От автора

Передо мной стопа писем. На конвертах штампы различных городов, воинских частей — со всех концов страны. Советские люди самых различных возрастов и профессий — рабочие, инженеры, колхозники, студенты, учащиеся, воины Советской Армии — шлют теплые, задушевные слова привета, просят рассказать подробно о себе и о том, как нам, группе советских военнопленных, удалось захватить вражеский бомбардировщик и вырваться на нем из жестокой неволи, прилететь на Родину.

Мне хорошо понятны чувства советских людей, их интерес к нашему перелету и его участникам.

Дорогие товарищи! Прежде чем приступить к изложению истории нашего необычного перелета, хочу заметить, что многие из вас допускают ошибку, когда пишут, что я «совершил беспримерный подвиг» и т. д., думая, что заслуга в этом принадлежит только мне. Это неверно. Если даже наш перелет можно назвать подвигом, то он принадлежит не мне одному и никому из его участников, а всему советскому народу, воспитанному Коммунистической партией в духе безграничной любви и преданности своей Родине. Один я или даже вся наша группа, улетевшая из концлагеря на фашистском самолете, ничего бы не сделали в тех ужасных условиях гитлеровского плена, в каких мы находились. Осуществить это было далеко не просто одному или нескольким людям. Перелет как таковой явился завершением длительной и упорной подготовки к нему, в которой прямо или косвенно участвовали сотни советских патриотов — коммунистов и иностранных антифашистов — узников гитлеровских застенков.

Главную роль во всем сыграла подпольная коммунистическая организация, которая оказывала огромное влияние на массы узников фашизма, сплачивала их и вела борьбу с врагом в самых, казалось бы, невозможных условиях, помогала выжить умиравшим от голода и издевательств врага, организуя взаимную выручку и товарищескую взаимопомощь, цементировала боевую интернациональную солидарность. Я хорошо знаю, что, если бы не это, меня, как и многих других, давно не было бы в живых, а следовательно, не было бы и перелета, о котором идет речь.

Вот я и хочу рассказать, как все происходило в действительности: как я попал в плен, что довелось там пережить, как готовился захват вражеского бомбардировщика и как мы, советские люди, победили смерть…

М. П. Девятаев, Герой Советского Союза.

 

Мечта осуществилась

Моя биография проста и обыкновенна, как и у большинства советских людей. Родился в 1917 году в бедной крестьянской семье села Торбеева (Мордовия) тринадцатым по счету ребенком. Наша семья влачила жалкое существование, еле перебиваясь с хлеба на воду, и поэтому мое появление на свет встретила без особой радости. Лишний рот! Но родился я под счастливой звездой: начинался новый век — свершилась Великая Октябрьская социалистическая революция, которая несла людям свободу и счастье. Отец мой ушел защищать молодую Советскую Республику и не вернулся — погиб от белогвардейской пули.

Рос я отчаюгой, драчуном, заводилой среди ребят. В 1923 году пошел в школу, а в январе 1924 года был исключен за шалости на уроках и постоянные драки с одноклассниками.

— Подумаешь, важность какая!.. И без школы обойдусь, — говорил я товарищам, а у самого сердце сжималось от обиды на самого себя: «Что я, хуже всех? Товарищи учатся, а я один теперь с тоски пропадаю, и поиграть не с кем… Зачем мне нужны были эти драки?»

Несколько дней я никуда не выходил из дому от стыда. От скуки места себе не находил. А тут еще мать журит без конца и плачет, что я у нее такой неудачный вышел — настоящий шалопай, которого даже из школы выгнали. Обидно было слушать такие слова, потому что я был о себе другого мнения: никакой я не шалопай, стоит только мне захотеть — и стану примерным учеником, даже лучше других. Пусть примут обратно, тогда увидят… Но учительница сказала, что не допустит меня на уроки, пока не попрошу прощения перед всем классом и не пообещаю всему классу исправиться. На это у меня не хватало духу. Перед одной учительницей, так уж и быть, готов покраснеть и попросить прощения, но перед классом… Нет, не могу.

Все решил один день, который запомнился мне на всю жизнь. Над заснеженным селом стоял жгучий мороз. Звонко потрескивали разукрашенные серебристой бахромой деревья. Под ногами прохожих жалобно визжал спрессованный снег. Я стоял у окна, дул на стекло и царапал ногтями морозные узоры. Со стороны станции слышались тревожные гудки паровозов. В избу вошла мать с соседкой — бабушкой Матреной. Я сразу заметил, что у обеих покрасневшие глаза. Молча уселись они на скамье и горько заплакали.

Я бросил свое занятие и нерешительно приблизился к ним:

— Не надо, мама… Я исправлюсь… Вот увидишь… Но у матери было свое, взрослое горе. Она вытерла слезы и погладила меня по голове:

— Эх, сынок… Я не из-за твоей школы… Знаю, что ты исправишься… А этого горя не поправишь…

— Какого, мама? Ну, скажи, чего ты плачешь?

— Умер… Ленин… — с болью произнесла она и заплакала еще больше.

Я не знал, кто такой Ленин, но горе матери передалось и мне. Мне стало жалко Ленина, хоть никогда его не видел и ничего о нем не слышал.

— А кто он, мама? — спросил я, сдерживая слезы.

— Это наш спаситель, — объяснила мне мать. — Он дал нам дом, хлеб, хорошую жизнь. Он был самый умный человек на свете, всю жизнь боролся за то, чтобы нам лучше жилось…

— А как же мы будем жить без него?

— Будем жить, как он велел. А велел он учиться всем, — мать посмотрела на меня с укором, — но ты вот учиться не хочешь, тебя из школы исключили… Таких не любил Ленин.

Долго рассказывала она мне о Ленине, о том, как он любил бедных и не давал их в обиду богатым, как хотел, чтобы все, кто трудится, были грамотными, чтобы сами научились строить новую, счастливую жизнь.

Тогда я дал слово матери, что попрошу прощения перед классом, не буду больше шалить и стану хорошо учиться, чтобы стать грамотным, как велел Ленин. Так и сделал на другой день. Я даже не покраснел, когда давал классу обещание исправиться, потому что думал о Ленине.

И вот я снова в школе. Обещание свое сдержал — стал вести себя хорошо и старательно учиться. Успешно переходил из класса в класс.

В детстве любил я слушать рассказы старших и читать книги о гражданской войне. В душе завидовал взрослым и сожалел, что я «опоздал родиться». Ведь из-за этого не довелось и повоевать за Советскую власть, как Чапаев, Пархоменко, Буденный. Старшие всё сами сделали, а на мою долю ничего не осталось.

В 1929 году семья вступила в колхоз. Зимой я учился в школе, а летом вместе с матерью работал на колхозном поле. Окончив 7 классов, вступил в комсомол. Народная власть дала мне, бедному крестьянскому парню, возможность учиться дальше, выбирать себе любую профессию. «Кем же быть?» — задумывался я все больше и ни на чем не мог остановиться. Выбрать дорогу в жизнь оказалось не так-то просто, когда их перед тобой сотни.

Однажды около нашего села приземлился самолет. Это было необычайное диво, всколыхнувшее все окрестные деревни. Ватага восхищенных деревенских ребятишек плотной стеной окружила диковинную стальную птицу. Из самолета вышел мужчина в кожаном пальто, в таком же шлеме, с огромными очками на лбу. Мы стояли как завороженные, не дыша, в изумлении разглядывали летательную машину, с завистью бросали взгляды на летчика. Он казался мне волшебником и чародеем. Человек, который летает!.. Что может быть интереснее его профессии? Вот бы подняться с ним под облака, а еще лучше — самому научиться летать! Загорелось мое сердце. Теперь я знал, кем хочу быть. Во что бы то ни стало буду летчиком.

С этого дня, кроме самолета, я больше ни о чем не думал. Мое воображение рисовало захватывающие картины летной жизни. Даже во сне то парил в облаках, то с головокружительной быстротой проносился над родным селом, то прыгал с самолета с парашютом. И не один раз во время таких снов «пикировал» с кровати на пол. И то полет!

Однажды я поделился своими планами с товарищами. Многие из них тоже хотели обрести крылья. Вот мы и решили, несколько человек, все вместе «удариться на летчиков». Поехали в Казань поступать в авиационный техникум. Матери и друзьям я сказал:

— Приеду только летчиком, а пока им не стану, не ждите!..

Но надо же было так случиться, что в спешке я забыл захватить с собой свидетельство об окончании семилетки. Приехал в Казань, к экзаменам меня не допустили. Пока по почте затребовал свидетельство из дома, прием закончился. Товарищи мои поступили, а я остался. Горько и обидно стало. Но что поделаешь? Возвращаться домой стыдно было — засмеют товарищи. Поступил на судоводительское отделение Казанского речного техникума. Но мысль об освоении летного дела не покидала меня ни на минуту. Учился на капитана, а в душе оставался «летчиком».

В то время советская авиация завоевала мировую славу, наши отважные летчики удивляли мир невиданными в истории перелетами. Коммунистическая партия и Советское правительство окружили своих соколов материнской заботой и вниманием. Слово «летчик» произносилось в народе с особым уважением. Читая в газетах о героических подвигах и новых мировых рекордах советских авиаторов, я мысленно представлял себе, как буду летать сам и побивать рекорды…

В 1936 году партия бросила клич: «Комсомол, на самолеты!» Вместе с другими студентами второго курса речного техникума я начал посещать занятия по летной подготовке при аэроклубе. Все свободное время отдавал любимому делу, стараясь до тонкости изучить самолет и его вождение. Трудно было. Отрывал время от сна. Часто всю ночь напролет просиживал за книгами в моторном или самолетном классе, а утром шел на занятия в речной техникум. Наконец настал долгожданный день: вместе с инструктором Сашей Мухамеджановым я впервые поднялся в воздух. Почувствовал себя на вершине счастья. Будто крылья выросли у меня.

Весной 1937 года меня допустили к самостоятельному полету. Получил последние указания и напутствия инструктора. С трепетом в сердце подошел к учебному самолету «У-2», сел в кабину. Приятная дрожь пробежала по телу. Быстро взял себя в руки. Первый полет с «грузом» в передней кабине прошел с некоторыми отклонениями от нормы для начинающих полет по «коробочке». Я был огорчен. «Отстранят», — вертелась в голове мысль. Но инструктор, словно не заметив моих ошибок, махнул рукой в сторону взлета. Настроение у меня поднялось, и два следующих полета по кругу я сделал более удачно. Так за лето прошел положенную программу для учлета. И тогда захотелось поскорее ознакомиться с боевым самолетом и, как говорится, полетать «с ветерком». Окончив речной техникум, пошел работать на волжский пароход. В конце концов и это было неплохо. Широкие просторы могучей русской реки — матушки Волги, живописные пейзажи по обе стороны, где крутые лесистые берега и высокие каменные утесы сменяются бескрайними зелеными лугами, ласкали глаз и наполняли сердце радостью. Но ничто уже не могло изменить моего стремления. Сердце неудержимо рвалось в воздух, в голубые заоблачные дали. И я не выдержал этого магического искушения. Не дождавшись конца навигации, пошел в военкомат и излил там свою душу: «Хочу стать летчиком-истребителем, помогите, прошу вас». Показал удостоверение об окончании курса летной подготовки при аэроклубе. Меня поняли. Вскоре вместе с товарищами по аэроклубу Валлиулиным, Пигаревым, Макушевым, Максимовым и Панушкиным я стал курсантом Оренбургского военного авиационного училища. Там мы еще больше подружились и стали помогать друг другу постигать летное мастерство. Все вместе каждое утро летом и зимой бегали на речку купаться, усиленно занимались спортом. Прямо с речки бежали в спортивный городок и пробегали двенадцать кругов четырехсотметровки, потом переходили к штанге, турнику и другим снарядам. Не успели оглянуться, как пролетело счастливое время учебы, и мы стали военными летчиками-истребителями.

 

В бой за родину!

22 июня 1941 года гитлеровские орды вероломно напали на нашу Родину. Зловещая тень фашистской свастики распростерлась над нашей землей. Тысячи черных стервятников заполнили небо Украины и Белоруссии, обрушивая бомбы на спящих советских людей. Дым и смрад окутывали пылающие города и села. Горели стога необмолоченного и массивы еще нескошенного хлеба. Лилась кровь детей, женщин и стариков. Смертельная опасность нависла над страной, над завоеваниями Великого Октября.

Весь советский народ по зову партии грудью встал на защиту Отчизны. Никакие зверства фашистов не могли сломить мужества и воли к победе поднявшегося во весь рост народа-богатыря. Его лютая ненависть к врагу, решимость сломить и уничтожить фашизм возрастали с каждым днем. Они выражались в ожесточенных боях, в яростных контратаках всех родов советских войск, а особенно летчиков. Наши летчики-истребители, не задумываясь, вступали в бой с превосходящими силами врага и дрались до последнего патрона, до последней капли бензина в баках, а когда кончались боеприпасы и горючее, не страшились таранить фашистских стервятников.

Накануне войны я служил в авиационной истребительной части в г. Могилеве. Рано утром 22 июня мы по тревоге вылетели в направлении города Минска. Над землею висела черная дымовая завеса, а внизу бушевало море огня. На всю жизнь запомнил я то утро, принесшее столько горя и несчастья нашему народу. «Вот и настало время, — подумал я, — нам, ровесникам Октября, постоять за Родину, оградить от посягательств врага то, что завоевали наши отцы в 1917 году». Тут, над горящей землей, я поклялся жестоко отомстить фашистам за их злодеяния и зверства. Так началась моя боевая жизнь.

Нельзя сказать, что в первые дни войны мы хорошо владели летным боевым мастерством и что все у нас проходило гладко. Нередко мы, молодые летчики, допускали ошибки. Но ненависть к врагу и беззаветная любовь и преданность Родине, умение старших командиров быстро передавать нам накопленный ими боевой опыт помогали нам бить гитлеровских асов в воздухе.

Первое время я служил в эскадрилье летчика Захара Васильевича Плотникова. Его боевым мастерством не раз восхищались однополчане. Он не знал страха в бою. Своим мужеством и умением побеждать врага вдохновлял нас, молодых летчиков, на боевые подвиги, и мы старались быть достойными своего командира, не отставать от него, бить гитлеровцев так же, как он. Однажды, возглавляя небольшую группу истребителей, он завязал бой с несколькими десятками фашистских самолетов. Смело вклинился в строй вражеских бомбардировщиков и сразу же сбил одного из них. Мы последовали его примеру и тоже ринулись на врага. Сбили много вражеских машин, остальных обратили в бегство и без потерь вернулись на свой аэродром.

Над Могилевом на мою долю выпала первая удача. В разрыве облачности мне попался один «Юнкерс-87». Дав мотору полный газ, я устремился на вражеский самолет и, поймав его в перекрестие прицела, пустил две пулеметные очереди. «Юнкерс» вспыхнул и камнем упал на землю. Как я был счастлив, что одним стервятником поменьшало!

Наш истребительный полк дрался с фашистами без передышки целый месяц, совершая по пять-шесть вылетов в день, нанося противнику большой урон. А потом всех нас вызвали в Москву. Каждый летчик, в том числе и я, был награжден орденом Красного Знамени. А через несколько дней мы уже на новых машинах обороняли Москву, барражировали над Тулой, перехватывая вражеские самолеты, летавшие бомбить Москву. Много боевых вылетов уже было на моем счету. Все шло хорошо. И вдруг случилось несчастье.

В районе Тулы я с напарником Яшей Шнейером ввязался в бой с большой группой фашистских бомбардировщиков. Несколько раз мы заходили в атаку, поливая их пулеметным огнем. Нарушили их строй и одного сбили. Но и я был серьезно ранен в этом неравном бою, а мой самолет подбит. Попал в госпиталь. Обидно и тяжело было отлеживаться в тылу в то время, когда товарищи продолжали биться с врагом. Промучился там 13 дней и, видя, что лечение может затянуться надолго, решил бежать из госпиталя. В одном халате и тапочках явился в свою часть. Ну и попало же мне тогда от командира и комиссара за этот побег! Но машину в конце концов дали. Я опять в строю.

Теперь я был зачислен в эскадрилью опытного и прославленного летчика Владимира Ивановича Боброва. Когда я только еще мечтал об авиации, в 1936 году Владимир Иванович дрался с гитлеровцами в испанском небе, куда он поехал добровольцем. О его боевых подвигах, доблести и мужестве много писали газеты Республиканской Испании, в небе которой он сбил 13 фашистских самолетов! Вот кто теперь вел меня в бой!

Как родной отец относился ко мне Владимир Иванович Бобров. Терпеливо и настойчиво передавал свой ценный боевой опыт и знания, строго бичевал мои промахи и всегда вовремя помогал устранить и предотвратить ошибки. Часто он говорил:

— Не забывай: кто первый увидел врага и захватил инициативу боя, тот наполовину победил. Противника надо искать сразу же, как сел в кабину, всюду: впереди себя, за спиной, справа и слева, в облаках и за облаками. Ищи до тех пор, пока не выйдешь из кабины.

Многому научил меня этот бесстрашный воин, закаленный в боях командир эскадрильи. Жаль только, что недолго пришлось воевать под его командой.

23 сентября 1941 года мне было поручено срочно доставить важный пакет в штаб действующих наземных войск. Благополучно сделав посадку на шоссейную дорогу, я передал пакет по назначению. На обратном пути мне предстояло разведать дороги, идущие на Прилуки и Ромны. По ним двигались немецкие войска и техника. В стороне я увидел до десятка «мессершмиттов», поочередно заходивших на какую-то цель. Обидно стало, что они так безнаказанно хозяйничают на нашей земле. Решил внезапно атаковать их. Зашел со стороны солнца так, что они меня не видели и, не раздумывая, бросился в атаку. В прицеле у меня мелькнул один из «мессершмиттов». В тот же миг я нажал на гашетку пулемета. «Мессершмитт» кувыркнулся, а затем задымил, выбросил из себя сноп пламени и повалился вниз. Но пока я ловил в прицел следующий истребитель, остальные атаковали меня со всех сторон. Белые полосы трассирующих пуль и снарядов скрещивались надо мной, самолет дрожал от попаданий в плоскости и фюзеляж. Я был ранен в правую ногу. Кое-как удалось вырваться из огненного кольца. Постепенно снижаясь, постарался уйти от преследователя.

Выйдя из боя, перевязал ногу ремешком от планшета, чтобы хоть немного остановить кровотечение. Неподалеку увидел заброшенный аэродром. Решил сесть. Но когда выпустил шасси и пошел на посадку, увидел группу женщин, которые махали платками: «Не садись! Здесь немцы! Скорее улетай!». Я понял их сигнал. Снова набрал высоту и еле-еле дотянул до аэродрома. Произвел посадку и тут же потерял сознание от большой потери крови. Командир эскадрильи, Владимир Иванович Бобров, дал свою кровь, и мне влили ее прямо на плоскости самолета. Вскоре я пришел в сознание и был отправлен в госпиталь.

Так я расстался с любимым командиром. Опять началась скучная и однообразная жизнь в госпиталях Ростова, Волгограда, Саратова, споры с врачами, которые не отпускают на фронт. И снова я на курсах переподготовки в Казани, которая стала для меня родным городом. Здесь я провел лучшие годы своей молодости. Этот город дал мне крылья. Здесь я впервые поднялся в воздух. Здесь живет та, чьи письма поднимали мой боевой дух в боях с фашистами. Теперь мы поженились с Фаей и были самыми счастливыми людьми на свете. И все же я не мог долго оставаться в тылу. Подал рапорт с просьбой отправить меня на фронт, где мои товарищи бьются с ненавистным врагом. Пришел на комиссию. Врачи (как я их ненавидел!) запретили мне служить в истребительной авиации. Кое-как разрешили летать на самолете «По-2». Все же выехал в действующую армию. Сначала воевал под Ржевом, потом под Воронежем.

Странно было в первое время летать на тихоходном самолете, непривычно и скучно. Одно утешение было: все-таки я в воздухе! А когда мы начали темными осенними ночами забрасывать передовую линию и штабы фашистов бомбами, изматывая силы врага, немного повеселее стало на душе. Часто мы вывозили раненых с передовой в тыловые госпитали, летали к партизанам, доставляя им оружие и боеприпасы, продукты и обмундирование, а оттуда вывозили на Большую землю раненых народных мстителей. За всё это я был награжден вторым орденом Красного Знамени.

Но может ли настоящий истребитель долго летать на санитарном самолете? Я напоминал о себе, доказывал, что мое здоровье уже полностью восстановлено, просил вернуть меня на истребитель. Медицина же и слушать не хотела…

Однажды я посадил свой санитарный самолет на аэродроме вблизи Пятихаток. Бегаю между зданиями, разыскиваю, кому бы сдать привезенную кровь, как вдруг меня кто-то окликнул:

— Старший лейтенант! Откуда ты свалился, «Мордвин»? — «Мордвин» был моим позывным в воздушных боях.

Я был очень удивлен и обрадован, когда увидел своего боевого командира Владимира Ивановича Боброва. Мы крепко обнялись, приветствуя и хлопая друг друга по спине.

— Ты где пропадал столько времени? Я уже не думал увидеть тебя в живых! Где сейчас находишься? — засыпал он меня вопросами.

Мне стыдно было перед ним, что я летаю на санитарном. Язык не поворачивался говорить ему об этом. Но деваться некуда было. А он не отставал:

— Рассказывай же, истребитель, как живешь, как летаешь?

— Нечего мне рассказывать, — смутился я, — теперь я не истребитель, а скорая помощь…

— Как? — не понял он.

— Служу в санитарной авиации. Сколько ни бьюсь, чтобы вернуться в истребительную часть, ничего не выходит… Медики не разрешают…

— Только и всего? — засмеялся Владимир Иванович. — Это нетрудно уладить. Постараюсь помочь тебе. Идем к нашему командиру соединения, Александру Покрышкину, он сумеет уговорить медицину… Не беспокойся, вместе закончим войну на истребителях!

Через несколько дней я был переведен в истребительный полк, входивший в соединение ныне трижды Героя Советского Союза А. И. Покрышкина. Снова я попал под команду В. И. Боброва. С ним начинали войну и теперь опять вместе идем на решительный штурм врага.

Друзья быстро ввели меня в строй. Я был счастлив и горд тем, что снова нахожусь в родной стихии, да еще в таком хорошем, спаянном боевой дружбой коллективе. Да и как было не гордиться, когда одно имя Покрышкина приводило гитлеровцев в ужас и вызывало панику в их рядах! В те дни я решил навсегда связать свою жизнь с Коммунистической партией. Коммунисты эскадрильи приняли меня в свои ряды.

Вся наша страна была уже почти целиком очищена от фашистских захватчиков. Советская Армия, давно взявшая инициативу в свои руки, вела невиданное в истории войн победоносное наступление на всех фронтах. Наше соединение с Кишиневского направления было переброшено на 1-й Украинский фронт в район города Львова. Здесь начались горячие деньки. Наземные войска готовились к наступлению. Перед нашим соединением была поставлена почетная и ответственная задача: прикрывать с воздуха главное направление прорыва.

13 июля 1944 года начался прорыв сильно укрепленной обороны противника. Наши летчики во главе с Александром Покрышкиным сделали в этот день более ста боевых вылетов и сбили двадцать самолетов врага, в том числе четыре стервятника сбил сам Александр Покрышкин. Я летел в эскадрилье Боброва и должен был прикрывать командира. У Владимира Ивановича позывной был «Выдра», у меня — «Мордвин». Все время мы поддерживали связь по радио. Я шел за ним, внимательно следя за каждым движением командира, четко выполняя его приказания. Когда пересекли линию фронта, из-за облаков показалась туча «мессершмиттов» и «Фокке-Вульфов». Их было в несколько раз больше, чем нас. Завязался жаркий воздушный бой. Исход его зависел от нашей организованности и умелого маневрирования. Самолеты в бешеном вихре кружились в полосах трассирующих пуль, скользили, переворачивались, свечой взмывали вверх, пикировали. То справа, то слева от меня мелькали вражеские истребители. Но я не мог, не имел права увлекаться боем. Всё мое внимание сосредоточено на ведущем самолете командира. От моей бдительности зависит его безопасность. Я только выполняю его приказания.

— Я — «Выдра», иду в атаку, — то и дело радирует Бобров. — Прикрой!

— Я — «Мордвин», прикрываю, — отвечаю я и не отстаю от него, смотрю во все глаза, чтобы какой-нибудь стервятник не зашел ему в хвост, сверху или сбоку.

Бобров атакует «Фокке-Вульфа», поливая его смертоносной струей пуль, и тот, задымив, валится вниз. Такая же участь постигает «мессершмитта». Я не заметил, как один «Фокке-Вульф» зашел сзади меня и дал длинную очередь по моему самолёту. Как раскаленным железом, обожгло левое плечо. Рычаги управления окрасились моей кровью. Кабина наполнилась удушливым дымом, самолет был охвачен пламенем. Слышу голос Боброва:

— Я — «Выдра», я — «Выдра», прыгай!..

Но как прыгать, когда я нахожусь над оккупированной территорией! Надо дотянуть до расположения своих войск. Но от дыма и пламени я ничего не вижу…

— Я — «Мордвин», я — «Мордвин», — кричу в микрофон, — я потерял ориентировку, наведите меня на восток!..

Огонь распространялся с неимоверной быстротой, приближаясь к бензобакам… Еще несколько секунд, и произойдет взрыв.

— Миша! Приказываю: прыгай! — было последнее, что я услышал от командира и друга.

У меня уже обгорели лицо и руки, другого выхода не было. Я открыл фонарь, кое-как перевалился через борт кабины и дернул вытяжное кольцо парашюта.

 

Все уверены в победе

Очнулся я в разрушенной землянке. С трудом перевернулся на бок и увидел еще двух человек. Один из них придвинулся ко мне:

— Жив, браток?

Оба они оказались тоже летчиками. Они и сообщили мне страшную, не укладывавшуюся в сознании весть: мы в фашистском плену…

Вскоре нас подняли немцы и куда-то повели. Выбраться наружу мне стоило большого труда и мучений, несмотря на помощь товарищей.

Раненых, почти беспомощных, нас вели под усиленным конвоем. Новые незнакомые друзья поддерживали меня под руки, так как самостоятельно идти я не мог. Голова шла кругом, перед глазами стояла красная пелена. Все тело сотрясала лихорадочная дрожь. К горлу подступил твердый ком, затруднявший дыхание, а сердце, казалось, сжимали холодные щупальца спрута. Как ни старался последовательно восстановить события и все, что со мной произошло, не мог этого сделать.

Образовался какой-то провал в памяти. Всплывали только отдельные эпизоды воздушного боя, языки пламени в кабине самолета, а как я выпрыгнул, как раскрылся парашют, где и как приземлился — ничего не помню. «А может быть, всё это во сне со мной происходит? Наяву не может быть такой путаницы в голове… И то, что меня куда-то ведут сейчас фрицы, тоже, наверно, снится… Скорее бы проснуться от этого кошмара!» Я никак не мог смириться с тем, что нахожусь в плену, и вначале почти поверил, что это сон. Но слишком явная и ощутимая боль в плече и колене правой ноги в конце концов убедила меня в том, что это страшная действительность. Что же мне теперь делать? Конечно, бежать во что бы то ни стало! Но как побежишь, если и на ногах не держишься? От сознания своей беспомощности, обиды и отчаяния кипело в груди, и глаза заплывали слезами. В какой-то землянке немецкий врач осмотрел нас, сделал перевязку. Потом зашел невысокий тучный офицер с реденькими светлыми, прилизанными волосами.

— Ауфштейн! (Встать!) — крикнул он на всю землянку.

Я не понимал, что ему от нас надо, и как лежал на земляном полу, даже не шевельнулся. Фашист подскочил ко мне и, злобно сверкнув своими водянистыми глазами, ударил ладонью по моей обожженной щеке так, что искры посыпались из глаз.

— Ауфштейн! Шнель, ферфлюхтен швайн! (Встать! Быстро, проклятая свинья!) — исступленно заорал он на меня, топая ногами.

Я понял, что надо встать. С трудом начал подниматься, превозмогая нестерпимую боль. Ему, видимо, не понравилась моя медлительность, а потому он пнул меня ногой в бок. Затем наклонился надо мной и стал изрыгать дикие ругательства. Тут все во мне закипело, бешено заколотилось сердце… Как? Меня в жизни никто не бил, а тут какой-то гад смеет издеваться!.. Сейчас я покажу ему, как бьют русские… Собрал в себе все силы, всю ненависть к врагу, до предела напряг каждый мускул, забыв про боль и про всё на свете, я, как пружина, взметнулся с земли, нацелившись головой ему в подбородок… К сожалению, гитлеровец избежал моего удара, увильнув в сторону. А в следующую секунду он ударил меня наотмашь кулаком по лицу так, что упал я без сознания.

Что потом делали со мной и сколько времени я был и забытьи, не знаю. Пришел в себя только ночью, в глубокой известковой яме. Сверху доносился разговор на чужом, непонятном языке, лай овчарок. На кромке ямы то появлялись, то исчезали силуэты собачьих голов с настороженными ушами. Сырость пронизывала меня до костей, и я весь дрожал. Попытался подняться, чтобы лучше рассмотреть свое обиталище, но от страшной боли в колене закружилась голова, и я повалился на прежнее место, издав глухой стон.

Вдруг кто-то заговорил по-русски, обращаясь ко мне. Это из другого угла ямы.

— Ну как, браток, живем? А мы уж не надеялись, что ты отойдешь, думали: конец тебе…

Моему удивлению и радости не было границ: возле меня находятся наши, русские, советские люди!

— Нет, на тот свет я не спешу… Сначала их, гадов, надо в могилу загнать… А вы кто?

— Те же самые, что были в воронке, — ответил тот же голос. — Я майор Вандышев. Штурмовик, командир эскадрильи.

Другой тоже был летчик, родом из Пензы, Михаил, а фамилии я не расслышал. Оба они подсели ко мне, и мы разговорились.

— Вот мы и отлетались, — заметил я. — Вчера еще парили в облаках, а сегодня сидим в яме… Плен! Думал ли я когда об этом?!.

— Никто об этом не думал, — тихо заговорил Вандышев. — В небе на вооруженном самолете мы чувствовали себя героями. А ты здесь сумей стать им!.. Что ж, коль вместе попали мы в беду, так давайте и выбираться из нее вместе!

— Легко сказать — «выбираться»… А если я двигаться не могу, а не то что бежать? Нога распухла и болит так, что к ней и прикоснуться нельзя, и плечо прострелено.

— Плечо не так важно, — успокоил меня майор, — а с больной ногой действительно не уйдешь… Дай-ка посмотрю, может быть, сумею помочь тебе?

Когда он стал ощупывать мое колено, я вскрикнул от боли. — Э, вывих! Вытерпишь, если потяну немного?

— Что ж, тяни, раз такое дело, буду терпеть, — согласился я, упираясь локтями в землю.

Вандышев осторожно взялся обеими руками за ступню моей ноги и потянул так, что в коленке хрустнуло, а из глаз у меня посыпались искры. Он нащупал в темноте на дне ямы маленькую дощечку, приложил и привязал ее к моей ноге. Мне сразу стало легче. Разговор возобновился. Я поинтересовался у Вандышева, откуда он родом.

— Из Рузаевки, — ответил он. — В Мордовии есть такой город.

— Неужели? — обрадовался я. — Так мы, оказывается, земляки! Я из Торбеева! Не слышал про такую станцию?..

— Не только слышал. Сколько раз проезжал через нее!

Это открытие еще больше нас сблизило и способствовало установлению нашей дальнейшей дружбы. Мы вспоминали родные места, общих знакомых, которых оказалось довольно много, и как-то легче стало на душе. Оба мы так увлеклись разговором, что не заметили, как рассвело и взошло солнце. Беседа длилась бы, наверно, без конца, если бы ее не перебил появившийся на краю ямы солдат с автоматом в руках:

— Раус! (Выходи!)

Мы все поднялись, не зная, к кому это относится. Я почувствовал, что с ногой у меня стало лучше, стоять на ней вполне терпимо. Пучеглазый, с крючковатым носом немец замахал руками, показал на меня и повторил команду:

— Раус! Шнель! (Выходи! Быстро!)

Товарищи помогли мне выбраться из ямы. Сильно хромая, я шел в сопровождении солдата в направлении, которое он указывал взмахом руки.

В штабной землянке, куда я был доставлен, за столом сидел холеный темнолицый офицер с круглыми ястребиными глазами в чине подполковника. Как потом я узнал, это был начальник штаба. Рядом с ним сидел переводчик в очках. Я понял: сейчас начнется допрос. Впервые я стоял перед лютым, ненавистным, гнусным врагом с глазу на глаз. До сих пор я видел гитлеровцев на сравнительно большом расстоянии и был вооружен. Теперь же нахожусь в их руках. Мне тяжело смотреть на них. Но приходится смотреть и даже отвечать на вопросы, которые они задают, хотя знаю, что из моих ответов они ничего не выяснят.

Допрашивающий разгладил лист бумаги, записал мою фамилию, имя и отчество. Скрыть фамилию я не мог: в руках переводчика находились мои документы.

— Вы русский? — был следующий вопрос.

— Нет, я мордвин.

— Я не знаю такой национальности! — перевел слова офицера переводчик.

— Мало ли чего вы не знаете о нашей стране, — презрительно бросил я.

Гитлеровца перекосило. Он перелистал мое удостоверение личности, изъятое накануне из моего кармана. В удостоверении — фотокарточка моей жены. Только год прошел, как мы соединили свои судьбы.

— Кто эта женщина? — спрашивает фашист.

— Это моя жена!

— Где она живет?

— В Казани.

— Вряд ли ты ее еще увидишь… Впрочем, всё зависит от тебя. Если не будешь ничего скрывать, то можешь еще вернуться когда-нибудь в свою Казань. Нас интересует, какие полки действуют на нашем участке фронта?.. Сообщи подробные сведения о части, в которой ты служил. Предупреждаю, что говорить надо только правду, иначе ты рискуешь всем, и в первую очередь жизнью! Выбирай.

После такого вступления спросил у меня:

— Сколько боевых вылетов на твоем счету?

— Сто!

— А сколько сбитых самолетов? Разумеется, таковых нет?

Он думал, что я буду молить о пощаде, уверять его, что никакого ущерба их армии не причинил, поэтому был крайне удивлен, когда я спокойно заявил:

— В сорок первом и сорок втором годах я сбил девять ваших самолетов. Из них три бомбардировщика.

Допрашивающий нахмурился.

— Настроение в части?

— Хорошее. Все уверены в нашей победе.

Фашист беспокойно заерзал на стуле, покосился на меня. Достал из папки газетную вырезку с портретом нашего командира дивизии, Александра Покрышкина, показал его мне:

— Узнаете?

Какой же я воин, если бы не знал своего командира?! Не только на снимке, а даже в воздухе «по почерку» я всегда безошибочно узнавал, где летит Покрышкин! Как я радовался, что был зачислен в его соединение, или, как у нас говорили, в «хозяйство» Покрышкина! И вот теперь враг требует, чтобы я выдал все сведения об этом «хозяйстве», о своем командире. Нет, этого не будет! Присяги я не нарушу!

— Не знаю я этого человека, — заявил я. — У нас в части я его не видел.

— Как не знаешь?! — вскипел офицер. — Только летчики Покрышкина летают на самолетах такого типа, на котором вчера ты был сбит!.. Ты не можешь не знать Покрышкина! Я заставлю тебя говорить правду!

— Я служил в другой части, — утверждал я, зная, что по документам они ничего не установят: в своем удостоверении личности я еще не успел сделать отметку о переводе в это соединение, в нем стоял номер старой части, из которой я прибыл.

Это помогло.

Враг был сбит с толку. Еще раз перелистав мое удостоверение личности и не найдя никаких отметок, говорящих о моей принадлежности к соединению Покрышкина, он пожал плечами:

— Выходит, что русские на наше направление перебросили новую часть, оснащенную такими же самолетами, как у Покрышкина. Мы это проверим. Если врешь, расстреляю!.. Какова цель твоего последнего полета?

— Мы сопровождали штурмовиков, которые должны были бомбить воинские скопления северо-западнее Броды…

— Это мы без тебя знаем. А какую задачу выполнял полк в этом месяце?

— Я младший офицер. В задачи полка меня никто не посвящал.

Гитлеровец злился, грозил расстрелом, требовал сведений о командире дивизии Покрышкине, о сигналах радиосвязи.

— Такими данными не располагаю, — твердо отвечал к.

— Дурак! — крикнул подполковник.

Так шло и дальше. Стоять мне было тяжело, но я крепился.

Наконец допрос был прекращен. Подполковник, не получив от меня никаких нужных ему сведений, распорядился, чтобы мною занялись разведывательные органы. «Делай со мной, что хочешь, сволочь, — думал я, — все равно ничего не добьешься».

Среди документов, захваченных нашими войсками во время войны, был найден протокол этого допроса в фашистском плену. В этом протоколе имеется такая запись: «Военнопленный производит впечатление не очень умного человека. Не заслуживает доверия тот факт, что он располагает такими небольшими сведениями о своей части, будучи старшим лейтенантом. Нельзя проверить, насколько правдивы его показания».

Значит, враг ничего не выудил из моих показаний! Значит, цель моя была достигнута. Фашистам трудно было проверить правдивость моих показаний еще и потому, что все ближе и ближе гремели орудийные выстрелы, а в воздухе проносились советские самолеты. Наши части, развивая наступление, уверенно продвигались на Запад, к границам гитлеровской Германии.

 

Начало испытаний

Вскоре после допроса меня, Вандышева и Кравцова фашисты перебросили на транспортном самолете в свой тыл. Сначала нас поместили в один из пересыльных лагерей для военнопленных. В первое время гитлеровцы всячески заискивали перед нами, старались внушить нам, что они гуманно относятся к советским военнопленным. Вернули даже ранее отобранные у нас ордена, сохранили форму. На допросах нам обещали в любое время дать свободу, если… перейдем на их сторону! Это означало, что мы должны стать пособниками врага, изменить своему народу, своей любимой Родине. Таких среди нас не нашлось.

Каждый из нас по-своему, но глубоко переживал свою трагедию. Больше всего нас мучила мысль о том, что мы лишились возможности продолжать сражаться с фашистами в рядах нашей армии. И чем больше мы об этом думали, тем сильнее росла решимость и в плену продолжать борьбу с врагом. Об этом мы не раз беседовали с Вандышевым и Кравцовым. Прежде всего, конечно, мы думали о побеге. Десятки проектов освобождения из плена обсуждали ежедневно, стремясь использовать для побега малейшую возможность. Все это делалось в строгой тайне, ибо узнай об этом эсэсовцы, нам бы не избежать смерти.

Однажды, перед наступлением темноты, ко мне подошел Вандышев:

— Попробуем сегодня ночью? Кругом деревья, лагерь, кажется, не огорожен… Может, вырвемся…

Тяжело мне было слушать его: ведь я еще не в состоянии был бежать: нога сильно болела, и я передвигался с помощью палки, обожженное лицо все ещё было покрыто кровавой коркой.

— Бегите без меня, а я в другой раз, — сказал я. Ночью Вандышев и Кравцов вышли из барака. Но под утро вернулись обратно. Нет, не так просто было уйти, как им казалось. Они наткнулись на колючую проволоку, опоясывавшую лагерь. Это препятствие можно было бы как-то преодолеть, но за проволокой расхаживали часовые, рыскали сторожевые псы. Незадолго до этого из лагеря бежало двое смельчаков, но их постигла неудача: одного до смерти загрызли собаки, другого застрелил часовой. Решили более тщательно подготовиться к побегу и выбрать удачный момент, а там, может быть, и я встану на ноги.

Эсэсовцы из кожи лезли, стараясь сломить нашу волю к сопротивлению, поколебать веру в победу Советской Армии. Для достижения этой цели они не гнушались никакими средствами, вплоть до гнусного обмана: официально объявляли, что Советская Армия уже разбита и как таковая больше не существует, что немцы вылавливают сейчас остатки разбитых армий, которые остались без командования и связи между собой, не сегодня-завтра Советский Союз потерпит полный крах. Хорошо помню разговор с гитлеровским офицером, который допрашивал меня без переводчика — сам хорошо владел русским языком. Этого разведчика больше всего интересовали сведения о нашей боевой технике. Я наотрез отказался отвечать на его вопросы. Тогда он заявил:

— Чего ты упираешься? Всё равно мы победим!

— Как же вы победите, если отступаете на всех фронтах под ударами наших войск? — засмеялся я.

— Мы отступаем временно, чтобы сократить линию фронта. Скоро начнем большое наступление. У нас изготовлено новое оружие, перед которым советским войскам не устоять…

— Никакое оружие не сдержит натиска нашей армии, — доказывал я ему.

И вот сейчас передо мной лежит протокол этого допроса, также захваченный у фашистов нашими войсками. В протоколе № 211 от 27 июля 1944 года приведены следующие мои слова, записанные этим офицером:

«Все уверены в победе. Советский Союз за последние три года намного перегнал Германию в массовом производстве современного вооружения (прежде всего самолетов и танков). В этом отношении в СССР ведутся дальнейшие работы, так что Германия должна быть побеждена превосходством русского вооружения».

Очень скоро фрицы перестали заигрывать с нами. Они поняли, что изменниками Родины мы не станем, ни одной военной тайны своего государства не выдадим. Нас переправили в лодзинский лагерь. Недолго мы пробыли в этом застенке, но горя хлебнули с избытком. С первой же минуты пребывания там поняли, чего стоят уверения гитлеровцев в их «гуманности».

Привезли нас в обеденное время. Поезд прошел прямо на территорию лагеря. Еще из вагонов мы увидели длинную очередь изможденных и оборванных людей.

— Неужели это наши летчики? — вырвалось у кого-то.

— Были летчиками. Но теперь они далеко не улетят. Скоро и вы такие будете, — злобно бросил сопровождавший нас немец-переводчик.

Мы с ужасом смотрели на эту очередь скелетов, закутанных в лохмотья. Они стояли с алюминиевыми мисками и один за другим подходили к бочке посреди двора, из которой им наливали в миски «суп», состоявший из одной воды и брюквы, без жиров. Меня и сейчас тошнит при воспоминании об этом «супе». Его не стали бы есть даже свиньи. Но и этой бурды плескали в миску, чтобы лишь покрыть дно. А сколько раз приходилось видеть, когда изнуренные пленники вместо супа получали черпаком по голове!

Жили мы в бараках, обнесенных колючей проволокой под током высокого напряжения. Окна бараков на ночь закрывались ставнями. В первый же день у всех отобрали ордена, выдали бирки с номерками. Каждый из нас должен был забыть свою фамилию, имя и отчество, проститься со своим человеческим достоинством, помнить только номер. По совету одного из товарищей мы с Кравцовым припрятали награды, которыми отметила нас Родина. Два своих ордена я хранил под повязкой на левой руке. Это было небезопасно.

— Давай, Михаил, подальше спрячем награды, а то всё равно отнимут, — предложил Кравцов.

Я согласился, и он, отсчитав вдоль каменной стены четыре шага от двери, закопал наши ордена.

В этом лагере я встретил летчика Ивана Пацулу. Мы были с ним знакомы еще на фронте. Он летал на штурмовике. Здесь мы еще больше сблизились, помогали друг другу переносить лишения. Иван Пацула рассказал о своем неудавшемся побеге, о пытках, перенесенных им в карцере.

Голод, пытки, издевательства — вот чем хотел враг сломить верность советских воинов своей Родине. Кусочек хлеба-суррогата наполовину из древесных опилок выдавался на весь день. Надсмотрщики цинично заявляли, что мы, русские, не умеем есть хлеб. Его, мол, нужно съедать не сразу, а постепенно — только при этом условии вы не будете чувствовать голода.

Трудно рассказать обо всех изуверствах носителей «нового порядка», об их жестокости и садизме. Каждый издевался над нами, как мог и сколько хотел, делал всё, что подсказывала ему садистская фантазия. Например, по распоряжению начальника лагеря, изощренного в пытках, нас заставляли после обеда бегать вокруг колодца.

— Эта зарядка необходима для лучшего усвоения пищи, — говорил лагерфюрер.

Нас беспрерывно строили на поверки, заставляли бегать к группе немцев и выкрикивать по-немецки свой номер. Из-за незнания немецкого языка я как-то перепутал свой номер, и за это фельдфебель Гамбанич огрел меня палкой по спине. Много, очень много погибло советских людей от таких «развлечений».

Лагерь был заминирован. По воле коменданта в любой момент его могли взорвать, уничтожив всех пленников. День и ночь вокруг лагеря и внутри его, между бараками, шныряли солдаты с собаками. И все же наши советские люди не теряли надежды на то, что им удастся бежать, и бежали, зная, что идут на верную смерть.

Двух летчиков охранники взяли «уборщиками» в свою столовую, находившуюся за воротами лагеря. У некоторых из нас закралась мысль о том, что эти два товарища «продались» фашистам. Но вдруг в лагере тревога: бегут солдаты с собаками, выгоняют нас из бараков, становят в строй. Потом смотрим — ведут избитых и окровавленных «уборщиков». Оказывается, они из столовой выпрыгнули в окно и убежали. Поймали их только спустя несколько часов на противоположной окраине города. Перед строем их били прикладами, травили собаками и, наконец, расстреляли. Всех нас предупредили, что каждого, кто попытается бежать, ожидает такая же участь.

Тяжело переживали мы смерть отважных героев и то, что считали их «продавшимися». Их неудача никого не испугала, а еще больше укрепила нашу решимость бежать во что бы то ни стало.

Как враг ни отгораживал нас от мира, хоть и с запозданием, мы узнавали разными путями о положении на фронтах. Обсуждая ход военных действий, загорались желанием вести активное сопротивление всем мероприятиям фашистов. Как ни странно, мы, например, намного раньше узнавали о победах наших войск и успехах наших союзников, чем об этом сообщали немецкие газеты. Сколько радости было в связи с этими событиями! Пленные французские летчики, боровшиеся против фашизма в составе советских воздушных сил в эскадрилье «Нормандия-Неман», Жан Бартье и Майе, рисовали пальцами на песке карты Франции, Нормандии и по ним уточняли маршрут продвижения союзных войск по территории Франции.

— Ура! Капут фашизму! — загремело по всему лагерю. Все пленные открыто выражали свою радость, подбрасывая вверх головные уборы.

Увидев такое, озлобленные немцы прибежали с собаками и разогнали нас по баракам.

Прошел слух о состоявшемся покушении на Гитлера со стороны его собственных генералов. Гитлер у нас носил кличку «Косой». И вот по всему лагерю пошла гулять новость: «„Косой“ ранен!» В санчасти на стене висел портрет Гитлера, ему кто-то выколол глаза. Все пленные надрывались от смеха: «„Косой“ лишился зрения!» За это пришлось поплатиться: целый день всех держали в строю, лишили на сутки пищи, требуя выдачи виновников «в покушении на фюрера». Никто никого не выдал! Тогда лагерное начальство повесило другой портрет Гитлера на то же место. А на другой день он оказался изорванным в клочья. Всюду стоял хохот, сопровождавший очередное сообщение острословов: «„Косой“, растерзан!..» В третий раз немцы не решились вывешивать портрет.

В августе 1944 года Иван Пацула под строгим секретом сообщил мне, что в лагере готовятся восстание и массовый побег. Имеется связь с польскими партизанами. Сообщил мне также: в ближайшую ночь по сигналу все здоровые должны броситься к воротам, ворваться в караульное помещение, овладеть оружием, уничтожить охрану и группами уходить в разных направлениях…

Как хотелось, чтобы это было в действительности! Только поверить во всё это было трудно. Правда, по возбужденным лицам военнопленных и по тому, как везде люди о чем-то осторожно перешептываются, я и сам заметил, что все к чему-то готовятся. Но как лагерь может держать связь с партизанами, я даже представить себе не мог. И все же мне пришлось убедиться в тот же день, что связь существует. А получилось это вот как.

Несколько человек нас сидело у стены барака — грелись на солнышке и разговаривали. Вдруг неизвестно откуда около нас шлепнулся комок глины величиной с куриное яйцо. Мы посмотрели по сторонам. Нигде никого не видно. Один из сидевших с нами поднял этот комок и разломил его. Там оказалась свернутая записка от польских партизан. В ней кратко сообщалось о положении на фронтах и о том, что в ближайшие дни на лагерь будет совершен партизанский налет с целью освобождения военнопленных. Записка заканчивалась словами: «Товарищи военнопленные, будьте готовы к решительным действиям и со своей стороны!»

Записка пошла из рук в руки. Люди ходили, как наэлектризованные, готовясь к смерти или свободе. Ведь при малейшей нашей оплошности лагерь мгновенно взлетит на воздух…

Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не случилось то, чего мы никак не ожидали. Внезапно нас подняли, рассовали по вагонам, и эшелон двинулся на запад.

Вандышев, Кравцов, Пацула и я попали в один вагон, который был разделен проволочной решеткой. По одну сторону — гитлеровцы, по другую — мы, пленные. Вандышев специально сел ближе к двери, чтобы дать нам сигнал к побегу. К сожалению, благоприятного момента для этого не представилось, и нас привезли в Кляйнкенигсберг. Мы и не подозревали, что наши сведения о фашистских лагерях и зверствах гитлеровцев еще далеко не полны и что здесь нам предстоит пополнить их…

 

Нарастающее упорство

Бараки в Кляйнкенигсбергском лагере стояли далеко друг от друга, и каждый в отдельности был, как паутиной, опутан колючей проволокой. Кругом — сторожевые вышки, на них — эсэсовцы с пулеметами, внизу — часовые с собаками.

Нашу группу, человек двести, поместили в одном из щитовых бараков, обнесенном шестью рядами «колючки» под током. Сразу же нас погнали на работу — осушать болота в окрестностях лагеря. Заставляли копать длинные канавы, стоя по пояс в воде и грязи. Голодные, измученные люди бултыхались в трясине, падали обессилевшие, захлебываясь вонючей зеленой киселеобразной жижей. Никто не имел права разогнуть спину, чтобы хоть немного передохнуть, отдышаться.

— Саботаже! — в исступлении орали конвоиры, опуская палки на головы и спины тех, кто окончательно уже выбился из сил и был не в состоянии двигаться.

Других военнопленных гоняли на строительство нового лагеря. И там было не лучше, чем в болоте, только что не в воде. Целый день надо было копать землю, носить камень, кирпич, тяжелые бревна. По пятам ходили эсэсовцы и подгоняли кнутами.

— Арбайт! Шнель! (Работать! Быстрей!) — слышалось отовсюду, и то тут, то там раздавалось хлопанье бичей.

Вот теперь-то уж, думали мы, гитлеровцы показали нам в полной мере свою «гуманность», большего издевательства над человеком и сам черт не придумает. Но дальнейшее пребывание в концлагере показало, что это были лишь цветики…

Положение военнопленных ухудшалось день ото дня. Озлобленные поражением своих войск на фронтах эсэсовцы изощрялись над нами в самых зверских истязаниях. Чем отчаяннее мы сопротивлялись, тем сильнее становилась наша ненависть к ним, росли наше упорство и стойкость в борьбе. Каждый из нас думал над тем, как избежать каторжного, изнурительного труда, сохранить силы, чтобы в благоприятный момент вырваться из этого ада, вернуться в строй защитников Родины и жестоко отомстить подлому врагу за все беды, причиненные им советскому народу.

Нам с Вандышевым, Пацулой и Кравцовым опять посчастливилось попасть в одну комнату, где на двухъярусных нарах размещалось двадцать восемь летчиков, в большинстве тяжелораненых. Чтобы избежать тяжелых работ, я продолжал ходить на самодельных клюшках, хотя нога у меня почти не болела. Мне стали подражать и другие товарищи, прикидываясь тяжелобольными. Некоторые вскрывали свои старые, уже зарубцевавшиеся раны и не давали им заживать. А Иван Пацула ухитрился к здоровой правой руке прибинтовать доску и подвязать ее на уровень плеча. Так и ходил, как семафор, с поднятой рукой. Это было очень рискованно с его стороны, т. к. нас, «инвалидов», на каждом построении осматривал сам комендант лагеря, проклинал нас, что мы даром едим его хлеб и, размахивая перед нами кнутом, грозился выбить им нашу хворь. Пацула понял, что его могут разоблачить, поэтому у него вдруг появилась опухоль на руке под мышкой, явно искусственного происхождения.

В одну из ночей от тяжелых дум я не мог уснуть. Пацула тоже ворочался с боку на бок на голых досках и тяжело вздыхал. Видно, и ему, бедняге, не спалось от грустных мыслей и тоски по Родине. Перед подъемом он сел на краю нар, свесив ноги, насыпал на ладонь какого-то белого порошка и, скрипя зубами от боли, стал натирать им себе под мышкой… Всё понятно.

— Ваня, не делай этого, — говорю ему, — занесешь заразу какую-нибудь, без руки останешься…

— Все равно, — безразличным тоном ответил он, — я согласен и без головы остаться, только бы избавиться от этих кошмаров. Сил больше нет терпеть.

Я хорошо понимал друга. Но не согласен был терять голову зря. Если умирать, так с музыкой, в борьбе! Прежде всего надо попробовать вырваться на свободу. Но как?

В тот же день мы обсудили этот вопрос в кругу близких друзей. Мнение у всех было одно: чем скорее удастся бежать, тем лучше. Не хватало только хорошо продуманного плана. Перебирали многие варианты, но ни один из них не подходил.

Кто-то предложил сделать подкоп: прорыть подземный ход из барака за колючую проволоку, а там — мы на воле. Идея всем понравилась. Просто и с гарантией на успех. Встал вопрос: чем рыть? Ведь голыми руками обессилевшие люди не смогут сделать подземный ход. Тяжелый каторжный труд, голод, побои и болезни основательно подорвали наше здоровье. Всё же решили попытать счастья. Другого надежного пути для побега у нас не было. Этот единственный и наиболее верный. Главное — начать, а там найдем все необходимое. Ведь недаром говорится в нашем народе, что «голь на выдумки хитра».

Поговорили с другими надежными товарищами. Все согласились с нами. Исхудалые лица пленников засветились надеждой. Подготовка к осуществлению задуманного плана началась и шла в строжайшей тайне, в которую были посвящены только те, кто будет непосредственно участвовать в подкопе.

В поисках места, откуда бы начать подкоп, мы с Вандышевым, Кравцовым и Пацулой осмотрели все помещения барака, и, когда зашли в последнюю, угловую комнату, Кравцов воскликнул:

— Вот эта самая подходящая! Покараульте-ка, а я обследую ее…

Я встал у двери, остальные заняли посты у окон, чтобы следить за движением охранников, а Кравцов на четвереньках пополз под нижние нары. Вылез оттуда мокрый от пота.

— Лучшего места не найти, — сообщил он нам. — Только плохо поддаются доски, сухие. Ножик потребуется.

На следующий день мы сорвали две половицы под нарами и забрались в подполье. Оказалось, что пол в бараке до метра возвышается над землей, есть где рассыпать грунт. Решили копать. Нашли кусок кровельного железа, сделали из него небольшой противень. Мисками, ложками, ногтями вгрызались в грунт. Землю укладывали на противень, волоком вытаскивали наверх и разбрасывали под полом. Вскоре кому-то из товарищей удалось раздобыть саперную лопату, и дело пошло веселее. Работали ночью, а под утро все старательно убирали, не оставляя никаких следов, чтобы не заметили фашистские ищейки. Всё шло как нельзя лучше. Прошли уже несколько метров за барак, в сторону проволочной изгороди. Уже предвкушали свободу. И вдруг — горькое разочарование… Мы наткнулись на деревянную канализационную трубу. Прогнившие доски не выдержали напора, и нечистоты хлынули в наш туннель. В бараке стало невозможно дышать, вонь распространялась по всему лагерю. Эсэсовцы, закрывая носы, ругались на чем свет стоит, называя нас свиньями. Но мы сохраняли спокойствие, боясь выдать самих себя. К нашему счастью, охранники не заподозрили нас в подкопе и ограничились тем, что реже стали заходить в барак. А нам это было на руку.

Некоторые наши товарищи после того, как туннель заплыл нечистотами, решили, что продолжать подкоп бесполезно, что из этой затеи ничего не выйдет. Однако мы не отступили. Особенно упорно работали Пацула и мой земляк из с. Торбеева Василий Грачев.

С Грачевым мы вместе учились в школе, еще в детстве мечтали стать летчиками. Мечты наши сбылись. Василий на фронте был штурманом, летал на бомбардировщике. Во время одного из вылетов в глубокий тыл врага его самолет подбили зенитки. И вот после девятилетней разлуки мы встретились с ним здесь. Узнав от меня о подкопе, Василий Грачев весь отдался заманчивой идее. Он вместе с Пацулой вызвался спуститься в затопленное подземелье и ликвидировать аварию. Вдвоем они, чуть не задохнувшись в нечистотах, заделали отверстие в трубе. Вырыли огромную яму под полом и вычерпали в нее все нечистоты из подземного хода, использовав для этой цели тазик, который мы похитили в санчасти. И работа под землей закипела снова.

От грязи и нечистот, с которыми приходилось соприкасаться во время ночной работы, у многих товарищей головы покрылись струпьями, всё тело было усыпано болячками. Мои обожженные руки превратились в сплошные кровоточащие раны, на ногах и животе появились фурункулы. Это заметил обслуживающий нас военнопленный русский врач и позвал меня к себе:

— Зайди-ка, сынок, ко мне, я посмотрю, что у тебя с руками.

Очутившись со мной наедине, делая мне перевязку, он шепотом, многозначительно предупредил меня:

— Берегите руки. Работайте осторожнее…

Этот пожилой человек стал нашим активным сообщником.

Рискуя жизнью, врач доставлял нам в барак ножи, компасы, карты Германии, нанесенные на шелковое полотно, помогал всем, чем мог. Подкоп продолжался. Но чем дальше мы углублялись, тем труднее становилось дышать в подземелье. На улице уже чувствовалось приближение осени, а в туннеле стояла невыносимая жара, не хватало воздуха, Люди в нем то и дело теряли сознание. Могла произойти крупная неприятность. Чтобы предотвратить ее, мы стали привязывать веревку к ногам каждого, кто спускался для работы в подполье, и когда он падал в обморок, вытаскивали его оттуда. Немного легче стало, когда мы пробили небольшое отверстие (душник) на поверхность.

Однажды мы в конце траншеи из-под земли просунули на поверхность небольшой железный прутик, чтобы видно было, сколько уже прошли под землей.

— Смотрите, маловеры, как далеко мы уже продвинулись! — показали товарищам, отказавшимся от подкопа как от бесполезной затеи.

На всех это произвело огромное впечатление. Люди поверили в успех подкопа. С этого дня более пятидесяти человек наперебой лезли в подземелье. Это по существу был целый отряд. Он был разбит на группы по шесть человек. Во главе каждой из них стоял офицер или политработник. Все участники подкопа были преданы Родине до последней капли крови. Среди них особенно запомнились мне два неразлучных друга, оба украинцы-земляки, служившие в одной части. Старший лейтенант Алексей Ворончук был командиром звена, а лейтенант Алексей Федирко — летчиком его звена. Вместе бились они с врагом и вместе попали в плен при весьма обидных, неожиданных обстоятельствах.

Звено Ворончука вело тяжелый воздушный бой при большом превосходстве сил врага. Геройски сражались советские летчики, показывая класс маневрирования и меткости стрельбы. Они сбили несколько «мессершмиттов». Но в последние секунды боя пулеметные очереди врага подожгли самолет Ворончука. Как ни старался опытный летчик погасить, сорвать пламя, все его усилия оказались тщетными. Задыхаясь в дыму, Ворончук выпрыгнул из горящей кабины и раскрыл парашют. Ветер нес его в расположение фашистов.

Видя, какой опасности подвергается командир звена, летчик Алексей Федирко бросился ему на выручку. Он стал кружиться над снижающимся летчиком, поливая пулеметным огнем бегущих к нему немцев.

— Держись, друже!.. Держись!.. — кричал Федирко с самолета, хотя и знал, что тот его не услышит.

Как только парашют распластался на земле, Федирко рядом с ним посадил свою машину.

— Давай скорей, тезка! — махал он рукой Ворончуку, отстреливаясь от гитлеровцев, окружавших его, из пистолета.

Фашисты открыли сильный пулеметный огонь по самолету Федирко, стараясь не дать ему взлететь. Ворончук был уже возле самолета, Федирко помог ему влезть в кабину и тут же дал газ. Самолет взревел, тронулся, набирая скорость, подпрыгивая на кочках. Уже колеса оторвались от земли, и в этот момент — сильный толчок… Летчик в спешке не разглядел столб и врезался в него. Левая плоскость оторвалась… Их окружили фашисты.

Так, спасая товарища, Федирко вместе с ним оказался в руках врага. И здесь их дружба оставалась крепкой и нерушимой. Они никогда не разлучались, как братья, вместе спали, из одной миски ели, вместе мечтали о побеге. Это они изрезали портрет Гитлера и сделали из него карты. Играя в подкидного дурака, друзья хлопали ими по носам проигравших и заразительно смеялись. Даже в самые тяжелые минуты они не теряли чувства юмора.

Вот эти неутомимые, никогда не унывавшие, безгранично любящие Родину товарищи самоотверженно работали в подземелье, стараясь в точности осуществить план побега.

Теперь, когда наш отряд вырос до пятидесяти человек, решено было вести подкоп не за проволоку, а дальше, под здание комендатуры, чтобы ночью перебить охрану, захватить оружие, уничтожить всех часовых. После этого пленные смогут на захваченных машинах пробраться в леса и там создать партизанский отряд. Ради этой святой цели каждый проявлял упорство, смекалку и находчивость. Более сильные из нас опускались под пол, а кто послабее — оставался наверху и следил, чтобы к бараку неожиданно не подошел часовой.

И откуда только брались у нас силы, чтобы после дневного каторжного труда еще ночь работать в подземелье! Их придавала нам любовь к Родине, надежда и стремление вернуться в строй.

Но как ни печально было, своего плана и на этот раз нам осуществить не удалось. Эсэсовцы разузнали о готовящемся побеге. Подкоп был раскрыт. Большая группа военнопленных из нашего барака тут же была отправлена в карцер. Меня бросили в одиночную камеру, вернее, щель, размером не больше двух квадратных метров. В углу ее стояла чугунная печь, день и ночь топившаяся каменным углем. В камере стояла невыносимая духота. Мне не давали ни пить, ни есть. Целыми днями я лежал на голом цементном полу, а ночью часовой водил меня на допрос.

Стол в кабинете коменданта был уставлен яствами и разными винами. Меня подозревали как одного из организаторов подкопа и надеялись склонить к предательству. Лагерфюрер настойчиво предлагал мне во всем сознаться и выдать соучастников. Но этого мало. Он заготовил текст листовки, обращенной к советским воинам, и заставлял меня подписать ее.

— Выполни мои требования, а потом сядем за этот стол и выпьем за твое здоровье. Ты останешься живым и вернешься домой, — убеждал он меня.

— Сообщить мне нечего. Никаких листовок подписывать не буду, — заявил я.

«Уговаривание» кончилось. Комендант схватил резиновую палку и начал бить меня по чему попало, приговаривая: «Признавайся!» Я молчал. Избиение продолжалось. А когда я терял сознание, обливали холодной водой. Несколько раз на очную ставку мне приводили по очереди Вандышева, Кравцова и других товарищей. Они держались стойко и не выдавали меня. Тогда меня снова бросали в душную камеру.

Конечно, я не вынес бы всего этого, если бы не поддержка товарищей, которые как-то ухитрялись иногда бросить мне в окно кусок хлеба. А однажды открылась дверь, и на пороге камеры появился эсэсовец. В одной руке он держал кусок хлеба, в другой — кружку с водой. С минуту смотрел на меня молча, потом нагнулся и поставил возле меня кружку и положил хлеб:

— Кушать, товарищ… Моя и мой комрад помогай…

Это был дежурный надзиратель. Он появлялся через день и каждый раз приносил мне то хлеба, то бутерброд с маргарином, а иногда даже кусочек конской колбасы или сыра, досыта поил меня водой. Из его небольшого запаса искаженных русских слов я понял, что он по национальности венгр, рабочий из Будапешта, насильно мобилизованный в фашистскую армию, что он симпатизирует советским людям. Зная о перенесенных мною пытках, он хочет хоть немножко облегчить мои страдания. Рискуя собственной жизнью, этот чужой и незнакомый мне человек делился со мной своим пайком.

Восемь страшных суток провел я в каменном мешке. Только на девятый день меня перевели в общий карцер. Сюда попал и Иван Пацула. Все лицо у него было разрисовано кровавыми узорами и ссадинами, под глазами — фиолетовые круги. Он рассказал мне, что, не выдержав издевательств, плюнул в лицо допрашивавшему его зондерфюреру. За это зондерфюрер и комендант лагеря били его чем попало, топтали ногами на виду у всего лагеря.

И вот мне, Ивану Пацуле и другим приказали собраться. Мы догадались, что из этого лагеря нас куда-то отправят. На руки мне надели металлические пластинки с острыми зубьями. При малейшем движении зубья впивались в тело. Комендант приказал снять с меня сапоги. Я стал возражать.

— На том свете они тебе не потребуются, — успокоил фашист, бросив на меня зловещий взгляд.

Жестокие мучения и истязания выпали на долю и других участников подкопа. Досталось и тем, кто даже не подозревал о готовящемся побеге. Как я узнал впоследствии, в лагере был установлен еще более жестокий режим. Военнопленные мужественно переносили все невзгоды и бури. Теперь все знали, что при желании и упорстве можно найти путь к побегу. Подкоп явился для них наглядным примером, как надо действовать, чтобы обрести свободу. Свою уверенность в возможности побега люди выражали песней, которую можно было слышать во всех бараках:

Это был коллективный призыв не сидеть сложа руки, а искать. В поисках закалялась воля, креп дух коллективизма. Вскоре после нашего провала группа летчиков, во главе с участниками подкопа капитаном Виктором Колычевым и старшим лейтенантом Аристовым, работавшая на болоте, осуществила новый дерзкий план побега. Вся команда по сигналу капитана Колычева и Аристова набросилась на охранников, смяла их, обезоружила и, переплыв речку, скрылась в лесу. Бесстрашный подвиг «болотных солдат» вызвал переполох среди эсэсовцев. Поднялась тревога. Все рабочие команды были сняты с работ и заперты в бараках. Несколько дней весь гарнизон эсэсовцев прочесывал лес в поисках беглецов.

Военнопленные торжествовали по случаю успешного побега товарищей. Но радость их неожиданно была омрачена. Из всех бараков вскоре согнали военнопленных на плац и построили. Перед строем остановилась крытая машина. Из нее выбросили два изуродованных трупа. В них военнопленные узнали организаторов побега Виктора Колычева и Аристова. Потом вывели нескольких участников побега и провели перед строем. Они прошли твердым шагом, высоко подняв головы, открыто и честно глядя в лица товарищам. Их снова затолкали в машину и увезли на расстрел… И когда машина в сопровождении гитлеровцев выезжала за ворота, из толпы военнопленных послышался приглушенный гомон, постепенно перераставший в траурную, надрывную мелодию. Сначала только звуки волнами плыли в воздухе, а потом, по мере удаления эсэсовцев, всё явственнее слышались слова песни:

Как ни тяжело было на сердце у каждого, но все знали, что товарищи отдали свои жизни недаром: подавляющему большинству болотной команды побег удался. В сердцах кипела ненависть к врагу, в глазах горел огонь лютой мести.

В сентябре 1944 года меня, Пацулу и Цоуна увозили из лагеря. Переводчик сказал нам:

— Отправляетесь в «Заксенхаузен». Оттуда живыми не возвращаются…

 

В застенках «Заксенхаузена»

Оборванных, босых, избитых до полусмерти, нас привезли в концлагерь «Заксенхаузен». Раньше, когда я читал о концлагерях, о зверствах фашистских палачей, у меня кровь стыла в жилах, по телу пробегали мурашки. Но то, что довелось мне узнать, увидеть и испытать на себе в этом мрачном застенке, превзошло все мои самые мрачные ожидания.

«Заксенхаузен» — это был центральный политический экспериментальный концентрационный лагерь смерти, находившийся под непосредственным руководством главаря СС Гиммлера. Здесь изобретались и испытывались на заключенных самые дьявольские способы умерщвления людей и затем распространялись во все другие лагери. Небольшая территория была обнесена трехметровой бетонированной стеной, поверх которой натянуто несколько рядов проволоки, по которой пущен ток высокого напряжения. В нескольких метрах от стены лагерь опоясывала проволочная сетка, в которую также был пущен ток. Вдоль стены через определенные промежутки были сооружены каменные вышки, а на них установлены мощные прожекторы и станковые пулеметы, направленные в сторону бараков. В промежутке между стеной и решеткой — полоса тщательно взрыхленной земли. Если мышь по ней пробежит, и то след оставит. Приближаться к решетке не разрешалось. По нарушителю без предупреждения открывали пулеметный огонь.

В лагере перед огромной площадью для построения заключенных веерообразно, в несколько рядов, расположены низкие, похожие на свинарники, фанерные бараки — 67 жилых и много служебных и хозяйственных. В каждом бараке, рассчитанном на 100–120 человек, размещалось 600–700 человек, а всего здесь постоянно находилось 40–50 тысяч узников. Одних уничтожали, других привозили.

Все здесь было приспособлено для постоянного истязания и массового истребления заключенных. Достаточно сказать, что из 200 тысяч человек, прошедших через ворота «Заксенхаузена», уничтожено и сожжено в крематории 100 тысяч. Каждый второй был убит. Эшелоны обреченных поступали в лагерь ежедневно и назад уже не возвращались. Часто их даже не заводили на территорию лагеря, а прямо из вагонов гнали в крематорий, и там они находили мучительную смерть. Партиями по нескольку сот человек загоняли в специально оборудованный тир для массовых расстрелов и там поливали их шквалом пулеметного огня. Других заводили в помещение крематория, приказывали раздеться и идти мыться в душевую залу. Затем дверь герметически закрывали и вместо воды пускали ядовитый газ. Несчастные умирали в страшных муках. Кроме того, функционировало два газовых автомобиля-«душегубки» с передвижными крематориями при них, стационарная и передвижная виселицы с блоковыми механизмами. Постоянно производились отравления заключенных ядами, которые давались в пище и вливались в вены. На людях испытывались новые медицинские препараты, боевые отравляющие вещества, бризантные гранаты и многое другое. Для этих «опытов» при санчасти была оборудована специальная комната.

В конце 1941 года сюда привезли 18 тысяч советских военнопленных. Их расстреливали из пулеметов во дворе крематория под звуки мощной радиолы. Через несколько дней они все до единого были уничтожены.

Каждое воскресенье лагерь выстраивали на плацу перед комендатурой, отбирали полторы-две тысячи узников, потерявших трудоспособность, якобы для отправки в другой лагерь на лечение. Подъезжали «душегубки» и перевозили их в крематорий. Попасть на такой «транспорт» мог каждый заключенный. Людей использовали на самых тяжелых работах, содержали на голодном пайке, поэтому они быстро выбивались из сил и, как здесь говорилось, «летели в трубу».

У центральных ворот перед окнами лагерной комендатуры была оборудована специальная площадка для экзекуций. В строго установленные дни сюда со всех бараков строем, с немецкой песней на устах, сходились провинившиеся для получения «фюнф унд цванцихь нах аш» («двадцать пять на задницу»). Создавалась длинная очередь. Каждого в порядке очереди клали на скамью или «козла» и жестоко пороли. Получив свои двадцать пять, наказанный должен был поклониться палачу в ноги и сказать спасибо, а не сделаешь этого, получишь «добавку».

Чем же эти люди провинились перед германской империей? У каждого своя «вина». Один при встрече с эсэсовцем забыл снять шапку и встать навытяжку. Другой снял шапку и вытянулся, но неприветливо посмотрел на эсэсовца — тоже заработал горячих. Третий сорвал шапку с головы и вытянулся в струнку, но улыбнулся арийской персоне — получай двадцать пять, чтобы знал, как зубы скалить… Но если ты закурил и тебя увидел эсэсовец, то за это «преступление» целую неделю будешь посещать «святое место».

Дело вовсе не в проступке, а в том, чтобы держать людей в постоянном напряжении и страхе, сломить их волю к сопротивлению, превратить в покорную рабочую скотину. В конечном счете всё было подчинено одной цели — истреблению.

Было раннее утро, когда нас, как на молитву, поставили у ворот лагеря — без головных уборов, по команде «смирно». Стоим уже битых пять часов, не меняя положения. Еле держимся на ногах. Косим глазами по сторонам: кругом бараки, бараки, бараки… Справа, за каменной стеной, возвышается труба крематория. Из нее валит густой черный дым, заволакивающий даже солнце. В воздухе стоит удушливый смрад горелого мяса. «Неужели здесь оборвется и моя жизнь?» — думал я и отвечал себе: — «Нет, я должен отсюда выбраться!» Мои размышления прервал переводчик:

— Что смотришь? Все равно не убежишь! Отсюда не уходят, а вылетают через трубу, — он указал рукой на крематорий и громко захохотал.

Сырой холодный воздух пронизывал насквозь. Мысленно я переносился в родное село Торбеево, в наш простой крестьянский дом. «Давно, — думал я, — проснулась моя старушка-мать. Вряд ли она и спала в прошедшую ночь. Верно, все глаза давно уже выплакала. Ведь шестерых сыновей проводила на фронт! И думы у нее не только обо мне. Ей и в голову не придет, что одного из ее сыновей поведут сейчас на смерть».

Надсмотрщик приказал нам повернуться лицом к стене. За спиной простирался плац, окруженный низкими бараками. По кругу строевым шагом двигалась длинная колонна пестро одетых людей. На спине у них, на груди и выше колен на брюках были нашиты белые квадраты материи с черными кругами наподобие мишени. Они пели какую-то немецкую песню. Что это за люди? Почему они поют? Вот они поравнялись с нами, и я увидел, что за плечами у них ранцы, наполненные чем-то тяжелым, пригибавшим людей к земле. Но рассмотреть их хорошо я не мог, потому что эсэсовец каждый раз, когда я поворачивал голову в их сторону, бил меня по спине палкой. Потом уж я узнал, что это маршируют с шести утра и до пяти вечера заключенные-штрафники, отбывающие наказание за нарушение лагерного «орднунга» — порядка. Каждый день они маршировали по булыжникам, грязи, щебенке с пудовым грузом за плечами, испытывая прочность обуви немецких фирм. Одиннадцать часов без передышки они должны были маршировать и всё время петь. Того, кто не пел или пел не в ногу, отставал, выбившись из сил, били палками.

Наконец, во второй половине дня из комендатуры вышел невысокий эсэсовец с фельдфебельскими нашивками на воротнике, с черепами и скрещенными костями на пилотке и на груди. На его тупом перекошенном лице выражалась звериная ненависть ко всему живому. От него несло смертью. Маленькие, налитые звериной злобой водянистые глаза под широкими, почти сросшимися на переносице бровями. В петлице его френча зеленела орденская ленточка, на грудном кармане маячил черный крест, обрамленный серебристой линией. На левом боку — пистолет, на правом — нагайка, небрежно заткнутая за пояс так, чтобы всегда была под рукой. Нет, это был не человек, а что-то среднее между тигром и орангутангом. «Этот и отца родного не пощадит», — подумал я и тут же убедился, что не ошибся… Пронизав нас насквозь холодным, не сулившим ничего доброго взглядом, он что-то гаркнул трескучим голосом, взвизгнул и, выхватив из-за пояса нагайку, начал пороть нас — всех подряд: бил по чему попало. Затем переводчик приказал заключенным следовать за ним в баню. Баня была метрах в трехстах от ворот, и, пока мы шли, этот «орангутанг» сопровождал нас, и плеть его гуляла по нашим спинам.

В бане среди обслуживающего персонала из заключенных оказался русский парикмахер. Когда «орангутанг» вышел в соседнюю комнату, парикмахер спросил у меня:

— Я видел в окно, как этот изверг бил вас… Чем вы ему не понравились?

— Понятия не имею, — пожал я плечами и в свою очередь поинтересовался: — А кто он такой?

Парикмахер покачал головой:

— О, это самый страшный зверь здесь! Рапортфюрер Зорге.

— А что это такое — рапортфюрер?

— Через его руки проходят все поступающие в лагерь заключенные. Он же приводит в исполнение смертные приговоры, сам расстреливает сотни людей ежедневно. Вид и запах крови для него — высшее наслаждение. В общем, садист.

— Так я и подумал, когда увидел его.

Парикмахер бросил взгляд по сторонам и, работая бритвой, нагнулся и шепнул мне на ухо:

— Доберемся скоро и до него… Я сам вот этой бритвой горло ему перережу за все его злодеяния над людьми.

— Если он нас раньше не прикончит, — заметил я.

— Не мы, так другие сделают это. Всех не перестреляет. А ты, дружище, за что попал? — спросил он и посмотрел в мою карточку. Увидев причину моего направления в концлагерь, он вздохнул, покачал головой. — Понятно… Организация побега и саботаж. За это — крематорий. Точно…

Хоть я и знал, что меня ожидает, от этих слов мне стало не по себе, точно ушат ледяной воды вылили мне на голову.

— Не робей, браток, выручим из беды, — сочувственно сказал парикмахер. — Только выполняй всё, что скажу.

Новый друг взял у меня бирку с номером, вышел куда-то и через минуту вернулся и подал мне бирку с новым номером:

— Вот возьми… Забудь пока свою собственную фамилию. Теперь будешь Никитенко. Карточку я тоже подменил…

— Бирка-то чья? — забеспокоился я.

— Только что умер один человек. Пусть думают, что это ты. Понимаешь?..

Я кивнул головой: всё ясно. В это время зашел «орангутанг»-рапортфюрер, и парикмахер мой совершенно преобразился. Он яростно схватил меня за ворот, вытащил из кресла и швырнул к двери душевой комнаты, крича: «Быстрее! Следующий!» Рапортфюрер похлопал парикмахера по плечу, расхохотался:

— Зо! Зо! Гут!.. (Так! Так! Хорошо!)

Извергу понравилось, что русский русского так толкнул. Но я-то понимал, что парикмахер сделал это не по злобе, а потому, что ему надо было маскироваться, чтобы спасать людям жизнь.

После обработки вместе с другими заключенными я попал в карантин, а товарищ мой, Пацула, в какой-то другой блок. Так нас разлучили. Позднее я узнал, что парикмахером был наш советский офицер, танкист. Он вместе с другими товарищами спас жизнь не одному советскому человеку. Очень сожалею, что не знаю его фамилии. Спрашивать тогда было неудобно. По понятным причинам он и сам не назвал бы ее. Не знаю, жив ли этот прекрасный человек или его, как и многих других советских патриотов, замучили палачи. Ведь он на каждом шагу рисковал собственной жизнью! Если он жив, надеюсь, что, прочитав эти строки, откликнется.

В тот день я познал всю глубину великой воинской клятвы: «Клянусь… до последнего дыхания быть преданным своему народу, своей Советской Родине и Советскому правительству». Вспомнил я и слова великого русского писателя Н. В. Гоголя о том, что «нет уз святее товарищества». С другом танкистом, работавшим в бане, у меня состоялось еще несколько встреч. Он познакомил меня с лагерными «порядками», дал много дружеских советов, благодаря чему мне удалось избежать изрядного количества побоев, на которые эсэсовцы не скупились.

Человек пятьдесят нас, новичков, построили между 13 и 14 бараками карантинного блока-изолятора, огороженного особым высоким забором и представлявшим собой лагерь внутри лагеря. Рапортфюрер Зорге передавал нас блокфюреру Шуберту. Это был тощий эсэсовец с длинной бледной физиономией, в которой, казалось, есть что-то крокодилье. Как и Зорге, Шуберт отличался нечеловеческой жестокостью и цинизмом. Два дегенерата: у Зорге на длинных ногах — короткое туловище, а у Шуберта — наоборот. Но души у них, если они вообще были, родственны. Смешно и грустно, что такие выродки возомнили себя высшими созданиями природы, призванными вершить судьбы человечества…

Процедура приема началась. Шуберт вызывал номера по карточкам. Каждый из нас должен был подходить к нему. Блокфюрер задавал вопрос: за что попал? И каждому отвешивал звонкую пощечину, а рапортфюрер стоял рядом и ухмылялся.

На ужин нам дали по 200 граммов желтоватой теплой воды, именовавшейся «кофе», и больше ничего. Проглотив горьковатую жидкость, мы заскучали, сидя за длинными столами. А скучать в лагере не полагается, надо всегда быть бодрым. Штубельтесте (старший комнаты) — однорукий уголовник Франц — выскочил из своей кабины с бодрящей резиновой палкой и, вскочив на стол, начал бить по головам всех подряд, выкрикивая ругательства. Не понимая, в чем дело, мы бросились кто куда. В дверях образовалась давка. Выбегающих из помещения настигли палки помощников Франца. На этот раз я удачно избежал побоев, нырнув под стол. Но многим досталось основательно. Потерявших сознание волокли за ноги в уборную и там окатывали ледяной водой из шланга.

Отбой ко сну измученные узники встретили со вздохом облегчения. На трехэтажных деревянных койках с матрацами, набитыми древесной стружкой, устраивались по четыре-пять человек. Свора распорядителей «шляфзала» (спального помещения) во главе с тем же безруким Францем палками и резиновыми шлангами наводила «порядок». С полчаса еще слышались удары, крики, проклятия, стоны…

Подняли нас в половине четвертого. Почти раздетых, обутых в тесные деревянные колодки, построили в колонну и начали гонять по двору взад-вперед, как скотину. Заставляли плясать на корточках, бежать, по команде падать на живот, одновременно вскакивать и снова бежать. По булыжникам грохотали деревянные колодки, словно тысячи лошадей вскачь проносились по деревянному настилу. Это была сумасшедшая пляска скелетов, над которыми свистели палки, резиновые шланги, кожаные бичи. Гитлеровцы называли это издевательство «шпортом». Длилось оно два-три часа, в зависимости от настроения блокфюрера. После «шпорта», как правило, отправляли в морг несколько трупов, с десяток обморочных тащили в уборную приводить в чувство… Остальным, не дав ни минуты передышки, приказывали раздеваться и приступить к «водным процедурам»; тщательно мыться ледяной водой до пояса (ни больше ни меньше!). На дверях умывальной комнаты стоял блокфюрер и осматривал каждого выходящего. Если находил, что заключенный помылся согласно правилам, давал оплеуху и пропускал его, а тех, у кого на два-три сантиметра выше пояса тело было сухим, ставил в шеренгу в коридоре под охрану своих помощников. Всех задержанных снова загоняли в умывальную, приказывали раздеться догола и начинали их домывать: один изверг направлял мощную струю воды из шланга на несчастного, а другой чесал его колючей терновой метлой так, что кожу сдирал с человека. Многие не выдерживали такого «мытья» и тут же умирали.

Так изо дня в день, с подъема до отбоя, по строго установленному распорядку, заключенного на каждом шагу преследовали палка и нагайка, изощренные методы изматывания его последних сил. Все делалось для того, чтобы ему некогда было думать и размышлять.

Казалось, о какой организованной борьбе с врагом может идти речь в этих ужасных условиях? На первый взгляд могла показаться нелепой мысль о том, что люди 47 национальностей — избитые, истерзанные, непонимающие друг друга — могут объединиться и оказывать активное сопротивление своим поработителям. Но как я был удивлен и обрадован, когда узнал, что в лагере существует, действует и представляет собой большую силу подпольная коммунистическая организация.

 

Боевое интернациональное содружество

Из-за чрезмерной тесноты часть заключенных, в том числе и я, были переведены из четырнадцатого в тринадцатый барак, находившийся в том же дворе изолятора. В одной его половине размешались штрафники, те самые, которых я видел в первый день марширующими по плацу, а в другой — смертники. У смертников не было лагерных номеров (их не регистрировали в лагере, как будто они сюда и не поступали), а были красные круги на рукавах и красные ленты на груди. Над этими обреченными людьми эсэсовцы измывались еще больше. Часто я поражался, как они всё это выдерживают, откуда берутся силы не только не падать духом, по еще и нас подбадривать, воодушевлять на борьбу с фашизмом.

Я познакомился, а затем и подружился с двумя смертниками: полковником Николаем Степановичем Бушмановым и политруком Андреем Дмитриевичем Рыбальченко. Это были мужественные советские люди. Доведенные фашистами до полного изнеможения, приговоренные к смертной казни, они никогда не падали духом, внушали людям веру в нашу победу, организовывали массы заключенных на активную борьбу с врагом в условиях концлагеря.

Много мук и лишений перенесли они в фашистском плену, но и немало причинили вреда гитлеровской Германии. Еще в 1942 году в одном из лагерей военнопленных под Берлином они создали подпольную организацию, которая срывала многие мероприятия немцев, направленные против нашей Родины.

С 1943 года Бушманов и Рыбальченко вели активную работу в берлинском подполье, выпуская и распространяя листовки, призывающие военнопленных и увезенных на работу в Германию иностранных рабочих к активному сопротивлению и саботажу на военных предприятиях — портить станки и оборудование, уничтожать материалы и готовые изделия, выпускать бракованную продукцию.

В июле 1943 года по доносу провокатора гестапо арестовало руководителей и членов Берлинского центра подполья, в том числе Н. С. Бушманова и А. Д. Рыбальченко. Всех заключили в берлинские тюрьмы — Моабит, тегельскую и др. Четыре месяца гестаповцы подвергали их пыткам и издевательствам, требуя выдачи соучастников. Но подпольщики не бросили даже тени подозрения на товарищей, продолжавших вести борьбу. Ничего не добившись, гестапо приговорило Бушманова и Рыбальченко вместе с другими их товарищами «за подрыв военной экономической мощи Германской Империи — к смертной казни…»

И вот они в смертном изоляторе концлагеря «Заксенхаузен» ждут своего конца. Каждый день утром, в обед и вечером всех смертников выстраивают, и рапортфюрер Зорге с блокфюрером Шубертом вызывают по списку на казнь. Я видел, с каким достоинством держались Бушманов и Рыбальченко в эти тревожные для них минуты, с какой лютой ненавистью смотрели они на Шуберта и Зорге. Каждый из них правую руку держал в кармане. Я знал, что в эти минуты они до боли в пальцах сжимают ручки ножей, готовясь броситься на извергов, как только те зачитают фамилию, одного из них. Так они договорились: умереть в борьбе, если придется. Так и жили они в ожидании смерти час за часом. Нам казалось, что они совершенно не задумываются над своим положением. Вернее, им некогда было думать о себе, так как они были постоянно заняты, совсем другими заботами.

С первых же дней пребывания в смертном изоляторе Николай Степанович и Андрей Дмитриевич решили продолжать подпольную борьбу против фашизма, пока не оборвется жизнь. Им удалось установить связи с немецкими, французскими, датскими, польскими, чехословацкими коммунистами, а через них и с лагерным интернациональным подпольным комитетом и в тесном взаимодействии с ними наносить врагу чувствительные удары по самым уязвимым местам. Они умело использовали благоприятные условия, в которых оказались, сами того не ожидая. Карантин был своеобразным пропускным пунктом в лагере, через него проходили вновь прибывающие партии заключенных и только через три недели распределялись по рабочим командам и уходили в общий лагерь.

Полковник Бушманов и политрук Рыбальченко беседовали с людьми, изучали их и отбирали наиболее грамотных, стойких и преданных Родине товарищей для подпольной работы. Инструктировали их, а затем через немецких коммунистов организовывали их отправку на работу в ту или другую команду, где больше всего требовалось организовать сопротивление и срыв производства военных материалов. Прибыв на место, эти товарищи создавали подпольные группы, развертывали политическую работу среди заключенных, направляли их усилия на подрыв вражеской экономики. Все они поддерживали с Бушмановым и Рыбальченко постоянную связь. Я сам видел, как десятки людей приходили к ним из общего лагеря и подолгу беседовали о том, как лучше организовать подпольную борьбу.

Через иностранных коммунистов Николай Степанович и Андрей Дмитриевич организовали материальную помощь выбившимся из сил советским патриотам и иностранным антифашистам. Такую помощь от них получал и я. Я был крайне истощен, а одет хуже оборванца: лохмотья едва прикрывали тело, вместо рубашки и пиджака — дырявая, промасленная жилетка, на ногах — деревянные колодки. В таком одеянии меня по холоду гоняли на разные работы. Бушманов и Рыбальченко достали у своих иностранных друзей по подполью и передали мне теплую одежду. Сами голодные и истощенные, они часто давали мне кусочки хлеба, картошку, обманывая меня, что сыты. Через тех же иностранных товарищей они организовали сбор продуктов из посылок для наиболее слабых советских и иностранных борцов против фашизма.

Помню такой случай. Бушманов и Рыбальченко сидели за бараком в окружении группы заключенных, среди которых был и я. Они рассказывали нам о положении на фронтах согласно последней сводки Совинформбюро, принятой подпольным лагерным радиоприемником. Вдруг к ним подошли два человека: один, коренастый, широколицый, со светлыми волосами, был датчанином, другой — чернявый, круглолицый, — как я впоследствии узнал, советский лейтенант, член подпольной организации Яков Львович Крымский, который хорошо знал немецкий язык. Датчанин передал Андрею Дмитриевичу огромную коробку, наполненную продуктами, и что-то сказал ему по-немецки. Яков Львович перевел его слова:

— Это вам, дорогие Андре и Николай, от нас, датских и норвежских коммунистов…

Андрей Дмитриевич поблагодарил датчанина и тут же, в его присутствии, раздал нашим товарищам всё, что было в коробке, не оставив себе ничего. Этот его поступок взволновал меня до глубины души. Не решаясь есть полученные хлеб и сыр, я спросил у него:

— Почему же вы с Николаем Степановичем себе ничего не оставили?

— А зачем нам? Мы не сегодня-завтра попадем в крематорий. А вам надо сохранить силы для борьбы, — ответил Андрей Дмитриевич.

Николай Степанович добавил в шутку:

— О нас не беспокойтесь, если сами не дойдем до крематория, донесут…

Часто я интересовался, как они себя чувствуют, зная, что приговорены к смерти и что в любую минуту их могут казнить.

— Да, я приговорен к смерти, — говорил Бушманов, — скверно, конечно, на душе. Но я никогда не буду вымаливать себе жизнь у палачей.

— А у меня на сердце спокойно, будто этот приговор не меня касается, — заявлял Рыбальченко. — Ведь когда знаешь, за что умираешь, смерть не так уж страшна.

Часто у меня было очень подавленное настроение. Тогда я шел побеседовать к полковнику и политруку.

— Миша, не падай духом! — ободряли они меня. — Советские люди везде есть и пропасть не дадут.

Горячее участие и бодрое слово друзей в этих страшных условиях придавали мне силы и энергии. Я настолько стал им верить, что однажды рассказал свою тайну: я вовсе не Никитенко, а Девятаев — летчик-истребитель советской авиации.

— Это хорошо, — сказал Рыбальченко и спросил у меня: — А сумел бы улететь на немецком самолете?

Я не был уверен, что смогу управлять иностранной машиной.

— Если захочешь, сумеешь. Для большевиков нет невозможного. Самое главное, — захотеть и стремиться к этому. Ты должен при первой же возможности захватить немецкий самолет и улететь на Родину!

— А где я его захвачу? — безнадежно махнул я рукой.

— На аэродроме, конечно, — усмехнулся Бушманов. — Устроим, если надеешься на себя, — пояснил Рыбальченко. — Жаль, что нас из этой клетки никуда не выпускают, а то бы вместе попробовали… Можно направить тебя на какой-нибудь аэродром, в рабочую команду. Только не проболтайся, что ты летчик!.. Никому ни слова!

Вначале я смотрел на это, как на пустой разговор, которому не стоит придавать особого значения. Как это они могут направить меня на аэродром, будучи смертниками! Но когда они снова и снова поднимали этот вопрос и начали вполне серьезно давать советы, как поступить в том или другом случае при захвате самолета, пришлось задуматься. Луч надежды озарил мою жизнь. Поклялся им, что если такая возможность представится, не остановлюсь ни перед чем, организую группу товарищей, как они советуют, захвачу самолет и улечу на Родину. Мысль, поданная новыми друзьями, крепко засела мне в голову. Только бы попасть на аэродром.

— Когда же? — всё чаще я спрашивал у друзей.

— Скоро, Миша, — отвечал Рыбальченко. — Номер твой уже передал немецким товарищам из канцелярии. Как только будет наряд в какую-нибудь аэродромную команду, тебя включат.

— А если не будет?

— Тогда на завод «Хейнкель» пошлем, там есть летно-испытательное поле… Но мне сказали, что на аэродромы из лагеря часто берут заключенных.

Время тянулось медленно. Я начал было уже терять надежду, как вдруг однажды подходит ко мне А. Д. Рыбальченко и приглашает за барак:

— Ну, что? — посмотрел я ему в глаза.

— Готовься, Миша. Все сделано. Скоро поедешь… И действительно, на другой или третий день меня вызвали на этап.

Прощаясь с Николаем Степановичем Бушмановым и Андреем Дмитриевичем Рыбальченко, я горячо благодарил их за всё хорошее, что они сделали для меня, за верную дружбу и был уверен, что мы уже никогда больше не встретимся. Ведь их положение было безнадежным — никаких шансов на спасение! И неизвестно, что случится со мной. Тяжело было сознавать, что палачи в любую минуту могут учинить над ними жестокую расправу.

С болью в сердце расставался я и со своими старыми друзьями, Иваном Пацулой и Аркадием Цоуном, которые делили со мной горе и радость на протяжении всего тяжелого пути от лодзинского лагеря до «Заксенхаузена». Теперь я остался один среди чужих, незнакомых людей, увозимых вместе со мной в неизвестном направлении. Что ждет меня там?..

В ушах всё еще звучали слова друзей: «Не падай духом! Советские люди везде есть и пропасть не дадут». Это правильные слова, я понимал их значение теперь, как никогда. В «Заксенхаузене» особенно ярко проявились духовные и моральные силы советского человека, воспитанного родной Коммунистической партией. Они, советские люди, и, в первую очередь коммунисты, были главной движущей силой в подпольной борьбе многонациональных масс узников фашизма против общего врага. Не случайно все иностранцы восхищались мужеством и бесстрашием наших людей, представителей той страны, на которую они возлагали все надежды на свое освобождение от фашистского рабства.

— Как не восхищаться русскими, как не преклоняться перед ними, когда их не могут сломить никакие лишения, никакая сила, даже смерть! — часто слышал я от заключенных разных национальностей.

Как-то перед вечерней проверкой на плацу была установлена передвижная виселица. Возле нее собралась группа эсэсовцев. Кого будут вешать, никто не знал. Когда сорок тысяч заключенных выстроили перед этим страшным сооружением смерти, к нам в изолятор явились рапортфюрер Зорге, блокфюрер Шуберт и солдат с автоматом. Они остановились перед оцепеневшими смертниками.

— Белов Василий! — гаркнул Зорге.

Спокойно и гордо из строя вышел молодой невысокий парень, — русоволосый, с большими умными глазами. Ему надели наручники.

— Шнель марш-марш! — скомандовал ему рапортфюрер.

— Обожди, мне не к спеху, — Белов бросил на него уничтожающий взгляд, полный презрения и лютой ненависти. — Дай проститься с товарищами…

Гитлеровцы расступились. Белов окинул нас теплым дружеским взглядом и произнес:

— Прощайте, товарищи! Передайте привет Родине!..

Палачи схватили его за плечи и вытолкнули за ворота изолятора. И он пошел твердым строевым шагом, высоко подняв голову. И вдруг запел:

…Трижды обрывалась веревка, и каждый раз, когда его поднимали и снова надевали на шею петлю, он кричал на весь лагерь:

— Да здравствует Советская Родина! Смерть фашизму!

Сорокатысячная толпа узников взволновалась, загудела, как потревоженный улей, на разных языках по адресу палачей посыпались проклятья… Ярость массы нарастала с каждой секундой. Гитлеровцы растерялись. Тогда комендант лагеря подскочил к палачу, оттолкнул его в сторону, не дав надеть петлю в четвертый раз, и выстрелил из пистолета в голову Белова, уже лежавшего без сознания.

Это был простой советский человек, военнопленный, уроженец г. Саранска. Повесили его за попытку бежать из концлагеря. Так умирали советские люди. И смертью своей они мобилизовывали заключенных на беспощадную борьбу с фашизмом. Гитлеровцы были бессильны помешать этому.

Многое узнал я и пережил в «Заксенхаузене», многому и научился. И теперь, куда бы я ни попал, в каких бы условиях ни оказался, знал, что мне делать.

В двухосный товарный вагон набили нас семьдесят человек. В страшной тесноте невозможно было ни прилечь, ни повернуться. Поезд тронулся. У меня была мысль: только бы попасть на аэродром!

 

У заветной цели

Остров, покрытый лесом и болотами, был отрезан от суши широким проливом Балтийского моря. Серое осеннее небо сливалось с бескрайней водяной пустыней, которой, казалось, нет ни конца, ни края. Шел мокрый снег, дул промозглый морской ветер. Нас привели в лагерь, состоявший из шести бараков, обнесенный многорядным забором из колючей проволоки. Здесь содержалось три тысячи заключенных, которых немцы использовали на разных тяжелых работах.

В разговорах со «старожилами» лагеря я получил самые неутешительные сведения об условиях жизни и обращении с заключенными. Лучшего, конечно, я и не ждал. Но была и хорошая новость: на острове есть военный аэродром! Из лагеря туда ежедневно гоняют на разные работы команду из заключенных в 45 человек. Каждое утро эсэсовцы насильно подбирают людей в эту команду, потому что все избегают ее. Труд там каторжный, целый день на ветру, дующем с моря, да еще на голодный желудок. Из этого я заключил, что попасть туда будет не так уж трудно, и тут же всплыло перед глазами худое, измученное лицо политрука А. Д. Рыбальченко, вспомнился его приглушенный, твердый голос: «Ты должен улететь на Родину! Сумеешь, если захочешь. Для большевиков нет невозможного…». Друзья сделали всё, чтобы я мог улететь, я нахожусь у желанной цели и должен выполнить данную им клятву. Живы ли они?

На другой день меня, точно по заказу, взяли в аэродромную команду. На аэродроме мы разгружали цемент, подвозили песок, засыпали воронки после бомбежки, бетонировали взлетные дорожки. Руки и ноги коченели от холода, свирепый ветер с моря, будто заключив союз с фашистами, изматывал наши силы, выдувая из наших тел последнее тепло. Чтобы хоть немного защититься от холода, мы надевали на себя под лохмотья бумажные мешки из-под цемента. За это нас лупили палками, грозили суровым наказанием. Но теперь я не роптал на свою судьбу, потому что видел перед собой цель, достижение которой окупит все страдания.

Стал присматриваться к окружающим, прислушиваться к их разговорам и убедился, что народ здесь замечательный, готовый горы свернуть. У всех на уме было одно: как вырваться из фашистского ада? Значит, можно было начинать подготовку к захвату вражеского самолета. Надо подобрать группу наиболее надежных, особо отважных, готовых на любой риск товарищей. А риск очень большой, поплатиться можно не чем-нибудь, а самым дорогим для человека — жизнью! Ведь захватывать самолет и улетать придется среди бела дня и буквально на глазах у врага. Это не в родном полку, где, бывало, в трудных условиях фронтовой обстановки каждый из нас чувствовал помощь, поддержку командира, друзей и товарищей-однополчан. Я невольно вспомнил своего командира эскадрильи, чуткого и отзывчивого товарища — Владимира Ивановича Боброва. Он всегда ободрял в тяжелую минуту, радовался успехам подчиненного. О, как бы дороги были его советы в эти минуты! Что он делает теперь? Где сражаются мои однополчане? Может быть, это они на днях кружили над аэродромом, где мы изнываем от каторги?!

Как ни скрывали от нас фашисты правду о положении на фронтах, мы знали, что Советская Армия ведет победоносные бои уже на вражеской территории. Это придавало нам силы. Мне хотелось знать обо всем, что делается на родной земле, где проходит линия фронта. Это было необходимо для перелета. Ведь у меня не было никаких оперативных карт и даже простой географической. Но я верил, что и без карты, без компаса само сердце приведет меня туда, куда оно неудержимо стремится с той минуты, как я оказался в плену у врага.

Следы сокрушительных ударов по врагу мы видели и здесь, на аэродроме, где нас заставляли работать.

— Снова летят красные звезды! — кричали мы, увидев свои боевые корабли.

— На славу поработали наши летчики! — обычно говорили заключенные после каждого налета. — Только сожалели, что ни одна бомба не попала в крепостные стены лагеря.

В первых числах января 1945 года советская бомбардировочная авиация во время ночного налета разбомбила два ангара, вывела из строя взлетно-рулежные дорожки и сожгла 11 или 12 самолетов врага. Это очень обрадовало всех нас, заключенных, вселило уверенность в скорое освобождение.

Фашисты поспешно создали из нас специальную рабочую бригаду для быстрейшего устранения последствий этого налета. Но налеты повторялись все чаще, так, что мы не успевали засыпать и заливать бетоном бомбовые воронки. Правда, нам некуда было спешить с этим делом, и мы не спешили… Чем больше было обломков немецких самолетов, тягачей, развалин ангаров, тем легче становилось у нас на сердце.

Однажды во время выгрузки цемента из вагонов я увидел, как один военнопленный засыпал песком буксы вагонов. Заметив, что я за ним наблюдаю, он скрылся, но мне удалось запомнить его веснушчатое лицо и шрам на носу. Я понял, что этот человек способен на любой риск, что его необходимо привлечь к осуществлению моего плана побега. Два дня я искал его, а он скрывался, видя, что я его преследую. Наконец, он чуть не зарезал меня, приняв за фашистского сыщика. Только через некоторое время он убедился, что я свой человек, и мы стали с ним друзьями.

Это был Володя Соколов. В лагере его звали просто «курносый». В плен Володя попал в начале Отечественной войны, прошел через многие тюрьмы и лагеря, был удивительно находчив и изворотлив. Владея немецким языком, он даже вошел в доверие к немцам и был назначен помощником «капо» (бригадира), что давало ему возможность облегчать участь товарищей.

До случая с песком я серьезно остерегался с ним разговаривать, брезгливо сторонился, думая, что он фашистский прислужник, но глубоко ошибся. На самом деле «курносый» был пламенным советским патриотом, питавшим жгучую ненависть к фашистам. Один эсэсовец до смерти замучил военнопленного. Узнав об этом, «курносый» изменился в лице и, скрипнув зубами, сказал:

— Этому извергу дорого обойдется кровь наших людей! Я ему, гаду, устрою…

Видел я, как «курносый» отдал свою порцию супа обессилевшему поляку. Всё это заставило изменить о нем свое мнение. Мы поговорили с ним по душам и поняли друг друга. Он под строгим секретом рассказал мне, что группа товарищей готовит побег. Совершить его они думают в момент налета советской авиации, когда охранникам будет не до нас. По его словам, возглавлял эту подготовку какой-то Иван Корж. Меня это очень заинтересовало. Выходило, что имеется готовая сколоченная группа для побега, остается только действовать.

Но кто такой Корж? Надежный ли это человек? Обо всём этом я решил разузнать самым тщательным образом. После некоторого раздумья я сказал Володе Соколову, что есть возможность совершить побег на самолете.

— А летчик есть? — сразу просиял он.

— Есть среди нас летчик, — ответил я, — только об этом никому ни слова, а то, если узнают гитлеровцы, ему и всем нам несдобровать…

— Будь спокоен! — решительно заявил он. Вскоре нас послали в рощу заготавливать дрова. Ко мне подошли пятеро заключенных. Один из них, очень худой, невысокого роста, с живыми горящими глазами, отозвал меня в сторонку и просто спросил:

— Укажи мне, кто здесь летчик? Я — Иван Корж. Хочу с ним поговорить.

Я решил сначала присмотреться к нему, убедиться, что не подведет, а потом уж обсуждать с ним план побега. Но весь вид Ивана Коржа был таким располагающим, этот человек вызывал такое доверие к себе, что уж при следующей встрече я признался:

— Летчик — я.

— Так бы и говорил, — улыбнулся Корж. — Это здорово! Свой летчик! Дело!..

Корж, как выяснилось, была вымышленная фамилия советского пограничника Ивана Кривоногова. Военную службу он начал в Шепетовке, где прошли годы боевой молодости писателя-коммуниста Николая Островского. В этом городе молодой патриот прочитал книгу «Как закалялась сталь», а из рассказов местных жителей узнал о боевых подвигах ее автора. Образ Павки Корчагина стал вдохновляющим примером для воина-пограничника.

Кривоногов был одним из тех, кто принял на себя внезапный, вероломный удар фашистских полчищ. Командиру взвода Кривоногову было тогда 24 года. Вместе со своими подчиненными он занимал дот на берегу пограничной реки Сан в районе Перемышля. О мужестве, с каким Кривоногов и его бойцы отражали атаки врага, говорит тот факт, что гарнизон дота продержался под ураганным артиллерийским огнем и бесчисленными атаками фашистов до третьего июля, когда фронт уже был далеко позади него.

Пограничники во главе с Кривоноговым беспощадно уничтожали оккупантов, посягнувших на нашу землю. Но дот был разбит, завалены обломками казематы входы сообщения. Из пятнадцати бойцов гарнизона в живых осталось четверо, но они упорно продолжали сопротивляться. И только тяжелораненые попали в руки врага.

Заточенный в лагерь, Кривоногов и там не смирился с ненавистным врагом и продолжал бороться против него всеми доступными средствами. За убийство провокатора гестапо в лагере военнопленных фашисты приговорили Кривоногова к смертной казни. К счастью, он был спасен французскими коммунистами-подпольщиками, находившимися в концлагере. И тогда же объявил друзьям, что он не Корж, а Иван Кривоногов. В этом лагере он подружился с Володей Соколовым. Долгое время два неразлучных друга работали на откопке неразорвавшихся бомб после воздушных налетов советской и союзной авиации, всегда находясь с глазу на глаз со смертью.

Мой план побега на самолете друзьям понравился, но не сразу они приняли его. Я видел и чувствовал, что мой вид не внушал им доверия. То один, то другой спрашивал у меня:

— А ты действительно летчик?.. Настоящий?.. Смотри, если врешь, лучше сразу признайся, а то хуже будет.

С каждым днем я просвещал их в авиационных делах, распределял обязанности при захвате самолета и перед взлетом. На Володю возложил ответственность за хвостовое оперение и проинструктировал его, что он должен делать. Кроме того, стал готовить его к исполнению обязанностей штурмана. Иван Кривоногов должен был быстро расчехлить моторы, убрать колодки из-под колес шасси и т. д. Наконец они отказались от своего плана — бежать вплавь через пролив, хотя он был уже тщательно разработан.

— Конечно, на самолете вернее! — согласились они. — Только давай присматриваться, на каком лучше лететь, ведь их тут вон сколько, и все разные!

Начали готовиться. Друзья видели, что я сильно истощен и что надо побыстрее восстанавливать мои силы. Подкармливая меня, они шутили:

— Разве ему с такой «мощностью» справиться с самолетом?

Я начал внимательно присматриваться к немецким машинам, используя малейшую возможность для ознакомления с ними. Особенно тянуло меня в кабину самолета. Хотелось забраться в нее и сидеть до тех пор, пока не запомню хотя бы в общих чертах ее арматуру. А кто мне позволит такую роскошь? Ведь мы и шагу не ступали без конвоира! Пришлось пускаться на всякие хитрости. Стал изучать детали разбитых самолетов, хотя без риска быть застреленным их невозможно было взять. Часто нам поручали убирать обломки самолетов. Во время этой работы я выдирал с приборной доски разные таблички, прятал их в карманы, в котелок, а вернувшись в барак, старался разобраться, что к чему, изучал назначение приборов. Володя Соколов был у меня за переводчика — все надписи переводил с немецкого на русский язык. Так по крупицам накапливались знания об устройстве приборной доски немецких самолетов, преимущественно бомбардировщиков, которых здесь было больше всего.

На какой бы работе я ни находился, мой взгляд всегда был устремлен на самолеты. Меня всё интересовало: оборона аэродрома, время смены и количество постов, слабые и усиленные места охраны, количество экипажа в том или другом самолете, время заправки машин топливом и смазкой, прогрев моторов, буквально каждая мелочь, от которой зависит успех полета.

Изучив распорядок дня немцев на аэродроме, мы решили, что самое лучшее время для захвата самолета — обеденный перерыв. Именно в это время у фашистов ослабевает бдительность, и они оставляют свои рабочие места. Мы заметили, что, если немец забил наполовину гвоздь, а в это время ударил звонок на обед, он бросает работу и уходит. Пообедает, а потом добьет этот гвоздь до конца. Такая пунктуальность давала нам лишний шанс на успех.

В один из январских дней нас заставили разгребать снег у самолетов, маскировать их. Мне прямо-таки повезло: я очищал крыло самолёта от снега и вблизи наблюдал, как экипаж привычными движениями расчехлял моторы, подключал аккумуляторную тележку к бортовой сети, как открывались дверцы кабины. А когда заревели моторы, мне захотелось посмотреть хоть одним глазом на действия летчика, который запускал для подогрева моторы. Приподнявшись на крыло, я увидел, как он обращается с арматурой кабины, что делает во время запуска самолета. А летчик, видимо, желая похвастаться своим мастерством, то включал, то выключал моторы, один раз даже ногой выключил и включил. Его взгляд, направленный на меня, как бы говорил: смотри, русский болван, как мы запросто всё делаем? Для меня всё было ясно. Мысленно я уже представлял себя на месте фрица в кабине, как вдруг конвоир огрел меня палкой по спине. Я кубарем скатился вниз, хотя удара как будто и не почувствовал — так счастлив я был от того, что теперь знал, как запустить моторы. Если бы он и десять раз меня ударил, всё равно я не пожалел бы о случившемся.

1 февраля 1945 года произошло событие, которое чуть не стало для нас роковым. Один заключенный в бараке развязно заявил:

— Мне всё равно, кому служить, были бы денежки, вино да всё прочее…

У меня кровь закипела от слов этого мерзавца. Не сдержался, изо всей силы ударил его в подбородок так, что челюсть своротил набок. На крик в барак ворвались эсэсовцы, избили меня и приговорили к экзекуции «на десять дней жизни». Это означало, что в течение десяти дней меня будут убивать, больше этого срока я не проживу. Ежедневно меня стали избивать до потери сознания. Били чем попало от подъема до отбоя. Заставляли десять-двадцать раз брать матрац, наполненный стружками, переносить его на другую койку и быстро заправлять. Если не успел за минуту — нещадно били и заставляли снова и снова повторить эту процедуру. Потом нагружали на меня маскировочные материалы и заставляли нести на аэродром. Я и так еле передвигался в деревянных колодках, скользя по снегу и падая, а тут еще тяжелый груз на плечах. Но как-то едва мы отошли от ворот лагеря, я почувствовал облегчение. Это Петр Кутергин, человек богатырского телосложения, поспешил мне на помощь. Он уроженец Сибири, и сам под стать сибиряку-кедру. Даже суровые условия фашистского плена его не сломили. Такой силач нам очень нужен, подумал я. Ведь придется расправляться с конвоем, чтобы захватить самолет.

Когда мы посвятили Кутергина в наш план, он охотно согласился во всём нам помогать.

Примкнул к нам и Володя Немченко. Еще шестнадцатилетним парнишкой фашисты угнали его на каторгу. Сам он из Белоруссии. На чужбине всё время тосковал по родному краю. Несмотря на юные годы, Володя выглядел стариком, лицо его было суровым. Во время пытки гитлеровцы выбили ему глаз и изуродовали лицо. Он до того был худ, что полосатая одежда заключенного буквально висела на нем.

— Весь в вашем распоряжении, — твердо заявил он, узнав о нашем плане побега.

Еще через день я предложил бежать с нами политруку Михаилу Емецу.

— На меня всегда рассчитывайте, во всём помогу, — сказал он.

Число людей, готовых на смерть или свободу, на которых можно было положиться, росло, наш «экипаж» увеличивался день ото дня. С помощью Володи Соколова всем нам удалось сойтись в одну команду. План был тщательно разработан. Каждый из участников знал свои обязанности при захвате самолета и в полете. Все готовились, ходили как наэлектризованные.

Никто не сомневался, что самолет мы захватим. Всё теперь зависело от меня. Сумею ли я запустить машину и поднять ее в воздух? Эта мысль не давала мне покоя ни днем, ни ночью. Как сожалел я, что в свое время мало уделял внимания изучению самолетов иностранных марок! Сколько раз вспоминал слова командира эскадрильи Боброва: «Нам нужно до тонкости знать технику врага. Учитесь, пока есть время, пригодится». И теперь горько раскаивался, что только бегло и мало интересовался боевой техникой противника. А сейчас — близок локоть, да не укусишь!

Летчику-бомбардировщику, конечно, легче было бы совершить полет на «Хейнкеле-111». А я — истребитель. Правда, был знаком с конструкциями и особенностями пилотирования самолетов других типов, но лишь поверхностно. Только один раз за войну довелось мне совершить полет на бомбардировщике, и эта небольшая практика должна мне очень пригодиться теперь.

По ночам долго не смыкал глаз, припоминал, что еще нужно сделать для подготовки к полету. «Убедись, еще раз убедись, всё ли в порядке» — эти слова инструктора авиаучилища ярко вспоминались теперь. «В авиации нет мелочей» — эту истину я и раньше знал по опыту. А в условиях такой необычной подготовки к полету, когда кругом враги, этих «мелочей» будет во сто крат больше, чем за все годы моей службы в авиации.

Какой избрать маршрут? Этот вопрос волновал меня не меньше других. Можно лететь над сушей, можно над морем. На первом маршруте меня обстреляют вражеские зенитки. Нет, лучше над морем, пусть лучше наш полет никто не «обслуживает»…

Задумываться приходилось над многим. Как, например, встретят мой самолет с фашистской свастикой наши, советские зенитки и истребители? Собьют к черту. Ведь им неизвестно, что на нем летят свои, советские люди, вырвавшиеся из ада, истосковавшиеся по Родине, готовые немедленно встать в строй и беспощадно громить подлого врага. Нам вовсе не улыбалось оказаться под огнем своих товарищей и стать жертвами недоразумения.

Однако до этого еще далеко. На первом плане стоит проблема: чем бить конвоиров? У нас нет никакого оружия, а голыми руками ничего не сделать с нашими силами. Члены экипажа начали проявлять инициативу, вооружаться. Иван Кривоногов раздобыл железную клюшку с кольцом, довольно увесистую и удобную для нанесения удара. Володя Соколов выдрал какую-то деталь разбитого тягача, я привязал на веревочку большую гайку, как отвес, которую можно использовать вроде кистеня, другие носили в котелках камни. Всё готово. Осталось только выбрать удобный момент и…

В обеденный перерыв немцы группами уходили с аэродрома. Мы расчищали взлетную дорожку, приближаясь к облюбованному бомбардировщику. Сейчас всё решится… Вдруг неподалеку от нас приземлился многоместный пассажирский самолет. Пассажиры и часть экипажа ушли, а мотор остался невыключенным. Это было очень кстати. Обменялись между собой взглядами и без слов договорились захватить лучше этот. К сожалению, в тот момент, когда мы стали приближаться к самолету, к нему прибыла большая группа фашистов. Пришлось отказаться.

Были потом и другие неудачи. То одна, то другая причина не позволяла нам овладеть машиной. Но никто и мысли не допускал о том, чтобы отступить от принятого решения.

 

Ура! Летим!

В начале февраля несколько дней подряд шел снег. Я боялся, что улететь не удастся, что меня убьют. «Десять дней жизни» истекали 10 февраля. А пока меня продолжали жестоко избивать. Силы таяли, и я уже еле двигался. Товарищи старались поддержать меня, отрывая крохи от своего мизерного пайка, по ночам делали мне примочки. Да и сам я упорно не хотел сдаваться, напрягал всю волю, пересиливал слабость и боль во всем теле и шел на работу…

Наконец, 8 февраля облачность рассеялась, с утра из-за горизонта выплыло яркое, ослепительное солнце, которого мы так долго ждали.

— Сегодня или никогда! — шепнул я друзьям.

В этот день нас, десять человек, повели засыпать бомбовую воронку. О готовящемся побеге знали вместе со мной пять человек, а остальные ни о чем даже не подозревали. И вот мы пятеро идем рядом. У всех на лицах твердая решимость. Четко, с усердием выполняем все приказания. Я не свожу глаз с нового двухмоторного модернизированного бомбардировщика «хейнкель-111». На нем, как мы уже знали, летал сам командир авиачасти — кавалер ордена железного креста первой степени. При его появлении все фашисты дрожали, вытягивались в струнку. Я видел, как прогревали моторы. Значит, машина готова к полету. Но есть ли в баках топливо?

Восемь человек бросали в воронку землю, а мы с Володей Соколовым трамбовали ее. Приближался обеденный перерыв. Скоро немцы уйдут на обед. Надо было спешить. Как на зло, мы работали за границей аэродрома и проникнуть на летное поле к самолетам не могли.

— Пора начинать, — сказал я Володе.

— Улетим завтра, — ответил он. — Видишь, как далеко мы от самолетов…

Володя Соколов, как переводчик и исполняющий обязанности бригадира, мог договориться с конвоиром о переходе на другую воронку, ближе к самолетам. От него зависело теперь всё. До завтра я не мог откладывать. Ведь осталось жить два дня! Уходя из лагеря, я попрощался со всеми друзьями и дал себе клятву, что улечу сегодня на Родину или буду растерзан фашистскими собаками.

— Володя, — повысил я голос и посмотрел на него так, что он все понял, — шутить я не намерен! Приказываю: сейчас же веди к самолету!.. Иначе оба будем мертвыми…

Не ответив больше ни слова, Володя стал что-то объяснять конвоиру, показывая рукой в сторону самолетов, затем подал нам команду построиться. Направились к четырехмоторному тяжелому бомбардировщику, который я облюбовал. Этот самолет способен был взять на свой борт до ста человек таких, как мы, «сухарей». В первой команде в 45 человек, где я работал вначале, люди, предупрежденные подпольной организацией, ежедневно в обеденный перерыв ждали, когда к ним подрулит самолет, за штурвалом которого будет сидеть человек в полосатой одежде. По его сигналу поднятием руки они были готовы в любой момент расправиться с охраной, быстро сесть в самолет, чтобы лететь на Родину. Таков был наш план.

В то время, как мы уже подходили к самолету, раздался звонок на обед. Немцы группами, бросив всё, повалили с аэродрома. Лучшего момента и желать было нечего.

— Приготовиться! — взглядом даю команду товарищам, но в следующую секунду точно иглой кольнуло в сердце, бросило в жар: на правой плоскости самолета был снят элерон. Дал знак: отставить.

Фашист, увидев подозрительное, перемигивание заключенных и то, что они без его разрешения на мгновение нарушили строй, пришел в ярость. Приказал бежать бегом к ангару, сопровождая приказ ругательствами и ударами приклада. У меня мелькнула мысль: «У ангара будем расстреляны»… До ангара было далеко, и он загнал нас в ближайший капонир. Несколько минут стояли мы в капонире перед направленным на нас дулом винтовки конвоира, который блуждал по нас растерянным взглядом, как будто чуя свою гибель. Наконец он опустил винтовку к ноге, закурил, бросил Соколову зажигалку:

— Фойер махен! (Разжечь костер!)

Костер запылал. Фашист стал греться, приказал нам не подходить близко.

Володя попросил у него разрешения посмотреть, не везут ли нам обед, и, получив таковое, взобрался на земляной вал капонира, посмотрел вокруг и подал нам знак, что вблизи никого нет. Мы с Иваном Кривоноговым переглянулись. «Действуй!» — моргаю ему. Кривоногов обнажив свою железную клюшку, начал приближаться к фашисту с тыла. Остановился, примерился… Гитлеровец увидел его, обернулся и направил на него дуло винтовки, быстро загоняя в ствол патрон. Я выхватил из котелка отвес и ринулся на конвоира сзади, рассчитывая ударом по голове опередить выстрел. Он оглянулся и побледнел от ужаса, видя, что нападают на него со всех сторон. Кривоногов в это время прыгнул к нему, взмахнул клюшкой… Тупой удар в правый висок — и фашист повалился замертво.

Пятеро военнопленных, не знавших о нашем плане и целях убийства конвоира, пришли в ужас и отчаяние. Ведь за убийство солдата всех повесят немедленно!

— Что ты наделал? — бросились они к Кривоногову, готовые растерзать его на месте. — Из-за тебя всем смерть!

Я схватил винтовку и, грозя им расстрелом, приказал встать в шеренгу, а затем, передав винтовку Кривоногову, приказал ему навести порядок и объяснить, в чем дело, а сам с Володей Соколовым бросился к командирскому самолету.

«Политинформация» Кривоногова прошла быстро:

— Спокойно! Сейчас полетим на Родину!.. Миша — летчик!

Люди сразу всё поняли и воспрянули духом. Моментально труп солдата зарыли в снег. По моему указанию Кривоногов забрал у убитого документы, часы и табак. Строем все явились к самолету…

С разбега я рванул дверцу кабины. Она была закрыта на ключ. Обежал вокруг самолета, думал найти стремянки или лестницу. Нигде ничего нет.

— Подними меня на плоскость, я проникну в кабину через стекла и открою дверцу, — сказал я Володе. Но он не в состоянии был поднять меня, три попытки ни к чему не привели.

Снова подбежал к дверце. Ударом попавшейся под руку железной болванки проделал отверстие в дюралюминиевом корпусе фюзеляжа, просунул руку и открыл дверцу. Вскочил в кабину. Нашел электроприборную доску, нажал две кнопки с надписью «Батарея» и глянул на электроприборы. Стрелки не двигались. Нажал на все кнопки сразу. Приборы не действуют. По проводам за бронеспинкой нашел ящик, открываю крышку: аккумуляторов нет!.. У меня ноги подкосились, помутилось в голове, на лбу выступил холодный пот, и я шлепнулся на пол. Подняться не было сил. «Неудача!» — резануло меня по сердцу. Перед глазами проплыла виселица и болтающиеся на ней десять трупов.

Без искры не запустить моторов. Что же делать? Секунды решали вопрос жизни и смерти всех нас. Вот первая «мелочь», за которую придется расплачиваться головой! Что же я лежу пластом, как парализованный? Попробовал подняться и не смог. Собрал последние силы, кое-как подполз по наклонному полу кабины к дверце, с трудом открыл ее и крикнул друзьям:

— Аккумуляторов нет!.. Скорее ищите где-нибудь!..

Соколов и Кривоногов бросились куда-то со всех ног. Вижу: катят какую-то тележку. Это был вспомогательный аккумулятор для запуска моторов. Это было спасение!

В процессе своих длительных наблюдений я видел, как немцы пользовались им, и тут же проделал всё так, как делали они: подключил аккумуляторную тележку к бортовой сети. Нажал на кнопки и увидел, как стрелки приборов забегали по циферблатам. Я даже вскрикнул от радости. Мне стало жарко. Одним взмахом сбросил с себя верхнее тряпье, остался в одной полосатой курточке. Одеждой заполнил парашютное гнездо в сиденья.

— Расчехляй моторы! — крикнул друзьям.

— Готово! — доложил Кривоногов, который четко и последовательно делал всё так, как я его учил. Он уже успел вытащить колодки из-под колес шасси, снять струбцины с элеронов и рулей. И остальные члены экипажа работали с молниеносной быстротой, как заправские авиаторы, хотя никто из них до этого и близко не был около самолета.

Нажимаю на стартер. Левый мотор взревел. Заработал и правый. Все моментально оказались в кабине. «Всё в порядке», — думал я. Но ликовать рано. «Спокойнее, спокойнее», — говорю себе. Пока прогревались моторы, еще раз проверили, все ли готово для полета, бегло ознакомился с контрольными приборами. «Спешить в авиации не надо при всех условиях. Всё предусмотри», — вспомнил я слова инструктора казанского аэроклуба Саши Мухамеджанова. Еще и еще раз осмотрел каждый прибор, прислушиваясь к звукам работающих моторов.

К тем приборам и агрегатам, назначения которых не знал, боялся прикоснуться.

Самолет стал медленно выруливать к взлетной полосе. Тут мы увидели, как два самолета один за другим совершили посадку и начали рулить нам навстречу. Я немного уклонился, приказав своему «экипажу» спрятаться в фюзеляж. Во время рулежки во всем копировал фашистских летчиков. Одно только не по-гитлеровски сделал: установил самолет от стартера-финиша метров на двести дальше. Эту должность выполняла женщина в черном комбинезоне. В приподнятой правой руке она держала ракетницу и беспрерывно давала мне какие-то сигналы, стреляя ракетами. Трудно было понять, то ли она разрешала, то ли запрещала взлет, но меня это не интересовало.

Довожу обороты мотора до полной мощности. Самолет как бы вытянулся вперед, но тормоза удерживают его на месте, а ручка управления, до отказа взятая на себя, не дает ему скапотировать. Не уменьшая газа, плавно отпускаю тормоза. Машина рванулась вперед по бетонной дорожке, постепенно набирая скорость. Штурвал отвожу от себя за нейтральное положение с тем, чтобы ускорить подъем хвостового оперения самолета, но это не помогает. Машина идет послушно, ускоряя свой стремительный разбег, но от земли не отрывается.

Чувствую по мере увеличения скорости и пробега какое-то повышенное, ненормальное давление на ручку управления самолета. «Неужели ошибка?» — мелькнула мысль. Изо всех сил давлю на штурвал и ничего не могу сделать. Как быть? Штурвал начинает давить мне на грудь. Моторы ревут — газ до упоров, винты образуют сплошной вращающийся диск, а самолет бежит на трех точках.

Налегаю на штурвал всем корпусом, сильно упираюсь ногами. Чувствую, что самолет отделился от земли и тут же из-за отсутствия подъемной силы с шумом падает с небольшой высоты то на левое, то на правое колесо шасси. Снова повторяется отрыв, и снова — падение. И взлетная дорожка кончается. Неужели не смогу взлететь? Да, до конца взлетной полосы самолет уже не взлетит… Что же делать? Сделать прерванный взлет?.. Нельзя из-за близости морского берега.

— Братцы! Один раз помирать!.. Держитесь!..

Резко убираю газ. Машина по инерции стремительно мчится под уклон. Десятки метров отделяют нас от моря. Я знаю, что пользоваться тормозами на больших скоростях нельзя, но нельзя и медлить — сейчас врежемся в морские волны. Вопреки сознанию ноги инстинктивно нажали на педали тормозов. Самолет потерял прямолинейное направление, но корпус его по инерции устремился вперед, хвостовое оперение отделилось от земли, и вся машина стремилась перевернуться (скапотировать) через моторы. «Всё кончено», — подумал я, резко ослабив давление на тормоза. Хвостовое оперение с грохотом ударилось о грунт. По инерции самолёт с бешеной скоростью продолжает бежать на трех точках. Как его остановить? Опять нажал на тормоза — машину повело на капотирование, снова отпускаю тормоза, как и первый раз, но ничего из этого не выходит. Машина продолжает свой стремительный бег. Еще миг — и мы будем в море.

Не знаю, что быстрее сработало, мысль или инстинкт, но я с неимоверной силой нажал ногой на левую педаль тормоза и увеличил обороты правому мотору. Словно в смерче, самолет приобрел бешеное вращательное движение левого разворота с правым креном, у самого обрывистого берега моря сделал такой разворот, что консольная часть правой плоскости вспахала землю, а левое колесо шасси поднялось вверх. Тело самолета подвинулось на правом колесе в сторону моря, оставив глубокий след на грунте. В кабине самолета стало темно от поднявшейся тучи пыли. Машина покачалась на двух точках — правого колеса и костыля — и… медленно опустилась на левое колесо. С сильным треском самолет принял нормальное положение.

— «Поломалось шасси?» — в груди у меня похолодело. Осмотрелся: корпус самолета стоял на своих ногах, в двух метрах от обрыва. Меня охватила радость — самолет цел! Но почему он не поднимается? Что давило на ручку управления? Чтобы установить причину, посылаю Володю Соколова проверить хвостовое оперение, нет ли там красных струбцинок. Он выскочил из самолета и побежал к хвосту. Возвращается и кричит:

— Нет там никаких красных струбцинок!

Это подтверждало и свободное движение штурвала, о чем я в горячке и не подумал. Лес худых рук потянулся ко мне:

— Михаил, взлетай же скорее! Немцы бегут!

Я и раньше заметил, как гитлеровцы стали отделяться от зенитных батарей и самолетов, и уже принял решение. Пусть бегут, пусть удаляются от зениток и истребителей, я вырвусь из кольца окружения и произведу повторный взлет с того же места. Они бежали, обгоняя друг друга, к нашему самолету, поняв, что с ним что-то случилось. Но бежали без оружия.

— Михаил, взлетай, а то погибнем! — взволновались мои товарищи.

Но как взлететь? Самолет не поднялся против ветра, а по ветру и думать нечего, да еще впереди препятствия: радиомачты, ангары, лес… Какой тут взлет!

Толпа гитлеровцев все ближе и ближе, уже в десятках метров от нас. Нервы друзей не выдерживают. Отчаявшись, они уже не умоляют, а приказывают:

— Михаил, взлетай, или!..

Я почувствовал холодное лезвие штыка между лопатками. Это меня взорвало, и я с такой яростью крикнул на них, как не кричал еще никогда в жизни. Друзья шарахнулись в сторону.

Через плексиглас кабины продолжаю наблюдать, как фашисты полукругом окружают самолет, не подозревая, что в нем не их летчики, а заключенные, что-то кричат. Меня бросило в дрожь, волосы зашевелились на голове. Нет, не от страха, а от ненависти к проклятым мучителям. Отвращение к презренному врагу переполняло сердце гневом и жаждой мести. Живым они меня не возьмут теперь, но если придется умереть, то дорого заплатят за наши жизни!

— За Родину! — крикнул я товарищам, всем своим корпусом подавшись вперед, с силой сжимая штурвал и сектора газов, слившись воедино с работающими моторами… Дал полный газ моторам и отпустил тормоза. Самолет, словно конь, ринулся вперед на максимальной скорости, врезался в толпу гитлеровцев, давя их колесами шасси.

Иван Кривоногов, как будто желая помочь самолету, кричал во весь голос:

— Руби их, гадов!.. Топчи сволочей!..

Пока гитлеровцы опомнились и сообразили, что произошло с самолетом, и забили тревогу, наша машина, не уменьшая скорости, неслась, обгоняя ветер, к свободе. Оставив позади себя самолеты, она бежала по бетонированной дорожке, как по ковру, к тому месту, откуда мы пытались взлететь первый раз. Мысли мои летели быстрее машины: «Неужели снова неудача? Что за причина?» У намеченной точки я развернул самолет, но уже более осторожно, с меньшей вращательной силой, боясь повторить прежнюю ошибку.

Снова занимаю положение для взлета против ветра. Не соблюдая никаких правил летной службы, даю газ — сектора доходят до предела, отпускаю тормоза. Машина с ревом по той же дорожке несется к морю. Володя Соколов занял место «штурмана» в передней части кабины, Кривоногов и Кутергин — со мной рядом. Машина ведет себя так же, как и в первый раз, и я ничего не могу с ней сделать.

— Давите на руль! — призываю на помощь товарищей.

Кривоногов и Кутергин усердно нажали. Чувствую, что хвост самолета начинает отрываться от земли, фюзеляж приобретает горизонтальное положение. Скорость начала заметно возрастать, от чего земля покрылась сплошными линиями. Четыре удара колес о цементную дорожку. Наконец, более плавный, последний толчок — отрыв от земли. Самолет в воздухе! Какие радость и волнения охватили наши сердца! Я был на седьмом небе. Ведь колеса шасси уже не катились по земле, а самолет громадным размахом крыльев разрезал воздух. Земля уходила вниз. Мелькнул обрывистый берег и остался позади.

Плавно работали моторы, унося нас из ужаснейшего ада, с вражеской земли, пропитанной кровью и слезами миллионов людей. Я вспомнил, что на полной мощности моторы долго работать не могут, убавил обороты, установил одинаковое их число и переключил внимание на приборы.

— Ура! Летим! — ликовали мои товарищи и от радости, переполнявшей их сердца, запели «Интернационал».

И уже ни преследование вражеских истребителей, поднявшихся в воздух, ни зенитки, открывшие по нас огонь, ни ошибки моего «экипажа» не могли помешать нам добраться до родной земли.

 

Здравствуй, родная Отчизна!

Полет продолжался в самых неблагоприятных условиях. Еще больше усложняло его мое незнание чужой машины. Ведь мне нужно было не только вести самолет, не сбиваясь с курса, но и изучать машину в полете, выяснять, какая кнопка на приборном щитке для чего предназначена. Всё это каждую секунду грозило непоправимой катастрофой. Всё зависело от моей выдержки, собранности, сметки и догадливости.

В то время как «экипаж», которому дела нет до того, какие неимоверные трудности стоят передо мной, пел «Интернационал», а Соколов и Кривоногов вдохновенно дирижировали, штурвал еще быстрее, чем при взлете, начал переходить в положение резкого набора высоты, огромная тяжесть навалилась мне на грудь. Создалась серьезная опасность свалиться в штопор.

— Давите на ручку!.. Зачем отпустили?! — закричал я так, что песня тут же оборвалась. Друзья поняли, что с самолетом происходит что-то неладное. Кривоногов и Кутергин бросились ко мне и стали давить на ручку управления с таким усердием, что самолет описал дугу сверху вниз и перешел в отвесное пикирование. Мы обезумели, когда увидели, как быстро приближается вода к нашему самолету… Вот-вот нырнем в свинцовую пучину Балтийского моря.

— Отставить! Перестаньте давить! — подаю команду. Друзья отпустили ручку и стали ее слегка придерживать.

— Вот так, так хорошо, — киваю им.

Зону смертельной опасности миновали. Самолет послушно выровнялся и принял горизонтальное положение у самого зеркала воды, чуть не коснувшись поверхности моря колесами шасси. Теперь я уже более спокойно подавал друзьям сигналы. Плавно начал набирать высоту и, поднявшись на 150–200 метров, перешел в горизонтальный полет.

На сердце у меня отлегло, а друзья всё еще находились под впечатлением только что миновавшей опасности и на всё смотрели испуганными глазами, следя за каждым моим движением. А я продолжаю изучать рычаги управления, к которым всё еще боялся притронуться. Правее сидения нащупал рукой какое-то маленькое колесико. Повернул его несколько раз по ходу самолета и почувствовал резкое уменьшение нагрузки на руки. Самолет плавно стал изменять направление в сторону земли. Радости моей не было границ. Это колесико оказалось штурвалом триммера руля глубины, который до сих пор был поставлен на посадку. Вот почему не взлетал самолет! Самолет стал послушным, управлять им стало легко одному.

— Отпустить, — командую помощникам, — больше мне не нужна помощь.

С высоты 700–800 метров я хорошо заметил взлет истребителей с аэродрома, на котором мы только что были. Обгоняя друг друга, они разлетелись в разных направлениях, видимо, намереваясь атаковать меня со всех сторон. Решил подняться повыше. Вдруг Володя Соколов, наблюдавший за воздухом, доложил:

— Михаил! Самолет!

Оглянувшись, я увидел «Фокке-Вульфа». С минуты на минуту он мог открыть пулеметный огонь. Но не успел он догнать нас, как наш самолет вошел в облака. Преследователи потеряли нас из виду. Но мы оказались в ужасно критических, опасных условиях «слепого» полета. Если в обычном полете нелегко справиться с незнакомой машиной, то нетрудно понять, каково мне было теперь…

В самолете стало темно, как ночью, даже крылья были еле-еле видны. Сделал плавный левый разворот с целью ввести в заблуждение преследователей. Время тянулось медленно. Дрожь охватила меня. Состояние было такое, как перед смертью.

…Впиваюсь глазами в приборную доску, стараясь как можно осторожнее установить нормальное положение в развороте, но несоразмерные действия моих неуверенных, дрожащих рук и ног только ухудшают режим полета. Самолет вошел в скольжение… И вдруг стало светло… Самолет падает с большой скоростью на левую плоскость. Резким координированным движением устанавливаю нормальный полетный режим и спешу скорее снова зайти в облака, чтобы истребители не обнаружили меня.

Вторая и третья попытки «слепого» полета окончились тем, что мы чуть не врезались в море, почти коснулись колесами шасси воды. Чтобы окончательно не свалиться в штопор, принимаю решение лететь по нижней кромке облаков. То вхожу в гребень сгущенного облака, то снова ясно вижу под самолетом буруны Балтийского моря.

С каждой минутой полета метеорологические условия ухудшались, облачность опускалась все ниже, прижимая нас к воде. Высотомер всё время показывал снижение. Наконец стрелка остановилась на делении 0 метров. Летим над самой водой. Моря уже не видим — оно слилось с облаками. Судя по времени полета, скоро конец морю, мы можем врезаться в какое-нибудь береговое препятствие. И вообще лететь на такой высоте опасно. Что же делать?

Принимаю решение: пробить облачность во что бы то ни стало, а иначе нам не избежать смерти. И это не безопасно в условиях нашего полета, но все же риска меньше. Ради сохранения жизни товарищей я должен преодолеть все трудности «слепого» полета. Начал набирать высоту. Еще темнее стало в кабине. Всё мое внимание сосредоточено на приборной доске. Самолет послушно метр за метром поднимает нас ввысь. Но нам кажется, что мы вот-вот врежемся в землю… Прошло пять минут, а коварное облако становится все плотнее. Мы ждем, когда оно кончится, а ему нет и, кажется, не будет конца. Вокруг сплошная ночь. Руки и ноги уже одеревенели от напряжения. Сколько времени мы летим вслепую, не представляя, где верх, где низ, — десять, двадцать, тридцать минут? Не знаю. Каждая минута нам представляется вечностью.

Вдруг, как в глубоком колодце, на миг блеснул свет, и снова наступила темнота. За этот короткий срок я убедился в нормальном полете самолета. Ждем, что скоро выберемся из облачности. Это были самые тягостные секунды ожидания…

— Солнце! — вскрикнули все одновременно, когда самолет вырвался из мрака и засеребрился в ярких солнечных лучах. Слезы радости затуманили мне глаза. Друзья отвернулись в разные стороны, чтобы не показать своего волнения, облегченно вздыхали, вытирая рукавами мокрые щеки. Теплые лучи согревали плексиглас, наши худые, высохшие тела. На сердце стало светло и радостно. Мы вырвались из мрака, нам светило солнце свободы!

Взглянув на часы, захваченные у убитого конвоира, я сориентировался по солнцу и установил, что летим не на восток, а на северо-запад. Беру курс на восток, на Родину. Горючего в баках более тысячи килограммов. Спасибо фрицам — не поскупились. Пожалуй, до Москвы хватит. Но «штурман» у меня больно уж ненадежен, у него даже карты нет.

— Ищите карту, — говорю «экипажу», — она должна быть где-то в кабине.

И действительно, карту нашли, но не ту — это была карта Западной Европы, а мне нужна была Восточная Европа, карта нашей родной советской земли. Пришлось всё время ориентироваться по солнцу. Да, как я и думал, само сердце, без карты и компаса ведет меня туда, куда были устремлены наши мысли и взоры во все дни фашистской неволи!

В прорыве облачности мы увидели на море караван фашистских судов. Сопровождавшие их истребители заметили нас. Три «мессершмитта», отделившись от остальных, пошли нам навстречу. Тут мы перетрусили, как никогда. «Очевидно, по радио им уже сообщили о нашем побеге, и теперь они перехватывают нас, — думал я. — Сейчас чесанут из пулеметов — и конец нашему полету…».

— Всем спрятаться в фюзеляж! — приказываю своей полосатой команде.

Стервятники прошли надо мной в 20–30 метрах. Я видел даже лица гитлеровцев. С трепетом в сердце ждал, что сейчас резанут по мне из пулеметов. Однако пролетели и огня не открыли. Я продолжал вести самолет по взятому курсу, не показывая виду, что испугался их.

Если им не сообщено по радио о нашем полете, то они могут и не догадаться, в чем дело. Оглянулся назад, не разворачиваются ли, чтобы атаковать меня. Нет, они уже присоединились к группе самолетов, сопровождающих корабли. Опасность миновала.

Вдали виден берег Балтийского моря. Пересекаем какой-то залив и летим уже над сушей. Впереди ясно обозначилась линия фронта. Грудь распирает от радости и счастья: еще немного — и мы будем на родной земле, среди своих, советских людей! Но радость сменилась новой тревогой. Откуда-то неожиданно вынырнул «Фокке-Вульф» и привязался к нам. Фашистский летчик, летевший со стороны фронта, наверно, был удивлен: что за авиатор летит к линии фронта с выпущенным шасси? Он поднялся выше нас и нахально стал заглядывать ко мне в кабину. Очевидно, его удивление было еще большим, когда он увидел за штурвалом немецкого самолета летчика в диковинной полосатой форме. Он всё кружился и смотрел на меня, как на обезьяну. А у нас дух захватывало от его любопытства. Сейчас, думаем, даст сразу со всех пулеметов, и конец нам. Жизнь наша висела на волоске. Когда фашист в третий или четвертый раз повис надо мной, вокруг нас стали рваться снаряды зениток. Это советские батареи встречали вражеские самолеты. «Фокке-Вульф» оставил нас и пошел на запад.

Белые дымки рвущихся зенитных снарядов вспыхивали вокруг самолета. Осколки стучали по кабине, по фюзеляжу и плоскостям. Потом самолет вздрогнул от сильного толчка. За спиной у меня раздались крики членов «экипажа».

— В правом крыле пробило дырку больше метра!

— Правое шасси перебило!

— Двое ранено!

— Михаил, садись скорее!..

Выбираю место для посадки, пока вас не встретили и не взяли в оборот советские истребители. Вижу вспаханное поле. На нем — лужи, местами снег. Нелегко посадить здесь бомбардировщик, но делать нечего, дальше лететь нельзя.

Иду на посадку… Сильный удар, треск. «Подломилось шасси», — мелькнуло в голове. Самолет на брюхе пополз по грязи, остановился.

— Здравствуй, родная Отчизна! Мы дома!

— Вылезайте, черти полосатые! — кричу «экипажу».

И впрямь, трудно сказать, на кого мы походили тогда в полосатой одежде, с бирками на груди, перемазанные грязью. Еще совсем недавно гитлеровцы на нас кричали: «Русские свинья, плохо работаешь!» И вот мы на свободе! Не вышли, а выпорхнули из самолета, все упали на родную землю, целовали ее и плакали, не стесняясь друг друга.

С автоматами, ручными пулеметами и гранатами приближались к нам советские воины.

— Эй, фрицы! Сдавайся!..

— Хенде хох! — доносились до нас их голоса.

— Братцы, мы не фрицы! — отвечаем мы. — Мы свои, советские! Из плена бежали на фашистском самолете!..

Слыша родную речь, но все еще не доверяя, солдаты и офицеры остановились. Им, видимо, непонятно было, как это русские люди оказались на фашистском самолете. Мы наперебой объясняли им историю своего перелета. Они подошли к нам. И вот мы уже обнимаемся и целуемся с братьями по оружию. Видя, какие мы измученные, солдаты на руках понесли нас в расположение своей части, находившейся на отдыхе после жаркого боя. И не куда-нибудь, а прямо в столовую принесли нас и сразу угостили солдатским обедом, вкуснее которого ничего нет на свете.

Вечером мы слушали рассказы наших гостеприимных друзей о победах Советской Армии, о том, как были изгнаны оккупанты с нашей родной земли. Мы рассказали им о пережитом нами в фашистском плену и как нам удалось вырваться из когтей смерти. Нам хотелось тут же идти в бой с врагом, чтобы скорее одержать победу, освободить из тяжелой неволи товарищей, всё еще томящихся на фашистской каторге.

Мои друзья по перелету находили земляков, беседовали с ними о родных местах. Иван Кривоногов встретил солдата из Горьковской области. Володя Немченко оживленно разговаривал с белорусом, сибиряк Петр Кутергин обнимался с воинами из Новосибирской области, Михаил Емец делился своими переживаниями с украинцами. Нас окружили казахи, татары, узбеки, грузины. Все они были для нас как родные братья.

И вот уже не верится, что два часа назад мы были во вражеском плену, будто все пережитое нами — кошмарный сон. Конечно, в сердцах остался кровавый след каторги. Но неволя не сломила нас. Мы перенесли неимоверные лишения и издевательства врага, потеряли силы, надорвали здоровье, но самое дорогое — честь и верность Родине — сохранили.

Родина! Что может быть дороже для советского человека! Все дни и месяцы в фашистских застенках мы только и жили мыслями о ней. Ради нее боролись со смертью и победили ее. Советский человек непобедим, ибо он — сильнее смерти.

 

Враг неистовствует

Что же произошло в концлагере Свинемюнде после того, как мы угнали вражеский самолет?

За месяц до конца войны, в апреле 1945 года, в одной из воинских частей я встретился со своим товарищем по каторге Павлом Черепановым. Он знал о нашем плане побега и хотел вместе с нами принять в нем участие, но, к сожалению, в решающий день, когда мы захватили «Хейнкель-111», находился в другой рабочей команде. После нашего побега Павел Черепанов оставался на острове до прихода советских войск. Он рассказал мне, что угон нового модернизированного самолета, принадлежавшего самому командиру авиачасти, вызвал страшный переполох среди фашистов.

Все работы на острове были прекращены. Рабочие команды заключенных гитлеровцы в спешном порядке пригнали в лагерь. Узников построили на плацу перед бараками и заставили стоять по команде «смирно». Между рядами измученных людей рыскали охранники со списками и производили перекличку, которая повторялась много раз подряд. Не отозвалось десять человек.

— Где спрятались эти негодяи?! — допытывались фашисты у заключенных. — Будете стоять в строю до тех пор, пока не скажете! Вес, кто знает и не говорит, будут повешены!

На головы ни в чем неповинных людей градом сыпались палочные удары, пощечины. Русских выводили из строя и жестоко избивали прикладами, топтали ногами, угрожали расстрелом, если они не скажут, где находятся те, которых не хватает по спискам. В ответ — гробовое молчание. Никто не произносил ни звука, не издал стона.

Все знали, где находятся десять их товарищей. Лагерь с быстротой молнии облетела весть о побеге группы русских военнопленных на захваченном ими бомбардировщике. Еще лучше знали об этом фашисты, но они боялись произнести эти слова, ибо пример был весьма заразителен для заключенных. В каждом русском военнопленном им мерещился теперь летчик, который при первой же возможности ворвется в кабину самолета и улетит. Поэтому охранники делали вид, что ничего такого не случилось, что отсутствующие спрятались где-то на острове с тем, чтобы потом попытаться переплыть пролив…

Тяжело было стоять раздетым и голодным людям под проливным дождем пополам со снегом, но никто не чувствовал этой тяжести — глаза светились радостью за тех, кого не было сейчас среди них, кто уже на родной земле. Они гордились нашим успехом, как своим собственным, восхищались дерзостью товарищей, среди дня на глазах у фашистов овладевших лучшим бомбардировщиком и улетевших на Родину.

Комендант лагеря и командир авиачасти шифрованной депешей сообщили о случившемся чудовищном чрезвычайном происшествии высшему начальству в Берлин. Всю ночь держали заключенных на плацу, пока не получили указаний из Берлина. Потом снова начались зверские расправы, вымещение злости на невинных людях. Стойко и мужественно держались заключенные, перенося пытки, голод и издевательства. Перед ними был наглядный пример того, как избавиться от фашистского ада. Они знали, что выстоят и всё выдержат, если будут верными своему воинскому долгу, Родине и Коммунистической партии. И выдержали, и дождались свободы. Советская Армия уничтожила фашистскую нечисть и вызволила их из тяжелой неволи.

А чем же кончилась неприятная история с нашим побегом для фашистских извергов — коменданта лагеря и командира авиачасти, оставшегося без самолета, а также для охранников и воздушных «асов», проворонивших самолет?

Об этом в течение пятнадцати лет, прошедших с тех пор, как мы улетели, ничего не было известно. И только в 1960 году «Литературная газета» (№ 42 от 7 апреля 1960 г.) опубликовала интересный документ по этому вопросу. В статье «300 „асов“» Эдгара Меоса сообщалось: «…Сейчас пришел неожиданный документ о неслыханном подвиге советских людей, так сказать, свидетельство с „другой“, с немецкой стороны. Вот оно, это письмо:

„… В пятый день после побега Девятаева и его товарищей на „Хе-111“ в Свинемюнде неожиданно приехал сам рейхемаршал Геринг. Ввиду серьезных разногласий по использованию ВВС, которые с 1943 г. начали происходить у него с Гитлером, маршал всё чаще разъезжал по аэродромам Германии, „чтобы смотреть в глаза этим молодчикам-летчикам“, а также „давать им перцу“, показывая, что он, Герман Геринг, еще „в полной силе“… А тут этот неслыханный случай кражи бомбардировщика со Свинемюндского аэродрома.

Приехал Геринг на черном лимузине „мерседес“. На салют командира части он ответил небрежным жестом руки. Высший эсэсовский офицер группенфюрер генерал-лейтенант Булер, прибывший с маршалом, игнорировал салют командира части.

Схватив командира части за отвороты френча, Геринг тряс его изо всех сил, истерически крича:

— Вы дармоеды!.. Кто разрешил вам брать пленных русских летчиков в команду аэродромного обслуживания?!

А после он орал на летчиков:

— Вы сволочи! Вы дали украсть бомбардировщик каким-то вшивым русским военнопленным! За это вы поплатитесь…

Сопровождавшие Геринга генералы авиации были ошеломлены, но не промолвили ни слова.

Геринг бесновался, как сумасшедший. Когда командир части попробовал что-то объяснить, маршал заорал на него:

— Придержите свой язык, вы, пособник беглецов! С этой минуты вы, майор, лишены своего поста и разжалованы в рядовые. Вы и ваши дерьмовые летчики еще почувствуете мою руку! Раньше, чем зайдет солнце, все вы будете расстреляны. Мною будет назначен военный суд ВВС…

Началось краткое следствие, которое произвел на месте эсэсовец Булер. Он сорвал с коменданта концлагеря погоны и орденские ленточки, объявил его арестованным и преданным военному суду. Та же участь постигла нескольких солдат из лагерной охраны и авиационной части. Арестованные были посажены в карцер, командир части — под домашний арест. Лишь пилот „Фокке-Вульфа“, преследовавший „Хе-111“, сумел оправдаться: он не имел боеприпасов, так как только что вернулся из боя.

Закончив следствие, Геринг, кряхтя, полез в „мерседес“, крикнув своему водителю:

— Пошел! Увези меня прочь из этой навозной ямы!..

На следующий день в Свинемюнде приехали эсэсовские военные судьи. Бывший комендант лагеря военнопленных, четыре эсэсовца из охраны и несколько солдат были приговорены к расстрелу. Их тут же посадили в грузовики и увезли в неизвестном направлении. Лишь командир авиачасти был освобожден из-под домашнего ареста по личному приказу Гитлера, когда тот узнал о „цирке“, устроенном Герингом в Свинемюнде“».

Это письмо было прислано в «Литературную газету» техником Тартуского автобусного и таксомоторного парка Эдгаром Ивановичем Меосом, который коллекционирует материалы о подвигах воздушных асов. На основе собранных материалов тов. Меос опубликовал в одном из английских журналов очерк о русских летчиках первой мировой войны, которым заинтересовался немецкий автор книги об асах первой мировой войны Гейнц Новарра. Между ними завязалась переписка. В одном из своих писем Эдгар Меос попросил Гейнца Новарра посмотреть в архивах: «нет ли подробностей побега Девятаева из Свинемюнде». Вскоре он получил это письмо и передал его в «Литературную газету».

Таким образом, стало известно то, о чем мы не знали до последнего времени. Много неприятностей доставили мы своим побегом фашистам. Недаром они так неистовствовали, перегрызая друг другу глотки.

 

Волнующие встречи

Никогда не забыть мне того дня, когда в 1945 году я вернулся домой, встретился с матерью и женой. Сколько радости и счастья принесла нам всем эта неожиданная встреча! Ведь семье сообщили, что я пропал без вести. Не было никаких надежд на мое возвращение. И все-таки мать и жена не переставали меня ждать и дождались. Снова я был в родной Казани. Поступил на работу в речной порт, откуда уходил когда-то в авиацию. Там и сейчас работаю капитаном «Метеора» — быстроходного катера на подводных крыльях.

Родина, Коммунистическая партия и Советское правительство высоко оценили наш побег из концлагеря на вражеском самолете. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 15 августа 1957 года мне присвоено звание Героя Советского Союза, а все участники перелета награждены орденами.

Иван Павлович Кривоногов живет в г. Горьком и работает товароведом в речном порту на Волге. Приезжая на своем «Метеоре» из Казани в Горький, я всегда с ним встречаюсь и бываю у него в гостях. Он все такой же энергичный и смелый, каким был в дни нашего знакомства в концлагере. Правда, пережитые пытки, лишения и издевательства врага подорвали его здоровье, по дух не сломлен, и глаза по-прежнему излучают задорные огоньки и могучую жизненную силу.

В апреле 1957 года после того, как о нашем перелете было напечатано в центральных газетах, откликнулся Михаил Александрович Емец, работающий бригадиром в колхозе им. Ворошилова Синевского района Сумской области. Вскоре у нас состоялась встреча в Москве.

Долго и настойчиво искал я остальных товарищей. Удалось найти Федора Петровича Адамова, который работает в РТС в с. Ильинка Литвиновского района Ростовской области.

Владимир Соколов, Петр Кутергин и Иван Олейник погибли в боях за Родину. До сих пор мне неизвестна судьба Владимира Немченко (Тимченко) из Тереховского района Гомельской области, Трофима Герасимовича Сердюка из Гулькевичского района Краснодарского края и Николая Урбановича из Горловки.

Один за другим находились и старые друзья-однополчане и товарищи по фашистской каторге, ставшие для меня родными братьями. Первым приехал поздравить меня с высокой наградой мой командир, боевой друг и товарищ, образ которого вдохновлял меня все дни, проведенные в жуткой неволе, — Владимир Иванович Бобров. От него я узнал много интересного о своих однополчанах, об их героических подвигах в боях с фашистскими стервятниками, о боевом пути нашей части, отмеченном многими блестящими победами. Владимир Иванович Бобров и сейчас командует авиачастью, воспитывает молодых летчиков, вооружая их своим богатым боевым опытом.

В Москве я встретился с Иваном Мефодьевичем Пацулой. Мог ли я думать, расставаясь с ним в концлагере «Заксенхаузен», что через тринадцать лет встречусь с ним в столице нашей Родины! Оказывается, ему удалось бежать из концлагеря. Теперь Иван Мефодьевич работает лаборантом института нефти Академии наук СССР. Пополневший и полысевший, он остался таким же волевым и жизнерадостным человеком, отдающим все свои силы и знания любимому делу.

Сергей Вандышев приехал ко мне в Москву с женой Кирой, о которой он столько рассказывал мне в плену. Из Кляйнкенигсбергского лагеря гитлеровцы отправили его в лагерь Луккенвальде, неподалеку от Берлина. В этом застенке томились тысячи советских, французских и английских военнопленных. В ночь с 21 на 22 апреля 1945 года советские военнопленные этого лагеря совершили массовый побег. Вандышев вернулся в свой авиаполк, стал командиром эскадрильи и участвовал в штурме Берлина.

В Киеве состоялась моя встреча с Алексеем Ворончуком. Туда же приехал на нашу встречу его замечательный друг и боевой товарищ Алексей Федирко, проживающий в г. Умани.

Но самая волнующая встреча, о которой я и думать не мог, неожиданно произошла в октябре 1957 года.

Советский комитет ветеранов войны пригласил меня в Москву на встречу бывших узников концлагеря «Заксенхаузен». Встречались люди, вместе переживавшие нечеловеческие муки и лишения, не щадя жизни боровшиеся против ненавистного врага, не раз спасавшие друг другу жизнь. После освобождения, с 1945 года они ничего не знали друг о друге. И вот теперь, встречаясь здесь, в Москве, пожилые мужчины бросались друг другу в объятия, целовались и плакали…

Я прибыл, когда в актовом зале Советского Комитета ветеранов войны уже шел доклад о лагере смерти и борьбе советских патриотов в содружестве с иностранными антифашистами против поработителей. Меня избрали в президиум. Я внимательно всматривался в лица сидевших в зале бывших узников «Заксенхаузена». Вдруг мой взгляд остановился на одном человеке, сидевшем во втором ряду с левой стороны, и сердце у меня заколотилось от волнения… Он тоже смотрел на меня, тяжело дышал и нервно вертелся на стуле, то и дело протирая платком глаза. «Он тоже волнуется», — подумал я. Еще пристальнее всматриваюсь в его лицо… «Неужели он? — стучит мысль. — Возможно ли с того света ему явиться сюда?» Нет, зрение и память не обманывают меня, я на всю жизнь запомнил черты этого лица! Да, это он — смертник, политрук Андрей Дмитриевич Рыбальченко!.. Он приподнялся улыбаясь, готовый броситься ко мне, но сдержался.

И вот мы уже стиснули друг друга в объятиях, целуемся, у обоих льются слезы… Радость переполняет наши сердца, не умещаясь в груди, и мы не можем произнести ни слова. Но и без слов мы понимали друг друга и думали об одном и том же…

— Значит, жив! — повторял я.

— Улетел!.. А говорил: «не сумею»… — в волнении произнес он, и знакомая улыбка озарила его лицо.

Мне не терпелось поскорее узнать от Андрея Дмитриевича всё, что произошло с ним и Николаем Степановичем Бушмановым после нашей разлуки. Ведь я давно похоронил их… С болью в сердце переживал их печальную, трагическую участь, с благодарностью вспоминал всё, что сделали они для меня и многих других товарищей. Ведь вскоре после того, как я прибыл на аэродром, туда привезли другую партию заключенных из «Заксенхаузена». Некоторые из них уверяли меня, что своими глазами видели, как политрука и полковника в день их отправки увели в крематорий в числе семи человек…

Когда мы приехали в гостиницу, от Андрея Дмитриевича я узнал, что он живет в г. Майкопе, а Николай Степанович Бушманов в Свердловской области. Как же им удалось спастись? Оказалось, что гитлеровцы, прежде чем казнить их, попытались с помощью провокаторов из белоэмигрантов, которых подсаживали к ним под видом таких же обреченных на смерть, выпытать, кто еще из участников подполья продолжает вести борьбу. Но добиться им ничего не удалось. Бушманов и Рыбальченко выиграли время и дождались освобождения.

— А насчет крематория товарищи тебе правильно сказали… В скором времени после твоего отъезда нас, семь человек, действительно вызвали и увели. Кроме нас было еще три еврея и два поляка. Их повесили на наших глазах, а нас вернули назад. Это была обычная пытка, которой они хотели сломить наше упорство и заставить развязать языки. Но мы предпочитали смерть предательству, держались и вели себя до конца так же, как при тебе…

А как они держались при мне, я знал. Я был счастлив тогда, что встретился с такими друзьями, а теперь счастлив втройне, что они живы.

Пять дней мы жили с Андреем Дмитриевичем в одном номере гостиницы и всё время вспоминали то одно, то другое из пережитого, общих друзей и знакомых.

— А помнишь?..

— А помнишь?.. — перебирали мы в памяти события тех тяжелых дней.

— А ты помнишь того белокурого голубоглазого датчанина, Оскара Вернера, коммуниста, что приносил коробки с продуктами? — спрашивает он.

— Фамилии не помню, — отвечаю я, — но его самого, как живого, вижу перед собой. Ведь эти его коробки стольким людям жизнь спасли, в том числе и мне!

В 1958 году я был в гостях у Андрея Дмитриевича в Майкопе, а в 1961 году приехал снова к нему. Побывал и у Николая Степановича Бушманова в Свердловской области. Дружба наша, скрепленная кровью и муками в гитлеровских застенках, никогда не остынет и не забудется, пока мы живы. Вместе мы вспоминаем, как эта святая дружба и взаимная товарищеская выручка помогали нам переносить тяготы и лишения, одерживать победу над самой смертью. Этому научила нас Коммунистическая партия, которая и там была с нами, вдохновляла нас на борьбу с врагом, указывала пути к победе. Только благодаря этому стал возможным и наш перелет из фашистского плена на Родину.

От издательства. Статьи, очерки и заметки о беспримерном подвиге автора этой книги, опубликованные в советской и зарубежной прессе, вызвали у нас в стране и за границей массу живейших откликов читателей. М. П. Девятаев любезно передал нам часть писем и телеграмм. Эти материалы и публикуются ниже.

 

Строки сердца

Нужно ли предисловие к книге Девятаева?

Огонь Данко не нуждается в хвале. Перед таким величием лучше всего снять шапку и преклониться.

«Побег из ада» может совершить только человек-титан, у которого мудрость, воля и жажда жизни сильнее всех известных человечеству страстей.

Дважды Герой Советского Союза, генерал-майор авиации А. Ворожейкин.

По обстоятельствам боевой жизни на войне можно оказаться в плену, но не стать пленником. Для настоящего патриота плен — это только эпизод в его борьбе за свободу своей Родины.

Трижды Герой Советского Союза, генерал-полковник авиации Л. Покрышкин.

Михаил Девятаев доказал это своим героическим подвигом.

10. II.69 г.

Похищение фашистского самолета-бомбардировщика и полет на нем из немецкого плена в феврале 1945 года — один из ярчайших подвигов советских людей в борьбе за целостность и независимость социалистической Родины.

Герой Советского Союза, генерал-лейтенант авиации, профессор А. Беляков.

Полет летчика М. П. Девятаева в тяжелых условиях истощения организма на незнакомом самолете в сложных условиях погоды свидетельствует не только о его величайшем мужестве и отваге, но и о высокой выучке и подготовке советских летчиков.

26. II.69 г.

Слава Героя Советского Союза Девятаева М. П. не померкнет в веках.

Подвиг Девятаева всегда вызывал мое восхищение соединением воли, упорства, находчивости и смелости.

Герой Социалистического Труда, Генеральный конструктор О. Антонов.

Однако, что больше всего меня поражало в этом событии, — это победа человеческого интеллекта.

4. II.69 г.

Мысленно, с глубоким уважением жму руку этому замечательному человеку и его смелым товарищам.

Михаил Девятаев беспредельно любил авиацию, превосходно знал свое дело. Оказавшись в плену врага, он до конца сохранил верность Отчизне, проявил исключительную настойчивость в достижении своей цели — бежать из плена на захваченном немецком самолете.

Летчик, полковник В. Бобров.

Девятаев за годы войны уничтожил девять вражеских самолетов — я считаю «Хейнкель-111» девятым, он провел 180 боевых вылетов. Его полет из неволи — подвиг мужества, мастерства и преданности Родине.

8. I.69 г.

Подвиг Девятаева и его товарищей — яркий пример для нашей молодежи, всего современного поколения.

Больших успехов в труде и в жизни моему соратнику и фронтовому другу!

 

Телеграммы

КАЗАНЬ, М. П. ДЕВЯТАЕВУ

Мордовский обком КПСС.

Поздравляем Вас с присвоением высокого звания Героя Советского Союза. Мордовская земля гордится своим сыном.

Президиум Верховного Совета МАССР.

КАЗАНЬ, М. П. ДЕВЯТАЕВУ

Ответственный секретарь Советского Комитета ветеранов войны Маресьев.

Искренне поздравляем с высокой правительственной наградой. От души желаем новых успехов в работе, личной жизни.

КАЗАНЬ, РЕЧНОЙ ПОРТ, ДЕВЯТАЕВУ МИХАИЛУ ПЕТРОВИЧУ

Министр речного флота РСФСР Шашков.

От имени коллегии Министерства речного флота и от себя лично поздравляю Вас с присвоением звания Героя Советского Союза. Желаю здоровья, плодотворной работы.

КАЗАНЬ, ДЕВЯТАЕВУ МИХАИЛУ ПЕТРОВИЧУ

Владимир Бобров.

От всей души поздравляем тебя с высокой правительственной наградой — присвоением звания Героя Советского Союза. Желаем счастья и здоровья на благо нашей Советской Родины!

КАЗАНЬ, ДЕВЯТАЕВУ МИХАИЛУ ПЕТРОВИЧУ

Иван Шамов, Рем Онищук.

Тобой заслужена награда. Ты доказал, что России славные сыны могут вырваться из ада. Целуем.

КАЗАНЬ, РЕЧНОЙ ПОРТ, ДЕВЯТАЕВУ

Молодов, директор школы № 45 г. Куйбышева.

Как гражданин, коммунист, участник Отечественной войны, горжусь Вашим подвигом. Вы настоящий герой!

КАЗАНЬ, РЕЧНОЙ ПОРТ, ДЕВЯТАЕВУ МИХАИЛУ ПЕТРОВИЧУ

Киев, ул. Громовой, Иваненко

Поздравляю с присвоением звания Героя Советского Союза, с воскрешением из мертвых. В полку считали погибшим.

КАЗАНЬ, ДЕВЯТАЕВУ МИХАИЛУ ПЕТРОВИЧУ

Михаил Емец.

Поздравляю тебя, дорогой товарищ, с высокой правительственной наградой — присвоением звания Героя Советского Союза. Тяжелый путь мы прошли в условиях концлагерей. Но не согнулись, с честью выдержали все испытания. Рад за тебя, мой незабываемый друг!

 

Письма

ГОРЯЧО ПРИВЕТСТВУЕМ

По поручению личного состава части командир войсковой части Хорунжий.

Мы, летчики, техники, авиационные специалисты и весь личный состав части, собравшись на митинг по поводу присвоения Вам высокого звания Героя Советского Союза, горячо приветствуем и поздравляем Вас с высокой правительственной наградой и желаем больших успехов в работе, доброго здоровья и счастья.

Личный состав гвардейской истребительной части, в которой Вы ранее проходили службу и мужественно сражались в период Великой Отечественной войны, гордится Вашей отвагой и героизмом, которые Вы проявили в боях за честь, свободу и независимость нашей Советской Родины.

Сообщаем Вам, что своим упорным воинским трудом и учебой мы добиваемся новых успехов в боевой и политической подготовке, в совершенствовании летного мастерства.

Еще раз желаем Вам многих лет жизни и больших успехов в работе на благо и процветание нашей любимой социалистической Родины.

НОВЫХ УСПЕХОВ В ТРУДЕ И СЧАСТЬЯ В ЖИЗНИ!

По поручению личного состава в/ч заместитель командира по политчасти гвардии майор Гинзбург.

Дорогой товарищ Девятаев! Мы, воины Н-ской части, несущие службу за рубежом родной страны, шлем Вам, верному сыну нашей Отчизны, славному советскому патриоту, свой теплый, сердечный привет.

С большим волнением мы узнали о Вашем подвиге в суровые годы Великой Отечественной войны. В жестоких условиях фашистского плена Вы проявили несгибаемую волю и величие духа советского человека, беззаветную преданность своей Родине и жгучую священную ненависть к ее врагам. Только воин, воспитанный Коммунистической партией, способен на такой героизм и отвагу, которые проявили Вы, совершив перелет на вражеском самолете из гитлеровского лагеря смерти вместе с группой военнопленных. Поистине наш народ может гордиться такими людьми — со смелыми, мужественными сердцами.

На замечательном примере Вашей стойкости и бесстрашия, на подобных примерах доблести многих тысяч советских воинов в годы Великой Отечественной войны мы воспитываем у молодых высокие морально-боевые качества, горячий советский патриотизм и стремление образцово выполнять свой воинский долг перед Родиной.

Находясь вдали от Родины, на территории Германской Демократической Республики, мы ясно понимаем всю ответственность возложенной на нас партией и правительством почетной задачи. На переднем рубеже защиты государственных интересов своей страны наши воины все силы и энергию отдают на повышение своей боеготовности.

С гордостью мы узнали, что Вы, работая в волжском пароходстве, самоотверженно трудитесь на новом замечательном теплоходе и вместе со своими товарищами вносите посильный вклад в выполнение грандиозного семилетнего плана.

От всей души желаем Вам и всему коллективу доброго здоровья, новых успехов в труде и счастья в личной жизни. Надеемся, что между нами установится крепкая связь.

Заверяем Вас, что мы будем с честью оберегать мирный созидательный труд своего народа, его покой и счастье.

ГОРЖУСЬ, МИХАИЛ!

М. П. Лупов, г. Саратов, Кирпичная, 51, кв. 2.

Здравствуй, дорогой Михаил! От всего сердца поздравляю тебя с высокой правительственной наградой. Когда я прочитал в газете Указ о присвоении тебе звания Героя Советского Союза, у меня на глазах навернулись слезы. Я от души рад, что ты жив и здоров, вырвался все-таки из ужасного фашистского плена.

После вашего побега по концлагерям ходили о вас легенды. Еще бы: это был не просто героический подвиг, а, пожалуй, единственный случай за всю историю войн! Фашисты перепугались!

Я расскажу тебе коротко о том, что было в лагере в тот день, когда вы улетели. Ваше исчезновение вызвало невероятный переполох. Фашисты послали в погоню несколько истребителей. Но вражеские самолеты скоро вернулись обратно. Мы не знали, что с вами. Оказывается, вам удалось добраться до своих. Молодцы! Погоня была, значит, напрасной.

Начальника аэродрома (впоследствии говорили) расстреляли будто по приказу самого Гитлера. Не столько за самолет, сколько за сам факт. Лагерфюрера — того рыжего и длинного гауптмана — в тот же день посадили и затем упрятали неизвестно куда. Нас всех загнали в лагерь и трое суток не выводили на работу. Таскали в комендатуру на допросы, особенно нашу, четвертую штубу. Многих били, и мне попало. На меня показал штубэльтестер — белобрысый Герман, ты его знаешь хорошо. Он сказал, что мы были друзьями, и я не мог не знать о предстоящем побеге. Над нами издевались, жестоко пытали. Но мы выдержали.

Я решил тоже во что бы то ни стало бежать. Однажды, возвращаясь из порта, где мы грузили на корабли оборудование (в связи со стремительным наступлением наших войск немцы начали срочно эвакуировать с острова все свое хозяйство), я на ходу выбросился из автомашины. Но — неудачно: сломал левую руку. Меня подобрали, а через некоторое время отправили в лагерь смерти Берген-Бельзен. Здесь я был освобожден нашими войсками. В марте 1946 года вернулся на Родину, демобилизовался. Сейчас работаю в областном управлении мебельной и деревообрабатывающей промышленности начальником конструкторского бюро. Живу хорошо. Жена тоже работает, она у меня педагог.

Дорогой Михаил! Очень хочется встретиться, вспомнить наше тяжкое прошлое, вместе порадоваться нашим сегодняшним счастливым дням.

Михаил! Ты, возможно, забыл меня? Посылаю фота 1949 года, это более подходит к тому времени: сейчас я, конечно, изменился. Мы с тобой ведь годки. Я бывший инженер железнодорожного транспорта, военное звание — капитан, был начальником разведроты. В плен попал в 1942 году с тяжелым штыковым ранением в живот. Бежал и примкнул к партизанам. Потом снова попался в лапы гестапо. Началась кошмарная жизнь в концлагерях. В лагере Свинемюнде я встретился с тобой. У меня был 11187 номер. А имени, как и у других, не было…

—  Ну, до встречи, дорогой! Пиши.

Сердечный привет и самые лучшие пожелания твоему семейству.

ПРИЕЗЖАЙ В ГОСТИ

С горячим приветом твой друг А. П. Цоун.

Дорогой Михаил Петрович! Очень рад твоему письму. Несказанно рад, что многие наши товарищи по лагерю живы и трудятся. Ведь до твоего письма о их судьбе я почти ничего не знал.

Михаил Петрович! Не слышно ли что о Николае Чесных? Очень хороший был человек. Мы с ним были большими друзьями. Хотелось бы знать что-нибудь о Китаеве. Помнишь, как он пел наши русские песни? Душа разрывалась.

После того как немцы обнаружили наш подкоп, меня много пытали, требовали выдать зачинщиков. Гауптман схватил меня за горло и чуть не задушил. Но я не сказал ни слова. Тогда он отпустил меня и дал понять: будешь повешен. Вечером я некоторым товарищам дал свой домашний адрес, чтобы они, если останутся живыми, написали бы о моей смерти. Но вот прошло столько лет, и ни от кого не было письма. Вот почему я решил, что все мои друзья погибли.

Позднее меня тоже отправили в лагерь Свинемюнде. Здесь я совершил побег, но чуть не погиб. Спас один гражданский немец, мастер-наладчик, чудеснейший человек. Я благодарен ему до конца жизни.

Ты сообщаешь, что пишешь книгу воспоминаний. Это замечательно! Надо всему миру рассказать о страшных зверствах фашистов, о том, какие ужасы нам пришлось пережить в гитлеровских застенках. Надо поведать, как мужественно и стойко держались советские люди перед лицом смерти.

Сейчас я живу в Якутии, в селе Нюбра. Здесь много народу. Совсем недавно это место было захолустным. Теперь не узнать его. Скоро станет городом. У нас две электростанции, два замечательных клуба, отличная баня, есть и авиапорт, промкомбинат, лечебные учреждения, четыре школы среднего образования, огромное управление экспедициями, совхоз и т. д.

У нас стоят большие морозы — доходят до 50 градусов. На улице — сплошной белый туман. Красиво!

Приезжай в гости, посмотришь наши северные края.

НИКОГДА НЕ ЗАБУДУ

Ф. А. Адамов, Литвиновский район Каменской области.

Дорогой Михаил! Пишет тебе Адамов Федор Петрович. Не забыл меня? Я, например, тебя никогда не забуду. Помню до мельчайших подробностей все: как жили в лагере, как работали в невыносимых условиях, как издевались над нами фашисты. Все помню. А разве можно забыть тот момент, когда мы захватили фашистский самолет, забрались в кабину и… поднялись в воздух!

Не было конца нашему ликованию. Помнишь, как все запели «Интернационал»? Если бы не ты, Миша, мы могли погибнуть в лагере от страшных мук. Спасибо тебе, родной!

От всей души поздравляю тебя с высокой правительственной наградой — с присвоением высокого звания Героя Советского Союза. Желаю тебе всего доброго в работе и личной жизни.

Пару слов о себе. Я работаю шофером, имею пять сыновей и одну дочь. Вот так! Все живы и здоровы. Вместе со мной шлют тебе сердечный привет и самые лучшие пожелания.

Жму руку.

ДОРОГОЙ СОКОЛ

С. Воротников, бывший узник Свинемюнде.

Здравствуй, дорогой и незабываемый друг Миша! Разреши передать тебе сердечный привет и массу наилучших пожеланий и благ в твоей жизни.

Миша, какой я сегодня счастливый! Мне попалась газета «Советская Россия», в которой я нашел тебя. Я целовал тебя на снимке, где ты сидишь со своей семьей, и решил немедленно написать тебе письмо. Как я рад, что ты жив, дорогой сокол, как я доволен, что ты на нашей русской прекрасной земле со своими близкими людьми!

Мне невольно вспомнились те ужасные дни, которые мы пережили в лагере Свинемюнде. Сколько там погибло замечательных людей! Вспомнились все те, кто мужественно переносил жестокие страдания и унижения.

Миша, ты и там, в лагере, был примером стойкости для нас, военнопленных. Недаром тебя правительство еще до плена несколько раз наградило боевыми орденами. Ты достоин этого!

Недавно я получил письмо от Михаила Емеца. Он работает председателем в своем родном селе Бирки Синивского района Сумской области. Он дал обещание приехать ко мне в гости. Приезжай и ты.

Миша, прошу тебя, вышли свое фото. Привет супруге и твоим орлам-сыновьям. Пусть они растут такими же мужественными, как и ты сам.

ИСПЫТАНИЕ ВЕРНОСТИ ВОИНСКОМУ ДОЛГУ

А. Д. Бабаев, гв. подполковник, г. Ростов-на-Дону, Текучева, 153, кв. 52.

С чувством величайшего удовлетворения и гордости за наш великий народ, Коммунистическую партию и Советское правительство прочитал сначала очерк «Мужество» в «Литературной газете» Яна Винецкого, а затем воспоминания М. Девятаева «Мы — люди советские», опубликованные в газете «Советская авиация». В них рассказано о замечательном подвиге, совершенном нашими замечательными воинами во главе с М. Девятаевым.

Какая нужна была поистине несгибаемая твердость и сила духа, чтобы в стане злобствующего врага, сильного и коварного, хитрого и изворотливого, выстоять против всех испытаний, выпавших на долю безоружных людей!

Эти люди — настоящие богатыри земли советской — сумели сохранить в себе силы и беспримерную выдержку, перенесли величайшие невзгоды, не запятнали свои честь и достоинство. Верные своему воинскому долгу, преисполненные гордости за свою великую Родину, они смогли победить смерть в тяжелой и неравной борьбе. Настоящий подвиг может послужить замечательной темой для создания высоко патриотического, глубоко волнующего художественного фильма, который будет иметь большое воспитательное значение не только для советских воинов, но для всего советского народа.

ЕСЛИ У ВАС ЕСТЬ ДЕТИ, ЖЕЛАЮ, ЧТОБЫ ОНИ БЫЛИ ТАКИМИ, КАК ВЫ

Уважающая Вас В. Чехова, по мужу — Семыкина, г. Таганрог, ул. Антона Глушко, 34, кв. 15.

Дорогой, всеми советскими людьми уважаемый Михаил Петрович! Поздравляю Вас с праздником Великого Октября.

Вам пишет это письмо старенькая, 1885 года рождения, родственница писателя А. П. Чехова. Наши деды были родными братьями. Антона Павловича я еще девчонкой видела и слышала в доме своих родителей. Он оставил в моем сердце неизгладимый след. Если бы он был жив и прочитал о Вашем геройском поступке в газете «Правда» от 17 августа 1957 года, то тоже восхитился бы Вами, поздравил бы Вас с праздником освобождения и радости, поблагодарил бы за то, что Вы своим геройским поступком еще раз доказали, на что способен наш человек. Я в этом уверена.

Если у Вас есть дети, желаю, чтобы они были такими, как Вы.

Я живу во дворе, где много ребят всех возрастов. Я часто им рассказываю о Вас, о Вашем бессмертном подвиге. Каждый из них мечтает быть таким, как Михаил Петрович Девятаев. Мы все жмем Вам от всего сердца руку и желаем счастливо дожить до тех дней, до тех желанных времен, когда не будет больше войн и на земном шаре установятся братство, равенство и любовь.

Прошу Вас очень: ответьте нам, напишите побольше о себе. Я тоже «немного пишу», и мне так хочется написать о Вас.

ПИШЕТ ВАМ ЛЕКТОР…

С коммунистическим приветом Е. Климов, г. Пермь, Большевистская, 68.

Уважаемый Михаил Петрович! Пишет Вам лектор Климов из г. Перми, который познакомился с Вами на съезде в Москве. В своих лекциях о коммунистической морали я часто рассказываю о Вашем замечательном подвиге. Мои слушатели очень интересуются Вашей судьбой и судьбой Ваших товарищей. Но я о Вас знаю, к большому сожалению, только по скупым газетным материалам. Если есть возможность, то сообщите, где можно более основательно прочитать о Вас.

Мне часто приходится выступать с лекциями в районах нашей области. У нас на местах почти в каждом клубе есть эпидиаскопы. Я был бы Вам очень признателен, если бы Вы смогли подарить свою фотографию, которую можно использовать как иллюстрацию на публичной лекции.

От всей души желаю Вам успехов в работе и в личной жизни. Большой привет Вашей супруге и всем близким. Я очень рад, что познакомился с Вами. Со своей стороны делаю всё, чтобы наша молодежь была достойной сменой Вам, мужественным защитникам Родины.

СПАСИБО ВАШЕЙ МАТЕРИ

Г. Ф. Проскуро, Иркутская обл., г. Братск, 8, палатка 28.

Дорогой Михаил Петрович! Разрешите мне передать Вам свой чистосердечный привет, а также пожелать всего доброго в жизни. Как я был восхищен Вашим подвигом! Спасибо Вашей матери Акулине Дмитриевне за то, что она родила и вырастила такого несгибаемого воина! Ваш подвиг, совершенный во имя Родины, будет жить вечно.

Правильно оценила его Родина. Благодаря подобным людям сейчас покоряется космос, совершаются удивительные чудеса. Желаю счастья!

ЖДЕМ ВСТРЕЧИ С ВАМИ

По поручению совета клуба Юрий Горин, о. Сахалин, г. Александровск, Чехова, школа 8.

Здравствуйте, Михаил Петрович! Горячий сахалинский привет от пионеров школы № 8.

В нашей школе организован клуб интересных встреч. У ребят недавно побывал делегат XXII съезда КПСС Н. Е. Золотов. Посетили их многие члены бригад коммунистического труда, а также участники слета юных знаменосцев.

Не всегда возможно организовать встречу в клубе с кем хотелось бы. Поэтому мы открыли заочное отделение. Ребята завязывают переписку со знатными людьми страны и читают вслух письма на своих занятиях.

Пионеры 5 «А» класса имени Михаила Девятаева приглашают Вас на встречу в наш клуб. Если не сможете приехать лично — напишите нам письмо, вкратце расскажите о своем замечательном перелете на Родину, о своих товарищах по оружию.

Ждем встречи с вами!

ЧТОБЫ МНЕ ЖИЛОСЬ ХОРОШО

Аня Гадагатель, пионерка. Кр. край, ААО, Теучежский район.

Михаил Петрович! Я хочу переписываться со всеми героями нашей Родины, которые, не щадя ни силы, ни жизни, боролись во время Великой Отечественной войны за то, чтобы мне жилось хорошо, чтобы я училась, чтобы я не знала, что значит слово «война». Пусть услышат мой голос все герои, в том числе и Вы, Михаил Петрович. Большое Вам спасибо, наши отцы, братья, товарищи! Мы не забудем тех, которые пали в священной борьбе за свободу и независимость нашей Родины!

Михаил Петрович, напишите, как живете, как здоровье. Как живет Ваша мать, Акулина Дмитриевна? Если она жива, передайте ей пионерский привет. Как живут Ваша жена, Фаузия Хайруловна, дочурка и сыновья? Не переписываетесь ли с Адамовым, Емецем, Ворончуком?

О себе. Я председатель дружины имени Олега Кошевого, руководитель кукурузоводческой бригады. Работы хватает. Но не жалуюсь.

Разрешите поздравить Вас с приближающимся праздником 1 Мая.

БРАТСКИЙ ПРИВЕТ ИЗ ПОЛЬШИ

Е. Банщык.

Дорогой Михаил Петрович! Я польский офицер и писатель, пишу книги и статьи на авиационные темы.

В журналах «Советский воин», «Крылья родины» и других я прочитал о Вашем побеге на немецком самолете из лагеря Свинемюнде. Я восхищен Вашей отвагой и героизмом!

Желая познакомить польских читателей с этим необыкновенным подвигом, я поместил про Вас статью в журнале «Жолнеж польски» («Польский солдат»), которую написал на основе материалов, помещенных в советской печати. Статья вызвала большой интерес.

Мне хочется историю Вашего побега изложить теперь в большом рассказе и издать отдельной книгой. Такая книга посодействовала бы укреплению польско-советской дружбы.

В связи с этим обращаюсь к Вам, дорогой товарищ Девятаев, с просьбой сообщить мне некоторые подробности относительно Вашей судьбы в немецком плену и самого побега из лагеря Свинемюнде. Эти подробности мне необходимы для сочинения рассказа. Прежде всего меня интересует, не встретились ли Вы во время Вашего пребывания в Польше и Германии с какими-либо поляками или с помощью с их стороны. Может, помните какие-нибудь фамилии, может, Вы помогали полякам, например, в концлагере?

Не помните ли Вы каких-нибудь подробностей из пребывания в Варшаве и Лодзи? В какое время находились Вы в этих городах, в каких лагерях? Не помните ли фамилий немцев из команды лагерей в Лодзи, в Кляйнкенигсберге, Маутхаузене, Свинемюнде?

Очень желательно, чтобы Вы написали побольше подробностей. Прошу Вас, товарищ Девятаев, не отказать мне в помощи, так как истории Вашего подвига мы в Польше придаем исключительное значение. Мы хотим по линии Общества польско-советской дружбы пригласить Вас в Польшу. Напишите, устраивает ли это Вас? Шлю Вам, дорогой товарищ, братский привет от себя лично и от миллионов читателей. Жму Вашу руку и жду ответа.

ТОВАРИЩУ «ЛЕТ НЕВОЛИ И ОБЩЕЙ ДОЛИ»

Станислав Яник. Жегесов-Здрой, № 52.

Дорогой товарищ! Много лет я пытался узнать о Вашем побеге из Свинемюнде. Я всё гадал: был ли он удачен или, как сообщили немцы, вы были сбиты возле Кюстрина. Поэтому я испытал огромную радость, когда в еженедельнике «Польский солдат» прочитал Ваше обращение — письмо к бывшим узникам фашистских концлагерей.

8 февраля 1944 года я со своей командой находился вблизи аэродрома, с которого Вы совершили побег, и видел, как захваченный Вами самолет поднялся в воздух. Это был замечательный подвиг! Он всех нас восхитил и воодушевил.

А какое впечатление он произвел на немцев! Фашисты не знали, что делать от злобы.

Может быть, когда-нибудь судьба сведет нас, и мы сможем вдоволь наговориться. Если будете в Польше — зайдите ко мне, приму от всего сердца. Товарищ Евгений Банщык пишет о Вашем подвиге книгу. Думаю, что он с Вами в контакте, получает от Вас все необходимые сведения.

Извините, что пишу на своем родном языке, так как Вашим не владею в такой степени, чтобы мог на нем свободно говорить. Думаю, что понимание письма не вызовет больших затруднений.

Прошу ответить. Шлю самые сердечные пожелания.

Из немецкого журнала «Фрейе вельт»

Самолет доктора Штейнгофа

Я сразу вспомнил всё, когда прочитал в журнале «Свободный мир» заметку «Побег из ада»…

Курт Шанп, инженер-электрик центральной лаборатории радиотехники, Берлин — Трептов.

Да, это был «Хейнкель-111», который 8 февраля 1944 года угнали советские военнопленные с площадки для запуска ракетных снарядов. Да, это был тот самолет, который чуть не задел наблюдательный пункт, где я стоял тогда на посту.

Был подготовлен последний пробный старт «V-2» на площадке для запуска ракетных снарядов. Я стоял как солдат и техник на наблюдательном пункте, который находился в полутора километрах от площадки. Мое задание было — проследить агрегат при старте.

Вот мне сообщили, что приближается момент старта. В это время совсем неожиданно с западного аэродрома поднялся какой-то самолет. У меня было широкое поле обозрения, и я всё видел хорошо. Что случилось? Что это за самолет? Не может быть, что это машина Штейнгофа, на которой он должен подняться и проследить траекторию ракетного снаряда «V-2». Ведь она должна стартовать только по голубому сигналу!

Самолет взял курс на мою башню, пронесся на небольшой высоте над верхушками сосен, медленно и с трудом набирая высоту. Я узнал «Хейнкель-111».

На несколько секунд я был парализован… На высоте 15–20 метров пронесся над башней самолет. Когда он оказался уже над морем, с рампы поднялся ракетный снаряд «V-2». Спустя несколько минут на башню явился старший лейтенант воздушных сил, который (мне было известно об этом) не скрывал своих антинацистских настроений. Он рассказал, что на том самом самолете, который был предоставлен в распоряжение доктора Штейнгофа для наблюдения за снарядом «V-2», бежали русские военнопленные. Я почти лишился дара речи. Мои мысли были с этими мужественными людьми. Удастся ли им прорваться? Доберутся ли они до своей Родины или снова попадут в руки фашистов?

На следующий день я, согласно приказу, покинул Свинемюнде. Нацисты умолчали об этом чрезвычайном, небывалом происшествии. Позднее мне приходилось слышать о побеге русских смельчаков, но — мельком, без подробностей. Только теперь, прочитав заметку в журнале, я получил полное представление о подвиге, совершенном группой русских военнопленных во главе с Михаилом Девятаевым.