С вершины холма наползал белесый туман. Когда-то давно, еще в юности, я бегал для укрепления мышц по песку, но лезть вверх по осыпавшемуся при каждом движении склону оказалось много труднее. Земля пластами уходила из под ног и очень скоро я замучился настолько, что вынужден был дать себе передышку. Хотелось немного постоять и подышать полной грудью. Мрачных базальтовых скал видно не было, их поглотило повисшее над рекой марево, но смотревшееся с высоты бревном тело моего друга еще угадывалось за вставшей между нами плотной дымкой. Потребовалось время, прежде чем я смог собраться с силами и продолжить восхождение. Именно восхождение, сравнимое с покорением Джемалунгмы, думал я, цепляясь за редкие кустики, остававшиеся у меня в руках. Делая шаг вперед, я тут же сползал шага на два назад, но, худо — бедно, труды мои давали результат. Контуры дома на вершине холма должны были показаться в любую минуту. Туман же по мере подъема сгущался, и это не могло не удивлять. Если бы не уклон, я мог бы потеряться в разлитом вокруг, отдающем фиолетовым тоном молоке. Ощущение было такое, что висевшую в воздухе влагу подкрасили школьными чернилами, причем чернил не пожалели. Действуя интуитивно, я провел рукой по лицу, ладонь оказалась влажной, но следов краски на ней, естественно, не было. До вершины, по моим расчетам, оставалось не больше пятидесяти метров, в сущности один мощный бросок, но перед ним надо было дать себе передышку. Только не сразу, только когда еще немного поднимешься, — уговаривал я себя, — тогда и отдых будет слаще, и цель ближе. Когда нет сил и кажется, что все напрасно, надо сделать еще одну попытку и у тебя откроется второе дыхание. Этим нехитрым правилом я руководствовался всю жизнь и оно не раз меня выручало.

Скрипя зубами, на одной силе воли я добрался до гладкого, принесенного ледником валуна и буквально рухнул на него. Закурил. К этому времени похолодало настолько, что пришлось натянуть спортивную куртку и застегнуть под горло молнию. Между тем, фиолетовый туман набрал цвет и теперь казался черным. Видимость сократилась до метра и я буквально физически чувствовал, как темная мгла продолжала ко мне подступать. Разумного объяснения этому феномену не было, да и выжатый, как лимон, я его не искал. Почему-то вспомнилось детство с его ужасом перед мыслью, что придется умереть. Вспомнилось как, засыпая, я представлял себе, будто подхожу к краю пропасти небытия, заглядываю в нее с тем, чтобы в последний момент отшатнуться. Жуть мешала дышать, сердце колотилось, как овечий хвостик…

Я сидел ссутулившись на камне и курил. Мне казалось, что я очутился в центре великого ничто, где нет времени, а о направлении в пространстве не может быть и речи. Страха не было, его место заняло безразличие. Рано или поздно, повторял я словно заклинание, все как-нибудь объяснится и станет, как прежде. Все наладится и я еще не раз посмеюсь над своими переживаниями. Все будет хорошо, говорил я себе, прекрасно зная, что вру, но не врать не мог, потому что ложь отодвигала от меня холодные объятия безумия. Оно представлялось мне неопрятной, всклокоченной старухой в метущихся светлых одеждах. Глаза ее горели беспокойным огнем, в руках она держала свечу и зеркало, заглядывая в которое дико хохотала. Стремясь отогнать навязчивое видение, я зажмурился и попытался думать о чем-то хорошем. Главное ничего не бояться и ничего не ждать, твердил я себе, тогда ничего с тобой не случится, но тихая паника уже скользнула в сердце змейкой и свила там гнездо. Как бы мы ни хорохорились, а живет в душе человека первобытный ужас, терпеливо ждет своего часа взять его за горло.

Чернота тем временем подступила вплотную, от тишины звенело в ушах. Каждая клеточка моего мизерного существа трепетала, я чувствовал, как волосы на голове встают дыбом, а тело покрывается мельчайшими капельками холодного пота. Господи! — взмолился я словами слышанной от бабушки молитвы, — пронеси мимо чашу сию!

Не знаю, как долго это продолжалось, только когда на мое плечо легла рука, я вздрогнул и заорал истошным голосом. Так мне показалось, на самом же деле выпучил глаза, и начал хватать ртом воздух. Страх захлестнул способность мыслить, кровь с силой ударила в голову. Вот как он приходит, твой последний час! Медленно поднялся на ставшие ватными ноги и повернулся, как подобает мужчине, встретить смерть лицом к лицу… Передо мной, сложив по церковному руки, стоял благообразный старичок. В добротном костюме — тройке и круглой шапочке, в какой любят изображать академиков, он легко мог сойти за одного из них. Крутил на животе большими пальцами и разглядывал меня через круглые очки. Коротко стриженные седые усики топорщились, плотно сжатые губы сложились в подобие улыбки. Судя по прищуру ехидных глаз, старикан был ядовит на язык, а то, что видел перед собой, не одобрял.

— Ну-с, — констатировал он без особой радости, — идемте, коли пришли! — и, пожав щуплыми плечиками, процедил: — В случае надобности, будете называть меня Карлом…

После чего шагнул в чернильную мглу и в ней растворился. Я остался стоять, как вкопанный. Слишком неожиданным оказалось для меня возвращение к жизни, с которой я успел распрощаться. Каким бы ни был язвительным старичок — а говорил он с жестким немецким акцентом — само его появление внушало надежду.

— Долго вас ждать! — послышался окрик из темноты, выдавший испытываемое Карлом раздражение. Впрочем, он и не пытался его скрывать. — Вы злоупотребляете моим служебным временем…

Все еще пребывая в состоянии крайнего удивления, я не без опаски сделал шаг в черноту и тут же налетел на Карла. Тот только крякнул и недовольно пробурчал:

— Извольте следовать за мной и держитесь, ради бога, подальше, все ноги мне отдавили…

Поскольку тьма стояла, хоть глаз коли, оставалось ориентироваться по звуку его шагов, но я быстро приноровился. Мой провожатый шел уверенно, как если бы прекрасно знал дорогу. Куда она вела, можно было только догадываться. Судя по появившемуся эху, мы двигались в проходе между стенами, однако потолка над головой не чувствовалось. Прошло, наверное, с минуту, прежде чем старикан остановился и, чиркнув спичкой, поднес пламя к трубке. В его неверном свете я разглядел спускавшийся плавно вниз разветвлявшийся лабиринт, стены которого терялись в черноте над головой. Карл, между тем, пыхнул ароматным дымом и, как если бы смирившись с судьбой, а заодно и с моим существованием, почти дружески поинтересовался:

— Думаете пора?..

Обращенный ко мне вопрос, а спрашивать было больше некого, поставил меня в тупик:

— В смысле?..

— Что до смысла, — хмыкнул весьма ехидно старичок, — тут гарантии дать не могу, этим добром человеческая жизнь не обременена! Рекомендовать, а тем более навязывать, не в моих правилах, так что решение принимайте сами. Будь на моем месте Зигмунд, он тут же потащил бы вас в детство, я же придерживаюсь иной концепции…

А старикан-то, видно, сильно не в себе! — пронеслось у меня в голове. — Это и не удивительно, каждый бы двинулся умом, бродя по неосвещенным закоулкам лабиринта. С виду, правда, не скажешь: холеный и вполне респектабельный. Зигмунд?.. Он сказал: Зигмунд?.. Странно, я совсем недавно слышал это имя, но где и от кого вспомнить не мог. Да и Карл не дал мне на это времени:

— Можем пройтись еще, воля ваша, господин Дорофеев, — заметил он, попыхивая в наступившей темноте трубкой. — Не стесняйтесь, поступайте, как заблагорассудится, я здесь лишь для того, чтобы вам помочь…

В дребезжащем голосе старичка я различил нотки симпатии. Во всяком случае мне хотелось их услышать. Первая неприязнь прошла и теперь, осознав свою несправедливость, он старался ее загладить. Опять же узнал откуда-то мое имя… В другое время я бы удивился, но после всего пережитого удивляться устал, да и вообще притомился. По складу характера дед, конечно же, насмешник и непрочь вставить в разговоре шпильку, но, относится ко мне, видно, с состраданием. Осталось только узнать: с чего бы это вдруг?..

— Не хочу хвастаться, — продолжал Карл, как я мог догадаться, с улыбкой. — но вам, друг мой, повезло. Если бы смена была не моя, а Зигмунда, он бы вас одним комплексом Эдипа до смерти… — как теперь выражаются? — ну да, затрахал! Его хлебом не корми, дай только поковыряться в человеке и вытащить на всеобщее обозрение что погрязнее. Найдет, а потом рассматривает в ярком свете и под микроскопом, пока несчастный не почувствует себя клиническим извращенцем и изгоем. Не раз ему говорил: Зигмунд, старина, смотрите на вещи шире! Не хочет. Редкостный упрямец и самолюбия на десятерых. Не может смириться с тем, что в науке я пошел своим путем!.. А вот интересно, Глеб Аверьянович, — оживился вдруг Карл, — вы бы смогли понять, если бы ваш ученик выбрал собственную дорогу?..

Черт бы побрал любознательного дедулю, чего, спрашивается, привязался! Нет у меня учеников, не было и теперь уже не будет. И учения, пережив на десяток лет Христа, я не создал. И это хорошо, поскольку учить людей мне нечему.

— Впрочем, кому они нынче нужны, ученики-то?.. — заметил Карл, как бы соглашаясь с моими мыслями, — одна обуза! Вкладывать душу в инфантильных недоумков себе дороже, да и человек теперь созревает как личность годам к шестидесяти… — не закончив фразы, он принялся извиняться: — Вы уж меня простите, Глеб Аверьянович, я, вроде как при исполнении, а все о своем, да о своем! Накопилось, знаете ли. Люди последнее время забредают к нам редко, не до того им в жизни, а большинство и не подозревает о существовании лабиринта. Живут себе божьи твари: день прошел и ладно. Впрочем, возможно так, по большому счету, быть и должно! Древние греки утверждали, что счастье в незнании, а я бы еще добавил, в неразвитости и простоте, пусть она и хуже воровства. Да и зачем человеку трудиться, выстраивать собственный внутренний мир, когда есть телевизор?.. — хихикнул он едва слышно, но смех тут же оборвал: — Как только сочтете нужным, дайте знать, мы тут же и начнем…

Что начнем?.. Зачем?.. Не хочу я ничего начинать! Но, видно, придется, иначе старикан не отвяжется. В таком случае к чему тянуть! Хотелось бы, конечно, знать, о чем идет речь, ну да это скоро выяснится:

— Ладно, валяйте!

— Вот и славненько! — отозвался Карл из темноты и я тут же увидел на его губах улыбку.

Увидел не потому, что обладаю богатой фантазией, просто в воздухе появилось голубоватое сияние. В его набиравшем силу свете за спиной старичка выступил из темноты кусок стены и тут же начал обретать зыбкую прозрачность. Растворившись на глазах, он открыл взгляду знакомую до боли картину маленькой кухоньки той самой старой квартиры, в которой мы начинали с Сашкой жить. За столом с недопитой бутылкой водки и нехитрой закуской сидел мой друг Серега Воробьев и… я сам, каким был лет двадцать назад. Под потолком, хоть топор вешай, плавали слои сизого сигаретного дыма. Дверь в комнату, где спала Сашка, была плотно прикрыта.

Наблюдавший за мной Карл поправил пальцем очки на переносице и заглянул сбоку мне в лицо. Что он хотел узнать?.. Помню ли я тот поздний сентябрьский вечер?.. Да, помню! Помню как, выпив еще по рюмке, мы с Серегой вышли на балкон, как стучал по железу дождь, как он обнял меня рукой за плечи и сказал:

— Хватит, Глебаня, нищенствовать, пора начинать новую жизнь! Деньги валяются под ногами, надо не лениться их подбирать. Нас двое, плечом к плечу мы пробьемся. Ну а если игра пойдет в кость, времена на дворе лихие, ты позаботишься о моих, а я Сашку не оставлю…

Мы тогда долго еще стояли, вглядываясь сквозь пелену дождя в смутное и беспокойное будущее. Молодые были, азартные, хотелось всего и сразу. Начинали с какой-то дури, Сергею удалось прихватить вагон с левым машинным маслом, расплатились за него, назанимав кучу денег, но удачно, продали втридорога. Стали приглядываться к торговле подержанными иномарками, но, поразмыслив, от идеи отказались, там все было схвачено бандитами. Занялись, как и многие, компьютерами. Сначала привозили целиком, потом стали собирать на месте, но все это были мелочи, пока, наконец, не подвернулось крупное дело. За хорошую взятку нам пообещали продать на аукционе вышедший в тираж завод. Охотников, впрочем, на него было мало, но мы с Серегой все просчитали до копейки и решили, что дело стоящее. Деньги, как всегда, пополам. Опять скребли по сусекам и залезали в долги, только на этот раз действительно по крупному…

Картинка между тем пошла рябью, а когда снова разгладилась, я увидел светлые стены кабинетика и письменный стол с документами для аукциона. Сергей убирал их в железный ящик, а я стоял у окна и курил. На мне был любимый серый костюм и широкий, модный в ту пору цветастый галстук.

— Через пару дней, — говорил Воробей с улыбкой, — завод будет наш. Всем, кто в деле, отстегнуто по полной, остается внести бабки на счет и можно заказывать банкет. Завтра отвезем деньги в банк, — он поставил заветный чемоданчик в сейф, — и дело в шляпе! Лови!

Бросил мне ключи. Я поймал. Ему надо было отъехать за город, а мне предстояло стеречь всю ночь наши капиталы. Смешно теперь об этом вспоминать. Если бы нами заинтересовались серьезные люди, толку от меня было бы, как от козла молока, но тогда все воспринималось всерьез. За полгода до этого я купил по случаю новенький, в масле, «ТТ» и теперь он оттягивал задний карман моих брюк.

— Ладно, Глебаня, поскакал! Аллюр три креста! — хлопнул меня по плечу Серега. Была у него такая присказка. — Если быстро обернусь, подъеду составить тебе компанию!

Но он не обернулся. Поздним вечером того же дня…

Я перевел взгляд на Карла. Он молча кивнул, видно знал о том, что случилось, в подробностях. Смотрел на меня с прищуром, будто ждал, что я что-то скажу. Только сказать мне было нечего!.. Как все произошло я прочел в милицейском протоколе. Зима была, шоссе не чистили. Старенький джип Сереги, которым он так гордился, свезли в металлолом, а у грузовика оторвало бампер и снесло пол кабины. В те дни и еще долго после того мне снился один и тот же сон. Стоило закрыть глаза и я видел, как по заснеженной дороге катится одинокое колесо. Катится и катится, и даже тогда, когда по всем законам должно остановиться, оно все равно продолжает катиться…

На кладбище рвал душу оркестр. На поминках говорили, как могла бы сложиться Серегина жизнь в том будущем, которого у него уже не было. И я говорил, и я плакал, и я обещал…

Карл не спускал с меня глаз. За блесткими стеклышками очков они смотрели холодно и отстраненно, как если бы держали на расстоянии. Щеточка усов топорщилась, в чертах лица появилось что-то брезгливое.

— Не мог я ввести Серегину вдову в совладельцы завода, тогда бы сорвалась сделка!

— А я разве что-то говорю? — скривил в улыбочке губы старикан. — Я, господин Дорофеев, очень вас понимаю. Экономическая целесообразность — великая вещь, важнее может быть только целесообразность политическая, но тогда уже стреляют… — он едва заметно подмигнул, или мне это показалось, — в затылок!

Не знаю, что Карл имел в виду и не хочу знать. Долги Сергея пришлось отдавать его семье, но ведь как-то же выкрутились! Я в то время сам задолжал по горло. Вложенные им в дело деньги вернул сполна… Потом. Постепенно. Со временем. Когда с завода пошла прибыль. Жена Сереги… его вдова… меня благодарила.

Выражение гадливости на лице моего провожатого усилилось.

— По вашему, я должен был сделать ее совладелицей? — уже едва ли не орал я. — Так, да?

С каким удовольствием я въехал бы сейчас по его ухмылявшейся, ехидной физиономии, но Карл не испугался. Пожал безразлично плечами, отвернулся и принялся наблюдать как в угасающем свете зимнего дня к могиле подходят люди, как бросают на крышку гроба смерзшиеся комья земли.

— Какое мне дело, это ваше бессознательное и ваше прошлое! Не я же, а вы не можете его забыть. Подсознание такая вещь… — сделал он неопределенный жест рукой, — здесь юмором и не пахнет, здесь все всерьез. К тому же вы сами выбрали в какой из его уголков заглянуть… — помолчал немного и неожиданно спросил: — Помните какое тяжелое, давящее небо было над кладбищем? А потом крупными хлопьями повалил снег…

Я помнил. Достал из кармана сигареты, закурил. На глинистый холмик уже ставили венки. Могильщик, чтобы не украли, перерубил лопатой стебли цветов и воткнул их, изуродованные, в землю. Странно устроена психика, мне вдруг почудился запах Серегиного одеколона. Горьковатый такой, терпкий. Со временем я и сам стал им пользоваться… А ведь в тайне от себя надеялся, что проехали, что все забыто и похоронено.

— Вам, если не ошибаюсь, удавались пейзажи акварелью? Тонкие такие, воздушные. Стихи писали, неплохо пели под гитару… — повернулся ко мне Карл и перешел на речитатив: — Белой акации гроздья душистые, как же мы молоды были тогда!..

Я схватил его за грудки. Я тряс его, как липку. Шипел, приблизив к его лицу свое:

— Слушай, ты!.. Кто дал тебе право копаться в моей жизни?..

Он не сопротивлялся, смотрел на меня удивленно. Если и было еще что-то в его взгляде, то не страх, а любопытство или, скорее, любознательность, с которой энтомолог рассматривает неизвестную науке букашку. Легко освободившись, провел ладонью по лацканам пиджака, поправил на морщинистой шее съехавший на сторону галстук:

— Ну-с, идем дальше?..

— Да кто вы такой, чтобы надо мной издеваться? — продолжал я петушиться, хотя запал злости уже иссяк.

— Кто я? — повторил старикан и поднял седенькие бровки. — Дежурный гид! Я же говорил вам, мы с Зигмундом работаем посменно. Мое дело провести вас по вашему собственному внутреннему миру, по той его части, куда люди по своей воле редко заглядывают. Познакомить с теми местами, на которые вы укажете. Комментировать увиденное не входит в мои служебные обязанности. Да в этом и нет надобности! Судите сами, разве найдется на земле человек, кто не знал бы, как он лжив и грязен! Это-то знание люди и распихивают по самым дальним уголкам бессознательного в надежде, что оно никогда их не потревожит. Детская уловка: ребенок считает, что спрятался, если не видит водящего! Подсознание, Глеб Аверьянович, это вовсе не склад никому не нужных вещей, а то великое и, зачастую, темное, что в борьбе с сознанием определяет жизненный путь человека. К сожалению, в бытность мою на земле я не удосужился ясно высказаться по этому вопросу, а мог бы! В следующий свой приход обязательно напишу книгу, доказывающую, что именно человеческое бессознательное обеспечивает преемственность реинкарнаций и приводит в действие механизм кармы…

Хоть стой, хоть падай, вот влип-то! Я тихо и печально выпадал в осадок. Не хватает мне только лекции об истории заблуждений человечества. Какие реинкарнации?.. Какая карма?.. Выбраться бы отсюда поскорее, а старикан несет пургу и получает от этого удовольствие.

Заметив мое недоумение, Карл потрепал меня дружески по плечу:

— Знаю, Глеб Аверьянович, неприятно видеть себя со стороны, но поверьте, было бы значительно хуже, если бы Зигмунд потащил вас смотреть на совокупление лягушек, а потом утверждал, что их инцест оставил неизгладимый след в вашей психике!

Так вот о чем пытался рассказать отправленный на поиски дяди генерал! — дошло вдруг до меня и я даже рассмеялся. — Получается, в гиды ему достался пресловутый напарник Карла. Теперь понятно, почему, вернувшись к товарищам по несчастью, он был на грани помешательства. В таком случае в сравнении с ним я действительно легко отделался! Однако, стоило мне вспомнить, чем закончилась генеральская история, как смешливое мое возбуждение тут же перешло в панику. Под сердцем появился сосущий холодок и стало сильно не по себе.

Между тем, мой провожатый сделал движение рукой и картина занесенного снегом кладбища померкла и начала быстро угасать.

— Я, кажется, несколько увлекся, не пойти ли дальше?.. — предложил Карл из опустившейся на нас кромешной темноты.

Дальше?.. Куда уж дальше? Увиденного мне хватило с лихвой! Если шаг за шагом он собирается просмотреть всю мою жизнь, то я против. У человека есть врожденное право не помнить то, что он помнить не хочет, как не знать то, что его ждет впереди.

Но старикан уже мягко, но настойчиво подталкивал меня вниз по шедшей под уклон галерее лабиринта.

— Спешить нам некуда, — приговаривал Карл, едва ли не ласково, доставая из кармана коробочку с табаком.

Ну, уж нет, хорошего по немножку! Перспектива провести остаток жизни в этой душегубке меня совсем не радовала. Если, конечно, от нее, от жизни моей, что-то осталось, что тоже не факт. Я заупрямился, остановился:

— Что там еще у вас?..

Он поправил меня с чисто немецкой педантичностью:

— Не у меня, а у вас! Я вижу, господин Дорофеев, вы человек решительный, не то, что некоторые, тянут до последнего, будто хотят что-то выгадать.

И тут же выступившая из мрака стена начала истончаться и на нас хлынул яркий свет веселого, солнечного дня. Мы с Карлом стояли неподалеку от огромного котлована, над которым по верху шла толстая, какими ведут магистральные теплотрассы, труба. От нее до уложенного бетонными плитами дна было метров десять, а то и все пятнадцать. В высоком небе плыли белые облака, радуясь приходу весны на разные голоса щебетали птицы.

У края котлована замер худенький, длинный парнишка в моих любимых потертых джинсах. Отец привез их из командировки в Бельгию. Достававшая ему до плеча рыжеволосая девочка в сарафане и трогательных белых носочках теребила меня за рукав и заглядывала в лицо:

— Ты пойдешь? Скажи, что пойдешь!

Наблюдавший, как бы нехотя, за происходящим, Карл набивал трубку табаком. Я нащупал в кармане куртки сигареты, но пальцы не слушались. Мне передалось то нервное напряжение, что я испытывал, глядя на эту чертову трубу. Довольно широкая, наверное, метр в диаметре, она тянулась над пропастью бесконечно. Ноги предательски дрожали, от одного взгляда на устланное бетоном дно котлована мне становилось плохо, я видел себя распростертым на его плитах.

— Это очень просто, — говорила моя первая в жизни любовь, встряхивая то и дело огненными кудрями, — главное не смотреть вниз. Идти то всего шагов шестьдесят, не больше…

Я старался на нее не смотреть. Шестьдесят шагов! Мир вокруг был так радостен и светел, зачем мне идти? Небо голубое, птички поют, весна. Почему вечно надо кому-то что-то доказывать? Пусть даже не кому-то, пусть самому себе…

— Ну, хочешь, я пойду под трубой? — спросила Светка и с неожиданной силой дернула меня за руку. — Хочешь? Если сорвешься, мы умрем вместе…

Я не успел ничего сказать, она уже спускалась вниз в котлован. Светлая фигурка с пылающей на солнце копной волос. Куда она подевалась, моя первая любовь? Время размыло ее черты, помню только упорные серые глаза и плотно сжатые губы. Сколько мне тогда было? Лет пятнадцать, не больше…

Я закурил, отвернулся. Усилием воли заставил себя увидеть, как взбираюсь на трубу, как иду, раскинув руки, над бездной. Заставил почувствовать под ногами предательскую округлость, хотя ощутить ее удалось не сразу.

Стоя рядом, Карл глухо молчал. Разное бывает молчание, он молчал с презрением. Потом тяжело вздохнул и, не глядя на меня, заметил:

— Вот и славненько! — нахмурился, делая вид, что занят выбиванием трубки. — Пойдемте дальше…

Я взял его за рукав и повернул к себе лицом.

— Послушайте!.. — мне было трудно говорить. — Ну не пошел я по трубе, не пошел, что с того? Почему такую мелочь надо драматизировать, делать из нее проблему?

Что было в его устремленном на меня взгляде? Желание помочь? Жалость?..

— А разве я что-то сказал? — поднял он домиком седенькие бровки.

Я уже в бешенстве кричал ему в лицо, я брызгал слюной:

— Мы взрослые люди! Какая разница было это на самом деле или нет? Далась вам эта чертова труба!..

Старичок пожал субтильными плечиками:

— В том-то и дело, что не мне, а вам! Вы, а не я, убедили себя в том, что страх удалось перебороть. А с ложью о себе самом трудно жить, она, как больной зуб, нет — нет да напомнит о своем существовании. Впрочем, многие приспосабливаются и даже не чувствуют неудобства. Человеческий мозг инструмент на редкость изворотливый, особенно, когда есть нужда оправдаться в собственных глазах. А червячка сомнения можно и придушить, правда до конца не удается… — он неожиданно улыбнулся. — Что же вы, господин Дорофеев, такой нервный! Как что не по нраву, сразу кричать и в драку! Представляю каково вам придется, когда мы дойдем до любимых Зигмундом постельных сцен. Сексуальная сторона жизни человека, если посмотреть на нее с юмором, просто кладезь для разного рода умозаключений и шуток. Комментировать происходящее я, естественно, себе не позволю, но уж и вы, сделайте милость, держите себя в руках…

Я только тяжело вздохнул. Мало мне было увиденного, настоящие испытания, похоже, поджидали меня впереди. С чем мне точно не хотелось знакомиться, так это с интимной стороной собственной жизни, о которой я знал не понаслышке. Знал о ней, по-видимому, и мой гид, уж больно хитро за очечками блестели его глаза. Присутствовать при собственных похождениях в роли порногероя, да еще в компании с язвительным, пусть и молчащим, Карлом!..

— Если вы задались целью, чтобы меня от самого себя стошнило, то она близка! — хмыкнул я, вытирая лицо платком. — Неужели не было в моей жизни ничего светлого и радостного?..

Карл пожевал в задумчивости губами:

— Не в моей практике вмешиваться, но так уж и быть!

В следующее мгновение мы с ним стояли на высоком берегу спокойной, равнинной реки. На другой стороне раскинулся заливной луг, на котором пасся табун лошадей. Из-за прочерченного дальним лесом горизонта вставало умытое и начищенное до самоварного блеска солнце. Небо и трава радовали глаз свежестью красок, прохладный воздух был чист и приятен. В бескрайней, устремленной к звездам синеве заливался жаворонок. Раннее утро обещало долгий, счастливый день, какие бывают только в детстве, с таким же длинным и теплым вечером, с выкатившейся на черный бархат неправдоподобно большой луной и пением соловья.

Я увидел себя, спортивного и подтянутого, спускающегося пружинистым шагом к реке. Раздевшись на узкой полоске пляжа, я бросился в воду. Она обожгла, но уже через секунду принесла освежающее блаженство. Загребая саженками, я плыл к другому берегу и упругие струи ласкали мое длинное, мускулистое тело. Я физически чувствовал, что принадлежу этому прекрасному и такому радостному миру, что впереди у меня бесконечная череда таких же светлых и счастливых дней.

Старикан смотрел на меня с доброй улыбкой. Он прекрасно представлял, что со мной происходит. Между тем я уже выходил на берег и направлялся прямиком к пасшемуся неподалеку табуну. Трава под ногами была мягкой и шелковистой, расступаясь передо мной, лошади прядали ушами и косили в мою сторону большим карим глазом. Я ощущал их дыхание, чувствовал прикосновения ласковых губ, как это бывает, когда протягиваешь им на ладони натертый солью ломтик сухого хлеба…

Вдруг в моей руке сверкнул нож, Широкий и массивный, он был создан для убийства, он притягивал к себе кровь.

— Нет! — схватил я за рукав Карла, — нет!..

Тот поднес к губам палец. Словно в ночном кошмаре я наблюдал, как наклоняюсь под брюхо ближайшей лошади, перехожу ко второй, к третьей… Я… я обрезал на их ногах путы! Когда весь табун оказался свободным, лошади окружили меня, тянули шеи чтобы меня коснуться, толкали в плечо. Я отпихивал их, смеясь, и так мне было радостно, так легко, что я побежал. Вприпрыжку, вскачь, крича от полноты жизни, я несся по лугу и вместе со мной мчались мои кони. В едином движении мы летели через пространство, мы пожирали его, мы наслаждались своей мощью и свободой. Развевались по ветру гривы, ноги едва касались земли, каждой клеточкой тела я чувствовал, что счастлив, счастлив!..

— Но… — в моих глазах Карл прочел растерянность, — этого же не было!

Положил мне руку на плечо, жесткая щеточка усов раздвинулась в широкой улыбке:

— Было — не было, легко же вам судить! Что вообще вы знаете о действительности? Неужели вы не узнали собственный сон? Мечты и сны — самое подлинное, что у нас есть. Люди не могут постоянно выносить окружающий мир, куда пришли с неохотой и не по своей воле. Стоит человеку заснуть, как сознание спешит покинуть спящего, а привыкший к работе мозг начинает в силу инерции перебирать и складывать вместе элементы мозаики надежд и пережитого. Получившуюся картину мы наутро и помним…

Но не думайте, друг мой, что все так просто! — продолжал Карл, покачивая седенькой головой. — Сны еще и оконце, через которое мы заглядываем в тот мир, которому по природе своей принадлежим. Через вуаль иносказательного до нас пытается достучаться нечто главное о нас самих. Вы, Глеб, отпускали на волю не коней, вы освобождали от пут ваши чувства! Устав вести себя по жизни под уздцы, вы наконец-то дали им волю. Я наблюдал за вами, вы плакали! Не стоит стесняться этих слез, они приносят очищение…

Черт бы побрал этого Карла! Если так пойдет дальше, он вывернет меня наизнанку, только глаза мои и правда были влажными. Поскольку вокруг снова сгустилась чернота, я не мог разглядеть его лица, но вдруг отчетливо услышал доносившиеся из глубины лабиринта голоса и протяжные, напоминающие рычание зверей, трубные звуки. Мне показалось, я различаю чьи-то стоны и неразборчивое бормотание, но мой провожатый не обратил на это внимания, спросил, как бы между прочим:

— Так что, Глеб Аверьянович, будем дальше делать?.. У меня складывается впечатление, вы не жаждете знакомиться с альковной стороной вашей жизни, или я не прав? — сделал паузу и тут же заметил: — А жаль, она того стоит! Есть весьма забавные и поучительные эпизоды, но молчу, молчу!.. В таком случае, позвольте продемонстрировать вам глубинные пласты вашего подсознания, плавно переходящие в коллективное бессознательное. Скажу без ложной скромности, тема эта — мой конек, ее исследованиям я посвятил долгие годы!

В ход, как я понял, снова пошла коробочка с табаком. Чиркнула спичка, старикан несколько раз пыхнул трубкой. Произнес, покачивая головой и сдержано улыбаясь:

— Такого про это понаписал, поколения психологов разобраться не могут! А дело все в том, что они слишком серьезно относятся к феномену человека и к самим себе, в то время как мои труды полны скрытого юмора. Да что там мои, само человечество — одна из лучших шуток Господа! — хихикнул Карл и продолжал уже на серьезной ноте: — Наука, друг мой, не терпит тоскливых педантов и дураков с умными лицами, это поле для игры затейливого ума. Бессознательное, дорогой Глеб Аверьянович, явление неисчерпаемое и уж точно не вмещается в заготовленные схемы. Его можно сравнить с океаном, в таком случае сознанию отводится роль мелкой ряби на водной поверхности. В темных глубинах человеческого естества водятся такие звери и бушуют такие страсти, о которых людям лучше не знать. Пусть уж себе думают, что сами управляют своей жизнью и упиваются этой иллюзией…

Трудно сказать, что меня сподвигло, только я вдруг почувствовал к старикану симпатию. Ядовит, конечно, и насмешлив, порой доходит в своей иронии до сарказма, но это верный признак умного человека, способного посмеяться не только над другими, но и над собой. Неожиданно за моей спиной вспыхнул луч прожектора, пронизал темное пространство на значительную глубину. Лабиринт в этом месте кончался, теряя постепенно в высоте, его стены сходили на нет. Мы с Карлом как бы стояли на возвышенности, в то время как внизу на плоской равнине шла своя жизнь. Там двигались огромные, неуклюжие фигуры, пробежала, мелькнув в ярком свете ягодицами, обнаженная женщина.

Я не удержался от искушения поквитаться с Карлом:

— Говорите, тема коллективного бессознательного ваш конек? Оно и понятно!..

— Между прочим, — не замедлил с ответом старичок, и тоже не без ехидства, — это анима, женская часть вашего, — подчеркнул он голосом, — существа!

— Ах, вот оно как! В таком случае ясно что вы имели в виду, говоря о скрытом юморе! — отпарировал я, надевая на себя маску ученой глубокомысленности.

— Не без того! Не без того! — довольно хмыкнул Карл, но лицо его в рассеянном свете прожектора тут же стало серьезным. — Вы вот не верите, а в каждом мужчине живет женщина, а в каждой женщине мужчина. Зря ухмыляетесь, так оно и ест! А если внимательно приглядеться, то можно обнаружить еще и целую коллекцию самых разных, по большей части, первобытных существ…

И сейчас же иллюстрацией его слов луч света пересек воин в волчьей шкуре, за которым прошествовало целое стадо смахивающих на динозавров монстров.

— Если и эти мои, то пора открывать зоопарк! — попробовал я превратить все в шутку.

Но Карл шутить был не расположен.

— Луч сознания, как легко можно заметить, выхватывает из тьмы бессознательного лишь отдельные архетипы… — начал было он, но тут же осекся и воззрился на меня с таким видом, будто подозревал, что в учености своей я не пошел дальше букваря. — Вы когда — нибудь слышали это слово?

Как ни прискорбно признавать, но старикан был недалек от истины. Однако подтверждать его догадку я не стал, а изобразил на лице нечто высокомерное и презрительное. Мало ли каких слов не знает он, я же не тычу ему этим в физиономию!

Но Карла моя натужная мимика не обманула:

— Как же мне вам объяснить-то?.. — задумался он. — Трудная задача. Нынешние психологи любят жонглировать терминами, не утруждая себя их пониманием! Архетипы, господин Дорофеев, это нечто вроде сгустков энергии коллективного бессознательного, аккумулирующих в себе действия человека в типичных для него обстоятельствах. Их в нашей психике живет огромное множество и они не менее реальны, чем окружающая человека физическая действительность. Именно архетипы управляют во многом поведением личности, поскольку в них сконцентрирован опыт предшествующих поколений, начиная с времен появления жизни на земле.

— Нечто вроде основных компьютерных программ? — попробовал я подсказать.

— Если только в первом приближении, — согласился он со мной из вежливости. — Возьмем, к примеру, архетип брутальности, который руководит человеком в моменты опасности и тесно связан с ненавистью и агрессией! Он может проснуться не только в одной единственной личности, но и в целой нации, тогда в мире появляется фашизм и крайняя жестокость, с какой уничтожали собственный народ Сталин, а до него большевики. Древний призрак колоссальной разрушительной силы переживался людьми как массовый психоз, но не думайте, что опасность миновала. Во все времена человек носил, носит и будет носить в себе этого монстра, как неотъемлемую часть своей личности. Я дал этому архетипу имя «барбариан» от английского «варвар» или «барбарик», что значит жестокий. Что ж до внешности архетипов, они находят свое воплощение в привычных для человека образах.

Барбарик, — повторил я про себя, — барбариан, третьим в этом ряду должен стоять Барбаро! Такая похожесть не может быть простым совпадением.

Карл, тем временем, взял меня обходительно под ручку и продолжил:

— Сейчас мы спустимся вдоль луча сознания и я познакомлю вас с такими любопытными созданиями, уходить не захотите…

Я сделал попытку освободиться:

— Постойте, Карл, это очень важно! Если мы пройдем бессознательное до конца, я смогу найти дорогу в оставленный мною мир? Где-то там, — показал я рукой, — должна быть дверь…

Умолк, глядя на старика с надеждой. Он только покачал головой в круглой шапочке:

— Не хотел бы вас пугать, но!.. Те, кто уходит в глубины своего подсознания, назад уже не возвращаются. Грань между нормой и умопомешательством иллюзорна, ее можно перейти не заметив, а тогда уж обратной дороги нет. Билет в безумие всегда в один конец. Мир человеческой психики зыбок, в нем не на что опереться…

Карл замолчал и молчание это длилось долго. Не могу сказать, что меня охватило отчаяние, но и чаяния, если они у меня были, окончательно испарились. Тесею для выхода из лабиринта понадобилась нить Ариадны, мне оставалось полагаться лишь на себя самого. Я догадывался, что слова мои старика заденут, но делать было нечего:

— Не обижайтесь, Карл, но не могли бы мы оказаться в том месте, откуда начали спуск?

Он хмыкнул, как будто именно этого от меня и ждал. Выражение скорби на его лице сменила горькая ухмылка:

— Как будет угодно! По большому счету, я не познакомил вас и с сотой долей того, что вам стоило бы увидеть…

Луч прожектора погас и я услышал, как начали удаляться его шаги. Все люди одинаковы, ничего о себе не желают знать… — бормотал Карл на ходу и тихий голос его звучал горестно. Боясь остаться один, я поспешил за ним.

Не прошло и нескольких минут, как впереди забрезжил слабый свет и скоро мы оказались на песчаном склоне у валуна. За время нашего отсутствия туман вниз по склону несколько рассеялся, но подступал с вершины холма черной клубящейся стеной. Я тяжело опустился на камень. От нахлынувшей тоски хотелось выть. Делать-то что? Куда идти? Вернуться на берег Леты? Но это значит покориться своей участи, а уж Харон поставит в ней точку…

Вкрадчивый голос Карла вывел меня из прострации:

— Есть маленькая просьба, господин Дорофеев! Если в следующий раз вашим гидом окажется Зигмунд, сделайте милость, не говорите, как я о нем отзывался. Сами понимаете, мы коллеги, к тому же одно время я ходил у него в учениках…

Я обещал. Очень хотелось верить, что другого раза не будет. Поднялся, чтобы попрощаться со стариком, как вдруг в мою голову заскочила новая мысль:

— Скажите, Карл, а нельзя ли обойти лабиринт стороной?

Лицо его в бледном рассеянном свете сморщилось, на нем появилась гримаса обиженного в своих лучших чувствах человека:

— Попробуйте…

Я продолжал домогаться. Речь шла о жизни и смерти и не чьих-то там, а моих. Показал рукой в сторону сгущавшейся правее по склону белесой мглы.

— Что там за туманом?

Карл посмотрел на меня и понял, что так просто я не отступлюсь.

— Они называют свой вертеп Театром грез и иллюзий… — тяжело вздохнул. — Раньше это место было маленьким закутком, куда во время камлания наведывались шаманы, теперь там обосновались те, кто экспериментирует с измененным состоянием сознания… — хмыкнул с горечью: — Измененным! Хотя что такое сознание, пер се, ни малейшего представления не имеют. Жуткие, господин Дорофеев, наступили времена, одно слово — декаданс! — выставил, словно защищаясь, вперед ладонь. — Но меня это совершенно не касается, я в этот паноптикум ни ногой…

Сочтя свою миссию завершенной, он упер подбородок в грудь:

— Счастливо оставаться!

Оставаться?.. Где?.. Здесь?.. Ну уж нет! Я чувствовал, как в моих жилах вскипает злость. Нет, Карл, здесь я точно не останусь!.. Но старичка уже и след простыл. Из темноты до меня донесся звук его удалявшихся шагов…