Дядюшка Кро сделал драматическую паузу и повторил:

— Солдатов вступил на деревянный настил, дошел до края и, не дожидаясь пинка, шагнул в Лету. Канул! Даже круги по воде не пошли. Был человек со всеми его делами и надеждами, и нет его! Как и не жил. И памяти о нем не осталось. Никто из живущих никогда ничего об Иване Пафнутьевиче не слышал и уже не услышит… — помолчал. — Вот так, Глебаня, все и было — на удивление буднично и просто! История штука незамысловатая, чтобы придать себе значимости, люди специально ее усложняют. Ну, а старик… старик вернулся на берег, опустился на песок и трясущимися руками закурил. Тогда я впервые и заметил, что голова-то у него почти совсем седая, коротко стриженый волос отливает серебром. Ты, должно быть, сам такое испытал, бывают в жизни моменты, когда жажда немедленной справедливости берет тебя за горло. Метнулся я к нему, разинул сколько мог пасть, только и он не оплошал. Выхватил из кобуры наган и разрядил его в меня не целясь. Что с него было взять, с молодого! Выплюнул я эти семь пулек ему под ноги и говорю: Что же ты, сукин сын, делаешь? Ну и еще кое-что, не жалея красок, добавил, лагерников на берегу Леты тогда уже хватало, было у кого поучиться образности русского языка…

Выпростав из под песка руки, я закинул их за голову и принялся смотреть в подернутое пеленой облаков низкое небо. Диск солнца на его сером фоне проступал размытым пятном. Не верить дядюшке Кро у меня не было оснований. При всей своей болтливости придумать такое он вряд ли мог, да и никакой нужды в том у него не было…

Если принять рассказанное за правду, — соображал я, — заботясь, как каждый нормальный человек, в первую очередь о себе, то приходится признать, что по возвращении в Москву меня ждут сразу две проблемы: преследование де Барбаро и весьма возможный интерес ко мне со стороны государства, а точнее тех, кто, блюдя свою корысть, действует от его имени. В неразберихе девяностых, когда спецслужбы разваливал всяк, кому приходила в голову такая блажь, дядя выпал из поля зрения властных структур, теперь же, поделив страну и обзаведясь деньгами, кое-кто о нем вспомнил. И действительно, плохо ли, вдобавок к награбленному получить доступ к водам забвения! Тут и ленивый захочет поиграть в политику. Неясным оставалось лишь одно: мне-то в создавшейся ситуации что делать?..

Занятый этими невеселыми мыслями, я совсем забыл где нахожусь. Вздрогнул, когда аллигатор открыл свою говорливую пасть.

— А ведь Солдатов оказался прав, хотя и не во всем! — произнес дядюшка Кро, с явным намерением продолжить начатое повествование. — Семнадцатый съезд ВКПб, или съезд победителей, на котором Иван Пафнутьевич должен был делать основной доклад, стал, вопреки его ожиданиям, триумфом Сталина, а вот самих «победителей», как он и предсказывал, я скоро стал встречать на берегу Леты. Из тысячи двухсот делегатов тысяча сто были поставлены к стенке и замучены, но никто из них, кого бы я ни спрашивал, не смог вспомнить человека по фамилии Солдатов. О Кирове говорили, говорили об Орджоникидзе, а об Иване Пафнутьевиче даже и не слышали. И те, кто пришел к водам забвения из застенков НКВД и лагерей ГУЛАГА о нем тоже ничего не знали, Лета смывает в вечность все следы. Ну а потом началась мировая бойня и счет новопреставленных пошел уже не на сотни тысяч, а на миллионы. Этих я и спрашивать не стал, у них были совсем другие заботы. Старик же появлялся здесь еще не раз, но так никогда слова со мной и не сказал…

Дядюшка Кро покивал скорбно головой, однако тут же себя и поправил:

— Хотя нет, вру, однажды было! Явился пьяный, приволок с вершины холма большой, полный бумаг, железный ящик и сумку с водкой. Бутылки с залитой сургучом пробкой, их в народе «сучком» называли. Хотя откуда тебе об этом знать, молод еще, дело-то за несколько лет до войны было. Сел на доски у сарая, сбил рукояткой револьвера сургуч и стал пить под сигарету из горлышка. Потом пошел на мостки, опустился на доски и заплакал. Слезы по худым щекам текут редкие, крупные, а он смотрит пристально на воду, того гляди сиганет с настила. Ну а мне что, мое дело сторона, лежу себе у бережка, отдыхаю. Люблю иногда понежиться в прохладе. Если же придет охота прогреть старые косточки, тут надо плыть на тот берег, там, как в бане. Да!.. Симпатии к старику я тогда совсем не испытывал, думаю пусть будет, как будет, но на всякий случай покашлял. Может, это его и спасло.

Заметил меня твой дядя, но, наученный горьким опытом, за наган хвататься не стал. Поднялся на ноги и вернулся на берег. Гляжу, подзывает пальцем. А мне интересно, сам знаешь, какие у меня тут развлечения? Выбрался я из воды и думаю: дальше-то что будет? Он садится безбоязненно рядом и говорит со смешком:

— Хоть бы ты, чудище ужасное, меня сожрал! Только водятся на белом свете звери тебя страшнее…

Открыл мне пасть руками, я не сопротивлялся, и влил в глотку с полбутылки водки. Крепкая, зараза, до кончика хвоста пробрала. Я еще с древними греками винишком баловался, но они по недомыслию разбавляли его водой, а сорокоградусную до этого не пробовал. С той самой поры очень ее зауважал. Проглотил, значит, а старик, который еще молодой, показывает подбородком на ящик:

— Видишь?..

Встал, подошел к нему, а самого из стороны в сторону так и бросает. Двинул со всей силы сапогом по крышке и сбил ее. Я подполз, заглянул внутрь, а там стопками картонные папки и на каждой номер дела фиолетовыми чернилами и фамилия, да не простая. Далек я от вашего мира и то многие слышал.

Дядя твой криво так усмехается и говорит:

— Что глазами лупаешь, ты читай! Хотя постой, распахни-ка еще разок пасть!

Мне что, я распахнул, можно даже сказать, с удовольствием. Он открыл новую бутылку и всю водку как есть туда и саданул.

— Теперь, — говорит, — давай, теперь самое оно!

Вывалил я содержимое ящика на песок, открываю лапой первые корочки: Тухачевский Михаил Николаевич, 1893 года рождения. Вторые: Якир Ионна Эммануилович. За ними пошли Корк и Эйдеман, а за этими уже все остальные, я и цифры перестал смотреть, читаю лишь имена. В каждом деле стоит: «по решению заседания суда от 11 июня 1937 года…». И опять фиолетовыми чернилами одна дата на всех — июня, но уже двенадцатого. Очень, видно, торопились привести приговора в исполнение…

Поднял я на твоего дядю глаза, а у него губы пляшут, сказать ничего не может, и щека дергается:

— Ежов… Николай… Иванович… карлик гребаный… следы заметает… Приказал, концы в Лету… чтобы памяти о них не осталось!..

— Но как же так? — удивился я. — Про Тухачевского и судилище над ним столько всего написано! Сам читал: немцы Сталина вокруг пальца обвели, Канарис через чехов дезинформацию подсунул…

От такой моей наглости дядюшка Кро пришел в негодование. Уставился на меня, выпучив глаза, как на врага народа. Рявкнул так, что душа ушла в пятки:

— Можешь ты хоть раз в жизни воздержаться от своих дурацких комментариев! — завозился брюхом по песку. — Наберись терпения и слушай. Люди на одном умении не перебивать карьеру делают, а ты всю жизнь так и будешь бегать трусцой впереди паровоза…

Не прав был дядюшка Кро, совсем не прав. Чего — чего, а терпения и выдержки у меня всегда было в избытке. По части же молчания я могу дать фору любой рыбе: морской, пресноводной и даже консервированной. Иногда мне кажется, что именно в этой сдержанности и заключается моя проблема, но возражать аллигатору и навлекать на свою голову неприятности не стал.

Видя мое смирение, он заметно успокоился.

— Значит, чтобы памяти о них не осталось… — повторил дядюшка Кро и продолжал: — А во взгляде у него такая дикая ненависть, что даже мне стало не по себе. Постоял он так, опустился на песок и весь поник. И так порядком уже седой на моих глазах белым стал, как лунь! Лицо вроде бы молодое, а у губ горькие морщины, будто передо мной и правда проживший долгую жизнь старик. Не знаю сколько так продолжалось, только, когда вышел он из забытья, разыскал среди папок одну, открыл ее и прочитал вслух: «комбриг»… Имя я запамятовал, да и помнил бы, не сказал, зачем беспокоить ушедших! Лежу рядом, вижу снимок военного в анфас и в профиль, и текст прыгающими буквами, набранный на пишущей машинке. А дядя твой лезет в карман гимнастерки и достает фотографию улыбающейся девушки. На обороте надпись, что-то там про любовь. Говорит, нарочито растягивая слова:

— А у комбрига осталась дочка и зовут эту дочку Нина!..

Мое сердце екнуло. Историю несчастной любви старика я слышал еще в детстве. Рассказывала ее бабушка и не мне, а своей подруге, что захаживала к нам попить чайку, ну а я, совсем еще мальчишка, вертелся рядом и все слышал. Нину, дочку видного военноначальника, затаскали по допросам, а потом упекли на долгие годы в лагерь, как родственницу врага народа. Когда в пятьдесят четвертом реабилитировали, дядя купил огромный букет роз и поехал к ней, но с полпути вернулся. То ли страшно ему стало встретиться по прошествии стольких лет лицом к лицу с той, кого любил всю жизнь, то ли чувствовал свою вину, не знаю. Говорили потом, что по возвращении в Москву Нина вскоре умерла, а старик так и прожил до смерти бобылем.

— Много лет спустя, — продолжал между тем дядюшка Кро, — когда дочери комбрига не стало, я видел, как стоял старик на тех вон мостках и смотрел вслед увозившей ее лодке. Прямой, словно памятник себе, несгибаемый, только из глаз катились медленные слезы…

Собственные глаза крокодила увлажнились и он поспешил вернуться к прежним воспоминаниям:

— В тот день, о котором я веду речь, твой дядя долго еще сидел, понурив голову, потом встал на колени и, безбожно матерясь, принялся рвать принесенные в ящике документы. Рвал с ожесточением, с нечеловеческой силой, а когда образовалась куча бумаги, поднес к ней зажигалку и смотрел, как сгорают человеческие жизни. Курил и смотрел, и жег папку за папкой, вглядываясь, перед тем, как бросить в огонь, в фотографию из дела, будто хотел всех этих людей навсегда запомнить. Потом рухнул навзничь на песок и впал в забытье. Оттого и помнят замученных сталинскими палачами, что он не выполнил приказа, не бросил расстрельные дела в реку забвения. Знал, наверное, что рискует головой, но ему повезло, Ежова в скором времени самого поставили к стенке. Больше старик никогда со мной не говорил.

Дядюшка Кро вздохнул, словно поставил в рассказе точку. Стряхивая с себя песок, я поднялся на ноги и начал натягивать теннисную майку. Аллигатор наблюдал за мной с написанным на квадратной морде недоумением:

— Ты что, Дорофейло, уходить собрался?..

— Да, вроде того… — промычал я не слишком вразумительно, чтобы не спровоцировать ненароком новый поток слов. Однако, заметив, как искренне он огорчился, намерение свое решил хоть как-то объяснить. — Дела не ждут! Разберусь с ними тогда и поговорим…

— Что ж, — пожал плечами дядюшка Кро, — как говорится, не смею задерживать! А я-то собрался рассказать тебе, какой трюк выкинул старик напоследок… — заметил хитрец с наигранным сожалением. Точно рассчитал, что тема эта не могла меня не интересовать.

Я колебался. Над водами забвения стелился легкий, желтоватый туман. Цепочка людей на той стороне Леты постепенно втягивалась во врата ада. Скорбное зрелище наполняло душу звериной тоской, от которой хотелось опуститься на четвереньки и завыть. Харон, тем временем, выпрямился на корме и уже вел лодку поперек течения к нашему берегу. Пора было делать ноги.

— Боишься, что ли? — хмыкнул дядюшка Кро, проследив направление моего взгляда. — Ладно, не дрейфь, твоя очередь, если и подойдет, то еще очень не скоро. Я с лодочником в друзьях, в случае чего на время отмажу. Ты хоть знаешь, что по справедливости твоему старику надо бы поставить памятник? Где — нибудь рядом с Мининым и Пожарским, а лучше на месте мавзолея…

Такое заявление в его, с позволения сказать, устах было чем-то неожиданным. Особенно после жалоб на дядино обидное безразличие. Ладно, решил я, время терпит, лишние полчаса погоды не сделают и, опустившись на песок, приготовился слушать:

— Валяй, рассказывай свою леденящую кровь историю! Только сделай одолжение, мыслью по древу не растекайся…

Дядюшка Кро довольно улыбался. Не то, чтобы он сильно смахивал на Шехеризаду, но повторить ее занесенный в книгу Гиннеса рассказ, по-видимому, намеревался:

— Не догадываешься, о чем это я?.. Неужто старик даже словом не обмолвился?

— Честно говоря, до сегодняшнего дня мне мало было известно о его жизни…

Бросив на меня ехидный взгляд, дядюшка Кро как-то неодобрительно, по лошадиному фыркнул:

— Ты и сейчас ее плохо представляешь! Я говорил тебе, что дядю твоего за заносчивость недолюбливал, но одного не признать не могу, старик был личностью. Однажды — по крайней мере однажды — он спас страну от большой крови, которую вы, русские, так любите пускать собственному народу. Ты вот суетишься и все куда-то спешишь, а того не понимаешь, что многие вещи знаю только я один и ни от кого больше ты их не узнаешь. Если угодно, я единственный очевидец того скопления недоразумений, что люди по недомыслию называют мировой историей. Ее движущие силы и механизмы известны мне из первых рук и руки эти неизменно оказываются грязными и по локоть в крови. Любовь и злато правят миром, но в этом им не уступает жажда власти! Никогда не угадаешь, в какой компании последний раз я видел старика…

Он был прав, угадать я не мог, но почему-то сразу вспомнил рассказ Тимофевны.

— А заявился он сюда с генералами, сразу пять человек, пять! — дядюшка Кро продемонстрировал мне когтистую лапу с пятью соединенными перепонками пальцами. — На берегу толпа, не продохнуть, здесь единственное место, где я могу остаться наедине с собой, так этот тип повадился водить сюда экскурсии!.. — дав волю брюзжанию, заметил крокодил, но тут же вернулся к своему повествованию: — Четверо в форме с большими звездами на погонах, наверное, прямо с важного совещания, один только старик в штатском. Всегда молчаливый, на этот раз он был какой-то даже скорбный, по крайней мере мне так показалось…

Будешь тут скорбным, подумал я, и печальным тоже будешь, зная заранее, что пикничок закончится портретами в черных рамках.

— Накрыли поляну, расставили бутылки, расселись на песочке, — продолжал аллигатор, показывая движением головы на то место, где все происходило. — Дядя твой генералам не то, чтобы прислуживал, а как бы был за хозяина. Делал все спокойно, без суеты, с большим достоинством. А эти, в погонах, все оглядывались по сторонам и между собой перешептывались. Знали, видно, куда попали. Туман стелился над Летой, того берега было не разглядеть, но и без него впечатление на них пейзаж произвел угнетающее. Погрустнели ребятишки в лампасах, попритихли, и разговор, чувствуется, не вяжется. Выпили по рюмке, пропустили еще по одной и только тогда немного оживились, начали старика расспрашивать. Он что-то отвечает, рукой показывает, но как-то без энтузиазма, нехотя. А им его объяснений уже вроде бы и не надо, заговорили о своем, о том, зачем приехали.

Я прикинулся бревном, подплыл к берегу и слушаю. Не часто, скажу тебе, увидишь обсуждающих план военного переворота заговорщиков. Дядя твой меня естественно заметил, но виду не подал. Сидел в сторонке, а генералы к этому времени уже распалились, перешли к обсуждению деталей операции. Какие войска задействовать, кто за что будет отвечать. Начали составлять списки, кого арестовать и поставить к стенке, а кто должен исчезнуть навсегда в омутах вод забвения. Спорят, ругаются, делят между собой освободившиеся посты, а старик вертит в пальцах рюмку и на меня поглядывает. Потом обвел взглядом всех четверых, задержался глазами на лице каждого, и выпил один, не чокаясь. Поднялся как бы нехотя с земли, отошел вроде бы по нужде за сарай, а там уж поднялся вверх по склону и растворился в тумане.

В пылу торговли генералы ничего не заметили, не до того им было. Увлекательная это игра: решать судьбу страны и каждого из тех, с кем так долго хотелось свести счеты. Мест освобождалось предостаточно, надо было рассадить по ним друзей и родственников, а дело это деликатное, требует консенсуса. Однако постепенно дошло до них и то, что неплохо было бы вернуться в привычный мир и приступить к выполнению намеченного. Забегали брюхастые, засуетились, принялись искать старика. Мат стоял такой, какого я не слышал со времен Ивана Грозного. Послали младшего по званию вверх по склону, но тот вернулся далеко не сразу и в состоянии близком к помешательству. Нес околесицу про какого-то Зигмунда и про то, что инцест лягушек не имеет лично к нему никакого отношения. Кричал, что его оболгали, плакал о загубленной молодости, короче, слетел с катушек.

Поиски продолжили, но, мало по малу, всем четверым с судьбой своей пришлось смириться. Тогда-то и оказалось, что перед лицом неизбежного даже в зажравшихся держимордах просыпается нечто человеческое. Начали вспоминать свою жизнь, кого покалечили, кого обидели, стали каяться в грехах и даже кичиться глубиной собственного уничижения. Самый старший из них особенно старался, рассказал, что всю жизнь его преследовала память об одном солдатике. Дело происходило в уездном городишке, когда он ходил еще в майорах. Дочка тогда была маленькая и часто просила: пап, пусть слоники побегают! Лето стояло на редкость жаркое, они устраивались у окна, а батальону он приказывал совершить марш — бросок по плацу. В противогазах. Так вот как-то раз один слоник не добежал…

Генеральская гордыня взыграла, когда к берегу причалила посудина Харона. Ссылаясь на заслуги и звания, все четверо потребовали организовать на другой берег Леты спецрейс, но перевозчик отказался и им ничего не оставалось, как смиренно присоединиться к сидевшим по бортам лодки страдальцам. У порога преисподней, как в бане, все равны и нет разницы носишь ты на погоне большие звезды или побираешься по электричкам на костылях…

Дядюшка Кро зевнул во всю глотку и тоном, каким завершают сказку народные сказительницы, сообщил:

— Так вот, друг мой Глебаня, все и закончилось! Кому, как не старику, было знать, во что выливаются такие авантюры, он за это знание заплатил не только жизнью, но и единственной любовью. Можно только предположить, как умножились бы страдания народа и сколько пролилось невинной кровушки, доберись генералы до власти. Такой поступок требует большой мудрости и заслуживает уважения! Вот и получается, что история вовсе не наука, а искусство использовать гнилую человеческую сущность в благородных целях…

Крокодил еще раз сладко зевнул и вытянулся во всю длину на песочке. Линия смыкания его страшных челюстей образовала подобие улыбки. Дядюшка Кро был собою доволен:

— Ну и уморил же ты меня, Дорофейло, своим любопытством!..

Надо не забыть рассказать все Сашке, — думал я, поднимаясь на ноги, — ей будет приятно знать, как в критической ситуации повел себя ее железный дровосек. Может быть своим женским чутьем она прозревала нечто такое, что делало старика непохожим на других, и за это его любила. Мы ведь часто — а, вообще говоря, всегда — выдумываем себе тех, кого любим. Мне же рассказ дядюшки Кро преподал урок, как можно с умом распорядиться открывшейся тайной. Правда, не стоило забывать, что владение ею самому старику счастья не принесло.

— Что ж, пойду я!

Крокодил открыл один глаз:

— Давай! Только побыстрее возвращайся, привык я к тебе, скучать буду. Да, кстати, есть у меня одна история, которую просто грешно не рассказать… — оживился он, открывая второй глаз и поднимая морду чемоданом, но на этот раз я его опередил:

— Все, дядюшка Кро, нет времени! Сказки тысяча и одной ночи оставим до лучших времен…

— Ну, как знаешь, — вздохнул аллигатор разочарованно, — потом станешь жалеть, но будет поздно! Черствый ты, Дорофейло, человек, одно слово родной племянник собственного дяди…

Я наклонился и провел рукой по его бронированной голове. Мне было жаль расставаться с болтливой рептилией. Удивительным образом я успел к ней привязаться. Но нельзя же было сидеть здесь вечно, на вершине холма за полосой тумана меня ждал мой привычный мир…