1

Было ли у меня предчувствие?.. Ну, если только день с утра выдался муторный, но таких хмурых и пасмурных деньков хватало в моей жизни и раньше. Не работалось… Все больше отвлекался от дел и думал не о них, а о том, о чем думалось и вспоминалось. Этакий день открытых в самого себя дверей или я, как зеркало русской революции. Вообще говоря, ковыряние в себе гвоздиком мне не свойственно, эта национальная забава русской интеллигенции предполагает уйму свободного времени и склонность к самоедству, а у меня ни того, ни другого нет и никогда не было. Разве тут до самокопания, когда из-за обилия проблем некогда добежать до туалета. Сашка думает, я в Париж летал развлекаться, а я на самом деле просидел всю неделю в офисе и кроме Эйфелевой башни и аэропорта Шарля де Голля ничего не видел. Ну, еще рестораны, но без них в бизнесе никуда. Ей ведь не объяснишь, что нас в Европе никто не ждет, а такой многообещающей сделки у меня больше может и не случиться. Теперь, глядя из осени, кажется, что тогда нам с Сашкой можно было еще что-то сохранить, даже склеить, хотя выражение это мне не нравится. Только надолго ли?.. Стояла у открытого в сад окна, говорила отрывисто, глядя мимо и плотно сжав губы. Словечко вытащила из замшелого, пахнущего нафталином вокабуляра — охлаждение! Ах, граф, все кончено, мы чужие! Увы, мадам, увы, жизнь разбита, как китайского фарфора ваза! Позвольте откланяться, пойду, пожалуй, застрелюсь! Бред какой-то, в простоте слова не скажет, а и молчит то обязательно со значением. Тургеневская женщина бальзаковского возраста из дома с мезонином… А жизнь штука простая, не стоит требовать от нее невозможного. Когда же кончится наконец этот чертов дождь! Никак не уймется, сеет через мелкое ситечко с самого сотворения мира…

Я обвел взглядом сидевших вокруг длинного стола людей. Что мне до них, что им до меня? Откормленные, лоснящиеся физиономии, а в глазах-то, в глазах тревога! Ждут. Боятся. Смотрят, как на бога. Подбирал их по одному, штучно, постепенно создал команду вместе с ней и поднялся. Их благополучие, их семьи и дома, все зависит от меня. И они об этом знают… Не знаю только я — зачем мне все это надо? Неужели в юности они мечтали провести жизнь в нервотрепке, в четырех стенах душных, прокуренных кабинетов? О чем при луне говорили они своим любимым? О ценах на оборудование? О квартальном плане поставок? А может быть и не было у них молодости, может быть они сразу родились взрослыми и убийственно серьезными? Мужики с фигурами баб, женщины, считающие, что по половой принадлежности они экономисты. Да и к чему о ней, о принадлежности этой, помнить, если у каждой в ванной джакузи и в баню ходить нет необходимости? Наверняка в роддоме говорили, родился не мальчик и не девочка, а главный бухгалтер или начальник службы безопасности. Врачи шлепали новорожденного по толстому тогда уже заду и радовались, как истошно орет руководитель отдела по связям с общественность.

Интересно, о чем, глядя на меня, они думают? Впрочем, несложно догадаться. О том, что собрал я их не вовремя, что уже вечер пятницы и хорошо было бы свинтить с работы и заняться личной жизнью… как будто она у них есть! Нет, ребятки, ваше время целиком принадлежит мне. Я бы и сам с удовольствием удрал, только идти мне некуда и вы прекрасно об этом осведомлены. Сплетни из жизни начальства распространяются среди подчиненных со скоростью, превышающей скорость света. Кто бы стал спорить, совсем недурно забыть на пару дней о работе и расслабиться, только сегодня мне придется вас огорчить. Деньги, которые я вам плачу — оч-чень, между прочим, приличные деньги — надо отрабатывать. Тот, кто считает, что к переговорам с французами все готово, глубоко ошибается. Плевать я хотел на ваши планы, мне нужна стопроцентная уверенность в результате. Гонка продолжается при любой погоде и вне зависимости от степени вменяемости ее участников, таковы правила игры. Наберитесь терпения, нам еще долго придется вместе галопировать, а то, что вы обо мне думаете, можете оставить при себе, меня это не колышет.

Вот если бы не дождь на улице, не муть на душе и не тоскливые сны, если бы не пить вместо снотворного водку, не просыпаться под утро от пустоты бытия и не встречать с сигаретой в зубах рассвет…

— Глеб Аверьянович!

Я поднял голову. Кто это? Егоршин?.. Ну да, будь он неладен! Вечно лезет вперед батьки в пекло. Хотя, на этот раз прав: не стоило созывать совещание, а потом сидеть во главе стола и молчать. Собственные ошибки в виде исключения надо признавать:

— Прошу прощения!

Улыбнулся светло и беззаботно, как я это умею. Сашка когда-то говорила, улыбка у меня обезоруживающая, но никто из сидящих за столом на нее не ответил. Люди подобрались опытные, прекрасно знающие, что все крупные неприятности случаются вечером в пятницу, когда ничего уже нельзя ни исправить, ни изменить. Но и смотреть на меня с напряжением тоже не стоит, я не Господь Бог и судный день еще не настал, хотя все мы приближаем его, как только можем. Ничего особенно приятного, это верно, я вам не скажу, перспектива работать весь уикенд к удовольствиям быстротекущей жизни не относится, однако к разряду вселенских трагедий тоже не принадлежит. В любом случае, это лучше, чем валяться на диване или полоскать собственные мозги в сливной канаве отечественных масс медиа. Если уж на стройках Беломорканала заключенные проявляли трудовой героизм, то поработать на благо кормящей вас фирмы сам бог велел.

— Не хотелось бы повторяться, — произнес я веско, подозревая, что именно этим и собираюсь заняться, — но на конец следующей недели назначены переговоры с французами. От их успеха зависит удастся ли нам выйти на европейский рынок, что — не мне вам говорить — станет качественным скачком в нашем бизнесе. Предварительные встречи показали, что партнеры по предстоящей сделке ребята ушлые и, как все их соотечественники, жадные, за рупь удавятся, но перед этим сделают все возможное, чтобы удавить нас…

Я выдержал паузу, но слова мои улыбок не вызвали. Даже намека на улыбку, даже ее тени, хотя на это я особенно и не рассчитывал. В конце концов генеральный директор и единоличный хозяин фирмы не клоун, чтобы развлекать собственных подчиненных. Но из элементарной вежливости могли бы изобразить нечто похожее, а не сидеть сычами, как будто я предлагаю им коллективный уход в иной мир.

— Поэтому… — продолжал я, добавив в голосе металла, и еще раз для весомости повторил: — поэтому, мы встретимся с вами завтра в полдень и методично, позиция за позицией, пройдемся по всем готовящимся к подписанию документам. Если вопросов нет?..

Спросил так, для порядка, потому что очень удивился бы, если бы они возникли. Расходились молча, унося по кабинетам круглые спины и толстые папки с материалами. Я смотрел им вслед и думал, что при социализме было кое что и хорошее, например дни здоровья, которые, впрочем, всегда кончались пьянками на свежем воздухе. Мне и самому полезно было бы заняться спортом, поплавать в бассейне или, взяв в руки ракетку, выйти с сыном на корт, только парень мой обретается в Англии, учится говорить с оксфордским акцентом, а я здесь, в Москве, по уши в делах и в дождливом сентябре. А ведь было время, когда ездили втроем с палаткой в отпуск, ходили в театр или в тот же зоопарк, — я собрал со стола бумаги и направился к себе. — Лешке очень нравился крокодил, мальчонка готов был простаивать у его вольера часами. Огромный, полусонный, он лежал в бетонной ванне и только иногда открывал глаза и с философским безразличием смотрел на собравшихся вокруг людей. Помнится, однажды Лешка с сомнением спросил:

— Ты действительно уверен, что он не умеет говорить? А мне кажется, просто не хочет, видишь какие грустные у него глаза!..

Удивительно, почему в голове застревают такие мелочи, а важное и значительное, стараться будешь, а все равно не вспомнишь. Может быть, в том и состоит милость Господа, что, когда человеку невмоготу, его внимание концентрируется на деталях, не позволяя тем самым оценить весь трагизм ситуации. Мир вокруг рушится, а он вбивает себе в стену гвоздик, чтобы повесить на него приглянувшуюся картинку. Видно так уж устроена жизнь, что счастье свое понимаешь с опозданием, только в том-то и беда, что тогда это уже не счастье, а в чистом виде тоска…

Но, чего не было — того не было, предчувствие, как выражаются поэты, меня не томило. А вот внутренний голос настоятельно советовал пропустить стаканчик виски и ехать домой отсыпаться. Если верить американцам, бывают дни, когда лучше не вылезать из постели. Что ж до дома, то настоящим домом мне давно уже стал этот кабинет, а не коттедж, в который вбухана чертова туча денег… — я повесил пиджак в шкаф и натянул любимый старый джемпер, в нем мне лучше думалось. — Наши цели ясны, крутился у меня в мозгу лозунг эпохи Хрущева, задачи определены, за работу, товарищи! Откуда он там взялся оставалось непонятным, сам я те благословенные времена помнить не мог, а рассказать мне о выкрутасах Никиты было некому. По укоренившейся с некоторых пор привычке в нашем доме о политике не говорили, разве что дядя обмолвился, да и то не иначе как в шутку. Такие вещи были не в его характере…

Не знаю почему, только старик последнее время не шел у меня из головы.

Собравшись с силами, я придвинул к себе стопку документов. В них присутствовала логика, чего сегодня мне особенно недоставало. В первую очередь предстояло просмотреть текст соглашения, после чего, в который уж раз, вернуться к финансовой стороне вопроса. Работавшая на меня команда — ребята опытные, их на кривой козе не объедешь, но денежки-то в проект вложены мои, значит мне их и считать, и ломать голову, где и под какой процент взять недостающее. Только вот беда, приниматься за дело мне сильно не хотелось. Перспектива провести вечер обложенным со всех сторон бумагами не радовала, а тут еще чертов дождь действует на нервы, льет уже целый месяц, а то и два, с самых дядиных похорон. Хоронили его на Ваганьковском с воинскими почестями, но речей не произносили, а, пальнув для острастки ворон в воздух, долго стояли молча. Отпели заочно, по словам Сашки он сам об этом попросил. Никогда бы не подумал, что дядя мой религиозен, хотя к старости все становятся богобоязненными моралистами, страх смерти заставляет. Впрочем, мне об этом судить трудно, хорошо своего единственного родственника я не знал. Он всегда маячил на периферии моей жизни, то появляясь в ней, то надолго исчезая. Особых чувств к нему я тоже не испытывал и старик отвечал мне взаимностью. Вообще говоря, это и неплохо, людей, как показывает опыт, следует воспринимать в гомеопатических дозах, только так можно сохранить иллюзию осмысленности происходящего. Господь наш, видно, был подслеповат и уж точно порядком недослышал, иначе как Он мог призывать свои создания любить ближних. Жалеть?.. Что ж, почему б не пожалеть юродивых? Но любить!.. За что?.. За убогость мысли? За однообразие надежд и неразвитость желаний?.. Но тогда за что?..

Я раздавил в пепельнице недокуренную сигарету и откинулся на спинку кресла. Закрыл глаза. Один самодеятельный йог советовал для очистки головы концентрировать внимание на дыхании. Надо сделать спокойный вдох… Я сделал. Задержать в легких воздух… Задержал. Затем медленно выдохнуть… Потом снова вдох… — выпить что ли рюмочку коньяка? — длинный, почти незаметный выдох… Когда со стариком случилось… — вдох — первой я позвонил Сашке… Выдох. Да и кому еще мне было звонить?.. Выдох… По жизни не я, а она приходилась ему родственницей… Выдох…

— Любимая, — сказал я, и сам удивился приторной фальши, что прозвучала в моем голосе, — у нас с тобой нет больше дяди…

До сих пор не пойму, откуда взялась эта неуместная игривость. Тон мой Сашку покоробил, и это еще мягко сказано. Она и без того устроена деликатно, чувствует малейшую ложь, а тут еще я со своими дурацкими прибаутками. Ей бы полиграфом в органах, а она подвизается на ниве переводов и учит этому ремеслу студентов, как — будто профессии литератора можно научить. Молчала долго, так долго, что мне стало не по себе. Как же, как же, мы ведь до мозга костей интеллигенты, а тут такой моветон, а по-русски откровенное свинство! Ну не знаю я, почему так получилось, не знаю и все тут! И не надо меня наказывать молчанием, я тоже не из железа сделан.

Но о выходке моей Сашка все — таки напомнила. Много позже и при других обстоятельствах… когда от меня уходила. Собрала шмотки, погрузила в красный «гольф» и отбыла с ветерком. Ни вещичек, как поет Высоцкий, ни записочки, ни даже телефонного звоночка. Как любит говорить мой успевший вырасти сын: «еж — птица гордая, не пнешь — не полетит!» — вот я до сих пор и нахожусь в состоянии свободного полета. А ведь вместе над стариком подтрунивали, потешались над его чопорными манерами… Впрочем это было раньше, до того. Смерть, как известно, к шуткам не располагает, по крайней мере тех, кто остался в живых…

Сашка долго молчала, давала мне понять.

И я понял, не дурак же! Теплым и душевным человеком старик никогда не был, только дело все в том, что из нас двоих помер он, значит виноват во всем я… Хотя по-своему, дядя неплохо к нам относился. В первую голову, конечно, к Сашке, но и ко мне. После ухода из жизни отца… Я помню ту ночь, снежную и морозную, помню безнадежно пустую улицу, как я ждал, как надеялся, что вот — вот в конце ее мелькнет проблесковый маячок «скорой»! С тех пор я точно знаю, что отчаяние — это пронизывающий холод безразличного белого цвета… После ухода отца дядя, человек ответственный, попытался меня воспитывать, пока ни понял, что дело это неблагодарное. Понадобились годы, прежде чем мы с ним научились держать дистанцию, позволяющую, при соблюдении приличий, не прислушиваться к мнению другого. Ему, в силу занятий по службе и склада характера, это было проще, старик никогда ни перед кем не раскрывался и людям вряд ли доверял. Болезненной доверчивостью я тоже не страдаю, но до дяди в этом отношении мне далеко. Сухой, всегда подтянутый, он должен был жить вечно. Мне не составляло труда представить его стоящим над моей могилой. В отутюженном, как всегда, костюме, с не по возрасту прямой спиной, он клал на надгробный камень цветочки и долго молчал, размышляя о тщете и бессмысленности жизни. Не вообще, а конкретно моей. Чекист по профессии, а по характеру старый чекист, дядя не был особенно высокого мнения о своем единственном племяннике. Впрочем, я действительно его мало знал, а о нем и того меньше, разве что со слов родного брата. Из скупых рассказов отца выходило, что старик чуть ли не с детства занимал ответственные посты на Лубянке и был вхож в самые высокие кабинеты. Правда портреты его нигде не печатали и по телевизору не показывали, иначе бы вся страна запомнила сухое лицо аскета с по-монгольски высокими скулами и большую лобастую голову, на редкость густо поросшую коротким ежиком совершенно седых волос…

Ну а потом, досыта намолчавшись, Сашка бросила трубку. Я видел в этот момент ее лицо. Чем — чем, а воображением природа наградила меня с избытком. Сначала нахмурилась, свела брови к переносице, потом принялась лихорадочно рыться в сумочке, и, найдя платок, поднесла его к покрасневшим глазам. Закусила губу. Другая бы разрыдалась в голос, но только не моя жена. Мы с ней люди сдержанные, все свое носим с собой, то есть в себе, хотя в присутствии старика Сашка менялась. Надо было видеть, как трогательно она заботилась о железном дровосеке, как старалась подсластить его одинокую жизнь. Я, что греха таить, над ней подтрунивал, а однажды подарил специальную тряпку — очень, между прочим, недешевую — стирать с памятника эпохи пыль столетий, но она юмора не поняла. Или, что вернее, не приняла, хотя это ничего не меняет…

Возможно, любитель индийской йоги знал, что говорит, только приемчики его ни черта мне не помогли. Можно сколько угодно вдыхать, можно выдыхать медленно и с удовольствием, только доброго глотка коньяка эти ужимки все равно не заменят. Много не надо, до ночи еще работать, но пятьдесят грамм, как говорится, для бодрости духа не помешает. Пусть кое — кто этого не замечает, но я тоже человек, а значит могу позволить себе расслабиться. Сейчас немного передохну, а тогда уже займусь соглашением. Дело это тонкое, деликатное, требует полной концентрации внимания. За каждой закорючкой стоят большие деньги…

Я вернулся в кресло с рюмкой коньяка и вытряхнул из пачки свежую сигарету. Дождь все никак не унимался, а похоже еще и набирал силу.

Со смертью старика ничего, вроде бы, в моей жизни не изменилось, но, как это ни странно, стало острее ощущаться одиночество. Впервые я почувствовал его присутствие, когда отвез сына учиться за границу. Дети имеют вредную привычку вырастать, лишая тебя последних иллюзий нужности. С той поры одиночество и следует за мной по пятам, то обдавая леденящим дыханием безысходности, то делая вид, что мы с ним едва знакомы. Ощущение это можно сравнить с пустотой под сердцем, которую надо бы заполнить чувствами, а их-то как раз и нету…

Я стряхнул не успевший нарасти пепел и повозил краем сигареты по хрустальному дну пепельницы. Оказалось, у старика в моей жизни было собственное место. Открытие это, совершенно неожиданное, меня искренне удивило, как и то, что я стал его единственным наследником. Логичнее было бы предположить, что дядя завещает все партии, хотя теперь уже непонятно какой, или государству, правда и тут возникают сомнения в том что оно наличествует. Не можем же мы называть этим словом засевших в структурах управления хищников, кому, как не мне, знать об этом доподлинно. Что ж до похорон, я договорился с маклером, одним из тех жучков, которые кормятся при покойниках, но тут выяснилось, что все хлопоты и расходы берет на себя ведомство, в котором дядя прослужил всю жизнь. Поминали же старика мы вдвоем и поминки эти были не столько печальные, сколько странные. После погребения и салюта незнакомые мужчины пожали нам с Сашкой руки и разъехались в черных лимузинах с мигалками. Вечер выдался теплый, мы сидели у бассейна в саду. Я напился. Сашка плакала.

Квартира дяди, куда я заглянул через неделю, оказалась аккуратнейшим образом прибранной и какой-то нежилой. Соседка по лестничной площадке, воровато оглядываясь, сообщила, что до меня здесь побывали какие-то люди, но следов их присутствия я не заметил. Все необходимые документы, включая нотариально заверенное завещание, лежали в папочке. О нем при жизни дядя не обмолвился ни словом. Здесь же находились страховой полис на квартиру и стопка оплаченных счетов, не было только записки, которую, не знаю уж почему, я надеялся найти. Старик все продумал до мелочей, все предусмотрел, не нашел только нужным сказать напоследок несколько слов единственной родной душе. В глазах Сашки это пополнило список моих многочисленных прегрешений. В чем конкретно на этот раз состояла вина она не уточнила, но, как водится у людей тонких и интеллигентных дала мне о наличии таковой понять. Лучше бы накричала, а то и съездила по морде, все человечнее. Теперь, впрочем, после ее ухода, значения это не имеет…

Ладно, потешили себя воспоминаниями и будет, пора приниматься за работу! — я решительно придвинулся к столу и раскрыл папку с текстом соглашения. Можно было вывести его на экран, но я привык работать по старинке с бумагой. Ноутбук будет со мной на переговорах, там от него больше пользы. Прайс-листы подобраны, сравнительный анализ проведен, но материал все равно надо просмотреть заранее. Когда цитируешь цены по памяти, это производит на партнеров сильное впечатление, да и самому прибавляет уверенности…

Уверенности?.. Странное слово! Разве можно в этой жизни быть в чем-то уверенным?.. К примеру, моя жена — бросила она меня или ее бегство не более чем дипломатический демарш? Этакая демонстрация силы времен канувшей в Лету политики канонерок?.. Хорошо было бы Сашке сейчас позвонить! Так просто, словно бы между делом. Поинтересоваться, не зверствует ли со студентами и вообще. Когда учил язык, спуску мне не давала… Правда, один раз я уже звонил! — воспоминание обожгло, пришлось срочно сделать хороший глоток коньяка. — Что она сказала?.. Что-то про чашу терпения, которая взяла и переполнилась! Чем же это? А тем… — тут Сашка умолкла и, скорее всего, собралась всплакнуть, но удержалась. Оказалось, что последней каплей стало мое отношение к старику. Он, видите ли, отстаивал свои битые молью принципы, а я — человек, как выяснилось, черствый и бездушный — не мог с этим смириться. Потом было что-то неразборчивое про марш Мендельсона, будто бы он стал смахивать на реквием Шопена… Хотя нет, вру! Это уже не Сашка, про свадебный марш ввернул я. Хотел пошутить, но получилось как-то не очень. Собирался припомнить и узы Гименея, оказавшиеся на деле чем-то вроде кандалов, но вовремя одумался. Очень мы с Сашкой сдержанные люди: она не заплакала, я промолчал. Наверное от этой сдержанности и проистекают все наши беды. Били бы при каждом удобном случае посуду, жили бы сейчас душа в душу! Но нет, это не для нас, это слишком просто! Нам бы затаиться в себе, как в окопе, и копить, на манер скупого рыцаря, обиды. Проснешься так вот под утро, и лежишь, глядя в потолок и пытаясь понять: как так вышло, что вся эта бессмыслица и есть твоя жизнь? Ладно была бы старость со свойственным ей равнодушием к себе и к миру, так нет же, до нее еще надо дожить…

Не знаю, как так получилось, что глаза мои закрылись, только теперь я их открыл. Сбоку от меня на стене в темно-зеленом паспорту висела карта Палестины времен странствий по ней Христа. Ее мне подарили, когда года два назад летал заключать сделку в Тель-Авив. Подделка, конечно, но выглядит неплохо. Если прищуриться и долго смотреть, то начинаешь видеть как идет по пыльной дороге Иисус, а за Ним уставшие от мытарств апостолы, а в самом хвосте пристроился ты сам. Бредешь без понятия куда и зачем с единственной на Него надеждой…

Я нажал кнопку вызова секретарши. Она у меня новенькая, но смышленая. Раньше держал длинноногих и грудастых, радовавших формами искушенный взгляд посетителей, только уж больно волоокие глупы. Сашке опять же спокойнее… хотя забыл, теперь это ей без разницы…

Дверь приоткрылась и в кабинет скользнула шустренькая девушка в очочках. Движения быстрые, взгляд внимательный:

— Да, Глеб Аверьянович!

Сразу видно, что умненькая, при случае с ней можно даже поговорить. Только сейчас мне как-то не до разговоров. Часы на стене показывали без чего-то восемь. Вечер пятницы, рабочий день давно закончился, а она, что значит дисциплина, сидит.

— Сделайте, пожалуйста, большую кружку кофе, и покрепче!

Странное создание: уставилась на меня и не уходит. С чего бы это вдруг, уж не влюбилась ли? А почему бы и нет, если немного отдохнуть и привести себя в порядок, я еще парень хоть куда. Только вот в глазах за стеклышками не обожание, а вроде как беспокойство, и лобик морщит. Похоже, собралась что-то сказать, но не решается. Под этим пристальным взглядом мне захотелось провести ладонью по лицу и убедиться, что все на месте. Ах вот оно что! — дошло до меня, хотя и с опозданием:

— Принесете кофе и можете идти домой! Поздно уже, вы мне больше не понадобитесь…

Улыбнулся, как я умею, давая понять, что ее усердие незамеченным не останется. Но даже после этого девушка не сразу сдвинулась с места, как будто ждала, что я еще что-то скажу. И я сказал. Вернее, ляпнул, потому что иначе это не назовешь. Не знаю, что на меня нашло, только, когда она взялась за ручку двери, я ее окликнул:

— Постой! У тебя нет конфликта с человечеством?..

Девушка вздрогнула и обернулась. В глазах застыло удивление, на губах жалкая улыбка. Только вот жалкая или жалостливая?.. Черт ее разберет, но какая-то беспомощная. Бровки сошлись к переносице, смотрит на меня, не мигая, и молчит.

— Значит, нет! — констатировал я, отпуская ее жестом руки. — Хорошо тебе на белом свете живется, можно только позавидовать!

Глупо все вышло, глупо и пошло. Должно быть подумала, что я с ней заигрываю. Как какой — нибудь сопливый пацан, строящий из себя взрослого. Хорошо хоть не спросил не надоело ли ей быть человеком. А ведь мог, с меня станется! Напугал девчушку до полусмерти, вот она и поспешила убежать прежде чем я еще что нибудь отчубучу. Надо будет попробовать свести все к шутке, а лучше, наверное, сделать вид, что ничего не произошло. В этой жизни никогда никому ничего объяснить не удается, так лучше и не пытаться. Человек в принципе не может понять другого человека и тем самым переступить разделяющую их черту. Все, забудь, проехало! Сейчас сделаю глоток крепкого кофе…

Картинка перед глазами вдруг дрогнула и, будто в потоке горячего воздуха, подернулась рябью, и я увидел, как на карте Палестины начинают вздыбливаться горы. Что-то странное происходило с головой, мысли путались, а сама она стала неимоверно тяжелой, словно налилась свинцом. Сердце предательски екнуло и дало перебой, и на меня разом навалилась потливая слабость. С нарастающим страхом я чувствовал, что она обволакивает все мое тело, проникает в каждую клеточку. Пол вздыбился, как палуба корабля, кресло поехало в сторону. Стараясь не упасть, я вскочил на ноги, но опоры не было, как не было стен и окон кабинета. Налетевший откуда-то вихрь подхватил меня и потащил в открытое пространство. Стало трудно дышать, рубашка прилипла к спине. Все вокруг начало меркнуть и я услышал собственный, доносившийся из неимоверной дали голос: до чего не хочется умирать! Почувствовал, как окружающий мир вертанулся вокруг меня, словно вокруг своей оси и, едва ли не со щелчком…

…вернулся на привычное место. Я снова сидел за столом в собственном кабинете, а на его полированной поверхности громоздились папки с документами. Перед глазами все еще плавали радужные круги, в висках отбойными молотками стучала кровь, но каким-то внутренним знанием я уже знал, что все позади и кризис миновал. Карту Палестины привычно пересекала голубая лента Иордана, секундная стрелка напольных часов дергалась, словно в судорогах. Мне дано было жить…

Не знаю, сколько все это продолжалось, но постепенно дурнота начала проходить. Я чувствовал, что способен встать и пройтись по кабинету, но делать этого не спешил. Было приятно откинуться на высокую спинку кресла и так сидеть, ощущая, что приступ прошел и ты в полной мере владеешь собой. За окном все так же моросил дождь, но теперь он не раздражал, а дробью своей свидетельствовал о том, что ничего не изменилось. О пережитом напоминали только шум в ушах и покалывающая ватность ног. Я смотрел на кипу бумаг на столе и тупо думал, что на этот раз все обошлось и перспектива сыграть в деревянный ящик, пусть и обитый красным бархатом, отодвинулась.

Не хватало только начать терять, как жеманная гимназистка, сознание, — хмурился я, закуривая и косясь на пустую рюмку. — Но с другой стороны, не стоит драматизировать ситуацию: обычный скачок давления, с кем не бывает. Загляну к доктору, он выпишет какую нибудь гадость. Поглотаю ее с недельку и порядок, а развяжусь с французами, тогда можно будет и передохнуть. Ласковое теплое море, лунная дорожка на воде, шуршание набегающих на песок медленных волн. Хорошо!.. Но про себя я уже знал, что ничего такого не будет. У последнего раба на галерах больше шансов обрести свободу, чем у делового человека решиться оставить без присмотра нажитый кровью и потом бизнес…

Когда дверь медленно отворилась, я уже полностью владел собой. На подносе дымилась любимая кружка с кофе, на лице секретарши не было и тени недоумения или испуга. Умненькая девушка справедливо решила, что у всех людей есть странности и не стоит на них обращать внимание. Процесс ловли тараканов в чужой голове никогда ни к чему хорошему не приводил. Приятно улыбаясь, она буквально излучала доброжелательность, чего, с некоторых пор, я добиваюсь от всех своих подчиненных. Это театр начинается с вешалки, а имидж фирмы с того, как выглядят и с каким настроением работают ее сотрудники. Спросишь их: как дела? Ответ должен быть: лучше некуда! И в глазах сияние от прилива ничем не омраченного счастья, и широкая американская улыбка в тридцать два зуба.

— Ваш кофе, Глеб Аверьянович!

Девушка поставила передо мной кружку и вазончик с сухим печеньем.

— Спасибо! — улыбнулся я радушно, одним уж этим заглаживая в ее глазах свой дурацкий поступок. — Можете идти домой…

Она восприняла это, как должное, но, перед тем как покинуть кабинет, положила на угол стола длинный белый конверт.

Я вопросительно поднял брови:

— Что это, откуда?..

— Только что принесли с нарочным! Смешной такой рыжий парнишка в крагах и с красным шлемом, развозит на мотоцикле почту. Сказал, личное.

И действительно, на белой бумаге, насколько я мог видеть, стояли полностью мое имя, отчество и фамилия, а под ними, в лучшем стиле канувших в Лету времен, было выведено: «В собственные руки».

— Хорошо, оставьте!

Не дожидаясь, когда секретарша покинет комнату, я сделал большой глоток кофе и раскрыл лежавшую передо мной папку. Самое время было заняться, наконец, соглашением. Вооружившись отточенным карандашом, я собрал волю в кулак и углубился в текст, благополучно дошел до слов: «стороны договорились о нижеследующем», как вдруг отвлекся и кинул быстрый взгляд на угол стола. Лежавший там прямоугольник притягивал меня словно магнитом. Не люблю я получать письма, особенно личные. Добрые вести люди предпочитают сообщать, глядя в глаза, или, в крайнем случае, по телефону, а к услугам почты прибегают лишь вознамерившись сделать ближнему какую нибудь пакость. А тут еще вечер пятницы и корреспонденция доставлена с посыльным! Есть о чем призадуматься…

Подступившие сумерки наполнили комнату серой мглой и только конверт оставался ослепительно белым. Я колебался. Из глубин памяти всплыл яркий зимний день. Мальчишкой лет пяти, я шел за ручку с мамой и был страшно горд подпоясанным кушаком полушубком и ушанкой, в точности как у взрослых. Близился Новый Год, жизнь была полна радости и самых приятных ожиданий. А вечером перед традиционным чаем достали из почтового ящика такое же вот письмо и еще гадали от кого бы оно могло быть. Под низким красным абажуром стоял накрытый стол, из мягкого полумрака над диваном выступали старинные, доставшиеся родителям по наследству картины, в доме было тепло и уютно… только рухнуло все это в одночасье. Что было в том бумажном ящике Пандоры?.. Что было, то и было, догадаться не трудно. Начало было! Начало мытарств и хождения по мукам, начало долгого пути по кругам рукотворного ада. Отца бесконечно куда-то вызывали, мать нервничала и плакала, а у домашних появилась манера говорить тихо, а то и шепотом. Все вокруг стало другим и никогда уже не было веселым и радостным, как прежде. Страх, особенно перед собственным государством, калечит жизнь и разъедает душу, а у нас в семье он был еще и в крови.

Что-то в глубине меня отчаянно противилось тому новому, что вместе с лежавшим на углу стола посланием готово было войти в мою жизнь. Закурив и взяв, как если бы между прочим, конверт в руки, я принялся его разглядывать. Бумага на ощупь была плотной и, наверняка, дорогой. В левом верхнем углу находился вензель в виде державшего в лапах заглавную букву «В» льва. Зверь не выглядел страшным, но казался чем-то недовольным. Имя мое было набрано четким, стилизованным под готический шрифтом. Все еще не вполне уверенный, что письмо надо вскрывать, я уже тянулся за лежавшей на столе миниатюрной шпагой. Купил ее в сувенирной лавке в Толедо, а может быть у музея Прадо, когда путешествовали с Сашкой по Испании. Хорошее, как теперь представляется, выпало нам тогда время, но вспоминать его желания не было. Главным достижением эволюции, думал я, вспарывая плотную бумагу, следует считать умение человека не думать о том, о чем думать не хочется, да и не думать вообще, но это уже высший пилотаж, доступный далеко не каждому. Между тем, на полировку стола, выпав из конверта, скользнула размером с открытку золотистого цвета карточка. Короткий, выведенный каллиграфическим почерком текст гласил: «Виконт де Барбаро имеет честь пригласить господина Дорофеева Г. А. на обед, который состоится…» Далее следовало указание времени и места протокольного приема пищи.

Рука моя, по извечной российской привычке, сама собой потянулась к затылку. Приглашение не только удивило, но и порядком озадачило. И дело тут было вовсе не в титуле, с какими проходимцами мне только не приходилось пить. Если угодно знать, мне и самому предлагали заделаться князем, и недорого стоило, но я отказался. Дело было в другом: никакого виконта с таким именем я не знал! Был среди работавших на фирму людей один португалец со смешной, чисто русской фамилией Барбоссо, но Барбаро, как с приставка де, так и без нее, среди моих знакомых не числился.

Поскольку секретарша успела упорхнуть, в базе данных пришлось копаться самому, но и компьютер ничем помочь не мог. Поднявшись из-за стола, я наполнил рюмку коньяком и призадумался. Совершенно неизвестный заезжий виконт приглашал меня отобедать не как владельца крупной, набирающей обороты фирмы и даже не как ее руководителя, а в личном, так сказать, качестве. Что это значит?.. Веселые девяностые с их беспределом вроде бы прошли, но нарываться на незапланированные неприятности все равно не хотелось. Все, что я мог извлечь из текста послания, сводилось лишь к национальности аристократа, который, без сомнения, был французом. Этот факт автоматически наводил на мысль о его причастности к планирующейся сделке. В таком случае, продолжал я упражняться в логике, очень возможно, что перед заключительной фазой переговоров ребята из города Парижа хотят меня прозондировать и обсудить кое что приватно, а именно те вопросы, которые в официальной обстановке затрагивать нежелательно. Речь в таком случае пойдет о неких финансовых тонкостях, о которых надо говорить тет-а-тет, без лишних ушей, например, как лучше уйти от налогов, и надуть таким образом наши любимые до боли правительства. Логично?.. Логично! Я пригубил коньяк, но поздравлять себя с успехом было рано. Беспокоил тот факт, что до назначенного времени оставалось немногим больше часа, а значит меня намеренно загоняли в цейтнот. Как принято говорить на радио: интересный вопрос поступил от нашего слушателя из Воркуты: зачем им это надо? Редакция отвечает: все очень просто, старичок, чтобы ты не успел навести справки о приглашающей стороне!..

На то, чтобы прикончить содержимое рюмки, мне понадобился один глоток.

Только тут, друзья аристократы, вы обмишурились! Может быть в вашей цивилизованной Европе такая хитрость и сработала бы, но только не в России. Мы дикари, нам некогда миндальничать и заниматься политесами, поэтому и связи у нас налажены пусть специфические, но прямые и очень полезные. Как говорится: вся страна — свои ребята!

Вернувшись к столу, я набрал номер моего институтского однокашника. В друзьях мы с ним никогда не ходили, но взаимовыгодные отношения поддерживали. Мыслящему человеку, если он в невидимых погонах, приходится думать о том времени, когда погоны эти он снимет, тогда-то ему и понадобятся люди с хорошими деньгами и большими возможностями. Выслушав просьбу, приятель мой обещал минут через пятнадцать перезвонить, что в сложившихся обстоятельствах представлялось приемлемым. Четверть часа нужна была и мне, чтобы подготовиться к возможной теме разговора и собраться с мыслями. Голова работала четко, план доверительной беседы из туманного становился все более конкретным. С учетом вариаций я уже хорошо представлял себе ту позицию, которую следовало занять. Как бы ни сложился обмен мнениями, виконта надо сразу же взять под уздцы и показать ему кто в доме хозяин.

Однако, полученная информация не только сбила меня с панталыку, но и порядком озадачила. Де Барбаро действительно оказался французом — кто бы сомневался — но проживал в Венеции и к интересующей меня фирме отношения не имел. По крайней мере явного. В Москву прилетел из Рима по приглашению одного из культурных фондов, которые, в отличии от самой культуры, цветут пышным цветом и растут, как грибы после дождя. Виза на три недели. Бывал в России и раньше, приезжал принять участие в конгрессе археологов, по окончании которого посетил раскопки на Дону, причем проявил к ним повышенный интерес. Если случится нужда, компетентно пояснил приятель, о клиенте можно узнать любые подробности, вплоть до интимных, но это уже будет стоить денег. Такая дополнительная услуга мне была без надобности. Археологи, решил я, люди, как правило, безобидные и опасаться их не стоит. Науку свою они выдумали лишь для того, чтобы спрятаться в ее глубинах от окружающей действительности и не видеть творящегося повсеместно блядства. С точки зрения безопасности все обстояло благополучно, но зачем я этому любителю древностей понадобился оставалось загадкой. Когда-то давно в походе по местам боевой славы я, правда, нашел простреленную навылет каску, но этим мои достижения в археологии и ограничились. Если же речь шла о вербовке в шпионы — бред, конечно, но что еще можно предположить? — то секреты родины я, как и весь народ, узнавал из газет, а за рубежом вел себя в высшей степени корректно и осмотрительно.

Вконец заинтригованный, я был уже не в состоянии заниматься соглашением. Если подходить к вопросу философски, рассуждал я, пряча в сейф документы, не так уж много в нашей жизни случайностей. Очень возможно, что с такой вот неожиданной встречи в моей жизни начнется нечто новое и захватывающее. Выключил в кабинете свет. Замерев на пороге, прислушался к себе. Внутренний голос глухо молчал, не хотел, видно, подлец, брать на себя ответственность.

 

2

Стоило мне закрыть дверь, как напольные часы в кабинете пробили половину девятого. Пожелав охранникам спокойного дежурства, я вышел на улицу через дверь черного хода. Дождь немного поутих, понял, видно, что, если лить без остановки, на всю осень может и не хватить. Автомобиль ждал во дворе. Хранитель моего тела, он же, по совместительству, шофер, считал, что так покидать здание безопасней, и я не мог с ним не согласиться. Уж кто — кто, а Костя знал, что говорит, а главное, что делает. По натуре молчаливый, он не лез ко мне с вопросами, но когда открывал рот, к словам его стоило прислушаться. Парень этот заменял мне службу безопасности, по крайней мере ту ее часть, которая следит, чтобы хозяина не пристрелили по ошибке лохи. На случай, если организацией моей безвременной кончины озаботятся люди серьезные, у Кости были возможности узнать об этом загодя и, если и не предотвратить публикацию некролога, то, по крайней мере, дать совет с кем надо договариваться. По крайней мере он так считал, проверять же справедливость его мнения желания у меня не возникало. В любом случае иметь дело с этим спокойным и выдержанным парнем было куда приятнее, чем с десятком бритоголовых качков с пушками в кармане.

Двигатель машины урчал довольной жизнью собакой. Привычно юркнув на заднее сиденье, я назвал Константину адрес. Мне почему-то казалось, что ресторан должен находиться где-то на окраине, но не прошло и получаса, как мы остановились у высокого железного забора. Он отделял от улицы чахлый садик, который хозяева, по-видимому, считали английским парком. В его глубине виднелся аккуратненький особнячок с колоннами, к которому по широкой дуге вела усыпанная красным гравием дорога. Однако лимузин за ворота охрана не пустила. Делать было нечего, в стране охранников все подчиняется охранникам, за неимением другого, они у нас движущая сила прогресса. Последние метров пятьдесят мне пришлось проделать пешком под огромным семейным зонтом. Я шел и думал, что в Штатах в трудные времена строили дороги, а у нас все силы брошены на сбережение от чужих рук наворованного. Что ж до особнячка, он не был похож на пятизвездочный отель, где обычно устраивают подобные встречи, зато под его портиком в ожидании гостей расхаживал худой, вертлявый человечек, представившийся переводчиком Кузякиным. Забегая вперед и суетясь, он проводил меня в гостиную, где и оставил в окружении большого количества пальм и расписанных китайскими мотивами ширм. Некоторые из них прикрывали углы помещения от чего создавалось ощущение, что ты в комнате не один и за тобой наблюдают. Человек я не нервный, фобиями и прочими неврозами чрезмерно не увлекаюсь, но и у меня возникло чувство незащищенности. Захотелось подойти и заглянуть за расшитую танцующими драконами ткань, но полученное в детстве воспитание не позволило. Хорошие манеры в нашем грубом мире отнюдь не приобретение, но что впитано с молоком матери, с тем и приходится жить. Странно было и то, что выходившие на улицу высокие окна оказались тщательно задрапированными портьерами, а комната освещалась свечами. Они стояли повсюду в тяжелых бронзовых подсвечниках. От движения воздуха язычки пламени колебались и тогда по стенам начинали ползать причудливые, напоминавшие зверей тени. В самом же пропитанном запахом воска воздухе висела полная тревожного ожидания напряженность. Шум струй декоративного фонтанчика казался шепотом голосов, а однажды я явственно услышал, как кто-то вскрикнул и за стеной послышалась дробь быстро удалявшихся шагов.

Прошло, наверное, минут пять, прежде чем передо мной чертиком из табакерки появился вертлявый переводчик и сразу же принялся извиняться за то, что господин де Барбаро не смог приветствовать меня лично. Только тут я и смог его по-настоящему рассмотреть. Ничего особенно интересного, а тем более значительного, Кузякин из себя не представлял. Подвижный, словно ртуть, с ускользающей, невнятной внешностью, одет он был в дешевый костюмчик и начищенные до зеркального блеска штиблеты. Кургузый пиджачишко дополняли слишком короткие брюки, из под которых выглядывали неожиданно белые носки. Волосы холуя — а вел он себя по-лакейски заискивающе — были тщательнейшим образом расчесаны на косой пробор и напомажены брильянтином. По крайней мере именно этой сладковатой гадостью от него несло за версту.

— У виконта срочный разговор с Европой! — выпучил он на меня глаза, как если бы стремился передать тот пиетет, который испытывал перед этой одряхлевшей частью света. Так прямо и сказал: не с Римом и не с Лиссабоном, и даже не с какой-то одной страной, а с целым континентом. И тут же залебезил: — Обед состоится в узком составе, кроме вас мы никого не ждем…

Нет, «с» после ждем, так, чтобы вышло «ждем-с», он не произнес, но оно все равно прозвучало. Мне даже почудилось, что следующим переводчик скажет нечто вроде: «чего изволите-с?» или «не соблаговолите откушать мадеры-с?». Впрочем, приблизительно так он и выразился:

— Не хотите ли, пока суть да дело, взглянуть одним глазком на театральную постановочку? Призабавнейшая пьеска из канувшей в Лету эпохи! Виконт большой поклонник Мельпомены, можно даже сказать меценат, не жалеет на прекрасное ни времени, ни денег. Вот и к нам привез нечто новенькое, чего мы никогда по серости своей не видали. Сейчас как раз идет репетиция, так не изволите ли пройти в зрительный зал?..

И, взяв меня деликатнейшим образом под локоток, повел, словно болезного, из гостиной в коридор. Принялся доверительно нашептывать:

— Господину де Барбаро будет очень приятно узнать ваше просвещенное мнение! Времена, знаете ли, меняются, нынче в Европах мода на все русское, и уж точно на искусство. Потому спектакль и привез, что не уверен, не солгал ли автор пьесы, не напутал ли чего режиссер. Да и у кого ж еще спросить-то, как не у цвета нации, российской интеллигенции…

С этими словами он буквально физически затолкал меня в маленький, мест на пятьдесят, зальчик и чуть ли не силой усадил в последнем, расположенном, однако, близко к рампе ряду. Насколько я мог судить, на сцене уже происходило какое-то действие. Хотя, если быть точным, то не происходило, а как бы собиралось произойти. Два актера замерли в статичных позах, словно ждали нашего появления, или, что тоже возможно, с такой немой длинноты эта мизансцена и должна была начинаться. Неподвижность героев объяснялась тем, что сидевший боком к залу следователь уже задал свой вопрос, а стоявший у стены заключенный не спешил на него отвечать. Судя по скупым декорациям, дело происходило в тюрьме, о чем свидетельствовали решетка на окне и убогая обстановка камеры, состоявшая из обшарпанного стола и стула, на котором и помещался офицер. Тут же лежала его синяя фуражка с малиновым околышем. Что ж до арестанта, то он с трудом держался на ногах. Худое лицо в кровоподтеках несло на себе очевидные следы побоев. Грим был положен настолько искусно, что с расстояния в несколько метров синяки и ссадины невозможно было отличить от настоящих.

— Дело происходит в России в одна тысяча девятьсот двадцать девятом году, — зашептал мне прямо в ухо Кузякин. От исходившего от него аромата брильянтина меня только что не тошнило. — Внутренняя тюрьма Лубянки, — продолжал переводчик: — Следователь — Агранов, назначен в конце октября начальником секретного отдела ОГПУ…

Судя по всему, Кузякин собирался еще что-то добавить, но тут фигура офицера за столом ожила, он поднял от лежавшей перед ним бумаги голову:

— Ну так как, Блюмкин, будешь продолжать играть в молчанку?..

Голос Агранова был хрипл от усталости. Слова его не произвели на арестованного ни малейшего впечатления. На какое-то время в зале снова воцарилась тишина. Не могу сказать, как добился этого неизвестный мне режиссер, но ощущение театра исчезло, я как бы находился в тюремной камере и был свидетелем происходившего допроса.

Блюмкин облизал разбитые, пересохшие губы, но не произнес ни звука.

— Не хочешь говорить, ну — ну!.. — подытожил следователь, покачав укоризненно головой.

— А зачем, — пожал плечами арестованный, — Лиза вам и так все выложила…

Только тут я заметил, что на его руках — он держал их перед собой — были наручники. Сидевший рядом Кузякин завозился в кресле, намереваясь встрять со своими пояснениями, но я толкнул его локтем, чтобы не мешал. Внутри у переводчика что-то утробно екнуло и он умолк так и не успев ничего произнести. Жаль только не навеки.

— А ты как думал? — откинулся на спинку стула Агранов. Усмехнулся: — Тебя, Яков, без присмотра оставлять нельзя! Мы и так долго терпели твои выходки, этого, надеюсь, ты отрицать не станешь. Убийство Мирбаха простили, — начал он загибать пальцы, — операцию на Тибете ты провалил, все сошло тебе с рук, но с Троцким, с Троцким ты, Яков, спутался напрасно. Терпение наше кончилось, сколько веревочка не вейся, а стенки, как говорится, не избежать!

Губы Блюмкина скривились в вымученной, но издевательской улыбке:

— Вам, товарищ Агранов, виднее…

— Это точно! — следователь закурил, бросил коробку папирос на стол. Тон его изменился, стал едва ли не дружеским: — Скажи-ка мне, Яков, тогда, на Тибете, ты ведь Шамбалу так и не нашел? Тебя же за этим посылали…

Смотревший до того в пол арестованный вскинул бритую голову и бросил быстрый взгляд, но не на следователя, а на папиросы. С расстояния нескольких метров я прекрасно рассмотрел вспыхнувшую в его заплывших от побоев глазах звериную злобу. Воспользовавшись возникшей паузой, неугомонный Кузякин поспешил с комментарием:

— Блюмкина выдала его любовница, сотрудница иностранного отдела ОГПУ Лиза Розенцвейг, в последствии жена резидентов советской разведки в Англии и США. Участвовала, между прочим, в краже секрета американской атомной бомбы…

Я занес было локоть, но на этот раз переводчик ловко увернулся.

— Дайте, черт вас подери, посмотреть!

Агранов между тем спокойно курил, выпуская в потолок струйки сизого дыма:

— Чует мое сердце, Яков, не дожить тебе до нового года…

— Может и не доживу, — неожиданно легко согласился с ним Блюмкин, — только ведь и ты, Янкель Шмаевич, на этом свете не задержишься! Не могу понять, чему ты собственно радуешься? Меня поставят к стенке сегодня, тебя завтра — велика ли разница?

Голова Агранова дернулась, словно в ожидании удара он весь сжался, но уже в следующее мгновение следователь был на ногах. Набычившись и сжав тяжелые кулаки, он обогнул стол и двинулся на арестованного, однако не успел отвести для удара руку, как дверь со скрипом открылась и в камеру вступил совсем еще молодой парнишка. Я вздрогнул, впился в его лицо глазами. Широкий лоб, поднятые по монгольски скулы, прямой, длинный нос. Очень густые волосы коротко стрижены, торчат во все стороны ежиком. Плечи чуть приподняты, тонкая талия перетянута широким ремнем с кобурой. Нет сомнений — он! Боковым зрением я видел с каким вниманием вглядывается в меня Кузякин.

— Товарищ Агранов, — произнес парень звонко, — вас просит срочно зайти товарищ Бокий! Глеб Иванович ждет…

Нет, голос, пожалуй, не дядин. Хотя с той поры прошла хренова туча времени, разве теперь разберешь. Сердце колотилось, как бешеное, я утер взмокший лоб платком. Передо мной всего лишь сцена из спектакля, убеждал я себя и сам же себе не верил, так похож был актер на старика.

Следователь замер, обернулся. С плоского, неприятного лица на меня глянули обведенные кругами усталости, напряженные глаза. Казалось, Агранов колеблется. Наконец решившись, направился быстрым шагом к двери, но, не доходя до нее, приостановился, мотнул головой в сторону арестованного:

— Присмотри за ним! Близко не подходи, Яков обучен таким штучкам, что не успеешь нажать на курок…

И вышел из камеры.

Трудно было не заметить, что в новой для него роли охранника парнишка чувствовал себя неуютно. Не зная что теперь делать, он зашел за письменный стол, а точнее, отгородился им от заключенного. Расстегнув кобуру, передвинул ее удобнее под руку. Наблюдавший за этими манипуляциями Блюмкин криво улыбался. Прошло, наверное, с минуту, в течение которой Яков напряженно прислушивался, прежде чем решился заговорить. Спросил коротко:

— Знаешь, кто я?

— Да! — так же сдержанно ответил парень.

— Меня скоро расстреляют, — продолжал Блюмкин бесцветным тоном, каким от нечего делать говорят о погоде, — за дело или нет, не в том суть. Есть одна вещь, которую я не могу унести с собой, а оставить ее кроме тебя некому…

С трудом переставляя ноги он двинулся к юноше. Тот, испуганный его приближением, отступил к стене и выдернул из кобуры револьвер. Ствол его следил за каждым движением арестованного, но Блюмкин не обращал на это внимания. Остановившись у стола, он извернулся всем тело и запустил скованные в кистях руки в карман потрепанной блузы. Вытащил на свет нечто напомнившее мне пилюлю и выронил ее на испятнанную чернилами столешницу. Разворачиваясь на ходу, она покатилась и оказалась плотно свернутой полоской бумаги. Так же не спеша Яков вернулся к стене и, привалившись к ней спиной, опустился на пол. Вид у него был измученный и безразличный, как у человека, отряхнувшего пыль мира сего с ног своих.

— Они правы, Шамбалы я не нашел… — голос звучал глухо, казалось, каждое слово достается ему ценой колоссальных усилий, — но и скитался по Тибету не напрасно. Написанное выучи наизусть, а бумагу уничтожь. Если кому проболтаешься, не доживешь до вечера. Место найти нетрудно, но сразу ничего не предпринимай. Выжди, затаись. Сам хотел там отсидеться, но… — Блюмкин сделал попытку улыбнуться, — как видишь, не успел…

Юноша не сдвинулся с места. Арестант лишь пожал плечами:

— Как хочешь, только, что не читал записку тебе никто не поверит! А это смерть…

За дверью послышались приближающиеся шаги.

— Наган-то спрячь!

Мгновенно сунув револьвер в кобуру, парень метнулся к столу и зажал бумажку в кулаке. Дверь начала открываться…

Под потолком зрительного зала вспыхнула большая хрустальная люстра. Я зажмурился. Вскочивший на ноги Кузякин бесцеремонно тянул меня за рукав, повторяя на все лады, что время позднее, нас наверняка ждут и неплохо было бы поторопиться. Что происходило на сцене я уже не видел. Обернулся в дверях, когда за спиной грохнул выстрел. Стоявший у стены Блюмкин конвульсивно дернулся, и начал сползать на доски пола. Из дыры в его голове тонкой струйкой вытекала кровь. От такой натуралистичности мне стало сильно не по себе, но переводчик будто этого и не заметил.

— Сик транзит глория мунди! — приговаривал он, спеша впереди меня по коридору и тем показывая путь. — Агранов оказался прав, до нового года Блюмкин не дотянул, двенадцатого декабря, как помнится, и расстреляли. Яков, в свою очередь, тоже был прав: Агранова, а заодно уж и Бокия, пустили в расход в тридцать седьмом. Как видите, — улыбнулся Кузякин, и улыбка эта показалась мне на редкость дикой, — все правы, такая уж у нас правильная страна! Виноватых, — продолжал он склабиться, — нет и искать их не надо, тогда к общему благу все славненько и устроится…

У высоких, блестевших белым лаком дверей переводчик остановился и на манер циркового зазывалы сделал приглашающий жест рукой. Распахнул разом обе створки:

— Прошу!

Сам тоже вступил в ярко освещенный обеденный зал и потрусил легкой побежечкой к направлявшемуся ко мне неопределенного возраста мужчине, за спиной которого почтительно и пристроился. Де Барбаро — больше некому и быть — шел степенно, распахивая на ходу объятия и радостно, словно старому знакомому, улыбаясь. Он был плотен, лыс и, как многие рано потерявшие волос, носил на мясистом лице растительность, но не банальную бородку, а смыкавшиеся под массивным подбородком пышные бакенбарды. Само же лицо отличалось крупностью черт и здоровым цветом кожи, с которыми контрастировали маленькие, в окружении набрякших век глаза. Казалось, их позаимствовали у человека иной, отнюдь не мясной породы. Под стать крупной голове смотрелось и основательное тело. Росту весьма среднего, оно было широко в плечах и мускулисто, чего не мог скрыть отлично сшитый смокинг. Ослепительную белоснежность манишки подчеркивала черная бабочка.

— Месье Дорофеефф, же сви трезере де ву вуар! — пропел он глубоким баритоном и прихватил меня, словно клешнями, за руку.

— Господин де Барбаро, — затараторил, сладко улыбаясь, Кузякин, — выражает радость видеть вас, дорогой Глеб Аверьянович, и надеется…

Слова о надеждах аристократа вертлявый переводчик добавил уже от себя и слушать их я не стал. Не нуждался в переводе и сам де Барбаро, отодвинув движением руки Кузякина, он повел меня в угол небольшого зала, где нас уже поджидал уставленный бутылками стол. Рядом в белом пиджаке и перчатках переминался с ноги на ногу официант, не замедливший налить мне в стакан добрую порцию хорошего виски. Сделано это было очень своевременно. Театральная постановка не отличалась легкостью и беззаботным весельем, в связи с чем мой организм требовал немедленной релаксации, но и надсаживаться по части алкоголя с моей стороны было бы неосмотрительно. Обходительные манеры сладкоголосого виконта подтверждали мою догадку: речь этим вечером пойдет о деньгах, а они требуют к себе трезвого отношения. Гнусный переводчик вертелся тут же, лопоча что-то по очереди на двух языках, однако к моей радости быстро выяснилось, что в услугах его нет никакой надобности.

— Мон ами месье Дорофеефф, — произнес де Барбаро, держа в руке рюмку с аперитивом, но к нему не прикасаясь, и тут же перешел на довольно сносный русский, — вы не представляете себе, как я счастлив вас видеть!

На гладком, упитанном лице француза действительно появилось нечто напомнившее мне маску удовольствия, но только не в его устремленных на меня оценивающих глазах. Впрочем, чем вызван этот неожиданный прилив счастья виконт пояснять не стал, а о пьесе и моем впечатлении, вопреки ожиданиям, даже не заикнулся. Поправил легким движением и без того пышные, тщательно расчесанные бакенбарды и заговорил о капризах погоды и о том, как искренне он любит Россию и все русское. Не прерывая этой благостной до полной бессмысленности беседы, мы и переместились за обеденный стол, где остались с ним с глазу на глаз. Если не считать суетившихся вокруг официантов. А их принимать во внимание приходилось, поскольку, как известно, в присутствии обслуживающего персонала серьезные разговоры не ведутся. Следуя этой мудрой традиции, мы исчерпали тему исторической близости наших стран и плавно перешли к обсуждению национальной кухни Франции, а от нее уже рукой было подать до привычек и обычаев всех без исключения народов мира. Эти упражнения в пустословии сильно напоминали старт трековых гонок, когда спортсмены, балансируя на велосипедах, выясняют у кого крепче нервы. Искусство выжидать всегда считалось одним из самых сложных и оба мы были в нем далеко не новички, но однажды я все же перехватил на себе нетерпеливый взгляд моего визави. В ту долю секунды, когда глаза наши встретились, мне страшно захотелось ему подмигнуть, но я ограничился сдержанной улыбкой.

К сути дела де Барбаро перешел лишь за десертом. Отослав официантов, он собственноручно разлил по пузатым рюмкам коньяк и придвинулся ближе к столу. Я же, как если бы пытался сохранить разделявшую нас дистанцию, откинулся на спинку стула и позволил себе ослабить узел модного галстука.

— Дорогой Глеб Аверьянович, — произнес виконт на чистейшем русском языке, постепенно улучшавшемся по мере увеличения количества выпитого, — право не знаю с чего и начать! Вы не новичок в бизнесе и поймете меня правильно, если я скажу, что, готовясь к этой встрече, мы познакомились с состоянием дел в вашей компании…

Значит, все — таки, бизнес, отметил я с удовлетворением, чувствуя себя отчасти провидцем. Говоря «мы», он наверняка имел в виду моих партнеров по сделке, так что сейчас я услышу, как эти проходимцы собираются надуть собственное правительство. К такому продолжению беседы я был более, чем готов. Продавая в Брест-Литовске родину, дедушка Ленин учил нас искусству компромисса и, как наследник великих традиций, я не мог позволить французу обманывать только свое государство. Если же виконт независим и имеет место элементарное совпадение по времени, то аристократ наверняка будет склонять меня помочь ему выйти со своими безделушками на наш безразмерный рынок. Этот вариант меня так же устраивал и сулил барыши. В конце концов археологи тоже люди и ничто человеческое им не чуждо, решил я и приготовился слушать.

Де Барбаро продолжал:

— Надо отдать вам должное, вы прочно стоите на ногах, но дополнительные финансовые вливания вам отнюдь не помешали бы…

— А вы знаете случай, когда деньги пошли бизнесу во вред? — усмехнулся я, ставя демагога на место.

Однако эта реплика отскочила от него, как теннисный мячик от стенки. По сути же француз был совершенно прав. Деньги делают деньги, этот всемирный закон тяготения капитала еще никто не отменял, тем более, что момент для инвестирования выдался удачный. Будь у меня на руках хорошие бабки, я мог бы значительно раздвинуть рамки поля, на котором играла в борьбе с конкурентами созданная мною команда. Мысль просквозила молнией, в то время, как выражение моего лица, если о чем-то и свидетельствовало, то лишь о полнейшем равнодушии. По написанному на нем спокойствию — я многократно это проверял — оно уступало разве что египетскому сфинксу, да и то вряд ли. Могу сказать без ложной скромности, что в ведении переговоров я большой дока. Главное здесь не дать слабину и не показать партнеру, что в тебе есть хоть что-то человеческое. Полезно также с самого начала заставить его оправдываться, пусть по мелочам, что подсознательно подтачивает уверенность в собственных силах. Не давая де Барбаро открыть рта, я сразу же перешел в наступление. Спросил, поигрывая серебряным ножом для фруктов и не скрывая язвительной улыбки:

— Можно ли понять ваши слова в том смысле, что вы предлагаете мне долгосрочный кредит под нулевые проценты?..

Бред сивой кобылы в знойный полдень показался бы куда более разумным, чем это мое предположение. Фактически оно означало, что старина де Барбаро приехал в Москву, чтобы быть ограбленным, но, к моему удивлению, это ни в малой мере его не смутило и не вызвало протеста. Более того, француз даже потер руки, как если бы предвкушал чрезвычайно выгодную для себя сделку:

— Именно, мон ами, именно! Вы, господин Дорофеефф, на редкость проницательный человек, с вами одно удовольствие иметь дело… — зажав в кулаке хрустальную рюмку, он полез со мной чокаться. — Только заем… — виконт сделал кислую физиономию, — заем рано или поздно придется возвращать, а это неприятно. Как говорит русская пословица: берешь чужие деньги и не надолго, а отдаешь свои и навсегда! — хохотнул радостно, но тут же смешок оборвал. Поднял на меня холодные, жестокие глаза: — Я хочу перекупить у вас наследство вашего дяди. Целиком!

Даже при моей тренированности и отменной выдержке я чуть не свалился со стула. Не знаю, что могло бы изумить меня больше, чем эти слова. Час от часу не легче, пронеслось галопом у меня в голове, кто бы мог предположить, что этот респектабельный с виду джентльмен окажется на поверку психом! Однако закавыка состояла в том, что на душевнобольного де Барбаро совершенно не походил. Если бы постороннему наблюдателю пришлось выбирать, кого из нас двоих отправить в психушку, первым кандидатом на место в палате номер шесть наверняка оказался бы я. Но предложение, если этим деловым термином можно в данном случае воспользоваться, было сделано и на него следовало как-то отвечать.

Я достал из кармана сигареты и протянул открытую пачку виконту, но тот предпочел свои черного табака сигариллы. Видя, что я откровенно тяну время, спросил:

— Вы ведь получили наследство, не правда ли?

Тон вопроса был настолько утвердительным, что отрицать очевидный факт не имело смысла, но и подтверждать его мне не хотелось, поэтому я ограничился неопределенным жестом руки. Источником осведомленности де Барбаро, скорее всего, был вертлявый господин Кузякин, которого, как теперь стало ясно, я недооценил. Не мог заезжий француз без посторонней помощи раскопать такие подробности моей скромной биографии. Оставалось только услышать, что от меня ушла жена и номера моих зарубежных счетов, и можно было сдаваться на милость победителя. Но до этого дело не дошло. Виконт напряженно молчал, буравя меня взглядом маленьких, упорных глаз, я же лихорадочно соображал, что именно в наследстве старика могло его привлечь. Оно и состояло-то из одной двухкомнатной квартиры, правда в центре Москвы. На кой черт она понадобилась виконту? Это же в чистом виде бред! Зачем такая мелочь человеку, способному снять целый особняк?..

Превратно оценив причину моего молчания, де Барбаро понизил голос:

— Все останется антре ну! Вы не можете не понимать, что это в наших интересах не меньше, чем в ваших…

Естественно, не понимать я не мог, хотя не понимал ни хрена. Неплохо было бы знать о чем это мы тут разговоры разговариваем, думал я, делая морду кирпичом. В такие вот моменты полнейшей неопределенности очень полезно придать себе значимости. Я лично знаком с несколькими парнями, кто, пользуясь одним этим приемом, сделал в государственных структурах очень неплохую карьеру. Впрочем, тут и говорить не о чем, достаточно взглянуть на наших славных парламентариев, как на ум приходит потертый временем трюизм: цирк уехал, клоуны остались. Но что меня действительно беспокоило, так это прозвучавшая в словах виконта плохо скрываемая угроза. А она таки прозвучала!

По-видимому, француз был любитель огорошить человека, потому что без всякой подготовки довольно гнусным голосом поинтересовался:

— Вам спектакль понравился?.. — и как-то очень по-свойски мне подмигнул.

Если раньше я не понимал ни хрена, то теперь не мог понять и того, к пониманию чего надо стремиться. Спектакль?.. Причем здесь спектакль? Мы, кажется, говорили о наследстве — по крайней мере де Барбаро — а вовсе не об искусстве.

— Вещичка забавная!.. Нечто вроде современной трактовки темы графа Монте Кристо. Этот, как его…

— Блюмкин! — подсказал де Барбаро с готовностью. Похоже было, виконт лучше меня знал, что я имею в виду.

— Именно! Судя по всему, он передал в руки паренька какие-то сокровища. Интересно было бы знать, как будут дальше развиваться события…

На мясистое лицо француза выплыла весьма двусмысленная улыбочка:

— Бьен сюр, месье Дорофеефф, бьен сюр, чрезвычайно интересно! Только будет вам, Глеб Аверьянович, разводить турусы на колесах! Вам ли не знать чем закончилась встреча Блюмкина с вашим дядей…

Так прямо, без обиняков, и врезал! Открытым текстом! И это, как оказалось, было далеко еще не все, а только самое начало. Лицо де Барбаро налилось кровью, взгляд стал тяжелым, как смертный грех. Он продолжал:

— Разыскать эти, с позволения сказать, сокровища вы нам и поможете! Если сами их еще не нашли, в чем я очень сомневаюсь…

Мысль моя билась о черепную коробку с такой силой, что над притихшей Москвой должно быть плыл малиновый звон. Значит, я и помогу?.. — повторял я про себя, как сомнамбула. — Кому помогу?.. Нам… то есть им!.. Тем, о ком я ничегошеньки не знаю и век бы их не видал. В таком случае может быть я поторопился похерить идею о доме скорби?.. Может быть где-то под Парижем случился недосмотр и псих из богатеньких рванул к нам в Россию на отдых? И ведь правильно сделал, потому как узнать его в местной тусовке не представляется возможным. Неужели осведомленным французским ребятам не известно, что жизнь свою старик прожил очень скромно и ни о каких сокровищах не может быть и речи?..

Разговор наш, и без того не слишком осмысленный, медленно, но верно сползал к полному абсурду. Самое время было выходить из игры, а пока стоило, как в шахматах, сделать промежуточный ход и посмотреть, чем на него ответит противник. Будь у меня привычка носить в жилетном кармане монокль, вставил бы его сейчас в глаз и, глядя на виконта свысока, поинтересовался, кого он, собственно, представляет. Но стеклышка под рукой не оказалось, поэтому, спрашивая, я лишь поднял недоуменно брови.

И вопрос мой попал в десятку. Де Барбаро заерзал на стуле и как-то даже стушевался. Откашлялся в кулак:

— Ну, скажем, группу заинтересованных и весьма влиятельных лиц!

И испытующе на меня посмотрел. Я поспешно отвел глаза. Первое правило в наше беспокойное время — не встречаться с сумасшедшими взглядом, мол вы, ребята, живете в своем мире, а я в своем и у нас нет и не может быть точек соприкосновения. И все было бы хорошо, и даже объяснимо, только версия дня открытых дверей в Парижском доме скорби не выдерживала проверки. К моему большому сожалению в нее не вписывался гнида Кузякин. По всем человеческим меркам, сколь бы ни были они гнусны, переводчик мог служить эталоном адекватности.

— Между прочим, найти актера на роль вашего родственника оказалось очень непросто, — воспрял тем временем духом де Барбаро и продолжал уже с ноткой игривости в голосе: — Как вы должно быть поняли, мы все знаем! Может быть хватит ломать комедию, назовите вашу цену и ударим по рукам…

Цену?.. Это можно! Это с нашим превеликим удовольствием, тут мы большие мастера! Хотелось бы только знать что именно я этому проходимцу продаю:

— Видите ли, виконт… — нахмурился я и где-то даже посуровел лицом, — вы не ребенок, поэтому игры тут, действительно, неуместны. Речь может идти об очень существенной сумме и у меня нет уверенности…

Тут я со значением умолк и посмотрел на де Барбаро едва ли не сочувственно, как на человека, который не может себе позволить желанную, но очень дорогую игрушку. Уловка старая, как мир, но работает безотказно. Намекая на несостоятельность своего визави, ты, в то же время, выказываешь ему свою симпатию, что не дает бедолаге возможности на тебя обидеться.

Француз, как и следовало ожидать, завелся с пол-оборота. Выпятил грудь, которая и без того напоминала затянутую в смокинг бочку, и высоко поднял тяжелый подбородок, отчего стал похож на отрастившего бакенбарды бульдога:

— Считайте, что в средствах мы не ограничены!

Мячик снова оказался на моей стороне. Если предположить, что речь все таки идет о квартире, — прикидывал я, поскольку ничто иное на ум не приходило, — то ее рыночная стоимость вряд ли превосходит тысяч четыреста, ну пятьсот, долларов, и это в лучшем случае. Однако что-то во мне говорило, что никаких цифр называть не стоит. Исходную оценку предпочтительно получить от партнера по сделке, это открывает дополнительные возможности.

Промокнув салфеточкой губы, я смял ее и положил на стол, что должно было означать: вечер закончен и я собираюсь откланяться:

— Спасибо, виконт, за удовольствие познакомиться с вами! Прошу извинить, но я еще не решил, буду ли вообще что — либо продавать. По крайней мере не сейчас. Вы понимаете, горечь утраты и все такое, должно пройти время…

Кинув в рот дольку апельсина, я начал ее жевать, как вдруг почувствовал, что мою руку сжимает железная клешня де Барбаро. Навалившись грудью на стол, он прохрипел:

— Десять миллионов! Наличными!

Я едва не подавился. Когда-то, учась в институте, я подвязался в студенческом оперотряде, пока эту блажь мне физически не вышибли их головы. Вспомнив уроки милицейского старшины, крутанул кисть в сторону большого пальца грубияна и вырвался на свободу. Дальше по инструкции следовало двинуть обидчика в морду, но я предпочел промочить пересохшее горло. Легким движением поправил галстук. Судя по выражению налившихся кровью глаз, деньги у виконта были, и деньги немалые. Мои губы сами собой сложились в подобие улыбки, если и напоминавшей что-то, то исключительно лезвие бритвы.

Француз все понял без слов и, отринув аристократическую учтивость, резко перешел на «ты»:

— Дурак, тебе же не дадут этим воспользоваться!

— Н-ну, — протянул я, давая понять, что, если чем-то и шит, то отнюдь не лыком, — это мы еще посмотрим!

Впрочем, возможно, погорячился. Конфликт с многочисленной дворней виконта не входил в мои ближайшие планы. Пусть это и проявление эгоизма, но мне очень хотелось покинуть пределы гостеприимного дома живым и, по возможности, здоровым. Приходилось учитывать и то, что я давно уже вышел из хорошей спортивной формы, а бег на длинные дистанции даже в лучшие времена не входил в число моих любимых видов легкой атлетики.

— Двадцать! — выдавил из себя де Барбаро и поднялся на ноги.

Я последовал его примеру. Отодвинул в сторону стул. Всегда приятно иметь достаточно пространства для маневра. Какое-то время мы молча стояли друг против друга. Я был почти на голову выше француза, хотя он килограммов на десять меня тяжелее. Самое время было позаботиться об отходе на заранее подготовленные позиции:

— Пятьдесят! На счет в швейцарском банке. Без права отзыва.

Интересно, что должно храниться в квартире, что стоит таких бешеных денег? Полный набор государственных тайн? Да за одно это предположение старик убил бы меня на месте и в землю закопал, и надпись написал… Золото в слитках? Дом кирпичный, мало ли из чего можно делать эти самые кирпичи… Тогда что?..

— Хорошо, — согласился де Барбаро, — при условии, что вы единственный наследник!

Я вложил в улыбку все отпущенное мне природой ехидство:

— Неужели вы не верите вашему цепному Кузякину? Он же гарантировал это с копией завещания в руках!

По лицу виконта я понял, что угадал все, и в деталях. Виконт даже покраснел, что не случалось с ним с раннего детства, когда его застали подглядывающим за раздевавшейся кузиной. Или не кузиной, что дела не меняет. Вот, оказывается, каков ты, друг мой Кузякин! — усмехнулся я про себя. — Интересно было бы знать на кого ты еще работаешь. Теперь, когда переговоры перешли в область откровенного сюра, я почувствовал себя лучше. Игра напомнила мне русский бизнес начала девяностых, когда важны были даже не «бабки», а будоражащее воображение чувство причастности к новому миру. В то далекое и где-то даже романтическое время деньги еще не успели заслонить собой мир, это случилось с нами позже. Пятьдесят миллионов полновесных американских долларов?.. С таким же успехом я мог бы запросить сто или, что мелочиться, миллиард — этого бобла мне все равно не видать! Речь теперь идет о другом, о том, чтобы вырваться отсюда на свободу. Но игра продолжалась и, как профессиональный игрок, я должен был довести свою роль до конца:

— Если вам окажется мало дядиной квартиры, — посмотрел я в глаза аристократа, — готов по сходной цене уступить свой дом! Думаю, миллионах на шестистах сговоримся…

Уж и не знаю, шутил я или говорил серьезно, но в любом случае чувство юмора виконту изменило и остроумия моего он в полной мере не оценил. Прищурился зло, обиженно выпятив нижнюю губу:

— Бросьте ерничать, Дорофеефф, вы не представляете насколько серьезно обстоит дело! Квартиру можете оставить себе, она никого не интересует. И не пытайтесь водить нас за нос, ваши шутки плохо кончатся…

Этот новый поворот нашего задушевного разговора мне не понравился:

— Возможно я слишком мнительный, но у меня такое чувство, что вы мне угрожаете?..

— Предупреждаю! — в тон вопросу подчеркнуто любезно пояснил виконт и похлопал меня приятельски по плечу. — Нам, мон шер ами, было бы значительно проще вас выкрасть и заставить говорить, но, как истинные джентльмены, мы предлагаем вам честную сделку. Тем более, что воспользоваться завещанием дяди вам действительно не дадут и кроме неприятностей оно ничего не принесет…

— Похоже, уже приносит… — улыбнулся я, стараясь придать разговору шутливо — светский тон. Как бы ни сложились дальше наши отношения, а расставаться надо на дружеской ноте.

— Ну, разве это неприятности?.. — как-то очень по-доброму улыбнулся де Барбаро. — Настоящие проблемы у вас впереди! Как только бумаги окажутся в наших руках, вас тут же оставят в покое…

И было бы славно, если бы покой этот оказался не приемным и еще лучше, если не морга, — добавил я мысленно, искренне желая, чтобы так все и получилось. Видно, в мои расчеты вкралась ошибочка. Слишком хорошо думал я, прекраснодушный, об археологах, а они, оказывается, способны смотреть человеку в глаза и обещать вышибить из него последние мозги. Вспомнились мне и другие слова моего профессионально компетентного приятеля. Риск, конечно, был — черт его знает, что мы тут, скрипя челюстями, обсуждаем — но уж больно хотелось поставить зарвавшегося французика на место.

— Скажите, виконт, — поинтересовался я самым любезным тоном, каким говорят о вещах исключительно приятных, — на Дону-то, кажется, вы ничего так и не нашли?..

Де Барбаро вздрогнул и наградил меня таким ненавидящим взглядом, от которого на рейде запылали бы вражеские корабли. Знать, попал в самую точку! — поздравил я себя непонятно с чем и готов был продолжить мучительство, но вовремя спохватился. Внутренний голос к этому времени уже охрип кричать, что давно пора делать ноги, и я решил к нему прислушаться. Разговор себя исчерпал, передавать приветы общим знакомым надобности не было. Однако мы продолжали стоять, буравя друг друга глазами, причем де Барбаро взирал на меня так, будто стремился разглядеть, что происходит в моей бедной голове. А там, как это ни печально, не происходило ничего. Разве что пришла на ум французская присказка: кто поживет, тот и посмотрит. А посмотреть, чего уж тут скрывать, мне хотелось.

Я протянул виконту руку:

— Рад, что мы договорились! Счет в швейцарском банке откроете на мое имя. Встречаемся здесь же в следующую пятницу, и попрошу без глупостей! Мы честные люди и должны доверять друг другу, поэтому я приму все возможные меры предосторожности…

— В понедельник, — поправил меня француз, — встречаемся в понедельник!

— Отлично, — согласился я, не задумываясь, — в среду вечером на этом же месте! И сделайте одолжение, берегите себя! Не каждый день мне предлагают сто миллионов…

Де Барбаро буквально светился улыбкой:

— Пятьдесят! — толкнул он меня дружески кулаком в грудь и, словно напутствуя блудного сына, пожелал: — Вы тоже, месье Дорофеефф, постарайтесь дожить до среды! И не вздумайте пускаться в бега, в вашей стране да с нашими возможностями дело это бесперспективное…

На этой радостной ноте и расстались.

Появившийся будто из под земли прилизанный Кузякин повел меня по коридору к выходу, но так, чтобы я успел заглянуть в стоявшую открытой дверь зрительного зала. Там, на сцене, привалившись к кирпичной стене задника, лежало в луже крови тело Якова Блюмкина и выглядело оно, надо признаться, чертовски естественно…

 

3

Надо быть клиническим идиотом, чтобы дразнить де Барбаро! — костерил я себя на чем свет стоит, возвращаясь к поджидавшей машине. — Можно сказать, почетный член клуба самоубийц! Пыжился, раздувал, будто что-то знаю, щеки — а если бы виконт поверил? Лежал бы сейчас по доброй корсиканской традиции под слоем свежего бетона весь в следах от примененных не по назначению паяльников. А про неудачу француза на Дону зачем ляпнул? Это же в чистом виде провокация и приглашение, если не на казнь, то на пытку! В чистом виде мальчишество, ведь ни сном, ни духом о том, что он там искал. Слава Богу, мужик оказался опытным и усомнился в моей осведомленности. Бывает же такое, сам с энтузиазмом лезешь в петлю, а судьба тебе мешает, и не потому, что злодейка, а из доброго к придурку отношения!..

Заскочив на заднее сиденье, я поспешно захлопнул дверцу и только тут смог перевести дух. Константин наблюдал за мной с видимым интересом, но так ничего и не спросил. Быстро тронул автомобиль, понимал, очевидно, что мне не терпится убраться подальше от гостеприимного особнячка и его любезного хозяина. И не в том было дело, что я так уж испугался — а испугался я порядком — просто хотелось все спокойно осмыслить и понять, как мне предстоит жить…

Между тем, ощущение подступившей вплотную опасности набирало силу. Времени до среды оставалось в обрез, за пять дней и столько же ночей надо было успеть найти то, что оставил мне старик, и решить, как этим загадочным наследством распорядиться.

— Давай-ка, Костя, покатаемся немного по городу! — попросил я шофера, закуривая.

Пятьдесят миллионов! Деньги, конечно, хорошие, только про них надо сразу забыть… — в голове моей начал разворачиваться пасьянс из мыслей. — А вот что конкретно говорил де Барбаро следует вспомнить и, по возможности, слово в слово. Самое время напрячь память, поскольку речь идет не о чем-то абстрактном, а о моей жизни…

Несмотря на моросивший дождь, Москва за окном автомобиля казалась из-за обилия света праздничной. Из колонок за спиной лилась тихая, успокаивающая музыка.

То, как виконт меня стращал, значения не имеет, но затем он сказал нечто существенное, что удивительным образом тут же вылетело из памяти. Так бывает, когда человек не хочет о чем-то знать и, защищаясь от этого знания, тут же обо всем забывает. Помнится, я еще подумал о приемном покое больницы или морга… Бумаги! Искать надо бумаги! Если верить де Барбаро, только избавившись от них я окажусь в безопасности. Интересно, что же такое в них написано и где они, окаянные, спрятаны? В дядиной квартире?.. Вряд ли! По словам любознательной соседки там уже поработали профессионалы. Если бы они что-то нашли, наша встреча с виконтом, скорее всего, не состоялась. Никакой Кузякин не переводчик, а приставлен к де Барбаро теми, кто, как и француз, хочет наложить лапу на дядино наследство. На мое наследство! Но артист классный, ему бы на сцену. Сговорившись, они все вместе и открыли на меня охоту. Где бы узнать, сколько стоит лицензия на отстрел Дорофеева, если не очень дорого, я бы купил…

Миновав центр города, мы вышли на трассу, ведущую к коттеджному поселку. Поздним вечером в пятницу трафик здесь оставался напряженным. Я потушил сигарету и пожалел, что в машине нет бара. Неплохо было бы пропустить сейчас стаканчик чего — нибудь крепенького.

Если с тем, что предстояло искать, появилась какая-то ясность, то почему они не обратились к старику, оставалось загадкой. Или, может быть, обращались, а железный дровосек послал их, куда Макар телят не гонял? Вот и решили попытать счастья с его наследниками. Личность моего друга Кузякина я, возможно, демонизирую, но лучше уж так. Когда речь идет о безопасности, надо исходить из худшего из возможных вариантов, тогда лучший покажется праздником души. Пока же следует принять, как факт, что мой кабинет и загородный дом нашпигованы, как новогодний поросенок, жучками, а мобильник — о таких мелочах как-то даже говорить неудобно — подвешен на прослушку. Знают ли они о существовании старой московской квартиры? Скорее всего, знают, хотя старик там никогда не показывался. А о том, где сейчас находится Сашка?..

Мои упражнения в дедукции нарушил спокойный голос Константина:

— Не хотелось бы, Глеб Аверьянович, вас беспокоить, но, похоже, за нами хвост!

Ах вот даже как! Что ж, объяснимо! Нет, шер ами Кузякин, насчет ваших артистических способностей я не ошибался! Организовать без посторонней помощи слежку виконту не под силу, тут работает кто-то из местных. Я обернулся и посмотрел назад, за нами шел плотный поток машин.

— Видите раскосые фары «Ситроена»? Слева, в трех машинах от нас, — подсказал Костя, — они!

Они?.. Хорошо бы знать кто такие эти «они», хотя это ничего и не изменит! Если прибегнуть к логике, а больше под рукой ничего нет, то картина вырисовывается следующая. Не будучи полностью уверенными, что чертовы бумаги находятся в моем распоряжении, виконт и компания решили выяснить не брошусь ли я сразу же к известному мне тайнику или к тем людям, у кого они находятся. И действительно, будь у меня схрон, наверное бросился бы, а вот с хранителями дядиной тайны вышла заминка. Из его друзей — сомневаюсь, что они когда либо у него были — я не знаю ни единого, впрочем, вряд ли он поделился бы с ними даже менее ценной информацией… Получается, сидя у меня на хвосте, мои преследователи ведут беспроигрышную игру: либо я привожу их к искомым бумагам, либо, если еду прямиком домой, полностью владею ситуацией. В этом случае меня можно брать тепленьким и пускать в ход утюги и прочую сыворотку правды, о которой я читал в детективах. Что в этой ситуации делать?.. Можно попробовать срисовать номера машин и попросить приятеля пробить их по базам данных, но, во-первых, на дворе уже ночь, а во-вторых и в главных, однокашник мой легко может оказаться коллегой псевдо-переводчика, это было бы только логично. Да и знание того, с кем имеешь дело, мне ничего не даст…

Положение было безвыходным, однако заскочившая в голову неожиданная мысль принесла с собой сдержанный оптимизм. Да, тайника у меня нет, как у дяди нет друзей, но!..

— Ведут грамотно, — поделился со мной наблюдениями Константин, — минимум в три машины. Хотите, можем поиграть с ними в прятки, а то и просто оторваться?..

Славный парень, мне бы его уравновешенность.

— Пока, не стоит! Не надо показывать, что мы заметили слежку… — я еще раз обернулся и ничего подозрительного не увидел. Поток машин стал реже, мы втягивались в один из спальных районов. — Мне надо от них уйти, но так, чтобы они думали будто я отправился ночевать домой…

Наши глаза в зеркале заднего вида встретились.

— Все так скверно?..

— Пока не знаю. Сможешь организовать?..

Какое-то время Костя раздумывал:

— Элементарно, Ватсон! Сейчас изобразим… — иногда он любил украсить скупую речь чем-то красочным.

На следующем светофоре, мы уже сворачивали к большому, работавшему круглые сутки торговому центру. Час был поздний, но парковка перед входом оказалась плотно уставлена машинами. Следуя указаниям Константина, я минут двадцать шатался по торговым залам, купил сигареты и фляжку коньяка, после чего запасся на всякий случай в банкомате наличными. Впереди меня ждала неизвестность, а с деньгами в кармане она выглядела менее тоскливой.

Вернувшись к машине, сел на сиденье рядом с шофером. Несмотря на продолжавшийся дождь, Костя держал дверцу открытой. Спросил, оглядев меня критически:

— Выпрыгнуть на ходу сможете?..

Честно говоря, большого опыта прыжков из движущегося транспорта у меня не было. Так сложилось, что жизнь к этому не принуждала:

— Ну, если скорость будет меньше ста километров…

Константин успокоил:

— Три, ну, максимум четыре.

— В таком случае не проблема, — пробормотал я, но как-то не слишком уверенно.

Константин на мои сомнения внимания не обратил:

— Вот и отлично! Видите одноэтажное здание? Это подстанция. Выезжая с парковки на трассу, машины за нее заворачивают и пропадают из виду на три секунды, я засекал. Фонарей там нет, а у стены на тротуаре стоит телефонная будка. К тому же идет дождь, это нам на руку…

Не знаю, как насчет руки, а по крыше салона струи воды стучали, словно по барабану.

— В очередь на выезд я вклинюсь по наглому, сразу за нами они не пристроятся. Как только выйдем из поля зрения, приторможу двигателем…

— Почему двигателем? — вырвалось у меня непроизвольно.

Костя и на этот раз проявил максимум терпения:

— Потому что машина длинная, с парковки могут быть заметны тормозные огни. Тут-то вы и выскочите, нырнете в телефонную будку и прижметесь к стене. Вторая группа слежения поджидает, скорее всего, на трассе, это тоже надо учитывать. Хотя я бы расположил ее вверх по улице по которой мы неизбежно поедем. Движение по ней одностороннее. Все понятно?

Я кивнул. Константин, очевидно, был весьма высокого мнения о моей спортивно-шпионской подготовке, но разубеждать его я не стал:

— Сделаю!

— А теперь позвоните Семенычу, он сегодня дежурит, и попросите раскочегарить к вашему приезду сауну…

Я позвонил, после чего Костя забрал у меня мобильник и протянул свой. Улыбнулся:

— Потом придется заменить обе карты…

Говорить больше было не о чем, пришло время действовать. Автомобиль сорвался с места с визгом колес и буквально втиснулся в самое начало очереди на выезд с парковки. Тачка у меня не из дешевых, задеть ее побаиваются, поэтому протырились мы без проблем, хоть и под аккомпанемент отборного мата. Выпрыгнул я тоже удачно, если не считать, что саданулся со всей дури плечом о стену. Пиджак разодрал в клочья, но это мало меня волновало. Как говорится, снявши голову по сюртукам не плачут. Шмыгнул под навес телефонной будки и прижался спиной к бетонной стене. Пока все идет неплохо, думал я, вспоминая пролетавшего сороковой этаж шагнувшего с крыши небоскреба американца. Все просто отлично, особенно если эти гады клюнут на Костину уловку. Очень мне хотелось видеть, что произойдет дальше, и шоу не заставило себя долго ждать. Третьим из-за угла подстанции выскочил черный, как жук, форд и, резко набирая скорость, бросился в погоню за растворявшимися в пелене дождя огнями моей машины. А «форд», отметил я про себя, это совсем не «ситроен», и фары у него вовсе не как глаза у китайца. Значит, прав был Константин, значит очень важная я фигура, если слежку ведут в несколько экипажей. Одним этим фактом уже можно гордиться, но мне все равно было как-то не по себе. В детективах, которые я последнее время почитывал, повествование, как правило, велось от лица сыскарей, я же дебютировал в роли загнанного волка, которому еще только предстояло сигануть через флажки. Кровавые и почти всегда глупые истории на бумаге заканчивались оптимистично, мне же хеппи энда никто не гарантировал.

Телефонная будка давала крышу от сочившейся с неба влаги, но от пронизывающего ветра никак не защищала. Может быть, именно такой встряски мне и не хватало, рассуждал я, выжидая на всякий случай время, может быть засиделся я в кабинете, решил, что это и есть настоящая жизнь, а она на поверку совсем другая! От бетонной стены исходил могильный холод, от него у меня начали ныть зубы. В баньку бы сейчас, которую топит Семеныч, попариться с веничком, а потом принять стаканчик, и в койку, так чтобы все происходящее оказалось лишь сном. По телу волной пробежала мелкая, противная дрожь. Зверски хотелось курить, в поисках сигарет я проверил карманы и в одном из них обнаружил подарок судьбы, купленную только что фляжку. Она пришлась весьма кстати. Пил коньяк из горлышка и чувствовал, как по задубевшим членам разливается живительное тепло.

В ответ на проявленную заботу продрогший организм ответил всплеском животного оптимизма. У нас, у секретных агентов, главное вовремя выпить, а проблемы? — проблемы сами собой рассосутся. Набравшись смелости, я выскользнул из своего укрытия и заглянул за угол. Парковка перед торговым центром как и раньше была полна машин, а под козырьком у входа стояло несколько ярко-желтых такси. Огни их фар в сыпавшейся с низкого неба гнусной мороси расплывались радужными пятнами. В напоенном влагой воздухе висел едкий запах свежих выхлопных газов. Направляясь трусцой к фасаду супермаркета, я мурлыкал себе под нос мелодию забытого шлягера. Мы могли бы служить в разведке, — напевал я, отчаянно фальшивя, — нас могли бы снимать в кино… Дальше было что-то про какие-то непонятные ветки, но слова я запамятовал, зато точно знал, что теперь делать. Дедукция — великая вещь, думал я, стараясь не растерять по дороге уверенность в успехе, стоит начать мыслить логически и выход найдется! Или иллюзия его существования, что тоже неплохо…

Под широким, пластиковым козырьком, как в одноименном рассказе Хемингуэя, было чисто и светло. Первое же такси распахнуло передо мной свою гостеприимную дверцу, правда усатый шофер посматривал на потенциального пассажира с большим сомнением. Оно и понятно, не каждый день к тебе в машину садятся люди в разодранных костюмах от Версачи и с фляжками коньяка в руке. Деньги, правда, как человек интеллигентный, показать не попросил. Всю дорогу мы дружно молчали, но он, я это чувствовал, был настороже и с теплым чувством вспоминал о лежавшей под водительским сиденьем монтировке. Я же нет-нет да оборачивался, но хвоста, как ни старался, засечь не мог.

Шел первый час ночи — и давно уже шел — когда я выскребся из такси и шмыгнул, как мышь, в подворотню. До нужного мне дома оставалось еще два квартала, но я решил не рисковать. Высунувшись, огляделся по сторонам. Улица из конца в конец была пуста, но конспирация, знаком с которой я не был, настоятельно требовала затаиться и переждать. Радовало и то, что меня не видят многочисленные подчиненные, внятно объяснить им, чем я здесь занимаюсь, было бы затруднительно. Прислушиваясь к посторонним звукам, я чувствовал, как дистанцируется от меня прожитое, как вместе с шумом бегущей по водосточной трубе воды подступает тоска. Не знаю с чего, но вдруг до соплей стало жалко себя. Чувство это было непривычным и потому, наверное, особенно щемящим…

Должно быть прошел целый час, или мне так показалось, прежде чем я сдвинулся с места и, распугивая кошек, пересек первый из проходных дворов. Оставалось еще три и один раз надо было перебежать узкий переулок. В новых районах такие маневры невозможны, там и дворов-то нет, не то что здесь, в центре Москвы. Есть, все таки, прелесть в неупорядоченном хаосе старой застройки, где параллельные улицы пересекаются и так легко затеряться в нагромождении монументальных, стоящих, как бог на душу положит строений. Места эти были мне знакомы еще с той поры, когда мы с Сашкой женихались. Встречаться приходилось в квартире ее подруги, окна которой просматривались из под высокой арки дома эпохи индустриализации, а может быть и борьбы с космополитизмом. Собственное пристанище появилось у нас много позже, потом я прикупил земли и построил коттедж, а тогда, тогда мы были такими же нищими, как все. Подруга эта, не нам чета, уже в те даликие времена работала в международной организации переводчицей и если приезжала домой, то лишь на месяц, и то раз в два года. Теперь круг замкнулся. Как и много лет назад я стоял под продуваемой ветром аркой и смотрел на темные окна третьего этажа. Не было только букета цветов и не стоило ждать заветного сигнала, получив который, я опрометью несся через улицу и взлетал через две ступеньки на лестничную площадку…

Когда Сашка меня бросила… странно как-то звучит: «бросила», режет ухо! Бросают окурки и горелые спички, а еще в наглую морду оскорбительные слова, прежде чем хорошенько по ней двинуть. Когда же бросают человека, то ощущение возникает болезненное… по крайней мере у того, кого бросают. Когда Сашка от меня ушла, в эту квартиру и переехала. Благо ключи испокон веков хранились у нее и она оплачивала приходящие счета. Подруге это удобно. Я смотрел на погруженный в темноту дом и думал, что в нашей молодости все было другое, а главное другими были мы. Ничего не поделать, время полирует чувства пылью обыденности… — приложившись к фляжке, я нащупал в кармане сигареты: — А ведь неплохо сказано, надо бы где-то записать! Сделал еще глоток, для смелости, и чиркнул зажигалкой. Никогда не подумал бы, что для разговора с Сашкой мне понадобится смелость, а вот дожил! Номер помнил наизусть. Прижал мобильник к уху. Коньяка в посудине оставалось на треть и я решил поберечь его на крайний случай. Кто знает, как она ответит, если я еще не знаю что ей скажу. В таких делах лучше всего полагаться на экспромт. Что ж до вопроса, его надо задать так, чтобы прозвучал он максимально естественно…

Прошло, наверное, с минуту, прежде чем в глубине квартиры забрезжил огонек ночника. Женский голос в трубке показался мне незнакомым:

— Алло!

— Это я! — сказал я, как на моем месте поступил бы каждый нормальный мужчина. Да и что еще можно сказать, разве только поинтересоваться: — спишь?..

Губы Сашки дрогнули, она нахмурилась. Лицо ее я помню досконально, много раз его рисовал. Морщить лоб ей не идет. Этюдник и старую палитру видел последний раз в чулане. Где-то там, наверное, и портреты, их еще можно попытаться разыскать. Не бросил бы баловаться красками, сидел бы сейчас на Арбате и зарабатывал себе честным трудом на хлеб, и уж точно на бутылку.

Пауза затягивалась, я выжидательно покашлял:

— Надо бы увидеться!..

И опять, как пишут в плохих романах, ответом ему было молчание. За ним последовал тяжелый вздох:

— Пьешь?..

По форме это был вопрос, но по тону утверждение. Если бы эти два слова надо было положить на бумагу, в конце предложения Сашка поставила бы восклицательный знак. За неимением знака порицательного. Когда речь заходит обо мне, его отсутствие в русском языке делает «великий и могучий» глубоко ущербным. Но лингвистические изыски, это по части моей жены, да и время для экзерсисов выбрано не самое удачное.

— Завтра у меня трудный день… — продолжала Сашка, не дожидаясь ответа.

— Видишь ли, любимая, — хмыкнул я и тут же об этом пожалел. — Есть вероятность, что завтра, как такового, у меня может и не случиться!

Скотина ты, Дорофеев, скотиной был, скотиной и остался! Зачем было женщину пугать и тут же бить на жалость? Хорошо хоть не всхлипнул, уже достижение. Любимая?.. Забытое словцо из канувшего в Лету лексикона. Его, так же, как «любимый», произносили как бы в шутку, но со временем обращения эти пропитались горькой иронией, в них, как в зеркале, отразилась накопившаяся в нашей жизни фальшь. Да и вырвалось оно у меня исключительно по привычке. Будь я на месте Сашки, послал бы самого себя к черту и был бы прав, но жена моя трубку не бросила, как не бросала никогда людей… ну, если не считать меня, но это клинический случай. Такой вот она у меня стихийный гуманист, можно сказать, сподвижница и любимая ученица махатмы Ганди! Или уже не у меня?.. Но добра несказанно, хотя я того и не достоин. В жизни приходится заслуживать все и за все платить, но не хочется верить, что это распространяется и на доброту. Правда, на этот раз я, видно, ее переоценил. Даже Сашкиному ангельскому терпению пришел конец:

— Когда следующий раз напьешься… — начала она ледяным тоном, но я не дал ей договорить. Вопроса, который держал в уме, задавать не стал, а сказал просто, как о чем-то само собой разумеющемся:

— Мне надо взглянуть на бумаги старика!

Сказал и замер. И все во мне замерло. Блефовал, конечно, а еще сильно рисковал. Только не могут же они в самом деле подвесить на прослушку всю Москву!.. Жду, а у самого сердце колотится, как овечий хвостик. Дождик висит в воздухе грязной марлей. Где-то на соседней улице еле слышно подвывает сигнализация. Сашка молчала. Я видел, как медленно с недоумением ползут вверх ее тонкие брови, как в больших серых глазах появляется удивление: о чем это ты, любимый?.. какие бумаги?.. Но нет, занавеска на окне дрогнула. Там, в темноте под аркой, она видит озябшего до костей человека. Да, любимая, это я! Что же ты не помашешь мне рукой? Может быть этому стынущему на ветру бедолаге только и надо, что немного тепла и человеческого участия!.. Что ты говоришь: раньше надо было думать? Я и думал, но все больше о другом, такая уж нам с тобой досталась жизнь. Прости собаку, Фемида моя, решай быстрее, пока я тут не врезал дуба… Удивительно, все таки: старика у своей могилы я представлял без труда, а собственную жену — а если быть точным, то вдову, — никогда. А выходит напрасно, дело-то к тому и движется. Нет у нее никаких бумажонок и никогда не было, а это приговор.

— Хорошо, поднимайся!

Вот, оказывается, как на самом деле звучит гимн жизни! Сашка — человек с большой буквы, по самоотверженности где-то даже жена декабриста. Единственно муж подкачал. Такие, как он, за бесплатно на Сенатскую площадь ни ногой, — думал я, пересекая на рысях пустую улицу. — Другая бы из одной вредности зашпыняла меня до полусмерти, а она сразу согласилась…

Только вот выглядела Сашка, не то, чтобы очень. Я это сразу заметил, стоило мне протиснуться в оставленную полуоткрытой дверь. Под глазами круги, в пальцах сигарета, но в глухо застегнутом халатике и причесана. У нас, у аристократов духа, все должно быть ком иль фо. Поджидала меня в передней. Справедливости ради стоит заметить, что и я бьющим в глаза здоровьем не отличался. Если верить отражению в зеркале и итальянскому кино, так в далекие пятидесятые выглядели безработные мойщики трупов, разве что костюмчики носили подешевше и все поголовно щеголяли в шляпах.

При виде моего пиджака с поднятым воротником, на бледном лице Сашки появилось недоумение. Она даже пожала плечами, как если бы все еще сомневалась, стоит ли такого оборванца пускать в квартиру:

— Что ж, проходи…

Я скинул полуботинки, между прочим ручной португальской работы и, оставляя за собой мокрые следы, прошлепал в носках на кухню. Первым делом выключил свет и только потом начал стягивать с себя пропитавшийся влагой пиджак.

— Вот даже как?..

Я молча кивнул. Не охота было объяснять, да и объяснить все равно не получилось бы.

— Насчет завтра ты серьезно?..

— В смысле?.. — нахмурился я, делая вид, что стараюсь понять о чем идет речь. — Ну что ты, пошутил! Чего не ляпнешь спьяну. У каждого советского трудящегося есть право на завтра, это гарантировано конституцией. Просто хотелось тебя увидеть, а заодно уж немного обсохнуть…

Поверила мне Сашка или нет, осталось неясным, а вот рассматривала она меня с интересом. Да, любимая, не удивляйся, это действительно твой муж, по крайней мере по паспорту. Хочешь спросить, кто меня так отделал? Ответ простой: жизнь! У нее на каждого есть специальный капканчик, а в нем приманка в точности по твоему вкусу. Живешь себе и в ус не дуешь, и вдруг — хрясь! Сработала пружина судьбы! Мышеловка захлопнулась, а ты все еще полон радужных надежд и щекочущих воображение желаний…

— Какой-то ты странный, словно в лихорадке, — хмуро заметила Сашка, подводя итог своим наблюдениям, и скрылась за дверью спальни, в которой когда-то нам было так хорошо. Вернулась на кухню с махровым халатом и полотенцем.

— Хватит стучать зубами, иди в ванную!

Пусть и не определенно выраженная, но мысль мне понравилась. В самом деле, мы муж и жена, и даже еще не в разводе, так почему бы… Я смотрел на Сашку глазами напрасно обиженной собаки, но она лишь фыркнула и отвернулась. А как было бы здорово начать жить с чистого листа! Правда лист этот, почему-то, никогда не оказывается чистым, вечно на нем какие-то каракули и художества, следы прожитой жизни. Продать бы к чертовой матери бизнес — я сегодня дорого стою — и отправиться с Сашкой путешествовать! Только… только этих «только» столько, что и не перечесть…

Демонстративно тяжело вздохнув, я направился в ванную, но вдруг замер: что, если никаких документов нет? Зная Сашку, легко можно было предположить, что она меня элементарно пожалела! Ну да, увидела убогого в подворотне и пустила к себе, словно щенка, переночевать. На подстилке в углу коридора. В таком случае… О Господи! Я медленно повернулся. Сашка стояла, скрестив на груди руки. Рядом с ней на полке под зеркалом лежала серенькая, с беленькими тесемочками, папка. Простенькая такая, копеечная. Видно вынесла ее вместе с полотенцем, да и прятала наверняка в шкафу между белья. Женщины великие конспираторы, лучшего места не найти.

У меня отлегло от сердца. Кто бы мог подумать, что так аскетически скромно выглядят пятьдесят миллионов долларов! Жена моя успела закрыть за собой дверь, а я все смотрел на это сокровище и, не сознавая того, улыбался. Оставил ей старик бумажонки, оставил! А вот родному племяннику отдать не захотел и, в свете последних событий, правильно сделал. Предвидел тот переплет, в который я, как кур в ощип, угожу, и принял меры предосторожности. Мудрый был старик, в знании гнусной природы людей ему не откажешь!

Мне очень хотелось тут же раскрыть папку и посмотреть, что там внутри, но я решил растянуть удовольствие. Долго стоял под душем, чувствуя как каждая клеточка тела впитывает долгожданное тепло, потом сухо насухо вытерся и напялил махровый халат, оказавшийся слишком коротким и тесным в груди. В таком экзотическом виде продефилировал на кухню и в мутном свете уличного фонаря приготовил крепкий кофе. Налил в кружку, захватил сигареты и коньяк, и удалился в туалет, единственное, не считая ванны, место, где можно сидеть при свете, который с улицы не видно. Расположился по домашнему, хоть и без особых удобств, и едва ли не трясущимися руками развязал тесемки.

Не знаю что я, собственно, ожидал увидеть, но содержимое картонных корочек меня разочаровало. Сверху в папке лежала тощая ученическая тетрадка листов в сорок, а под ней, в пластиковой обложке, документы на владение домом и землей. Но не на Рублевке, как хотелось бы думать, а где-то в тьму — таракани. Больше не было ничего. Озадаченно перебирая бумажки, я сделал добрый глоток кофе и закурил. Черт его знает, что все это значит, думал я, разглядывая гербовую бумагу, стоило гробить время на покупку какой-то рухляди, до которой добираться не меньше суток. Водя пальцем по строчкам, прочел: вид права — собственность, объект права — земельный участок площадью двадцать соток, расположенный по адресу… Область, район, деревня с поэтическим названием Соловьиха — все на месте, включая подпись и большую синюю печать. На участке дом и, судя по метражу, немаленький. Оказывается, дядя был латифундистом, не удивлюсь, если у него на плантации вкалывают, заливаясь потом, десятка три рабов! Вот скрытный человек, никогда о своих владениях даже не намекнул.

Отложив документы на пол, я принялся за тетрадку. Там, как я рассчитывал, выведенные карандашом фабрики имени налетчика товарища Красина, приводились номера секретных счетов и давались инструкции, как до них добраться. Вот оно где зарыто, золото партии! — усмехался я, алчно потирая ручонки, но и тут меня ждал облом. Не смотря на доходившую до аскетизма скромность, дядя, оказывается, алкал писательской славы и, тайком от общественности, царапал по ночам мемуары. Правда, надолго его не хватило. Первый и единственный эпизод едва начатого монументального труда относился ко времени начала его карьеры в органах. Повествование велось от первого лица, но как-то очень уж вяло. Глаголом сердца читателей старик не жег, однако очень скоро я вчитался и позабыл где нахожусь. Волею судеб простой провинциальный мальчишка попал в Москву и оказался причастен к событиям, о которых, по прошествии более полувека, счел необходимым поведать. Начав трудовую жизнь учеником слесаря, он прибавил себе годков и был направлен по комсомольской путевке на работу в ОГПУ…

Я достал из кармана халата флягу и сделал глоток коньяка. В тексте замелькали знакомые фамилии и еще одна, человека, о котором я никогда раньше не слышал. Пришлось вернуться назад и перечитать пассаж заново.

«В тот вечер, — писал дядя, — знакомый по заводу парень взял меня с собой к своему родственнику, ему надо было передать какие-то вещи. Время было позднее, мы зашли на минутку, но нас усадили за стол пить чай. В том доме я и встретил человека по имени Владимир Стырне, и встреча эта изменила всю мою жизнь. Среднего роста, с интеллигентным лицом и на редкость внимательными глазами, Владимир Андреевич мне сразу понравился. Только позже я узнал, что мой новый знакомый был одним из ведущих сотрудников контрразведки, проводившим вместе с Артузовым знаменитую операцию „Трест“ и лично допрашивавшим английского шпиона Сиднея Рейли. В те времена, о которых веду здесь речь, Стырне еще и преподавал в Центральной школе ОГПУ, куда я, с его благословения, скоро поступил. Но тогда у меня не возникло мысли, что со мной гоняет чаи человек, своими руками творивший историю страны. Простой и дружелюбный в обращении, он расспрашивал меня о жизни, о том, чем собираюсь заниматься и как смотрю на происходящие вокруг события. Интересовался семьей и входил во все подробности моего нехитрого рассказа, а когда узнал, что я приписал себе два года, долго смеялся и дружески хлопал по плечу. Говорил, обращаясь к моему сидевшему тут же за столом приятелю: какой смышленый у тебя в друзьях малец! Но мальцом, как выразился Стырне, я не был, всегда смотрелся старше своих лет. И волосы, несмотря на юношеский возраст, начали уже седеть, такая у нас в роду у мужиков особенность. Тогда Владимир Андреевич казался мне стариком, хотя ему вряд ли было много за тридцать. Ну а через неделю я уже сидел в его кабинете в районе Лубянской площади и писал заявление о зачислении в сотрудники Объединенного Государственного Политического Управления.

На первых порах, и это легко понять, ни к чему важному меня не допускали, а лишь присматривались к тому что и как я делаю и держали все больше на посылках. Стырне обещал взять в свой отдел, занимавшийся тогда западными спецслужбами, но пока суть да дело — в то время вводилось новое штатное расписание — я был направлен в распоряжение Агранова…»

Моя сжимавшая тетрадь рука дрогнула. С плоского, неприятного лица на меня глянули обведенные кругами усталости, напряженные глаза. Вот, оказывается, куда клонил мой друг виконт де Барбаро! Интересно, откуда он мог знать подробности карьеры старика? Разве что из сугубо закрытых архивов. Видно и впрямь без торгующего секретами родины Кузякина здесь не обошлось!

Освежив глотком из фляги внимание, я вернулся к чтению:

«Работой приходилось заниматься все больше бумажной, — продолжал свое повествование дядя, — так что очень скоро я начал подозревать, что попал не в чекисты, а в штабные писари, как вдруг однажды мне было приказано отконвоировать на допрос арестованного. То ли конвойных не хватало, то ли проводилась масштабная операция, только все сотрудники оказались заняты и мне пришлось спускаться в подвал, где находилась внутренняя тюрьма. Напарником моим, а конвоируют всегда по двое, был угрюмый мужик лет сорока, с которым и захочешь заговорить, да не получится. Топал по лестницам тяжелыми сапожищами и на меня не смотрел. Когда остановились у дверей кабинета, он вошел доложить следователю, а я остался с арестованным. До сих пор помню длинный, пустой коридор, в который выходило с десяток одинаковых дверей. Ночь, вокруг никого, и вдруг едва различимый шепот:

— Я Яков Блюмкин…

Яков Блюмкин?.. Имя не говорило мне ничего. Стриженый наголо, но успевший обрасти, с короткой то ли щетиной, то ли бороденкой, арестованный стоял лицом к стене. На вид лет тридцати. Большой лоб, усталые глаза. Одет в свитер и грязно-серую куртку. Прошло много времени, прежде чем я по крупицам составил представление об этом в высшей степени необычном человеке. Авантюрист, каких мало, за свою короткую жизнь он успел наделать столько дел, что их с лихвой хватило бы судеб на десять. Террорист и убийца германского посла Мирбаха, после теракта он долго скрывался, но большевики его простили и Блюмкин начал работать на них. Учился в Академии Генерального штаба, владел многими языками, дружил с такими поэтами, как Есенин и Маяковский, а на самом деле служил в разведке в отделе Меира Трилиссера. Самым захватывающим в его карьере приключением были, конечно же, поиски загадочной страны махатм Шамбалы. Ее искали многие, включая фашистов и большевиков, но не нашел никто, и уж точно не Яков. Представившись бродячим ламой, он проник на Тибет вместе с экспедицией Николая Рериха, но в Москву вернулся ни с чем и снова занялся привычным делом, шпионажем.

Все это я узнавал постепенно, стараясь не проявлять к этой личности интереса и не навлекать на себя лишних подозрений, которых, в те жестокие времена, и без того хватало с избытком. Умный и чрезвычайно везучий, Блюмкин, как выяснилось, сорвался по глупости, решив, наверное, что в этой жизни ему позволено все. Оказалось, удача тоже имеет свои пределы. Возвращаясь с Ближнего Востока, он заехал по дороге в Константинополь, где встретился с Троцким, а по приезде в Москву проболтался о имевшей место встрече своей любовнице Лизе Розенцвейг, которая, по долгу службы, сообщила об этом кому надо.

— Я Яков Блюмкин, — услышал я едва различимый шепот. — Запомни, парень, что я тебе скажу. Каждое слово. В пятистах верстах от Москвы…

Стоило ему закончить говорить, как дверь распахнулась и молчаливый конвоир втолкнул Блюмкина внутрь кабинета. Больше я его никогда не видел. Якова расстреляли в декабре, кажется, двадцать девятого. О случившемся я никому не доложил, а вернувшись под утро домой, записал для памяти все услышанное…»

На этом текст обрывался. Следовавшая за ним страница была, судя по всему, вырвана. Остальные листы, изученные мною на просвет, оказались девственно чистыми, кроме последнего. Там, в левом верхнем углу, перечислялось столбиком несколько фамилий, включая Агранова и Трилиссера, напротив каждой из которых стояла дата, как я понял, дата расстрела. Все. Больше ни строчки.

Я закурил свежую сигарету и погрузился в размышления. Сделанная стариком запись относилась к маленькому эпизоду его богатой событиями биографии, но была, очевидно, ему чем-то важна, иначе он не передал бы ее на хранение Сашке. А это значит… — я приложился к фляжке, — это значит, что дядя не исключал, что, при определенных обстоятельствах, его бумаги попадут в мои руки и хотел дать мне путеводную нить. Мы расходились с ним едва ли не по всем крупным и мелким вопросам мироздания, но одно можно сказать с уверенностью: в моих умственных способностях он точно не сомневался. Возможно, старик собирался сказать мне много больше, но в последний момент чего-то убоялся и вырвал страницу, на которой, скорее всего, были записаны слова Блюмкина. В этом случае возникает вопрос: почему не уничтожил всю тетрадь? Такая его непоследовательность не имела очевидного объяснения…

Впрочем, все это было лишь моим домыслом, факт же состоял в том, что де Барбаро знает про полученную Блюмкиным от Тибетских лам информацию и догадался, когда и как старик к этой тайне приобщился. В общих чертах, конечно, но суть дела уловил верно. Предлагал виконт дяде сделку или нет, роли теперь не играет, если же предлагал, то получил отказ. А тут как раз подвернулся племянничек, его-то и решили обработать. Хотя полной уверенности в том, что я унаследовал интересующее их знание, у проходимцев не было, иначе они не выпустили бы меня живым. В то же время, француз не верит, что старик способен унести тайну в могилу, из чего следует существование неких документов… И бумаги эти — вот они, передо мной! Тетрадка, ее содержание французу приблизительно известно, и сертификаты на право собственности, в которых нет ничего интересного за исключением… адреса! Его-то борзые ребятишки и хотят заполучить! Он-то и стоит ни много, ни мало, как пятьдесят миллионов североамериканских долларов!

Когда я проснулся, уже порядком рассвело. Ощущение было такое, что тело мое высечено из куска дерева. Не знаю, как так удалось, но остаток ночи я провел на жестком угловом диване, подложив под голову папку и атлас российских автомобильных дорог. Спать в кроватях с геометрией буквой «г» мне было в новинку, поэтому потребовалось какое-то время прежде чем я смог разогнуться и доковылять до ванной. После контрастного душа и кружки крепкого кофе полегчало настолько, что ко мне вернулась способность сопоставлять факты. Еще ночью, когда при свете зажигалки искал старый атлас, меня терзали подозрения, что экспедиции по следам старика не избежать, теперь же мне стало ясно, что в путь надо отправляться немедленно. Только там, на месте, я смогу понять за чем гоняется де Барбаро, а тогда уже решить, как поступить со злосчастным наследством.

Плавный ход моей набиравшей силу мысли был прерван появлением на кухне Сашки. Судя по виду, ей, как и мне, не удалось всю ночь нежиться в объятиях Морфея. Вылив остатки кофе себе в чашку, она тоном опытного дознавателя скомандовала:

— Рассказывай!..

Но как раз рассказывать-то о перевернувшем жизнь вчерашнем дне мне и не хотелось. Не стоит впутывать близких людей в свои сомнительные заморочки, даже если они тебя бросили. Детективные истории хороши тем, что в последней главе автор объясняет читателям, как все было на самом деле, я же понятия не имел, чем закончатся мои злоключения. До последней главы предстояло еще дожить, но, если судить по завязке истории, на хэппи энд особенно рассчитывать не приходилось. Может быть когда — нибудь потом, сидя со стаканчиком виски у камина, приятно будет вспомнить о былом… при одном условии, что это «потом» наступит.

— Одолжи мне машину!

Казалось, просьба ее нимало не удивила:

— Бери! Ты ее покупал, она твоя…

Нет, любимая, в азартную игру под названием «бессребреница» я с тобой играть не намерен. Как и убеждать, что подаренный «гольф» нужен мне всего на пару дней. Но момент, в принципе, удачный, может быть взять и попросить у тебя прощения?.. Так сказать, оптом, за все сразу! Оптом ведь дешевле обходится, чем каяться в розницу, погреховно. Только если уж посыпать голову пеплом, то не одному, а в компании с тобой. В семейных конфликтах виноваты, как правило, обе стороны, в этом проявляет себя испорченность человеческой натуры.

— В начале недели верну, — пообещал я, хотя она ни о чем не спросила. — И вот еще что!..

Очень мне не хотелось оставлять Сашке бумаги старика, но таскать их с собой означало подвергнуть еще большему риску. Из двух зол выбирают, как правило, третье, но у меня такой возможности не было.

— Эта твоя подруга, как ее?.. Та, что переехала жить в деревню…

— Наташа?.. — удивилась Сашка тем сильнее, что мы никогда о ее друзьях не говорили.

Я кивнул:

— Поезжай сейчас же к ней!.. Ты понимаешь, о чем я говорю? Сейчас же — означает сей же час, а лучше и побыстрее! Поживи у нее сколько сможешь. Главное, спрячь бумаги старика да так, чтобы ни одна живая душа о папке не знала. Возможно, ты помнишь, я иногда не прочь пошутить, но это совсем не тот случай!.. Да, оденься попроще, без этих твоих…

Но столь грубого вторжения в личную жизнь Сашка вынести уже не смогла:

— Прости, любимый, ватник в стирке, а кирзовые сапоги еще не по сезону!

Я подобрал с дивана атлас. Правильно сделал, что не стал просить прощения, ничего из этого не вышло бы:

— Ключи! Документы на машину!

Сашка окинула меня оценивающим взглядом:

— А знаешь, в тебе есть что-то от римских патрициев, только вот халатик кургузый и маловат! Твой тренировочный костюм в кладовке, я захватила его по ошибке…

Ну да, покидая второпях наше гнездышко! Теннисная форма и кроссовки валялись в багажнике «гольфа», вот и прихватила. Но получилось удачно, не щеголять же мне в рваном костюме. Переодевшись в спортивное, я приобрел вид человека на отдыхе, этакого дачника, собравшегося посетить свои угодья в Подмосковье. Осень на дворе, дождь, а он, только бы не проводить день с семьей, тащится за тридевять земель, убедиться в сохранности драгоценной собственности.

Все это было очень мило, но на сердце у меня скребли кошки. Кто знает, как оно повернется, может и видимся-то в последний раз! Захваченный жалостью к себе, я мысленно представил застолье, услышал голоса друзей, как они перешептываются, повторяя: его последними словами были… А женщины при этом подносят к глазам платочки. Самое время было сказать нечто значительное, что останется в памяти грядущих поколений Дорофеевых. Нет, я, конечно, не Цицирон и не Юлий Цезарь с его «жребий брошен», но по-человечески хотелось бы…

Сашка меня опередила, спросила, изломав не без скрытого ехидства бровь:

— Слушай, а ты уверен, это не алкогольные глюки?..

Уверен ли я?.. Да, любимая, уверен! Нет, не добра ты ко мне сегодня, совсем не добра! Желание сказать нечто умное напрочь отбила. Так всегда и бывает, только соберешься с мыслями и откроешь рот, глядь, а тебя уже со знанием дела возят мордой по столу. Удивительные существа эти женщины, как деликатно касаются они нежных струн твоего израненного сердца, но лишь затем, чтобы вырвать их с корнем к чертовой матери и испытать при этом садистское наслаждение. В том-то и беда, что уверен!

Сашка продолжала меня рассматривать:

— Странен ты нынче, Дорофеев, суетен и странен!..

Что ж, пусть так, пусть это останется на твоей совести! И потом, почему бы мне не быть странным, если понятие странности есть даже в физике? Все люди странны, каждый по своему, нормальных нет, а если и есть, то они безмерно тоскливы и скучны.

Оставалось только удалиться с миром, но вот мира в душе моей как раз и не было…

 

4

Иметь дело с железками я никогда не любил, хотя образование у меня техническое. Насколько я помню. После разрухи девяностых, когда люди в массе своей занимались не своим делом, это уже значения не имеет. Садиться за руль, удовольствия мне тоже не доставляет, но иногда приходится. Канифолиться в Московских пробках могут позволить себе лишь те, кто ни в грош не ставит собственное время. Но пасмурным субботним утром, да с дождичком, город тих, так что возникает иллюзия, будто в нем можно жить. В пухнущем от денег городе одиноких людей, который был когда-то Москвой моего детства.

К тому времени, как я съехал с кольцевой дороги, солнце стояло уже высоко. Там, за облаками. Иногда надо делать бессмысленные вещи, думал я, двигаясь в жиденьком потоке машин. Ежику понятно, ничего я в этой Соловьихе не найду, но ехать надо, хотя бы для того, чтобы немного развеяться. Переговорами по проекту, в случае чего, займутся мои заместители, не зря же я плачу им деньги. Но о деньгах думать не хотелось, да и думать вообще, а только смотреть по сторонам и катиться неведомо куда, не имея представления зачем. Этакая модель человеческой жизни, только в миниатюре. Из динамиков лилась спокойная музыка, по мере удаления от кольцевой машин становилось все меньше. Кому охота мотаться по мокрому шоссе в пелене висящей в воздухе мороси и грязи. Мысли мои текли сами собой ни на чем подолгу не задерживаясь. Вспоминались, почему-то, все больше мелочи, о которых и помнить-то нет нужды, но они живут себе своей жизнью в глубинах твоего «я». Скамейка на Тверском бульваре, где однажды ждал Сашку. Веснушки на носу мальчонки, спросившего, добрый я или злой. Страх на личике боролся с недоверием. Мать напугала, что я его заберу и тут же начала со мной кокетничать. Прашмандовка размалеванная, строила подведенные малярной кистью глазки. Вместо того, чтобы объяснить сынишке, что не бывает людей хороших, как не бывает плохих, а есть только оч-чень и оч-чень средние…

Я уже порядком отмахал по трассе, как вдруг вспомнил: за мной же могут следить! Лоб и руки моментально покрылись липким потом, а ноги стали ватными. Пожарного цвета автомобильчик был буквально создан для того, чтобы не упускать его из виду. Сзади, насколько можно было видеть, растянулась жиденькая цепочка машин среди которых легко могли оказаться и мои преследователи. Плохо соображая, что теперь делать, я свернул на первую же боковую дорогу и метров через пятьдесят спрятался за кустами и притаился. Ждал долго, курил, однако никто, если не считать раздолбанный грузовик, за мной не последовал. Потом огородами, сделав крюк по проселку, вернулся на шоссе и для верности постоял на обочине, но и тут интереса ко мне никто не проявил. Дорога в зеркале заднего вида просматривалась на большое расстояние, машины проносились мимо и я немного успокоился. Цель путешествия, деревня Соловьиха, по малости своей на карте обозначена не была, до ближайшего же к ней населенного пункта тащиться по моим расчетам оставалось часов пять.

Оказалось, все семь! С учетом качества дороги. В городок я въехал уже ближе к вечеру. Улицы его, сильно смахивавшие на деревенские, были пусты. Дождь, между тем, немного утих, но небо над головой угрожающе потемнело и заплыло до горизонта густой фиолетовой краской. Рядом с административным зданием с уныло свисавшим трехцветным флагом сидел на лавочке неопределенного возраста мужичок, одетый не по сезону в ватник. Скопившаяся в воздухе мелкая морось оседала каплями на его промасленной ткани и захватанной руками кепке, после чего скатывалась на землю, не принося их владельцу ни малейшего вреда. Выражение изрезанного грубыми морщинами лица свидетельствовало о глубоком умиротворении и сильном желании похмелиться. Чувства эти, диаметрально, в общем-то, противоположные, на редкость органично дополняли друг друга. Возможно, именно так, в глубокой задумчивости, сидел когда-то автор «Экклезиаста» и размышлял о тщете и бренности быстротекущей жизни. Как ни были печальны мысли библейского философа, сын Давидов так и не закурил, с губы же местного мыслителя свисала прилипшая к ней потухшая папироса. До завершенности образа портрет дополняла недельная, начавшая уже седеть щетина и вымазанные в рыжей глине кирзовые сапоги. Мое грубое вторжение в картину созерцаемого им мира мужичка нисколько не удивило.

— Скоро ливень начнется, — предположил я, выходя из машины, в надежде, что это нехитрое замечание позволит завести более содержательный разговор. Скажу без похвальбы, общаться с народом я умею.

Мужик посмотрел удивленно, как если бы только что меня заметил. В его водянистых глазах появилось нечто осмысленное:

— Не-е, пронесет… — протянул он лениво, закидывая ногу на ногу. — Река не даст, она на этот берег дожди не пускает. На той стороне прольется…

Где в этой местности протекала река я понятия не имел, но охотно с ним согласился. Важно было не дать аборигену снова впасть в нирвану:

— Не скажешь, как добраться до Соловьихи?..

На этот раз в его затуманенном взгляде мелькнул живой интерес:

— А те зачем?

— Дело есть! — заметил я туманно, и этим ограничился. Любой уважающий себя мужик не станет выкладывать первому встречному, что да почему, и мой новый знакомый такую опытность оценил. Покивал головой, мол, понимаю, но выражение его поношенного лица при этом стало скептическим:

— Там, окромя моей старухи, никто нынче не живет…

Сочтя тему исчерпанной, он отвалился на спинку скамейки и сложил на манер усопшего на груди руки. Смежил веки, показывая своим видом, что разговор у нас не получился. Но я держался другого мнения. Универсальное правило общения с людьми состоит в том, чтобы задеть их за живое и тем вызвать к себе интерес.

— А то садись, навестим вместе твою матушку…

Щека моего невольного собеседника дернулась, но глаза он все — таки приоткрыл, бросил ленивый взгляд на машину:

— На этой твоей фитюльке?.. Туда грузовики проехать не могут, их тракторами таскают! Деревню нашу года три, как из живых вычеркнули. Провода, какие не успели снять, скрали, они теперь без надобности.

Сказано это было таким ровным и бесцветным голосом, как если бы говоривший полностью одобрял принятые администрацией района меры. Дело известное, дальние деревеньки вымирали, оставшихся жителей, преимущественно старух, свозили в одно место, но пока еще не на погост.

— Мать, выходит, керосином пробавляется! — не унимался я, подстраиваясь под его неспешный говорок.

Он нехотя кивнул:

— Им, чем же еще.

— Так, может, ей пару канистр и забросить? Приехали бы, как люди, в гости, приняли опять же по стакану…

Не ожидавший такого поворота разговора, мужичок оживился. Достал из кармана ватника спички и поджег недокуренную папиросу. Выпуская в сырой воздух дым, принялся рассуждать вслух:

— Телегу мы в два счета спроворим, телега с лошадью не проблема! Поставить за них Василичу придется, не без того… — глянул он на меня вопросительно и я с готовностью подтвердил его решение. — Зато загоним к нему во двор твою тачку, будет не без пригляду. Тебя как звать-то? Меня Колькой!

Разом преобразившись, Николай стал суетливо деятельным.

— Вот такой я человек, — приговаривал он, направляясь энергичным шагом к призывно распахнутым дверям магазина, — если другу надо, в лепешку разобьюсь!

Другу было надо, тем более, что этот друг выразил в моем лице готовность полностью финансировать экспедицию. Переговоры с Василичем прошли более чем успешно, после чего, закусив, Колька запряг кобылу. Сам хозяин сделать этого уже не смог бы. С исторической встречи не прошло и полутора часов, а мы, затарившись провиантом, уже бодро трусили рысцой по тракту. Весело позванивали бутылки, застоявшаяся лошаденка звонко перебирала копытами. Возница, на манер ямщика, что-то напевал, но, лежа ничком на соломе, слов песни разобрать я не мог. Колька оказался прав, ливень так и не собрался, но висевшая в воздухе водяная пыль оседала на лице и на волосах. Достаточно было провести по лбу ладонью, как она становилась мокрой.

Так споро и беззаботно мы покрыли километров пять, после чего дорога резко преобразилась и конь наш, растеряв кураж, самостоятельно перешел на шаг. Теперь, прыгая на ухабах, телега двигалась вперед на манер бросаемого океанскими волнами парохода. От бортовой качки меня легко мутило и я со злостью думал, что последний раз до нас здесь проходили поляки во главе с Мнишками и уже тогда остерегались называть эти рытвины дорогой. После получаса такой езды, сознание начало мерцать и, вконец убаюканное, отлетело в другие края, оставив мое бренное тело обретаться на грешной земле. Глаза окончательно закрылись, когда же я с трудом разлеплял веки, то видел вокруг себя одну и ту же картину. Подступивший со всех сторон белесый туман окружал стеной и мне казалось, что мы остались одни во Вселенной и, покинув пределы родной Земли, плетемся, бросив вожжи, унылым Млечным Путем. Позади лежала вечность и вечность расстилалась впереди, и эту вечность нам предстояло коротать. Веки мои наливались свинцом и падали, и мир снова переставал существовать…

Дремавший, свесив голову, Николай иногда просыпался и, удивительным образом, продолжал свой рассказ с того места, на котором впадал до этого в забытье.

— Маманя моя, — говорил он, делая между словами длинные паузы, — жительствует в деревне безвылазно… Окромя ее там никто не живет… Летом с детями наезжают, только без электричества что за жизнь… — голос его постепенно затихал, Колька умолкал, но по прошествии времени вновь возвращался к действительности: — Домов осталось с дюжину… дров на зиму не напасешься… керосина не накупишься…

В одно из таких пробуждений я поинтересовался:

— Не заблудимся?..

Возница мой только усмехнулся, сказал, здесь другой дороги нет, а лошадь ученая, сама довезет, ей, поди, тоже неохота среди поля ночевать. От него за версту несло перегаром и едкой махоркой. Кобыла наша, несмотря на ученость, а возможно благодаря ей, спала на ходу и, если и перебирала ногами, то исключительно по привычке и чтобы не упасть. Под колесами умиротворенно чавкала грязь, остро пахло сырой землей. Эх тройка, птица тройка, — повторял я про себя в ритме качки, — куда же ты, родимая, тащишься?..

Заветного поворота все никак не случалось и я совсем было потерял надежду, как вдруг лошадь свернула направо и, прибавив шаг, пошла только что не рысью. Проснувшийся возница стряхнул дремоту и, пройдясь для острастки по ее тощему крупу вожжами, как-то по былинному гикнул:

— Ходи веселей, волчья сыть!.. Во мамаша-то удивится, — повернулся он ко мне, желая, чтобы и я разделил его радость, — родный сын пожаловал, да не один, а с другом! Это ж какой ей будет праздник…

Между тем уже порядком начало смеркаться. Предвещая скорую темноту, окружавший нас туман пропитался густым серым тоном. В деревеньку въехали, когда небо над головой немного расчистилось и на нем проступили едва различимые, бледные звезды. Должно быть к холоду, пояснил Колька и зябко передернул плечами. По сторонам короткой и широкой улицы стояли покосившиеся избы. Своей чернотой и безысходностью они напоминали кладбищенские памятники. Только в самом конце деревеньки светилось желтоватым единственное оконце. Встречать гостей выскочила с лаем большая лохматая собака. Сгорбленная старуха ждала нас на крыльце. Приезду сына она была рада и, пока мы переносили в избу канистры с керосином и продукты, все старалась, будто невзначай, до Николая дотронуться. Человек я не сентиментальный, но трудно было не заметить, как любит она свое непутевое чадо, как его жалеет. При взгляде на них, у меня возникло ощущение, что я попал в какой-то другой мир, в котором исповедуют утраченные в столицах истины. Даже время здесь шло иначе. Вчерашний день с его перипетиями и сегодняшнее утро отдалились и принадлежали уже какой-то иной реальности, не имевшей с тутошней ничего общего. Не знаю почему, но мне вдруг стало очень больно. Нищета всегда вызывает у людей чувство стыда, а еще мне казалось, что матери и сыну я что-то должен.

Пока варилась картошка, закусывали солеными грибками и той снедью, что мы с Николаем набрали в магазине. За столом сидели при свете старой лампе, в спертом воздухе висел запах керосина. Фитиль коптил, сняв стеклянный колпак, Колька подровнял его большими портновскими ножницами. По случаю праздника Тимофевна достала из погреба шмат сала.

— Что ж ты масла-то, ирод, не привез, — ругала она сына, но совершенно беззлобно, — ведь не допросишься! Жди теперь, когда следующий раз заявишься…

— Забыл, мать, из головы вылетело! — гудел в ответ Николай.

В доме матери он приосанился и вел себя хозяином. Когда только еще садились за стол, старуха немного конфузилась, посматривала исподтишка то на меня, то на сына, но выпив рюмку водки почувствовала себя свободнее. Водянистые глаза ее ожили, морщинистое лицо разгладилось. За версту было видно, что в своем Николаше она души не чает, то капустки квашеной ему подложит, то тарелочку с крупно нарезанной колбасой пододвинет поближе.

— Зря ты, Глеб, сюды приехал! — говорил между тем Колька, солидно отодвигаясь от стола. — Мы люди тутошние, привычные, нам все нипочем, тебе-то что здесь понадобилось? Да нет, ты чего плохого не подумай, мы с маманей тебе рады, — дотронулся доверительно до моего плеча, — а все одно непонятно…

Взял степенно в руку бутылку и разлил по граненым стопкам водку. Подчеркнуто аккуратно вернул ее на место, будто хотел сказать, что вопрос задан не праздный и на него желательно получить обстоятельный ответ.

Надо было что-то решать. Без помощи местных не обойтись, прикидывал я, притворяясь, что поглощен разминанием подоспевшей картошки, но и вдаваться в подробности дела желания, по известным причинам, у меня не было. Если самому не удастся найти завещанный дядей дом, придется ехать в сельсовет, а это привлекающая к себе внимание суета, ее хотелось бы избежать. Лучше уж поговорить с Колькой, он, как никто другой, должен быть в теме.

— Давай-ка перед горячим! — предложил я, поднимая стопку и чокаясь с хозяевами. Выпил, крякнул, закусил по классике соленым огурчиком. — Чего приехал, говоришь?.. Есть одно маленькое дельце… — навернул не спеша картошки, приправив ее подсолнечным маслом. — Был у меня дядя, старикан добрый, тихий, да вот недавно взял и отдал Богу душу. Оставил мне домишко с землей соток двадцать… — я, как бы невзначай, глянул Николаю в глаза. — Хочу взглянуть на свои новые владения…

— Так может помянем дядю-то? — понял меня по своему Колька. — Сам говоришь, мужик был стоящий…

Эх, знал бы старик, как близко к сердцу примет его кончину простой народ, даже этот железный человек прослезился бы! И только помянув и обменявшись с матерью каким-то странным взглядом, Николай продолжал:

— Ну и где же это твой дом находится?

— Где?.. Сам хотел бы знать! — пожал я плечами. — В документе на собственность указана ваша деревня…

Услышав такое, Колька, словно желая протрезветь, с силой помотал головой. Тимофевна, подстать сыну, смотрела на меня недоверчиво:

— Нету у нас тут ни садовых участков, ни дач и никогда не было! Сам, милок, посуди, кто ж сюды из города-то поедет, а без электричества и подавно. Одна — одинешенька я тут жизнь свою доживаю…

Сын, как и полагается мужчине, был в своем мнении более категоричен:

— Хрень, Глеб, несешь, пургу! Те, кто приезжают на лето, все местные, а других в наших краях не водится. Не хочешь сказать, так и не говори, а вешать нам на уши лапшу негоже!

Столь резкая отповедь меня озадачила. К сказанному я ничего добавить не мог, а бумаги с собой не взял, да и помощи от них сейчас никакой бы не было.

Увидев на моем вытянувшемся лице отзвуки разочарования, Тимофевна пошла на попятную, запричитала:

— Что ж ты, голубь мой, так опечалился, найдется твой дом, не иголка в стоге сена! Аль жить тебе негде? Аль красавца такого жена выгнала? Имущество не ихнее, глядишь, записали не туда, у нас это раз плюнуть…

Колька тоже сменил гнев на милость и забухтел примирительно:

— Сам-то бумагу видел или кто на словах сказал?..

— В том-то и дело, что в руках держал! — отрезал я, ставя таким образом своих собутыльников перед фактом.

Опечалился?.. Нет, Тимофевна, тут не печаль, тут куда как хуже! Впрочем, что касается жены, то близко к тексту, хотя с красавцем — спасибо тебе на добром слове — немного погорячилась. Хреново все выходит, если даже местные ничего о моем наследстве не слышали. Тут и сельсовет не поможет, придется тащиться в районный центр, а то и в областной, и выяснять там. Без бумаг со мной никто разговаривать не будет — они и с бумагами-то не разговаривают — значит опять давать взятки и при этом еще упрашивать. Вечная наша российская тягомотина, а время уходит!

Николай, добрая душа, пододвинул ко мне налитую до краев граненую стопку:

— Выпей, Глебань, взбодрись! Раз документик справный, то и дом найдется. Только учти, цена ему в базарный день ломаный грош, так что стоит ли искать? Стоял бы в городе, можно было бы продать, а в нашем захолустье кто его купит? Вон, племянники Захара на том краю деревни, — повернулся он к матери, — бобыля, что с тобой хороводился, третий год объяву в газету дают…

— Скажешь тоже: «хороводился»! — передразнила сына Тимофевна и нахмурилась: — Слышь, Кольк, а не продала ли евоному дяде свою хибару Зеленцова?.. Хотя нет, нонешним летом к ней родственнички наезжали, цельный табор…

Перепутать невозможно, соображал я, слушая вполуха их разговор, в свидетельстве на дом черным по белому стояло: деревня Соловьиха. Я тогда еще подумал, что никогда раньше названия такого не слышал. И район совпадает, и область. Нет, никакой ошибки здесь нет. Тем временем Колька с матерью закончили перебирать односельчан и все без результата. Старуха даже пригорюнилась, подперла морщинистую щеку кулаком, как вдруг оживилась:

— А помнишь, летошним годом ты привозил из района землемеров?..

Посмотрела на сына испытующе, с прищуром. Тот аж взвился. Незамысловатый, казалось бы, вопрос привел его в крайнее возбуждение:

— Акстись, мать, сама подумай, что воротишь! — замахал он на старуху руками. — И не летошним, а годов пять как… — обратился ко мне, словно ища поддержки: — Когда дядька твой дом купил?

— Откуда мне знать? — пожал я плечами. — Дату на документах не запомнил…

Да и какая разница, когда старику стукнула в голову моча приобрести в этой глухомани недвижимость. Однако Колька воспринял мои слова как аргумент в свою пользу:

— Во, видишь! А ты говоришь…

— Погоди, не балабонь! — осадила его Тимофевна и, что удивительно, Колька тут же сбавил обороты. Перестав напирать на голос, он обратился к скрытой от меня, но понятной им обоим логике: — Они ж крутились вокруг дома на выселках!..

Сказано это было так, как если бы служило последним, убойным в их препирательстве аргументом, но старуха уже перешла в наступление:

— Нет, ты скажи, привозил землемеров или не привозил?

— Ну, привозил! — неохотно согласился Николай и недовольно надулся.

— То-то же! — с видом триумфатора обратилась в мою сторону Тимофевна: — Если есть здесь, милок, твой дом, то только тот, что стоит за околицей, — помялась. — Не знаю, как и сказать-то, странный он, ентот дом, странный и страшный, люди давно его сторонятся…

Сердце мое екнуло, я насторожился. Бывает так, ничего еще толком не знаешь, а уже уверен в правильности догадки. Слова старухи удивительно соответствовали тому, что со мной происходило. В них была интрига и обещание разгадки, и окружавшая меня последние сутки таинственность. Да и не мог старик, с его вечной скрытностью, купить нечто обыкновенное, не в его это было духе.

Разобиженный Колька выразил свое несогласие с матерью шипением:

— Сторонятся!.. Проклятье на этом доме, вот что! Ты расскажи Глебу, расскажи, ему будет интересно…

Тимофевна кобениться не стала, но, как опытная сказительница, повествование повела издалека:

— Я еще в девках бегала, — утерла она концом головного платка влажный рот, — а дом на выселках уже стоял заколоченный и за ним тянулась дурная слава. Когда он был построен никто толком не знает, но бабка моя сказывала, будто бы еще при Петре — батюшке приехал в Соловьиху один купец. Что его сюды привело — неизвестно, только жил он раньше в городе, где вместо улиц текут реки. Высокий такой, из себя видный, с густой курчавой бородой, — продолжала старуха, получая видимое удовольствие от импровизации. — Он дом и поставил. Только прожил в нем недолго, беда приключилась. Пошла однажды жена его, красавица писаная, купаться, а назад не вернулась. Искали ее всей деревней, но так и не нашли. И вот что странно: речка у нас спокойная, неширокая, утонуть негде, а и утонешь, никуда не унесет, а ее нигде нет. День проходит, неделя, месяц, запил купец, затосковал. Что ни ночь, слышится ему голос. Звала его лебедушка, да так настойчиво, так печально, что собаки по дворам воем выли и под лавки забивались. Звала, звала… — бабка выдержала драматическую паузу, — и дозвалась! Спать перестал, ходил черен с лица, а через полгода и сам пропал, как никогда и не жил…

Тимофевна покивала скорбно головой и очень естественно, словно это органично входило в повествование, опрокинула в беззубый рот стопку.

Колька слушал ее с кривой усмешечкой:

— У нас, когда в армии служил, был такой же случай! Старшина Зятьков пошел в город и пропал с концами. Всем батальоном искали и не нашли, а через неделю он обнаружился в одном исподнем в женском общежитии строительного техникума…

Я не выдержал, засмеялся. Тимофевна сына шуганула:

— Не понимаешь, дурень, так хоть не лезь со своими прибаутками! Сгинул мужик с концами, никто его с той поры не видел… — продолжала уже напевно, все больше входя во вкус: — А еще было дело при французе…

Я невольно напрягся. В памяти всплыло мясистое лицо и мощный лысый череп, на меня глянули в упор маленькие, буравчиками, глазки:

— При французе?..

— Ну да, когда он Москву спалил! — охотно пояснила Тимофевна. — Приехал будто бы к нам по своей надобности боевой офицер. Весь израненный, грудь в орденах, через всю щеку страшный шрам от удара сабли. А дом тогда уже пустовал. Предупреждали его, пытались отсоветовать, а гусару все нипочем, только смеется. Картечи, говорит, не боялся, так неужто испугаюсь нечистой силы! Ну, живет себе, поживает, с девками шашни водит, только стали подмечать, что не видать его что-то и света по ночам в комнатах нет… — чтобы подчеркнуть драматизм момента, старушка коснулась моей руки. — Темно в доме, как в преисподней! Целую неделю зайти не решались, наконец нашлись смельчаки, отворили дверь, а там один кивер на столе лежит, и никого!

Колька видимым образом крепился, но и на этот раз не смог не встрять:

— Ладно тебе, маманя, байки-то травить! Сама говоришь, с девками путался, а как увидел к чему все идет, прыг на коня и поминай, как звали. Дело известное, ты про то, что сама помнишь расскажи…

Поднявшись на ноги, он снял с лампы стеклянный колпак и взялся за ножницы:

— Завтра сменю фитиль и подолью керосинчику…

— Хорошо бы, — эхом откликнулась мать и посмотрела на меня так пристально, что я едва не вздрогнул. Трудно сказать, что было в ее взгляде, только каждый мускул моего тела напрягся, как это бывает в предчувствии опасности. Сомнений не оставалось, загадочный дом принадлежал старику. Я буквально физически видел, как, прямой и молчаливый, он вышагивает по деревне к своим владениям.

Старуха поправила под костистым подбородком узел платка и продолжала:

— До войны дело было. Задолго. Я еще малая была, мать мне рассказывала. Как-то летом приехала сюда черная машина. Большая, вся лаком блестит. Люди такой отродясь не видали. Сначала, вроде бы, высыпали на улицу поглазеть, а потом по избам попрятались, из-за занавесок на окнах наблюдают. Остановилась у дома на выселках, прямо у крыльца, и из нее вышли двое. Один солидный такой, лет пятидесяти, но почему-то со связанными руками, а второй молодой, в форме и с револьвером в кобуре. Быстро поднялись по ступеням и скрылись за дверью. Мужики собрались у околицы, смотрят, обсуждают. Не знаю, сколько прошло времени, только вышел из дома один только военный. Высокий такой, прямой, будто аршин проглотил, и, хошь не старый, а совсем почти седой. Голова круглая, стрижена ежиком, и будто втягивает он ее в плечи…

Все, понял я, круг замкнулся!

— Сел за руль и уехал, — заключила Тимофевна, ставя голосом точку.

Слушавший хмуро, Колька обиделся:

— Мне никогда об этом не говорила!.. А этот, ну, пожилой, с ним-то что? Ходили ведь, небось, в дом-то, любопытствовали…

Старуха утерла ладонью белесые губы:

— Потому и не рассказывала, что уж больно ты неумен, вопросов много задаешь. А ходить… ходить было некому! На следующий день пригнали два грузовика, один с солдатами, и всех наших мужиков увезли. Сказали, мол, военные учения, только никто из них не вернулся. Отца, — Тимофевна мелко перекрестилась, — светлая ему память, Господь спас! Его в тот год отпустили на заработки — семья большая, ее кормить надо — а когда он по первому снегу пришел, призвал к себе всех и строго настрого наказал об этом случае помалкивать. Не было такого и все тут!

В избе наступила тишина. Николай в задумчивости ковырял в тарелке вилкой, старуха сидела, поджав губы, смотрела, подслеповато щурясь, в темноту за маленьким оконцем. Сказать по правде, я ничего уже не понимал. Бывают в жизни совпадения, но не так часто, как нам кажется. События последних суток выстраивались, казалось бы, в некую цепочку, но логику их, как ни старался, я ухватить не мог. Не верилось мне, что дядя занимался подобными делами, не подходил он на ту роль, что невольно вырисовывалась из слов Тимофевны. Люди, конечно, с возрастом меняются, но что-то главное, заложенное в них с детства, остается нетронутым. Не мог старик, каким я его знал, быть замешан в такие делишки.

Прошло, наверное, несколько минут прежде чем старуха снова заговорила.

— Сдается мне, я того военного и потом встречала. Правда, уже не в форме. Теперь и не вспомнить, когда это было. Последний раз… — она задумалась, — лет десять, а то и все двадцать назад, годы в старости бегут быстро. Огород у меня рядом с выселками, там земля хорошая. Колька-то наезжает не часто, надежды на него никакой. Запасы на зиму приходится самой готовить, вот с утра до вечера и колготишься. Картошку по весне посадишь, окучить надо, жука обобрать, а то он всю пожрет. Огурцы с помидорами в нашем климате вызревают плохо, парничок возле дома спроворить, травку какую посеять Раньше курей держала и поросенка, а теперь сил нет… — она посмотрела на сына и замолчала. Вздохнула тяжело: — Так вот, я и говорю! Копаюсь, значит, на огороде, как вдруг с неба спускается вертолет. Я за кустами притаилась, смотрю. Выходят из него пять человек, все в золотых погонах и при лампасах, чистые генералы, и только этот, похожий на ежа, в штатском. Седой, как лунь. Не то, чтобы совсем старый, но видно, в хорошем возрасте. У меня спина колесом, а он прямой и плечи в разворот. Я так смекаю, при большом начальстве должна быть прислуга, денщики всякие, адъютанты, а эти сами взяли сумки и направились гуськом к дому. Глаза у меня зоркие, я их всех рассмотрела. На крыльце остановились, вроде как разговаривают о чем-то, а вертолет тем временем уже скрылся за лесом. Ну да мне недосуг было, время подошло поросенка кормить, я с огороду-то и побегла…

Нетерпеливый Колька потянулся к бутылке:

— Что ты все заладила: вертолет, вертолет! Раньше, что ли, не видала?..

— Помолчи, дурень! — заткнула его мать и, обращаясь уже только ко мне, понизила голос: — А к ночи, темнеть уж стало, смотрю, а он идет по деревне один!..

— Кто? — почему-то так же шепотом спросил я.

— Этот, седой! Голову опустил, смотрит в землю, и будто сразу лет на десять постарел. Света еще не зажигала, он и не знал, что я за ним наблюдаю. Дома по осени стояли заколоченные, но электричество, как сейчас помню, было. А потом слышу, где-то далеко за околицей завелась машина и все стихло…

Я поднял рюмку и чокнулся с Тимофевной. Колька нас не дождался, выпил так. Странное владело мною чувство: я ждал продолжения рассказа и страшился его услышать. Чего боялся? Трудно сказать, наверное, получить подтверждение своей догадки о той страшной роли, которую играл в этой истории старик. Но вещи узнал настолько неожиданные, что так и не смог решить, как к ним относиться.

Шамкая беззубым ртом Тимофевна продолжала:

— В ту пору жил на другом конце деревни один бобыль… — старуха перекрестилась и бросила быстрый взгляд на сына, — и был у него старый мерин. Не бог весть что, одер одром, вроде вашей кобыленки, но ноги еще переставлял. Вот, на следующей неделе мы и поехали с Захаром в сельсовет, каждый по своим делам. Захожу, значит, в контору, смотрю, а на столе при входе газеты и все с портретами в черных рамках. А на фотографиях… — старуха облизнула сухие губы, — на фотографиях — те четверо, и тоже в форме и при погонах! У меня враз ноги отнялись, забыла зачем приехала. Опустилась тут же на стул, надела очки, читаю: погибли в авиационной катастрофе, и перечисление должностей и званий. Кто только их родным и близким соболезнования не выражал: и президент, и правительство… только старика, что шел по деревне, среди них не было! — посмотрела мне в глаза: — Понимаешь, не было! И вертолет к нам больше не прилетал…

Вконец обиженный Николай даже отодвинул от себя тарелку:

— Мне опять ничего не сказала!

— А что говорить-то, — морщинистое лицо старухи осветилось беззащитной улыбкой, — что, Коль, говорить?.. Или, думаешь, времена изменились? В крови это у нас у всех: потерял — молчи, нашел — молчи, целее будешь! Мне-то что, я свое отжила, а тебя — дурака жалко. Язык, как помело, а умишка, будто у воробья…

Тимофевна, кряхтя, поднялась на ноги и начала убирать со стола. Николай, затаив обиду, принялся макать в томатный соус кусочки хлеба и отправлять их в рот. Жевал угрюмо, ни на кого не глядя. Тезка его, святой угодник, смотрел на нас из красного угла. Крошечной точечкой теплился огонек лампадки.

— Выходит, теперь дом этот принадлежит мне… — произнес я среди наступившей тишины, ни к кому собственно не обращаясь. — Что ж, пойду завтра на него взгляну…

Колька подавился хлебом. Долго кашлял, пока я не хлопнул его с силой по тощей спине. На глазах у мужика выступили слезы. Старуха с тряпкой в руках замерла на полпути к печке. Постояла так, скорбно глядя на меня, и вернулась к столу. Собрав морщинистые губы в кулак, устало опустилась на табурет:

— Ты вот что, мил человек, ты переночуй, а назавтра, как рассветет, уезжай от греха подальше восвояси! Николай тебя свезет. Место это гиблое, а твое дело молодое, тебе еще жить да жить…

Сын ее оказался более эгоистичным, он думал лишь о себе:

— Тебе хорошо, ты сгинешь, а меня менты затаскают! Кто привез?.. Известное дело, Колька! Машину где оставили? У моего кореша! Значит и сидеть мне, пожалуй, Колька, на нары! Не-ет, мы так не договаривались…

— Ну, хочешь, пойдем со мной, — попытался я его образумить, — сам увидишь, все это сказки и досужие вымыслы! Стыдно должно быть, ты же в школе учился…

Про школу, конечно, упомянул зря, она вряд ли чему хорошему научит, а вот взять его на «слабо» попробовать стоит. Вместе со стулом я придвинулся к своему новому приятелю и приобнял его одной рукой за плечи:

— Ну что, слабо? Уже обделался…

Но он вырвался, не захотел даже слушать. Поднялся на ноги и поспешно выскочил из избы. Я отправился следом. Тишина в природе стояла редкостная. Небо над головой расчистилось, но ночь была безлунной. Лохматый пес вылез из полуразвалившейся будки и, зевнув с урчанием во всю пасть, выкинул перед собой передние лапы и сладко потянулся.

Закурили молча в две трубы. Деревенская улица за покосившимся забором лежала пустая и темная. Николай продолжал хмуриться:

— Видишь, стоит? — показал он рукой в сторону начинавшегося за деревней поля.

Там, метрах в двухстах от околицы, чернел на тусклом фоне неба какой-то силуэт.

— Он!

Сердце мое сжалось, как от боли, на душе стало тревожно и муторно. Если так уж разобраться, на кой черт мне туда идти? — подумал я малодушно. — Дом, как дом, каких сотни и тысячи! А с другой стороны, стоило тащиться за тридевять земель, чтобы издали взглянуть на развалюху!.. Ну, нет, это уж слишком! Бабка, народный сказитель, развлекается, как может, а я уж и поверил. Дядю она, конечно, видела, тут вопроса нет. Фигура колоритная, трудно не запомнить, когда вокруг годами ничего не происходит. Приезжал взглянуть, что покупает, без этого никак. Ну а остальное, бог ей судья, для красного словца присочинила, как говорится: не соврешь, не расскажешь. Да старухе это и простительно, поживи здесь без радио и телевизора, не то, что волком взвоешь, в петлю полезешь! Ну а я с дороги устал, к тому же выпил маленько, расслабился, вот уши-то и развесил…

Колька отбросил окурок в кусты и зябко передернул плечами:

— Небо ясное, к заморозкам. Пойдем, вмажем по последней и в койку…

Ночью поднялся ветер. Скрипела ставня плохо прикрытого окна. Я забылся лишь под утро, когда в проникавшем в избу сером свете стали различимы черты лика Николая Угодника. Удивительно, думал я, почему такие добрые и человечные святые на иконах никогда не улыбаются? С их улыбкой людям легче было бы жить.

С этим недоумением в душе и провалился в кромешную черноту…

 

5

К утру ветер стих. Струившийся из оконца серый свет лег на нехитрое убранство комнаты. Вконец измотанный, я провалился в тяжелый сон, но выспаться не удалось. Колька — откуда столько мощи в жилистом теле? — храпел, словно «Боинг» на взлете. Беспокойная старуха шастала по избе и гремела в сенях ведрами, пока не угомонилась, наконец, у себя за занавеской. В душном, с запахом керосиновой гари тепле проснулась зеленая муха. Не давая забыться, летала кругами и мне начало казаться, что это изощренная пытка и мечется она не по комнате, а в моей пустой голове. Оставалось только встать и выйти на улицу.

Представившийся моему взгляду мир утопал в белесом тумане. Тишина стояла редкостная, было слышно, как разбиваются о землю скатывающиеся с крыши капли растворенной в воздухе влаги. Ступая, как журавль, по мокрой траве, я вышел к околице и закурил. Продолжением деревенской улицы в поле уходила заросшая, давно уже непроезжая дорога. Возвращаться в духоту избы не хотелось и я пошел по ней в сторону дома. Он стоял где-то там на холме над речкой, но разглядеть его из-за окутавшего землю марева я не мог. Никаких планов у меня не было, я просто шел и дышал полной грудью и не мог надышаться. Увязавшаяся за мной собака плелась сзади, как будто чувствовала ответственность за беспокойного гостя. Свежий воздух бодрил, идти было легко и приятно. Я уже не ощущал того свинцового груза усталости с которым поднялся со служивших мне кроватью нар.

На том месте, где дорога поворачивала к лесу, за зарослями крапивы был разбит огород. Отсюда до выступившего из тумана на манер корабля дома оставалось метров пятьдесят, но ни тропинки, ни даже намека на нее видно не было. Пришлось идти напрямик. Ноги в кроссовках сразу же промокли, но холода не чувствовалось. Если так само собой получилось, думал я, приближаясь к большому, почерневшему от времени строению, почему бы сразу все не осмотреть. Пес шел рядом, но как-то настороженно, то и дело нервно зевая и припадая на каждом шагу к земле, пока наконец не замер и не зарычал, оскалив страшные, желтые клыки. Шерсть на нем встала дыбом, он лег на брюхо и жалобно, по щенячьи, заскулил, после чего сорвался с места и опрометью понесся в деревню.

Поведение собаки показалось мне странным, но остановить, конечно же, не могло. Осмотр новых владений я решил начать с того, что обошел дом по периметру. Поставлен он был грамотно на добротном фундаменте на самом краю спускавшегося к речке длинного и довольно крутого склона. Толстые, массивные бревна, из которых в прежние времена, должно быть, строили крепости, кое — где потрескались, но и только. Крыша была двускатной, высокой, с врезанным в нее маленьким балкончиком, с которого, как легко было догадаться, открывался прекрасный вид на заречье. Туман тем временем немного рассеялся и клубился лишь внизу, у воды, а на том берегу за непаханым полем можно было видеть мощный хвойный лес. Он тянулся, сколько хватало глаз, до горизонта.

На окнах дома висели тяжелые, рассохшиеся от времени ставни. Выходившая на просторное крыльцо дверь стояла плотно прикрытой, но оказалась не запертой. Можно было предположить, что внутри, как это повсеместно происходит, все окажется разоренным и загаженным, однако ничего даже отдаленно напоминавшего разгром я не обнаружил. Правда и мебели в доме почти не было, разве что стул с комодом и у дальней наружной стены высилась массивная русская печь. Свет в большую комнату проникал через щели в ставнях, в спертом воздухе плавал запах застаревшей пыли и мышей.

Остальные комнаты, маленькие, были совершенно пусты. Обойдя их все, я поднялся в мансарду. Картина здесь ничем не отличалась от той, что внизу, лишь на единственном окне висела боком выцветшая тряпка занавески. Разбухшую от влаги дверь на балкончик отворить не удалось, но вид через мутное стекло действительно открывался прелестный. Ничего необычного, а тем более мистического, в доме не нашлось и это даже как-то огорчало. Предстояло, правда, осмотреть еще подвал, но и тут меня ждало разочарование. Ни сундука с золотом, ни охранявшего его скелета пирата с мушкетом не оказалось. На идущих вдоль стен, сколоченных из толстых досок полках лежал лишь густой слой пыли. Такой дом, думал я, возвращаясь в большую комнату, если привести его в порядок, в Подмосковье может стоить хороших денег, здесь же был обречен на медленное разрушение. Зачем он понадобился дяде оставалось для меня загадкой, в то время как поведение охотившегося за ним — а за чем еще? — безумного иностранца было способно кого угодно поставить в тупик.

В полной растерянности я опустился на единственный стул и закурил. Надо же было тащиться в такую даль, чтобы найти выжившую из ума старуху с сыном алкоголиком и слушать их пьяные бредни! В косо падавшем свете танцевали пылинки, бивший в нос запах затхлости мешал дышать. Я сидел, забавляясь зажигалкой, и не знал что теперь делать, как вдруг заметил, что язычок пламени склоняется набок, словно его куда-то тянет. Ничего удивительного в этом, конечно, не было, дом старый, по нему должны гулять сквозняки, но меня это заинтересовало. Неся перед собой зажигалку, я двинулся в указанном направлении и обнаружил между кирпичной кладкой печки и перегородкой незамеченный раньше узкий проход. В конце его, насколько можно было видеть, находилась маленькая, запертая на щеколду дверь. Дверь?.. Странно! Откуда здесь дверь? Если она куда-то и вела, то только на улицу, я же обходил дом вокруг и прекрасно помню, что смотревшая на речку стена была глухой, в ней и окна-то не было…

Впрочем, мог ли я полагаться на свою память после выпавших на мою долю треволнений и бессонной ночи?.. С трудом протиснувшись в конец прохода, я изловчился и отодвинул задвижку. Дверь бесшумно отворилась, но ничего нового, а тем более неожиданного я не увидел. Как и можно было ожидать, передо мной лежал уходивший вниз к воде склон, правда самой речки видно не было, ее, как и прежде, скрывал туман. За то время, что я пробыл в доме, он сгустился и приобрел какой-то желтоватый оттенок, напомнив мне виденную в детстве пропитанную йодом вату. День между тем начинал разогреваться, сквозь пелену истончившихся облаков размытым пятном показалось солнце. Клубившееся в его рассеянном свете марево переливалось всеми цветами радуги и я пожалел, что не захватил с собой камеру.

Спешить было некуда, возвращаться в Москву не хотелось. Если меня что-то там и ждало, то исключительно проблемы и неприятности. По Кольке с Тимофевной я тоже не успел соскучиться, поэтому решил посидеть на берегу и хоть немного отдохнуть перед дальней дорогой. Можно же, в конце концов, почувствовать себя белым человеком и расслабиться, — рассуждал я лениво, предвкушая как растянусь где нибудь на сухом месте и сладко вздремну. Спрыгнул на землю и побрел вниз по поросшему кое — где кустарником склону. Ноги на песке скользили и разъезжались, чтобы не скатиться кубарем я хватался за чахлую растительность, которая оставалась у меня в руках. По мере приближения к реке туман сгущался, а воздух становился все теплее и теплее. Может быть наступило, наконец, бабье лето, — потянул я с себя спортивную куртку, удивляясь тому, что противоположный берег речки все не показывается из желтой мглы. Зато у кромки воды проступили контуры полуразвалившегося сарая и сложенные у его стены штабельком почерневшие от времени доски. Здесь же валялось отполированное непогодой добела бревно. Второе, с которого не успела еще сойти кора, лежало на мелководье полузатопленным. На него и на полоску пляжа накатывались медленные, показавшиеся мне тягучими волны.

Под стать им неспешно текли и мои мысли. Сняв тенниску, я растянулся в изнеможении на оказавшейся неожиданно теплой земле. Вот она минута блаженства, думал я, смежив веки, когда можно ни о чем не беспокоиться, а только чувствовать, что жив и, несмотря ни на что, хочешь жить. Зачем куда-то рваться, зачем суетиться, когда счастье рядом, а смысл жизни в том, чтобы получать от этого нелепого процесса удовольствие. Сладкий, сулящий отдохновение сон принял меня в свои объятия и понес, убаюкивая, в волшебную даль. Я уже шел лесной, усыпанной хвоей тропинкой, как ходил тысячу раз в детстве, и ждал, что вот вот за стволами сосен блеснет гладь Москва реки. С этого места она шла под гору и уже можно было на ходу снимать рубашку, потом скидывать сандалии, чтобы, не теряя времени, броситься в прохладную воду. Узловатые корни под ногами впивались в землю хищными лапами. Мама сжимала мою руку, не давая сорваться с места… как вдруг, ни с того, ни с сего, толкнула в плечо. Да так сильно, что я чуть не полетел на землю! Потом еще и еще! Изумлению моему не было предела. Зачем? Никогда в жизни она так не поступала!..

Нежная ткань сновидения начала бледнеть и распадаться. Не понимая, что происходит, я, тем не менее, цеплялся за нее, я стремился ее удержать, но тщетно: кто-то настырный не желал оставить меня в покое…

Все еще плохо соображая, где нахожусь, я открыл глаза. Небо над головой было удивительно низким, будто нависший над землей, требующий побелки потолок. Я лежал на песке неподалеку от дощатого, полуразвалившегося сарая и смотрел на едва различимый за облаками диск солнца, но боковым зрением!.. Я поспешил закрыть глаза. Почему, собственно, я должен видеть то, что видеть не хочу? Не желаю, и все тут! Мало ли что может присниться, что ж, теперь во все это верить! Так и раньше бывало, еще в детстве, явится во сне что-то страшное, а я с силой зажмурюсь и кошмар исчезает. А еще можно попробовать уповать на Создателя! Лежать, смежив веки, и читать молитву, беда только в том, что толком я ни одной не знаю. Но и это не страшно, знакомый священник говорил, можно своими словами. Господи, — взмолился я, — войди в мое положение…

Полученный на этот раз пинок был такой силы, что я поневоле сел и принялся озираться по сторонам… чтобы не видеть находившегося непосредственно перед моим носом. Впрочем, ничего особенно ужасного там не происходило, если не считать уставившегося на меня нос к носу огромного крокодила! Не происходило — крокодило, это же рифма, — отметил я про себя, — ее можно где-то использовать, если… если, конечно, меня вылечат. Галлюцинации теперь, я слышал, успешно пользуют электричеством, а медицина двигается вперед семимильными шагами так быстро, что наша несчастная страна за ней не успевает. Но с головой у меня, воля ваша, творится что-то неладное! О том, чтобы поверить в реальность большого и зубастого, речь, конечно, не идет… но как в таком случае относиться к боли в боку? Ее, даже если очень захотеть, к фантомным болям не причислишь. Не бывает фантомных синяков под глазом, это противоречит законам природы!

Если же предположить на секундочку, что крокодил реален — можем же мы с точки зрения науки сделать такое допущение — то, что за нелепая судьба быть съеденным в расцвете сил в сердце России! Время между тем остановилось. Хватая ртом воздух, я наблюдал, как на глазах аллигатора наворачиваются крупные слезы. Он явно готовился меня сожрать, что в сложившихся обстоятельствах следовало считать актом милосердия, правда оставалось непонятным, зачем надо было человека предварительно будить. Вытянутое вперед, плоское рыло было так близко, что я чувствовал на себе дыхание чудовища. По странной логике критических моментов мне вдруг вспомнилась газетная статья о выпущенных в российские реки пираньях, но аллигаторы!..

Однако зверюга не только не делал попыток распахнуть зубастую пасть, но как-то даже попятился и… провалиться мне на этом месте, если он не улыбался! Понимая умом абсурдность такого предположения, я, тем не менее, готов был поклясться, что так на самом деле все и обстояло. Более того, улыбка крокодила представлялась мне где-то даже застенчивой. Мимику кайманов я, конечно, не изучал и полжизни на это не положил, но такие вещи чувствуются интуитивно.

Что ж до крокодила, то он склонил огромную голову набок и глубоким, чуть хрипловатым баритоном произнес:

— Привет!

Вот, значит, как все происходит! — мысль пришла легкая, не требующая доказательств. — Тогда понятно! Тогда и волноваться нечего, потому как все сразу встало на свои места. Простые вещи не нуждаются в объяснениях, в этом и заключается их простота, а сложные объяснять бесполезно, потому что все равно никто ничего не поймет. Случившееся надо принять как факт и больше к этому не возвращаться. И попыток осмыслить не делать. Это вредно. Для психики подорванного непосильным трудом организма. Ну, крокодил! Ну, говорящий! Что с того? Есть много на свете, друг Гораций, чего не знают наши мудрецы! Если хорошенько подумать, в происходящем нет ничего особенного, и уж точно не нам менять законы мироздания. Как там писал поэт? Ошибался однако, не только времена, но и действительность — слово-то какое странное! — не выбирают, в ней живут и… Хорошо бы, конечно, знать, когда именно со мной это случилось, а с другой стороны зачем? Разве что для диагноза и полноты анамнеза. И потом, в каждой ситуации надо искать и находить нечто положительное, что вселяло бы в тебя оптимизм. Я, к примеру, с этого момента никому ничего не должен, взятки с меня гладки, вчистую вышел из игры. Можно просто сидеть на теплом песочке и улыбаться окружающему миру. Вокруг милейшие, доброжелательные люди. Сейчас набегут санитары, сделают укольчик и я погружусь в мир красочных и счастливых снов…

Вытряхнув из пачки пару сигарет, я сунул одну в пасть аллигатору, вторую закурил сам. Мне что, жалко что ли? Придет навещать Сашка, попрошу принести табачку. У постояльцев дома скорби только и радость, что подымить вволю…

— А старик-то, во темнило, мне так ничего и не сказал! — заметил крокодил, затягиваясь и выпуская, словно сказочный дракон, из ноздрей дым.

Промолчать было бы невежливо, но, поскольку ситуацией я не владел, счел за благо ограничиться самым общим замечанием:

— Возможно, он не знал…

Аллигатор посмотрел на меня задумчиво:

— Возможно… хотя вряд ли! Тот еще сукин сын, от него всего можно ожидать…

Человека, о котором шла речь, я не знал, поэтому лишь пожал плечами. Не хватало мне только входить в детали чужих разборок, когда от своих проблем глаза лезут из орбит. Хотя, с другой стороны, какие у душевнобольных проблемы? Да никаких! Но рассуждения эти, полные житейской мудрости, меня почему-то не успокоили.

— А чего это ты дрожишь, как осиновый лист? — продолжала, между тем, рептилия, щуря левый глаз. — Побледнел! — поинтересовалась, не скрывая иронии: — Может, надеешься, что сошел с ума? Зря! Поначалу многие так думают, но это быстро проходит…

Аллигатор затянулся сигаретой, по его похожей на чемодан морде растеклось выражение блаженства. Я смотрел на него во все глаза, но слова крокодила доходили до меня из рук вон плохо. Если чудище считает меня нормальным, — рассуждал я, воспользовавшись образовавшейся паузой, — это может означать, что я не вполне сумасшедший, а если и сошел с ума, то настолько капитально, что могу себе вообразить курящего каймана, не считающего меня умалишенным. Высокий пилотаж, такое не всем дано! — подумал я не без гордости, но довести мысль до логического конца, если таковой имелся, не успел.

— Я вижу, ты малый добрый, — сообщил аллигатор, сплевывая на песок окурок, — не то что старик. Тот снизошел до меня лишь однажды, угостил папироской. Как сейчас помню: «Герцеговина Флор» фабрики «Дукат» в такой квадратной коробке…

Дался ему этот тип, только о нем и говорит! — возмутился я, естественно про себя, как вдруг меня поразила догадка: что, если, вспоминая об обидевшем его человеке, чудище имеет в виду дядю! Жмотом он, правда, не был и, насколько я помню, никогда не курил, но уж больно многое в этом деле совпадает! Действительно, а почему бы и нет?.. Старик в Соловьиху приезжал, это факт. В дом наверняка заходил, иначе и быть не могло. Так почему бы ему не спуститься к речке и не осмотреть окрестности?.. В таком случае получается, что поспешил я самовольно записаться в умалишенные! Коли уж дядя водил знакомство с крокодилом, — а его в безумцы не определишь и под дулом пистолета — так почему бы и мне не сойтись с этим исчадием ада! Жизнь по своей сути абсурдна, о чем знают все думающие люди планеты, в таком случае наш разговор с рептилией можно считать всего лишь очередным тому подтверждением, и только. Правда, говорящие грубости и курящие чужие сигареты крокодилы — это, все таки, пожалуй, слишком! Должны же существовать рамки общественных приличий, которыми представители класса пресмыкающихся обязаны себя ограничивать, а не лезть к венцу природы со своими сантиментами…

Поймав себя на этой мысли, по сути своей глубоко справедливой, я несколько огорчился. Маятник оценки собственного психического состояния снова качнулся в сторону красной зоны с надписью «шизофрения» и там задержался. Ничего страшного не произошло, успокаивал я себя, просто человеческая логика не всегда уместна, когда ты общаешься с крокодилами, но неприятный осадок остался. Как вести себя в сложившихся обстоятельствах, я не знал, поэтому, для поддержания светской беседы, интеллигентно поинтересовался:

— Скажи, как бы это выразиться… короче, откуда ты здесь взялся?

Аллигатор посмотрел на меня так удивленно, как будто я предложил ему станцевать Спартака в одноименном балете Хачатуряна… Возможно, он рассчитывал на роль Красса. В любом случае, его огромная когтистая лапа потянулась к белесой груди, как если бы крокодил хотел переспросить: я? Не ограничиваясь этим, аллигатор презрительно хмыкнул и, словно от зубной боли, скривился. Постороннему наблюдателю могло показаться, что неожиданно для себя он разжевал лимон, но на пустынном берегу мы были одни.

Написанная на перекошенной морде скорбь не замедлила отлиться в скупые, но разящие внутренней болью слова:

— Если уж применять выбранный тобой глагол, то взялся не я, а ты! И потом, откуда такое амикошонство? «Тыкать» незнакомцу на том лишь основании, что у тебя две ноги, а у него четыре — в лучшем случае, это признак дурного тона! А в худшем проявление животного шовинизма. Я, между прочим, по крайней мере в тысячу раз старше тебя и одно уж это дает мне право ожидать от таких, как ты, выражения уважения… Или уважения выражения? — он коротко задумался: — Ладно, проехали! Но имей в виду, что меня еще в древнем Египте почитали за Владыку ужаса, и так бы все и продолжалось, если бы твои соотечественники не построили там сдуру плотину и не извели под корень моих сородичей… — казалось бы немного успокоившись, он, тем не менее, продолжал: — Какой невиданный цинизм, причислять благородных крокодилов к пресмыкающимся! И это в то время, как сами люди погрязли в низкопробном угодничестве и занимаются лишь тем, что лебезят и заискивают перед сильными мира сего… — переполненный справедливым негодованием, аллигатор вдруг рявкнул: — Как звать?

Не буду врать, что мне тут же захотелось выпрямиться во весь рост и сообщить чудовищу, что человек — это звучит гордо. Но на ноги я тут же поднялся, а точнее вскочил:

— Дорофеев! Глеб Аверьянович!

— Меня будешь называть дядюшкой Кро! — снизошел аллигатор до полуулыбки. — Знаешь, мне всегда хотелось, чтобы кто-то называл меня дядюшкой, в этом есть нечто патриархальное и глубоко английское… — и продолжал уже обычным, но окрашенным светлой грустью тоном: — В этом мире желтых туманов, порой, так хочется простого человеческого тепла…

Видя, что он немного смягчился, я отважился задать мучивший меня все это время вопрос:

— Скажите, дядюшка Кро, а что это за марево клубится над рекой и лежит плотной полосой по-над берегом?..

От досады крокодил аж крякнул. Выражение вытянутой морды стало жалобным, как будто слова мои его глубоко обидели. Оглянувшись по сторонам в поисках тех, кому можно было бы поплакаться и не найдя таковых, он поднял голову и взглянул снизу вверх мне в глаза:

— Ну, почему так всегда?.. Только соберешься сказать что-то умное, как тебя тут же перебьют! Говно, Дорофейло, хорошо с тобой есть, все время вперед забегаешь. О желтом тумане я и намеревался тебе рассказать, потому что на вашем языке он называется…

 

6

Кома! Кома… кома… кома… — доктор Ситников посмотрел на затянутую сеткой дождя улицу, побарабанил пальцами по подоконнику. Изучению ее он посвятил последние двадцать из своих сорока с лишним лет, но теперь понимал, что находится в самом начале пути. Что толку слыть, пусть заслуженно, одним из лучших специалистов в стране, если все на что ты способен, это поддерживать в пациенте жизнь. После курса лекций, которые он сам же и прочтет, на такое способен любой интерн, если он хоть что-то понимает в медицине. Можно выступать на международных конгрессах и пользоваться уважением, а то и почитанием коллег, можно писать монографии и печататься в профессиональных журналах, только все это лирика, момент же истины наступает тогда, когда оказываешься один на один с очередным сложным случаем. Тут ни звания, ни дипломы иностранных академий не помогут.

Павел Степанович закурил, бросил спичку в хрустальную, подаренную кем-то из больных пепельницу. Больных?.. — Ситников усмехнулся: — Эх, если бы больных! Больному человеку всегда можно поставить диагноз, а тогда уже и лечить. Не зря его учитель никогда не называл своих пациентов больными. Нам с вами, говорил известный профессор своему молодому, начинающему коллеге, чрезвычайно повезло. Реаниматолог — редкостная специальность: если удается выдернуть пациента с того света, на тебя смотрят, как на волшебника, если же он умрет, то всего лишь вздохнут: все мы смертны, Бог дал, Бог взял! Кома, продолжал он, но уже без тени шутливости, во многом похожа на жизнь — никто не знает что это такое. Заскочившие в кому люди находятся в пограничном состоянии, балансируют между жизнью и смертью… впрочем, как каждый из живущих. Те же, кто пытается хоть что-то понять, рано или поздно кончают расстройством нервной системы и одиночеством… — и добавлял: — Я имею в виду понять что за штука — жизнь! Дальнейшими пояснениями профессор себя не утруждал, но теперь, по прошествии многих лет, Ситникову казалось, что он в полной мере представляет, что тот имел в виду. Именно отчуждение испытывал порой Павел Степанович, а еще несогласие с той малостью, к которой сводится человеческое бытие в его мишурной суетности…

Дождь за окном не то, чтобы лил, но и не прекращался, сеял, словно через мелкое ситечко. Ни в живых, ни в мертвых, думал доктор, глядя на выкрашенное невнятной краской небо. Очень подходящее к случаю сравнение, отметил он про себя и невесело усмехнулся. Такие тусклые, дождливые деньки с их меланхолией как будто специально были созданы, чтобы будить воспоминания. Покойный профессор, не в пример многим, был человеком на редкость тонким и интеллигентным. Однажды, в порыве откровения, признался. Случилось это на многолюдном банкете по поводу защиты Ситниковым докторской. Совсем уже был стареньким. Отвел любимого ученика в сторонку, положил сухенькую ладонь ему на рукав: Знаете, Павел Степанович, — всех врачей он всегда величал по имени отчеству и требовал того же от них, — я сейчас скажу вам одну вещь, так вы уж, голубчик, на старика не осерчайте! В моей практике не раз встречались пациенты… — только, ради бога, об этом никому! — кто выходил из комы самостоятельно. Я имею в виду по собственной воле. Захотел и вышел, или лучше сказать: вернулся. Чушь, конечно, полнейшая, но… — он покачал едва заметно головой, — все так на самом деле и есть! Глаза его вроде бы смеялись, но была в них и настороженность, и вопрос: поймет ли?

Ситников понял. Не сразу. Со временем. Но иного профессор наверняка и не ожидал. Сам теперь при званиях и регалиях, Павел Степанович в полной мере разделял мнение старика. В его обширной практике не раз встречались случаи, наводившие доктора на ту же крамольную с точки зрения ортодоксальной науки мысль. Более того — и куда как более, можно сказать, за гранью и почти что криминал! — профессор Ситников пришел к выводу, что некоторые из его пациентов и впадали в кому по собственной воле, поддавшись давлению превышавших их возможности обстоятельств. Не то, чтобы сознательно, это было бы уж слишком, а как бы сбегая таким образом от опостылевшей вконец жизни.

Да и куда еще, как не в себя, от убогости человеческой сущности бежать! — вглядывался Павел Степанович в унылый пейзаж за стеклом. — Не стреляться же в самом деле и не лезть в петлю, что есть величайший из смертных грехов. Человек элементарно не выдерживает одиночества и окружающей бессмысленности, вот и сваливается в кому, как потерявший управление самолет в штопор. Случается это, конечно же, бессознательно, а вот что при этом происходит с сознанием — большой вопрос, ответа на который найти еще долго не удастся. Впрочем, может это и к лучшему, не хватало только, чтобы человек с его извращенной моралью и в грязных сапогах вторгся в святая святых самой природы…

Профессор Ситников не спал уже вторые сутки, поэтому мысли его текли, словно по выбитой колее, по привычному кругу, Думая о своем новом пациенте, Павел Степанович удивительным образом думал и о себе, и даже в большей мере о себе. Как так получилось, что этот далеко еще не старый, успешный мужчина влетел на полной скорости в коматозное состояние? Что толкнуло его? Почему?.. А Ситников, который доктор наук и профессор? Разве он не знает, что, пользуясь терминологией шахматистов, и сам подвисает на стрелке? Разве не к нему по утрам холодком под сердцем подступает пустота бытия? Кто же, в таком случае, поднимается на рассвете, заваривает крепкий кофе и подолгу курит, глядя на пустынный в этот ранний час парк?..

Между тем внизу у ворот клиники происходила какая-то суета. Судя по жестикуляции охранников, они отказывались пропускать на территорию больницы красный «фольксваген». Наконец полосатый шлагбаум поднялся и автомобильчик подкатил к входу в корпус. Интересно, сколько эти архаровцы берут? — подумал Ситников, бросив мельком взгляд на часы. Большая стрелка на циферблате упиралась в римскую восемь. Спросить, что ли? Надо будет рассказать о поборах главному… — но про себя Павел Степанович прекрасно знал, что и не спросит, и уж точно не скажет. Он догадывался, кто через пару минут будет сидеть в его кабинете на потертом кожаном диване. Вздохнул тяжело. Разговор предстоял трудный, да и сколько на его веку было уже таких вот разговоров! Сколько глаз смотрело на него с надеждой, сколько слышал он просьб и посулов. Шутил учитель, шутил! — реаниматолог это божье наказанье, а вовсе не подарок судьбы. Куда бы еще ни шло, будь он простым ординатором, за него отдувалось бы начальство, но в обязанности заведующего отделением входили беседы с родственниками, а если и не входили, то Ситников самостоятельно их на себя возложил. А тут еще случай неординарный! Надо было идти в стоматологи, вспомнил Павел Степанович присказку начальника полевого госпиталя. Тогда он был еще просто Павлом и носил на плечах капитанские погоны. Закончив очередную операцию, подполковник выходил покурить и подышать свежим воздухом, смотрел на окружавшие палатки горы и притворно жаловался, что зря не выбрал в свое время денежную карьеру ортопеда. Наступала звездная южная ночь, он звал к себе Ситникова, наливал на дно стакана на палец спирта…

В дверь постучали. Павел Степанович ткнул недокуренной сигаретой в хрустальное дно пепельницы и повернулся.

— Да, да, прошу!

В кабинет вошла среднего роста стройная женщина. В темных брюках и спортивной куртке она выглядела мальчишкой, если бы не большие, серые глаза. Они смотрели на доктора настороженно и в то же время отчужденно. Во взгляде ее не было ни тревоги, ни надежды, а лишь готовность принять случившееся без прикрас, как оно есть.

Та-ак! — сказал себе Ситников, как говорил всегда, когда чего-то не понимал, а не понимал он, что с ним теперь происходит. Взявшись описывать состояние доктора, поднаторевшие в поэзии люди не преминули бы заметить, что от полноты обрушившихся на него чувств Ситникову стало трудно дышать, но это была бы откровенной романтической ложью. Какое там дышать, Павел Степанович был не в состоянии вдохнуть! Сам же он, сидя задумчиво за поздним ужином, мог бы сказать жене: знаешь, сегодня со мной случилось нечто из ряда вон выходящее! И, не уточняя, замолчать. Только вот жены с некоторых пор у Ситникова не было. — Та-ак!

Женщина нерешительно стояла у двери, доктор нерешительно у окна. Под высоким потолком ярко горела лампа, за стеклом смеркалось. Земля готовилась к встрече с метеоритным потоком Драконидов.

— Павел Степанович? — как если бы сомневаясь, спросила женщина, чем вывела хозяина кабинета из состояния прострации.

Ситников вздохнул.

— Александра Николаевна? — провел ладонью по бледному лицу. — Проходите, пожалуйста, присаживайтесь! Извините, у меня был длинный день…

Сделал приглашающее движение рукой, показывая на потертый диван, но сам с места не сдвинулся. Подождал пока посетительница опустится на кожаные подушки и только тогда прошел за рабочий стол с компьютером и разложенными текстом вниз открытыми книгами. Ситуация таким образом была приведена к стандартной, в которой велись беседы с родственниками пациентов, только вот сам Павел Степанович был далек от своей лучшей формы. Боксом он никогда не увлекался, но теперь мог представить, что чувствует спортсмен, получив удар в солнечное сплетение. Ему бы очутиться в своей стихии, взойти на кафедру и прочесть врачам лекцию о синдроме критических состояний… Ситников поднял глаза на женщину. Как будто не знал, к каким последствиям это приведет. Вместо того, чтобы сразу перейти к делу, показал кивком головы на книжный развал:

— Заработался…

Господи, как же ему хотелось, чтобы Александра Николаевна улыбнулась, сказала, что и сама это видит, но к его словам она осталась безучастной. Сидела, плотно сжав губы, и ждала, что за этим последует. Ситников разозлился. На себя.: вместо того, чтобы расставить точки над «i», начал, вдруг ни с того, ни с сего, извиняться! Спрашивается: за что? За то, что сутки не отходил от кровати ее мужа?.. Черт подери, оказывается, она замужем! О муже-то он совсем и позабыл, хотя именно из-за него просил ее приехать. Такая милая женщина и вдруг замужем!..

В голове доктора все как-то разом перепуталось. Логика человеческого общения подсказывала, что говорить теперь должна Александра Николаевна, но та продолжала упорно молчать. Откуда у нее это спокойствие? — думал Ситников, закрывая без разбора книги и складывая их в стопку. — Чего она ждет? На что надеется? Что я могу ей сказать?..

Выпрямился, посмотрел на посетительницу:

— Рад вас видеть! Спасибо, что откликнулись на мою просьбу!

Рад?.. С чего бы это вдруг, да еще в таких безрадостных обстоятельствах! А спасибо за что? За то, что пришла навестить родного… а может они в разводе?.. — Павел Степанович попытался вспомнить, что рассказывала ему заплаканная секретарша, но так и не вспомнил. — В конце концов, какое мне дело!.. Только в том-то и беда, что дело было! И, как Ситников ни старался себя обмануть, не мог он этого не знать. Переложил с места на место бумаги. — Держится уверенно, хотя очень бледна и под глазами круги от усталости. О чем это говорит? Да не о чем! Разные в его кабинете случались посетители, унимать истерику сбегался, бывало, весь этаж, а такая вот выдержка попадалась не часто. Или это не выдержка, а равнодушие? Что-то я совсем запутался…

Павел Степанович почувствовал острое недовольство собой:

— Ну-с, Александра Николаевна, что вы хотите мне сказать?..

Такое начало разговора гостью явно озадачило, что, по-видимому, и входило в планы Ситникова. Она открыла лежавшую на коленях сумочку и снова щелкнула замком:

— Можно я закурю?

— Да, пожалуйста, — намеренно холодно улыбнулся Ситников, — если не возражаете, я составлю вам компанию…

Обогнув стол, он поднес к сигарете женщины зажигалку. Закурил и сам, но на свое место не вернулся, отошел в угол кабинета к умывальнику и оттуда, как бы с расстояния, посмотрел на посетительницу. Она чувствовала себя неудобно. Неловкость ситуации усугублялась тем, что доктор вел себя так, будто ждал от нее объяснения:

— Мне казалось… — начала она, пожимая неуверенно плечами, — я думала, вы пригласили меня для того, чтобы что-то рассказать или о чем-то спросить…

Как если бы соглашаясь с услышанным, Павел Степанович кивнул уже порядком поседевшей головой и улыбнулся, но как-то походя, словно мимолетная улыбка была частью некой процедуры. Качнулся с носка на пятку, как делал, наверное, еще в детстве:

— Хорошо бы!.. Хорошо было бы, если бы у меня нашлось что вам сказать… — не спеша подойдя к дивану, Ситников опустился на его потертые подушки, закинул ногу на ногу. Сцепил на колене пальцы. — Видите ли, Александра Николаевна… Впрочем, что, собственно, «видите ли»? Вы знаете, что произошло, а добавить мне к этому нечего! Ваш муж поступил к нам вчера вечером по скорой и до сих пор находится в состоянии глубокой комы. Словесный контакт с больным невозможен, реакция глаз на афферентную стимуляцию отсутствует, картина типичная…

— Извините, Павел Степанович, — перебила его Александра Николаевна, — но я узнала о случившемся только сегодня, незадолго до вашего звонка. Мне позвонил заместитель Глеба, Егоршин, и сказал, что тот в реанимации, но как все произошло толком не объяснил. А буквально через пять минут звоните вы и просите приехать. Вот!.. — пожала она, словно извиняясь, плечами. — Им было трудно меня найти, мы с мужем… нет, не в разводе, а как бы это сказать… Короче, я живу сейчас у подруги…

Удивительная вещь радость, невозможно предсказать когда она приходит. Казалось бы мелочь какая-то, всего одно слово или даже легкое замешательство, а ты уже на седьмом небе и отчаянно машешь крылышками. Черт меня побери, все не так плохо! — улыбнулся Ситников, совершенно позабыв о том привычно грустном, о чем только что думал, стоя у окна. Солидный человек, профессор, он с трудом сдержался, чтобы не взять Александру Николаевну за руку, а ведь после того случая и не мечтал, что с ним может произойти нечто подобное. Тогда, года три назад, увидел в новостях женское лицо и пропал, совсем пропал. С боем выбил отпуск за свой счет, полетел в Самару, под благовидным предлогом разыскал… Разочарование?.. Да нет, слабовато будет! Крах надежд?.. Скорее пустота! Чтобы избежать ее, жизнь приходится наполнять собой, своими мыслями и чувствами. Когда обнаруживается несовпадение ожиданий с реальностью, мир рушится и приходится, скрипя зубами, учиться заново жить. Трудно это, среди массы стилизаций и подделок найти оригинал.

Ситников, как если бы удивился, поднял брови:

— Вот, значит, как? — и тут же солгал: — Впрочем, это меня не касается…

Лгать родственникам профессору приходилось часто, а точнее приукрашивать положение дел и недоговаривать. Ложь эта была во спасение, само же спасение было в руках его команды, только приходило оно, несмотря на все усилия, далеко не всегда.

— Ваш телефон мне дал… как его?.. ну да, Егоршин, — продолжал Павел Степанович, перенося на диван пепельницу. — Как все произошло известно со слов секретарши вашего мужа. Она и вызвала скорую, и позвонила его коллегам, и даже сопровождала Глеба Аверьяновича… — я не перепутал имя? — до порога палаты интенсивной терапии…

Губы Александры Николаевны заметно дрогнули:

— Такая крупная, яркая блондинка?..

Доктор Ситников посмотрел на женщину так, словно она произнесла это на неизвестном ему языке:

— Что?.. Да!.. То есть, нет! Девушка, как девушка, похожа на шуструю мышку, но очень сообразительную. Все сделала быстро, а главное правильно. Если бы не она, неизвестно, что могло бы произойти. Хотя, честно говоря, теперь этого тоже никто не знает! — он невесело улыбнулся. — Ваш муж задержался на работе, к чему-то там готовился, я не запомнил к чему. Вызвал секретаршу и попросил сделать крепкий кофе. Она еще про себя отметила, что выглядит он очень устало, хотела ему сказать, но постеснялась. А когда выходила из кабинета, Дорофеев ее окликнул и задал весьма необычный и я бы сказал симптоматичный вопрос. Обратился к ней на «ты», чего раньше никогда себе не позволял, и спросил нет ли у нее конфликта с человечеством?

— С человечеством, — удивилась Александра Николаевна, — вы сказали: с человечеством?..

— Не я, он сказал! — хмыкнул Ситников и продолжал: — После чего заметил, что в таком случае хорошо ей на белом свете живется, можно только позавидовать… Ну а десятью минутами позже она возвращается в кабинет с чашкой кофе и видит, что Дорофеев сидит, уронив голову на руки, и вроде как спит. Позвала его, не откликается. Испугалась, начала тормошить, а он только что не выпадает из кресла, бедная девушка едва удержала. Дальше вы знаете: позвонила в скорую и этому… Егоршину. Он, кстати, тоже сюда приезжал, важный такой, пальцы веером. Просил обеспечить больному должный уход и пригласить сиделку, у нас на трех тяжелых пациентов приходится одна сестра. Ну а в случае благоприятного исхода поместить вашего мужа в отдельную палату…

— В случае благоприятного исхода… — повторила Александра Николаевна эхом, но с вопросительной интонацией, — вы хотите сказать, все так плохо?..

Павел Степанович только неопределенно пожал плечами.

Что было в ее голосе? Тревога? Да, вроде бы, нет! Просто хочет знать, как обстоят дела. Очень милая женщина, — думал доктор Ситников, вглядываясь в ее лицо, — и на редкость уравновешенная, настолько, что это даже пугает. Другая бы всхлипнула по бабьи или засыпала вопросами, а эта будто чужая. Впрочем, холодный ум в подобных обстоятельствах куда полезнее бурного проявления эмоций.

— С того времени, как это случилось, он без сознания?..

— Мягко говоря, — хмыкнул доктор, и поднялся, чтобы включить электрический чайник. — Точнее было бы сказать: без признаков жизни! Если не считать редкое, но все еще самостоятельное дыхание. Кома, Александра Николаевна, выражаясь простым языком, это нечто вроде неразбудимости, человек отсутствует во внешнем мире и, скорее всего, себя не осознает. «Скорее всего» — потому что судить об этом точно нет никакой возможности. За последние лет двадцать я и мои коллеги вытащили из коматозного состояния и клинической смерти больше тысячи человек, но даже у меня нет на этот счет однозначного мнения. Иногда кажется, что сознание у таких больных элементарно отсутствует — нет его, и все тут! — но встречаются случаи, когда я готов поклясться, что люди продолжают жить в каком-то ином неизвестном нам мире. А ведь если так вот задуматься, — посмотрел он на Александру Николаевну, — то человек и есть одно только сознание. Ну и бренное тело, конечно, но оно выдано ему как бы во временное пользование. Есть еще, правда, подсознание, однако тут дело темное, поскольку роль его отнюдь не ясна… Что вы на меня так смотрите, или имеет что-то возразить?

Зачем я все это ей говорю? А затем, — ответил сам себе Ситников, — чтобы немного расшевелить. Возможно, испытывать в подобных обстоятельствах терпение жестоко, но правила игры она задала сама.

Александры Николаевны смотрела на доктора растерянно:

— Неужели от моего мнения что-то зависит?..

— Кто знает, может быть так оно и есть! — развел руками Ситников. — Между людьми существуют не поддающиеся научному описанию связи, на которые, порой, только и остается надеяться. Когда в молодости я работал все больше скальпелем, то восторгался тем, как мудро устроено у человека тело, теперь мне приходится заниматься его внутренним миром, и знаете… — Павел Степанович усмехнулся, — очень хочется верить, что Создатель ведал, что творит…

Александра Николаевна вытряхнула из пачки новую сигарету, вскинула на Ситникова глаза:

— Для того, чтобы рассказать о роли сознания, вы меня и вызывали?..

— Не вызывал, а попросил приехать! — поставил ее на место доктор. — И видеть вас я хотел не для собственного удовольствия, а для того, чтобы понять причину случившегося с вашим мужем. От этого напрямую зависит лечение… Хотите кофе?

Не дожидаясь ответа, Ситников достал из шкафчика две большие кружки и насыпал во французский пресс заранее смолотые зерна. Двигая ручку, прогнал через порошок кипяток. Что верно, то верно, получить удовольствие от этой встречи он не ожидал. Думал, заявится какая — нибудь расфуфыренная фифа, вроде этого типа Егоршина с его распальцовкой, будет совать деньги, а в промежутках рыдать в платочек, а оказалось… А что, собственно, оказалось?.. Он же про Александру Николаевну ничего толком не знает! Что, если опять, как тогда, почудилось, а он и рад обманываться?..

— Сейчас, немного настоится, — Павел Степанович присел на стул, закинул ногу на ногу. — Нам с вами надо обстоятельно поговорить. Случай действительно не совсем обычный, мне надо в нем разобраться.

Александра Николаевна почувствовала себя неудобно:

— Поверьте, я не хотела вас обидеть! Мне сказали, вы один из лучших специалистов в стране. Идя сюда, я рассчитывала услышать, как обстоят дела…

— Если угодно, расскажу… Вам с сахаром? — поднявшись на ноги, Ситников начал разливать кофе. — А я все никак не научусь пить несладкий, — подал кружку женщине и, прихлебывая горячий напиток, принялся расхаживать по кабинету. — Сложность, Александра Николаевна, в том, что не понятна причина заболевания, если этим словом можно назвать состояние вашего мужа. Проведенные анализы показывают норму, хотя картина комы типичная. Нам часто привозят пациентов с улицы, о которых вообще ничего не известно, зато сразу ясно что с ними произошло. Тут и черепно-мозговая травма, и сосудистые заболевания, и разного рода интоксикации, будь то угарным газом или алкоголем. А в случае Глеба Аверьяновича… — доктор развел руками. — Прежде чем что-то предпринимать необходимо понять, как и почему начал формироваться процесс и каковы были обстоятельства, предшествующие развитию коматозного состояния…

Что-то не о том я говорю, думал Ситников, продолжая свое объяснение. Мне бы про ее глаза теперь печальные, про то, что улыбка у нее милая, только она почти совсем не улыбается, а я талдычу свое, как заведенный. Бросил рассеянный взгляд в окно. Моросивший всю неделю дождь несколько поутих. Небо на горизонте между домами просветлело, но на город уже опустились сумерки. День выдался на редкость длинным, поспать ночью не удалось, но Павел Степанович не чувствовал усталости. Она обрушится на него потом, теперь же им владело нервное возбуждение.

— Скажите, я могу видеть Глеба?

Ситников замер на полуслове и перевел взгляд на женщину. Смотрел долго и внимательно, как если бы не мог сразу решить.

— А почему бы и нет! — сломал в пепельнице недокуренную сигарету. Достал из шкафа накрахмаленный халат и помог накинуть ей на плечи. — Идемте!

Пустой больничный коридор просматривался из конца в конец. Миновав несколько палат, Ситников перекинулся парой слов с дежурной сестрой и взялся за ручку ближайшей двери. В тамбуре было темно, доктор открыл вторую дверь и они очутились в просторной, слабо освещенной голубоватым светом комнате с большим наглухо зашторенным окном. В головах единственной кровати, рядом со столиком с приборами, сидела женщина. Горела под зеленым колпаком настольная лампа, сиделка читала книгу. При их появлении она попыталась встать, но Павел Степанович остановил ее жестом.

На кровати, опутанный шлангами и проводами, лежал, выпростав поверх одеяла руки, мужчина. Его осунувшееся лицо было мертвенно бледным, губы плотно сжаты, высокий лоб в обрамлении пегих от седины волос казался особенно большим и каким-то мертвенно закостеневшим. Если он и дышал, то это было трудно заметить.

Александра Николаевна смотрела на мужа не отрываясь, но вдруг покачнулась и начала оседать на пол. Доктор подхватил ее под руки и увел в кабинет. Усадив на диван, поднес к носу ватку с нашатырем. Женщина пришла в себя и разрыдалась. Павел Степанович ей не мешал. Поданный им стакан воды только прибавил слез. Чувствуя, что начинается истерика, Ситников достал из шкафчика начатую бутылку и плеснул в стакан коньяка.

— Пейте!

— Я… я на машине! — отвела руку продолжавшая всхлипывать женщина.

— Никто вас за руль в таком состоянии не пустит!

Подождав пока Александра Николаевна вольет в себя коньяк, Ситников забрал у нее стакан и молча протянул сигарету. Закурил и сам, подсев боком к столу:

— Ну все, успокоились? Вот и славненько! А теперь давайте попробуем разобраться, что случилось с вашим мужем, потому как здоровые люди в коматозное состояние ни с того, ни с сего не впадают… — доктор замолчал, словно не был так уж уверен в сказанном, но тут же продолжил: — Спешить нам некуда, покурим и все обстоятельно обсудим… — и, как опытный психолог, начал говорить сам, втягивая таким образом женщину в беседу: — Признаюсь, был момент, когда я подумал о самом страшном, но очень скоро понял, что ошибаюсь. Существует очень редкий феномен, его даже болезнью не назовешь, известный в медицине как «локт ин»…

— Запертый внутри? — переспросила начавшая приходить в себя Александра Николаевна. — Это английский термин. Я по профессии филолог, преподаю и занимаюсь переводами…

— Совершенно верно! — подтвердил Павел Степанович. — Человек в этом состоянии заперт в собственном парализованном теле, как в тюрьме. Находясь в сознании, он прекрасно понимает, что с ним и вокруг него происходит, но лишен средств коммуникации с внешним миром. Я как-то выступал в американском Институте неврологических расстройств, так вот они считают, что заболевание это не лечится и объяснению не поддается. Единственная возможность общения таких больных с миром сводится к движению глаз, мышцы которых удивительным образом остаются не задетыми. Что касается Дорофеева, то он лишен и этой способности, а значит диагноз «локт ин» не подтверждается. И это очень обнадеживает!..

По части надежд вышел перебор, — усмехнулся про себя Ситников, — ситуация с глубокой комой немногим лучше, но надо же ей сказать что-то хорошее. И, быстро меняя тему, спросил:

— Скажите, ваш муж алкоголем не увлекался?.. Нет?.. Как все?…

— Ну, если только последнее время, — уточнила Александра Николаевна.

— И поэтому вы от него ушли? — сделал попытку догадаться Ситников. — Извините, что лезу со своими вопросами, но мне действительно необходимо это знать…

Если даже особой необходимости нет, то хотелось бы, — подумал Ситников и тут же нашел себе оправдание, которого, вообще говоря, не требовалось: — В любом случае, полезно было бы Александру Николаевну разговорить.

Женщина ответила не сразу. Сидела, задумавшись, смотрела на наросший на сигарете столбик пепла. Наконец стряхнула его в пепельницу:

— Нет, не поэтому! Это трудно объяснить… Видите ли, Павел Степанович, есть люди серые, будничные, а Глеб был с полетом, друзья его звали человек-праздник…

Ситников нахмурился:

— Почему «был»? Я бы повременил говорить о нем в прошедшем времени.

Александра Николаевна вскинула на доктора покрасневшие от слез глаза:

— «Был», потому что был! — и пояснила: — Когда мы только познакомились. Великолепно рисовал, писал стихи, ему все давалось легко, все казалось интересным. Мог бы стать хорошим художником, только… только человек предполагает, а Бог располагает! Так ведь, кажется, говорят, когда жизнь переиначивает все по-своему. А может, и не жизнь, может, сами люди. Глеб с его развитым воображением и творческой фантазией мог многого достичь… впрочем, и достиг! Вопрос лишь в том, чем достигнутое мерить. Только вот счастья это нам не принесло, — она потыкала в толстенное дно пепельницы недокуренной сигаретой, поморщилась: — История, в общем-то, банальная! Время, если дать слабину, имеет свойство затирать индивидуальность. Пустил жизнь на самотек и, не успеешь глазом моргнуть, стал таким же сирым и убогим, как все: в душе пустота, в толпе не отличить. А Глеб, к тому же, был редкостным везунчиком, этаким удачливым неудачником…

Слушавший ее внимательно, Ситников переспросил:

— Что вы имеете в виду, я что-то не очень понимаю?..

— Что?.. А вот что! — слезы на глазах Александры Николаевны высохли, в чертах милого лица проступила решимость, как если бы у нее появилась наконец возможность выговориться. — Как бы ни складывались обстоятельства, они всегда были в его пользу. Он двигался по жизни словно танк, подминая под себя всех и вся, но… как пел Высоцкий: по чужой колее! Теперь понимаете? Когда разразилась перестройка, друзья его будто с ума посходили, все, чем раньше дорожили, потеряло для них ценность. Есть такой английский термин: «крысиные гонки», он прекрасно описывает то безумие, что пожаром охватило людей. Как же тут обойтись без Дорофеева? Он впереди на лихом коне! — Александра Николаевна криво усмехнулась. — Только все, кто с ним начинал, кончили, кто на кладбище, кто под забором, а Глеб не только устоял, но и преуспел. Приобрел обанкротившийся завод, нашел нужных людей, поставил дело на широкую ногу, в хватке ему не откажешь. Потом еще что-то прикупил, я уже не помню что, мне было не интересно. Потом окончательно вошел во вкус и понеслось. Но даром, даром это ему не прошло… — выражение ее лица стало болезненным. — Изменился Глеб, очень сильно изменился! Я уж не говорю о появившихся барских замашках, чего от него никак нельзя было ожидать. Раздражительный стал, нетерпимый, физически очень быстро погрузнел. Я как его сейчас увидела, сразу вспомнила того, прежнего…

Александра Николаевна сделала движение, будто хотела поднести к глазам платочек, но от слез удержалась. Ситников едва заметно улыбался. Он давно уже заметил, что лица находящихся в коме людей дают представление о том, какова истинная природа человека. В обыденной жизни их скрывает маска, в то время, как в гробу они наливаются свинцовой тяжестью, как если бы из необходимости соответствовать печальной значимости момента.

— Много раз пыталась с ним поговорить, — продолжала Александра Николаевна, вздыхая, — все безуспешно. Последнее время ходил мрачный, угрюмый, слова ему не скажи…

И эта особенность была Ситникову знакома. Приближающаяся смерть отбрасывает бегущую впереди себя тень, думал Павел Степанович, стараясь никак свои мысли не выдать. А тут еще услужливая блондинка с пышными формами, вспоминать о которой его гостья, естественно, не хочет…

— Все как-то разом изменилось, — Александра Николаевна полезла в сумочку за сигаретами и, возвращаясь к причине своего ухода, как бы между делом заметила: — Да и жизнь, пусть даже с близким человеком, рано или поздно превращается в привычку… — Подняла голову в тот момент, когда с губ доктора еще не успела слететь мимолетная, но не чуждая иронии улыбочка. Спросила с неожиданной агрессией: — Я сказала что-то смешное? Или вы так не считаете?..

Ситников провел ладонью по лицу. Не составляло большого труда представить себе жизнь этой женщины. Порой, чтобы скоротать время в транспорте — машиной в городе он старался не пользоваться — Павел Степанович развлекался тем, что угадывал как, а главное чем живет тот или иной человек. Все люди играют в игры, это была его игра. Незаметно вглядываясь в незнакомца, он пытался понять, что того беспокоит, вообразить себе его устремления и надежды. Ведь только кажется, что жизнь богата вариантами, на самом деле она скудна и до обидного предсказуема. Эта способность чувствовать природу людей, возможно ошибочная и надуманная, повлекла за собой привычку смотреть и на себя со стороны и, хуже того, в контексте быстротекущего времени. А стремление осмыслить жизнь, как известно, лучше любого яда отравляет человеку существование.

Вместо ответа Павел Степанович неопределенно пожал плечами:

— Скорее всего вы правы, все что у нас есть можно отнести либо к привычкам, либо к наркотикам. Любовь — наркотик и молодость — наркотик, а кризис среднего возраста так просто типичная наркотическая ломка…

Улыбнулся краешком губ, как бы ставя на отклонении от темы точку. Разговор ничем не напоминал его беседы с родственниками пациентов. Ситников нахмурился:

— Скажите, может быть ваш муж чем-то увлекался, посвящал чему-то досуг?..

— Что-то я не припомню, чтобы он у Глеба был, — хмыкнула Александра Николаевна. — Если иногда возвращался домой пораньше, брал детектив, он эту муть зеленую любит, и уходил к себе в кабинет. Говорил, будто оправдывался, что это помогает ему отвлечься от забот, причем чем глупее сюжет, тем оно и лучше…

Павел Степанович покачал головой, как если бы разделял прозвучавшее в словах женщины пренебрежение. Спросил после короткой паузы:

— Скажите, не случилось ли в последнее время чего-то, что могло нанести ему душевную травму?..

— Для этого, как минимум, надо иметь душу… — усмехнулась Александра Николаевна с грустной улыбкой. — Разве что смерть дяди, но у Дорофеева с ним были очень сложные отношения. Люди они очень разные. По своему, думаю, друг друга любили, но ни в чем, даже в мелочах, сойтись не могли. Ничего другого, о чем бы я знала, вроде бы не случилось. Дорофеев ушел в себя и судить о его состоянии мне было сложно…

Значит, Дорофеев! — отметил про себя Павел Степанович. Манера эта, называть мужа по фамилии, была знакома ему не понаслышке. Начиналось все, вроде бы, в шутку: Ситников, пойдем в ресторан! Что-то ты сегодня грустный, Ситников! Ситников… Ситников… Ситников… Только был в этом и некий тревожный звоночек, который он во время не расслышал… или не захотел услышать. Предупреждение: не все так здорово в Датском королевстве. Дальше, больше. Потом наступает время, когда иначе тебя уже и не называют, а главное, по другому о тебе не думают. Впрочем, не думаешь о ней и ты. Совсем не думаешь. А Александра Николаевна еще спрашивает, не превращается ли жизнь в привычку!

Павел Степанович поднялся со стула и, заложив руки за спину, прошелся по кабинету:

— Что я вам хочу сказать, милая Александра Николаевна!.. — запнулся. «Милая» вырвалось как-то само собой и она не могла этого не заметить. Оговорочка по Фрейду, хмыкнул Ситников и продолжал: — Так вот! — и снова замолчал, поскольку эти два коротких словца прозвучали подтверждением намеренности такого к ней обращения. — Хм!.. Нам сейчас очень важно найти то звено в цепочке событий, за которое следует потянуть, чтобы вывести Глеба Аверьяновича из его состояния. Как это сделать?.. Вопрос непростой, но у меня на этот счет есть одна догадка. Известен случай, когда человек пролежал в коме двадцать лет, а потом вернулся к жизни. Точно не знаю, но могу предположить как это произошло. Человеческая психика — очень тонкая вещь, поэтому я и хочу найти нить Ариадны, которая привела бы нас к отказывающемуся от контактов с внешним миром сознанию. Иногда, скажу я вам, в лечении помогает совершеннейшая мелочь или даже самая обычная наблюдательность… — Павел Степанович подсел на диван, глаза его блестели. — Был в моей практике один случай! Типичнейшая кома, но причина опять же не ясна. Анализы в полном порядке. Начали мониторинг состояния, я поговорил с родителями девушки — безрезультатно! Ночи напролет просиживал, все думал, как быть, только однажды иду по коридору, а из ее палаты выходит нянечка — прошу извинить за такую подробность — с судном. Я к ней: почему судно? Она на голубом глазу отвечает: больная попросила. Я бегом в палату. Пациентка в коме! Реакции нулевые, на электроэнцефалограмме, как положено, медленные колебания. Тут-то меня и осенило, нужна консультация психиатра. Вызвал своего однокашника по институту, он теперь известный профессор, величина. Тот, как девушку увидел, тут же заявил, что прекрасно с ней знаком. Оказывается, у ее матери и отчима были две свои дочки, и в детстве девушка элементарно недополучила любви. Относились к ней хорошо, кормили, одевали, но по-настоящему не любили. Тогда-то она и подметила, что стоит заболеть, как сразу же на нее изливаются потоки заботы и человеческого тепла. На этой почве и развилась истерия, а болезнь эта, как известно, великая мастерица имитировать другие заболевания, включая кому. В английском языке даже есть описывающий этот синдром термин «лав дефишенси»…

Александра Николаевна нахмурилась:

— Дефицит любви? Вы хотите сказать…

— Экая вы ранимая! — мотнул головой Ситников. — Я всего лишь привел пример, как это бывает. К вам он не относится… — Павел Степанович резко поднялся с дивана и засунул кулаки в карманы халата так, что материя натянулась и затрещала. — Право слово, нельзя же все подряд примерять на себя! Могло же мне захотеться поделиться с вами своими наблюдениями… Если уж речь зашла об этом синдроме, то вызывает удивление другое. Он характерен для пришедших с войны солдат, они никому не нужны. С нами со всеми произошло то же самое, мы живем в разграбленной, проигравшей войну стране. Раньше у нас была иллюзия равенства и братства — хорошо, пусть ложная — теперь нет и ее, каждый сам за себя, а синдром дефицита любви встречается редко! Не могу понять, почему?..

Александра Николаевна не спускала с Ситникова глаз. Произнесла, как если бы в задумчивости:

— Знаете, профессор, а ведь вам очень непросто живется…

Павел Степанович опешил, но быстро нашелся:

— Речь сейчас не обо мне! Нам важно понять, что заставило Дорофеева заговорить о своем конфликте с человечеством! Есть все основания полагать, что именно он послужил тем толчком, от которого ваш муж впал в кому…

Александра Николаевна откинулась на высокую спинку дивана и из этого далека продолжала наблюдать за доктором. Губ ее коснулась непонятная улыбка:

— У меня, Павел Степанович, очень тонкий музыкальный слух, я ставлю студентам произношение… — умолкла, но не надолго. — Когда вы повторяли слова Дорофеева о конфликте, в вашей интонации прозвучало очень много личного! Не делайте, пожалуйста, такое удивленное лицо, я права?..

Ну, это уж слишком! Это ни в какие ворота не лезет! — Ситников посмотрел на женщину с новым интересом, хотя и старого у него было в избытке:

— Вот, оказывается, какая вы, Александра Николаевна! Говорите, тонкий музыкальный слух? Спасибо, предупредили, впредь буду знать! Психоанализом никогда не баловались?.. Как, должно быть, приятно разложить человека, словно колоду карт, по Фрейду…

Она засмеялась:

— Можете говорить, что угодно, только я угадала!

Павел Степанович не стал ее переубеждать:

— Сейчас уже поздно, мне надо пройтись по палатам, давайте оставим эту тему на потом! Надеюсь, вы не откажетесь ее со мной обсудить?.. Ну а если серьезно… вам неплохо было бы сейчас хорошенько отдохнуть. И вот еще что… — он замолчал, как если бы не был уверен, что это следует говорить, но, все же, сказал: — Хотите совет практикующего материалиста? Сходите в церковь, поставьте свечку во здравие раба божьего Глеба, ему это не помешает…

О чем мы, собственно, говорили? — недоумевал Ситников, глядя на белую дверь, за которой скрылась женщина. В голове царил сумбур. Походив бесцельно по кабинету, Павел Степанович прислонился лбом к холодному стеклу как раз вовремя, чтобы увидеть, как его гостья садится в такси. Прежде чем опуститься на заднее сиденье, она замерла у открытой дверцы и посмотрела на горящее окно пятого этажа. Ситникову очень хотелось помахать ей рукой, но он почему-то этого не сделал.

Потом, вернувшись домой, пожалел, что не помахал. Выпил с устатку рюмку водки, закурил сигарету и долго смотрел на мокрые деревья начинавшегося за балконной дверью лесопарка. И мысли у него при этом были самые приятные и неожиданные…

 

7

— Как ты уже догадался, на вашем языке желтый туман называют комой! Он окутывает человека, когда тот подходит вплотную к смерти, и сгущается там, где люди ждут решения своей участи…

Я?.. Догадался?.. Нет, Кро, для этого у меня не хватило бы воображения! В моей звенящей от пустоты голове колоколом бухали слова забытой песни: а желтый туман — бум, бум, бум! — похож на обман… — бум, бум, бум! Или туман был синим?.. Кома, — повторял я про себя, пытаясь сдержать нараставшую волной панику, — значит не безумие! Когда же это случилось? Почему со мной?..

Крокодил смотрел на меня с участием, как если бы знал, что со мной происходит. Выражение длинной, плоской морды стало сочувственным. Между тем дымка над водой истончилась и начала постепенно рассеиваться. Противоположного берега видно еще не было, но стелившаяся над рекой мгла заметно поредела, открыв взгляду сидевшую глубоко в воде лодку. Явно перегруженная, она едва двигалась. Создавалось впечатление, что утлая посудина вот вот зачерпнет через борт и пойдет ко дну. Сама же река оказалась неожиданно широкой и полноводной.

— Это ты зря, это вряд ли! — заметил дядюшка Кро, зевая, словно был в состоянии следить за ходом моей бьющейся в агонии мысли. — Больших волн здесь не бывает, так, мелкая рябь истории. Да и спешить некуда, держатся на плаву и ладно…

Слова его прошуршали мимо меня опадавшей по осени листвой, никак не задержавшись в сознании. Причем здесь какая-то лодка, меня волновала моя собственная судьба. Что происходит? Как так случилось, что я оказался между жизнью и смертью в этом сумеречном мире?.. Могу ли вернуться?.. Как?..

— Туда, груженая под завязку, обратно, порожняком… — продолжал аллигатор неспешно повествовательным до зевоты тоном. — Лодочнику, конечно, достается, работенка та еще. Нет, Дорофейло, ты только посмотри, как ловко, подлец, управляется с челноком! Большой, скажу тебе, мастер!..

Я посмотрел. Ничего особенного не увидел, но возражать не стал, мало ли как рассерженные крокодилы обходятся с теми, кто им перечит, откуда мне знать:

— Хорошо работает шестом! Я был в Венеции, так гондольеры…

Аллигатор от неудовольствия аж крякнул:

— Шестом?.. Каким шестом? Здесь дна нет! Гляди хорошенько, Харон гребет веслом…

Харон? Перевозчик душ усопших! Сердце мое екнуло и ушло в пятки, но мозг не желал ничего знать и сопротивлялся, как бешеный. Голова кружилась, в ногах появилась предательская слабость и я тяжело опустился на песок. Сознание затрепыхалось в конвульсиях и начало медленно гаснуть.

Голос дядюшки Кро звучал отчужденно, на этот раз в нем не было ни грана сочувствия. Видя, в каком я нахожусь состоянии, он, тем не менее, не счел нужным меня поддержать:

— А ты что думал? Перед тобой, Дорофейло, река забвения Лета! Подходя к ее берегу, человек вступает в полосу желтого тумана, где ждет своей очереди занять место в лодке Харона, — посмотрел на меня холодно, полуприкрыв глаза. — Сделай одолжение, хотя бы сейчас не притворяйся, что старик, твой предшественник, тебя не предупреждал! Не стоит лишний раз врать, когда в этом нет необходимости. Про меня из вредности мог и не сказать, но на такую подлость он был вряд ли способен…

Я сидел, раскачиваясь из стороны в сторону, как сомнамбула, и беззвучно шевелил губами. Лета!.. От одного этого короткого слова в жилах стыла кровь. Воды забвения, а я еще собирался купаться! Кто бы мог подумать, что мифическая река не только атрибут подземного мира мифов древних греков?.. Дядюшка Кро продолжал что-то говорить, но я его не слышал. А и слышал бы, все равно ничего не понял, так мне было лихо. Что же, черт побери, происходит? Жил себе жил, а тут на тебе! Так не бывает, а если и бывает, то только не со мной! Да, люди смертны, но я-то еще не стар и полон сил… Следя взглядом за лодкой, я только теперь заметил, что она полным полна людей. Они сидели и стояли плотной массой и все же совершали свой скорбный путь в одиночестве. В их согбенных фигурах чувствовалась безысходность. Расстояние было порядочным и все увеличивалось, хорошо разглядеть я не мог, но мне казалось, что веслом орудует одетый в живописные лохмотья старик.

От охватившего отчаяния я готов был кричать, но с застывших губ не сорвалось бы ни звука. Двигаясь словно во сне, поднялся на неверные ноги и начал взбираться вверх по песчаному склону. С большим трудом одолев метров двадцать, обернулся. Стелившийся над рекой туман прибило к нашему берегу, где он лежал грязно-желтой полосой. Открывшийся взгляду противоположный берег разительно отличался от той среднерусской пасторали, которой я любовался из окна дома на холме. Отличался — это мягко сказано! Подпиравшие низкое небо вершины гор ничем не походили на пожелтевшее по осени, заросшее сорняком поле, в то время как их радикально черный цвет свидетельствовал о том, что сложены они были из прочного, как алмаз, базальта. Создавшая этот зловещий пейзаж фантазия была поистине дикой и необузданной. Острые пики торчали словно зубы огромной акулы. Наверное, именно сюда прилетал раз в сто лет орел, чтобы клюнуть скалу и дать тем самым людям понять, что такое вечность.

От кромки воды подножье горного массива отделял широкий пляж. Утыканный здесь и там сорвавшимися с вершин камнями, он напоминал щербатый рот старика. У низко нависшего над водой причала начиналась устланная каменными плитами дорога, она вела… Не было сил смотреть, я закрыл глаза. Великий Роден со скульптурной группой «Врата ада» был плохим провидцем. Как художник он все идеализировал, на самом деле вход в преисподнюю представлял из себя обычную пещеру, озаряемую то и дело мрачными всполохами красного огня. Рядом с черной дырой, на манер сторожевой будки, торчал одинокий осколок скалы. Не пели птицы. Солнце на сером небе казалось размытым пятном. В мертвенно тихом воздухе висел едва различимый низкий рокот.

Харон, тем временем, подвел лодку к берегу и на доски настила начали выходить согбенные фигуры грешников. Строясь по несколько человек в ряд и тяжело переставляя ноги, они вступали на камни тянувшейся через песчаный пляж дороги. Глядя на этих несчастных, я понял, что имели в виду отцы церкви, когда говорили о последнем пути. Зрелище было тягостным, но оторвать от него взгляд оказалось выше моих сил…

Наверное, я долго бы еще стоял столбом, если бы дядюшка Кро меня не окликнул:

— Эй, Дорофейло, ты что там застрял? Помрешь, тогда и насмотришься! Старик, когда первый раз увидел, а стариком он тогда еще не был, тоже замер, будто громом пораженный. Ну а потом — лиха беда начало — пообвык, бывало на ту сторону и не взглянет. Сделает свое дело и был таков!

С трудом сглотнув, я начал спускаться.

— Всяк живущий войдет во врата ада, такая вам выпала судьба, — продолжал крокодил назидательно, наблюдая, как я сползаю вниз вместе с пластом песка. — Те, кому дорога в рай — а их, прямо скажем, можно перечесть по пальцам — заглядывают туда, как на экскурсию, посмотреть, чего им удалось избежать праведной жизнью, ну а остальным приходится задержаться…

Оказавшись рядом с аллигатором, я поспешил опуститься на землю. В горле стоял ком, руки дрожали:

— Ты… ты был там?..

Несмотря на то, что я стихийно перешел на «ты», дядюшка Кро меня не одернул. Понимал, хвостатый гуманист, что мне не до этикета:

— Крокодилам, Глебаня, в преисподнюю вход заказан! Слухов о том, что там происходит, хоть отбавляй, а толком никто ничего не знает. Я и сам могу рассказать одну историю, — бросил он на меня испытующий взгляд и, не дожидаясь согласия, начал свое повествование: — Было это, когда Цербер отлучился по делам, а меня просил присмотреть за хозяйством. Ты ведь знаешь Цербера? Наверняка слышал, это тот самый трехглавый пес, что сторожит врата ада!.. Я сначала отнекивался, мол, не справлюсь, но он настоял. Дело, говорит, плевое. Матрос, говорит, должен быть тупым и исполнительным, всему, что движется, отдавать честь, а что не движется, красить. Вот и ты так: делай, что велено, и никакой инициативы.

Ну вот, лежу, я, значит, себе у камушка при входе в преисподнюю, по сторонам поглядываю, как вдруг откуда ни возьмись идут по берегу два бритых наголо бугая в малиновых, несмотря на жарищу, пиджаках. Как они через Лету переправились не знаю, только несут крюки и веревку. Мне что, я наблюдаю, моя задача никого обратно не пускать, а в ад у нас каждому дверь открыта. Подходят эти двое, привязывают к камню веревку и, вижу, собираются спускаться. А меня любопытство разбирает! Подползаю поближе, спрашиваю что да почему, а они, ребята простые, интеллектом не изуродованные, все, как на духу, мне и выложили. Новый бизнес, говорят, начинаем, хотим наладить VIP туры из России в преисподнюю. Вот, приехали осмотреться и выпить с нужными людьми по стакану. Ты, говорят, папаша, не бойся, и тебе работенка обломится. Наденешь фуражку с позументом, как у адмирала, будешь при входе в ад швейцаром. Деньгами не обидим, на одних чаевых можно озолотиться…

Ну-ну, думаю, валяйте, ребята, а там поглядим! Они и полезли, а я мозгами пораскинул и решил, что не нужны мне их примочки, а тем более чаевые. Большие деньги портят характер, а здесь их, к тому же, и потратить не на что. Мужики же, прикидываю, собираются из преисподней возвращаться, а это прямое нарушение инструкции, отбывающим на тот свет билет в оба конца не положен. Опять же, философски рассуждая, за выполнение этого закона природы кто-то должен отвечать, а кроме меня, вроде бы, некому. Вот я ту веревочку и перекусил, светлая ребятишкам память!

Дядюшка Кро посмотрел на меня с улыбкой, которая тут же увяла:

— Ты чего, Глебаня, такая надутый, или не понял?..

— Почему не понял, понял, чего тут не понять… — пожал я плечами. — Не знаю только, к чему ты мне все это рассказываешь…

— Ну, ты даешь! — фыркнул аллигатор. — Пошутил я, понимаешь, по-шу-тил! Глядя на твою постную физиономию, самому охота сдохнуть! Историю эту сочинил специально, чтобы отвлечь страдальцев от печальных мыслей. Они, пока ждут на берегу очереди сесть в лодку Харона, такого страха натерпятся, что ни живы, ни мертвы… Впрочем, вру — мертвы, конечно, только и их надо пожалеть. Глядят через Лету на врата ада и дрожат мелкой дрожью. Ожидание ужасного всегда страшнее того, что может произойти… а может, между прочим, и не произойти! Тут я подплываю, завожу с ними разговор, рассказываю пару — тройку баек из загробной жизни, они и отходят помаленьку, и начинают улыбаться. А многие пускаются в воспоминания о прожитом. Если хочешь знать, в том, что творится в вашем мире, я самый осведомленный на свете крокодил. Такого, бывает, понаслушаешься, уши вянут. Смердят дела человеческие, Дорофейло, смердят!.. — дядюшка Кро покачал скорбно головой. — Убийства, подлости, прочие паскудства, бесконечная погоня за деньгами — а что в результате?.. Все, как один, толпятся у кромки вод забвения и ни у кого из них я никогда не видел в руках чемодана… — он собрался было улыбнуться, но передумал. — Михаил Юрьевич и Николай Васильевич оттого и поспешили покинуть ваш мир, что надорвали сердце бессмысленностью человеческого бытия. Садясь в лодку Харона, Гоголь обернулся и так прямо и сказал: «Скучно жить на этом свете, господа!». А ваше всё — Александр Сергеевич, он ведь тоже был провидцем! «Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит…» — продекламировал аллигатор, утирая огромной лапой набежавшую ненароком слезу. — Покоя, Дорофейло, покоя! Среди метаний жадной до зрелищ, жалкой в своих устремлениях толпы… Ладно, так уж и быть, поделюсь с тобой по дружбе открывшейся мне тайной. Никто из филологов не догадывается, а ведь Пушкин, когда писал про тропу, имел в виду дорогу к вратам преисподней! Пророческое ему было дано видение. Не веришь?.. В оригинале-то во как:

Я прозреваю ад, его врата открыты

Сюда не зарастет народная тропа…

Это только потом, из нежелания пугать читателя, он все переиначил, а чтобы вторая строфа не пропала, вставил ее со свойственным ему юмором в стихотворение о памятнике. Сам подумай, разве стал бы иначе умный человек так превозносить себя! Я не спрашивал, Александр Сергеевич в порыве откровенности мне признался…

Дядюшка Кро умолк, как если бы не смог сразу справиться с нахлынувшими воспоминаниями. Тяжело вздохнул:

— Встречал я убогих, униженностью своею жаждущих обрести место в раю, и гордецов надменных я тоже знавал — у всех одна судьба!.. — посмотрел со значением в сторону освещенных красными всполохами скал. — Сменяются поколения, сходят с исторической сцены династии, а пейзаж на той стороне вод забвения остается неизменным. И знаешь, Дорофейло, что я тебе скажу… — крокодил выдержал паузу, призванную добавить его словам трагизма, — наблюдения за людьми очень способствуют развитию чувства юмора… правда, исключительно черного и только моего! Когда я устаю от дум или приходит блажь поразвлечься, то отправляюсь к берегу Леты и выбираю себе собеседника. И, ты знаешь, иногда узнаешь такие пикантные подробности, которые просто невозможно придумать. Самое же приятное то, что все рассказы исключительно правдивы, никто не осмеливается врать на пороге преисподней. Да в этом и нет нужды, поскольку все уже отгорело и пыль страстей осела. При жизни другое дело, хочется словчить и открысить себе кусок пожирнее, в то время как пейзаж с входом в пещеру одним своим видом располагает к исповедальности. Разговаривая со мной, усопшие перебирают в памяти грехи и тем самым репетируют последнее слово на Страшном суде. Поэтому полосу тумана вдоль Леты католики часто называют чистилищем…

Я всегда думал, что характер у меня сдержанный, я был в этом уверен. До сегодняшнего дня. Внутри у меня все клокотало. Человек только что узнал, что он, можно сказать, уже и не человек, а если и человек, то покойный, а ему вешают на уши лапшу, да еще в таком количестве, что уши эти вянут. Причем здесь, спрашивается, Пушкин, даже если он гений? Я жить хочу, а чудище несет пургу и поди попробуй его остановить с такими-то зубищами.

Возможно поняв, что речь его пришлась не ко времени, дядюшка Кро умолк. Осклабившаяся пасть застыла в довольной улыбке, в полуприкрытых глазах появилось умиротворение. Он весь будто лучился благостью… но не долго. Как если бы что-то вспомнив, оживился и подполз ко мне вплотную, понизил голос до конфиденциального:

— Слышь, Дорофейло, что скажу! Иногда узнаешь такие вещи, просто закачаешься! Мы то, по простоте душевной, думаем, правители днем и ночью заботятся о благе народа, а там такое творится, словом не описать. Судьбы миллионов не принимаются в расчет, когда речь идет о собственной выгоде или амбициях. Власть, Глебаня, самый страшный наркотик, а еще гордыня! Историю, как оказалось, делают случайности. В сравнении с ними насморк Наполеона, из-за которого тот проиграл битву при Ватерлоу, просто детская шалость. Взять хотя бы Россию! Какие трагедии разыгрывались на ее просторах по прихоти ничтожнейших людей! Об Ульянове говорить не хочу, предчувствуя что ждет его за порогом ада, он был совершенно невменяем, а вот недоучка Гриневицкий — я перекинулся с ним словцом — так и не понял в какую пропасть, убив государя, вверг страну. Им бы, злодеям, взяться под ручку и, как это делают нормальные люди, пойти по бабам, порастратить на этом поприще дурную энергию, так нет же, ломанулись в политику! А еще…

Я смотрел на поймавшего кураж крокодила и чуть не плакал. Болтун, каких свет не видывал, он настрадавшись в одиночестве, выливал на голову первого встречного все, о чем так долго молчал. И этим первым встречным, на свою беду, оказался я.

— А еще, — продолжал дядюшка Кро самозабвенно, — открылась мне удивительная и необъяснимая вещь! Говоришь иногда с людьми и диву даешься: оказывается, в жизни-то они ни хрена не понимают. Мужчина и женщины, прожив вместе долгие годы, имеют друг о друге самые превратные представления. Поневоле подумаешь: в незнании счастье! Я пришел к выводу, что человек в принципе не может понять другого человека, от этого и происходит его бесконечное одиночество. С другой стороны, — продолжал судачить аллигатор, — попадались мне пары, буквально созданные друг для друга, но так никогда и не свидевшиеся. Кто по месту жительства на земле не совпал, кто по времени на столетия разошелся. Такие, порой, встречаются сюжеты, Шекспир отдыхает. Грехов человеческих — по пальцам перечесть, а как разнообразна палитра судеб! Почему так? Тут есть над чем задуматься. Не скрывается ли таинственный режиссер где-то за сценой?..

Дядюшка Кро перевел дух, чтобы продолжить, но с меня было достаточно. Оказаться съеденным не самая страшная участь в сравнении с верным шансом повредиться рассудком. Слова хлестали из моего нового знакомого, как вода из водопровода.

— Постой! — прервал я распахнувшего чемоданную пасть крокодила. — Скажи честно, я ведь не умер?

— Ну… в общем-то, пожалуй, что нет… — протянула зубастая скотина, вместо того, чтобы дать однозначный, вселяющий оптимизм ответ.

— Если сам по своей воле сюда пришел, — наступал на него я, — то ведь смогу и вернуться?..

Дядюшка Кро возвел глаза к нависавшему над нами хмурому небу и в задумчивости подвигал челюстями. Заключил, с ученым видом:

— В этом есть логика! Хотя, что касается свободы воли, то тут философы во мнении расходятся. Скажем, Шопенгауэр… — он опустил глаза и встретился со мной взглядом. — Ладно, не будем об этом, тем более, что ребята своей заумью все изрядно подзапутали. Старик, к примеру, тот шастал туда и обратно, как к себе домой, У тебя, по моим понятиям, с этим тоже проблем не будет. Случайные люди забредают сюда редко, но тогда уж судьба их незавидна… Седой черт мог бы меня о твоем появлении предупредить, только уж больно тяжелый у него был характер. Сидел в лодке Харона, втянув похожую на ежа голову в плечи, в мою сторону даже не посмотрел, а ведь я плыл рядом. Хорошо хоть не плюнул, и на том спасибо!

В голосе Кро звучала обида. Его морда вытянулась, похоже, он чувствовал себя глубоко уязвленным.

Дядя, понял я, аллигатор говорит о дяде! Стриженные, очень густые волосы действительно напоминали ежа, да и в чертах лица, при желании, можно было найти определенное сходство. Из-за короткой шеи создавалось впечатление, что плечи его несколько приподняты… Я вдруг почувствовал, что должен защитить родного мне человека.

— Ты прав, — начал я издалека, — характер у дяди был не сахар, но злым человеком он не был…

Заслышав такое, дядюшка Кро аж взвился.

— Какой же, все таки, Дорофейло, ты фарисей! — бросил он мне с обидой. — Я кожей чувствовал, что вы со стариком знакомы, а, оказывается, он приходится тебе еще и родственничком. То-то я смотрю, кого-то ты напоминаешь. Зачем, в таком случае, мозги мне компостировал? Эх, Глебаня, Глебаня, я к тебе, как к другу, а ты!..

Дядюшка Кро махнул лапой и с горечью отвернулся. Обижать нового знакомого мне не хотелось. Первым побуждением было провести рукой по кубикам его вековой брони и тем выказать дружеское расположение, но решиться на такую фамильярность у меня не хватило смелости.

— Зря ты это, откуда мне было знать?.. — заглянул я сбоку ему в морду. Продолжал, но не для того, чтобы подольститься, а восстанавливая справедливость: — Мы с железным дровосеком не очень-то ладили. Расскажи лучше, как ты со стариком познакомился…

Уловка сработала. Кро повернул огромную башку и посмотрел на меня с удивлением:

— Ты называл его железным дровосеком?..

— Ну, да! За глаза. Вообще-то, это прозвище придумала жена…

— Она у тебя наблюдательная! — заметил аллигатор, отдавая Сашке должное.

Насчет того, что «у меня» он, пожалуй, погорячился, но от комментариев я воздержался. Не стоило отвлекать его от темы, иначе мне до вечера не вернуться в деревню. А вернуться надо, соображал я, очень надо! Теперь, когда стало ясно, что со мной произошло, предстояло решить, как быть дальше. Мир, в котором я оказался, по-видимому, мало отличался от привычного, в нем присутствовала все та же сопутствующая человеку на его пути от рождения к смерти неопределенность. Кто мы? Откуда? Камо грядеши? — весь джентльменский набор проклятых человеческих вопросов был в наличии. В первую очередь предстояло вернуться в унаследованный от старика дом, а там уж видно будет. Жизнь мудра, она подскажет. Если, попав в такую переделку, я не потерял здравости ума и твердость памяти, то выберусь отсюда не хуже старика и найду как извлечь из ситуации пользу.

Дядюшка Кро между тем продолжал рассуждать вслух:

— Именно железный дровосек, именно! — поцокал одобрительно. — Я, грешным делом, старика недолюбливал, но имел возможность убедиться, что принципами он не поступится. Уважаю! А впервые увидел его, когда он вовсе не был стариком, а молодым, сильным парнем. Спрашиваешь, как давно это случилось?..

Крокодил глубоко задумался, молчание затягивалось. По-видимому, это был его звездный час и он собирался насладиться им в полной мере:

— Лет, наверное, двадцать тому, как по реке прошел Титаник, а может быть и все двадцать пять!.. Потрясающее, между прочим, зрелище, — дядюшка Кро повернулся к водам забвения, будто ожидал снова увидеть легендарный пароход, — огромный, как гора, сияющий огнями, а на палубе оркестр играет… — и, заметив мое недоумение, с готовностью пояснил: — Народ последнее время мрет, как мухи, вот Харон и не справляется! Поэтому, когда гибнет судно, оно добирается до того берега своим ходом. Не так давно, к примеру, по Лете под Андреевским флагом прошла подводная лодка, так я сам и все, кто был на берегу, не могли сдержать слез. Команда вдоль борта в парадной форме, ребята, как на подбор… — он втянул в себя с силой воздух и мотнул головой. — Ладно, чего теперь говорить! — неожиданно улыбнулся. — Но, бывает, случаются и курьезы. Плыву на днях вверх по реке, а мне навстречу несется на всех парусах пиратский бриг. Пушки на пушечной палубе готовы к бою, на фок мачте развевается Веселый Роджер… Оказалось, шкипер спьяну перепутал и повел корабль вверх по реке в прошлое и только заскочив во времена Аттилы, понял ошибку и теперь возвращается…

— В прошлое, — перебил я рассказчика, — ты сказал: в прошлое? Как это может быть?..

Дядюшка Кро посмотрел на меня укоризненно, но я-то видел, что вопрос доставил ему удовольствие:

— Видишь ли, Дорофейло! — произнес он со значением. — Река забвения, Лета, ее еще иногда называют Стиксом, протекает через все страны и все времена, и течет она из прошлого в будущее…

Поскольку после его слов наступила призванная усилить их эффект пауза, я позволил себе уточнить:

— Не хочешь ли ты сказать, что она течет из вчера в завтра? В таком случае…

— Нет, Глебаня, — помотал головой аллигатор, — не в завтра, а в сегодня, в будущее по водам Леты не попасть! — бросил взгляд туда, где вниз по реке стояла стена из поднимавшихся к небу брызг. Даже в отсутствии прямых солнечных лучей в каплях воды играла цветами радуга. — Слышишь шум?..

Я прислушался. Тяжелый, низкий звук был настолько монотонным, что сам факт его существования не привлекал к себе внимания. Служа естественным фоном нагромождению мрачных скал, он составлял со зловещим пейзажем единую картину. Только теперь я понял, что где-то совсем близко являют миру свою мощь неизвестные мне природные силы.

— Это водопад! Видел когда нибудь Ниагарский? Так вот он, в сравнении с нашим, все равно, что слив в общественном писсуаре. В будущее Лета — низвергается, туда пути нет… — подумав немного, Кро решительно мотнул головой, — совсем нет!

Принялся долго и сосредоточенно возиться, устраиваясь поудобнее в теплом песке. Наконец уложил белесый живот в продолговатую яму и начал, не спеша, свой обещанный рассказ:

— Что ж, вернемся к нашим баранам, а точнее к твоему дяде! Возможно он и раньше сюда заглядывал, но впервые я увидел его спускавшимся по склону в компании одного мужчины… Как бы получше того описать?.. С виду, вроде бы, ничего особенного, среднего роста, в полувоенном кителе без знаков различия и костюмных брюках, но чувствуется, что человек значительный и при большой власти. Лицо спокойное, но угрюмое, держит себя уверенно, по хозяйски — а руки-то!.. — руки в наручниках! Рядом с ним твой дядя выглядел просто мальчишкой, даром что гимнастерка перехвачена портупеей, а в кобуре на боку наган. И тоже сосредоточенный, насупился, шел немного сзади, словно конвоир, и заметно, что был настороже. Я в ту пору нежился в водичке у берега и все прекраснейшим образом видел и слышал…

Аллигатор умолк, морда его чемоданом приобрела выражение глубокой задумчивости, достойной по глубине разве что Сократа. Мировая скорбь на ней, как на палитре художника, соседствовала со свойственной философам отстраненностью:

— От каких же мелочей зависит, порой, человеческая судьба, — произнес он печально, — просто оторопь берет! Да что там человеческая, судьба сотен миллионов! Впрочем, я ведь тебе уже говорил: власть — наркотик, а история — не более чем собрание нелепых случайностей. С чего это только люди взяли, что в мире существует справедливость?..

Вопрос этот, явно риторический, если и адресовался кому-то, то не мне, а Вселенной. Поскольку ответа на него не последовало, дядюшка Кро тяжело вздохнул и вполне будничным тоном продолжал:

— Подошли они, значит, к воде, остановились в нескольких метрах, стоят. Парень-то, дядя твой, вижу, не в себе. Шеей дергает, нервничает, знать, соображаю, дело для него непривычное. Достает из кармана галифе коробку папирос, а тот, второй, который в кителе, ему и говорит, мол, дай и мне. Но не просит, а как бы приказывает. Хмуро так, но с достоинством. И руки освободи, не сбегу, сам видишь, некуда отсюда бежать… По прошествии времени я и про дядю твоего, и про того мужика много чего разузнал, — ухмыльнулся крокодил, скосив на сторону зубастую пасть, — а тогда не догадывался, что на моих глазах происходит слом истории… — посмотрел на меня по-ленински остро, с прищуром. — Знаешь, как между собой коллеги звали твоего старика?.. Бучером, вот как! Бучер по-английски мясник, а еще палач. На родном русском дать прозвище, видно, побоялись…

— Тебе-то откуда это известно? — огрызнулся я, пораженный такой новостью. Разногласий у нас с дядей было хоть отбавляй, понять друг друга мы так и не смогли, но знать какими делами занимался родной тебе по крови человек это совсем другое дело. И еще мне вдруг стало очень горько и обидно за Сашку, которая с ним нянчилась и всячески старика опекала.

— От верблюда! — передразнила вконец отвязавшаяся рептилия. — С людьми надо уметь говорить! Будь проще и усопшие к тебе потянутся. Те, кто был близко знаком со стариком, и те, кто такого знакомства не смог избежать. Он многим по колесам проехал, хотя большинство из этих многих об этом и не догадывались. Страшные человек творит дела, когда им движет слепая вера!.. Что ж до мужика со связанными руками, то звали его Солдатовым, и был Иван Пафнутьевич с товарищем Сталиным не разлей вода. Был, был, а потом Иосиф Виссарионович вызвал Бучера, может и не сам, а поручил это Ягоде, и отдал приказ. Те люди, кто успел сойти в могилу раньше, чем твой дядя привел Солдатова к Лете, отзывались о рабе божьем Иване очень неплохо. Те же, кто умер позже и жив по сю пору, имени этого не слыхивали. Соображаешь о чем я?..

Я соображал. Я вообще очень неплохо соображаю, только вдруг отчетливо услышал, как мои зубы отстукивают морзянку. По телу волнами пробежала крупная дрожь, какой дрожат лошади, отгоняя кровососущих. Не желая слушать о чем говорит Кро, я уже все знал. Так, бывает, прозревают люди свое будущее, но намеренно продолжают жить в неведении. Их можно понять: определенность судьбы убивает надежды, а без них нет сил вынести эту жизнь, потому что нечем разукрасить человеческое одиночество. Мне вдруг начало мерещиться, что о чем-то подобном я смутно догадывался и раньше, от чего стало совсем худо и картинка перед глазами пошла рябью.

— Что, Глебаня, плохо тебе? — сочувственно поинтересовался крокодил. — Оно и понятно! Дрожишь, как осиновый лист. Ложись, присыплю теплым песочком…

Я послушно лег. Что-то во мне еще сопротивлялось, еще кричало, что так быть не может, но шестым чувством я знал, дядюшка Кро говорит правду. Сам он, энергично работая хвостом, соорудил надо мной нечто вроде могильного холмика, что было не только символично, но и очень своевременно. Обнявшее тело сухое тепло прогнало озноб, но мне не полегчало.

— Ты это зря, ты не думай, — говорил между тем добрейший дядюшка Кро, пытаясь подсластить мне пилюлю, — обычным киллером дядя твой не был, ему поручали лишь самые тонкие и деликатные дела. Обретаясь во все времена при власть предержащих, — продолжал он, заботливо подгребая мне под бок песок, — старик умудрился не только выжить, но и всех первых лиц страны пережить. Его ценили за уникальные возможности, но и сам он был достаточно мудр, чтобы держаться в тени и заслуг своих не выпячивать. Рассказывали мне, что как-то перед войной на него, как теперь говорят, наехали, но Бучер нашел способ дать об этом знать «хозяину». Шустрые ребята потом долго жалели, что сунули нос не в свое дело, а заодно уж и о том, что мать их родила. Ты знаешь… — аллигатор подвигал из стороны в сторону челюстями, — любить старика я никогда не любил, но убеждения, надо отдать должное, у него были! Слово это теперь вышло из употребления и приводится в словарях как анахронизм, но за приверженность принципам человека уважать можно…

Такое невольное отступление от темы заставило дядюшку Кро задуматься, нашлось о чем подумать и мне. Старик был человеком замкнутым, никогда и ничего о себе не рассказывал, но представить его в обрисованной крокодилом роли для меня было непросто. Впрочем, близость к вершителям судеб откладывает на людей отпечаток, выхолащивает из них что-то человеческое, и в этом смысле дядя вполне мог оказаться той фигурой, которой манипулировали. Только уж больно не хотелось мне в это верить.

— В отличии от семинариста Джугашвили, Солдатов был рабочей косточкой, из питерских, к тому же, русской национальности, — продолжил свой рассказ дядюшка Кро. — Начинал мальчишкой на заводе в кузнечном цехе, потом вступил в партию, принадлежал к непосредственному окружению Ленина. Наравне с Троцким и многими другими участвовал в революции, стал членом ЦК партии, вошел в Политбюро. Одно время возглавлял политическое управление Красной армии, но в оппозиции к Сталину никогда не состоял и с оппозиционерами не якшался. Где-то в середине двадцатых ушел с головой в хозяйственные проблемы, но всегда был на виду. Народ любил своего Пафнутича, его так многие звали, и рябой Иосиф это прекрасно понимал, как знал и то, что оклеветать такого человека или просто убить, как он расправился с Фрунзе, а позже с Кировым, без последствий для него самого не получится. Солдатов единственный стоял на пути Сталина к абсолютной власти и, оттеснив того на вторые роли, мог занять место Генерального секретаря партии. К чему все в общем-то и шло… — крокодил улегся рядом со мной и с удовольствием потянулся длинным телом. — А теперь представь, как стояли они, Иван Пафнутьевич и твой дядя, у кромки воды и курили! Молча. Прекрасно понимая, что должно произойти. Не могу сказать, о чем тогда думал Солдатов, но подозреваю, что о судьбе страны. Не мог он не предвидеть, как все обернется. В общем, Глебаня, одно слово — трагедия!

Дядюшка Кро тяжело вздохнул и перешел к изображению разговора в лицах. У него был явный актерский талант. Я поймал себя на том, что буквально вижу замершие у воды фигуры, слышу малейшие интонации балансировавшего на грани забвения человека:

— Ты хоть отдаешь себе отчет в том, что делаешь? — спросил Солдатов, не поворачивая большой, лобастой головы и не глядя на парня. — Мой доклад о работе ЦК ВКПб стоит на съезде первым! Сталин, Куйбышев и Киров выступают за мной. Тебе это ничего не говорит?..

Тот не ответил, но напряжен был до крайности. Руки мужчине освободил, но боялся, как бы чего не вышло. Над водой стелился рыжеватый туман, другого берега реки видно не было.

— Тебе скажу, — продолжал Солдатов, глядя все так же прямо перед собой, — я работал бок о бок с Ильичом, делал революцию, за моей спиной каторга и ссылки. Не на того ставку делаешь, парень! Если даже я уйду, не быть Сталину Генеральным секретарем, товарищи по Центральному комитету не дадут. Того же мнения и руководство армии…

Дядя продолжал упорно молчать, только еще сильнее сжимал кулаки. Лицо окаменело, будто это был сфинкс, а не человек.

Солдатов усмехнулся, в его голосе появились новые нотки:

— Пойми, чудило, всем же хуже сделаешь! Он тебя первого уберет. Ты ж еще молодой, тебе жить да жить. Проведем съезд, расставим все по местам, назначу тебя заместителем Наркома внутренних дел, а потом и наркомом. Ягоду надо гнать в три шеи и отдавать под суд. Если Иосифа оставить у руля, начнется такое, что мало никому не покажется…

Стоявший несколько сзади парень подошел к Солдатову и защелкнул на его руках наручники. Подталкивая перед собой, повел к мосткам…

Аллигатор мотнул головой в сторону лежавшего низко над водой настила, который я раньше не заметил.

Солдатов коротко выругался.

— Да, говорили мне, что есть на север от Москвы такое место, и о тебе, Бучер, я тоже слышал, но, дурак, не поверил! Знал бы, что так все обернется, ты бы у меня давно кормил червей…

Тяжело шагая по песку, он побрел к мосткам, но вдруг остановился, обернулся:

— Об одном прошу, семью не трогайте, детей, они ни в чем не виноваты!

Вступил на деревянный настил, дошел до края…

 

8

Дядюшка Кро сделал драматическую паузу и повторил:

— Солдатов вступил на деревянный настил, дошел до края и, не дожидаясь пинка, шагнул в Лету. Канул! Даже круги по воде не пошли. Был человек со всеми его делами и надеждами, и нет его! Как и не жил. И памяти о нем не осталось. Никто из живущих никогда ничего об Иване Пафнутьевиче не слышал и уже не услышит… — помолчал. — Вот так, Глебаня, все и было — на удивление буднично и просто! История штука незамысловатая, чтобы придать себе значимости, люди специально ее усложняют. Ну, а старик… старик вернулся на берег, опустился на песок и трясущимися руками закурил. Тогда я впервые и заметил, что голова-то у него почти совсем седая, коротко стриженый волос отливает серебром. Ты, должно быть, сам такое испытал, бывают в жизни моменты, когда жажда немедленной справедливости берет тебя за горло. Метнулся я к нему, разинул сколько мог пасть, только и он не оплошал. Выхватил из кобуры наган и разрядил его в меня не целясь. Что с него было взять, с молодого! Выплюнул я эти семь пулек ему под ноги и говорю: Что же ты, сукин сын, делаешь? Ну и еще кое-что, не жалея красок, добавил, лагерников на берегу Леты тогда уже хватало, было у кого поучиться образности русского языка…

Выпростав из под песка руки, я закинул их за голову и принялся смотреть в подернутое пеленой облаков низкое небо. Диск солнца на его сером фоне проступал размытым пятном. Не верить дядюшке Кро у меня не было оснований. При всей своей болтливости придумать такое он вряд ли мог, да и никакой нужды в том у него не было…

Если принять рассказанное за правду, — соображал я, — заботясь, как каждый нормальный человек, в первую очередь о себе, то приходится признать, что по возвращении в Москву меня ждут сразу две проблемы: преследование де Барбаро и весьма возможный интерес ко мне со стороны государства, а точнее тех, кто, блюдя свою корысть, действует от его имени. В неразберихе девяностых, когда спецслужбы разваливал всяк, кому приходила в голову такая блажь, дядя выпал из поля зрения властных структур, теперь же, поделив страну и обзаведясь деньгами, кое-кто о нем вспомнил. И действительно, плохо ли, вдобавок к награбленному получить доступ к водам забвения! Тут и ленивый захочет поиграть в политику. Неясным оставалось лишь одно: мне-то в создавшейся ситуации что делать?..

Занятый этими невеселыми мыслями, я совсем забыл где нахожусь. Вздрогнул, когда аллигатор открыл свою говорливую пасть.

— А ведь Солдатов оказался прав, хотя и не во всем! — произнес дядюшка Кро, с явным намерением продолжить начатое повествование. — Семнадцатый съезд ВКПб, или съезд победителей, на котором Иван Пафнутьевич должен был делать основной доклад, стал, вопреки его ожиданиям, триумфом Сталина, а вот самих «победителей», как он и предсказывал, я скоро стал встречать на берегу Леты. Из тысячи двухсот делегатов тысяча сто были поставлены к стенке и замучены, но никто из них, кого бы я ни спрашивал, не смог вспомнить человека по фамилии Солдатов. О Кирове говорили, говорили об Орджоникидзе, а об Иване Пафнутьевиче даже и не слышали. И те, кто пришел к водам забвения из застенков НКВД и лагерей ГУЛАГА о нем тоже ничего не знали, Лета смывает в вечность все следы. Ну а потом началась мировая бойня и счет новопреставленных пошел уже не на сотни тысяч, а на миллионы. Этих я и спрашивать не стал, у них были совсем другие заботы. Старик же появлялся здесь еще не раз, но так никогда слова со мной и не сказал…

Дядюшка Кро покивал скорбно головой, однако тут же себя и поправил:

— Хотя нет, вру, однажды было! Явился пьяный, приволок с вершины холма большой, полный бумаг, железный ящик и сумку с водкой. Бутылки с залитой сургучом пробкой, их в народе «сучком» называли. Хотя откуда тебе об этом знать, молод еще, дело-то за несколько лет до войны было. Сел на доски у сарая, сбил рукояткой револьвера сургуч и стал пить под сигарету из горлышка. Потом пошел на мостки, опустился на доски и заплакал. Слезы по худым щекам текут редкие, крупные, а он смотрит пристально на воду, того гляди сиганет с настила. Ну а мне что, мое дело сторона, лежу себе у бережка, отдыхаю. Люблю иногда понежиться в прохладе. Если же придет охота прогреть старые косточки, тут надо плыть на тот берег, там, как в бане. Да!.. Симпатии к старику я тогда совсем не испытывал, думаю пусть будет, как будет, но на всякий случай покашлял. Может, это его и спасло.

Заметил меня твой дядя, но, наученный горьким опытом, за наган хвататься не стал. Поднялся на ноги и вернулся на берег. Гляжу, подзывает пальцем. А мне интересно, сам знаешь, какие у меня тут развлечения? Выбрался я из воды и думаю: дальше-то что будет? Он садится безбоязненно рядом и говорит со смешком:

— Хоть бы ты, чудище ужасное, меня сожрал! Только водятся на белом свете звери тебя страшнее…

Открыл мне пасть руками, я не сопротивлялся, и влил в глотку с полбутылки водки. Крепкая, зараза, до кончика хвоста пробрала. Я еще с древними греками винишком баловался, но они по недомыслию разбавляли его водой, а сорокоградусную до этого не пробовал. С той самой поры очень ее зауважал. Проглотил, значит, а старик, который еще молодой, показывает подбородком на ящик:

— Видишь?..

Встал, подошел к нему, а самого из стороны в сторону так и бросает. Двинул со всей силы сапогом по крышке и сбил ее. Я подполз, заглянул внутрь, а там стопками картонные папки и на каждой номер дела фиолетовыми чернилами и фамилия, да не простая. Далек я от вашего мира и то многие слышал.

Дядя твой криво так усмехается и говорит:

— Что глазами лупаешь, ты читай! Хотя постой, распахни-ка еще разок пасть!

Мне что, я распахнул, можно даже сказать, с удовольствием. Он открыл новую бутылку и всю водку как есть туда и саданул.

— Теперь, — говорит, — давай, теперь самое оно!

Вывалил я содержимое ящика на песок, открываю лапой первые корочки: Тухачевский Михаил Николаевич, 1893 года рождения. Вторые: Якир Ионна Эммануилович. За ними пошли Корк и Эйдеман, а за этими уже все остальные, я и цифры перестал смотреть, читаю лишь имена. В каждом деле стоит: «по решению заседания суда от 11 июня 1937 года…». И опять фиолетовыми чернилами одна дата на всех — июня, но уже двенадцатого. Очень, видно, торопились привести приговора в исполнение…

Поднял я на твоего дядю глаза, а у него губы пляшут, сказать ничего не может, и щека дергается:

— Ежов… Николай… Иванович… карлик гребаный… следы заметает… Приказал, концы в Лету… чтобы памяти о них не осталось!..

— Но как же так? — удивился я. — Про Тухачевского и судилище над ним столько всего написано! Сам читал: немцы Сталина вокруг пальца обвели, Канарис через чехов дезинформацию подсунул…

От такой моей наглости дядюшка Кро пришел в негодование. Уставился на меня, выпучив глаза, как на врага народа. Рявкнул так, что душа ушла в пятки:

— Можешь ты хоть раз в жизни воздержаться от своих дурацких комментариев! — завозился брюхом по песку. — Наберись терпения и слушай. Люди на одном умении не перебивать карьеру делают, а ты всю жизнь так и будешь бегать трусцой впереди паровоза…

Не прав был дядюшка Кро, совсем не прав. Чего — чего, а терпения и выдержки у меня всегда было в избытке. По части же молчания я могу дать фору любой рыбе: морской, пресноводной и даже консервированной. Иногда мне кажется, что именно в этой сдержанности и заключается моя проблема, но возражать аллигатору и навлекать на свою голову неприятности не стал.

Видя мое смирение, он заметно успокоился.

— Значит, чтобы памяти о них не осталось… — повторил дядюшка Кро и продолжал: — А во взгляде у него такая дикая ненависть, что даже мне стало не по себе. Постоял он так, опустился на песок и весь поник. И так порядком уже седой на моих глазах белым стал, как лунь! Лицо вроде бы молодое, а у губ горькие морщины, будто передо мной и правда проживший долгую жизнь старик. Не знаю сколько так продолжалось, только, когда вышел он из забытья, разыскал среди папок одну, открыл ее и прочитал вслух: «комбриг»… Имя я запамятовал, да и помнил бы, не сказал, зачем беспокоить ушедших! Лежу рядом, вижу снимок военного в анфас и в профиль, и текст прыгающими буквами, набранный на пишущей машинке. А дядя твой лезет в карман гимнастерки и достает фотографию улыбающейся девушки. На обороте надпись, что-то там про любовь. Говорит, нарочито растягивая слова:

— А у комбрига осталась дочка и зовут эту дочку Нина!..

Мое сердце екнуло. Историю несчастной любви старика я слышал еще в детстве. Рассказывала ее бабушка и не мне, а своей подруге, что захаживала к нам попить чайку, ну а я, совсем еще мальчишка, вертелся рядом и все слышал. Нину, дочку видного военноначальника, затаскали по допросам, а потом упекли на долгие годы в лагерь, как родственницу врага народа. Когда в пятьдесят четвертом реабилитировали, дядя купил огромный букет роз и поехал к ней, но с полпути вернулся. То ли страшно ему стало встретиться по прошествии стольких лет лицом к лицу с той, кого любил всю жизнь, то ли чувствовал свою вину, не знаю. Говорили потом, что по возвращении в Москву Нина вскоре умерла, а старик так и прожил до смерти бобылем.

— Много лет спустя, — продолжал между тем дядюшка Кро, — когда дочери комбрига не стало, я видел, как стоял старик на тех вон мостках и смотрел вслед увозившей ее лодке. Прямой, словно памятник себе, несгибаемый, только из глаз катились медленные слезы…

Собственные глаза крокодила увлажнились и он поспешил вернуться к прежним воспоминаниям:

— В тот день, о котором я веду речь, твой дядя долго еще сидел, понурив голову, потом встал на колени и, безбожно матерясь, принялся рвать принесенные в ящике документы. Рвал с ожесточением, с нечеловеческой силой, а когда образовалась куча бумаги, поднес к ней зажигалку и смотрел, как сгорают человеческие жизни. Курил и смотрел, и жег папку за папкой, вглядываясь, перед тем, как бросить в огонь, в фотографию из дела, будто хотел всех этих людей навсегда запомнить. Потом рухнул навзничь на песок и впал в забытье. Оттого и помнят замученных сталинскими палачами, что он не выполнил приказа, не бросил расстрельные дела в реку забвения. Знал, наверное, что рискует головой, но ему повезло, Ежова в скором времени самого поставили к стенке. Больше старик никогда со мной не говорил.

Дядюшка Кро вздохнул, словно поставил в рассказе точку. Стряхивая с себя песок, я поднялся на ноги и начал натягивать теннисную майку. Аллигатор наблюдал за мной с написанным на квадратной морде недоумением:

— Ты что, Дорофейло, уходить собрался?..

— Да, вроде того… — промычал я не слишком вразумительно, чтобы не спровоцировать ненароком новый поток слов. Однако, заметив, как искренне он огорчился, намерение свое решил хоть как-то объяснить. — Дела не ждут! Разберусь с ними тогда и поговорим…

— Что ж, — пожал плечами дядюшка Кро, — как говорится, не смею задерживать! А я-то собрался рассказать тебе, какой трюк выкинул старик напоследок… — заметил хитрец с наигранным сожалением. Точно рассчитал, что тема эта не могла меня не интересовать.

Я колебался. Над водами забвения стелился легкий, желтоватый туман. Цепочка людей на той стороне Леты постепенно втягивалась во врата ада. Скорбное зрелище наполняло душу звериной тоской, от которой хотелось опуститься на четвереньки и завыть. Харон, тем временем, выпрямился на корме и уже вел лодку поперек течения к нашему берегу. Пора было делать ноги.

— Боишься, что ли? — хмыкнул дядюшка Кро, проследив направление моего взгляда. — Ладно, не дрейфь, твоя очередь, если и подойдет, то еще очень не скоро. Я с лодочником в друзьях, в случае чего на время отмажу. Ты хоть знаешь, что по справедливости твоему старику надо бы поставить памятник? Где — нибудь рядом с Мининым и Пожарским, а лучше на месте мавзолея…

Такое заявление в его, с позволения сказать, устах было чем-то неожиданным. Особенно после жалоб на дядино обидное безразличие. Ладно, решил я, время терпит, лишние полчаса погоды не сделают и, опустившись на песок, приготовился слушать:

— Валяй, рассказывай свою леденящую кровь историю! Только сделай одолжение, мыслью по древу не растекайся…

Дядюшка Кро довольно улыбался. Не то, чтобы он сильно смахивал на Шехеризаду, но повторить ее занесенный в книгу Гиннеса рассказ, по-видимому, намеревался:

— Не догадываешься, о чем это я?.. Неужто старик даже словом не обмолвился?

— Честно говоря, до сегодняшнего дня мне мало было известно о его жизни…

Бросив на меня ехидный взгляд, дядюшка Кро как-то неодобрительно, по лошадиному фыркнул:

— Ты и сейчас ее плохо представляешь! Я говорил тебе, что дядю твоего за заносчивость недолюбливал, но одного не признать не могу, старик был личностью. Однажды — по крайней мере однажды — он спас страну от большой крови, которую вы, русские, так любите пускать собственному народу. Ты вот суетишься и все куда-то спешишь, а того не понимаешь, что многие вещи знаю только я один и ни от кого больше ты их не узнаешь. Если угодно, я единственный очевидец того скопления недоразумений, что люди по недомыслию называют мировой историей. Ее движущие силы и механизмы известны мне из первых рук и руки эти неизменно оказываются грязными и по локоть в крови. Любовь и злато правят миром, но в этом им не уступает жажда власти! Никогда не угадаешь, в какой компании последний раз я видел старика…

Он был прав, угадать я не мог, но почему-то сразу вспомнил рассказ Тимофевны.

— А заявился он сюда с генералами, сразу пять человек, пять! — дядюшка Кро продемонстрировал мне когтистую лапу с пятью соединенными перепонками пальцами. — На берегу толпа, не продохнуть, здесь единственное место, где я могу остаться наедине с собой, так этот тип повадился водить сюда экскурсии!.. — дав волю брюзжанию, заметил крокодил, но тут же вернулся к своему повествованию: — Четверо в форме с большими звездами на погонах, наверное, прямо с важного совещания, один только старик в штатском. Всегда молчаливый, на этот раз он был какой-то даже скорбный, по крайней мере мне так показалось…

Будешь тут скорбным, подумал я, и печальным тоже будешь, зная заранее, что пикничок закончится портретами в черных рамках.

— Накрыли поляну, расставили бутылки, расселись на песочке, — продолжал аллигатор, показывая движением головы на то место, где все происходило. — Дядя твой генералам не то, чтобы прислуживал, а как бы был за хозяина. Делал все спокойно, без суеты, с большим достоинством. А эти, в погонах, все оглядывались по сторонам и между собой перешептывались. Знали, видно, куда попали. Туман стелился над Летой, того берега было не разглядеть, но и без него впечатление на них пейзаж произвел угнетающее. Погрустнели ребятишки в лампасах, попритихли, и разговор, чувствуется, не вяжется. Выпили по рюмке, пропустили еще по одной и только тогда немного оживились, начали старика расспрашивать. Он что-то отвечает, рукой показывает, но как-то без энтузиазма, нехотя. А им его объяснений уже вроде бы и не надо, заговорили о своем, о том, зачем приехали.

Я прикинулся бревном, подплыл к берегу и слушаю. Не часто, скажу тебе, увидишь обсуждающих план военного переворота заговорщиков. Дядя твой меня естественно заметил, но виду не подал. Сидел в сторонке, а генералы к этому времени уже распалились, перешли к обсуждению деталей операции. Какие войска задействовать, кто за что будет отвечать. Начали составлять списки, кого арестовать и поставить к стенке, а кто должен исчезнуть навсегда в омутах вод забвения. Спорят, ругаются, делят между собой освободившиеся посты, а старик вертит в пальцах рюмку и на меня поглядывает. Потом обвел взглядом всех четверых, задержался глазами на лице каждого, и выпил один, не чокаясь. Поднялся как бы нехотя с земли, отошел вроде бы по нужде за сарай, а там уж поднялся вверх по склону и растворился в тумане.

В пылу торговли генералы ничего не заметили, не до того им было. Увлекательная это игра: решать судьбу страны и каждого из тех, с кем так долго хотелось свести счеты. Мест освобождалось предостаточно, надо было рассадить по ним друзей и родственников, а дело это деликатное, требует консенсуса. Однако постепенно дошло до них и то, что неплохо было бы вернуться в привычный мир и приступить к выполнению намеченного. Забегали брюхастые, засуетились, принялись искать старика. Мат стоял такой, какого я не слышал со времен Ивана Грозного. Послали младшего по званию вверх по склону, но тот вернулся далеко не сразу и в состоянии близком к помешательству. Нес околесицу про какого-то Зигмунда и про то, что инцест лягушек не имеет лично к нему никакого отношения. Кричал, что его оболгали, плакал о загубленной молодости, короче, слетел с катушек.

Поиски продолжили, но, мало по малу, всем четверым с судьбой своей пришлось смириться. Тогда-то и оказалось, что перед лицом неизбежного даже в зажравшихся держимордах просыпается нечто человеческое. Начали вспоминать свою жизнь, кого покалечили, кого обидели, стали каяться в грехах и даже кичиться глубиной собственного уничижения. Самый старший из них особенно старался, рассказал, что всю жизнь его преследовала память об одном солдатике. Дело происходило в уездном городишке, когда он ходил еще в майорах. Дочка тогда была маленькая и часто просила: пап, пусть слоники побегают! Лето стояло на редкость жаркое, они устраивались у окна, а батальону он приказывал совершить марш — бросок по плацу. В противогазах. Так вот как-то раз один слоник не добежал…

Генеральская гордыня взыграла, когда к берегу причалила посудина Харона. Ссылаясь на заслуги и звания, все четверо потребовали организовать на другой берег Леты спецрейс, но перевозчик отказался и им ничего не оставалось, как смиренно присоединиться к сидевшим по бортам лодки страдальцам. У порога преисподней, как в бане, все равны и нет разницы носишь ты на погоне большие звезды или побираешься по электричкам на костылях…

Дядюшка Кро зевнул во всю глотку и тоном, каким завершают сказку народные сказительницы, сообщил:

— Так вот, друг мой Глебаня, все и закончилось! Кому, как не старику, было знать, во что выливаются такие авантюры, он за это знание заплатил не только жизнью, но и единственной любовью. Можно только предположить, как умножились бы страдания народа и сколько пролилось невинной кровушки, доберись генералы до власти. Такой поступок требует большой мудрости и заслуживает уважения! Вот и получается, что история вовсе не наука, а искусство использовать гнилую человеческую сущность в благородных целях…

Крокодил еще раз сладко зевнул и вытянулся во всю длину на песочке. Линия смыкания его страшных челюстей образовала подобие улыбки. Дядюшка Кро был собою доволен:

— Ну и уморил же ты меня, Дорофейло, своим любопытством!..

Надо не забыть рассказать все Сашке, — думал я, поднимаясь на ноги, — ей будет приятно знать, как в критической ситуации повел себя ее железный дровосек. Может быть своим женским чутьем она прозревала нечто такое, что делало старика непохожим на других, и за это его любила. Мы ведь часто — а, вообще говоря, всегда — выдумываем себе тех, кого любим. Мне же рассказ дядюшки Кро преподал урок, как можно с умом распорядиться открывшейся тайной. Правда, не стоило забывать, что владение ею самому старику счастья не принесло.

— Что ж, пойду я!

Крокодил открыл один глаз:

— Давай! Только побыстрее возвращайся, привык я к тебе, скучать буду. Да, кстати, есть у меня одна история, которую просто грешно не рассказать… — оживился он, открывая второй глаз и поднимая морду чемоданом, но на этот раз я его опередил:

— Все, дядюшка Кро, нет времени! Сказки тысяча и одной ночи оставим до лучших времен…

— Ну, как знаешь, — вздохнул аллигатор разочарованно, — потом станешь жалеть, но будет поздно! Черствый ты, Дорофейло, человек, одно слово родной племянник собственного дяди…

Я наклонился и провел рукой по его бронированной голове. Мне было жаль расставаться с болтливой рептилией. Удивительным образом я успел к ней привязаться. Но нельзя же было сидеть здесь вечно, на вершине холма за полосой тумана меня ждал мой привычный мир…

 

9

С вершины холма наползал белесый туман. Когда-то давно, еще в юности, я бегал для укрепления мышц по песку, но лезть вверх по осыпавшемуся при каждом движении склону оказалось много труднее. Земля пластами уходила из под ног и очень скоро я замучился настолько, что вынужден был дать себе передышку. Хотелось немного постоять и подышать полной грудью. Мрачных базальтовых скал видно не было, их поглотило повисшее над рекой марево, но смотревшееся с высоты бревном тело моего друга еще угадывалось за вставшей между нами плотной дымкой. Потребовалось время, прежде чем я смог собраться с силами и продолжить восхождение. Именно восхождение, сравнимое с покорением Джемалунгмы, думал я, цепляясь за редкие кустики, остававшиеся у меня в руках. Делая шаг вперед, я тут же сползал шага на два назад, но, худо — бедно, труды мои давали результат. Контуры дома на вершине холма должны были показаться в любую минуту. Туман же по мере подъема сгущался, и это не могло не удивлять. Если бы не уклон, я мог бы потеряться в разлитом вокруг, отдающем фиолетовым тоном молоке. Ощущение было такое, что висевшую в воздухе влагу подкрасили школьными чернилами, причем чернил не пожалели. Действуя интуитивно, я провел рукой по лицу, ладонь оказалась влажной, но следов краски на ней, естественно, не было. До вершины, по моим расчетам, оставалось не больше пятидесяти метров, в сущности один мощный бросок, но перед ним надо было дать себе передышку. Только не сразу, только когда еще немного поднимешься, — уговаривал я себя, — тогда и отдых будет слаще, и цель ближе. Когда нет сил и кажется, что все напрасно, надо сделать еще одну попытку и у тебя откроется второе дыхание. Этим нехитрым правилом я руководствовался всю жизнь и оно не раз меня выручало.

Скрипя зубами, на одной силе воли я добрался до гладкого, принесенного ледником валуна и буквально рухнул на него. Закурил. К этому времени похолодало настолько, что пришлось натянуть спортивную куртку и застегнуть под горло молнию. Между тем, фиолетовый туман набрал цвет и теперь казался черным. Видимость сократилась до метра и я буквально физически чувствовал, как темная мгла продолжала ко мне подступать. Разумного объяснения этому феномену не было, да и выжатый, как лимон, я его не искал. Почему-то вспомнилось детство с его ужасом перед мыслью, что придется умереть. Вспомнилось как, засыпая, я представлял себе, будто подхожу к краю пропасти небытия, заглядываю в нее с тем, чтобы в последний момент отшатнуться. Жуть мешала дышать, сердце колотилось, как овечий хвостик…

Я сидел ссутулившись на камне и курил. Мне казалось, что я очутился в центре великого ничто, где нет времени, а о направлении в пространстве не может быть и речи. Страха не было, его место заняло безразличие. Рано или поздно, повторял я словно заклинание, все как-нибудь объяснится и станет, как прежде. Все наладится и я еще не раз посмеюсь над своими переживаниями. Все будет хорошо, говорил я себе, прекрасно зная, что вру, но не врать не мог, потому что ложь отодвигала от меня холодные объятия безумия. Оно представлялось мне неопрятной, всклокоченной старухой в метущихся светлых одеждах. Глаза ее горели беспокойным огнем, в руках она держала свечу и зеркало, заглядывая в которое дико хохотала. Стремясь отогнать навязчивое видение, я зажмурился и попытался думать о чем-то хорошем. Главное ничего не бояться и ничего не ждать, твердил я себе, тогда ничего с тобой не случится, но тихая паника уже скользнула в сердце змейкой и свила там гнездо. Как бы мы ни хорохорились, а живет в душе человека первобытный ужас, терпеливо ждет своего часа взять его за горло.

Чернота тем временем подступила вплотную, от тишины звенело в ушах. Каждая клеточка моего мизерного существа трепетала, я чувствовал, как волосы на голове встают дыбом, а тело покрывается мельчайшими капельками холодного пота. Господи! — взмолился я словами слышанной от бабушки молитвы, — пронеси мимо чашу сию!

Не знаю, как долго это продолжалось, только когда на мое плечо легла рука, я вздрогнул и заорал истошным голосом. Так мне показалось, на самом же деле выпучил глаза, и начал хватать ртом воздух. Страх захлестнул способность мыслить, кровь с силой ударила в голову. Вот как он приходит, твой последний час! Медленно поднялся на ставшие ватными ноги и повернулся, как подобает мужчине, встретить смерть лицом к лицу… Передо мной, сложив по церковному руки, стоял благообразный старичок. В добротном костюме — тройке и круглой шапочке, в какой любят изображать академиков, он легко мог сойти за одного из них. Крутил на животе большими пальцами и разглядывал меня через круглые очки. Коротко стриженные седые усики топорщились, плотно сжатые губы сложились в подобие улыбки. Судя по прищуру ехидных глаз, старикан был ядовит на язык, а то, что видел перед собой, не одобрял.

— Ну-с, — констатировал он без особой радости, — идемте, коли пришли! — и, пожав щуплыми плечиками, процедил: — В случае надобности, будете называть меня Карлом…

После чего шагнул в чернильную мглу и в ней растворился. Я остался стоять, как вкопанный. Слишком неожиданным оказалось для меня возвращение к жизни, с которой я успел распрощаться. Каким бы ни был язвительным старичок — а говорил он с жестким немецким акцентом — само его появление внушало надежду.

— Долго вас ждать! — послышался окрик из темноты, выдавший испытываемое Карлом раздражение. Впрочем, он и не пытался его скрывать. — Вы злоупотребляете моим служебным временем…

Все еще пребывая в состоянии крайнего удивления, я не без опаски сделал шаг в черноту и тут же налетел на Карла. Тот только крякнул и недовольно пробурчал:

— Извольте следовать за мной и держитесь, ради бога, подальше, все ноги мне отдавили…

Поскольку тьма стояла, хоть глаз коли, оставалось ориентироваться по звуку его шагов, но я быстро приноровился. Мой провожатый шел уверенно, как если бы прекрасно знал дорогу. Куда она вела, можно было только догадываться. Судя по появившемуся эху, мы двигались в проходе между стенами, однако потолка над головой не чувствовалось. Прошло, наверное, с минуту, прежде чем старикан остановился и, чиркнув спичкой, поднес пламя к трубке. В его неверном свете я разглядел спускавшийся плавно вниз разветвлявшийся лабиринт, стены которого терялись в черноте над головой. Карл, между тем, пыхнул ароматным дымом и, как если бы смирившись с судьбой, а заодно и с моим существованием, почти дружески поинтересовался:

— Думаете пора?..

Обращенный ко мне вопрос, а спрашивать было больше некого, поставил меня в тупик:

— В смысле?..

— Что до смысла, — хмыкнул весьма ехидно старичок, — тут гарантии дать не могу, этим добром человеческая жизнь не обременена! Рекомендовать, а тем более навязывать, не в моих правилах, так что решение принимайте сами. Будь на моем месте Зигмунд, он тут же потащил бы вас в детство, я же придерживаюсь иной концепции…

А старикан-то, видно, сильно не в себе! — пронеслось у меня в голове. — Это и не удивительно, каждый бы двинулся умом, бродя по неосвещенным закоулкам лабиринта. С виду, правда, не скажешь: холеный и вполне респектабельный. Зигмунд?.. Он сказал: Зигмунд?.. Странно, я совсем недавно слышал это имя, но где и от кого вспомнить не мог. Да и Карл не дал мне на это времени:

— Можем пройтись еще, воля ваша, господин Дорофеев, — заметил он, попыхивая в наступившей темноте трубкой. — Не стесняйтесь, поступайте, как заблагорассудится, я здесь лишь для того, чтобы вам помочь…

В дребезжащем голосе старичка я различил нотки симпатии. Во всяком случае мне хотелось их услышать. Первая неприязнь прошла и теперь, осознав свою несправедливость, он старался ее загладить. Опять же узнал откуда-то мое имя… В другое время я бы удивился, но после всего пережитого удивляться устал, да и вообще притомился. По складу характера дед, конечно же, насмешник и непрочь вставить в разговоре шпильку, но, относится ко мне, видно, с состраданием. Осталось только узнать: с чего бы это вдруг?..

— Не хочу хвастаться, — продолжал Карл, как я мог догадаться, с улыбкой. — но вам, друг мой, повезло. Если бы смена была не моя, а Зигмунда, он бы вас одним комплексом Эдипа до смерти… — как теперь выражаются? — ну да, затрахал! Его хлебом не корми, дай только поковыряться в человеке и вытащить на всеобщее обозрение что погрязнее. Найдет, а потом рассматривает в ярком свете и под микроскопом, пока несчастный не почувствует себя клиническим извращенцем и изгоем. Не раз ему говорил: Зигмунд, старина, смотрите на вещи шире! Не хочет. Редкостный упрямец и самолюбия на десятерых. Не может смириться с тем, что в науке я пошел своим путем!.. А вот интересно, Глеб Аверьянович, — оживился вдруг Карл, — вы бы смогли понять, если бы ваш ученик выбрал собственную дорогу?..

Черт бы побрал любознательного дедулю, чего, спрашивается, привязался! Нет у меня учеников, не было и теперь уже не будет. И учения, пережив на десяток лет Христа, я не создал. И это хорошо, поскольку учить людей мне нечему.

— Впрочем, кому они нынче нужны, ученики-то?.. — заметил Карл, как бы соглашаясь с моими мыслями, — одна обуза! Вкладывать душу в инфантильных недоумков себе дороже, да и человек теперь созревает как личность годам к шестидесяти… — не закончив фразы, он принялся извиняться: — Вы уж меня простите, Глеб Аверьянович, я, вроде как при исполнении, а все о своем, да о своем! Накопилось, знаете ли. Люди последнее время забредают к нам редко, не до того им в жизни, а большинство и не подозревает о существовании лабиринта. Живут себе божьи твари: день прошел и ладно. Впрочем, возможно так, по большому счету, быть и должно! Древние греки утверждали, что счастье в незнании, а я бы еще добавил, в неразвитости и простоте, пусть она и хуже воровства. Да и зачем человеку трудиться, выстраивать собственный внутренний мир, когда есть телевизор?.. — хихикнул он едва слышно, но смех тут же оборвал: — Как только сочтете нужным, дайте знать, мы тут же и начнем…

Что начнем?.. Зачем?.. Не хочу я ничего начинать! Но, видно, придется, иначе старикан не отвяжется. В таком случае к чему тянуть! Хотелось бы, конечно, знать, о чем идет речь, ну да это скоро выяснится:

— Ладно, валяйте!

— Вот и славненько! — отозвался Карл из темноты и я тут же увидел на его губах улыбку.

Увидел не потому, что обладаю богатой фантазией, просто в воздухе появилось голубоватое сияние. В его набиравшем силу свете за спиной старичка выступил из темноты кусок стены и тут же начал обретать зыбкую прозрачность. Растворившись на глазах, он открыл взгляду знакомую до боли картину маленькой кухоньки той самой старой квартиры, в которой мы начинали с Сашкой жить. За столом с недопитой бутылкой водки и нехитрой закуской сидел мой друг Серега Воробьев и… я сам, каким был лет двадцать назад. Под потолком, хоть топор вешай, плавали слои сизого сигаретного дыма. Дверь в комнату, где спала Сашка, была плотно прикрыта.

Наблюдавший за мной Карл поправил пальцем очки на переносице и заглянул сбоку мне в лицо. Что он хотел узнать?.. Помню ли я тот поздний сентябрьский вечер?.. Да, помню! Помню как, выпив еще по рюмке, мы с Серегой вышли на балкон, как стучал по железу дождь, как он обнял меня рукой за плечи и сказал:

— Хватит, Глебаня, нищенствовать, пора начинать новую жизнь! Деньги валяются под ногами, надо не лениться их подбирать. Нас двое, плечом к плечу мы пробьемся. Ну а если игра пойдет в кость, времена на дворе лихие, ты позаботишься о моих, а я Сашку не оставлю…

Мы тогда долго еще стояли, вглядываясь сквозь пелену дождя в смутное и беспокойное будущее. Молодые были, азартные, хотелось всего и сразу. Начинали с какой-то дури, Сергею удалось прихватить вагон с левым машинным маслом, расплатились за него, назанимав кучу денег, но удачно, продали втридорога. Стали приглядываться к торговле подержанными иномарками, но, поразмыслив, от идеи отказались, там все было схвачено бандитами. Занялись, как и многие, компьютерами. Сначала привозили целиком, потом стали собирать на месте, но все это были мелочи, пока, наконец, не подвернулось крупное дело. За хорошую взятку нам пообещали продать на аукционе вышедший в тираж завод. Охотников, впрочем, на него было мало, но мы с Серегой все просчитали до копейки и решили, что дело стоящее. Деньги, как всегда, пополам. Опять скребли по сусекам и залезали в долги, только на этот раз действительно по крупному…

Картинка между тем пошла рябью, а когда снова разгладилась, я увидел светлые стены кабинетика и письменный стол с документами для аукциона. Сергей убирал их в железный ящик, а я стоял у окна и курил. На мне был любимый серый костюм и широкий, модный в ту пору цветастый галстук.

— Через пару дней, — говорил Воробей с улыбкой, — завод будет наш. Всем, кто в деле, отстегнуто по полной, остается внести бабки на счет и можно заказывать банкет. Завтра отвезем деньги в банк, — он поставил заветный чемоданчик в сейф, — и дело в шляпе! Лови!

Бросил мне ключи. Я поймал. Ему надо было отъехать за город, а мне предстояло стеречь всю ночь наши капиталы. Смешно теперь об этом вспоминать. Если бы нами заинтересовались серьезные люди, толку от меня было бы, как от козла молока, но тогда все воспринималось всерьез. За полгода до этого я купил по случаю новенький, в масле, «ТТ» и теперь он оттягивал задний карман моих брюк.

— Ладно, Глебаня, поскакал! Аллюр три креста! — хлопнул меня по плечу Серега. Была у него такая присказка. — Если быстро обернусь, подъеду составить тебе компанию!

Но он не обернулся. Поздним вечером того же дня…

Я перевел взгляд на Карла. Он молча кивнул, видно знал о том, что случилось, в подробностях. Смотрел на меня с прищуром, будто ждал, что я что-то скажу. Только сказать мне было нечего!.. Как все произошло я прочел в милицейском протоколе. Зима была, шоссе не чистили. Старенький джип Сереги, которым он так гордился, свезли в металлолом, а у грузовика оторвало бампер и снесло пол кабины. В те дни и еще долго после того мне снился один и тот же сон. Стоило закрыть глаза и я видел, как по заснеженной дороге катится одинокое колесо. Катится и катится, и даже тогда, когда по всем законам должно остановиться, оно все равно продолжает катиться…

На кладбище рвал душу оркестр. На поминках говорили, как могла бы сложиться Серегина жизнь в том будущем, которого у него уже не было. И я говорил, и я плакал, и я обещал…

Карл не спускал с меня глаз. За блесткими стеклышками очков они смотрели холодно и отстраненно, как если бы держали на расстоянии. Щеточка усов топорщилась, в чертах лица появилось что-то брезгливое.

— Не мог я ввести Серегину вдову в совладельцы завода, тогда бы сорвалась сделка!

— А я разве что-то говорю? — скривил в улыбочке губы старикан. — Я, господин Дорофеев, очень вас понимаю. Экономическая целесообразность — великая вещь, важнее может быть только целесообразность политическая, но тогда уже стреляют… — он едва заметно подмигнул, или мне это показалось, — в затылок!

Не знаю, что Карл имел в виду и не хочу знать. Долги Сергея пришлось отдавать его семье, но ведь как-то же выкрутились! Я в то время сам задолжал по горло. Вложенные им в дело деньги вернул сполна… Потом. Постепенно. Со временем. Когда с завода пошла прибыль. Жена Сереги… его вдова… меня благодарила.

Выражение гадливости на лице моего провожатого усилилось.

— По вашему, я должен был сделать ее совладелицей? — уже едва ли не орал я. — Так, да?

С каким удовольствием я въехал бы сейчас по его ухмылявшейся, ехидной физиономии, но Карл не испугался. Пожал безразлично плечами, отвернулся и принялся наблюдать как в угасающем свете зимнего дня к могиле подходят люди, как бросают на крышку гроба смерзшиеся комья земли.

— Какое мне дело, это ваше бессознательное и ваше прошлое! Не я же, а вы не можете его забыть. Подсознание такая вещь… — сделал он неопределенный жест рукой, — здесь юмором и не пахнет, здесь все всерьез. К тому же вы сами выбрали в какой из его уголков заглянуть… — помолчал немного и неожиданно спросил: — Помните какое тяжелое, давящее небо было над кладбищем? А потом крупными хлопьями повалил снег…

Я помнил. Достал из кармана сигареты, закурил. На глинистый холмик уже ставили венки. Могильщик, чтобы не украли, перерубил лопатой стебли цветов и воткнул их, изуродованные, в землю. Странно устроена психика, мне вдруг почудился запах Серегиного одеколона. Горьковатый такой, терпкий. Со временем я и сам стал им пользоваться… А ведь в тайне от себя надеялся, что проехали, что все забыто и похоронено.

— Вам, если не ошибаюсь, удавались пейзажи акварелью? Тонкие такие, воздушные. Стихи писали, неплохо пели под гитару… — повернулся ко мне Карл и перешел на речитатив: — Белой акации гроздья душистые, как же мы молоды были тогда!..

Я схватил его за грудки. Я тряс его, как липку. Шипел, приблизив к его лицу свое:

— Слушай, ты!.. Кто дал тебе право копаться в моей жизни?..

Он не сопротивлялся, смотрел на меня удивленно. Если и было еще что-то в его взгляде, то не страх, а любопытство или, скорее, любознательность, с которой энтомолог рассматривает неизвестную науке букашку. Легко освободившись, провел ладонью по лацканам пиджака, поправил на морщинистой шее съехавший на сторону галстук:

— Ну-с, идем дальше?..

— Да кто вы такой, чтобы надо мной издеваться? — продолжал я петушиться, хотя запал злости уже иссяк.

— Кто я? — повторил старикан и поднял седенькие бровки. — Дежурный гид! Я же говорил вам, мы с Зигмундом работаем посменно. Мое дело провести вас по вашему собственному внутреннему миру, по той его части, куда люди по своей воле редко заглядывают. Познакомить с теми местами, на которые вы укажете. Комментировать увиденное не входит в мои служебные обязанности. Да в этом и нет надобности! Судите сами, разве найдется на земле человек, кто не знал бы, как он лжив и грязен! Это-то знание люди и распихивают по самым дальним уголкам бессознательного в надежде, что оно никогда их не потревожит. Детская уловка: ребенок считает, что спрятался, если не видит водящего! Подсознание, Глеб Аверьянович, это вовсе не склад никому не нужных вещей, а то великое и, зачастую, темное, что в борьбе с сознанием определяет жизненный путь человека. К сожалению, в бытность мою на земле я не удосужился ясно высказаться по этому вопросу, а мог бы! В следующий свой приход обязательно напишу книгу, доказывающую, что именно человеческое бессознательное обеспечивает преемственность реинкарнаций и приводит в действие механизм кармы…

Хоть стой, хоть падай, вот влип-то! Я тихо и печально выпадал в осадок. Не хватает мне только лекции об истории заблуждений человечества. Какие реинкарнации?.. Какая карма?.. Выбраться бы отсюда поскорее, а старикан несет пургу и получает от этого удовольствие.

Заметив мое недоумение, Карл потрепал меня дружески по плечу:

— Знаю, Глеб Аверьянович, неприятно видеть себя со стороны, но поверьте, было бы значительно хуже, если бы Зигмунд потащил вас смотреть на совокупление лягушек, а потом утверждал, что их инцест оставил неизгладимый след в вашей психике!

Так вот о чем пытался рассказать отправленный на поиски дяди генерал! — дошло вдруг до меня и я даже рассмеялся. — Получается, в гиды ему достался пресловутый напарник Карла. Теперь понятно, почему, вернувшись к товарищам по несчастью, он был на грани помешательства. В таком случае в сравнении с ним я действительно легко отделался! Однако, стоило мне вспомнить, чем закончилась генеральская история, как смешливое мое возбуждение тут же перешло в панику. Под сердцем появился сосущий холодок и стало сильно не по себе.

Между тем, мой провожатый сделал движение рукой и картина занесенного снегом кладбища померкла и начала быстро угасать.

— Я, кажется, несколько увлекся, не пойти ли дальше?.. — предложил Карл из опустившейся на нас кромешной темноты.

Дальше?.. Куда уж дальше? Увиденного мне хватило с лихвой! Если шаг за шагом он собирается просмотреть всю мою жизнь, то я против. У человека есть врожденное право не помнить то, что он помнить не хочет, как не знать то, что его ждет впереди.

Но старикан уже мягко, но настойчиво подталкивал меня вниз по шедшей под уклон галерее лабиринта.

— Спешить нам некуда, — приговаривал Карл, едва ли не ласково, доставая из кармана коробочку с табаком.

Ну, уж нет, хорошего по немножку! Перспектива провести остаток жизни в этой душегубке меня совсем не радовала. Если, конечно, от нее, от жизни моей, что-то осталось, что тоже не факт. Я заупрямился, остановился:

— Что там еще у вас?..

Он поправил меня с чисто немецкой педантичностью:

— Не у меня, а у вас! Я вижу, господин Дорофеев, вы человек решительный, не то, что некоторые, тянут до последнего, будто хотят что-то выгадать.

И тут же выступившая из мрака стена начала истончаться и на нас хлынул яркий свет веселого, солнечного дня. Мы с Карлом стояли неподалеку от огромного котлована, над которым по верху шла толстая, какими ведут магистральные теплотрассы, труба. От нее до уложенного бетонными плитами дна было метров десять, а то и все пятнадцать. В высоком небе плыли белые облака, радуясь приходу весны на разные голоса щебетали птицы.

У края котлована замер худенький, длинный парнишка в моих любимых потертых джинсах. Отец привез их из командировки в Бельгию. Достававшая ему до плеча рыжеволосая девочка в сарафане и трогательных белых носочках теребила меня за рукав и заглядывала в лицо:

— Ты пойдешь? Скажи, что пойдешь!

Наблюдавший, как бы нехотя, за происходящим, Карл набивал трубку табаком. Я нащупал в кармане куртки сигареты, но пальцы не слушались. Мне передалось то нервное напряжение, что я испытывал, глядя на эту чертову трубу. Довольно широкая, наверное, метр в диаметре, она тянулась над пропастью бесконечно. Ноги предательски дрожали, от одного взгляда на устланное бетоном дно котлована мне становилось плохо, я видел себя распростертым на его плитах.

— Это очень просто, — говорила моя первая в жизни любовь, встряхивая то и дело огненными кудрями, — главное не смотреть вниз. Идти то всего шагов шестьдесят, не больше…

Я старался на нее не смотреть. Шестьдесят шагов! Мир вокруг был так радостен и светел, зачем мне идти? Небо голубое, птички поют, весна. Почему вечно надо кому-то что-то доказывать? Пусть даже не кому-то, пусть самому себе…

— Ну, хочешь, я пойду под трубой? — спросила Светка и с неожиданной силой дернула меня за руку. — Хочешь? Если сорвешься, мы умрем вместе…

Я не успел ничего сказать, она уже спускалась вниз в котлован. Светлая фигурка с пылающей на солнце копной волос. Куда она подевалась, моя первая любовь? Время размыло ее черты, помню только упорные серые глаза и плотно сжатые губы. Сколько мне тогда было? Лет пятнадцать, не больше…

Я закурил, отвернулся. Усилием воли заставил себя увидеть, как взбираюсь на трубу, как иду, раскинув руки, над бездной. Заставил почувствовать под ногами предательскую округлость, хотя ощутить ее удалось не сразу.

Стоя рядом, Карл глухо молчал. Разное бывает молчание, он молчал с презрением. Потом тяжело вздохнул и, не глядя на меня, заметил:

— Вот и славненько! — нахмурился, делая вид, что занят выбиванием трубки. — Пойдемте дальше…

Я взял его за рукав и повернул к себе лицом.

— Послушайте!.. — мне было трудно говорить. — Ну не пошел я по трубе, не пошел, что с того? Почему такую мелочь надо драматизировать, делать из нее проблему?

Что было в его устремленном на меня взгляде? Желание помочь? Жалость?..

— А разве я что-то сказал? — поднял он домиком седенькие бровки.

Я уже в бешенстве кричал ему в лицо, я брызгал слюной:

— Мы взрослые люди! Какая разница было это на самом деле или нет? Далась вам эта чертова труба!..

Старичок пожал субтильными плечиками:

— В том-то и дело, что не мне, а вам! Вы, а не я, убедили себя в том, что страх удалось перебороть. А с ложью о себе самом трудно жить, она, как больной зуб, нет — нет да напомнит о своем существовании. Впрочем, многие приспосабливаются и даже не чувствуют неудобства. Человеческий мозг инструмент на редкость изворотливый, особенно, когда есть нужда оправдаться в собственных глазах. А червячка сомнения можно и придушить, правда до конца не удается… — он неожиданно улыбнулся. — Что же вы, господин Дорофеев, такой нервный! Как что не по нраву, сразу кричать и в драку! Представляю каково вам придется, когда мы дойдем до любимых Зигмундом постельных сцен. Сексуальная сторона жизни человека, если посмотреть на нее с юмором, просто кладезь для разного рода умозаключений и шуток. Комментировать происходящее я, естественно, себе не позволю, но уж и вы, сделайте милость, держите себя в руках…

Я только тяжело вздохнул. Мало мне было увиденного, настоящие испытания, похоже, поджидали меня впереди. С чем мне точно не хотелось знакомиться, так это с интимной стороной собственной жизни, о которой я знал не понаслышке. Знал о ней, по-видимому, и мой гид, уж больно хитро за очечками блестели его глаза. Присутствовать при собственных похождениях в роли порногероя, да еще в компании с язвительным, пусть и молчащим, Карлом!..

— Если вы задались целью, чтобы меня от самого себя стошнило, то она близка! — хмыкнул я, вытирая лицо платком. — Неужели не было в моей жизни ничего светлого и радостного?..

Карл пожевал в задумчивости губами:

— Не в моей практике вмешиваться, но так уж и быть!

В следующее мгновение мы с ним стояли на высоком берегу спокойной, равнинной реки. На другой стороне раскинулся заливной луг, на котором пасся табун лошадей. Из-за прочерченного дальним лесом горизонта вставало умытое и начищенное до самоварного блеска солнце. Небо и трава радовали глаз свежестью красок, прохладный воздух был чист и приятен. В бескрайней, устремленной к звездам синеве заливался жаворонок. Раннее утро обещало долгий, счастливый день, какие бывают только в детстве, с таким же длинным и теплым вечером, с выкатившейся на черный бархат неправдоподобно большой луной и пением соловья.

Я увидел себя, спортивного и подтянутого, спускающегося пружинистым шагом к реке. Раздевшись на узкой полоске пляжа, я бросился в воду. Она обожгла, но уже через секунду принесла освежающее блаженство. Загребая саженками, я плыл к другому берегу и упругие струи ласкали мое длинное, мускулистое тело. Я физически чувствовал, что принадлежу этому прекрасному и такому радостному миру, что впереди у меня бесконечная череда таких же светлых и счастливых дней.

Старикан смотрел на меня с доброй улыбкой. Он прекрасно представлял, что со мной происходит. Между тем я уже выходил на берег и направлялся прямиком к пасшемуся неподалеку табуну. Трава под ногами была мягкой и шелковистой, расступаясь передо мной, лошади прядали ушами и косили в мою сторону большим карим глазом. Я ощущал их дыхание, чувствовал прикосновения ласковых губ, как это бывает, когда протягиваешь им на ладони натертый солью ломтик сухого хлеба…

Вдруг в моей руке сверкнул нож, Широкий и массивный, он был создан для убийства, он притягивал к себе кровь.

— Нет! — схватил я за рукав Карла, — нет!..

Тот поднес к губам палец. Словно в ночном кошмаре я наблюдал, как наклоняюсь под брюхо ближайшей лошади, перехожу ко второй, к третьей… Я… я обрезал на их ногах путы! Когда весь табун оказался свободным, лошади окружили меня, тянули шеи чтобы меня коснуться, толкали в плечо. Я отпихивал их, смеясь, и так мне было радостно, так легко, что я побежал. Вприпрыжку, вскачь, крича от полноты жизни, я несся по лугу и вместе со мной мчались мои кони. В едином движении мы летели через пространство, мы пожирали его, мы наслаждались своей мощью и свободой. Развевались по ветру гривы, ноги едва касались земли, каждой клеточкой тела я чувствовал, что счастлив, счастлив!..

— Но… — в моих глазах Карл прочел растерянность, — этого же не было!

Положил мне руку на плечо, жесткая щеточка усов раздвинулась в широкой улыбке:

— Было — не было, легко же вам судить! Что вообще вы знаете о действительности? Неужели вы не узнали собственный сон? Мечты и сны — самое подлинное, что у нас есть. Люди не могут постоянно выносить окружающий мир, куда пришли с неохотой и не по своей воле. Стоит человеку заснуть, как сознание спешит покинуть спящего, а привыкший к работе мозг начинает в силу инерции перебирать и складывать вместе элементы мозаики надежд и пережитого. Получившуюся картину мы наутро и помним…

Но не думайте, друг мой, что все так просто! — продолжал Карл, покачивая седенькой головой. — Сны еще и оконце, через которое мы заглядываем в тот мир, которому по природе своей принадлежим. Через вуаль иносказательного до нас пытается достучаться нечто главное о нас самих. Вы, Глеб, отпускали на волю не коней, вы освобождали от пут ваши чувства! Устав вести себя по жизни под уздцы, вы наконец-то дали им волю. Я наблюдал за вами, вы плакали! Не стоит стесняться этих слез, они приносят очищение…

Черт бы побрал этого Карла! Если так пойдет дальше, он вывернет меня наизнанку, только глаза мои и правда были влажными. Поскольку вокруг снова сгустилась чернота, я не мог разглядеть его лица, но вдруг отчетливо услышал доносившиеся из глубины лабиринта голоса и протяжные, напоминающие рычание зверей, трубные звуки. Мне показалось, я различаю чьи-то стоны и неразборчивое бормотание, но мой провожатый не обратил на это внимания, спросил, как бы между прочим:

— Так что, Глеб Аверьянович, будем дальше делать?.. У меня складывается впечатление, вы не жаждете знакомиться с альковной стороной вашей жизни, или я не прав? — сделал паузу и тут же заметил: — А жаль, она того стоит! Есть весьма забавные и поучительные эпизоды, но молчу, молчу!.. В таком случае, позвольте продемонстрировать вам глубинные пласты вашего подсознания, плавно переходящие в коллективное бессознательное. Скажу без ложной скромности, тема эта — мой конек, ее исследованиям я посвятил долгие годы!

В ход, как я понял, снова пошла коробочка с табаком. Чиркнула спичка, старикан несколько раз пыхнул трубкой. Произнес, покачивая головой и сдержано улыбаясь:

— Такого про это понаписал, поколения психологов разобраться не могут! А дело все в том, что они слишком серьезно относятся к феномену человека и к самим себе, в то время как мои труды полны скрытого юмора. Да что там мои, само человечество — одна из лучших шуток Господа! — хихикнул Карл и продолжал уже на серьезной ноте: — Наука, друг мой, не терпит тоскливых педантов и дураков с умными лицами, это поле для игры затейливого ума. Бессознательное, дорогой Глеб Аверьянович, явление неисчерпаемое и уж точно не вмещается в заготовленные схемы. Его можно сравнить с океаном, в таком случае сознанию отводится роль мелкой ряби на водной поверхности. В темных глубинах человеческого естества водятся такие звери и бушуют такие страсти, о которых людям лучше не знать. Пусть уж себе думают, что сами управляют своей жизнью и упиваются этой иллюзией…

Трудно сказать, что меня сподвигло, только я вдруг почувствовал к старикану симпатию. Ядовит, конечно, и насмешлив, порой доходит в своей иронии до сарказма, но это верный признак умного человека, способного посмеяться не только над другими, но и над собой. Неожиданно за моей спиной вспыхнул луч прожектора, пронизал темное пространство на значительную глубину. Лабиринт в этом месте кончался, теряя постепенно в высоте, его стены сходили на нет. Мы с Карлом как бы стояли на возвышенности, в то время как внизу на плоской равнине шла своя жизнь. Там двигались огромные, неуклюжие фигуры, пробежала, мелькнув в ярком свете ягодицами, обнаженная женщина.

Я не удержался от искушения поквитаться с Карлом:

— Говорите, тема коллективного бессознательного ваш конек? Оно и понятно!..

— Между прочим, — не замедлил с ответом старичок, и тоже не без ехидства, — это анима, женская часть вашего, — подчеркнул он голосом, — существа!

— Ах, вот оно как! В таком случае ясно что вы имели в виду, говоря о скрытом юморе! — отпарировал я, надевая на себя маску ученой глубокомысленности.

— Не без того! Не без того! — довольно хмыкнул Карл, но лицо его в рассеянном свете прожектора тут же стало серьезным. — Вы вот не верите, а в каждом мужчине живет женщина, а в каждой женщине мужчина. Зря ухмыляетесь, так оно и ест! А если внимательно приглядеться, то можно обнаружить еще и целую коллекцию самых разных, по большей части, первобытных существ…

И сейчас же иллюстрацией его слов луч света пересек воин в волчьей шкуре, за которым прошествовало целое стадо смахивающих на динозавров монстров.

— Если и эти мои, то пора открывать зоопарк! — попробовал я превратить все в шутку.

Но Карл шутить был не расположен.

— Луч сознания, как легко можно заметить, выхватывает из тьмы бессознательного лишь отдельные архетипы… — начал было он, но тут же осекся и воззрился на меня с таким видом, будто подозревал, что в учености своей я не пошел дальше букваря. — Вы когда — нибудь слышали это слово?

Как ни прискорбно признавать, но старикан был недалек от истины. Однако подтверждать его догадку я не стал, а изобразил на лице нечто высокомерное и презрительное. Мало ли каких слов не знает он, я же не тычу ему этим в физиономию!

Но Карла моя натужная мимика не обманула:

— Как же мне вам объяснить-то?.. — задумался он. — Трудная задача. Нынешние психологи любят жонглировать терминами, не утруждая себя их пониманием! Архетипы, господин Дорофеев, это нечто вроде сгустков энергии коллективного бессознательного, аккумулирующих в себе действия человека в типичных для него обстоятельствах. Их в нашей психике живет огромное множество и они не менее реальны, чем окружающая человека физическая действительность. Именно архетипы управляют во многом поведением личности, поскольку в них сконцентрирован опыт предшествующих поколений, начиная с времен появления жизни на земле.

— Нечто вроде основных компьютерных программ? — попробовал я подсказать.

— Если только в первом приближении, — согласился он со мной из вежливости. — Возьмем, к примеру, архетип брутальности, который руководит человеком в моменты опасности и тесно связан с ненавистью и агрессией! Он может проснуться не только в одной единственной личности, но и в целой нации, тогда в мире появляется фашизм и крайняя жестокость, с какой уничтожали собственный народ Сталин, а до него большевики. Древний призрак колоссальной разрушительной силы переживался людьми как массовый психоз, но не думайте, что опасность миновала. Во все времена человек носил, носит и будет носить в себе этого монстра, как неотъемлемую часть своей личности. Я дал этому архетипу имя «барбариан» от английского «варвар» или «барбарик», что значит жестокий. Что ж до внешности архетипов, они находят свое воплощение в привычных для человека образах.

Барбарик, — повторил я про себя, — барбариан, третьим в этом ряду должен стоять Барбаро! Такая похожесть не может быть простым совпадением.

Карл, тем временем, взял меня обходительно под ручку и продолжил:

— Сейчас мы спустимся вдоль луча сознания и я познакомлю вас с такими любопытными созданиями, уходить не захотите…

Я сделал попытку освободиться:

— Постойте, Карл, это очень важно! Если мы пройдем бессознательное до конца, я смогу найти дорогу в оставленный мною мир? Где-то там, — показал я рукой, — должна быть дверь…

Умолк, глядя на старика с надеждой. Он только покачал головой в круглой шапочке:

— Не хотел бы вас пугать, но!.. Те, кто уходит в глубины своего подсознания, назад уже не возвращаются. Грань между нормой и умопомешательством иллюзорна, ее можно перейти не заметив, а тогда уж обратной дороги нет. Билет в безумие всегда в один конец. Мир человеческой психики зыбок, в нем не на что опереться…

Карл замолчал и молчание это длилось долго. Не могу сказать, что меня охватило отчаяние, но и чаяния, если они у меня были, окончательно испарились. Тесею для выхода из лабиринта понадобилась нить Ариадны, мне оставалось полагаться лишь на себя самого. Я догадывался, что слова мои старика заденут, но делать было нечего:

— Не обижайтесь, Карл, но не могли бы мы оказаться в том месте, откуда начали спуск?

Он хмыкнул, как будто именно этого от меня и ждал. Выражение скорби на его лице сменила горькая ухмылка:

— Как будет угодно! По большому счету, я не познакомил вас и с сотой долей того, что вам стоило бы увидеть…

Луч прожектора погас и я услышал, как начали удаляться его шаги. Все люди одинаковы, ничего о себе не желают знать… — бормотал Карл на ходу и тихий голос его звучал горестно. Боясь остаться один, я поспешил за ним.

Не прошло и нескольких минут, как впереди забрезжил слабый свет и скоро мы оказались на песчаном склоне у валуна. За время нашего отсутствия туман вниз по склону несколько рассеялся, но подступал с вершины холма черной клубящейся стеной. Я тяжело опустился на камень. От нахлынувшей тоски хотелось выть. Делать-то что? Куда идти? Вернуться на берег Леты? Но это значит покориться своей участи, а уж Харон поставит в ней точку…

Вкрадчивый голос Карла вывел меня из прострации:

— Есть маленькая просьба, господин Дорофеев! Если в следующий раз вашим гидом окажется Зигмунд, сделайте милость, не говорите, как я о нем отзывался. Сами понимаете, мы коллеги, к тому же одно время я ходил у него в учениках…

Я обещал. Очень хотелось верить, что другого раза не будет. Поднялся, чтобы попрощаться со стариком, как вдруг в мою голову заскочила новая мысль:

— Скажите, Карл, а нельзя ли обойти лабиринт стороной?

Лицо его в бледном рассеянном свете сморщилось, на нем появилась гримаса обиженного в своих лучших чувствах человека:

— Попробуйте…

Я продолжал домогаться. Речь шла о жизни и смерти и не чьих-то там, а моих. Показал рукой в сторону сгущавшейся правее по склону белесой мглы.

— Что там за туманом?

Карл посмотрел на меня и понял, что так просто я не отступлюсь.

— Они называют свой вертеп Театром грез и иллюзий… — тяжело вздохнул. — Раньше это место было маленьким закутком, куда во время камлания наведывались шаманы, теперь там обосновались те, кто экспериментирует с измененным состоянием сознания… — хмыкнул с горечью: — Измененным! Хотя что такое сознание, пер се, ни малейшего представления не имеют. Жуткие, господин Дорофеев, наступили времена, одно слово — декаданс! — выставил, словно защищаясь, вперед ладонь. — Но меня это совершенно не касается, я в этот паноптикум ни ногой…

Сочтя свою миссию завершенной, он упер подбородок в грудь:

— Счастливо оставаться!

Оставаться?.. Где?.. Здесь?.. Ну уж нет! Я чувствовал, как в моих жилах вскипает злость. Нет, Карл, здесь я точно не останусь!.. Но старичка уже и след простыл. Из темноты до меня донесся звук его удалявшихся шагов…

 

10

Рабочий день профессора Ситникова выдался длинным, но усталости Павел Степанович не чувствовал. Ночью удалось выспаться, и не в кабинете на просиженном диване, а в собственной постели. В клинике многое успел, но была его душевному подъему и еще одна причина, о которой он вспоминал со смешком, как бы сам над собой подтрунивая, но вспоминал, а если быть точным, то не мог и не хотел о ней забыть.

Но и подыскивать случившемуся определение Ситников не спешил. Выбранные из будничного лексикона слова дают, как говорят психологи, установку, а какое у корабля имя, — думал Павел Степанович, сидя на ученом совете, — так он и поплывет. В точности то же самое происходит и с людьми. Описывая словами собственные чувства, человек, по сути, определяет свое к ним отношение, после чего психика в тайне от него принимается за подтасовку фактов, достраивает картину до требуемой. В результате желаемое выдается за действительное, что неизбежно приводит к разочарованиям и проблемам. Да и не мальчишка он, в конце-то концов, не восторженный гимназист, чтобы так вот, с первого взгляда…

Часы на стене показывали начало девятого. Так рано Ситников оказывался дома не часто. Медицинскому журналу давно уже была обещана статья, но руки все никак не доходили, и он решил провести свободный вечер с толком. Подсел к компьютеру и, привычно сосредоточившись, набрал крупным шрифтом название: «Коррекция нарушений гемостаза при острых повреждениях мозга.», поставил точку и задумался. Но вовсе не о том, о чем собрался писать. Училась в третьем классе с ним девочка у которой он стащил карандаш. Обычный, ничем не примечательный, засунутый тупым концом в пустую гильзу, но для него этот огрызок был дорог. Это был не просто карандаш, это был ее карандаш. Найдя утром на подушке дивана зажигалку, Ситников к своему удивлению испытал похожее чувство.

Ни черта мы не меняемся, — думал Павел Степанович, глядя мимо экрана на висевший на стене любимый пейзаж, — разве что становимся грустнее. Так и не начав статью, пошел на кухню варить кофе. Настоящий, не ту бурду, что приходилось для скорости хлебать в клинике. Положил в джезве три ложки свежесмолотых зерен и поставил на огонь.

Как там сказала Саша.?… — про себя он давно уже называл Александру Николаевну Сашей, почти целые сутки: — В его словах о конфликте с человечеством прозвучало много личного?.. Интересно, найдется ли на Земле человек, у кого этого конфликта не было бы! У нее самой?.. Очень сомнительно! Думающему человеку трудно радоваться мысли о принадлежности к зверинцу. Сидела, сложив на груди руки, рассматривала его, словно изучала, а все потому, что у нее, видите ли, тонкий музыкальный слух. Только что-то не похоже, чтобы этот дар небес принес ей счастье!.. — хмыкнул Павел Степанович и повел носом.

По кухне плыл горький запах сгоревшего до углей кофе.

— А черт, воду-то забыл! — взялся он за раскаленную ручку и, обжегшись, поспешил схватиться пальцами за ухо. Скинул джезве полотенцем в мойку и открыл кран. — Вот, оказывается, как обстоят мои дела!

Пришлось проветривать кухню и начинать все сначала.

Какая муха меня укусила завести разговор о дефиците любви? — удивлялся себе Ситников, доставая с полки кофемолку. — Психолог хренов, мог бы догадаться, что Саша, человек тонкий и ранимый, примеряет все сказанное на себя. Хотя, это не помешало ей поставить меня на место и как бы даже поменяться со мной ролями! — усмехнулся Павел Степанович, вспоминая появившуюся на губах Александры Николаевны улыбку. — А такси! Садясь в него, бросила ведь на мое окно взгляд! А клинический идиот в моем лице даже не помахал ей рукой. Возможно, она этого ждала…

С этой щекочущей самолюбие мыслью Ситников налил в кружку кофе и собрался было вернуться в комнату, как взгляд его упал на телефонный аппарат.

Что, собственно, мешает мне ей позвонить? — спросил сам себя Павел Степанович, заранее зная ответ. — Я лечащий врач, она могла вспомнить какие-то важные подробности, которые были упущены в разговоре. Что-то из того, о чем я сам писал в учебниках, но выяснить удивительным образом не удосужился. Нет ли, к примеру, у больного хронических заболеваний и не перенес ли он каких операций… — усмехнулся: — Начать надо с вопроса: когда последний раз Дорофееву вырезали аппендикс, это Сашу наверняка впечатлит!

Ситников опустился в приютившееся в углу кухни кресло и закурил.

Если подумать, о чем поговорить найдется. Машина, как он заметил, со стоянки исчезла… можно осведомиться о ее состоянии… Не машины, конечно, а Саши, — принялся он выстраивать логику, хотя прекрасно знал, что в жизни по писанному не получается. Но игра приносила щемящее удовольствие и Павел Степанович продолжал фантазировать: — Хорошо было бы дать ей знать, что он теперь чувствует… А если это Саше безразлично! Что вообще он знает о ее жизни? Но тогда, — решил Ситников, — я совершенно не разбираюсь в людях!..

Приблизительно так дело и обстояло: в людях Ситников не разбирался и их не понимал. То есть, понять-то было не сложно — чего там понимать-то? — но принять то, чем зачастую они живут, Павел Степанович не мог, душа не принимала. И не потому, что был снобом и высокого о себе мнения — кому-то это может показаться смешным — но ему казалось, что дарованное чудо жизни не должно растрачиваться по мелочам.

Удивительно, — думал Ситников, потягивая горячий кофе, — какое точное нашла Саша определение, именно: «крысиные гонки». Миллионы людей, причислявших себя к интеллигенции, будто разом сорвались с цепи и включились в погоню за тем, что затмило для них смысл существования. Как если бы все, что они ценили раньше, не стоило теперь ломаного гроша, как будто им не умирать…

Не мог Павел Степанович не знать и другой своей черты, осложнявшей и без того непростую жизнь. Только с возрастом научился он не спешить приписывать окружающим свои мысли и чувства. Постигать эту науку пришлось на собственных ошибках. Не просто это — понять, что человеку в принципе ничего нельзя объяснить, и меньше всего мотивы твоих поступков и устремлений. Мудрый принцип: «не просят — не делай» усваивался с кровью. Ни одно доброе дело не остается безнаказанным! — шутили над ним друзья, и имели на это все основания. Но теперь, сидя в старом кресле в глубокой задумчивости, Ситников боялся лишь одного, того, что случалось с ним раньше, того, что Сашу он себе выдумал…

Когда на столе замурлыкал телефон, Павел Степанович вздрогнул. Смешно сказать, его домашнего номера она знать не могла — да и с чего бы стала вдруг ему звонить? — но тень надежды все — таки мелькнула. Подняв трубку, Ситников услышал грохочущий в ухо бас Филиппова и почувствовал укол разочарования. Коллегу по ученому совету интересовало, что он думает о последнем заседании и не считает ли он… А Павел Степанович ничего не думал и уж подавно ничего не считал, он с трудом мог вспомнить о чем вообще шла речь. Мямлил в ответ что-то невнятное об извечных проблемах, которые пережевываются на подобных сборищах из месяца в месяц.

Отчаявшись услышать вразумительный ответ, Филиппов его остановил:

— Ладно, старик, вижу, ты не в теме! Слышал, кто такой одинокий мужчина?.. — выдержал короткую паузу: — Это тот, у кого, кроме жены, никого больше нет!

И, первым хохотнув, отключился.

Веселый малый, — усмехнулся Ситников, — классический пофигист, хотя конечно же это приросшая от частого употребления к лицу маска. Без маски в этом мире никуда, под ней легче скрывать чувства и проще говорить то, чего от тебя ждут. Человек в обществе считается нормальным только имея в обиходе универсальный набор масок. Для работы, для семьи, для себя… Для себя — в первую очередь, иначе трудно будет смотреть себе в глаза. Эта главная маска сродни привычке придавать лицу перед зеркалом умный вид, — Павел Степанович щелкнул зажигалкой. — Ну а сам-то ты чем пользуешься? Ах да, забыл, — серьезный ученый, доктор наук, профессор!.. Никому и в голову не придет, что за званиями и должностями скрывается не пожелавший разделить взрослые ценности мальчишка. И снять эту маску совсем непросто. А как было бы здорово набрать сейчас Сашин номер и не притворяться, что звонит пекущийся о здоровье пациента лечащий врач…

Павел Степанович недовольно завозился в кресле и, поднявшись на ноги, отправился с сигаретой в руке в комнату. За рабочий стол не сел, остановился по своей привычке у окна.

А еще не молоть впустую языком, а сказать правду! Без фальшивого многословия, без обиняков. В чем она?.. Да в том, что стоило ему Сашу увидеть… Стоп! Это уже смахивает на репетицию, а такие вещи, если говорятся, то экспромтом… Да-а, хорош же он будет, когда она рассмеется ему в лицо! Что там на вас обрушилось?.. Ах, чувства!.. И откуда же?.. Ну да, конечно же с небес!.. А ведь может, очень даже может! — принялся ковырять в себе гвоздиком Ситников. — И будет права, потому что смешно это, когда едва знакомый взрослый мужчина начинает нести романтическую чушь. Может быть, взять и рассказать ей слышанную от матери историю? Сразу, без подготовки! Это ведь и есть самая настоящая правда… Только страшно, вдруг не поймет. Тогда будет больно, очень больно…

Ситников поднес к губам догоревшую до фильтра сигарету, затянулся, закашлялся. Разозлившись на себя, решительно взял со стола мобильник, но тут же аккуратно, как сапер мину, вернул его на место. Надо было успокоиться, привести в норму дыхание. Саша ведь не виновата в том, что он все время о ней думает, да и нельзя так вот бесцеремонно вторгаться в ее жизнь. Или можно?.. Или совершенно необходимо?..

Господи, как славно живется под маской, думал Павел Степанович, направляясь на кухню за недопитой кружкой кофе, как трудно даже на короткое время отодрать ее от лица! Вернувшись в комнату, постоял с минуту, глядя на мокрые деревья парка, и только вдоволь насмотревшись, набрал записанный на бумажке номер.

— Алло!

— Александра Николаевна? — голос Ситникова намеренно строгий разом сел.

— Это вы, Павел Степанович? А я знала, что вы позвоните… Ведь с Глебом все без изменений, правда?..

— В общем и целом… — вынужденно признал Ситников и тут же соврал, но получилось естественно и как-то даже артистично. На этот раз голос его не подвел, в нем прозвучала фальшивая нотка искренности: — У меня высветился ваш телефон. Я подумал, вы о чем-то вспомнили и хотели мне рассказать…

Какое-то время Александра Николаевна молчала, а когда заговорила, Ситников готов был поклясться, что она улыбается.

— Видите ли, Павел Степанович, — начала Саша с едва слышным смешком, — у меня возникла странная мысль… Что если Глеб… ну, как бы по собственному желанию…

— Сбежал! — подсказал он, сам того не желая.

— Именно! Взял и сбежал из жизни. Вот я и позвонила спросить, может ли такое случиться…

Ситникову потребовалось время понять, что произошло. Ложь его была принята и это устанавливало новые, многообещающие правила игры, но поразило другое. Он вдруг увидел глаза старика профессора, услышал его слова: «Вы, голубчик, никому не говорите, но у меня есть сильное подозрение…». Значит, и Саша пришла к тому же выводу, что и он сам! Пусть сказала это не совсем серьезно, а как бы в шутку…

Поскольку пауза затягивалась, Александра Николаевна дунула в трубку:

— Вы все еще там?..

— Да, извините, задумался! Хорошо, что из нас двоих эту мысль высказали вы, иначе меня надо было бы лишить диплома медика. Дело в том, что и я такую возможность не исключаю. У вас потрясающая интуиция, но так ли это на самом деле, мы никогда не узнаем…

Прежде чем снова заговорить Александра Николаевна помолчала.

— Вы считаете?.. — она запнулась.

— Вовсе не то, о чем вы подумали! — поспешил перебить ее Ситников. — Я совершенно уверен, что из коматозного состояния Дорофеев рано или поздно выйдет, только вряд ли он сможет ответить на вопрос о бегстве, если, конечно, вы осмелитесь его задать. Побывавшие в глубокой коме люди ничего не помнят, хотя нельзя исключить и то, что некоторые из них пребывают все это время в созданном их воображением мире.

— И о нем, об этом мире, ничего нельзя узнать?..

— Достоверно — нет, но каков он в общих чертах представить можно, — улыбнулся Павел Степанович. — Вы когда — нибудь слышали о люсидном сне?.. Нет?.. Этим термином обозначают сон, в котором спящий действует по своей воле в некой, назовем это, среде, созданное его психикой. Реальное здесь мешается с нереальным, фантастическое самым замысловатым образом вплетается в обыденное, причем все эти метаморфозы воспринимаются человеком совершенно естественно. Сон представляется ему не подлежащей сомнению данностью, тем более подлинной, что она построена из его собственных реминисценций и того необъяснимого, что, не спрашивая разрешения, живет в его внутреннем мире… — Ситников поймал себя на том, что тон его сбивается на лекторский и умолк на полуслове. — Возможно, нечто похожее происходит с человеком и в глубокой коме. В детстве мне подарили книгу, в ней описывалась таинственная дверь, за которой начиналась волшебная страна. Это произвело на меня такое неизгладимое впечатление, что я нашел похожую дверь в заборе по пути в школу, но она всегда была заперта. Думаю, из таких вот живущих в памяти воспоминаний и составлена та картина, какую видит покинувший пределы реальности человек…

Если Александра Николаевна и слушала его, то думала о своем, потому что без какой либо связи с предыдущим спросила:

— Я вас не обидела?.. Дурацкое вырвалось замечание насчет конфликта с человечеством, я, ей богу, не хотела…

Павел Степанович улыбнулся:

— Ну что вы, Александра Николаевна… — и, поскольку разговор происходил по телефону, осмелел настолько, что позволил себе поправиться: — Что вы, Саша, правдой не задразнишь! — и, неожиданно для себя, добавил: — Я думал о вас все это время…

Переступив таким образом черту, Ситников почувствовал удивительную легкость и воодушевление и, если бы даже захотел, не смог бы теперь остановиться. Но он и не хотел:

— Вспоминал наш разговор, как вы на меня смотрели, как улыбнулись. К сожалению, у меня буйная фантазия…

— Почему «к сожалению»? — удивилась Александра Николаевна.

— Потому, что все время забегает вперед, а выбираться из под обломков воздушных замков дело достаточно болезненное…

Ситников вдруг занервничал, поискал глазами сигареты. Сейчас она обратит его слова в шутку и ему ничего не останется, как только вместе с ней посмеяться над собой. Что будет потом значения не имеет, мало ли в его жизни разбивалось надежд.

— Вы говорите это мне? — спросила Александра Николаевна с непонятным смешком, и сама же на свой вопрос ответила: — Конечно мне, кому же еще!.. Забавно…

Словно в ожидании свиста хлыста, Павел Степанович сжался.

— А что, если и я живу в выдуманном мире? — продолжала Саша. — Я ведь переводчик, для перевода на родной язык приходится чужие чувства пропускать через себя. Если так пойдет дальше, мы очень скоро потеряем контакт с реальностью…

Чтобы успокоиться Ситников сделал глубокий вдох:

— Скажите, Саша, у вас случайно нет собачки?

— Собачки? — удивилась она, — нет, Павел, нету! Почему вы спрашиваете?

Он постарался звучать максимально серьезно:

— В таком случае на мою долю выпадают сразу две роли: несчастного Гурова и безымянного белого шпица…

Она сразу же догадалась, засмеялась:

— Ах вот вы о чем, вспомнили незабвенного Антона Павловича! Только ведь в той истории не было хэппи энда…

— А в природе это явление и не встречается, зато в жизни бывают счастливые моменты…

Ему ли не знать как, порой, их не хватает. Редких и мимолетных, оставляющих в душе долгий светящийся след.

— Я собираюсь завтра вечером навестить Глеба, — начала Александра Николаевна и замолчала, — Если не возражаете, могла бы заглянуть на вас посмотреть…

— Нет, не возражаю! Смотрите сколько душе угодно! — выпалил полный радостного идиотизма Ситников и уже другим тоном добавил: — Я буду вас очень ждать…

Телефон, — думал Павел Степанович, продолжая сжимать в руке мобильник, — самое великое изобретение человечества. Он дает возможность произнести то, на что в другой обстановке никогда бы не решился, подобрать такие слова, которые в другое время застряли бы в горле. И Сашенька, лицом к лицу, она вряд ли смогла бы сказать, что придет на меня посмотреть! А это важно, очень — очень важно: в самое первое мгновение увидеть глаза женщины!

Дождь за окном разошелся не на шутку. Ситников долго еще курил у открытого в осень окна и улыбался. Ему было хорошо.

 

11

Шаги Карла затихли, сосущая боль под сердцем унялась. Я стоял на грани скрывавшей вершину холма тьмы, и серебрившегося вниз по склону тумана. Черное и белое, добро и зло — все, как в жизни и, как в жизни, мне предстояло пройти по этой зыбкой грани. Вернуться к берегу Леты означало смириться с тем, что ты уже покойник, а в клубящейся черноте искать было больше нечего. Оставалось лишь попытать счастья с Театром грез и иллюзий, о котором с таким пренебрежением отозвался Карл.

Если дядя обнаружил выход из ловушки, — подбадривал я себя, продвигаясь по границе света и черноты, — то найти его мне не составит труда. Не может же все это тянуться вечно, к тому же я никуда не спешу, хотя бы потому, что спешить мне, похоже, некуда. Ноги вязли в песке, я боялся сползти вместе с ним вниз, но в какой-то момент у меня возникло ощущение, что туман впереди редеет, а темная стена постепенно отступает. Полной уверенности не было, но видимость увеличилась, так что впереди над головой начали смутно проступать своды чего-то огромного и величественного. С опаской продвигаясь вперед, я вглядывался в открывавшуюся взгляду картину, пока не понял, что вступил в большой, напоминавший театральное фойе холл. Серебристая дымка истончилась здесь настолько, что можно было рассмотреть высокий, украшенный лепниной потолок и холодного мрамора белые стены. Фотографий забальзамированных в своей молодости актеров, как это принято в театрах, не было, зато в центре окруженного со всех сторон колоннами пространства высилось нечто напоминавшее фонтан. При ближайшем рассмотрении оказалась, что передо мной серого камня фигура монаха в рясе и с тонзурой. Отшельник стоял потупившись, держа руки сложенными на животе, а голову склоненной. Его смиренная поза и тщательная отработка деталей фигуры свидетельствовали о высоком классе скульптора, не уступавшего талантом самому Родену. Я много раз бывал в Брюсселе и нагляделся на писающего мальчика, но писающий монах!.. Для театральной эстетики это было уж слишком. Скорее всего монумент являл собой скульптурный портрет кого-то из местных театральных деятелей.

Замерев напротив изваяния, я долго стоял в задумчивости. Мастерство художника, с каким было выполнено тяжелое лицо анахорета, поражало… как вдруг тот поднял голову и осенил меня крестом:

— Caeteris paribus, сын мой!.. — произнес он и продолжил бы в том же духе, если бы я не отшатнулся.

— Что?!

Кочуя по городам Европы, я часто наталкивался на замирающих на потребу публике, вымазанных красками придурков, но никак не ожидал встретить одного из них в столь неподходящей обстановке.

— Цетэрис парибус, — повторил между тем монах, но уже с раздражением. — При прочих равных обстоятельствах, предпочел бы здесь не стоять, однако… — развел беспомощно руками: — покоряюсь силе! Вертеп, шабаш ведьм, а я должен все это сносить! Я — великий инквизитор Испании Томас Торквемада!

О Господи, час от часу не легче! Не то, чтобы во мне проснулась глубокая религиозность, но рука сама потянулась перекреститься. И перекрестился бы, только подражать стоявшему передо мной чудовищу означало участвовать в богохульном фарсе. В детстве, когда читал все подряд, мне попалась книга об инквизиции, из которой я узнал о подвигах этого ее деятеля. На его совести было больше десяти тысяч заживо сожженных, и это не считая сгинувших в застенках. Став духовником королевы, Торквемада создал в каждой провинции по трибуналу после чего по всей Испании запылали костры. Еретики признавались под пыткой в самых немыслимых грехах, тех же, кто упорствовал в ереси, ждало «аутодафе» или «акт веры», как его лицемерно называли палачи в рясах. Теперь этот невысокий, лысый человечек с плотно сжатыми губами и глазами дохлой рыбы стоял передо мной…

Я попятился:

— Вам… вам место в аду!..

— Санкта симплицитас, — едва заметно усмехнулся монах, сходя с постамента, — святая простота! Что ты понимаешь в этом, сын мой? Ад вовсе не таков, каким его представляют смертные, ад надо еще заслужить! Мне же приходится принимать худшие мучения. Всю жизнь я боролся с ведьмами и колдунами, жег их железом и возводил на костер, теперь же вынужден каждый день с ними общаться. С теми, кто заявляется сюда, пользуясь магическими техниками и расползшейся по всей земле заразой чернокнижников…

Он слабо махнул рукой и тяжело опустился на приступку. Сказано это было с горечью, но о чем он говорил я не имел ни малейшего представления. Карл упоминал соседствующий с лабиринтом бессознательного театр, но что в нем делал испанский инквизитор догадаться мне было не под силу.

Заметив застывший на моем лице вопрос, Торквемада насторожился:

— Скажи мне, сам-то ты не из наркоманов? Или, может быть, балуешься духовными практиками?..

От тяжелого взгляда оловянных глаз у меня по спине побежали мурашки. Именно с таким непроницаемым видом он и сжигал еретиков, наблюдал, шепча молитву, как в языках пламени они возносятся к синему небу Кастилии. Только теперь я смог рассмотреть его глубокие, похожие на каменные, морщины и подагрические, перебиравшие четки руки. Написанная моим воображением картина оказалась столь живой, что в нос ударил характерный запах паленого мяса.

— Я здесь человек случайный, — поспешил я откреститься от напраслины, хотя и догадывался, что лично мне аутодафе не грозит. По крайней мере, не сейчас. — Честно сказать, не могу понять, куда меня занесло и о чем вы тут говорите…

— Случайный?.. — переспросил Торквемада, не скрывая подозрения. — Все люди — твари случайные, пристанища греха и порока!.. — пробурчал он и привычно потупил глаза.

Сказано это было так буднично и убежденно, что уверенность в собственной безопасности меня разом покинула. Однако, если он и сжимал в кулаке спички, то отложил их до лучших времен. На долго ли?.. Об этом оставалось только догадываться. В театре, как известно, возможно все, а в театре грез и иллюзий и подавно. Что, если где-то там на сцене уже сложены в поленицу дровишки и доминиканец приглядывается, не смогу ли я заменить на костре опаздывающего к началу спектакля актера? Насмотревшись по ящику дури, зритель на такое представление будет валить валом. Еще бы, все без дураков — если не считать меня — аутодафе лайф!

— А понимать тут нечего, — вздохнул инквизитор и продолжал скрипучим и каким-то механическим голосом: — С начала времен людьми владеет зуд заглянуть в потусторонний мир и манит их туда не столько любопытство, сколько страх смерти. Один богатый мавр как-то спросил: «Скажи, святой отец, что там, за гробом?» «Иди, сын мой, ты узнаешь это первым, — ответил я ему, — только не забудь сообщить, что видел!» И подал знак палачу зажигать факел. Но мавр не сообщил, хотя я готов был ему за это хорошо заплатить. Его же деньгами. Впрочем, так вышло даже лучше, они пришлись святой инквизиции очень кстати…

Торквемада достал из глубин рясы платок и вытер им серого цвета лицо и лысину:

— Человек изначально отравлен ядом желания приобщиться к загадке мироздания, только те, кто обретается в высших мирах, — возвел он глаза к потолку, — допустить такое не могут. Это знание — великая тайна! Представляешь, какая была бы на небесах толчея, если бы толпы страждущих ломанулись туда со всей дури!.. Для того, чтобы оградить себя от незваных гостей, небожители и создали на берегу Леты отстойник, где все желающие могут предаваться своим иллюзиям. Каких-то сто лет назад, сюда во время камлания заскакивали лишь впадавшие в транс шаманы, которым в объеме и красках демонстрировали то, что они потом рассказывали своим соплеменникам. Разную муть про общение с духами. Все было чинно и благостно, и по-человечески понятно, как вдруг люди будто с ума посходили. В считанные десятилетия по всей земле расплодились маги и пошли проповедовать разного рода гуру, последователи которых стали экспериментировать с измененным состоянием сознания. И это не считая наплыва наркоманов!.. — покачал лысой головой Торквемада и продолжал с безнадежно тяжелым вздохом: — Для сорвавшейся с цепи своры и был создан Театр грез и иллюзий, где каждый находит то, что ищет, — бледные губы монаха тронула полная горечи ухмылка. — Все это, сын мой, было бы смешно, если бы не было так печально!

Объяснение великого инквизитора вызвало у меня недоумение:

— Но как же так, а подвижники! Они-то как постигают знание высших миров? Неужели и их шельмуют в декорациях театра?..

Анемичное лицо Томаса приобрело жалостливое выражение:

— Loquela tua manifestum te facit — речь твоя обличает тебя! Какой же ты неразвитый и глупый! Я говорю о ремесленниках, а не о тех, кто получает посвящение и входит в круг предстоящих Господу праведников!

— И вы, — продолжал я доискиваться, — вы являетесь директором этого театра и главным режиссером?..

Удивляться было чему: не каждый день встретишь хладнокровного палача ставшего волею судеб театральным деятелем. Впрочем, не стоит особенно на этот счет обольщаться! Видывал я в своей жизни таких мастеров сцены, которые любому виртуозу от инквизиции дадут сто очков вперед.

Торквемада только криво усмехнулся:

— О нет, встречать каждый день тех, кого с наслаждением послал бы на костер — в этом мое наказание! Моральные страдания, как ты знаешь, много мучительнее физических. Мною понукают люди глубоко психически нездоровые, не говоря уже об откровенных безумцах, вот я и стараюсь не показываться им на глаза, стою в фойе вертепа и притворяюсь памятником. Хотя, если бы хватило смелости, давно мог бы получить свободу…

Последние слова инквизитора меня заинтересовали. Я тоже стремился обрести свободу, а значит, как это ни прискорбно, наши цели совпадали. Но сразу выдавать свою заинтересованность не стал. Передо мной был хитрый и коварный враг, если не мой лично, то всего человечества.

— Ну и что же вам мешает?.. — поинтересовался я, делая вид, что спрашиваю лишь из вежливости. Так опытный рыбак притворяется, что не замечает поклевки, пока рыба не заглотит наживку.

— Что?.. — поджал бледные губы Торквемада. — Стыдно признаться, сын мой, но мешает мне страх! Для того, чтобы получить свободу, надо пересечь атриум, а я не смею отправляться туда в одиночку…

А ведь он и правда трус! — вспомнил я прочитанное в детстве. Когда великий инквизитор выезжал из здания инквизиции, он всегда брал с собой двести вооруженных солдат и пятьдесят всадников, а на столе у него лежал рог единорога, который должен был покраснеть при соприкосновении с ядом. Что ж, надо попробовать сыграть на этом страхе:

— В принципе я мог бы составить вам компанию… Торчать в этом выморочном мире радость не велика…

Судя по инстинктивному движению, инквизитор был готов упасть передо мной на колени, и упал бы, если бы ему не мешала боль в суставах. Вместо этого он сложил благоговейно у груди ладони, в тусклых глазах дохлой рыбы вспыхнул безумный огонек надежды:

— Я вижу, сын мой, мы с тобой в одной лодке! Господь воздаст тебе за благое дело, я буду за тебя молиться…

— А вот этого не надо, — оборвал я его нарочито грубо и нравоучительно пояснил: — вам и без меня есть за кого просить Создателя! Расскажите лучше, каков он этот ваш атриум и почему вы его так боитесь…

Льстиво заглядывая мне в глаза, Торквемада поспешил объяснить:

— О, это такая очень большая сцена под крышей, но описать, что там творится нет никакой возможности. Пойдем, сын моя, я тебе его покажу!

И, поднявшись с кряхтением на ноги, монах направился к видневшимся в глубине фойе дверям. Трудно было не заметить, что привычка изображать из себя памятник не прибавила ему здоровья. Передвигался Торквемада на манер пингвина, вразвалочку, тяжело ступая по мраморным плитам плоскими стопами. Преодолев порог и пройдя еще несколько метров, он оперся о массивную, резного камня балюстраду и с облегчением вздохнул. Я остановился рядом. Мы стояли на широкой, опоясывающий колоссальных размеров зал галерее, в то время, как внизу, метрах в пятидесяти под нами…

У меня захватило дух! Вид был феерическим. От многоцветья и яркости красок хотелось зажмуриться. Интенсивно голубой свод высоченного потолка изображал небо, по нему беспривязно летали какие-то люди. Сиявшее во всю солнце не мешало луне изливать на бренный мир потоки призрачного света. Разбросанные по небосводу звезды выглядели сорвавшимися с лент орденами. Под ними, мирно соседствуя и переходя друг в друга, жили своей жизнью тысячи сюжетов. Красочные, словно сошедшие с лубка, они радовали глаз поражающим воображение многообразием.

Приглядевшись, я начал различать отдельные картины. Непосредственно под нами разворачивалось действие ласкающей душу пасторали. На изумрудном лугу паслось стадо упитанных коров, отдыхавший под березкой пастушок самозабвенно играл на свирели… а в трех шагах от него ужасное чудовище терзало клыками окровавленное тело жертвы. Немного поодаль танцевали на балу изысканно одетые пары в то время как само здание дворца было объято пламенем, а его живописная парковая аллея переходила в пыльную дорогу, по обочине которой стояли кресты с распятыми на них страдальцами. Где-то шел снег и бушевала метель, что нисколько не мешало орошавшему свежую травку грибному дождичку. Гремели грозы, играло цветами радуги северное сияние. Фантастические монстры разрушали города, океанский шторм разбивал о скалы корабли. Торнадо поднимал в воздух дома, не задевая лодок с влюбленными, плававшие по тенистым, романтическим озерам. В них впадали полные обезображенных трупов бурные реки. Каждый кусочек этой фантастической мозаики дышал сам по себе, составляя в совокупности безумную по яркости, полную драматизма картину.

Во рту у меня пересохло, я едва смог произнести:

— Что это?

— Это?.. — пожевал губами Торквемада. — Вообще говоря — жизнь, но в данном случае сценическая площадка. Получив доступ к предназначенному ему зрелищу, человек считает, что вышел за границы собственного сознания. Наркоманам здесь демонстрируют ужасы, исследователям трансперсонального — они большие любители любомудрствовать и строить из себя ученых — иные миры. Видите, в том углу переливаются оттенками синего движущиеся сферы? Туда их и собирают. Все в полном соответствии с запросами и фантазиями посетителей. Если верить моему соотечественнику Франциско Гойя, сон разума рождает чудовищ, мы же, — обвел он жестом лежавшую перед нами панораму, — созерцаем последствия его затмения…

— А вон там, там-то что? — перебил я его, показывая рукой на белое пятно, как будто оставленное художником недописанным.

— Это место зарезервировано за буддистами, — саркастически хмыкнул монах и осклабился, — так они представляют себе нирвану: ничего, как при социализме, нет, но радостно! А рядом, — сделал он движение головой, — уготовано пространство для самой удачной шутки Господа, для атеистов. Теряя сознание, они оказываются в полнейшей тишине и темноте, так что по возвращении, если о чем-то и вспоминают, то лишь о небытии…

Следуя за ним, я посмотрел на совершенно черное пятно, соседствующее с большим экраном. Как если бы картинка была сильно не в фокусе, на нем мелькали смутные образы.

Не дожидаясь вопроса, Торквемада пояснил:

— Демонстрационный зал для впавших в транс предсказателей будущего. Им показывают нечто расплывчатое, а уж что они увидят остается на их совести… — сказал и принялся меня торопить: — Давай, сын мой, спускаться, пятьсот лет — большой срок, очень хочется поскорее унести отсюда ноги! И запомни, главное, не привлекать к себе внимания, а то легко можно оказаться в лапах какого нибудь монстра или в объятиях наркоманки, принявшей тебя за секс-символ новой России, тогда живым не уйти…

Упрашивать меня доминиканцу не пришлось. Не то, что какой-то атриум, я бы пустыню Гоби пропахал по пластунски и с песнями, только бы оказаться на свободе! Будь ты хоть тысячу раз человеконенавистник и убийца, ни на йоту от тебя не отстану, — думал я, спускаясь вслед за постанывавшим на каждом шагу монахом по крутой винтовой лестнице. — Ты мой единственный шанс и упустить его было бы равносильно самоубийству. Может быть, когда — нибудь потом мне и придет охота навестить этот мир и дядюшку Кро — старый негодник того заслуживает — но уж точно не в ближайшем будущем…

Однако стоило нам сойти с последней ступени, как оптимизма у меня поубавилось. Не то, чтобы я рассчитывал увидеть перед собой столбовую дорогу, но найти ведущую к заветной двери тропинку надеялся. Вместо этого мы с Томасом оказались в густой толпе странных, будто вырезанных из картона людей. Похожие друг на друга и совершенно плоские, они говорили между собой одинаково бесцветными словами, и даже выражение пустых глаз у них было одинаковым. Тут же терлись прилизанные, будто сошедшие с парадных портретов, субъекты, с лицами настолько значительными, что ими, при желании, можно было пугать непослушных детей.

Увидев их, я невольно растерялся и собрался было вернуться на лестницу, как Торквемада схватил меня за рукав:

— Не бойся, сын мой, пока опасаться нечего! Народец, конечно, убогий, но совершенно безобидный. Ремесленники от литературы скрипят перьями, мазилки, в порыве верноподданичества, машут кистью, не заботясь о том, что делать с их творениями, на которые без смеха сквозь слезы не взглянешь. А делать-то что-то надо, поскольку предполагается, что в уродцев вложена душа. Относиться к этим поделка, как к обычным людям, или, скажем, образам Шекспира и Репина, невозможно, вот и пришлось выделить им в театре закуток…

С этими словами инквизитор двинулся, словно крейсер, через толпу, гоня перед собой волну картонных и прочих недоделанных. Я поспешил за ним, так что очень скоро мы выбрались на опушку леса в глубину которого вела долгожданная тропинка. Петляя между мизансценами, о которых лучше не вспоминать, мы понеслись на рысях через атриум, причем доминиканец выказал такую прыть, что ей мог бы позавидовать призовой иноходец. Все шло на редкость гладко, встречавшиеся нам люди были погружены в себя и не обращали на нас ни малейшего внимания. Только однажды из залитой кровью пыточной выскочил с ножом палач, но я вовремя отстранился и он погнался за дрожащей от страха тенью изукрашенного татуировкой юноши. Над нашими головами гремела гроза, нас обдавало зарядами снега, кто-то рядом рыдал, как шакал, кто-то в пароксизме истерики смеялся, но большую часть пути мы уже проделали, и проделали благополучно. Шедший впереди Торквемада умерил свой бег и прошептал:

— Молись, сын мой, мы почти у цели…

Сглазил, паразит, своим дохлой рыбы глазом и сглазил! Я уже предвкушал, как из-за поворота забирающей вверх тропы появится стена дома, но тут случилось нечто неожиданное. Стоило монаху ускорить шаг, как до моего слуха донеслось легкое стрекотание, а рот зажала чья-то ладонь. Дальше все происходило, как показывают в детективах: кляп, руки за спину и с мешком на голове в машину. Простенько и где-то даже привычно, если наручники и мешок предназначаются не тебе. Взревел мотор, не в силах удержать равновесие, я свалился с сиденья на пол. И, надо сказать, очень вовремя, потому что тут же по кузову машины защелкали пули и на меня посыпались стекла. Где-то рядом взревела полицейская сирена…

В следующий момент я нашел себя сидящим на стуле в низком, смахивавшем на подземный гараж помещении. Как я там оказался осталось загадкой, потому что сознания не терял и что происходило со мной после похищения должен был заметить, но не заметил. Передо мной, выжидательно сложив руки, стоял красивый, седой мужчина. Лицо его показалось мне удивительно знакомым. Еще несколько человек, которых, как кажется, я тоже где-то видел, расположились за ним полукругом. У каждого в руках был автомат, а у ближайшего ко мне громилы автоматический пистолет в кобуре подмышкой. Из невидимых динамиков звучала бившая по нервам, нагнетавшая напряжение музыка.

— Ну а теперь, — произнес седой с расстановкой, — ты расскажешь нам, где спрятал бабки!

Поскольку я не сразу понял, о чем идет речь, главарь бандитов повернулся к громиле:

— Помоги ему, Дюбель, а то парень запамятовал! Но по-дружески, не калечь…

Такая неожиданная забота о человеке была достойна всяческой благодарности, только выразить ее я не успел. Тот, к кому относилась строительная кличка, понял приказ не совсем так, как мне бы хотелось, после чего я отлетел к бетонной колонне и шваркнулся плашмя о ее негостеприимную поверхность. Мои не готовые к такому обращению внутренности разом перемешались и я тихо сполз на пол, где и прилег отдохнуть. Проявленный Дюбелем гуманизм, как я понял, сводился к тому, что ударил он меня коротко, без размаха.

Музыка, между тем, стала настолько напряженной, что даже я расслышал в ней угрозу.

— Ну-с, — поинтересовался главарь с докторской интонацией в голосе, — как наши дела?..

А дела наши были нехороши! Не то, чтобы я собрался запираться, просто очень хотелось знать о чем идет речь. Деньги?.. Какие деньги? Если виконта, то я ни копейки не получил.

— Вы имеете в виду обещанное де Барбаро?.. — выдавил я из себя, делая слабую попытку подняться.

— Вот видишь, — похвалил меня главный бандит, — можешь, когда захочешь! А говорят нет лекарства, вернуть память! Ну-ка, Дюбель!..

В предчувствии продолжения диалога я сжался, но тут в дальнем конце помещения произошло какое-то движение. Приподняв голову, я увидел разворачивавшуюся цепью штурмовую группу и понял, что медлить нельзя ни секунды. И действительно, стоило мне юркнуть на четвереньках за колонну, как подземный гараж взорвался грохотом десятка автоматов. Пространство взвыло от метавшихся и рикошетивших от стен пуль. Краем глаза я видел, как бежит к железной двери никем не замеченный главарь. Рядом со мной рухнул, как подкошенный, Дюбель. Человек не кровожадный, я схватил его автоматический пистолет и разрядил остаток обоймы в седого. Споткнувшись на бегу, тот начал картинно падать, но успел посмотреть в мою сторону. Как если бы наездом камеры, я увидел крупным планом его глаза, в них застыл смертельный ужас. Происходившее вокруг что-то сильно напоминало, но это ощущение шло вторым планом. Меня захлестнуло чувство триумфа: я сделал это! враг повержен! я победил!.. Хотелось орать во всю глотку и бить себя кулаком в грудь. Вот, оказывается, что имел в виду Карл, говоря об архетипе брутальности.

Стрельба в бункере тем временем стихла. Поднявшись с бетонного пола, я пошел навстречу моим спасителям. Руки дрожали, только теперь до меня дошло, что я убил человека. Хорошего или плохого, не в этом дело, когда на тебе кровь? Грех это, лихорадочно думал я, неподъемный, смертный грех! Солдаты снимали бронежилеты, передо мной в форме милицейского полковника стоял… седой! Выскочивший из-за его спины, обтянутый камуфляжем Дюбель выбил ударом башмака из моей руки пистолет.

— Захвачен на месте преступления с оружием! — констатировал полковник глумливо. — Теперь-то, мафиози, ты выложишь нам, где спрятал деньги!

Я попятился. В моей бедной голове все смешалось. Я ничего уже не понимал и не хотел понимать. Кто я?.. Где нахожусь?.. — какая разница! К чему цепляться за здравый смысл, когда окружающий мир безумен?

Между тем Дюбель двинул меня, не дожидаясь команды, в живот и осклабился. Какая в сущности разница, думал я, корчась от боли, кто тебя шлепнет? Тогда почему приятнее, если это сделают бандиты? Получается, ты все еще веришь в закон и справедливость?.. Что-ж верь, если с этой иллюзией тебе легче умирать! Потерпи немного, сейчас пристрелят, как собаку, и для тебя все кончится… — метались в воспаленном мозгу обрывки мыслей. — Скорость звука, ниже скорости пули, значит выстрела я не услышу, — догадался я в приступе предсмертной сообразительности, — и это прекрасно, меньше страдать! В ушах писком комара вибрировала готовая лопнуть струна. Я сжался в комок, начал считать: раз… два… три… вот сейчас, сейчас!..

Но шло время, а ничего не происходило. Точнее, происходило что-то, чего я не видел, хотя ощущал всеми клеточками тела. Нервное дрожание струны в невидимых динамиках сменилось знакомой с юности мелодией, боль под ребрами сама собой утихла. Все еще не веря в возможность спасения, я приоткрыл глаза… На меня, поступью голодной тигрицы, надвигалась обворожительных форм женщина. Неся на отлете подрагивающие груди, она на каждом шагу исполняла танец живота, от чего не стесненные обилием одежд чресла жили собственной жизнью. По-африкански вывернутые губы призывно улыбались, в огромных глазах горел сатанинский огонь.

Так это же совсем другое дело! — хрипло, но отчетливо произнес мой внутренний голос, и я подумал, что безумие не такая уж плохая вещь, в нем тоже можно найти свои маленькие радости.

За полуобнаженной красоткой с подносом в руках шел в костюме официанта… главный бандит… нет, милицейский полковник… нет, оба они, но в одном лице, и лицо это льстиво, по холуйски, улыбалось. Здесь же, на месте бетонной колонны, появился альков с кроватью под балдахином и массой подушек, которые заботливо взбивал Дюбель, или как его там, но тоже во фраке и с бабочкой под квадратным подбородком. Вид при этом у него был чрезвычайно ответственный и сосредоточенный. Закончив свое занятие, он легким движением откинул угол одеяла и, прихватив с собой седого, с достоинством удалился.

А жизнь-то налаживается! — мелькнула в голове затертая концовка анекдота и я пожалел, что тренировочный костюм не соответствует важности момента, но интуиция подсказывала, что и он мне вскорости не понадобится. Тихая музыка обволакивала. Избавляясь от деталей туалета, красотка тянула меня за руку к дверям рая. Как человек покладистый, я не сопротивлялся. Чего хочет женщина, того хочет бог! Послушного судьба ведет, а упрямца тащит! Ласковый теленок… нет, это уже из другой оперы. Соски ее тяжелых грудей упирались в меня стволами помповых ружей, низкий голос страстно вибрировал:

— Не говори им, где спрятал деньги, ты скажешь это мне!

Полупрозрачные трусики упали на пол, я был на все согласный. Деньги, так деньги! Спрятал, так спрятал! Почему же не сказать — скажу… но потом, не сразу! А там посмотрим, как карта ляжет. Ее руки обвили мою шею, под тяжестью содрогавшегося от страсти тела я рухнул на перины кровати. Я весь дрожал от охватившего меня желания… как вдруг из-за розового полога высунулась озабоченная физиономия Торквемады и инквизитор сходу осенил нас крестом:

— Pax vobiscum! Мир вам! Я тебя повсюду ищу, а ты тут сексом пробавляешься! — буркнул он недовольно. — Великий грех, сын мой, великий… — бросить человека на полпути к свободе!

Красотку с меня как ветром сдуло. Словно подброшенный в воздух, я вскочил на ноги и, сжав кулаки, пошел на инквизитора. Ярость моя не знала предела:

— Ну погоди, иезуитская морда, я с тобой, гнида, за все рассчитаюсь! Сколько женщин сжег на костре, не мог найти им лучшего применения? Опять шаловливые ручонки чешутся? Сам делом не занимаешься и другим не даешь!..

Я мог еще многое ему сказать, но Торквемада, надо отдать ему должное, не дрогнул. Смотрел на меня холодно, бледные губы сложились в саркастическую улыбочку.

— Гэнус хуманум! — процедил он сквозь зубы, — род человеческий, как же глупы твои дети! Неужели так трудно отличить лицедейство от жизни, пусть и бессмысленной? Или ты не слышал стрекотания камер? Или тебе ничего не подсказал саундтрек? Каюсь, не предупредил, но кто же мог предположить, что тебя затащат в свою резервацию киношники?.. Сначала их хотели поместить вместе с убогими творениями литераторов — как ни крути, а продукция одного пошиба — только уж больно они со своими стрелялками агрессивны. Вот и пришлось искать место для зоны в другом конце атриума, куда и спрятали от греха подальше героев большинства кино-поделок. Мог бы, между прочим, и без моей помощи догадаться — видел же, что хороших и плохих парней играют одни и те же актеры! Сюжеты, казалось бы, разные, а на головы зрителей льются одинаково мерзкие помои… — Торквемада приосанился и осенил себя крестом: — Слава Богу все обошлось! Если бы попался в лапы к телевизионщикам, тогда бы пропал совсем! Они бы тебя по сериалам до непотребства затаскали, а то и сам, объевшись «мыла», запросился в мир иной. Много в бытность свою инквизитором сжег я книжек, но, в сравнении с их скудоумной похабщиной, они кажутся мне теперь детскими сказками. Нет, сын мой, — вздохнул Томас, — настоящей жизни ни по ту, ни по эту сторону кинокамеры нет, один эксгибиционизм! Такова убогая человеческая сущность, ну а нам с тобой, вознеся хвалу Господу, пора продолжить наш путь…

Молитвенно замерев, Торквемада возвел очи к небу. Я смотрел на него в растерянности:

— Но, послушайте!.. Где же вы раньше были, когда меня убивали? Если уж приспичило войти в кадр, тогда бы и появились. Зачем было в самый неподходящий момент соваться в альков? Не мальчик ведь, могли бы и подождать! Может быть, я сам хотел убедиться, что передо мной иллюзия фабрики грез…

Но, занятый своими мыслями, великий инквизитор меня не слушал, а возможно, и не слышал. Отвернулся и, ставя врастопырку больные ноги, заспешил по тянувшейся вдоль резервации киношников тропинке. И был совершенно прав: кто знает, какие еще сценарии роились в больном воображении обитателей зоны! Едва поспевая за монахом, я еще долго оглядывался и втягивал боязливо в плечи голову.

Впрочем, как и обещал мой спутник, идти оставалось совсем немного. Сердце невольно наполнилось радостью, когда мы вступили в знакомую полосу тумана, в конце которой брезжил свет тусклого осеннего дня. Мне казалось, я уже различаю потемневшую от времени стену дома и оставленную открытой маленькую дверцу. Я предвкушал удовольствие с каким выпью с Колькой стопку водки и закушу хрустким соленым грибком. И действительно, белесая мгла начала постепенно рассеиваться, пока не показался…

Я не поверил своим глазам! Я их потер. Потер с силой, но даже после этого знакомая картина не растаяла в воздухе. Передо мной был берег Леты! Покосившийся сарай со штабелем почерневших от времени досок. Растянувшийся во всю длину, дремавший на теплом песочке крокодил. Над тоскливым пейзажем нависало унылое небо, тягучие воды забвения мелко плескались о настил…

Ничего не понимая, я повернулся к Торквемаде. Он сиял, как начищенный пятак. Уверен, никто из коллег по конгрегации никогда не видел великого инквизитора таким счастливым.

— Но как же так?..

Доминиканец даже не старался спрятать кривившую его губы усмешку:

— Чему, сын мой, ты удивляешься? Я ведь говорил тебе, что мы в одной лодке, так я имел в виду посудину Харона! Все люди стремятся заполучить свободу, только представление о ней, как и об истине, у каждого свое. Единственная для меня возможностью вымолить у Господа прощение это пройти, как все люди, через ад, а для этого надо было попасть на берег Леты. Как говорится: финис сантификат мэдиа — цель оправдывает средства! И потом, я ведь тебе не солгал, а всего лишь не сказал всю правду. Разве сам ты никогда не прибегал к этой уловке? Разве не манипулировал в своих интересах судьбами людей?.. В таком случае, чего ты хочешь! Это жизнь, а у нее, как известно, волчьи законы. Впрочем, — ухмылка его стала издевательской, — справедливость торжествует всегда, просто люди до нее не доживают…

Накинув на голову капюшон, он направился в сторону клубившегося у берега желтое марева, но вдруг остановился, обернулся:

— Скажу тебе одну вещь, не хочу оставаться в долгу! — губы Торквемады сложились в улыбку, но он не улыбался. — В бытность свою инквизитором, думал я, соблазненный грехом гордыни, что очиститься в Его глазах можно чужой кровью… — едва заметно покачал головой: — Так не бывает! Ничто чужое к оплате не принимается. У меня было время понять это, пятьсот лет — большой срок! Лучше к людям относиться я не стал — твари Божьи, они в первую очередь твари — но стал терпимее, ведь каждый сам ответит за себя. И ты знаешь… — ему наконец удалось улыбнуться, — иногда эти несчастные заслуживают к себе снисхождения. Ты, сын мой, сделал сегодня доброе дело, оно тебе зачтется. Не бойся ада и не верь досужим вымыслам, ничего нового ты там не найдешь. Теперь прощай!

 

12

Сутулую фигуру Торквемады съел туман. Люди в своем неведении говорят: «глубина отчаяния», если у отчаяния действительно есть глубина, то я ударился о его дно. Обведя еще раз взглядом безрадостную картину, я опустился на песок и обхватил голову руками. Уходя — уходи, собрался умирать — умирай, и нечего заигрывать с судьбой, нечего тешить себя несбыточными надеждами! А если не собрался?.. Если умирать-то как раз и не хочется?..

Усталость навалилась дремотой. Я лег на бок и, свернувшись, как в детстве, калачиком, отдался на волю волн милосердного сна. Ничто больше меня не интересовало, ничто не тревожило, если не считать…

Дядюшка Кро подполз, отдуваясь, как паровоз:

— Забыл чего?.. — поинтересовался он отнюдь не шепотом и для верности толкнул меня мордой в плечо. — Хорошо, что вернулся, я тут вспомнил одну историю! Есть такая примета: если возвращаешься, надо посмотреться в зеркало и сказать себе «привет», иначе все пойдет наперекосяк. Один знакомый пират, из покойничков, забыл это сделать и следующие десять лет провел прикованным к веслу галеры. А его соседка по лодке Харона, полненькая такая блондиночка — дамочка пикантная, тебе бы понравилась — рассказала по секрету, как супруг однажды забыл дома документы. Открывает он своим ключом дверь, а она, как принято говорить, не одна и мужичок рядом с ней не при галстуке. Короче, для всех троих дело кончилось плохо, а сказал бы муж просто: «привет!» — глядишь все бы и обошлось…

Я заткнул уши пальцами и смотрел, как дядюшка Кро беззвучно открывает пасть. Не до блондинок мне было, даже аппетитных и привлекательных. С ними хорошо, когда собственные поминки только еще брезжат на горизонте, когда же костлявая берет точильный камень и, подмигивая тебе, начинает деловито править косу, тут не до жуирства.

Но дядюшке Кро тонкие материи были чужды, он обиделся:

— Черствый ты, Дорофейло, человек, зря я с тобой связался! Вот уж непреложная истина: не делай добра, не получишь зла…

Развернувшись, словно танк, на месте, крокодил пополз к воде. В наклоне опущенной головы чувствовалось испытываемое им разочарование. Больно было смотреть с какой безысходностью ставил он на песок чудовищных размеров лапы.

— Постой, Кро! Мне надо кое — что тебе рассказать…

Будто только того и ждал, аллигатор остановился и сразу повеселел.

— Ладно, негодник, — пробурчал он, поворачивая назад, — но имей в виду, ты играешь на лучших чувствах моей души…

Водворившись на облюбованном в песке месте, крокодил приготовился слушать. Устремленные на меня глаза горели живым интересом, зубастая пасть приоткрылась в предвкушении. Мне ничего не оставалось, как начать рассказ, и начал я его с того момента, когда, расставшись с дядюшкой Кро, стал взбираться по косогору. Закончил словами великого инквизитора об относительности понятий правды и свободы. Мой единственный слушатель, надо отдать ему должное, меня ни разу не перебил, если не считать многократных попыток встрять с воспоминаниями о встречах с Карлом и Зигмундом, людьми, по его словам, достойными, не смотря на то, что говорят о непонятном. Заодно уж старина Кро сообщил, что с Торквемадой лично не знаком, по причине затворничества последнего, но о существовании доминиканца наслышан. Я давно уже умолк, сидел, пропуская через пальцы струйки мелкого песка, а аллигатор все еще двигал челюстями. Потом вдруг на полуслове умолк и вскинул на меня полный недоумения взгляд:

— Выходит, старик тебе тайну не открыл!..

Догадливость его не знала границ, именно об этом я битый час и талдычил.

— Унес, жлоб, секрет возвращения в мир в могилу… — продолжал дядюшка Кро, демонстрируя чудеса формальной логики. Посмотрел на меня удивленно: — Тогда, какого черта ты сюда приперся?..

Вопрос поставил меня в тупик. Не столько своим существом, сколько беспардонностью с которой был задан. Нельзя спрашивать инвалида, как вышло, что он ходит без ноги, это по меньшей мере не этично, а слепого, почему тот не занимается живописью. Откуда, черт подери, я мог знать, что все так обернется? Неужели зубастое чучело думает, что мне не хочется оказаться сейчас дома! За окном ласкает слух шум дождя, на потрескивающих в камине поленьях пляшут язычки пламени… — я представил себе утопающую в полумраке гостиную и явственно почувствовал сладковатый березовый дух. Откинувшись на спину, заложил руки за голову. — А еще лучше очутиться на берегу теплого, ласкового моря! Пойти вечером как когда-то в Коктебеле гулять на набережную. Я обниму Сашку и мы будем долго стоять и смотреть, как серебрится и дрожит на воде лунная дорожка…

Дядюшка Кро прервал затянувшееся по его мнению молчание:

— Слышь, Глебань, а ты не шутишь? — спросил он с надеждой, но мой вид свидетельствовал об обратном. — Да-а… — протянул аллигатор, — старик твой — выдающаяся скотина!.. Не ожидал! По моим понятиям, тут должно существовать какое-то заклинание или, на худой конец, заветное словцо…

Неспособный долгое время придаваться тоске, крокодил оживился:

— Помнится, захаживал сюда при Иване Грозном один думный дьяк, пьяница и богохульник, каких свет не видывал. Так вот он утверждал, что купил ключ к заветной двери у заезжего индуса! И цену называл. Врал, конечно, но складно. А занимался мазурик тем, что прятал в Лету концы боярских делишек, но вскорости и на него нашлась управа: порубили по пьянке опричнички… А вот еще был случай! — продолжал дядюшка Кро с энтузиазмом, закуривая мою сигарету. — Повадился приходить на берег Леты один господин, по другому и не назовешь. Видный такой, статный и одет во все добротное. Спустится с косогора, сядет на песок, как мы с тобой, и смотрит неотрывно на реку, молится: «Дай, — говорит, — Господи мне силы жить, а лучше забери мою душу!» Признался однажды, что убил родного отца. Не своими руками, но от этого не легче. «Мне, — сказал, — теперь все едино, речь не обо мне, а о России. Если кинусь в Лету, такие нехристи придут к власти, народ кровью умоется!». Как в воду глядел, ста лет не прошло! А последний раз заявился в крестьянском зипуне и с посохом. «Все, — молвил, — крокодилья твоя душа, больше не увидимся!» И верно, с той поры я его не встречал, потом только узнал, что незадолго до этого скончался будто бы в Таганроге государь император, а правда это или нет, тут у людей большие сомнения…

Какое-то время мы молча курили, каждый думал о своем. Хотя аллигатор успел подумать и о моем, потому что спросил:

— Может, выпьешь глоток — другой, тебе и полегчает? Генералы, я рассказывал, принесли с собой целый ящик бутылок, но когда старик их кинул, толстобрюхим стало не до пьянки. Удивительное дело, как меняет пристрастия человека близость смерти…

Я покачал головой: пить не хотелось, не время было глушить тоску алкоголем. Но сарай, на который с таким вожделением взирал крокодил, решил на всякий случай осмотреть. В подтверждение слов дядюшки Кро там стояли два ящика: один, железный, из под личных дел ОГПУ, он был пуст, во втором, пластмассовом, оставалась пара непочатых бутылок коньяка. Но что меня заинтересовало, так это развешанные по стенам сети и пара удочек с заржавевшими крючками.

— Дядя твой приволок, — пояснил аллигатор, глядя с разочарованием на мои пустые руки, — думал, если в Лете может многое кануть, то почему бы не попробовать из нее что — нибудь выудить. Облом ему вышел, беспамятство своих жертв не отдает! — поколебавшись, не удержался, спросил: — Бутылки-то еще остались?..

Случай с хроническим алкоголизмом собаки описал, кажется, Куприн, а вот о пристрастии к выпивке пресмыкающихся мне до сих пор известно не было. Желая порадовать друга, я открыл было рот, но так с открытым ртом и замер… из стелившегося над рекой тумана показался нос лодки. И не просто показался, а как бы нацелился на меня. Сердце разом перестало биться: по мою душу! Но так не может быть, кричало все во мне, я же живой! Еще столько всего надо сделать, в сорок пять люди только начинают жить!..

Дядюшка Кро смотрел на меня с удивлением, но, обернувшись, понял все, и сразу. Тем временем посудина Харона ткнулась носом в песок, а сам он, перешагнув через борт, ступил босыми ногами на берег. Это был очень худой, жилистый старик с натруженными руками и забронзовевшим от ветра и солнца телом. Одежда, если живописные лохмотья можно назвать одеждой, висела на нем, как на вешалке. Казалось, лодочник едва держится на ногах от изнеможения. Трудно испытывать сострадание к человеку, доставляющему несчастных к вратам ада, но при виде легендарного перевозчика я почувствовал укол жалости.

Неся на плече весло, Харон приблизился и сел на выбеленное временем и непогодой бревно. Провел ладонью по мокрой от пота, загорелой лысине, заложил за уши пряди длинных седых волос.

— Ну, здравствуй, старина Кро! — произнес он устало, но посмотрел при этом не на крокодила, а на меня. Глаза у него были на редкость яркие и живые, и — в это трудно поверить — они смеялись. Ну, может быть, не смеялись, но улыбались-то точно. В них жила готовность рассмеяться, предполагавшая незаурядное чувство юмора. — Если тебе, приятель, не к спеху, — продолжил Харон, обращаясь непосредственно ко мне, — я немного посижу, отдохну. Умаялся…

Другой на его месте, да я бы и сам, смотрел на меня, как на врага народа, как на обузу, которую, несмотря на усталость, придется везти на другой берег. В словах же лодочника сквозила симпатия. На его обветренных губах плавала легкая улыбочка:

— А хочешь, полезай в лодку, устраивайся, пока она пустая. Тебе там будет удобно…

— Ты что, Хароша, с дуба свалился? — осадил его не отличавшийся изысканностью манер крокодил. — Не видишь, что ли, парень не созрел!

— Тогда извини, — улыбка перевозчика стала шире, — торопить не хотел! Помаши с мое веслом, — повернулся он к аллигатору, — и у тебя в глазах потемнеет! А ты, древняя калоша, вижу, принялся за старое, опять с живыми якшаешься, — покачал он лысой головой. — Мало, видно, тебе старик досаждал, снова за свое!

Дядюшка Кро недовольно завозился, но ничего на это не ответил. Как тут же выяснилось, в его квадратной черепной коробке бродила иная мысль:

— Ты что, Глеб, не русский, что ли? — произнес он, глядя на меня со значением. — Видишь, человек устал, ему расслабиться надо! Народ по берегу Леты подобрался терпеливый, могут и подождать, а мы сядем ладком, поговорим по-человечески…

И весьма недвусмысленно мотнул мощной головой в сторону сарайчика. Мне ничего не оставалось, как бежать за бутылкой, да я, впрочем, не очень-то и сопротивлялся. С хорошими людьми грех не выпить, даже если некоторые из них не то чтобы люди. Да и страху за последнее время я натерпелся такого, что снять стресс можно было только стаканом. Вернувшись, сорвал с горлышка фольгу и протянул коньяк Харону. Лодочник вытащил узловатыми пальцами пробку и сделал несколько больших глотков. Дядюшка Кро ждал своей очереди, распахнув, словно крышку чемодана, пасть. Я тоже приложился, после чего угостил ребят сигаретами. Заговорили, как водится, за жизнь, в сложившихся обстоятельствах эта тема для меня была особенно актуальной.

— Вот что, мужики, я вам скажу, — произнес Харон с горькой усмешкой, — нет в мире справедливости! Взять того же Сизифа, в сравнении со мной он работает вполсилы. Я гребу что на тот берег Леты, что обратно, а этот лентяй тащит пресловутый камень только в гору, а вниз идет порожняком. Но зато в качестве компенсации у меня есть моральное удовлетворение! Мало того, что работаю на свежем воздухе, так еще и с людьми, приношу им пользу. А это очень важно для самосознания человека!..

— Да, Хароша, работенке твоей можно только позавидовать! — поддакнул ему дядюшка Кро и посмотрел на меня все с тем же значением, которое я предпочел не понять. Не хватало мне в добавок к собственным проблемам иметь на руках пьяного в лоскуты аллигатора.

— А с другой стороны, — продолжал Харон, — никак не возьму в толк, что в мире происходит. Возишь усопших возишь, а меньше их не становится! И кажется мне, что люди садятся в лодку одни и те же… — сделал он большие глаза. — Кто бы умный объяснил, как это получается!

Поскольку лодочник повернулся с этими словами к Кро, тот просиял. Его зубастая пасть расплылась в довольной улыбке, аллигатор буквально купался в лучах обрушившегося на него признания:

— Видишь ли, Харон, объяснений подмеченному тобой феномену может быть два! Если взглянуть на вещи философски, то логично предположить, что люди имеют свойство возвращаться в жизнь. Ты их доставляешь к вратам ада, а они неведомыми нам с тобой путями просачиваются обратно. Отсюда можно вывести закон сохранения количества человеческих душ в кругообороте природы…

Дядюшка Кро посмотрел по профессорски строго на слушателей:

— Второе объяснение в корне противоречит первому, не говоря уже о том, что оно много печальнее! Знакомство с глубинной сущностью человека, коллеги, всегда вызывает грусть, но мы обязаны отложить наши чувства в сторону. Считая, что человечество движется к совершенству, высокие умы заблуждались. Слава Богу, ни Кампанелла, ни Сен-Симон не дотянули до наших дней, иначе их ждало бы большое разочарование…

— А Барков, который поэт? — перебил крокодила лодочник. — Вот кто истинный философ — экзистенциалист! Тут разочарованием и не пахнет! Пока вез его через Лету, он такого надекламировал, что живым людям можно только позавидовать. Проникновенно пишет, а отдельные места так даже вышибают слезу…

— Кто любит попа, а кто попадью, — поставил его на место дядюшка Кро, наградив в придачу холодным взглядом, — не о том я! В седые времена, на Земле жили несколько сотен тысяч человек, а теперь трутся друг о друга животами шесть миллиардов! Где на всех взять душ?.. Вот в ход и идут оставшиеся от вымерших в процессе эволюции зверей и, особенно, насекомых. Поэтому, друзья мои, человечество и мельчает! Представляете, живет себе человек и не знает, что несколько миллионов лет назад он был преуспевающим кровососущим, хотя об этом можно догадаться по его повадкам… -

Лодочник пожевал в задумчивости губами и поднялся с бревна:

— Об этом надо будет хорошенько подумать…

Дядюшка Кро его остановил:

— Не спеши, Харон, нужен твой совет! У Дорофейло, — кивок в мою сторону, — не от большого ума, — кислое выражение морды, — возникли проблемы. Заскочив к нам по незнанию, вернуться обратно у него не получается…

— Ах вот оно как! — заметил перевозчик, нисколько, впрочем, этому не удивившись. — Такие вещи случаются, помнишь тех ребят с гонором, что требовали спецрейс в преисподнюю?..

— Помню, помню, — отмахнулся дядюшка Кро, — в том-то все и дело! Ты ведь сам говоришь, что много общаешься с людьми, так может кто из них упоминал в разговоре про лазейку на тот свет? Тот — в том смысле, что не этот…

Харон нахмурил высокий лоб и в задумчивости оперся на весло:

— Да нет, вроде бы никто!.. Контингент у меня не тот, знали бы лазейку, не сидели бы в моей посудине! Мысли у моих клиентов лишь об одном… — бросил он взгляд в сторону дальнего берега Леты. — Ты вот что, поговори-ка об этом с Цербером! Он хоть и собака, зато о трех головах и, что немаловажно, приставлен к вратам ада, значит кое-что мог и слышать. Если верить авторам детективов — сколько я их доставил по назначению! — самый осведомленный человек в конторе это швейцар… — Вскинул на костистое плечо весло. — Ладно, ребята, засиделся я с вами, а меня ждут…

Однако, не успев сделать и нескольких шагов, как вернулся:

— Вот еще что! С собакой поаккуратнее и особенно не удивляйтесь, он последнюю пару тысяч лет какой-то странный стал! Вергилий пса обидел, написал, что, усыпив его, Эней пробрался в преисподнюю, а тот воспринял это как личное оскорбление. Подстерег поэта, когда тому пришло время входить во врата ада, и потребовал моральной компенсации: чтобы научил его стихосложению. С той поры изъясняется исключительно гекзаметром, а в остальном, хоть и стар стал, но еще вменяем…

Произнеся эти слова, Харон повернулся и зашагал к воде. Я слышал, как, орудуя на корме веслом, он с большим чувством напевал: «я убью тебя, лодочник…».

Когда клубившееся над водами забвения марево проглотило лодку, дядюшка Кро подполз ко мне и тоном, не терпящим возражения, потребовал:

— Ну, а теперь, Дорофейло, скажи правду: что тебя сюда привело!

Вопрос был хорош, по существу, его задавал мне еще Колька. Если честно на него отвечать, то глупость и неосмотрительность. Чем еще объяснить ту беспечность, с которой я ринулся знакомиться с дядиным наследством? Ну а что заставило меня спешить, делать из этого тайну не было никакой необходимости. Пока мой рассказ касался бизнеса и сложных отношений со стариком, дядюшка Кро слушал вполуха, но стоило мне заикнуться о приглашении на обед, как аллигатор изогнулся всем телом, словно пружина, и рявкнул:

— Имя аристократа не перепутал?

Я повторил сказанное и, как ни в чем не бывало, продолжал описывать выпавшие на мою долю злоключения, но теперь с каждым словом Кро становился все мрачнее. Огромные, способные крушить кости мамонтов, скулы налились свинцовой тяжестью, в судорожных движениях мощного хвоста чувствовалось испытываемое им напряжение. Взгляд крокодила стал неподвижным и угрюмым. Я давно уже закончил говорить, а он все лежал мрачной глыбой и, казалось, этого не заметил.

Наконец тяжело вздохнул и произнес:

— Угораздило же тебя!

— А что такое? В чем, собственно, дело? — забеспокоился я не на шутку, плохо понимая чем вызвано сумрачное, если не сказать сумеречное, состояние моего друга.

— Да не в чем! — отмахнулся дядюшка Кро лишь для того, чтобы тут же добавить: — Де Барбаро — самый крупный из всех известных мне негодяев, а я повидал их на своем веку предостаточно…

И, все так же хмурясь, рассказал мне одну историю:

История, рассказанная дядюшкой Кро

на берегу вод забвения.

Прежде чем говорить как и откуда появился на земле род де Барбаро, — начал издали дядюшка Кро свое повествование, — следует вглядеться в глубину веков и поискать, не найдется ли там среди деяний человека чего — нибудь осмысленного. Если так вот по-простому рассуждать, не мог Создатель отправить его в жизнь, не дав элементарного знания о мире. Проблема эта интересовала меня всегда, поэтому я не скупился и щедро тратил время, чтобы собрать воедино отблески тех крупиц великого, что еще мерцают кое — где в шелухе человеческих будней. Люди, как ты сам убедился, и после смерти остаются людьми, им страсть как хочется поговорить о себе, а через это и о мире, в котором им выпала горькая участь жить. Среди моих собеседников попадались выдающиеся личности, но и разговор с обыкновенными прожигателями жизни оказывался, зачастую, весьма полезным для понимания устройства мироздания. В том и состоит прелесть общения, что оно дает пищу не только для ума, у кого он есть, но и для воображения, которого многим катастрофически не хватает. Все богатство и разнообразие Вселенной, как в капле воды, отражается в каждом человеке, надо только преодолеть брезгливость и хорошенько божью козявку рассмотреть. Подводя же итоги моим титаническим усилиям, было бы справедливо отметить, что на сегодня я остался единственным, кто владеет полнотой знания о тех немногих, кто выдержал отчаянную борьбу и сохранил для человечества искру божественного огня.

Открылось мне в трудах моих, что было когда-то время, когда люди обладали полнотой знания о мире и пониманием того, зачем они в него пришли. Об этом упоминали пророки Ветхого завета из тех, с кем удалось поговорить. Но даже в те седые времена многое из этого знания было уже утеряно, хотя его было все еще достаточно, чтобы дать Моисею возможность направить своих буйных соплеменников по начертанному Провидением пути. Не берусь судить о чем думал Господь, создавая людей, но могу с уверенностью предположить, что Он в чем-то на них рассчитывал. Однако, получив свободу, эти дети порока тут же позабыли о своем предназначении и принялись искать земных благ и удовольствий. В этой примитивной возне и поднятой ею пыли великое знание померкло и утратилось, а оставшиеся крохи растащили по философским учениям и религиям, где оно посверкивает изредка через затейливую дурь человеческих измышлений.

Что ж до подвижников, несших в своих ладонях божью искру, то во все времена их можно было перечесть по пальцам. Называли этих людей по-разному: на Востоке учителями и гуру, в странах Ислама суфиями, в России святыми праведниками и провидцами. Несмотря на значительные, на первый взгляд, различия, они исповедовали одни и те же ценности и строго следили за тем, чтобы недостойные великого знания не могли затесаться в их узкий круг. Из глубины веков до живущих ныне поколений дошли будоражащие воображение имена Гермеса Трисмегиста и Пифагора, к их числу принадлежат и некоторые основатели великих мировых религий. Говоря на понятном языке с современным им человечеством, они старались не дать людям погрязть в трясине материального, как и проникнуться мыслью, что только ему, материальному миру, они и принадлежат.

Но человек смертен и приходило их время покинуть мир. О нет, они этого не страшились, секрет вечной жизни будоражит лишь слабые души! Их беспокоило другое: кому передать сохраненные ценности, как избежать тянущихся к ним грязных рук. Для отбора достойных были придуманы обряды посвящения, обставленные, как того требовала традиция, мистической атрибутикой, но сводившиеся лишь к испытанию готовности неофита возложить на себя бремя великого знания. Чтобы избавить человека от сжигавших тело и душу страстей и помочь изжить сомнения, его обрекали на одиночество, месяцы и годы проводил он наедине с самим собой и своими размышлениями. Если же в редкие моменты общения испытуемый спрашивал, когда станет одним из посвященных, ответом ему были слова: «Истину нельзя дать, ее можно лишь найти внутри себя. Или не найти». Наконец наставал день, когда посвящаемого провожали с почестями в склеп и клали в мраморный саркофаг, где он должен был пережить муки умирания и, впав в полный видений сон — экстаз, отрешиться от жизни…

Дядюшка Кро прервал плавное течение повествования и посмотрел на меня торжествующе. Глаза его сияли:

— Тут- то, Дорофейло, и наступало мое время!

Я догадался. Я все понял. Меня захлестнула радость открытия:

— Неофит приходил сюда, на берег Леты!

— Именно! — подтвердил мою догадку дядюшка Кро, и сделал это с большим достоинством. — Именно! Через известную тебе дверь. После чего я перевозил его на другой берег Леты. Если же, подойдя вплотную к смерти, испытуемый выражал намерение вернуться, я доставлял его обратно…

У меня появилось ощущение, что я ослышался:

— Ты хочешь сказать, были и такие?..

Дядюшка Кро понял меня с полуслова:

— Да. были! Не у каждого находятся силы для возвращения в мир людей и не стоит их за это винить. Пройдя через все испытания, посвящаемые не боятся преисподней и готовы войти через ее врата в вечность. Тех же, кто взваливает на свои плечи ношу помощи человечеству, в Буддизме называют Бодхисаттвами. Я возвращал их на этот берег и не без слез наблюдал, как, поднимаясь по склону, они скрываются в белесом тумане. Эти подвижники живут среди вас незамеченными, но благодаря им люди сохраняют свои души живыми. Именно это имел в виду святой Серафим, когда говорил: спасись сам и вокруг тебя спасутся тысячи. Через облеченные в форму мистерий таинства посвящения прошли многие из тех, кем по праву гордится человечество…

Поскольку аллигатор умолк, я позволил себе спросить:

— Прости меня, но какое отношение все это имеет к де Барбаро?..

Дядюшка Кро наградил меня таким взглядом, от которого мне стало не по себе, но повествование, тем не менее, продолжил:

— Де Барбаро!.. Ты, конечно же, замечал, что рядом с занятыми благородным делом людьми всегда крутится туча проходимцев, цель которых набить карман и погреть руки. Взять хотя бы так называемых экстрасенсов и всякого рода прорицателей, большинство из которых наживаются на человеческом горе и глупости. Теперь представь себе масштаб проблемы, когда речь идет о владеющих великим знанием посвященных! Во все времена служители черных сил из кожи лезли вон, только бы к этой тайне приобщиться, и однажды им это частично удалось. Вернувшись от врат ада, один из неофитов проговорился про существование разделяющей миры полосы отчуждения, в которой мы с тобой сейчас находимся. Движимый любовью к женщине — от этих созданий, как говорили древние, на земле все беды! — несчастный научил свою избранницу пользоваться тайным ходом, но больше ничего сказать не успел. Имя его стерто со скрижалей истории. Раскаиваясь в содеянном, он бросился в воды забвения, но было уже поздно. По наивности своей он не догадывался, что тайное знание убивает тех, кто недостоин к нему прикоснуться, иначе не стал бы делиться им со своей любимой. О том, чтобы сделать ее судьбу печальной, позаботились рыцари ордена «Каморра Лориката», штаб-квартира которого находилась тогда, впрочем, как и в наши дни, в Венеции, в одном из дворцов, выходящих фасадом на Большой канал. Случилось это в четырнадцатом веке, когда великим магистром тайного ордена был француз из рода де Барбаро. Что ж до самого ордена, то члены его поклоняются, как богу, огромному ящеру, считающемуся у них воплощением вселенского зла. Отсюда и его название «лориката», что значит крокодил…

Дядюшка Кро бросил на меня настороженный взгляд, но, наученный горьким опытом, я счел за благо промолчать.

— Ты, я вижу, уже догадался о ком идет речь!.. — хмыкнул он, явно довольный моей сдержанностью. — Овладев преступным образом секретом потаенной двери, де Барбаро проник сюда и увидел меня. И каждый раз, когда он и его приспешники появлялись у берега Леты, они встречали лишь твоего покорного слугу, которого и принимали за повелителя сил тьмы. Примитивные люди, малообразованные… впрочем, я не возражал! Хотите считать меня символом зла?.. — да, без проблем! Просите помочь обрести власть над миром?.. — легко!

Следуя этим своим представлениям, орден добился, чтобы мой скульптурный портрет установили на вершине колонны Дворца дожей, мне приносили жертвы, включая человеческие… — дядюшка Кро запнулся, словно споткнулся на бегу о препятствие. — Ты смотри не подумай чего! Я ведь не просил! Если хочешь знать, я убежденный толстовец и стихийный вегетарианец. Это все они сами из желания обставить свою религию красочными процедурами. Так принято у людей, все церкви стремятся поразить воображение верующих… — и, видя, что я не намерен уличать его в кровожадности, довольно осклабился: — Мне такое поклонение даже нравилось! Трудно быть богом, но очень, скажу тебе, приятно. Со временем я настолько вошел в роль, что начал требовать детального соблюдения специально разработанного протокола с поклонами и величаниями, но от жертв, заметь, всегда отказывался. Нам, богам, приношения ни к чему, если они кому-то нужны, то исключительно самих молящимся…

Устав лежать на животе, дядюшка Кро повернулся с урчанием на бок и подгреб под себя для удобства кучу песка.

— Тем временем, — продолжал он, — по Венеции стали распространяться таинственные слухи, мол вода в лагуне красная не от заката, а от крови тех, кого на вечерней зорьке терзает чудовище. Появилась легенда, будто бы на острове Сан-Мишель, где я якобы обитаю, повсюду валяются человеческие останки. Тому нашлись и очевидцы, утверждавшие, что сами видели на песке следы огромных лап. Были среди них и такие, кто слышал разносившийся над Каналом Сирот чудовищный рев, от которого в жилах стыла кровь. Сплетни эти, без всякого сомнения, распускал сам орден, власть которого настолько окрепла, что де Барбаро стал помыкать самим дожем, но…

Дядюшка Кро выдержал паузу и подмигнул:

— Не все коту масленица! Однажды, с соблюдением всех ритуалов, сакральная дверь отварилась… но вместо берега Леты перед глазами рыцарей «Каморры Лорикаты» предстал Большой канал со снующими по нему гондолами. Жаль, я не видел, как вытянулась при этом физиономия де Барбаро, на это стоило бы взглянуть! С того самого момента тайна контакта двух миров была орденом утеряна…

— Устав от поклонения этих мерзавцев, ты перенес дверь в сердце России! — улыбнулся я собственной сметливости. — Достали они тебя…

Польщенный таким предположением, дядюшка Кро зарделся, словно красна девица, но вынужден был признать:

— Не совсем так! Ты несколько переоцениваешь мои скромные возможности и, если уж говорить правду, недалеко ушел умишком от ребят средневековья. Сам посуди, кто я такой, чтобы распоряжаться судьбами мира? Пусть выдающийся, но всего лишь крокодил! Моя стихия — воды Леты, в которых я уже много тысяч лет болтаюсь, как… короче, как в проруби. Нет, Глебаня, когда я обо всем узнал, сам удивился не меньше рыцарей коморры, но, как видишь, быстро привык. Быть богом, — зевнул он, — надоедает, хочется упорядоченной частной жизни с ее маленькими радостями и скромными удовольствиями. Ну а де Барбаро с соратниками с потерей не смирились! Тайное общество, правда, постепенно зачахло, но худо — бедно существует и по сю пору. Упорно, квадрат за квадратом, его члены прочесывали поверхность земли и, в конце концов вышли на правильный след. Ты что — нибудь слышал о Кобяковском городище?.. Именно там в первой половине пятнадцатого века высадились приехавшие через Азов венецианские купцы. Они провели в низовьях Дона ни много, ни мало а целых шестнадцать лет, оставив после себя записки, в которых утверждали будто искали клад скифских царей. Врали, конечно! И руководил экспедицией, кто бы ты думал?.. Да, именно он, очередной великий магистр ордена! Надо сказать, у них были все основания заинтересоваться этим местом. Один краевед из Ростова, естественно покойный, рассказывал, что и сегодня в Кобяковской балке происходят необъяснимые события. Будто бы обследовать подземные пещеры послали двух солдат, так тела их спустя неделю нашли растерзанными. Местные жители утверждают, что там обитает то ли дракон, то ли забывший вымереть динозавр…

Вот тебе и причина, по которой виконт проявил интерес к проводимым на Дону раскопкам. Ай да, археолог! Если бы де Барбаро поверил, что я не блефую и кое — что знаю, сидел бы я сейчас на берегу Леты в ожидании лодки Харона на самых законных основаниях. Возможно, это эгоизм, но перспектива быть найденным через тысячу лет замурованным в бетон не грела, даже если тело хорошо сохранится и тем самым послужит науке.

Между тем, дядюшка Кро продолжал:

— Не лишним будет заметить, что в оставленных купцами бумагах есть фраза, бросающая на это дело совершенно новый свет. «Мы не нашли, что искали, — пишут венецианцы, — но направление работ представляется верным!». Этим они сообщали своим единомышленникам, что поиски надо продолжать не где — нибудь, а на Руси. За твоей страной, по мнению знающих людей, большое будущее, так куда же переносить точку соприкосновения миров, как не в Россию!

События, как я понимаю, развивались следующим образом: накопленные «Каморрой Лориката» огромные деньги помогли ордену выйти на след старика, только он, с его железными принципами, оказался им не по зубам. Тогда-то они и решили вплотную заняться его наследником!..

Этими словами дядюшка Кро закончил свой рассказ, по крайней мере мне так показалось. Но догадка моя была ошибочной. Вошедший во вкус аллигатор всего лишь перевел дух прежде чем приступить к завершающей части своей истории:

— Но это, Дорофейло, было бы еще полбеды, — заметил он со вздохом, — виконт совсем не так прост, как это на первый взгляд представляется! Ты говорил, что наш общий знакомый Карл рассказывал тебе об архетипе брутальности, так вот де Барбаро и является олицетворением этого архетипа, носителем присущей каждому из живущих звериной жестокости. Так уж устроены люди, что это преумноженное в процессе эволюции качество бодрствует в них под тонким покровом культуры, готовое в любой момент явить себя во всей мощи и красе миру. В каждом человеке сидит собственный маленький де Барбаро, который только и ждет случая взять над ним власть. И частенько берет! Да и почему бы не взять и не открысить себе кусок пожирнее, если представляется такая возможность? Почему бы не прижать ближнего своего и не попинать его ногами? Стоит сложиться обстоятельствам, как архетип от призывов переходит к делу и толкает человека на такое, что в другое время показалось бы ему немыслимым. Армии оккупантов забывают о человеческом достоинстве, как будто оно присуще им исключительно в своей стране, обезумевшие болельщики сбиваются в стаи и калечат всех подряд лишь потому, что в людях просыпается умноженный толпой инстинкт дикого зверя. Архетип, Дорофейло, это модель инстинктивного поведения, ждущая своего часа воплотиться в жизнь. От бесконечного повторения типичных ситуаций он обретает невиданную силу, куда большую чем сила разума и воли того, в ком он нашел себе пристанище.

Потому-то де Барбаро и опасен, что в нем, как в фокусе, концентрируются самые низменные и корыстные устремления каждого человека, и бороться с ним можно только борясь с самим собой, а на это мало кто способен. Если же виконту удастся добраться до тайны посвященных, владеющих ею по праву в силу совершенства души, мощь ордена умножится за счет сонмища мерзавцев, которых не трудно найти в любом народе в любые времена. Тогда мало на Земле никому не покажется…

Дядюшка Кро тяжело вздохнул и поставил голосом точку:

— Так-то вот, Глебаня! С таким негодяем свела тебя судьба!

Умолк, давая мне время поразмыслить над сказанным.

Признаюсь, рассказ его заставил меня задуматься. В бесконечной суете будней бывает не до того, чтобы поднять голову и оглядеться по сторонам. Жизнь не балует нас разнообразием и уж подавно мало кто не прибегает ежечасно к стереотипам, определяющим по сути как и чем мы живем.

Услышать от дядюшки Кро ответ я конечно же не рассчитывал, но и не спросить не мог, вырвалось само:

— Что же это за зверь такой — человек?..

 

13

— Что, говоришь, за зверь?.. — созерцавший пики скалистых гор, дядюшка Кро повернул ко мне голову. — А знаешь, что по этому поводу написано в Библии? Не суди, написано, и не получишь срока!.. Ну, или что-то в этом роде… — ухмыльнулся он, поводя головой:. — Сложные, Глебаня, задаешь вопросы, спросил бы еще о смысле жизни! Никто тебе на них не ответит, никто… кроме меня! Что человек за зверь, ты знаешь и сам, а вот дать определение феномену его жизни — это я могу. По дружбе. Философы от несостоятельности лезут в петлю, мыслители десятилетиями бьются над этой проблемой, а я — запросто! И все потому, что не чураюсь общения с людьми, пусть и не совсем живыми. Свел я как-то знакомство с одним чудаком, с малолетства размышлявшим над проклятыми вопросами человечества да так и почившим. Малый самый обычный, каких пруд пруди, но именно он натолкнул меня на мысль, что жизнь — слушай внимательно! — это то, что человек портит, пытаясь понять что она есть такое! Хорошо сказано, правда?.. Я бы и на другие вопросы ответил, только, обретаясь на границе двух миров, судить о них в полной мере мне сложно. Об одном знаю лишь со слов этот мир покинувших, а о другом и того меньше. В этом смысле я ничем не отличаюсь от людей, разве что основательностью суждений…

Довольная собой морда смотрела на меня выжидательно, но похвалы мудрости так и не дождалась. Не до философских изысков мне было, совсем не до них:

— Мне-то что теперь делать? Откуда вообще взялась эта чертова полоса отчуждения?..

Дядюшка Кро недовольно фыркнул и издевательски поднял бровь:

— О, я вижу перед собой глубокий ум! Тебя, собрат по разуму, тоже интересуют проблемы мироздания! — и продолжал уже не так издевательски: — Откуда взялась?.. — да оттуда же, откуда и все остальное! Убежденный материалист сказал бы, что она дана нам в ощущениях, а немного подумав, добавил… Господом.

В тринадцатом веке, пронюхав о существовании границы между мирами, папство, за неимением лучшего, явило миру идею о пургатории, по-ихнему чистилище. И действительно, место подходящее: глядя с этого берега на врата ада, усопшие перебирают в страхе свои грехи, а это именно то, что и требуется. Считалось, что очистившись таким образом, они прямым ходом попадают в рай, но, как видишь, предположение оказалось ошибочным… — бросил он короткий взгляд в сторону озарявшегося всполохами красного входа в пещеру. Посмотрел на меня скептически и пожал плечами: — Откуда мне знать, что тебе теперь делать!

Судя по выражению морды аллигатора трудно было предположить, что в его костяной башке роятся варианты моего спасения, но один, как хотелось верить, все таки нашелся. Его-то дядюшка Кро видимым образом и обдумывал.

— Видишь ли, Дорофейло… — начал он растягивая сколько мог слова, — тому, что я тебе скажу, прямых доказательств нет, но интуиция подсказывает, что имеет шанс вернуться в мир только тот, кого там любят и ждут. Любовь — такая штука, что творит чудеса и может вырвать человека из полосы желтого тумана. Как все происходит, я не знаю, но такое случается…

Что ж, остается только надеяться, что и меня кто-то ждет в той моей жизни. Интересно, кто бы это мог быть? — приготовился я перебирать по пальцам тех немногих для кого, хотелось бы верить, моя жизнь что-то значила, но аллигатор продолжал говорить. Я прислушался:

— Очень возможно, причина в том, что любовь и умение мечтать делают человека сильным. Вот скажи, у тебя была когда — нибудь большая, настоящая мечта?

Мечта? Была ли у меня мечта?.. — я отвернулся от уставившегося на меня чучела и принялся смотреть как в брызгах низвергавшейся в будущее воды дрожит едва различимая радуга. — Да, Кро, у меня была мечта! Более того, я точно помню день, когда она у меня появилась. Сколько мне было?.. Лет семь, может, восемь! Но в школу я ходил точно, потому что сидел за столом и потел над уроками. Старик, а он уже тогда казался мне стариком, устроился в кресле у окна и в ожидании прихода с работы отца читал «Правду». В семье было заведено приглашать иногда дядя к ужину за которым они с братом выпивали по рюмке водки, поминая родителей. Человек одинокий, собственного хозяйства он не вел и к себе никого не звал, однако всегда был аккуратно пострижен и самым тщательным образом одет. У мужчин в ту пору было принято ходить в подобранных в пандан к костюму шляпах, а костюмы дядя носил только хорошие и дорогие. Сидел, как всегда, молча, закинув ногу на ногу, но вдруг опустил газету и вполголоса произнес, как если бы говорил сам с собой:

— Господи, как же все надоело! Надо было родиться в Мачу-Пикчу…

Мы были в комнате одни, и, хотя слова его для моих ушей не предназначались, они меня чрезвычайно заинтересовали. Когда выводишь в тетрадке закорючки или насилуешь неокрепший мозг правилами арифметики, любая возможность отвлечься от этого скучного занятия ценится на вес золота:

— Расскажи про Мачу-Пикчу, — пристал я к нему, как банный лист, — расскажи!

Думал, он станет отнекиваться, но старик только сдержанно улыбнулся:

— Мачу-Пикчу, Глеб, — он никогда не называл меня по другому и не пользовался уменьшительными, а тем более ласкательными вариантами моего имени, — это такое место в Южной Америке, где жизнь прекрасна и люди ничего не боятся. Там нет зависти и злобы и можно говорить то, что думаешь. Там, Глеб, можно жить. Ну а если посчастливится увидеть с вершины горы первый луч восходящего солнца, то обязательно будешь счастлив…

С того дня прошло много лет, но я всегда помнил сказанное дядей, а классе в четвертом взял в библиотеке книгу и прочел про Перу, про затерянный высоко в горах город, населенный жрецами бога солнца. Когда в шестнадцатом веке испанские конквистадоры вступили на территорию империи инков, все жители священного города загадочным образом исчезли. Моя детская мечта побывать там и есть настоящее наследство старика. Она всегда была со мной. В самые трудные времена безнадежности и безденежья я говорил себе, что непременно взойду на священную гору и увижу, как над землей восходит солнце…

— Мечта?.. Да, Кро, у меня есть мечта!

За то время, что я молчал, дядюшка Кро успел подумать о многом другом и теперь смотрел на меня с недоумением. Судя по написанному на длинной морде смущению, он собирался что-то сказать, но, очевидно, не решался:

— Я вот что, Глебаня, думаю… — начал крокодил и тут же умолк и как-то даже сконфузился. — Мы с Хароном знакомы целую вечность и это не преувеличение! Очень мудрый и достойный мужик, другого бы на такую ответственную работу не поставили. Ежечасное общение с усопшими, которые и при жизни были не подарок, требует большой выдержки и такта…

Аллигатор как-то не к месту улыбнулся и этим выдал испытываемую им неловкость, как и готовность в случае чего пойти на попятную. Я насторожился. Мне лодочник тоже пришелся по душе, но дядюшка Кро заходил из такого далека, что это невольно вызывало подозрение. В простоте мой друг и слова не скажет, — прикидывал я, стараясь понять к чему он клонит, — но зачем так уж расхваливать Харона? В конце концов, он доставляет усопших к вратам преисподней, а вовсе не поглазеть на канкан в Мулен Руж.

— Ты прав, лодочник мне тоже понравился…

Старый пройдоха обрадовался:

— Да?.. Это хорошо! Если не обращать внимания на некоторые обстоятельства, — продолжал он, следуя привычке дипломатов прятать в обилии слов смысл высказывания, — к советам таких людей стоит прислушаться…

У меня под сердцем возник тревожный холодок. Не знаю, что дядюшка Кро прочел в моих глазах, но и он заподозрил неладное. Заюлил, задвигал из стороны в сторону по-собачьи хвостом:

— С другой стороны, никто из нас не застрахован от ошибки…

Я напряженно ждал, что за этим последует. И дождался. Древней калоше надоело ходить вокруг да около, стараясь на меня не смотреть, он набрал полные легкие воздуха и выпалил:

— Пора, Дорофейло, взглянуть правде в глаза! Тебе надо повидаться с Цербером…

Ничего себе «правда»! Не мог найти какую — нибудь другую, чтобы играть с ней в гляделки! Да с такими друзьями врагов не надо! Перебраться на ту сторону Леты? Ну уж нет, это слишком!..

Дядюшка Кро заботливо дышал мне в лицо:

— Тебе плохо?..

Гуманист чертов! Эразм Роттердамский! Плохо?.. Разве бывает плохо тому, в чей гроб вколачивают гвозди? Поднявшись на колени, я тупо на него уставился.

Негодяй не повел и бровью:

— Почему ты так нервно на все реагируешь? — поинтересовался он тоном, каким в хороших домах предлагают чашечку кофе. — Через врата ада…

Я тихо застонал, но внимания на этот жест отчаяния Кро не обратил:

— … через врата ада проходит масса народа. Цербер многое может знать и, если захочет, нам обязательно поможет! Да и голова у собаки… я имею в виду три головы, работают отменно. В дружбе с псом я, правда, не состою, но отношения в веках у нас сложились приличные. Когда перебираюсь на ту сторону погреть старые кости, бывает, перекидываюсь с ним словцом. Вот уж где жарко, как в бане, не то, что здесь!.. — сообщил он мечтательно и, поняв всю неуместность такого замечания, умолк.

Помню, в детстве мне подарили книжку с картинками, на одной из них был изображен страж адских врат, но как он выглядит в памяти не задержалось. Да и очень сомнительно, чтобы художник рисовал с натуры.

Дядюшка Кро смотрел на меня добрыми глазами сентиментального вивисектора:

— Не пойму, чего ты так упрямишься? Прогуляемся на ту сторону, полюбуешься тем, как оттуда выглядит пейзаж…

Я отполз от него бочком и, поднявшись на ноги, пошел к сараю. Устроился там на штабельке досок в относительной безопасности:

— Нет уж, не уговаривай! Не хочу! Прием старый, как мир, проходили. Знаю я, как это бывает: сначала на тот берег на экскурсию, потом, под любым предлогом, к вратам ада, а там остается переступить порог и ферзец! Именно так, между прочим, все устроено и в жизни. Человека убивает постепенность. Незаметно, крадучись, шаг за шагом, а потом хрясь! Казалось бы только что окончил школу, а над тобой уже поют «со святыми упокой» и выносят вперед ногами!. Нет, Кро, нет, я не согласен!

Дядюшка Кро покачал недовольно головой и тяжело вздохнул:

— Ну, как знаешь, Дорофейло, как знаешь!.. А то отвез бы тебя на тот берег и вернул обратно, зря, что ли, рассказывал тебе о посвященных. Знал бы ты, кто сиживал на моей спине, почел бы за великую честь…

— Так это ж совсем другое дело! Они — праведники, а на мне, грешнике окаянном, пробы ставить негде, — усмехнулся я, но аллигатор держался иного мнения:

— Что касается праведности, тут я не компетентен, только ведь и великие подвижники начинали свой путь обыкновенными людьми. Впрочем, — махнул он небрежно лапой, — можешь продолжать кочевряжиться, деваться тебе все равно некуда…

А вот с этого места, как говорится, поподробнее! Почему это — некуда? — вертелось у меня на языке, но дожидаться вопроса дядюшка Кро не стал, развил мысль по собственной инициативе. Заметил с нарочито ленивым зевком, как если бы между делом:

— Сдается мне, Глебаня, де Барбаро скоро сам сюда пожалует, тогда уж поздняк трепыхаться…

Но не на того напал, я притворщику не поверил:

— Ври больше, как он меня найдет?

— Ты действительно думаешь, это так трудно? — прищурил хитрый глаз негодяй. — А как, по-твоему, виконт вышел на старика? Деньги, Глебаня, деньги! В стране, где все на продажу, не решаемых проблем не существует. Тем более, что француз снюхался с этим, как его…

— …с Кузякиным! — подсказал я автоматически, понимая нутром, что он прав.

— Вот видишь! Если хочешь, могу выяснить, что это за тип? — предложил крокодил. — Подожди немного, сейчас сплаваю вдоль берега и поищу тех, кто был знаком с ним при жизни, думаю таких среди клиентов Харона найдется немало. Не хочешь?.. Действительно — зачем, когда мы оба догадываемся с кем имеем дело и чем эти ребята прикрываются… — выражение морды проходимца стало ответственным, как если бы его принимали в пионеры, — интересами государства! Так что появление здесь твоих преследователей это всего лишь вопрос времени. Если к тому же учесть, что ты им больше не нужен — а кому нужны свидетели грязных делишек? — судьба твоя, Дорофейло, рисуется исключительно черной краской. Единственное, что не знал де Барбаро, это координаты места, а секрет возвращения в мир рыцари ордена наверняка хранят в веках, как зеницу ока. Поэтому, изловят тебя, Глебушка, и выведут через известную тебе дверь… — ухмыльнулся аллигатор глумливо, — но не надолго! Ты и глазом не успеешь моргнуть, как снова окажешься на берег Леты, правда уже в качестве новопреставленного. Тогда на меня не рассчитывай, ничем помочь не смогу…

Все — таки, на редкость наглая скотина, мой друг дядюшка Кро! А еще беспардонная и ехидная, только вот возразить ему мне было нечего. Но я попытался:

— Ты же знаешь, дом и участок принадлежат мне…

О такой мелочи крокодил не захотел даже слушать, безнадежно махнул когтистой лапой. Этот небрежный жест окончательно сломил мое сопротивление. В пачке оставалось две сигареты. Одну из них я, не без колебаний, сунул в его зубастую пасть, вторую закурил сам. Так перед атакой смолили, вспоминая свою жизнь, цигарки солдаты. Думали, прижавшись к стенке окопа, почему она оказалась такой короткой. Пытались понять, был ли в ней хоть какой-то смысл и как случилось, что все, о чем мечталось, не сбылось…

Я встал со штабелька досок и отряхнул ладонью брюки. Видно такая уж у человека судьба: приходить в мир ничего не зная и покидать его ничего не поняв.

Дядюшка Кро поднял на меня виноватые глаза:

— Думаешь, пора?..

Я кивнул. Он тяжело вздохнул и сплюнул на песок:

— Смотри не хлебни ненароком водицы, память потеряешь…

Раздавил окурок огромной лапой. Постоял в задумчивости, собираясь с силами, и медленно и печально мы побрели к кромке вод забвения. Плечом к плечу, обреченно свесив головы…

 

14

Неисповедимы пути Господни там, в сияющих высотах. Человек предполагает, а Создатель располагает.

Кто бы стал спорить, увидеть глаза женщины — верное средство понять что с тобой происходит, только мог ли Ситников предполагать при каких обстоятельствах состоится их встреча? Расхаживал с кружкой кофе по квартире, прислушиваясь к шуму дождя и к себе, курил. Ему казалось, что привычный мир отступил, оставив его один на один с тем огромным, что, не спросившись, вошло в его жизнь. Сюда возвращался он зализывать раны, чтобы появиться на людях как всегда невозмутимым и ироничным, здесь была его неприступная крепость, но про себя Ситников знал, что все это уже принадлежит прошлому. Им владело тревожное и сладостное предчувствие перемен. Не так часто выпадают человеку моменты, когда начинаешь… — нет, не понимать, понять-то как раз и невозможно! — начинаешь ощущать вкус прожитого и это прибавляет тебе уверенности в том, что многое еще впереди…

Только тут в сознание Ситникова вошел давно уже надрывавшийся телефонный звонок.

В такси пахло бензином, он ехал, откинувшись на подголовник. Старался привести в порядок мысли, но получалось плохо. Они бежали по кругу, сплетались в клубок. Дорофеев ухудшился. Неужели есть какая-то зависимость? — думал Павел Степанович, глядя на проносившуюся мимо, сиявшую размытыми огнями Москву. — Иногда трудно избежать ощущения, что в жизни все связано. Наверное именно на этих натянутых до предела струнах и играет судьба. Чтобы не слышать ее тревожной музыки, люди притворяются глухими, да и нет у человека сил откликаться на каждый аккорд движением души. Те же, кто вконец не очерствел, кончают нервным истощением или становятся художниками, воплощающими в своем искусстве звучащую в глубине их «я» мелодию. А может быть, это вовсе даже не струны, может быть это ниточки, и судьба не искусный музыкант, а уставший от монотонности пьесы кукловод?.. Неужели Дорофеев что-то почувствовал?

Как это часто случается, клиническая смерть наступила под утро. Дежурную бригаду это врасплох не застало. Вытащили. Только этим все и ограничилось. Жизнь в пациенте едва теплилась, поддерживаемая арсеналом средств. В начале девятого Ситников позвонил Александре Николаевне и попросил приехать. Голос его она сразу не узнала. Теперь сидел в кабинете, курил, пытался понять, что еще можно сделать. Картина кризиса разворачивалась типичная. Первым дало сбой дыхание, стало спарродическим. Потом упало давление, упал пульс, короче, упало все, что только могло упасть. В условиях, когда причина попадания в кому не выяснена, действовали по заведенному регламенту. Кислородная маска… — мысли шли отрывистые, скачущие: — Сашеньку испугал до смерти… Внутривенно преднизалон… Но ведь и не позвонить не мог!.. Подключили к искусственному дыханию… Что дальше?.. Остается только поддерживать жизнь и ждать… но ведь именно этим все люди и занимаются: поддерживают в себе жизнь и непрерывно чего-то ждут!..

Александра Николаевна вошла неслышно. Ситников сидел, скрестив на груди руки и не отрываясь смотрел в окно. Когда она приблизилась, обернулся. Резко поднялся с дивана. С их первой и единственной встречи прошло не больше полутора суток, но эта женщина уже принадлежала его жизни и без Сашеньки он помыслить ее не мог. Вглядываясь в черты милого лица, Ситников старался найти в нем отражение собственного чувства… Не вовремя?.. Не то слово! Только сердцу не прикажешь. Уму — можно, он привычный. Обведенные кругами усталости глаза смотрели напряженно, но было в его взгляде и нечто такое, что заставило Александру Николаевну улыбнуться. Шагнув к доктору, она протянула ему руку. Ситников взял ее в свои, но не пожал и не поцеловал, а просто держал, словно хотел получше разглядеть. Потом быстро поднял голову, сказал, неясно что имея в виду:

— Такие вот, Сашенька, у нас с вами дела!

— Он жив? — спросила Александра Николаевна, едва слышно.

Ситников кивнул, но глаз не отвел и руку не опустил:

— Подключен к аппарату искусственного дыхания, ввели вазопрессоры, препараты для стимулирования работы сердца…

Она смотрела на него недоверчиво:

— Зачем вы мне это говорите?.. Будто… будто оправдываетесь…

Павел Степанович едва заметно усмехнулся:

— Это я не вам, это я говорю себе!

— Все так плохо?..

— Хорошим состояние Дорофеева не назовешь, но стабильным можно… — Ситников отпустил наконец ее руку и разлил по кружкам настаивавшийся во французском прессе кофе. Подал одну Александре Николаевне:

— Смотрите, не обожгитесь! — показал рукой на диван: — Присаживайтесь!

Опустился рядом:

— Бог не без милости, выберемся! У меня и не такие ситуации бывали, иногда просто фантастика… — и, то ли следуя привычке успокаивать, то ли из необходимости снять напряжение, продолжал: — Когда работал на Сахалине — кому ни рассказываю, никто не верят! — я тогда недавно демобилизовался… Нет, в армии был хирургом… Привозят ко мне в дальнюю больничку парня, а у него голова пополам фрезой! Зрелище не для слабонервных. Поставил, дурак, вместо наждачного круга, она и разлетелась. У меня аж ноги подкосились, но делать-то что-то надо! И посоветоваться не с кем, один я на всю округу… Ну, стиснул покрепче зубы, промыл, как мог, рану, гематомку удалил, и аккуратненько так прибинтовал одну половинку головы к другой. Понимал, конечно, малый не жилец… — Ситников сделал глоток из кружки: — Четыре месяца у меня в реанимации провалялся, глубокая кома не шутка. На пятый медленно, шаг за шагом, пошел на улучшение. Моей заслуги здесь нет, мать выходила. Ну а года через полтора встретил его в госпитале в Москве, так он, подлец, меня даже не узнал…

Павел Степанович улыбнулся и, достав из кармана халата сигареты, протянул открытую пачку Саше, но она отказалась. Закурил сам.

— К чему я все это вам рассказываю?.. Чтобы не забыть, бывает случаются и чудеса! Ваш муж… — Ситников поднялся с дивана и заходил по кабинету. — Как ни печально это звучит, нам остается одно — ждать. Реанимационная бригада наготове, но ниточка, связывающая его с этим миром, истончилась. Нет — нет, я вовсе не готовлю вас к худшему, скорее наоборот! Потому и позвонил, что хотел… — он остановился у стола и развел принужденно руками: — Мне, Саша, нужна ваша помощь!

— Моя?.. — удивилась Александра Николаевна. — Но, что я могу…

— Я объясню! — Павел Степанович пододвинул к дивану стул, но не сел, а остался стоять, держась за его спинку. — Мой учитель, светлая ему память, говорил: когда все средства исчерпаны, остается полагаться на милость Господа, но и Ему надо по мере сил пособлять. Не хочу называть имя известного актера. Когда он впал в кому, родственники и друзья разговаривали с ним дни напролет и не дали уйти… Было бы неплохо, если бы вы посидели немного с Глебом и с ним поговорили. Знаю, будет тяжело, но это то немногое, что мы, вы и я, можем для него сейчас сделать. Расскажите ему что нибудь, вспомните какие-то моменты из жизни, почитайте вслух…

Как естественно Павел назвал Глеба по имени! — удивилась Александра Николаевна, — как будто знает его целую вечность… — И тут же мелькнула догадка: — А ведь он примеряет состояние Дорофеева на себя! Как же я раньше этого не поняла, отсюда и личная интонация в словах о конфликте с человечеством… Мысль испугала, как если бы Саша вдруг почувствовала, что Ситникову грозит опасность. Неожиданная, она была сродни откровению, с которым входит в сознание понимание того, что человек тебе дорог. И это: «мы, вы и я»! Павел произнес так просто и естественно, как будто давно про себя все решил…

— Было бы хорошо, — продолжал, между тем, Ситников, — если бы у него нашлись какие — нибудь неосуществленные планы или мечты, одно упоминание о которых вызвало бы живой интерес…

— Мечты?.. — Александра Николаевна не сразу поняла о чем речь. — Ну да, мечты! Не думаю, что они у него есть. Все, к чему Дорофеев стремился, он получил сполна, его мечты превратились в обыденность. Хотя… — прикусила в нерешительности губу. — Не уверена, что это то, что вы имеете в виду! Глебу с детства хотелось встретить рассвет на вершине горы Мачу-Пикчу. Не знаю, откуда такое желание возникло, но, судя по тому, что он рассказывал, постепенно оно стало едва ли не наваждением. Мальчишеская мечта превратилась для него в олицетворение всего, что он хотел достичь…

Саша замолчала, отпила из кружки несколько глоточков кофе. В чертах ее бледного лица Ситникову почудилось что-то болезненное.

— Когда мы только познакомились, — продолжала она, делая над собой усилие, — Дорофеев говорил о Мачу-Пикчу скупо, с придыханием, как о чем-то глубоко личном, но со временем… — Александра Николаевна горько усмехнулась. — Со временем он превратил свою мечту в подобие дежурной шутки, а лучше сказать в разменную монету! Часто и не к месту вспоминал о ней в пьяной компании, кичился: мол, все вокруг люди приземленные, а я с полетом. Смешно и противно вспоминать. Если на то пошло, давно мог слетать в Перу, никто ему не мешал… — Саша достала из сумочки сигареты. — Предательство себя, каким был в юности, даром не проходит… — Вскинув голову, посмотрела на Ситникова. — Мне, наверное, не стоило об этом говорить!

Стоявший все это время за спинкой стула, Павел Степанович опустился рядом с женщиной на диван и взял ее руку в свои. Саша благодарно улыбнулась, но руку потянула на себя, словно боялась, что он ее уже не отдаст. Этот жест вернул профессора к действительности.

— Что ж, — нахмурился он, — в таком случае просто посидите рядом, почитайте ему что нибудь вслух. Главное, чтобы Дорофеев ощущал ваше заинтересованное присутствие, слышал ваш голос и чувствовал, что его…

Ситников умолк. Ситуация была двусмысленной, хуже не придумаешь. Не мог он просить Сашу дать Дорофееву понять, что его любят и ждут, как ни старался, а не мог.

Александра Николаевна, человек тонкий, поспешила ему на помощь:

— У меня нет с собой книги! Да и не знаю я, что надо читать…

Павел Степанович поднялся с дивана и открыл дверцу шкафа:

— Ну уж точно не Тибетскую книгу мертвых! Ее читают, чтобы человека не угораздило в очередной раз родиться… — и, мгновенно поняв, что слова его нехороши, поспешил исправиться — Почитайте Библию, я одолжу вам свою. Она, правда, местами исчеркана, но другой все равно не найти…

— Вы думаете, он меня услышит?.. — усомнилась Саша.

— Из этого следует исходить! Будем считать, что проводим эксперимент из области медицины катастроф, в подобных ситуациях любые средства хороши. Люди так устроены, что всегда чувствуют… — Ситников осекся, посмотрел на Александру Николаевну озадаченно. — Я хотел сказать, когда два человека, то в природе вещей… Вы ведь меня понимаете!..

В кругах театралов бытует мнение, что мастерство актера измеряется длительностью паузы, которую он способен держать на сцене. Если это наблюдение справедливо, то Александра Николаевна могла претендовать на звание артиста народного.

Так и не дождавшись ее реплики, Ситников сделал попытку объясниться:

— Вот вы, вы ведь не можете не чувствовать!..

Умолк, и молчание это получилось более чем красноречивым. Саша смотрела не него и губы ее складывались в улыбку:

— А вы?..

— Я?.. — вспыхнул он. — Я чувствую! То есть, хотел бы… — провел ладонью по лицу. — То есть, был бы счастлив…

Женщина поднялась с дивана и протянула Павлу Степановичу кружку. Таким торжественным жестом послы вручают главам государств верительные грамоты. Засверкали вспышки камер, засуетились фоторепортеры… увы, ничего подобного не произошло. Потерявшие нюх на новости блудные дети журналистики бегали в этот утренний час по своим личным делам.

— Пойдемте, Павел, у нас будет время…

Как после бессонной ночи ни казалось Ситникову странным, но рабочий день был еще только в начале. Оставив Александру Николаевну в палате интенсивной терапии, Павел Степанович принялся расхаживать с отсутствующим видом по больничному коридору. Собравшиеся в ординаторской коллеги поглядывали на профессора с удивлением, однако тот не только не собирался проводить пятиминутку, но вообще ничего кругом не замечал. Вернувшись в кабинет, подсел к компьютеру и долго смотрел на темный экран. И здесь никто его не потревожил, хотя каждый знал, что к их заведующему можно обращаться в любое время дня и ночи.

Когда часом позже Павел Степанович заглянул в палату, Саша читала. Плотные шторы на окнах были задернуты, большие плафоны под потолком не горели. Лицо ее в свете зеленой лампы казалось очень бледным. Услышав, как приоткрылась дверь, она оторвалась от книги и бросила на Ситникова долгий, пристальный взгляд. Павел не подошел, остался стоять, привалившись плечом к косяку. Им вдруг овладел страх. Страх потерять эту женщину, страх очнуться и обнаружить, что события последних двух суток не более чем плод игры его уставшего ума. Не мог он вернуться в мир, где ничего нет, кроме страдания людей и одиночества, его одиночества.

От бессонной ночи и накопившейся усталости окружающее воспринималось Ситниковым как бы с запозданием, ему требовалось время, убедить себя в реальности происходящего. Когда-то, еще студентом, он читал про газ для анестезиологии на основе закиси азота. Надышавшись им, человек начинал веселиться и только потом проваливался в черноту небытия. Что-то похожее, — думал Павел Степанович, — происходит и со мной, будто и я сделал глоток и ощутил, как легко и радостно бывает жить. Остается только не потерять сознание…

Александра Николаевна, между тем, вернулась к чтению:

Кто находится между живыми,

Тому есть еще надежда…

— читала она тихо, почти шепотом. Ситников стоял, прикрыв глаза, как если бы пытался представить себя на месте пациента.

Иди, ешь с весельем хлеб твой

И пей в радости сердца вино твое,

Когда Бог благоволит к делам твоим…

Павел Степанович вышел на цыпочках из палаты, но, прикрывая за собой дверь, успел услышать как Саша прочла:

И люби твою женщину, потому как нет

На бренной земле ничего, кроме любви!

Или это только Ситникову показалось?.. Или, как ни был мудр Еклезиаст, строк этих сын Давидов не писал?..

Но стоило профессору очутиться в коридоре, как на него обрушилась суровая действительность. Тактично ожидавшая все утро, горячка дня подхватила его и понесла. Рвали на части ординаторы, потом навалились аспиранты. Совсем потом, когда и сил не было говорить, потащили изможденного в другой корпус на консультацию. К себе Ситников вернулся выжатый, как лимон. Сашины перчатки и сумочка все так же лежали на диване.

Спустившись в буфет, Павел Степанович запасся бутербродами и, жуя на ходу, принялся готовить крепкий кофе. Пораженные зрелищем дежурные сестры наблюдали, как их профессор несет, боясь пролить, в палату большую кружку и тарелку со снедью. Все так же горела зеленая лампа. Александра Николаевна сидела, откинувшись на спинку стула, и смотрела на осунувшееся, с заострившимися чертами лицо Дорофеева. Постояв рядом, Ситников бросил взгляд на показания приборов и так же тихо удалился.

Когда Саша вошла в кабинет, уже начало смеркаться. Утомленная, с красными от слез глазами, помедлила у шкафа с книгами. Занятый правкой статьи, Павел поднялся ей навстречу. Подошел, остановился напротив. Улыбнулся, как улыбаются детям, когда хотят их успокоить. Привлек к себя, обнял, и они долго так стояли, два очень близких совершенно незнакомых человека.

 

15

— Скажи мне, что я все еще жив!

Дядюшка Кро не ответил, тяжело дышал. Выйдя из воды он опустился на брюхо, давая понять, что путешествие окончено и мне вовсе не обязательно восседать на его широкой спине. Кряхтя и стеная, как рекрут после марш-броска, я с трудом сполз на землю. Надо сказать, аллигаторы, при всех их положительных качествах, плохо приспособлены для верховой езды, особенно без седла. И плыли-то, вроде бы, всего ничего, а тело ломило так, будто я целый месяц шастал с конницей Буденного по тылам противника.

Песок под ногами, представлявшийся от сарая обычным, оказался черного цвета. Поднимаясь волнами, от него исходил влажный, обволакивающий жар. Прямо над головой в угрюмое небо уходили, на манер небоскребов, неприступные базальтовые скалы. Мокрый от высокой влажности камень блестел, как полированный. Звезд не было видно, но из просвета между фиолетовыми тучами пятном на грязных обоях проступало бледное светило. Смотревшееся с того берега солнцем, отсюда оно виделось луной, проливавшей на скорбный мир потоки мутного, белесого света. Струившийся с неба холод смешивался с исходившим от земли зноем от чего было трудно дышать. В мертвенно неподвижном воздухе, как в потревоженном аквариуме, висела мельчайшая муть, которую, казалось, можно было черпать горстями. Хотелось высунуть по-собачьи язык и забиться в тень… только теней мир вечных сумерек был лишен начисто. Сказать, что их отсутствие действовало на нервы, означало бы приукрасить картину, давившую на психику своей выморочной нереальностью.

— Что это ты так разволновался? — пробурчал дядюшка Кро, видя, как я беззвучно, словно рыба, двигаю губами. Похоже, негодяй научился понимать меня без слов: — Кому они нужны там, где сами люди — тени!

Я обвел взглядом широкую полосу утыканного осколками скал песка и все во мне содрогнулось. Душа наполнилась безысходной тоской. Словно в поисках чего-то, на что можно было опереться, я повернулся к покинутому нами берегу, но зрелище сгрудившихся у вод забвения людей оказалось еще более гнетущим. На выступавшем из желтоватой дымки сонмище лиц лежала печать отрешенности, взоры несчастных были устремлены в одну точку, но на самом деле каждый из них смотрел в себя. Старые и молодые, красивые и безобразные, они отряхнули прах жизни с ног своих и теперь тщились понять что же это такое было. Совсем недавно я удивлялся тому, что святые такой радостной религии, как христианство, никогда на иконах не улыбаются. Дитя, я тогда не знал, что им, как сейчас мне, довелось повидать! Из под кисти богомаза не могло выйти ничего, кроме бесконечной любви к страдальцам, имя которым легион…

Дядюшка Кро, если и думал о чем-то, то совсем о другом:

— Ложись рядом, Дорофейло, погрей старые косточки! Если бы не царящая здесь безысходность, так бы на этом берегу и обретался…

Однако перспектива поваляться на пляже с видом на врата ада меня не обрадовала. К гнусности пейзажа добавлялся отчетливый запах сероводорода, хотя и без него состояние мое было близко к обморочному. От причала, рядом с которым мы вышли на берег, к озарявшемуся красными всполохами входу в пещеру вела уложенная каменными плитами, выбитая ногами грешников дорога. О низко положенные бревна настила тяжело плескалась тягучая, как мазут, вода. Накатывая на черный песок, волны на мгновение застывали, потом так же медленно и неохотно отползали назад, обнажая сплошь усеянное монетами дно. Греческий обол соседствовал здесь с американскими центами, а кое где можно было разглядеть и российские полушки вперемешку с грошиками.

И на этот раз дядюшка Кро проявил чудеса догадливости. Проследив направление моего взгляда, лениво заметил:

— Традиция такая, класть под язык покойничку мелкую монетку! Для Харона. Только лодочнику денежки эти без надобности…

Зевнув во всю пасть, крокодил прикрыл блаженно глаза. Я опустился на песок и стащил с себя теннисную майку, вытер носовым платком взмокшие лицо и шею. Сейчас бы, как после парной, броситься в снег, а потом выпить запотевший стакан белого сухого с минералкой! Но аллигатор не дал мне расслабиться и погрузиться в мечты:

— Ладно, хватит прохлаждаться, поползли! Когда придет новая партия грешничков, Церберу будет не до нас…

Прохлаждаться?.. Ну и воображение же у хвостатого! Мне бы немного придти в себя или, хотя бы, просто подышать полной грудью, но дядюшка Кро уже вступил на выложенную камнями дорогу и, переставляя чудовищные лапы, зашустрил к вратам ада. Ничего не оставалось, как только покорно плестись за ним.

Вот, оказывается, каков он, последний путь, — размышлял я, понуро глядя себе под ноги, — весь в рытвинах и выбоинах, оставленных миллиардами прошедших им людей. О чем они думали, спотыкаясь об эти камни, если думали вообще? Что согревало их души на пороге преисподней? Мысль о том, что вопреки всему удалось зачерпнуть горсть счастья? Или благодарность Господу за шанс жить и изменить себя?.. А я, я о чем думаю? Ведь все получается в точности, как я того боялся: сначала на этот берег, теперь к вратам ада, а там остается один шаг… Так, может, и они, в точности как я, надеялись до последнего?..

Ноги отказывались двигаться, я передвигал их с трудом, но к дыре в скале мы все же доковыляли. К аромату тухлых яиц здесь присоединился отчетливый запах серы. Над непроницаемо черным входом в пещеру растяжкой красовался плакат: «Оставь надежду всяк сюда входящий!», а ниже кривыми, прыгающими буквами стояло: «Уходя из жизни, вытирайте ноги!».

Знавший повадки Цербера, дядюшка Кро заглянул за стоявший сбоку, на манер сторожевой будки, осколок скалы и драматическим шепотом сообщил:

— Дрыхнет, собака! Постарел трехглавый, мышей не ловит…

В следующую секунду подлунный мир огласился душераздирающим ревом. Выскочивший из-за камня огромный пес был поистине ужасен. Шесть глаз его горели неистовым огнем, три пасти изрыгали проклятья. Увидев аллигатора, он сразу успокоился и сладко зевнул:

А, это ты заявился мой сон потревожить!

Нет мне, собаке, ни отдыха, нет и покоя

Вечно якшаешься, Кро, ты с кем ни попало

Нет бы дремать — ты других без нужды будоражишь

Иль затворил я пред вами ворота Аида?

Или приятель твой робок и страхом охвачен?

Поздно метаться, ходу обратного нету

Ждет не дождется его крутая тусовка

У дядюшки Кро от удивления отвалилась нижняя челюсть.

— Ты что, Цербер, белены объелся? Где ты только таких слов нахватался?..

Выбросив перед собой передние лапы, огромный пес до хруста в костях потянулся, после чего рухнул ими же на песок:

Разный народец приходит к дверям преисподней

И не таких тут речевочек можно набраться

И с матюгами последний порог преступают

Фенечка в том — умирают не только поэты!

По-видимому, упоминание версификаторов навело Цербера на новую мысль. Собака оживилась и, сведя вместе головы, приступила к нам с Кро с вопросом:

Ну-ка ответьте, бродяги, мне без обмана

Лучше ль Овидия вирши я сочиняю?

Стиха творением мир украшая подлунный

Он же, надменный, меня изводит насмешкой!

Ответ дядюшки Кро был полон бьющей в глаза искренностью:

— Завидует, Цербер, Овидий тебе завидует! Ты лучший поэт их всех известных мне собак и лучшая собака из всех известных мне поэтов, хотя среди них встречаются не только злобные, но и откровенно кусачие.

Мудрые речи я слышу, о друг Каллиопы

Правду всегда говорить легко и приятно!

Что привело вас, любимцев богини Паллады

К этой юдоли великой и страшной печали?

Аллигатор выступил вперед, как если бы собрался держать речь:

— Мудрость твоя вовеки с нами пребудет!.. — молвил он и от неожиданности замер. Сплюнул на песок с кривой усмешкой: — Ну и заразный же вещь — этот твой амфибрахий! Чуть недоглядишь и сам начнешь выражаться стихами. Нам, Цербер, нужен твой совет, затем и пришли…

C этим, ребята, проблем у вас точно не будет

Разве напрасно я бдю у ворот преисподней!

Глупый Харон берет за услугу деньгами

Мне же усопшие плату дают мудрым словом.

Вспомнив, однако, что совсем недавно говорил о других, возможно тоже мудрых, но непечатных словах, Цербер, тем не менее, нимало не смутился.

Дипломатичный дядюшка Кро, со своей стороны, счел за благо на защиту походя оболганного лодочника не вставать. Разговор, как следовало из его неспешного начала, обещал быть долгим. Опустившись на каменную плиту, я огляделся по сторонам. Отсюда, а дорога от причала забирала понемногу в гору, широкая река была видна, как на ладони, а утлая лодчонка перевозчика казалась крошечной щепочкой.

Расположившийся рядом крокодил заговорил не спеша, с подчеркнутым уважением и реверансами в сторону раздувавшей щеки собаки:

— Видишь ли, мудрейший из мудрых, тут произошла история, заслуживающая твоего внимания. Вероятно ты помнишь, я имел уже удовольствие рассказывать тебе о живых людях, кто обладает редкой возможностью заглядывать в наш с тобой мир. Эти избранные приходят к водам забвения и покидают их по собственной воле, чем и отличаются от тех, кого ты вынужден лицезреть переступающими порог врат ада. Все они владеют тайной возвращения в жизнь, но с одним из этих ребят произошла незадача. — Дядюшка Кро бросил в мою сторону быстрый взгляд и продолжал: — Мой друг Дорофейло, человек в высшей степени достойный, позабыл, одолеваемый заботами, в чем состоит секрет и теперь вынужден скитаться в безвременье. Не мог бы ты оказать нам маленькую услугу…

Поскольку мысль была донесена, аллигатор почтительно умолк и изобразил на умильной морде нечто вроде приторной улыбки царедворца. Молчал и трехглавый пес, две боковые головы которого откровенно дремали, в то время как брови третьей медленно ползли вверх, а лоб покрывался крупными морщинами:

Странные речи ведешь ты, о сын бога Сета Да, есть надежда на дне у сосуда Пандоры

Только для тех, кто проходит вратами унынья

Нет ничего, кроме горечи вкуса отчайнья.

— Это и ежику понятно! — отбросил дядюшка Кро протокольную манеру общения. — Напряги серое вещество, придумай, как вывернуться из ситуации. Сам посуди, если Глебаня останется в нашем с тобой мире — а то, и того хуже, сыграет в преисподнюю — кто принесет на землю весть о тебе, великом стихотворце и философе?..

Судя по озабоченному виду, Цербер призыв аллигатора оценил по достоинству, приведенный аргумент был сильным. Присоединяясь всей душой к речи приятеля, я активно закивал и от избытка чувств прижал руки к груди, однако мольбу свою из осторожности оставил немой. Ляпнешь еще что — нибудь не к месту, собака возьмет и обидится, а расхлебывать придется мне. Пусть уж лучше дядюшка Кро с его недюжинным талантом переговорщика доведет дело до завершения.

Но если в конце тоннеля и собирался зажечься свет, то далеко не сразу. Головы пса сошлись вместе и начали перешептываться, нам же оставалось лишь ждать. Когда наконец совещание закончилось, центральная, она же главная голова огласила приговор:

Да, учудил не по-детски дружок твой Глебаня!

Слова заветного мы никогда не слыхали

Нету услады герою в садах Мнемозины

Ждет в преисподней его сама Персефона…

Несмотря на исходившую от земли обволакивающую жару, на меня явственно пахнуло могильным холодом. Дядюшка Кро тоже приуныл, но перебивать Цербера благоразумно не стал.

Тот продолжал вещать:

Если ж, однако, усердно мозгой пораскинуть

Видится способ, как мир сей возможно покинуть

Корни страданий извечно уходят в былое

Кроется в прошлом трагедия мук человека.

Внимавший словам собаки аллигатор оживился:

— Нельзя ли, друг мой, перейти к техническим деталям! Что касается философского осмысления, тут у нас проблем нет, хотелось бы получить конкретные указания…

Трехглавый пес повернулся к дядюшке Кро, в его многочисленных глазах вспыхнуло негодование:

Глупый ты отпрыск подземного бога Себека

Тщатся постичь, что есть прошлое дети Адама

Вечно довлеет над ними времени тайна

Как ты посмел говорить, что тебе все понятно?

Дядюшка Кро потупился, как нашкодивший школьник и, если бы была такая возможность, наверняка бы покраснел:

— Извини, мудрый Цербер, погорячился! Хочется Дорофейло помочь, вот и сморозил откровенную глупость…

Страж врат ада недовольно заворчал, но объяснением удовлетворился: Ладно, не парься, тебя я покуда прощаю

Но берегись наперед со словами играться!

Если удастся нырнуть в лет пучину прошедших

И изменить ход событий его бренной жизни

Может случиться, выйдет Глебане поблажка

Чашу страданий мимо него пронесут.

В прошлом туман покрывал не одну только Лету

Маревом желтым сказаний пропитан был воздух

Не было грани меж жизнью людей и легендой

Там без труда может смертный выйти на берег…

Казалось бы, собака говорит дельные вещи, но последних слов ее дядюшка Кро будто и не слышал. Придя неожиданно в крайнее раздражение, он даже начал заикаться:

— Н… нырять в лет пучину, в Дорофейлово прошлое, кто будет?.. Пушкин?.. Нет, я не согласный! Я крокодил, а не козел отпущения…

Умудренный жизнью пес не повел и ухом. Его заносчивый вид свидетельствовал о том, что он выше таких далеких от философии мелочей. Я кожей чувствовал в словах Цербера рациональное зерно, но не мог не видеть, что перспектива погрузиться в мое прошлое дядюшку Кро отнюдь не обрадовала. Что оставалось делать?.. Умолять старого прохиндея?.. Валяться у него в ногах?.. — на это у меня просто не было сил. Пусть все будет, как будет! Я сидел на камне и, не мигая, смотрел в глаза аллигатору, взывая этим к остаткам его совести.

— Н-ну?.. Что на меня уставился? — продолжал скандалить крокодил. — Я что тебе, икона? Думаешь, небось, поругаюсь — поругаюсь и соглашусь? Не дождешься! Облом тебе вышел, Глебаня, об — лом!

Я не произнес ни слова, я полагался на его добрый нрав, который он так старательно прятал под личиной зверя.

— Нет, ты только на него посмотри! — апеллировал дядюшка Кро к Церберу, — каков наглец! Он даже не находит нужным просить меня об одолжении. Вот если бы ты, Глебаня, попросил…

Поскольку, увлекшись монологом, крокодил приблизился ко мне вплотную, я положил руку на его когтистую лапу и тихо сказал:

— Кро!

Не желая встречаться со мной взглядом, аллигатор закатил, словно кисейная барышня, глаза, и с сомнением в голосе протянул:

— Ну, я, право же, не знаю!..

После чего отполз в сторону и кинул на меня оттуда хмурый взгляд:

— Ни хрена ты, Дорофейло, в жизни не понимаешь! — вздохнул и с убитым видом продолжил: — Если я изменю твое прошлое, ты не объявишься на берегу Леты, а друга терять мне совсем не хочется! Жди потом, когда ты сыграешь в ящик!

Я смотрел на него и не знал плакать мне или смеяться:

— Но ты ведь меня не бросишь, правда, Кро!..

— В том-то, Дорофейло, и беда, что не брошу! — вздохнул он тяжелее прежнего и, словно от зубной боли, скривил морду на сторону.

Я подполз к аллигатору на четвереньках и обхватил его могучую шею руками:

— Ты настоящий друг, Кро!

Он неловко высвободился и мотнул огромной, похожей на башню линкора башкой:

— Оставь при себе телячьи нежности!.. — нахмурился, тон его стал рассудительным: — Между нами говоря, дело-то плевое, не о чем и говорить. Лета протекает через все земли и все времена, надо только выбрать подходящее место, где удобно осуществить задуманное… Не хочется мне с тобой расставаться, Дорофейло, а, видно, придется! Привык я к тебе, что ли…

Дядюшка Кро продолжал еще что-то бормотать, но я видел, как на глазах у него наворачиваются по-детски крупные слезы. Стараясь сделать это незаметно, аллигатор смахнул их лапой и нарочито грубо буркнул:

— Ладно, пошел я! Надеюсь, когда вернусь, тебя здесь уже не будет!

И пополз печальной горой мышц к воде, но Цербер его окликнул:

Ну-ка постой! За услугу оплата услугой!

Место займи у аида ворот мне на смену.

Радости мало рычать на души усопших

Верному псу, и ему полагается отдых!

Аллигатор сделал вид, что его это не касается. Пробормотав нечто вроде: «сами, ребята, разбирайтесь!», прибавил ходу и перешел на кавалерийскую рысь. Три головы собаки синхронно повернулись в мою сторону. Я попятился. Пес внушительно, без суеты, приблизился и бесцеремонно подтолкнула меня лапой к входу в пещеру.

— Я?… У ворот Аида?.. — дыхание перехватило, голос разом осип: — Я н-не смогу! У меня нет нужной квалификации…

Цербер не хотел ничего слушать:

В деле охраны ума никакого не надо

Встань, подбоченься, морду держи кирпичом

Мзду не бери, ее попросту негде здесь тратить

Всех без разбору впускай, но назад — никого!

Произнеся эти слова, собака рухнула замертво на песок и захрапела так, что нависшие над нами скалы ответили ей многократно усиленным эхом. Я растерялся. Попытаться остановить дядюшку Кро? Но тогда все погибло! Да он меня и не послушает, вон как припустил, только пятки сверкают!

Добравшись тем временем до мостков, аллигатор с ходу скользнул в воду и поплыл со скоростью торпеды к противоположному берегу. Я отошел к торчавшему у дыры в скалах камню и в полном изнеможении опустился на песок. Врата преисподней встретили меня россыпью красных отсветов. Жара без преувеличения была адской. Заливавший подлунный мир мертвящий свет рождал в душе тревогу. Я смежил веки и постарался не думать о том, что со мной будет, если экспедиция Кро потерпит фиаско. О планах его я ничего не знал, но был уверен, что старина сделает все от него зависящее. Ну а не получится изменить мое прошлое, что ж!.. Видно такая судьба, надо быть благодарным уже за то, что не придется ждать очереди переправляться через Лету…

Сознание мое начало мерцать, как вдруг, к неописуемому ужасу, я услышал шорох шагов. Несмотря на удушающую жару, руки стали ледяными. Готовый принять неизбежное, я открыл обреченно глаза… он выходил из врат ада. Неторопливый. Очень спокойный. Точно такой, каким его изображают на гравюрах: в лавровом венке, с орлиным носом и выдающейся вперед нижней челюстью. Данте. Данте Алигьери. Великий романтик, посетивший наш скорбный мир на заре эпохи Возрождения. Я не мог его не узнать, он же вряд ли замечал что-то вокруг. Остановился поодаль и, сложив на груди руки, принялся смотреть на несущую медленные воды Лету.

Сказал вполголоса, не поворачивая гордо посаженой головы и не отрываясь от созерцания пейзажа:

— Какое мрачное и печальное зрелище! Ты ведь тоже поэт, могу представить, как больно тебе это видеть…

Вот она — подлая человеческая натура! Вместо того, чтобы испытать восторг от встречи с гением, я подумал о своей ответственности за происходящее. Мелочная, пугливая душонка! Какая, к черту, ответственность? — удивился я себе. — За что? За то, что никого не велено выпускать из ада? Передо мной же великий Данте!.. Но это была реакция ума, не сердца, а ум не знает восторга. И еще — и тоже не без человеческой извращенности — мне очень хотелось дать ему понять, что он не ошибся. Что и мне не чуждо вдохновение, и я, бывало, гнал в ночи строку и встречал в слезах умиления рассвет.

— Молчишь… — протянул в задумчивости Алигьери, — ты прав, истинная скорбь не знает слов! — Продолжал с тенью улыбки на бледных губах: — Печальная у нас с тобой судьба: скитаться по кругам мироздания в поисках любимой и никогда ее не найти. Ничего не поделать, прекрасная незнакомка живет лишь в нашем воображении, в этом великое счастье и трагедия всех художников. После ухода той, кто была смыслом моей жизни, Беатриче, я удалился от мира. Стараясь забыться, погрузился в глубины философии, занялся политикой… Друг мой, — покачал он горестно головой, — никогда не ступайте в это зловонное болото, большей дури на свете не найти! Но не будем об этом, лучше вспомним волшебные строки.

Читал вдохновенно, с глубоким чувством:

И каждый вечер в час назначенный

Иль это только снится мне?

Девичий стан, шелками схваченный

В туманном движется окне…

Возвращаясь снова к прозе, заметил:

— Великая душа, я иногда его встречаю! Воспевая прекрасное, мы, поэты, вынуждены спускаться в преисподнюю с той лишь разницей, что у каждого из нас она своя. Для Александра ад был в мучительной немоте, отсюда и стремление забыться в угаре кабаков. Для тебя… Ты ведь тоже воспевал красоту чувства к женщине?..

Движимый охватившим меня восторгом, я кивнул: воспевал, конечно, воспевал! Приятно было оказаться в хорошей компании: Данте, Блок и Глеб Дорофеев! По-видимому, мой мудрый собеседник отлично разбирался в людях.

— Ты, как и я, прошел дорогой страданий, — продолжил, помедлив, Алигьери, — для поэта нет хуже палача, чем он сам…

— А ужасы мира возмездия?..

Данте уже качал украшенной венком головой:

— Выдумка, коллега, фантазия воспаленного ума!.. Неужели ты думаешь, что Господь — Господь милостивый и всепрощающий! — станет тиражировать бредни, которыми пугает себя человечество?.. Но мне пора, боюсь собака проснется и тогда, хочешь — не хочешь, придется слушать его вирши! Прости, что отвлек от высоких помыслов. Чувство, конечно, черное, но становится легче, когда знаешь, что не один ты такой скиталец в вечности, у кого не погас в груди пожар любви…

Посуровев, поэт кивнул и направился к вратам ада. Переступив их порог, исчез из виду.

Я смотрел ему вслед в полной растерянности. Пожар в груди?.. Это он про меня?.. — От осколка скалы шел сухой жар. Глаза сами собой начали слипаться. — Стоит ли так красиво называть тлеющие головешки?.. Веки налились свинцом, их было не поднять. Черный плащ забвения распростерся надо мной, его ласкающий кожу шелк скользнул по лицу и я провалился в темноту небытия…

Но постепенно и незаметно из кромешной тьмы соткались сложенные шалашиком поленья. В свете пробегавших по ним язычков пламени я различил сидевшую у костра пару: потертого жизнью мужчину в засаленной поддевке и существо женского пола с синюшной физиономией пропойцы. Над горами мусора за их спиной заходило солнце, сложенный из ящиков сарай украшала тряпка трехцветного флага.

Мужик разливал водку, женщина завороженно наблюдала, как она льется тоненькой струйкой. На ее разбитых губах проступала медленная улыбка:

— Ты мне не веришь, — говорила бомжиха грубым, прокуренным голосом, — а однажды я повстречала принца. Настоящего. Молоденького такого, совсем еще мальчишку. Как же он меня любил!..

— Хватит звездеть, пей! — перебил ее собутыльник.

Она отвела его руку:

— Нет, ты мне не веришь!.. — произнесла с отчаянием и продолжала, всхлипывая и растирая по одутловатым щекам слезы. — Стоял август, совсем скоро осень, море было ласковым и теплым…

Мужик сунул ей стакан в руку. Она этого даже не заметила, смотрела как отражением заката вспыхнули красным окна дальних домов. Никого из них я никогда не встречал и теперь не мог понять, почему должен присутствовать при пьяном разговоре.

В лице женщины что-то изменилось и сквозь синюшную припухлость проступили прежние черты. Так, должно быть, подействовала осветившая его неожиданная улыбка:

— Те несколько дней в Гурзуфе, — сказала она едва слышно, — были самыми счастливыми в моей жизни…

Я вспомнил! Я все вспомнил. К горлу подкатил ком. Пансионат выходил общей лоджией на море. В воздухе чувствовалась близость осени, на тихой воде дрожала лунная дорожка. Под низкими, мохнатыми звездами одуряюще пахли левкои. Впереди была огромная, казавшаяся бесконечной жизнь. Ласковая соседка в открытом сарафанчике и этот не умолкающий шум прибоя. Ее волосы пахли травами… Да, мир жесток и жизнь несправедлива, но почему это должно было случиться с моей первой женщиной! Я видел, как она шла по аллее и теплый ветерок трепал подол ее платья. Видел славное лицо в обрамлении выгоревших добела волос и меня душили слезы. Вот она обернулась, помахала рукой. Автобус тронулся…

Боже праведный, зачем же с нами так!

Цербер дышал, как после стометровки, окружил меня со всех сторон испуганными мордами:

— Ты чё орешь?..

И, возвращаясь к излюбленному гекзаметру, с нервным зевком продолжал:

Полно, Глебаня, пугать обреченные души

Скорбной тропою бредущие в чрево Аида

И без тебя содрогаются жутью их члены

Встань-ка к воротам, пора приниматься за дело!

Мотнув в направлении причала главной головой, пес отошел в сторонку и, как ни в чем не бывало, рухнул на землю и захрапел. Между тем на доски настила уже вступали первые пассажиры Харона. Строясь на ходу по несколько усопших в ряд, они двинулись к вратам преисподней. При виде этого жуткого, безмолвного шествия, душа моя ушла в пятки и я поспешил спрятаться за осколок скалы, но и там меня достал мерный звук шаркающих по камню ног.

Первыми переступили порог ада православный священник, мулла и ксендз, догоняя их, нырнул в кромешную темноту поотставший раввин в пейсах и черной шляпе. Все они при жизни утверждали, что будут возглавлять колонну грешников, но теперь были явно удивлены, что риторическое в общем-то обещание пришлось выполнять так буквально. За ними в черной пасти пещеры исчезла группа буддистов в грязно — оранжевых одеяниях и с покорной улыбкой на губах. Удрученными они не выглядели, предчувствовали, наверное, что колесо сансары не замедлит выкинуть их пинком под зад в мир людей. Дальше, без разбора вероисповедания, пола и цвета кожи, дружной толпой валили миряне. Если с расстояния они казались мне подавленными, то при ближайшем рассмотрении ни особой грусти, ни страха на их лицах я не заметил. Возможно, многие из них ощущали даже нечто вроде облегчения. Ожидание наказания всегда страшнее его самого, а свое на том берегу Леты они уже отбоялись.

Замыкал импровизированную демонстрацию крепкий парень в тельняшке и камуфляже с побрякивающими на груди орденами. Лицо его было спокойным, словно вырезанным из камня, по которому он печатал уверенный шаг. Перед тем, как переступить порог, десантник обернулся. В глазах его вспыхнула радость, на губах широкая улыбка:

— Глеб?!

 

16

— Глеб! Ты?..

Десантник занес ногу переступить порог ада, но в последний момент ловко извернулся и сделал шаг в сторону. Распахнув объятия, прижал меня к украшенной орденами широкой груди.

— Ты не представляешь, как я счастлив тебя видеть! — отстранился он на длину рук и с улыбкой заглянул в глаза. — На том берегу никого из наших нет, ребята прошли этой тропой до меня, и вдруг такая радость! Почему я задержался?.. — повторил парень мой вопрос, хотя я его и не думал задавать. — Валялся, как и ты, по госпиталям. Сначала Кабул, потом Самара. Помнишь больницу на Осипенко на спуске к Волге?.. Ротный сказал, ты там долечивался. Потом немного покантовался на гражданке, ну и, как видишь… — развел он руками и потянул из кармана брюк мятую пачку сигарет. — Закуривай, брат! — щелкнул дешевенькой зажигалкой. — Глупо все получилось… Хотя смерть по-умному не приходит, — выпустил в сырой воздух струйку дыма. Сплюнул с горечью попавшую в рот табачную крошку. — Перевал Угар… что ты на меня так смотришь, будто никогда о нем не слышал! Залегли, держим помаленьку оборону, а тут духи возьми да накопай где-то миномет. Ну и первой же миной… — улыбнулся, будто за что-то извинялся, покачал кудрявой головой.

Я смотрел на парня, плохо понимая о чем это он. Не такой, конечно, дурак, чтобы не видеть — речь идет об Афганистане, только я-то никогда там не был! Вообще никогда. Не говоря уже о том, что с моджахедами точно не воевал! Война шла где-то там, за далекими горами, а я спокойно учился, потом работал.

— Ты что, не узнаешь, что ли?.. — удивился десантник, видя, что слова его отскакивают от меня, как от стенки. — Это же я, Дож, Димка Ожогин! Вместе в учебке канифолились, вместе попали в разведроту… Ну что, вспомнил? Вижу, вспомнил! — хлопнул меня дружески по плечу. — Неплохо, выглядишь, веса только набрал, черт седой! Преуспел в жизни-то, вон какой гладкий? Сколько тебе сейчас? Сорок три?.. Пять?.. Выходит, недавно перекинулся, а уже на этой стороне, да еще при воротах! Ну, Глебыч, ты и ловкач…

С минуту мы молча курили, разглядывали друг друга. На вид парню было немногим за двадцать, хотя в глазах и в морщинах у губ уже залегла усталость. Дож заговорил первым, впрочем мне-то сказать было нечего.

— Адресок твой срисовал в военкомате, но ты так ни разу и не отписал… — он вдруг оживился, глаза заблестели: — Слушай! На том берегу говорили, солдат за убитых в бою не в ответе, они ему не в зачет. Как думаешь, правда?.. Хорошо бы! Мы с тобой многих покрошили, страшно даже вспоминать…

Дальше молчать я не мог. Прикоснулся к его рукаву, произнес доверительно:

— Не обижайся Дим, но ты обознался! Не был я в Афгане, я вообще в армии не служил…

Дож посмотрел на меня исподлобья:

— А кого, по твоему, я на себе таранил? Или, скажешь, что никогда не видел Алимугула?.. Снег в тот день валил прямо с чистого неба, крупный такой, как бывает только в сказках под Новый Год. В Фургамундже мы никого не нашли, какая-то сука духов предупредила, а когда пришел приказ отходить из кишлака, тут нас и прижали. Просачивались поодиночке, перебежками. Ты прикрывал, шел последним, они успели пристреляться. Сам вместе с ребятами тебя в «вертушку» грузил…

Я открыл было рот возразить, но он без предупреждения ткнул меня кулаком под ребра:

— А это что? Или, скажешь, таким мама родила?..

Я опустил глаза, мои обнаженные из-за жары грудь и живот пересекали два страшных белесых шрама.

Дож начал раздражаться:

— Я и с хирургом в полевом госпитале говорил, из тебя одного свинца наковыряли с полкило! Еще думали, ты иностранец, твердил в бреду про какую-то пикчу, которую тебе кровь из носа надо увидеть…

Я окончательно растерялся. Не может незнакомый человек знать такие вещи! И этих жутких шрамов у меня никогда не было и откуда они взялись я понятия не имел. Можно было, конечно, начать ему поддакивать и врать в унисон, но не хотелось. Димка кровь проливал, не такая же я скотина, чтобы к нему примазаться:

— Как хочешь, старик, только вижу тебя впервые!

Ожогин зло затянулся сигареткой, посмотрел на меня оценивающе:

— Слушай, может тебя еще и контузило? Ребята говорили, такое бывает, память отшибает начисто. Только что-то не пойму: теперь-то, в послесмертии, какая разница?..

Не желая обижать парня, я изобразил на губах нечто вроде сочувственной улыбки.

— А может, все значительно проще? — прищурился Дож и сплюнул через зубы. — Может, ссучился ты, Дорофей, раз своих не узнаешь! Такое тоже случается…

Достал из кармана сигареты и вложил с размаху пачку мне в руку:

— Держи по старой памяти, не один пуд соли вместе съели! — прибавил к ним зажигалку, усмехнулся: — У меня в преисподней проблем с огоньком не будет…

Я сделал движение коснуться его плеча:

— Поверь, это совпадение…

Димка сбросил мою руку. На его бескровных губах появилась презрительная усмешечка:

— Верю, чего ж не поверить! — вдавил окурок каблуком в песок. Посмотрел мне в глаза: — Кучеряво, Глеб, устроился! Плохо ли служить при воротах, как при штабе писарем, запускать в геенну огненную таких бедолаг, как я? Работенка не пыльная, а нам… — покачал головой, — нам деваться некуда!.. Думаешь, наверное: чего он ко мне привязался? Боишься: хочу занять твое место?.. Не бзди, старичок, я не из таких. Много за мной всякого, а вот подлости не водится! — расправил широкие плечи. — Да, в ад идти страшно, но ведь не страшнее, чем нам с тобой было тогда под Кандагаром!

Шагнул к входу в пещеру, обернулся:

— Эх, Глеб, Глеб, лучше бы я тебя не встречал!..

Непроглядная чернота сомкнулась за его спиной, как воды омута. Я уже не пытался понять, что происходит. Да и как понять, как принять тот факт, что ты весь исполосован шрамами, если нет никакой возможности выкинуть из памяти день, воспоминания о котором жгут стыдом? Можно убедить себя в том, что ты был контужен, что доверять себе нельзя, что голова работает с перебоями, можно убедить себя в чем угодно, только куда, в таком случае, девать стоящую перед глазами лоснящуюся харю Гайденко — с ней-то что делать? Как забыть заискивающую суетливость отца? Ломающиеся в жалкой улыбке губы матери? Унизительные поиски денег?.. Нет, такое не забывается, а тут, оказывается, ты чуть ли не герой России!

Я в изнеможении опустился на песок. Поневоле позавидуешь буддистам, научившимся ничего не хотеть и ни о чем не думать. Пропади оно все пропадом, затянись фекалиями! Нет у меня больше сил жить, были, а теперь нету.

Как в фильмах ужасов давящее небо начало медленно опускаться, распластывая меня на земле. Навалилась мутная дурнота. Жизнь заканчивалась, как пленка в кинопроекторе, перед глазами пошли метущиеся, рваные кадры, но это было не забытье. Ах, если бы, если бы! Но, нет! Я видел все наяву, видел в цвете и малейших деталях. А еще говорят, никому не удается заглянуть в собственную могилу… Врут! Сашка с сыном стояли у потревоженной ограды, коллеги сгрудились поодаль. На соседней аллее рвал душу оркестр, три калеки со скрипочками. Цветы, венки… Интересно, по сколько скидывались? Сотруднички — мало я им платил? — наверняка жались, скаредничали. А на лентах что написали? «Дорогому и любимому…» — последнее вряд ли, но в целом, с учетом торжественности момента, сойдет. «Спи спокойно…» — если «спокойно», то от службы безопасности. «Гениальному руководителю…» — тут явно перебор! От кого венок? Ах, от бухгалтерии!.. Известные задолизы, только что-то припозднились. Как много узнаешь о себе интересного, стоит помереть!

Речь будет толкать Егоршин, он в таких делах поднаторел. Хотя таланта для этого не требуется, набор слов стандартный: человек — либо творческий, либо редких душевных качеств, сгорел — так это точно на работе, больше гореть негде… А вот это что-то новенькое! Обещают повесить на доме мемориальную доску?.. Тут, ребята, вы погорячились, пробить такое в Москве стоит хороших бабок, я, будь у меня выбор, взял бы деньгами… Помнить, как водится, будут вечно — на пару месяцев можно твердо рассчитывать. Внес неоценимый вклад — устарело, теперь даже бессребреничество имеет свою цену, но гроб достойный, лакированного дерева, на нем экономить не стали…

Только для человека, который в гробу, странное у меня возникло ощущение, будто я не один. Похороны, как известно, дело не только личное, но и сугубо индивидуальное, правда с учетом паленой водки, домовины можно сколачивать сразу на троих, но не такой уж я ничтожный человек, чтобы не рассчитывать на прайвеси! Зачем же в таком случае толкать усопшего в бок? Воля ваша, но с покойным так не обращаются…

Дядюшка Кро подкрался тихо, как партизан, только в зубах держал не гранату и даже не обоюдоострый финский нож, а кусок цветастой тряпки. Распластавшись рядом со мной, выплюнул его с омерзением:

— Тьфу, голая синтетика!

Я сел и обвел взглядом тоскливый пейзаж. Над Летой успел спуститься туман, с угрюмого, серого неба лился безжизненный, не отбрасывающий теней свет.

— Черт бы тебя побрал, Дорофейло, вот уж кого не ожидал увидеть! И это после всех моих трудов…

В голосе дядюшки Кро звучало разочарование, но и что-то еще, что, при желании, можно было принять за тщательно скрываемую радость. Мне же радоваться было нечему, его возвращение ставило жирную точку в моей прижизненной биографии. Не знаю, что он в моем прошлом натворил, только ожидаемого результата это не дало и на печальное настоящее никак не повлияло. Сценарий жизни в главных его чертах остался неизменным. Выходит, врал Бредбери, врал безбожно, когда писал, что смерть бабочки способна изменить судьбы мира. Писателям нет дела до правды, им бы только поразить своими выдумками пресыщенную толпу. Бабочка?.. Какая, к черту, бабочка, когда судьбы сотен миллионов людей вообще ничего не значат!..

Недовольный моим угрюмым молчанием, дядюшка Кро повернулся на бок и, как бы ненароком, приложил меня еще раз хвостом:

— Ты бы хоть из вежливости поинтересовался, как все прошло! Стараешься ради друга, из кожи лезешь вон, а он тебе даже спасибо не скажет!

Когда тебя между делом задевает обычный аллигатор, ты поневоле выходишь из состояния задумчивости, а дядюшка Кро, насколько я мог заметить, к тому же прибавил в весе. Как это происходит с беременными женщинами, он видимым образом отяжелел и усвоил их неторопливые манеры.

Понять его обиду было можно:

— Извини, старина, я немного расстроился! Ты же знаешь, это был мой последний шанс, — движимый раскаянием, я погладил крокодила по бронированному панцирю.

— Последняя — у попа жена! — фыркнул тот сердито, но по выражению хитрой морды было видно, что зла на меня он не держит. — Здоровьем ради тебя рисковал! Странные вы, люди. существа, — все только о себе да о себе. Вам и дела нет до чувств аллигатора, только бы содрать с него шкуру и наделать из нее дамских сумочек. А у нас, между прочим, тонкая, ранимая душа и богатый внутренний мир, который надо беречь…

— Но, дядюшка Кро!.. — попытался я протестовать, но крокодил меня перебил:

— Оправдываться бессмысленно… в той же мере, как и прикидываться венцом природы! Но не будем о грустном!.. Как, Глебаня, я ни старался, а помочь тебе не получилось. Думал, пустяшное дело, а оказалось все совсем не так просто…

Поскольку речь шла о моем прошлом, хотелось знать, что зверюга там натворил:

— Ладно, чего уж там! Выкладывай…

Массивная башка дядюшки Кро повернулась ко мне с обстоятельностью башни линкора, но выражение морды у него было ехидным.

— А ты, Дорофейло, — подмигнул он игриво, — на поверку-то большой забавник!.. — и, став снова серьезным, продолжал: — Прежде чем приступить к осуществлению задуманного, я просмотрел твою жизнь с момента встречи с де Барбаро и до рождения. Самое верное, конечно, было бы разделаться с виконтом, только он мне не по зубам. Архетипы, как утверждает твой знакомец Карл, создаются людьми и лишь они могут справиться с собственным порождением. Поэтому, моя задача свелась к выбору жертвы помельче, но такой, чтобы наверняка!..

Я внутренне похолодел. Столь радикальный подход к проблеме не приходил мне в голову. Речь, как легко можно было догадаться, шла о ком-то из моего ближайшего окружения, поскольку те, кто находился на его периферии, вряд ли были способны оказать влияние на линию моей жизни. Люди, как известно, частенько развлекаются самоедством, не брезгую они, порой, и кровушкой своих близких, но чтобы в эту игру включились крокодилы!..

Я смотрел на дядюшку Кро, не скрывая испуга, но старый негодяй лишь криво усмехнулся:

— Вариантов было несколько, — произнес он, интригуя, — я отобрал из них те, что пришлись мне по вкусу… — паразит недвусмысленно облизнулся. — Надо сказать, что из вод Леты человеческая жизнь видится совсем в другом ракурсе. Смотришь на нее и, как если бы читал роман, начинаешь вычленять главные персонажи и отсеивать второстепенные, вставленные в повествование для увеличения гонорара. Последних я решительно отмел, после чего остановился на трех героях повести твоих временных лет. Нет, мать с отцом — это святое, я ведь говорил тебе о тонкости мечтательной крокодильей души. А вот жена… жена — дело наживное, к ней, признаюсь, приглядывался. И, ты знаешь… — дядюшка Кро склонил по-собачьи на бок голову, но фразы не закончил. Заметил вместо этого задумчиво: — Один знакомый математик утверждал, что супруга есть функция времени, а о счастье в браке следует говорить в свете теории вероятностей…

Поскольку, сказав это, мерзавец замолчал, я представил себе Сашку, бьющуюся в пасти чудовища, и мне стало по-настоящему плохо. Всякое у нас бывало, и ругались, и месяцами не разговаривали, но зла я ей никогда не желал.

— Твоя жена, Дорофейло, — продолжал дядюшка Кро, как ни в чем не бывало, — мне понравилась! Очень милая, привлекательная женщина, а главное, в ней есть изюминка. Скажу тебе без обиняков, она личность, не то что стада кошелок, жертв блудливых ручонок визажистов. Опять же с юмором и оформляет себя со вкусом…

«Изюминка»?.. «Со вкусом»?.. Речь аллигатора с его гастрономическими сравнениями начала действовать мне на нервы, но я собрал волю в кулак и молчал.

— Даже, если бы, переступив через себя, я ее сразу после вашего знакомства… — дядюшка Кро сделал многозначительную паузу, — далеко не факт, что тебе от этого лучше жилось! Боюсь, наоборот. Попался бы в руки профессиональной стервы, она из тебя веревки бы вила. Ты, друг мой, не представляешь, сколько намаявшихся в семейной жизни мужиков нисходят в ад с благодарностью за освобождение от цепей Гименея! По моим наблюдениям, в последнее время вылупилась целая порода оторв, рядом с которыми Мессалина выглядит невинной девственницей. На такой риск в отношении друга я пойти не мог и приступил к рассмотрению кандидатуры пышнотелой блондинки, что обреталась одно время в приемной твоего кабинета…

Дядюшка Кро посмотрел на меня со значением, которое я предпочел не понять.

— Только не делай вид, что не знаешь о ком я! Речи нет, телка аппетитная, — продолжала с видом знатока наглая морда, — но и тут возникла закавыка. Ну, допустим, проглотил я волоокую, что дальше? Где гарантия, что ее место не займет точно такая же полногрудая? Эту оприходую, появится третья, за ней четвертая, а у меня, Глебаня, хронический гастрит, я в таком количестве блядями питаться не могу! Для полной уверенности не поленился, разыскал среди клиентов Харона профессора — диетолога, он тоже не советовал… — крокодил завозился на песке, устраивая поудобнее свой раздувшийся живот. — Вот и остался в моем распоряжении единственный вариант, показавшийся мне стопроцентным!

Честно признаюсь, я терялся в догадках. Если задуматься, не так уж много найдется людей, кто оказал на мою жизнь существенное влияние. С другой стороны, случается, и не редко, что единственное вовремя сказанное слово полностью меняет окружающий человека мир, а вернее его к этому миру отношение. Да что там слово, брошенный взгляд, неловкая пауза, жест! Я лично знал одного чудака, жизнь которого строилась на том, что любимая женщина однажды ему позвонила. Об этом свидетельствовал номер пропущенного телефонного звонка. Правда, несколько лет спустя выяснилось, что она набрала его по ошибке. Угадать кого дядюшка Кро выбрал в жертвы, было выше моих сил.

— В тот жаркий майский день вы всей семьей поехали на дачу, — начал свой рассказ аллигатор. — Был какой-то праздник, кажется день рождения твоей матушки…

День рождения?.. Меня разом бросило в краску, обожгло стыдом. Не было никакого дня рождения! Выдумали его для того, чтобы сойтись поближе с полковником Гайденко, будь он трижды неладен! По первой повестке в военкомат я не пошел, что дало время на поиски подхода к нужным людям. Искали все, кто только мог, телефон разрывался от звонков, а наша квартира превратилась в штаб революции. Проще всего казалось обратиться к дяде, но у него с отцом всегда были сложные отношения, да и характер старика заставлял предположить, что в помощи он откажет.

В результате нечеловеческих усилий обнаружилось, что моя двоюродная сестра шапочно знакома с заместителем районного комиссара, через которого и решено было действовать. Тогда-то и появилась мысль инсценировать семейный праздник и, как бы невзначай, пригласить на него полковника. Главное, говорила мама, не обидеть человека, а сделать так, чтобы он сам изъявил желание поучаствовать в спасении от армии талантливого юноши. Тут же, в явном противоречии с ее словами, обсуждался вопрос, как и сколько дать в лапу. Очень волновались, вдруг Гайденко откажется приехать, но тот сразу же согласился и в нужный час появился на даче. Пили, как помнится, коньяк, жарили шашлыки, поздравляли «новорожденную» и хором хвалили меня, такого многообещающего, а главное слишком интеллигентного, чтобы носить солдатские сапоги. Отец потел, то и дело вытирал лицо и голову носовым платком и жалко улыбался. Никогда, ни до того, ни после, я не видел его таким растерянным. Полковник потреблял спиртное за троих, рассказывал сальные анекдоты, а в промежутках лапал двоюродную сестру. Когда же папа отвел его в сторонку, назвал, нимало не стесняясь, требуемую сумму. Просто, буднично, как если бы речь шла о покупке мешка картошки… Сука!

Деньги для семьи были немалые, но никто не посмел и пикнуть. Опытный в таких делах Гайденко с самого начала знал о чем пойдет речь, но почему было не погулять на халяву? Во всю радовался жизни, вел себя хозяином, а после обильных возлияний пожелал купаться, и вся компания потащилась за три километра к запруде, где эта скотина плавала, словно бегемот, и отфыркивалась.

Деньги передали на следующей неделе, продали кое что из маминого золотишка, остальное назанимали. Короче, справились…

— Вы все стояли на берегу и паскудно лыбились, — продолжал дядюшка Кро, — а какой-то жирный боров с брюхом, свисавшим над плавками, — последовал быстрый взгляд на валявшуюся тут же тряпку, — синтетическими, изображал из себя нетрезвого тюленя. Мне он сразу не понравился. Но спешить было некуда и я еще немного понаблюдал за твоими родителями. Отец боролся с собой, чтобы не выплеснулась наружу испытываемая им гадливость, мама с трудом сдерживала слезы, вот я и решил, что лучшей кандидатуры не найти. Людям трудно сочетать подобострастие с омерзением, так зачем же их мучить?..

— Гайденко, — произнес я убитым голосом, — это был полковник Гайденко!

— Очень возможно, — охотно согласился дядюшка Кро, — только документов у него при себе не оказалось, да если честно, я и не спрашивал, они мне как-то ни к чему! Подплыл, он как раз нырнул, — крокодил скромно потупился, — и уже не вынырнул…

Я понял все! Я только теперь все понял. Сожрав заместителя районного комиссара, дядюшка Кро лишил меня единственной отмазки и в первый же призыв я загремел под фанфары в армию. А она в то время исполняла интернациональный долг в Афганистане, где мы с Димычем, и еще десятки тысяч ребят, крошили из автоматов душманов и возвращались в Союз грузом двести или калеками. Получалось, Димка рассказывал мне правду о моей собственной жизни, а я не хотел ее слушать. Я даже не обнял парня, ставшего мне братом! И еще мне вдруг стало очень жалко мать и отца, натерпелись они, пока я геройствовал в Афгане. А теперь выходит, что ничегошеньки это в моей дальнейшей судьбе не изменило!

Дядюшка Кро понял мое молчание по своему:

— Если не того сожрал, извини! Хочешь, я еще разок сплаваю, только дай время гада переварить?..

Я его успокоил:

— Все правильно, сожрал кого надо! Гнида он был, полковник Гайденко, каких свет не видывал. Всей стране от этого легче стало…

— А мне?.. — поднял брови дядюшка Кро, — обо мне ты не подумал? Какой удар я нанес по собственной печени, в нем одного жира пуд с гаком! А поджелудочная железа?.. Да, кстати, ты не в курсе, у крокодилов она имеется?..

Я утвердительно кивнул. Черт его знает, есть у дядюшка Кро эта железа или ее нет, а сознание того, что он рисковал ради друга жизнью, будет его согревать! Любовь и дружба по определению подразумевают жертвенность, из-за них люди идут на смертельный риск. Правда, если дружба этого точно стоит, то в случае любви возможны варианты. Среди моих знакомых попадались такие, кто предпочел бы погибнуть, не обязательно геройски, главное сразу…

— На следующий день, — продолжал дядюшка Кро, — во всех газетах появилась заметка о том, что в Подмосковье завелись крокодилы и уже есть первые жертвы… — покосился на меня и, убавив в голосе энтузиазма, поучительно изрек: — Судьбу-то, Глебаня, видно не обманешь! Беседовал я как-то с одним китайцем, Конфуцием звали, так он утверждал, что, как ни крути, а все написанное на роду человек получит сполна…

Дядюшка Кро умолк на полуслове и невесело подытожил:

— Слышь, Дорофейло, а дела-то наши не то, чтобы очень!..

Аналитических способностей для такого заключения не требовалось. И без его вздохов было ясно, что передо мной черта, сопротивление за которой теряет всякий смысл. Я не герой, чтобы продолжать борьбу, черпая силы в собственном героизме, и не полный идиот, чье упорство происходит от недомыслия. Я обычный человек, а значит надо иметь мужество реально оценить ситуацию.

От мелкого черного песка исходил обволакивающий тело жар, сознание дрожало, как свеча на ветру. Притомившийся от подвигов крокодил дремал. Я откинулся на спину и заложил руки за голову. Надежда умирает последней, но вся штука в том, что и она не живет вечно! Никто толком не знает, что там, за порогом, так стоит ли раньше времени переживать? Данте сказал, адские мучения всего лишь выдумка фанатичных психопатов, а уж ему-то можно верить. Сейчас еще немного полежу, потом встану и одолею те несколько метров, что отделяет меня от преисподней. Бесшумно, на цыпочках. Не хочется будить старину Кро и обсуждать с ним очередные, обреченные на неудачу прожекты. Все кончено, это не прощальный стон, это факт моей биографии!.. Сейчас… сейчас… только напоследок вволю надышусь…

Голос звучал очень тихо, звучал во мне, заполняя собой все дрожащее от страха естество. Слова едва угадывались, но угадывать их нужды не было, они немедленно становились частью меня самого:

Кто находится между живыми,

Тому есть еще надежда!

Иди, ешь с весельем хлеб твой,

И пей в радости сердца вино твое,

Когда Бог благоволит к делам твоим…

Жажда жизни! Что мы знаем о ней? Откуда она берется? Я чувствовал, как во мне просыпается нечто первобытное, что дремлет в каждом под тонким покровом камуфляжа культуры. Бороться за жизнь и победить, любой ценой превозмочь обстоятельства — в этом предназначение человека. Словно подброшенный пружиной, я оказался на ногах. Взглядом загнанного волка осмотрелся по сторонам.

Разбуженный шумом дядюшка Кро смотрел на меня во все глаза. Судя по их выражению, вид мой был ужасен. Злость смертельно раненого зверя пылала пожаром. Подскочив к Церберу, я начал его трясти, не в силах контролировать себя, пнул в бок ногой:

— Вставай!

Трехглавый пес вскочил, будто ошпаренный, и забормотал:

— Я не сплю, я бдю, я на посту!

Узнав меня, сердито заворчал:

Что за напасть, не дают мне, собаке, покоя!

Чё тебе надо? Скажи и вали в преисподню!

Я уже шел на него грудью, я готов был свернуть все три его шеи. Псина попятилась и села по щенячьи на задние ноги. Я точно знал, что мне нужно:

— Ну-ка повтори, что ты бормотал о тумане, который стелется над землей!

Цербер усиленно хлопал глазами. Поднял к тусклому небу морды и, поглядывая на меня с опаской, хором продекламировал:

В прошлом туман покрывал не одну только Лету

Маревом желтым сказаний пропитан был воздух

Не было грани меж жизнью людей и легендой

Там без труда может смертный выйти на берег…

Во взгляде дядюшки Кро сквозил откровенный ужас. Его глаза вылезли из орбит и округлились:

— Ты что, Дорофейло, с дуба свалился! Это же Цербер, страшный и ужасный! А ты его ногой под ребра…

Не обращая внимания на поскуливание собаки, я вернулся к аллигатору. Крокодил продолжал переживать:

— Ты хоть знаешь, что натворил? Да он сейчас…

— Сам рассказывал об архетипе брутальности, — оборвал я его причитания, — чего теперь глазками лупать! Скажи лучше, скажи честно — это правда, что в далеком прошлом человек может отойти от берега Леты и углубиться в мир людей?..

Поскольку аллигатор тут же принялся притворно зевать, я повернул к себе руками его голову и повторил вопрос:

— Ты понял, что я сказал?

— Понял, не дурак! — буркнул дядюшка Кро недовольно и состроил кислую гримасу, после чего глубоко и обреченно вздохнул: — Только имей в виду, Дорофейло, ходить по суше я не мастак, быстро устаю, да и место в желудке пока занято полковником… — последовал еще один вздох, тяжелее прежнего. — Но учти, на этот раз имя жертвы назовешь сам, хватит с меня моральных мучений!..

Бывают в жизни моменты, когда человеку даже с железной выдержкой трудно сдержать эмоции. Пододвинувшись к аллигатору, я обнял чудище за шею и прижался к его броне щекой. Ощущение было такое, будто ласкаешь танк Т-80.

— Спасибо, Кро, ты настоящий друг! Теперь моя очередь действовать…

Взгляд крокодила увлажнился:

— А то смотри, я готов!.. Цербер правду говорит, в седой древности мир человека был полон мистики, а реальность на каждом шагу переплеталась с преданиями. В этом смысле скрывавший Лету туман стелился над всей землей. Прошли тысячилетия, прежде чем люди напридумывали всякой зауми и разделили действительность на грубую материю и тонкие сферы. В те далекие времена мир был един… — он немного помялся, но, конфузясь, все таки, выговорил: — Слышь, Дорофейло! Не надо Цербера ногой, а!.. Пес не виноват, работа у него конечно собачья, только он ее не выбирал…

Мне стало стыдно и я поспешил сменить тему:

— Ну а сам в начале времен ты бывал?

— Спрашиваешь! — хмыкнул крокодил заносчиво, — и не раз! За истекшую вечность я тут все страны и эпохи облазил. Ты-то что в этих пыльных веках потерял? Историки и прочие безответственные писаки их опоэтизировали, а на самом деле там, кроме вычурных красот природы, хорошего мало. Люди живут в точности такие же, как сегодня, дела их неприглядны, чувства низменны, желания убоги…

— Ладно тебе брюзжать! — не дал я ему пуститься в рассуждения о гнусной природе хомо сапиенс. Достав из кармана Димкины сигареты, сунул одну в открытую пасть обличителя. Чиркнул зажигалкой. — Как думаешь, удастся мне там найти де Барбаро?..

— А чего его искать, — хмыкнула рептилия, с удовольствием затягиваясь и выпуская клубы дыма, — он сам тебя найдет!

— Вот тогда я с ним и разделаюсь и получу свободу! — по форме это было утверждение, но подспудно в нем прозвучал вопрос.

Выражение морды моего друга стало тоскливым, как пьеса «Чайка» в новом прочтении режиссера. Зубастая скотина усиленно делала вид, что слова мои ее ни в коей мере не касаются и вообще разговариваю я не с ней, а как бы сам с собой. Мерзавец созерцал пейзаж с таким вниманием, как если бы намеревался перенести его на холст.

Между тем из пелены тумана уже показалась лодка Харона и Цербер, уныло свесив головы, покостылял занимать место у врат ада. Бормотал довольно громко себе под нос:

Бродят тут всякие, бедных собак обижают

Злобы полны, их самих посадить бы на цепь!..

Дядюшка Кро тем временем настолько вжился в образ Кранаха Старшего, что совершенно забыл о моем присутствии. Манеры новоявленного живописца мне как-то перестали нравится:

— Ты не хочешь ничего сказать?..

— А?.. Что?.. Ты это мне?.. — захлопал дядюшка Кро глазами, изображая из себя на этот раз страдающую рассеянным склерозом девственницу. — Теоретически рассуждая…

Это было уже слишком! Я занес руку, чтобы хоть как-то стимулировать его умственную деятельность на что реакция крокодила оказалась совершенно неожиданной. Огромная о четырех лапах машина мгновенно взвилась в воздух, а приземлившись, весьма недвусмысленно разинула страшную пасть:

— Отстань, Дорофейло, не буди во мне зверя! Я что тебе, гадалка или справочное бюро? И так по твоей милости нажрался всякой гадости, теперь отрыжка старым жиром…

Я понял, что был не прав. У дружбы, как у всего на свете, есть границы, которые не стоит переходить:

— Но послушай, войди в мое положение…

— А я, как с тобой познакомился, так из него и не выхожу! — буркнул он недовольно.

— Ну, хотя бы место, где выйти на берег, подскажешь?.. — голос мой звучал просительно.

Дядюшка Кро пожал демонстративно плечами:

— Неужели ты думаешь, я брошу друга в беде, даже если он из рук вон плохо воспитан?.. Де Барбаро, Глебаня, лучше всего искать там, где происходят исторические события и, желательно, при скоплении народа, в скиты отшельников этот тип не заглядывает. Можно, к примеру, присоединиться к осаждающим Трою войскам царя Агамемнона. Потрясающее, скажу тебе, зрелище, такого в блокбастере не увидишь, да и на Троянского коня стоит взглянуть. А можно стать одним из тех, кого Моисей гонял сорок лет по пустыне, выдавливая из них по ходу пьесы рабов. В жестокости там уж точно недостатка не будет. Сам Бог был суров к своему народу, да иначе из буйного сброда единой нации не получилось бы. Ну а если хочешь совместить полезное с приятным, — выражение морды моего друга стало умильным, — надо затесаться в свиту царицы Савской. Представляешь, восемьсот верблюдов, груженых пряностями и подарками, идут берегом Красного моря в Иерусалим к Царю Соломону! Сама Билькис на кипельно белом дромадере под балдахином. Прекраснее женщины мир не видывал!.. — старый сластолюбец закатил мечтательно глаза. — Но, если уж речь пошла о неге Востока, тут надо выбирать между утехами правительницы Ассирии Семирамиды и танцами Соломеи, на которые просто грешно не посмотреть. Вот где во всей красе предстает экспрессия похоти, нынешние стриптизерши, тощие селедки с силиконовыми грудями, в массе своей отдыхают…

Я посмотрел на дядюшку Кро с уважением. Крокодил крокодилом, а какие зрелые выдает суждения! Почувствовав, что несколько увлекся, ценитель женской красоты умерил свой пыл:

— Да и по части вероломства и подлости, атмосфера парадного зала Махерона к встрече с де Барбаро очень располагает!

Я был согласен на все: Махерон, так Махерон, пусть я и без понятия, что это такое. Главное сойтись с виконтом лицом к лицу, а там уж я найду способ, как с ним поквитаться.

На выстланную каменными плитами дорогу тем временем уже вступали первые грешники. Впереди остальных, на манер возглавляющего парад знаменосца, шел очень толстый лысый монах. Тяжело переставляя тумбообразные ноги, он громко отдувался.

Мгновенно утратив налет респектабельности, дядюшка Кро припал к земле и я воочию увидел, как готовится к охоте, выслеживающий добычу аллигатор…

 

17

Идущий во главе скорбной процессии монах приблизился. Стало видно, как подрагивают на каждом шагу его желеобразные щеки, с каким трудом дается ему последний путь. В позе дядюшка Кро чувствовался азарт охотника, именно так поджидает у водопоя косулю голодный кайман. Он лежал не дыша, стараясь полностью слиться с песком. Когда толстяк оказался в пределах досягаемости, аллигатор метнулся к нему стрелой и преградил дорогу:

— Притормози, пацан, есть разговор!

Если бы монах не был мертв, то отдал бы концы от страха. Не знаю, где мой друг набрался блатных манер, но подозреваю, что от Замоскворецкой шпаны времен расцвета НЭПа. Не хватало только лихо сдвинутой набекрень кепчонки и зажеванной в зубах папироски.

— Одолжи-ка нам поясок, — продолжал хулиган разбитным голосом, и я подумал, что сейчас он спросит, не хочет ли толстобрюхий перо под пиджак, но дядюшка Кро не спросил. — В преисподней тебе зачтется, станет твоим вторым добрым делом…

— А к. какое первое?.. — заикаясь и мелко дрожа, начал разоблачаться жирдяй. — Рясу снимать?..

— Хламиду оставь себе, а то от вида твоих телес родимчик может случиться, — хмыкнул аллигатор и вопросительно поднял бровь: — Первое, говоришь?.. Первое твое одолжение человечеству, что ты врезал наконец дуба и перестал коптить белый свет, — повернулся ко мне: — Ну-ка, Дорофейло, возьми у жмурика ремешок и обвяжи мне вокруг шеи! Да покрепче, покрепче! — и, продолжая косить под блатного, скомандовал: — Ну а теперь пошкандыбали к воде, двинем, как поется в песне, вверх по матушке по Лете…

Извиваясь на ходу всем телом, крокодил пошустрил к реке. Я едва за ним поспевал. Застывшим от удивления грешникам могло показаться, что хозяин ведет на веревочке гулять дикого зверя. Успевший отчалить от настила Харон предложил подвезти, но дядюшка Кро отказался, сослался на неотложное дело.

Когда я взгромоздился ему на спину, аллигатор крякнул и осел в воде по воображаемую ватерлинию.

— Тяжеленек ты, Глебаня, не то, что неофиты! Ну теперь держись!

Я только успел перекреститься. Полоска кожи в моих руках превратилась в последнюю соломинку. В остальном оставалось полагаться лишь на волю Господа и на собственную ловкость.

Работая хвостом, как гребным винтом, дядюшка Кро вышел плавно на стремнину:

— Давай для начала, чтобы ты пообвык, поплаваем по Москве — реке. Я ведь говорил тебе, Лета может принимать разные имена. В Египте она Нил, в Бразилии — Амазонка, а то и речушка — переплюйка или даже лесной ручеек. Передвигаясь по ней, легко попасть в любую точку планеты в любой из прошедших с начала времен веков…

Крокодил сбавил ход до медленного, как если бы хотел дать мне возможность разглядеть забранную в камень Кремлевскую набережную, вдоль которой, оперевшись о гранитный парапет, выстроился наш выпускной класс. Принаряженные девчонки, ребята в костюмах и галстуках, и с правого края я сам, длинный, худой, с копной непослушных волос. Теперь трудно в это поверить, но тогда я был угловатым и застенчивым, носил брюки, высоко перепоясанными по тощему животу, и часто по малейшему поводу краснел. Кончалась быстротечная ночь после выпускного вечера, начиналась взрослая жизнь. Мы смотрели на заливавший полнеба золотом июньский рассвет и нам очень хотелось быть счастливыми. Через несколько человек от меня стояла Светка. Она перешла в нашу школу за год до выпуска и сразу же покорила мое сердце. Страдал я тогда нещадно, чуть ли не каждый день бегал смотреть на ее окна, а признаться в любви так и не сумел…

— Если хочешь, можем взглянуть на судьбу кого — нибудь из твоих ребят? — предложил дядюшка Кро. — Хотя бы вон той красивой девочки с косичками!

Вот скотина, так скотина! Знал, паразит, все про меня знал, не зря исползал мою жизнь в поисках кого бы сожрать! Хочу ли я?.. Да не приведи Господь! Увидеть ту, кого любил в юности? За что мне такое наказание! Хватит того, что лет пять назад встретил Светку на Динамо. Она шла вдоль забора стадиона раздобревшая и небрежно одетая, усталая женщина второй половины бальзаковских лет. Я стоял, смотрел ей вслед и у меня щемило сердце. Потом, хотя и дел было лопатой разгребай, зашел в первую попавшуюся забегаловку и выпил, не отходя от стойки, стакан водки. Нет, друг мой Кро, иллюзии молодости надо беречь, из них соткано то, что мы называем собственным «я».

— Слышь, Глебань, давно собирался тебя спросить, — вконец отвязался негодяй, — не хотел бы ты начать жизнь сначала? Взять, так вот, и оказаться на этой набережной, вернуться поздним утром домой с чувством, что у тебя все впереди…

А действительно, хотел бы?.. Пожалуй, все таки, нет. Слишком хорошо я знаю, что за штука жизнь, такое знание отравляет! Возвращение в молодость с опытом пожившего и много повидавшего человека убьет свежесть чувств и сделает смешными надежды. А без багажа за плечами?.. Стоит ли заново проживать доставшуюся тебе тягомотину! Опять суетиться, опять чего-то достигать! С высоты возраста — звучит как смертный приговор! — моих юношеских стремлений не понять, а и поймешь, увидишь их тщету. Зачем? И без того часто возникает ощущение, будто все в жизни повторяется и ничего нового тебя не ждет…

Вместо ответа я пришпорил любопытную скотину пятками, но наглая морда только радостно заржала:

— Мне, почему-то, так и показалось!

И, набрав с места крейсерскую скорость, дядюшка Кро на полном ходу выскочил на речной простор. От такого маневра у меня захватило дух, я вцепился в монашеский ремень бульдожьей хваткой. Москва с ее набережными осталась далеко позади, а за полосой желтого тумана, где у берега ждали своей участи страдальцы, замелькали батальные сцены Великой Отечественной и вышки сталинских лагерей. Я видел, как стекаются с поля боя к водам забвения потоки солдат, как смешиваются они с изможденными непосильным трудом заключенными, как бредут темной массой в грязных ватниках и простреленных шинелях. К русским присоединяются немцы, к тем люди со всех концов Европы. Мелькнул в дали пылающий рейхстаг и по продуваемому ветрами Петрограду заметались под кумачовыми флагами черные революционные толпы. Поднимаясь из окопов Первой мировой, потянулись к Лете отравленные газом и скончавшиеся от ран, умершие от тифа и не пережившие холеры, Шли, опустив голову, те, кто убивал — не зная зачем, и те, кого убивали — неизвестно за что. Все те, кому не нужна была война, но кто бежал в атаку, бессмысленно и страшно кривя рот: «ура-а-а-а!..».

Дядюшка Кро наддал и мимо потянулись сражения Наполеоновских войн, замелькали штандарты гвардейских полков Петра и знамена русских ратников с ликом Спаса Нерукотворного. На берегу реки уже не оставалось свободной пяди, а убиенные все шли и шли и не было им конца. Нет, это не история, — думал я, стараясь удержать равновесие на скользкой спине аллигатора, — это одна большая бойня! Перед носом крокодила вскипала вода, мы неслись через анфиладу столетий, в то время как на другом берегу…

А на другом берегу ровным счетом ничего не происходило. Все так же к вратам преисподней от причала тянулась цепочка людей, все так же дремал, клюя носами, у камня старый пес. Созерцание этой до боли знакомой картины заняло у меня не больше нескольких секунд, но когда я повернулся, то едва успел заметить догоравшие свечами русские города и несущиеся лавиной на низкорослых лошадях полчища татар. За ними красочной толпой, вперемешку с конными рыцарями, валил разношерстный сброд и я догадался, что начались крестовые походы. А на горизонте из степей Предуралья уже выдвигались темной тучей во главе с Аттилой гунны. Им навстречу, ощетинившись копьями, маршировали римские легионы…

Как ни был занят навигацией дядюшка Кро, а заметил:

— Слышь, Дорофейло, а ведь эту мясорубку люди с юмором называют цивилизацией! Выбери Создатель для эксперимента с интеллектом не мартышку, а благородного крокодила, такого безобразия не было бы…

Как дальний потомок той самой мартышки я готов был с ним согласиться, только бы он не извивался подо мной всем телом и не вертел по сторонам головой. Общечеловеческие проблемы меня, конечно же, волновали, но значительно больше я трясся за собственную шкуру.

— Обрати внимание, туман редеет, — продолжал аллигатор, сбавляя скорость, и я увидел, что клубившееся вдоль берега марево истончилось и ровным слоем расползлось над землей.

Из этой дымки выступил раскинувшийся на берегу старый город. Над его плоскими крышами висела огромная, красная, как кровь, луна. Казалось, ей не было дела до того, что происходит внизу, на погрязшей в грехе земле. А события там развивались нешуточные. По улицам города с факелами и обнаженными мечами бегали солдаты. Они метались между домами, заскакивали во дворы и тогда оттуда доносились истошные крики женщин и детей.

— Не могу понять, чего это они суетятся?..

Отдувавшийся после гонки дядюшка Кро презрительно фыркнул:

— Поаккуратнее с глаголами! Что значит «суетятся», когда перед тобой Вифлеем Иудейский! Ты, Дорофейло, присутствуешь при описанном в Евангелиях избиении младенцев. Когда волхвы, получив от Господа откровение, не вернулись, Ирод Великий из страха перед мессией и по злобе послал солдат вырезать всех детей до двух лет…

Объяснение аллигатора привело меня в замешательство:

— Честно говоря, мне всегда казалось, это легенда…

Дядюшка Кро покачал укоризненно головой:

— Видно ты никогда не задумывался о том, что в мире людей нет ничего более подлинного, чем предания… А напрасно! На них, как на фундаменте, выстроен храм человеческой веры. По прошествии времени уже не имеет значения был факт, или это всего лишь плод воображения, и даже лучше, чтобы его не было, тогда нет ограничений для фантазии. Вера людей и их молитвы делают легенду самодостаточной и куда более реальной, чем любая окружающая действительность…

Перебирая не спеша лапами, дядюшка Кро развернулся и поплыл обратно, как если бы проскочил впопыхах нужное место, после чего решительно направился к берегу. Там, на нависавшем над рекой холме, стоял высокий, мосластый человек и, обращаясь к слушавшей его по колено в воде толпе, горячо и сбивчиво ораторствовал. Облик его был дик, речь порывиста и гортанна. Глаза на заросшем бородой аскетическом лице горели праведным гневом. Из одежды на проповеднике была грубой шерсти порыжевшая от непогоды власяница, перехваченная по худым чреслам широким кожаным поясом. Он то вздевал руки к темному, грозовому небу, то простирал их к внимавшей ему пастве.

— А это что еще за городской сумасшедший? — удивился я, с трудом соскальзывая со спины аллигатора. Тот к этому времени успел забраться в заросли камыша, откуда все было прекрасно видно и слышно.

— Ну, Глебаня, ты сегодня в ударе! — хмыкнул дядюшка Кро и от возмущения мотнул головой. — Не стану спорить, пророки — ребята специфичные, не от мира сего, но насчет «городского» ты явно погорячился. Всю свою жизнь, и я тому свидетель, святой Иоанн провел скитаясь по Иудейской пустыне, питался исключительно диким медом и акридами. Здесь же неподалеку, близ Хеврона, и родился.

— Предтеча?.. — не поверил я.

— Он самый! А место это называется Вифавара, здесь идущие в Иерихон караваны, переходят вброд Иордан, здесь же народ Израиля впервые вступил на землю, обетованную ему Господом…

Не успел аллигатор закончить объяснение, как Иоанн Креститель вскинул вверх мосластые руки и громогласно возопил:

— Порождения ехидны! Уже и секира при корне лежит! Всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь. Очистите душу праведностью, креститесь, ибо угодно это Богу. Грядет Тот, Который должен придти!

Дядюшка Кро выполз за камышами на берег и тихо скомандовал:

— Раздевайся!

— Это еще зачем? — удивился я.

— А затем, что подойдешь под руку Крестителя, потом незаметно выскользнешь из воды и подберешь себе одежду из той, что оставлена молящимися. Не собираешься же ты в самом деле щеголять в первом веке нашей эры в тренировочном костюме от «адидас»?.. — нахмурился. — Вот еще что! Имей в виду, в случае чего, я буду ждать тебя под этим холмом…

— Думаешь, найти де Барбаро не удастся?..

Дядюшка Кро ничего не ответил и вообще выглядел грустно и подавленно. Поторапливая, подтолкнул меня носом к реке.

Разбираться в тонкостях его настроений было недосуг, пришло время действовать. Однако стоило мне вступить в мутные воды реки и присоединиться к толпе страждущих покаяния, как произошла странная вещь: я вдруг ощутил себя одним из них. Как будто не было разделявших нас двух тысяч лет, как будто мир человека за эти двадцать веков не изменился. Вслушиваясь в грозные слова Предтечи, я пережил душевный подъем, я знал чаяния этих людей, как знал что привело их на глинистые берега Иордана. Первый век анна домини пахнул на меня горечью трав, сухим зноем и мускусом тел окружавших меня богомольцев…

Но и о цели прихода на святую землю я не забыл. Выбравшись незаметно из воды, подобрал расшитую звездами хламиду, но только успел ее натянуть, как из-за ближайших кустов выскочили солдаты и принялись с гиканьем гоняться за паломниками. Не подозревая о существовании Декларации прав человека, они сшибли меня с ног и сразу же набросились на Иоанна. Судя по доносившимся из под холма крикам, люди внизу пустились наутек и солдаты их не преследовали.

Всего пленников оказалось человек десять, не больше. Предтечу, отделив от остальных, окружили и повели, нас же погнали следом, словно стадо баранов. Хорошенькое дельце, думал я, шагая босиком по выжженной, каменистой земле, тут ноги бы унести, какое там искать де Барбаро. Не мог дядюшка Кро не знать, что именно так все и случится, поэтому и торопил. Старый негодяй нарочно все подстроил, чтобы от меня избавиться!.. — возводил я в сердцах на друга напраслину, зная про себя, что несправедлив.

Если судить по солнцу, время еще только приближалось к полудню, но жара уже стояла невыносимая. Рядом со мной шел одетый в плотный таллиф старик, чьи седые волосы по сторонам лысой головы свисали до плеч. Передвигаясь как-то боком, мой спутник непрерывно бормотал себе под нос:

— Отец ждал мессию, дед ждал мессию, прадед ждал мессия, как же, Сара, я мог не пойти и не послушать нового рабби? Народ израильский вечно пребывает в ожидании, — оправдывался он, как я догадался, перед оставшейся дома женой. — Ты скажешь, у меня дети, у меня внуки и ты, Сара, только это мой долг перед памятью отцов. Не плачь, не заламывай руки, на все воля божья! Лучше слушай, я спросил Иоанна: не ты ли Христос? Иоанн отвечал: не я! Может быть, спросил я, ты Илия?.. Нет, говорит он, и не Илия! Тогда я взглянул ему в глаза: но ты ведь пророк? Иоанн лишь покачал головой. Скажи, — взмолился я, — кто ты и зачем крестишь, если не Христос, не Илия и не пророк? Я, — отвечал Иоанн, — глас вопиющего в пустыне, исправляю путь Господу, как предрек тому быть Исаия. Я крещу водой, но идет за мной Тот, у Кого я недостоин развязать ремень обуви Его!..

Старик вдруг повернулся и окинул меня настороженным взглядом. Его печальные еврейские глаза лихорадочно блестели:

— Я Давид, сапожник из Ашкелона, а ты, вижу, из греков?

Уж точно не из варяг, не стал я его переубеждать, пусть думает, что хочет. В покрытом загаром лице моего товарища по несчастью было что-то располагающее и в то же время жалкое. Глядя на него, легко можно было представить, какую долгую, полную тягот и лишений жизнь он прожил.

— Неужели и в Греции знают Иоанна, что ты пришел принять от него крещение?.. — почмокал сапожник губами, покачал обрамленной седыми патлами головой и вдруг радостно засмеялся. Казалось, он готов был пуститься в пляс: — Велик Израиль, славны его пророки!

Однако не успел я ничего сказать — а, вообще говоря, и не собирался — как Давид схватился обеими руками за лысый череп:

— Глупый, выживший из ума старик! Ты выглядишь не как мы, сыны Авраама, в тебе течет иная кровь… — он как-то разом засуетился и вдруг прикрикнул на шагавшего поблизости солдата: — Ну-ка развяжи его! Не видишь что ли, рядом со мной идет гость самого Ирода Антипы…

К моему удивлению, конвоир повиновался. Внешностью и застенчивыми манерами, солдат напоминал тех робким милиционеров, что по трое дежурят в Москве во время праздников и футбольных матчей. Одетые по зиме в шинели на вырост, в слишком больших шапках, они выглядят так жалко, что хочется подойти и их ободрить.

Освободившись от грубой веревки, я снял путы со старика и с удовольствием потер кисти рук:

— Ловко получилось…

Но сапожник не обратил на мое замечание внимания:

— Так вот ты кто! — протянул он, как если бы его только что осенила догадка. — Как же я раньше тебя не признал! А ведь до нас доходили слухи, что среди последователей Иоанна видели философа и предсказателя из Александрии. Где были мои глаза — твой хитон расшит звездами! Прости, господин, что так панибратски говорю с тобой, я человек простой и должен знать свое место…

После этой тирады Давид поник и надолго замолчал. Между тем время давно перевалило за полдень и солнце пекло так нещадно, что сознание мое начало меркнуть. Дорога незаметно втянулась в горы, позади осталась долина Иордана с жавшейся к его водам чахлой растительностью. Кругом, сколько хватало взгляда, не было ни деревца, только высохшая трава на пошедшей трещинами земле и редкие кусты верблюжьей колючки. Следуя примеру старика, я отвязал от пояса притороченный к нему платок и обмотал им голову, но помогло это слабо. Страшно хотелось пить, губы пересохли, а конца нашим страданиям видно не было. Мне начало мерещиться, что потемневшее от зноя небо спустилось на выжженную землю и обняло удушающими объятиями все живое, каждый шаг давался с трудом, делая его я боялся упасть…

Но не только мы, изнывали от жажды и наши конвоиры. Часа через четыре пути, а ощущение было такое, что прошла вечность, растянувшаяся по дороге колонна остановилась. Офицер в военной хламиде и с коротким мечом на боку спешился и отдал приказ сделать привал. Измотанные жарой люди заползли в дырявую тень убогого оазиса и долго лежали, не в силах встать и напиться из одинокого колодца. Понадобилось время, прежде чем я смог хлебнуть из бурдюка теплой, солоноватой воды и намочить головной платок.

Ожил и старик.

— Здесь неподалеку, — произнес он глухим, севшим голосом, — находится гора, с которой Моисей увидел заповеданную еврейскому народу землю…

Честно говоря, близость святыни не вызвала в моей черствой душе трепета:

— Скажи, Давид, куда нас ведут?

— Куда?.. — улыбнулся сапожник заискивающе, как, наверное, улыбался своим заказчикам. — Догадаться не трудно! Земля потомков Моава, о которых сказано в книге Рут, дика и пустынна. Люди считают, что она населена демонами, о ней ходит много страшных легенд. Из жилья здесь только и есть, что пограничная крепость Махерон, а больше нет ничего. Она была построена еще Александром Янни, а укреплена Иродом Великим. Сейчас ею владеет его сын Ирод Антипа, тетрарх, что значит четвертовластник, кому досталась лишь часть владений отца, — беззвучно шевеля губами, покачал головой. — Из-за этого наследства было пролито много крови! Не пожалел Ирод Великий и собственную семью: приказал умертвить двух сыновей и их мать, а потом — и тоже по навету — еще одного из своих детей… — Давид тяжело вздохнул. — Наш путь лежит в Махерон…

— Но зачем мы понадобились этому самому Антипе?..

На изрезанном глубокими морщинами лице старика появилось выражение бесконечной усталости. Ему очень не хотелось говорить, но на вопрос не ответить он не мог:

— Все человеческие беды, мой господин, происходят от нищеты, — произнес Давид с горечью, — возьми, хотя бы, меня! Государственную подать платить надо?.. Надо! Деньги на храм жертвовать тоже приходится — в одном Иерусалиме священников двадцать тысяч, их ведь кто-то должен кормить! Отцы города взимают собственный налог. Прибавь к этому уличные и мостовые поборы, да еще мытари норовят обобрать тебя в свой карман, вот и получается, что половина заработанного уходит, а у меня большая семья. Поэтому люди и звереют и поднимаются на обидчиков, кто с палкой, кто с мечом, но… — развел он безнадежно руками: — известно, что за этим следует! Рим посылает карательный корпус, а значит разорение, грабежи и все та же кровь. Последний раз только распятых на крестах насчитали две тысячи. Ну а потом, как заведено в этом мире, все повторяется с начала… — сапожник приложился к бурдюку и облизал растрескавшиеся губы. — Вот Ирод Антипа и боится, что последователи Иоанна, а их уже многие тысячи, возьмутся за оружие. Нас же с тобой, как это всегда бывает, схватили за компанию. Мы оказались в скверном месте в плохое время и судьба наша, скажу тебе, незавидна…

Старик перевел дух и, приблизившись ко мне, понизил голос:

— Есть и еще одна причина, о которой все знают, но лишь Иоанн имеет смелость говорить открыто! У Ирода Великого было много сыновей. У одного из них, собственного брата Филиппа, Антипа отобрал жену Иродиаду. Ироду Великому она доводится родной внучкой. Ее отца Аристовула он приказал удавить, а девочку воспитал сам, да так, что та не уступит деду в жестокости, а по части необузданности и честолюбия даст ему сто очков вперед. На ней-то, в нарушение данного Моисеем закона, Антипа и женился. Короче, не семейка, а змеиное гнездо! Мы еще доживем до того времени, когда имя Ирод станет нарицательным… — Давид опасливо оглянулся по сторонам и перешел совсем уж на шепот: — Креститель обвинил новоявленных супругов в кровосмесительстве и тетрарху это сильно не понравилось! А Иродиада, так та публично поклялась, что пророку непоздоровится. Она, скорее всего, и подбила мужа схватить Иоанн пока тот не встал во главе вооруженного восстания…

Офицер вскочил на коня, солдаты стали нехотя подниматься с земли. От крохотного оазиса дорога начала забирать круто в гору. Теперь она больше походила на каменистую тропу, достаточно, впрочем, широкую, чтобы по ней могла проехать повозка. Мертвое море, если верить географии, осталось где-то внизу и справа по ходу колонны. Мы шли по дну узкой ложбины, окруженной со всех сторон голыми склонами, сами же горы, невысокие и округлые, напоминали согбенные спины стариков.

Перебирая в уме сказанное сапожником, я уяснил себе расклад сил — на моей стороне их просто не было. Размеренный ритм ходьбы и гнетущая жара гнали последние мысли. Сознание стянулось в точку. Чтобы хоть как-то его удержать, я принялся считать шаги: семнадцать… сто сорок шесть… три тысячи семьдесят два… Смысл жизни, если таковой существует, свелся к движению. За шагом… шаг, за днем… день, за годом… год… За жизнью?.. — я споткнулся и, приложившись о камни, понял для чего существует боль — она дает человеку знать, что тот все еще жив! Поднялся на ноги, поднял от земли глаза: передо мной, словно на лысой голове корона, стояла на вершине горы крепость. Раскаленный шар заходящего солнца красил ее мрачные башни зловещим красным цветом.

Прошло, наверное, не меньше часа, прежде чем измотанная дорогой колонна дотащилась до ворот Махерона. Небо на западе заливало напоминавшее Млечный Путь белое сияние. В спустившихся сумерках большой двор крепости был пуст. Стоявшее в центре каре из крепостных стен здание показалось мне дворцом из восточных сказок. Такая роскошь была тем более неожиданной на фоне сложенных из грубого камня, ютившихся по углам построек. Подвал же дворца ничем не отличался от прочих тюрем. В каменном мешке, куда нас втолкнули, было холодно, как в склепе, скудный свет проникал сюда через маленькое окошко под потолком. Массивная дверь закрылась, загремел задвигаемый засов, но ничего этого я не слышал, распластавшись на полу, мгновенно провалился в тяжелый, без сновидений сон.

Проснулся сразу. Скорее от предчувствия, чем от грохота подкованных калигул, но понять где нахожусь долго не мог. Склонившийся надо мной солдат поднял меня за шиворот и, дыша в лицо вонью дурного желудка, пролаял:

— Вставай, тебя хочет видеть Антипа!

Антипа? Это еще что за фрукт? Я с силой протер глаза. Длинный коридор подземелья освещался редкими факелами. То ли от холода, а может быть от нервов, меня колотила мелкая дрожь. Выбитая в камне лестница была узкой и заканчивалась маленьким, тускло освещенным помещением, встретившим нас влажным теплом и запахом жареного мяса, от которого подводило живот. Из-за неплотно прикрытой двери слышался оживленный шум голосов и тихая музыки.

Конвоир положил мне на плечо руку:

— По случаю дня рождения у Антипы гости из Галилеи. Не советую тебе портить им настроение!

После чего втолкнул меня пинком в большой, освещенный множеством светильников зал. Если не считать опоясывающую стены галерею с бойницами, роскошью он мог сравниться с любым из известных мне дворцов. Барельефы крылатых сфинксов соседствовали здесь с головами слонов, в элементах многочисленных орнаментов чувствовалась близость Египта. Разогретый воздух дышал ароматами специй и благовониями.

Возлежавшие за столами гости расположились на невысоком, оставлявшем середину зала свободной, подиуме, тут же под сводами галереи устроился небольшой оркестр. При моем появлении музыканты перестали щипать струны и бить в чаши кимвала. Наступило довольно долгое молчание во время которого пирующие внимательно меня рассматривали. Первым его нарушил сидевший под балдахином толстый флегматичный мужчина:

— Кто ты, чужеземец? Почему назвался моим гостем?..

Ах вот в чем дело, Ироду передали слова сапожника! Отсюда и интерес к моей особе.

За спиной тетрарха на высоких подушках восседала, расправив плечи, холеная женщина. В ее красивом лице и высокомерной позе было что-то хищное. Гордо подняв точеную голову змеи, она смотрела на меня надменно, в холодных глазах читалось презрение. Стерва, каких поискать, — решил я, стараясь не встречаться с Иродиадой взглядом, — от такой милости не жди. В остальном лица гостей показались мне обыденными, мало отличающимися от тех, какие встречаешь каждый день на улицах наших городов. Будь на моем месте Харон, сказал бы, что не раз переправлял этих ребят через Лету. Сам Антипа напомнил мне откормленного борова с навязшей в зубах рекламы пива.

Шло время, вопрос был задан. Я откашлялся:

— Великий государь! — поклон мой был глубок, речь сладка. — Имя, данное мне при рождении, на слуху у многих достойных людей. Я Дорофейло из Александрии, философ и предсказатель. Прибыл сюда в поисках места при твоем дворе. Остановился по пути послушать Иоанна, а солдаты приняли меня за простолюдина…

Некоторое время Ирод Антипа молча перебирал губами, а придя к какому-то решению, хлопнул в ладоши:

— Позвать сюда Бен — Бара!

Лицо тетрарха лоснилось от пота, два голых по пояс черных слуги усиленно работали опахалами. От духоты и выпитого вина царь раскраснелся, но парчовых одежд, расшитых яркими цветами и птицами, снять не пожелал.

— Дорофейло… Дорофейло… — повторил он несколько раз, как если бы пытался распробовать мое имя на вкус. Повернувшись к появившемуся из двери плотному мужчине, спросил: — Скажи, Бен — Бар, ты когда — нибудь слышал о звездочете и философе Дорофейло?.. Нет?.. А он, между тем, хочет занять твое место!..

На толстых губах вошедшего появилась льстивая улыбочка. Лицо его было мясисто и тяжело, приближаясь к тетрарху, он на каждом шагу отвешивал поклоны. Вскинув глаза, уперся, словно уколол, в меня взглядом, но уже в следующее мгновение взирал с обожанием на Ирода Антипу.

Бен — Бар?.. Не хватало смыкавшихся под массивным подбородком бакенбардов, их заменила вьющаяся кольцами бородка, недоставало смокинга, вместо него мужчина носил просторные, скрывавшие его плотное тело одеяния, в остальном… Я вздрогнул, сомнений не было, передо мной стоял де Барбаро! Я готов был поклясться, что цветастый платок на его крупной голове скрывает обширную лысину, но клятвы от меня никто не требовал.

— Судьба каждого из нас в руках Господа и в твоих, великий государь! — смиренно произнес Бен — Бар глубоким баритоном. — Тебе решать, кого одаривать милостью, а кого гнать взашей…

Ирод Антипа расплылся в довольной улыбке:

— Ну-ну, Бен — Бар, ты же прекрасно знаешь, как высоко я тебя ценю, как глубоко уважаю великий род Асмонеев, к которому ты принадлежишь! Твои предки полтора века правили страной, им досталось не самое лучшее время…

Антипа сложил бантиком красные губы сластолюбца:

— Что ж, Дорофейло, расскажи нам о себе, где и чему ты учился!

Удивительно сообразительным бывает человек, когда над ним нависает смертельная угроза. Серое вещество его мозга вскипает и выбрасывает вместе с паром в сознание единственно возможное решение. В детстве, чтобы уберечь от влияния улицы, отец приобщал меня к чтению. Мама же мечтала сделать из ребенка музыканта, но тут, на мое счастье, подвернулся медведь, который не то, чтобы наступил, а долго и с удовольствием топтался на моем ухе. В результате я много читал и неплохо помнил «Жизнь двенадцати цезарей» и имя Скрибония, предсказавшего Тиберию царский венец и затесавшегося этим в историю. Поймав после первых слов кураж, я начал близко к тексту пересказывать книгу Гая Светония и успел дойти до описания гладиаторских боев из романа «Спартак», но тут Антипа меня остановил.

Коротко переглянувшись с Иродиадой, он заметил:

— Я вижу, ты отменно образован! Доставь нам удовольствие, продемонстрируй свою мудрость…

Стоявший за спиной тетрарха асмоней опустил глаза долу:

— У такого выдающегося провидца, как Скрибоний, ученики должны творить чудеса…

Если с образованием удалось как-то выкрутиться, то с чудесами были трудности. Как пел Высоцкий: «кроме мордобития, никаких чудес», да и то по части битья морд квалификацию я давно потерял. Возможно, стоило попробовать показать почтенной публике игру в наперстки, которой еще в школе научил меня знакомый хулиган, но, за отсутствием практики, легко можно было обмишуриться.

— Не могу судить, великий государь, относятся ли шахматы к разряду чудес!.. — начал я на удачу и тут же с радостью отметил, что Антипа расплылся от удовольствия.

Предложение мое было принято с энтузиазмом. Не успел я и глазом моргнуть, как нас с тетрархом уже разделял шахматный столик с искусно вырезанными из камня фигурами. Несчастный подкаблучник, думал я, наблюдая исподволь за противником, эта красивая стерва твоему величеству еще покажет! Очень скоро у тебя, как у пенсионеров, осталась одна в жизни отрада — сгонять во дворе по десяточке партийку, но и тут тебе не свезло. Хвастаться не буду, по мастерам не играл, но второй разряд в копилке моих спортивных достижений имеется.

С этим свойственным мне чувством жалости к людям я и сделал на правах гостя первый ход: е4. Ирод тут же ответил: е5. Рука моя сама потянулась к пешке: d4. Жадный Антипа пешку на «d» взял, на что и был расчет. Желая раздразнить его хищнический нрав, я двинул соседнюю пешку: с3. И ее, под одобрительный шепоток зрителей, Антипа срубил. Бедолага не знал, что так начинается разработанный в далеком будущем Северный гамбит, разыгрывая который его противник съел в свое время целую свору собак. Соболезнуя внутренне монарху, я перетащил белого слона на с4 и он без колебаний сцапал пешечку на «b» и зажал ее в потном кулаке. Посмотрел на меня с видом победителя.

В его ушах уже гремели фанфары, но тут мне пришлось венценосца немного огорчить. Минут через пять на доске нарисовался мат черным в три хода, но победа не входила в мои планы. Каждый сотрудник МИДа знает, что в туалет надо бегать не по нужде, а когда есть время, но только хороший дипломат никогда не загоняет противника в угол. Раненый зверь опасен, поэтому надо либо бить дважды, причем второй раз по крышке гроба, либо искать компромисс и договариваться.

На то, чтобы растерять преимущество, ушло с полчаса и все мое мастерство. Мирное окончание партии было отпраздновано добрым кубком эшкольского вина, а в качестве бонуса я получил проницательный взгляд асмонея. Вечер, как говорится, удался на славу, но я видел, что от меня все еще ждут чуда. Иродиада улыбалась, но посматривала в мою сторону так, будто не могла решить, четвертовать наглеца или без особых изысков повесить.

А что, если попробовать удивить присутствующих предсказанием? — прикидывал я, потягивая винцо, но ничего, кроме года начала Второй мировой, на ум не приходило. Такая подробность вряд ли могла заинтересовать царственных супругов. Никому нет дела до того, что будет через пятьдесят лет, а тут надо было ждать без малого два тысячелетия! До прихода виденного мною по пути сюда Аттилы они тоже не дотянут, — продолжил я свои молчаливые рассуждения, — да и не факт, что гунн с коллегами заглядывал в землю обетованную… Нерон с его поджогом Рима?.. Во всех смыслах теплее! Только черт его знает, когда именно безумец баловался спичками? Если память мне не изменяет, году в шестьдесят каком-то, а теперь на дворе тридцатый или около того. Тоже не близко!.. — мысль пришла неожиданно: — Надо под большим секретом сообщить, что Тиберия сменит Гай Калигула! Это сильный ход и ждать опять же недолго, но… Опасно! Могут от избытка политкорректности заподозрить в интригах и оскорблении величия…

Оставалось только закосить под астролога, однако и здесь имелась целая россыпь подводных камней, основным из которых была тройка в аттестате по астрономии, и та с натягом. Отношения со звездами у меня никогда не складывались, но и выбора не было.

— Позволь, великий государь, познакомить тебя и твоих гостей с разработанной мною системой построения гороскопов! — провозгласил я голосом, каким ведущий цирковых программ объявляет смертельный номер. Не хватало только бьющей по нервам барабанной дроби, но ее, по-видимому, отложили до момента когда меня с почестями пригласят на эшафот. — Жизнь человека, как известно, зависит от положения звезд в момент его рождения…

Моя жизнь зависела от моей находчивости. Умолкнув не без таинственности, я по-хозяйски вытащил из ножен ближайшего солдата кинжал. Мне помнилось, что игру астрологи ведут вокруг перечеркнутой прямыми линиями окружности, а знаков зодиака должно быть, как минимум, двенадцать, но ни их самих, ни последовательности их расположения я не знал. Это прибавило мне сил, когда я приналег на клинок и начал острым концом водить по лежавшему на краю подиума блюду.

Визг металла по стеклу достиг кресчендо, лицо Иродиады перекосилось и она сама завизжала так, что присутствующие попадали бы со стульев, если бы не возлежали на коврах.

— Прекратить!

Пламя светильников метнулось. Затянувшие было заунывную мелодию музыканты побросали инструменты. В наступившей зловещей тишине я протянул кинжал солдату. Ирод Антипа смотрел на меня с ненавистью. Забыв о солидарности шахматистов всего мира, он повернулся к жене и заговорил с ней о чем-то вполголоса. К ним присоединился подозванный царицей Бен — Бар. Эти трое — а лучше сказать двое — неплохо ладят, думал я, глядя, как на моих глазах решается моя судьба. Давид говорил о клубке змей, что ж, надо сказать спасибо хотя бы за то, что одна из этих гарпий необыкновенно хороша собой. Даже теперь, когда она физически источала яд, женщина манила к себе вызывающей красотой. Ее высокий лоб был чист, ноздри страстно раздувались. Тонкие черты лица удивительным образом гармонировали с огромными, пылающими гневом глазами. Когда наши взгляды встретились, мною овладело желание. Захотелось дать ей об этом понять, подмигнуть или еще как, но я слишком хорошо знал эту породу. Развлекать гостей, улыбаясь им с плахи, не входило в мои планы.

Прошла, наверное, вечность, прежде чем на губах Иродиады появилась язвительная улыбка, а Ирод Антипа кивнул согласно головой. Поклонившись царственной чете, Бен — Бар сошел с возвышения и поспешил ко мне. Облик его лучился добротой, сияющее лицо приятностью. Ласково подхватив под локоток, он отвел меня в сторону и доверительным тоном произнес:

— Не принимайте близко к сердцу, коллега! Пусть и в королевской мантии, быдло остается быдлом. Всем нам в этом мире приходится приспосабливаться. Им, видите ли, захотелось услышать, кого ты в этой жизни предал и что с этого поимел! — асмоней кинул в сторону подиума быстрый взгляд и едва заметно усмехнулся. — Приятно знать, что в мире водятся подлецы почище их самих! Но поговорить я хотел о другом. Мы с тобой реальные ребята и прекрасно понимаем, что идеалы и убеждения — слова из вокабуляра неудачников, а хороший оргазм давно вытеснил душевный восторг…

Бен — Бар приобнял меня дружески за плечи и увел подальше от пирующих к резным колоннам галереи.

— Есть маленькая проблема! Понимаешь, старик, достал Иоанн Иродиаду, не по-детски достал! Что ни день, обличает в блуде и кровосмесительстве, а кому это может понравиться? Простой вещи не понимает: для тех, кто при власти, законы не писаны… — коротко замолчал, нахмурился. — Только фенечка в том, что, хочешь — не хочешь, а с Предтечей приходится считаться! Он человек талантливый, чего стоит такой пиаровский ход, как крещения водой! Просто и убедительно, и, главное, ни копейки людям не стоит! Им ведь не объяснить, что от окунания в реку ничего, кроме хронического насморка, не схлопочешь. Каждому охота приобщиться к вере и, не парясь, обрести благодать!

Бен — Бар доверительно улыбнулся, как если бы был уверен, что я полностью разделяю его взгляды:

— В этой связи, старичок, у нас к тебе предложение. Поговори с Крестителем. Просто, по-свойски, как с нормальным малым. Успокой, пообещай, он же молодой парень, ему тоже жить хочется. Надоело, небось, мотаться по пустыне и жрать сушеную саранчу. Ты когда — нибудь пробовал акриды? Редкостная гадость!.. Скажи ему, мол, власть, какая ни на есть, вся от Бога, ее надо уважать. Если в духе взаимопонимания он согласится смягчить позицию, мы пойдем ему навстречу, дадим официальный статус пророка, обеспечим материально. Правительственные награды, звание святого, штат обслуги, включая смазливых секретарш и прикомандированных спичрайтеров, зачем самому надрываться… И ты, сам понимаешь, в накладе не останешься!

Слова асмонея удивили меня до крайности, едва ли не до немоты:

— Я-то здесь причем?! Я Иоанна первый раз в жизни вижу…

— Уже отрекаешься?.. Ну-ну! — констатировал Бен — Бар с ухмылочкой. — А впрочем, почему бы и нет? Если уж Петр — между прочим, апостол! — отречется в скором времени от Спасителя, то тебе, извини за каламбур, сам бог велел. Да и глубиной веры ты никогда, как мне кажется, не отличался. Верил, конечно, но больше для порядка, как если бы покупал страховку на случай Страшного суда… — потер между пальцами ткань моей хламиды. — Этот расшитый звездами балахончик мой человек приметил еще тогда, когда Иоанн направлялся в Енон! Я давно за тобой слежу и, честно говоря, ты всегда интересовал меня больше, чем этот кандидат в святые угодники… Не надо, не напрягайся, не стоит лишний раз фарисействовать! Кому, как ни нам с тобой, знать, что за каждым горлопаном и харизматиком стоят те, кто заставляет его плясать под свою дудку… — улыбка асмонея стала иезуитской. — А рядом с Иоанном, — произнес он нараспев, — ни-ко-го из кукловодов, кроме тебя, нет…

Возможно, Бен — Бар собирался еще что-то сказать, но, посмотрев в сторону пирующих, замер на полуслове. Выдохнул едва ли не со стоном:

— Соломея!..

Я обернулся. В освещенный десятками светильников центр зала вступала молодая девушка. Похожая лицом на Иродиаду, она превосходила мать щедростью форм. Глядя на нее, я вспомнил дядюшку Кро и в полной мере разделил тот восторг, с которым старый сластолюбец говорил о Махероне. Одетая, а правильнее сказать, раздетая, в полупрозрачные, развевающиеся вокруг стана одежды, танцовщица двигалась с грациозностью вышедшей на охоту пантеры. В ее огромных, как у матери, глазах играл отблеск адского огня.

Я все еще не мог оторвать от Соломеи взгляда, когда Бен — Бар приблизил ко мне раскрасневшееся лицо и прошептал:

— Завидую тебе, ведь эта молодая плоть станет частью твоей награды!

 

18

— Ну так как, ты нам поможешь? — асмоней с силой сжал мой локоть, я чувствовал щекой его дыхание. — Не переживай, такие вещи случаются каждый день! Тысячи людей жонглируют перед толпой принципами лишь для того, чтобы разменять их в подходящий момент на деньги. Так устроен мир, нет смысла изображать из себя невинность. Уверен, Креститель только того и ждет, чтобы ему сделали хорошее предложение…

Бен — Бар держал мою руку клещами, но я ее вырвал. С негодованием?.. Да, нет, вырвал и все тут! Какое мне дело до их разборок?

Асмоней понял меня по своему:

— Что ж, в таком случае пусть все идет, как идет, и каждый платит по своим счетам!

Между тем, музыканты уже коснулись струн и извлеченная из них музыка ничем не напоминала ту заунывную мелодию, что тянули они, когда я только появился в зале. Теперь в ее аккордах переливалась нега Востока, а задаваемый барабаном ритм, словно набиравший силу пульс, будоражил и подхлестывал воображение. Томные движения Соломеи были ленивы и тягучи, демонстрируя себя, она скользила по кругу и тончайшая кисея облегала изгибы ее дышавшего животной энергией тела. Позванивали на запястьях усыпанные драгоценными камнями браслеты, им вторили обнимавшие щиколотки золотые кольца. В облике девушки было нечто первобытное и волнующее, заставлявшее вспомнить о свободных нравах необузданного прошлого. Начав танец с нарочитой неохотой, она постепенно распалялась, жесты ее приобрели порывистость, позы стали вызывающими. Наслаждаясь каждым движением по-звериному гибкого и нежного существа, зрители млели от восторга, как вдруг Соломея взвилась в воздух и все, что казалось воплощением страсти и блуда, померкло на фоне взбунтовавшейся в экстазе плоти. Это была неистовая пляска чувства, сильнее которого могла быть только смерть… и я физически почувствовал, что именно смертью она и закончится.

Еще не успел стихнуть мелодичный звон кимвала, не успокоилось метавшееся тенями по стенам пламя факелов, а Ирод Антипа уже был на ногах. Глаза его горели, губы прыгали от возбуждения:

— Проси, проси, что хочешь, Соломея, все отдам!

Ступая по кошачьи мягко, девушка приблизилась. Грудь ее вздымалась, большие, яркие глаза смотрели, с прищуром:

— Все ли, Антипа?.. — произнесла она глубоким, грудным голосом, от которого у меня по коже побежали мурашки.

— Все, Саломея, жизнью клянусь! — воскликнул Ирод, не отводя от нее полного страсти взгляда.

Желая привлечь присутствующих в свидетели, девушка обвела гостей глазами, остановилась на мгновение на лице матери. Иродиада едва заметно кивнула. Пухлые губки Соломеи тронула обещавшая блаженство улыбка, взяв тяжелое серебряное блюдо, она ударила в него, как в бубен, и пошла, припевая, по кругу:

— Все, что захочу!.. Все, что захочу!..

Замерла напротив тетрарха:

— Голову Иоанна! Сейчас! На этом подносе!

В зале наступила мертвая тишина. Смолк гомон гостей, оборвалась наигрываемая музыкантами мелодия. Мир словно отшатнулся от Ирода. Он остался стоять один. Не желая того, люди ощутили на себе ледяное дыхание вечности. Одиночество тетрарха было сродни проклятью и это невозможно было не почувствовать.

Губы Ирода дрогнули, на них проступила жалкая улыбка:

— Но!..

— Ты поклялся жизнью, Антипа! — прошептала девушка так, что тихий голос ее был слышен в самом дальнем углу зала.

В поисках поддержки тетрарх обернулся и посмотрел на жену, но лицо Иродиады было непроницаемым. Разом поникнув и уменьшившись в росте, Антипа пошатнулся, но все же выдавил из себя:

— Палача!

Асмоней за моей спиной усмехнулся:

— Вот видишь, к чему привел твой отказ нам помочь! Вы, прекраснодушные, не желаете марать руки, а окружающие страдают…

В следующее мгновение он втолкнул меня в круг света факелов и, войдя в него сам, провозгласил:

— Постой, государь!

В глазах Ирода Антипы вспыхнула надежда, он повернулся к Бен — Бару. Согнувшись в глубоком поклоне, тот продолжал:

— Позволь, великий государь, отсечь голову Иоану Дорофейло! Услужив тебе, он выкажет свою лояльность трону…

Мое сознание помутилось, ноги подкосились и, если бы не железная хватка Бен — Бара, я рухнул бы на камни пола. Во рту стало сухо, как в пустыне Иудейской, голова наполнилась гулом. По залу между тем пробежала волна одобрительных возгласов.

Иродиада поднялась с подушек и встала рядом с мужем:

— Действительно, дорогой, зачем же медлить! Позволь нашему гостю оказать тебе эту маленькую услугу, тем более, что, по уверению Бен — Бара, у него в таких делах есть опыт…

Произнося эти слова, женщина улыбалась, но не Антипе, и даже не асмонею, а мне, и улыбка ее была тонкой, как бритва, и жалящей, как укус кобры. Перед глазами у меня все плыло. Из потерявшего четкость цветового пятна выступила Соломея и, заслонив собою мать, подала мне серебряный поднос. В другую руку Бен — Бар уже вкладывал обоюдоострый короткий меч. Приобняв дружески за плечи, повел меня к выходу из зала:

— Живописуя твои подвиги, я все несколько преувеличил, но, между нами говоря, ты ведь в жизни действительно шел по трупам! Пусть не буквально, пусть иносказательно, так лиха беда начало! От Предтечи ты уже отрекся, теперь дело за малым… — похлопал меня поощрительно по плечу. — Не парься, Глебаня, смотри на вещи проще! Все эти интеллигентские ужимки и чистоплюйство придуманы для оправдания неудачников… — по-отцовски заботливо заглянул в глаза. — Ну а если кишка окажется тонка, я приду тебе помочь!

Сквозь бойницу на галереи в зал заглядывала взошедшая над Махероном луна. Я смотрел на нее и думал, что пропал, совсем пропал. Нить жизни истончилась, но не в том было дело. Что значит такая малость, как сесть в лодку Харона, в сравнении с перспективой очутиться в вечности в компании Пилата! Он распял Христа, я отрубил голову Его Предтече: славные мы с Понтием ребята, незлобивые, а если что и напроказили, то исключительно под давлением сложившихся обстоятельств!

Бег моих диких мыслей прервал увесистый пинок под зад. Солдат не слишком церемонился, но повторять приглашение ему не пришлось, я уже спешил вниз по узкой лестнице. Выронил тяжелый поднос, он с грохотом заскакал по ее ступеням и, ударившись о камни пола, покатился по коридору.

Звук вернул меня к действительности, если этим лукавым словом можно назвать то, что со мной происходило. Свет факела выхватывал из темноты запертые на засов двери. Второй факел торчал из стены в том месте, где коридор делал резкий поворот. Шум пиршества сюда не долетал, в подземелье царила тишина. Чувства мои обострились до предела. Держа меч наготове, я двинулся неслышно вдоль камер. Все они, насколько можно было судить, стояли пустыми. Завернул с опаской за угол. В дальнем конце коридора виднелась уходившая вверх вторая лестница и рядом с ней бочка, скорее всего, с водой.

В первой же клети, куда я заглянул, сидел прикованный к стене человек. В падавшем из окошка под потолком свете луны я узнал Иоанна. Белый квадрат на каменном полу подполз к его ноге в старой, изношенной сандалии, Предтеча молился. Когда тяжелая дверь скрипнула, Креститель повернул поросшую буйным волосом голову и посмотрел в мою сторону. В глазах его не было ни страха, ни интереса, худое лицо оставалось спокойным:

— Ты пришел меня убить?

Если в голосе Иоанна и прозвучало недовольство, то лишь тем, что я помешал ему обращаться к Богу. Но и с этим Креститель готов был смириться:

— Что ж, делай быстрее, что задумал! Людям дается время совершить предначертанное, по его истечении пребывание среди живых лишено смысла. Мое время истекло. Я старался спрямить пути Господа, удалось ли это, судить Идущему за мной…

Ни манерой говорить, ни видом Иоанн не напоминал того одержимого, которого я видел на холме над Иорданом. Передо мной сидел усталый, погруженный в свои думы человек. Речь его была тиха, взгляд печален, но твердость, с которой он смотрел в глаза смерти, осталась не поколебленной.

Бросившись к Предтече, я упал перед ним на колени:

— Я пришел тебя освободить!

На сухих, растрескавшихся губах Иоанна появилась тихая улыбка:

— Зачем?.. Я крестил Иисуса, Он рассказал мне о том прекрасном и справедливом мире, в котором люди будут жить в радости и любви. Не будет ненависти и зла, не будет зависти и порока. Христос умолчал лишь о том, что для спасения человечества нужна искупительная жертва, но это знание живет во мне давно. А ты зачем-то хочешь меня спасти…

Я смотрел на Предтечу и сердце мое разрывалось от боли. Грех это, великий грех: проговориться слепому, что любимая его уродлива. Еще больший грех сказать идущему на смерть, что его жертва напрасна. И не только его, но и самого Иисуса, и всех тех, кто шел за Ним через века, с радостью кладя голову на плаху. Мир любви и справедливости так и не наступил! Что ни делали святые подвижники, человек остался жалким и эгоистичным животным, способным ради собственной выгоды извратить великое, опошлить светлое и растлить чистое. Две тысячи лет прошло — две тысячи! — а ничего не изменилось!

Не знаю, как Креститель догадался, может быть прочел в моих глазах, только смотрел он на меня с состраданием:

— Жаль мне тебя! Как ты можешь жить с таким неверием в сердце! Жертвы не бывают напрасными, они то горчичное зерно, из которого вырастает дерево осмысленной и радостной жизни. Господь милостив, он многое прощает человеку, ибо тот не ведает, что творит. Может быть не завтра, но люди обязательно оглянутся на дела свои и ужаснутся содеянному, и тогда души их наполнятся божественным светом!

Кто знает, может быть и правда наполнятся, только у тех, кто до этого доживет! Но спорить с Крестителем я не стал, какой из меня проповедник?

— Покайся, — продолжал Предтеча с доброй, все понимающей улыбкой на аскетическом лице, — у тебя начнется другая жизнь…

— Еще успею, — отмахнулся я, — исповедоваться никогда не поздно! Да и больно уж длинен список моих грехов…

— А мы никуда не торопимся, в царстве Всевышнего нас ждет вечность…

Иоанна ждет, тут вопроса нет, но на собственный счет у меня были большие сомнения. Уперевшись обеими ногами в стену, я попробовал выдернуть вмурованную в нее цепь, с таким же успехом можно было пытаться сдвинуть плечом собор Василия Блаженного. Вставил острие меча в железное звено и подналег всем весом, но и оно не поддалось. Креститель мне не помогал, но и не мешал, смотрел безучастно, беззвучно шевеля губами.

В поисках хоть какого-то инструмента я метнулся в коридор. Ничего подходящего под рукой не было… Замер… прислушался… Шаги! Кто-то шел по коридору.

Времени на раздумья не оставалось. Сжимая рукоять меча, я отпрянул к стене и вжался спиной в нишу для светильника. Человек приближался. Мысли мои путались, но одно я знал точно: убью! Наверное, такую же звериную ненависть я чувствовал, подпуская вплотную душманов. Лежал рядом с Димычем в засаде, нервы напряжены до предела, палец на спусковом крючке… Отгоняя видение, резко мотнул головой. Шаги тяжелые, но нет, не солдатские, не слышно цоканья подков. Вот они замерли — неизвестный подошел к повороту коридора — вот показался из-за угла…

Я преградил в прыжке ему дорогу. Метнулось пламя факела, черная тень отшатнулась, размазалась по стене. В расширившихся зрачках Бен — Бара отразился ужас. Защищаясь, он прикрыл лицо ладонью, попятился, но было поздно. Отведя согнутую в локте руку до предела, я выкинул ее вперед. Никогда не думал, что ощущение входящего в тело врага клинка приносит физическое удовлетворение. Меч проник в грудь легко, по самую рукоятку. Владевшая мною радость не имела ничего общего с человеческой, это было торжество победившего в смертельной схватке зверя.

Лицо асмонея превратилось в маску страдания. Взгляд потух, глазные яблоки выкатились из орбит. Как снимают с шампура шашлык, я отвел тело Бен — Бара назад и оно рухнуло к моим ногам. Все было кончено! Я ликовал, я готов был встретить долгожданную свободу, только… только за дверью камеры все так же сидел Иоанн Креститель, а пламя факела коптило низкий потолок.

Но, почему? — хотел крикнуть я, — ведь враг повержен! Ничто больше меня здесь не держит, ничто не мешает вернуться в оставленный мною мир! В полной растерянности я смотрел, как с острия меча капля за каплей скатывается кровь. Руки тряслись, я готов был разрыдаться, как вдруг из дальнего конца коридора до меня донесся звук шагов. Не доверяя асмонею, кто-то шел проверить, как мы с ним тут справляемся. Что ж, Бен — Бар сам сказал: лиха беда начало! Я вырвусь отсюда любой ценой, даже если мне придется перебить весь гарнизон Махерона.

Шаги приближались. Как загнанный в ловушку зверь, я отступил в нишу. Мыслей не было, какие, к черту, мысли, когда мир застит ненависть! Убивать, теперь я буду убивать каждого, кто встанет на моем пути! В круге света появилась плотная, приземистая фигура. Удивляясь себе, я ощутил в теле радость. Сейчас! Не теряя времени, отвел согнутую в локте руку и выступил из тени, острие клинка уперлось в грудь… в грудь Бен — Бара!

Асмоней замер и ждал, не делая ни малейшей попытки бежать или защищаться. Да и не асмоней вовсе, куда-то подевались бутафорские борода и головной платок, передо мной, кривя губы в улыбочке, стоял де Барбаро:

— Я был прав, убивать тебе не впервой! Хочешь еще потренироваться? Давай, мне не в лом…

Улыбка его перешла в наглую ухмылку, глаз ехидно прищурился. Я бросил быстрый взгляд на пол: ни тела, ни следов крови не было.

Де Барбаро, между тем, отвел руку с мечом в сторону и потрепал меня поощрительно по плечу:

— Далеко пойдешь! Говорили же тебе Карл и эта зубастая заготовка для портмоне, что я твое порождение, а ты зачем-то тычешь в меня железом! Меч, Глебаня, совсем не то оружие, чтобы со мной сражаться… И, пожалуйста, не делай из меня символ мирового зла, это глупо, я всего лишь порождение людей, и тебя в том числе. С внешним злом каждый дурак может бороться, ты попробуй победить зло в себе! Жизнь человеческая не черная и не белая, она серенькая, благородство и подлость ходят в ней под ручку и меняются местами так часто, что начинает рябить в глазах… — прогуливаясь, словно по бульвару, по коридору, де Барбаро заглянул в открытую дверь камеры. — А на Иоанна, я вижу, рука так и не поднялась! Что ж, давай займемся им вместе, а то Предтеча заждался! Если человек собрался принести себя в жертву, не следует ему мешать, сам же говорил: иллюзии надо беречь…

Я попятился.

— Куда же ты? Неужели, бежать?.. — улыбка де Барбаро стала едва ли не сочувственной. Он непонимающе развел руками: — Зачем?.. Разве от себя убежишь?..

Я повернулся и, выронив меч, бросился опрометью по коридору. Взлетел по лестнице. Распахнул дверь. Светила полная луна. Огромная, серебристо белая, она висела над крепостной стеной, заливая внутренний двор голубоватым светом. Тени предметов лежали черные, словно вырубленные из глыбы угля. Жара немного спала, со стороны далекого Средиземного моря прилетел освежающий ветерок. Где-то совсем близко заржала лошадь. Двигаясь по воровски бесшумно, я бросился к ней и отвязал повод. Все происходило, будто в ночном кошмаре. Вскочил в седло. От ворот крепости шла единственная дорога. Низко над головой висели мохнатые, южные звезды. Теплая ночь дышала запахами горьких трав. Конь летел не чуя под собой ног. Я обернулся. Башни Махерона стояли нарисованные жирной пастелью на фоне залитых серебром гор. Меня никто не преследовал.

Что происходило дальше, не помню. Мерно качаясь в седле, я впал в прострацию. Мне стало казаться, что я живу давно, так давно, что до мелочей знаю чувства и мысли всех приходивших в этот мир людей. Как океанские волны набегали их поколения на землю и, задержавшись на миг, откатывались в вечность. Пролетали столетия, сменяли друг друга эпохи, но ничего не происходило и, недоумевая о себе, человек все так же обращал свои мольбы к Господу. И вновь всходило солнце, и вставала безразличная к людским страданиям луна, и ветер с юга переходил в ветер с севера, и, по-волчьи завывая, возвращался на круги своя…

Почувствовав, что поводья отпущены, мой конь сбился на шаг, когда же я очнулся, он стоял у холма, с которого обращался к толпе Предтеча. Небо на востоке окрасилось золотом, звезды над Вифаварой померкли. Безоблачное утро обещало знойный день. Расседлав лошадь, я отпустил ее на волю. Мне хотелось верить, что этим я приближаю и свою свободу… Хотя, о каких надеждах можно было говорить в моем положении! В очередной раз все рухнуло, у меня не было больше сил выбираться из под обломков.

Переодевшись в тренировочный костюм, я присел на берег и закурил. Сигареты были дешевенькими, табак лез в рот, но душу грели. Дорогого стоит, думал я, глядя на мутные воды реки, когда о тебе позаботились, переступая порог преисподней! Иоанн сказал, что на свершение предначертанного человеку дается время… Что ж, Димка Ожогин отпущенное ему попусту не растратил… А я?.. Понять бы: чего так настойчиво добивается от меня судьба?.. Хорошо пророкам, им суетиться не надо, им с первых дней известно, куда грести. Это только нас, грешных, мотает по океану без руля и без ветрил, это мы, болезные, обдираемся в кровь о жизнь в поисках своей дороги…

Грустно мне было и тоскливо, но, бросив взгляд на Иордан, я не смог сдержать улыбку. Шут гороховый и на этот раз изображал из себя бревно… в местности, где деревья чахлые и наперечет. Когда это занятие ему надоело, дядюшка Кро высунул из воды морду и весьма двусмысленно поинтересовался:

— Ну и как?..

Я пожал плечами. Не видит, что ли, сижу, курю!

— Где это ты так долго пропадал?.. — продолжал аллигатор, вылезая на илистый берег.

Долго? Что значит «долго»?.. Получается, он рассчитывал увидеть меня раньше! Выходит, старый негодяй знал обо всем заранее и с самого начала не верил в успех предприятия!

— Знать, не знал, но догадывался… — хмыкнул дядюшка Кро, отвечая на мой немой вопрос. — Ты считаешь, будто я знаком с историей человечества в подробностях — это лестно, но не совсем соответствует истине. Такое несметное количество глупостей, не говоря уже о подлостях, окончательно расшатало бы мою нервную систему…

— И ничего мне не сказал!..

Горько бывает, когда тебя предает друг, горше некуда!

— А что я мог сказать? — огрызнулся крокодил. — Забраться в глубины прошлого — идея твоя! Когда я попытался выразить всего лишь тень сомнения, ты заткнул мне пасть. Помочь найти место для высадки?.. Помог! Что до де Барбаро, то поквитаться с ним ты намеревался сам… Какие претензии, Глебаня?.. И потом, не стоит забывать о чуде, даже если знаешь, что чудес не бывает! А вдруг у тебя получилось бы? Ведь как на свете все устроено: нет, нет, а потом возьмет и произойдет!

Замечание было справедливым, виноват я сам. Между тем в голосе дядюшки Кро проступили назидательные нотки:

— Де Барбаро бессмертен, потому что он продукт извращенной природы человека. Люди выпестовали его своими поступками, выкормили черными чувствами, но случается в жизни и такое, что человек поднимается над мерзостью бытия и тогда уже никто не способен его удержать! Кто-то называет этот миг счастьем, кто-то свободой…

Хмурое выражение морды крокодила неожиданно просветлело, он оживился:

— Между прочим, пока ты радовался прелестям Соломеи — по глазам вижу: тащился, как удав по негашеной извести! — я кое — что придумал…

От избытка энтузиазма крокодил приоткрыл пасть, смотрел на меня светло и по-детски лучезарно, но мой запас надежд уже иссяк. Я ему не верил:

— Хватит, Кро, угомонись! Ты настоящий друг, только уж больно выдумщик и враль…

Аллигатор презрительно фыркнул:

— Хамить, глядя в лицо тому, кто о тебе заботится — не самый лучший способ сказать спасибо!

Обиделся старик, обиделся по делу.

— Ладно, извини, так получилось! Я проиграл. Мой враг бессмертен, а другого способа вырваться отсюда, кроме как убить его, нет…

Выражение морды крокодила отражало всю гамму боровшихся в нем чувств. Победило великодушие. Подогреваемое нетерпением поделиться со мной планом новой авантюры. Глаза дядюшки Кро сияли, но к сути дела он приступил не сразу, начал издалека, решив растянуть, по возможности, удовольствие:

— Да-а… привык я к тебе, Глебаня, привык… — произнес аллигатор, пряча за медлительностью речи просившуюся наружу улыбку. — Старый друг, как хорошее вино, общением с ним надо наслаждаться. Не смотри на меня так, я имею в виду не тебя!.. Не хочется с тобой расставаться, очень не хочется, а, видно, придется. Будем надеяться, не надолго…

Только теперь, глядя на эту хитрую морду, я начал догадываться, что пройдоха прячет не только улыбку, но и нечто более существенное, возможно даже мысль, которая с бильярдным стуком бьется о его бронированную черепную коробку.

— Что-то я не очень пойму, к чему ты клонишь…

— Чего ж тут не понять, — удивился дядюшка Кро весьма неискренне, — ты ведь не собираешься жить вечно, я готов подождать. А хоть бы и собирался, это ничего не меняет!..

Добр был немеренно. Тут и без его причитаний болтаешься на волосок от смерти, а он вдобавок, стращает тебя скорой могилой. Но что-то в облике аллигатора подсказывало, что на этот раз прохиндей придумал нечто дельное.

Я задержал дыхание:

— Ты хочешь сказать?..

Он мотнул утвердительно башкой:

— Ага!

На лбу у меня выступили капельки пота:

— Ты действительно уверен?..

Дядюшка Кро смущенно улыбнулся. Я обнял сиявшую счастьем морду и прижал к себе. Если бы аллигатор был красной девицей, то зарделся бы от удовольствия, а так всего лишь скромно потупился:

— На этот раз, Глебаня, должно получиться! Я ведь говорил тебе, река забвения протекает через все времена и все страны…

— Да, помню, что с того?.. — от нетерпения меня начала трясти лихорадка.

— А в будущее низвергается водопадом…

— Тоже говорил, не томи!

Улыбка дядюшки Кро стала широкой, как сама Лета:

— Вот я и подумал, а что будет, если в водопад прыгнуть? Человек, можно сказать, каждую секунду вступает в грядущее и ничего страшного с ним не происходит…

Не дожидаясь завершения фразы, я выпалил:

— Согласен!

Но моя готовность вывела дядюшку Кро из себя:

— Черт бы тебя побрал, Дорофейло, не надоело бегать впереди паровоза? Дело-то, между нами говоря, опасное! Именно о будущее человек и разбивается, после чего ему остается лишь жалеть себя и перебирать, словно четки, обиды. Много ты знаешь тех, чьи надежды и мечты сбылись? Или, может быть, сам тому пример?.. — выдержал ехидную паузу: — То-то и оно! Люди только тем и занимаются, что строят воздушные замки, вселяются в них без прописки, а когда все рушится, не желают понимать, что с ними произошло. Нет, Глебаня, прежде чем решиться на такой шаг надо пораскинуть мозгами… хотя бы для того, чтобы потом их можно было собрать!

Поскольку во все время этой поучительной речи я не произнес ни звука, крокодил покосился на меня с подозрением. Ожидал, видно, с моей стороны подвоха:

— Н-ну, что молчим?..

— А что тут можно сказать, другого выхода все равно нет!

— Это верно! — согласился дядюшка Кро со вздохом. — Или грудь в крестах, или голова в кустах! Ладно, так уж и быть, забирайся на спину, поплыли к водопаду. Бог не выдаст, свинья не съест!

Над Иудейской пустыней поднимался раскаленный шар солнца. В окрестностях Вифавары появились первые пришедшие послушать Иоанна паломники. Они и стали свидетелями того, как, сидя на гигантском крокодиле, по водам Иордана пронесся человек. Это событие послужило источником многих разошедшихся по миру легенд. Тренировочный костюм всадника превратился в сияющую мантию, а аллигатор в крылатого змея, но сказания эти затерялись среди мифов, которыми так любит тешить себя человечество.

Подгоняемые порывистым ветром истории, мы летели на всех парусах и нам не было дела до проносившихся мимо стран и народов. Наши взгляды были устремлены туда, откуда все явственнее доносился рокочущий шум необузданной природы.

— Вставай! — перекрывая нарастающий грохот, крикнул дядюшка Кро.

— Что?

Я слышал, я прекрасно его слышал, но тело сковал мертвящий страх. Превозмогая себя, поднялся на ноги. Держась за пояс, как вольтажеровщик за вожжи, выпрямился. Побелевшие пальцы вцепились в кожу ремня с такой силой, что их невозможно было оторвать. Передо мной, обрываясь в бездну будущего, вскипала великая река. Обозначившийся белыми бурунами срез воды приближался со страшной скоростью. За ним было только огромное, сколько хватало глаз, небо.

— Готов?

Дядюшка Кро резко затормозил. Мгновенно потеряв под ногами опору, я получил прощальный шлепок хвостом такой силы, что выпущенным из пращи камнем взмыл к облакам. Оглянулся, аллигатор был едва различим в хаосе взбунтовавшейся, готовой ринуться в пропасть воды. Со всех сторон меня окружало море солнечного света. Я купался в его ласковых волнах, я парил над миром, наслаждаясь бескрайностью пространства. Кро сказал, человек способен подняться над мерзостью бытия, способен почувствовать вкус истинной свободы — теперь я знал, что он имел в виду!

Из неимоверной вышины я в мельчайших подробностях видел свою жизнь — да что там свою! — я видел жизнь всех людей. Видел как, гонимые жаждой полета, бегут они через годы, размахивая тщетно руками, не в силах оторваться от земли. И я бегал вместе с ними, и я размахивал в надежде, что вот — вот взлечу, но теперь, теперь!..

Моя грешная душа преисполнилась благодарности Создателю:

— Спасибо Тебе, Господи! — повторял я, устремляясь в низвергавшиеся в бездну будущего струи времени. — Теперь я знаю как жить!..

 

19

Субботнее утро лениво. Нет нужды торопиться на работу и душиться в транспорте, чтобы потом копить весь день силы на дорогу домой. Можно дольше поспать, а если и не вздремнуть всласть, то понежиться в постели, и не обязательно одному. Не так часто жизнь вознаграждает человека за труды его, чтобы пренебрегать этими короткими часами покоя и согласия с собой.

В выложенной розовым кафелем ванной чувствовался женский вкус и тонкий запах Сашиных духов. Обнаженный по пояс Ситников брился перед зеркалом. Водил по щеке безопасным лезвием и вглядывался в собственное лицо. Оно изменилось, думал он, и изменения эти ему нравились, но что произошло с знакомыми чертами понять не мог. Может быть пропала напряженность в глазах, начал он намыливать вторую щеку, или элементарно выспался и немного отдохнул? Улыбнулся: жизнь стала другой! Размеренная обыденность подменяет чувства отношениями — тоже вроде бы чувства, только застывшие во времени — а то и инстинктами, как у невезучей собаки академика Павлова. Когда же все разом меняется и мир обретает краски…

Павел замер, в замке входной двери повернулся ключ. Сашенька ушла из дома минут двадцать назад и, если бы что-то забыла, давно бы вернулась. День хотела провести в библиотеке, а вечером они собирались заглянуть на огонек к его институтскому другу. Сам Ситников, несмотря на выходной, планировал заехать в клинику. Не потому, что были срочные дела, а по многолетней привычке. В таком случае кто бы это мог быть?..

Перекинув через плечо полотенце, Павел выглянул из ванной. Дверь медленно отворилась. Саша вошла тихо, замерла, опустив руки, и вдруг из глаз ее потекли слезы. Она их не вытирала, ее губы ломались и прыгали, и все никак не могли сложиться в улыбку.

Ситников бросился к ней:

— Что с тобой? Что?..

Саша уткнулась лицом в его намыленную щеку и начала тихонечко всхлипывать. Смеялась и плакала одновременно. Прижималась к Павлу, обнимала его, а говорить не могла.

— Я… я испугалась! — прошептала наконец сквозь слезы. — Мне вдруг показалось, что тебя нет… то есть, ты есть, но там, в своей больнице, строгий и чужой. Привыкаешь быть одной и уже не веришь… Нет, нет, не говори ничего, ты не представляешь как страшно возвращаться из сказки в обыденность! Сидела на остановке и тряслась, боялась идти домой…

Павел гладил ее волосы, целовал, касаясь нежно, висок. Человек сдержанный, он, наверное, долго бы еще молчал о том, о чем теперь заговорил. Легко и естественно, не подбирая, как привык, слова:

— Когда я первый раз тебя увидел, со мной случилось что-то странное. Я понял, моя жизнь никогда уже не будет, какой была. Чувство захватило. Мне вспомнилась рассказанная мамой история… Психика вещь очень тонкая, в ней все взаимосвязано и не бывает случайностей. Совсем еще девчонкой она шла по улице, а навстречу ей седой старик. Когда сошлись, глаза их встретились. Сделали несколько шагов и оба обернулись. В этот момент мама поняла, что смотревший на нее человек ей очень дорог, и еще, что старик испытывает совершенно то же, что и она. Это щемящее ощущение близости осталось на всю жизнь. Не заговорили, не обменялись ни словом, да и что тут скажешь, когда с ними так жестоко поступило время… — Ситников отстранился и, взяв Сашину голову в ладони, поцеловал мокрые глаза. — Со мной случилось нечто подобное, только мне больше повезло!

Саша улыбалась сквозь слезы.

О том, чтобы расстаться, не могло быть и речи, решили ехать гулять в Серебряный Бор. День выдался ярким и по-осеннему теплым. Машину оставили на парковке, где делает круг «двадцатка». Детская площадка при входе в лесопарк звенела голосами. Они пошли направо, в сосны. Там было тихо, а из гуляющих встречались лишь степенные пенсионеры и искавшие уединения парочки. Выглянувшее после череды пасмурных дней солнце ласкало страшившихся близкой зимы горожан. На припеке можно было замереть и тогда казалось, что лето продолжается.

В Татарово играли в волейбол, оттуда доносились звуки ударов по мячу и дразнящий запах шашлыка. От ворот пляжа пошли вдоль берега взглянуть на колокольню церкви в Троица — Лыкове. Она стояла на противоположном берегу и зимой к ней можно было перейти по льду. Саша рассказывала, что в одну из таких зим — хотя нет, в ноябре — снега не было, а ударил сильный мороз. В тот год удалось единственный раз объехать остров на коньках. Летели по самой середине реки и дух захватывало, и страх мешался с восторгом, а внизу колыхались водоросли и плавали рыбки… Она вдруг умолкла, шла рядом с Ситниковым тихая, задумчивая:

— Ты читал Трифонова «Другая жизнь»? Когда сюда приезжаю, всегда о нем вспоминаю. Там героиня, ну прямо как я, начинает после долгих мытарств жить с чистого листа. Только… — Саша грустно улыбнулась и посмотрела на шагавшего рядом Ситникова: — только так не бывает! Выдумка это, писатели врут, зная что людям нужна не правда, а сказка, а те делают вид что им верят. Такая у них игра. Никакой другой жизни нет, жизнь одна и все прожитое и пережитое всегда будет с нами… — остановилась, замолчала, как если бы не была уверена, что стоит продолжать. — Боюсь, сейчас скажу, а тебе не понравится! Ты вообще умеешь сердиться?..

Павел смотрел на нее с полуулыбкой:

— Еще как! Спроси моих оболтусов, как я их гоняю…

— Нет, на работе это другое! Я утром испугалась, что все придумала, но… мы ведь с тобой оба фантазеры! Понимаешь, о чем я? Только, ради бога, не пытайся обратить все в шутку!.. Одиночество заставляет людей принимать желание любить за любовь… — Саша подняла на Павла глаза и сделала попытку улыбнуться. — Знаю, это жестоко, но что если однажды мы посмотрим друг на друга и скажем, что все выдумали. А может быть, не скажем, а только подумаем, что еще хуже…

Она прикусила губу.

Ситникову бы улыбнуться, успокоить Сашеньку, поцеловать, но он лишь отступил на шаг и выжидательно сложил руки. Смотрел на Александру Николаевну задумчиво и как-то даже отстраненно.

— Все?.. Теперь послушай, что скажу я! — произнес, как умел, жестко, без тени улыбки. — Знаешь самый верный способ испоганить жизнь себе и другим? Достаточно, не доверять чувствам и дать волю страхам. А еще можно снабжать чувства ярлыками, тоже действует безотказно. Сам проверял, жизнь буквально на глазах начинает разваливается на куски…

— Но…

— Какие могут быть «но»! Я профессор, изучаю человека, мне за это деньги платят. Что с того, что мы выдумываем самих себя и себе других, мы же свои выдумки любим! А любовь, и это аксиома, не нуждается в оправдании! Доставшийся нам мир не самый лучший, вот мы и улучшаем его фантазией… — в глазах Павла запрыгали смешливые искорки, но он поспешил их притушить. — Кроме того у нас в запасе есть еще одно чувство, — привлек Сашеньку к себе и прошептал ей на ухо: — чувство юмора, оно уж точно не позволит нам расстаться…

Она сделала попытку отстраниться, посмотрела на него сердито:

— Ты все шутишь…

Ситников ее не отпустил:

— Отнюдь нет! Любовь слишком серьезная штука, чтобы к ней относиться без улыбки! Как только из игры она превращается в имущество, значит действительно пришло время расставаться…

День окончательно разогрелся, гребцы, спустив на воду байдарки, дружно работали веслами. Купол колокольни на высоком берегу напротив горел на солнце чистым золотом. Они устроились на скамейке у воды, где плавали, попрошайничая, утки и рядом с берегом лежало большое полузатопленное бревно.

— Смотри, какое забавное, — показала на него Саша, — очень похоже на крокодила!

— Да, действительно, — согласился Ситников, едва взглянув в ту сторону. — Ты вот изобретаешь всякие страшилки, — обнял он Сашеньку за плечи, — а знаешь как мне было трудно набрать в тот вечер твой номер? Взрослые люди да и ситуация не располагает. Я очень боялся, что ты поднимешь меня на смех…

— И что бы ты тогда сделал? — прильнула Саша к его плечу.

— Составил бы тебе компанию и посмеялся над собой. Я это хорошо умею. Научился. Научили…

— Знаешь, в мире было бы куда меньше одиночества, если бы люди перестали бояться показаться смешными…

Закончить фразу ей помешал телефонный звонок. Поднявшись на ноги, Ситников отошел к кромке воды. Движением руки вытряхнул из пачки сигарету и нервно закурил. Слушал молча, хмуря высокий лоб, потом начал задавать вопросы. Все какие-то угловатые, рубленые: сколько? какие цифры? дозу увеличили?.. Не замечая ничего вокруг, принялся расхаживать вдоль берега. Саша встала со скамейки и следила за ним со все возрастающим беспокойством. Разговор, ей показалось, Павел закончил угрозой:

— Надеюсь, буду иметь счастье лицезреть всю бригаду на пятиминутке!

Словно жал воротничок рубашки, Ситников повел в сторону головой и сунул в карман мобильник. Подошел к Саше и, взяв ее руку в свои, несколько секунд молчал. Выражение его лица быстро менялось, как будто он не знал рассердиться ему или рассмеяться. Подняв глаза, встретил ее тревожный взгляд:

— Все как я и говорил, он сделал попытку выйти из комы! — выдержал паузу. — Эти паразиты не очень-то спешили мне об этом сообщить, не так, видно, я им и нужен. Ребята славные, все делают правильно, не зря их натаскивал… — усмехнулся, как если бы пребывал в неком замешательстве: — Знаешь, что сказали? Не звонили, потому что не хотели беспокоить… Нет, не меня — нас с тобой! Так прямо в наглую, без обиняков и заявили. Совсем отбились от рук, ну я им завтра устрою!..

Обнял Сашеньку и прижал к себе:

— А ты говоришь, нет другой жизни! Она у нас только начинается. Представляю, как приглашу Дорофеева в кабинет и по-профессорски строго скажу: пока вы, бальной, отдыхали в коме, я увел у вас жену и никому ее не отдам! — продолжал с коротким смешком: — Ничего страшного, реанимация рядом, откачаем…

Сашенька ничего не сказала, только поцеловала Павла и засмеялась. И тут же не сдержалась, заплакала.

 

20

Я не знал, сколько прошло времени и шло ли оно вообще, только почувствовал — жив! Люди живут в силу отсутствия альтернативы, не задумываясь о смысле того, что с ними происходит. И я так жил, все куда-то бежал и рвал на груди рубаху. Каялся и тут же снова грешил, и мне казалось, что это и есть жизнь. Теперь я понял, как много стоит за этим коротким словом, понял всю полноту случившегося: я вернулся! Страдания и невзгоды на то человеку и даны, чтобы он стал другим, я свое отмаялся, положенное — отстрадал. Душа моя преисполнилась благодарности Создателю:

— Спасибо Тебе, Господи!

Перед мысленным взором пронеслись ослепительные картины мира, каким я видел его, паря в небесной вышине. Все суетное, что гнало меня через годы, отошло, душа очистилась от сомнений. Жизнь манила меня радостью каждого мгновения.

— Боже Праведный, не суди строго, я всего лишь человек! — шептал я, плотнее сжимая веки. — Благодарю Тебя, Господи, теперь я знаю как жить…

Люди считают, что Всевышний всегда рядом, я имел возможность в этом убедиться. Голос Его был ровен и глубок, но звучала в нем и нотка сомнения:

— Особенно-то, сын мой, не горячись! Дело известное, стоит только смерти за порог, вы, грешники, тут же принимаетесь за старое. Для того, чтобы изменить жизнь, надо изменить себя, а на такое редко кто способен. Пройдет немного времени и ты снова будешь бегать в той же упряжке и с радостным идиотизмом гоняться за благами.

Каждая клеточка моего мизерного существа трепетала:

— Но что же делать, Господи? Надоумь недостойного, научи, ведь не такой уж закоренелый я грешник…

Замер в предвкушении услышать Божье слово. Создатель был добр ко мне одним уж тем, что не привел разбиться о будущее. Так может быть… — мысль пришла дерзкая, горделивая — может быть раб божий Глеб чем-то Ему угоден?

Всевышний молчал, перебирал, как я понял, четки моих прегрешений:

— Это, сын мой, как посмотреть, грехи-то у тебя в большом ассортименте! Между нами говоря, много всякого ты за свою жизнь наколбасил…

Много, Господи, конечно много, разве ж с этим поспоришь! Но душа моя пела. Не каждый смертный удостоится услышать от Создателя: «между нами говоря», а в словах Его звучало еще и сочувствие! Да и, если так вот прикинуть, чего такого особенного я набедокурил? Жил, как жилось, как все живут…

Поскольку Творец продолжал молчать, я позволил себе — о нет, не возразить — высказать скромное соображение:

— Не со зла ведь грешим, Господи, а от недоумия, уж больно неоднозначный сотворил Ты для нас мир. Несешься через годы очертя голову, а оглянешься: за тобой лишь кладбище надежд и зажатое в кулачишке одиночество. Приходим в жизнь ничего не зная, уходим ничего не поняв. Не стоило давать людям иллюзию возможности счастья, без нее им живется легче. Жестоко это: говорить рабам, что где-то есть свобода, а живущим во тьме показывать свет…

Сказал и испугался. Кто я такой, чтобы поучать Господа? Он, конечно, милостивый, но всему есть мера. Какое ангельское должно быть у Него терпение, выслушивать весь тот бред, что срывается с языка безумцев! Какое чувство юмора, наблюдать за мышиной возней «царей природы»! Какая выдержка — не прихлопнуть разом дешевый балаганчик!

Создатель не спешил с ответом, когда же заговорил тон его был грустен и задумчив:

— Что ж, возможно, ты прав!.. Хотя я знал одного человечка, кто утверждал, что был счастлив. Если сложить все счастливые моменты жизни, говорил он, то наберется часа два. Думаю, врал или сильно преувеличивал. Ты сам-то такой арифметикой никогда не увлекался?..

При желании в его голосе можно было расслышать скрытое сострадание, только уж больно он показался мне знакомым! Трудно, конечно, глядя на наши художества, не впасть в тоску, но сомнительно это, чтобы в разговоре с ничтожным смертным Всевышний стал ерничать.

Боясь ежесекундно ослепнуть, я приоткрыл глаза. Когда пошедшее звездами пространство успокоилось, из хаоса геометрических фигур выступила умильная морда крокодила. Как описать красовавшуюся на ней улыбку?.. Самозабвенная, она была самодовольной. Дядюшкой Кро владело вдохновение. Прохиндей настолько вошел в роль Создателя, что не заметил моего ошеломленного взгляда.

— Да будет тебе, сын мой, известно — произнесла рептилия тоном вещавшего с амвона проповедника, — что многие знания несут многие печали…

От владевшего мною негодования я в буквальном смысле проглотил язык. Когда божественный дар речи вернулся, то смог лишь выдавить:

— Н-ну, Кро, ты и скотина!..

После многих лет в русском бизнесе можно было выразиться и поубедительней, но весь мой богатый вокабуляр от возмущения испарился. В другое время я бы в деталях расписал, что из себя представляет негодяй, его матушка и все ближайшие и дальние родственники, но теперь только беспомощно хлопал глазами.

Однако мои рвавшиеся из души слова дядюшку Кро ни в малой мере не смутили. Более того, он выглядел глубоко обиженным. Никогда в жизни я не встречал такого мрачного и углубленного в себя крокодила.

— А я-то по наивности думал, ты оценишь! — произнес он угрюмо, едва двигая страшными челюстями. — Убогий ты, Дорофейло, малый, не могу понять чего это я так к тебе привязался. Из шкуры лезу вон подсластить пилюлю, а ты: «скотина»!..

Не вполне понимая о чем он, я огляделся по сторонам и оторопел. Только теперь до меня дошло, что за спиной аллигатора раскинулась Лета, а сам я сижу на досках у покосившегося сарая. На песчаный берег накатывали тягучие медленные волны и, задержавшись на мгновение, с неохотой отползали обратно. Черную пасть пещеры озаряли всполохи красного, безрадостное, как ожидание собственных поминок небо, подпирали пики базальтовых скал. Вырвавшийся у меня стон мог тронуть душу самого жестокого палача.

Дядюшка Кро в мою сторону даже не взглянул, продолжал с тяжелым вздохом, словно разговаривал сам с собой:

— Каково, думаю, будет Глебане увидеть гнусный пейзаж? Дай, думаю, подведу его к встрече с действительностью постепенно. Ему, думаю, будет приятно перекинуться словцом с Создателем, а там, глядишь, все и образуется. Пусть ложь, пусть не правда, но ведь во спасение. Не виноваты же мы, что только и делаем, что лжем, а оно все никак не приходит!..

Захваченный сладкой горечью собственной речи, крокодил зажмурил глаза, я же свои попросту закрыл. Не было сил видеть стелившийся над водой желтоватый туман. Случилось страшное: я прожил жизнь! Даже если после долгих мытарств я найду эту чертову дверь, к чему она мне? Что ждет меня за ней?.. Реальность?.. А сам-то я реален? Искусство жить в том и состоит, чтобы не растерять на пути к могиле дорогие сердцу миражи! А как быть тому, у кого их нет? Были, но утратились!.. На редкость емкое словцо: «утратились», безликое, но прекрасно все объясняет. Где все то, чем ты когда-то жил?.. — утратилось! И не о чем больше говорить. А любовь к женщине? — утратилась и она! Утратилось все, что было дорого! Но в таком случае кома вовсе не болезнь и даже не пограничное состояние, а убежище от накопившихся за жизнь утрат…

Дядюшка Кро вывел меня из задумчивости, толкнул, как это принято, в бок костяной башкой. Замер передо мной нос к носу, по-собачьи преданно глядя в глаза:

— Слышь, Дорофейло! Ты ведь не обиделся, правда? Откуда мне было знать, что с водопадом выйдет облом?..

Я лишь грустно улыбнулся, положил на его голову ладонь. Убедившись, что зла на него не держу, крокодил продолжал уже другим, набиравшим по ходу речи наглости тоном:

— А чего ты, собственно, ждал? Будущее — всего лишь продолжение прошлого. Люди любят начинать новую жизнь с понедельника, но очень скоро замечают, что она старая и, к тому же, весьма подержанная. А Новый Год с его телячьими восторгами и слащавыми пожеланиями! — оживился он, как если бы я собрался с ним спорить. — Смех да и только! Бьют куранты — и что?.. Да, ничего! Как оно было, так все и осталось. Если бы, шагнув в завтра, человек становился хоть немного счастливее, в будущее ломились бы толпами, а вместо этого люди трутся друг о друга животами и кормят близких с ложечки надеждами…

Передо мной был старый, добрый дядюшка Кро. Сердиться на умильную морду не было никакой возможности. Твоя воля, Господи, какое же досталось мне в друзья трепло! Засунуть бы ему в глотку глушитель, цены бы крокодилу не было:

— Можно тебя попросить об одолжении? Дай мне придти в себя, помолчи хоть пять минут!

Откинувшись спиной на стену сарая я полез в карман за сигаретами. Дядюшка Кро улегся рядом и демонстративно отвернулся. Вот она река забвения, — думал я, закуривая, — забвения, которого у меня нет и не будет. В этом, наверное, Его дар и Его же наказание. Когда-то давно, в юности, я решил, что умру, когда устану смеяться. Что ж, мне больше не смешно. Даже человеческие безумства и глупости оставляют меня равнодушным. Жаль только, в душе нет покоя.

Мне вспомнилась мать, я услышал звук кольца о ручку двери, когда она приходила меня поцеловать. Стояла над кроваткой и улыбалась. Что же, ма, ты скажешь мне теперь?.. Что, что, не слышу?.. Ах вот как! Говоришь, на заднем дворе Господа стоит полный незамутненного спокойствия чан? А рядом выбившийся из людей старый ангел? Я его вижу! Он знает жизнь, как никто, ему довелось хлебнуть лиха. Заметив с небес дошедшего до края человека, старик надевает на лысину потертый нимб и берет в руку солдатскую кружку. Зачерпнув умиротворения, слетает на землю и льет его на израненную душу. Думаешь, пришел мой черед?.. Ты права, это шелест его крыльев! Ангел уже здесь, он читает молитву…

Только на молитву достигавшие моих ушей звуки походили мало:

— Солнышко греет ласково, — бормотал аллигатор себе под нос, — облака картинные, плывут себе над куполами колокольни в Троицо-Лыкове…

Нет, понял я, ангел с кружкой не прилетит. Дядюшка Кро отпугнет любого, не говоря уже о небесном создании.

— Ну хорошо, — прервал я его, — молчать ты не в состоянии, но какая нелегкая занесла тебя в Серебряный Бор?..

От неожиданности крокодил вздрогнул и поднял голову. В его взгляде я прочел смятение. Было в нем и замешательство, и еще что-то, что навело меня на мысль о нечистой совести рептилии. С чего бы это вдруг, удивился я, но виду не подал, а посмотрел на аллигатора строго.

— Какая нелегкая?.. — повторил дядюшка Кро, как если бы слегка недослышал. — Любопытство, Дорофейло, банальное любопытство! Как выбрался из водопада, поплыл знакомиться с местами, где ты любишь бывать. Поговорить, думаю, не удастся, так я хоть издали посмотрю как Глебане на воле живется. Кто же мог знать, что ты снова здесь объявишься!

Прошлую мою жизнь старина Кро действительно изучил неплохо, только ездить гулять в Сербор любила Сашка, а не я. Опять же оставалось непонятным, что заставило прохиндея выглядел таким смущенным:

— Ну и что же ты там увидел?..

— Да ничего особенного… — отмахнулся дядюшка Кро, которому вдруг стало неохота со мной говорить. — Колокольня стоит резного камня… трамвайчик по реке шастает, того и гляди винтом саданет… парочки влюбленные гуляют…

Он запнулся. Выражение длинной морды стало виноватым. Стрекулист поспешил отвернуться, не хотел, чтобы я видел его глаза. Трудно было не заметить, каких усилий ему стоило заставить себя звучать беззаботно:

— Слышь, Дорофейло, чего скажу! Я как-то сдуру ляпнул, что в твой мир возвращаются те, кого там любят и ждут — так пошутил я, ты мне не верь!

Дядюшка Кро еще что-то говорил и все суетился, заглядывал в лицо, но я его уже не слушал. Вот, оказывается, в чем дело: ты видел Сашку, и не одну! Проболтался, а теперь пытаешься запудрить мне мозги. Догадка обожгла. Что с того, что мы расстались? И у нас были в жизни счастливые моменты, и мы знали радость, и нам мечталось при луне…

Дядюшка Кро старался вовсю:

— Я тут сделал открытие! Представляешь, Глебань, оказывается, история не знает справедливости! Висячие сады носят имя этой проходимки Семирамиды, а построил их вавилонянин Навуходоносор! Тот самый шустрый малый, что умыкнул евреев в рабство, а обратно вернуть поленился. Представляешь, люди думают… а на самом деле! — частил он, по-собачьи виляя хвостом и искренне возмущаясь, только врать в глаза лакировщик действительности был не мастер.

Значит, только те, кого любят и ждут! А меня ждать некому, что ж до любви, то смешно и заикаться. Впрочем, какое это теперь имеет значение? Тогда почему так больно и так муторно на душе?..

Выждав момент, я изловчился и сомкнул страшные челюсти, обхватил их в замок руками:

— Все, Кро, представление окончено! Меня не надо утешать, возвращаться в мир мне незачем. И ради бога, не делай такие удивленные глаза, ты прекрасно знаешь, никто там меня не ждет… — желая возразить, крокодил сделал попытку разинуть пасть, но я был начеку: — Уймись, я и сам большой мастер себя обманывать! У меня к тебе просьба…

Силы мои иссякли и дядюшка Кро вырвался на свободу:

— Да я за тебя, Глебаня, — заерзал он по песку, извиваясь огромным телом, — я любого, как Тузик грелку!

— До этого дело не дойдет! Можно, конечно, подождать Харона, он точно не откажет, но мне было бы приятно, если бы на ту сторону меня переправил ты… — предупреждая, чтобы не встревал, погрозил ему пальцем. — Все, Кро, на самом деле все! Если ты думаешь, что я ничего не понял, то глубоко ошибаешься. Человеку перед смертью показывают, как он жил — именно это со мной и произошло! Пора уходить. И ты знаешь… — я помедлил, дал себе время убедиться в правдивости того, что говорю, — я не чувствую особой горечи. Мир людей вовсе не так привлекателен, как это кажется из молодости. Не раз и не два замирал я в растерянности перед жизнью, не в силах поверить, что она может быть такой бессмысленной. Боже Праведный, говорил я себе, стоило тратить силы на сотворение такого мира! Если Ты создавал его всерьез — это печально, если в шутку — жестоко…

Линию смыкания челюстей крокодила можно принять за улыбку, но на этот раз аллигатор не улыбался. Я обнял его за шею и привлек к себе. Дядюшка Кро положил голову мне на колени и затих, как ребенок. Млел, приоткрыв пасть в пароксизме блаженства. Так и сидели мы с ним, на берегу вод забвения, свесив ноги над вечностью. Если во Вселенной, думал я, среди навороченных галактик сыщется любящая тебя душа, ты не одинок. Прижимая к себе чудище, я гладил ладонью кубики его брони, мне было грустно и светло…

Но негодяй был далек от того, чтобы разделить со мной нахлынувшие чувства:

— Хорош, Дорофейло, давай прощаться!

От такой невиданной черствости все во мне перевернулось. Не понять состояния моей души! Подталкивать друга к вратам ада! Я был поражен самым неприятным образом. Возможно, нечто подобное мог бы сказать я, но и то не сейчас и не в такой грубой форме. Но уставившемуся на меня негодяю я готов был простить и не такое. Я готов был сделать все, чтобы скрасить ему горечь расставания:

— Не переживай за меня, ладно! Я действительно устал жить…

Но не успела с моих губ слететь тень сочувственной улыбки, как подлая тварь нагло осклабилась:

— Нет, вы слышали, он, видите ли, притомился! — в глазах мерзавца зажегся глумливый огонек. — Его не устраивает мир людей, он сыт по горло их суетной бессмысленностью! А кто, Глебаня, тебя спрашивает? Ты сам недавно утверждал, что знаешь, как жить, и благодарил меня за это… Ну не совсем меня, но все равно. А коли знаешь, так и живи!.. И вообще, Дорофейло, что это ты о себе возомнил? — состроил он ехидную морду. — Придется, старичок, тебя огорчить! Фокус не удался, слишком просто будет слинять на ту сторону Леты! Срок не вышел, надо попробовать еще что-то понять. Создатель наш, хоть и большой забавник, но мудр немеренно: даровав человеку иллюзию свободы, он не доверил ему выбор времени выхода из игры. И оч-чень правильно сделал!

Я окончательно растерялся. В сравнении с возникшей в голове путаницей, хаос первых секунд после Большого взрыва показался бы идеальным порядком. О чем негодяй талдычит? О жизни?.. О чьей жизни?.. О моей?..

— Н-ну, что уставился? — ухмыльнулся дядюшка Кро, но по ставшему тоскливым выражению морды я понял, что крокодилу совсем не весело. — Удивлен?.. Так устроен мир! Если человек чего-то сильно хочет, его желание обязательно исполнится, правда зачастую ему это уже не нужно. Но и выбора у него нет, приходится жить дальше и на горизонте очень скоро появляются новые надежды. Возможно, в этой чехарде и состоит высшая справедливость, понять которую человеку не дано. Ты прошел часть отмеренного тебе пути, сделал все, чтобы вернуться, ну так возвращайся!

В глазах дядюшки Кро стояла налитая по крышку черепной коробки тоска. Я положил ладонь на покрытый пластиной брони лоб, я ему не верил. Слишком часто его благими намерениями была выстлана моя дорога в ад. Да и не бывает так: когда хочешь жить, тебе не дают, а не хочешь — заставляют…

Аллигатор читал мои мысли:

— Бывает, Дорофейло, еще как бывает! Жизнь, штука странная, объяснению не поддается…

Я улыбнулся:

— Ну хорошо, коли на то пошло, рассказывай что на этот раз придумал!

Дядюшка Кро на мою улыбку не ответил. Смотрел пристально, как если бы хотел запомнить. На глаза крокодила наворачивались по-детски крупные слезы:

— Если кто все и придумал, то совсем не я…

Мне вдруг стало очень больно. Боль возникла под сердцем, разлилась по всему телу, стала мною. Стараясь ее перебороть, я сцепил зубы и с силой зажмурился. Голос Кро стал удаляться:

— Прощай, я буду тебя ждать!..

Дыхание сбилось, голова пошла кругом. Его все еще можно было слышать:

— Прощай…

И едва различимым эхом из терявшейся в черноте дали донеслось:

— …Глебушка…а… а!..

Меня начало выворачивать наизнанку. Щемило грудь, от взмокшего испариной лба до пальцев ног пробежала мелкая, противная дрожь. Стало так холодно и тоскливо, как не было никогда, и я понял, что возвращаюсь в жизнь. Через неплотно сомкнутые веки проник рассеянный зеленоватый свет. Пространство под потолком казалось наполненным легкой дымкой. В комнате царил полумрак. На душе было пусто и пыльно, как в заброшенном колодце.

К младенцу при рождении прилетает шестикрылый серафим. С доброй улыбкой смотрит он на дитя, кладет ему на лобик прохладную ладонь и все, что новорожденный знал о мире, он забывает, начинает жить с чистого листа. Я услышал шорох крыльев. Это был старый ангел в стоптанных сандалиях и с нимбом набекрень. Размазав по щекам слезы сочувствия, он оросил мою душу из кружки и на меня снизошло умиротворение. Положил заскорузлую от мозолей руку на мою седую голову и, едва заметно шевеля губами, прошептал:

— Что ж теперь делать, Глеб, придется еще пожить!

Из Куско летели около получаса. Сели на маленькой площадке над горной рекой. Пилот вертолета покачал головой: выше нельзя, нет видимости. Я не возражал, но он еще что-то кричал и показывал рукой на окутавшие вершину облака. Рев воды заглушал слова. Город лежал где-то там, высоко над головой. В узкой долине царил полумрак. Тропа от выступа скалы вилась по кручам. Можно было выбрать другую дорогу, но я отказался. Когда карабкаешься из последних сил по склону, все наносное уходит и в душе наступает покой. С некоторых пор я стал особенно ценить эту внутреннюю тишину. Профессор сказал, такое случается с прошедшими через клиническую смерть. Был со мной сух, но внимателен. Спросил: не посещают ли воспоминания. Отрицательным ответом остался недоволен, а услышав о возникшем чувстве прожитой жизни, улыбнулся, как улыбаются собственным мыслям. Сашка тоже смотрела на меня отстраненно, будто на музейный экспонат. Заметила как бы между делом: ты изменился. Впрочем, я ей благодарен, могла ограничиться телефонным разговором. Сидели в ресторанчике, разделенные столиком с кофе, а на самом деле прожитой вместе жизнью. Встретились словно хорошие знакомые, кому есть что вспомнить, только говорить-то как раз и не хотелось. Я ковырял вилкой в бисквите, она курила, Когда запиликал телефон, ответила коротко: все в порядке. Как если бы звонивший беспокоился. Такого выражения лица я никогда у нее не видел. Очень спокойное и будто светится изнутри. А еще глаза стали другими, их выражение.

Шедший впереди гид остановился, обернулся. Обвел рукой панораму гор. Зрелище впечатляло. Напомнило мне, как летел однажды по границе пустыни Гоби над Тибетом. Последние метры восхождения дались с трудом. Выбравшись наконец на край плато, я ничего не увидел. Ничего, кроме обступивших нас со всех сторон вершин. Города не было. Написанное на моем лице разочарование вызвало у гида смех. Взяв меня под руку, он сделал несколько шагов и передо мной предстал Мачу-Пикчу. Такой, каким я видел его на фотографиях. Камень, кругом один камень. Лабиринт узких улочек, заканчивающихся тупиком или нависающей над пропастью террасой. Из камня сложены тесно стоящие дома, из камня воздвигнут храм. Никто до последнего времени не знал, существует затерянный город на сомом деле или это всего лишь легенда. Когда возникла угроза захвата его конквистадорами, сказал гид, население таинственным образом исчезло, и мне вдруг показалось, что я знаю где укрылись поклонники солнца. В тусклом зеркале памяти мелькнул смутный образ, но задержать и рассмотреть его я не сумел. Так в детстве меня посещало чувство, что где-то рядом находится дверь в волшебный мир.

Что неприятно поразило, так это обилие туристов. Ладно я, я пришел осуществить детскую мечту, но что им всем до Мачу-Пикчу? Чего они ищут? Что потеряли?.. Какая-то женщина, судя по спутникам американка, с интересом меня разглядывала. В ярком перуанском пончо незнакомка показалась мне красивой. И после, встречаясь на узких улицах, она мне улыбалась. Когда же на древний город упала ночь, я начал подъем на гору. Один, без провожатого. Первый луч солнца, сказал старик, приносит человеку счастье, а счастьем не делятся. Предрассветный час застал меня на вершине. Небо на востоке стало розовым. По южному низкие звезды поблекли. Я опустился на камень и закурил. Удивительное существо — человек, думал я, наблюдая, как набирает силу свет нарождавшегося дня. Жизнь прожита, какое к черту счастье? Не мальчик ведь, видел как люди притворяются что живут, как угасают, не дойдя до могилы, как их глазами на мир смотрит одиночество. Всему свое время: время надеяться и время расставаться с надеждами, время строить воздушные замки и время спускаться на землю. Стоило тащиться в такую даль, чтобы понять простую истину.

Над протянувшимися по горизонту горами сияла золотом широкая полоса. Поднявшись на ноги, я обвел прощальным взглядом их вершины:

— Хватит врать себе, хватит играть с собою в игры…

И вдруг, сметая на своем пути слова и чувства, на меня обрушилось желание жить!

Октябрь 2006 — Июль 2009

Москва, д. Юминское