Битва при Ялу во время Японо-китайской войны стала первой битвой между военными кораблями современного типа. И никто, ни те, кто делали их, ни те, кто сражались на них, не знали всех возможностей таких кораблей. Потом многие флоты построили эти новые машины войны, и битвами, в которых они проверялись, интересовался весь мир. Но эта битва имела для американцев особый интерес, человеческий, семейный интерес, поскольку одной китайской эскадрой, которая противостояла таким же кораблям, что позднее выметут Россию из моря, командовал молодой выпускник американской военно-морской академии. Этим молодым человеком, которому во время битвы при Ялу, было тридцать три года, был капитан Фило Нортон Макгиффин. Так случилось, что пять лет спустя наш флот одержал победу в Манильской бухте под началом другого выпускника Аннаполиса, но Макгиффин, который был на двадцать лет младше, чем адмирал Дьюи в 1898 году, командовал кораблём, намного превосходившим «Олимпию» Дьюи по тоннажу, вооружению и численности экипажа.

Макгиффин, который родился 13 декабря 1860 года, — потомственный воин. Его семья в Шотландии происходит из клана Макгрегоров и клана Макальпинов.

«У клана Макальпинов есть настоящие воины,

А я, саксонцы, Родрик Ду»

Прадед Макгиффина родился в Шотландии, эмигрировал в нашу страну и поселился в «Маленьком Вашингтоне» возле Питтсбурга в Пенсильвании. Он был солдатом во время Войны за независимость. Другие родственники принимали участие в Англо-американской войне 1812 года, один из них дослужился до майора. Отец Макгиффина был полковником в Американо-мексиканскую войну, и подполковником Восемьдесят пятого пенсильванского добровольческого полка в Гражданскую войну. Вот так Макгиффин унаследовал любовь к оружию.

В Вашингтоне он окончил школу и проучился один год в Колледже Вашингтона и Джефферсона. Но жизнь в тихом, прелестном городе Вашингтона не прельщала его. Чтобы повидать мир, он написал своему конгрессмену и попросил его помочь с поступлением в Аннаполис. Конгрессмену понравилось письмо, и он написал полковнику Макгиффину, спросив, одобряет ли тот желание сына. Полковник Макгиффин не возражал, и в 1877 году его сын стал курсантом академии. Я знал Макгиффина ещё мальчиком, когда мы вместе охотились на енотов в окрестностях Вашингтона. Для своего возраста он был очень высоким, и в своей курсантской форме казался мне, ребёнку, самым умным и невероятно смелым.

Его личное дело в Аннаполисе ничем не отличается от других. Но как говорят его однокашники, с которыми я встречался, он был очень популярен, он хорошо учился по практическим предметам, таким как морское дело, артиллерийское дело, навигация и пароходная механика, и всегда был одним из лидеров в рискованных и бесшабашных выходках. Соблюдать дисциплину было для него чрезвычайно утомительно. Он мог поддерживать её у других, но сам от такой необходимости впадал в скуку. В Академии стояла пирамида из пушечных ядер — реликвия войны 1812 года. Она стояла возле лестницы, и однажды ночью, когда Макгиффин не мог уснуть, он решил сделать то, чего никто ещё не делал, — скатить их вниз. Ядра сорвали перила, проломили ступени и упали на нижний этаж. Если бы кто-то в этот момент поднимался по лестнице, он мог бы пострадать от такой бомбардировки. Подошедший сзади офицер поймал Макгиффина и отправил его на тюремный корабль «Санти». Там он подружился со своим тюремщиком, старым моряком по имени Майк. Многие офицеры, которые служили на «Санти», хорошо помнят Майка. Макгиффин так расположил к себе Майка, что когда покидал корабль, Майк дал ему шесть пороховых шашек. Этими шашками Макгиффин зарядил шесть больших пушек, захваченных в Мексиканской войне и стоявших на газоне возле Академии, и устроил салют накануне 1 июля. Салют поднял на ноги весь гарнизон, а потом целую неделю стекольщики вставляли стёкла в окна.

В 1878–1879 годах в Ирландии разразился голод. Жители Нью-Йорка собрали еду для голодающих, а для перевозки её Ирландию правительство назначило старый корабль «Констелейшн». Курсанты должны были поставить себя на место капитана «Констелейшна» и написать рапорт о подготовке к плаванию, погрузке судна и размещении припасов. Это было упражнение для тренировки курсантов: во-первых, в морском деле, во-вторых, в написании официальных рапортов. В то время было очень сложно вытащить пушку из орудийного порта судна, если пушка стояла на крытой палубе. В первой части рапорта Макгиффин предлагал новый метод снятия пушки с лафета и выгрузки её через порт. Этот план был настолько замечателен, настолько прост и остроумен, что он используется всякий раз, когда нужно снять пушку со старого парусного корабля. Но сделав такое хорошее предложение в начале работы, Макгиффин завершил её рассказом о том, как погрузить припасы по отсекам, а среди припасов оказалась очень популярная в то время игра «пятнашки». Рапорт завершался описанием той радости, которую голодные ирландцы получат от этой игры. В другой раз курсанты писали рапорт о подавлении восстания в Панаме. Макгиффин заслужил большую похвалу за военные распоряжения и размещение своих подчинённых. Но в том же рапорте он предложил использовать новое оружие, известное как «Риторика» Бейнса, и рассказал о том опустошении, которое он произведёт в рядах врага, когда будет стрелять из этого оружия, заряженного сравнениями, метафорами и гиперболами.

Конечно, после каждой выходки такого рода его отправляли на «Санти» поразмышлять над своим поведением.

Как-то раз один из инструкторов прочитал лекцию, а потом попросил, чтобы курсанты написали всё, что они запомнили из его лекции. В этом изложении нельзя было ничего зачёркивать или вставлять между строк, а если кто-то делал ошибки в словах, он должен был заключить эти слова в скобки, причём написанное в скобках не считалось частью изложения. Макгиффин написал превосходный конспект, но пересыпал его поставленными в скобках словами «аплодисменты», «смех», «свист», «гул». Поскольку слова в скобках не засчитывались, это было отличным предлогом, что его нельзя наказывать за ошибочно написанные слова, которые он по всем правилам уничтожил с помощью, как он их назвал, знаков забвения.

Он не только проказничал. Однажды, когда загорелся дом преподавателя, Макгиффин побежал прямо в огонь и вынес двоих детей, за что получил поощрение от военно-морского министра.

Своей карьере солдата удачи Макгиффин обязан акту Конгресса. Это был очень несправедливый акт, по которому назначение получали столько выпускников, сколько было действительных вакансий. В ту эпоху, в 1884 году наш флот был очень маленький. Сегодня вряд ли есть корабль, который полностью укомплектован офицерами, и сложность заключается не в том, чтобы избавиться от выпускников-офицеров, а в том, чтобы как-то заполучить новых. Акт был просто нечестен по отношению ко многим юношам, которые четыре года учились в Академии и два года служили в море. Из курса примерно в девяноста человек только первые двенадцать получили назначения, а оставшиеся восемьдесят были уволены и оказались в неопределённом состоянии гражданских лиц. Каждому, как подачку, вручили тысячу долларов.

Макгиффин не был в избранной дюжине. После последнего экзамена он был близок к концу списка. Но даже будучи последним в списке, он всё-таки кое-чему выучился в Аннаполисе. К тысяче долларов он за шесть лет получил образование лучшей военно-морской академии мира. Его образование было его единственной ценностью, и если в своей стране он не мог его выгодно продать, он стал искать покупателей за рубежом.

#i_016.jpg

Капитан Макгиффин в день окончания Военно-морской академии, в возрасте двадцати трёх лет

В то время в Тонкине разразилась война между Францией и Китаем, и он решил, пока она не кончилась, предложить свои услуги последователям Жёлтого Дракона. В ту эпоху это было намного более рискованное дело, чем сейчас. Сегодня Восток так же близок, как Сан-Франциско. Русско-японская война, наша оккупация Филиппин, действия наших отрядов в подавлении боксёрского восстания сделали китайские дела частью ежедневного чтения. Сейчас вы можете лечь в кровать на Сорок четвёртой улице, через четыре дня лечь в другую кровать на тихоокеанском побережье и ещё через двенадцать дней катиться на рикше по йокогамской дамбе. Люди ездят в Японию на зимние каникулы так же спокойно, как в Каир.

Но в 1885 году это было нелёгкое предприятие, тем более для молодого человека, который вырос в тихой атмосфере далёкого от моря города, где поколения его семьи и других семей жили, не выезжая за пределы своей местности.

В феврале 1885 года Макгиффин появился в Сан-Франциско, имея в кармане несколько долларов из тысячи. Письма к его семье показывают нам здорового, добродушного молодого человека, который волнуется только о том, чтобы его мать и сестра не беспокоились за него. В нашей стране почти каждой семье известна эта домашняя трагедия, когда сын и наследник порывает с домом и начинает зарабатывать. И если влюблённого любит весь мир, то юноше, который ищет работу, он, по крайней мере, сочувствует. Юноша, который ищет работу, может считать иначе, но все, кто пересекаются с ним, если даже ничего для него не делают, хотя бы желают удачи. Письма Макгиффина этого периода у тех, кто имел честь их прочитать, пробуждают к нему самые тёплые чувства.

Они наполнены тем же весёлым оптимизмом, тем же затушёвыванием проблем, теми же домашними шутками, той же наглой уверенностью в том, что всё будет хорошо, как и все остальные письма, которые юноша, уходящий в мир, отправляет своей матери.

«Я чувствую себя просто отлично, так что не волнуйся за меня. Я уже достаточно большой, чтобы как-то перебиться, и голодать я не буду».

Он с гордостью отправляет матери своё имя, написанное китайскими иероглифами, как только обучается им у китайского генерального консула в Сан-Франциско, и прибавляет рисунок двух слонов. «Я хочу привезти тебе двух таких же», — пишет он, не зная, что в странной и чудесной стране, в которую он отправляется, слоны так же редки, как в Питтсбурге.

Он достиг Китая в апреле, и на пути из Нагасаки в Шанхай за пароходом, на котором он плыл, погнались две французские канонерки. Но, очевидно к его величайшему разочарованию, пароход скоро от них оторвался. Хотя он тогда этого не знал, но это была первая и последняя встреча с врагом, с которым он приехал сражаться. В воздухе уже витал мир.

О том, как, несмотря на мир, он получил желаемую работу, он рассказывает в письме домой:

«Тяньцзинь, Китай, 13 апреля 1885 года.

Милая мама! У меня не было настроения писать, поскольку я не знал, что должно случиться. Я потратил кучу денег на проезд, а когда добрался сюда, то мне казалось, что, если что-нибудь не изменится, то я пропал. Мы прибыли в крепости Дагу в воскресенье вечером, а следующим утром отправились дальше. Канал очень узкий и весь усеян минами. Мы ударились об одну — электрическую, — но она не взорвалась. Мы подошли к Тяньцзиню в 10:30 вечера, до него тридцать миль по прямой, но почти семьдесят по реке, ширина которой всего сто футов, и мы десять раз садились на мель.

И вот, мы наконец пришвартовались и сошли на берег. Инженер Брейс Гёрдл и я пошли в отель, и первое, что мы услышали: объявлен мир! Я вернулся на борт корабля и долго не мог уснуть — никогда мне не было так плохо. Я знал, что если они мне откажут, я тут же сыграю в ящик, потому что никак не смогу уехать из Китая. Я всю ночь промучился без сна, и утром чувствовал себя избитым. Наверное, я потерял фунтов десять. В десять утра я пошёл к американскому вице-консулу и переводчику Петику, чтобы он передал письмо для Ли Хунчжана. Он сказал, что сможет их передать. Потом я вернулся на корабль, и когда капитан отправился к Ли Хунчжану, я в отчаянии пошёл с ним. Мы вошли во дворец наместника, нас провели по коридору к великому Ли, усадили, дали чай и табак, и начался разговор через переводчика. Когда дошла очередь до меня, Ли спросил: «Зачем вы приехали в Китай?» Я сказал: «Чтобы поступить на китайскую службу и воевать». «Каким образом вы думали поступать на службу?» «Я думал, что вы дадите мне назначение!» «У меня нет для вас места». «Мне кажется, есть. Ради этого я проделал весь путь из Америки». «Чего бы вы хотели?» «Я хотел бы, чтобы вы дали мне новый торпедоносец и послали на Янцзы в блокадную эскадру». «Вы это выполните?» «Конечно».

Он немного подумал и сказал: «Посмотрю, что можно сделать. Вы согласны на 100 долларов в месяц для начала?» Я сказал: «Может быть». (Конечно, я был согласен.) И вот, после переговоров он назначил меня на флагманский корабль и обещал, что повысит, если я буду хорошо выполнять работу. Потом он посмотрел на меня и спросил: «Сколько вам лет?» Когда я сказал, что мне двадцать четыре, он чуть не упал в обморок, ведь в Китае мужчина до тридцати — это ещё мальчик. Он сказал, что я ещё ребёнок. Я не смог его убедить, но, в конце концов, он пошёл на компромисс: я должен пройти экзамены по всем предметам в военно-морской академии, а потом получу представление. На том мы и разошлись. Я явился для экзамена на следующий день, но экзамен отложили. Но сегодня мне сказали придти, я сел за стопку бумаг и выдержал довольно суровый экзамен. Я только что оттуда. Я сдал экзамены по морскому делу, артиллерийскому делу, навигации, мореходной астрономии, алгебре, геометрии, тригонометрии, коническим сечениям, построению кривых, дифференциальным и интегральным уравнениям. Я должен был отвечать на три вопроса из пяти по каждому предмету, но по первым трём предметам я ответил на все пять вопросов. После этого экзаменатор сказал, что мне не нужно продолжать, он полностью удовлетворён. Я всё сдал на отлично, и он завтра доложит наместнику. Он проверил мои документы и сказал, что они превосходны, так что мои дела пойдут на лад, не нужно волноваться. Я рассказал консулу, и он был очень рад — он замечательный человек.

Сейчас я чувствую себя прекрасно — после обеда и с хорошей манильской черутой. Я писал почти весь день, исписал пятнадцать листов бумаги, сделал примерно дюжину рисунков и очень устал.

Я кое-как добился этой работы, буквально вырвал её зубами. Думаю, сейчас я пойду спать — сегодня буду спать хорошо.

Я не получал известий от военно-морского министра, поэтому вчера утром пошёл в адмиралтейство и послал ему свою визитку. Он хорошо принял меня — сказал, что я «великолепно сдал экзамены»; что он рекомендовал меня наместнику, который был очень рад; что директор военно-морского колледжа приглашает меня, но согласен ли я пойти к нему сейчас же? Конечно, я был согласен. Колледж примерно в пяти милях. Мы с одним человеком, который тут лучший всадник, устроили скачки с препятствиями на пони — мы переправились через Хайхэ на небольшом пароме, а потом долго скакали. Здесь есть дорога — но Притчард настаивал на взятии всех канав. Когда мой пони прыгал, как кошка, мне сначала было не очень приятно, но я не жаловался и держался в седле и, в конце концов, стал получать удовольствие. Наверное, я куплю себе лошадь. Вместе с содержанием она стоит 7 долларов в месяц, это 5,6 долларов в наших деньгах, а пони и слугу легко найти.

И вот мы прибыли в Арсенал — укреплённое место, где производятся все виды оружия — патроны, ядра и снаряды и всё остальное. Военно-морской колледж находится внутри, он окружён рвом и стеной. Я подумал, что они не удержат курсанта, если он захочет провернуть здесь такие штуки, как я в Академии. Я проехал несколько ярдов, пока меня не ввели в комнату, отделанную чёрным деревом, в которой директор очень тепло приветствовал меня. Он сидел на помосте — это такой китайский стиль. Довольно скоро пришёл переводчик, один из китайских преподавателей, который очень хорошо образован, и мы стали разговаривать и пить чай. Он сказал, что имеет полномочия от наместника взять меня на место преподавателя морского дела и артиллерийского дела. Он добавил, что если понадобится, я могу преподавать навигацию и мореходную астрономию или учить курсантов строевой подготовке, стрельбе и фехтованию. Я буду получать ежегодно 1800 долларов в наших деньгах золотом. Кроме того, мне дадут меблированный дом и, если я покажу некоторые знания, значительно увеличат мою оплату. Они просили наместника дать мне 130 лянов (примерно 186 долларов), но наместник сказал, что я всего лишь мальчик, что я ничего не видел в своей жизни, что я приехал сюда только неделю назад без всяких рекомендаций и вообще могу быть мошенником. Но он всё-таки рискнёт дать мне 100 лянов, а если в колледже меня будут хвалить, я смогу получать больше — это условие действует в течение трёх лет. Несколько месяцев я должен командовать учебным кораблём — броненосцем. Он сейчас стоит в сухом доке, пока не приехал капитан английского флота, назначенный им командовать.

Так что теперь я двадцатичетырёхлетний капитан военного корабля — лучше любого, на который я мог бы рассчитывать на нашем флоте. Конечно, он дан мне на время, но дома я бы ещё очень долго не смог командовать таким кораблём. В течение недели я приступлю к своим обязанностям, и так же быстро приведут в порядок мой дом. Я видел его — у него длинная, очень широкая веранда, рядом роскошный сад, абрикосовые деревья и т. д., которые только что зацвели, большой холл, передняя комната 18х15, 13-тиметровый потолок. Задняя комната ещё больше, с куполообразной стеклянной крышей, там я собираюсь поставить полку с цветами. Правительство предоставило дом с кроватью, столами, стульями, сервантами, креслами и кухонной плитой. В комнате есть камин, но он мне не нужен. Зимой тут есть снег и лёд, но термометр никогда не показывает температуру ниже нуля. Мне дают посуду. Мне дают двух слуг и повара. Для начала я ограничусь только одним слугой и поваром — их плата от 4 до 5,50 долларов в месяц, и это очень мало. Я неплохо устроился, как ты считаешь? Я прошу тебя упаковать в ящики и прислать мне мои книги по артиллерийскому делу, топографии, морскому делу, математике, астрономии, алгебре, геометрии, тригонометрии, коническим сечениям, исчислению, механике и вообще все мои книги, а заодно прислать любые фотографии и т. д., потому что у меня нет ничего, связанного с тобой, с папой, с семьёй (включая Кэрри).

А ведь я вовремя здесь появился. Ещё неделя, и было бы уже поздно. Мои средства иссякали, скоро у меня ничего бы не осталось. Американский консул, генерал Бромли очень доволен. Переводчик говорит, что всё это из-за правильного поведения во время интервью с наместником.

У меня будет возможность поехать в Пекин и на тигриную охоту в Монголию, но сейчас я собираюсь учиться, работать и выбивать из этих мандаринов повышение. Я единственный инструктор по морскому и артиллерийскому делу, поэтому должен знать всё, и практику, и теорию. Это пойдёт мне на пользу. Если бы кто-нибудь донёс до министра, что здесь я приобрету большой профессиональный опыт — больший, чем смог бы приобрести на корабле, — я согласился бы служить на нашем флоте за половину или за четверть платы. Или вообще без платы, лишь бы мне сохранили звание.

Я ещё напишу об этом. Всех люблю».

Характерно, что в одном и том же письме Макгиффин объявляет о поступлении на иностранную службу и планирует вернуться в свою страну. Эта надежда никогда не оставляла его. Во всех его последующих письмах вы найдёте эту ностальгию по палубе американского корабля. Один раз в Конгрессе рассматривался закон о восстановлении всех обманутых выпускников. Макгиффин часто упоминал его как «наш закон». «Он может пройти, — писал он, — но я устал надеяться. Я так долго надеюсь. И если он пройдёт, — добавил он с тревогой, — то, возможно, будет назначен ограниченный срок для возвращения, поэтому сообщите мне о нём так быстро, как сможете, чтобы я не опоздал». Но закон не прошёл, и Макгиффин так и не вернулся в тот флот, из которого его уволили. Он жил в Тяньцзине и учил курсантов производить топографическую съёмку. Почти все офицеры, которые участвовали в Японо-китайской войне, были его учениками. Когда флот увеличился, Макгиффин занял более важную должность. Он получил ещё больше мексиканских долларов, ещё больше слуг, большой дом и знаки отличия разнообразных расцветок, а взамен создал в Китае современный военно-морской колледж по образцу американского. В ту эпоху и в Китае, и в Японии было много таких иностранных советников. Сегодня в Японии остался только один наш человек — достопочтенный Г. У. Деннисон из министерства иностранных дел, а в Китае нет никого. Из всех советников никто не служил своим нанимателям так верно, как Макгиффин. Когда все остальные официально грабили жителей и правительство, когда шантаж и взятки были признаны честным приработком, Макгиффин оставался чист. Снаряды, купленные им для правительства, не были заряжены чёрным песком, а винтовки — железными трубками. Раз в год, на ужин в День благодарения он приглашал тех китайских офицеров, которые хоть что-то знали об Америке. Это было важное событие, и чтобы насладиться участием в нём, офицеры приезжали из Порт-Артура, Шанхая и Гонконга. Офицеры так хотели отдать дань уважения усилиям хозяина, что перед ежегодным ужином ничего не ели в течение двадцати четырёх часов.

Десять лет Макгиффин служил военным инженером и преподавателем артиллерийского и морского дела и давал в море практическое уроки по управлению современными кораблями. В 1894 году он подал прошение об увольнении, и оно было принято. Но до того, как он успел уехать домой, была объявлена война с Японией, и он отозвал прошение. Он был назначен помощником командира на военный корабль «Чжэньюань», который имел водоизмещение семь тысяч тонн и принадлежал к тому же типу, что и «Динъюань» — флагманский корабль адмирала Дина Жучана В памятный день 17 сентября 1894 года произошла битва при Ялу, в которой китайский флот получил такой удар, что прекратил своё существование.

#i_017.jpg

Макгиффин — суперинтендант Китайского военно-морского колледжа в возрасте тридцати двух лет

С самого начала успех был на стороне японцев. Китайцы были лучше вооружены тяжёлыми орудиями, но японцы намного превосходили их в скорострельности. Хотя китайские корабли «Динъюань» и «Чжэньюань», каждый водоизмещением в 7430 тонн, превосходили любой японский корабль, самые крупные из которых имели водоизмещение 4277 тонн, общий тоннаж японского флота был 36000 тонн против 21000 тонн китайского. С обеих сторон в бою участвовали ровно двенадцать кораблей, но в самом начале, до получения серьёзных повреждений «Цзиюань» (2335 тонн) и «Гуанцзя» (1300 тонн) сбежали, а «Чаоюн» и «Янвэй», не успев вступить в дело, были подожжены и ушли к ближайшему берегу. Так что в битве участвовали восемь китайских кораблей против двенадцати японских. Главными участниками битвы с китайской стороны были флагман «Динъюань» под командованием адмирала Дина и «Чжэньюань», которым четыре часа командовал Макгиффин, и поэтому они попали под огонь всей японской эскадры. К концу битвы, которая продолжалась пять часов без перерыва, японцы даже не обращали внимания на более мелкие вражеские корабли, а плавали вокруг двух броненосцев и расстреливали их. Японцы свидетельствовали, что два этих корабля не теряли боевого порядка. Когда флагман был в опасном положении, «Чжэньюань» прикрывал его корпусом и артиллерийским огнём и, хотя не смог предотвратить тяжёлые потери на флагмане, фактически спас его от полного уничтожения. Во время боя «Чжэньюань» почти постоянно находился под огнём, и в него четыреста раз попали снаряды всех типов оружия — от тринадцатидюймовых пушек Кана до винтовок. Сам Макгиффин был так сильно контужен, так обожжён и так изранен стальными осколками, что его здоровье и зрение были навсегда повреждены. Но он привёл свой корабль в Порт-Артур, а с ним остатки флота.

Из-за потери здоровья он был уволен с китайской службы и вернулся в Америку. Четыре года он жил в Нью-Йорке, страдая от невыносимых мучений. Его письма к семье того периода показывают огромное мужество. На разгромленном «Чжэньюане», когда на палубе разрывались снаряды, а в трюме горел огонь, он демонстрировал своим подчинённым мужество белого человека, который понимает, что он ответственен за них и за честь их страны. Но ещё больше мужества он демонстрировал, находясь один в своей комнате или в отдельной палате больницы.

В письмах, которые он диктует, он беспокоится только о том, чтобы родственники не волновались. Он успокаивает их ложью, подшучивает над их страхами, рассказывает дурацкие истории о людях, которых видит из окна больницы. Он просит отправить свои китайские почтовые марки какому-то доброму мальчику. Он планирует поехать с ними в путешествие, когда поправится, зная при этом, что никогда не поправится. Врачи настаивают на операции, а он пишет друзьям: «Мне просверлят в черепе кусок в три квадратных дюйма и вырежут нерв из середины мозга, а ещё вынут мой глаз (всего на пару часов, если не потеряют). Доктор и его свита плохо помнят провалы. Мне говорили, что в результате этой операции некоторые умирают, а другие сходят с ума. А некоторые теряют зрение».

#i_018.jpg

Коммандер Макгиффин в госпитале после битвы при Ялу, в разорванной одежде после контузии

Находясь под угрозой сумасшествия и полной слепоты, ежеминутно страдая от боли, с которой не могут справиться лекарства, он диктует в «Сенчури Мэгэзин» единственный полный отчёт о битве при Ялу. В письме к мистеру Ричарду Уотсону Гилдеру он пишет: «…у меня проблемы с глазами. Я не вижу даже то, что сейчас пишу, и статья движется с большим трудом. Надеюсь, что смогу передать её вам 21-го, но если со зрением станет хуже…»

«Если со зрением станет хуже…»

Незаконченная фраза стала мрачным пророчеством.

Незаметно для персонала больницы он спрятал в коробке для писем свой служебный револьвер. Утром 11 февраля 1897 года он попросил эту коробку и под каким-то предлогом выпроводил сестру из палаты. Когда из палаты донёсся звук выстрела, сестра прибежала и обнаружила, что измученное болью тело навсегда успокоилось, и усталые глаза навсегда закрылись.

В статье о битве при Ялу для «Сенчури» Макгиффин писал:

«Самый лучший человек из тех, кто умер за свою страну — это адмирал Дин Жучан, доблестный солдат и настоящий джентльмен. Преданный своими соотечественниками, не имевший никаких шансов на победу, он на переговорах с врагом сумел спасти жизни своих офицеров и матросов. Свою собственную жизнь он спасать не захотел, зная, что его страна окажется менее милосердной, чем его благородный враг. Горько думать о старом, израненном герое в тот полночный час, когда он выпил чашку с ядом, которая принесла ему покой».

И горько думать о молодом израненном американце, который из-за скупости своей страны был лишён права зарабатывать деньги, служа ей, и отдал свои лучшие годы и свою жизнь, сражаясь под чужим флагом за чужой народ.