1

Можно просто посмеяться — почему бы и нет? — а можно посмотреть правде в глаза.

Я посмотрел. Для начала в глаза себе. Давно был знаком с этим парнем, он казался мне славным малым. Хотя не стоит преувеличивать: таким, как все, кого несет по кочкам кажущаяся легкость бытия. В ангелы не годился, даже если кое на что закрыть глаза, да и кастинги в райских кущах давно уже не проводятся. Что с ним случилось? Хороший вопрос!.. Может быть, перебрал бессмысленности бытия, а это, утверждают доктора, несовместимо с жизнью. А может, слишком остро чувствовал, не догадывался, чудак, что близко к человеку подходить не стоит, вот и обожгло. И все бы ничего, только ожоговые центры таких пациентов не берут, говорят, нечем лечить… Впрочем, вряд ли, все это домыслы! Особой сентиментальностью он не отличался и ковырять в себе гвоздиком был не любитель. Обычный малый, каких тринадцать на дюжину, и звали его…

В зеркале над раковиной отразилась моя кривенькая ухмылычка.

… — Ганс Христиан Андерсен!.. Шучу! Но рассказывать сказки я тоже мастак. В основном себе. Многие из тех немногих, кто все еще настаивает на принадлежности к интеллигентам, развлекаются этой игрой, пока однажды не обнаруживают, что тело пережило своего хозяина. Пьеска закончилась, иллюзии поистрепались, а занавес все никак не падает. Такое бывает… если не сказать, что только такое и бывает. Не всем удается умереть, прежде чем появится привычка жить в силу привычки. Прости их, Господи, ибо не знают они, что творят, сомневаясь по слабости веры, что знал Ты, что сотворил!..

Вода из крана текла до противного теплая. Я набрал ее в пригоршни и плеснул себе в лицо, растер по небритому подбородку и щекам. Пошлепал босыми ногами в гостиную и, как был голым, упал в застеленное полотенцем кресло. Ночь, написал бы борзописец, давно вступила в свои права, но духота стояла невыносимая. Висевшая в застойном воздухе гарь доставала до кишок, и никто не знал, когда это кончится. Гидрометцентр обещал близкие дожди, мол, они и потушат обложившие город огнем торфяники, но ему давно никто не верил.

Мобильник лежал на журнальном столике, я прислонил его к уху. Нюська мерно дышала в трубку.

— Извини, дорогая, отвлекся!

Если она и слышала, то не обратила на мои слова внимания. Продолжала говорить, словно после запятой, будто и не было в нашем затянувшемся разговоре паузы. А ведь могла бы поинтересоваться, что знойной августовской ночью делает муж в пустой квартире и так ли уж она пуста. Но нет, голос звучал убаюкивающе ровно и слова Ню выбирала какие-то до боли знакомые. Между тем пейзаж за распахнутым в Москву окном преобразился, в просвет между облаками декорацией к мыльной опере выглянула луна. Огромная, рукой, казалось, дотянешься, но чувство это было ложным, как и многие из тех, что люди себе приписывают. Прямых обвинений в духе Нюрнбергского процесса Нюська не выдвигала, но как-то так получалось, что жизнь испоганить я ей все-таки сумел. Час был поздний, спорить не хотелось, да и какой смысл препираться, если нет возможности затащить в качестве аргумента жену в постель? Согласно опубликованной ООН статистики, подавляющее большинство выяснений отношений заканчиваются сексом, и я сильно подозреваю, что для этого они, собственно, и начинаются. Что могли мы сказать друг другу? За долгую совместную жизнь над «i» было поставлено столько точек, что остались только восклицательные знаки. Ну и несколько вопросительных, на случай если вдруг заговорим о погоде.

Прервать Ню на полуслове не позволяло воспитание, оставалось включить поганый ящик. И сделал я это, как оказалось, очень вовремя! Во всю ширину плазменного экрана по Тверской несли плакаты: «Требуем отмены третьего закона Ньютона!» и «Только вместе мы одолеем энтропию!» Я, правда, предлагал заклеймить позором еще и Гей-Люссака — как не крути, а он гей, — но лидеры прокремлевской молодежной организации на такое не решились. То ли вспомнили про пресловутую политкорректность, то ли, что вернее, не позволили старшие товарищи по партии. Хотя сами ставили передо мной задачу сплотить молодежь и одновременно отвлечь ее от политики. Феликс, он с ними вась-вась, так прямо и сказал: в верхах считают, пора готовить смену! Старшее поколение уйдет, а привычка любить власть и коллективно радоваться останется. Хаксли и Замятина те, кто у руля, естественно, не читали, но понимали, если попытка строительства коммунизма была утопией, то современная Россия — это классическая антиутопия в духе Оруэлла. Ну а мне что, мне до их возни дела нет, я в области креатива профессионал. Сказали что-нибудь эдакое предложить, я марш протеста против несправедливых физических законов и придумал! Как говорится: прокукарекал, а там хоть не рассветай. Но до того, чтобы нацепить на рукава повязки с местоимением «Мы», юные недоумки дошли своими мозгами, если, в чем я сомневаюсь, таковые наличествуют.

Смотрел, как они гордо вышагивают, и думал, что этот сюжет в федеральных новостях — моя личная победа, но ничего даже отдаленно напоминающего радость не испытывал. И вообще, чувствовал себя опустошенным и изломанным, сплошь состоящим из углов, как будто сошел с картины шутника Малевича. Нюське о полагающемся гонораре за реализованную идею говорить не стал, хотя стоило бы, наверное, сказать ей что-нибудь приятное. Да и вообще что-нибудь сказать, прежде чем она бросила трубку.

Пришлось вставать и тащиться на кухню за бутылкой. Не потому, что алкоголик, — поговорив с моей женой, даже мать Тереза потянулась бы к стакану. Не поздравлял себя с успехом и не скорбел, просто выпил граммов пятьдесят, и все. На дне еще оставалось немного водки, но больше не хотелось. Душно было, как бывает перед грозой. Из распахнутого окна тянуло жаром, словно из двери сауны. Лето выдалось тягостным, и не только из-за бьющего все рекорды пекла. Трудно было отделаться от ощущения нереальности происходящего. Город погрузился в серую мглу и напоминал бы старушку Англию, если бы не першение в горле и привкус гари на губах. От нее не было спасения. Набившись в соты тысяч и тысяч квартир, она заползала во все щели, угрожающе шевелилась по углам. Удушливое, налитое по крыши домов марево колыхалось в лабиринте зачумленных улиц. Люди спали голыми, потому что не могли снять кожу. На волглые простыни струились потоки липкого пота, так что чудилось, будто по телу кто-то ползает. Народ дурел от набитой под крышку черепа ватной невнятности. Хотелось куда-то бежать, спрятаться от зноя и от себя, хотелось порвать в клочья подступивший вплотную морок. Грозы хотелось, очищающего душу ливня, ожидание его было хуже всякой пытки, хотелось… да что там скрывать, хотелось начать жить с чистого листа…

Между тем в охваченной пожарами стране то и дело что-то лихорадочно праздновали, в небе с треском лопались разноцветные шары фейерверков. Эфир заполнили развлекательные программы. Натужно шутили записные юмористы, корчились на сцене, будто дергающиеся в пламени крематория покойники. От одного их вида мутило, и в желудке возникала предательская слабость. Казалось, в знойном воздухе повисло пушкинское: все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья. Гуляли запойно, из последних сил. В речах политиков вставали и рассыпались в прах причудливые миражи. В моду вошли экстрасенсы и гадалки, а очереди к астрологам стояли, как в войну за хлебом. И слово это «война», никем не произнесенное, ощущением потерянности жило в душах людей. С кем воевали?.. Да с кем же еще, как не с самими собой! Давно?.. Начала, как и конца, не видать!..

Так незаметно и заснул в кресле. Спал, всхрапывая, с открытым ртом, но проснуться не было сил. Глаза разлепил с трудом и долго не мог понять, где нахожусь. За распахнутым окном из клубившегося над землей марева поднимался раскаленный шар солнца. О жесть подоконника стучали крупные капли дождя. Редкого, слепого. Издевкой, изощренным глумлением он собирался под утро, чтобы тут же закончиться. После него еще острее чувствовалась духота и хотелось, и не получалось, вдохнуть полной грудью.

Пульс рубил, как после стометровки, липкая дурь забытья не отпускала. Часы на полке показывали время, но понять, который шел час, я не мог, да меня это и не очень интересовало. Обрывки смурных мыслей плавали где-то под потолком, выпадали из клубящегося хаоса отдельными словами и с глухим шлепком разбивались о доски паркета: Нюське не хотел, а нахамил… блямс! Феликсу обещал, а не сделал… блямс, блямс! А ведь уже порядком за сорок… блямс, блямс, блямс, приехали!

Но хуже всего была скользнувшая верткой змейкой в голову догадка. Дразнила недосказанностью, издевалась. Я гнал ее — рассматривать при свете дня порождение больной фантазии не было сил. Старался заманить в самый дальний угол подсознания и привалить чем-то тяжелым, хотя бы теми же воспоминаниями, но она уворачивалась. Я все уже про нее знал, но мой изощренный, выжатый наподобие лимона мозг отказывался обряжать ее в слова.

И в душе, под стук барабанивших по черепу струй воды она меня не оставила. А в кухне, за кружкой крепкого кофе, еще и подмигивала. Ехидно, фотографией Нюськи на стене.

— Будь мужчиной, посмотри правде в глаза!

Как, опять?.. Я ведь недавно смотрел! Моей ли жене не знать, что только этим в жизни я и занимаюсь! Но Ню продолжала улыбаться. В журнале писали, что способность эту человек приобретает на сороковой день и только Заратустра появился из чрева матери, растянув рот до ушей. Знал будущий пророк, что без ироничного отношения к жизни в этом мире долго не продержаться. Нюська могла бы составить ему конкуренцию. Понятное дело, при ее рождении я не присутствовал, но на фотографиях она всегда изображала искреннюю радость, а счет им, этим фоткам, шел в нашей квартире на миллионы. Для той, что смотрела на меня с кухонной стены, рамку резного дерева приобрели на Арбате. Бежали мимо благообразного старичка, я и предложил купить у него что-нибудь. Добр был несказанно, не предвидел по наивности последствий. Потом на радостях зашли в кафе и выпили по чашке отвратительного кофе. Это было ошибкой. Не кофе, наша покупка. Она положила начало коллекции, так что со временем этих рамок, рамочек и рамулек накопилось столько, что впору было открывать магазин.

И хотя я отвернулся и стал упорно смотреть в окно, супруга моя не унялась. Я физически слышал, как она шепчет:

— В твоей жизни ничего больше не случится!

«Ни-че-го» произнесла по слогам и с придыханием, в точности как этой ночью перед тем как бросить трубку. Нашла очень подходящее словцо, чтобы, втоптав человека в грязь, закатать его в асфальт и сплясать на этом месте джигу. Достаточно поставить его перед чем-то значащим, и кусок твоей жизни выпадает в осадок, а сам ты, по выбору, идешь, понурив голову, к чертовой матери, а можно коту под хвост. Не надо было напрягаться, чтобы увидеть, как двигаются, произнося заклинание, ее карминно-красные уста: ни-че-го хорошего, Денников, у нас с тобой в жизни не было! Или лучше так: ни-че-го, Денников, ты в жизни не понял! Но про жизнь — это обязательно, это у Нюськи коронка.

В холодильнике нашелся кусочек плавленого сырка. Прихватив его, я поплелся с кружкой кофе в гостиную… наивный малый — искать убежище в логове хищника! Там Нюсек было больше, чем на кухне и в спальне, вместе взятых. Та, что на телевизоре, в обрамлении из полированной стали, курила. Плавающий в холодном воздухе белесый дым смотрелся очень эффектно. Прошлой зимой Феликс подкинул мне заказ, за который рекламщики очень неплохо отблагодарили. Об этом свидетельствовали загар на Нюськином лице и меховой полушубок на плечах. А посоветовал я им, помнится, сущую глупость, но ребята за нее ухватились. Убогий народ, собственной фантазии ни на грош. Зато футбольный союз оказался неблагодарным. Для повышения результативности я рекомендовал им переименовать полузащитников в полунападающих, но они юмора не поняли и на отборочный матч чемпионата Европы не пригласили. Впрочем, игру они все равно слили, но могли бы в благодарность за труды позвать. Чтобы поквитаться с ними, я хотел было выйти с инициативой законодательно запретить футбол в России, но тут возникала проблема фанатов. Надо было придумать, чем отвлечь их от их же собственной жизни и от политики, а у меня на тот момент не было для этого времени.

Но чего было у Нюськи не отнять, курила она на фотографии с чувством собственного достоинства. Руку с длинным мундштуком, какими пользовались в начале прошлого века, держала на отлете, глаза полупрезрительно щурила. Переглянувшись сама с собой, с той, что на книжной полке в купальнике, скривила в улыбке губки.

— Я всегда знала, что это должно с тобой случиться!

Что именно, не уточнила, так загадочней. Красивая баба. Ей бы с ее упертостью сваи в землю заколачивать, цены бы не было. Что решит — кровь из носу, из моего — все так и будет. Даже если в знак протеста мне придется прилечь отдохнуть на рельсы. Переедет. Засмеяться бы ей сейчас, подойти летящей походочкой, поцеловать, только рассчитывать на это не приходится. Впрочем, рассчитывать-то можно, получить не получится.

В этом месте нашего молчаливого диалога должен был последовать уточняющий вопрос, но я упорно молчал. Ню такое отклонение от сценария ни в малой степени не смутило, реплика была заготовлена заранее, не пропадать же ей из-за забывчивого идиота.

— Сделай одолжение, не строй из себя шута! — этого показалось ей мало и она добавила: — Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю!

Присутствуй она в комнате еще и телом, обязательно бы нахмурилась и обиженно поджала карминно-красные губки. Присущие греческой маске скорби словесные обороты, включая междометия и недосказанности, я знал наперечет, оставалось лишь расставить их в нужной последовательности. Особых усилий это не потребовало, готовые к употреблению, они сами всплывали на поверхность из глубин моей памяти, как вдруг с улицы донесся раздирающий душу скрежет. Хуже бывает, только когда железом по стеклу, но и железом по железу тоже впечатляло.

Рванувшись инстинктивно к окну, я высунулся из него по пояс и увидел у подножья башни оранжевого цвета мусоровоз. Захватив помоечный контейнер, он готовился опрокинуть его содержимое в свое распахнутое чрево.

Не стану утверждать, что выползшая на мое лицо улыбка была доброй, но породившая ее мысль порадовала меня своей конструктивностью. Если же дело когда-нибудь дойдет до суда, моему адвокату не составит труда доказать, что его затравленный преследованием жены подзащитный действовал в состоянии аффекта. Моментально натянув джинсы, я принялся метаться по квартире и лихорадочно собирать расставленные повсюду рамочки. Пакета под рукой не оказалось, и я прижимал их к обнаженной груди, словно великую ценность. Проще было бы завернуть стопку в газетный лист, но макулатуру дома я не держу, хватает знакомства с ней в офисе. Меня вообще всегда удивляло, для кого издаются российские газеты. Понятно, что глянцевые журналы читают дурнушки, мужские — прыщавые заморыши и импотенты, а их-то кто, воняющие сплетнями и насилием? Ну, разве что мазохисты…

Придерживая небритым подбородком урожай, я спешно спустился на первый этаж и толкнул ногой дверь подъезда… оранжевый монстр был на месте! Стоял у помойки, вцепившись железными лапами в мусорный бак, однако самого мусорщика видно не было. В остальном залитый мягким утренним светом пейзаж был тих и благостен. Отгороженный от магистрали домами, двор спал и видел сладкие утренние сны. Жара еще только набирала рекордный градус, и, если не считать гари и запаха дизельного топлива, воздух был свеж и ароматен.

Оглядевшись по сторонам, я приблизился воровской поступью к контейнеру и принялся расставлять на его отогнутом бортике фотографии. Человек тонкий, не чуждый сентиментальности, каждую из них на прощание поцеловал. За исключением одной, захватил ее впопыхах. На глянцевой бумаге вся в бантах, обложенная подушечками, красовалась Нюськина любимая болонка Дуся. Существо на редкость тупое и с отвратительным характером, она ни в чем не уступала мамаше моей супруги, а по нелюбви ко мне ее даже превосходила. С ней она отдельно от нас и проживала, что в значительной мере примиряло меня с обеими.

Работа шла не без вдохновения, рамочки разместились ровненько, в рядок, и у меня закралось подозрение, что именно для такого рода экспозиций они и были сделаны. Это невольно наводило на мысль, что Толстой неправ и все семьи несчастны одинаково, но я ее отбросил. Отступил на пару шагов и окинул результат придирчивым взглядом художника. Несмотря на наметившееся однообразие экспонатов, выставка получилась тематической, он впечатлял. Все как одна Нюськи смотрели на меня с патентованной улыбкой, но была ли в ней любовь, вот вопрос!..

Отошел еще немного и замер, сложив на груди руки. Вгляделся в знакомые черты. Чего, собственно, я ищу? Что она такое, любовь?.. С точки зрения медицины не что иное, как навязчивый психоз, вроде привычки шевелить ушами. В наш прагматичный век, когда хороший оргазм в полной мере заменил катарсис, любовь из чувства стала технологическим процессом. Искусство быть любовником и одновременно поэтом утрачено, и прекрасные незнакомки в этом сильно мужчинам поспособствовали. Грубые, хабалистые, они назло нам вознамерились стереть грань между чувствами нормального мужика и педераста. Где тонкость куртуазного века! Где игра утонченных; до изысканности страстей!

Захваченный пафосом проблемы, я сделал шаг назад и споткнулся о стоявшую тут же скамейку. На ней, укрытой в тени деревьев, воспитательницы находившегося за забором детского сада придавались пагубному пороку табакокурения. С размаху плюхнулся на полированную их массивными задами поверхность так, что незамеченный мною мусорщик поспешно отодвинулся. Я посмотрел на него с укором. По меньшей мере не этично мешать человеку расставаться с прошлым. Может быть, в эту трагическую минуту мне хочется побыть одному! Может быть, череда воспоминаний унесет меня по волнам памяти в те края, где я что-то о себе и о жизни пойму!..

В поисках сигарет похлопал себя по карманам. Незнакомец молча протянул мне пачку. Прикурил от зажигалки сам и, поведя головой в сторону мусорного бака, хмыкнул:

— Думаешь, поможет?

Не слишком интересуясь моим ответом, поднялся на ноги и направился к контейнеру. Только тут я смог его рассмотреть. Где-то моего роста, сухощавый, он был одет в великоватый оранжевый комбинезон, державшийся на голом теле благодаря широким лямкам. Лицо худое, загорелое, с орлиным носом и глубоко посаженными глазами. Ничего вроде бы особенного, но было в его внешности нечто нарушавшее привычную гармонию. Бывает так, все вроде бы у человека на месте, а в сочетании режет глаз, а то и раздражает. Манеры неспешные, если не сказать вальяжные, голос подчеркнуто спокойный… Волосы, понял я, рыжие, изрядно подернутые сединой. Цвета эти — антагонисты, ювелиры избегают комбинировать золото с серебром. Глядя на мусорщика, так и хотелось сказать: слышь, парень, ты бы выбрал что-нибудь одно!

Тот между тем пристально вглядывался в фотографии. Обернулся.

— Красивая женщина! Тебя, случаем, не Герасимом зовут: собачонку-то зачем? — с непонятной улыбкой, которую при желании можно было принять за сочувственную, продолжал: — Впрочем, понимаю!..

Не склонный обсуждать собственные чувства с первым встречным, я пожал плечами. Не переношу, когда мне лезут в душу, тем более с сапогами. Одно дело угостить человека сигаретой и совсем другое — проводить раскопки в его прошлом. Мусорщик тем временем потушил окурок о подошву тяжелого рабочего ботинка и бросил его в чрево мусоровоза. Я был ему благодарен, что не в контейнер, это меня бы покоробило. Вернулся, лениво передвигая длинные ноги, к лавке и как бы в продолжение разговора заметил:

— Сделай одолжение, не говори, что ты единственный зритель комедии собственной жизни! Мы все талдычим об одном и том же, от этого устаешь. И что хотел бы в полной мере ощутить быстротечные «здесь и сейчас», тоже не надо! Такое чудесное утро, не стоит бередить покой души пустыми словами. Станет душно, нечем дышать, тогда можно и о конфликте с человечеством, и о стране нашей несчастливой…

Я смотрел на него озадаченно. На умалишенного мужик не походил, а если судить по взгляду внимательных серых глаз, то был, пожалуй, еще и чересчур нормальным.

— Да-да! — подтвердил он кивком. — Это только кажется, что люди разные, на самом деле похожи друг на друга до отвращения. Тешат себя стандартным набором надежд, одинаково обманываются и спорят до хрипоты, утверждая в этом мире собственное я… — повел по сторонам тонким носом, нахмурил бровь. — Скажи, тебя не преследует гнилостный аромат разложения?

Я пожал плечами. Странный вопрос для мусорщика.

— По-моему, это только естественно, когда сидишь с видом на помойку!

Он недовольно скривился, как если бы я ляпнул глупость.

— Ты или не понял, или не захотел понять, я о другом! Сладковатый до тошноты запах исходит от родины, его разносит по душам жажда денег. Прогнило все, вот отблеск слизи люди и принимают за гламур…

Я невольно отодвинулся. Шести утра по моим расчетам еще не было, а его уже несло по кочкам от психологии к политике и обратно.

— Послушайте, оставьте меня в покое! Мне эти ваши рассуждения до лампочки, я живу своей жизнью.

— Вот и я о том же! — хмыкнул он, не скрывая иронии. Спросил, как если бы между делом: — На бильярде играешь? Вот и нас, как шары, каждого загнали в свою лузу! Меня всегда интересовало, как должен чувствовать себя человек, живя в эпоху разложения общества, теперь я это знаю точно. На собственной шкуре. Читал «Петербург» Белого? К Бугаеву можно относиться по-разному, я лично его прозу не люблю, но дух упадничества передать он смог. Город, а теперь и страна, обречены на гибель, близостью ее определяется их щемящая, в вуали неземной печали красота. — Задумался, прищелкнув пальцами, в поисках сравнения. — Это… это все равно что любить умирающую от чахотки прекрасную женщину! Дни ее сочтены, но ощущение неминуемой утраты придает проведенному с ней времени горькую прелесть. Те, кто еще способен думать, не могут этого не чувствовать. Левушка Гумилев писал, этнос живет тысячу лет, так что мы, русские, если взять за точку отсчета то же крещение, перебираем…

Я взирал на мусорщика едва ли не с открытым ртом. Ночью почти не спал, мысли путались. Что ему на это сказать, да и надо ли говорить? Видя мою растерянность, он дружеским жестом положил мне руку на плечо и со смешком заметил:

— Знаешь, со временем, по-видимому, я стал таким парнем, с которыми мать не разрешала мне водиться! Жесть, да? Про страну и про всех нас, только…

Я его перебил:

— Только, ради Бога, не говори, что надо уметь смотреть правде в глаза! Я в этом деле профессионал, насмотрелся так, что изо всех дыр лезет… — Чувствуя, что горячность моя неоправданна, поспешил сменить тему. — Что-то не очень ты похож на мусорщика, дюже образованный…

Вместо ответа он покачал двуцветной головой и вытряхнул для меня из пачки свежую сигарету.

— Все еще встречаешь людей по одежке? Пора отвыкать! — Вытер ладонь о штанину комбинезона и протянул ее мне. — Аристарх!

Я назвал себя. Какое-то время мы молча курили, рассматривали выстроившиеся напротив в рядок фотографии. Новый знакомый заговорил первым:

— Вообще-то ты прав, не стоит относиться ко всему так драматично. Надо учиться смотреть на мир светло, глазами ребенка, а лучше идиота, не желающего участвовать в бессмысленности происходящего. Тогда не будешь по ночам просыпаться от тоски и замирать в охуении перед абсурдностью человеческого бытия. И больно тебе не будет и не будет обидно, а только весело, потому что жизнь по своей сути — карнавал. Мысль эта, кстати, особенно созвучна нам, русским, поскольку ничего по большому счету мы всерьез не принимаем. Что с того, что клоуны в политике, а воры сидят на бабках, нам-то какое до этого дело? Наша жизнь во все времена ломаного гроша не стоила, значит, в случае чего потеря невелика! Разве это не повод устроить себе праздник и от души повеселиться? Тот, кто пашет и кует, — тот кует и пашет, тот, кто пляшет и поет, — тот поет и пляшет! — подмигнул он весело. — Помнишь, Пушкин писал про мальчика, мол, ему и больно и смешно? Как же, глядя на нашу жизнь, должно быть больно и смешно взрослым!..

Я невольно улыбнулся.

— Может быть, ты и прав, и даже прав наверное! Нечто похожее случилось со мной с полгода назад: вдруг, ни с того ни с сего, одолела беспричинная веселость. Уставший был до предела, жизнь не мила, а к горлу с ножом пристал рекламщик, выдай ему новую идею. Я и выдал, потом долго еще смеялся. Чистейший бред, сорок бочек арестантов…

Аристарх со мной не согласился.

— Нет, ты не понял, это совсем другое дело! Я говорю не об эйфории, чем бы она ни была вызвана, а о подходе к жизни как к карнавалу. Тебе должно быть весело жить — в этом фишка. Нам с тобой достался изолгавшийся мир? Будем наслаждаться красками его деградации и коллекционировать человеческие глупости! Пир во время чумы, он ведь в первую очередь пир, а с чумой еще как фишка ляжет!

Поднялся с лавки и, разминая ноги, прошелся до контейнера и обратно.

— Можешь верить, можешь — нет, но наступит время, когда потомки будут нам завидовать. Скажут: ах, эти счастливые русские, вот уж кто пожил, так пожил! Все плохое забудется, и из зарегулированного до тошноты, пресного будущего наш бардак будет казаться им золотым веком неограниченной свободы. Сомневаешься?.. Зря, все так и будет! Да, кстати, что-то я не понял, чем ты по жизни-то занимаешься?

— Я?.. — переспросил я, чувствуя всю глупость своего вопроса. — Да так! По образованию историк, работал в газете. Потом надоело нищенствовать, занялся консультированием…

— Чем? — не понял Аристарх.

— Как бы тебе это объяснить?.. Видел по ящику юродивых, называющих себя политологами? Их специально разводят в инкубаторах, развлекать народ и дурить ему голову. Я же — креативщик, ко мне обращаются, когда властям и бизнесу нужны решения конкретных проблем. Люди с богатой фантазией у нас, да и во всем мире, наперечет.

— Вот оно как! — удивился мусорщик. — Ну и чего же ты, извини за выражение, накреативил?

Произнесено это было небрежным, если не сказать пренебрежительным тоном, но я не обиделся. Обыватели плохо понимают вещи, с которыми не сталкиваются каждый день, да и не стараются понять.

— Демонстрацию прокремлевской молодежи видел? Моя идея! И концепцию закона, обязывающего граждан копить деньги на собственные похороны…

— Тоже ты? — усмехнулся мусорщик. — Догадываюсь, кто тебе за него отбашлял!

— Неважно кто, важна красота идеи! — отмел я его инсинуации. — Обращал, наверное, внимание, что про погоду врут исключительно худые женщины? А все потому, что крупных габаритов дамы заслоняют большую часть метеокарты, а каждая секунда на телевидении стоит колоссальных денег.

Аристарх уважительно хмыкнул.

— Слушай, а вот интересно: ты за свои придумки ответственность несешь?

В вопросе звучал подвох, я невольно внутренне собрался.

— С какой это стати! Мое дело выдать конструктивную идею, а там хоть трава не расти.

Видя мою настороженность, он пошел на попятную.

— Да не кипятись ты, я так просто спросил, для расширения кругозора! — и уже совсем другим, задумчивым тоном продолжал: — А у меня жизнь чудно сложилась… — Опустился рядом со мной на лавку, закинул руки за голову. — Хотя, если задуматься, то, пожалуй, удачно! Молодым еще защитил кандидатскую диссертацию по энтомологии, изучал коммуникативные способности сверчков, начал собирать материал на докторскую, как тут грянула перестройка…

— Да… — протянул я сочувственно, — вот она судьба ученого в России, чем теперь приходится заниматься! Без пяти минут доктор мотается ночами по Москве на мусоровозе…

Аристарх меня перебил:

— Не спеши жалеть, все не так плохо! Я вожусь с мусором вовсе не потому, что мне нечего есть. Помнишь, в начале девяностых вошло в моду держать дома насекомых? Кошек и собак надо кормить, а людям и самим жрать было нечего. Клопы и тараканы не в счет, а вот сверчки оказались очень даже востребованными. Уют создают, стрекочут себе за печкой, как повелось в русских избах. А тут еще новые богатенькие подсуетились, благо членистоногие не только каннибалы, но и отчаянные драчуны. Начали создавать закрытые клубы, проводить между самцами бои с тотализатором. Денег на науку не давали, вот я всех своих подопечных и распродал, и срубил, надо тебе сказать, очень приличные бабки. На кон ставились целые состояния, так что отдельные особи шли по двадцать пять тысяч тех еще долларов за штуку. Тогда-то по случаю и приобрел списанный авианосец, стоит теперь в одном из южных морей на якоре. Просили недорого, предлагали вместе с командой, но я отказался, не рабовладелец же… — видимым образом оживился, понизил до шепота голос: — Тут недавно китайцы подкатывали: продай! Но мне международные трения ни к чему, да и разрешение на сделку не получишь, все вырученные деньги уйдут на взятки.

Я смотрел на него и думал: ври больше, и не таких видывали. Ухмыльнулся:

— Авианосец, говоришь? Так ты, получается, олигарх!

Мусорщик поджал губы и стал вдруг похож на воспитанницу института благородных девиц.

— Я ведь, Сергей, тебя не обижал! Для обвинения в воровстве надо иметь веские основания… — Поднялся на ноги и потянулся длинным телом. — Ладно, хватит трепаться, пора заниматься делом!

Направился было к мусоровозу, но на полдороге остановился.

— Скажи, у тебя дети есть?.. Может, оно и правильно! Когда вырастут, не придется извиняться, что втравил их в эту тягомотину.

Сделал еще несколько шагов и положил руку на рычаг. Шум просыпающегося города между тем стал слышнее. Сотни тысяч суетных его жителей соскребали в эти минуты себя с простыней, чтобы стать частью огромного целого, молохом идущего через их жизнь. Чарующая тишина раннего московского утра растаяла, столица погружалась в горячку, близкую из-за навалившейся жары к всеобщему помешательству.

Аристарх обернулся, сделал подбородком жест в сторону уставленного фотографиями контейнера.

— Уверен?..

Я промолчал. Он потянул за рычаг, и голос его утонул в скрежете металла, но я расслышал:

— Смотри, тебе жить!

 

2

Искусство, как известно, не дает рецептов, оно будит фантазию. Изображения привлекательных, а тем более обнаженных женщин продаются лучше мужских даже без фигового листочка. Краски для коммерческого успеха следует выбирать яркие, а цветы для натюрмортов дорогие, что не замедлит сказаться на стоимости картины. Обо всем этом я знал еще в художественной школе, поэтому вместо дворняжек рисовал породистых собак и никогда не связывался с коровами, они продаются из рук вон плохо. И хотя буренок не изображал, моему становлению как художника это мало помогло. Правда, к классу ремесленников, про которых говорят: «руки в карманах, ноги в траве», — тоже не принадлежал, с изображением человеческих конечностей у меня проблем не было, но… Вспоминая об этом, всегда вздыхаю, иногда с облегчением. Так уж случилось, что простоял однажды три часа кряду перед «Мостиком» Левитана, тем, что в Саввинской слободе, и многое о себе понял. Не перед полотнами «Вечерний звон» или «У омута», а только что не этюдом. Он все во мне перевернул. Так писать я никогда бы не смог, а пополнять ряды мазилок, пусть даже обласканных властью, претило.

С того самого дня за кисть больше не брался. Когда требует, изнемогая, душа, балуюсь карандашом, однако, обнаружив себя среди продавцов картин на Крымской набережной, ничуть не удивился. Стоял, позевывая, и лениво поглядывал на текущую мимо разномастную толпу, как вдруг увидел Нюську. И не одну, а под ручку с Аристархом! В цилиндре и смокинге, в белых перчатках и с моноклем в глазу, мусорщик смотрелся аристократом. Жена моя ни в чем ему не уступала, щеголяла в длинном платье с турнюром и шапочке с перьями, такой маленькой и аккуратненькой, какие носили в Париже в начале прошлого века. Приклеенная к ее бледному лицу улыбочка была не то чтобы высокомерной, а какой-то снисходительной. То же чувство превосходства сквозило и в манере Нюськи держать на отлете руку с длинным мундштуком, и во взгляде прищуренных из-под короткой вуали глаз. И даже надерганные из несчастного страуса перья несли на себе отпечаток той надменности, с которой она на меня взирала.

Остановившись в некотором отдалении, Аристарх оставил свою спутницу и приблизился ко мне вихляющей, словно на шарнирах, походочкой. Сделав в ее сторону движение головой, доверительно сообщил:

— Красивая женщина, вы не находите! — и добавил, ставя тем самым точку: — Да-с!

Постучал со значением ногой в гамаши, после чего вернулся к Нюське и поцеловал ей церемонно ручку. Разговор их велся на французском, но, удивительное дело, я все прекрасно понимал.

— Не думаете ли вы, мон ами, — грассировала, показывая на меня мизинчиком, жена, — что он неспособен написать стадо породистых голштинских коров?

Подкручивая нафабренный брильянтином ус, Аристарх с ней соглашался:

— Это потому, шери, что ему не знакома атмосфера карнавала, упоительная легкость бытия. Художник обязан смеяться над натурой, в этом его предназначение. Чего стоит один его автопортрет! Где свободный удар кисти? Где полет отвязавшейся фантазии?

Умолк, подчеркивая тем самым убийственный характер замечания. Собравшаяся вокруг парочки толпа уже тыкала, вторя мусорщику, мне за спину пальцем и отпускала в мой адрес весьма двусмысленные шуточки. Что же такое я там изобразил? — недоумевал я, стараясь обернуться, но мои усилия почему-то ни к чему не приводили.

Аристарх между тем, поблескивая стеклышком в глазу, продолжал:

— Художника ценят за органичность окружающему его абсурду, наверное, поэтому он и пьет, но, право же, надо знать меру!

Не в силах сдержать нахлынувшие чувства, Нюська сжала его руку.

— Вы правы, дорогой, ах как вы правы! — Улыбка ее стала издевательской. — Впрочем, я всегда знала, что нечто подобное должно с ним случиться! А ведь сколько раз просила не строить из себя шута…

— Шута? Вы сказали — шуга? — отозвался эхом Аристарх. Достав из кармана смокинга платочек, картинно промокнул высокий лоб. — Побойтесь Бога, милая, ему до него, как до небес! — Прикоснулся шелком к бледным губам. — Доморощенных скоморохов и буффонов у нас в искусстве и политике хоть жопой ешь, а быть шутом — высокое искусство!

Граничащее с неприличным слово произнес на французский манер, через «ё», от чего оно приобрело напевное звучание.

Под высказанным им соображением я и сам мог бы подписаться, только зачем же лапать при этом мою Нюську! Мало ли у нас во власти клоунов, она как-никак моя законная жена, и у меня есть все основания начистить ему его лощеную морду. С этим благородным намерением я и засучил рукава блузы и сделал к Аристарху шаг, как вдруг в Нюськином ридикюле зазвонил мобильник. Резко, настойчиво, но она и не думала обращать на него внимание, прильнула назло мне гибким телом к наглецу. Это было уже слишком. Моя кровь вскипела, телефон продолжал надрываться, но дребезжание его почему-то переместилось мне в голову и я, как ни старался, не мог от него отделаться.

Чесались руки, я уже предвкушал, как полетит на землю и покатится, переваливаясь, его дурацкий цилиндр… и с этим предвкушением проснулся, открыл глаза. Чертова действительность, подступив вплотную, в очередной раз мешала мне жить. А как было бы славно, как здорово услышать под каблуком хруст Аристархова монокля! Мудрецы Востока говорят, что события внешнего мира формируются внутренним состоянием человека, в таком случае в душе у меня раскинулась полномасштабная помойка. И это при том, что сны даются человеку для избавления от дневной суеты, а вовсе не для приумножения присущей жизни бессмысленности. Мы прячемся в них, чтобы избежать передозировки самих себя, своих мыслей и страхов, которые отравляют.

В занавешенной шторами спальне колыхалась налитая под потолок плотная духота. Простыня была мокрой от пота, его вкус неприятно солонил губы. В спертом воздухе чувствовался запах гари, лез в нос, раздражал.

— Да!..

Мобильник раскалился добела и жег ладонь. Привычку класть трубку рядом с кроватью я завел еще в те времена, когда у моих дорогих и любимых могла возникнуть во мне срочная надобность. Скажи в Судный день Господь, что я достоин, а они — нет, выбрал бы разделить их судьбу. Только если Он что-то и скажет, то с точностью до наоборот, да и было это давно и быльем поросло. Откуда мне знать, может, синдром спать с мобильником под рукой уже описан психиатрами или их младшими братьями по разуму невропатологами, и на его изучении нашкрябана не одна диссертация.

Но что я знал совершенно точно — звонил Феликс! Желания говорить с ним у меня не было, впрочем, как и говорить вообще. Снова начнет бухтеть про ответственность перед заказчиками, чередуя начальственный тон с интонацией плохо скрываемой обиды. Так бывает всегда, когда ему от меня что-то надо. Приказать язык не поворачивается, а попросить по-человечески — западло. Работать под началом друга — все равно что переспать с собственной шефиней: удовольствие сомнительное, а проблем не оберешься.

— Ты знаешь, который час?

Мой зевок был сладок до ломоты в челюстях.

— Товарисч, вы ошиблись номером! Наберите сто, вам скажут…

Тут бы и бросить трубку, но я этого не сделал. Как-никак старый друг, а старость надо уважать, даже если мы одногодки. Фил на том конце невидимого провода дышал, как паровоз на подъеме в гору.

— Имей совесть, Дэн, уже четверть третьего!

Получалось, несмотря на духоту, часов восемь сна я оторвал. Оставалось догадываться, какая опухшая до одурения физиономия глянет на меня из зазеркалья, лучше уж не смотреть. А ведь ночью, когда разговаривал с Нюськой, выглядел вполне сносно. Если верить Феликсу, а он начальник, ему верить положено, рабочий день в стране был в самом разгаре и население безумного города во всю копытило землю. Сидело, нервно грызя ногти, в вонючих пробках, ловчило по конторам, стремясь открысить кусок пожирнее, носилось в административном угаре по коридорам, сжимая в потных кулачках никому не нужные бумажки. И так изо дня в день до той поры, пока на бегу его не хватит кондрашка по имени инсульт. Тогда, сидя в кресле на колесиках, оно начнет перебирать скрюченными пальцами прожитое и искать в нем смысл и, что удивительно, — находить. А как же иначе? Иначе пришлось бы признать, что жизнь пошла коту под хвост! А еще вспомнит о существовании Господа и будет истово молиться и просить Его о помощи, не понимая того, что делать этого Он не станет: бессмысленности и хаоса в мире и так в избытке. А может, станет, Ему решать! Тогда крысиные гонки возобновятся и вновь закрутится собачья свадьба, принимать участие в которой у меня не было ни малейшего желания.

— Скажи, Фил, ты что-нибудь знаешь про карнавал?

Если он что-то и знал, то не спешил со мной этим делиться. Занят был тем, что тяжело дышал.

— Ну… в Бразилии… загорелые тетки трясут сиськами и задницами… Я однажды видел.

— Не, я не о том! Ты сам когда-нибудь испытывал радость легкости бытия?

— Радость, говоришь? Да, пожалуй! От того, с каким энтузиазмом они это делают, поднимается не только настроение…

Я видел его лицо, как если бы Феликс сидел передо мной. Порядком оплывшее от кабинетной жизни и пьянок с нужными людьми. Вот он ухмыльнулся и, нацепив на аристократический нос очки, посмотрел на перекидной календарь. Там красным стояло: «Дума» с тремя восклицательными знаками. Разом погрустнел, нахмурился. Слово было подчеркнуто двойной чертой, поэтому он мне и звонил. Наша контора, которую Фил возглавлял, а в миру Центр инновационных политических инициатив, зарабатывала на жизнь консультированием. На следующей неделе подходил срок представления запрошенных парламентариями новых инициатив, а у нас еще конь не валялся. Не гнушались мы работать и с бизнесом, хотя из стратегических соображений держались обеими руками за государственные структуры. Оно и понятно, распиливать бюджет надежнее и где-то даже веселее.

Впрочем, эта сторона дела меня не касалась, главным в лавочке был Феликс, ему и приходилось общаться с заказчиками. Моя роль сводилась к работе по отдельным проектам, говоря нормальным языком, к выдаче на-гора конструктивных идей. На поляне политического консультирования мы кувыркались не одни, а в компании целого сонма слетевшихся на запах денег хищников, так что приходилось огрызаться. Проходимцы всех мастей называли себя президентами институтов и директорами фондов, но поворачиваться к ним спиной было небезопасно. Тем не менее нас, как я слышал, в толкотне у кормушки и схватке бульдогов под ковром откровенно побаивались и не в последнюю очередь из-за того, что в команде Фила первую скрипку играл я.

Кому-то такое заявление покажется хвастовством и фанаберией и уж как минимум нахальным, только факты — вещь упрямая, против них не попрешь. До моего появления в штате Центра ему приходилось драться за заказы зубами и не брезговать огромными откатами, я же сидел себе в третьесортной газетенке и пописывал левой ногой незамысловатые статейки. Феликсу помогал эпизодически, когда он об этом просил, за что платили хорошие деньги. Как говаривали в старом Союзе писателей: гонорар не гонорея, получи его скорее. На эти бабки мы с Нюськой фактически и жили.

Так, ни шатко ни валко, все и тянулось, пока Феликс не поставил вопрос ребром и не перетащил меня к себе на работу. Тут-то, как говорится, и началось! Не прошло и полгода, как мой друг стал вхож в самые высокие кабинеты, такие, что дух захватывает. У него, не у меня, мне эти игры с распальцовкой и раздуванием щек без надобности. Рейтинг нашей конторы возрос настолько, что в связи с большой нагрузкой от некоторых проектов приходилось даже отказываться. Завозились в своих песочницах и конкуренты, почувствовали, что запахло жареным, и на меня посыпался град предложений сменить вывеску, только мне это фиолетово. По природе своей я человек лояльный, друзей не предаю даже за очень большие деньги.

Изменилось со временем и отношение посматривавших на меня косо коллег. Тягаться со мной в креативности никто из них не мог, а получать премиальные любят все, им с моего стола тоже перепадало. Чего стоила одна подброшенная Министерству обороны мысль переодеть армию для повышения боеспособности в новую форму! Нам от лихих этих денег достался неплохой довесок. А марафон по местам убийства царской семьи под лозунгом «Эстафета поколений»? В Думе за него схватились как за спасительную соломинку, иначе нечем было сплотить безразличный ко всему, а главное, к ней самой народ! Да и пресловутый марш молодежи, протестующей против унижающих человеческое достоинство законов физики, был исключительно моей задумкой, до нее моим коллегам было как до небес, семь верст и все лесом!

Не знаю, догадывался ли Феликс о ходе моих нескромных мыслей, но голос его как-то увял, в нем зазвучали просительные нотки:

— Слышь, Серег, Бог с ним, с карнавалом, ты не забыл, что сроки поджимают? А про делегацию Совета Европы? — продолжил он уже напористо. — Сам знаешь, приедут, затянут надоевшую всем песнь о соблюдении прав человека и сворачивании демократии. Далась она им, своей, что ли, мало! Из МИДа несколько раз звонили, торопят! Им без наших рекомендаций позицию на переговорах не выработать… — хохотнул с удовольствием. — До сих пор ходят под впечатлением от твоего предложения об интеграции с Японией! Говорят, убойный аргумент: все равно страна косая от алкоголя, так почему бы не слиться в экстазе с наследниками самураев? Все лучше, чем раствориться в потоке гастарбайтеров из мягкого подбрюшья России. Они даже русский не учат — зачем, если государственным скоро будет таджикский?..

Я тоже улыбнулся. В тот раз мы долго спорили с Филом, стоит ли перефразировать изречение Черчилля о подбрюшье Европы и писать, что современные технологии полезнее афганских наркотиков и без японцев нам границу с Китаем не удержать. Аккуратничал Феликс, перестраховывался, чувствовалась закваска дипломата. Только вот что посоветовать Министерству иностранных дел на этот раз, я не представлял. Действительно, обидно вносить львиную долю в бюджет Совета Европы с тем, чтобы за наши деньги нас же мордой по столу и возили. В мягкой форме я уже намекал, что неплохо было бы пригрозить ребятам из Страсбурга урезать наш взнос наполовину, но мидаки народ боязливый, без указания сверху дышат на всякий случай через раз. Единственным выходом было помахать перед носом эмиссаров темой свободных СМИ, которые никто не цензурирует, поскольку они прекрасно справляются с этим сами, но не факт, что те на это поведутся…

Пока я так сам с собой рассуждал, Феликс продолжал говорить и договорился до того, что заедет ко мне вечером для разговора. Обстоятельного и принципиального, это к гадалке не ходи, других у него не водится. Я не возражал, но особенно с приглашением и не набивался. Выдохся, честно говоря, порядком. Может же человек устать от людей и собственных мыслей. В Международной хартии ООН право никого не видеть идет вторым, сразу же за правом на жизнь, а я бы поставил его первым…

Прежде чем положить трубку, Фил тяжело вздохнул и с отцовской озабоченностью в голосе констатировал:

— Не нравится мне, Дэн, как ты звучишь, ох не нравится!

Психолог хренов, любимый ученик Зигмунда нашего Фрейда! Ему, видите ли, не нравится, а мне что прикажешь делать, если я сам себе нравлюсь через день? Не надо было превращать меня в дойную корову, мыслительные способности хомо сапиенс, по определению, ограниченны, чтобы понять это, достаточно оглядеться по сторонам. Нет у меня больше сил ворочать мозгами, были, но утратились. Даже человеческая глупость, вопреки словам Аристарха, не радует. Нюська заявила, что я стал злым — наверное, так и есть, — правда, спутала злость с безучастностью. Сказала, что сильно изменился, а еще… — как же она меня назвала? — луз кенон, во как! А что это значит, объяснить не потрудилась. А я не спросил. Герой, должно быть, одного из ее любимых женских романов, наверняка большой подлец и потомственный негодяй.

Тащиться по убийственной жаре в магазин не хотелось, но пришлось, надо было затариться спиртным и хоть какой-то снедью. Люди на улице в серой мгле от висевшей в воздухе гари двигались, как сомнамбулы. Автомобильная пробка, бампер в бампер, растянулась на километр и сильно смахивала на похоронную процессию. Не хватало только катафалка, но за этим дело не станет. Не спрашивай, по ком звонит колокол, он звонит по тебе. Взял бутылку хорошего виски — дорогая, зараза! — и водку с тоником, а на закуску, как в студенчестве, пару пачек пельменей и другой снеди по мелочи. Фил последнее время пьет умеренно, большой начальник, надо себя беречь. Добрый малый, в том смысле, что еще и раздобревший, вот только глаза, стоит снять дымчатые очки, становятся буравчиками.

Приволокся ближе к девяти, когда я перестал его ждать. Дорога от офиса до моего дома занимает прогулочным шагом минут сорок, он ехал два часа. Ноблес, черт бы его побрал, оближ, правда, любит утверждать, что и в машине занимается делами. Легко поверить, она у него огромная, представительского класса с кондиционером и средствами связи, в ней не то что работать, можно прописаться.

Стащив на пороге пиджак, избавился от галстука и по-гусарски рявкнул:

— Наливай!

Старина Фил, каким я знал его и любил! На горшках, врать не буду, рядом не сидели, но в последних классах школы сошлись. Колючие оба были, задиристые, особенно на публике перед девчонками, малейшей оплошности друг другу не спускали, а дружбу сохранить умудрились. В институтские времена у каждого образовалась своя компания, и потом, когда Феликс пошел работать в МИД, виделись реже, но встречались всегда с удовольствием. Был, правда, период, когда я потерял его из виду, но потом, слава Богу, нашлись.

— Может быть, ты прекратишь строить рожи и откроешь наконец бутылку?

Я и не строил, а смотрела на старого друга и невольно улыбался. Как жизнь его ни колошматила, Фил сумел подняться с колен и занять в ней свое законное место. Лихо ему пришлось, да еще как! Знающие люди говорят, что карьеру дипломату может испортить только женщина, по писаному все и получилось. И не за рубежом, где шпионки с крепким телом, а на родине, в Москве. И работала сгубившая Феликса чаровница не на Интеллидженс Сервис, а в районном детском саду воспитательницей.

Изверившийся обыватель скажет, мол, так в жизни не бывает, и будет сто раз прав, потому что с ним такое никогда не случится. Феликс уже сидел на чемоданах с дипломатическим паспортом в кармане и следившим за его успехами из Администрации Президента тестем, когда все рухнуло. Директор его департамента, человек интеллигентнейший, карьерный дипломат и полиглот, битый час крыл Фила отборным матом — не помогло! Влюбился, поучал, и прекрасно, любовь великое чувство! Люби, кто тебе мешает, но как все: в свободное от службы и семьи время! Со знанием дела, между прочим, говорил, не с чужих слов — как об стенку горох! Не послушал Феликс умного человека и на следующий день в буквальном смысле слова оказался на улице. Но не на того напали, сделал без посторонней помощи себя сам. Российский вариант хрустальной американской легенды…

— Хватит грезить наяву, — вернул он меня к действительности, — ставь на стол рюмки! Я к тебе не мечтать приехал, а по делу.

Кто бы сомневался! Драгоценное его время — золото, но если хорошенько поскрести, под защитными оболочками можно докопаться до того парня, которого я знал в юности. Деловой, напористый, достанет, если надо, до кишок, но на этот раз к пыткам приступать не спешил, сидел, откинувшись на спинку стула, рассматривал писанный маслом портрет Нюськи. То ли не заметил я его впопыхах, то ли проснувшаяся жаба не дала присовокупить картину к фотографиям, только Ню продолжала улыбаться нам со стены своей фирменной улыбкой. Художник слегка натуре польстил, и на холсте жена смотрелась исключительной красавицей.

Однако тут же выяснилось, что волновало Фила отнюдь не искусство живописца.

— Ты что-то там бормотал про усталость, — заметил он, подставляя мне свою пустую рюмку, — только я не понял. В любом случае, старичок, отпуск придется отложить до пенсии. От Совета Европы мидовцы сами отобьются, им не впервой, есть куда более срочная работенка… — и, помедлив для солидности, тоном ниже пояснил: — Оч-чень серьезные заказчики, лично подъезжали!

Умолк, созерцая, как я разливаю водку. Жара к ночи немного спала, но воздух в квартире, мягко говоря, не дышал вечерней свежестью, а сама она напоминала душегубку. Расспрашивать его я не стал, не было нужды. Более того, от одной мысли, что он готовится взвалить мне на плечи новую проблему, начинало предательски поднывать сердце. Не знаю, как это назвать, но что-то со мной происходило, и это «что-то» отнюдь не вселяло оптимизма. Подходящим словом было бы, пожалуй, отупение, но оно не передавало той степени безразличия, какое мною овладело. Загнанных лошадей пристреливают, и это гуманно.

— Тебе не интересно?

Я поднял рюмку. Феликс взялся за свою. Чокнулись. Приняли на выдохе. Фил подцепил на вилку пельмень.

— Слышал когда-нибудь о коэффициенте маргинальности общества?

Когда он пьет водку, всегда страдает лицом, не знаю, как с такими манерами его держали в дипломатах. Потянулся, утирая другой рукой слезу, за маслинкой. Эстет, мог бы закусить стоявшей на столе кислой капусткой, зря, что ли, я ее покупал.

— Извини, что сидим по-студенчески, Нюська временно в отсутствии.

Феликса это мало волновало, вынув изо рта косточку, он гнул свою линию:

— Если грубо, то этот коэффициент показывает степень превращения народа в стадо.

Я придвинул к себе селедочку в банке. Удобно, не надо чистить. Порезал кольцами белый лук, вот тебе и закуска. Опять же вода в кастрюле закипала, пора бросать вторую порцию пельменей. Но из природной вежливости поинтересовался:

— И что с того?..

— А то, — взорвался Феликс, — что речь идет об очень больших деньгах! Говори, знаешь что-нибудь об этом долбаном коэффициенте или придуриваешься?

Уставился на меня через стол, как на врага народа. Я не спеша закурил, закинул ногу на ногу и посмотрел на него с каким-то даже академическим интересом. Да-а, отяжелел Фил за последнее время, но еще не обрюзг, это у него впереди.

— Ну, допустим!.. — Страсть как не хотелось вдаваться в подробности, но под его буравящим взглядом пришлось. — Существует гипотетическая кривая Лидермана — Гаусса, а на ней, по гипотезе авторов, можно найти точку невозврата, пройдя которую, общество уже неспособно к возрождению…

— Во как! — искренне удивился Фил. — Я о ней слыхом не слыхивал. Откуда только ты свои знания черпаешь? Ну-ну!..

Я не стал его разочаровывать: и Лидерманом, и Гауссом был я, и гипотеза эта принадлежала мне. Появилась она у меня в начале девяностых. Готовя для клиентов материалы, мне и раньше приходилось блефовать, так что на этот раз все произошло едва ли не автоматически. Что ж до идеи о неспособности русской нации к выживанию, она висела в воздухе, а я, благодаря Филу, имел еще и доступ к закрытой статистике. Впрочем, достаточно было отъехать на сто километров от Москвы и Ледерман с Гауссом могли отдыхать. О том же, но мудреными словами, говорили и эквилибристы от политики, но никто их не слушал, а если и слушал, то не хотел, а скорее всего, неспособен был понять…

— Описывающая кривую функция строится с использованием эмпирических данных, так что коэффициент превращения общества в быдло…

— Маргинальности, — поправил меня Феликс, — давай придерживаться терминологии: коэффициент маргинальности!

— Хорошо, — согласился я, — будь по-твоему, маргинальности, в принципе вывести можно.

Решив, что тема таким образом исчерпана, я протянул руку к бутылке, но Фил обмен мнениями законченным не считал. Сняв дымчатые очки, помассировал усталые глаза пальцами, побарабанил ими по столешнице.

— Возьмешься? Этим… — последовало не вполне парламентское слово, — позарез нужно знать, когда народ дойдет до кондиции!

Бляди здесь, конечно, ни при чем, но понять Феликса было можно. Не знаю, имел ли он в виду все руководство страны или отдельных личностей, поэтому огульно согласиться с ним не мог, но чувства его разделял в полной мере.

Фил между тем ждал ответа. И продолжал ждать после того, как мы выпили и я снова наполнил посуду. Упорный малый, но и его начинало разбирать. Судить об этом можно было по непроизвольному движению большого и указательного пальцев, характерному для ситуаций, когда речь заходит о деньгах.

— Скажи, ты, случаем, не знаешь, что такое луз кенон?

Брови Феликса медленно поползли вверх.

— Лу-уз кэннон?..

Судя по тому, как он протянул длинное «у» и заменил простецкое «е» на благородное «э», речь могла идти лишь о чем-то глубоко британском, и Фил мою догадку подтвердил:

— По-английски это значит: сорвавшаяся с креплений пушка, одна из тех, какими пользовались на парусных кораблях. Применительно к людям… — вытряхнул, следуя моему примеру, из пачки сигарету. Прикурил. — Так говорят о непредсказуемом человеке, разрушающем все вокруг себя, и в первую очередь себя самого. Между прочим, сильный образ, особенно если представить, с какой чудовищной силой шарахается по палубе орудие, круша всех и вся на своем пути! И предсказать, в какую сторону под действием качки оно в следующую секунду метнется, совершенно невозможно… — с удовольствием затянулся. — Тебе-то это зачем?..

Спросил, хотя не мог не понимать, что речь идет обо мне, и наверняка догадывался, из чьих карминно-красных уст я получил такой комплимент. На улице тем временем поднялся ветерок. Из раскрытого настежь окна пахнуло жаром, как из топки паровоза.

Для того чтобы открыть рот, мне понадобились все оставшиеся в моем распоряжении силы:

— Слышь, Фил, прости скотину, только продолжать работать я больше не могу! Крыша едет, надо немного передохнуть… — и, чувствуя необходимость сгладить впечатление, пояснил: — Представляешь, видел тут целующуюся в метро парочку и не позавидовал…

Судя по растерянному выражению лица, Феликс не успевал следить за ходом моих скачущих, как перепившиеся блохи, мыслей. Впрочем, никакого хода и не было, на сердце чугунной плитой лежала звериная тоска.

— Та, которая целовалась, твоя знакомая?

Очень неглупый парень, но с образным мышлением иногда не дружит. Оно и понятно: ему во всем нужна логика. Если ее нет, наизнанку тебя вывернет, а искомое добудет. Последствия, прежде чем щелкать клювом, надо было предвидеть, но расслабился, забылся. Черт его знает, как до него донести то удивление от собственной пустоты, которое я испытал.

— Понял, — навалился грудью на стол Фил, — все понял: ты застукал Нюську!

Господи, грехи мои тяжкие! Хорош, ему больше не наливать! Впрочем, и водки в бутылке оставалось на мизинец.

— Ты сам-то слышишь, что несешь? Завидовать мужику, целующему твою жену, — это же извращение!

Как бывало, когда я в брал над ним верх, Феликс отодвинулся от стола и насупился:

— Тогда объясни, в чем фишка!

Тихо плавились мозги. Вопреки только что принятому решению, я открыл бутылку виски и наполнил наши рюмки.

— Фишка в том, Фил, что я представления не имею, как дальше жить.

Другой бы начал меня утешать или на худой случай пустился в рассуждения о тщете бытия, а Феликс обрадовался.

— Ха, удивил! Этого никто не знает, и ничего — живут! Хочешь немного отдохнуть, давай я пристрою тебя на время депутатом. Задаром! — В растерзанной на груди рубашке, он был олицетворением доброты, но и сам понимал, что палку перегнул. — Хотя, если честно, без денег ты им на фиг не нужен, кнопки нажимать можно и зайца научить! И потом, это может подорвать мой бизнес… — Пусть и пьяненький, а картинку, что значит опыт, держал. — Давай лучше так, возьмись за проект, а там видно будет! Пойми, если завяжемся с этими ребятами, у нас с тобой вся страна в кармане!

Смотрел на меня, как на счастливчика, не понимающего привалившего ему счастья. Полез со мной чокаться с таким видом, будто все проблемы сняты и остается только праздновать. Мне же страна в кармане была не нужна, поэтому и качал головой на манер китайского болванчика.

Рука Фила повисла в воздухе.

— Хорошо, — ухмыльнулся он, хотя за версту было видно, что ничего хорошего на горизонте не предвидится, — только не такая же ты скотина, что откажешься помочь другу! Не говори мне, что у тебя нет соображений, как использовать этих двух…

Фил верил в меня, как в Бога, а точнее, как в Его заместителя по инновациям. Прижал, паразит, к стене, знал, на какую ловить наживку, потому что клевал на нее и сам.

С трудом сдерживая улыбку, я поднял рюмку и подсказал:

— Лидермана и Гаусса…

— Именно! — подтвердил он, чокаясь. — С их помощью ты без труда выведешь этот чертов коэффициентишко…

— Насчет «без труда» — это вряд ли! — охладил я его пыл и тут же обнадежил: — Но кое-какие соображения у меня действительно имеются, правда весьма общего характера. Готов ими с тобой и с твоими аналитиками, кто будет заниматься проектом, поделиться. Исходить надо из того, что чем больше коэффициент, тем ближе общество к состоянию стада баранов. Так?

Феликс не был в этом особенно уверен, но кивнул:

— Вроде бы! Учти, у меня в аттестате по математике тройка, так что ты не очень…

— Ну, допустим, я тоже не любимый ученик Софьи Ковалевской! — поставил я его на место и продолжал: — Если это предположение справедливо, то в числитель следует включить показатели, отражающие любовь народа к власти, коррупцию, наркоманию и алкоголизм. Здесь же должны найти свое отражение ксенофобия и выплеснувшиеся на телевизионный экран бездумность вперемежку с жестокостью…

— А в знаменатель? — поинтересовался Фил, но я сильно подозревал, лишь для того, чтобы хоть как-то отметиться и тем сохранить раскрасневшееся от выпитого лицо.

— С ним проблем еще меньше! — успокоил я. — Под разделительной чертой уготовано место испускающим дух науке и искусству, ну и, конечно, неродившемуся в результате аборта гражданскому обществу. Но тут надо быть очень аккуратным…

— Это почему? — насторожился Феликс.

— На ноль делить нельзя.

— А… — протянул он, — объясняешь доступно! Осталось только прикинуть на бумажке арифметику, и готово. Делов-то часа на полтора, а ты кобенишься! Утрем, Серега, Академии наук нос! Проект хотели отдать яйцеголовым, но побоялись, что те начнут тянуть деньги и уж точно по всему свету разболтают. Сам сказал, наука лежит в руинах, а число академиков за последние десять лет удвоилось…

Отодвинулся от стола и как бы из этого далека окинул меня взглядом. Выползшая было на его лицо довольная улыбка начала линять, и оно приобрело озабоченное выражение. Представившаяся взгляду Феликса картина ему явно не нравилась. Нет, пьяным он не был, а если и был, то немного.

Нахмурился, спросил, как спрашивают тяжелобольного, аккуратно подбирая слова:

— Слушай, Дэн, что с тобой происходит? Какой-то ты сам не свой. Здоров, при деньгах, жена красавица… чего тебе еще надо?

Моя слабая улыбка если о чем-то и свидетельствовала, то лишь о неспособности что-то связное произнести. Мы часто и с упоением играем словами, но, когда речь заходит о нас самих, мало что можем объяснить. В том и заключается подлость жизни, что ничего вроде бы не происходит и сегодня ты в точности такой же, как вчера, а обернешься — за спиной унылая пустыня, и не понять, как ты все это время жил.

— Видишь ли, Фил… — начал я и тут же умолк.

— Вижу, — кивнул он, — все вижу! Ну выдохся, с кем не бывает, ну язык на плечо — будь мужиком, соберись.

Прием был стар, как мир: взять на «слабо», и в другое время сработал бы, но не сейчас. Американцы говорят, человек может двинуть по ведру ногой только раз, последним движением перед тем, как вытянуться в струнку и отдать концы. Что-то похожее происходило и со мной.

— Не знаю, Фил, ничего не знаю…

Он продолжал меня скептически разглядывать.

— Мятый какой-то, с недельной щетиной… Хватит валять дурака, принимайся за новый проект! Хандру и меланхолию надо лечить работой, не давать себе времени вздохнуть. Вспомни, сколько я для тебя сделал, сколько раз выручал. Одна твоя выходка с туалетной бумагой стоила мне седой головы. Надо же было додуматься порекомендовать для увеличения спроса печатать на отрывных листках портреты политиков! А рекламный слоган: «Вы кем сегодня подтирались?»! Я уже не говорю о твоей идее воспользоваться моделью евреев: разогнать русских по миру, пусть учатся себя уважать, и только потом собрать в новую Россию… — тяжело вздохнул. — Но что меня действительно чуть не убило, так это предложение ратифицировать международную конвенцию по борьбе с коррупцией! Неужели тебе, коллекционному идиоту, не понятно, что на следующий день пришлось бы отправить за решетку все руководство страны? — перекрестился. — Слава Господи, я успел перехватить бумагу, иначе скандала было бы не избежать!.. Н-ну, что лыбишься?

А я вовсе и не улыбался, просто не хотел говорить, что в первую очередь Фил спасал собственную задницу. Да и жарко было, как в предбаннике преисподней, и душно, словно под солнцем в парнике. Наверное, от этого он и изменился в лице и, вытащив носовой платок, принялся промокать взмокшие лоб и щеки. Долго протирал стекла очков и, лишь водрузив их на нос, поднял на меня глаза.

— Извини, Серега, я только что это понял! Плохой диагноз, да? Врачи сказали?..

Я кивнул. Что ни говори, а приятно, когда друг о тебе беспокоится. Даже если в то же время прикидывает, кем тебя после похорон заменить. Знал, что был к нему несправедлив, но не мог ничего поделать со своим изощрившимся в анализе вариантов умом.

— Может, слышал, есть такой синдром хронической атаки! Это когда окружающий мир не оставляет человека в покое.

Феликс видимым образом колебался, но все-таки не выдержал, спросил:

— Это смертельно?

— Более чем!

На его пошедшем красными пятнами лице появилось выражение недоумения.

— Как это?

Свет люстры под потолком играл гранями хрустальной рюмки у меня в пальцах.

— Более чем — значит, что человеку еще жить и жить в этом мире!

Феликс шумно выдохнул и бесцветным будничным тоном констатировал:

— Сука ты, Денников, редкостная, каких поискать!..

И был прав. Врачи говорят о синдроме хронической усталости, но этого мне показалось мало и я заменил усталость на атаку. Впрочем, очень возможно, что я просто опередил науку и со временем новая напасть займет достойное место в списке донимающих человечество недугов.

Курить не хотелось, но на столе валялись сигареты, а для сохранения осмысленности разговора требовалось сделать паузу. Фил сидел насупившись, его дорогая рубашка взмокла и прилипла к телу. Чтобы загладить вину, надо было сказать ему что-то приятное или хотя бы как-то развлечь и заинтересовать.

— Знаешь, один мой знакомый купил по случаю авианосец. Когда нас достанет, попросимся к нему матросами. Представляешь, ласковое южное море, на волнах дрожит лунная дорожка, а над головой мириады ярких звезд. Мы сидим с тобой на палубе с бутылкой кубинского рома и любуемся всей этой красотой. Веет легкий бриз, из воды стаями выпрыгивают летающие рыбки, а захочется оттянуться, в паре часов хода Гавайи или Капакабана с загорелыми девочками в бикини…

Феликс поморщился и, сделав над собой усилие, поймал меня в фокус.

— Сколько?

Вопрос застал меня врасплох.

— Чего «сколько»?

— Сколько твой знакомый заплатил за авианосец?

С романтикой этим вечером у Фила как-то не складывалось… Не нужно ему было теплое дыхание ветерка, и устилавшие пляжи Рио сексапильные негритянки его не волновали. И вообще, мой друг как-то разом потух и пригорюнился. Взялся было за пустую рюмку и посмотрел на меня, но выпить ему я не предложил.

Он и не настаивал, только хмыкнул:

— Помнишь, пели: на дальней станции сойду, трава по пояс? — В чертах его лица проступило что-то болезненное. — Не верь, Серега, вытоптали ту траву под корень, теперь там коттеджи новых русских!

И засмеялся, хотя лучше бы он этого не делал. Тяжело оперевшись о стол, поднялся на ноги. Прихватил со спинки стула пиджак, сунул в карман модный галстук. В дверях задержался, привалился виском к косяку.

— Жизнь себе, я знаю, ты придумаешь, и с Нюськой у тебя наладится…

Я благодарно улыбался, хотя известно, что бомба в одну воронку дважды не падает. Бомбой этой был я или на худой конец сорвавшейся с привязи пушкой.

Но оказалось, что добрые его слова были лишь прелюдией к главному:

— …мне-то как быть?

 

3

К монахам я отношусь, прямо скажем, без особого почтения. Хорошо им там, в тиши за кирпичными стенами, спасать собственную душу, ты пойди послужи Господу в толпе оглашенных! Или оглушенных льющимися на голову потоками грязи и бессмысленной трескотни. И в монастырь меня никогда не тянуло, хотя принять на годик-другой обет молчания я был бы не против, отдохнуть от игры в слова, набившие на языке оскомину. Огромную, из всего имеющегося воска, свечку надо было бы поставить Господу, если бы хоть раз в день человек произносил нечто, пусть не новое, но имеющее смысл, однако не дано. В одном из американских университетов провели исследование: в течении недели снимали обыденную жизнь людей, а для анализа полученных данных применили технологию изучения поведения крыс. Оказалось, что девяносто три процента времени подопытные не пользуются сознанием, но мне кажется, цифра эта лукавая, ее намеренно занизили, чтобы сохранить иллюзию осмысленности жизни. В России такие эксперименты не проводят и правильно делают. Зачем тратить бюджетные деньги, если их можно своровать, достаточно оглядеться по сторонам: тех, что хомо, — пруд пруди, а сапиенсов днем с огнем не сыщешь. Если верить академику Павлову, то инстинкты, а по Пушкину — привычки, давно заменили нам не только способность мыслить, но и отпущенное человеку счастье, и я что-то не слышал, чтобы кто-то против этого протестовал.

Кто-то скажет, мол, старческое брюзжание?.. Да, пожалуй, думал я, выходя из дома за сигаретами, но при желании его можно выдать за житейскую мудрость. Это только в молодости жизнь представляется долгой и прекрасной, а пообтираешься в толпе себе подобных — и краски начинают линять, и наружу проступает серая, как шинель пожарного, канва обыденности. Что скрывать, в те далекие годы тоже возникали сомнения, но еще не душили, зато глупые стишки лились на бумагу, словно вода из крана. Достаточно было открыть рот, и на глазах потрясенных слушательниц рождался шедевр. Помнится, в порыве поэтического вдохновения родилось:

Легок был в сочинительстве и беззаботен, одно слово — художественная натура. Не задумывался, жил. Оказалось, если талант надо закапывать в землю, способности уходят сами, достаточно не подкармливать их ежедневным трудом. По-английски, не простившись. В те счастливые, щедрые на глупости времена я об этом не догадывался. Как художник сломался на Левитане, как поэт не мог состояться в принципе, зато неуемная тяга к творчеству разбудила во мне буйную фантазию. А еще сказки, я на них вырос.

Но, как всегда и бывает, детство быстро закончилось, и я обнаружил себя стоящим на ступенях школы с аттестатом зрелости в кармане нового, купленного по такому случаю родителями костюма. Впереди была взрослая жизнь, мы ломанулись в нее радостной толпой. Думаю, в этот трогательный момент преподаватели нашего весьма среднего учебного заведения испытали большое облегчение. Не потому, что выпускной класс им попался буйный, ребята мы были интеллигентные, но каверзы любили и порой вытворяли такое, что руководство школы прямым ходом тащили на бюро райкома партии. Она в то время была одна, хотя в воздухе уже витал запашок разложения.

Теперь, с высоты совершенных ошибок, наши шалости кажутся безобидными, но тогда все обстояло иначе. Казалось бы, что тут страшного, если четвертой в подборке профилей Маркса, Энгельса и Ленина стала морда бегемота — шутка! — а с завучем случилась истерика. Парторг, любимый нами седовласый географ, угодил в больницу, правда, злые языки утверждали, что лег на сохранение: партийный билет все еще был ему дорог. Ну а меня, едва успел смыть с рук конторский клей, уже тащили пред светлые очи бледного, как полотно, директора. Но недоброжелатели просчитались, я уже тогда знал, что лучшая линия защиты — это полная несознанка. Да и шкодничали мы не по злобе, а от избытка дурной энергии. Слова «фрондерство» отродясь не слыхали — с нашим-то преподавательским составом! — и комсомольские значки носили вверх ногами не в знак протеста, а для фана. Первым начал Феликс, он был комсоргом. Из-за контрольной по математике в школу не пришел, закосил под больного, на собрании его и выбрали. Такая была традиция. Впрочем, замечать эту шалость никто из учителей не пожелал. Изверившиеся конформисты, они готовили себе достойную смену и в этом деле преуспели. Из нас получились если не законченные циники, для этого предстояло познакомиться с нравами общества, то прагматичные скептики, прекрасно знавшие цену лозунгам и пропагандистской трескотне.

Лозунги?.. Когда же это было?.. Нет, не в школе, на первых курсах института! Москву в те времена украшали к праздникам растяжками, писали на них редкостную по бессмысленности хрень типа «Труд, Мир, Май!». Мы решили не оставаться в стороне и внести в дело посильную лепту, правда немного подредактировав текст. Раздобыли красного кумача полотнище и вывели на нем тем же шрифтом те же слова, за исключением разве что последнего, но и оно было из трех букв. В конце поставили жирный восклицательный знак. Повесили изделие ночью в центре города и стали наблюдать, но ничего не происходило. Вообще ничего, а дворник со стремянки растяжку еще и поправил, чтобы ткань не морщила. Так бы и пропало наше художественное творчество, если бы в милицию не позвонил иностранец. Наверняка шпион, незнакомый с Венской конвенцией, запрещающей дипломатам вмешиваться во внутренние дела страны пребывания…

Сидеть под бетонным козырьком стало невмоготу. Подумать только, вышел на минутку за сигаретами, а оказался на ступенях родной школы! Развспоминался, расчувствовался. И не то чтобы шел намеренно, нет, все получилось само собой. Наверное, стоит нахлынуть воспоминаниям, как ноги несут сами человека туда, где ему хорошо жилось. Уходить надо было не только из-за жары, наблюдавший из окна жизнь обыватель мог встревожиться и позвонить в полицию, мол, небритый и подозрительный, еще и курит, ну точно педофил. А у меня и документа с собой нет, и никто не станет слушать про тихий день светлой памяти о себе. Правоохранительным органам трудно объяснить, что иногда стоит прислушаться к тому, что происходит у тебя внутри. Помимо звуков, сопровождающих пищеварение.

Отряхнул, поднявшись на ноги, джинсы и побрел в сторону станции метро. Вечер воспоминаний можно было считать оконченным. Феликс сказал, что жизнь себе я придумаю, вспоминал я, держась теневой стороны, что ж, хотелось бы верить! Только уж больно она, эта жизнь, липкая, как застрявшая в волосах жвачка, выдирать придется с клочком прошлого. Стоял в дверном проеме, как нетрезвый портрет в раме из багета, но глаза за стеклами дымчатых очков у него были растерянные. Видеть их я не мог, но догадывался. Никто в нашей стране не станет спорить, что пьянки с заказчиками — дело необходимое, теперь для разнообразия ему придется работать головой. И все же Фила мне было жаль. Не помню чей, только у кого-то из классиков был рассказ про мастерового, построившего богатею дом. Тот отказался платить, тогда плотник выбил из фундамента брусок, и постройка превратилась в груду бревен. Оказаться таким бруском мне не хотелось, но и впахивать, как трактор «Беларусь», сил больше не было…

Тем более что со мной творилось что-то неладное. Здоровый малый, а на эскалаторе повело так, что пришлось двумя руками вцепиться в поручень. Кому расскажешь, засмеют. Под землей было не многим лучше, чем на поверхности. Ошалевшие от духоты пассажиры двигались, как лунатики, а по станции на манер маятника вышагивал из конца в конец милицейский патруль. Именно милицейский, потому что не ясно, как таких задохликов записали в полицейских. Ребятишки, соплей перешибешь, прогуливались по четверо, наверное, чтобы легче было отбиваться от хулигана. Летом еще куда ни шло, а зимой, в шинелях не по росту и великоватых шапках, мальчишки смотрелись Филиппками. Но удивили меня не они, а количество их маявшихся на платформе сослуживцев обоего пола. Девчушки в шлемах космонавтов и бронежилетах смотрелись до смешного забавно.

Пришедшая догадка ошеломила настолько, что я был вынужден опуститься на скамейку! Во рту пересохло, на губах появился неприятный металлический привкус. Болезненно кольнуло под ложечкой. Закрыв глаза, привалился спиной к прохладному мрамору стены. Не может быть! Все, что я говорил генералу из МВД, носило исключительно сослагательный, гипотетический характер. Феликс просил хоть что-то посоветовать, ну я и… а он все кивал рано поседевшей головой, и, словно прилежный школьник, мои слова записывал. Нельзя же, в самом деле, чтобы запутать преступников, переодеть в форму полиции все население страны! Это же немыслимо…

Хотелось прилечь и растянуться на лавке во всю длину.

Или мыслимо? Или уже происходит?.. В таком случае, надо срочно вспомнить, что еще и кому я наговорил, иначе страну ждет череда потрясений! Эта новая мысль заставила меня похолодеть. Не было ли у нас с Филом встреч с Генштабом и руководством ядерными силами? Или на международном уровне? Что, если, щелкая клювом, я поставил человечество на грань выживания? Ведь мог же, мог!.. Собрав остатки воли в кулак, сосредоточился. Нет, вроде бы нет, представители иностранных правительств и Секретариата ООН за рекомендациями, кажется, не обращались…

На лбу выступила испарина. Приступ неврастении начал проходить, но сменившее его состояние ничем по взвинченности и мешанине чувств ему не уступало. Много раз, балансируя на грани бодрствования и сна, я видел череду сменявших друг друга образов. Случалось, что в эти пограничные мгновения ко мне приходили решения самых сложных проблем, но никогда это не происходило со мной днем и наяву. Измененные состояния сознания возникают от перенасыщения организма кислородом и от галлюциногенов, я же всего лишь устал. Или длительное умственное перенапряжение и есть своего рода наркотик?

Веки налились свинцом, я ничего с этим не мог поделать. Да и не хотел. Мне казалось, что где-то совсем близко играет струями фонтан и беззаботно щебечут птицы. Разгоряченного лица коснулось легкое дыхание ветерка, принесло запах свежескошенной травы и еще какой-то неприятный, вызывающий рвотное чувство. Убрать бы его, подумалось мельком, а заодно и что-то жесткое, что больно упирается в бок, тогда можно будет заснуть и увидеть, как в детстве, удивительный по красоте, сладкий сон…

Но нет, боль не проходила, и я с трудом разлепил глаза. Непосредственно перед моим носом попирали волосатыми столбами землю четыре обутые в сандалии ноги. Что-что, а воздух они точно не озонировали. Мой взгляд скользнул вверх, там, кадром из мультфильма про людоедов, я увидел рассматривавшие меня две поросшие щетиной разбойничьи морды. За один только вид их обладателям можно было дать лет по десять колонии строгого режима. Понимая, что все это мне лишь кажется, я им улыбнулся и приготовился снова заснуть, но не тут-то было. То, что произошло следом, приверженец материализма назвал бы доказательством объективности реальности, данной человеку в ощущениях. Причем ощущения эти были на редкость неприятными.

Один из каннибалов, кто выглядел старшим, отвел ногу и ткнул меня носком сандалии под ребра. Поинтересовался с гримасой неудовольствия у сотоварища:

— Этот?

Напарник его, казалось, колебался, но все же подтвердил:

— Вроде похож!

Его слова прозвучали сигналом к действию. Пнув еще раз для острастки, мордоворот прихватил меня за ворот рубахи и рывком поставил на ноги. С дарованной ему природой силой убивец мог бы подрабатывать подъемным краном. Сказал почти нежно, дыша мне в лицо плохо переваренным луком:

— Разлегся тут, а ведь тебя ищут!

И привычным движением заломил мне руку за спину. Второй архаровец зря времени тоже не терял, заломил вторую. Я не смог этого стерпеть и замычал:

— Ммм!..

— Так ты еще и обзываться! Менты, говоришь, поганые? — возмутился старший из людоедов, но я успел его упредить:

— Вы что, мужики, с дуба рухнули! Я ж так ласты склею…

Собравшаяся вокруг толпа радостно загалдела. Между тем запястья мои стянули веревкой так, что боль прошла по всему телу. Насколько возможно выпрямившись, я огляделся по сторонам. Обступившие нас со всех сторон люди выглядели странно. Одетые в светлые балахоны, они тыкали в мою сторону пальцем и обменивались мнениями о моем будущем, а точнее, спорили, на каком из городских кладбищ меня похоронят. Пара юродивых кривлялись, кто-то от радости скакал козлом, и я понял, что бенефис мой удался на славу. Над их головами, в том месте, где площадь с фонтаном переходила в улицу, на фоне бесконечно синего неба красовался билборд: «Хлеба и зрелищ!»

Повернуться и посмотреть, что делается у меня за спиной, я не успел, получил удар под дых и согнулся пополам, что привело зрителей в неописуемый восторг. Однако смог прохрипеть:

— Командир, может, договоримся?

И хотя дикция моя не отличалась четкостью, повторять деловое предложение не пришлось. Заклинание преобразило моих мучителей волшебным образом, а тот, что помоложе, даже стряхнул с моего плеча невидимую пылинку. Его более опытный напарник не стал размениваться на сантименты, а просто и грубо меня обыскал.

Буркнул недовольно, зло сверкнув глазами:

— Нищий, гаденыш, нет у него ни денария!

Новость о моей финансовой несостоятельности настолько их расстроила, что остаток пути до запряженной осликом повозки я проделал волоком, а приземление на ее дно лишь с большим натягом можно было назвать мягким. Что происходило дальше, я не смог бы описать. Мир моих ощущений схлопнулся до размера деревянного короба, а из многообразия звуков до ушей доносилась лишь ругань палачей да стук колес о камни мостовой. Если принять правила игры, думал я, а ничего другого мне не оставалось, дела обстоят совсем неплохо. Жив, и не то чтобы покалечен, а ведь могли бы! Опять же новая реальность может оказаться лучше старой, что не так уж и трудно. Сомнения и страхи имеют смысл, когда от тебя что-то зависит, иначе они пустые слова из учебника по психиатрии. Вранье это, что люди живут в материальном мире, на самом деле мы обретаемся в его отражении в нашей психике, а уж в какой грани этой призмы он преломится, от нас не зависит. Никто в здравом уме не станет утверждать, что он лев, представляющий себя бабочкой, а не бабочка, воображающая себя львом. Не дано человеку знать, кто он на самом деле, и это прекрасно, иначе в дома скорби стояли бы километровые очереди. Не разгадать ему великой загадки мироздания, остается лишь уповать на милость Создателя и учиться наслаждаться быстротечной прелестью бытия…

Правда, особого наслаждения, елозя телом по зловонным доскам повозки, я не испытал. Судя по всему, меня занесло в Вечный город, а жаль. Когда в институте проходили упадок Римской империи, у меня случился роман с одной штучкой из медицинского, и семестр мы с ней пролетели, как фанера над Парижем… на экзамене выяснилось, что над Римом! Из курса лекций я запомнил только про гонения на христиан и вопросы профессора сводил к красочному описанию страданий этих несчастных людей. Не помогло. Но страшно другое — что, если моя тогдашняя любимая до сих пор не отличает гайморит от геморроя?

Если же, пытался я рассуждать, абстрагироваться от обстоятельств, человек ко всему привыкает. Что с того, что Древний Рим, образование позволяет, устроюсь не хуже людей. Мысли от выматывающей тряски по булыжнику дробились, накладывались на воспоминания, блаженное ничто распахнуло навстречу мне свои объятия, и над моей головой сомкнулись волны небытия…

Когда сознание вернулось, я обнаружил себя распростертым на мраморном полу большой, светлой комнаты. Прямо передо мной на невысоком подиуме возлежал жирный мужик в тунике и, брюзгливо выпятив нижнюю губу, пощипывал с тарелки виноград. Пресыщенное выражение его лица показалось мне удивительно знакомым. Черты его оплыли, волосы были зачесаны на и без того узкий лоб. Поганый ящик я стараюсь не смотреть, но, включив его ненароком, часто натыкаюсь на таких же самодовольных бонз, вещающих о благе народа и судьбах страны.

Поскольку руки мои оказались свободными от пут, я с удовольствием помассировал натертые веревкой запястья. Сел и огляделся по сторонам. Комната, лучше было бы назвать ее залом, имела вместо одной из стен колоннаду, за которой, судя по всплескам воды, находился бассейн или фонтан. Остальные три стены были украшены красочными фресками, изображавшими фальшивые окна со вставленными в них, как в раму, причудливыми пейзажами. Настоящие оконца, на удивление маленькие, располагались высоко под потолком.

Судя по виду, мясной породы мужик был здесь хозяином. Так уж повелось в веках, что благосостояние граждан немедленно отражается на их обличии и живом весе.

— Очухался? — процедил он, бросив в мою сторону взгляд из-под набрякших век, и хлопнул в ладоши.

На его зов, сломавшись в поясном поклоне, прибежал раб. В набедренной повязке и с кувшином в руках, засуетился, наполняя стоявшие на низком столике кубки. Не успел он удалиться, как в зал, неся себя с достоинством, вплыла женщина. Красивая?.. Да, очень! Но в глаза первым делом бросалась не красота, а кошачья грациозность движений. На тонко очерченных губах дрожала таившая загадку бытия улыбка.

— Ты звал меня, мой Теренций?

Спросила вроде бы борова, а смотрела с прищуром на меня. В игравшем интонациями голосе звучала нега Востока.

— А, Синтия! Садись, выпей с нами вина… — Тот, кого звали Теренцием, сделал приглашающий жест рукой.

— Не помешаю ли я тебе? Ты, вижу, весь в делах! — проворковала певуче женщина. В ее словах таилась ирония, предназначенная, как нетрудно было догадаться, лишь для меня. — Рим продажен и суетен, у сенатора могут быть тайны…

Теренций воспринял сказанное на полном серьезе, и я подумал, что истолковал ее тон неверно, как вдруг Синтия мне подмигнула. Или это только почудилось? Или мне показалось, что почудилось, будто я своими глазами, а на самом деле… Голова шла кругом, но поскольку я все равно ничего не понимал, то не стоило и беспокоиться.

— Ты права, дорогая, римский плебс вздорен и жаден, — пробасил сенатор и тяжело вздохнул. Скорее всего, от переедания. — Ты даже представить себе не можешь, как ты права! Ночи не сплю, кусок сухой лепешки в горло не лезет от дум о благе народном! Но пришла ты как нельзя кстати, разговор у нас с гостем дружеский, где-то даже задушевный. К тому же не мне тебе говорить, сколь высоко я ценю твое мнение… — повернулся в мою сторону. — Как, ты сказал, тебя зовут?

Я назвал себя. Не дожидаясь, когда Теренций переварит информацию, Синтия повторила по слогам:

— Сергей!.. — покачала головой. — Слитком длинно, думаю, для краткости мы будем называть тебя Геем…

Я поперхнулся. Поданный рабом кубок дрогнул в руке, и добрая половина вина оказалась у меня на рубашке.

— Вижу, тебе мое предложение не понравилось, — засмеялась Синтия. — Но почему? Это же так созвучно благородным римским именам! Взять хотя бы того же Гая Калигулу, не говоря уже о Гае Юлии Цезаре!..

Поскольку плутовка продолжала ехидно улыбаться, мне ничего не оставалось, как постараться звучать убедительно:

— Видишь ли, госпожа…

Ее широко раскрытые глаза сузились до размера щелок, и в них запрыгал веселый чертенок.

— Можешь называть меня Синтией!

На этот раз в игре ее интонаций мне померещилось обещание. Похоже было, миражи становились моей визитной карточкой, но разбираться в собственных чувствах, и уж подавно в ее, было недосуг.

— Видишь ли, Синтия, Гай и гей, по сложившимся понятиям, имена разные, хотя в случае с Калигулой я не был бы так категоричен… — сделал небольшую паузу, призванную подчеркнуть мое уважение к собеседникам. — Для меня, человека из народа, было бы слишком большой честью встать в один ряд с римскими императорами! Хотелось бы верить, что, идя мне навстречу, вы не сочтете невозможным пользоваться полученным мною в школе прозвищем. Поскольку фамилия моя длинна и труднопроизносима, друзья называют меня просто Дэном…

— Ну что же, Дэн так Дэн! — милостиво согласилась женщина, пожав беломраморными плечами.

Держа в руке кубок, как-то очень по-свойски уселась на подиум. Сделала глоток вина. Я поспешил последовать ее примеру. Жизнь явно налаживалась, о чем свидетельствовал изысканный вкус напитка, разительно отличавшегося от той бурды, что впаривают российскому покупателю под разными наклейками.

Молчавший все это время Теренций ожил:

— Похоже, эээ…

— Дэн, — подсказала Синтия, — этого симпатичного парня зовут Дэн, впрочем, ты все равно забудешь!

— Похоже, Дэн, — послушно повторил сенатор, — боги оставили тебя своими молитвами! Или единственный Бог?.. Мне говорили, ты христианин? Отрицать, надеюсь, не станешь?

Отрицать?.. В чем в чем, а в вероотступничестве заподозрить меня было трудно! Каждый русский, часто втайне от себя, в глубине души христианин. Хотя бы потому, что на иную, кроме божественной, милость — а тем паче власти и общества — ему рассчитывать не приходится. Стоит жареному петуху занести свой клюв, как мы бежим в церковь ставить свечку. Но, зная сложившуюся в Риме практику, бравировать своей принадлежностью к религии предков как-то не хотелось. Тем более что в словах Теренция слышалась угроза, и отнюдь не скрытая.

— Или ты, как этот?..

— Апостол Петр! — заполнила оставленную для нее паузу женщина. — Он трижды отрекся от Учителя…

— Именно! — подтвердил сенатор. — Что бы, Синтия, я без тебя делал!

И посмотрел на меня воловьими, навыкате, глазами. Я тем не менее продолжал тянуть время и отвечать не спешил.

— Видишь ли, Теренций…

— Мой Теренций! — поправила Синтия, вскинув со значением палец. — У нас бытует примочка величать уважаемых людей «мой». Этим ты как бы примазываешься к их значимости…

— Видишь ли, мой Теренций, — повторил я за ней, намеренно растягивая слова, — в этом деле есть один нюанс! К христианам я себя, естественно, отношу, только если тебя интересует воцерковленность, то тут у меня, как и у многих из нас, есть некоторые соображения…

Выражение лица сенатора стало таким, как если бы он долго жевал лимон.

— Эти ваши прибамбасы мне фиолетово… — ехидно усмехнулся. — Как и диким зверям, рвущим твоих единоверцев на куски! Во времена Нерона вы для фана подожгли Рим, теперь подрываете устои империи, да хранят ее боги! Как гражданин и лидер нации я обязан тебя наказать, если… — пожевал слюнявыми губами сластолюбца, — если мы не договоримся!

Давая время осмыслить свои слова, сенатор отпил из кубка и подал знак стоявшему за колонной рабу вновь его наполнить.

Вот, значит, как, понял я, привычный к жизни в условиях укрепляющейся демократии, у них тут все как у цивилизованных людей! В таком случае, опасаться нечего, искусством договариваться мы все владеем в полной мере. Изобразил на всякий случай на лице усиленную работу мысли, произнес голосом сладким, как шербет Востока:

— Радостно слышать, мой Теренций, что великий Рим стоит на незыблемых принципах морали! Возможность найти компромисс по любым вопросам свойственна лишь продвинутым пользователям застопорившейся на каком-то этапе эволюции. В самом деле, не фанатики же мы, чтобы не видеть за буквой закона собственной выгоды…

Опустил покорно голову, но так, чтобы видеть лицо сенатора. Оно просияло.

— Клянусь Юпитером, ты на редкость сообразительный малый! Приятно видеть, как человек делает выбор в пользу сотрудничества, когда альтернативой ему служит распятие на кресте…

Такое цветистое вступление предполагало наличие у оратора чувства юмора и могло бы сделать честь и Цицерону. Я весь обратился в слух и уже испытывал горячее желание согласиться со всем, что будет сказано, но тут в колоннаду вбежал одетый в короткую тунику юноша. Тяжело дыша, он поклонился сенатору и замер в ожидании разрешения говорить.

Теренций недовольно поморщился.

— Ну, что там еще?

— Прости, мой господин, твое присутствие срочно требуется в Сенате! — произнес посыльный смиренно и ниже склонился в поклоне. — Быдло… — запнулся, — я хотел сказать демос, недоволен тем, что законы принимаются при пустом зале заседаний! Плебс желает, чтобы каждый из народных избранников лично высказывал свое мнение.

Бровки Теренция полезли на узкий лобик, лицо побагровело от гнева.

— Что-о?.. Неужели эти оборванцы еще не поняли, что Сенат не место для дискуссий? До чего поганый попался нам народ! Кормим бездельников, развлекаем собственным присутствием во власти, так негодяи требуют еще и красочных зрелищ. Ну погодите, сегодня же предложу ввезти в страну пятьдесят миллионов гастарбайтеров, они научат смутьянов, как жить, не поднимая головы!

С кряхтением отлепившись от застланного ковром ложа, Теренций хлопнул в ладоши.

— Протокольную тогу и парадные носилки! — Тяжело ступая по мрамору пола, направился в колоннаду, но обернулся и грозно на меня посмотрел. — Не вздумай убегать, поймаем! Поговори пока с Синтией, она баба умная, введет тебя в курс дела.

Я проводил его отяжелевшую фигуру взглядом. Вслед за сенатором зал покинули слуга и посыльный. Сидеть на полу было неудобно, и я переместился поближе к женщине на подиум. Вечерний свет красил видимую часть сада теплыми красками, успокаивающе шелестели струи невидимого фонтана.

Синтия задумчиво потягивала вино, но вдруг повернулась ко мне:

— Знаешь, я представляла тебя другим! Когда Теренций мельком заметил, что его люди изловили сектанта, решила, что увижу оборванного фанатика с горящими глазами, а ты ничего и вполне вменяемый…

Слова ее, по-видимому, следовало принимать за комплимент. Я уже открыл рот, чтобы достойно ответить на похвалу, но женщина меня перебила:

— На первый взгляд Теренций может показаться тормозом, но на самом деле малый не промах, на таких, как он, ищущих во всем свою выгоду, держится любая власть. С одной только подготовки к Олимпийским играм в Афинах настриг столько бабок, что многим и не снилось. Скажешь, ограниченный?.. — пожевала в раздумии губами. — Да, пожалуй, но на Капитолийском холме других не держат, императору ребята с собственными идеями не нужны! В этом смысле мы, гетеры, с сенаторами коллеги, и у тех и у других работа проституточная, правда, платят за нее по-разному. На финансировании Сената не экономят, оно проходит по бюджетной статье «зрелища и развлечения», плебсу между гладиаторскими боями надо давать пищу для разговоров. Романтические времена реформатора Квинта Филона давно прошли, о них вспоминают с ностальгией…

Я слушал Синтию с открытым ртом, так красива и правильна была ее речь, так весомы суждения. Она улыбнулась:

— Что смотришь? Удивлен? Это тебе не задом трясти по зиме на Ленинградке! Под юбчонку задувает, в стылых губах сигаретка, а еще и клиенту надо понравиться. Приходится заниматься собственным образованием, философов почитывать, следить за политической ситуацией. Слышал, может быть, про Луция Сенеку? Твоих единоверцев, между прочим, защищал, за что и пострадал. Он сказал, что мудрость освобождает человека от тщеславия, а великого ума не бывает без примеси безумия. К нашим законодателям его слова трудно отнести, вот за каждым из них и стоит такая, как я, и управляет им, словно марионеткой. — Фыркнула: — Законодатели! Да они только и смотрят, где бы урвать, а блюсти государственные интересы приходится нам, кого клеймят непотребным словом…

Ее манера говорить располагала к себе настолько, что я перестал чувствовать скованность.

— Получается, Теренций — обыкновенная шестерка?

Синтия покачала головой:

— Ну, не скажи! Пусть не самая первая величина, но тем не менее, глава комитета по рабовладельчеству. Чем они там занимаются?.. — Не без горечи усмехнулась. — Слышал, наверное, про борьбу нанайских мальчиков с коррупцией? У них то же самое! Принципиально осуждают, но так, чтобы все осталось по-прежнему. Не стоит надеяться: ворон ворону глаз не выклюет! В остальном Теренций — человек условно приличный, а когда переберет винца, так по убеждениям либерал. Бьет себя кулаком в грудь и шепотом кричит, что ненавидит абсолютизм и только страх потерять нажитое удерживает его в проимператорской партии. Впрочем, другой-то и нет, оппозиция открывает рот исключительно с высочайшего соизволения. Ее искусственно разводят, чтобы потомки не упрекали Рим в отсутствии демократии.

Я едва ли не физически чувствовал, как от Синтии исходит доброжелательность, и в то же время она держала меня на расстоянии. Трудно было не восторгаться этой блестяще образованной, с хорошим чувством юмора прелестницей. Приложился к кубку. Дело известное, история учит, что она ничему не учит, только куда больше государственной меня волновала собственная судьба.

— Скажи, я-то ему зачем понадобился?

Синтия лишь широко развела руками, и этот открытый жест вызвал во мне естественное волнение.

— Юпитер его знает! Любую власть можно сравнить с отхожим местом, куда кинули дрожжи: на поверхности пенится всплывшее со дна самодовольное дерьмо. Мои наблюдения за сенаторами подсказывают, что в основном они занимаются интригами. Тому есть масса примеров: основатель Рима Ромул убил родного брата Рема, Калигулу замочили заговорщики и даже такого выдающегося человека, как Юлий Цезарь, закололи в Сенате палочками для письма. Думаю, вывод ты можешь сделать сам… — Она умолкла, но тут же с неожиданной улыбкой продолжила: — Хотя порой такое случается не без пользы для народа! Лет двести назад один парень, запамятовала его имя, убил вождя баламутивших людей повстанцев и тем предотвратил гражданскую войну. Потом, правда, выяснилось, что далеко не из идеологических соображений — тот соблазнил его жену, но с исторической точки зрения такая мелочь в расчет не берется…

Я слушал Синтию и думал, что странным образом устроена моя голова. Мне вдруг стало страшно жаль, что семейная жизнь Инессы Арманд не сложилась. С каким бы облегчением вздохнула страна, если бы нашелся готовый послужить отечеству ревнивец! Плохо мы еще знаем историю и еще хуже ее преподаем, а в ней имеются очень поучительные сюжеты.

Но уготованная мне судьба, пусть очерченная намеком, меня как-то не устраивала.

— Скажи, Синти, а ты уверена?..

Она была слишком умна, чтобы ждать, когда, запинаясь, я сформулирую вопрос. И слишком остра на язык, чтобы не уколоть.

— Да, Дэн, да — на что еще ты можешь быть им нужен!

Но и слишком добра, чтобы тут же не обнадежить. Провела по моей щеке ладонью, улыбнулась.

— Сам подумай, откуда мне знать…

Я попытался задержать ее руку и тут же схлопотал увесистую пощечину. Забылся, а главное, забыл, кто я такой, чтобы позволять себе подобные вольности! Раб, в лучшем случае слуга… если вообще не убийца по найму! Но ситуацией воспользовался, придвинулся к ней ближе и понизил голос:

— Слушай, у меня в таких делах нету опыта…

— Ты о чем? — засмеялась она. — По манере распускать руки этого не скажешь!

Впрочем, ей ли с ее быстрым умом было не понять. Но вдруг посерьезнела и без улыбки, глядя мне в глаза, сказала:

— Знаешь, чего бы мне хотелось? Чтобы на твоем месте был кто-то другой! — Еще раз легко коснулась моего лица и продолжала: — Ладно, проехали! Не парься, не беги впереди паровоза! Выведаю у Теренция, что смогу, приду к тебе под утро… — Соскользнула с подиума и улыбнулась так, как только может улыбаться женщина. Сморщила весело носик. — Тем более что все чувства сенаторам заменяет власть! Но информацию, дружок, придется отработать…

Я смотрел ей вслед и думал об изменчивости жизни, о том, как из глубины пропасти отчаяния тебя порой выносит на гребень волны. Тем более что уходила негодяйка пританцовывая, играя на каждом шагу гибким телом. Кто бы мог подумать, что, изучая когда-то римское право, я однажды столкнусь с римским лево! Сидел, глупо улыбаясь, и наблюдал, как в зал вползают серые сумерки. На Вечный город нисходила вечная в своем неизбежном возвращении ночь.

Слуга с масленой плошкой проводил меня в маленькою комнатку и жестом указал на топчан. Растянувшись на его ковре, я долго лежал с открытыми глазами, прислушивался к шепоту струй фонтана. Заменявшая дверь занавеска едва заметно колыхалась. Моей щеки касался нежный ветерок, манил ароматами цветов в страну грез. Пусть костлявая уже правит косу, думал я, что мне до нее, когда скоро наступит утро! Новый мир был чудесен, сквозь сладкую дрему я уже слышал ее легкие шаги, чувствовал ароматное дыхание…

— Иди ко мне, Синти, я так тебя ждал!

Протянул в предвкушении чуда руки, открыл глаза… Надо мной склонился седенький, похожий на портрет Мичурина старичок. С бородкой клинышком и в соломенной шляпе, он легко мог сойти за известного селекционера.

— Вам плохо?.. Это тепловой удар, я позову врача!

Вокруг уже начали собираться зеваки, только одеты они были не в туники, а в легкие тряпки, какие по жаре носят москвичи. Затесался в толпу и заинтересовавшийся происходящим страж порядка. Вдвоем с бойким старикашкой они привели меня в вертикальное положение и прислонили спиной к мраморной стене.

— Спасибо, врача не надо, все прошло! Устал, ночная смена у мартена, ответственность за качество плавки…

Врать не хотелось, но надо было что-то сказать, чтобы от меня отстали. И хотя прикидом я мало походил на сталевара, все охотно поверили и начали помаленьку расходиться. Только мичуринец присел рядом на лавку и снял свою шляпу.

— Отдохну немного… — От него исходил запах крепкого табака и чистой старости. — Иду мимо, гляжу: вы лежите. Думаю, непорядок!..

Чувствовалось, что в детстве дед был пионером и маршировал под красным знаменем с барабаном на шее. Он и еще что-то говорил, но голова моя шла кругом, а тут еще к платформе подлетел состав, и слова его утонули в шуме толпы. Но не на того напали, дождавшись момента относительной тишины, старикан спросил:

— Говорят, кто верит в случайности, не верит в Бога! Вы как считаете?

Я не считал никак. В этот самый момент, на мое счастье, двери вагонов с хлопком закрылись и начавший набирать скорость поезд избавил меня от необходимости отвечать. За те десять секунд, что понадобились ему, чтобы скрыться в жерле тоннеля, речь деда эволюционировала от проблем теологии до исторических судеб народа.

— Легкость, с которой русские люди отказались после переворота от религии, — убежденно вещал он, — сродни нынешнему упадку культуры. И то и другое обывателям без надобности, и если Господу они молятся по привычке, то не имеющие материального воплощения ценности им глубоко чужды…

Я поднялся с лавки. Блеяния о невзгодах России, вперемежку с криминальной хроникой, мне хватало и без него. Благодарствую, сыт по горло! Начал медленно пятиться.

— Неужели вам не интересно знать, куда мы идем? — искренне удивился старикан.

Я был груб, черств и неблагодарен, со мной такое случается:

— Нет! В любом случае мне не по дороге…

И, ретировавшись за ближайшую колонну, дал деру.

А как было бы благостно, рассуждал я, приближаясь к родному дому как славно сидеть со стариком на лавке и, в промежутках между визгом тормозов, печалиться соборно о судьбе Отечества! Я бы рассказал ему о затянувшемся конфликте интеллигенции с собственным народом, которому ее мудовые страдания даром не нужны. Дед бы утер набежавшую слезу. Сам бы поведал, что раньше жизнь была лучше, потому как пусть фальшивые, но у народа водились идеалы. Я, чтобы не бередить лишний раз чувства старика, согласился бы. Возможно даже, встреча с дедом изменила бы мою жизнь и я подался бы в какую нибудь партию, а то и в народный фронт, но не срослось!

Крайний индивидуалист и мизантроп, выпил граммов сто оставшегося после визита Фила виски и, отключив телефоны, завалился спать. И сладко спал до самого утра, пуская, как ребенок, слюни, но так ничего мне и не приснилось.

 

4

Когда-то, когда неспособность к точным наукам толкнула меня в гуманитарии, я стал интересоваться эзотерикой. Как дилетант, естественно, да и было это давно. Но по мере знакомства с природой человека, мне стало казаться, что мотать срок на нашей забытой Богом планете приходится не первый раз. В этом смысле я рецидивист, за плечами у которого несколько ходок, причем, стоит мне в очередной раз родиться, как я тут же попадаю в историю. Не подозревавший до моего прихода в него об опасности, мир начинает незамедлительно рушиться. Читаешь, скажем, Гиббона или того же Норвича, и возникает чувство, что и ты приложил руку к падению Римской империи, а заодно уж к уходу с исторической сцены тысячелетней Византии… А теперь вот Россия! Которая, как гениально предвидел Герберт Уэллс, который десяток лет все во мгле да во мгле. Не от горящих торфяников, эта мгла рано или поздно рассеется, от неверия в возможность достойной жизни свободного человека. Кстати об этом, поневоле начинаешь подозревать, что именно мой пример заставил китайского мудреца воскликнуть: что б тебе жить в эпоху перемен!

Даже после долгого сна голова была не свежа. На вопрос, что же такое со мной случилось, ответа не было. Монография Гиббона стояла тут же на полке, и мне вдруг страшно захотелось ее полистать, прикоснуться к тому времени, когда жила эта чудесная женщина. Пусть ничего у нас с Синти не было, воспоминание согревало. Если бы не чертов старик с его пионерским прошлым, может быть мне удалось бы дотянуть до утра, а там… Безнадежно вздохнув, я потащился на кухню варить кофе. Не перевелись еще, черт бы их побрал, доброхоты, сами не живут и другим не дают! Лучшее, что, наверное, снится деду, это игра «Зарница», как он чешет через завалы по лесу и разжигает под дождем костер.

Добавил в кружку сахара и устроился под вентилятором, положил тяжелый фолиант на колени. От книги веяло ущербным обаянием минувшего. Древняя история вообще благоприятно действует на нервы, и чем она древнее, а значит, дальше от окружающей действительности, тем оно и лучше. Все возможные неприятности и скотства давно случились, так что волноваться не о чем. Некоторые из моих сокурсников так в ней и прописались и, хоть и перебиваются с хлеба на воду, не желают возвращаться на ту масштабную помойку, что называется российской действительностью. А кое-кто из них пошел еще дальше и с головой окунулся в археологию с ее черепками и осколками переживших их обладателей надежд. Что ни говори, а комфортно знать, что не ты один мыкаешься, как слепой котенок, на белом свете…

Я уже и сигарету разжег, и страницу открыл, на которой император Константин поручал клиру созвать Вселенский собор, как вдруг на журнальном столике задребезжал телефон. Истошно громко, как верещит приготовленный к закланию поросенок. Поколение вышедших на пенсию пионеров не желало оставлять меня в покое. Не зря я рассказал Феликсу про синдром хронической атаки, ох не зря!

Фил и звонил, легок на помине. Начал, не поздоровавшись, делово, с места в карьер:

— Слушай, старик, в свете нашего с тобой разговора! Не мог бы ты набросать свои соображения на бумажке, ну, насчет этого гребаного коэффициента?

А ведь стоило бы для начала поблагодарить меня за изысканный ужин и радушный прием. От него дождешься!

— Маргинальности общества? — уточнил я со вздохом, вспомнив его поучения.

— Угадал! — подтвердил Фил. — У тебя ведь есть и другие наработки, правда? Скоро президентские выборы, потребуются новые приемы работы с электоратом и вообще, — его интонация напомнила мне речь лисы Алисы, уговаривавшей Буратино пойти с ней и с котом Базилио в страну дураков. — Может быть, так сказать, в качестве наследства…

Он не договорил, потому что я не дослушал:

— Ты считаешь, я похож на дедушку Ленина, и ждешь политического завещания?

— Нет, Дэн, ты меня неправильно понял… — заторопился Фил и едва ли не льстиво предположил: — Не может же быть, чтобы после стольких лет работы… Поделись, не будь скотиной на сене!

По-русски такой прием назывался въехать на чужом… короче, в рай. Это было уж слишком, хотя «слишком» для Феликса не было ничего.

— Слушай, старик, — передразнил я его, добавив в голос изрядную толику сарказма, — а шнурки тебе не погладить? Услуга, между прочим, платная! Ты человек состоятельный, я бы даже сказал, из богатеньких, в то время как твой друг устроен в жизни не лучше безработного мойщика трупов. Заниматься в ущерб семье благотворительностью мне не позволяют моральные принципы строителя коммунизма.

— Но позволь, — возмутился Феликс, впрочем весьма неискренне, — разве я сказал что-то о деньгах?

— В том-то и беда, словом не обмолвился! — хмыкнул я. — Пользуешься тем, что интеллигентные люди о таких вещах не говорят, а только все время о них думают. Вот когда ты без меня разоришься и пойдешь с протянутой рукой…

Судя по звукам в трубке, Феликс трижды сплюнул.

— Тьфу, тьфу, тьфу, типун тебе на язык!

В столь сомнительном приобретении я не нуждался, а вот помочь Феликсу, человек излишне мягкий и податливый, согласился. Куда тут денешься, старый друг дороже новых двух! Хотя особых, как выразился Фил, наработок у меня не было, но отдельные идейки водились. За время работы в Центре главным моим приобретением стало умение настраивать себя на нужную волну и ловить творческий драйв. Для этого надо было полностью расслабиться, но так, чтобы не терять из виду поставленную задачу, тогда внутри включалось то, что я называл про себя генератором идей. Запустившись, он уже пахал, как заведенный, так что не раз и не два мне приходилось проводить за рабочим столом ночь напролет, а под утро пить водку. Это было единственной возможностью остановить работавший в голове атомный котел, но даже после стакана сны изобиловали выматывающими душу логическими построениями.

Теперь, когда я стал свободным художником, отпала необходимость насиловать собственный мозг. Можно было позволить себе экспериментировать, тем более что Феликс не ждал ничего определенного, а прикинуть на бумаге методику оценки быдлизации общества не составляло труда. Но и теперь для начала работы требовалось нечто, от чего можно было оттолкнуться мыслью. Отложив со вздохом «Историю падения Римской империи», я заставил себя спуститься в ближайший киоск за газетами. Естественно, желтыми, других, как сказал бы профессор Преображенский, в Совдепии не водится. Как ни не хотелось, а пришлось погружаться без противогаза в море дурно пахнущей макулатуры. Хотя, если подойти к вопросу философски, для освежения восприятия жизни прополоскать мозги в помоях бывает полезным. Как еще, к примеру, можно узнать, чем живет страна, ищущая в едином порыве кличку для новой сучки премьер-министра? Или о том, что по инициативе масс власти увеличивают проходной процент в Думу, а потом, с той же мотивацией, его уменьшают. Как тут не вспомнить ленинское: шаг вперед, два шага назад, а заодно и пушкинское: народ безмолвствует. Для патологического безразличия к себе в психиатрии наверняка есть термин, я же называю это «эффектом погремушки». Гремят в игрушке для грудничков горошины, мечется в головах людей информационный мусор, звенят на колпаках юродивых бубенцы, они и пляшут под эту музыку и поют…

Газетенки, как я и предполагал, были убогие, в три цвета, с блеклыми картинками, какие я когда-то видел в Индии. Иначе как похабными назвать их было трудно. Просмотр логично было начать с раздела объявлений, и я развернул первый таблоид. Та-ак!.. «Окажу содействие при вступлении в КПСС, обеспечу рекомендации». Это либо из области шизофрении, либо люди знают, что говорят. «Японский ресторан кошерной пищи» — кто бы мог подумать, что угнанные Навуходоносором евреи доберутся до Страны восходящего солнца! «Выдаю желаемое за действительное!» — это неплохо. Проходимец, конечно, но с воображением, от клиентов наверняка нет отбоя. А это что? «Ищу партнера для чёса по провинции „Передвижной мавзолей“»! Опоздал, парниша, аттракцион давно гуляет по стране.

Занимавшая половину объема страниц реклама откровениями тоже не порадовала: «Учитесь в частных вузах — теряйте время за собственные деньги!» «Музей любви покупает у населения экспонаты. Резинотехнические изделия не предлагать». «Опытная сиделка обеспечит уход. По договоренности с родственниками больного — из жизни!» А вот статейка о грядущем конце света, пожалуй, может представлять интерес. Если подойти к пужалову конструктивно, из него можно кое-что выжать. Тема на слуху, народ дремуч, есть все предпосылки для бизнеса…

Откинувшись на спинку кресла, я положил ноги на журнальный столик и сладко потянулся. Мозг привычно включился, только что не со щелчком. Первой, что пришла в голову в связи с грядущим апокалипсисом, была мысль об открытии страхового агентства. Рекламный слоган?.. «С нашим полисом и Страшный суд не страшен! Фирма обеспечивает услуги опытного адвоката». Идею надо подавать в яркой упаковке благотворительности. Впрочем, можно попробовать использовать ожидание конца света и иначе, скажем, для борьбы с коррупцией. Убедить Патриарха отвлечься от игры в политику и наложить всенародно проклятие на мздоимцев: пусть в месячный срок покаются и вернут похищенное! Получится анафема с конфискацией. А почему бы, собственно, и нет, пусть ребята в рясах сделают хоть что-то полезное для страны.

Настроение стало заметно улучшаться. Если объем работы не зашкаливает, она действует на меня благотворно. Маховик воображения набирал обороты. Мне действительно хотелось подкинуть Феликсу нечто имеющее рыночную стоимость. В трудные моменты он всегда меня выручал. Посмотрел в окно, из которого отчетливо несло гарью. По ящику сказали, что торфяники тушат всем миром, но на укутавшем Москву смоге это пока не сказывалось. Подобрал с пола ближайший газетный лист. Интересно было знать, чем, собственно, кроме пожаров, в эти дни озабочено правительство?..

Ах вот оно как, демографической ситуацией! — хотя не очень-то меня эта новость и удивила, население вымирало давно и активно. К гадалке не ходи, пройдет немного времени, и власть обратится с этой проблемой к Феликсу, стоит попробовать поискать ее решение заранее. И придумать надо нечто такое, что поднимет рождаемость на небывалую высоту…

Кофе не то чтобы остыл, скорее сравнялся по температуре с окружающей средой. Вопрос убыли населения волновал правителей испокон века, но теперь к этому добавилась демографическая яма. Если учесть растущее на фоне общей деградации количество наркоманов и алкоголиков, рожать уродов и недоумков желания у населения не было. Предложение объединиться с Японией в верхах проигнорировали, рассуждал я в поискал выхода, значит, опираться надо исключительно на национальный потенциал. Ограничением ночного вещания мужиков и баб к сексу не принудишь, предложение подавать новости в эротическом ключе поддержки тоже не нашло, а еще и намекнули, мол, порнографии в политике у нас и так хватает. Что же в таком случае остается?

Вытряхнул из пачки свежую сигарету, но так и не прикурил, задумался. Веерное отключение электричества, чтобы, так сказать, как раньше в деревнях, от нечего делать?.. Не вариант, никто на это не пойдет! Да и не факт, что отсидевшие свое перед поганым ящиком не потеряли детородную функцию. Мужики с пивным брюхом и бабы, вспоминающие о принадлежности к прекрасному полу только перед кабинками с буквами «М» и «Ж»… Такое и представить-то себе трудно! Нет, идея должна быть простой и красивой, только красивые идеи работают. Ее следует увязать… Я глубоко задумался. А почему бы, собственно, и нет? С проблемой уклонистов от армии! Пусть тот, кто не хочет защищать родину с оружием в руках, отдаст ей долг в постели! В качестве альтернативной службы. С любой из пожелавших того женщин. И пусть только попробуют сачковать, сейчас же «Калашникова» в руки и на три года на действительную! Нет, для штрафников — на пять! И в том же законе найти местечко для педофилов, разрешив отстреливать подонков, как бешеных собак, и платить за их головы, как за волчьи…

Далеко не всегда, окончив работу, я испытываю чувство гордости, но на этот раз результатом остался доволен. Только вот во рту опять появился металлический привкус, за которым в метро последовал обморок. Если, конечно, это был обморок, а не известный науке скачок сознания. Что бы это ни было, повторения случившегося я допустить не мог, не кисейная барышня, чтобы лишаться по нескольку раз на дню чувств. Обследовавший меня пару месяцев назад врач, а по совместительству кандидат наук и мой старинный приятель, заключил, что налицо все признаки переутомления, и прописал прогулки на свежем воздухе и здоровый сон в одиночестве. А еще рекомендовал бросить хотя бы на время пить и завязать с табаком, но, когда после осмотра мы с ним раздавили бутылочку армянского, требования смягчил.

Сказал, стряхивая с сигареты пепел:

— Поаккуратней с собой, Серега! — а прощаясь, задержал мою руку. — Смотри в оба, врежешь ненароком дуба, придется все по новой! Помнишь, как у Блока? — Не без изящества продекламировал:

Пояснил: опять детство с его ненавистным учением и горькими обидами. Потом молодость с прыщами на физиономии и разочарованиями в любвях. Пока еще придет понимание, что всё это одна большая шутка, причем не твоя! Не знаю, как ты, а я буду цепляться за эту жизнь до последнего…

Выходить на улицу страсть как не хотелось, но надо было вести себя гулять. Жара или арктический холод, я заставлял себя двигаться, иначе от сидения за столом можно было потерять остатки былой формы. Для соревнований, конечно, староват, но держать себя в тонусе считаю первой человеческой необходимостью. Единственную поблажку, какую допустил — решил пройтись по любимым местам. Их в Москве осталось не слишком много и самое любимое: Тверской бульвар. Начав, как все у нас, от памятника Пушкину, хорошо брести вниз к Никитским, глазеть бездумно на прохожих, на фасады старых домов, пока не замаячит впереди спина бронзового Тимирязева. Тут же неподалеку и шашлычная, где по разумным ценам можно выпить стакан вина и закусить его жаренным на шампуре мясом.

В предвкушении этих приятностей я и вышел из метро и тут же понял, что на бульваре что-то происходит. Человек не любопытный, пересек тем не менее проезжую часть и присоединился к толпе зевак. В представившейся моему взгляду центральной аллее было что-то глубоко английское. Контуры ее терялись в сером от висевшей в воздухе гари тумане, и я бы не удивился, покажись вдали красный даблдекер или знакомые по фильмам очертания Биг-Бена. Что ж до переминавшегося на ступенях лестницы народа, он ждал, когда начнут снимать кино. Подождал и я, но на съемочной площадке ничего не происходило. Из доступных развлечений был только красномордый тип под зонтом, слонявшиеся без дела осветители и автобус, в утлой тени которого курила едва ли не половина съемочной группы.

Картина была настолько сонной и статичной, что я собрался уходить, как вдруг режиссер поднес к губам мегафон.

— Где вы нашли этого урода? — рявкнул он, непонятно к кому обращаясь. — Пройти по-человечески не может, вихляет задом, будто в штанах осиное гнездо!

Только тут я заметил, что по аллее, удаляясь от нас, идет, словно ступает по минному полю, какой-то мужчина. Про гнездо гений кинематографа, конечно, наврал, но в походке его и правда было что-то неестественное. Стоявший сбоку от толпы тощий малый видимым образом занервничал и бросился к красномордому. Его еще не старое, но уже изрядно поношенное лицо отражало всю гамму испытываемых им мук, далеких от мук творчества. О чем они говорили, слышно не было, но вид парень, скорее всего это был ассистент, имел пришибленный.

Процесс создания мирового шедевра явно застопорился, и я собрался было поискать тень над головой, как вдруг поймал на себе орлиный взгляд мордастого. Выкинув вперед руку, чернорабочий фабрики грез ткнул в меня пальцем:

— Давайте этого!

В следующее мгновение его ледащий помощник был уже рядом. Вцепившись клещами в мою руку, затараторил:

— Мизансцена такая: вы идете как ни в чем не бывало по аллее, но так, чтобы создавалось впечатление, будто дело происходит в Лондоне…

— Да не умею я ходить, как в Лондоне! — попытался я высвободиться, но тщетно. — Снимайтесь сами, если вам так уж припекло…

Выражение жалости к себе на лице ассистента сменилось острым желанием убить.

— У меня фактура не та! — И тут же, прижав обе руки к груди, взмолился: — Вы же интеллигентный человек и не допустите, чтобы меня выгнали с работы! Что вам стоит этак свободно, фланирующей походочкой? А мне за это дадут снять следующий фильм, а?..

Во взгляде его беспокойных глаз светилась безумная надежда.

— Слушайте, — продолжал отбиваться я, — ну что вы ко мне пристали! Не смогу я легко и беззаботно, у меня это с детства не получается…

— Я знал, что вы согласитесь! — просиял ассистент. — У вас славное лицо, сразу видно доброго человека.

Произнося скороговоркой эти слова, он начал подталкивать меня к стоявшему в стороне автобусу, где, уперев руки в боки, поджидали с сигаретами в зубах две женщины.

— С легкостью у всех трудности, быть собой — большое искусство. Я как-нибудь расскажу вам анекдот про актера-импотента, обхохочетесь… — В его голосе зазвучала вдруг нотка обиды. — Что поделать, в своем отечестве не пророк, а в нашем еще и не личность! — вздохнул и с прежним энтузиазмом продолжал: — Кожей чувствую, у вас получится! Пройдетесь по бульвару, заговорите невзначай с сидящей на скамье грустной женщиной…

— Но позвольте, — предпринял я последнюю попытку вырваться, — я же текста не знаю!

Помощник режиссера обрадовался так, как если бы его будущий фильм номинировали на Оскара.

— Родной вы мой, никакого текста и нет! Я вам больше скажу, сценарий тоже отсутствует…

Поскольку я все еще сопротивлялся, он приобнял меня, как Каин Авеля, братски, за плечи и затараторил:

— Фильм авторский, в этом фишка! Кому надо, тот поймет, а нет, объяснят критики, им за это деньги платят. Главное требование — чтобы все, как в жизни. Если вы нашему монстру приглянетесь, завтра будем снимать постельные сцены…

И хотя актером порноиндустрии я себя не видел, моя воля ослабла настолько, что мы двинулись в сторону автобуса.

— Только вам и только по секрету, — доверительно частил ассистент, — хочу снять ремейк «Анны Карениной» в стиле пуантилизма. Жоржа Сера знаете? У меня будет так же! Набившую оскомину историйку расскажут не главные герои, а совершенно посторонние люди. Из мозаики точечных мазков и сложится картина разыгравшейся драмы. Ветеринар, осматривавший лошадь Вронского, задавленный железнодорожник, работающий в доме Карениных ассенизатор. А еще есть мысль — «Даму с собачкой» глазами белого шпица! После этого займусь Мопассаном…

От обилия его творческих планов моя голова легко кружилась. Есть еще порох в пороховницах, не сгинули на Руси таланты, не снимающие шляпы перед классикой! Малый говорил без умолку, под эту его трескотню меня и запихали в автобус, где работал кондиционер и потирала руки соскучившаяся по работе гримерша. Но на большее, чем протереть физиономию салфеткой и слегка припудрить, ее не хватило, так что очень скоро я уже топтался перед камерой, готовый к съемке.

Заглядывавший в видоискатель режиссер делал это, как если бы оказывал человечеству одолжение. Не мудрствуя лукаво, с места в карьер перешел со мной на «ты»:

— Живи в кадре, не наигрывай! Брать будем издали, крупный план доснимем в Лондоне… — и, обреченно махнув рукой, скомандовал: — Мотор! Все равно ничего лучше нет.

Перед носом что-то хлопнуло и, окрыленный высокой оценкой своих способностей, я побрел вниз по бульвару. Не было пустого бассейна, и свечу в руке, защищая ее пламя от ветра, тоже не держал, но хотелось верить, что и я шаг за шагом вступаю в историю мирового кинематографа.

Как и предупреждал худосочный ассистент, женщина ждала меня на скамье, теребила в руках платок. Голову наклонила, видеть ее лицо я не мог, но опечаленность изображала так достоверно, что сомнений не осталось: передо мной известная русская актриса. Что ж до фигуры партнерши по мизансцене, выбор режиссера можно было одобрить. Он правильно рассчитал: один из нас двоих должен быть профессионалом. Речь, естественно, не шла о назначенной на следующий день съемке, а исключительно о поддержании высоких стандартов российского искусства.

— Можно присесть?

Она промолчала, и я понял, что ведущая роль, по крайней мере на первом этапе, отводится мне. Опустился на скамью. Женщина подняла голову, и я увидел ее покрасневшие от слез глаза. Синтия?.. Нет, конечно, нет, но что-то неуловимо знакомое в выражении лица мне ее напомнило. Глаза и, пожалуй, манера смотреть, с тенью дрожащей на губах улыбки. В мире стилизованных под глянцевые журналы подделок природная женственность большая редкость. Сидевшая передо мной женщина не была в полном смысле слова красавицей, скорее милой, и уж точно не подогнанной под образ ангела хабалкой.

— Мне кажется, мы с вами раньше встречались…

Переливавшуюся игривостью интонации позаимствовал из какого-то фильма, кажется, в нем играл Мастроянни, но женщина только безнадежно вздохнула и переложила подальше от меня сумочку.

— Послушайте, неужели нельзя придумать что-то новое? Теперь вы скажете, что я приходила к вам в волшебных снах! И вообще, что вам от меня надо?

Я не мог оторвать от нее взгляда. В легком, по случаю жары, сарафанчике она выглядела очень эффектно, и даже искусный грим покрасневших якобы от слез глаз придавал ей дополнительный шарм. В кино, по-видимому, играла мало, но на сцене я ее точно видел. Нюське по долгу службы приходилось посещать театры, и, следуя протоколу, она, как козла на веревочке, таскала меня на премьеры. Познакомьтесь, это мой муж! Следовал обмен ничего не значащими улыбками, после чего обо мне тут же забывали и я с легкой душой шел в буфет. Смотреть классические вещи в современной интерпретации (других почему-то не ставили) я бы не согласился и за деньги. Очередная «Чайка» в компании с «Дядей Ваней» вызывали откровенную тоску, а новое прочтение «Ревизора» — так позывы рвоты и вирусную диарею. Сидеть на таком спектакле трезвым было опасно для психического здоровья.

— Мне? — повторил я вслед за ней, и сам же на свой вопрос ответил: — Кусочек счастья, по возможности в прозрачной упаковке, чтобы другим было завидно!

Улыбка женщины может многое о ней рассказать, но, видно, не судьба! Хотя посмотрела на меня с интересом. Даже если мне это показалось, что-то все-таки в ее глазах мелькнуло. Навскидку, лет тридцать пять, не больше. До «народной», скорее всего, не дослужилась, но «заслуженная» наверняка, умела держать паузу. У актерской братии этим определяется уровень мастерства. Режиссер в театре наверняка пристает, коллеги строят каверзы, самое время девушке мостить дорогу в кино. Надо бы придумать такую реплику, чтобы дала ей возможность раскрыть глубину таланта.

— Отличная нынче погода, не правда ли?

Произнес, растягивая на английский манер слова. Теперь, следуя «Пигмалиону», она могла бы сказать, что дожди в Испании идут, как правило, на равнинах, или развить выигрышную тему по-другому, но моя новая знакомая молчала. Более того, в ее устремленном на меня взгляде читалось нечто похожее на ужас. Если верить хорро-фильмам, именно так смотрят на вампиров потерявшие надежду жертвы, хотя ничего особенного я вроде бы не сказал! Наша встреча, согласно отсутствующему сценарию, происходит в Лондоне, а там, как известно, говорят только о погоде.

Надо было как-то выкручиваться, и я, не выходя из роли, заметил:

— В том смысле, что жара скоро спадет…

Хотелось бы верить, что приставленные к идиотам с детства сиделки обладают таким же тактом и самообладанием. Добрая душа, теперь она смотрела на меня с состраданием. Это дало мне возможность пояснить:

— Недельки через две или три…

Женщина с готовностью кивнула. В любом справочнике для фельдшеров написано: перечить буйно помешанным опасно для жизни. Между тем экранное время шло, а разговор наш топтался на месте. Понимая это, моя партнерша по кадру взяла инициативу на себя. Закинула ногу на ногу и попросила:

— Вы ведь курите? Дайте лучше сигарету!

«Лучше» в этом контексте означало, что с ролью я не справился и импровизатор из меня, как из собачьего хвоста решето. С видимым удовольствием закурила и, уставившись в туманную даль, задумчиво произнесла:

— Как была в молодости дурой, так и осталась! Боялась, ноги тонкие, три пары колготок надевала, а свекровь все равно заметила… — Повернулась ко мне всем телом. — Может быть, тогда все и началось? Если однажды сделать ошибку, вся дальнейшая жизнь идет наперекосяк…

Говорила горячо и, возможно, ждала от меня ответа, только что я мог ей сказать. Таких, как она, должно быть, тысячи, но была в ней какая-то трогательная незащищенность, задевшая в моем очерствевшем сердце нежную струну. Не убийца в переулке, как у Булгакова, не любовь, но, глядя ей в глаза, я чувствовал, что со мной что-то происходит. Изолгавшиеся в поисках гонорара писатели любят сочинять будто бы с первого взгляда, дамочки бальзаковского возраста — читать про «умерли в один день», я же просто смотрел на женщину, и смотреть на нее мне было радостно. Странное это было чувство, в мелькании суматошных дней почти совсем забытое.

— Не спешите огорчаться, жизнь — мозаика! Чтобы что-то о ней понять, надо отойти на расстояние, как от картин Сера…

Было в моей юности время, когда я увлекался импрессионистами, но без подсказки ассистента о художнике этом вряд ли бы вспомнил. Получилось очень к месту и ко времени.

— Вы слышали о Жорже Сера? — удивилась она. — Никогда бы не подумала…

Сомнительный, надо сказать, отвалила комплимент! Горьковским босяком я вроде бы не выглядел: свежая рубашка, джинсы без дыр, а женщина смотрела на меня с прищуром. Пора было поставить ее на место.

— Вместе играем на ипподроме, а поиздержавшись, пьем в садике вино.

Она слабо улыбнулась, я почувствовал прилив вдохновения. Приготовился рассказать нахалке, что в периоды творческого застоя побираемся с Жоржем по электричкам, а на днях забирал его из вытрезвителя, но тут, чертиком из табакерки, материализовался помощник режиссера. Замахал, словно мельница, руками, закатывая к небу глаза, начал брызгать слюной.

— Нет, нет, нет! Плохо, очень плохо! Какой, к черту, Сера? Кто его здесь знает? Мы что, «Восемь с половиной» снимаем? Нашему зрителю поток сознания не в кайф, оно само ему не нужно. Картина малобюджетная, Феллини с Антониони в нее не вписываются. Да и как прикажете вашу пургу потом озвучивать?.. — Повернулся к женщине. — И телка не та, наша сидит дальше по бульвару. Короче, все сначала!

Мы посмотрели друг на друга. Женщина на меня с неприязнью, я на нее с удивлением.

— Так вы к тому же еще и киношник?

— Так вы, получается, не актриса?

Я замолчал, она продолжала:

— Теперь я вас узнала! Вам всегда достаются роли мелких пакостников, на крупных не хватает таланта.

Слова ее были чистейшей воды плагиатом. Реплика принадлежала Нюське, в зависимости от настроения, она говорила, что в кино я мог бы играть либо симпатичных мерзавцев, либо отъявленных подлецов.

Как показывают в блокбастерах с мордобоем, я начал медленно подниматься с лавки. Так медленно, что знакомого с материалом ассистента это должно было насторожить. Не понравилось мне, как этот хмырь отозвался о моей партнерше по мизансцене, даже если никакой сцены не было, и свои чувства я скрывать не собирался. Парень был выше на полголовы с руками, напоминавшими грабли, но это не помешало мне прихватить его за отворот рубахи.

Спросил почти нежно, предварительно тряхнув:

— Как зовут?

Бледный, он побледнел еще больше.

— П… парамон!

— Ты ведь не хочешь, Парамон, чтоб тебе несли венки в Дом кино, правда? Вот и мотыляй отсюда, массовка свободна!

Помощник режиссера моргал растерянно глазами.

— А как же Анна Каренина?..

— Передай ей привет, а также шпицу и Ги де!..

Малый поник и побрел, опустив плечи, в сторону поджидавшего его режиссера со скрещенными на груди ручищами. Вернулся, отцепил у меня с рубашки микрофон. Молча, со скорбным выражением лица. Мне было его жаль, как и весь мировой кинематограф, лишившийся в моем лице идола фабрики грез. Проводив его понурую фигуру взглядом, я опустился на скамью. Судя по всему, женщине надо было бы что-то сказать, только я не знал что. Ни разу в жизни мне не удалось никому ничего объяснить, и вовсе не потому, что я такой тупой и косноязычный. Втолковать свою мысль другому в принципе невозможно, не говоря уже о том, чтобы объяснить собственные благие намерения. В лучшем случае на тебя будут смотреть чистыми голубыми глазами и ждать, когда ты наконец заткнешься и наступит их очередь говорить. Так устроена жизнь, и с этим ничего нельзя поделать, а лишь смириться.

Но и дальше молчать было невозможно.

— Вы тоже хороши! Если человек не свежевыбрит, то что он может понимать в живописи!

Получилось по-детски, в стиле «сам дурак», но она не обиделась. Спросила с неопределенной улыбочкой:

— Наверное, думаете, я злая?

Вопрос был риторическим, ответа не требовал. Женщина его и не ждала.

— Я же вижу — думаете! — В ее голосе появились доверительные нотки. — А знаете, ведь так оно на самом деле и есть! Но учтите, только злые люди говорят правду, добрые боятся обидеть. В результате получается еще хуже. Простые вещи запутываются до неузнаваемости, и снежный ком недопонимания и страхов катится через жизнь, калеча всех и вся на своем пути. Не улыбайтесь, я знаю, что говорю!

Если я и улыбался, то лишь потому, что не мог смотреть на нее без улыбки. Милая женщина, обидеть такую грех, но нашелся, видно, тот, кто обидел. Влезать со своей буйной фантазией в ее проблемы было равносильно самоубийству. Опыт показывал, все мои попытки кому-то помочь заканчивались одинаково: приходилось ползать на карачках и собирать в ладошку осколки жизни, но уже своей. К тому же никто при рождении не обещал, что этот мир будет к нам добр. Если в нем и есть справедливость, то высшая, человеку недоступная.

Только и не утешить ее я тоже не мог, тем более что она мне очень нравилась. Впрочем, банальное это слово далеко не в полной мере выражало гамму испытываемых мною чувств. Спросил, нахмурившись:

— Деньги?..

И ведь ничего не имел в виду, поинтересовался, можно сказать, из вежливости, а она взглянула на меня так, как если бы я предложил взять ее на содержание. В моем положении это было бы весьма опрометчиво. Рассматривала, наверное, и возможность влепить мне пощечину, но, поразмыслив, пришла к выводу, что еще успеет. Меня это тоже устраивало, всегда приятно знать, что у тебя есть будущее.

— И много?

Еще древние знали, что большинство человеческих трагедий происходит от нищеты. Как знали они и то, что счастья богатство не приносит, но способно скрасить его отсутствие, в то время как накопительство создает иллюзию осмысленности бытия.

— Слушайте, вы!..

Вложила в это «вы» все свое презрение, задохнулась, но мне почудилось, что была в ее возгласе и надежда. Только теперь, глядя на женщину, я понял, что она чего-то боится. Впрочем, уверен в этом не был, злую шутку со мной могли сыграть нервы. Хотя нет, непохоже! Страх — такое чувство, его ни с чем не спутаешь. Как-то в молодости по какому-то его делу нас с приятелем занесло в психушку. Дверь приемного отделения была приоткрыта, за ней, прислонившись к притолоке, стоял мальчишка. Наши глаза встретились. С той поры я точно знаю, как выглядит несчастье и как хрупка грань, отделяющая от него человека.

— Мне не вырваться…

Ее губы едва двигались, но я услышал. Всхлипнула, закрыла лицо ладонями. От прилива крови у меня стучало в ушах, прикуривая, я не мог сдержаться и незаметно огляделся. Не считая занятых аппаратурой киношников, бульвар выглядел буднично, и тем не менее я почувствовал себя неуютно. Трусом не был, но всем своим существом ощутил повисшее в воздухе напряжение. Не желая того, представил, как открывается ящик Пандоры и из него лезет разномастная жуть. Первым побуждением было убежать. В конце концов, что мне до этой незнакомой женщины? Но приступ слабодушия тотчас же прошел, его место заняло ощущение предопределенности. Я буквально физически чувствовал, как сцепились в пространстве судеб шестеренки и ничего с этим поделать уже нельзя. Линии жизни, встретившись по касательной, слились, и теперь не разобрать, где ее, а где моя.

Ничего в окружающем мире не изменилось, только то, что узнал, не знать я уже не мог.

— За вами следят?

Мудрость старая: не спрашивай и не получишь ответа! С таких никчемных и необязательных вопросов все всегда и начинается! По глупости, от праздного любопытства, из-за нежелания прислушаться к внутреннему голосу. А он, бедняга, надрывался: уходи, дурак, уноси ноги! Невозможно своим теплом согреть Вселенную! Беги, не успеешь глазом моргнуть, окажешься в сточной канаве! Она сама сказала, от одной мелкой ошибки жизнь может пойти наперекосяк…

Улыбка женщины была вымученной.

— Следят?.. — Пожала едва заметно плечами. — Зачем? Куда я от них денусь! Куда мы все от них денемся?

И чтобы пригвоздить к стенке, как Карабас Барабас Буратино, протянула мне руку:

— Анна!

 

5

Мог бы и сам догадаться! Имя прозвучало контрольным выстрелом в голову.

— Анна!

Не Мария, не Дарья и даже не Серафима, да мало ли в святцах других имен! Я был знаком с мужиком по фамилии Баев, двух его жен звали Зоя. Здоровались с ними всегда одинаково: Зое Баевой, привет! Произносили быстро и слитно, что людей несведущих повергало в изумление. Что ж до имени моей новой знакомой, ее тезки неоднократно перебегали мне дорогу черными кошками. Даже ту маленькую девочку с бантом звали Анечкой. Я увидел ее впервые во втором классе и долго издали любил. И сейчас, когда она приходит ко мне во сне, весь следующий день хожу сам не свой, лелея ощущение потери.

Судьбе, а лучше сказать Року, было угодно, чтобы и жену мою звали Анной. На древнееврейском это означает «милостивая», но тут потомки Авраама обмишурились, а может быть, имела место ошибка переводчика. По крайней мере, конкретно в моем случае. Или в ведающей браками небесной канцелярии засели шутники и бездельники, пренебрегающие указанием Господа проявлять к страждущим сочувствие. Стараясь увернуться от гоняющегося за мной с бейсбольной битой фатума, я переименовал супругу в Нюську, что вроде бы тоже Анна, но в уменьшительном прочтении. Случается и в ласкательном, но тогда я называю ее Ню, что лучше соответствует моменту. Выбирать и носить одежду она умеет, но без нее нравится мне больше.

Теперь же, глядя через столик на Анну, я с замиранием сердца думал, что эта встреча мне так просто с рук не сойдет. Она сидела напротив в открытом сарафанчике и выглядела очень даже ничего, если не считать выражения лица. Оно у нее отсутствовало. Помешивала в чашечке сахар. Минут пять помешивала, хотя время по понятным причинам я не засекал. В кафушке, куда я ее привел, мы были одни. Едва слышно работал кондиционер, барменше за стойкой до нас дела не было. Сидели, отрезанные от мира собственными проблемами, если так можно назвать мой вялотекущий конфликт с человечеством.

К чему так убиваться? Что такого, необыкновенного, могло с ней стрястись? — рассуждал я про себя, остерегаясь спровоцировать поток жалоб. Ну, с мужем, кобелиной, разбежались, ну, дочка-малолетка бузит! Что еще? Нет денег отдохнуть в Турции… прейскурант человеческих невзгод, впрочем как и надежд, удивительно убог. Не говоря уже о стандартности набора эмоций, скудость которого заставляет волком выть на луну. От частого употребления они, как портянки старослужащего, затерты людьми до дыр. Короче, все у Аньки как у людей, тогда зачем превращать жизнь в трагедию Шекспира?

Как если бы услышав мои мысли, она подняла от чашки глаза. Красивые, грустные. Посмотрела, казалось бы, на меня, а на самом деле в видимую ей одной светлую даль. Губы сломались в горькой усмешке.

— Зря вы со мной связались, я государственная преступница!

Во как, час от часу не легче! Мало того что преступница, так еще и государственная. А у нас с государством шутки плохи, лучше под трамвай, чем под его очередную кампанию. Измурыжат, истреплют все человеческое и бросят за ненадобностью. Хорошо, если умирать, так нет — жить бок о бок с несправедливостью. Хотя, если по гамбургскому счету, никто в точности не знает, что оно такое — это государство. Не засевшие же в министерствах и администрациях казнокрады и не политические клоуны, отбивающие чечетку на краю могилы страны. Оно у нас, как поручик Киже, вроде бы есть, а хватишься — его и нет, только пустые глаза да руки загребущие.

Анна между тем продолжала говорить, но я к ее словам не особенно прислушивался. Пропускал их мимо ушей вовсе не потому, что никого чужое горе не скребет, просто думал о своем. И тем не менее картина случившегося начинала обретать очертания. Оказалось, я угадал, бывший муж у нее имелся, кажется, даже не алкоголик, и дочка подрастала, но головной болью был огромный долг. Как и когда она умудрилась его заполучить, я не понял, но в ее речи мелькнуло нечто знакомое, заставившее меня насторожиться. Что именно и в каком контексте это «нечто» было упомянуто, в памяти не отложилось, и я решил вернуть Аню к теме. Аккуратно, чтобы не обидеть невниманием.

— И все-таки, чем вы по жизни занимаетесь?

Анна замерла на полуслове:

— Я же только что об этом говорила!

Моя улыбка должна была свидетельствовать о застенчивости характера.

— Хочется знать подробности…

Любой бы на ее месте поинтересовался, не страдаю ли я аутизмом и что говорят специалисты о моем синдроме Альцгеймера, но Аня была ко мне добра и лишь пожала плечами. А может быть, как врач, знала, что понятие нормы в приложении к человеку вещь относительная, и не захотела лишний раз в этом убеждаться.

— Последнее время моталась по городу на «скорой», потом ушла, тут-то возможность подзаработать и подвернулась…

— Именно это я и хотел спросить! — оживился я, прибегая к риторическому приему цепляться за слова. — Вас уволили?

— Да нет, самой стало невмоготу! Устала, люди вызывают врача не для того, чтобы напоить его чаем и поделиться радостью, — безнадежно махнула рукой. — Хотя это не главное! — Склонилась к разделявшему нас столику и тихо произнесла: — Причина в другом, не могла больше звонить больным и узнавать об их самочувствии, с души воротило.

Признаюсь честно, я не очень ее понимал. Может быть, потому, что увлекся рассматриванием открывшегося пытливому взору пейзажа в обрамлении бретелек сарафана. Облизал пересохшие губы.

— Но, так сказать, по-человечески, и вообще…

Она горько рассмеялась и передразнила:

— По-человечески!.. Что вы строите из себя ангелочка, будто не знаете, какова на самом деле жизнь? Кто первым сообщит похоронной конторе, тот и получит свой процент…

То ли от ее слов, то ли оттого, что Аня выпрямилась на стуле, но эффект получился отрезвляющим.

— Я… я об этом не знал…

— Оно и видно! И что гаишники штрафуют за превышение скорости «скорую» и пожарных — тоже не в курсе? Каждый на своем месте пользуется, как ломом, данным ему в руки законом! Смешно, правда? — Но Аня не засмеялась, усмехнулась. — У вас ведь тоже есть своя территория, на которой вы обираете ближнего? — делала несколько глоточков успевшего остыть кофе. — Можете не отвечать, обидеть не хотела. Так устроена жизнь, подлецы, как на охоте, стоят на номерах, а власти гонят на них людей…

Сказано это было с такой горячностью, что я опешил. Потянувшись через стол, вытащила из пачки сигарету.

— Думаете, мне хотелось лезть в кабалу? — Прикурила от поднесенной мною зажигалки. — Обстоятельства заставили! Кто же мог тогда предположить, что все так обернется? Да и господинчик этот, хозяин рекламной фирмы, так был мил, так обходителен, что отказаться от предложения я не смогла. Сулил хорошие деньги и какое-то время их платил…

Я вздрогнул. Понял, что в рассказе Анны меня зацепило. Название агентства! И ласкового, с ее слов, человечка я тоже знал. Она назвала его обходительным, со мной он был льстивым, обволакивающим любезностью, готовым стелиться под ноги. Я был ему очень нужен. Фамилия? Какая-то очень соответствующая его внешности и манерам, гладкая, без углов… Круглов?.. Добров?.. Такой влезет без мыла в задницу и будет обещать тебе оттуда златые горы. Не закрывал рта, сладко улыбался, но в глазенках вишенками нет-нет да проскальзывало выражение оценщика, прикидывавшего человечку цену. Встречаться с ним я не хотел, вернее, не было сил, но Феликс настоял, сказал, мол, нужняк и может помочь в бизнесе.

Вот, значит, как все обернулось! — думал я, наблюдая за умолкшей Анной. Видно, девушке пришлось несладко, если от одних воспоминаний так колбасит. А меня?.. Ведь тоже обдало холодом, и отнюдь не из кондиционера! В совпадения я не верю и игрой теории вероятностей происходившее был объяснить не готов. Сердце сжалось от дурного предчувствия. В глубине души я все уже знал, но кто-то внутри меня, маленький и пугливый, продолжал притворяться, что ничего не произошло. Именно этому Круглову-Доброву… — Котову, конечно же Котову! — я и кинул безумную идею, и бабки за нее, приличную сумму, сука безмозглая, получил! А ласковый и обходительный все заглядывал мне в глаза и рассыпался в благодарностях. Феликс стоял рядом и протокольно улыбался, хотя не мог не видеть, что я стебаюсь и только безумец способен отнестись к моим словам серьезно. И безумец этот нашелся!

Анна сосредоточенно курила. Я точно знал, что мне предстоит услышать, но попросил:

— Расскажите, как все было!

— Что все?.. — сделала она попытку улыбнуться, но из нее вышла лишь жалкая пародия на кокетство. Аня и сама это поняла. Опустив голову, поводила кончиком сигареты по блюдцу, а когда подняла на меня глаза, в них стояли слезы.

— Рассказывать-то и нечего!

Стремясь ее подбодрить, я накрыл Анину руку своей, а может, мне просто этого хотелось. Она легко освободилась, достала из сумочки платочек.

— Как они вышли на меня, не знаю. Хотя вряд ли это было сложно, я активно искала работу. Секретарша этого типа позвонила и поинтересовалась, не хочу ли я прийти на собеседование. Объяснила, что начинается новый проект и на первых порах хозяин агентства сам подбирает для него сотрудников. Я пошла. Солидное здание в центре, охрана, кругом зеркала. Еще подумала, что серьезные люди, не обманут. По ходу интервью поняла, что меня предварительно изучали. Кругленький говорил очень уверенно и доброжелательно, я их полностью устраивала…

Аня вдруг замолчала и всхлипнула. И опять ее нервозное состояние передалось мне, но я сумел его подавить.

— Что на этот раз?

— Бумага… — прошептала она и, оглянувшись на стойку бара, пояснила: — Я подписала бумагу! Почти не читая. А там, оказывается, за все предусмотрены штрафы и пункт о неразглашении. Меня и устно предупредили, чтобы никому, потому что государственные интересы…

Еще раз всхлипнув, она уткнулась лицом в платочек. Назвать Котова сукой — маловато будет! Государством прикрывается, гад, видно, спрятался под чью-нибудь крышу. Хотя теперь это не обязательно, все срослось и переплелось настолько, что концов не найти. Большие чиновники делают большой бизнес, помельче — средний, а внизу шестерит и суетится, тянет на себя одеяло управленческая шобла. Каждому — по способности украсть! Справедливость, о которой говорил дедушка Ленин, наконец-то восторжествовала!

Закурил. Спросил намеренно спокойно и где-то даже равнодушно, как если бы не спрашивал, а констатировал факт:

— Вы пропустили время сеанса или забыли включить мобильник?

Анна отшатнулась от стола, будто ее ударили хлыстом. Лицо мертвенно побледнело. Вскинув руку, она сделала попытку защититься. Тело разом обмякло, глаза начали закатываться. Не подоспей я, женщина рухнула бы на пол.

Крикнув, чтобы принесли воды, я опустился рядом с ней на колено. Появившаяся из-за стойки барменша будто только этого и ждала.

— Видела я, как вы дамочку-то обхаживали! — хмыкнула она, протягивая мне стакан. — И ручку ей жали, и в глаза заглядывали, а как прямо предложили, она и в обморок! Я вас, козлов, хорошо изучила, знаю вашу кобелиную натуру, многих на своем веку повидала… — Подперев щеку кулаком, принялась наблюдать, как я привожу Аню в чувство. В ее тоне появилась рассудительность, как если бы говорила она сама с собой: — А с другой стороны, девушка не первой свежести, чего кобениться? Мужик в соку, и не то чтобы совсем урод…

Постояв еще немного, барменша направилась в свой закуток, но вдруг обернулась и наградила меня долгим, пристальным взглядом, таким тяжелым, что мне стало как-то не по себе. Но доискиваться причины столь повышенного внимания было не время, та, чья свежесть оказалась поставленной под сомнение, отказывалась приходить в сознание. Когда же мои усилия увенчались успехом, вместо благодарности я получил взгляд сталинского прокурора в переносицу. Правда, ни на что другое и не рассчитывал.

— Какая же ты редкостная сволочь! — прошептала она бескровными губами, отталкивая от себя мои руки. — Шпионишь, да? Зарабатываешь тридцать сребренников?

Сравнение не было лестным, тем более что я его не заслужил. Даже Нюська, на что профессиональный укротитель, такого себе не позволяла. Я могу быть заносчивым, могу высокомерным. Могу вытянуть губы в ниточку на манер лезвия бритвы, могу отодвинуть человека и смерить его с расстояния взглядом. Я все могу, но тут лишь улыбнулся.

— Сама сказала, что дура — дура и есть!

И Аня мне поверила. Поскольку сравнила меня с каким ни на есть, а все же апостолом, я счел себя вправе продемонстрировать ей собственную мудрость.

— Подумай своей глупой головой, стал бы я в таком случае тебя расспрашивать? — Дал ей время в полной мере устыдиться, после чего сухо поинтересовался: — Сколько они хотят?

Произнесенная дрожащим голосом цифра вколотила меня по колено в землю. Я и сам не ангел, их в наше время впору заносить в Красную книгу, но надо же знать меру! Аллергия, наверное, так зачесались у меня кулаки. До темноты в глазах захотелось съездить по ласковой котовской морде, чтобы брызнули с нее во все стороны меленькие крысиные зубки. Вот, должно быть, его личный дантист порадуется!

Но как бы там ни было, а случившийся обморок нас с Аней сблизил и позволил перейти без напряга на «ты». Синтия, какой я ее запомнил, вряд ли была способна плакать, но Анюта тем не менее на нее очень походила. Женственностью и еще чем-то неуловимым, что жило в моем воображении. Жаль только сам я в Дон Кихоты не годился и роль Робина Гуда была выше моих актерских возможностей. Поквитаться с Котовым хотелось, но куда важнее было отмазать Аньку, иначе признавать подлецом пришлось бы уже себя. Ловушка, в которую она угодила, была расставлена с моей подачи. Знаю, что сглупил, что поступил безответственно, только очень уж хотелось отделаться от навязчивого господинчика. Впрочем, какая теперь разница: идея моя, значит, и отвечать мне. А еще находятся чудаки, утверждающие, что карма достает нас только в следующих жизнях! Нет, ребята, в нашем лучшем из миров все до невозможности ускорилось, так что стоит задуматься, прежде чем открывать рот, и уж подавно что-то делать…

Аня ушла с головой в свои невеселые мысли, я молча курил.

Когда к нам наведался Котов?.. Помнится, был конец рабочего дня, точнее, начало рабочей ночи. Дверь отворилась, и в кабинет вплыл невысокий, полненький человечек с блудливой улыбочкой на ухоженном лице. Расхаживал по паркету на мягких лапках, распространял запах дорогого одеколона. Я еще подумал, сбивает со следа собак. И хотя чутье у меня на людей отменное, выясняется, что исходившего от него аромата общественного туалета я не уловил. Нюська, правда, уверяет, что обвести меня вокруг пальца не сделает чести и младенцу, но это она по злобе в ответ на мои подначки.

Та неделя у нас с Феликсом выдалась ударной, так что к ночи с пятницы на субботу я едва держался на ногах. Фил, с его упертостью тяжелого танка, доконал меня окончательно. В большинстве регионов страны предстояли местные выборы, и наверху решили, что пора бы что-то сделать для народа, но так, чтобы властям это ничего не стоило. Объяснить, к примеру, россиянам, что нищета скоро будет искоренена и этого времени дождутся все, кто до него дотянет.

Выполняя заказ разработать в этом ключе пару-тройку инициатив, мы с Филом и провели отпущенные нам семь дней. Мне, как всегда, досталась роль генератора идей, в то время как он их критиковал. Начальник, имеет право! Но как Феликс ни выеживался, предложение развернуть по всей стране сеть курсов аутотренинга я отстоял. Оно родилось у меня после знакомства со статистикой британских социологов. Их опросы показали, что во время секса тридцать два процента мужчин и двадцать семь процентов женщин представляют с собой в постели другого партнера. Цифра обнадеживала. Поскольку наших людей жизнь трахала каждый день, то и они могли бы научиться верить, что живут в предназначенной для жизни стране. Деньги для этого требовались мизерные, а в результате целый ряд социальных проблем мог отпасть сам собой. Прибегая к самогипнозу с использованием выступлений отцов народа, можно было убедить население в том, что они читают свободную прессу, смотрят независимые телеканалы и участвуют в честных выборах.

Вторая инициатива касалась указа президента присвоить магазинам для богатых статус музеев, что значительно снизило бы социальное напряжение в обществе. Феликсу идея нравилась, но он хотел приберечь ее до того момента, когда правительству потребуются меры по реанимации дышащей на ладан культуры. Настаивал он и на том, чтобы в наших предложениях нашлось место патриотизму: частое повторение тезиса должно было опровергнуть пословицу «насильно мил не будешь». Пока же дела на этом фронте шли хреново. Те, кто не нюхал войны, снимали для тех, кто не хотел о ней знать, фильмы о войне и называли это патриотическим воспитанием.

Именно в тот момент, когда я наконец нашел вариант, как впрячь в телегу коня и трепетную лань, на мою больную голову и свалился Котов. Это было выше моих сил. Коллапс приблизился настолько, что я чувствовал его физически. Гость с Филом о чем-то говорили, а я тупо уставился в окно, где за стеклом кружились и падали снежинки. Мне хотелось на волю, хотелось упасть в снег и ни о чем не думать, а только смотреть, как клубится над головой белое марево. А еще мне страшно хотелось выпить, чтобы упали угольные стержни и прекратилась цепная реакция мыслей, — наступила наконец блаженная пустота.

Не знаю, как Фил это понял, только я вдруг ощутил в руке холод стекла, а на губах вкус ледяной, до ломоты в зубах, водки. Влил ее в себя разом. Большую, предназначенную для вина рюмку, и мне тут же полегчало. Закрыл глаза и откинулся на спинку кресла. Удары пульса в висках стали доноситься словно через вату. Завтра, я все придумаю завтра. Найду решения всех проблем и отвечу на любые вопросы, только не трогайте меня сейчас…

Но нет, такая милость дана мне не была. Феликс стоял рядом, грел в ладони коньяк. Возможно, его состояние мало чем отличалось от моего, но он, дипломат, этого не показывал. Наклонился, положил руку мне на плечо:

— Помнишь, Серега, ты предложил объединить в один флакон рекламу пилюль для укрепления потенции с пастой для фиксации вставных зубов? Чтобы не выпадали во время секса! Эдуард Владимирович, у него свое агентство, снял на эту тему специальный ролик…

И повернулся к гладкому и ласковому, приглашая его вступить в разговор. Тот не замедлил это сделать:

— Блестящая мысль, Сергей, вы просто гений! Связывая между собой товары, мы повышаем эффективность рекламы и сокращаем расходы на телевизионное время.

Я слабо улыбнулся. Не потому, что мне приятна была похвала, из вежливости.

Феликс посерьезнел.

— Видишь ли, старик, в сложившейся ситуации мы просто обязаны помочь Эдуарду! Не мне тебе говорить: человек силен друзьями, без них мы никто. Человеческие отношения важнее денег, да и деньгами он не обидит. Требуется нечто революционное, что поставило бы рекламный бизнес с ног на голову!

— Да, Сергей, вы уж постарайтесь, я добро не забываю! — поддакнул Котов, заходя так, чтобы мне было его видно.

Я слушал их, и мне казалось, что голоса доносятся из далекого далека. И странное возникло чувство, странное и щемящее, словно огромная птица накрыла меня крылом. Тень его скользнула по лицу и исчезла, оставив после себя неземную тоску. Снег за окном уже валил стеной, как бывает только в детстве на Рождество. Всю в блесткой мишуре я видел в углу наряженную елку. В гостиной нашей старой квартиры пахло хвоей и мандаринами. Я стоял, прижавшись лбом к подернутому узорным инеем стеклу, и смотрел на улицу, а снежинки все кружились и падали, и не было их танцу ни конца, ни края…

Феликс сжимал пальцами мое плечо, совал в руку тяжелый, с литым дном стакан с виски.

— Надо, Дэн, очень надо!

Мне бы лучше холодной водки. Потом завернуться в бабушкино ватное одеяло и проспать на печке трое суток без просыпу. Но привередничать не стал, шотландцы тоже знают в спиртном толк. Выпил, затянулся раскуренной Филом сигаретой. Они с Котовым смотрели на меня так, будто ждали чуда, и не удивились бы, если бы, не сходя с места, я оживил Лазаря. Поднялся на ноги и прошелся по комнате. Вернулся к письменному столу, пощелкал выключателем стилизованной под тридцатые годы настольной лампы. Со мной творилось непонятное. Тоска не оставляла, но вдруг стало весело, как давно уже не бывало. Наложение двух чувств выворачивало наизнанку, хотелось плакать и хохотать. И еще, я знал, что затеял игру с дьяволом! Как знал, что решение задачи вот-вот придет, но о нем надо молчать, а я не смогу, иначе мозг разнесет на куски.

Тяжесть в затылке нарастала, так случалось всегда, когда мысль была на подходе, начало покалывать подушечки пальцев. Повернулся на каблуках, уперся взглядом в Котова.

— Какая реклама самая действенная?

Тот медлил и, словно не выучивший урок школьник, переминался с ноги на ногу, видно, ожидал от меня подвоха. Глазенки-вишенки насторожились, смотрели из пулеметных гнезд глазниц.

— Телевизионная, если верить опросам. И через Интернет, если пользоваться социальными сетями…

Я усмехнулся. Чего-то подобного можно было ждать. Люди, даже мнящие себя профи, подходят к делу шаблонно, как если бы за их спиной стоял сталинский вертухай: свежая мысль — побег, попытка думать — провокация! Гладкий и осторожный в словах, Эдуард Владимирович все больше мне не нравился, но Фил смотрел на меня с надеждой, и возить его мордой по столу я не стал.

— Вы когда-нибудь слышали про сарафанное радио?

Не зная, что ответить, Котов глупо улыбался, и Феликс, скорее всего из солидарности, составлял ему компанию. По-видимому, они считали мои слова началом анекдота и теперь ждали, чем он закончится. Я между тем продолжал молча их разглядывать. Возникла неловкость, Фил поспешил ее замять. Спросил с излишней, пожалуй, живостью:

— Ты имеешь в виду что-то конкретное?

Не зная того, он давал мне шанс перевести все в шутку, но я им не воспользовался. Меня распирало от собственной значимости, внутренний голос подзуживал: хочешь ведь сказать — так не тяни, скажи!

И я сказал:

— Более чем! Наш народ давно изверился. Он не верит политикам, как не верит средствам массовой информации. И уж подавно не верит он рекламе. Единственный способ до него достучаться — организовать вброс информации через знакомых и близких, на чье мнение в обыденной жизни люди привыкли полагаться…

— Ну-ну, интересно! — впился в меня взглядом Котов.

— Если, к примеру, ты доволен новой вещью, кто-то из твоего окружения обязательно захочет купить такую же, — продолжал я, ловя кураж. Так всегда происходило, когда меня захватывала красота идеи, и тогда уже я не знал удержу. Варианты идеи множились и обрастали деталями, не хватало времени конвертировать их в слова.

Эдуард Владимирович придвинулся ко мне вплотную, от слащавого запаха его одеколона меня начало мутить.

— И что же вы предлагаете?

Я и сам не знал, предлагаю я что-то или брежу наяву, только остановиться уже не мог. Поднялся на ноги, отошел ближе к окну. Встал, как за щитом, за спинкой кресла. Говорил горячо и, наверное, сбивчиво, но Котов понимал меня с полуслова. Рекламную кампанию надо организовать так, чтобы она ни в малой степени не выглядела рекламной, просто люди делятся друг с другом новостями. Сотрудников для нее набирать по контракту с условием, что несколько раз в день в определенный для каждого час они будут рассказывать своим знакомым о преимуществах того или иного якобы купленного ими товара. Афишировать свою деятельность им будет строго запрещено, в то время как контроль над ними можно осуществлять с помощью включенного во время сеанса мобильника. Проверять не каждого, такой необходимости нет, а выборочно, дисциплину поддерживать строгостью штрафных мер и записанных в контракте санкций. Что ж до эффективности сарафанной рекламы, о ней легко судить по уровням продаж, но заранее можно сказать, что цифры не разочаруют.

Все! Закончив импровизированную речь, я протянул Филу стакан. Подмигнул, мол, оцени, каков бред, как мастерски я впарил его этому придурку. Но Феликс не повел и бровью, более того, на его губах проступила довольная улыбка.

Только теперь, вспоминая подробности того зимнего вечера, я начал кое-что понимать. Похоже, Феликс уже тогда знал, что в обществе, где все измеряется деньгами, в любой шутке есть только доля шутки, остальное легко может оказаться гнусной правдой. Идея лишь на поверхности выглядела абсурдной, да и абсурд в России обеспечивает высокую норму прибыли, не меньшую, чем распил бюджета и торговля наркотиками. Безответственная выходка достала своего создателя бумерангом!

Прикосновение к руке Анны вернуло меня к действительности. Ее пальцы были холоднее льда.

— Ты… ты меня не бросишь?

В поисках свежего носового платка выложила из сумочки мобильник. Я взял его и набрал собственный номер, дождался, когда в кармане запиликало, и отключился.

— Тебе надо на время исчезнуть из города, я сам тебя найду. Да, кстати, как твоя фамилия?

Ее губы разлепились, и она едва слышно выдохнула:

— Виктимова.

Правду говорят, если уж лыко, то обязательно в строку! Не великий знаток английского, я знал, как на этом языке звучит слово «жертва».

На улице уже зажигали фонари. Длинный, как жизнь, день подходил к концу. Суетный город погружался в короткую, как жизнь, ночь. На бульвар, совершить перед сном моцион, выползали истомленные жарой пенсионеры. Из окна дома напротив доносилась музыка. Аня семенила за мной, как коза на веревочке. Остановившись, я протянул ей сигареты.

Она покачала головой и жалобно улыбнулась.

— Хочешь, поедем к тебе…

Я продолжал ее молча разглядывать. Аня смутилась. Что еще могла она предложить, обретаясь на дне помойки, где за все приходится платить?

— Аванса не требуется, хотя мысль здравая! Мы к ней еще вернемся.

Добр был несказанно, позволил лишь себя на прощание поцеловать. Целомудренно, в щечку. И даже сам ее по-братски приобнял, не мог сдержаться. Надеюсь, это не было ей так уж неприятно.

— Не переживай, все будет хорошо!

И Анька пошла по бульвару, а я остался стоять. Смотрел ей вслед и не знал, плакать мне или смеяться. А как было бы здорово воспользоваться ее великодушием! Рассевшиеся по скамейкам с ногами малолетки лизались, посасывая пиво, воображали, что это и есть взрослая жизнь, а я все смотрел и смотрел и думал, что прав Экзюпери: мы в ответе за тех, кого приручили. И тысячу раз за тех, кого подставили! Потащил из пачки губами сигарету, как вдруг ощутил на себе чей-то взгляд. Человек на пределе возможного чувствует еще и не такое, страсть как не люблю, когда мне буравят глазами спину.

Обернулся. У стеклянной стены кафе через дорогу в свете переливавшейся огнями рекламы курила барменша. Длиннющий чертов день отказывался кончаться. Можно было наплевать и уйти, я вернулся. Не говоря ни слова, остановился напротив. Так же молча она открыла передо мной дверь и прошла к стойке бара. Привычным движением отмерила и налила в стакан пятьдесят граммов водки.

— Что, облом?..

— Слушай, — не выдержал я, — не лезь не в свое дело, и без тебя тошно!

Она была мне несимпатична. Не потому, что немолодая и уставшая, что-то мрачное было в ее облике, в смотревших на меня темных, грубо подведенных глазах. Свои способности обольстителя я никогда не переоценивал, но мелькнувшая мысль была единственным объяснением происходящего. Люди в массе своей не видят себя со стороны. И слава Богу, иначе доходы церкви от отпевания значительно бы сократились.

Закусила верхнюю губу.

— Пей! Я загадала: если вернешься, скажу.

Я выпил. Вытряхнул для нее из пачки сигарету. Она вертела ее в пальцах, продолжала о чем-то размышлять.

— Ну?

— Может, и не стоит говорить, но раз уж так вышло… — Замолчала, после паузы продолжила: — Бабка моя по матери была ведунья. Я тогда гуляла с Витькой, он был мне вроде как жених. Увидела нас старуха, отозвала меня в сторонку и говорит: мужик на белом свете не жилец! Тень смерти впереди нее бежит. Приглядись, увидишь. Об этом писал еще этот, кому врачи клятву дают…

— Гиппократ.

— Точно! — Посмотрела мне в глаза. — Когда дамочку в чувство приводил, она скользнула по твоему лицу…

— Кто? — не понял я, не захотел понимать.

— Тень! — Наполнила стакан наполовину и подвинула ко мне.

Я его опрокинул. Выложил на стойку пару стольников. Спросил развязно, развязнее, чем мог бы, чем должен был:

— Ну и как там Витек?

Барменша пожала плечами.

— Связь с тем светом плохая, видно, роуминг не достает…

 

6

Что с нее, с дуры-бабы, взять? Язык без костей, вот и мелет!

Убеждал себя, пытался ни о чем таком не думать, но так и проворочался до утра. Слова барменши крутились в голове с навязчивостью ночного кошмара. Собирался повидаться с Аристархом, но, сморенный усталостью, провалился на рассвете в сон и продрал глаза лишь к полудню.

А поговорить с ним хотелось. Или просто посидеть на лавке с видом на помойку, подымить сигареткой. От него исходило спокойствие, которого мне так не хватало. Далеко не каждый умеет видеть происходящее вокруг под тем углом, под которым на него смотрит Аристарх, этот дар вместе с легкостью характера человек получает при рождении. Возможно, если очень постараться, такому отношению к жизни можно научиться, только не мне. Такая уж выпала судьба: пропускать всё через себя, словно через мелкое сито. Тому, кто пашет и кует, не дано бездумно петь и плясать, он живет так, будто с утра до ночи ворочает многопудовые камни. А тут еще Анька со своим долгом — хорошо бы, если бы только перед Отечеством! — и сам я, словно говно в проруби, мотаюсь, неприкаянный, от берега к берегу. Попробуй тут усни, разве что вечным сном!

Ходил несколько раз на кухню, пил воду. Не то чтобы мнительность замучила, но пару раз в зеркало заглянул. Лицо как лицо, правда, небритое, но если тени, то только под глазами. Когда небо за окном побледнело, решил забежать в церковь и поставить свечечку, с этой благостной мыслью и заснул.

Котов со своим рекламным агентством конечно же шестерка, каких тринадцать на дюжину, рассуждал я, нанося на физиономию мыльную пену, но может заартачиться. Наверняка один из тех, кто набивает себе карманы под трескотню политиков. Надо предложить ему то, от чего он не сможет отказаться. Придумаю какой-нибудь новый баснословно прибыльный проект, я это умею. Важно только понять, как по-быстрому до него добраться! — смыл с бритвы остатки щетины и провел по коже ладонью с одеколоном. Ее начало приятно пощипывать. Нюська назвала меня луз кенон, вот и прекрасно! Крушить на своем пути я ничего не собираюсь, но пробивная сила мне понадобится. Справлять малую нужду против ветра — себе дороже, придется с этим подонком договариваться. А куда денешься, так устроена жизнь! Ненависть плохой советчик, тут нужна холодная голова, и настраивать себя надо на дружеское общение, как бы ни хотелось двинуть представителя семейства кошачьих по лоснящейся морде. Жать руку, доброжелательно улыбаться, а если понадобится, то и льстить. Накопить заранее приятных слов и расточать их, обильно поливая елеем. Хорошо бы при этом еще и вилять хвостом, жаль, природа такую возможность не предусмотрела…

Причесался аккуратнейшим образом, волосок к волоску. Теперь из волшебного стекла на меня смотрел опрятный английский мальчик… изрядно поседевший и несколько потрепанный жизнью, но мужчину это только украшает, придает загадочную глубину. Вздохнул: если не смотреться в зеркало, не на ком взгляд остановить! — и ободряюще себе подмигнул.

— Главное — узнать, чего этому хмырю для полного счастья не хватает! Если кто и может это подсказать, то только Феликс, а уж он кровушки моей за такую информацию попьет вдоволь! Ну и черт с ним, для друга не жалко, тем более что иного пути нет.

Открыв на кухне холодильник, я оглядел критическим взглядом закрома родины и решил побаловать себя глазуньей. Кроме упаковки яиц и завалявшегося в морозилке кусочка сала на полках ничего не нашлось. Посолил блюдо и обосновался за столом. Жара жарой, а есть хотелось зверски. Номер Фила не отвечал, мобильник оказался отключенным, и я позвонил в офис. Не узнав меня по изменившемуся в процессе жевания голосу, секретарша проворковала, что у босса ответственная встреча и весь день расписан по минутам. Кто бы в этом сомневался! Но и сидеть дома и ждать у моря погоды было невмоготу, и я решил проветриться, а заодно уж нагрянуть в контору.

Шел от метро, поддавая перед собой пластиковую пробку от бутылки. Такую синенькую, очень для этого удобную. Не слишком маленькую, как раз по ноге. Пнуть ее старался так, чтобы отрикошетила от стены. Мысли в голову приходили какие-то неконкретные, я бы даже сказал, философские. Интересно было бы знать, думал я, обводя встречных прохожих, про что наша жизнь? О фильме говорят, что он про войну или про любовь, а жизнь про что? Ведь может случиться, что лента эта видовая и сюжет в ней не предусмотрен! Или, лучше сказать, документальная, когда снимают все подряд. А то и научно-популярная, где на тебе, как на собаке академика Павлова, ставят опыты. Велимир Хлебников писал, что не времена делаются событиями, а события временами, забыл только сказать, как жить, если на твою долю выпало безвременье. Вот и получается, что фильмец, скорее всего, нам достался учебный, нечто вроде введения в одиночество! Чтобы привычнее было после смерти висеть в середине небытия, перебирать в поисках тайного смысла четки мгновений нашей жизни. А найдешь его — пожалуйте обратно, извольте прожить отпущенное вам осмысленно…

У стены здания валялась на манер хоккейных ворот коробка из-под обуви. Прицелившись, я шибанул пробку так, что она пулей влетела в ее верхний угол. Победно стукнул себя кулаком в грудь: такие мячи не берутся! Раскланялся на все четыре стороны, но вместо обезумевшего от восторга стадиона на меня смотрела поджидавшая троллейбуса аккуратненькая старушка. Не поленилась, поднесла к седенькой головке в букольках сухую руку и покрутила пальчиком у виска. Так, по заслугам не оцененный, я и потянул на себя дверь, рядом с которой красовалась вывеска: «Центр инновационных политических инициатив». Кивнул мирно позевывавшему охраннику и проследовал в приемную, где по прихоти Фила обитало чудо крашеной природы. Нимало не смутившись тем, что совсем недавно врала по телефону, секретарша мотнула в сторону кабинета головкой змеи и вернулась к изучению глянцевого журнала.

Феликс, как обычно, сидел за огромным письменным столом и просматривал документы. Приветствовал меня, не отрывая от кресла пятой точки:

— А, блудный сын? Явился не запылился!.. Присаживайся, коли приперся. Вижу, оказал мне великую честь, побрился…

Несмотря на потуги острить и кондиционированную прохладу, выглядел Фил паршиво. Лицо отекло, вокруг глаз образовались темные круги. Оно и понятно, на свежем воздухе бывал урывками, ежедневный моцион сводился к пробежке от рабочего кресла до сиденья автомобиля. Набрал вес, забронзовел. От взгляда на него складывалось впечатление, что в этом кабинете и в комнате отдыха за ним он и живет. И возможно, не один, а с водившейся за стенкой представительницей серпентария, а домой заскакивает, как солдат, на побывку.

— Не долго музыка играла, не долго фраер танцевал! — констатировал Фил, поставив подпись, отодвинул от себя бумаги на край стола. Сложил, как примерный ученик, перед собой ручки, и уставился на меня. — Что хорошего скажешь? Наелся свободы, пришел проситься на работу? Я, между прочим, знал, больше недели ты не протянешь. У молодых ребят играют гормоны, а у тебя идеи, не знаешь, куда бы их пристроить… — Подождал, пока я погружусь в глубины огромного кожаного кресла. — Что молчишь, так ведь оно и есть! Впрочем, я сам собирался тебе звонить, на ловца и зверь бежит!

Я с удовольствием вытянул перед собой ноги. Измученное жарой тело требовало полноценного отдыха.

— Вместо того чтобы занудствовать, поднес бы другу стаканчик джина с тоником! И если не затруднит, добавь несколько капель «Кампари»…

— А за девочками не сбегать? Ты скажи, я мигом метнусь! — Посмотрел на меня поверх сдвинутых на кончик носа дымчатых очков.

Я усмехнулся:

— Что, Брут, и ты заметил тень?

— Тень?.. Какую тень? — не понял он. — Поседел ты за последнее время, вот что я тебе скажу, осунулся. Когда видишь твою физиономию семь дней в неделю, этого как-то не замечаешь.

Тоже мне, энтомолог-любитель! Лучше бы сказал, кто меня до этого довел. Что за манера с места в карьер говорить гадости? Я же смолчал, не стал распинаться, что он выглядит не лучше хряка после случки с целой свинофермой. Оба загнались, надо друг друга поберечь. И пить я не хочу, в смысле выпить. Если бы хотел, подошел бы к полке и надавил на книжку «О вреде алкоголя», открылся бы бар. Фил бы не возражал, только не за тем я к нему пришел.

Расслабил, как советуют йоги, мышцы рук и спины и приготовился слушать.

— Валяй, выкладывай, зачем понадобился ловцу зверь?

Феликс потер с силой шею ладонью.

— Да в общем-то пустяки, ничего особенного! Группа архитекторов получила заказ на монумент, символизирующий свободу русского человека, а что ваять, решить не могут…

Сделал драматическую паузу и посмотрел на меня выжидательно. Я это знал точно, хотя, смежив веки, полулежал в кресле. Хитрован, мой старый друг Феликс, что ему надо, никогда сразу не скажет. Всегда был обстоятельным и серьезным, я до сих пор подозреваю, что комсомольский значок вверх ногами нацепил по рассеянности. Пусть зануда и обделен воображением, но человек достойный. Не знаю, кто еще из моих знакомых способен бросить ради любви блестящую карьеру. За одно за это ему, а не российскому любителю свободы надо ставить памятник. Желательно на Смоленской площади напротив МИДа, чтобы дипломаты знали, что жизнь не сводится к бумажной суете и интригам. Даже если потом все оказалось ошибкой, что Феликс никогда не признает и о чем я никогда его не спрошу.

А еще йоги рекомендуют напрочь освобождаться от мыслей, только у меня это никогда не получалось и, наверное, не получится. Медитировать надо уметь, для этого я слишком суетен. Окружающий мир еще не оставил меня окончательно в покое, но необходимость делать значительное лицо и говорить банальности, слава Богу, уже отпала. Предстояло еще избавиться от привычки притворяться, будто тебе интересна жизнь других, но это в планах на будущее.

— Слышь, Фил, а помнишь, в девятом классе мы с тобой дрались до кровянки? А Ирка, зараза, предпочла нам Игорька из параллельного «б»! Помнишь?.. Собирались начистить ему морду, да все как-то замылилось. Я тогда еще на спор сочинил стишок, смысл которого никто не смог объяснить:

Как ни пыжились, перевести его на человеческий язык не смогли. А Игорька этого я недавно встретил на улице. Пьянь подзаборная, дал ему стольник, так этот козел даже спасибо не сказал.

Открыл глаза. Феликс слушал меня с видом печальника, скорбящего о судьбе человечества. Во взгляде его читалось сочувствие, возможно даже искреннее.

— Серега, а Серега, что с тобой происходит? Какой-то ты неприкаянный, с катушек, случаем, не того?

Я помолчал, дал себе время взвесить эту его гипотезу, но к определенному выводу так и не пришел.

— Ладно, Фил, проехали!.. Посоветуй ваятелям вырубить из камня мужика в расхристанной рубахе. В одной руке бутылка водки, другой подносит к распахнутому рту полкруга колбасы, и чтобы видно было, как из среза торчат куски желтого жира. Если, конечно, на это хватит таланта… — Выпрямился в кресле. — Теперь давай, говори, зачем я тебе понадобился!

Феликс завозился недовольно в кресле, кинул вороватый взгляд в сторону книжки о вреде алкоголя.

— Слушай, почему стоит мне с тобой поговорить, как тут же тянет напиться?

— Аллергия, Фил, сходи к врачу, он подтвердит! Ученые открыли, что неприятие жизни передается капельным путем, поэтому и народ у нас такой квелый, а начальство ездит в бронированных машинах, боится заразиться. — Поднявшись на ноги, я прошелся по кабинету, остановился у закрытого окна. — Не из-за скульпторов же я тебе понадобился, правда?

Феликс потянул на себя ящик стола и извлек из его глубин сигарету. Одну, не пачку. Половину отломил, а ко второй, той, что с фильтром, поднес зажигалку и с наслаждением затянулся. Притворялся, изводя продукт, что бросает курить.

— Дело серьезное, Дэн, а главное, срочное! Далеко не с каждым из аналитиков Центра я могу его обсуждать.

— Партия сказала — надо, комсомол ответил — есть! Спасибо за доверие, постараюсь в полной мере его оправдать. Надеюсь, твоя благодарность не ограничится грамотой за ударный труд? У нас, у безработных, последнее время в почете денежные знаки.

Феликс все слышал, но даже ухом не повел. Сквалыгой и жлобом не был, но мой тон ему не понравился.

— Ты мог бы для разнообразия не ерничать? Сам знаешь, достаточно один раз подвести заказчика, и тебя забудут, желающих занять место у кормушки пруд пруди.

Слова его были чистой правдой, если правда в той области, которой мы занимались, бывает чистой, в чем я очень сомневаюсь. Единственная допущенная им неточность сводилась к вступительному «сам знаешь», тут Фил выдавал желаемое за действительное, а вернее, увлекся риторикой. К клиентам из высших сфер он своих сотрудников на версту не подпускал и о том, откуда поступил заказ, никогда не распространялся. Скорее всего, правильно делал. Политическое консультирование — вещь деликатная, если не сказать, глубоко интимная, набить шишек — раз плюнуть.

Продолжал, последний раз затягиваясь:

— Ты прав, ваятели — мелочовка, изобразят голую тетку, можно даже без весла, вот тебе и символ! Главное, чтобы была фигуристая, публика сама решит, что все это значит. В крайнем случае прочтут на табличке… — Раздавил с сожалением окурок о дно хрустальной пепельницы и поднял глаза. — На тебя, старик, вся надежда!

Я знал, что так он и скажет. Слышал эти слова десятки, а то и сотни раз. Любил своего друга и видел, какие круги он нарезает, прежде чем коснуться существа занимавшей его проблемы.

Именно такого поворота разговора я и ждал, чтобы начать торговаться.

— Да не переживай ты так, не первый раз замужем! Изобразим в лучшем виде… — Сделал крохотную паузу, но достаточно красноречивую, чтобы Феликс насторожился. Продолжал на голубом глазу, как ни в чем не бывало: — Да, кстати, у меня к тебе маленькая просьбишка! Так, пустячок, безделица. Помнишь, приходил к нам как-то один чувак, ласковый такой, весь из себя гладенький? Мне бы надо с ним пересечься…

И улыбнулся. По-детски открыто, в тридцать два зуба. Морщины на лбу Феликса собрались в гармошку, словно сапоги солдата, намылившегося по случаю увольнения посетить танцульки. Голубые глаза сузились, как у смотрящего на солнце китайца. В них появилось недоумение, верный признак того, что он прекрасно знает, о ком я веду речь.

Как ни не хотелось, а пришлось пойти на болевой прием.

— У меня еще создалось впечатление, что ты перед ним заискивал. Как бишь его звали?.. — Посмотрел задумчиво в потолок. — Точно, Котов!

Улыбка Фила была одной из самых приятных, имевшихся в его распоряжении.

— Ах, этот!.. Ну ты даешь, вспомнил! Года два прошло, я с тех пор о нем слыхом не слыхивал. — Поднявшись на ноги, начал собирать со стола документы. — Извини, Серег, у меня через полчаса встреча. Посиди пока, помозгуй, я оставлю тебе бумагу, в ней все написано…

Я не сдвинулся с места, разве что с удовольствием, до хруста в костях, потянулся.

— Да, совсем забыл тебе сказать, сегодня вечером улетаю на юга! Хочется немного поплавать, попить винца, понежиться на песочке. Солнце, море, девочки в мини-бикини… Бросай свои дела, махнем вместе, оттопыримся.

Фил всегда был понятлив, оставил свои бумажонки в покое. Одарил меня долгим задумчивым взглядом, как если бы взвешивал на чашах весов свою надуманную встречу и мой гипотетический отдых. Такое его поведение меня порядком озадачило. Получалось, что информацию о самом обычном клиенте он ставил на одну ступень с моей работой по новому и, как можно было понять, очень важному для него проекту. Тут было над чем задуматься!

— Ну хорошо, — произнес он, как если бы пришел к какому-то выводу, — в таком случае идем обедать!

— Надеюсь, ты угощаешь?

Голос мой звучал подчеркнуто просительно, но Феликс не улыбнулся, даже не сделал попытки улыбнуться, а еще больше нахмурился. Запер документы в сейф и только в дверях пробурчал:

— Не надоело юродствовать?

Чтобы догнать его на улице, мне пришлось поднажать, обувь не была предназначена для бега по пересеченной местности. Разговаривать на ходу, а возможно, и вообще Фил не был расположен. Что ж, пусть позлится, говорят, это полезно для здоровья. Так, не обменявшись ни словом, мы, как два взмыленных жеребца, и ввалились в ресторанчик, в который я никогда раньше не заглядывал. Не знаю почему, но на этот раз Феликс предпочел его нашей обычной харчевне.

Обед, как написали бы в газетах, прошел в теплой, дружественной обстановке. Мы проглотили его молча, не глядя друг на друга. Блюда я выбирал подороже, чтобы они влетели Филу в копеечку, но, думаю, он этой мелкой подлости не заметил. Кофе пили с пирожными, чего я себе давно не позволял.

Когда принесли счет, Фил, не глядя на него, вложил в футляр карточку и вытер губы накрахмаленной салфеткой.

— Давай сигарету!

Меня подмывало сказать что-нибудь о вреде курения, но, наткнувшись на холодный взгляд, я лишь протянул ему пачку. Тон, каким он задал вопрос, был прокурорским:

— Зачем он тебе понадобился?

И это вместо того, чтобы наслаждаться состоянием сытости! После обеда человек должен быть тих и благостен, только в этом случае пища пойдет ему на пользу.

— Кто — он?

Переспросил на голубом глазу с приятной улыбочкой, но Феликс шутить был не расположен.

— Не валяй дурака, дело серьезное! — Пожевал, как если бы в нерешительности, губами. — Хочешь дружеский совет? Нет на свете никакого Котова и, заметь, никогда не было!

Крутил в пальцах сигарету, ждал, что я поднесу к ней зажигалку, но мне было не к спеху.

— Неужто ты его замочил! Помочь избавиться от трупа?

Был бы жив Станиславский, старик бы Феликсу аплодировал. Не думаю, что найдется актер, кто смог бы так же достоверно и выпукло изобразить на своем лице презрение. Глаза Фила жгли меня адским огнем, и дымчатые очки ему при этом ничуть не мешали.

Процедил сквозь зубы:

— Твоя Нюська — святой человек, не знаю, почему ее еще не канонизировали! Жить бок о бок с таким подонком десять лет и не подсыпать ему крысиного яда! Это выше моего понимания… — Придвинулся вплотную к столу. — Слушай меня внимательно, Денников!

Никогда в жизни он так меня не называл. Даже когда я сказал, что ни одна женщина не стоит хорошей карьеры. Просто врубил мне без предупреждения хук под дых, так что я долго еще хватал воздух ртом, прежде чем начал извиняться.

— Когда-нибудь твой поганый язык доведет тебя до беды!

Желая отдалить этот момент и в качестве компромисса я поднес к его сигарете зажигалку.

— Ты прав, Фил, ты, как всегда, прав, но телефончик Котова мне все-таки дай! — Закурил сам, обвел глазами помещение. Чувствуя, что разговор у нас непростой, официант топтался в отдалении. Ресторан был пуст, мы сидели в глубине зала одни, но я все равно понизил голос до шепота: — Что, на старом месте побоялся прослушки?

Подмигнул, давая понять, что шучу, однако Фил чуть не упал со стула. Дернулся, как паралитик, которому сказали, что у него еще и пляска святого Витта.

— С чего ты взял? — и тут же как-то обмяк и едва ли не простонал: — Господи, за какие грехи Ты послал мне в друзья этого идиота! Вокруг столько адекватных ребят, почему Ты награждаешь способностями таких придурков? — Выражение его лица быстро менялось, так что я не мог за ним уследить. — Забудь, Дэн, для твоего же блага прошу! Хочешь, на колени перед тобой встану? — Сделал движение, как если бы собрался подняться на ноги, но остался сидеть. — Ты даже не представляешь, в какую петлю суешь голову…

— А есть разница, в какую? Я всегда думал, в этом деле важен результат…

Это было уже слишком, Фил взорвался:

— Да пошел ты! — Отвалился на спинку стула так, что тот жалобно скрипнул. — С тобой стало невозможно говорить! Давай так, ты мне скажешь, на хрена тебе сдался Котов, а я объясню, почему не могу дать тебе его координаты.

Хорошо сказал, прирожденный дипломат: ты мне все, я взамен тебе — ничего! Ему бы объяснять иностранцам вывихи нашей жизни, а он растрачивает время, стараясь вправить мне мозги.

— Ладно, — вздохнул я, — уговорил! Помнишь тот вечер? Я выдал этому типу концепцию новой рекламной стратегии и был уверен, ты понимаешь, что все это стеб и троллинг…

Феликс меня перебил:

— Но грамотно выстроенный и хорошо аргументированный…

— Неважно, я был в невменяемом состоянии! А теперь представь, что эта сволочь сделала в точности, как я сказал, и в его сети попался человечек, которого мне, кровь из носу, надо отмазать…

— Которую! — поправил Фил с весьма двусмысленной, кривенькой улыбочкой. — Все?

Побарабанил по привычке подушечками пальцев по столешнице, посмотрел мне в глаза.

— Теперь заткнись и послушай меня! Мы с тобой старые друзья, Дэн, а то и братья… к счастью, не по разуму, он у тебя отсутствует. В жизни встречаются ситуации, не оставляющие человеку выбора.

— И это говоришь мне ты? Ты, который…

Я замолчал, но Феликс понял, что я хотел сказать: ты, который собственную судьбу сломал через колено. Плотно сжав губы, кивнул.

— Да, Дэн, это говорю тебе я! — Вытряхнул из пачки новую сигарету. — Не знаю, как карьеры, а жизни ни одна женщина действительно не стоит! — Поднял на меня глаза, как если бы все еще размышлял, стоит ли говорить. — Пойми правильно, мне самому многое неизвестно, а о многом приходится лишь догадываться. Если проболтаешься, силы небесные вряд ли тебя покарают, а вот земные достанут точно, в этом можешь не сомневаться! В настоящее время агентство Котова заканчивает пилотную обкатку предложенной тобой рекламной схемы, и результаты… — усмехнулся, — результаты, Серега, выше всяких ожиданий! Ты гений, но об этом тоже лучше помолчать, потому что… — помедлил, интригуя, — потому что к твоей идее проявили интерес спецслужбы!

Я ожидал всего, что угодно, только не этого. Столь резкий поворот разговора заставил меня растеряться. С миром спецслужб и его людьми знаком не был и ничего толком о нем не знал. Даже шпионскими триллерами и детективами никогда не увлекался.

Тем временем Феликс продолжал:

— Как ты, должно быть, догадываешься, я далеко не все знаю, но и того, что известно, достаточно, чтобы держать язык за зубами. Интерес этот, как мне намекнули, двоякий. Эффективное манипулирование обществом требует знания уровня его зомбированности, об этом можно судить по результатам предложенной тобой рекламной кампании. По крайней мере, так считают специалисты. Но есть кое-что и поважнее! Такая схема вброса в народ информации сама является действенным средством программирования масс, более мощным и долгоиграющим, чем телевидение или даже Интернет. Понимаешь, к чему клоню?

Если я что-то и понимал, то смутно, поскольку находился в состоянии грогги. По голове, как боксера, правда, не били, но эффект от слов Фила был такой же. Не спуская с меня пристального взгляда, он с ухмылкой заметил:

— Дело в том, дружок, что навязывать людям можно не только шмотки, но и образ врага, а можно «продавать» им политического лидера! Результат предсказуем, в сравнении с ним антиутопии Оруэлла и Замятина покажутся не более чем игрой в песочнице… — Отхлебнул глоток кофе и покачал головой. — Не лезь, Серега, на рожон, головы не снесешь! В лучшем случае разговаривать с тобой никто не будет… для тебя в лучшем!

Черт его знает, может, Фил был и прав, но я уже начал приходить в себя и подниматься с пола ринга. Не то чтобы я ему не верил, но и драматизировать ситуацию мне казалось уж слишком. Скорее всего, над нами все еще довлеет инерция нашей убийственной в полном смысле этого слова истории, в то время как академик Сахаров говорил, что люди в упомянутых Филом структурах наименее коррумпированы. Не звери же они, преследовать бедную женщину, способны на простые человеческие чувства, да и один человек погоды им не сделает.

Но вслух заметил:

— Ладно, оставим это на время! Расскажи, какая у тебя проблема.

Наверное, после таких откровений Филу хотелось посидеть и поговорить о чем-то незамысловатом, о тех же женщинах, но благостный треп под звуки мандолины не входил в мои планы.

Он вздохнул:

— Вопрос тонкий, можно сказать, деликатный, и на сегодняшний день весьма болезненный! Заказ, не стану скрывать, пришел с самого верха, и предложений наших ждут с нетерпением. Там считают, что после нескольких осуществленных на потребу народу разоблачений коррупционеров настало время улучшить отношения с высшим чиновничеством, а как это сделать, не представляют. На деньги эти хищники не поведутся, сами кого угодно купят… Поможешь?

Я кивнул, коммунисты в таких случаях говорят: если не я, то кто!

— Но ты ведь понимаешь, что это сделка?

Он улыбнулся:

— Кажется, я тебя никогда не обижал, а заплатят они по высшему разряду.

Улыбнулся и я.

— Что деньги, Фил, резаная бумага! — сказал с пафосом, чтобы его подразнить. — Я не о том.

Феликс тяжело вздохнул и снял очки, и я вдруг увидел, что он далеко не молод. Во взгляде усталых глаз плескалась не разбавленная лицемерием скорбь.

— Какой же ты, Дэн, дурак, просто диву даешься!

В общем и целом я был с ним согласен. Верил ему без оглядки, много больше, чем себе, но и поделать ничего не мог. Как он сказал? Ситуация, не оставляющая человеку выбора?.. Именно так оно и есть! Не могу я себе позволить жить говном на палочке. Рано или поздно приходит время собирать камни, а разбросал я их порядочно.

Ставя в разговоре точку, сунул в карман валявшуюся на столе пачку сигарет.

— Если закончил меня пугать, звони, договаривайся о встрече! Попробовать-то я могу…

Феликс вздохнул тяжелее прежнего и полез в карман за телефоном.

— Можешь! Одна тут попробовала, и родила…

Но что меня удивило: записная книжка, вспомнить номер, ему не понадобилась.

В офис мы возвращались в гробовом молчании с лицами, пристойными для прогулки за катафалком. Не неслись, словно жеребцы, а едва переставляли ноги, как запряженные в этот самый катафалк клячи. Не составляло труда догадаться, в чьих похоронах мы участвуем, по крайней мере Феликсу. О чем он с постной физиономией размышлял, не знаю, я же старался очистить голову от мыслей. Перед тем как браться за решение задачи, всегда полезно ощутить ее звенящую пустоту. Заперся с запасом кофе и сигарет в бывшем своем кабинетике и рухнул в кресло думать и дремать. Действительно, что можно дать хозяевам жизни, у которых есть все? Нахапали, как будто бессмертны, на десять поколений вперед, ни в чем не нуждаются… разве что в отпущенном им времени! Но его никто не может дать… — Решение пришло сразу во всей полноте. — Кроме меня! А если не дать, то хотя бы не забирать…

Когда я заглянул поздним вечером к Феликсу, крашеное чудо в перьях в приемной отсутствовало. Если не считать охраны, во всем здании мы были одни. Принесенную мною бумагу он читал внимательно, только что не по слогам. Порой хмурился, но я точно знал, содержание ее не может ему не понравиться.

Не стану утверждать, что идея, как потрафить бюрократам, родилась без усилий, но результатом я остался доволен. Если кто-то из крупных чиновников загремит под фанфары, писал я суконным языком юриспруденции, назначенный ему судом срок, вплоть до пожизненного включительно, может быть только условным, что соответствует гуманизму набирающей в нашем обществе силу демократической традиции. Тут же, правда, замечал, что и наметившейся судебной практике, но, как бы в скобках, ненавязчиво, чтобы легко было вычеркнуть. На парламентариев действие нового закона намеренно не распространял. В пояснении для Феликса говорилось, что они сделают это с удовольствием сами, чем гарантируют его прохождение сразу в трех чтениях.

Дочитав проект документа до конца, Феликс поднялся из кресла и молча меня обнял. Убрал бумаги в сейф и полез в бар за водкой. Налил ее в два больших фужера и протянул один мне.

— Эх, Серега, светлая у тебя голова, жаль только, такому дурню досталась!

 

7

Всех, кто женат больше десяти лет, надо официально признать родственниками и так в паспорте и записать. А еще разрешить им вступать в новый брак, не расторгая родственного.

Феликс подвез меня к дому, но долго не хотел отпускать. Его усиленные действием алкоголя дружеские чувства перехлестывали через край, а я с грустью смотрел на освещенные окна собственной квартиры и думал, что вариантов всего два. Либо мое жилище посетили грабители, тогда стоит известить об этой новости полицию, либо Анна Константиновна, в этом случае ни одна правоохранительная структура мне уже не поможет. Когда у моего приятеля украли кредитную карточку, он не очень расстроился, поскольку вор снимал деньги с меньшей скоростью, чем его жена. Я тоже колебался, какой из двух сценариев предпочесть, и склонился бы, пожалуй, к первому, если бы не стоявшая неподалеку машина с синим проблесковым маячком. На таких мелкие преступники не ездят…

Выскребся из автомобиля Фила и обреченно потащился к подъезду. Живу я высоко, лифт на мой этаж поднимается долго, так что временем подумать располагал, но как раз думать-то и не хотелось. Не потому, что много выпил, хотя приняли мы на грудь порядочно, настроение было поганым. Феликса вконец развезло, и он нес благостную пургу про вечную дружбу, а мной вдруг одолело тревожное предчувствие. Без видимой на то причины. Пить я умею, тут, пожалуй, следует добавить: к счастью. Голова никогда не отключается, это уже — к сожалению. Вид себя в поддатии со стороны радости не приносит, да и с Нюськой говорить лучше трезвым.

Чтобы хоть немного понизить внутренний градус, устроился с видом на дверь квартиры на ступеньках. Номер у нее счастливый, если сложить бронзовые циферки, получится семь. Закурил, привалился плечом к стене. В таком бдении было нечто мелодраматическое в лучших традициях кино шестидесятых. Герой сидит на лестничной площадке, героиня в комнате за стеной, и ничего не происходит, что свидетельствует об их богатом внутреннем мире.

Нет, думал я, говорить с Нюськой трезвым условие необходимое, но недостаточное! Хорошо бы еще быть в цивильном прикиде и с селедкой на шее. Можно, конечно, попробовать просочиться в гардеробную и облачиться в протокольный костюм, но Ню услышит, слух у нее кошачий. Вообще очень чуткий и ответственный человек. Слишком серьезный для такого разгильдяя, как я. И это при том, что мы с ней буквально созданы друг для друга. В том смысле, что должны были прожить жизнь в предвкушении встречи, лет в семьдесят пойти под венец и провести оставшееся время в полнейшей идиллии. Мы же, дураки, поспешили пожениться и тем испортили задумку судьбы. Страдай теперь, преследуемый непреходящим комплексом вины, хорошо хоть не Эдипа.

Но и трезвым, прикидывал я, и в костюме с модным галстуком — маловато будет! Разговор с Нюськой требует большего, для него нужен серьезный настрой, а то и вдохновение. И не дай мне Бог забыться и пошутить, по мнению жены, я выбираю для этого самые неподходящие моменты…

Прикурил от бычка свежую сигаретку, но тут, как в фильмах ужасов, дверь со счастливым номером начала медленно открываться!.. Я весь похолодел, хичкоковские примочки всегда действовали мне на нервы. На пороге в позе скорбящей родины-матери замерла Ню. Облаченная в женский вариант делового костюма, стояла задумчивая, как на Чистых прудах памятник Грибоедову. Смотрела на меня, притулившегося у стены, с пока еще немым укором.

При появлении в комнате женщины, правила хорошего тона обязывают мужчину встать, но про лестничные площадки, насколько я помню, в них ничего не говорится. Истинный джентльмен, я поднялся со ступеньки и отряхнул зад ладонью.

— Добрый вечер, Анна Константиновна!

Будь у меня на голове картуз, обязательно бы его снял. Судя по тому, как Нюська поморщилась, запашок от меня шел, как от пивной бочки, но я твердо держался на ногах, что мог поставить себе в заслугу. Молча посторонилась. Заложив руки за спину, я безропотно шагнул в дверной проем. Поскольку окрика: «Стоять, лицом к стене!» не последовало, позволил себе просочиться в гостиную и высыпать содержимое кулака в пепельницу. Вся квартира была залита ярким светом, он меня раздражал, но совсем не потому, что наносил ущерб семейному бюджету. Скорее всего, в предыдущей инкарнации я был ночным хищником, а моя жена дичью, но с тех пор мы успели поменяться местами. Так на пару, в наказание друг другу, и кочуем из жизни в жизнь в вечности.

Обойдя меня по широкой дуге, Нюська опустилась в кресло и закинула ногу на ногу. Они у нее стройные, есть на что посмотреть. Я и посмотрел, по моим понятиям, это должно было способствовать налаживанию с ней отношений. Римские легионеры шли в бой в красных одеждах, чтобы не видно было крови, я застегнул на груди рубашку. Удушливая жара не покидала безумный город и ночью. Страшно хотелось пить, а еще больше выпить, после чего выйти из этой жизни и тихо прикрыть за собой дверь.

— А если бы я попросил убежища в Гондурасе, так бы ждала меня всю ночь?

На ее ухоженном лице не дрогнул ни один мускул. Оно и естественно, у них там, в сияющих правительственных высотах, дресс-код, в том смысле, что чиновников дрессируют. Сам же я когда-то это и предложил: если нельзя отучить их брать взятки, пусть уж делают это вежливо. Между тем подведенные бровки Нюськи сдвинулись к точеному носику, что ничего хорошего мне не обещало. Должно быть, именно с таким выражением лица она и сидит на совещаниях у министра, на которых они печалятся о подведомственной им культуре. Член коллегии не хухры-мухры, по американской терминологии — селф-мейд вумэн. Запамятовала, конечно, что сделал ее я. Единственный, кто на этом поприще меня опередил, был Пигмалион, но его Галатея не принимала участия в управлении государством. Не прояви я инициативы, наша жизнь потекла бы совсем по другому руслу…

Я так явственно представил себе эту непрожитую жизнь, что даже рассмеялся. Ню продолжала бы пописывать статейки об истории театра, я бы корпел в своей газетенке, и у нас было бы пять орущих круглые сутки детей… и мы были бы счастливы. Но черт попутал! Нашептал, адское отродье, как славненько у Нюськи может сложиться карьера. И ведь был прав: театровед нынче не профессия, им по электричкам подают даже меньше, чем членам Союза писателей. Тогда-то, озаботившись судьбой жены, я и перешел работать к Феликсу.

Для начала, чтобы познакомиться с бюрократической средой обитания, мы запустили в штат Министерства науки казачка из бывших учителей, и уже через пару лет оно называлось Министерством образования, а науку затолкали умирать в дальний угол. Это дало мне нужный опыт, карьеру Ню я уже выстраивал, как профессионал. Начали с малого, с рядового сотрудника, в ведение которого во всероссийской конторе по культуре входило современное искусство. Затем, грамотно манипулируя информацией, внедрили в головы руководства мысль, что это направление имеет не только идеологическое, но и политическое значение, и Анна Константиновна, как никто другой, способна такую работу наладить. На следующем этапе, когда Нюська стала маленьким начальничком, я подготовил от ее имени меморандум президенту, объясняющий, как сделать современное искусство инструментом большой политики. Идея заключалась в том, что людям на его примере давалось понять, что в стране есть вещи еще более тупые и бессмысленные, чем их собственное прозябание. С этого момента и начался взлет Ню к административно-командным высотам. А тут еще сменили министра, и ее назначили директором департамента.

Свет люстры слепил, играл давно не мытыми хрустальными подвесками. Я переминался у дверей гостиной. Анна Константиновна молчала. Да и о чем ей, члену политсовета правящей шарашки, а заодно уж — власти много не бывает — и очередного народного фронта, было говорить с простым безработным! И тем не менее была демократична, снизошла:

— Ты не считаешь, что пора что-то решать…

Вытащила небрежным движением из сумочки браунинг. Маленький такой, почти игрушку. Короткий ствол уперся с расстояния в пару метров мне в живот. Палец с кроваво-красным ногтем лег на спусковой крючок…

Нет, слабовато будет!

— Ты не считаешь, что пора что-то решать…

Вытащила небрежным движением из-за спины армейский гранатомет. Заканчивавшийся гранатой ствол уперся с расстояния в пару метров мне в живот. Палец с кроваво-красным ногтем лег на спусковой крючок. Врать не буду, выстрела не слышал, только почувствовал под ребрами сквозную дыру, и за спиной разлетелся в куски плазменный телевизор. Тридцать шесть тысяч наличными!

А теперь, пожалуй, перебор!

— Ты не считаешь, что пора что-то решать…

Вытащила небрежным движением из кармана жакетика носовой платок и промокнула им сухие глаза. Красивая женщина, очень похожая на собственный портрет на стене. Не стоит только, глядя на мужа, прищуриваться и так пристально его разглядывать! А впрочем, почему бы и нет? Может быть, ей хочется лучше меня запомнить. Вдруг я подамся в бега и ее попросят составить словесный портрет? Могу помочь: конституция сухощавая, рост — сто семьдесят восемь, волосы темные, в тех местах, где не седые. Особые приметы? Взгляд, как у незаслуженно обиженной собаки.

Убрала платочек. Осведомилась:

— С тобой можно говорить?

В том смысле, нормально ли я себя чувствую? Вот она, забота о человеке! А еще говорят, что чиновники черствые сухари, пекутся лишь о своем кармане. Истинного интеллигента даже Министерство культуры не испортит! Но дожидаться ответа ей было недосуг, у подъезда били копытами сто сорок лошадей персональной машины с мигалкой. Все, как у О. Генри в рассказе «Пока ждет автомобиль», правда с точностью до наоборот.

— Час назад закончилось заседание Совета министров…

Мне стало за себя неудобно. Как-никак, занятые люди, по уши в заботах о стране.

— А что такого я сделал, чтобы сразу в Совмин? Ладно бы слушания в Думе, там все равно от безделья крыша едет, зачем же членов правительства отвлекать! Сидел себе спокойно в офисе, пил с Филом водку, он, когда протрезвеет, подтвердит…

Но госпожа директорша мои потуги рассмешить замечать не пожелала.

— …устала безумно! Скоро выборы, надо готовить выставку «Рашен модерн арт» и усиленно таскать ее по стране…

Передвигаясь бочком, я приблизился ко второму креслу и как бы невзначай в него опустился. Нюська умолкла и теперь сидела неподвижно. Феномен успеха музея мадам Тюссо не в том, что его фигуры похожи на людей, сами мы мало чем отличаемся от восковых манекенов.

— Хочешь, сделаем, как бывало, по глотку?

Поскольку молчание толкуется в пользу подсудимого, метнулся быстренько на кухню и вернулся с заледеневшей бутылкой. Поставил на журнальный столик рюмки и наполнил их водкой. Ню следила за мной с отрешенностью зрителя, но угощение пригубила. Если не считать звуков улицы, в комнате обосновалась тишина. Плотная, она до потолка забила ее пространство. Мы сидели друг напротив друга, как в ожидании поезда на вокзале. Разных поездов, идущих в разные края.

— У тебя кто-то есть?

Я закурил, прошлепал босыми ногами на кухню и вернулся с чистой пепельницей. Украшающая ее чугунная фигурка черта показывала миру нос.

— Жаль, — подобрала губки Ню, — мне было бы легче принять то, что с тобой происходит!

— Мне тоже жаль, только по другой причине!

— Растягивая паузу, наполнил до краев свою опустевшую рюмку. — Но если ты считаешь нужным, я кого-нибудь заведу. Честно говоря, наклевывается один романчик. Между прочим, с профессиональной гетерой…

На матово-гладком Нюськином лице появилось выражение омерзения.

— Пошел по проституткам?

— Не совсем так, хотя мысль интересная! Женщина, кстати итальянка, живет по моим расчетам веке в четвертом нашей эры. Точнее сказать не могу, Рим времен развала империи не моя тема. Очень красивая и… — я попытался представить себе Синтию, — раскрепощенная. В отличии от нашего с тобой механического пианино, сама стучит по костям…

В глазах Нюськи появился интерес. Интерес энтомолога, столкнувшегося с незнакомой науке козявкой.

— Все шутишь, и не надоело? Я уже не спрашиваю, куда подевались мои фотографии…

И правильно, дорогая, делаешь, потому что сказать правду я не смогу, а брать на душу грех и снова лгать не хочется, и без того наврано выше крыши. Поскольку моя рука все еще сжимала рюмку, я опрокинул ее содержимое в рот.

— Ты себя разрушаешь, — продолжала Ню, не делая попытки последовать моему примеру. — Хотела бы я знать, как ты собираешься дальше жить.

Вопрос был конечно же риторическим, за ним не чувствовалось беспокойства о моей судьбе, но я счел за благо ответить:

— Хочешь, расскажу! С некоторых пор мне начал нравиться марафонский бег. Представляешь, сорок два километра сто девяносто метров…

— Пять! Сто девяносто пять метров.

В этих «пяти» она была вся! Другая бы промолчала — какая, в сущности, разница? — но не Ню. Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире прочнее гвоздей, опять же будет чем меня распять. Вздохнул:

— Тебе видней!.. И всю эту дистанцию человек трюхает в полном одиночестве, и его дурацкая голова занята лишь тем, чтобы не склеить до финиша ласты. Из этого одиночества, как Адам из глины, мы все и сделаны, хотя у каждого из нас оно свое, индивидуальное…

Я много мог бы ей рассказать о пользе бега на длинные дистанции и много бы дал, только бы Ню рассмеялась! Весело, беззаботно. Или, так уж и быть, расплакалась — тоже что-то человеческое. Припудренный носик покраснел бы, а из умело подведенных глаз хлынули слезы. Я подполз бы к моей Нюське на коленях, обнял ее и прошептал на ушко, что еще не вечер, что впереди много хорошего, и, если не удастся быть счастливыми, можем попробовать в один день умереть…

Но укротители не плачут, они щелкают кнутом, и я пошел ва-банк:

— Может, хватит валять дурака? Иди в ванную, а я пока сбегаю вниз и отпущу машину…

Ню покачала головой с модельной стрижкой. Она и раньше так делала, и все заканчивалось к обоюдному удовольствию, но тогда в ее больших серых глазах выражение было иным. Оставалось только выдавить из себя защитную улыбочку.

— Секс без причины — признак дурачины, так, что ли?

Комментариев не последовало. Для этого у них в министерстве есть пресс-атташе по связям с отбившейся от рук общественностью. Завтра позвоню, и он мне скажет, что по этому поводу думает руководство. Но на этот раз, естественно в качестве одолжения, Ню сообщила мне свое мнение лично:

— Нет, Денников, это не поможет! Мы в очередной раз пойдем по кругу, а я устала. Выдумывать можно, а иногда даже нужно… — губки ее едва заметно дрогнули, — но только не собственную жизнь!

А что, звучит красиво, правда, отдает приговором! Как если бы высокий суд не нашел аргументов в пользу подсудимого. Пусть вопрос и не был задан, прежде чем на него ответить, я задумался. Это всегда производит на присяжных хорошее впечатление.

— Нет, госпожа судья, тут вы неправы: выдумывать не только можно, но чаще всего приходится, и именно себе, и именно свою жизнь! Природа, ваша честь, не терпит пустоты. В любом случае, пользуясь этой трибуной, я хотел бы выразить вам свою благодарность. Вы могли сказать: ничего тебя, Денников, в будущем не ждет, — а не сказали. Заметить, мол, ничего-то ты, Денников, не понял, — а удержались. И наконец, пригвоздить меня к позорному столбу: я, Денников, всегда знала, что это должно с тобой случиться! Но нет, вы были ко мне добры!..

Казалось, Ню на краткое мгновение потерялась, но тут же снова овладела собой.

— Все играешь в слова? Ну-ну! Я так никогда не говорила.

— Но думала, Нюсь, думала! Сознайся, и тебе, как уверял Достоевский, сразу станет легче!

Сказал не по злобе, а по инерции, или, что то же самое, в силу привычки. Раскопки в семейных развалинах не входили в мои планы. В музеях в основном выставлены черепки, ничего цельного откопать не удается.

Нюська поднялась на свои стройные ножки с явным намерением уйти. В чертах ее лица проступило что-то болезненное, выражение глаз стало далеким, как Гималаи, и холодными, как их заснеженные вершины.

— Боюсь, Денников, тебе с твоей извращенной фантазией уже действительно ничего не поможет! Запущенный случай. Постарайся вести себя тихо и не говорить с людьми, меньше шансов угодить в психушку.

И, переступая порог родного дома, пробормотала: лу-уз кэннон. По крайней мере, мне так показалось. Видно, занимается с преподавателем, произношение явно улучшилось. Хотел сделать ей приятное и об этом сообщить, но дверь шваркнула перед носом пистолетным выстрелом. Не успел. Может, оно и к лучшему.

Спать хотелось зверски, но заставил себя встать под душ. Настроение было ни к черту! Скажи, кто твой друг, думал я, подставляя лицо теплым струям, и тебе определят твою цену в долларах. Нюська и Фил принадлежат к сливкам общества, значит, и я чего-то в его глазах стою. Девятьсот девяносто девять россиян из тысячи наверняка мне позавидуют. Позавидовал бы, наверное, и тысячный, только по природе своей он независтлив. Тогда, спрашивается, отчего так погано на душе? Почему, просыпаясь по ночам от тоски, лежишь, недоумевая: как так опять случилось, что тебя угораздило родиться человеком?

Вытерся насухо. Нюськина рюмка в гостиной стояла нетронутой, не пропадать же добру. Потушил по всей квартире свет и, шатаясь от усталости, добрался до спальни. Рухнул в кровать в предвкушении, что избавлюсь наконец от приставучего, липкого мира, но не тут-то было. Нанизанные на мысли образы будто только того и ждали, потянулись через голову лентой, изводили навязчивостью, томили. Мне почему-то надо было знать, зачем пришел я в этот мир, но задать вопрос не получалось, и я мучительно подбирал слова. Жарко было невмоготу, я метался, стараясь скинуть давившее к земле одеяло. Морок навязчивого кошмара душил… как вдруг почувствовал, что вроде бы я не один. И не во Вселенной, что куда еще ни шло, в постели…

Открыл осторожно глаза… женщина! Прижалась ко мне обнаженным телом, положив руку на грудь. Во дела! Врать не стану, пробуждение не из худших, но многие меня поймут: хотелось знать подробности. Любопытство — черта предосудительная, однако встречаются в жизни ситуации, когда противостоять ему нет возможности. Отстранившись, я повернул медленно голову… Синтия улыбалась. Приподнявшись на локте, приложила к губам палец и едва слышно прошептала: светает, пора!

Я понял ее с полуслова. Пора, оно во все времена пора! Притянул ее к себе, но женщина с беззвучным смешком вырвалась и соскользнула с ложа. В полнейшем недоумении я смотрел, как Синти накидывает на точеное тело тунику. Ее «пора» явно не совпадало с моим, но тогда зачем было обещать?

Заметив на моем лице следы недоумения, она наклонилась и поцеловала меня в губы.

— Ты хороший любовник, Дэн! Днем увидимся…

И, откинув в сторону занавеску, выпорхнула из комнаты. Моему изумлению не было предела! Убей меня Бог на этом месте, если я хоть что-то понимал. Нет, против высокой оценки своих способностей я не возражал, но жизненный опыт подсказывал, что она не может быть результатом, так сказать, теоретического курса. Чай не марксизм-ленинизм, тут одними разглагольствованиями не обойдешься, а на практике ничего вроде бы не было. Если же было, а я не заметил, то это в чистом виде клиника и обещанный мне Нюськой визит в психушку не за горами. Не мог же я, в самом деле, ничего не почувствовать, ведь не воздушный поцелуй и не тень крыла смерти, а тот самый редкий случай, когда жизнь приятно познавать на ощупь…

За окном пели птицы, нежный ветерок приносил аромат цветов, где-то рядом играл струями фонтан. Успокоиться я, естественно, не мог, но с положением своим постепенно смирился. Тем более что от меня ничего не зависело. К чему куда-то рваться, проще плыть, наблюдая жизнь, по течению. Живут себе люди, как птахи Божьи, вот и я буду так. Не вложил Вседержитель в Свои создания осмысленности, что ж теперь, не получать от жизни удовольствия? Ход мыслей успокаивал, только удовольствия-то я как раз и не получил.

Лежал в состоянии растерянности перед лицом случившегося, а вернее, не случившегося и смотрел в потолок, пока знакомый раб не принес мне завтрак. Изысканным назвать его было трудно. Сухая лепешка и кружка с водой напомнили мне, что в этом доме я не гость, а пленник. Попытка разговорить слугу тоже ни к чему не привела. Сделав испуганные глаза, он жестом дал понять, что вступать со мной в контакт ему запрещено. А жаль, вопросов у меня накопилось в избытке!

Единственное, что было ясно, как божий день, сцапали меня за принадлежность к христианам. В угаре любовных утех к пересдаче темы упадка Римской империи я подготовиться не успел, но был достаточно находчив, чтобы выучить цитату из Гиббона. Дословно воспроизвести ее я бы не смог, но смысл сводился к тому, что страну погубило фарисейство. Историк писал, что на протяжении долгого времени императорская власть прикрывалась республиканскими формами правления, это-то ее и погубило. Стараясь скрыть от подданных свое могущество, хозяева римского мира окружили трон полумраком и выдавали себя за смиренных уполномоченных Сената, декреты которого сами же и диктовали. Демократические традиции были превращены в декорацию, в то время как императоры окружали себя людьми корыстными и лживыми. Наступивший в результате этого физический упадок явился следствием моральной деградацией. Профессор, он когда-то тоже был молод, отнесся ко мне с пониманием, но выше оценки «удовлетворительно» оно не пошло. Заметил со вздохом, что история имеет дурную привычку повторяться, и протянул мне зачетку. Скорее всего, так оно и есть, только следующий семестр пришлось перебиваться без стипендии.

Не сытый и не голодный, я свернулся на ложе калачиком и задремал. Разбудила меня Синтия. В расшитой золотом шоколадного цвета тунике она выглядела божественно. В комнате, наводя на греховные мысли, повис горьковатый аромат ее духов. Длинные волосы Синти собрала в пучок, что подчеркнуло изысканные формы ее шеи, в то время как большие глаза… они смотрели на меня, как на пустое место! Впрочем, никто не давал мне права ожидать другого. Ничего не сказав, качнула в сторону двери головой и скрылась за занавеской. В соседнем помещении, куда я за ней последовал, нас поджидал слуга с приготовленной для меня туникой. Припас он и длиннющий кусок материи, но женщина лишь презрительно фыркнула:

— Рабам носить тогу запрещено!

Вот, значит, как! А я-то, дурак, еще тешил себя надеждой. Раб, старичок, должен знать свое место и даже в мыслях не позволять себе вольностей. Спасибо, Синти, за науку, наперед буду знать. Согнувшись в полупоклоне, сопроводил ее с заискивающим выражением лица к поджидавшим на улице носилкам и потрусил собачонкой рядом. Вокруг было на что посмотреть. Оказалось, что вилла Теренция находилась не в предместье, а в центре города, где к моему удивлению стояли многоэтажные, напоминавшие хрущобы дома и до Колизея было рукой подать. Маневрируя в густой толпе, как если бы народ Рима валил на первомайскую демонстрацию, мы добрались до входа в парк, где носилки и припарковались.

На прогулку сопровождать ее по начинавшемуся за оградой саду Синтия взяла меня одного, чем, по-видимому, надо было гордиться. Однако стоило нам углубиться в тенистую аллею, как она повернулась и со злостью процедила:

— Может быть, хватит изображать из себя юродивого?

Я аж обомлел. Столь знакомые и дорогие сердцу слова Синти могла позаимствовать только у Нюськи. А заодно и интонацию, с какой они были брошены мне в лицо.

— Да, госпожа! Как прикажешь, госпожа!

Мой взгляд по преданности значительно превосходил собачий. Пряча издевательскую ухмылку, я ниже прежнего склонился в поклоне. Оглянувшись с милой улыбкой по сторонам, Синти врезала мне полновесную пощечину. Хрупкая на вид, дралась она, как заправский боксер. Это было чем-то новым, Ню на меня руку еще не поднимала.

— Какая же ты, Дэн, дрянь! Оговорилась я, разве не понятно. Мне что, надо было броситься тебе на шею, чтобы Теренцию тут же настучали?

Готова была меня убить и, наверное, убила бы, если бы это не вело к потере собственности. Рабы в Риме, хоть низко и ценились, в хозяйстве были необходимы.

Выпрямившись во весь рост, я посмотрел на нее сверху вниз.

— Ну и что дальше? Какого черта мы сюда приволоклись?

Расслышав в тоне отголоски восстания Спартака, женщина вздрогнула. Смерила меня злым взглядом.

— Ну ты и тип! Поговорить надо, без лишних ушей.

И пошла гуляющей походочкой по аллее, уверенная, что я следую за ней, как болонка на веревочке. Я и следовал.

— Пыталась вызвать Теренция на откровенность, но он о своих планах ни слова. Хотя поговорить в постели любит больше, чем заниматься делом…

Умолкла, задумалась. Мы успели дойти до конца аллеи и миновать многолюдную площадь с фонтаном, а она все продолжала хмуриться. Я же, глядя от нечего делать по сторонам, ловил на себе удивленные взгляды. Завидев меня, люди начинали перешептываться, но моя спутница, казалось, этого не замечала.

Только заказав в открытом ресторанчике белого вина, обратилась ко мне с подобием вопроса:

— Я ведь говорила тебе, что Теренций не одноклеточный? Это правда, нюх у него волчий, кожей чувствует, когда стая может наброситься! Круговая порука в их среде вещь обычная, но время от времени плебс требует крови, тогда самого одиозного из своих им приходится сдавать. А у нашего с тобой дружка рыльце в пушку! Думаю, он почуял, что запахло жареным.

Разбавила вино водой и сделала из кубка глоток. Мне не предложила. Облизала быстрым язычком губы.

— Дело в том, что редкий год, когда империя не находится в состоянии войны с варварами или с Персией. Для ведения боевых действий нужно оружие, которым Теренций с врагами государства и приторговывает. Такое могут и не простить! Тем более что в воздухе витает предчувствие перемен, о чем свидетельствует упадок унаследованной от греков культуры. В народе растет ощущение тревоги, армия устала от реформ, а сенаторы поглядывают с вожделением на Британию…

— Выходцев из колоний тоже, наверное, полно? — предположил я, зная, что законы схода империй с исторической сцены универсальны. На смену делам приходят слова, личностям — политические карлики.

— И не говори, — махнула рукой Синтия, — понаехали! Языка не знают, с историческими устоями не знакомы, а им направо и налево раздают римское гражданство. Местный демос, конечно, не доволен, но ему колбасу в зубы, и на улицу он не выйдет. Рассказываю для того, чтобы ты понимал всю сложность положения Теренция. Прижатый к стенке, он может пойти на все, а вину, в случае неудачи, как Нерон свалит на христиан. Боюсь, затем ты ему и понадобился!.. — Помедлила. — А жаль, твои единоверцы симпатичны мне уж тем, что призывают любить людей, хотя знают, как это трудно. В словах вашего Христа есть то, чего мы лишены в жизни: сострадание и благородство. Если бы его последователи пришли к власти в мире, закончились бы бесконечные войны и изменилась природа человека…

Как сказал бы красноармеец Сухов: это вряд ли! Я, историк по образованию, не могу припомнить времена, когда в христианской Европе царил длительный мир. Подчиняясь ее повелительному жесту, допил остававшееся вино и поспешил за ней на залитую солнцем площадь. Догнал, остановил. Не знаю, что на меня напало, только, глядя ей в глаза, сказал:

— Нет, Синти, ничего такого не будет! И через тысячу лет, и через две. Животную природу людей не изменить. Чистота помыслов первых христиан затянется ряской человеческого, светлое озеро веры заболотится жаждой власти и украшательством. На учение Христа объявят монополию церкви, а Его жизнь разберут на символы, чтобы жить прошлым…

Синтия отпрянула, ее глаза горели гневом.

— Как ты смеешь, ты!..

Я с силой сжал ее руку.

— Ну что же ты, закончи, скажи: раб!

Я смел, я знал будущее и готов был кое-что ей рассказать, но лицо Синтии исказила гримаса ужаса. Не от моего святотатства, нет, ее взгляд был устремлен мне за спину. Зрачки расширились, полуоткрытые губы побелели…

Я резко обернулся. В паре метрах от нас безумного вида малый тащил из-за пояса тесак. Не нож и не финку, а нечто, не уступавшее по размерам короткому мечу. Я видел, как сантиметр за сантиметром из ножен показывается блестевшее на солнце лезвие. Во мне все замерло. Время остановилось. Рука убийцы двигалась неумолимо. Черты его обожженного солнцем лица дышали ненавистью, в уголках рта выступила пена. Словно при покадровой съемке он поднял оружие над головой и сделал к нам шаг.

Оттолкнув от себя Синтию, я закричал…

 

8

Господи, как же я орал!

Ночь, перед рассветом самый сон, должно быть, сдернул с постели весь дом. Сердце билось, как овечий хвостик, на лбу крупными каплями выступил холодный пот. Перед глазами стояло искаженное злобой лицо безумца и занесенный над моей головой обоюдоострый тесак. Мы о чем-то с Синтией спорили, и она со мной не соглашалась, когда этот придурок… Бррр!

Лежал, тупо глядя в потолок, и старался унять сердцебиение, как вдруг на кухне задребезжал телефон. Резко, требовательно, заставил меня, как ошпаренного, вскочить с кровати. Добежав до него, я поспешно схватил трубку. Звонил сосед снизу, мужик степенный, в возрасте. Знаком я с ним шапочно, наши машины стоят рядом на стоянке. Стоимости моей хватило бы купить пару колес для его. Вопреки моим ожиданиям, он не стал объяснять, что я из себя представляю, и даже никуда меня не послал, а поинтересовался, все ли в порядке. Пришлось долго извиняться и объяснять, что привиделся кошмар, что было не так уж далеко от истины.

— Послушайте, Сергей, — закончил Витольд Васильевич разговор, — не хотите завтра… хотя нет, уже сегодня, зайти ко мне на чашечку чая? Где-нибудь вечерком! По профессии я психотерапевт, может быть, смогу вам чем-то помочь. Честно говоря, когда мы столкнулись на днях у лифта, ваш вид мне не понравился.

Вот даже как! Если мой вид начинает вызывать в людях жалость, есть неплохие шансы зарабатывать попрошайничеством. Обижать хорошего человека не хотелось, не так часто тебе предлагают помощь, и я с благодарностью согласился, пообещал непременно заглянуть. Потом аккуратнейшим образом положил трубку и какое-то время не отходил от телефона, ждал, что и другие жильцы захотят выразить мне сочувствие, но они, черствые души, спокойно дрыхли по своим норкам.

Попил водички и вернулся в спальню, однако сон как рукой сняло. Не каждый день тебя убивают, организму требовалось время привыкнуть. Да и начало уже светать, и где-то там, где в глазах людей нет жести, из-за горизонта выкатилось начищенное до самоварного блеска светило. Только в такой ранний час и можно встать у распахнутого в мир окна и сказать: спасибо тебе, Господи, за долготерпение! И тогда, если свезет, в пустоте под сердцем появится крупица согласия с собой, которую надо бы поберечь, но вряд ли получится. Хочешь того или нет, а надо снова влезать в опостылевшую тебе шкуру, обживать образ знакомого людям человека, со всеми его привычками и набившими оскомину мыслями.

Когда, одевшись, я спустился во двор, он был тих и благостен. В воздухе все еще витал привкус догоравшего под Москвой торфа, но в силу привычки на него можно было не обращать внимания. Расположившись под деревом на лавочке, я откинулся на ее шаткую спинку и вытянул перед собой ноги. Прикрыл глаза. Утренняя прохлада обняла, нежным дыханием листвы подступила сладкая дрема, но тут рядом что-то зафырчало, и меня обдало облаком свежеотработанной солярки. Из кабины оранжевого монстра вылез Аристарх и, не глядя в мою сторону, принялся опоражнять мусорные контейнеры. Громыхал железом, хмурился.

Расставив пустые в рядок, подошел к лавочке и сунул мне для пожатия руку.

— Давно обосновался?

Вместо ответа я протянул ему сигареты.

— Слышал когда-нибудь о поясе Койпера? — осведомился он, устраиваясь по соседству. — Так назвали скопление ледяных глыб, обнимающих по дальней границе Солнечную систему. Из-за него нам в России так холодно и неуютно живется.

Говорил отрывисто и вообще мало походил на себя прежнего, того радостного живчика, что учил меня легкости бытия.

— В мире денег люди похожи на денежные знаки, все на одно лицо…

Когда-то в «Современнике» шла пьеса «Двое на качелях», ее герои менялись по жизни местами. Когда один взлетал в небо, второй падал в пропасть и наоборот.

— Что, достало?.. — похлопал я его ободряюще по оранжевому колену. — Жизнь, она как лего, каждую следующую картинку приходится составлять из обломков былых надежд! Если авианосец больше не греет, придумаешь себе что-нибудь новенькое. Все так живут: от мечты к мечте, от иллюзии к иллюзии…

Аристарх так порывисто вскочил на ноги, что я едва не рухнул с лавки. Направился пружинистым шагом к мусоровозу. Не знаю, чем я мог его обидеть, но чувство возникло такое. Собрался было за ним бежать, как, хлопнув дверцей машины, он уже возвращался. Такой же хмурый и сосредоточенный. Остановился напротив и молча сунул мне в руки фотографии.

На верхнем, профессионально выполненном снимке я увидел огромный корабль, на палубе которого Аристарх стоял в форме капитана. А может быть, адмирала, я в этом не очень разбираюсь. На втором фото он сидел по пояс голый на задранном кверху крае палубы, с которого, зависая на мгновение в воздухе, уходят в небо самолеты. За его спиной громоздились похожие на небоскреб надстройки. Третья фотография демонстрировала авианосец на фоне сверкающего на солнце моря. На его высоком борту огромными буквами было выведено: «Do not approach! Privat property!»

— Частная собственность., — перевел Аристарх со вздохом и покачал двухцветной головой. — А ты решил, я все выдумал?

— Извини… — пробормотал я. Он махнул рукой.

— Ладно, чего там! — Чиркнул зажигалкой, прикурил. Заметил, глядя куда-то в сторону: — Она тоже не поверила. Сказала, что фотомонтаж, что я еще поскромничал, мог бы изобразить себя космонавтом на кольце Сатурна. И знаешь, была права! В тот раз я показывал ей другие снимки, смонтированные с помощью компьютера. Техника была еще простенькой, качества не обеспечивала. Авианосец купил потом, нет, не ей в пику, было ощущение, что он мне зачем-то нужен…

Аристарх умолк и опустился рядом со мной на лавку. Согнулся в три погибели, поставил локти на колени, упер подбородок в сложенные вместе пальцы рук. Уставился прямо перед собой.

— Мы дружили с детства: Сашка, Маринка и я. Однажды, классе в третьем-четвертом, пошли в парк и закопали под деревом три игрушечных сундучка с нашим счастьем. Поклялись, если одному из нас будет его не хватать, вместе откопаем. Звучит смешно и даже глупо, но это правда. Потом Маринка с Сашкой поженились, а я с головой ушел в науку, занялся своими сверчками. У них, кстати, много общего с людьми: жрут друг друга почем зря. История эта совсем почти забылась, а тут недавно оказался рядом с тем местом, дай, думаю, проверю. И знаешь, только один мой сундучок и остался! — Улыбнулся невесело. — Получается, каждый из них поодиночке… — не договорил. — Видно, такое человек существо, что бы ни случилось, продолжает ждать от жизни чуда. Ничему она его не учит, и это прекрасно.

— И ты ее больше не встречал?

— Да упаси Боже! Той, которую любил, давно уже нет, а иллюзии юности надо беречь, глядишь, в хозяйстве пригодятся.

Я мог бы его успокоить, сказать, что первая любовь, по определению, несчастна, собственного опыта у меня хватало, только Аристарху это было не нужно.

— К таким вещам надо относиться с юмором, — хмыкнул он. — Сыграем в ящик, тогда и узнаем, какой в прожитой жизни был смысл и был ли он вообще… — Продолжил, выпрямляясь, со смешком: — Вот облом-то будет, если по ту сторону ничегошеньки нет! Обидно, заповеди, по мере возможности, соблюдали, в церковь иногда захаживали, а тут на тебе. Возропщешь, естественно, мол, кинули, как последнего лоха… Тут-то Господь тебе на ухо и прошепчет: дурак же ты, братец, Я веру твою проверял…

Откинулся на шаткую спинку скамейки, замолчал. Мы сидели, как и раньше, бок о бок, но что-то изменилось, Аристарх стал мне ближе. Не каждый решится заговорить о том, о чем если и говорят, то лишь с попутчиком, которого никогда больше не увидят.

— Ты веришь?

Он не удивился, только в глазах вспыхнули смешливые огоньки.

— Ну, ты даешь! Нашел время выяснять экзистенциальные вопросы. Сидят ранним утром с видом на помойку два трезвых мужика и обсуждают проблемы бытия… — Помолчал. — Верю!

Приобщился к моей пачке и принялся, как в былые времена, разминать в пальцах сигарету. Табак сыпался на землю тоненькой струйкой, он этого не замечал. Пожал голыми плечами.

— А что, собственно, еще человеку остается? Только если ты спрашиваешь, верю ли я в Бога, ответ будет отрицательным. Я верю не в Него, я верю Ему! Это разные вещи. Верю, что Он добр и справедлив и знает, зачем нужен окружающий нас паноптикум… — Взял новую сигарету. — Извини, с детства не люблю исповедоваться. Апостол Павел призывал к разномыслию, а отцы церкви свели веру к догмам и все, что можно, унифицировали. Слышал, наверное, был такой Тертуллиан, так вот он писал: «Верую, потому что абсурдно!», а еще: «Сын Божий умер: это бесспорно, ибо нелепо. И, погребенный, воскрес: это несомненно, ибо невозможно».

Потянувшись длинным телом, Аристарх встал с лавки и потушил о подошву башмака окурок.

— Ладно, мне пора на свалку! Садись, покажу тебе утреннюю Москву.

Я покачал головой.

— Как-нибудь в другой раз.

— Ну, тогда до встречи!

Пожав на прощание руку, полез в кабину своего мастодонта. Машина тронулась с места. Смотреть из окна мусоровоза на просыпающийся город у меня желания не было. Я прожил в нем всю жизнь, что нового мог я увидеть? Как, трясясь перед чопорным начальством, спешит в присутствие офисный планктон? Или тянется на завод, создавать прибавочную стоимость, вернувшийся в свое бесправное состояние пролетариат? Видел уже, проходили! Экклезиаст не зря предупреждал: не будет рабочим и служащим пользы от трудов их, а лишь суета сует и томление духа…

Пошел, сладко зевнув, досыпать. Нет ничего, что так сближало бы человека с его детством, как утренний сон.

Особенно если не забудешь отключить телефон. По-видимому, будить меня звонками стало признаком хорошего тона. Мобильник верещал где-то рядом, но найти его понадобилось время.

— Да!..

Воззвавший ко мне из глубин пространства женский голос балансировал на грани истерики:

— Сережа, они мне только что звонили!

По жизни я не тормоз, но не сразу понял, с кем и о чем говорю. Со сна вообще трудно разобраться, что вокруг тебя происходит, впрочем, и в бодрствующем состоянии это не часто представляется возможным. Повисшая неловкая пауза заставила мою собеседницу представиться:

— Это я, Аня! Мы познакомились на Тверском…

— Естественно, я тебя узнал, — пробормотал я, спуская с кровати ноги. — Ну, и чего хотят?

Вопрос был настолько глупым и бестактным, что моментально привел меня в чувство.

— Слушай внимательно, — отчеканил я, — ничего не предпринимай и на звонки не отвечай. Мой номер знаешь? Я сам тебя найду. Поняла?

— Поняла… — пролепетала она еле слышно.

Я поспешил отключиться. Инстинктивно, никакой срочности в этом не было. Если Аню слушали, а принимая во внимание слова Феликса, исключать это не стоило, длительность разговора роли не играла. Котов назначил встречу на завтра, прикидывал я, стоя у окна, тогда Ане и позвоню, а пока суд да дело обоим надо лечь на дно. И тут же поймал себя на том, что мне хочется обернуться и посмотреть, не стоит ли кто у меня за спиной. А лучше проверить всю квартиру и хорошенько ее запереть. Как будто это поможет! Именно так, скорее всего, и начинается неврастения, а там уже недалеко и до комплекса потенциальной жертвы. Если такой существует. А нет, я обогащу науку собственным примером. Оно и немудрено, когда на тебя со всех сторон сыплются новости о катастрофах и убийствах, которые с вожделением маньяка муссируют в телевизоре. И без того хочется наглотаться транквилизаторов, а тут еще Анька со своей проблемой… с моей проблемой! Получалось, что бы Котов ни предложил, на все его условия придется соглашаться…

Вырубил к чертовой матери оба телефона и устроился с «Историей падения Рима» в кресле у окна. С удовольствием в нее погрузился, но скоро заметил, что как-то не читается. Мысли разбегались, возвращая меня к предстоящей встрече. Боялся ли я ее? Ну не то чтобы, но как-то внутренне опасался. Назвав себя государственной преступницей, Анька конечно же перегнула палку, но ее нервозность, в силу буйства фантазии, передалась мне и как-то сама собой преумножилась. Государство в том виде, в каком я с ним сталкивался, всегда мне либо угрожало, либо требовало денег. Казалось, почтовый ящик существовал лишь для счетов, разного рода уведомлений, а то и повесток. В суд, который отобрал у меня права за то, что, наехав на сплошную, не дал скотам взятку. В военкомат, от армии в мое время тоже бегали. Да мало ли куда еще, где тебя ждут с распростертыми объятиями и приготовленным для твоих денег кошельком. Но с людьми, имеющими отношение к спецслужбам, встречаться мне не приходилось.

Наверное, поэтому, когда пришло время нанести визит вежливости Витольду, я даже обрадовался. Он врач, я больной, ему и карты в руки. Он психоаналитик, я псих, мы буквально созданы друг для друга, жаль только, что чувствую я себя нормальным. Впрочем, нет такого сумасшедшего, кто не считал бы себя здоровым. Как нет такого нормального, кто не был бы слегка не в себе. Наличие психических отклонений свидетельствует в наше время об адекватности личности условиям проживания, а для лиц творческих является еще и требованием профессии. Балансируя на грани бытового алкоголизма, художники кисти и пера нет-нет да заскакивают в шизофрению, и это приносит им общественное признание.

Спустился по лестнице на два пролета и замер перед глазком обитой кожей двери. Натянул на лицо приятную во всех отношениях улыбочку и нажал кнопку звонка. Подождал — впрочем, не слишком долго. Открыл мне сам Витольд Васильевич. Как всегда тщательно причесанный, в домашней куртке с галунами, тонко пахнущий дорогим одеколоном. Во внешности его и манере себя держать было что-то барское, но в то же время и располагающее.

Увидев в моей руке фляжку, картинно сконфузился:

— Вы меня обижаете!

Но коньяк взял и отнес в кабинет, где присовокупил его к стоявшим на сервировочном столике бутылкам. В квартире, точной копии моей, было прохладно и витал легкий запах ванили. Украшавшая ее полированная обстановка могла бы сделать честь любому музею. В гостиной, куда я мельком заглянул, с потолка свисала люстра, копия той, что сияла в зрительном зале Большого театра. В антикварном буфете сверкал намытыми гранями хрусталь.

— Жена, — пояснил Витольд Васильевич с легкой иронией, — ее коллекция! Познакомить, к сожалению, не могу, на днях возвращается с вод. Не в пример ей, я по жизни неприхотлив…

Утверждение это было весьма далеким от истины. Мебель в кабинете отличалась хорошим вкусом, а он нынче стоит денег. Картины на стенах, скорее всего подлинники, как и вся атмосфера кабинета, наводили на мысль о респектабельных английских клубах, правда, ни один из них мне посетить не привелось. Задернутые тяжелые шторы и мягкий свет торшера располагали к неспешной беседе.

— Может быть, хотите перекусить? Даша, наша домработница, приготовила холодный ужин.

Я с благодарностью отказался. Следуя приглашающему жесту руки, опустился в одно из уютных кресел, Витольд Васильевич устроился напротив. Между нами на журнальном столике стояли хрустальные стаканы и большая менажница с орешками.

— Прошу! Управляйтесь сами, а я приложусь по-стариковски к виски с содовой, спится после него замечательно. — Продолжал мечтательно: — Посидишь так вот со стаканчиком в руке, выкуришь трубочку, табачок у меня с вишневой косточкой, и начинает казаться, что жизнь не такая уж скверная штука…

То ли приятно хохотнул, то ли по-доброму улыбнулся. Голос его звучал напевно, но глаза смотрели изучающе, в них не было и тени выставленного напоказ благодушия. Фигуры на доске были расставлены, осталось только понять, в какую игру мы с ним играем.

Следуя примеру хозяина, я налил себе добрую порцию «Блэк лейбл». Водой и льдом, естественно, пренебрег, зачем портить хороший продукт. После вздрюченной жарой нервозности организм требовал вознаграждения. Как защищающий спину гладиатор, отодвинулся в глубину просторного кресла.

— Рад видеть вас у себя, — произнес Витольд Васильевич церемонно и салютовал мне поднятием стакана, — давно хотел ближе познакомиться! Премного, между нами говоря, наслышан о вашем, — продекламировал: — Центре инновационных политических инициатив!

— Вы знаете, где я служу? — удивился я.

— Так уж получилось, нашлись общие знакомые, да и слухом земля полнится… — Он пригубил виски. — Не уверен, что помните, только года два назад к вам обращалось Министерство здравоохранения, а у меня там хороший приятель. Они готовили новую клятву врача России и хотели получить в этой связи независимое экспертное мнение. Это официально, а на самом деле просили вас придумать что-нибудь, что облегчило бы участь медиков. Денег им не платят, так хоть как-то поддержать, и вы, надо отдать вам должное, не подкачали… — Улыбнулся, достал из кармана расшитой галунами куртки жестяную коробочку. — Не ваш Центр, вы, лично! Приятель мой и его коллеги были от вас в полном восторге. Только с вашим чутьем на все новое можно было предложить переименовать больных в клиентов и снять таким образом с персонала моральную ответственность. Клиент — он ведь и в Африке клиент, его не лечат, ему оказывают услугу, как в ресторане, морге или прачечной. Браво, молодой человек, браво! А ваша мысль дополнить основополагающий принцип «не навреди» словечком «себе»! Как просто: ничего, казалось бы, не изменилось, и как элегантно… — Начал набивать табаком большую капитанскую трубку. — Работая в Центре, вы оказываете ему честь. Даже с учетом того, что возможности этой конторы… — Витольд тонко улыбнулся. — Впрочем, вы знаете всё лучше меня!

Про контакты с медиками я помнил смутно, а вот молодым человеком, даже на рынке, меня давно уже никто не называл. Скорее всего, мой визави — профессор, прикидывал я, разглядывая ухоженную внешность хозяина кабинета, и студенты зовут его не иначе как ВВ. Ему это, кстати, идет. И в то же время в лице его есть какая-то непропорциональность, если не сказать ущербность. Сразу она в глаза не бросается, но постепенно начинает удивительным образом раздражать. И вообще, не знаю почему, Витольд нравился мне все меньше и меньше. Ну, было дело, насоветовал министерским крысам, теперь-то чего восторгаться? Такая у меня работа: думать за других.

Витольд Васильевич между тем продолжал нести в мой адрес нечто комплиментарное, но я прервал его на полуслове. Получилось если не грубо, то невежливо, но уж так получилось.

— А где вы преподаете?

— А кто вам сказал, что я преподаю? — удивился он. — Я, мой друг, занимаюсь психоанализом частным образом. Увлекательнейшее, позволю себе заметить, времяпрепровождение, особенно если обладать чувством юмора. Дает обильную пищу для ума, не говоря уже о том, что порой смешит. Это только кажется, что, творя людей, Создатель пользовался штампом — работа Его с человеческой психикой больше смахивает на инд-пошив. Мои клиенты, в основном сильные мира сего, бывает, стоят в очереди на прием, но иногда беру пациентов прямо с улицы, если случай представляется интересным…

Это он про меня, усмехнулся я про себя, но внешне остался невозмутим. Все-таки жаль, что Витольд не профессор, есть в этом звании прелесть, придающая его обладателю шарм академизма. Совсем другое дело, когда шарлатан от психологии стрижет, как баранов, богатеньких. К нему, должно быть, обращаются вышедшие в тираж, уставшие от операций по подтяжкам тетки и заплывшие жиром, страдающие страхом разоблачения казнокрады. Их, в надежде пособить потенции, гонят к ВВ молодые любовницы. А впрочем, почему если не профессор, то обязательно проходимец? Когда же я наконец отучусь мыслить обывательскими схемами?..

Если я и обидел Витольда Васильевича, то он умело это скрывал, а прозвучавший вопрос интерпретировал как прелюдию к обсуждению моих проблем.

— Сомневающимся могу предоставить самые авторитетные рекомендации. Людей я лечу словом, оно, как известно, было первым, а все остальное появилось уже потом. Часто достаточно обсудить с человеком его тревоги, и он идет на поправку, а главное… — подчеркнул сказанное паузой, — мой клиент на сто процентов уверен, что информация не будет использована ему во вред! В наше время это существенно. Но имеется и оборотная сторона медали, как сказано в Библии: во многие знания — многие печали, но таковы уж издержки профессии…

Поднес к жерлу трубки специальную зажигалку с хоботком и пыхнул несколько раз дымом.

— Что ж до вашего состояния, — последовала сдержанная улыбка, — пока мы не проведем несколько сеансов психоанализа, ничего определенного сказать не берусь. В России вообще не принято говорить о психической изношенности населения, в то время как именно это с людьми и происходит. На их долю выпало столько событий, сколько в другое время не досталось бы и десятку поколений. Взять хотя бы безответственного говоруна, которого сменил пьющий самодур, да и те, кто пришли им на смену, талантами не обладают. Разбазарить лихие денежки и упрочить под барабанный бой рай для воров — большого ума не надо. Но это я так, к слову, напрямую меня такие вещи не касаются…

По кабинету растекся горьковатый аромат отменного английского табака.

— Возвращаясь к нашим баранам… — Витольд Васильевич умолк и без какого либо перехода спросил: — Вы когда-нибудь слышали о депривации? Термин означает психическое состояние, вызванное лишением самых необходимых жизненных потребностей, таких, как жилище, образование, медицинское обслуживание…

— И вы считаете?.. — начал было я с ехидным смешочком, но он меня мягко осадил.

— Не спешите возражать, я еще ничего толком не сказал! Вы ведь материально благополучны, не правда ли? Поэтому речь следует вести, так сказать, об антидепривации, подразумевающей отсутствие необходимости что-либо достигать. У человека есть все, но утрачено желание этим всем пользоваться.

Хорошо излагает, собака! Откинувшись на спинку кресла, я положил ногу на ногу. Привык, наверное, пудрить клиентам мозги, хотя почему бы и нет, именно за этим они к нему и приходят. «Многие печали»? Нашел чем бравировать, у кого в нашей стране их нет! А вот «многие слова» расставляет умело и с апломбом, к нему на кривой козе не подъедешь. Депривация или ее противоположность, в моем случае это пальцем в небо. Не угадал ВВ, совсем не угадал, а подсказывать я не буду! Мне и нужно-то немного отдохнуть, вот и все. От мыслей, от людей. Аристарх терпеть не может исповедоваться, вот и я не любитель стирать на улице грязное белье и выворачивать душу наизнанку.

Достал из кармана сигареты и посмотрел на Витольда. Тот утвердительно кивнул и продолжал говорить, но я уже бросил слушать. Зачем? Каждый сам прекрасно знает, что гонит его, не давая остановиться. Горит у него что-то в груди, а дотла не сгорает, вот и несется он по жизни, сверкая пятками, не замечая того, что давно уже бегает по кругу.

Виски в стакане оставалось на палец, я прикончил его одним большим глотком. И только тут понял, что Витольд молчит и, должно быть, уже давно. Поднял на него глаза.

— Ничего, ничего, — улыбнулся тот ободряюще, — я к таким вещам привык! Вы так глубоко задумались, не хотелось мешать.

Мне стало неловко.

— Такое последнее время случается… — начал я извиняющимся тоном, хотя только что решил, что ничего объяснять не буду.

Ему мои объяснения и не были нужны.

— …а ночью преследуют дурные сны! — закончил он за меня. — Дело известное, так часто бывает. Фрейд считал, что сновидение — это осуществление несбывшихся желаний, Бехтерев — что сон есть небывалое сочетание имевших место событий, и я, пожалуй, соглашусь с Владимиром Михайловичем. Крупный ученый, мыслитель, вы знаете, что его убили за диагноз Ленину? Сифилис мозга, и Сталина незадолго до смерти он тоже консультировал… Да! Но соглашусь я с академиком с одной оговоркой: Зигмунд частично прав, во сне человек стремится получить то, чего ему не хватает в реальности, сон как бы дополняет его личность до целого…

— Ну, это вряд ли! — Сигарета догорела, я потушил ее о литое дно пепельницы. — Сегодня ночью мне снилось, что меня убивают, в обыденной жизни я прекрасно обхожусь без собственных похорон.

— Аллегория, мой друг, метафора, символ, — не согласился ВВ. — А то и предсказание! По сути, из символов и иллюзий человеческая жизнь и состоит. А возможно, манифестация вашего одиночества, но этой темы я касаться не вправе. Вы не мой… — усмехнулся, возвращая меня к началу разговора, — клиент и, скорее всего, если я правильно понимаю ситуацию, им не станете.

В проницательности Витольду трудно было отказать, но и комментировать его предположение я не собирался. Одиночество так одиночество, а что курс художественного трепа не намерен проходить, написано аршинными буквами у меня на лбу. И все-таки вопрос, где преподает, его задел! Еще не то что бы стар, упакован под завязку, а чего-то в жизни ему не хватает, вот и самоутверждается за счет других. Но чисто по-человечески ко мне действительно расположен.

Плеснул щедрой рукой себе в стакан новую порцию виски. Почувствовав прилив дружеских чувств, улыбнулся.

— Про другие свои сны не скажу, а привидевшееся этой ночью ничем от яви не отличалось! Умом понимаю, что реальность наложилась на почерпнутое из книг, но это не делает случившееся менее ярким. Именно случившееся, по-иному не назову. Да, переутомился и нервишки пошаливают, с этими напастями справлюсь сам, спросить вас хотел о другом… — Нерешительности не испытывал, но почему-то помедлил. — Вы ведь по образованию врач, существуют ли предвестники близкой смерти? Мне говорили, Гиппократ писал, будто тень ее бежит перед ней…

Не успев закончить фразу, как понял, что опять допустил бестактность. Сказав «по образованию», подверг тем самым сомнению принадлежность Витольда к практической медицине. Делать этого не хотел, и, надеюсь, ВВ это понял, но в глазах его мелькнул холодок.

— Не могу сказать. Не знаю. Никогда об этом не задумывался. Но, позвольте апропо заметить, интерес ваш к этой проблеме выдает тот факт, что вы живете в состоянии душевной спутанности.

Подбородок, понял я, у него слишком маленький подбородок! Скошенный к шее, нарушающий пропорции. Он делает ВВ похожим на атлета с развитой мускулатурой торса на тонких коротких ножках. И тут же почувствовал облегчение и жалость к сидевшему передо мной человеку. Всю жизнь он страдал от этой ущербности и в конце концов сумел компенсировать ее востребованностью, но про себя знал, что ничего не изменилось.

Сидели, потягивая виски, дружески беседовали, но я уже знал, что продолжения отношений, скорее всего, не последует. Говорили о чем угодно, лишь бы дотянуть до времени, когда без ущерба для приличий можно будет расстаться. Что поделать, в головах у интеллигентных людей водятся интеллигентные тараканы. Видела бы Нюська, как я упражняюсь в произнесении любезностей, она бы меня похвалила.

Возникшее чувство жалости к Витольду все никак не проходило. Напротив, появилось ощущение, что пригласил он меня еще и потому, что ему что-то было нужно. Фрейд, рассуждал я, недолюбливавший его Бехтерев, не исключено, что ВВ хотел бы стать третьим, поэтому признание, что он нигде не преподает, его так и задело. Все имеет, захотелось сказать свое слово в науке. Такое часто случается с людьми в возрасте, чувствующими необходимость каким-то боком остаться в истории. Самые тщеславные навешивают на себя звания самодельных академий, но Витольд выше этих игр в бирюльки, они ему претят.

Человек, не склонный поощрять крысиные гонки амбиций, я тем не менее испытывал к нему симпатию. Поскольку темы нашего разговора менялись, как картинки в калейдоскопе, начал с чистого листа:

— Читал тут одну книжку и наткнулся на потрясающий феномен, требующий подробного исследования. Представляете, уже на пятом месяце, когда только еще формируется мозг, плод в утробе матери видит сны! И не как мы — спорадически, а около восьмидесяти процентов времени, о чем свидетельствуют данные электроэнцефалограмм. Потрясающе, правда? — посмотрел на ВВ и продолжал: — Интересно, что может маленькому человечку сниться? Не просматривает ли он свои предыдущие жизни, чтобы не наступить в новой на те же грабли? Или именно в это время к нему возвращается подсознание, отвечающее за его судьбу, а точнее, карму?

Витольд Васильевич слушал меня с видом сфинкса, сжимавшего в зубах трубку, но было заметно, что он погрустнел. То ли уголки рта опустились, то ли в глазах появилась печаль, но как-то сразу стало ясно, что вечер закончился.

Я поднялся на ноги и в сопровождении хозяина направился в прихожую. Пожимая на прощание руку, Витольд Васильевич констатирующим факт тоном заметил:

— Вы, Сергей, человек умный и… — неожиданно улыбнулся, — и добрый! Не говорите ничего, я прекрасно разбираюсь в материале. Людям с тонкой настройкой нервной системы трудно жить, но имейте в виду, если вам понадобится помощь, я попробую сделать, что смогу. А могу я многое, тут уж вы поверьте на слово!

Ощущение, с которым я поворачивал ключ в замке собственной квартиры, можно было назвать двояким. За неимением более точного определения. Не в состоянии понять, осталась ли у Витольда обида, я продолжал недоумевать над тем, что заставило меня его пожалеть. В любом случае отношение к нему снова изменилось. Теперь мне казалось, что именно такую, как у него, способность подсмеиваться над человеческой глупостью и имел в виду Аристарх, говоря о карнавале. Мягко, где-то даже незлобиво, с высоты знания гнилостной природы людей, и в то же время с сочувствием. Помогая другим, как умеет, он честно зарабатывает себе на хлеб, а все остальное я мог и нафантазировать. И загрустил ВВ вовсе не от того, что я себе насочинял, но ход моей мысли был ему, скорее всего, известен. Мужик по жизни мудрый, не стал бы он иначе произносить такие слова. И спрашивать его я должен был не о тени смерти, а о том, отвечает ли человек за высказанные им идеи. А заодно уж и о цене, которую за них придется заплатить!

Впрочем, о цене я узнаю завтра от Котова, а что оно, это завтра, непременно наступит, сомнений у меня не было.

 

9

И завтра наступило!.. И оказалось будничным сегодня с плавающей в воздухе гарью, набившей оскомину яичницей и возвращающей к жизни кружкой крепкого кофе. Я встретил его далеко не на заре, слишком уставший, чтобы, как велят доктора, улыбаться себе по утрам и рассказывать, какой ты умный, красивый и удачливый. Со второго курса, когда к студенту приходит наглость, не испытывал мандража, а тут на тебе, он вернулся! Холодком в желудке, внутренней неприкаянностью. Настроение было таким же радостным, как перед визитом к стоматологу. Казалось бы, чего там — ну, Котов, ну поговорим! — а нервное напряжение не оставляло. Расхаживал по комнатам с сигаретой и слабодушно недоумевал, что понадобилось мне в тот исторический день на Тверском бульваре.

Дурь эту из головы надо было вышибить, и я достал из-под кровати пылившиеся там который год гантели. Поработал с ними, как бывало, минут двадцать и почувствовал себя лучше, а после контрастного душа, так и совсем человеком. О чем, в сущности, речь? Да о простой сделке, в которой к тому же моя позиция на переговорах выглядит предпочтительней! В гробу я видал котовскую шоблу, кину им кость, и будут ходить передо мной на цырлах и преданно заглядывать в глаза!

Оделся подчеркнуто небрежно. Единственно, вместо привычных для лета сабо выбрал тонкой кожи белые полуботинки, в них, ручной работы, чувствовал себя королем. Посмотрелся в прихожей в зеркало: хорош, и морда наглая, что и требовалось доказать!

У станции метро как всегда суетился народ, и только неопрятного вида мужик сидел безучастно на парапете. Скользнув по ссутулившейся фигуре взглядом, я хотел было пройти мимо, как вдруг он меня окликнул:

— Привет, Дэн! Не узнаешь?

Я остановился. Улыбнулся, как улыбаются, чтобы скрыть смущение, извиняясь за собственное беспамятство. Жизнь длинная, столько людей перевидал, разве всех упомнишь.

— Щеглов. Исторический факультет! — отрапортовал он с кривенькой ухмылочкой, поднося ко лбу руку.

— Мишка! Ты?..

Я его вспомнил. В друзьях мы с ним никогда не ходили, но пересекались в шебутных студенческих компаниях. Последняя наша встреча, нелепая и случайная, произошла лет, наверное, пять назад, а то и все десять, время скачет вприпрыжку. Я тогда все еще подвизался на поприще отечественной журналистики, но с Филом уже сотрудничал. Столкнулись нос к носу на улице и решили пропустить по такому случаю по стаканчику. Мишаня был не у дел, жаловался, что все ею попытки заняться бизнесом кончаются крахом. Помочь ему я ничем не мог, и уж точно не деньгами, поэтому слушал и сочувственно кивал, но одну идейку подкинул. По старой дружбе, которой не было.

— Я, Сере га, кто ж еще!

— А празднуешь что? — оглядел я нехитрую сервировку стола. На газете стоял пустой стакан, лежал ломоть хлеба с куском колбасы собачья радость. Одного взгляда на единственного участника импровизированного банкета было достаточно, чтобы оценить его благосостояние. Если не бомж, то далеко от него не ушел. Светлое будущее страны, о котором еще иногда трендят политики, лично ему ничего хорошего не сулило.

— Ты что, телевизор не смотришь? — удивился Мишаня почти искренне. — В новостях сказали, что подскочила цена на золото, а у жены обручальное кольцо припрятано! — Вытащил с ухмылкой из стоявшей тут же сумки второй стакан. — Проблема только в том, что она меня бросила! — Посмотрел стакан на предмет грязи на свет и протянул, качая головой, сквозь зубы. — Не узнал ты меня, Дэн, не узнал!.. А я, между прочим, каждый день тебя вспоминаю. Рад был бы забыть, да не могу! Выпей со мной, оттопырься!

— В другой раз, Миш, бегу! Встреча у меня важная, надо быть как стеклышко.

— Что ж, понимаю! — Склонив голову набок, достал завернутую в непрозрачный пакет бутылку. Нацедил на дно стакана водки и смерил меня оценивающим взглядом. — Процветаешь? Чем на хлеб зарабатываешь?

Уйти сразу было неудобно, я помялся.

— Да так, людей консультирую. У кого какие вопросы, приходят ко мне за советом…

— Смотри-ка! — удивился Мишаня. Выражение его испитого лица стало жалким. Перекосившая рот ухмылка словно приросла к губам. — Мог бы, между прочим, и сам догадаться! Я ведь ту твою идею реализовал.

Какую идею? Если б я помнил, что в тот раз ему наговорил!

— Сломала она меня, — продолжал Мишка беззлобно, как будто говорил о ком-то другом, — камня на камне не оставила. Если до встречи с тобой я был обычным неудачником, то стал по жизни полным лузером. Правда, сначала бизнес пошел лучше некуда! Открыл фирму, зарядил рекламу: «Мы научим вас умирать!» От желающих отбоя не было, только очень скоро все начало буквально на глазах разваливаться. Сперва оптом и в розницу принялись болеть сотрудники, стало некому читать лекции и вести семинары, затем пошел слушок, что дело это аморальное и добром не кончится. Высшие силы, говорили, по головке за такое не погладят. Я по большей части отшучивался, только народ стал меня сторониться…

Замолчал, наполнил, подумав, стакан до половины и убрал остатки водки в сумку.

— Что потом?.. — улыбнулся пусто и светло, показав щербатые зубы. — Потом, Серега, настал мой черед и получил я не по-детски! Врачи на консилиумах удивляются, как еще жив, столько всего во мне работает с перебоями. Предлагали взять на ставку, демонстрировать студентам живучесть человеческого организма, но я гордый, отказался, мне слава ни к чему. Не умер, и ладно, и, видно, скоро не умру, хотя надо бы! — Вздохнул, поднял стакан, но сразу пить не стал. — Накопился у меня, Дэн, к тебе один вопрос, давно мучает…

Влил в себя на выдохе зелье, скривился, занюхал корочкой хлеба. На подпертых набрякшими веками глазах выступили слезы.

— Скажи мне, скажи честно, как на духу: неужели тебе все сходит с рук? Мысль учить людей умирать — твоя, тогда почему я полное говно, а ты в шоколаде?

Что я мог ему ответить? Что у каждого своя судьба, а счет к оплате мне еще не предъявили? Или рассказать о подступившей пустоте бытия? Так она приходит ко всем, кто мало-мальски задумывается о жизни! Нет, виноватым себя я не чувствовал, правда, и смотреть Мишке в глаза тоже не мог. Вынул из кармана пятисотенную, но протянуть ему не решился.

— Что я могу для тебя сделать?

Он снова полез в сумку за бутылкой. Взгляда не поднял. Руки дрожали.

— Дай сигарету и вали к чертовой матери!

Достав пачку, я прижал ею к парапету банкноту. Он не захотел этого замечать. Плавился под ногами асфальт, меня обдало ознобом. К горлу подкатил ком. Во рту появился знакомый металлический привкус. Как покидают умирающего, сначала едва заметно, потом медленно, потом почти бегом я устремился ко входу в метро. Мишка меня не окликнул. Я не обернулся.

В вагоне поезда старался ни о чем не думать. Грохот несущегося в тоннеле состава гнал мысли. Я был ему благодарен. Стоял, прислонившись к двери, и чувствовал, что выпал из действительности. Она продолжала существовать сама по себе, будто меня в ней не было. В стиснутом пространстве вагона тряслась моя бренная оболочка, и я подозревал, что через ее пустоту видна надпись: «К дверям не прислоняться». Оглядел жавшихся вокруг друг к другу пассажиров, они тоже отсутствовали. Кто-то только собирался начать жить, кто-то неотрывно смотрел в прошлое, и все вместе мы неслись глубоко под землей, убегали от себя под стук колес, помогавший нам забыться.

Выйдя на воздух, долго стоял и смотрел по сторонам, чувствовал, что реальность постепенно начинает возвращаться. В броуновском движении людей была жизнь, а значит, надо было жить. По улице двигался поток машин, работали магазины, по небу, вероятно специально для меня, пролетел полицейский вертолетик. Мир не желал останавливаться ни на секунду, и я был его частью. Ощущение себя одним из многих раскрепощало. Не надо было думать, а только слиться с толпой и идти себе, как все, отражаясь в многочисленных стеклах витрин. Почти полностью седой, поджарый мужчина второй половины средних лет…

Вывеска на здании рекламного агентства отсутствовала, в большом прохладном вестибюле стояли два бугая в штатском. О том, чтобы взять паспорт, я, естественно, не подумал — в своей стране, в родном городе документы с собой не ношу — это привело к заминке. Заминался, правда, один я, а точнее, переминался с ноги на ногу, в то время как охранники смотрели на меня пустыми глазами. Прикид мой, если какие-то чувства у них и вызывал, то лишь подозрение. Но руки пока не выкручивали, а когда я предложил им позвонить Котову, может он спустится, удивились немерено.

— Эдуарду Владимировичу? — переспросил один из них с таким видом, как если бы я посягнул на святыню.

Голос выдал всю глубину испытываемого почтения. Я утвердительно кивнул. Переглянувшись с напарником, тот, что помоложе, еще раз осведомился о моем имени и заспешил вверх по застланной ковровой дорожкой лестнице. Под потолком что-то зашевелилось, и на меня уставился глазок телекамеры. Побаиваясь, что он выполняет и роль оптического прицела, я скромно отошел в сторону и придал себе максимально пристойный вид. Можно было помахать в объектив рукой, но я благоразумно воздержался. Царившая вокруг атмосфера плохо вязалась с образом льстивого и обходительного толстячка, каким я его запомнил. Рекламщики народ шебутной, но никто не бегал по лестнице, и звуков надрывающихся телефонов слышно тоже не было.

Довольно долгое ожидание закончилось в мою пользу. Меня не только впустили в святая святых, но и проводили, а скорее отконвоировали, до приемной, где передали с рук на руки неулыбчивой, в строгом деловом костюме секретарше. Она тут же объяснила, что много времени Эдуард Владимирович уделить мне не сможет, его ждут в другом месте, и вообще он сейчас сильно занят, но тут массивная дверь отворилась, и я увидел Котова… совсем другого Котова!

Он был все так же лысоват и округл, но манера себя держать и особенно выражение глаз не имели ничего общего с тем ласковым человечком, с которым меня знакомил Феликс. Пожав коротко руку, пригласил в кабинет, размеры которого не уступали спортивному залу средней школы. В сравнении с его обстановкой, офис Фила смотрелся приютом убогого чухонца, а то и кельей монаха-затворника. Опустился в огромное кресло за пустым, полированного дуба столом и воззрился на меня отсутствующим взглядом. Не произнес тех слов, с которых вежливый хозяин начинает беседу с гостем, не предложил присесть.

В приметы я не верю, но тут понял, что встреча с Мишкой была плохим предзнаменованием. Стоял, переминаясь, как двоечник перед доской, не знал, куда девать руки. Все происходило совсем не так, как я себе это представлял.

Поскольку немая сцена затягивалась, Котов взял инициативу на себя. Сказал сухо и где-то даже неприязненно:

— Вы хотели меня видеть!..

Я облизал пересохшие губы. Воздух в кабинете был кондиционированным, но от холодного приема меня бросило в жар. Надо было с чего-то начинать, и я произнес:

— Спасибо, Эдуард Владимирович, что уделили мне время, я вас долго не задержу. — Сказал и понял, что, начав с ходу извиняться, поставил себя в положение просителя. Впрочем, таковым я, по сути, и был. Но, деваться некуда, продолжал: — Дело в том, что… — запнулся. Причем здесь какое-то дело, отвратительная привычка прятать смысл в пустых словах. Разозлился на себя и начал сначала: — Я так понимаю, вы приступили к реализации моей идеи новой рекламной стратегии…

Не спуская с меня глаз, Котов пожевал губами.

— Поскольку я знаю, откуда вы черпаете информацию, остается только согласиться.

И все! Никаких комментариев, только констатация факта. Но оказалось, с выводами я поторопился. После небольшой паузы он почти нехотя добавил:

— Вам хорошо заплатили. Какие-нибудь претензии?..

Я покачал головой.

— Упаси Боже! Но в развернутую вашим агентством сеть… — хотел сказать: попалась, но вовремя остановился, — в нее, в качестве сотрудника, была вовлечена женщина, нарушившая по недоразумению условия контракта…

Котов не дослушал:

— Фамилия?

Придвинул к себе стоявший на краю стола ноутбук и пощелкал клавишами. Я наблюдал, как он бегает глазами по строчкам.

— Да, соглашение с Виктимовой имеется! Она дважды пренебрегла включением телефона во время акции, то есть грубо нарушила его условия. Прошу заметить, время проведения рекламных бесед наши сотрудники выбирают сами, мы им ничего не навязываем. К тому же, как следует из самого факта нашего разговора, она плевать хотела на пункт о конфиденциальности, что в значительной мере ужесточит штрафные санкции.

Котов замолчал, перевел на меня взгляд.

— Все так и есть! — согласился я и сделал попытку улыбнуться. Тщетно, ответной реакции не последовало. Воротило с души, но разговор надо было продолжать. — У меня, Эдуард Владимирович, к вам просьба: не могли бы вы, в порядке исключения, избавить Анну от уплаты штрафа и вообще…

— …от нее отвязаться! — закончил за меня Котов, хотя паузы я не сделал, а значит, времени на это ему не давал. — Нет, не мог! Такие уступки разрушают бизнес. Прежде чем выпустить наших сотрудников в народ, мы проводим с ними занятия. Пойдет слушок, что выполнять контрактные обязательства — извините за тавтологию — не обязательно. Это подорвет дисциплину. Если вы хотите погасить ее задолженность сами, я препятствовать не стану, но в покое мы вашу Виктимову не оставим. Контракт в любом случае придется выполнять, он многолетний, а по его окончании держать язык за зубами. Пока количество работающих на нас людей не достигнет критической массы, раскрытие информации о деятельности агентства крайне нежелательно и будет жестоко преследоваться.

Его суконный, бюрократический язык меня покоробил. По наивности я считал, что Котов сразу же выдвинет мне конкретные условия, только он, похоже, торговаться не собирался.

— Но возможно, я мог бы быть вам чем-то полезен! Сумма, о которой идет речь, совершенно неподъемная…

— Виктимова знала, на что шла! — холодно отрезал Котов. Отъехал на кресле от стола и закинул одну полненькую ногу на другую. Повторил за мной, как если бы взвешивал мои слова: — Полезен?.. Нет, не думаю! Вы ведь не согласитесь принять наравне с другими участие в предложенной вами же кампании?

— Речь о другом! Мои креативные возможности вам известны, если хотите, можете поговорить с Феликсом…

— В этом нет необходимости!

Котов неожиданно улыбнулся, но улыбка ни в малой мере не сделало его похожим на того добряка, что я встретил у Фила. Улыбался он собственным мыслям.

— Вы упомянули креатив, и мне подумалось, что сейчас, пожалуй, мы меньше всего в нем нуждаемся!

Настроение его видимым образом изменилось, ему явно хотелось развить свои представления о предмете. Это была мне на руку. Если удастся сломать лед в отношениях, можно будет попробовать нащупать компромисс или, по крайней мере, ослабить давление. А там, глядишь, уломаю Фила, и он замолвит за нас с Анькой словечко. В другое время это «нас» меня бы удивило, но времени разбираться в уместности применения множественного числа не было. Я уже приготовился поддакивать и соглашаться, но тут, как назло, ожила внутренняя связь, и скрипучий голос секретарши проинформировал:

— Эдуард Владимирович, вы не забыли, вас ждут в администрации президента!

— Спасибо! — нажал кнопку Котов и пробормотал, но так, чтобы я слышал: — Потерпят, не маленькие! — и громче: — На чем я остановился? Так вот, говоря о нежелательности креативного мышления, я имел в виду так называемые народные массы. И ситуация эта характерна не только для России. Во всех развитых странах человека стремятся сделать предсказуемым и собрать о нем максимум информации. Вам, с вашими блестящими аналитическими способностями, не надо объяснять, что речь идет об управлении толпой или, если вы предпочитаете иную терминологию, народом… — Ухмыльнулся, что-то вспомнив. — Он у нас самый независимый в мире, поскольку от него ничего не зависит, и это, что не может не удивлять, его полностью устраивает.

Найдутся такие, кто скажет, что русские люди по природе своей духовны, и мнение это имеет право на существование. Важно другое: на улицу защищать свои принципы они не выйдут, будут сидеть по кухням и под рюмочку мазохитствовать. Этот скрытый от глаз пласт надо тоже учитывать, когда речь идет о совершенствовании методов манипулирования массовым сознанием… — Видя мое желание открыть рот, махнул как-то очень по-свойски рукой. — Да ладно вам, антиутопии мы тоже читали, грамотные! Только смотреть на них можно и как на угаданные Замятиным и Оруэллом тренды развития общества, ведущие к тотальному обезличиванию человека. — Поднял указательный палец. — Прошу заметить, объективные! В таком случае мы должны говорить об умении использовать законы природы, ничем не отличающиеся от тех же физических. До сих пор это делалось топорно с привлечением газет и в основном телевидения, низводящих население до состояния жующих жвачку скотов, но мы живем в двадцать первом веке, нам нужны новые эффективные технологии. Мало разогнать людей по норкам, задача дотянуться до их подсознания. Выполнять ее вроде бы должны литература и искусство, но они у нас убогие, от одного взгляда на интеллектуальную элиту страны оторопь берет. Вместо того чтобы формировать образ мысли человека, они полощут его мозги в помоях, и так десятилетиями… — Вздохнул, как после тяжких трудов, коснулся ладонью лба. — Приходится заниматься этим делом нам!

Словно только что заметив, что я продолжаю стоять столбом, предложил:

— Присаживайтесь, пожалуйста! — В голосе его появились доверительные нотки. — Надеюсь, теперь вы понимаете, насколько важна и своевременна предложенная вами схема! Она дает не только эффективный канал программирования населения, но и позволит со временем структурировать менталитет обывателя. Экспертные оценки показывают, что для полного контроля над обществом достаточно иметь тайным сотрудником каждого семидесятого, а то и семьдесят пятого, что не так уж и много, сравнимо, скажем, с численностью военнослужащих. И что приятно, никаких стукачей и методов устрашения, скорее, наоборот: в народные массы вбрасывается исключительно позитивная информация.

Умолк. На его круглом лоснящемся лице появилась добренькая улыбочка, с какой взрослые строят малышам козу рогатую.

— Думаете, те, на самом верху, не знают, что для осуществления их кликушества об инновационном обществе человек должен быть свободным? — Сделал небрежный жест рукой. — Прекрасно знают, только в критические моменты, а других в России не бывает, страшатся пожертвовать ради этого, пусть прогнившей, но стабильностью! Да и собственной властью, чего уж тут лицемерить! — Губ его коснулась ухмылочка. — Удивлены? Не ждали от меня таких откровений? Мы ведь не идиоты, все понимаем, а главное, очень много знаем! Существует и обратная сторона медали: свобода в нашей стране обретается через кровь и потрясения, а они никому не нужны! Об этом часто не думают те, кто суетится и рвет на груди рубаху…

Мне страшно хотелось курить, но попросить разрешения я не решался. Котов говорил со мной, как если бы считал, что в определенной мере я разделяю его взгляды.

— Вы очень способный человек, Сергей, и я рад, что вы ко мне пришли. Поговорив с Феликсом, я разрешил ему кое-что вам рассказать, о чем, рано или поздно, вы бы и сами догадались. Мы с ним давно работаем вместе, впрочем, в области консультирования руководства страны по-иному быть и не может. Не скрою, ваши предложения, как и прогнозы астрологов, всегда тщательно анализируются и только потом…

— Вы имеете дело с предсказателями? — вырвалось у меня.

— А как же! И с магами, и с гадалками, короче, со всеми, кто получает косвенный доступ к телу наших руководителей. Информация, что естественно, должным образом выстраивается, пропускается через мелкое сито…

Вот, оказывается, кто влияет на большую политику! А я-то думал, откуда появляются решения, никоим образом недиктуемые разумом. Но чего я действительно не мог понять, зачем было Филу ломать комедию с прослушкой. Или его действительно ведут, и он не был уверен, что не расскажет мне лишнего? Так ведь прямо и сказал, что о многом только догадывается…

Возможно, стоило бы промолчать, сделать вид, что принимаю откровения Котова за выражение доверия, но я не выдержал, спросил:

— И все-таки, почему вы мне это рассказали? Что, если я раскрою ваши планы в газете или опишу в своем блоге?

Эдуард Владимирович только покачал головой.

— Не раскроете, потому что никто вас не опубликует, и не опишете, блога у вас нет, и вам вряд ли дадут его завести! Мы живем в прагматичное время, никому не нужны проблемы. А если попробуете, вас тут же изолируют, да еще и высмеют, мы это умеем. Диагноз «вялотекущая шизофрения» никуда не девался. Что ж до моего рассказа?.. — Коротко задумался. — Все дело в вашем таланте… — Помедлил, как если бы тщательно подбирал слова. — Мне бы очень не хотелось, чтобы у вас сложилось о нас ложное впечатление! Поверьте, я отношусь к вам с искренней симпатией, и готов был бы забыть об этой вашей…

— Анне Виктимовой!

— Да, именно! Только шаг этот связан с риском для дела, о котором я вам говорил. Если бы удалось найти нечто такое, что смогло бы его уравновесить… Но Феликс сказал, вы отказываетесь дальше с нами работать…

Не договорил, посмотрел на меня. Во мне все пело: Кот изменил свое решение и готов пойти на сделку! Наверное, специально меня манежил, добивался податливости, а все, что рассказал, было прелюдией к проблеме, которую собирался передо мной поставить. Что ж, для этого я и пришел! Но и позволить играть с собой, как кошка с мышкой, не мог.

Пожал плечами.

— Почему же, я готов обсудить такую возможность. Естественно, если вы дадите Анне официальную бумагу…

Эдуард Владимирович рассмеялся.

— Да хоть десять! Только, ради Бога, не смешите меня, не говорите, что в случае чего в суде эти бумаженки вам помогут. Скажу больше, если мы с вами договоримся, ее имя будет стерто из всех файлов и баз данных. При том, естественно, условии…

— Она будет нема как рыба! — заверил я и тут же почувствовал облегчение. Из просителя я снова превратился в партнера, а это уже совсем другое дело. Достал из кармана сигареты. — Какие ваши требования?

— Требования? — поднял бровки Котов.

Вышел из-за стола и переместился в стоявшее рядом с моим кресло. Классный психолог и талантливый актер, потянулся естественным движением к моей пачке. Прикурил и еще раз повторил:

— Требования, требования!.. Нет, Сергей, требований-то как раз и нет, есть пожелание! Мне нужна концепция новой программы, но такой, чтобы весь народ вздрогнул и прилип к телевизору. Надо придумать нечто такое, чтобы каждого зацепило за живое.

Удивление мое было искренним.

— Вам-то это зачем? Сами только что сказали, мол, народ — толпа, а то и быдло, зачем же будоражить тех, кто мирно дремлет в стойле?

— Действительно, говорил… — согласился Котов и продолжал, как если бы размышлял вслух, — только ведь говорил и другое! Общество, прежде чем им манипулировать, надо хорошо изучить. Хотелось бы понять, насколько люди стали безразличными к происходящему и способны ли они откликаться на чужие беды и сопереживать… — Улыбнулся. — Помните, как Бендер щупал Корей-ко за вымя? Нам надо пощупать людей за душу! — Затянулся сигареткой. — Есть у шоу и вторая цель, она банальна — деньги! Оно должно не только потрясти народ, но и вытрясти из карманов рекламодателей миллионы, включая те, что вы получите в качестве гонорара.

Я задумался.

— Вы сказали — шоу?

— Ну да, во всяком случае, не сериал, ожидая развязки которого можно дремать годами.

Передо мной снова сидел улыбчивый и ласковый человечек, поблескивал глазками-вишенками. Коснулся моей руки не доверительно, дружески:

— И знаете что, не демонизируйте вы нас, не надо! Если кто и служит фундаментом стабильности государства, то это спецслужбы. Поверьте, обладание полнотой информации о том, что творится в стране, здоровья не прибавляет. Кроме пресловутых Пушкина и Великой Отечественной, ее ничего не объединяет, да и те, честно говоря, уже выдохлись. Двадцатый век прошелся по России Молохом, одной Гражданской войны хватило, чтобы выбить генофонд нации на поколения вперед, а общие потери населения за последние сто лет приближаются к ста тридцати миллионам… — Склонив скорбно голову, стряхнул наросший на сигарете пепел. — Того народа-богоносца, который видят в своих сладких снах русофилы, давно уже нет, а новый еще только предстоит сформировать. Вы по образованию историк, вам ли не знать, как болезненно происходит развал великих империй. Имея перед глазами картину деградации народа, мы, как все мыслящие люди, тоже страдаем, но, в отличие от других, работаем, а не ждем обреченно катастрофы… — Улыбнулся неожиданно, сделал это открыто, широко. — Я очень надеюсь, что вы нам поможете!

Голова моя шла кругом. Котов говорил правильные вещи, но чем больше он говорил, тем меньше я ему верил. Как выдавший заученный монолог актер, умолк в ожидании реплики партнера, но ее не последовало. Я просто не мог найти что сказать.

Промямлил без энтузиазма:

— Не знаю, подойдет ли, видел в Париже шоу семейных пар… Человек сто или двести, участвовали в розыгрыше автомобиля. Победителей поздравили, но получить принадлежавшую уже им машину можно было только после того, как муж ответит на десять вопросов ведущего. При всякой его ошибке на сцену выходил молотобоец и наносил по авто удар кувалдой, а камеры показывали выражение ужаса на лице супруги и радость тех, кому приз не достался…

Эдуард Владимирович, само внимание, пожевал в задумчивости губами.

— Знаете… слабовато! Идея красивая, но народ в его массе не зацепит. Играть на человеческой зависти можно и нужно, только наша цель — не реакция тех, кто в зале, нам надо дойти до каждого, заставить его проявить себя.

Жизнь человека ничему не учит. Все повторилось! Как в тот зимний день, когда за окном валил хлопьями рождественский снег. Тенью крыла огромной птицы души коснулась грусть. Я знал, что пришедшую мысль лучше было бы сразу же забыть, стереть из памяти, сжечь, и уж точно не облекать в слова, но это было выше моих сил. Греховной была эта мысль, наказуемой, тем труднее оказалось сдержать себя. Затылок налился тяжестью, кончики пальцев начало покалывать иголками.

— Скажите, Эдуард Владимирович, вы действительно откажетесь от претензий к Анне?

— Слово джентльмена! — кивнул тот, понимая, что у меня созрело какое-то решение. — Я рассчитываю на долгосрочную работу с вами, мне нет резона обманывать.

Я все еще колебался.

— Хорошо!.. По моим понятиям, шоу надо строить вокруг самоубийства в прямом эфире.

— Самоубийства? — не поверил своим ушам Котов.

— Да, именно! Причем решение, накладывать человеку на себя руки или ему будет позволено жить, должны принимать зрители. Голосовать звонками, СМС, через Интернет — это уже дело техники. Важно другое: чтобы сам этот человек верил, будто все всерьез и народ не допустит его смерти. В таком случае каждый из зрителей примерит его судьбу на себя и одновременно выступит в роли судьи. Пятьдесят, сто миллионов присяжных — и никакой театральности, все без дураков. Вплоть до самоубийства, если до него дойдет дело! Такое шоу имело бы колоссальный успех, только власти его запретят…

— Власти? — еще раз переспросил Котов. — Какие власти?.. Ах, власти! Ну, с этим проблем не будет! — Посмотрел на меня с нескрываемым восторгом. — Да!.. Говорил Феликс, что ваши способности феноменальны, но я и подумать не мог, что настолько! — Коротко задумался. — Значит, предлагаете вести подсчет голосов в прямом эфире, и если, не дай Бог…

Я кивнул.

— Успех будет зависеть исключительно от достоверности происходящего! С первой секунды и до последней. С момента, когда появится информация в прессе и до нажатия на курок пистолета или на ручку гильотины. Шоу встряхнет страну, поставит ее на уши, вызовет невиданный резонанс в мире. Смерть-лайв во все времена была самым интригующим зрелищем. Бои гладиаторов, сожжение инквизицией еретиков, а тут еще и чувство власти над себе подобным! Очень сладкое чувство, от которого у человека сносит крышу. — Потушил сигарету в услужливо поданной Котовым пепельнице. — Получится эффектно, боюсь только, ничего из этого не выйдет…

— А вы не бойтесь! — улыбнулся Эдуард Владимирович. — Разрешение и поиск денег для финансирования шоу я беру на себя! С моим знанием властных структур и умением мотивировать людей, проблем не будет.

Замолчал, упиваясь ощущением собственного могущества. Посмотрел на меня внимательно, но с улыбочкой, которую иначе как иезуитской назвать было трудно. Глаза-вишенки заблестели.

— Скажите, Сергей, а вы лично уверены, что народ не допустит смерти невиновного?

Не стану утверждать, что о доставшемся мне народе я высокого мнения, но в его человеческих качествах сомнений никогда не испытывал. Так бы ему и ответил, если бы не поперхнулся и не начал хватать ртом воздух.

Котову мой ответ и не был нужен.

— Вам ведь не понравилось, когда я отозвался о нем, как о стаде, правда? Это читалось на вашем лице. Ну так будьте же последовательным и докажите, что я ошибался! Ваше участие в роли героя придуманного вами шоу будет не только символично, но и придаст ему в глазах людей дополнительную привлекательность. Болтунов, жонглирующих благородными лозунгами, у нас пруд пруди, а тут нашелся человек, готовый постоять за свои убеждения ценой собственной жизни! Войдете в историю, прославитесь. Деньги, обожание женщин, напишете книгу, она станет бестселлером… И потом, — склонился ко мне и продолжил только что не шепотом, — ваше сотрудничество с нами лучшая гарантия того, что с Анечкой ничего не случится… — Хлопнул меня дружески ладонью по колену и поднялся на ноги. — Вот и славненько!

Подошел к длинному заседательскому столу и взял лежавшую на нем папку.

— А теперь извините, меня ждут! — Направился стремительной походкой к двери. — Знающие люди говорят: надо быстрее идти к цели, чтобы успеть вернуться обратно…

Я поневоле должен был за ним последовать. Увлекая меня за собой, Эдуард Владимирович вышел в приемную и уже там пожал мне руку.

— Рад, что мы договорились! О решении своем не пожалеете, а еще будете благодарить. В ближайшее время с вам свяжутся.

И, задержавшись на секунду, дал секретарше указание:

— Вызовите дежурную машину, не тащиться же нашему гостю по жаре!

Все про меня знал, гад, даже то, что я явился на встречу пешком. Но пользоваться машиной отказался.

 

10

Из монументального дома без вывески я вышел в глубокой задумчивости. Завернул за угол и побрел тихим переулком куда глаза глядят. Мимо тянувшегося по его сторонам квартала, производившего впечатление запущенности, к затянутому зеленой строительной сеткой зданию. Здание это, предназначенное для капитального ремонта, видел еще из кабинета Котова. Шел, глядя себе под ноги, подальше от оживленных улиц центра города. Было о чем подумать!

Получалось, что Анька права: достаточно сделать один неверный шаг, и он потянет за собой вереницу событий, способных испоганить твою жизнь. Не успеешь и глазом моргнуть, как понесет по кочкам так, что костей не соберешь. И шаг этот, судя по всему, я сделал, но последствия его в полной мере оценить не мог. Если то, что Котов назвал договоренностью, виделось мне расплывчато, то фигура Феликса обрела новые черты. Говорят, муж и жена — одна сатана, хотя, прожив вместе долгие годы, многие имеют друг о друге весьма смутные представления. О друзьях этого, конечно, не скажешь, только и нас с Филом многое объединяло. Я знал его едва ли не всю сознательную жизнь, а выходило, что не знаю совсем. Достаточно было ему выпасть на время из сферы моего внимания, как… Что — как? Да ничего! Разве он обязан согласовывать со мной свою жизнь? Если это меня обижает, то на обиженных, говорили в детстве, воду возят. Всячески нас с Нюськой поддерживал, а в трудный момент пригрел на своей широкой, покрывшейся жирком груди. Кем был бы я без него? Журналистишкой на подхвате, актеришкой без ангажемента в театре российского абсурда? Не мне его критиковать, не мне осуждать…

Но как ни был я занят своими мыслями, не мог не заметить, что в пропитанном автомобильным выхлопом воздухе повисла напряженность. Жара и не думала спадать, однако все вокруг, как бывает перед грозой, притихло, и только пульс в висках отдавался глухими ударами. Остановился в тени развесистого дерева, достал сигареты.

Тысячу раз прав Феликс, что никогда и никому ничего не рассказывает! Чем бы кто ни занимался, о делах лучше помалкивать, целее будешь. Американцы не дураки, как кого ни спросишь, ответ один: файн! И улыбка в тридцать два зуба, пусть зачастую вставных. Меньше надо говорить с людьми, если хочешь сохранить иллюзию осмысленности мира. Особенно с детьми. Не стоит отравлять светлые души сомнениями, очень скоро у них заведутся собственные. Да и опасное это дело, от ребенка, как в сказке о голом короле, можно узнать о своей персоне такое, с чем потом придется жизнь доживать. И ведь не подашь на малыша в суд за оскорбление человеческого достоинства, хотя бы за неимением последнего.

Котов к разряду детей не принадлежал, но и от него я узнал о себе нечто новое. Раздувал ноздри, хорохорился, а оказалось, что нет, не герой! Не то что съездить по гладкой морде, продолжал я ковырять в себе гвоздиком, слова поперек сказать не мог. Да, Эдуард Владимирович! Как скажете, Эдуард Владимирович! С моим толстым удовольствием, Эдуард Владимирович!.. Тьфу! Но как теперь ни уничижайся, а Аньку, что меня оправдывало, отмазал вчистую…

Кстати, надо бы ей позвонить! Достал мобильник и направился к переходу через улицу. Внутреннее недовольство собой требовало движения, только так удавалось его немного приглушить. Для пешеходов горел красный свет. Нашел ее номер, набрал, в ответ длинные гудки. Попробовал дозвониться еще раз, только тут она взяла трубку.

— Это я! — сказал я, как сделал бы на моем месте каждый мужчина.

Хотя можно было этого и не говорить. Следуя указаниям, Анька прежде чем ответить посмотрела на номер. Молодец, с ее бдительностью да в разведчики, а она прозябает в докторах. Ни тебе славы, ни достойного общества, не говоря уже о копеечной зарплате. Жила бы сейчас в Париже или в Нью-Йорке, днем помаленьку шпионила, а вечерами, в свободное от адюльтера время, работала на ключе. Дипломатические рауты, мужики во фраках, сама по пояс в декольте…

Поскольку я замолчал, она забеспокоилась:

— Что-нибудь случилось? Что, говори!

Контуры небоскребов Манхэттена растаяли в тумане, смылись акварельной краской Елисейские Поля. Зеленый человечек на светофоре уже отчаянно мигал, так что через улицу я несся вприпрыжку. Как если бы было не все равно, стоя на какой из ее сторон обрадовать Аньку. Запыхался с непривычки.

Хотел девушку разыграть, но ее голос дрожал, и я сказал:

— Пора выполнять обещанное!..

Странно было слышать, но она не произнесла ни слова. Я успел достать новую сигарету и прикурить ее у прохожего, а Аня все дышала в трубку, словно после стометровки с барьерами. И только потом, как будто смысл слов доходил до нее с альфы Центавра, произнесла «ой!». И заплакала, потому как иначе хлюпающие на манер засорившейся раковины звуки объяснить было нечем.

— Тебе… тебе это дорого стоило?

Я огляделся по сторонам. Если принять нагромождение домов за природу, то в ней что-то изменилось. То ли общий фон потемнел, то ли на город упала духота.

— Пустяки! У меня дар ладить с людьми. Стоит с кем-нибудь заговорить, как он тут же идет мне навстречу. Особенно если от него ничего не требуется. От такой навязчивости устаешь, трудно бывает человека не обидеть…

Кусочек неба над головой стал отдавать фиолетовым. Гроза будет, думал я, продолжая произносить подворачивавшиеся под руку слова. Оно и самое время, за целый месяц не выпало ни капли. А как было бы здорово, если бы на Москву обрушился ливень! Можно было бы выйти под его струи и, воздев к Господу руки, стоять, пока тебя не заметят из райских кущ.

— Главное быть открытым миру и не таскать за пазухой булыжник, даже если визуально это увеличивает размеры бюста, — продолжал я чесать языком, чтобы только заполнить вакуум. Он набирал силу где-то под сердцем. — Люди любят, когда им говорят, будто они похожи на великих мира сего. Скажи такому, что он выглядит, как мумия Тутанхамона, и человек будет благодарен тебе по гроб жизни…

Не знаю, где она воспитывалась и воспитывалась ли вообще, в приличном обществе не принято перебивать старших, только вдруг задумчиво заметила:

— Странно как-то ты звучишь! Такое чувство, что боишься замолчать…

Наглое существо, а ведь мы, насколько я помню, даже еще и не женаты! Ладно бы это сказала Нюська с ее опытом затяжной окопной войны, откуда у Анюты приемы рукопашного боя? Препираться в жару по телефону — хуже некуда, но и упускать возможность попенять ей за наглость мне не хотелось.

— А я, к твоему сведению, не колченогий рояль, чтобы меня настраивать! Помнишь Смоктуновского в «Гамлете»: вы хотите на мне играть, а играть на мне нельзя-а-а!..

Но она меня не слушала, а как бы в продолжение сказанного уточнила:

— …словно в лихорадке!

Нужен был дождь, очень нужен! Между тем туча притормозила, зависла в нерешительности над крышами дальних домов.

— Где ты находишься? В городе? — Умолкла, что-то подсчитывая в уме. — Встретимся на нашей лавочке на Тверском через час! Нет, опоздаю… лучше через полтора…

— Только не воображай, что ты мне что-то должна! — начал было я, но в ухо уже сыпались дробью короткие гудки.

Кто бы мог подумать, что у такой милой женщины столь авторитарный и решительный характер. Но и лицемерить лишний раз не стоило, видеть ее я хотел. Шел по улице в толпе и пытался понять, что со мной случилось. А что случилось — это точно! Жизнь на вкус стала другой. Какой? Это мне еще предстояло узнать. От себя не уйти, начать ее с чистого листа не удастся, но прошлое уже успело подернуться дымкой. Я чем-то жил все эти годы, чему-то радовался и огорчался, но теперь этого было не рассмотреть. Наверное, моими глазами на мир мог смотреть вышедший из долгой и опасной болезни человек.

А еще я думал о Феликсе, потому что не мог о нем не думать. Нет, он меня не предал, а пытался защитить от ненужной, а то и разрушающей личность информации. Если бы это было не так, я бы взял жирный фломастер, вымарал его из своей жизни и пусть не скоро, но забыл. Я ему верил и, пожалуй, больше, чем себе. Правила, по которым он играет с Котовым, мне не были известны, и слава Богу! В мире зазеркалья, где ему приходится вращаться, выкрутасы политики и большие деньги создают миражи, это не может не откладывать на людей отпечаток. Да человек никогда и никому не говорит всей правды, даже себе. Особенно себе…

Поднял голову. Ноги сами привели меня на Тверской. Я стоял на том месте, с которого была видна макушка бронзовой головы Александра Сергеевича. На ней отдыхал голубь. Я смотрел на наглую птицу и думал: как при знании человеческой природы его угораздило написать про науку чтить самого себя. Не нашлось никого ему сказать, мол, очнитесь, верный мой приятель, посмотри вокруг. Кому она, эта наука, нужна? В школе преподавать ее некому, а потом уж поздно, жизнь во всяком случае не научит…

Побрел вниз по бульвару. Тем временем на город наползла набравшая угрожающий цвет туча. Висевшая в воздухе напряженность превратилась в нервозность. Страшно хотелось выпить. Кафушка находилась поблизости, но зайти в нее я побаивался. Не было желания напороться на чертову ведьму, мало ли что еще придет ей в голову. Заглянул с опаской через витринное стекло, за стойкой, на мое счастье, стояла молодая женщина. Одного взгляда на меня ей хватило, чтобы потянуться к бутылке и нацедить в стакан пятьдесят граммов водки. Положила на бумажную тарелочку бутерброд с копченой колбасой. Именно это мне и было нужно, а еще поговорить. О чем-нибудь постороннем, чтобы вымести из головы метлой кружившие хороводом мысли.

По-видимому, девушка тоже соскучилась по человеческому общению, потому что очень скоро рассказывала:

— Представляете, ездила тут с приятелем на Волгу, думала отдохнуть, так над водой серый дым стелется! Ощущение, я вам скажу, жутковатое. Хотели пожить в кемпинге недельку, упросила тетку меня подменить, так на второй день сбежали. Безумное какое-то в этом году лето, люди вконец остервенели, друг на друга кидаются…

Вытащила из протянутой ей пачке сигарету.

— Так это была ваша родственница?

— Успели с ней познакомиться?.. — стрельнула в меня глазами барменша. — Странная, да? Все так говорят! Жизнь у нее не сложилась, вот и вбила себе в голову, что ясновидящая и может предсказывать будущее…

Не то чтобы все это время я чувствовал гнет пророчества, но мне как-то сразу полегчало. Люди недолюбливают ведуний, даже зная, что те врут напропалую. Боятся, что мысль материальна. С души свалился камень, здоровенный, должно быть, булыжник. Но и настроение девушки за стойкой заметно изменилось. Она вдруг погрустнела, как бывает, когда люди вспоминают о чем-то неприятном.

Не желая ее беспокоить, я положил деньги на стойку и направился к выходу, как вдруг, непонятно для кого из нас двоих, она сказала:

— И что странно, предсказания сбываются…

Потянув на себя ручку двери, я оказался на улице. Пересек проезжую часть и опустился на ближайшую скамью. Первые крупные капли дождя уже разбивались о землю. Ураганный ветер стих, и потемнело так, что впору было зажигать фонари. По противоположной стороне бульвара бежали в поисках укрытия люди. Ливень хлынул разом, разверзлись небесные хляби. Я ждал его, я его призывал. Только он мог смыть с души тоску и разогнать морок подступившей липкой дури. Вода по гравию центральной аллеи текла рекой, пришлось забраться на лавку с ногами. Молнии рубили одна за другой, раскаты грома слились в канонаду. Рядом упала сломанная ветка. Рубашка и джинсы промокли до нитки. Пачка сигарет в кармане раскисла, смял ее и кинул в урну. Попал. Сидел на бульваре один-одинешенек. Все в руках Божьих, думал я, задирая к небу голову, чего зря суетиться! Все будет так, как будет, и уж точно никак иначе…

Женщина под бетонным козырьком театра отчаянно размахивала руками. Дождь все не унимался, стоял между нами стеной. Спустив ноги в поток, я пересек чавкающий под ногами газон, перелез через чугунный заборчик. Машины в пробке на Садовом кольце глушили от безысходности моторы, впереди, в тоннеле под Новым Арбатом передвигаться можно было только на лодках. На лобовых стеклах работали обезумевшие «дворники».

Мокрая, как курица, Аня наблюдала за тем, как я лавирую между бамперами. В облепившем тело платьице она выглядела очень сексуально. Потоки дождя захлестывало под козырек, и она то и дело расправляла складки намокшей ткани. Сломанный зонт держала в руке, словно трофей. С меня текло, как со снеговика в Сахаре в знойный полдень, но небо над головой уже просветлело, а над дальними крышами стало совсем ясным и голубым.

Достав мокрый, хоть выжимай, платок, я вытер мокрый, словно только что из-под душа, лоб.

— Хорошая погода, не правда ли?

Аня продолжала молча меня рассматривать. Пришлось пригладить по возможности волосы и вообще приосаниться.

— На тебя, как на живца, можно ловить сексуальных маньяков.

Она даже не улыбнулась. Не знаю, что выглядывала на моем лице, но смотрела не отрываясь. В штиблетах хлюпало, я снял их и вылил грязную водичку. Любимые, они никогда уже не будут выходными. Носки, прежде чем выкинуть в урну, зачем-то выжал. Асфальт под ногами не успел остыть, и это был приятно. На улице тем временем начали появляться первые прохожие. Пробегая мимо, они с интересом на нас поглядывали.

— Представляешь, какое совпадение, в Тадж-Махал тоже не пускают в обуви!

Анька продолжала молчать, но глаза у нее, впрочем, как и все остальное, были на мокром месте.

Я ее опередил.

— Не стоит, Анют! Плакать в дождь бессмысленно, никто не заметит…

Но слезы из глаз уже текли, через них она и улыбнулась. Закусила губку.

— Я… бывшего мужа… чтобы за Катькой в случае чего приглядел…

— А что, дело хорошее! — одобрил я. — Неча мужиков распускать, а то сядут на голову!

Улыбка Аньки стала шире, но и слезы потекли обильнее. По-видимому, эти явления были между собой как-то связаны.

— Думала, все, жизнь кончилась…

— Со мной такое происходит регулярно! Приятель мой, эскулап, рекомендует в таком случае напиться в лоскуты, и в этом есть логика. Тогда наутро тебе становится настолько тошно, что вся предыдущая жизнь кажется одним большим праздником…

Над быстро сохнущим тротуаром поднимался пар, висел в напоенном влагой воздухе. Стены домов отдавали накопленное тепло. Бульвар по обе стороны центральной аллеи оживал. Приятно было бы пройтись до метро босичком, но в лужах плавали бензиновые разводы, пришлось обуться. Шли бок о бок, как будто знали куда, и уж точно — зачем. Не глядя друг на друга, как гуляют вместе, но каждый сам по себе, засидевшиеся в браке пары.

И в вагоне метро стояли, как чужие, то есть едва ли не обнявшись. Миллионы людей спускаются под землю в надежде найти единственного человека — где ж его еще искать, как не в толпе? — но тщетно, и поиски откладываются на завтра. Потому что у каждого дня есть завтра и приходит оно с убийственной регулярностью. Когда-то, когда в прессе обсуждалась тема потерянности человека в большом городе, я предложил мэру выделять в каждом поезде по вагону для измученных одиночеством. Так и сделали, но ничего хорошего из этого не получилось. В то время как состав фактически возил воздух, там возникала страшная давка. Однако сама идея хоть как-то развлечь народ понравилась, и теперь в подземке колесит передвижная картинная галерея. Подумывают, не запустить ли по кольцу вагон-ресторан или как минимум вагон-бар…

В квартире за день скопилась духота. Мы вошли в нее задумчивые, словно по приговору суда. Чувство было такое, что нами двигает фатум. В деловитом спокойствии ощущалась обреченность. Сгорая от страсти, люди срывают друг с друга одежды, я тоже дал Ане банный халат и показал, где ванная комната. Открыл все окна. Воздух пах дождем. Стянул с себя успевшую высохнуть рубаху и долго курил, наблюдая, как меняется вдали цвет предзакатного неба. Если бы кто-то сказал мне, что такое возможно, я рассмеялся бы ему в лицо, но теперь это происходило со мной.

Потом… Что потом?.. Потом все было, как и бывает потом, но как-то механически, как если бы мы были не любовниками, а партнерами по сделке, и соитие наше предусматривал параграф контракта. Какой параграф? Думаю, о взаимопомощи высоких договаривающихся сторон при возникновении форс-мажорных обстоятельств.

Когда я вышел из душа, Аня сидела в кресле, поджав под себя ноги. Устроилась уютно, как будто это ее законное место в доме. Кто знает, может, так оно и было. Волосы на затылке собрала в пучок. Посмотрела на меня спокойным долгим взглядом и перевела его на картину на стене.

— Твоя жена? Красивая женщина! Как ее зовут?

— Догадайся с первого раза!

В холодильнике была только водка и большой галлон тоника, а из закуски несколько пакетиков с орешками. Выставив найденное богатство на журнальный столик, я поместился в кресле напротив. С той женщиной, что на портрете, посидеть экспромтом никогда не получалось. Возможно, в этом была и моя вина, а может быть, моя исключительно.

— Анна! Ее зовут Анна, как тебя.

Аня вернулась к разглядыванию картины. Смотрела долго, и интерес ее выглядел естественным. Не думаю, что в ее характере было играть на публику.

— Расскажи мне о ней! Как ты ее зовешь?

Я взялся за бутылку.

— Тебе с тоником?

Налил на дно высоких стаканов водки и разбавил ее один к трем. Сбегал на кухню за лимончиком. Пока нарезал его дольками, изошел слюной.

— Энергичная, деловая, очень неглупая. Немного уставшая… от меня! Хорошо зарабатывает. — Счел нужным пояснить: — Как и все министерство, паразитирующее на отечественной культуре. Дорого и со вкусом одевается. — Протянул ей выпивку. — Вкус привил я.

Аня взяла стакан и поставила перед собой на столик.

— Похоже, от скромности ты не умрешь!

— Правду, писал Булгаков, говорить легко и приятно! Что еще?.. — Задумался. — Неплохо говорит по-английски, особенно последнее время. Как звал?.. Нюсей! Хотя, почему звал, и сейчас зову! — Сделал пару глотков и вытряхнул из пачки сигарету. — Может, хватит о ней? Давай лучше поговорим о сходстве геномов человека и обезьяны. Оно достигает девяноста семи процентов, не знаю, как тебя, а меня это здорово обижает!

Улыбка Ани стала фальшиво сочувственной.

— Юмор как форма защиты от жизни? Мне это тоже знакомо… — Она все еще продолжала улыбаться, но как-то по инерции, а вывод сделала совсем уж неожиданный: — Получается, у вас с женой всё как у всех! — Поднесла в задумчивости к губам стакан, но не отпила, а вернула его на журнальный столик. — Сначала, как только и бывает в начале, потом пришли к молчаливому соглашению, что вместе будете до первой любви. А ее, как назло, ни у нее, ни у тебя не случилось!

Говорила Аня вроде бы о нас с Нюськой, но имела, судя по всему, в виду себя. Посмотрела мне в глаза.

— Ты ей изменял?

Я встретил ее взгляд с присущей мне твердостью.

— Извини, конечно, только чем мы с тобой только что занимались?

Она глаз не отвела.

— А раньше?

Я пожал неопределенно плечами, так неопределенно, что неопределенней не бывает.

— О прошлом не хочется, люди по большей части его выдумывают…

Казалось бы, ответ был дан, но Аня свою мысль продолжала развивать:

— Ты хороший любовник, Дэн…

Я продолжал улыбаться, но кто-то ехидный, обретавшийся в вечно бодрствующей части моего мозга, внятно произнес: все, старичок, приехали! Я окаменел. По зыбкому экрану памяти скользнула и исчезла картинка. Другая женщина в другой жизни произнесла эти слова. Но таких совпадений не бывает! Вдруг стало больно дышать. Когда это было? Где?.. Неужели все повторяется и мы плывем в потоке времени по кругу, иногда выныривая в очередную жизнь? Ведь было же, было! Мысли мешались, меня вдруг охватила беспричинная тревога. Собственные глаза я видеть не мог, но не сомневался, их выражение стало жалким, как у того мальчишки в психушке. Он точно знал, что такое помрачение ума…

— Что с тобой? Я сказала что-то не то? Но…

— Все в порядке! Извини.

Надо было срочно успокоиться, найти то реальное, на что можно опереться. Вечер. В доме напротив зажигаются окна. Я чувствую прикосновение ветерка. Дежавю? Да нет! Просто жизнь состоит из ограниченного набора ситуаций! Тасуя их, она притворяется, будто разнообразна. Детали забываются, вот и создается впечатление уже случавшегося. Это не безумие, я нормален. Стресс, чрезмерные нагрузки, а тут еще дура барменша и Котов со своей идеей шоу! Моей, кстати, идеей…

Поднялся из кресла и вышел на кухню. Остановился у открытого окна. Закурил. Руки дрожали. Обернулся. Аня замерла в дверном проеме. Куталась в халат, собрала его у горла в кулак. В неверном свете улицы лицо ее казалось очень бледным.

— Я тебя напугал?

Сделал к ней шаг, остановился напротив.

— Все прошло! Я не сумасшедший, это было бы слишком просто…

Она улыбнулась. Неуверенно, как улыбаются попрошайки, когда вдруг слышат в свой адрес доброе слово. Милое, открытое лицо, я должен был ей что-то сказать. Прямо сейчас, пока был шанс хоть что-то объяснить. Потом его не будет, останется только осадок и глухое непонимание случившегося.

Вглядываясь в ее глаза, заспешил:

— Ничего страшного, сдали нервы, вот и показалось. Сон… или не сон… очень похожая на тебя женщина… те же самые слова…

Она взяла меня за руку.

— Пойдем!

Оказавшись в гостиной, усадила, словно больного, в кресло. На журнальном столике стояла водка. Налила с полстакана и подала мне. Устроившись с ногами в кресле напротив, смотрела, как я, морщась, вливаю в себя теплую отраву.

— Ты перебрал одиночества, надо выговориться! На «скорой» и не такое случалось…

Сказала просто, сидела так уютно, что, если бы я даже хотел, не смог бы сопротивляться. Напряжение постепенно отпускало, и как-то так получилось, что слово за слово я начал рассказывать ей о детстве, о школьных проказах. О том, что, получив диплом историка, оказался никому не нужен, страну уже захлестнула мутная волна бессмысленности. Началось мыканье в поисках заработка, пока после череды неудач не оказался в штате пустенькой газетенки. Только когда встретил старого школьного друга, жизнь начала помаленьку налаживаться. Втянулся в консультативный бизнес, фантазия никогда не подводила, со временем в нем обосновался.

Особенно Анюте понравился рассказ о том, как я срежиссировал постановку комедии под названием «карьера моей жены». Оказавшейся на поверку личной драмой. Зато она осталась равнодушной к истории о замене половины боевой техники армии на надувные резиновые муляжи, я-то считал эту идею одной из моих самых удачных. Финансово так оно и было. Впрочем, что с нее взять, женщина — она и есть женщина, разве ей понять выгоду для обороноспособности страны! Когда генералы сыты, и солдатам служить не в лом.

— Последние несколько лет, — закончил свой рассказ, — света белого от навалившихся заказов не видел! Бывают моменты, когда не чувствую, где кончается реальность и начинаются мои фантазии. Порой закрою глаза и вижу тебя в расписанной яркими фресками комнате с напольной вазой в углу и фонтаном…

Наверное, не самое умное было ей об этом говорить, но сказал. На улице давно стемнело. В льющемся из окна рассеянном свете лицо Ани казалось мне загадочным.

— Случайно, сексом в музеях не увлекаешься? А то есть такая разновидность психического отклонения… — Уголки ее губ дрогнули, словно таившаяся до поры до времени улыбка просилась наружу. — Я вижу мальчика, — продолжала она очень тихо, почти шепотом, — он смотрит на отличный от его собственного взрослый мир, и ему не хочется в нем жить, только альтернативы нет, приходится. Единственная возможность убежать от тусклой и несправедливой повседневности — спрятаться в своих красивых фантазиях. Способный выдумать все, и жизнь других, он не желает замечать, что грубая реальность извращает им придуманное до неузнаваемости. Что этому выросшему мальчугану можно дать, чего бы он не имел?..

Улыбка победила. Сделав из стакана глоток, Анюта распустила движением головы собранные на затылке волосы и встала из кресла. Полы халатика разошлись, она и не думала его запахивать. Шагнула ко мне. Я поднялся ей навстречу. Рука скользнула под махровую ткань, ладонь ощутила шелковистую упругость тела. Не знаю, как насчет остальных семи миллиардов, ко мне, рабу неразумному, Господь был милостив! И милость Его я держал в руках. К чему пустые слова, мы играем ими с упоением? Что, кроме консервированных в собственном соку чувств, несут нам лучшие образцы литературы? А искусство, с его набором отмычек к трепещущей душе? Нет, неспособен человеческий гений передать восторг обладания!

Морок последних дней спал с плеч вслед за халатиком Ани, и я почувствовал, что все еще жив и хочу жить.

И жить мы с Анькой хотели так долго, что рассвет застал нас без сна. Мир, о котором она говорила, сжался до ласкового тепла лежавшей рядом женщины, и ничего другого от него мне не было нужно.

Анюта обнимала меня и тихо смеялась, но вдруг, став серьезной, прошептала на ухо:

— Представляешь, какой был бы ужас, если бы на стене в гостиной висел мой портрет?..

 

11

Стоило нам сесть за утренний кофе, случилось это после полудня, как раздался телефонный звонок. Долгий, настойчивый, гудков так в десять. Я потянулся было ответить, но, бросив взгляд на Аню, передумал. Она сидела тихая и задумчивая, клевала по кусочкам пережаренную мною яичницу. Ее, конечно, можно было и выкинуть, но тогда в доме из еды осталась бы только соль, правда йодированная. Есть не хотелось, я прихлебывал из кружки кофе и смотрел, как в поисках съестного она проводит на тарелке раскопки.

Телефон понадрывался и перестал, однако тут же задребезжал снова. Я поднял трубку:

— Да!

— Уж не с толчка ли я тебя сдернул? — поинтересовался со смешком Фил, только слишком давно я его знал, чтобы не почувствовать наигранности. — Дело есть, надо свидеться!

Какое, к черту, дело? Нет у нас с ним никаких дел! Винить его я ни в чем не винил, но неприятный осадок от слов Котова остался. Пройдет время, пройдет и он, но сейчас ни видеть Феликса, ни разговаривать с ним мне не хотелось.

— Говори, что надо!

Прозвучало это резко, если не сказать грубо, но, видно, такого ответа он и ждал.

— Не по телефону! Надо кое-что тебе рассказать.

— Того, что ты уже рассказал, мне вполне достаточно!

Стоило бы, наверное, взбодрить его трехэтажным, но мешало присутствие Ани и природная интеллигентность. Сжимал в руке трубку и все больше чувствовал неудобство, не за себя, за него. Феликс тем временем, как ни в чем не бывало, разливался соловьем. Тихо наигрывал приемник, я увеличил громкость и поднес трубку к динамику.

— И пустота, и пустота в твоем зажатом кулаке! — пропел приятный мужской голос.

Вернул к уху.

— Слышал? Вопросы есть?

Он ответит эхом без тени сомнения в голосе:

— Да, Дэн, есть! А еще есть такое слово: надо!

И я, человек слабохарактерный, встретиться с ним согласился.

Все время, что мы разговаривали, Аня настороженно прислушивалась. Покусала в нерешительности верхнюю губку, посмотрела мне в глаза:

— Это как-то связано со мной?

— С тобой? — удивился я и, по-моему, достаточно естественно. — Да нет, вряд ли! Трудно Филу, но он человек мужественный, держится. Сломал из-за любви блестящую карьеру, а потом выяснилось… — Подробности мы никогда не обсуждали, поэтому ограничился абстрактным замечанием: — В точности как ты сказала: всё как у всех!

Улыбнулся, провоцируя ее на ответную улыбку, но не тут-то было! Как вчера — неужели это было только вчера? — когда стояли в дождь под козырьком, Аня ощупывала взглядом мое лицо. Надо будет купить ей, любознательной, миноискатель. Если так дальше пойдет, комплекса неполноценности мне не избежать: ты из кожи лезешь вон, шутишь, а на тебя смотрят, как на явление природы.

— У меня такое чувство, что ты все время врешь! Как тебе удалось…

Не досказала, нужды в этом не было. Лица своего я не видел, но возможности собственной мимики знал неплохо. Скривился, как если бы разжевал что-то кислое, сморщил нос.

— Зачем тебе знать, это не интересно! Пришлось бы углубиться в массу технических деталей.

Но интуиции ее можно было позавидовать. И моей: не знаю почему, но слова Феликса вызвали у меня подозрение, что речь при встрече пойдет о судьбе Ани. Она продолжала на меня смотреть, подсыпая в кофе сахарный песок. От того, сколько в него вбухала, ложка в чашке должна была стоять, как в фирменном украинском борще. Но Анька этого не замечала, размешивала получившийся сироп. Думала о чем-то, молчала. Идти со мной гулять отказалась, сославшись на то, что ей надо побыть одной.

В прихожей, и того хуже, возникла неловкость. Как если бы у нас с ней не было ночи. Поднялась на цыпочки и ткнулась мне в щеку носом.

— Не обижайся, ладно! Все было чудесно, я тебе очень благодарна…

— Но?.. — усмехнулся я. — Смысл того, что хотят сказать, как правило, следует после запятой.

— Никаких «но»! Мне надо кое-что понять… о себе…

Из зеркала за ее спиной на меня смотрела тоскливая морда бассета. Может быть, и не такого уж породистого, а незаслуженно обиженного хозяйкой.

— Сделай одолжение, пойми и обо мне, это облегчило бы мою жизнь.

— Попробую! — слабо улыбнулась Анна. — Все это время я ждала от тебя звонка, теперь твоя очередь, а позвоню я обязательно.

Но и через неделю не позвонила. За эту неделю случилось много разного, а вечером того дня, помню его великолепно, мы встретились с Феликсом в ресторане. В обычной нашей харчевне, где в бытность мою его сотрудником частенько обедали. Место тихое, приватное, хорошая кухня, и музыкой посетителей не травят. Когда я вошел, он уже сидел за столиком и потягивал винишко. Респектабельный, как всегда отлично одетый. В своем, если так можно назвать, демократичном прикиде я мог бы сойти за его шофера, да и то вряд ли. Личный драйвер Фила всегда был в пиджаке и при галстуке, не хватало только кожаных крагов и фуражки с лаковым козырьком.

Мог бы поприветствовать меня кивком, но уважил, поднялся навстречу.

— Рад видеть!

— А уж я-то как рад! Неужели сняли прослушку? — Пожал протянутую мне руку.

Феликс только протокольно улыбнулся, на вопрос не ответил. Впрочем, обратное было бы удивительно. Показал кивком на кресло напротив и, не дожидаясь официанта, сам разлил по пузатым рюмкам вино. Наверное, мне следовало был почувствовать себя облагодетельствованным, но как-то не проникся. Должно быть, со стороны мы выглядели собравшимися провести вместе время друзьями, и, возможно, так оно и было. А может быть, и нет! Сидели друг напротив друга, как два сыча, и играли в гляделки. За прожитый кусок прошедшей жизни не раз так сиживали, но никогда столь далеки друг от друга не были. Даже тогда, когда долго не виделись, а только изредка перезванивались.

— Ты должен меня понять! — сказал Феликс.

— Если должен, то пойму! Скажи сразу, что еще я должен, огласи, так сказать, весь список…

Выложил на стол пачку сигарет. Он вытянул из нее без спроса одну и зачем-то понюхал. Какую только гадость мы с ним не курили, какую отраву не пили! Теперь сигареты были фирменными, пойло французским, не было только тех нас, кому жизнь была в удовольствие.

— Я ничего не мог тебе объяснить.

— По крайней мере, не стоило темнить и напускать туману.

— Не хотелось выводить тебя на Котова… — Фил наконец прикурил, стряхнул ребром ладони табачные крошки со стола. — И предчувствие мое в полной мере оправдалось! — умолк. Продолжил с горечью: — Не послушал меня, вот и загнал себя в угол! Нельзя в этой говенной жизни выручать всех подряд, не получается обогреть собственным теплом Вселенную…

Я не спешил с ним соглашаться.

— Ну, допустим, не всех и не подряд!

— Хорошо, — усмехнулся Фил кривенько, как если бы точно знал, кого я имею в виду, — из уважения к тебе допускаю! Скажи мне, скажи, как другу, кто тянул тебя за язык с этим гребаным телевизионным шоу?

— Ну, если ты и о нем слышал, — пожал я плечами, — то, наверное, догадываешься, что оно явилось результатом сделки!

Феликс подался к столу и впился в меня глазами.

— Слышал? Да знаешь ли ты, что заниматься им Кот поручил мне!

— Поручил? — переспросил я в свою очередь. — С каких это пор клиенты начинают тебе что-то поручать?

— Ну, может быть, я неправильно выразился, — откинулся он на спинку стула. — Очень попросил! Мы с тобой взрослые люди и знаем, что в жизни есть ситуации, не оставляющие человеку выбора. Думаешь, мне доставляет радость, что жребий фортуны строится вокруг тебя?

— Что строится? — перестал я его понимать. — Чей жребий?

— Фортуны! «Жребий фортуны» — так будет называться шоу…

— С чего это вдруг? — удивился я. — Моя идея, мне это безобразие и называть.

— Думаешь? — саркастически хмыкнул Феликс и скривился, как если бы я неудачно пошутил. — Нет, дружок, придется смириться, что теперь большинство решений будут приниматься за тебя! Насколько я знаю, это как-то связано с астрологией, да и звучит заманчиво…

Поманил рукой официанта. Быстро сработали, думал я, наблюдая, как Фил диктует ему заказ. Моим выбором не поинтересовался, прекрасно его знал. Ловушка захлопнулась! Я-то в тайне от себя надеялся, мол, всё еще не скоро будет, а вот оно, уже на носу. Некуда деваться, нет альтернативы. Мне по наивности казалось, что помогаю людям решать их проблемы, Котов разложил мои идеи по полочкам. Одни — не более чем средство манипулирования массами, другие — инструмент влияния на власть. Чьего влияния? С какими целями? Если Феликс в этом прямо и не участвовал, то, скорее всего, все знал…

Я вдруг почувствовал себя глубоко униженным, как если бы играл на сцене короля, а зрители принимали меня за скомороха. Стало сильно не по себе, захотелось встать и уйти. Только куда? Феликс прав, обстоятельства загнали меня за флажки, а выход у волка лишь один. Давно уже подали горячее, и Фил, когда не жевал, не закрывал рта, а я все сидел и тупо смотрел в тарелку. Дождавшись паузы, спросил:

— Скажи, Котов употреблял местоимение «мы», кого он имел в виду?

Феликс только что закончил расправляться с бараньим ребрышком и вытирал жирные пальцы салфеткой. Заметил благодушно:

— Давай, старик, без имен! Не задавай глупых вопросов, сам, что ли, не понимаешь…

Я отодвинулся от стола, было как-то не до еды.

— Нет, не понимаю! Снизойди, просвети убогого.

— А надо? — запил он мясо глотком красного вина.

Тон игривый, но в глазах настороженность. Я не отставал:

— Скажи, ты тоже часть пресловутых «мы» или для тебя эти ребята «они»?

Ответ угадывался, но мне хотелось услышать его от Феликса. Хотя бы для того, чтобы его подразнить. Если уж коррида, то и у быка должна быть возможность уколоть матадора.

— Отчасти, Дэн, а еще в некотором роде!.. — улыбнулся он примирительно и сделал официанту знак подавать кофе. — Ты, должно быть, удивишься, но, когда твоего покорного слугу вышибли пинком под зад из Министерства иностранных дел, работодатели на улице не встречали меня с цветами. Пожалуйста, не заставляй читать тебе лекцию о том, что люди делятся на умеющих плавать и остальных, кто из последних сил барахтается на поверхности. К последним я принадлежать не хочу… — сделал короткую паузу, продолжил: — И тебя, кстати, к ним не причисляю! По моим наблюдениям, большинство из наших с тобой сограждан не отдают себе отчета, в каком обществе они живет, а посему, в силу медузьей аморфности, нуждаются в хребте…

Замолчал на полуслове, подождал, пока сервировали кофе. Ждал и я, а когда официант отошел, спросил:

— Уверен? Насчет хребта…

Феликс с готовностью кивнул, но поторопился. Пародируя его, я продолжал:

— Ты, должно быть, удивишься, но хребет, о котором говоришь, нужен совсем другим ребятам, чье благосостояние растет под сладкоголосые песни власти.

Фил тяжело вздохнул.

— Все, Серега, завязывай с демагогией! Ни ты, ни я ничего не можем сделать, остается только применяться к предложенным обстоятельствам. «Жизнь такова, какова она есть, и больше — никакова!» — очень мудро сказано. Не стоит понапрасну рвать душу и юродствовать. Ты сам многократно рекомендовал тем, кто у руля, как эффективнее обводить вокруг пальца массы, и не можешь не понимать, что искусство работы с людьми в том, чтобы они этого не замечали. — Усмехнулся. — Это азы профессии, Дэн, на них опираются, выстраивая отношения с дворником дядей Васей и с президентом, с цехом по пошиву исподнего и с народом…

Я не смог себя сдержать:

— Твоей профессии, Фил, твоей!

Он будто этого и не слышал.

— В незнании счастье, Дэн, надо стремиться к тому, чтобы каждый человек считал себя свободным гражданином, живущим в свободной стране.

К кофе подали коньяк. Феликс взялся за свою рюмку, предложил:

— Давай на этом поставим точку! Я ведь не железный, мне тоже бывает больно, но жизнь продолжается. В комплиментах ты не нуждаешься, скажу от чистого сердца: идея шоу граничит с гениальностью. Не говоря уже о деньгах от рекламы, оно позволит взять пробу даже не состояния умов, душ! Нам предстоит понять, как далеко зашел процесс очерствения и можно ли вызвать в них отклик…

А ведь у него с Котовым один и тот же вокабуляр, думал я, слушая разглагольствования Феликса. Возможно, это не должно было удивлять, но удивило, и пренеприятно. Между тем он продолжал:

— Я всегда был против того, чтобы людей опускали ниже сточной канавы и глушили, как рыбу, динамитом пошлости, но изменить положение дел, как ты понимаешь, не в моей власти. Если посмотреть правде в глаза, надо признать, что мы имеем дело с наркоманами, подсевшими на иглу примитива и насилия. У них выработалась потребность в помоях, каждый день они нуждаются в новой дозе чернухи. Шоу поможет продиагностировать болезнь, результаты голосования будут проанализированы специалистами, тренды выявлены, симптомы описаны. Именно ради этого и стоит его проводить… — Закурил, придвинул к себе пепельницу. — Знаю, Дэн, тобой сейчас владеют разные чувства, но скоро это пройдет, и мы, как всегда, будем работать плечом к плечу.

Его мягкий, доброжелательный тон убаюкивал, я постарался в него попасть:

— Ты прав, Фил, ты, как всегда, прав, только фенечка в том, что плечи у нас разные! С моих в результате голосования может скатиться голова, а на твои невидимые погоны упасть очередная звездочка, если я правильно понимаю ситуацию. Ведь так все и будет, правда? Как опытный кукловод и жонглер словами ты ее заслуживаешь…

Было ли это на самом деле, или мне показалось, только Феликс отодвинулся от стола метров на десять и принялся меня из этого далека рассматривать. Не спеша, задумчиво. Потом расплатился по счету и извлек из внутреннего кармана пиджака сложенные в несколько раз листы бумаги. Протянул их мне со словами:

— Можешь не проверять, оригиналы! Имя из баз данных стерто.

Хватило взгляда, понять, что я держу в руках контракт Анны и расписку в том, что агентство не имеет к ней претензий. Подпись, печать, все на месте. Поднял на Феликса глаза.

Он сидел сосредоточенный и даже суровый, таким, пожалуй, я никогда его не видел. Слова ронял тяжело, словно камни:

— Слушай, Дэн, слушай меня внимательно! Знаю, тебе досталось не по-детски. Кот не тот человек, чтобы упустить добычу, которая сама идет в руки. У него свои убеждения, у меня свои. Постарайся понять, что при всем при том мы оба исходим из интересов страны. Какой народ — такие и песни, не нам их перепевать, другого народа у нас не будет. Мы не можем допустить неуправляемой ситуации, потому что за ней — пропасть, коллапс. И еще… — Он вдруг улыбнулся и сразу сделался похожим на того, прежнего Фила, кого я знал столько лет и любил. — Слышь, Серега, ближе тебя у меня друга нет!

Поднявшись, протянул мне руку. Я ее пожал. Вышел из-за стола, и мы обнялись.

Тот день, как и предшествующую ночь, я запомнил в красках и в деталях. Хотя памятью своей похвастаться не могу, она у меня избирательная. Собственная жизнь, как если бы за ненадобностью, выпадает из нее кусками. Бывает, Нюська рассказывает о том, как мы жили, а я слушаю ее и мне всё внове. Ей такая моя черта должна быть очень удобна: можно придумать любую небылицу, и я с готовностью ее схаваю, но не такой она человек. Зато, в качестве компенсации ущербности, а иначе беспамятство не назовешь, мне была дарована способность ярко помнить отдельные моменты, которые, казалось бы, ничем не примечательны. Улочка Твери, где я был всего однажды, или поворот головы виденной мною мельком на переходе метро женщины. Они отпечатались в памяти, словно фотографии, только кто нажимал кнопку камеры, остается загадкой. Стараясь объяснить себе феномен, я пришел к выводу, что стоял в эти мгновения на развилке судьбы и мог распорядиться ею по собственному усмотрению. А может, и распорядился, только проверить эту догадку нет никакой возможности, разве что в следующей жизни…

Прошла неделя, Аня так и не позвонила. Объяснения этому не искал, видел ее извиняющуюся улыбку и свое растерянное лицо в зеркале в прихожей. Помнил тот день едва ли не по минутам. И то, как настороженно на меня смотрел Феликс, тоже помнил. И по-собачьи преданные глаза официанта, когда Фил оставил ему хорошие чаевые. Все помнил, наверное, потому, что помнить больше было нечего, все словно про мое существование забыли. Да и спроси кто меня, сам бы затруднился ответить, как эту неделю жил. Должно быть, что-то читал, не понимая ни слова, смотрел, забыв включить, телевизор и старался не пить, по крайней мере много.

И такое непротивление бессмысленности жизни дало свой результат: туман в моей голове начал постепенно рассеиваться, и картинка случившегося попала в фокус. От нее веяло холодком безнадежности. Не страхом, а отсутствием иллюзий, что, возможно, много хуже. Так бывает, когда в жизни не остается места неопределенности и тебя, словно стая голодных волков, окружают голые факты. Именно поэтому и не стоит ходить к гадалкам. Куда бы ни шло, если бы они обирали людей лишь финансово, проходимки обкрадывают их еще и по судьбе. Из ветвистого дерева возможностей они выбирают один-единственный сценарий, и с этого момента, хочет того человек или нет, он начинает подверстывать под него свою жизнь. Существо, как и все мы, легко внушаемое, он перестает верить провидению и лишается остатков дарованной ему высшими силами свободы.

А еще, и это меня удивило, я ощутил, что изменения происходят во мне самом. Легко жить, когда все подряд в грош не ставишь — пусто, но легко, — и совсем другое дело, если начинаешь за что-то ценное для тебя цепляться. Я же в последнее время кое-что приобрел, чему, боясь разочарования, избегал давать определение. А Анька все не звонила и не звонила!..

Страдая дурью от незнания, чем бы заняться, я вбил в поисковик Интернета слова «Жребий фортуны» и ссылок нашлось целое море. Касались они в первую очередь астрологических примочек, включая трактат неизвестного мне аль-Бируни, но на первой же странице замелькало и название шоу, вытеснившее предсказателей на обочину. Оказалось, народ хочет знать, кто такой Сергей Денников, у которого даже нет своего сайта. Команда Котова время зря не теряла.

Среди мусора чатов попадались и солидные статьи, такие, как обзор парламентского корреспондента, посвященный прошедшим в Думе слушаниям. Засевшая на Охотном Ряду теплая компания обсуждала возможность проведения шоу, как если бы от ее мнения что-то зависело. Единственное дельное предложение сводилось к тому, что неплохо бы пропускать через такого типа голосование и претендентов на власть, но тогда стране пришлось бы жить без президента и правительства, потому как желающие рискнуть жизнью вряд ли бы нашлись.

Сайт «Жребия» я изучил более обстоятельно. Оформлен он был со вкусом, а то и с изыском. На главной странице рассказывалось о пользе таких экспериментов для общества и утверждалось, что шоу сплотит нацию и укрепит моральный дух народа. Моя фотография вместе с краткой и сильно приукрашенной биографией была помещена в специальный раздел и обведена, что настораживало, пусть тоненькой, но черной рамочкой. Я выглядел на ней серьезным и задумчивым, стоял на фоне пальмы в протокольном костюме и при галстуке. Скорее всего, Феликс вытащил фотку из картотеки клиентов, с которыми не только ему, но порой и мне приходилось выпивать, изображая из себя при этом мозговой трест. Тут же в непосредственной близости, а точнее, у меня в ногах размещалось приглашение к сотрудничеству рекламодателей, при этом скромно умалчивалось, во что им обойдется покрасоваться в моей компании на экране телевизора.

Все это сильно отдавало абсурдом, но мне удивительным образом понравилось. Особенно то, что объектив поймал меня утонченно интеллигентного, а главное, до того, как я успел набраться. Этим, как правило, посиделки с нужными людьми и заканчивались. Оставалось лишь жалеть, что Анька меня такого изысканного не увидит. В принципе, можно было ей позвонить, но делать этого я не стал. Как пели в замшелые времена: у советских собственная гордость. Подумал я и о Нюське, но больше по привычке. Впрочем, кто-кто, а она имела возможность лицезреть меня как до, так и после банкета, когда бездыханное тело заносили в квартиру. И о шоу, его с натягом можно было причислить к культурным мероприятием, ей обязательно доложат.

Я собрался было уходить со страницы, как взгляд уперся в строку электронного почтового адреса. Если верить тексту петитом, он принадлежал лично мне, но отличался от моего обычного, каким я каждый день пользовался. Только теперь мне стало ясно, что полученное в начале недели странное СМС-послание было паролем для входа в почту. А там!.. Мама моя родная, количество сообщений подходило к пятидесяти тысячам, и они продолжали поступать, напоминая пощелкиванием счетчик Гейгера! Хотя, возможно, это стучала кровь у меня в висках. Прочесть их все я конечно же не мог, но получить общее представление, о чем пишут, хотелось.

По прошествии трех часов, а временем я располагал, нарисовалась довольно забавная картина. Судя по всему, интересовалась мною в основном лучшая половина человечества. Если не считать тех, кто рассматривал меня представителем всех мужчин и соответственно козлом, дамы склонялись к убеждению, что на столь решительный шаг, как вручение судьбы в руки посторонних людей, беднягу толкает одиночество, и предлагали его скрасить. Большинство из альтруистических соображений, но попадались и такие, кто готов был это сделать лишь за деньги. Впрочем, цены в приложенных прайс-листах были весьма умеренные, причем пенсионерам, по предъявлении социальной карты, полагалась приличная скидка.

Женщины попроще проще и писали. Не вдаваясь в исследования моего внутреннего мира, добрые души собирались в массовом порядке создать со мной семью и родить ребенка. Мальчика назвать Жребием, девочку, коли так уж получится, Фортуной. Если бы я на их предложения согласился, любой из шейхов с их гаремами выглядел бы на моем фоне схимником и строгим приверженцем целибата. Несколько самых жалостливых готовы были меня даже усыновить, но сексуальных отношений, не боясь инцеста, тоже не исключали.

Кроме матримониальных посланий встречались и чисто деловые, исходившие по большей части от представителей фирм. В них сухим деловым языком обговаривались условия, на которых моим последним словом с петлей на шее будет название их бренда. Неизвестно почему, но почти все были убеждены, что меня ждет именно виселица. В качестве вознаграждения за услугу можно было выбирать между финансовым обеспечением семьи, памятником на родине и вечной молитвой за упокой души в течение десяти лет. Предлагалось также взойти на эшафот в одежде от набирающего силу кутюрье и галстуке, пока еще не пеньковом, с логотипом производителя отечественных автомобилей. Награды в таком случае сулили помельче, но зато авансом, то есть наличными и при жизни.

Но по-настоящему удивил лишь обратившийся ко мне поп-расстрига. Он предлагал написать вдвоем книгу поучений, которая после моей мученической кончины станет новой Библией, при этом брал на себя, моего единственного ученика, составление и издание чего-то среднего между Евангелием и житием святых, то есть святого. По его расчетам, это должно было дать толчок созданию новой конфессии, моими же мощами он распорядится с умом и в соответствии с пожеланиями усопшего. Потенциальный апостол уверял, что именно так были основаны все мировые религии, а учитывая возрастающее в стране количество юродивых, в успехе можно было не сомневаться. И скорее всего, был прав. Радовало и то, что от человеческих жертвоприношений и ритуальных оргий расстрига обещал по возможности воздерживаться, хотя тут же замечал, что это отрицательно скажется на росте паствы.

Что тут скажешь, предложение льстило самолюбию, но с этой стороны я на себя как-то никогда не смотрел и отвечать бывшему попу не стал. Как и всем остальным, без разбора пола, социального положения и сексуальной ориентации. А попадались и такие. Единственное, что оставалось неясным, так это исход голосования. Результаты опросов общественного мнения были мутны и нестабильны и если о чем-то и свидетельствовали, то лишь о том, что шоу будет смотреть вся страна. Социологи предсказывали волну самоубийств, представители бизнес-сообщества, зная ситуацию в экономике, были уверены, что меня вздернут, и это правильно, маркетологи говорили о повышении спроса на предметы первой необходимости, но определенности это не прибавляло. Ограниченный оптимизм внушали лишь норовившие выскочить за меня замуж дамочки, да и те, скорее всего, набивались ко мне во вдовы.

Заодно проверил и свой старый почтовый ящик и обнаружил непрочитанным всего одно письмо от неизвестного мне Майского. Представившись главным режиссером шоу «Жребий фортуны», он ставил меня в известность, что первые репетиции начнутся в самое ближайшее время, а точнее он сообщит по телефону.

Зачем самоубийце репетиции и как они будут проходить, я не очень себе представлял, но и вступать с телевизионным деятелем в переписку не собирался. На дворе уже стояла глубокая ночь, но, несмотря на свинцовую усталость, я был уверен, что заснуть вряд ли удастся. Так часто случалось, когда я слишком много работал и внутреннее напряжение зашкаливало. Глушить себя водкой не хотелось, и, переместившись в кресло, я принялся смотреть в открытое окно. Там поначалу ничего не происходило. Пожары после ливня пошли на убыль, и в воздухе уже не чувствовалось гари. Разве что немного, да и то, скорее, работала обонятельная память. Осень подступила вплотную, по ящику говорили о надвигавшихся на Москву затяжных дождях, а пока ночи стояли ясные, и было щемяще жаль безвозвратно уходящего лета.

Что имеем, не храним, думал я отстраненно, потерявши, плачем. Мерно тикали на полке часы, высыпавшие на небо звезды начали мерцать, и в голове предвестницей забытья появилась приятная легкость. Перед глазами, сменяя друг друга, пошли смутные образы, выступили из полутьмы освещенные солнцем белые колонны портика…

 

12

Колонны портика храма сияли белым мрамором, над ним раскинулось ярко-синее безоблачное небо. Черты лица Синтии исказило выражение ужаса. Я обернулся. За моей спиной безумного вида малый тащил из-за пояса тесак, не уступавший размерами короткому мечу гладиаторов. Время остановилось. Я видел, как сантиметр за сантиметром показывается из ножен клинок. Блеск его завораживал. Стоял и смотрел, как убийца поднимает над головой кинжал. Черты его обожженного солнцем лица дышали ненавистью, на губах выступила пена.

В следующее мгновение все изменилось. Словно дикий зверь в момент смертельной опасности я превратился в сжатую до предела пружину, почувствовал каждую мышцу напрягшегося тела. А еще злую радость от предстоящей схватки, она меня переполняла. Последовавшие за этим события могли бы впечатлить любого из инструкторов рукопашного боя. Издав дикий крик, я оттолкнул от себя женщину, поднырнул одним движением под нападавшего и перехватил его занесенную руку. Вертанул наружу державшую оружие кисть. Широкий мясницкий нож со звоном ударился о землю. Попятился. Лицо безумца с белым шрамом через щеку оказалось очень близко. Его губы прыгали, глаза вылезали из орбит. Навалившись на меня всем телом, он обеими руками вцепился в мою тунику…

Ошибся!.. Искусство самообороны я постигал в институтские времена, когда записался по дурости в студенческий оперотряд. Состоял в нем в течение недели, на большее меня не хватило. Учил нас милицейский прапорщик, учил по-простому, показывая приемы на нас самих. Квадратный — что поставить, что положить — расшвыривал учеников, как котят, но кое-что, как оказалось, из его занятий я все-таки вынес. Если противник прет на тебя, как на собственный буфет, объяснял прапор более доходчивыми словами, проводишь прием «мельница». Ногу между его ног, рвешь гада на себя и одновременно падаешь на спину.

Именно это я в точности и проделал, и мой противник, светлая, должно быть, ему память, просвистел надо мной в полете, как выпущенный из пращи камень. С приземлением парню тоже не повезло, врубился головой в постамент статуи Юпитера. И это было бы еще терпимо, если бы мстительный супруг Юноны не рухнул на него всей своей каменной тяжестью.

Готовый продолжить схватку, я уже стоял на ногах, но поверженный противник не подавал признаков жизни. Зато пришедшая в себя Синтия была живее всех живых. Вцепившись мертвой хваткой в руку, она с неженской силой потянула меня в кусты, но вовсе не для того, о чем могла подумать начавшая собираться толпа. Стоило зеленой стене скрыть нас от глаз зевак, как со скоростью иноходца мы припустились к выходу из парка. Увидев свою госпожу участвующей в забеге, восьмерка рабов понеслась по улицам Рима так, что я едва мог за ними поспевать. Судя по тому, как разбегались встречные, они принимали нас за машину со спецсигналом или за стрит-рейсеров.

Не прошло и четверти часа, как, оказавшись у подножья холма, мы с Синти начали подниматься к сияющему белизной храму Весты. Сказать, что я тяжело дышал, значит ничего не сказать. Моя же спутница всходила по мрамору лестницы как истинная королева. Вступив под своды святилища, приблизилась с покорным видом к жертвеннику и замерла, беззвучно шевеля губами. Вокруг, поддерживая вечный огонь, сновали женщины в белом, но она вряд ли их замечала. Если во время марафона по Вечному городу я считал, что мы убегаем от ответственности, то теперь понимал: Синти спешила с мольбой к заступнице. Не посмев последовать за ней, я остался стоять у распахнутых в небо дверей храма. Произносимых ею слов слышать не мог, но мне казалось, что молитва каким-то образом касалась и меня.

Был уверен, что никогда не узнаю, о чем она просила покровительницу, однако стоило нам начать спускаться с холма, как Синти сама об этом сказала:

— Просила Весту тебе помочь! Заметил, наверное, как смотрят на тебя люди, а кое-кто и здоровается…

Наблюдений по части приветствий у меня не было, но что прохожие поглядывают с любопытством, отмечал. Природу его объяснял себе тем, что выгляжу не как все, хотя разномастная тусовка Вечного города была сравнима с лондонской толпой в час пик.

— А знаешь почему? — не то улыбнулась, не то прищурилась Синтия. — Ты похож на близкого друга императора… — и со значением добавила: — Покойного! — Продолжила, на этот раз уже точно с усмешечкой: — Факт его смерти могут подтвердить сотни свидетелей.

Обмахиваясь веером, заглянула мне в лицо. Красива была, негодяйка, немерено, и так же беспардонна. За ходом ее мысли, если таковая имелась, я проследить не мог и не пытался. Постарался звучать беззаботно:

— И что с того? Зачем ты мне это говоришь?

— Так, — усмехнулась она, — чтобы знал! — И с каким-то даже восторгом в голосе заметила: — А здорово ты того парня с ножичком отделал! Воевал?

Я мог бы сказать, что участвовал в штурме Трои с Агамемноном и руководил фронтовой разведкой Александра Македонского, но лишь скромно потупился. Оставив носильщиков ждать, Синтия вступила под тень деревьев начинавшегося тут же сада. Пройдя в его глубину, остановилась, обернулась. Ждала, что поведаю ей о своих подвигах, но с ответом я не спешил. Не было желания признаваться, что по жизни я гражданская штафирка и из оружия лучше всего владею ложкой. Хорошее о тебе мнение всегда неприятно развеивать. Если не считать Василича, у меня и в знакомых военных не водилось, да и тот был соседом по подъезду. Боевой офицер, он вернулся из Афгана без ноги, случалось, я помогал ему по мелочи. Однажды посидели вместе за бутылочкой и, расчувствовавшись, майор подарил мне настоящий бронежилет. Я, как мог, отнекивался, но он и слушать не хотел. Выбросить дорогой ему артефакт рука не поднималась, и он висел теперь где-то в чулане под одной из старых курток.

— Да, было дело!.. — протянул я как бы нехотя, но и не без загадочности в голосе. — Есть одна горная страна на Востоке… — И, понимая, что в детали вдаваться не стоит, этим ограничился. — Как думаешь, почему этот придурок мамин полез на меня с тесаком?

Синтия пожала беломраморными плечами богини.

— Кто его знает! Может, сезонное обострение, а то и личные счеты с окружением императора. Терроризм нынче на подъеме, жизнь человеческая ломаного сестерция не стоит… — Бросила на меня томный взгляд с поволокой, сопроводив его взмахом длинных ресниц. — Есть у меня одно предположение, только это строго между нами…

Пошла танцующей походочкой по саду, предоставив мне возможность пристроиться рядом. Шум оживленной улицы стих, гомон птиц в кронах деревьев стал слышнее.

— В благословенные времена республики, — начала она тихим голосом, уверенная, что я ловлю каждое ее слово, — лет семьсот назад, Сенат Рима был единственным источником легитимной власти. Корнями он восходит к совету старейшин и оттуда черпает свою силу и уважение народа. В него входили лучшие люди государства, самые честные, доказавшие своей жизнью право распоряжаться судьбой страны. Его постановления имели силу закона, он объявлял войну и заключал мирные соглашения… — вздохнула, — но те легендарные дни миновали. Теперь вся власть находится в руках императора, а Сенат — лишь декорация, штампует решения монарха и развлекается фракционной борьбой. В народе бытует пословица: врет, как сенатор, но и у этих ребят есть ностальгия и понимание собственной ущербности…

Синтия замолчала и повернула голову в сторону, откуда раздался шорох. Готовый отразить нападение, я напрягся. От выброса адреналина стучало в висках и сердце ухало в груди паровым молотом. Но все было тихо и, немного выждав, она продолжала:

— Только полный кретин, каких вокруг пруд пруди, может не заметить близость распада империи, не почувствовать гнилостный аромат разложения общества. Картину деградации дополняют инфантильный менталитет плебса и погрязшая в коррупции корыстная власть…

Пейзаж был знаком до боли, до мозолей на чувствах горечи и стыда.

— Ладно, Синти, хватит рвать душу! У нас такие разговоры ведут на кухне под стаканчик чего-нибудь покрепче той бурды, которой ты меня поила…

Сказал и наткнулся на ее взгляд. Умолк на полуслове, так много было в нем едва сдерживаемого бешенства. В следующий момент можно было ждать ногти на лице, но Синтия вдруг улыбнулась. Улыбка ее могла легко принадлежать главе средневековых испанских инквизиторов. Процедила сквозь белоснежные зубки:

— Стоит помолчать, когда говорю я!

Но тут, пожалуй, несколько переборщила! Я, конечно, понимаю, глухие времена, давит рабовладельческий строй, однако надо знать меру. Человек по жизни уравновешенный, потерял над собой контроль. Схватив за плечи женщину, хорошенько ее встряхнул и снова поставил на ноги. Подался вперед и навис над бедолажкой коршуном.

— Что же ты не добавишь: раб! Фильтруй базар, кошелка, видела, что я сделал с тем сумасшедшим?

Синтия сжалась, словно в ожидании хорошей трепки, только я в жизни не ударил женщину даже цветами. Хотя, возможно, стоило бы попробовать! И не одну и не раз, и не обязательно веником из орхидей. Закурить было самое время, но в тунике не делают карманов, а до появления в Европе табака оставалось двенадцать столетий.

Синтия между тем пришла в себя и, как все представительницы своего пола, сменила кнут на пряник. Залебезила:

— Ты, Сереженька, меня неправильно понял, я же пошутила! Проверяла тебя на вшивость, но ты не такой!

— Какой есть! — буркнул я, подозревая, что теми же словами на моем месте воспользовался бы любой мужик. — Тебе все шуточки, а нам без стакана водки говорить о родине нет возможности! Ну, что еще хотела сказать?

Женщина сразу приосанилась, но посматривала на меня с опаской.

— Не знаю, как теперь и начать-то! Понимаешь, сенаторы не такие дураки, возможно, у Теренция есть какой-то план, в котором тебе отведена роль…

Я слушал ее внимательно, но до ясности в голове было еще далеко.

— Ты уже об этом говорила, дальше-то что?

— А то, — передразнила, наглея на глазах, Синтия, — что, подослав к тебе отставного легионера, Теренций хотел тебя проверить! Ему нужен решительный человек, который в критический момент не дрогнет.

Я взял ее за руку, нежно, доверительно. Заглянул в глаза.

— И, зная об этом, ты подставила меня под нож?

Она не смутилась, только уголки губ дрогнули в слабой попытке улыбнуться.

— Знать не знала, но догадывалась… — Усмехнулась язвительно. — Как хочешь, Дэн, только ты не очень умный человек! За нами наверняка следили, а взглядом я тебя предупредила. Для этого и напросилась тебя сопровождать, без меня все могло закончиться по-другому.

— И тогда вам с Теренцием пришлось бы искать другого христианина?

— Не мне, Сережа, ему! — поднявшись на цыпочки, она обвила мою шею руками и прошептала: — Горькой будет шутка богов, если я в тебя влюблюсь…

Человек слаб, судьба играет им, словно игрушкой. И не только судьба. Я обнял Синтию, прижал к себе, и мир перед глазами качнулся. Прижался губами к уху:

— Это будет трагедией, достойной пера Софокла…

На виллу Теренция мы вернулись ближе к ночи, когда клонившееся к закату солнце окрасило ее стены нежно розовым. Вечный город готовился ко сну, чтобы подняться с рассветом. Прогулки по его ночным улицам романтическими назвать было трудно, утром на их мощенных булыжником мостовых находили трупы, и не только бродяг. Встретивший нас у порога раб проводил меня в отведенную комнату, где уже стояли таз и кувшин с водой. После умывания, и все так же молча, предложил следовать за ним в одно из дальних помещений, которое, как я понял, можно было считать личными покоями хозяина. В центре маленького зала был накрыт стол и стояло три табурета. Есть хотелось страшно, но отщипнуть от сухой лепешки или кинуть в рот финик я постеснялся.

Так и слонялся в одиночестве из угла в угол, рассматривая на стенах фрески, пока в дверях не появились Синтия и сенатор. Женщина выглядела скованно, в то время как на отяжелевшем лице Теренция при желании можно было прочесть нечто похожее на дружелюбие. Если такое в принципе возможно. Сев за стол, он пригласил нас к нему присоединиться и хлопнул в ладоши. Все тот же согбенный раб внес в зал кувшин с вином, которым мы и запивали трапезу. Ели чинно, в молчании, изредка обмениваясь с Синтией быстрым взглядом. Сенатор вкушал еду, глядя себе в тарелку. Наконец грудой мяса и жира выпрямился и уперся в меня глазами. Произнес веско, как человек, привыкший, что словам его внемлют со вниманием:

— Синтия мне рассказала! Возможно…

— Дэн! — привычно подсказала женщина, попадая в ритм его речи.

— Возможно, Дэн, я должен был бы перед тобой извиниться, но, когда ты меня выслушаешь, поймешь, почему я этого не делаю. Ты человек неглупый и, как оказалось, решительный, так не будем ходить вокруг да около. Пространные речи хороши, когда надо заболтать до неузнаваемости правду, мне же нужна ясность. Мир, в котором мы живем, превосходит жестокостью схватки бойцовых псов. Людям, исповедующим благородные принципы, надо держаться друг друга. Власть императора, да пошлют ему боги здоровье и процветание, каменной плитой лежит на плечах народа, а находятся еще и краснобаи, отбивающие на ней чечетку. В сравнении с их аппетитами пир хищников представляется трапезой времен великого христианского поста. Идеалы, о которых говорит Бог твоих единоверцев, попраны и забыты, а все потому, что власть сконцентрирована в руках группки негодяев, заботящихся лишь о собственной наживе… — Теренций промочил горло глотком вина. — Я говорю тебе об этом, потому что, надеюсь, мы разделяем базовые человеческие ценности. Ты мне сразу приглянулся: открытое лицо, честные глаза, а теперь я знаю, что на тебя можно в трудном деле положиться. А от дела этого, говорю без ложного пафоса, зависит будущее Рима, а может быть, и всей европейской цивилизации…

В зал вошел раб с новым, расписанным красками кувшином. Сенатор замолчал и хранил молчание всё то время, пока слуга разливал по кубкам вино. Поднес свой к губам.

— Фалернское! — Посмотрел с прищуром вслед слуге. — Так вот…

— Дэн! — вставила Синтия, не дожидаясь приглашающей паузы.

— Как ты знаешь, — не обратил на ее подсказку внимания Теренций, — рыба тухнет с головы! Император Домицил, да пошлют ему боги здоровье и процветание, в сестерций не ставит мнение лучших умов государства, откровенно пренебрегает Сенатом. Сволочь, между нами говоря, отъявленная, каких поискать. Народ под ним кровью харкает, нет его страданиям ни конца, ни края. Видя страшную несправедливость общества, не потерявшие совесть люди пришли к мнению, что единственная возможность вернуть страну на путь демократических преобразований — убрать Домицила, да пошлют ему боги здоровье и процветание! Идеал республики, каковой был Рим во времена своего становления, живет в сердцах лучших его граждан…

Теренций нахмурился и совсем другим, деловым, тоном осведомился:

— Понимаешь, о чем веду речь?

Под его пристальным взглядом я почувствовал себя неуютно.

— Завтра, — продолжал сенатор, — выпадает редкий случай, когда Домицил, да пошлют ему боги здоровье и процветание, обратится с ежегодным посланием к стране…

— Но меня к нему и на версту не подпустят! — пожал я плечами. — Меня, чужака…

Теренций согласно кивнул:

— Верно говоришь, после той неприятности, что случилась с Цезарем, императоры в Сенат без охраны ни ногой! К слову сказать, Юлий тоже пострадал за амбиции стать единоличным хозяином страны и основать правящую династию. Но тут есть один нюанс… — Бросив взгляд на Синтию, сенатор неожиданно улыбнулся. — Ты, Дэн, как две капли воды похож на его усопшего знакомого! Любопытство заставит императора приблизиться, он хорошо знал покойничка…

Не большой любитель рыбалки, я тем не менее слышал о ловле на живца. Отведенная мне роль особого энтузиазма не вызывала: не успеешь хвостом вильнуть, как тебя проглотят, а в моем случае проткнут железом. А если после этого выживешь, не раз об этом пожалеешь.

— У меня есть выбор?

Сенатор покачал головой.

— Но мне хотелось бы, чтобы ты отчетливо понимал, ради чего рискуешь жизнью, — простер по-отечески руку, но я сидел слишком далеко, чтобы меня обнять. — Не так часто выпадает человеку шанс сделать что-то для народа! Только представь, пройдет тысяча лет, пройдет две, а люди с благодарностью будут вспоминать, что ты избавил мир от кровопийцы Домицила, да пошлют ему боги здоровье и процветание. Мы все уйдем в небытие, а ты останешься жить в веках, твоим именем назовут города, улицы, пароходы…

Последние, возможно, я добавил от себя, голова шла кругом. Есть те, кто в историю входят, я вечно в нее влипаю. Перевел взгляд на Синтию. Она прятала глаза, притворялась, будто рассматривает свои холеные, унизанные кольцами пальцы. Не то чтобы я Теренцию не поверил — не верят, когда тебе обещают жизнь, он же посылал меня на смерть. Сложившийся образ сенатора плохо вязался с выспренним тоном его речи. Впрочем, моя реакция могла быть вызвана свойственной нормальным людям аллергией на политиков. Понимая сказанное им умом, я чувствовал, что сердцем не могу проникнуться благородством цели. Хотя, если честно, моего согласия никто и не спрашивал.

Сидевший памятником себе, Теренций порылся в складках тоги и положил перед собой нож. Подтолкнул его по столешнице ко мне. Действуя как сомнамбула, я вытащил клинок из ножен и внимательно его осмотрел. Обоюдоострый, с желобком посредине лезвия, он был красив. Если оружие убийства может быть красивым.

Сенатор внимательно за мной наблюдал.

— Всего один удар, Дэн, на второй не будет времени! Вход в Сенат с оружием запрещен, Юлия Цезаря закололи заточенными палочками для письма. Я передам тебе кинжал в колоннаде, перед тем как представить императору…

Еще вопрос, хватит ли времени на первый! — мелькнуло у меня в голове, но отстраненно, как если бы убивать предстояло кому-то другому. Вложил нож в ножны и протянул Теренцию. Прежде чем спрятать, тот взвесил его на ладони. Поднялся с жалобно скрипнувшего табурета и облаченной в тогу тушей двинулся к двери.

Обернулся, сложил губы в подобие улыбки:

— Думаю, желать вам двоим спокойной ночи было бы лицемерием!

 

13

На чемпионате мира по метанию бисера перед свиньями я был бы в призах, но в беге перед паровозом Майский мог бы дать мне фору. Суетной малый, стоило писать вечером письмо, если утром собрался звонить? Да еще в то время, когда все нормальные люди нежатся в постели и досматривают сны, пуская сладкие слюни!

Говорил так, будто мы знакомы целую вечность и еще две недели. В течение первой минуты пять раз упомянул скороговоркой какого-то Адриановича, и только на шестой я догадался, что он имеет в виду Фила. Феликс Адрианович рекомендовал… Феликс Адрианович придерживается мнения… Феликс Адрианович обратил особое внимание… Тьфу! Содержательная часть его сбивчивой речи свелась к тому, что он ждет меня в своем офисе в семь вечера. А еще я узнал, что зовут режиссера Леопольдом Арнольдовичем. Человек, как оказалось, не лишенный чувства юмора, он так прямо и сказал: мультфильм про кота и мышей видели? Значит, имя мое не забудете! Фамилию запомнить еще проще: коты по весне орут какие?.. Мартовские, а я — Майский!

Но сон, паразит, сдернул с меня, как со спящего одеяло. Если, конечно, это был сон. Положив трубку, я все еще видел глаза женщины. Взгляд ее тревожил и манил, а сердце сладко щемило от предчувствия возможного счастья. Что же за напасть такая, думал я, цепляясь за край волшебной ткани, но она расползалась под пальцами словно ветошь. Стоит нам с Синти остаться одним, как появляется бывший пионер, а теперь вот этот то ли мартовский, то ли майский! Взрослые мужики, неужели надо что-то объяснять. Сумел в конце концов снова задремать, но увидел лишь навеянных словами Леопольда котов. Держа хвост пистолетом, они ходили вокруг меня кругами, оценивали, подхожу ли для их стаи, но появившаяся невесть откуда женщина в отделанной золотом тунике их разогнала. Обернулась… Аня!

Проснулся разбитый и печальный, как будто потерял что-то важное без надежды найти. Таким же пустым и бездарным оказался и тянувшийся, как удав по негашеной извести, день. Бродил по квартире потерянный, забил от нечего делать продуктами холодильник и даже хотел немного прибраться, но вовремя передумал. В таком расхристанном состоянии в продюсерский центр и заявился.

Скучавшая на ресепшене секретарша проводила меня до порога комнаты и, как если бы впускала в клетку с тигром, распахнула одним движением дверь. Сама не вошла. Подозреваю, что если бы обернулся, то увидел, как она крестит мою спину. Впрочем, это были, как всегда, мои фантазии, в то время как реальность приняла образ склонившегося над заваленным бумагами столом мужчины. Он был высок, худ и носат. Ярко-фиолетовая блуза на костистых плечах висела, словно на вешалке, в то время как джинсы Майский — а кто же еще? — носил заправленными в ковбойские, на высоком каблуке, сапоги. Судя по судорожным движениям и недовольному выражению лица, режиссер был на грани истерики. Так, должно быть, пересчитывая золотые дублоны, чах над златом скупой рыцарь.

— Доннер веттер, — бормотал он, погружая руки в бумажные завалы, — кого там еще принесло! Всех к чертовой матери повыгоняю! Развели бардак, никогда ничего не найдешь… — и, не поворачиваясь и не глядя на меня, прорычал: — Если по делу, то входите! Я не кусаюсь, по крайней мере пока…

Поскольку дверь за моей спиной стремительно захлопнулась, его слова не показались мне лишними. Режиссер между тем выхватил с победным видом из груды макулатуры документ и поднес, подслеповато щурясь, к свету. Хвостик его порядком уже поредевших и пегих от седины волос был схвачен на затылке аптекарской резинкой.

— Вот дьявол, не то!

Бросив в сердцах бумагу, Майский повернулся в мою сторону. Длинную жилистую шею обвивала тряпка цвета детской неожиданности, плохо, мягко говоря, гармонировавшая с синей рубашкой и веселенькой расцветочкой блузы. Приблизился, ступая по-петушиному, и, взяв меня под локоток, повел к столу.

— Как считаете, Феликс Адрианович одобрит, если я включу в программу шоу стриптиз трансвеститов? Думаете, нет? — подобрал обиженно губы. — Чем в таком случае еще я могу привлечь переевшую телевизионного говна публику! Все, какие есть, извращения давно уже на голубом экране, прямо хоть сам лезь на шест…

Зрелище исполняющего стриптиз Майского было точно не для слабонервных, стадионы он бы не собрал. Говорить ему об этом я не стал, удивительным образом Леопольд был мне симпатичен. Впрочем, если бы даже захотел, шанса открыть рот он мне не дал. Подергав себя за мочку уха, склонил набок голову.

— Нам с вами вместе работать, так чтобы понимать! — Заглянул в глаза. — Скажите, что вас подвигло на такую… эээ… хотел сказать, дурость, но выражусь иначе: экстравагантность? Жить не хочется? Или не на что и не с кем? Или на миру и смерть красна?.. — И, как будто поистратив клокотавшую в нем энергию, спокойным тоном поинтересовался: — Курите? Тогда курите! Я лично табак не употребляю. Берегу здоровье. С этой работой его и так мало осталось, а тут еще папиросы! Картежники говорят: перебор! Вы, кстати, не играете? В блэк-джек или в преферанс? А я, бывает, не прочь снять стресс, только казино позакрывали. А с другой стороны, правильно сделали: зачем они нам, когда жизнь — рулетка. Причем русская!

Бросил ненавидящий и в то же время затравленный взгляд на гору бумаг. Чтобы мои слова звучали с иронией, пришлось сделать над собой усилие:

— Вы, я вижу, не сомневаетесь в летальном исходе шоу?

Стареющий плейбой поднял кустистые брови.

— А вы?.. Народец у нас взбалмошный, никто не знает, когда шлея попадет ему под хвост! Каждому второму не мешало бы отдохнуть в Кащенко… — Взял меня за пуговицу рубашки с таким видом, будто собирался ее оторвать. — Я вам вот что скажу: если спросят, не выбирайте виселицу, уж больно она не эстетична! Больно?.. — Удивился уместности слова. — Именно! — Покрутил, будто примерял петлю, морщинистой шеей. — Должно быть чертовски неприятно! По мне, так лучше гильотина: тррр-ах, и финита ля комедия! Но Феликс Адрианович к окончательному решению еще не пришли…

Упоминание Фила во множественном числе не показалось мне ни странностью, ни издевкой, а выражением глубокого уважения. Должно быть, в глазах Майского он стоял где-то на одной ступени с ангельским чином Властей, а если ниже, то не намного. А может, и правда, стоял, мне-то откуда знать. В шоу-бизнесе люди зависимы, а не только завистливы, из них мало кто дышит не за деньги, а Феликс платил, и, скорее всего, щедро.

Режиссер тем временем отпустил мою пуговицу и принялся мерить шагами большую комнату. Подавшись корпусом вперед, выставляя попеременно ноги, чтобы не упасть. Ходил руки за спину, смотрел в пол. По-видимому, этого требовал мыслительный процесс. Пробегая мимо меня, как мимо семафора, пожимал плечами.

— Откуда мне знать, повесят вас или четвертуют? Заплатят, сбацаем реквием, а можем оду Бетховена «К радости» с вариациями из марша Мендельсона…

Остановился напротив, повернулся на каблуках.

— Ладно, так уж и быть, давайте вашу сигарету! — прикурил, хватая по привычке дым ртом. Страдая худым лицом, заметил: — Ну и гадость же вы курите! Не нравится мне, не по душе вся эта камарилья. Послушайте… — И хотя я продолжал молчать, подергал за рукав. — Нет, вы меня послушайте! Я старше вас, вы просто обязаны меня слушать!.. Зачем вы так с собой? Может, не стоит, а? Черт с ними, с бабками, аванс верну, мне не привыкать. В конце концов, есть другие предложения. Парад геев в Пасадене… Нет, я исключение, не педераст! А можно устроить чес по Канаде. Там, вдали от родины, наши скучают без ее потрясений. Видели когда-нибудь Ниагару?.. Зрелище! Особенно ночью, когда все в огнях… — В глазах его, подпертых снизу мешками, появилось жалостное выражение. — Мой вам совет: забейте на все, положите с прикладом! В жизни всякое бывает, зачем же, чуть что, сразу в крайности… — Загорелся видимым образом новой мыслью. — Хотите, возьму вас на первое время в помощники? Наука нехитрая, главное — побольше апломба и не забывать морду кирпичом!

Я положил руку на его фиолетовое плечо, я был ему благодарен.

— Спасибо, Арнольдыч! Правильный вы мужик, только ничего из этого не получится. Долго объяснять, это сделка…

Его костистое, носатое лицо перекосилось и стало скорбным.

— Черт бы всех вас побрал с вашими сделками! Куда ни глянешь, везде одно и то же, а того не понимаете, что сделка эта с собственной совестью! Живете, будто вам не умирать. Побойтесь Бога, ребята, чем торгуете? — Поднял ногу, потушить о каблук сигарету, но заметил пепельницу. Вдавил в ее дно окурок. — Ну и хер с вами! Что я, святее Папы Римского, что ли?..

Обойдя меня, будто я верстовой столб, стороной, Майский подобрал со стола первую попавшуюся бумажку и принялся ее внимательно изучать. Не дочитав, повернулся:

— Феликс Адрианович сказал, идея шоу принадлежит вам. Что ж, поздравляю! Я давно в этом бизнесе, но ничего сильнее не встречал. Придумать что-то свеженькое трудно, а то и невозможно. Насилие, похоть, слюни про любовь, а больше ничего и нет. Набор сюжетов и сценических решений очень ограничен. Видя, до какого примитива довел себя человек, высшие силы решили, что и этой малости достаточно. В нашем случае фишка не в том, что игра со смертью идет вживую, а в ответственности, которая в случае печального исхода ляжет на плечи каждого. Людям придется жить с чувством вины, хотя мало кто это понимает…

Я слушал Леопольда и думал, что во снах мне давно уже живется интереснее, чем наяву, а тут еще и Анька не звонит. Майский все говорил и говорил, излагая в подробностях свое видение шоу, не желая его обидеть, я кивал головой, наверное, часто невпопад.

— Знаете, мой друг, — тронул он меня за руку, — пожалуй, сегодня вы мне больше не нужны. По сценарию вы выходите на сцену трижды, включая… — покашлял смущенно в кулак, — ну, вы понимаете! Первый раз вас представят публике, потом, после дефиле в бикини, вопросы ведущих…

— Дефиле тоже я?

— Ну зачем же, — улыбнулся Майский, — тут и без вас найдется кому потрясти сиськами и задницей! Только свистни, желающих хоть отбавляй. Девицы бьют копытами, только бы засветиться по ящику. Но опыт мне подсказывает, что порядок номеров в последний момент придется изменить, уж очень большие деньги замешаны! Не мне вам говорить, что цена рекламы прямо зависит от охвата аудитории, а по данным Феликса Адриановича, шоу без преувеличения будет смотреть вся страна.

Не то чтобы я так уж беспокоился, однако спросил:

— А что за вопросы? Мне придется на них отвечать?

— Это чепуха, — беззаботно махнул рукой Майский, — процедура отработана. Публика дура, все схавает. Лет пятнадцать назад для встречи с президентом по стране возили одних и тех же бабушек, думаете, кто-то заметил? Никакого экспромта, интересоваться вашей жизнью и взглядами будет учительница из Саратова и заслуженный пенсионер из Витебска…

— Так это вроде бы Белоруссия… — неуверенно заметил я, но Майский отмел мое замечание как несущественное. И не без раздражения:

— Что у нас, городов, что ли, мало, подберем! Редакторская группа проследит, чтобы были представлены интересы всех возрастных групп и слоев населения, не хуже, чем на пресс-конференции президента… Да, кстати, меня поставили в известность, что идут переговоры с рядом ведущих иностранных компаний, желающих транслировать шоу лайв! Вы станете мировой знаменитостью, десятки миллионов телезрителей будут с замиранием сердца ждать, когда вас… — махнул рукой. — Ладно, не обижайтесь, шучу, может, еще и обойдется! Ну а в самом зале посадим человек триста, больше не надо, и так сожрут кусок бюджета.

— Вы что, им платите?

— А как же! — удивился Леопольд Арнольдович такой моей наивности. — Пять сотен в зубы и аплодисменты по команде. И вот еще что! — собрался было вернуться к откручиванию пуговицы, но сдержался. — Имейте в виду, последним словом ни в коем случае не пожертвую! — поскольку я не выразил по этому поводу особого удовлетворения, уставился на меня с интересом. — Неужели это вам без надобности? Серийным убийцам и тем дается шанс обратиться к суду, а наше с вами шоу от судебного процесса ничем не отличается. Количество присяжных будет исчисляться миллионами, вот и вся разница, а еще то, что никакого преступления вы не совершали. Хотя кого это смущает с нашей-то судебной системой?

То ли набегался за день — за время разговора мы с ним так и не присели, — то ли устал от суеты, плюхнулся мешком на стул и закрыл глаза. Сидел, повесив голову, забыв о моем существовании. Плохо понимая, что теперь делать, я собрался оставить его одного, как вдруг Майский поднялся на ноги.

Не извинился, но пояснить нужным счел:

— Когда вокруг безумствуют, надо уметь отключаться. Меня один шпион научил. Наш, который разведчик. Лучше было бы десять минут поспать, но на такую роскошь рассчитывать не приходится. Вы, голубчик, вот что, вы пока посидите. — Полез во внутренний карман блузы и достал сложенные в несколько раз листы, протянул их мне. — Это ваша тронная речь, она же последнее слово, о котором я говорил. С рекламодателями будут торговаться до последней минуты, так что названия брендов и фирм заменены до поры до времени на «тра-та-та». Познакомьтесь, у меня дел — лопатой не разгрести! А вернусь, тогда и обсудим…

И направился быстрым шагом к двери. Двигался с такой злой энергией, как если бы намеревался вынести ее вместе с рамой, но на этот раз обошлось. Я смотрел ему вслед не без облегчения. Приличный, судя по всему, малый, только уж больно его много. Когда дверь с пушечным выстрелом хрястнула о косяк, опустился в стоявшее у стены кресло и попробовал сконцентрироваться на тексте. Интересно было узнать содержание моего послания городу и миру.

«Дорогие друзья! — читал я, стараясь ничего не упустить. — Раз уж вы взялись решать мою судьбу, хотелось бы сказать вам несколько слов о том, как я жил… — Очень неплохо сказано! Начало по-человечески доходчивое, я бы сам лучше не написал. — Ничего особенно выдающегося, что отличало бы мою жизнь от вашей, не произошло…»

Тут, пожалуй, можно было бы и не согласиться, но если не придираться, то сойдет. Элемент заигрывания с массами, конечно, налицо, но в разумных пределах это даже неплохо, речь как-никак идет о моей жизни.

«У меня было счастливое детство. Я гонял во дворе в футбол, мечтая иметь спортивную форму с эмблемой фирмы „тра-та-та“… — Хотя Леопольд и предупредил, от неожиданности я запнулся, но читать продолжал: —…и купить мяч с эмблемой „тра-та-та“. Позже, когда появились первые видеомагнитофоны „тра-та-та“, мы собирались с друзьями, пили „тра-та-та“ и смотрели замечательные „тра-та-та“…»

Про счастливое детство, допустим, правильно, и в футбол играли, и в хоккей, но никаких мечт о тряпках и лейблах у нас тогда не было. На следующей странице, куда я поспешил заглянуть, речь шла уже о моей молодости.

«За поступление в „тра-та-та“, — писал неизвестный мне литературный раб, — родители подарили мне костюм „тра-та-та“ и горные лыжи фирмы „тра-та-та“, и той же зимой я поехал отдыхать в „тра-та-та“. Учебе отдавал все силы, потому что хотел поступить на работу в „тра-та-та“ и стать уважаемым человеком. Так все и получилось, и в „тра-та-та“ меня приняли с распростертыми объятиями. Не прошло и пары лет, как я уже ездил на „тра-та-та“ и одевался в „тра-та-та“, а друзья мои, выбирая „тра-та-та“ и „тра-та-та“, от меня не отставали…»

Дальше, в рассказе о моей семейной жизни, родных и близких, «тра-та-та» шло сплошняком. Мы все строили себе коттеджи «тра-та-та», водили машины «тра-та-та» и «тра-та-та», страховались в «тра-та-та», отдыхали, пользуясь услугами «тра-та-та», так что моя «тра-та-та» носила только «тра-та-та», мыла волосы исключительно «тра-та-та», и все у нас с ней было «тра-та-та»…

Я закурил. Мысли от обилия «тра-та-та» напоминали шинкованную капусту. Комком к горлу подкатило омерзение. Составители бредятины наверняка жалели, что я не могу рассказать людям об услугах «тра-та-та» по организации собственных похоронах на «тра-та-та». Ну да ничего, наверстают упущенное, делая репортажи о моей безвременной кончине! А она, судя по всему, на глазах становилась реальностью. Услышав рекламные откровения, я бы и сам проголосовал за то, чтобы меня поскорее вздернули. И что самое обидное, на моем надгробном камне напишут, что я любил «тра-та-та» и завещал живущим пользоваться «тра-та-та»…

Когда Майский просунул в комнату голову, я курил уже пятую сигарету. Мой вид, надо полагать, его насторожил. Прикрыв за собой аккуратно дверь, Леопольд приблизился едва ли не на цыпочках и елейным голосом поинтересовался:

— Ну и что вы об этом думаете?

— Полное «тра-та-та»!

— Что? — не понял он. — Впрочем, я с вами совершенно согласен! По крайней мере, теперь вы поймете, в какой атмосфере приходится мне жить и творить. Психиатрическая клиника для буйных в сравнении с шоу-бизнесом тихая гавань. Единственное лекарство — надо периодически снимать стресс…

Уверенный, что после этих слов он растянется на полу и захрапит, я поднялся из кресла. Но не угадал, тренированным движением Майский извлек из ящика стола початую бутылку коньяка и принялся разливать густо-оранжевую жидкость по стаканам.

— Бог создал людей, говорят американцы, но только полковник Кольт сделал их равными! У нас на Руси всех уравнивает водка. От того и пьют, что хотят пусть иллюзорной, но свободы и справедливости. Когда-то устал караул, и на этом кончилась демократия, теперь устал народ и от свинцовой этой усталости решил, что при демократии живет… — Протянул мне стакан. — Как раньше при хозяевах из их милости в доме обретались приживалки!

Я сделал глоток. Возможно, коньяк не был из марочных, но пришелся ко времени. Майский, думал я, глядя, как тот тянет из моей пачки сигарету, без сомнения, циник и мизантроп, а и у него душа болит. Чего стоит то, что отговаривал меня участвовать в проекте, приносящем ему деньги! С уважением и симпатией поднес ему зажигалку. Мечтал, наверное, в молодости выбиться в меерхольды, а приходится заниматься черт знает чем, вплоть до парадов педерастов. Что это — судьба?.. В таком случае жизнь дается нам не сама по себе, а лишь в комплекте с судьбой. Где-то на небесах есть весы, на которых взвешивают наши грехи и добродетели, их баланс и определяет, как нам жить, и нет никого, кого бы спросили, хочет ли он возвращаться в жизнь!

Вряд ли Леопольд, несмотря на все его таланты и энергию, был способен читать чужие мысли, однако заметил:

— Знаешь, иногда очень хочется верить в провидение! В нем единственная надежда, что когда-нибудь наша жизнь станет осмысленной…. — И, возвращаясь к обращению на «вы», поинтересовался: — С телесуфлером работать приходилось? Видели хотя бы, как это делают ведущие новостных программ? Читают бегущую перед глазами строку, а впечатление такое, что смотрят в камеру. От вас их скорость и дикция не потребуются, вы живой человек… — ухмыльнулся, — пока, но слишком часто запинаться тоже не стоит. Придется потренироваться, а насчет текста не переживайте, когда уберут «тра-та-та», он станет вполне пристойным.

— Но… — поколебался я, стоит ли говорить, — это… это не моя жизнь!

— Ах, оставьте! — махнул рукой Майский, как могла бы это сделать любая выпускница института благородных девиц. — Вы на телевидении, здесь все придумано, никто своей жизнью не живет. Эфир сажает на иглу почище героина. Люди готовы продать все, и себя в том числе, только бы мелькнуть в кадре и быть востребованными. Эксгибиционизм, батенька, осложненный букетом фрейдовских комплексов… — Плеснул в свой стакан из бутылки, мой был еще на половину полон. Поднял его и с видом исследователя посмотрел на свет. — Был такой шлягер времен Парижской коммуны: «Мы наш, мы новый мир построим»… — Облизал тонкие губы. — А еще прекрасный польский фильм «Все на продажу». Так вот его название куда созвучнее нашей жизни, чем «Интернационал»! В мире потребления всё — товар, и искусство с литературой ничем не отличаются от женских прокладок, только они, в память о загнанном Пегасе, обязательно с крылышками…

Проглотил одним глотком коньяк. Я смотрел на него и прикидывал, знает ли он правду о том, зачем на самом деле понадобилось шоу. Скорее всего, нет, а если и догадывается, то не по причине болтливости Феликса, не в его это характере. Наверняка Фил использует режиссера втемную, как это называется на языке спецслужб. По крайней мере, термин этот мелькает в шпионских и полицейских триллерах.

Косвенно уровень осведомленности Леопольда можно было проверить, и я спросил:

— Скажите, а как будет организован подсчет голосов? Хотелось бы знать, я, в некотором смысле, лицо заинтересованное. Как известно, результаты выборов определяют не те, кто бросает в урны бюллетени, а те, кто их считает.

Майский ответил не сразу, подождал, пока я допью коньяк, и только тогда пожал костлявыми плечами.

— Слава Богу, за арифметику я не отвечаю! Феликс Адрианович сказал, что обработкой статистики займутся специалисты профильного института, они и обеспечат нас всем необходимым. Наше дело работать с цифрами на табло в зрительном зале. Это, кстати, накладывает ограничение на выбор ведущих. Недостаточно иметь смазливую физиономию и говорить, не краснея, пошлости, от них потребуется такт и, не побоюсь этого слова, интеллект…

Ничего толком Арнольдыч не знает, пришел я к выводу, ничего ему Фил не сказал. Уходя от потенциально скользкой темы, спросил:

— И много их, ведущих, надо?

— Да нет, только двое, мужчина и женщина! Теперь это принято не только на телевидении, но и на радио. Вдвоем легче ориентироваться в сложных ситуациях, к тому же, если один из них сморозит глупость, а случается это сплошь да рядом, быстрая реакция второго смажет отрицательное впечатление. В прямом эфире часто возникают накладки, разруливать их ведущим приходится самостоятельно. Ну и я буду хоть и за кулисами, а неподалеку, смогу вмешаться в ход событий во время перебивок на рекламу…

Леопольд не договорил, задумался. Я почувствовал себя лишним и решил, что пора откланиваться, но он меня попридержал.

— Вы не верите, а меня любят дети! Да-да, своих только нет, в этом беда. — Подался ко мне худым телом, понизил голос: — Слушай! Мой тебе совет: нарожай дюжину и блажь участвовать в подобных шоу пройдет. Я бы и сам, но поздно. Не в том смысле, а вырастить не успею… — Посмотрел на меня тускло, потер в нерешительности ладонью подбородок. — Есть еще одна заморочка!.. Как бы это сказать?.. В общем, сценарий, можно сказать, утвержден, бюджет предусматривает расходы на медицинское сопровождение…

Продолжал еще что-то мямлить в том же духе, но я его перебил:

— Послушайте, Леопольд, а не пойти ли вам к чертовой матери! Сколько можно жевать жвачку, вы же не корова. Мне известно, что шоу — не игра и исход может быть летальным. Говорите, что собираетесь сказать, не тяните кота за хвост!

Майский потянулся к лежавшей на столе пачке, как утопающий к соломинке. Вытряхнул сигарету и едва ли не вырвал у меня из рук зажигалку.

— Почему всегда я?.. — Чиркнул о кремень раз десять и только потом прикурил. — Феликс Адрианович сказал, он ваш друг, вот сам бы и… так нет, свалил на меня! — Несколько раз жадно затянулся. — Определиться надо! С формулировкой. Фенечка в том, как спросишь, такой ответ и получишь. Ставить вопрос на голосование прямо: жить вам или умереть — прокуратура возражает. Тогда как?..

А Фил-то дрогнул, не смог со мной о таких вещах! Не посмел, глядя в глаза, кишка тонка. Хотя от участия в шоу не отговаривал. Решение-то Котова, не его. Что же получается, самому мне, что ли, выбирать кратчайшую дорогу на эшафот? Нет, брат, шалишь, я умываю руки.

— Есть варианты?

— В предварительном порядке проконсультировались с психологами, — помялся Майский. — Вопрос мог бы быть таким: «Безразлична ли вам судьба Сергея Денникова?» При том, конечно, понимании, что всем заранее известно, чем вам грозит положительный ответ большинства…

Что-что, а понимание такое имеется, констатировал я, достаточно полистать газеты и заглянуть в Интернет! Телефон лучше не включать, вокруг дома бродят смурные типы и всем подряд тычут в физиономию камерой с микрофоном. Наглая девица из автобуса с тарелкой на крыше соседям прохода не дает. Жизни мне нет, а понимание есть! Сезон охоты еще не начинался, а лицензиями на мой отстрел уже торгуют направо и налево.

— Мы часто говорим, мол, равнодушие убивает, — продолжал Майский, — вот шоу и покажет, справедлива ли народная мудрость. Но если вас интересует мое мнение, я бы задал вопрос непосредственно, без фарисейства…

— Вы же только что сказали, прокуратура!..

— Сказал! — вздохнул Леопольд и раздавил в пепельнице окурок. — Боюсь я за вас, честное слово. Боюсь! Народец у нас безучастный, затрахала его капиталистическая действительность. Ему не то что на вас, на себя наплевать. По оценкам социологической службы, шоу будут смотреть от пятидесяти до семидесяти пяти миллионов человек. Обитают они в основном в городах, где жизнь жесткая и одинокая. Каждый в своем окопчике, соседей по лестничной площадке не знают в лицо. Здесь всем на каждого насрать и каждому на всех. Если же задать вопрос в лоб, то люди очухаются, поймут, что твоя кровь на их руках… И на моих! — вздохнул тяжелее прежнего. — Теперь поздно идти на попятную, да и не я, так найдутся другие. В нашей проституточной профессии достаточно один раз отказаться, и больше не предложат. В этом мире надо бегать в стае и подвывать по команде.

Глаза Майского упорно избегали мои, но я сумел их поймать.

— Не переживайте, Леопольд Арнольдович, формулировка вопроса меня устраивает, тем более что мне дадут возможность обратиться к зрителям. Уверен, люди меня в обиду не дадут…

— Твои слова да Богу в уши! — улыбнулся Майский, впрочем, весьма безрадостно. Подергал себя по привычке за мочку уха. — Давно я в церкви не был, надо будет зайти, поставить свечечку.

Я протянул ему руку. Он ее пожал.

— Давай, Сергей, до пятницы еще увидимся! Потренируешься с телесуфлером, осмотришься…

— Так сегодня вроде бы четверг.

— Ясный перец, что не завтра, а через неделю, — нахмурился Леопольд, думая уже о чем-то своем.

— И что же будет через неделю? — не понял я.

— Тебя что, не предупредили? — поднял кустистые брови Майский. — Начало в семь вечера, самый что ни на есть прайм тайм!

Я аж похолодел.

— Так скоро!

— Не волнуйся, — похлопал он меня по плечу, — мои ребята знают дело, успеем в лучшем виде!

За бригаду Леопольда, признаться, я не очень переживал, но такая близость события неприятно поразила. Ни для кого не секрет, рано или поздно придется умереть, но, когда тебе сообщают дату, это меняет восприятие жизни. В глубине твоего существа начинает работать метроном, и чем бы ни занимался, ты слышишь его механические щелчки…

 

14

В один из остававшихся до пятницы дней позвонила Ню. В какой именно, сказать не могу, они слились для меня в единое целое, но, кажется, в понедельник. Звонка ее я не ждал, но и не позвонить она конечно же не могла, это и ежику понятно. По части гуманности и прочих интеллигентских штучек у моей жены нет равных. Превзошел ее только Александр Сергеевич, утверждавший, что не только восславил свободу, но и милость к падшим призывал. Падшие в моем лице поблагодарили Нюську за сочувствие, после чего отключили мобильник и свалили от назойливых журналистов к Гришке на дачу. Под покровом тьмы с чемоданом на колесиках. И очень вовремя, потому как, возвращаясь домой, я всерьез начал опасаться найти в своей постели журналистку с микрофоном, и хорошо еще, если одну, а не с коллегами по прилипчивому цеху.

Не знаю, в каких произведениях, кроме, пожалуй, «Памятника», и к кому призывал Пушкин милость, Гришаня, в отличие от поэта, был совершенно конкретен. Нашел меня сам и сообщил, что улетает в командировку, а дача остается в моем полном распоряжении. Полученная его дедом еще в сталинские времена, роскошью современных коттеджей она не отличалась, но была уютной и стояла на куске земли соток в двадцать за большим из металлических щитов забором. Здесь можно было отсидеться, а еще отлежаться и отоспаться. Никто меня в округе не знал, сам же я лишь пару раз позвонил Майскому, как мы с ним и договаривались.

Вызвав в город, заниматься со мной он не имел времени, поручил меня заботам своей ассистентки. Первым делом, и я подозреваю, не бесплатно, она подставила меня под вспышки камер папарацци, после чего в течение трех часов безжалостно гоняла на телесуфлере. Последнее слово все еще находилось в работе, поэтому тренироваться пришлось на том, что попалось ей под руку, а именно на бессмертном тексте Гоголя.

— Эх, тройка! птица тройка! кто тебя выдумал? — завывал я на все лады. — Знать у бойкого народа ты могла только родиться…

Николай Васильевич и тот вряд ли вложил в эти строки столько души, сколько выжала из меня настырная девица. Спасибо, хоть вывела через черный ход, так что в Гришкину берлогу удалось вернуться без хвоста. Ехал в электричке, а в голове магнитофонной лентой шли слова: Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа… Купил на вокзале пачку вечерних газет и, смыв с себя пыль безумного города, приступил к их просмотру. Все они вышли с моими портретами на первой полосе, но узнать в затравленно озиравшемся мужчине себя я мог только по подписям под картинками. Сопровождавшие их статьи с разнузданными заголовками типа «Запомните его живым!» были написаны чернушным стебом, так что читать бульварную прессу я не стал. Судя по обилию материалов, посвященных шоу, страна жила предвкушением пятницы. Отодвинув на второй план взрывы на очередном проворовавшемся военном складе, тот же сюжет был поставлен первым и в федеральных новостях. Набиравшую обороты истерию можно было сравнить лишь с пожаром в борделе во время наводнения.

Аналитики на круглых столах несли такую пургу, что на корню вяли уши. Спектр мнений колебался в широчайших пределах. Оппозиционеры всех мастей утверждали, что шоу — проект Кремля, призванный отвлечь от насущных проблем население, в то время как прокремлевские соловьи напирали на то, что, в отсутствие других скреп, голосование поможет сплотить страну на почве гуманизма. Не упустили своего шанса засветиться и все мало-мальски заметные фигляры от политики. Говорили, как всегда, о своем, вне зависимости от задаваемых им вопросов. Но была в веселухе собачьей свадьбы и настораживающая нотка. Опросы общественного мнения показывали, что голоса «за» и «против», с учетом статистической погрешности, разделятся поровну. Успокаивало лишь то, что в стране, где всё на продажу, кукловоды за сценой сохраняют интригу, но нервный тик под глазом у меня все же появился.

Однако тут же выяснилось, что это были еще цветочки. Полномасштабная вакханалия, какой не знал Древний Рим, развернулась в Интернете. Остерегаясь заходить на свой сайт и просматривать почту, я попробовал найти что-нибудь успокаивающее в поисковиках, однако что бы я ни спрашивал, первой в списке выпадала информация обо мне самом и о шоу. С чем только мое имя не связывали: с национальным самосознанием и жертвенностью русского народа, с космогонией и даже с витаминизированным кормом для собак. Грехи мои тяжкие, всего не перечесть! Шутки блогеров, предсказуемо плоские, после этого почти не задевали, но один простенький самодельный мультфильм тронул до слез. В нем радостная толпа подбрасывала в воздух человечка. Подбрасывала, подбрасывала… пока тот не попадал головой в петлю и не начинал дрыгать ножками. Ничего не скажешь, действительно смешно! Правда, не всем.

Развлекла меня и развернувшаяся на женских сайтах дискуссия о том, что я имею право последней ночи. Вдохновленные традицией Клеопатры, казнившей на утро любовников, милые дамы провели конкурс на право занять место в моей постели. Вышедшие в финал участницы кастинга выглядели весьма сексапильно, и это не могло не радовать. Поскольку окончательный выбор предоставлялся мне, тут же приводился рейтинг претенденток и рекомендации тех, кто их близко знал.

Мужская часть аудитории была откровенно груба и завистлива. Лингвистическими изысками себя не утруждала, высказывалась в мой адрес однообразно и придерживалась мнения, что до участия в шоу меня довели жена и теща. Попадались среди корреспондентов и последователи Васисуалия Лоханкина, утверждавшие, что в участи моей, как в зеркале, отражается судьба России, а значит, в происходящем со мной есть сермяжная правда.

Такая палитра суждений и непредсказуемость исхода голосования подтолкнули меня к походу в местный магазин. Устроившись со стаканом в старом кресле, я принялся перебирать в уме события последних дней. Отправной точкой послужил звонок Нюськи. Она говорила явно с работы, об этом свидетельствовала звенящая нотка в голосе и ответственная интонация. Именно такая, какую мы с ней отрабатывали в ходе общего курса дрессировки. В любых обстоятельствах ей надлежало помнить о волшебном обороте речи «но так», и Ню эту придуманную мною фенечку прекрасно усвоила. Будь простой и демократичной, наставлял ее я, но так, чтобы окружающие чувствовали отделявшую их от вершительницы судеб дистанцию. Можешь шутить с подчиненными и при случае даже «стрельнуть» у кого-то сигаретку, но так, чтобы человек ощутил себя награжденным и рассказывал об этом коллегам с придыханием. С начальством веди себя без лести и подобострастия, но так, чтобы у него сложилось впечатление о твоей к нему человеческой симпатии и глубокой личной преданности.

Слушая Нюську, я испытывал чувство гордости за свое творение, правда, с ее стороны не обошлось без упрека. Согласившись дать телевидению интервью, Ню обнаружила, что корреспондента интересует не политика министерства, а ее отношения с непутевым мужем. А именно, не толкнула ли она меня на такой опасный шаг. Но даже в столь сложной ситуации жена не ударила в грязь лицом и показала себя опытным аппаратчиком, нанизала рассказ обо мне на красную нить роли ее департамента в деле поднятия культуры населения. Я понял это из ее слов, а о многом еще и догадался. Но сразу в эфир интервью не пустили, сказали, что приберегут до дня «X», то есть до пятницы.

— Ну и что конкретно ты им насочиняла? — поинтересовался я, чтобы врать в унисон.

— Сочиняешь ты, и всю жизнь, а я говорю правду! — отрезала Ню.

— А кто, по-твоему, развил во мне склонность фантазировать?

Другая бы задохнулась от разнонаправленных эмоций, но не моя Нюська.

— Ты намекаешь на то, что я в жизни тебе чего-то недодала? Приходится компенсировать воображением?

Ай да Ню! Мысль-то интересная, с этой точки зрения я на наш брак не смотрел. Имеет полное право на существование. Семейная жизнь как питательная среда креативных способностей или эффект шприца: чем сильнее матримониальное давление, тем выше выход конструктивных идей и творческих порывов. Растет жена буквально на глазах!

Продолжала:

— По-моему, ты хамишь!..

И подробненько рассказала, как была одета и какой болван корреспондент, отказавшийся снимать интерьер кабинета, в который она так гармонично вписывается. Но так просто журналисту это с рук не сошло! Выйдя по своим каналам — как-никак, а видный член правящей хунты — на телевизионное начальство, Нюська выразила ему свое неудовольствие и добилась обещания, что ее работе на ниве российской культуры будет посвящена специальная передача. Добралась она и до Майского, предложила включить в сценарий шоу обзор выставки современного российского искусства, но многоопытный Арнольдыч инициативу заболтал. Сказал, что и без того действие будет на звенящем нерве, не стоит лишний раз пугать зрителей отечественными ужастиками.

— Я всегда знала, что рано или поздно что-то подобное с тобой случится, — вздохнула Ню, прежде чем положить трубку. — Поздравляю, наконец-то тебе удалось сделать из себя шута!

Сделал из стакана глоток и поискал глазами сигареты, но вспомнил, что в доме да и вообще в семье не курят. На улицу тащиться не хотелось, пригрелся в тепле. На Москву с севера натянуло дожди, и стало сумрачно не только на душе, но и в природе. О смерти не думал, она казалась мне маловероятной, но мысли шли по кругу и то и дело натыкались на костлявую. В библиотеке моего институтского приятеля была масса хороших книг, но рука сама потянулась к кодексу самураев «Бусидо». Оказалось, эти ребята заканчивали жизнь не только харакири, но и стихами в жанре пейзажной лирики. Выбранный наугад томик трудов Платона оптимизма тоже не прибавил. В нем рассказывалось о последних днях Сократа. Согласно легенде, перед тем как принять яд, он учил наизусть поэму. Сплетение темы ухода из жизни с поэзией невольно наводило на мысль: а не попробовать ли отметиться в литературе и мне? И попробовал бы, но тут в дом ввалился Гришка и избавил человечество от очередного графомана.

Пожал руку и приобнял за плечи.

— Наслышан, премного наслышан! Для самоубийцы ты неплохо выглядишь. Не бери в голову, шучу… — Раскрыл в передней сушиться зонт, скинул куртку. Обвел рукой скромную обстановку комнаты. — Ну, как тебе убежище? Не пять звезд, но жить, по-моему, можно! Да-а, старик, поднял ты бучу! По радио говорили, вся Европа и Северная Америка будут показывать шоу лайв…. — Нахмурился, как если бы вспомнил что-то важное. — Извини, что об этом с порога, мысль пришла еще в самолете. Права на книгу никому не загнал? Смотри, будь с этим поаккуратнее!

— Какую книгу?

— Не хочется скатываться к плагиату, но что-то вроде «Репортажа с петлей на шее»! — скрылся в соседней комнате, вернулся голый по пояс с полотенцем через плечо. — Ща метнусь в душ и сядем ужинать, я на всякий случай купил пельменей. Наташка предлагала пожить до пятницы у нас, но в городе тебя каждая собака знает. Привяжутся, тогда пиши пропало… — направился к двери, добежать до стоявшей отдельно баньки, но вернулся. — Я почему спросил! На книжке можно заработать хорошие деньги, она и за кордоном будет бестселлером. Что у тебя на этот счет в контракте?

— В контракте? — повторил я попугаем.

— Весь ты тут — Серега Денников! — вздохнул Григорий. — Не девяностые, теперь все чин чинарем! Плохо ты конспектировал дедушку Ленина, старик умным вещам учил. Завтра, говорил, поздно, о собственной выгоде нужно заботиться сегодня. Дай взглянуть, где у тебя бумага?

Я недоуменно пожал плечами.

— Майский что-то об этом говорил, но точно не помню! Свои люди, не обманут…

— Как раз свои-то и обманывают, чужие, как говорится, не предают! — заметил Гришка наставительно, продолжал: — Майский или июньский, тебе должно быть по барабану: контракт на стол, тогда и будем говорить. Продиктуй-ка мне его телефончик!

— Звони с моего, — предложил я, но Григорий покачал головой.

— Засекут! Наука, черт ее подери, шагает по планете. Из космоса видно, как ты, снимая на ходу штаны, гарцуешь в туалет…

Набрал названный мною номер и, отойдя в сторонку, начал что-то Леопольду внушать. Я уловил лишь слова: «авторское право», «издательство» и «вы не пожалеете». Вернулся с довольной улыбкой.

— Приятно иметь дело с понимающим человеком! Сам решать вопрос не уполномочен, но до нужных людей донесет. Права на издание должны принадлежать тебе. — Посмотрел на меня подчеркнуто испытующе. — В долю-то возьмешь?

Я кивнул.

— Только учти, писатель из меня, как из собачьего хвоста сито…

— Допустим, я тоже не Дюма-сын, — засмеялся Гришка, — для этого на земле живут литературные негры.

И, насвистывая, отправился в душ, а я пошел на кухню готовить импровизированный ужин. Чем мой институтский приятель зарабатывает на жизнь, не знал, но энергия из него била ключом. Если мотается по командировкам, значит, где-то служит, заключил я, спрашивать об этом было неудобно. В наше время говорить о таких вещах не принято. Налоговая инспекция и та не спрашивает, откуда у человека коттедж и дорогая машина. Как говорят в прокуратуре: глубоко не копай, на себя выйдешь! Да и какое, в сущности, мне до этого дело? Парень от всей души помогает, не буду же я допытываться, на что он живет!

Но как-то так получилось, что Гришаня затронул тему сам. Пельмени были съедены, водка почти не тронута. Пить не хотелось. Сидели, отвалившись от стола, и он рассказывал, как познакомился с одним из наших космонавтов.

— Приятный малый, за версту видно, что умница. Знаешь, спросил, что самое трудное в полете? Не нештатные ситуации и не выход в открытый космос… Пролетать над Россией! Смотришь в иллюминатор, а под тобой плывут темные, безлюдные пространства, только желтыми волчьими глазами смотрят в студеную ночь большие города. И так от этого зрелища становится жутко, что слышишь несущийся от Владивостока до Москвы протяжный волчий вой. У меня от его рассказа аж мурашки по коже… — покрутил в пальцах вилку, положил с подчеркнутой категоричностью на стол. — Не знаю, как ты, а я чувствую себя обобранным! Была моя страна, где она теперь? Был любимый с детства город, его больше нет. Была тихая Беговая, ее превратили в помойку. Больно, Дэн, больно! Жизнь стала суетной, приходится выворачиваться наизнанку, чтобы заработать копеечку.

Умолк, не поднимая от скатерти взгляда, отсутствующе улыбнулся.

— Мне бы не водку пить с тобой, мне сильно думать надо! Извини, Дэн, обидеть не хотел. Полгода убил на крупный проект, а из-за жадности губернаторской челяди он сорвался. Откат им нужен — ну, допустим! — так нет же, еще и участие в прибылях. На это никто не пойдет…

— Что-то я не очень понимаю, чем ты занимаешься.

— Как бы это тебе объяснить? — усмехнулся Гришка невесело. — Пристраиваю в бизнес чужие деньги, чтобы работали! Нечто вроде консультанта по инвестированию, но не только. Занятие рискованное, присесть недолго, потому как имеешь дело с разными людьми. Найти хороший проект очень не просто… — Поднял на меня глаза. — У тебя нет ничего на примете? Ты, я слышал, профессионал.

Спросил, скорее всего, на авось, а может, и правда про меня что-то знал. Пересекались мы с Гришкой не часто, поэтому, когда он предложил пожить на даче, я поначалу удивился. Впрочем, выбора, где спрятаться, все равно не было.

Вопрос его заставил меня вспомнить о другой, случившейся недавно встрече.

— Слушай, ты помнишь такого Мишку Щеглова? Разбитной такой, симпатичный малый, играл за факультет в волейбол…

— Ну, был такой! — пожал плечами Григорий. — Почему спрашиваешь?

— Столкнулся с ним на днях нос к носу! Окончательно спился с круга и меня в этом винит…

— Ты-то тут при чем? — удивился Гришаня.

— При том, что брякнул в случайном разговоре, будто людей надо учить умирать, мол, это принесет хорошие деньги! Он эту мысль реализовал. Потерял все, что имел, и здоровье… — Взявшись за стоявшую на столе полупустую бутылку, я разлил водку по стопкам. Действие было автоматическим, заполняло образовавшуюся паузу. — Сказал мне, что я должен отвечать за те решения, которые предлагаю другим.

— Ах, вот оно что! — понял Григорий. — Не бойся, что бы ты ни придумал, ответственность беру на себя, мне не привыкать! И не переживай, я не сопьюсь и претензий к тебе иметь точно не буду. За моей спиной стоят очень серьезные люди, сами шутить не любят и мне не дадут.

Я все еще колебался. Идей, по сути, было две, и если первая казалась мне относительно безобидной, то вторая имела прямое отношение к смерти, а значит, предполагала кармические последствия. До встречи с Михаилом я как-то об этом не задумывался, но рассказанная им история с очевидностью свидетельствовала, что именно так все в жизни и обстоит.

— Давай, давай, колись, — подзадоривал меня Гришаня, — новый проект мне нужен позарез! Сказал «а», договаривай весь алфавит…

— Видишь ли, — начал я все еще не без одолевавших меня сомнений, — все зависит от того, хочешь ты чего-то рискованного и экстравагантного или собираешься работать в традиционной области отечественного бизнеса. Есть у тебя кто-нибудь в фармацевтической промышленности?

— Найдем, не впервой! — кивнул Григорий, но к чему я клоню, понять пока не мог.

— А во властных структурах?

— С этим, — усмехнулся он, — и подавно проблем нет! С деньгами этих ребят мне приходилось работать.

— В таком случае, — вздохнул я, — лучше придерживаться апробированной схемы, обкатанной на свином и птичьем гриппе! — Взяв стоявшую передо мной стопку, повертел ее в пальцах, посмотрел, как дробится на ее гранях свет люстры. — Для начала скупаешь по-тихому запас антидотов от укуса змей, потом выпускаешь в центре Москвы пару сотен гадюк и поднимаешь вой, что наши дети в опасности. Ученые пугают народ по телевизору — они нищие, им много платить не надо, — журналисты раздувают истерию в прессе. Дума заходится в трансе, президент стучит кулаком: усилить, обеспечить, в каждой школе и детском саду!.. А можно тот же финт, но с малярийными комарами или с нашествием на столицу бешеных среднеазиатских сурков…

Григорий слушал внимательно, поглядывал на меня из-под сдвинутых бровей.

— Ну а как насчет экстравагантности?

— Тут все сложнее, надо считать с карандашом! Ты ведь знаешь, есть богатенькие, кто замораживает себя, чтобы дождаться прорыва в медицине, способного продлить их жизнь. А криогенные хранилища вещь отнюдь не дешевая, это наводит на мысль об использовании для этой цели околоземного пространства, где температура близка к абсолютному нулю. В нужный момент замороженного снимают с орбиты и доставляют прямо в клинику, где с ним колдуют врачи. Если поставить процесс на конвейер, на орбите можно сформировать кластеры…

Гришке продолжения не требовалось.

— Самое приятное, — подхватил он со смешком, — что лет пятьдесят никто к тебе претензий не предъявит! Поди проверь, крутится там кто на орбите или давно сгорел при входе в атмосферу. Классический русский бизнес! Да и наследники клиентов вряд ли захотят из меркантильных интересов возвращать своих родственничков к жизни…

Потянулся ко мне чокаться.

— Спасибо, Дэн, обе идеи хороши! Только к черту змей и космическое кладбище, инвестировать, старик, надо в тебя! Сделаем так, я сейчас кое-кому позвоню, и завтра же шоу с треском прикроют! Если надо, намекни, можно кого-то и посадить. Слепим с тобой на паях фирму, пятьдесят на пятьдесят, я вложусь по полной. «Бизнес консалтинг анлимитед» — звучит! Соглашайся, Дэн, озолотишься! Это ж преступление совать в петлю такую светлую голову…

Я улыбнулся. Поневоле вспомнился дрыгающий тонкими ножками мультяшный человечек. Гришка тем временем вошел в мечтательный раж, но я умерил его энтузиазм:

— Не обижайся, Гришань, ничего такого, о чем ты говоришь, не будет!

Он как-то сразу помрачнел, понурился. Чокнувшись со мной, продолжал держать руку со стопкой навесу.

— Ну, хорошо, наверное, я кое-чего не знаю! Скажи, зачем тебе все это надо? На хрена? Деньги? — Непонимающе дернул головой. — Ты вроде бы и так не бедствуешь! Анька твоя обретается в самых верхах, за ручку с первыми лицами. Если бы предложили мне, — постучал себя в грудь кулаком, — я бы тоже не отказался, но это совсем другое дело! У меня двое мальцов, Натаха не работает… — Продолжал допытываться: — Сколько тебе заплатят? Миллион? В евро или в баксах? За такие бабки я и не на то бы согласился! Сорвал бы куш, и только нас здесь и видели…

Выпил с маху и подцепил на вилку маринованный огурчик. Созданный воображением мираж все никак его не оставлял.

— Слушай, давай я вместо тебя, а? Риск целиком мой, бабки пополам! — говорил, но уже понимал абсурдность произносимого. — Хотя, конечно, никто на попятную не пойдет! Портретами твоими увешаны все заборы, выглядываешь с газетных страниц из каждого помойного ведра… — Тяжело вздохнул. — Да и что бегать трусцой от судьбы, все равно не убежишь.

Перед сном я вышел на улицу выкурить сигарету. Холод ночи скользнул верткой змейкой за шиворот. Пространство в свете закрепленного на карнизе фонаря исчеркали косые нити дождя. За выступившим из темноты углом беседки чернели деревья. Кто бы мог предположить, думал я, ютясь под козырьком крыльца, что со временем место радости займет понимание, что тебе должно быть радостно? Это далеко не одно и то же! А все, наверное, потому, что разучился жить, получать от этого странного процесса удовольствие. Можно было бы раздать все, что имею, тем, кто умеет жить, только сдается мне, что никто не умеет…

Добравшись наконец до своей комнаты в мансарде, распахнул первым делом настежь окно. Свежий воздух ранней осени пахнул в лицо. Настроение было вокзальным. С минуты на минуту поезд тронется и увезет меня в такую даль, откуда случившееся со мной покажется игрушечным. Если же я когда-нибудь вернусь, то другим и в изменившийся мир. Стоял, дышал полной грудью.

Дождь между тем немного поутих, и в разрыве между облаками показалась белесая луна. К холоду.

Укладываясь на диван, вспомнил Платона с самураями и невольно улыбнулся. Первая строчка стихотворения появилась без усилий: На Голгофу толпами не ходят… И тут же, мимолетным видением, всплыл из глубин памяти сон, что я видел в юности. Высоко над головой по ребру огромной, сужающейся кверху спирали, шла, как по Китайской стене, цепочка согбенных фигур. Над ними было бесконечно синее, пронизанное широкими лучами солнца небо. Я смотрел на совершавших восхождение и чувствовал, каким трудом дается им каждый шаг.

Поежился, ночь выдалась студеной. Заставил себя встать, прикрыть створки окна.

И, уже засыпая, когда сознание начало мерцать, пришли две недостающие, не принадлежавшие мне строки:

 

15

Люди не готовы к Судному дню, поэтому он все время откладывается. Когда одну молодую женщину приговорили к смертной казни, за остававшиеся до ее исполнения две недели она сумела прожить долгую жизнь и взошла на эшафот глубокой старухой. Со мной ничего подобного не случилось. Проснулся утром, посмотрел на календарь… а там пятница! Неожиданно и очень некстати. И пожаловаться на такую несправедливость некому. Уехав, как он сказал, на денек, любезный хозяин дачи так ни разу больше и не проявился. Не звонить же в самом деле обеим Анькам, чтобы они меня пожалели!

Пряча лицо под полями Гришкиной шляпы, до города добрался на электричке. Чтобы не светиться в метро, взял на вокзале такси. Хоть и оброс серебрившейся щетиной, любопытствующие узнать могли. Чувствовал, что в манере себя вести появилась какая-то неуверенность, а это то, на что клюет полиция. Отвезут для выяснения личности в отделение, и с участием в шоу можно будет проститься.

Потерявшие мой след журналисты сняли осаду дома. В подъезд я скользнул серой мышью, как вдруг что-то необычное заставило меня обернуться. На своем обычном месте у мусорных баков замер оранжевый мусоровоз. Аристарх сидел у забора детского сада и не спеша покуривал. С неба сеял через мелкое сито нудный дождичек, но его это не трогало. В непромокаемой куртке цвета любимой машины и бейсболке с длинным козырьком он не уступал спокойствием египетскому сфинксу. Задумчив был и грустен, я заметил это сразу, стоило мне опуститься рядом с ним на скамейку. Руки сложил на груди, сигаретка в зубах, созерцал с видом ценителя живописи пейзаж с помойкой.

Не отрываясь от этого занятия, заметил:

— Я так и думал, что ты скоро появишься!

— Что вдруг в неурочное время? — поднял я воротник плаща.

— Жильцы нажаловались, мол, гремлю с ранья железом, мешаю спать… — Помолчал, прежде чем продолжить. — Последний день работаю. Компанию по вывозу мусора, она принадлежала мне, продал, теперь сам увольняюсь. Одно дело ездить по притихшей Москве на рассвете и совсем другое нюхать часами в пробках бензиновую гарь…. — Скривил в усмешке губы. — Хотя, если честно, причина в другом! Грязь не на улицах, грязь в душах, моими стараниями ее оттуда не выскрести. Когда начинал возить мусор, думал, будет хоть немного чище… не получилось! — Снял бейсболку, провел влажной ладонью по коротко стриженной двуцветной голове. Лицо его, и без того худое, еще больше осунулось, щеки ввалились. — Осень на дворе, надо что-то решать!

Какой-то жирный прыщ на джипе отчаянно сигналил, требовал, чтобы мусоровоз освободил дорогу. Вылез, кряхтя, из машины и с грозным видом направился к нам. Аристарх и ухом не повел. Сплюнул на землю.

— Не маленький, объедешь!

И посмотрел на мужика так, что тот понял: семь верст для бешеной собаки не загогулина. Здоровьем решил не рисковать.

— А у меня сегодня… — начал было я, но Аристарх бесцеремонно перебил:

— Знаю! Твоими фотографиями в газетах можно стены обклеивать. Как поганый ящик ни включишь, бухтят про ваше долбаное шоу. Ребята в гараже скинулись по двести целковых и поставили в тотализаторе на то, что большинство скажет «да», уж больно ты надоел. Жаль только, выиграют гроши, все мои знакомые уверены, что тебя вздернут, и правильно сделают.

— Это почему же? — удивился я, не скрывая обиды.

— Да потому, что нормальному человеку в российском шоу-бизнесе делать нечего, — отрезал Аристарх, — а ненормальному так и надо! — Посмотрел в затуманенную дождем даль, как если бы стоял на мостике корабля. — У меня на авианосце есть доверенный человечек, за хозяйством приглядывает. Вчера позвонил, говорит, люди на борт просятся, те, кому невмоготу в гребаном обществе жить. Спрашивает, гнать их взашей или принять. Как думаешь?

Посмотрел на меня с прищуром.

— Я бы… я бы разрешил остаться, идти им больше некуда…

— Только не им, Дэн, а нам!.. Так я ему и ответил. Кто бы мог подумать, что превращусь в наследника старика Ноя, а моя посудина — в новый Ковчег! Не заметили мы за суетой, а потоп-то уже в самом разгаре… — Поднялся с лавки и нахлобучил на глаза бейсболку. — Позвони, когда закончится твой балаган! Билет на самолет забронирован, а там вертолетом…

Достал из нагрудного кармана комбинезона и сунул мне в руку визитную карточку. Под именем и фамилией стояло золотом: мусорщик, а ниже, маленькими буковками: кандидат биологических наук, профессор.

Могло случиться, что расстаемся ненадолго, но я все равно его обнял. Аристарх похлопал меня по спине:

— Давай, Дэн, удачи!

И шагнул к машине, но я его окликнул:

— Слушай, ты ведь не веришь в предрассудки, правда? Женщина на корабле беду не приносит…

На губах Аристарха проступила медленная, немного грустная улыбка.

— Никаких проблем, будет тебе второй билет! В Библии сказано: семь пар чистых и семь нечистых, а уж какие вы, разбирайтесь сами!

И полез в кабину. Двигатель дыхнул солярой, и мусоровоз отвалил от помойки, как уходит в плавание океанский корабль. Туда, где поет в снастях тугой, теплый ветер, где по ночам фосфоресцирует море и хочется дышать полной грудью. А я пошел бриться и приводить себя в порядок. Такова традиция: моряки перед тем, как принять бой, переодеваются во все чистое. Стоял под душем и думал о том, что ни о чем не хочется думать. Время, перестав делиться на часы и минуты, застыло студнем. Я отогревал его горячими струями, но оно вконец обленилось и отказывалось идти. Потом долго и тщательно скоблил бритвой подбородок. Цветущим меня никто никогда не называл, но до теней под глазами раньше как-то не доходило.

Телефонный звонок застал меня за кофе. Майский сказал, что машина придет в четыре и посоветовал хорошенько отдохнуть.

— Не хочу расстраивать, но томным вечер не будет.

Остряк-самоучка! Второй звонок раздался тут же после первого, и я подумал, что тезка кота хочет меня еще чем-то порадовать, но это был не Леопольд. Совсем не Леопольд.

— Здравствуй, Дэн, — произнес женский голос тихо, как если бы пробился ко мне через толщу столетий, — это я!

Именно эти слова мне очень надо было услышать! Дыхание перехватило, но старчески сентиментальным я еще не стал, и до слез я не докатился. Хотя они готовы были навернуться.

— Ну, слава Богу, — продолжала Аня, — столько раз звонила, но ты не брал трубку…

Ответ был готов: я так тебя ждал! Но в горле пересохло, и удалось лишь выдавить:

— Я уезжал из Москвы! — Надо было еще что-то сказать, но, кроме погоды, как при первой встрече, ничего в голову не приходило. — Странно, правда, все лето мечтали о дожде, а не успел пойти, как уже надоел. Кстати, в Индии в сезон муссонов телефоны работают из рук вон плохо…

— Ты что, летал в Индию? — удивилась Аня. — В газетах об этом ни слова.

— Нет, отсиживался у приятеля на даче. — Немного помедлил. Очень хотелось спросить, но досчитал до десяти и не спросил. — Представляешь, стены храмов Каджурахо сплошь расписаны сценами соития… — Но вопрос душил, жег язык: — Поняла?

— О чем ты? — удивилась она.

— О тебе! Сказала, требуется время себя понять…

Анька рассмеялась, и у меня с души свалился камень. Человеку вообще мало надо, а женский смех высокая награда. Везунчик ты, Серега, сказал я себе и постучал по деревяшке, не каждому дано услышать радость в смехе женщины.

— Поняла! Иначе бы с тобой не говорила… — запнулась и продолжала уже другим, озабоченным, тоном: — А еще поняла, чем ты платишь за мою свободу. Я права?

Красиво сказано, надо бы записать! Мне ли, историку, не знать, что за нее во все времена приходилось платить, а в наше — и подавно. Впрочем, как и за все в этой жизни.

— Помнишь, как мы стояли с тобой под дождем и что было потом…

— Перестань, — рассердилась она, — что за дурацкая манера все время перебивать! Мне такая жертва не нужна!

Я сделан из кружки глоток и поискал глазами сигареты.

— …камасутра отдыхает!

Погорячился, не стоило, наверное, так говорить, потому что Анька сорвалась на крик:

— Отмени шоу, слышишь — отмени!

Никогда ее такой не видел. Впрочем, мы и виделись-то всего пару раз. Положил мобильник на стол, отработанный прием, когда говоришь с женщиной. Не спеша закурил и только потом прислонил трубку к уху.

— Сереженька, миленький, — лопотала Анюта, — мы как-нибудь справимся! Беда-то какая, они же проголосуют…

— Не боись, прорвемся! Фредди пел: шоу маст гоу он, а покойник знал в этом толк. Ты вот что, ты лучше будь все время на телефоне, а еще… купи себе новый сарафан. Знаешь, такой открытый, в каком я тебя первый раз увидел. Незабываемое по силе эстетического воздействия зрелище! И держи под рукой загранпаспорт, полетим с тобой к теплому морю…

Вообще-то я не сомневался, что Анька позвонит. Или если и сомневался, то не очень. В любом случае надеялся, благо надежда умирает последней. Посмотрел на себя в зеркало совсем другими глазами и пошел выбирать прикид. Внимание населения страны, рассуждал я, перебирая шмотки, не повод изменять себе и уж тем более заниматься украшательством. Король, он и в рубище монарх. Остановился на не слишком потертых джинсах, брюки давно не ношу, и тонкой водолазке, с успехом заменявшей мне рубашку. С пиджаком тоже проблем не возникло, снял с плечиков тот, что ближе висел, зеленоватый в тонкую красную клеточку. Слегка поношенный, но зато любимый. Получилось, оделся, как если бы предстояло тащиться в офис к Феликсу. Он, кстати, мог бы и проявиться, но телефон глухо молчал. Совсем забыл, что, поговорив с Анютой, я его отключил. Автоматически, а это верный признак, что нервишки пошаливают.

Машина пришла, как было обещано. В телецентр провели какими-то подземными ходами, и все равно под вспышки многочисленных камер. Мне всегда хотелось знать, чем кормятся в мое отсутствие комары, теперь интерес распространился и на папарацци, им для размножения тоже нужна была свежая кровь. Встретивший меня за кулисами зала Майский производил впечатление электрического веника, от него, словно искры, разлетались с безумными глазами люди. Пружина созданного им механизма сжалась до естественного предела и в любой момент была готова лопнуть. По крайней мере, мне так казалось, в то время как Леопольд чувствовал себя как рыба в воде и еще успевал говорить по телефону и интересоваться в паузах моим самочувствием. Умевший делать три дела одновременно, Юлий Цезарь в сравнении с Арнольдычем был сущим ребенком.

Если не принимать во внимание ту мелочь, что я плохо понимал происходящее, чувствовал себя неплохо. Чтобы окончательно не подорвать раздерганную психику, Леопольд завел меня в артистическую уборную и сунул в руки последний вариант тронной речи.

— На, познакомься! — И, перескакивая в очередной раз с «ты» на «вы», продолжал: — Сейчас сюда принесут телевизор, вам надо будет следить за происходящим в зале. Сценарий за счет рекламы пришлось уплотнить, так что на сцену выйдешь всего два раза: в начале шоу и на финальной стадии… — Бросил мельком взгляд на дисплей мобильника, но на вызов не ответил. — Располагайся по-хозяйски, с минуты на минуту тобой займутся гример и моя ассистентка, а я побежал. — И уже от дверей предупредил: — В коридоре два охранника. Не бойся, это еще не конвой, за кулисы могут прорваться поклонницы…

И испарился, будто и не было его в природе, оставив после себя отчетливый запах серы, а точнее, черного сигарного табака. Оно и понятно, человек бросает курить. Но тут же вернулся.

— Да, чуть не забыл! — Полез в карман бирюзового на этот раз пиджака и извлек на свет сложенные втрое листы бумаги. — Контракт и кое-какие бумажки, Феликс Адрианович велел подписать! Я одним глазом взглянул на цифру… — Майский воздел очи к небу, — прямо скажу: впечатляет! Даже по меркам нашего безумного бизнеса. Свезло вам иметь такого друга, а я, старый дурак, еще отговаривал!

Положил на стол авторучку и в следующее мгновение скрылся за дверью. На этот раз надолго. Я остался наедине с бумагами. Читать их было выше моих сил, подписал не глядя. Впрочем, делать это мне бы все равно не дали. Несмотря на видимость хаоса, все происходило в точном соответствии с указаниями главного режиссера. Телевизор с огромным экраном установили, в коридоре за открытой дверью мелькнул двухметровый охранник, а не прошло и четверти часа, как в моем убежище уже щебетали две прелестницы. Одну из них я знал, это была помощница Майского, вторая, похожая ухоженной внешностью на актрису, оказалась гримершей. Посмотрела на меня как на неодушевленный предмет и открыла чемоданчик, содержимому которого позавидовала бы любая женщина.

Я лишь слабо протестовал:

— Может, не стоит, а?

— Гляньте на себя в зеркало! — поставила меня на место несостоявшаяся актриса. — С таким лицом не то что на публику, на улице стыдно показаться.

И продолжила прерванный моим дурацким вопросом рассказ:

— Этот подлец и говорит…

История ее была из тех маленьких трагедий, до которых перо Пушкина не дотянулось. Меня гримерша не стеснялась, как не стыдится дворник пробегающей мимо бродячей собаки. Не слишком молодая и не слишком умная хищница попыталась устроить свою жизнь, сломав жизнь другим, а в результате облом. Не надо было обладать даром провидца, чтобы понять, что с ней станется. Законы Ньютона приложимы к человеческому обществу, всякому действию найдется противодействие, поэтому, как предупреждал Исаак, нанося удар, подумай о последствиях.

Стоило двум дурехам покинуть мою келью, как я обнажился до пояса и тщательно и с удовольствием умылся. Возможно, прилизанный и напудренный выглядел лет на десять моложе, но свой возраст мне скрывать еще рано, тем паче что многим женщинам нравятся зрелые мужчины. Причесывался перед зеркалом, когда в гримерную с кличем индейцев кечуа ворвался Майский.

— Врубай ящик, началось! — Бросил на меня оценивающий взгляд. — Что значит умелый грим, совсем другое лицо…

И включил телевизор. Экран поупрямился и вспыхнул. Камера брала крупным планом мужчину в костюме с искоркой и женщину в вечернем платье с декольте на двенадцать персон. Слегка к ней повернувшись, а больше обращаясь к залу, ведущий в манере рассказчика анекдотов повествовал:

— Один американский конгрессмен решил баллотироваться в президенты и разъезжал по стране. Случилось так, что ему пришлось выступать в тюрьме перед заключенными. Зная, что речь заготовлена, он бодро поднялся на трибуну, достал из кармана текст и только тут к своему ужасу заметил, что в нем нет обращения к аудитории. Назвать преступников джентльмены?.. Но они не джентльмены! Друзья?.. Газеты станут кричать, что все его друзья за решеткой! Тогда он улыбнулся белозубой улыбкой и начал свое выступление словами: «Я рад, что вы все здесь собрались!»

Хохотнув первым, мужчина широко распахнул объятия и повторил:

— Мы рады, что вы, наши дорогие зрители, проведете этот замечательный вечер с нами! Сегодня нам предстоит нечто совершенно необычное, чего никогда не было и что вряд ли когда-нибудь повторится. Судьба человека — ее можно решить лишь единожды! Вы почувствуете на себе, каково это — распоряжаться жизнью и смертью себе подобных. У каждого из вас, как на трибуне римского Колизея, будет возможность поднять большой палец вверх или опустить его вниз. Что это означает для нашего героя, вы прекрасно знаете, но, прежде чем познакомиться с ним лично, давайте посмотрим, как Сергею Денникову жилось…

В зале, где находилась телекамера, погас свет, и на большом экране пошли мои детские фотографии. Их глубоким бархатным голосом комментировала ведущая. Я видел все, как если бы сидел в седьмом ряду, за исключением самого правого края авансцены, где, как можно было догадаться, находилось показывающее результаты голосования табло. Оно было установлено так, что с любого места на сцене цифры тоже не были видны.

— Ладно, — махнул рукой Леопольд и выключил ящик, — про себя ты все и так знаешь! После слайдов пойдут в записи интервью с учителями и директором школы, за ними беседа журналиста с твоей первой любовью, Анной Новосельской…

— Вы и ее сумели раскопать! — Удивлению моему не было предела.

— А как же, в нашем деле мелочей не бывает! У зрителей должен сформироваться образ, для этого все средства хороши. Помнишь, на первом курсе института ты ломал ногу? Хотели найти рентгеновский снимок лодыжки, но в больнице его давно уничтожили. Предложили нам похожий перелом, но подделками мы не занимаемся.

— А анализы? Ну там кровь, моча, за отдельную плату можно и остальное? Для создания имиджа я уж расстараюсь.

— Остришь? — улыбнулся Леопольд. — Это хорошо! Ведущие — ребята опытные, но и им надо помогать, а то юмор в прямом эфире имеет свойство замыливаться. Если хочешь, можешь повидаться с этой твоей Новосельцевой, она в зале…

— Вы же говорили, интервью в записи!

— Пригласили на случай, если тебе приспичит с ней прилюдно поцеловаться, она, кстати, изъявляла желание. Сцена получится — пальчики оближешь, женщины старшего бальзаковского возраста обрыдаются в платочек… — Как если бы подрабатывал в свободное время сводником, Майский оживился. — Что тебе, трудно? А можем привести сюда, поболтаете, вспомните молодость…

Какую молодость? Я влюбился в нее во втором классе, а в четвертом она перевелась в другую школу! Вспоминать-то нечего, разве только то мое светлое чувство, так оно и так всегда со мной. Вряд ли выросшая девочка Анечка помнит застенчивого мальчика Сережу. Я любил ее безответно, издали.

— Как она выглядит?

— Ну-у… — коротко задумался режиссер и, показывая женские формы, начал водить в воздухе руками. — Дама, можно сказать, дородная, в хорошем теле. Блондинка. Крашеная. На голове хала…

Я смотрел на Майского и с трудом сдерживался, чтобы не сказать ему, что он скотина. Причем крупная и рогатая. Как можно говорить такое человеку про его первую любовь? Где его чутье художника? Где деликатность и умение беречь чужие чувства? Это все равно что сказать слепому, что его избранница уродлива! Подумал бы немного, прежде чем щелкать клювом и рисовать портрет хабалки с выкрутасами на голове, какие встретишь только на рынке и в Государственной Думе. Врезать бы ему в челюсть, чтобы прикусил свой поганый язык.

С другой стороны, сам виноват: не спрашивай и не получишь ответа.

— Слушай, Леопольд, — отбросил я за ненадобностью интеллигентские примочки, — ты что, нарочно меня дразнишь? Я что тебе, бык, устраиваешь тут корриду?

Майский за мной внимательно наблюдал. Усмехнулся глумливо, но оборону на всякий случай занял ближе к двери.

— Таким, Сергей, ты мне больше нравишься! А дразню я не тебя, а с твоей помощью зрителей, к которым ты скоро выйдешь. Людей надо заставить сопереживать, почувствовать, каково это быть в твоей шкуре! Именно первое знакомство определяет впечатление от человека. Они должны нервом чувствовать напряжение, а ты спишь на ходу. Разозлись, Сергей! Можешь на меня, а лучше на себя, в конце концов, речь идет не о моей жизни, а о твоей…

Я невольно улыбнулся. Нескладный и трогательный Майский в кричащего цвета пиджаке был похож на оперного Дон Кихота. Не хватало копья и таза вместо шлема, зато на петушиной шее болтался ярко-красный платок, а на требующем внимания, воздетом к потолку пальце красовался золотой перстень.

— Понимаешь, о чем я! Как еще тебя расшевелить?

Славный малый, я был ему благодарен. Казалось бы, с точки зрения красочности шоу лучше было бы меня вздернуть, а он заботится о впечатлении, какое произведу я на людей. Плейбой на пороге дышащей в затылок старости, хватающийся из последних сил за возможность удержаться в профессии. А где-то совсем рядом молодые, охочие до славы волки уже сжимают кольцо, ждут, когда он ослабнет и можно будет броситься и перегрызть ему горло, выкинуть на свалку истории.

Двигаясь подчеркнуто неспешно, я подошел к Леопольду и положил руку на его ватное плечо.

— Спасибо, Арнольдыч, я сумею за себя постоять! Что там у нас дальше по сценарию?

Майский посмотрел на часы.

— Сейчас пять минут рекламы, затем дефиле в бикини… — Развел беспомощно руками. — Рейтинг, он и в Африке рейтинг! Зритель любит голое женское тело, особенно когда его много. Ты думаешь, почему по всем каналам столько шуток ниже пояса? Каков народец, такие и песни! Пойди попробуй пустить в прайм тайм заставляющий думать сюжет, завтра же окажешься на улице. Никто ничего не хочет знать, а только глазеть без мыслей на мелькание картинок. Потому и любят засмотренные до дыр фильмы, что все заранее известно, а значит, не страшно, ничего плохого не случится. Короче, проводим в рамках шоу финал конкурса «Бюст России», с тем чтобы победительница…

Леопольд запнулся и, если бы не утратил способность, наверное, бы покраснел.

— Ну что же вы! Начали, так продолжайте…

Дернул головой, как если бы жал воротничок.

— Легко тебе говорить! Результат голосования… тогда победительница конкурса…

— …наденет мне на шею веревку! — подсказал я, прекращая его мучения.

— Не то чтобы буквально… — с неохотой согласился он и тут же сплюнул. — Типун тебе на язык!

Умолк, отводя в сторону глаза. Я протянул ему сигареты, щелкнул зажигалкой.

— Ну а потом?

— Что потом? — вскинулся Леопольд. Брошенный на меня взгляд был дик. — Кто знает, что будет потом? Потом тишина!..

— В смысле, после дефиле?

Скрывая замешательство, Майский принялся усиленно кашлять в кулак.

— Потом… кхе, кхе!.. за «бюстом»… кхе, кхе!.. твой выход… — Утер платком начавшие слезиться глаза. — Интервью с ведущими и ответы на вопросы зрителей…

Умолк, в комнате серой тряпкой повисла тягостная тишина. Курили, не глядя друг на друга, в две трубы, как будто для того и собрались. Первым не выдержал Арнольдыч, включил ящик. По сцене, ступая по-журавлиному, расхаживало с десяток красоток. С первого взгляда было видно, что грудями мать-природа их не обделила, а над некоторыми еще и пошутила.

Майский счел нужным пояснить:

— Природа здесь ни при чем, спонсор занимается имплантатами!

Наши мысли, по-видимому, облекались в одни и те же слова. Готовый развить тему, Леопольд уже поднес растопыренные пятерни к лацканам пиджака, но тут под потолком ожил динамик, и приятный женский голос произнес:

— Господин Денников, ваш выход через три минуты!

Сообщение, в общем-то ничего особенного, отозвалось во мне мелкой дрожью. Не знаю, как я при этом выглядел, но, думаю, Леопольд смотрелся не многим лучше меня. Дернул нервно шеей. Продекламировал явно не к месту:

— Пора, мой друг, пора… — Раздавил в пепельнице сигарету. — Надо идти, такая, Сергей, у нас с тобой судьба!

И мы пошли. По пустому коридору. Туда, откуда доносились звуки музыки. Плечом к плечу, шаг в шаг. У выхода на сцену маячил охранник. Еще один расположился в кулисах неподалеку от режиссерского пульта, за которым стояла миловидная женщина. Картинка на ее мониторе была в точности такой же, как на экране телевизора в гримерке. Майский перекинулся с ней парой фраз, и я узнал вогнавший меня в озноб голос. Претендентки на роль подручной палача уже покидали видимое мне пространство сцены. Провожавший их масленым взглядом ведущий повернулся к залу и поднес к губам микрофон:

— А теперь, дамы и господа, пришло время познакомиться с героем нашего шоу! Встречайте… — задержал дыхание и с поднятием руки выкрикнул: — Сергей!.. Денников!..

Майский до боли сжал мне локоть.

— С Богом! — И вдруг быстро приобнял за плечи. — Все будет хорошо!

Я сделал шаг на сцену. В цирке в таких случаях рубит по нервам барабанная дробь. Еще шаг. Вступил в освещенное юпитерами пятно и под аплодисменты зала направился к ведущим. При ближайшем рассмотрении они выглядели не заводными манекенами, а вполне обычными людьми. Красивые, ухоженные, наверняка не новички, умело скрывали испытываемое напряжение. Шоу смотрела вся страна, не говоря уже о Европе и Северной Америке! В стеклянных отсеках на галерке, как на международных конференциях, работали синхронные переводчики. К экранам телевизоров, стараясь не пропустить ни слова, прилипли десятки миллионов зрителей.

Казалось бы, от одного этого должны были подкоситься ноги, я же почему-то успокоился. Человек далекий от публичности, непринужденно улыбнулся женщине, пожал руку мужчине. Все происходило будто не со мной, я видел себя со стороны. Как садился в высокое кресло у стойки, как располагались напротив ведущие. Видел забитый народом зал с десятком разбросанных по нему телекамер, видел телецентр и мог бы, наверное, бросить взгляд на всю страну и на планету, но заставил себя сконцентрироваться. Играть с сознанием было не время.

Тем более что мужчина в блёстком костюме уже задавал вопрос. Прозвучал он, я бы сказал, не без человеческой теплоты:

— Скажите, Сергей, мы многое о вас узнали, но что заставило хорошо образованного и в целом успешного человека, стать героем экстремального шоу?

А действительно — что? Подкравшийся ко мне с камерой на плече оператор брал меня самым крупным из возможных планов.

— Вы хотите, чтобы я соврал?

— Ну, зачем же! — развел руками ведущий. — Нам нужен искренний ответ! Да и, как известно, перед…

Не закончив фразы, умолк. Продолжения и не требовалось. Дразнил он меня, как до него Майский, или напоминал зрителям о возможном исходе шоу, только в разговор вступила женщина:

— Люди хотят знать правду и только правду, ведь им решать вашу судьбу.

Я ей улыбнулся, она была мне симпатична.

— В таком случае, ответ один: личные обстоятельства! Они и заставили. И, знаете… — выдержал паузу, — каждый, кто нас сейчас смотрит, может оказаться на моем месте.

Лицо ведущей отразило испытываемое ею недоумение.

— Я не совсем вас поняла, не могли бы вы уточнить.

— Это не так просто сделать…

Это не так просто сделать, произнес тот, который на сцене, и задумался. Я видел, что ему трудно, видел как он вытащил из кармана платок и без необходимости поднес к губам. Завел речь о том, что человеку во все времена приходится защищать тех, кого он любит, и расплачиваться за допущенные ошибки. Говорил сбивчиво, сумбурно, так что складывалось впечатление, будто все дело в деньгах, и он пытается это скрыть. Да и надо ли было спрашивать, если известен из газет размер гонорара!

Ведущие переглянулись. Мужчина хмыкнул:

— Ну, допустим!

Чаша зала утопала в темноте, видеть ее мешали огни рампы. Взгляды присутствующих, как я понял, были прикованы к табло. Пробежавший по рядам кресел шепоток свидетельствовал, что реакция зрителей на мои слова была резко негативной. Действительно, кому могло понравиться беспомощное блеяние! Люди чувствуют, когда им врут или что-то недоговаривают. Сказать, что меня заставили, было бы неправдой и повлекло за собой дополнительные вопросы. Если бы я даже захотел поведать миру о планах Котова и компании, мне бы не дали. Да я и не хотел, не гожусь для роли рыцаря без страха и упрека! Прав был Леопольд, вечер вряд ли выдастся томным.

Зал между тем, отрабатывая пятьсот рублей, разразился по команде режиссера аплодисментами.

— А вы знаете, — заметила, сглаживая неприятное впечатление, ведущая, — мне ваш ответ где-то даже понравился! Действительно, что бы мы ни делали, нас подталкивает к этому жизнь. У вас философское видение мира, но на этот раз вам однозначного ответа не избежать… — замолчала, интригуя. — Сергей, вы человек верующий?

Интересно, думал я, разглядывая ее красивое лицо, соврал Майский или моя школьная любовь где-то в зале? Наплела небось журналистам сорок бочек арестантов, а сама и вспомнила-то меня с трудом и по фотографии. Теперь родственники ею гордятся, муж ревнует, всё как у людей. А мне бы еще хоть раз увидеть ту тоненькую девочку с огромными удивленными глазами!

— Задумались? — вернула меня к действительности ведущая. — Вопрос, конечно, не из простых, тут чувство юмора не поможет…

Почему свет в лицо? Зрительный зал? Чего они хотят? Ах да, я же участвую в шоу!

Улыбнулся светло, как это умею.

— Я бы так не сказал! Среди моих знакомых есть два священника, и оба считают, что у Господа чувство юмора развито чрезвычайно, так что и нам, окаянным, к нему прибегнуть не грешно. Что ж до веры… — отпил глоток воды из кружки с эмблемой телеканала. — Да, я считаю себя верующим! Верю, что каждому из нас воздастся за то, как он распорядился дарованными ему временем и способностями. Христос показал нам путь, остальная атрибутика — дело рук человеческих…

И тут произошло нечто, чего я сразу не понял. Женщина резко повернулась и, не говоря ни слова, направилась за кулисы к Майскому. Говорила громко, не стесняясь способной услышать ее публики:

— Неужели вы не видите, этот идиот намыливает для себя веревку!

Я смотрел на нее и думал, что надо купить Анюте такое же вечернее платье. Она будет здорово смотреться в нем на палубе авианосца и на набережных Рио-де-Жанейро. Подскочившая к мужчине гримерша промокнула его лицо салфеточкой, провела по нему мягкой кистью. Не обращая на нее внимания, тот делал мне знаки. Я приблизился.

— Кончай умничать, — прошипел по-змеиному ведущий, — говори так, чтобы люди тебя понимали!

— А это… — только и смог я выдавить из себя, показывая рукой на телекамеры.

Мужчина недовольно скривился.

— Три минуты рекламы! — и, обращаясь к вернувшейся к стойке ведущей, пожал раздраженно плечами. — Странный малый, ему бы каждым словом бороться за жизнь, а он тут выёживается. Будь моя воля, я бы его…

Ведущий широко улыбнулся и снова стал благодушным и доброжелательным. Поднял к лицу микрофон и повернулся к залу.

— Итак, мы продолжаем шоу «Жребий фортуны»! Присылайте нам ваши сообщения, звоните в студию, а главное — голосуйте! Может быть, у кого-то есть к Сергею вопросы?

Среди рядов кресел, как по команде, поднялся лес рук.

Двадцатью минутами позже Майский принимал меня в кулисах в полубессознательном состоянии. Сгреб в охапку и поволок в гримерную. Усадив в кресло, принялся метаться по комнате. Схватившись за сердце, замер на бегу.

— Нет, с твоими выходками я своей смертью не умру! Тебя не тормошить надо было, а дать ведро элениума. Боюсь, ведущие не станут дожидаться конца шоу и сами тебя замочат! И народ, между прочим, их поймет… — с трудом перевел дыхание. — Что? Статистика голосования?.. Какая, к черту, статистика! Посмотри на лица людей, вот тебе и вердикт! На хрена ты, вместо того чтобы коротко ответить, затеваешь с каждым дискуссию? Им наплевать, что ты думаешь и думаешь ли вообще, они за вопрос деньги получат… — Рухнул с обреченным видом во вращающееся кресло, вытряхнул из пачки сигарету. Смял ее в кулаке и кинул в корзину для бумаг. — Откуда эта бравада! Ты что, специально нарываешься? Может, тебе жить надоело?

Мне было его жаль, только что я мог сказать? Не было никакой бравады, а только появившаяся неизвестно откуда лихорадочная веселость, источник которой лежал за гранью моего понимания. По этой грани или по какой-то другой я давно уже разгуливал, балансируя над пропастью с грузом мыслей и сомнений.

— Все в порядке, Леопольд, не переживай!

— Твой порядок, — хмыкнул тот, — называется хаосом или бардаком! Уйми ты наконец свою фантазию, от нее все беды. Пойми, телевидение — искусство грубое, требующее однозначности. Для этого и аплодисменты по команде, и смех в записи. Зрителю все подскажут. Если тебя подмывает высказаться, пиши книги, их все равно никто не читает… — Подъехал ближе ко мне на кресле. — Вот смотри, элементарный, казалось бы, вопрос о первых впечатлениях детства! Зачем надо было говорить, что они у тебя, как у всех, только грудь была без имплантантов? Рекламодателю такая залипуха вряд ли понравится…

Он конечно же был прав, только не стану же я рассказывать толпе, как стоял мальчонкой у промерзшего по зиме окна и тайком от взрослых отколупывал от стекла льдинки. И про красный шар солнца на улице, и про запах снега и оттаивающей в комнате елки. Это мое, не тяните к нему руки.

— Ну хорошо, — вздохнул Майский, хотя за километр было видно, что ничего хорошего в том, что он намеревался сказать, быть не могло, и не было. — Бог с ним, с детством, тебя попросили рассказать, чем ты зарабатываешь на хлеб…

— А что, разве я этого не сделал?

— Сделал-то ты сделал, — вздохнул тяжелее прежнего Леопольд и скривился, будто разжевал лимон, — только как! — В голосе его появились умоляющие нотки. — Объясни мне, старому недоумку, кто тебя дергал за язык сказать, что снабжаешь убогую власть идеями? Это ведь твои слова! Зачем дразнить гусей? Говоришь, всё чистая правда? Так вот сверни ее аккуратненько трубочкой и засунь себе в жопу! И не в том дело, что народ наш любит власть, а многие любят, он на дух не переносит тех, у кого есть собственное мнение. Золотой мой, бриллиантовый, надо же соображать, что несешь на публике… — начал было успокаиваться Майский. Закурил, но вдруг подскочил, как укушенный. — А стишок! Кто тебя просил его декламировать?

— Как кто? Ведущая в декольте! Спросила, люблю ли поэзию, — перешел я в наступление. — Я, что ли, писал «Асцендент Картавина», какие ко мне претензии?

Хотя, судя по реакции зрителей, Майский был прав, читать стихотворение из романа, возможно, не стоило. Шебаршившийся до этого зал как-то разом притих, а кое-кто начал рыскать глазами, куда бы спрятаться. Это я потом заметил, а в тот момент ничего перед собой не видел, бубнил в микрофон, как глухарь на току:

Погорячился! С кем не бывает…

Сидевший напротив меня Леопольд пригорюнился.

— Не работать мне больше на нашей сцене, ох не работать! Придется подаваться на заработки в Пасадену… — Неожиданно улыбнулся. — А и черт с ним! Обрыдло все, про свечу верно сказано. Сколько можно плавать баттерфляем в фекалиях…

Я и сам видел, старик на меня не в обиде. Правильный Арнольдыч мужик, от этих его слов мне тоже полегчало. Настолько, что я ощутил себя плавающим в невесомости, вот только на языке появился неприятный металлический привкус. Бескровные губы Леопольда шевелились, но я не мог разобрать ни слова. А жаль, и себя мне было жаль и его…

 

16

Жалость к себе — чувство недостойное, даже если знаешь, что тебя ждет завтра. Спокойной ночи Теренций нам не пожелал и правильно сделал. Когда Синти наконец уснула, я еще долго лежал с открытыми глазами и слушал, как она дышит. Проникавший в комнату свет сделался серым, начинался последний день моей жизни. Я поймал себя на том, что улыбаюсь. Пусть мне не дано дожить до вечера, начинался он на зависть многим. В теле разлилась сладкая истома. Сон подкрался незаметно, унес меня в волшебный мир, откуда так не хочется возвращаться. Мне снилось что-то легкое, нездешнее, я будто бы мог летать, только проснулся сразу, как от удара о землю. С ясным сознанием того, где нахожусь и что мне предстоит.

Синтия, приподнявшись на локте, рассматривала мое лицо. Заметив, что я не сплю, провела ладонью по щеке, произнесла тихо и, как мне показалось, печально:

— Уже рассвело!

Как будто просила за это прощение. Как будто все, что у нас с ней было, никогда не повторится и от жизни больше нечего ждать. Поднялась с ложа и, ступая по балетному, подошла к маленькому, выходившему в сад окну. Точеная фигурка с прямой спиной и стройными ногами. Замерла, глядя на кусочек бесконечно синего неба. Что хотела она там увидеть? О чем думала?..

Не поворачиваясь ко мне, сказала:

— Помнишь у Софокла: Эрот, покоряешь ты людей — и, покорив, безумишь!

Я протянул к ней руки. Пусть выглянуло солнце, ночь не уходит, пока ее не гонят. Еще только просыпались птицы, зачем же подхлестывать и без того несущееся жеребцом время.

— Иди ко мне!

Она будто не слышала, прошептала:

— Один неверный шаг, как в «Антигоне», и труп лежит на трупе. Любовь?.. Вверять ей жизнь могут лишь безумцы.

Решительно повернулась и, приблизившись к ложу, встала в ногах. Нежная, желанная. Лицо ее, в другое время удивительно красивое, напомнило мне греческую маску. Черты его дышали непреклонностью неумолимого рока.

— Не стоит, Дэн, много требовать от людей! Не их вина, что они лживы и слабы. Христос учил прощать…

— О чем ты? Я ведь ничего не требую, униженно прошу.

Произнес подчеркнуто смиренно в расчете на ее улыбку, но Синтия не улыбнулась, продолжала:

— Жизнь несправедлива. Ты стоишь с протянутой рукой, но у нее нет для тебя подарка…

Потянувшись к ней, я сел на ложе.

— Может, хватит слов.

Она отстранилась и начала натягивать через голову тунику. Ловкими движениями, извиваясь гибким телом. Я любовался ею, но уже знал, что мир изменился, мне стало холодно в нем жить.

Почувствовала это и Синтия, сказала, не глядя на меня, отстраненно:

— Поздно, Дэн, поздно! — Улыбнулась, но как-то вяло, по привычке. — Я приду к тебе ночью…

«Если» не произнесла, но оно прозвучало, встав между нами стеной. И как-то так получилось, что ничего больше сказать друг другу у нас не нашлось.

За занавеской, шумно дыша, уже топтался слуга. Ночь прошла, все, что было, унесли воды Леты. В молчаливом присутствии раба я едва смог затолкать в себя кусок сухой лепешки, запил смешанным с водой вином. Двое других, готовых заняться моим гардеробом и прической, ждали окончания трапезы. Обращаясь, как с куклой, облачили меня в белую, расшитую орнаментом тогу, подстригли и зачесали на лоб волосы. Судя по тому, что я увидел в поднесенном полированного металла диске, ребята были мастерами своего дела. Из зазеркалья тусклым взглядом дохлой рыбы на мир смотрел пресыщенный жизнью патриций, портрет которого можно было помещать в любой из учебников истории Древнего Рима. За спиной на мгновение мелькнуло заплаканное лицо Синтии, но это могло и показаться. Меня уже вели во внутренний дворик учить неспешной плавности движений и манере держать руку с краем тоги на отлете.

В таком товарном виде я и был погружен в закрытые носилки, и носильщики повлекли меня в сопровождении незнакомого слуги к мировой славе. Опустошенный, потерянный, но все еще живой, плыл я по улицам Вечного города. Не знаю, что чувствуют солдаты, бросаясь грудью на амбразуру, я не чувствовал ничего. Мысли шли медленные, тягучие, да и не мысли вовсе, а оставшиеся от прожитой жизни воспоминания. Люди часто смотрят на умерших как бы свысока — сами-то не в могиле, — не понимают простой вещи, что ничем от покинувших этот мир не отличаются, разве что скудно отпущенным временем. Хорошо бы, думал я, раскачиваясь словно на волнах, чтобы человеку не предъявляли счет за то, чего он не совершил, хотя за этим послан был в жизнь. Мог бы успеть, а не успел или не захотел. Тогда о пустоте тянущихся через годы дней можно было бы не печалиться, прожил, и ладно…

Монотонность движения убаюкивала, и я начал дремать, как вдруг носилки стали, и кто-то бесцеремонный откинул в сторону полог. В глаза ударил солнечный свет. Словно моллюска из раковины, меня извлекли из убежища и поставили на землю. Передо мной громоздким кубом поднималось в небо здание курии. Сложенное из красного кирпича, оно имело по фасаду портик, в глубине которого на верхней площадке широкой лестницы стоял Теренций.

Я помедлил, как бы невзначай оглянулся. Цепочка солдат за моей спиной теснила толпу зевак щитами. Сенатор делал мне знаки рукой, приглашая подниматься. Ничего иного не оставалось, и я начал восхождение. Не спеша, степенно, поддерживая край тоги. Ступеней было всего ничего, но всходил я по ним целую вечность, пока дорогу не преградили два рослых легионера. Шагнув ко мне, они тут же в испуге отпрянули и, если были бы христианами, наверняка бы перекрестились. Но служба есть служба, и, совладав с собой, охранники принялись тщательным образом меня обыскивать. Теренций наблюдал за процедурой с усмешкой. Какие-то почтенного вида люди пытались с ним заговорить, но он упорно смотрел на меня, и сенаторы поневоле обращали взоры в мою сторону. Написанное на их вытянувшихся лицах изумление перешло в ропот, но Теренций уже принимал меня из рук легионеров и уводил под своды боковой колоннады. Заслонив массивным телом от любопытных, сунул быстрым движением мне в руку ножны. Проявляя заботу, поправил складку тоги так, чтобы кинжал не был заметен.

Я огляделся по сторонам. Большой зал напоминал театральный, с расположенными по его длинным сторонам ярусами кресел. На мозаичном полу лежали квадраты солнечного света. В нишах дальней от меня противоположной стены замерли мраморные изваяния богов во главе с позаимствованной у греков статуей богини Победы. Перед ними на возвышении стоял трон императора.

Сенаторы между тем уже рассаживались по своим местам, как вдруг разом встали. У распахнутых входных дверей произошло движение, и в курию вступил невысокий, в пурпурном плаще мужчина. Плотно сбитый, с ногами кавалериста и массивной челюстью, он напомнил мне английского бульдога. Его сопровождали восемь легионеров без щитов, но в шлемах и с мечами у пояса.

Стоявший рядом Теренций сжал мое плечо. Дождавшись, когда свита Домицила войдет в зал, он выступил вперед и громко произнес:

— Великий император!

Бульдог в человеческом исполнении обернулся, и я увидел его маленькие настороженные глазки. На долю секунды в них мелькнул страх. Три охранника тут же выступили вперед, образовав перед ним стену. Луч солнца из окна под потолком блеснул на их обнаженных мечах.

— А, это ты, Теренций! — произнес Домицил с облегчением, близоруко щурясь. Его сварливый, дребезжащий голос резко контрастировал с грубой внешностью солдафона.

— Позволь, великий император, — продолжал сенатор торжественно, — представить тебе твоего старого знакомого!

И, вытащив из-под колоннады, Теренций поволок меня к группке людей в центре зала, поставил перед Домицилом. Тот пристально вглядывался в мое лицо. В наступившей в курии тишине было слышно, как он прошептал:

— О боги, я сам подносил факел к погребальному костру!

Лицо императора стало белее мелованной бумаги, я видел, как затряслась его сжимавшая пряжку плаща рука. Какое-то время он стоял, пораженный громом, хватал открытым ртом воздух. Потом, неверно держась на обутых в военные калиги ногах, раздвинул в стороны сомкнувшихся плечами легионеров и сделал шаг ко мне. Остановился в метре.

— Клянусь Юпитером, я возложил венок на твое безжизненное тело! А бои гладиаторов?! Я устроил их в твою честь…

Словно намереваясь обнять меня, Домицил откинул в сторону полу пурпурного плаща. Я смотрел на него с ужасом, как если бы не он, а я увидел ожившего покойника. В памяти всплыли слова: идущие на смерть приветствуют тебя! Пальцы левой руки срослись с шероховатой кожей ножен, правой — сомкнулись на рукоятке кинжала. Выхватив его, я занес руку для удара… клинка не было! Я сжимал эфес несуществующего оружия. Рука продолжила движение к груди императора, и в ту же долю секунды на меня обрушилась чернота. Последнее, что я смог еще почувствовать, была дикая боль в виске. Наложившись в угасающем сознании на удивление, она стала с ним чем-то единым. Мир перестал существовать, растворился без остатка в небытии…

Вернулся он тоже с болью, но уже во всем теле. К ней примешивался гнилостный запах, он и заставил меня прийти в себя. Не столько сильный, сколько навязчивый. Я лежал на волглой, смердящей тленом соломе, та — на источавших могильный холод каменных плитах. Красноватый, дрожащий свет доходил до меня откуда-то извне, но что стояло за этим «вне», мозг отказывался понимать. Видимое пространство как бы раскалывалось надвое. По одну сторону разделявшей его границы находился я, что происходило по другую, оставалось загадкой. Стоило мне впасть в забытье, как я полз из окружающей темноты к свету, полз и никак не мог доползти. Волны беспамятства накрывали с головой, а откатившись, оставляли меня наедине с тем, что все еще было мною.

В одно из таких просветлений я нашел силы повернуть голову и открыть глаза. За ржавыми прутьями решетки в каменную стену коридора был воткнут коптивший факел. Запах гари в сочетании с миазмами подстилки сводил меня с ума. С трудом подняв руку, я нащупал на затылке запекшуюся кровь. Тюремная камера, ничем иным помещение быть не могло, напоминала пенал метров трех в длину и около полутора в ширину. Встать во весь рост и разогнуться мешал низкий потолок, впрочем, сделать этого я бы и не смог. Судя по саднящему чувству, левая щека была рассечена, в остальном, как казалось, меня не сильно покалечили.

В следующий раз я вернулся в мир, почувствовав укол в плечо. К прутьям решетки прижималось заросшее пегим волосом, скособоченное существо, щерило беззубый рот и тыкало в меня заостренной палкой. Заставило меня сесть. У стены на грязном полу валялась горбушка хлеба и стояла миска, из каких кормят собак. Есть не хотелось, выпив воду, я жестом попросил еще, но горбун лишь помотал кудлатой головой:

— Зачем тебя поить, все равно скоро сдохнешь! — Захлебнулся в одышке. — Как Павел, который апостол. За грехи уготовил ваш Бог вам судьбу, за грехи… — Мелко затрясся, захихикал. — Сначала труп выбросят на потеху черни на Гемониеву террасу, а потом в Тибр, тогда и напьешься…

Грязно выругавшись, тюремщик зашаркал больными ногами по коридору, а я снова впал в забытье. В навалившейся удушливой черноте мне чудился ангельский голос. Я наслаждался его похожими на флейту звуками, они трогали мою израненную душу, несли облегчение:

— Дэн… Дэн… Дэн… — вторя им, звенел колокольчик, и я знал, что ничего лучше никогда не слышал. — Я здесь, я с тобой…

Там, на небесах обетованных, не забыли раба Господа Сергея! Хотелось молиться и плакать, и снова молиться. Что страдания, когда в мире есть Божья благодать!

— Очнись, Дэн, очнись!

Вода стекала по лицу, я растер ее ладонью. Разлепил глаза. Припав к прутьям решетки, ангел поливал мою голову из кувшина.

— Что они с тобой сделали!

Синтия заплакала. В неверном свете факела я с трудом мог рассмотреть ее лицо. Попытался улыбнуться. Губы кровоточили.

— Привет, Синти!

Ее всхлипывания перемежались словами:

— Я не могла, Дэн, я правда не хотела! Теренций сшиб тебя вовремя с ног, иначе…

На этот раз улыбка мне удалась.

— Спасибо ему! Большое, человеческое. Скажи только одно — зачем?..

Она хотела дотянуться до моей руки, я не стал ей помогать.

— Это… это шутка! Дать императору понять, нельзя пренебрегать безопасностью…

Приподнявшись на локте, я привалился спиной к стене.

— Ну, боцман, у тебя и… — скривился от боли, с трудом перевел дух.

В глазах Синтии стояла мука, но меня это не остановило.

— Что-то уж больно просто! Это всё?

— Н-нет… — закусила она губу. — Не совсем. Помнишь, я говорила… закупки оружия… у него бизнес…

Мне было больно, очень больно, но я рассмеялся. И смех этот, должно быть, звучал дико, прокатился по каменному коридору эхом. Губы сами разошлись в улыбке, похожей, наверное, на оскал. Синтия отпрянула. Смотрела на меня с ужасом, прижав к груди руки. Как если бы собралась молиться. За упокой моей души.

— Вот, оказывается, в чем дело! А мне так хотелось Теренцию верить. Как же, как же, народ изнемогает под гнетом, идеалы республики попраны, демократия требует жертв… До боли знакомые слова! Получается, когда их слышишь, жди подвоха. Банальный лоббизм на крови, даже обидно. — Взявшись обеими руками за прутья, подтащил себя к решетке. Прижался к ней лбом. — Ну а ты? Ты ведь знала все с самого начала! Как я раньше не догадался, идея фальшивого заговора принадлежит тебе…

Синтия уже в кровь кусала губы.

— Я… откуда мне было знать, что этим человеком окажешься ты!

— Ну а потом? Когда узнала…

— Потом, Дэн, было поздно!

Я не был к ней добр.

— Но ведь ты колебалась, правда? Просила за меня в храме Весту и сегодня утром, когда стояла у окна… Мне вдруг показалось, что мы с тобой могли бы быть счастливы….

Она уже рыдала в голос.

— …но ты сказала, что вверять жизнь любви могут только безумцы! Почему, Синти, почему?

С ее искусанных губ не слетело ни звука. По щекам еще текли слезы, но она не плакала. Опустившись передо мной на колени, приблизила свое лицо к моему. Глаза в глаза.

— Потому, Дэн, что так устроен мир! Ничего нельзя изменить… — Повторила еле слышно: — Ни-че-го! Самые лучшие побуждения приводят к самым страшным бедам. Цезаря убивали ради свободы, получили гражданскую войну и диктатуру. И так во всем! Такова извращенная природа людей. Впервые увидевшись, мы уже были обречены. Скрываться, бежать? Только официальных доносчиков в Риме десять тысяч, а желающих заработать горсть сребренников не перечесть…

Обвила мою шею руками, прижалась губами к моим разбитым губам. Я гладил ее волосы.

— Не плачь, Синти, я ни о чем не жалею! Единственно, мне не хочется с тобой расставаться.

— Мы и не расстанемся, — шептала она, — даже если ты этого очень захочешь! Я всегда буду жить в твоем мире, ты создашь его для меня. Однажды я приду к тебе и скажу: здравствуй, Дэн, это я! И ты ответишь мне: я так тебя ждал!

 

17

Не часто меня хлестали по щекам незнакомые женщины, но случалось. Та, что склонилась надо мной в белом халате, выглядела озабоченной. За ее плечом маячила до неприличия вытянувшаяся физиономия Майского. В воздухе витал резкий запах нашатыря. Тишину в гримерной нарушало далекое уханье барабана. Пальцы незнакомки сжали мою кисть.

Я ей улыбнулся. Женщинам вообще надо чаще улыбаться.

— Как дела, док? Надеюсь, вы, с вашей гуманной профессией, будете голосовать за жизнь…

— Слава Богу, очухался! — хрипло произнес Леопольд и провел по костистому лбу ладонью.

Вместо того чтобы ответить на мою улыбку, доктор повернулась к Майскому:

— Ему нельзя на сцену! Я не гарантирую, что потеря сознания не повторится.

Столь беспардонное вторжение в личную жизнь заставило меня вмешаться:

— Позвольте, я вовсе не собираюсь терять то немногое, что у меня осталось!

— Видите, — обрадовался Леопольд, — шутит! Да он в три раза здоровее нас с вами, вместе взятыми…

— Ну, как знаете, под вашу ответственность! Я умываю руки. — И женщина действительно направилась в угол комнаты, где притулился умывальник. Перед тем как уйти, еще раз подошла ко мне и, словно рефери на ринге, проверила зрачки. — Вы в порядке?

— Никогда не чувствовал себя лучше! Простите, доктор, за беспокойство, нет ли у вас с собой таблеток для восстановления утраченных иллюзий? Они мне очень бы не помешали.

В ее больших серых глазах мелькнуло нечто похожее на улыбку, которая, впрочем, не смогла потеснить жалость, с какой смотрят на подобранных на улице щенят.

— Н-ну, Сергей, ты и учудил! — покачал головой Майский, стоило врачу закрыть за собой дверь. — Программа близится к финалу, а у меня на руках бездыханное тело…

Я бросил взгляд на часы на стене и прислушался.

— Что там происходит?

— Заканчивается презентация новых моделей автомобилей, за ней финал конкурса красавиц…

— Кандидаток в палачи, — уточнил я как бы между делом, но Майский даже ухом не повел, продолжал:

— …и после перерыва на рекламу твой выход! Жаль, что с этой беготней пропустили интервью Анны Константиновны, тебе, наверное, хотелось бы его послушать.

— И что же Ню поведала миру? — Выпрямился я в кресле. — В смысле, моя жена…

— Слушать, как ты догадываешься, мне было не с руки, — язвительно процедил Майский, — но в предварительном порядке с материалами к шоу я знакомился. Она сказала… — помедлил, интригуя, — сказала, что ты во всех отношениях достойный человек и, если бы захотел, мог бы найти себе место в структуре Министерства культуры. В ее устах это прозвучало высшей похвалой! Сказала, что ты вещь в себе, о чем писал еще Иммануил Кант, и жить с тобой трудно, а без тебя еще трудней. В завершение предупредила народ о твоем специфическом чувстве юмора, который далеко не всем понятен, и добавила, что, родившись в двадцатом веке, ты ошибся эпохой, а возможно, и планетой.

— Вот даже как! Открытым текстом? — присвистнул я. Не то чтобы мне стало за себя стыдно, однако возникло чувство, что жену свою по большому счету я не знаю. Была, правда, где-то рядом и подленькая мыслишка, по-стариковски дребезжала: мол, пока не занесешь над могилой ногу, хорошего о себе не услышишь, — но я отмел ее, как недостойную.

Леопольд между тем мечтательно улыбался. Произнес, задумчиво глядя в пространство:

— Очень, между прочим, привлекательная женщина, умеет себя подать.

Облизнись он при этом, я, видит Бог, съездил бы ему в челюсть, но чувство самосохранения режиссера не подвело. А может быть, свойственное его профессии чувство меры. Как бы то ни было, в этот самый момент в дверь постучали, и в гримерку вплыла ассистентка. Поставила на стол поднос с кофе и бутербродами и, коротко переглянувшись с Майским, достала из кармана фартука пару рюмок. Безмолвно, что значит выучка, удалилась.

Леопольд между тем уже свинчивал с фляжки крышку. Я остановил его руку:

— Мне не надо!

— Неволить не буду, — хмыкнул он, наливая себе с мениском, — только зря отказываешься. Народные артисты и те коньячком не брезгуют, не говоря уже об эстрадной шелупони. Пятьдесят граммов для куража — святое дело!

Посмотрел на меня вопросительно, но я покачал головой.

— Хочу предстать пред Создателем трезвым, думаю, Он сильно удивится!

— Ну, как знаешь!

Опрокинув рюмку в рот, Майский потянулся на выдохе за бутербродом. Жевал смачно, с чувством. Спросил с полным ртом:

— Текст?..

Я кивнул, не хотелось портить ему аппетит. Хотя, судя по скорости убывания снеди, с ним у Леопольда проблем не возникало. Свежезаваренный кофе оказался крепким и пришелся ко времени, прихлебывал его меленькими глоточками. Состояние мое, хотя я старался этого не показывать, было странным. Если бы мне сказали, что жизнь не ограничивается рамками краткого прихода на землю, я бы ничуть не удивился, так живы были воспоминания о мире, к которому мне довелось прикоснуться. А что это не было сном, сомнений не возникало. Я кожей чувствовал холод ржавых прутьев решетки и тепло обнимавших меня рук Синтии. Она обещала вернуться, и сегодня я услышал: «Здравствуй, Дэн, это я!» Голос звучал тихо, как если бы пробился ко мне через толщу столетий. На глазах невольно навернулись слезы, так вдруг стало тепло на душе, такой радостью щемило сердце…

Под потолком снова ожил динамик. И все, как в фильме ужасов, повторилось. Мы шли с Леопольдом по длинному, пустому коридору туда, где за дверью с охраной замирали последние аккорды музыки. Плечом к плечу, шаг в шаг. Ночь… ледяная… рябь… канала… аптека… улица…. фонарь… Кулисы! Светящийся в полутьме пульт режиссера. Гримерша. Провела мягкой кистью по лицу, словно погладила. Улыбнулась грустно и сочувственно, и я понял, что был к ней несправедлив. Никакая она не стерва, несчастная баба. За черствость свою надо было бы извиниться, но Майский уже вцепился мне в плечо. Прошептал:

— С Богом!

Легонько подтолкнул в спину, и я оказался стоящим в ярком пятне софитов. Зал зааплодировал, а мною вдруг овладела злая радость, такое состояние, наверное, цирковые зовут куражом. Я полностью контролировал себя, мне было ради чего бороться. Стиснув зубы, с холодной головой. Я готов был порвать любого, кто встанет на моем пути. Ню говорила, я жесток, таким и был!

Щурясь от обилия света, направился к центру сцены. Ведущие ждали меня у стойки, но обострившееся до звериного чутье подсказывало: что-то за время моего отсутствия изменилось. Аплодисменты быстро стихли, в воздухе повисла напряженность, как бывает, когда высоко под куполом пляшет на канате презирающий страх смельчак. Цифры на табло! — понял я, другого объяснения не было, они заставили людей сжаться.

— Еще раз добрый вечер! — приветствовала меня женщина, успевшая сменить наряд с декольте на строгое, в пол, платье. Ее коллега облачился в темный костюм с бабочкой. Взяв меня доверительно под руку, чего я в принципе не выношу, он тоном фата поинтересовался:

— Ну и как вам интервью вашей супруги?

Первым мои желанием было вырвать руку, но пришлось повременить.

— Я его не слышал. Уверен, жена сказала правду! Она вообще не умеет лгать, это сильно мешает жить нам обоим. Вы ведь прекрасно знаете, ложь, как хорошая смазка, помогает колесам обыденности вертеться без скрипа.

— Интересная мысль, — хмыкнул мужчина и ослабил хватку, чем я не преминул воспользоваться, — хотя не стал бы утверждать, что многие эту точку зрения разделяют! Лично у меня ваша супруга вызывает глубокое уважение. Умная, красивая женщина, к тому же заметный государственный деятель…

Я сделал над собой нечеловеческое усилие, но смолчать не смог:

— Заметность ее, как вы выразились, объясняется убогостью фона!

Ведущий, тертый калач, оставил мои слова без комментариев.

— Вернемся к нашим баранам! По полученной только что статистике — упаси Боже, я не имею в виду голосование! — нас смотрят около семидесяти пяти миллионов соотечественников. Кол-центр получает тысячи вопросов и заявлений, как от частных лиц, так и от организаций. Если хотите, я могу вас с некоторыми из них познакомить. Вот, скажем… — мужчина взял из лежавшей на стойке стопки первый лист, — заявление руководства Государственной Думы…

Майский в кулисах отчаянно махал рукой: соглашайся, только выслушивать надоевшую жвачку настроения у меня не было. Тем более что текст, скорее всего, изобиловал моими собственными мыслями. Выполняя просьбу Феликса, я иногда накидывал идеи впрок, так сказать, на все случаи жизни. Он пускал их в оборот по мере возникавшей надобности.

Видя мою кислую физиономию, мужчина выхватил жестом фокусника из пачки новую бумагу, радостно провозгласил:

— А вот комментарий патриархии!

Но и он не вызвал у меня энтузиазма. Все, что могли сказать чиновники от церкви, было известно заранее. За последние пару тысяч лет к сказанному в Библии они ничего добавить не смогли. Сохраняя политкорректность, слушать послание Папы Римского тоже отказался, чем расстроил страдавшего за спинами ведущих Майского. Огорчение его можно было понять: между посланиями престолов христианской церкви наверняка была запланирована реклама, и теперь он ломал голову, куда бы ее вставить.

Подсластить ему пилюлю я не мог, но решение свое попытался объяснить:

— Не хочется упражняться в фарисействе! Всем этим, с позволения сказать, организациям на меня глубоко наплевать, главное для них — не упустить информационный повод донести до масс свои догмы. Им хорошо известно, что шоу в любом случае будет доведено до логического конца, в таком случае к чему тратить время на сотрясение воздуха.

Замолчал, как если бы обдумывал сказанное. И ведь правда обдумывал, потому и продолжил:

— Вы, наверное, знаете, я изучал историю, хотя та никого ничему и не учит. Она состоит из войн, резни и предательств, которые, без единого исключения, были затеяны под благородные лозунги власти и трескотню человеколюбивых призывов церкви. Посмотрите вокруг, в точности то же самое происходит и сегодня…

Ведущие смотрели на меня только что не с ужасом. Возможно, Леопольд был прав, они удушили бы меня голыми руками, но, к сожалению, сценарий этого не предусматривал.

— Есть еще послание комиссара ООН по правам… — промямлил мужчина без тени надежды и повернулся к женщине с видом просившего у матери защиты ребенка. И та не подкачала, взяла бразды правления на себя. Заметно умнее и находчивее своего породистого коллеги, постаралась свести неловкость к шутке.

— Сложный вы, Сергей, человек, вас опасно о чем либо спрашивать! — улыбнулась мило и не без кокетства. — И все же, не хотели бы вы пожить какое-то время в Центральной Африке? Не спешите отвечать, вопрос серьезный. Позвонившая в прямой эфир мадам Вамбаба считает, что учитываться должны мнения всех зрителей шоу, так сказать, на международном уровне, а пока суд да дело, предлагает взять вас к себе в наложники. Условия позволяют: дворец о пятнадцати спальнях, вилла на Лазурном берегу, личный самолет…

Я с удовольствием рассмеялся. Женщина тем временем продолжала:

— Надеюсь, карьера одалиска вас подождет! Время позднее, давайте обратимся к результатам голосования. Скажите, какой порядок цифр вы ожидаете увидеть?

И взглянула на меня так, как если бы давала понять, что это последний шанс повлиять на настрой зрителей. В самом деле, не идиот же я и должен чувствовать, что пока ничего хорошего видимое лишь из зала табло мне не сулит. Народ любит убогих, говорили ее глаза, посетуй на жизнь, прикинься несчастненьким, скажи, что надеешься на понимание людей. Я был ей благодарен. Я знал, что как-то так и надо поступить и, если не прямо, то хотя бы косвенно прогнуться. Пусть не валяться в ногах, но найти способ воззвать к милосердию…

Знал… но не мог! Что-то во мне заколодило. Не от избытка гордости — какие уж тут амбиции? — от неприятия самой этой мысли. Мне представились сотни тысяч квартир, а в них миллионы уставившихся на экран глаз, несметное количество скривившихся в самодовольной улыбочке губ и шепоток: смотрите, сейчас он начнет унижаться. Заносился, строил из себя невесть чего, а на самом деле такой же, как все мы, будет ползать, вымаливая жизнь! А я не строил и не заносился, был самим собой. Злость моя и кураж куда-то улетучились, их место заняло тупое животное упрямство. Я никому и ничего не собирался доказывать, просто не мог переступить через себя. То, как жил, что понял о жизни, не позволяло. Стоял, набычившись, и глухо молчал.

— Что ж, — развела руками ведущая, — в вашем положении я бы тоже не стала играть в угадайку! Но от прямого обращения к зрителям, вы, надеюсь, не откажетесь?

В голосе ее была только что не мольба. Я через силу улыбнулся. Выбитое моими выходками из сценария шоу входило в заготовленное русло, мне, по словам Леопольда, предоставлялось последнее слова. Стоявший все это время памятником себе ведущий уже манил рукой, приглашая взойти на похожую на трибуну платформу. Когда и как она появилась на авансцене, я не заметил. Непосредственно перед ней стояла камера с телесуфлером, бравшая меня крупным планом. Честно глядя в ее объектив, я и должен был прочесть заготовленный от моего имени текст. Скорость его прохождения по экрану управлялась с помощью пульта, пользоваться им меня и учила ассистентка.

Тяжело вздохнув, я поднялся на возвышение и оказался один на один с притихшим темным залом. Светились над дверями указывавшие выход огоньки, ряд за рядом уходили к потолку едва различимые силуэты людей. На экран телесуфлера были выведены слова: «Дорогие друзья! Раз уж вы…» Взял в руку пульт и, не опуская глаз, нашел на ощупь кнопку. Строка сдвинулась с места и поползла, но как-то очень неохотно.

Произнес:

— Дорогие друзья! Раз уж вы…

Надавил сильнее. Она помчалась той самой гоголевской тройкой, на которой я чуть не сломал себе язык. Меня охватила паника. Поддавшись ей, я попробовал проклятое устройство остановить… тщетно! Текст уже несся с такой скоростью, что утратилась возможность его не то что проговаривать, а и читать. Названия брендов и фирм размазывались на ходу, как при съемке скоростных объектов. Возникая на левом краю, слова галопировали через пространство экрана, чтобы сорваться в пропасть с правого. Я буквально видел, как, падая, они ударяются о ее дно и разбиваются на отдельные буквы.

Догадываясь о происходящем, Майский в кулисах рвал на себе последние волосы. Ведущие окаменели.

Я успокоился. Аристарх говорил про «здесь и сейчас», что ж, я чувствовал их весомость в полной мере. Место в пространстве, мгновение в потоке времени. Они принадлежали мне и только мне. Никто не мог отобрать у меня их хрустальную ясность, пронизанную светлой грустью осени.

Сказал тихо, но внятно:

— Я хочу видеть, с кем говорю!

Соступил с платформы. Где-то произошла суета, кто-то забегал, и под потолком, заливая ряды кресел желтоватым светом, вспыхнула люстра. Люди в зале замерли в тревожном ожидании. Молитвенно прижимая к груди руки, смотрела на меня ведущая. В ее больших выразительных глазах застыл ужас. Прямой эфир на всю страну! На весь цивилизованный мир! Никто понятия не имеет, что сделает безумец в следующую секунду. Одно слово: лууз кэннон!

Ничего особенного он не сделал, наоборот, ободряюще женщине улыбнулся.

— Все в порядке, шоу продолжается!

Сутулясь, как если бы нес на плечах груз, я подошел к краю сцены и опустился на ее доски, поставил ноги на ступеньку спускавшейся в партер лесенки. Один на жердочке над вечностью. Отряхнул пыль мира сего с ног своих. Привычная боязнь задеть ненароком других оставила меня. Отпала необходимость играть с ними в поддавки. Я больше не чувствовал себя слоном в посудной лавке.

Отъехавшая по центральному проходу камера не спускала с меня своего циклопического глаза. Люди в зале следили за каждым моим движением, словно загипнотизированные. Поднял голову. Если верить изображению на большом экране, мои губы сложились в улыбку.

— Так лучше разговаривать, правда?

Зал дружно выдохнул. Достал из кармана сигареты. Зрители задвигались, начали перешептываться. Сидевший в первом ряду ушастый парнишка смотрел на меня во все глаза. С веснушками на носу и шеей тростинкой, подросток выглядел до комичности серьезным. Если кому-то и стоило рассказать то немногое, что я понял, то ему.

— Тебя как звать?

Покраснев до корней волос, он еле слышно прошептал:

— В…вася!

— Славное имя! — похвалил я и улыбнулся еще раз, но не в камеру суетившегося рядом оператора, а исключительно мальчишке. — Знаешь, старик, неладное что-то творится в нашем с тобой отечестве, изверились мы, измельчали! Вроде бы всю жизнь занимался делом, а оглянешься… пустыня! Видел, наверное, в театре марионеток кукол, что пляшут на ниточках? Вот и мы стали такими, не живем, а дергаемся. Горько это, многое надо бы изменить, но я уже не успею. Вся надежда, Вась, на тебя, не подведешь?..

Паренек кивнул, вытер разгоряченное лицо рукавом рубашки.

— Вот и отлично! А то, признаться, тревожно мне последнее время, не живется…

Поискал из чего бы сделать пепельницу. Нашел в кармане пиджака тронную речь, что неслась в полном одиночестве по экрану телесуфлера, и сделал из нее коробочку. Получилось на загляденье. Переносная камера показывала работу пальцев, как если бы я был пианистом-виртуозом или знаменитым хирургом. Закурил, стряхнул не успевший нарасти пепел.

Мальчонка, подавшись вперед, ловил каждое слово. Губы его прыгали, ломаясь в жалкой улыбочке. Я похлопал рядом с собой по доскам сцены.

— Давай сюда!

Васька оглянулся на мать, я продолжал настаивать:

— Давай, давай, нам есть о чем поговорить!

Пару раз от застенчивости споткнувшись, парнишка взобрался по лесенке. Я подвинулся, обнял его свободной рукой за худенькие плечи.

— Ты, наверное, не догадываешься, а Солнечную систему по окраине охватывает ледяной пояс Койпера, из-за него в России холодно и неуютно жить. По крайней мере, так считает один мой приятель, и, ты знаешь, я склонен ему верить! Иначе нечем объяснить все то б… — запнулся, — безобразие, от которого на душе омерзение. Вы Чехова «Вишневый сад» проходили? Жаль, а то бы и ты услышал звук топора. Одичал народ, потерял себя, так что когда станешь президентом… — станешь, станешь, кому, как не тебе! — вспомни, как мы тут с тобой сидели. Вспомни, какие у людей хорошие лица, им ведь только справедливость и нужна. Умные, работящие, остальное они добудут себе сами. Про Джона Леннона слышал?

— Это который Битлы, да?

— Он самый! У него есть классная песня про земляничные поляны, то место, где люди не носят на спине мишени, а государство не гоняется за ними на дорожном катке, чтобы законопатить в асфальт. Я знаю, у тебя все получится! Тогда нашу с тобой Россию не будут красить на картах в цвет ржавчины и ждать, когда она осыплется ржавыми хлопьями. Сделаешь?

Васька кивнул.

— Вот и отлично! — прижал я его худенькое плечо к своему. — Извини, старик, мне пора…

Потушив о дно коробочки окурок, я сунул бумагу в карман пиджака и поднялся на ноги. Стоявшие все это время в стороне ведущие вышли из ступора. Потирая на ходу руки, я направился к ним.

— Ну что, ребята, подведем итоги!

На лице шагнувшей мне навстречу женщины отразилось испытываемое ею волнение. Возможно, такую реакцию предписывал сценарий, но хотелось верить, что чувство ее искреннее.

— Спасибо, Сергей, вы замечательно говорили!

Что еще могла она сказать? Двести миллионов зрителей по обе стороны границы обязывали! То ли извиняясь, то ли заискивая, продолжала:

— Мы в прямом эфире уже несколько часов, самое время узнать результаты голосования…

Когда сидели с Васькой на краю сцены, можно было изловчиться и бросить взгляд на табло, но я об этом как-то даже не подумал. Ободрил ее, коснувшись обнаженной выше локтя руки.

— Да не волнуйтесь вы так, глядишь и обойдется!

Между тем ее коллега принял руководство ходом событий на себя и громко скомандовал:

— Попрошу контрольную комиссию зрителей подняться на сцену! — демонстративно вскинул к глазам руку с хронометром. — Московское время двадцать три часа, тридцать две минуты…

С десяток сидевших в разных концах зала людей уже поднимались со своих мест. Собрав их вокруг себя, мужчина коротко проинструктировал и отодвинул, как целое, ближе к кулисам, где они, словно хор в опере Мусоргского, должны были олицетворять народ. Свет в зале погас, ярче вспыхнули софиты.

Подчеркивая торжественность момента, ведущий выступил вперед и кашлянул в кулак.

— Прошу показать дисплей!

И тут же, словно по волшебству, табло начало медленно поворачиваться, так что результаты голосования стали видны не только залу, но и со сцены. Они впечатляли. Поле под светящейся строкой «Безразлична ли вам судьба Сергея Денникова?» было разделено на два сектора с подзаголовками: «Да, безразлична» и «Нет, не безразлична». В каждом из них горели цифры: семь миллионов семьсот восемьдесят восемь тысяч, в то время как три последние разряда числа все время менялись — сотни быстро, десятки очень быстро, а за единицами от постоянного мелькания не было возможности уследить.

— Пятьдесят на пятьдесят! — громко произнесла представительная женщина, скорее всего председатель зрительской комиссии, и с облегчением обвела взглядом лица коллег.

Однако присоединяться к ее мнению ведущий не спешил. В руке у него появился пульт, он протянул его мне.

— Нажмите, и мы получим окончательный результат!

Я взял плоскую коробочку с единственной на ней красной кнопкой, ядерный чемоданчик для запуска индивидуального апокалипсиса. Странным выдался этот день, чертовы кнопки меня буквально преследовали. Увидел краем глаза, как незаметно для других перекрестилась ведущая. Большой палец руки лег на похожий на пуговицу выступ, надавил на него. Цифры встали. Слева и справа числа были одинаковыми: семь миллионов семьсот восемьдесят девять тысяч сто тридцать восемь, но в самый последний момент в секторе «Да, безразлична» к восьмерке, как если бы нехотя и не без колебаний, прибавилась единица:

7 789 139.

На зал обрушилась мертвая тишина. Мое сердце колотилось с такой силой, что над Москвой должен был плыть колокольный звон. Неспособные понять, что произошло, люди замерли в оцепенении. Звук падения тела стал выстрелом стартового пистолета. Мир взорвался криком и разом превратился в хаос. Ведущая лежала на досках сцены без признаков жизни. Зрители вскакивали с мест, топали ногами, их вопли перекрывал визжащий голос председательши, завывавшей, что протокол она не подпишет. Суетился с камерой на плече оператор, бежали из кулис санитары с носилками, с дикими глазами метался среди людей ведущий.

В этот критический момент охватившей всех истерики на сцену с микрофоном как с гранатой в руке выскочил Майский. Рявкнул так, что затряслись подвески хрустальной люстры:

— Молчать! Занять свои места!

Похожий на Мефистофеля, в ярком пиджаке и ковбойских сапогах, Леопольд мгновенно стал центром внимания. В зале вспыхнул свет. Люди начали неохотно рассаживаться. Члены комиссии сбились в кучку, словно готовящиеся сражаться спиной к спине гладиаторы. Ведущую унесли, в то время как овладевший ситуацией Майский подошел к краю сцены.

— Что, собственно, происходит? — буравя зрителей взглядом, выдержал паузу. — Как главный режиссер, я обязан довести шоу до финала, и я это сделаю!

Улыбнулся, точнее, попытался улыбнуться. На большом экране за его плечом я, как в зеркале, видел свое лицо. Оно было очень бледным, но спокойным. Леопольд повернулся ко мне. Произнес тихо в микрофон, но так, что в зале было слышно каждое его слово:

— Я лучше вас успел узнать этого парня и где-то даже его полюбить! Но не я, а вы вынесли приговор, который мне придется исполнить. Что должно случиться, то и случится, и Сергей пополнит список добровольно расставшихся с жизнью. Он, к вашему сведению, ежегодно насчитывает шестьдесят тысяч наших соотечественников. Молодых, полных сил, умных! Я много мог бы об этих ребятах рассказать, но скажу только, что и их смерть на нашей с вами совести. За их уход мы голосуем равнодушием…

И, тяжело вздохнув, подал знак ожидавшим в кулисах людям. Двое из них носили белые халаты, а третий похожую на военную форму.

— Перед вами, дамы и господа, профессор, руководитель центра по изучению ядов, и представитель Московской городской прокуратуры. Имена по понятным причинам, называть не буду. С ассистенткой профессора, победительницей конкурса «Бюст России», вы уже знакомы.

Стоявшие рядом с Майским мужчины изобразили нечто похожее на поклон, в то время как на анемичном лице девушки застыла кукольная улыбка. Борта ее короткого халатика раздвигали призовые груди, в ложбинке которых едва ли не параллельно земле горела отраженным светом эмблема фирмы мамопластики. В руках длинноногая дива держала поднос с чашкой и двумя блестящими металлическими термосами. Профессор с прокурором, оба не мальчики, смотрелись на ее фоне бледно.

Я нашел глаза Майского, он их и не прятал. Напряженный взгляд Леопольда показался мне тем не менее на удивление спокойным. Режиссер внимательно прислушивался к тому, о чем вещал прокурор. Тот, заглядывая поминутно в бумагу, пересказывал своими словами содержание закона, утверждавшего, что мы живем в демократической стране, где никто не вправе препятствовать волеизъявлению ее граждан.

Заступивший на его место руководитель центра был настолько немногословен, что не произнес ни слова. Достав из кармана халата капсулу, профессор продемонстрировал ее, держа между пальцами, собравшимся и вытряхнул содержавшийся внутри кристаллик в чашку. Я слышал, как он со звоном ударился о ее дно. После чего поспешно спрятался за мясистую спину прокуратуры.

Наступила неловкая пауза, заставившая Майского вмешаться. Придвинувшись естественным движением к механически улыбавшейся красотке, он слегка ее подтолкнул, что понудило диву раскрыть похожие на рыбьи, накачанные силиконом уста:

— Вам с чаем или с кофе? — проворковала она вибрирующим от желания нравиться голосом. — Хотите, можно с лимончиком!

Не знаю, что я ей ответил и ответил ли вообще. Смотрел, завороженный, как льется из термоса струйкой темная жидкость. Ощущение было такое, что все происходит не со мной и никакого отношения ко мне не имеет. Принял протянутую чашку обеими руками. Маленькую, тончайшего китайского фарфора. Если посмотреть ее пустую на свет, на дне проступит изысканной графики рисунок. Только пустой она не была, пустота обосновалась в моей голове. Мир отодвинулся, оставив меня наедине с собой. Чувства притупились. Иногда говорят: смертельный ужас, не понимая значения этих слов, да понять их умом и нельзя. Все мы — самоубийцы, каждый по-своему убиваем себя в жизни, но постепенно. Совсем другое, когда держишь собственную смерть в руках. Я не был в состоянии оторвать от чашки взгляда. Сколько раз, сталкиваясь с людьми, я был поражен их мелочной бессмысленностью! Сколько раз просыпался ночью от выматывавшей душу тоски! Тогда почему мне не хочется уходить? Почему так трудно сделать последний шаг?..

Но руки, мои руки, казалось, меня уже не слушались. Сгибаясь в локтях, они несли яд к губам. Медленно, очень медленно, неотвратимо. Когда кто-то до меня дотронулся, я чуть не выронил чашку. Молчавший до сих пор, профессор смотрел на меня с укоризной.

— Ну право, батенька, не здесь же! — и, показав кивком головы на появившуюся на сцене ширмочку, заверил зрителей: — Много времени это не займет…

Зал ответил ему глухим молчанием. Ведомый под локоток девушкой, я повернулся и, шаркая по-стариковски ногами, направился было к белой занавеске, как из последнего ряда кресел поднялся мужчина и громогласно заявил:

— Фуфло это, не верьте! Спрячут парня, а нам скажут, мол, всё, ферзец!

На обрюзгшем лице шедшего рядом профессора появилась тонкая, как бритва, иезуитская улыбочка. Как наводится на цель орудийная башня линкора, он степенно обернулся к баламуту:

— Пожалуйте, милейший, на сцену! Говорите, фуфло?.. Для вас у меня припасена вторая ампулка. Вы ведь не будете возражать?

Прокурор, к которому он обращался, пожал плечами в погонах.

— Подпишет заявленьеце, что добровольно, и вперед! У меня оно, типовое, с собой…

И полез во внутренний карман кителя, но мужика на галерке уже и след простыл. Профессор обвел глазами зал.

— Можем быть, у кого-то еще возникли сомнения? Не стесняйтесь, господа, дело житейское… — Выждал несколько секунд, но желающих составить мне компанию не нашлось. — В таком случае, продолжим!

И мы продолжили наш путь. Втроем. Отдувавшийся на каждом шагу грузный профессор. Переступавшая по доскам сцены на манер нетрезвой цапли девица. И я, на ватных ногах с зажатой в одеревеневших руках чашкой. Шел, опустив глаза, боясь наступить на развязавшийся шнурок. Ничего по сторонам не видел, как вдруг сердце упало: прямо передо мной, словно выступив их тумана, показался край белой ширмы. За ним — угол больничной кушетки. На ней подушка с квадратным штемпелем больницы на наволочке. Она-то здесь зачем? Лежа пить неудобно. Ах да, потом!.. Какое странное и страшное слово! Остановится бы, завязать шнурок. Пальцы не послушаются! Нет у меня никакого «потом», только крохотное «сейчас»…

Треск распахнувшейся настежь двери заставил меня вздрогнуть и обернуться. Отбиваясь на ходу от охранников, по проходу между кресел к сцене рвалась старушка. Субтильная, в синем рабочем халате и платочке на седенькой головке. Орудовала шваброй, словно это был шест монахов Шаолиня, и верещала так, что впору было затыкать уши.

— Отриньте, ироды! Не трожь меня, душегуб!..

Наблюдавший за происходящим Майский забыл поднести к губам микрофон. Он и не требовался.

— В чем дело? — гаркнул Леопольд. — Что там у вас происходит?

Огромный бугай из охраны телецентра начал было косноязычно объяснять, но старушенция тут же его перебила:

— Хоть режьте меня, грех на душу не приму! Уборщица я тутошняя, пол в холле протирала, а там телефон. Дай, думаю, позвоню, проголосую, а сослепу другой номер и набрала. Ошиблась я, родимец, поняла, что ошиблась, только подумала, один голос ничего не решает. А тут глянула в телевизор… Матерь Божья!

Я себя не контролировал, не понимал, о чем идет речь, ни слова. Руки, на них канатами вздулись вены, сантиметр за сантиметром тащили чашку ко рту. От нее исходил запах вишневых косточек. Дразнил, манил, не давал остановиться… как вдруг рядом выросла фигура Майского. Покрыв пространство сцены в три прыжка, он с такой силой врубил ребром ладони по чашке, что та, не коснувшись пола, разлетелась на куски. Сгреб меня в охапку, прижал к себе, как будто боялся, что я начну подбирать осколки…

Обо всем, что было после, я прочел в газетах, по телевизору сюжет крутили раз по сто в день. В зале творилось нечто невообразимое. Зрители обнимались, женщины рыдали в голос, мужчины свистели, и все вместе лезли по головам на сцену, как на решетку ворот в фильме про штурм Зимнего. Оператор с камерой на плече метался по ней, не зная, кого снимать. Я отсутствовал. Не мог даже улыбаться. Появившийся неизвестно откуда духовой оркестр грянул «Прощание славянки». Председательша комиссии требовала протокол, в то время как грудастые участницы конкурса обносили публику спиртным, заготовленным, как можно было догадаться, для моих поминок. Его победительницу, как и профессора с прокурором, спровадили от греха подальше в кулисы.

Апофеозом разгула страстей явился выведенный по громкой связи в эфир звонок президента, заявившего, что результаты голосования свидетельствуют о росте в обществе гуманизма, а само шоу внесло значительный вклад в его консолидацию. И только старушка уборщица в огромных желтых резиновых перчатках сметала в совок осколки чашки и тихо улыбалась.

Но к этому времени сцену я уже покинул. Отбившись от желающих нас качать, Майский увел меня в гримерку, где принялся, как заботливая сиделка, отпаивать водкой. Хвалил и выглядел чрезвычайно довольным, а я вливал в себя рюмку за рюмкой, и меня не брало. И только когда свет в комнате потускнел, а пол, выказывая норов, начал вставать на дыбы, рядом с Леопольдом объявился Феликс и мы стали пить втроем. Только Фил не пил, а Майский то и дело его за что-то благодарил и, не зная меры, перед ним заискивал.

Я угодничества не люблю. Я терпеть не могу, когда перед кем-нибудь ломают шапку. Человеческое достоинство… оно достоинство человека! Так и хотел им сказать, только это плохо у меня получалось. Аркт… артикуляция не позволяла! А еще мне хотелось завязать давешний шнурок, мысль о нем не переставала меня мучить.

— Брось, Леопольд, — бормотал я, не уверен, что вслух, — Фил добрый малый! Давайте, братцы, выпьем, как у нас заведено…

Потом была машина, и мы с Феликсом куда-то ехали, пока я не оказался в собственной постели. Тут-то шнурок меня и достал! Превращаясь то в змею, то в петлю на шее, изводил до утра, и даже в туалете, лицом в унитаз, я изобретал схемы, как бы половчее соорудить из него бантик.

А по стеклу телесуфлера все ползли и ползли слова:

— Вот, ребята, какая вышла катавасия…

Срывались в пропасть, разлетались на прыгающие по камням буквы, чтобы появиться снова:

— Вот, ребята…

 

18

Однажды умерев, не стоит возвращаться к тому, что было твоей жизнью. Это как минимум грустно, да и не очень понятно, чем ты все это время жил. Как говорится, уходя, уходи. Много раз я просыпался в своей постели с желанием попробовать жить с чистого листа… или хотя бы попробовать жить! Смотрел на кусочек звездного неба за не до конца задернутыми занавесками и прикидывал в уме, как бы провести новый день, чтобы он хоть чем-то отличался от предыдущих. Мечты, мечты, где ваша сладость! Наступала новая ночь, опустошенный приползал я в свою берлогу, чтобы купить стаканом водки согласие с собой. Да, временное и иллюзорное, только разве оно другим бывает? И вставало по утру солнце, и шел ветер к югу, и переходил к северу, и я возвращался на круги своя…

Шторы разошлись, но небо за давно не мытым стеклом было беспросветно серым. Так же у окна в какой-то другой жизни стояла прекрасная женщина. Что она сказала? Что любовь не в счет? Что у судьбы нет для меня подарка?.. Я окончательно проснулся. В сумерках души ко мне вернулся вчерашний день. Вспоминать о нем почему-то было стыдно, но к Майскому благодарность я испытывал. Правильный мужик, он и лечил меня правильно, хотя другого лекарства от стресса на Руси и нет. Как и от несправедливости, и от унижения. Шекспир знал, что писать: не пей вина, Гертруда, пей водку!

Под душем стоял одеревеневший. Одного взгляда на улицу хватило, чтобы проникнуться мизерностью бытия. Над крышами города лежали невнятно серые облака, из них сеял ленивый нудный дождичек. Из глубин отравленной алкоголем памяти всплыл рассказ о выжившем в авиакатастрофе мужике. Вернувшись невредимым домой, он с удивлением обнаружил, что ничего в его жизни не изменилось, и это было куда как страшнее того, что с ним случилось. Хотя, возможно, историю эту сам я только что и придумал. Вода с силой била по черепу, старалась достучаться, но там никого не было. Ни мыслей, ни желаний, разве только знание, что надо бы радоваться, только радости тоже не было. Правда, отсутствовала и обида на профессора с грудастой пособницей, и на прокурора с паническим страхом ответственности. Каждый делал свое дело, так стоит ли удивляться, что все вместе мы дружно катимся к чертовой матери.

В квартире было холодно и тихо, как в склепе. Спасибо Феликсу, подумал о друге, вырубил телефоны. Но стоило мне подключиться к сети, хотел поговорить с Анютой, как сразу же раздался звонок. Будто кто-то только того и ждал. Очень спокойный, дружелюбный мужчина назвал свое имя и отчество после чего сразу же перешел к делу, поинтересовался, нет ли у меня политических амбиций. На мой недоуменный вопрос — каких? — извинился со смешком за тавтологию и уточнил: самых амбициозных. Оставил свой телефон и попросил на этот счет подумать, некие серьезные люди хотели бы со мной переговорить.

И тут же, не успел я такому предложению удивиться, позвонил Фил.

— Ну что, очухался, алкоголик?

Звучал буднично, даже как-то тускло, однако что-то в его голосе меня насторожило. Не то чтобы официальность, ее не было, скорее подчеркнутая серьезность, плохо соответствовавшая, по моим понятиям, моменту. На краткое мгновение мне даже показалось, что все это со мной уже было, и этот его звонок, и пасмурный день за окном, но доверять своим ощущениям я не мог.

— Да есть немного!..

— Надо бы, — вздохнул он, — подвести кое какие итоги.

— Что ты сказал? — удивился я. — Ну давай, подскакивай! Только учти, кормить тебя нечем, а на спиртное я смотреть не могу.

Как будто знал все наперед, был уверен, что он откажется. Феликс и отказался:

— Давай лучше погуляем! Помнишь, как ходили вечерами по улицам, обсуждали мировые проблемы? Минут через двадцать буду…

Позвонил снизу через десять, я только и успел глотнуть кофе и нацепить на себя джинсы со свитером. Выглянул в окно. Дождя, как такового, уже не было, но с низкого неба сыпалась мелкая, противная морось. Самое время для романтических прогулок. Накинул плащ и спустился вниз.

Феликс сам был за рулем. Всю дорогу, длинной она не была, сосредоточенно молчал.

— Ты вроде бы хотел поговорить? — попробовал я его расшевелить, но он, не глядя на меня, процедил:

— Успеется!

Запарковал огромный черный лимузин неподалеку от храма Христа Спасителя, и мы, как два сыча, пошли шлифовать подметками московский асфальт. Молча, подняв воротники плащей. Он, солидный, в шляпе с опущенными полями, какие носят в Европе. Я в дежурном берете, таскаю его на такой вот случай в кармане. В полном одиночестве, дураков нема. Сыро, холодно, выходной, все сидят по домам. Прошлись немного по Волхонке и свернули на территорию храма. Обогнув его серую громаду, вступили на пешеходный Патриарший мост, дугой перекинувшийся через Москву-реку и Водоотводный канал.

Фил шел, не поднимая головы. Остановился, оперся рукой о парапет. С того места, где мы стояли, был виден Каменный мост, а за ним, в серой дымке дождя, Кремль. Произнес, глядя задумчиво на его башни:

— Знаешь, а мне нравится такая погода.

Хотя сказано это было не без грусти, я не мог упустить такую возможность:

— Уж не влюбился ли ты, грешным делом? Небось стишки по ночам кропаешь, тянет на природу? С мужиками в нашем возрасте такое случается.

Как было заведено еще в юности, не ответить на подначку он не мог, усмехнулся:

— Тебе ли этого не знать! — И хотя губы еще хранили тень ухмылки, продолжил прежним, сдержанным тоном: — Должен тебе сказать, ты большой молодец.

Достал из кармана сигареты. Щелкнув зажигалкой, подождал, пока я прикурю. На прогулку вырядился, словно собрался в театр или на официальный прием. Под плащом дорогой темный костюм, ручной работы штиблеты, на раздобревшей шее модный галстук. Хотя, что здесь удивительного, всегда любил шикнуть. Успешный деловой человек, в любой момент могут случиться переговоры или тот же банкет, а могут… — я бросил взгляд за Каменный мост, — вызвать на ковер к высокому начальству.

— Смотри, поаккуратнее, того и гляди к тебе начнут липнуть политические проходимцы.

— Уже достают!

— Вот видишь! — кивнул Фил, ничуть тому не удивившись. Закурил сам, вскинул на меня глаза. — С твоим рейтингом у народа ты для многих представляешь ценность.

— Рейтингом? — не поверил своим ушам я. — Спасибо за то, что удалось вынуть голову из петли!

Феликс смотрел на меня задумчиво, с прищуром.

— А я думал, ты догадался! С твоим-то воображением…

— Ты это о чем?

— Да так, вообще… — ушел он от прямого ответа, но тут же ткнул меня дружески кулаком в плечо. — Хорош разыгрывать! Не мог ты не понимать, что в чашке не яд! Артист!..

Я потерял дар речи, беззвучно выдохнул:

— Что-о?!

— Ну, не звери же мы в самом деле, — засмеялся Феликс. — Подумай своей уникальной головой, это ведь шоу! В крайнем случае тебя бы пронесло, и только! Сам понимаешь, предупредить, а то и сказать всю правду я тебе не мог. Малейшая фальшь или наигранность привели бы к провалу, и это в то время, как у телевизоров собралось шестьдесят три миллиона…

— Майский сказал, семьдесят пять, — пробормотал я потерянно.

— Для публики цифру преувеличили! Плюс миллионов двадцать в Европе и в Штатах.

Ветрено в такие дни у реки и потому особенно холодно. Меня начало тихо знобить и одновременно бросило в жар. Мы были одни, окруженные серой моросью тумана, одни в ставшей пустой Вселенной. Я провел ладонью по мокрому лицу, сняв берет, по торчащим во все стороны волосам. Что-то странное творилось у меня с головой, странное и нехорошее. На языке вертелся вопрос, чтобы задать его, я не мог найти слова:

— И… и все об этом знали?

— Да никто не знал, никто! — разозлился Феликс. — Пилюли профессору подменили, а прокурор и прочие принимали происходящее за чистую монету. Все! Сто процентов! Зрители, ведущие, персонал телецентра…

— А Майский? Он был в курсе?

— Частично! — Сигарета потухла, Фил швырнул ее в воду. — Людям надо говорить только то, что им необходимо знать. В любых обстоятельствах! Всегда! А тем более нашей доморощенной богеме, прекрасно знающей, что она ничего из себя не представляет. Достаточно не то что цыкнуть, нахмурить бровь, и ребята идут на сотрудничество… — Засунул руки в карманы плаща, нахохлился. — Майский ничего не знал! Я предупредил его лишь о том, что в последний момент может кое-что произойти, что изменит ход событий. Был уверен, что в чашке отрава. Бабулька, та, естественно, никакая не уборщица, а актриса, но сработала на совесть, к ее игре претензий нет. Какое-то время пришлось подержать старушенцию в изоляции, чтобы не проболталась, впрочем, и за это ей, как и многим, хорошо заплатили. Игра стоила свеч, ты даже представить себе не можешь, какие на кону стояли бабки! — самодовольно улыбнулся. — А еще я лишний раз убедился, как хорошо тебя знаю! Не обижайся, но я не сомневался, что заготовленную речь ты читать не будешь, и предусмотрел такую возможность в контрактах с рекламодателями.

Какая-то мысль не давала мне покоя. Занозой засела в мозгу, бередила рану. Не знаю, как так получилось, только мы уже стояли на другой стороне моста, смотревшей в спину возвышавшейся на стрелке фигуры то ли Петра, то ли Колумба.

— Цифры на табло?

— Манипуляция компьютерщиков, причем весьма несложная, — улыбнулся Феликс. — Ты так спрашиваешь, будто до сих пор не веришь, что разница в один голос — драматический прием. Театральный ход, придуманный Котовым, он бы и тебе сделал честь. Если бы не твое запредельное состояние — его было видно за версту, — ты бы наверняка все сразу понял…

Понял?.. Вряд ли в тот момент я вообще что-либо понимал! Не имеет смысла спрашивать висельника, какого цвета подставка, которую вот-вот выбьют у него из-под ног.

— Трагедия оказалась фарсом, а я этого и не заметил! Король — шутом, девственница — проституткой, государство — отхожим местом. Вот, значит, каков он — запах предательства!

Феликс схватил меня за грудки и хорошенько встряхнул. Я не сопротивлялся, смотрел поверх его плеча на растворявшийся в дымке силуэт Крымского моста, а видел камеру с низким потолком и ржавой, в пол, решеткой, чувствовал бившую в нос, смешанную с гарью факела вонь гнили. Боль была такая, будто с меня живьем сдирали кожу.

Феликс тряс меня, как тряпичную куклу.

— Серега, что с тобой, очнись!

— Думаешь, еще не поздно? Очнуться? Думаешь, это не предательство, если все так живут? Я ведь хотел как лучше, я не знал, что одна рукоятка, а клинка-то и нет! Мне бы, дураку, заранее проверить…

Он смотрел на меня с тревогой.

— Ты бредишь.

— Нет, Фил, к сожалению, нет!

Стряхнул с себя его руки. Теснило грудь, было трудно дышать, зато в голове, как тогда, на сцене, наступила печальная ясность светлой осени.

— Каковы реальные цифры голосования?

Феликс насупился, взгляд его стал тяжелым.

— Информация секретна! — продолжил после секундной паузы. — Могу лишь сказать, что обработка статистики продолжается, выявляются поведенческие тренды по регионам страны и по возрастным группам. Анализируется реакция людей на каждый поворот сюжета и особенно на твои слова. В этом смысле много пищи для ума дает твой разговор с мальчишкой… — покачался в задумчивости с пятки на носок. — Единственное, что не подлежит сомнению, процесс идет слишком медленно…

Я не смог спрятать ухмылку, уточнил:

— Процесс превращения народа в быдло?

Феликс дернул нервно щекой, чего я раньше за ним не замечал.

— Глупо, Дэн, и не остроумно! Нас двое на мосту, и мы оба знаем, о чем говорим.

— А хочешь, я подскажу тебе, как его ускорить? Прямо сейчас! Соглашайся, Фил — бесплатно! Петр Успенский, слышал, наверное, про такого, говорил, что для удержания масс на уровне слабоумия достаточно вырождения искусства. Вас можно поздравить, вы на правильном пути.

Как было бы славно, как радостно ткнуть его кулаком в толстый живот и тем свести все к шутке, но делать этого я не стал. С заботой в голосе спросил:

— Но Котов, надеюсь, доволен? Худо-бедно, циферки-то в вашу пользу?..

Феликс поколебался, но все-таки ответил:

— Да, обнадеживают…

Я придвинулся к нему вплотную и посмотрел в глаза.

— Кого, Фил? Обнадеживать — значит давать надежду, кому она такая нужна?

Он усмехнулся, положил мне на плечо руку.

— Не стоит об этом, Дэн, мы слишком далеко зайдем! Я маленький человек, всеми делами в конторе заправляет Кот. Не обижайся, ладно? Я рассказал тебе, как другу, а мог бы оставить все, как есть. И еще… — немного помедлил, — когда эксперты разберутся с тенденциями, понадобится твоя помощь!

Я созерцал его, как памятную запись в книге отзывов о моей жизни. Созерцал долго, даже отступил на шаг, чтобы лучше видеть. Фил стоял, прижавшись спиной к парапету, так что, если хорошенько врезать, мог бы вертануться в воду. До нее метров пятнадцать, а то и все двадцать, а плавает он, как топор без топорища. Сам вытаскивал его в шторм из моря.

Феликс между тем начал злиться.

— Не пойму, что тебя не устраивает! Ни для кого не секрет, средства массовой информации давно этим занимаются.

— Чем «этим»? Тотальным оглуплением? Полощут мозги в фекалиях?

— Ты, я вижу, хочешь быть святее Папы Римского, не суетись, место занято.

Из серой мешанины облаков снова начало накрапывать. Я натянул берет.

— Хватит, Фил, нагулялись!

Холодно мне было, а еще паскудно, но об этом Феликсу я говорить не стал. Повернулся и пошел в сторону храма Христа Спасителя. Господи, там, в сияющих высотах, коли видишь нас, убогих, вмешайся и если уж не спаси, то хоть образумь!

Феликс схватил меня за рукав плаща.

— Я недоговорил!

Я вырвал руку.

— Зато я дослушал!

Ускорил шаг. Как так случилось, что все мы оказались в роли героя фильма «Шоу Трумана»? С той только разницей, что он сумел вырваться на свободу, а мы не желаем знать о режиссерах нашей жизни! Крысы и те находят выход из лабиринта, мы его даже не ищем…

Он догнал меня у машины. Запыхался, сказывался избыточный вес и сидячий образ жизни. Протянул пачку.

— Давай еще по сигарете!

Я полез в карман плаща.

— Курю свои!

Феликс недоуменно пожал плечами.

— Возвращайся, Дэн, очень тебя прошу! Не наемным сотрудником, партнером по бизнесу. Это очень хорошие деньги, в другом месте тебе таких не заработать. Нет-нет, не сразу, сначала как следует отдохни! Знаю, ты на пределе, надо восстановить силы. Все расходы будут оплачены, можешь выбрать любой курорт, любой отель мира. Возьмешь с собой Анюту, оттянетесь! Понимаешь, ты нужен… — Феликс сделал паузу, и я испугался, что он скажет: родине, однако обошлось. — Это же великое счастье, когда твои способности — да что там способности, талант! — востребован. О таком можно только мечтать… — Понизил голос до дружески доверительного: — Да, согласен, нашему поколению досталось безвременье! В истории от него останется пустое место, но это в истории, а нам с тобой надо как-то жить…

Передо мной был старый добрый Феликс, с кем так много пережито и переговорено. Если бы я задал ему сейчас любой вопрос, он бы, уверен, ответил мне начистоту. И я сказал:

— Слушай, Фил, давно собирался тебя спросить… Что ты видишь во сне?

От неожиданности он поперхнулся дымом. Закашлялся, смутился, что при его солидной внешности выглядело забавно. Посмотрел в сторону подернутого сеткой дождя Дома на набережной.

— Можешь думать на мой счет все, что хочешь, только я исхожу из твоих интересов. — Достал платок и вытер им глаза. — Котова в Москве нет, вернется завтра. Стрелок хреновый, но регулярно ездит охотиться. Даже винтовку держит в кабинете, любит ею похвастаться… — Усмехнулся. — Это у него вроде награды тем, кто такой чести достоин! — Убрал платок в карман. — Хочет вечером тебя видеть. Денег даст в счет гонорара за шоу и предложит сотрудничать. Настоятельно предложит! Мой тебе совет: соглашайся! Он человек злопамятный, если откажешься, жизнь тебе попортит основательно. Подумай об этом хорошенько, пока ты в обойме, твоей Анне ничего не грозит. Предупреждаю, как друга…

И, отбросив щелчком окурок, полез на водительское сиденье. Больше мы не обменялись с ним ни словом. Ехали молча, глядя строго перед собой. У подъезда Фил вышел из машины и протянул мне руку.

— Не мы такие, Дэн, жизнь такая!

Если бы полез обниматься, я бы принял его в объятья. Даже позволил бы потрепать меня поощрительно по щеке. Я бы все выдержал, глазом не моргнул. Решение было принято. Двигались в потоке бампер в бампер, из динамиков лилась «Ностальгия» Козлова, а я уже знал, что обратного пути нет. У меня всегда так, что задумаю, пиши пропало! Ню говорит: стихийное бедствие, если мне в голову втемяшится блажь, ничем ее оттуда не вышибить. Хорошего в этом, наверное, мало, только и поделать с собой я ничего не могу. Дурной характер. Особенно если разозлюсь. А назвать то, что я испытывал, злостью — было бы маловато. Да и решение пришло красивое, жаль бросать.

Пожал протянутую руку.

— Береги себя, Фил!

Потом долго смотрел, как его дредноут лавирует между припаркованными во дворе машинами и улыбался. Если бы Феликс видел эту мою улыбку, вряд ли догадался бы, чем она вызвана.

Но решение решением, а как воплотить его в жизнь, предстояло еще придумать. Этим я и занялся за чашкой кофе и сигаретой перед распахнутым в дождь окном. В комнате было холодно, по подоконнику барабанили капли. Сидел, смежив веки, и пытался представить, как все будет происходить. Глаза открыл, потому что продрог. Часы на книжной полке показывали начало девятого. Без посторонней помощи мне было не обойтись. И единственным, к кому в создавшейся ситуации я мог обратиться, был сосед снизу. Тем более что Витольд Васильевич сам ее предлагал.

Придвинул к себе телефон, но, подумав, набрал номер Анюты, целую вечность с ней не говорил. Обрадовался, услышав ее голос.

— Я тебе звонила! — тараторила Анька, захлебываясь в словах. — Я телефон оборвала. Много, много раз. Наверное, тысячу. Они тебя измучили?

— Ну что ты! — улыбнулся я, потому что, говоря с ней, не мог не улыбаться. — Все оказалось шуткой в духе веселого карнавала. Остается лишь сбросить маски и предъявить к оплате счета…

— Только, ради Бога, хоть на этот раз не ври! По телевизору показывали твои глаза. Как звали того худого в цветастом пиджаке?

— Майский, Леопольд Майский!

— Он хороший человек, — решила Аня, — только имя у него уж больно цирковое. — Хихикнула: — Выступает Леопольд Майский с группой дрессированных собачек!

— Обыкновенный! — буркнул я, вспомнив слова Феликса. — Такой, как все! И собачки ему не нужны, сам ходит на задних лапках. И не один… — Вытряхнул из пачки новую сигарету. Теперь звуки в трубке напоминали всхлипывания. — Ты что там, решила всплакнуть?

— Нервы! Это я от радости, — шмыгнула она носом. — Думала, ты уже не позвонишь! Дура, правда?

Я не мог с ней не согласиться:

— Еще какая, коллекционная! Слушай, Синти, ты когда нибудь видела летающих рыбок?

— Как?.. Как ты меня назвал? — Если бы она была кошкой, наверняка выпустила бы когти. — Ну-ка повтори!

— Назвал, как всегда теперь буду называть, твоим настоящим именем! Довольно с меня Анек…

— Значит, Синти? — переспросила она, пробуя имя на язык. — А что, в этом что-то есть!

— Еще бы, — хмыкнул я, — тебе ли этого не знать! Сарафан купила? В чем же ты будешь смотреть на закат? В южных широтах это должно быть потрясающим зрелищем… Нет, завтра днем улететь не получится, надо закончить все дела, но где-то ближе к ночи я тебе позвоню…

— Так уж и все? — усомнилась она со смешком.

— Это как получится, но корабли в очередной раз сжечь придется! С некоторых пор это стало моим хобби.

Положил трубку и пошел в ванную бриться. Намылил знакомую до боли физиономию и, прежде чем взяться за бритву, спросил: тебе это надо? И тот, который в мыльной пене, ответил, как говаривали в детстве: кровь из носу, до соплей!

Витольд Васильевич открыл мне дверь сам. Если и удивился, то этого не показал, хотя особой радости на его лице написано не было. Тем более что явился я намеренно без звонка. Впрочем, настоящие интеллигенты считают неприличным демонстрировать свои чувства. Что и приводит их, в компании с фобиями и комплексами, в лапки моего соседа. Не всех, а лишь состоятельных. Если не вылечатся, что вряд ли возможно, то хоть за свои деньги развлекутся.

Поднес палец к губам.

— Жена только что заснула, мигрень…

Ступая по-воровски, мы прокрались в кабинет, и ВВ аккуратно прикрыл дверь. Поверх, для большей звукоизоляции, задернул плотную штору. Показал рукой на кресло.

— Выпьете чего нибудь?

Выпить хотелось, а после разговора с Феликсом и надо было, но сказать об этом я постеснялся. Внутренняя борьба столь явственно отразилась на моем лице, что Витольд Васильевич прямиком направился к бару и вернулся, неся в руках два массивных стакана и бутылку. Опустился в кресло напротив.

— Честно говоря, сам собирался вам позвонить, но передумал. Вас наверняка и без меня рвут на части…. — Разлил виски по стаканам и потянулся к коробочке с табаком. — Скажите, вы ведь результаты голосования действительно не знали? Надо отдать должное, шоу смотрелось на одном дыхании, как хороший детектив. Если отмести рекламную мишуру, с ней устроители переборщили. В остальном все было четко и профессионально выстроено, а сцена разговора с мальчиком вообще маленький шедевр, ее сыграть невозможно… — Уминая табак большим пальцем, ВВ начал набивать трубку. — Но… — поднял на меня взгляд, — возможно, это цинизм, однако скорее, профессиональный опыт! С какого-то момента меня начало преследовать чувство… — Коротко задумался. — Как бы его описать? Наличия некоего сценария, что ли! Я не имею в виду само шоу, тут без сценария никак, а чего-то большего, говоря языком Станиславского, сверхзадачи. Появилось ощущение масштабности явления, не умещающегося в рамках телевизионной программы. Возник вопрос: что передо мной? Какая преследуется цель? Кому это надо?

Витольд Васильевич поднес к жерлу трубки зажигалку и пыхнул несколько раз дымом.

— Деньги?.. — Отвел руку с трубкой в сторону. — Да, куда же без них, но не только! Манипуляторы за сценой добивались еще чего-то, без этого скандальное по своей сути шоу никто бы не разрешил. Чего?.. Если знать, как все делается в нашей стране, ответов на этот вопрос не так уж много. Кто они?.. Тоже, в общих чертах, понятно. И кое-кто из хорошо осведомленных людей мою догадку подтвердил! Прямо, как легко понять, я не спрашивал, но все необходимое узнал. А еще мне стало ясно, что вас использовали втемную, так, по крайней мере, это называется на профессиональном жаргоне…

Я молчал. Трубка погасла, Витольд Васильевич раскурил ее вновь. Посмотрел на меня, щуря от дыма глаза.

— Ничего нового для вас я ведь не сказал? Если вам эта тема неприятна, мы легко можем ее сменить…

— Нет, отчего же, скорее наоборот! Только комментировать ваши слова я не могу.

— Это по определению, — улыбнулся ВВ, — другого трудно было ожидать! Удовлетворите только простительное старику любопытство: концепция шоу с всенародным голосованием принадлежит вам? Я так сразу и подумал!

Откинулся довольный на спинку покойного кресла. Напомнил своим видом жмурящегося на припеке сытого кота. В чем в чем, а в осведомленности Витольду отказать было трудно. Как и в знании жизни, если подразумевать под этим механизм за сценой, приводящий эту жизнь в движение. Передо мной сидел устроившийся на вершине холма мудрец, наблюдающий, как люди попроще крушат друг другу челюсти у его основания. Благостный, все понимающий. Вот только глаза у него были грустные, а лоб избороздили морщины. Оно и понятно, сам же говорил: от многие знания многие печали, это сто крат справедливо, когда речь заходит о России. Впрочем, чужая душа — потемки, вечно я приписываю другим свои чувства.

— Курите, Сергей, видно, досталось вам от этих уродов!

Подтолкнул ко мне тяжелую хрустальную пепельницу. Тянуть время и ходить вокруг да около и раньше не было смысла, а после его слов и подавно.

— Помнится, Витольд Васильевич, вы говорили: если понадобится помощь?..

Он недослушал, кивнул. Посмотрел на меня внимательно, как если бы догадывался, о чем пойдет речь. Натурально, провидец! — разозлился я непонятно на что. Только мистики мне и не хватало. Продолжал, на ходу подбирая слова, а находились они с трудом:

— Видите ли… мне нужен человек… занимающийся убийствами…

— Уж не наемного ли киллера вы ищете? — улыбнулся ВВ, давая понять, что не верит в собственную гипотезу.

— Скорее, наоборот! Этот человек должен занимать положение в правоохранительных органах…

— Вот даже как!

Витольд Васильевич поджал губы, но не удивился. Взгляд его, став на мгновение плавающим, ушел в себя. Так бывает, когда, отрешившись от реальности, человек перебирает в уме возможные варианты.

— Надеюсь, вы не замахиваетесь на систему? А то есть, знаете ли, горячие головы… — замолчал, ощупывая мое лицо взглядом. — Желание немедленной справедливости — вещь опасная!

И снова умолк, на этот раз надолго. Забыв про трубку, склонил, как играющий вслепую шахматист, на грудь голову. Там, на невидимой шахматной доске, металась между ферзем и ладьей беззащитная пешка. Хмурил высокий лоб, руки сложил на груди.

Я не хотел ему мешать. Сделал добрый глоток виски и закурил сигарету.

— Понимаете, все должно быть по закону…

В В посмотрел на меня, как если бы не сразу понял, о чем это я. Повторил:

— По закону… Помню-помню, жена в интервью говорила о вашем специфическом чувстве юмора! Вы, Сергей, действительно очень остроумный человек, даже если не до конца это осознаете. Я давно подметил, одаренные богатой фантазией люди плохо приспособлены к жизни, особенно у нас.

Взялся за стакан и начал вращать его в пальцах. Сделал маленький глоточек. Где-то за стеной пробили часы.

— Только, ради Бога, не обижайтесь! По моим понятиям, вы втягиваетесь в очень рискованную игру и не отдаете себе отчета в том, на кого замахиваетесь. Мой вам совет: отойдите, как все умные люди, в сторону и сделайте вид, что вас это не касается. Плетью обуха не перешибешь! У ребят в невидимых погонах все схвачено. Их люди занимают ключевые посты во всех мало-мальски значимых государственных структурах, а детки расселись по директорским креслам крупнейших фирм и корпораций. Страна у них под колпаком, а народ, в соответствии с правилами русского языка, имеет все основания считать себя околпаченным. У вас хорошая ниша, вы востребованы, что еще человеку надо?..

— Боюсь, Витольд Васильевич, это называется уже не нишей, а окопом!

— Пусть так, пусть так… — вздохнул ВВ, вставая, — хоть горшком назовите! В Писании сказано: отойди от зла и сотворишь благо, не лезли бы вы на рожон. В России надо жить долго, а долго живут те, кто ведет себя смирно. Вспомните мидовскую присказку: тише будешь, дальше едешь…

Я допил залпом виски и поднялся на ноги.

— Простите, Витольд Васильевич, за беспокойство!

— Да чего уж там, дело житейское, — задребезжал он по-стариковски.

Проводил меня до прихожей и, выйдя на лестничную площадку, придержал неожиданно за руку. Я уже поставил ногу на ступеньку лестницы, когда ВВ тихо спросил:

— Вы ведь, я знаю, полуночник? — Бросил взгляд на дорогие наручные часы. — Сейчас без двадцати десять. Через три часа на этом самом месте!

И захлопнул за собой дверь.

 

19

Все то время, что я говорил, Кирпичников смотрел мимо меня. Вопросы задавал как бы нехотя, даже не задавал, а уточнял детали того, что знал сам. Перед тем как с ним встретиться, я минут пятнадцать бродил, выполняя указания, вокруг Казанского вокзала и только потом вошел под его высокую крышу. Обосновался за столиком в кафушке, спиной к входной двери. Занял, положив берет, место напротив. Выключил телефон. Час был ранний, народу мало. Потягивал, убивая время, чай из пакетика. Он появился как-то сразу, молча опустился на стул. Не представился, только передал привет от Витольда и то ли попросил, то ли приказал: рассказывайте. Средних лет, волосы с проседью, пострижены коротко. Похож на бывшего спортсмена и уж никак не на полицейского начальника с тяжелой челюстью, как их показывают в американских фильмах.

Прежде чем встать и уйти, спросил:

— Как я узнаю, что встреча состоится? — Взгляд не то чтобы настороженный, оценивающе спокойный. — Когда определитесь, позвоните по этому телефону. — Нацарапал на клочке бумаги номер. — С улицы. Из автомата. Услышите длинные гудки и положите трубку. — На мгновение задумался. Дописал еще десять цифр. — Личный мобильный нашего общего друга…

Прощаясь, с тенью улыбки на губах протянул мне руку.

— Удачи, она вам сегодня понадобится!

И, выйдя из кафе, растворился в потоке пассажиров с подошедшего к перрону поезда. Всё?..

Всё! Я даже растерялся. Ожидал чуть ли не допроса с пристрастием, выяснения, как да почему, а впечатление сложилось такое, что Кирпичников знал все лучше меня.

Ошарашенный быстротечностью беседы, я допил, не замечая вкуса, чай и вышел на улицу. Можно было бы вернуться домой и немного поспать, встал ни свет ни заря, только разве теперь уснешь. В городе продолжало моросить, я открыл зонт и побрел куда глаза глядят. В голове вертелось из Высоцкого: «а день, какой был день тогда? Ах да, среда!» На самом деле было пасмурное и дождливое воскресенье. Народ в предчувствии долгой зимы пребывал в унынии. Лето кончилось, а как вспомнишь, что завтра в контору, бегать с глупыми бумажонками, душу охватывала тоска. До светлой пятницы, когда гори все синим пламенем, как до Сингапура…

Читающие детективы криминалисты знают, что преступника тянет на место преступления, даже если он его не совершал. Только этим можно объяснить, что к полудню я обнаружил себя стоящим неподалеку от здания без вывески, в которое предстояло войти вечером. Оно показалось мне безликим и угрюмым. Поравнявшись с ним, люди непроизвольно ускоряли шаг… Издержки фантазии, ничего особенного в нем не было, и прохожие не обращали на него внимания. Просто разыгрались нервы, а значит, самое время пропустить где-нибудь стаканчик, только пить как раз было нельзя.

Поднял воротник плаща и, завернув за угол, побрел, старательно сутулясь, по виденному из кабинета Котова переулку. Он показался мне нежилым и еще более запущенным, чем в тот раз, когда я шел по нему после памятного разговора. До стоявшего поперек, затянутого зеленой строительной сеткой дома было, по моим оценкам, метров сто пятьдесят. Расположенные по обе стороны проезжей части многоэтажные постройки образовывали каньон. У одной из них, ближайшей к зданию агентства, стояла машина с подъемником, и рабочий на высоте восьми метров ремонтировал водосточную трубу. Такая забота города о жильцах меня особенно порадовала. Кабинет, уточнил Кирпичников, на третьем этаже, и я с готовностью это подтвердил.

Поплелся, имитируя старческую походку, по узкому тротуару. Считал шаги. Оглянулся из-под зонта только тогда, когда до приготовленного к капитальному ремонту дома оставалось метров сорок. В этом месте, как в моем детстве, за стеклом на подоконнике цвела герань. Когда ее поливали, по комнате распространялся нежный, дразнящий аромат. Если кто-то в квартирах, окнами на переулок, и обитал, люди не подавали признаков жизни. Люльку с рабочим уже опустили, теперь он проверял крепление трубы у земли. Что ни говоря, а приятно иметь дело с профессионалами! Доковылял до Т-образного перекрестка и свернул направо, в сторону улицы, на которой чувствовалась жизнь. Разогнулся и полез в карман за сигаретами. Взмокла спина. Сердце стучало паровым молотом. Я чувствовал себя опустошенным, как будто прогулка по переулку превратила меня и правда в старика.

Но что удивительно, стоило мне переступить порог родного дома и добраться до дивана, как я буквально рухнул на него и провалился в сон. Казалось бы, весь на нервах, разве тут уснешь, а спал, как сурок. Проснулся разбитый, перед глазами все еще стояла зеленая, крупной ячейки сетка. Я шел к ней и все никак не мог дойти, а когда касался, наконец, ее рукой, всё начиналось сначала. Разбудил меня телефонный звонок. Звонили из офиса Котова, сказали, что он ждет меня в девять. Просили не опаздывать. Я тупо обещал. Так же бездумно набрал по бумажке полученный от Кирпичникова номер и, дождавшись длинного гудка, отключился. Потащился на кухню и только тут понял, что произошло! Количество адреналина в крови зашкаливало, могло убить скаковую лошадь. Голова кружилась, руки дрожали. Делать-то что?.. Отменять встречу?.. Бежать к Витольду, объяснять, что не хотел, что по растерянности?.. Он открестится, скажет, не понимает, о чем я!

Надо было успокоиться. Заставил себя заварить крепкий кофе и, забыв добавить сахар, выпил полную горечи кружку. Помогло. В конце концов, ничего страшного не произошло! Ребята в детстве не наигрались в шпионов, теперь наверстывают. Пароли, явки, «у вас продается славянский шкаф с тумбочкой?»… И пусть себе развлекаются, если за это платят хорошие деньги. Настроение улучшилось настолько, что появилась бесшабашная веселость. Лихорадочная, но уж какая есть…

Заточенный под поиск решений мозг еще по привычке шебаршился, но время поджимало, и я занялся поисками бронежилета. Пришлось перевернуть всю кладовку, прежде чем нашел его под старой курткой. Новенький, из камуфляжной ткани, под которой, как объяснил майор, уложены пластины из кевлара, он оказался неожиданно громоздким. Это привело меня в смятение. Я собирался надеть его под водолазку, а сверху пиджак, только куда там! Примерил на голое тело, подогнал по размеру и, скрепя сердце, принялся выбирать одежку. Что бы ни надевал, все не подходило, разве что толстой вязки свитер, но он был совсем уж не по сезону. Пришлось остановиться на просторной куртке, не то спортивной, не то домашней. В таком прикиде и с кислой миной на лице можно было попробовать сойти за болезного. Натянул плащ и повертелся перед зеркалом: все, как говорят космонавты, выглядело штатно.

Собрал спортивную сумку. Послонявшись без дела по квартире, вышел из дома в начале девятого. И странное возникло у меня чувство, странное и настораживающее, будто неплохо было бы на дорожку посидеть! С чего бы вдруг? В приметы и предчувствия я не верю, они обманывают, но, когда запирал входную дверь, сердце екнуло.

Дождь на улице так и не прекратился, огни фонарей дрожали в радужном окружении. Добежав до стоянки, бросил сумку в багажник. Двигаясь в потоке, поглядывал бездумно на ползущую мимо в серой дымке Москву. Машину оставил за два квартала, остаток пути проделал пешком. У соседнего с агентством здания стоял мини-вэн с тонированными стеклами. Похожий на художника бородатый малый за рулем с безразличным видом курил. Удостоверение личности скучавшим на входе охранникам не потребовалось. Оставив пост, один из них повел меня по парадной лестнице на этаж. Ковровая дорожка в коридоре заглушала звук шагов. Пуста была и безликая, декорированная деревянными панелями приемная. Постучал, распахнул передо мной дверь кабинета. Глубоко вздохнув, я, как покидающий борт самолета парашютист, сделал шаг в открывшееся передо мной пространство…

Оно было ярко освещено. Котов стоял у стола и просматривал бумаги. Отпустив кивком головы сопровождающего, показал рукой на кресло.

— Заходи, Сергей, присаживайся!

Выглядел посвежевшим и, пожалуй, еще более гладким. Дочитав документ, бросил его на стол и, словно оправдываясь, заметил:

— Позволил себе отдохнуть пару дней, так дел, будто отсутствовал месяц! Ты, я вижу, приболел?

— Есть немного! — постарался я звучать хрипло. Положил плащ на спинку кресла и аккуратно одернул куртку. Бросил быстрый взгляд в окно на темневший в конце переулка, затянутый строительной сеткой дом. — Извините, Эдуард Владимирович, я в таком виде, только что не по-домашнему…

— Нашел о чем говорить! — улыбнулся Котов почти ласково. — Нам официоз ни к чему, мы свои люди… — Открыл ящик стола и извлек из него узкий, плотной бумаги пакет. — Говорят, дорого яичко к Христову дню, получай свой гонорар! Немного наличными, остальное на твоем счете в банке, карточка в конверте. Ты теперь обеспеченный человек, будет у кого перехватить деньжат до зарплаты.

И, приятно хохотнув, протянул мне пакет. Я взял его и засунул во внутренний карман. Открыл было рот, но Котов меня опередил:

— Не благодари, заработал! — продолжал, сопроводив слова неопределенным жестом: — Да, кстати, Феликс передал мне содержание вашего разговора. Не обижайся на него, не надо! Не мог он тебе ничего сказать, от достоверности происходившего зависел успех дела. Никакая система Станиславского не научит, как передать состояние человека в последние минуты перед смертью…

Занес руку, чтобы похлопать меня по плечу. Сердце стукнуло и дало перебой. Поспешно отступив, я отвернулся, закашлялся. Вытер платком выступившие слезы.

— Вижу, ты не в лучшей форме, — продолжал Котов с отеческой озабоченностью, — это скоро пройдет. Молодец, вел себя достойно, по-мужски… — Видя мое смущение, рассмеялся. — Нет, правда, с чего бы мне говорить тебе комплименты!

Отцовское его чувство можно было понять, нечто похожее изобразил Рембрандт в «Возвращении блудного сына».

— Спасибо, Эдуард Владимирович, большое спасибо!

Хотел между большим и спасибо вставить «человеческое», но вовремя удержался. Опытный актер и психолог, Котов мог почувствовать фальшь. Выражение его лица между тем стало озабоченным.

— Ну а что ты думаешь о нашем предложении?

Интонация, с которой я повторил его слова, должна была свидетельствовать, что постановка вопроса показалась мне некорректной.

— Что думаю?.. Я, Эдуард Владимирович, ничего не думаю, я согласен! Работать никогда не отказывался, только маленькая просьба: дайте немного передохнуть. Загнался я, Эдуард Владимирович, а загнанных лошадей, как известно, пристреливают… — Умолк в расчете на его улыбку, и она на лице хозяина кабинета проступила. — Не знаю, говорил ли вам Феликс, последнее время мне приходилось пахать круглые сутки.

— Да, наслышан… — протянул Котов задумчиво, и хотя следы улыбки все еще были заметны, он не улыбался, — премного наслышан! — Смотрел на меня изучающе, как будто искал подтверждение моей лояльности. Нашел или нет, не знаю, но продолжал: — Дружок твой закадычный считает, тебе хватит батрачить на дядю. Пришло время самому становиться хозяином, и я с ним согласен. Сделаем тебя партнером Феликса по бизнесу, он от этого не обеднеет. Особенно если принять во внимание бабки, которые он лично срубил на твоем шоу… — Замолчал, задумался. — Сказать по правде, я на тебя рассчитываю! Проект модернизации общества, о котором тебе в общих чертах известно…

Так вот что они называют модернизацией! Вот о каком обновлении страны кликушествуют политические бонзы! — понял я, но виду не подал. Что ж, в таком случае прогресс действительно налицо.

— …он входит в решающую стадию, — продолжал Котов, — и нам очень пригодились бы твои недюжинные способности. Работая бок о бок с нами, ты получишь доступ к значительному объему конфиденциальной информации, о которой мог лишь смутно догадываться. Правда, для этого придется принять на себя кое-какие обязательства и подписать бумаги, но такая формальность, надеюсь, тебя не испугает. Став одним из нас, ты будешь играть в команде победителей. Анализ статистики голосования показывает, что работы еще непочатый край, тут-то и понадобятся новые конструктивные инициативы…

— Одна у меня уже есть! — улыбнулся я. Благоразумнее было бы промолчать, только очень уж хотелось пройтись по лезвию ножа.

— Вот и отлично! — не придал моим словам значения Котов. — У нас еще будет время ее обсудить…

Глаза его неожиданно зажглись, в них появился маслянистый блеск.

— Ты, случайно, не охотник? Покажу тебе одну вещь, обзавидуешься!

И, не дожидаясь ответа, направился быстрым шагом в угол кабинета. Шаги его я считал, получилось двенадцать. Открыл сейф и вынул из него винтовку. Вернулся, бережно держа ее перед собой. Лицо его сияло, по нему блуждала самодовольная улыбка.

— На-ка, зацени!

Я принял оружие, как награду, но так неловко, что оно едва не выскользнуло у меня из рук. Тут же его поймал, задев невзначай оптический прицел.

— С тобой все понятно, — хмыкнул Котов, — давай сюда!

Отобрав у меня винтовку, спрятал ее в сейф. Ключ остался торчать в дверце. Вернулся ко мне. Все те же двенадцать шагов.

— Ладно, иди лечись! Будешь нужен, Феликс тебя найдет…

Найдет, конечно, найдет! Права была Анька, говоря: куда мы все денемся. С чувством пожал его протянутую руку. С чувством омерзения. В то время как улыбка до ушей выражала высшую степень признательности. Посмотрел по-собачьи преданно в глаза и с удовольствием повилял бы хвостом, но природа такой возможности не предусмотрела. Натянул в рукава плащ и, как принято у крепостных, теребя в руках берет, пожелал от порога здравствовать.

Коридор был пуст. Четыре лестничных пролета вниз. Скучающая на входе охрана. Толкнул тяжелую дверь и вышел на улицу. Вдохнул полной грудью сырой, холодный воздух. Мини-вэн с тонированными стеклами стоял на том же месте.

Все, осталась самая малость!

Завернув поспешно за угол, добежал рысью до начала переулка. Испятнанный светом фонарей, он был пуст. Пошел, стараясь успокоить дыхание, по середине проезжей части. Сердце выпрыгивало из груди, рука сжимала мобильник. Герань, не раньше, чем поравняюсь с геранью! Справа, за пыльным стеклом.

Почувствовал ее запах раньше, чем увидел на подоконнике, запах моего детства. Повернулся лицом к зданию агентства. Окна третьего этажа светились. Телефон Котова стоял в списке первым. Нажал на вызов.

Прошла, наверное, вечность прежде чем в трубке прошелестело:

— Котов!

— Это я! — произнес я, не потрудившись назвать себя.

— Сергей?.. — удивился Эдуард Владимирович. — Что нибудь случилось? Откуда ты узнал этот номер?..

Говорил спокойно, но настороженно. Я представил себе, как он стоит сейчас в своем огромном, холодном кабинете и пытается угадать, что бы все это значило. Не понимает, что игра перешла в эндшпиль.

Произнес неторопливо, тоном издевательски будничным:

— Знаешь, Эдик, я передумал! Подойди к окну, мне надо сказать тебе кое-что с глазу на глаз…

В следующее мгновение, быстрее, чем я ожидал, в проеме между темными гардинами появился силуэт. Я помахал ему рукой.

— Слушай, Котов, я не буду с тобой работать, от одного твоего вида меня тошнит!

И замолчал. Рисковал, конечно — он мог бросить трубку, — но в разумных пределах. Не такой Кот человек, чтобы не выяснить, что происходит. Видеть не мог, но поставил бы миллион против пуговицы от кальсон, что его ухоженная физиономия вытянулась, а глазки-вишенки начали бегать.

— Что это значит?

Каждое из трех коротких слов Эдуард Владимирович произнес раздельно, делая между ними паузы.

Хорошему человеку почему бы и не объяснить. Я часто и с готовностью иду навстречу людям.

— Это значит, что мне сильно не нравятся ваши игры! Ты уж извини, старик, что лицемерил, хотелось получить свои деньги, я их честно заработал. Но когда стану президентом…

— Кем ты станешь?

Голову даю на отсечение, он ухмыльнулся. Что ж, мне не в лом, я повторю:

— Президентом! Неужели тебе не доложили? Гони своих сатрапов в шею, это непростительное упущение! Моей персоной заинтересовались очень конкретные люди, тебе ли не знать, что у меня есть шансы. Если в политику ломанули шпионы и шуты, мне там самое место. Народу главное, чтобы имя было на слуху, а что тому причиной, его не парит. Такая у нас, у русских, национальная специфика, на ней вы и играете. Спроси своих экспертов, они подтвердят…

Какое-то время Котов молчал, оценивал ситуацию. В его голосе появились знакомые ласковые нотки:

— У тебя температура, Сергей, надо отлежаться! Выздоровеешь, тогда все и обсудим… — но прозвучало это фальшиво, с заботой о человеке он явно переборщил. Поняв это, почти без паузы предложил: — Возвращайся, поговорим как деловые люди!

Пришла очередь помолчать мне. Из трубки между тем доносились посторонние звуки, и я понял, что Котов открывает окно. Перевел взгляд с его распахнутых створок на водосточную трубу. Место для телекамеры было выбрано идеально, качество картинки в мини-вэне не уступало игровым фильмам.

Зная, что он пристально за мной наблюдает, вскинул руку с часами.

— Поздно, Эдик, раньше надо было договариваться! Через час мои новые друзья созывают пресс-конференцию, на которой я дам согласие баллотироваться, а заодно уж объясню, что заставило меня пойти на этот шаг. А заставили меня вы! Расскажу подробно и в красках, чем вы занимаетесь и что будет со страной, если вас не остановить. Не уверен, что попаду в Кремль, но сделаю все, чтобы стереть тебя и твою свору с лица земли!

Котов заметался. Я чувствовал это кожей, но решение уже было принято, иначе не стал бы открывать окно. Надо было дать ему время, и я сказал:

— Единственное, в чем ты прав: наши люди созданы для манипулирования. Верят всему, что им говорят политические клоуны, и считают, что стабильность гниения лучше глотка чистого воздуха. Помнишь, как в свое время поднимали рейтинг самодуру? Хотя что я спрашиваю, это же был ваш проект! А каких усилий вам стоит сохранять партии власти во власти?..

Я мог бы еще о многом ему рассказать, но замолчал. Маячивший все это время в окне силуэт исчез. Двенадцать шагов! Выхватил из сейфа винтовку. Ах черт, не посмотрел, вставлена ли обойма! Двенадцать шагов. Передернул затвор…

— Все, Эдик, жги документы, заметай следы!

Повернулся и пошел по переулку, по самой его середине. Темная фигурка в желтом свете фонарей. Понаставили их, гады, не берегут электричество! Еще не поздно было побежать. Зигзагами, как заяц. Или упасть, и по пластунски к стене, там темнее. Если стреляет Котов хреново, а я сбил прицел, может, этим ему только помог? Что ж меня так трясет-то? Засунул руки в карманы, но не втянуть голову в плечи не мог. Ее надо было срочно чем-то занять. Стихами или детской считалочкой. «А» и «Б» сидели на трубе, «А» сказала — не могла, видно, больше молчать — и пропала…

Удар под левую лопатку был такой силы, что меня закрутило винтом и бросило на асфальт. Соврал, Фил, в спину Кот стреляет отменно! Звука выстрела не слышал, хотя глушителя на винтовке вроде бы не было. Ладони и щека стали мокрыми, лужа оказалась глубокой. С трудом оторвал ставшее ватным тело от земли и понесся вперед скачками. Перед глазами, как в давешнем кошмаре, мельтешила зеленая сетка. Где-то совсем рядом свистнуло, и кирпичная кладка брызнула осколками. Заскочил за угол. Всё?.. Ныла ушибленная грудь, стучало в висках, но ведь жив! Руки тряслись, как после отбойного молотка. В глотке пересохло. Прижался к стене, как к родной. Неплохо было бы взглянуть, что там происходит, но никак не мог себя заставить. Высунулся одним глазом. В ярко освещенном кабинете двигались темные фигуры…

Всё, теперь совсем всё! Но радости не было. Голова работала холодно, никаких эмоций я не испытывал. Первым делом предупредить Аньку, чтобы была готова. Подобрать ее — и из Москвы! А там Аристарх поможет, самолет и к теплому морю…

Обернулся. Он подходил не спеша, фланирующей походочкой. Шел открыто, не таясь. В длинном плаще и шляпе, какие носят в Европе. Воротник поднят, руки в карманах. Остановился метрах в трех. Произнес, как бывало, с иронией:

— У тебя дырка на спине. Не знал, что в моду вошли бронежилеты…

Я еще дышал с трудом. Переулок был пуст, с неба сыпал мелкий дождичек, окутывал город серым саваном. Чертова кукла, барменша, напророчила! Что делать? Бежать?..

В голосе Феликса появилась нотка упрека:

— Скажи, зачем ты это сделал? Чего, в сущности, добился? Охрана лежит мордой в пол, на Кота надели наручники, дальше-то что? Вынь, Серега, пионерский факел из задницы, это жизнь, а не игра в «зарницу»! Хотя… — Тут самое время было бы махнуть рукой, но он продолжал держать их в карманах. — Было у меня предчувствие, что раб Божий Денников может сойти с резьбы, было! Когда доложили о твоем звонке Кирпичникову, я как раз просматривал запись шоу, то место, где ты рассказываешь мальчишке о «земляничных полянах». Симптоматично, правда?

Я не возражал:

— Брось лицемерить, Фил, я все понял! Ты сам меня к этому и подталкивал…

— Нет, Дэн, всё в этой игре понять нельзя, можно лишь предугадать…

— Это ведь твои слова: «человеку надо говорить только самое необходимое»?Ты мне про хранящуюся в сейфе Котова винтовку и сказал! Ты такой исход планировал?

— Ну не то чтобы, — покачал головой Феликс, — но, как вариант, рассматривал. Работа, Дэн, такая у меня работа! В доставшемся нам с тобой извращенном мире надо уметь считать варианты. А ты к тому же рассказывал о странном подарке твоего соседа по подъезду и распинался о времени, когда люди не будут носить на спине мишень…

Стараясь не делать резких движений, я полез в карман за сигаретами.

— Угощайся!

Заматерел Феликс, заплыл жирком, теперь мы с ним в разных весовых категориях, но, если очень постараться, можно попробовать его сломать. Знать наперед, не ушел бы он своими ногами с Патриаршего моста!

Фил лишь ухмыльнулся.

— Курю свои! — Не спуская с меня глаз, достал левой рукой пачку, щелкнул зажигалкой. — Знаешь, Серега, по моим расчетам, будут носить, и еще очень долго…

— Что? — не понял я.

— Мишени! Люди в России с ними рождаются, да и привыкли, — продолжал с какой-то даже грустью: — У меня было достаточно времени тебя перехватить или, по крайней мере, предупредить Эдуарда, но, оценив ситуацию, я решил, что делать этого не стоит. Кот, конечно, крупная фигура, но в шахматах, ты ведь неплохо играешь, иногда выгодно пожертвовать ферзя…

— Кому выгодно, Фил?

— В данном случае — мне! Пора, Дэн, выходить из его тени, теперь он человек конченый. И что приятно, будет молчать, как покойник… — Усмехнулся. — Впрочем, почему «как»? Но об одном, старик, ты впопыхах не подумал: чтобы Котову что-то серьезное предъявить, нужно тело! Вечно мне приходится доводить придуманное тобой до ума… — Улыбнулся невесело. — Непонятно только, что сподвигло Кирпича лезть не в свое дело, кто-то его крупно подставил. Да, кстати, неужели он, профессионал, сам дал тебе номер телефона?..

— Я должен был звонить из автомата. Так получилось, нервничал…

Феликс думал о своем.

— Нервы — это плохо, нервы надо лечить! Придет время, выясню, кто кинул ему подлянку, хотя это совсем другая песня…

Я уже полностью владел собой. Проснулся давешний кураж. На нем мы общались с Филом в юности, не спускали друг другу ни малейшей оплошности. Обмен колкостями в ритме игры в пинг-понг.

— Тоже реквием?

— Нет, не думаю! Беда в том, Дэн, что ты увлекся, перестал отличать реальность от фантазий, вот и оказался разменной монетой в игре на большие деньги. Прежде чем совать в петлю голову, пришел бы ко мне, поговорили бы начистоту, а ты бросился в объятья к тем, кто только этого и ждал. Поиски справедливости в нашей стране всегда заканчиваются одинаково: контроль над финансовыми потоками переходит к другой группировке. А дедушка Ленин предупреждал, что политика — это концентрированное выражение экономики: у кого деньги, у того и власть. — Сделав последнюю затяжку, Феликс поплевал на окурок и зажал его в кулаке обтянутой перчаткой левой руки. — Понимаешь, о чем я? Тут, старик, уже не до шуток!

Если что-то мне и оставалось, то только пожать плечами.

— Понимаю, чего ж тут не понять! С такими друзьями, как ты, Фил, врагов не надо. Но, признайся, кое-что мне все-таки удалось, теперь безызвестными ваши планы превращения общества…

Феликс недослушал, засмеялся:

— Все, как было, Серега, так и будет, дело замнут! Котовым, они нынче правят бал, это на руку.

Я смотрел ему в глаза:

— Ну да, ворон ворону!.. Не забудь сказать: ничего личного, всегда ведь любил тупые американские фильмы. Знаешь, мне кажется, было бы лучше, если бы ты остался дипломатом…

Феликс грустно улыбнулся:

— Сам об этом часто думаю, только сейчас, Дэн, мы говорим о тебе. Ты ведь не станешь отрицать, я в ногах валялся, просил тебя не вмешиваться? Предупреждал, есть ситуации, не оставляющие человеку выбора, в одну из таких мясорубок мы с тобой и угодили.

Черты его лица исказила болезненная гримаса, как если бы он готов был заплакать. Впрочем, недостатка в иллюзиях я никогда не испытывал. Из кармана плаща показалась рука в перчатке.

— Поверь, Дэн, мне будет очень тебя не хватать!

 

20

Чудо, как бывает красив над морем закат. С палубы авианосца он видится иначе, чем из окна московской квартиры. Как и вся жизнь. На потемневшем к ночи небе крыльями фламинго раскинулись облака. Солнце зашло, но полоска на горизонте еще отливала червонным золотом. Свет по-южному ярких звезд манил в иные миры. Зажатая в колках вечности струной, отзывалась на прикосновения памяти душа.

Как же горек и тревожен дым отечества, думал Аристарх, любуясь игрой оттенков розового на сером, как причудливы и хрупки миражи наших надежд! А без них русскому человеку пусто, наваливается тоска. Вот и Дэн, бесшабашный, в сущности, малый, придышался, видно, к миазмам отечества, не смог уехать из России, переступить через себя. Что ни говори, а есть наслаждение в прогулках по краю бездны. А может, не захотел покинуть карнавал. Где еще покривляешься всласть в толпе себе подобных? Звенят на дурацких колпаках бубенчики, пляшут под эту музыку юродивые и никому нет дела, что уже срублены деревья, из которых сделают им гробы. Что ж, это его выбор, его судьба! Или наша, или на всех она одна?..

Из потаенных глубин всплыла огромная оранжевая луна. Море лежало тихое, лизало преданным псом борт. Губы Аристарха беззвучно шевелились:

— Господи всемогущий, как же нужна нам милость Твоя!..