Шаги Карла затихли, сосущая боль под сердцем унялась. Я стоял на грани скрывавшей вершину холма тьмы, и серебрившегося вниз по склону тумана. Черное и белое, добро и зло — все, как в жизни и, как в жизни, мне предстояло пройти по этой зыбкой грани. Вернуться к берегу Леты означало смириться с тем, что ты уже покойник, а в клубящейся черноте искать было больше нечего. Оставалось лишь попытать счастья с Театром грез и иллюзий, о котором с таким пренебрежением отозвался Карл.
Если дядя обнаружил выход из ловушки, — подбадривал я себя, продвигаясь по границе света и черноты, — то найти его мне не составит труда. Не может же все это тянуться вечно, к тому же я никуда не спешу, хотя бы потому, что спешить мне, похоже, некуда. Ноги вязли в песке, я боялся сползти вместе с ним вниз, но в какой-то момент у меня возникло ощущение, что туман впереди редеет, а темная стена постепенно отступает. Полной уверенности не было, но видимость увеличилась, так что впереди над головой начали смутно проступать своды чего-то огромного и величественного. С опаской продвигаясь вперед, я вглядывался в открывавшуюся взгляду картину, пока не понял, что вступил в большой, напоминавший театральное фойе холл. Серебристая дымка истончилась здесь настолько, что можно было рассмотреть высокий, украшенный лепниной потолок и холодного мрамора белые стены. Фотографий забальзамированных в своей молодости актеров, как это принято в театрах, не было, зато в центре окруженного со всех сторон колоннами пространства высилось нечто напоминавшее фонтан. При ближайшем рассмотрении оказалась, что передо мной серого камня фигура монаха в рясе и с тонзурой. Отшельник стоял потупившись, держа руки сложенными на животе, а голову склоненной. Его смиренная поза и тщательная отработка деталей фигуры свидетельствовали о высоком классе скульптора, не уступавшего талантом самому Родену. Я много раз бывал в Брюсселе и нагляделся на писающего мальчика, но писающий монах!.. Для театральной эстетики это было уж слишком. Скорее всего монумент являл собой скульптурный портрет кого-то из местных театральных деятелей.
Замерев напротив изваяния, я долго стоял в задумчивости. Мастерство художника, с каким было выполнено тяжелое лицо анахорета, поражало… как вдруг тот поднял голову и осенил меня крестом:
— Caeteris paribus, сын мой!.. — произнес он и продолжил бы в том же духе, если бы я не отшатнулся.
— Что?!
Кочуя по городам Европы, я часто наталкивался на замирающих на потребу публике, вымазанных красками придурков, но никак не ожидал встретить одного из них в столь неподходящей обстановке.
— Цетэрис парибус, — повторил между тем монах, но уже с раздражением. — При прочих равных обстоятельствах, предпочел бы здесь не стоять, однако… — развел беспомощно руками: — покоряюсь силе! Вертеп, шабаш ведьм, а я должен все это сносить! Я — великий инквизитор Испании Томас Торквемада!
О Господи, час от часу не легче! Не то, чтобы во мне проснулась глубокая религиозность, но рука сама потянулась перекреститься. И перекрестился бы, только подражать стоявшему передо мной чудовищу означало участвовать в богохульном фарсе. В детстве, когда читал все подряд, мне попалась книга об инквизиции, из которой я узнал о подвигах этого ее деятеля. На его совести было больше десяти тысяч заживо сожженных, и это не считая сгинувших в застенках. Став духовником королевы, Торквемада создал в каждой провинции по трибуналу после чего по всей Испании запылали костры. Еретики признавались под пыткой в самых немыслимых грехах, тех же, кто упорствовал в ереси, ждало «аутодафе» или «акт веры», как его лицемерно называли палачи в рясах. Теперь этот невысокий, лысый человечек с плотно сжатыми губами и глазами дохлой рыбы стоял передо мной…
Я попятился:
— Вам… вам место в аду!..
— Санкта симплицитас, — едва заметно усмехнулся монах, сходя с постамента, — святая простота! Что ты понимаешь в этом, сын мой? Ад вовсе не таков, каким его представляют смертные, ад надо еще заслужить! Мне же приходится принимать худшие мучения. Всю жизнь я боролся с ведьмами и колдунами, жег их железом и возводил на костер, теперь же вынужден каждый день с ними общаться. С теми, кто заявляется сюда, пользуясь магическими техниками и расползшейся по всей земле заразой чернокнижников…
Он слабо махнул рукой и тяжело опустился на приступку. Сказано это было с горечью, но о чем он говорил я не имел ни малейшего представления. Карл упоминал соседствующий с лабиринтом бессознательного театр, но что в нем делал испанский инквизитор догадаться мне было не под силу.
Заметив застывший на моем лице вопрос, Торквемада насторожился:
— Скажи мне, сам-то ты не из наркоманов? Или, может быть, балуешься духовными практиками?..
От тяжелого взгляда оловянных глаз у меня по спине побежали мурашки. Именно с таким непроницаемым видом он и сжигал еретиков, наблюдал, шепча молитву, как в языках пламени они возносятся к синему небу Кастилии. Только теперь я смог рассмотреть его глубокие, похожие на каменные, морщины и подагрические, перебиравшие четки руки. Написанная моим воображением картина оказалась столь живой, что в нос ударил характерный запах паленого мяса.
— Я здесь человек случайный, — поспешил я откреститься от напраслины, хотя и догадывался, что лично мне аутодафе не грозит. По крайней мере, не сейчас. — Честно сказать, не могу понять, куда меня занесло и о чем вы тут говорите…
— Случайный?.. — переспросил Торквемада, не скрывая подозрения. — Все люди — твари случайные, пристанища греха и порока!.. — пробурчал он и привычно потупил глаза.
Сказано это было так буднично и убежденно, что уверенность в собственной безопасности меня разом покинула. Однако, если он и сжимал в кулаке спички, то отложил их до лучших времен. На долго ли?.. Об этом оставалось только догадываться. В театре, как известно, возможно все, а в театре грез и иллюзий и подавно. Что, если где-то там на сцене уже сложены в поленицу дровишки и доминиканец приглядывается, не смогу ли я заменить на костре опаздывающего к началу спектакля актера? Насмотревшись по ящику дури, зритель на такое представление будет валить валом. Еще бы, все без дураков — если не считать меня — аутодафе лайф!
— А понимать тут нечего, — вздохнул инквизитор и продолжал скрипучим и каким-то механическим голосом: — С начала времен людьми владеет зуд заглянуть в потусторонний мир и манит их туда не столько любопытство, сколько страх смерти. Один богатый мавр как-то спросил: «Скажи, святой отец, что там, за гробом?» «Иди, сын мой, ты узнаешь это первым, — ответил я ему, — только не забудь сообщить, что видел!» И подал знак палачу зажигать факел. Но мавр не сообщил, хотя я готов был ему за это хорошо заплатить. Его же деньгами. Впрочем, так вышло даже лучше, они пришлись святой инквизиции очень кстати…
Торквемада достал из глубин рясы платок и вытер им серого цвета лицо и лысину:
— Человек изначально отравлен ядом желания приобщиться к загадке мироздания, только те, кто обретается в высших мирах, — возвел он глаза к потолку, — допустить такое не могут. Это знание — великая тайна! Представляешь, какая была бы на небесах толчея, если бы толпы страждущих ломанулись туда со всей дури!.. Для того, чтобы оградить себя от незваных гостей, небожители и создали на берегу Леты отстойник, где все желающие могут предаваться своим иллюзиям. Каких-то сто лет назад, сюда во время камлания заскакивали лишь впадавшие в транс шаманы, которым в объеме и красках демонстрировали то, что они потом рассказывали своим соплеменникам. Разную муть про общение с духами. Все было чинно и благостно, и по-человечески понятно, как вдруг люди будто с ума посходили. В считанные десятилетия по всей земле расплодились маги и пошли проповедовать разного рода гуру, последователи которых стали экспериментировать с измененным состоянием сознания. И это не считая наплыва наркоманов!.. — покачал лысой головой Торквемада и продолжал с безнадежно тяжелым вздохом: — Для сорвавшейся с цепи своры и был создан Театр грез и иллюзий, где каждый находит то, что ищет, — бледные губы монаха тронула полная горечи ухмылка. — Все это, сын мой, было бы смешно, если бы не было так печально!
Объяснение великого инквизитора вызвало у меня недоумение:
— Но как же так, а подвижники! Они-то как постигают знание высших миров? Неужели и их шельмуют в декорациях театра?..
Анемичное лицо Томаса приобрело жалостливое выражение:
— Loquela tua manifestum te facit — речь твоя обличает тебя! Какой же ты неразвитый и глупый! Я говорю о ремесленниках, а не о тех, кто получает посвящение и входит в круг предстоящих Господу праведников!
— И вы, — продолжал я доискиваться, — вы являетесь директором этого театра и главным режиссером?..
Удивляться было чему: не каждый день встретишь хладнокровного палача ставшего волею судеб театральным деятелем. Впрочем, не стоит особенно на этот счет обольщаться! Видывал я в своей жизни таких мастеров сцены, которые любому виртуозу от инквизиции дадут сто очков вперед.
Торквемада только криво усмехнулся:
— О нет, встречать каждый день тех, кого с наслаждением послал бы на костер — в этом мое наказание! Моральные страдания, как ты знаешь, много мучительнее физических. Мною понукают люди глубоко психически нездоровые, не говоря уже об откровенных безумцах, вот я и стараюсь не показываться им на глаза, стою в фойе вертепа и притворяюсь памятником. Хотя, если бы хватило смелости, давно мог бы получить свободу…
Последние слова инквизитора меня заинтересовали. Я тоже стремился обрести свободу, а значит, как это ни прискорбно, наши цели совпадали. Но сразу выдавать свою заинтересованность не стал. Передо мной был хитрый и коварный враг, если не мой лично, то всего человечества.
— Ну и что же вам мешает?.. — поинтересовался я, делая вид, что спрашиваю лишь из вежливости. Так опытный рыбак притворяется, что не замечает поклевки, пока рыба не заглотит наживку.
— Что?.. — поджал бледные губы Торквемада. — Стыдно признаться, сын мой, но мешает мне страх! Для того, чтобы получить свободу, надо пересечь атриум, а я не смею отправляться туда в одиночку…
А ведь он и правда трус! — вспомнил я прочитанное в детстве. Когда великий инквизитор выезжал из здания инквизиции, он всегда брал с собой двести вооруженных солдат и пятьдесят всадников, а на столе у него лежал рог единорога, который должен был покраснеть при соприкосновении с ядом. Что ж, надо попробовать сыграть на этом страхе:
— В принципе я мог бы составить вам компанию… Торчать в этом выморочном мире радость не велика…
Судя по инстинктивному движению, инквизитор был готов упасть передо мной на колени, и упал бы, если бы ему не мешала боль в суставах. Вместо этого он сложил благоговейно у груди ладони, в тусклых глазах дохлой рыбы вспыхнул безумный огонек надежды:
— Я вижу, сын мой, мы с тобой в одной лодке! Господь воздаст тебе за благое дело, я буду за тебя молиться…
— А вот этого не надо, — оборвал я его нарочито грубо и нравоучительно пояснил: — вам и без меня есть за кого просить Создателя! Расскажите лучше, каков он этот ваш атриум и почему вы его так боитесь…
Льстиво заглядывая мне в глаза, Торквемада поспешил объяснить:
— О, это такая очень большая сцена под крышей, но описать, что там творится нет никакой возможности. Пойдем, сын моя, я тебе его покажу!
И, поднявшись с кряхтением на ноги, монах направился к видневшимся в глубине фойе дверям. Трудно было не заметить, что привычка изображать из себя памятник не прибавила ему здоровья. Передвигался Торквемада на манер пингвина, вразвалочку, тяжело ступая по мраморным плитам плоскими стопами. Преодолев порог и пройдя еще несколько метров, он оперся о массивную, резного камня балюстраду и с облегчением вздохнул. Я остановился рядом. Мы стояли на широкой, опоясывающий колоссальных размеров зал галерее, в то время, как внизу, метрах в пятидесяти под нами…
У меня захватило дух! Вид был феерическим. От многоцветья и яркости красок хотелось зажмуриться. Интенсивно голубой свод высоченного потолка изображал небо, по нему беспривязно летали какие-то люди. Сиявшее во всю солнце не мешало луне изливать на бренный мир потоки призрачного света. Разбросанные по небосводу звезды выглядели сорвавшимися с лент орденами. Под ними, мирно соседствуя и переходя друг в друга, жили своей жизнью тысячи сюжетов. Красочные, словно сошедшие с лубка, они радовали глаз поражающим воображение многообразием.
Приглядевшись, я начал различать отдельные картины. Непосредственно под нами разворачивалось действие ласкающей душу пасторали. На изумрудном лугу паслось стадо упитанных коров, отдыхавший под березкой пастушок самозабвенно играл на свирели… а в трех шагах от него ужасное чудовище терзало клыками окровавленное тело жертвы. Немного поодаль танцевали на балу изысканно одетые пары в то время как само здание дворца было объято пламенем, а его живописная парковая аллея переходила в пыльную дорогу, по обочине которой стояли кресты с распятыми на них страдальцами. Где-то шел снег и бушевала метель, что нисколько не мешало орошавшему свежую травку грибному дождичку. Гремели грозы, играло цветами радуги северное сияние. Фантастические монстры разрушали города, океанский шторм разбивал о скалы корабли. Торнадо поднимал в воздух дома, не задевая лодок с влюбленными, плававшие по тенистым, романтическим озерам. В них впадали полные обезображенных трупов бурные реки. Каждый кусочек этой фантастической мозаики дышал сам по себе, составляя в совокупности безумную по яркости, полную драматизма картину.
Во рту у меня пересохло, я едва смог произнести:
— Что это?
— Это?.. — пожевал губами Торквемада. — Вообще говоря — жизнь, но в данном случае сценическая площадка. Получив доступ к предназначенному ему зрелищу, человек считает, что вышел за границы собственного сознания. Наркоманам здесь демонстрируют ужасы, исследователям трансперсонального — они большие любители любомудрствовать и строить из себя ученых — иные миры. Видите, в том углу переливаются оттенками синего движущиеся сферы? Туда их и собирают. Все в полном соответствии с запросами и фантазиями посетителей. Если верить моему соотечественнику Франциско Гойя, сон разума рождает чудовищ, мы же, — обвел он жестом лежавшую перед нами панораму, — созерцаем последствия его затмения…
— А вон там, там-то что? — перебил я его, показывая рукой на белое пятно, как будто оставленное художником недописанным.
— Это место зарезервировано за буддистами, — саркастически хмыкнул монах и осклабился, — так они представляют себе нирвану: ничего, как при социализме, нет, но радостно! А рядом, — сделал он движение головой, — уготовано пространство для самой удачной шутки Господа, для атеистов. Теряя сознание, они оказываются в полнейшей тишине и темноте, так что по возвращении, если о чем-то и вспоминают, то лишь о небытии…
Следуя за ним, я посмотрел на совершенно черное пятно, соседствующее с большим экраном. Как если бы картинка была сильно не в фокусе, на нем мелькали смутные образы.
Не дожидаясь вопроса, Торквемада пояснил:
— Демонстрационный зал для впавших в транс предсказателей будущего. Им показывают нечто расплывчатое, а уж что они увидят остается на их совести… — сказал и принялся меня торопить: — Давай, сын мой, спускаться, пятьсот лет — большой срок, очень хочется поскорее унести отсюда ноги! И запомни, главное, не привлекать к себе внимания, а то легко можно оказаться в лапах какого нибудь монстра или в объятиях наркоманки, принявшей тебя за секс-символ новой России, тогда живым не уйти…
Упрашивать меня доминиканцу не пришлось. Не то, что какой-то атриум, я бы пустыню Гоби пропахал по пластунски и с песнями, только бы оказаться на свободе! Будь ты хоть тысячу раз человеконенавистник и убийца, ни на йоту от тебя не отстану, — думал я, спускаясь вслед за постанывавшим на каждом шагу монахом по крутой винтовой лестнице. — Ты мой единственный шанс и упустить его было бы равносильно самоубийству. Может быть, когда — нибудь потом мне и придет охота навестить этот мир и дядюшку Кро — старый негодник того заслуживает — но уж точно не в ближайшем будущем…
Однако стоило нам сойти с последней ступени, как оптимизма у меня поубавилось. Не то, чтобы я рассчитывал увидеть перед собой столбовую дорогу, но найти ведущую к заветной двери тропинку надеялся. Вместо этого мы с Томасом оказались в густой толпе странных, будто вырезанных из картона людей. Похожие друг на друга и совершенно плоские, они говорили между собой одинаково бесцветными словами, и даже выражение пустых глаз у них было одинаковым. Тут же терлись прилизанные, будто сошедшие с парадных портретов, субъекты, с лицами настолько значительными, что ими, при желании, можно было пугать непослушных детей.
Увидев их, я невольно растерялся и собрался было вернуться на лестницу, как Торквемада схватил меня за рукав:
— Не бойся, сын мой, пока опасаться нечего! Народец, конечно, убогий, но совершенно безобидный. Ремесленники от литературы скрипят перьями, мазилки, в порыве верноподданичества, машут кистью, не заботясь о том, что делать с их творениями, на которые без смеха сквозь слезы не взглянешь. А делать-то что-то надо, поскольку предполагается, что в уродцев вложена душа. Относиться к этим поделка, как к обычным людям, или, скажем, образам Шекспира и Репина, невозможно, вот и пришлось выделить им в театре закуток…
С этими словами инквизитор двинулся, словно крейсер, через толпу, гоня перед собой волну картонных и прочих недоделанных. Я поспешил за ним, так что очень скоро мы выбрались на опушку леса в глубину которого вела долгожданная тропинка. Петляя между мизансценами, о которых лучше не вспоминать, мы понеслись на рысях через атриум, причем доминиканец выказал такую прыть, что ей мог бы позавидовать призовой иноходец. Все шло на редкость гладко, встречавшиеся нам люди были погружены в себя и не обращали на нас ни малейшего внимания. Только однажды из залитой кровью пыточной выскочил с ножом палач, но я вовремя отстранился и он погнался за дрожащей от страха тенью изукрашенного татуировкой юноши. Над нашими головами гремела гроза, нас обдавало зарядами снега, кто-то рядом рыдал, как шакал, кто-то в пароксизме истерики смеялся, но большую часть пути мы уже проделали, и проделали благополучно. Шедший впереди Торквемада умерил свой бег и прошептал:
— Молись, сын мой, мы почти у цели…
Сглазил, паразит, своим дохлой рыбы глазом и сглазил! Я уже предвкушал, как из-за поворота забирающей вверх тропы появится стена дома, но тут случилось нечто неожиданное. Стоило монаху ускорить шаг, как до моего слуха донеслось легкое стрекотание, а рот зажала чья-то ладонь. Дальше все происходило, как показывают в детективах: кляп, руки за спину и с мешком на голове в машину. Простенько и где-то даже привычно, если наручники и мешок предназначаются не тебе. Взревел мотор, не в силах удержать равновесие, я свалился с сиденья на пол. И, надо сказать, очень вовремя, потому что тут же по кузову машины защелкали пули и на меня посыпались стекла. Где-то рядом взревела полицейская сирена…
В следующий момент я нашел себя сидящим на стуле в низком, смахивавшем на подземный гараж помещении. Как я там оказался осталось загадкой, потому что сознания не терял и что происходило со мной после похищения должен был заметить, но не заметил. Передо мной, выжидательно сложив руки, стоял красивый, седой мужчина. Лицо его показалось мне удивительно знакомым. Еще несколько человек, которых, как кажется, я тоже где-то видел, расположились за ним полукругом. У каждого в руках был автомат, а у ближайшего ко мне громилы автоматический пистолет в кобуре подмышкой. Из невидимых динамиков звучала бившая по нервам, нагнетавшая напряжение музыка.
— Ну а теперь, — произнес седой с расстановкой, — ты расскажешь нам, где спрятал бабки!
Поскольку я не сразу понял, о чем идет речь, главарь бандитов повернулся к громиле:
— Помоги ему, Дюбель, а то парень запамятовал! Но по-дружески, не калечь…
Такая неожиданная забота о человеке была достойна всяческой благодарности, только выразить ее я не успел. Тот, к кому относилась строительная кличка, понял приказ не совсем так, как мне бы хотелось, после чего я отлетел к бетонной колонне и шваркнулся плашмя о ее негостеприимную поверхность. Мои не готовые к такому обращению внутренности разом перемешались и я тихо сполз на пол, где и прилег отдохнуть. Проявленный Дюбелем гуманизм, как я понял, сводился к тому, что ударил он меня коротко, без размаха.
Музыка, между тем, стала настолько напряженной, что даже я расслышал в ней угрозу.
— Ну-с, — поинтересовался главарь с докторской интонацией в голосе, — как наши дела?..
А дела наши были нехороши! Не то, чтобы я собрался запираться, просто очень хотелось знать о чем идет речь. Деньги?.. Какие деньги? Если виконта, то я ни копейки не получил.
— Вы имеете в виду обещанное де Барбаро?.. — выдавил я из себя, делая слабую попытку подняться.
— Вот видишь, — похвалил меня главный бандит, — можешь, когда захочешь! А говорят нет лекарства, вернуть память! Ну-ка, Дюбель!..
В предчувствии продолжения диалога я сжался, но тут в дальнем конце помещения произошло какое-то движение. Приподняв голову, я увидел разворачивавшуюся цепью штурмовую группу и понял, что медлить нельзя ни секунды. И действительно, стоило мне юркнуть на четвереньках за колонну, как подземный гараж взорвался грохотом десятка автоматов. Пространство взвыло от метавшихся и рикошетивших от стен пуль. Краем глаза я видел, как бежит к железной двери никем не замеченный главарь. Рядом со мной рухнул, как подкошенный, Дюбель. Человек не кровожадный, я схватил его автоматический пистолет и разрядил остаток обоймы в седого. Споткнувшись на бегу, тот начал картинно падать, но успел посмотреть в мою сторону. Как если бы наездом камеры, я увидел крупным планом его глаза, в них застыл смертельный ужас. Происходившее вокруг что-то сильно напоминало, но это ощущение шло вторым планом. Меня захлестнуло чувство триумфа: я сделал это! враг повержен! я победил!.. Хотелось орать во всю глотку и бить себя кулаком в грудь. Вот, оказывается, что имел в виду Карл, говоря об архетипе брутальности.
Стрельба в бункере тем временем стихла. Поднявшись с бетонного пола, я пошел навстречу моим спасителям. Руки дрожали, только теперь до меня дошло, что я убил человека. Хорошего или плохого, не в этом дело, когда на тебе кровь? Грех это, лихорадочно думал я, неподъемный, смертный грех! Солдаты снимали бронежилеты, передо мной в форме милицейского полковника стоял… седой! Выскочивший из-за его спины, обтянутый камуфляжем Дюбель выбил ударом башмака из моей руки пистолет.
— Захвачен на месте преступления с оружием! — констатировал полковник глумливо. — Теперь-то, мафиози, ты выложишь нам, где спрятал деньги!
Я попятился. В моей бедной голове все смешалось. Я ничего уже не понимал и не хотел понимать. Кто я?.. Где нахожусь?.. — какая разница! К чему цепляться за здравый смысл, когда окружающий мир безумен?
Между тем Дюбель двинул меня, не дожидаясь команды, в живот и осклабился. Какая в сущности разница, думал я, корчась от боли, кто тебя шлепнет? Тогда почему приятнее, если это сделают бандиты? Получается, ты все еще веришь в закон и справедливость?.. Что-ж верь, если с этой иллюзией тебе легче умирать! Потерпи немного, сейчас пристрелят, как собаку, и для тебя все кончится… — метались в воспаленном мозгу обрывки мыслей. — Скорость звука, ниже скорости пули, значит выстрела я не услышу, — догадался я в приступе предсмертной сообразительности, — и это прекрасно, меньше страдать! В ушах писком комара вибрировала готовая лопнуть струна. Я сжался в комок, начал считать: раз… два… три… вот сейчас, сейчас!..
Но шло время, а ничего не происходило. Точнее, происходило что-то, чего я не видел, хотя ощущал всеми клеточками тела. Нервное дрожание струны в невидимых динамиках сменилось знакомой с юности мелодией, боль под ребрами сама собой утихла. Все еще не веря в возможность спасения, я приоткрыл глаза… На меня, поступью голодной тигрицы, надвигалась обворожительных форм женщина. Неся на отлете подрагивающие груди, она на каждом шагу исполняла танец живота, от чего не стесненные обилием одежд чресла жили собственной жизнью. По-африкански вывернутые губы призывно улыбались, в огромных глазах горел сатанинский огонь.
Так это же совсем другое дело! — хрипло, но отчетливо произнес мой внутренний голос, и я подумал, что безумие не такая уж плохая вещь, в нем тоже можно найти свои маленькие радости.
За полуобнаженной красоткой с подносом в руках шел в костюме официанта… главный бандит… нет, милицейский полковник… нет, оба они, но в одном лице, и лицо это льстиво, по холуйски, улыбалось. Здесь же, на месте бетонной колонны, появился альков с кроватью под балдахином и массой подушек, которые заботливо взбивал Дюбель, или как его там, но тоже во фраке и с бабочкой под квадратным подбородком. Вид при этом у него был чрезвычайно ответственный и сосредоточенный. Закончив свое занятие, он легким движением откинул угол одеяла и, прихватив с собой седого, с достоинством удалился.
А жизнь-то налаживается! — мелькнула в голове затертая концовка анекдота и я пожалел, что тренировочный костюм не соответствует важности момента, но интуиция подсказывала, что и он мне вскорости не понадобится. Тихая музыка обволакивала. Избавляясь от деталей туалета, красотка тянула меня за руку к дверям рая. Как человек покладистый, я не сопротивлялся. Чего хочет женщина, того хочет бог! Послушного судьба ведет, а упрямца тащит! Ласковый теленок… нет, это уже из другой оперы. Соски ее тяжелых грудей упирались в меня стволами помповых ружей, низкий голос страстно вибрировал:
— Не говори им, где спрятал деньги, ты скажешь это мне!
Полупрозрачные трусики упали на пол, я был на все согласный. Деньги, так деньги! Спрятал, так спрятал! Почему же не сказать — скажу… но потом, не сразу! А там посмотрим, как карта ляжет. Ее руки обвили мою шею, под тяжестью содрогавшегося от страсти тела я рухнул на перины кровати. Я весь дрожал от охватившего меня желания… как вдруг из-за розового полога высунулась озабоченная физиономия Торквемады и инквизитор сходу осенил нас крестом:
— Pax vobiscum! Мир вам! Я тебя повсюду ищу, а ты тут сексом пробавляешься! — буркнул он недовольно. — Великий грех, сын мой, великий… — бросить человека на полпути к свободе!
Красотку с меня как ветром сдуло. Словно подброшенный в воздух, я вскочил на ноги и, сжав кулаки, пошел на инквизитора. Ярость моя не знала предела:
— Ну погоди, иезуитская морда, я с тобой, гнида, за все рассчитаюсь! Сколько женщин сжег на костре, не мог найти им лучшего применения? Опять шаловливые ручонки чешутся? Сам делом не занимаешься и другим не даешь!..
Я мог еще многое ему сказать, но Торквемада, надо отдать ему должное, не дрогнул. Смотрел на меня холодно, бледные губы сложились в саркастическую улыбочку.
— Гэнус хуманум! — процедил он сквозь зубы, — род человеческий, как же глупы твои дети! Неужели так трудно отличить лицедейство от жизни, пусть и бессмысленной? Или ты не слышал стрекотания камер? Или тебе ничего не подсказал саундтрек? Каюсь, не предупредил, но кто же мог предположить, что тебя затащат в свою резервацию киношники?.. Сначала их хотели поместить вместе с убогими творениями литераторов — как ни крути, а продукция одного пошиба — только уж больно они со своими стрелялками агрессивны. Вот и пришлось искать место для зоны в другом конце атриума, куда и спрятали от греха подальше героев большинства кино-поделок. Мог бы, между прочим, и без моей помощи догадаться — видел же, что хороших и плохих парней играют одни и те же актеры! Сюжеты, казалось бы, разные, а на головы зрителей льются одинаково мерзкие помои… — Торквемада приосанился и осенил себя крестом: — Слава Богу все обошлось! Если бы попался в лапы к телевизионщикам, тогда бы пропал совсем! Они бы тебя по сериалам до непотребства затаскали, а то и сам, объевшись «мыла», запросился в мир иной. Много в бытность свою инквизитором сжег я книжек, но, в сравнении с их скудоумной похабщиной, они кажутся мне теперь детскими сказками. Нет, сын мой, — вздохнул Томас, — настоящей жизни ни по ту, ни по эту сторону кинокамеры нет, один эксгибиционизм! Такова убогая человеческая сущность, ну а нам с тобой, вознеся хвалу Господу, пора продолжить наш путь…
Молитвенно замерев, Торквемада возвел очи к небу. Я смотрел на него в растерянности:
— Но, послушайте!.. Где же вы раньше были, когда меня убивали? Если уж приспичило войти в кадр, тогда бы и появились. Зачем было в самый неподходящий момент соваться в альков? Не мальчик ведь, могли бы и подождать! Может быть, я сам хотел убедиться, что передо мной иллюзия фабрики грез…
Но, занятый своими мыслями, великий инквизитор меня не слушал, а возможно, и не слышал. Отвернулся и, ставя врастопырку больные ноги, заспешил по тянувшейся вдоль резервации киношников тропинке. И был совершенно прав: кто знает, какие еще сценарии роились в больном воображении обитателей зоны! Едва поспевая за монахом, я еще долго оглядывался и втягивал боязливо в плечи голову.
Впрочем, как и обещал мой спутник, идти оставалось совсем немного. Сердце невольно наполнилось радостью, когда мы вступили в знакомую полосу тумана, в конце которой брезжил свет тусклого осеннего дня. Мне казалось, я уже различаю потемневшую от времени стену дома и оставленную открытой маленькую дверцу. Я предвкушал удовольствие с каким выпью с Колькой стопку водки и закушу хрустким соленым грибком. И действительно, белесая мгла начала постепенно рассеиваться, пока не показался…
Я не поверил своим глазам! Я их потер. Потер с силой, но даже после этого знакомая картина не растаяла в воздухе. Передо мной был берег Леты! Покосившийся сарай со штабелем почерневших от времени досок. Растянувшийся во всю длину, дремавший на теплом песочке крокодил. Над тоскливым пейзажем нависало унылое небо, тягучие воды забвения мелко плескались о настил…
Ничего не понимая, я повернулся к Торквемаде. Он сиял, как начищенный пятак. Уверен, никто из коллег по конгрегации никогда не видел великого инквизитора таким счастливым.
— Но как же так?..
Доминиканец даже не старался спрятать кривившую его губы усмешку:
— Чему, сын мой, ты удивляешься? Я ведь говорил тебе, что мы в одной лодке, так я имел в виду посудину Харона! Все люди стремятся заполучить свободу, только представление о ней, как и об истине, у каждого свое. Единственная для меня возможностью вымолить у Господа прощение это пройти, как все люди, через ад, а для этого надо было попасть на берег Леты. Как говорится: финис сантификат мэдиа — цель оправдывает средства! И потом, я ведь тебе не солгал, а всего лишь не сказал всю правду. Разве сам ты никогда не прибегал к этой уловке? Разве не манипулировал в своих интересах судьбами людей?.. В таком случае, чего ты хочешь! Это жизнь, а у нее, как известно, волчьи законы. Впрочем, — ухмылка его стала издевательской, — справедливость торжествует всегда, просто люди до нее не доживают…
Накинув на голову капюшон, он направился в сторону клубившегося у берега желтое марева, но вдруг остановился, обернулся:
— Скажу тебе одну вещь, не хочу оставаться в долгу! — губы Торквемады сложились в улыбку, но он не улыбался. — В бытность свою инквизитором, думал я, соблазненный грехом гордыни, что очиститься в Его глазах можно чужой кровью… — едва заметно покачал головой: — Так не бывает! Ничто чужое к оплате не принимается. У меня было время понять это, пятьсот лет — большой срок! Лучше к людям относиться я не стал — твари Божьи, они в первую очередь твари — но стал терпимее, ведь каждый сам ответит за себя. И ты знаешь… — ему наконец удалось улыбнуться, — иногда эти несчастные заслуживают к себе снисхождения. Ты, сын мой, сделал сегодня доброе дело, оно тебе зачтется. Не бойся ада и не верь досужим вымыслам, ничего нового ты там не найдешь. Теперь прощай!