Господи, как же я орал!

Ночь, перед рассветом самый сон, должно быть, сдернул с постели весь дом. Сердце билось, как овечий хвостик, на лбу крупными каплями выступил холодный пот. Перед глазами стояло искаженное злобой лицо безумца и занесенный над моей головой обоюдоострый тесак. Мы о чем-то с Синтией спорили, и она со мной не соглашалась, когда этот придурок… Бррр!

Лежал, тупо глядя в потолок, и старался унять сердцебиение, как вдруг на кухне задребезжал телефон. Резко, требовательно, заставил меня, как ошпаренного, вскочить с кровати. Добежав до него, я поспешно схватил трубку. Звонил сосед снизу, мужик степенный, в возрасте. Знаком я с ним шапочно, наши машины стоят рядом на стоянке. Стоимости моей хватило бы купить пару колес для его. Вопреки моим ожиданиям, он не стал объяснять, что я из себя представляю, и даже никуда меня не послал, а поинтересовался, все ли в порядке. Пришлось долго извиняться и объяснять, что привиделся кошмар, что было не так уж далеко от истины.

— Послушайте, Сергей, — закончил Витольд Васильевич разговор, — не хотите завтра… хотя нет, уже сегодня, зайти ко мне на чашечку чая? Где-нибудь вечерком! По профессии я психотерапевт, может быть, смогу вам чем-то помочь. Честно говоря, когда мы столкнулись на днях у лифта, ваш вид мне не понравился.

Вот даже как! Если мой вид начинает вызывать в людях жалость, есть неплохие шансы зарабатывать попрошайничеством. Обижать хорошего человека не хотелось, не так часто тебе предлагают помощь, и я с благодарностью согласился, пообещал непременно заглянуть. Потом аккуратнейшим образом положил трубку и какое-то время не отходил от телефона, ждал, что и другие жильцы захотят выразить мне сочувствие, но они, черствые души, спокойно дрыхли по своим норкам.

Попил водички и вернулся в спальню, однако сон как рукой сняло. Не каждый день тебя убивают, организму требовалось время привыкнуть. Да и начало уже светать, и где-то там, где в глазах людей нет жести, из-за горизонта выкатилось начищенное до самоварного блеска светило. Только в такой ранний час и можно встать у распахнутого в мир окна и сказать: спасибо тебе, Господи, за долготерпение! И тогда, если свезет, в пустоте под сердцем появится крупица согласия с собой, которую надо бы поберечь, но вряд ли получится. Хочешь того или нет, а надо снова влезать в опостылевшую тебе шкуру, обживать образ знакомого людям человека, со всеми его привычками и набившими оскомину мыслями.

Когда, одевшись, я спустился во двор, он был тих и благостен. В воздухе все еще витал привкус догоравшего под Москвой торфа, но в силу привычки на него можно было не обращать внимания. Расположившись под деревом на лавочке, я откинулся на ее шаткую спинку и вытянул перед собой ноги. Прикрыл глаза. Утренняя прохлада обняла, нежным дыханием листвы подступила сладкая дрема, но тут рядом что-то зафырчало, и меня обдало облаком свежеотработанной солярки. Из кабины оранжевого монстра вылез Аристарх и, не глядя в мою сторону, принялся опоражнять мусорные контейнеры. Громыхал железом, хмурился.

Расставив пустые в рядок, подошел к лавочке и сунул мне для пожатия руку.

— Давно обосновался?

Вместо ответа я протянул ему сигареты.

— Слышал когда-нибудь о поясе Койпера? — осведомился он, устраиваясь по соседству. — Так назвали скопление ледяных глыб, обнимающих по дальней границе Солнечную систему. Из-за него нам в России так холодно и неуютно живется.

Говорил отрывисто и вообще мало походил на себя прежнего, того радостного живчика, что учил меня легкости бытия.

— В мире денег люди похожи на денежные знаки, все на одно лицо…

Когда-то в «Современнике» шла пьеса «Двое на качелях», ее герои менялись по жизни местами. Когда один взлетал в небо, второй падал в пропасть и наоборот.

— Что, достало?.. — похлопал я его ободряюще по оранжевому колену. — Жизнь, она как лего, каждую следующую картинку приходится составлять из обломков былых надежд! Если авианосец больше не греет, придумаешь себе что-нибудь новенькое. Все так живут: от мечты к мечте, от иллюзии к иллюзии…

Аристарх так порывисто вскочил на ноги, что я едва не рухнул с лавки. Направился пружинистым шагом к мусоровозу. Не знаю, чем я мог его обидеть, но чувство возникло такое. Собрался было за ним бежать, как, хлопнув дверцей машины, он уже возвращался. Такой же хмурый и сосредоточенный. Остановился напротив и молча сунул мне в руки фотографии.

На верхнем, профессионально выполненном снимке я увидел огромный корабль, на палубе которого Аристарх стоял в форме капитана. А может быть, адмирала, я в этом не очень разбираюсь. На втором фото он сидел по пояс голый на задранном кверху крае палубы, с которого, зависая на мгновение в воздухе, уходят в небо самолеты. За его спиной громоздились похожие на небоскреб надстройки. Третья фотография демонстрировала авианосец на фоне сверкающего на солнце моря. На его высоком борту огромными буквами было выведено: «Do not approach! Privat property!»

— Частная собственность., — перевел Аристарх со вздохом и покачал двухцветной головой. — А ты решил, я все выдумал?

— Извини… — пробормотал я. Он махнул рукой.

— Ладно, чего там! — Чиркнул зажигалкой, прикурил. Заметил, глядя куда-то в сторону: — Она тоже не поверила. Сказала, что фотомонтаж, что я еще поскромничал, мог бы изобразить себя космонавтом на кольце Сатурна. И знаешь, была права! В тот раз я показывал ей другие снимки, смонтированные с помощью компьютера. Техника была еще простенькой, качества не обеспечивала. Авианосец купил потом, нет, не ей в пику, было ощущение, что он мне зачем-то нужен…

Аристарх умолк и опустился рядом со мной на лавку. Согнулся в три погибели, поставил локти на колени, упер подбородок в сложенные вместе пальцы рук. Уставился прямо перед собой.

— Мы дружили с детства: Сашка, Маринка и я. Однажды, классе в третьем-четвертом, пошли в парк и закопали под деревом три игрушечных сундучка с нашим счастьем. Поклялись, если одному из нас будет его не хватать, вместе откопаем. Звучит смешно и даже глупо, но это правда. Потом Маринка с Сашкой поженились, а я с головой ушел в науку, занялся своими сверчками. У них, кстати, много общего с людьми: жрут друг друга почем зря. История эта совсем почти забылась, а тут недавно оказался рядом с тем местом, дай, думаю, проверю. И знаешь, только один мой сундучок и остался! — Улыбнулся невесело. — Получается, каждый из них поодиночке… — не договорил. — Видно, такое человек существо, что бы ни случилось, продолжает ждать от жизни чуда. Ничему она его не учит, и это прекрасно.

— И ты ее больше не встречал?

— Да упаси Боже! Той, которую любил, давно уже нет, а иллюзии юности надо беречь, глядишь, в хозяйстве пригодятся.

Я мог бы его успокоить, сказать, что первая любовь, по определению, несчастна, собственного опыта у меня хватало, только Аристарху это было не нужно.

— К таким вещам надо относиться с юмором, — хмыкнул он. — Сыграем в ящик, тогда и узнаем, какой в прожитой жизни был смысл и был ли он вообще… — Продолжил, выпрямляясь, со смешком: — Вот облом-то будет, если по ту сторону ничегошеньки нет! Обидно, заповеди, по мере возможности, соблюдали, в церковь иногда захаживали, а тут на тебе. Возропщешь, естественно, мол, кинули, как последнего лоха… Тут-то Господь тебе на ухо и прошепчет: дурак же ты, братец, Я веру твою проверял…

Откинулся на шаткую спинку скамейки, замолчал. Мы сидели, как и раньше, бок о бок, но что-то изменилось, Аристарх стал мне ближе. Не каждый решится заговорить о том, о чем если и говорят, то лишь с попутчиком, которого никогда больше не увидят.

— Ты веришь?

Он не удивился, только в глазах вспыхнули смешливые огоньки.

— Ну, ты даешь! Нашел время выяснять экзистенциальные вопросы. Сидят ранним утром с видом на помойку два трезвых мужика и обсуждают проблемы бытия… — Помолчал. — Верю!

Приобщился к моей пачке и принялся, как в былые времена, разминать в пальцах сигарету. Табак сыпался на землю тоненькой струйкой, он этого не замечал. Пожал голыми плечами.

— А что, собственно, еще человеку остается? Только если ты спрашиваешь, верю ли я в Бога, ответ будет отрицательным. Я верю не в Него, я верю Ему! Это разные вещи. Верю, что Он добр и справедлив и знает, зачем нужен окружающий нас паноптикум… — Взял новую сигарету. — Извини, с детства не люблю исповедоваться. Апостол Павел призывал к разномыслию, а отцы церкви свели веру к догмам и все, что можно, унифицировали. Слышал, наверное, был такой Тертуллиан, так вот он писал: «Верую, потому что абсурдно!», а еще: «Сын Божий умер: это бесспорно, ибо нелепо. И, погребенный, воскрес: это несомненно, ибо невозможно».

Потянувшись длинным телом, Аристарх встал с лавки и потушил о подошву башмака окурок.

— Ладно, мне пора на свалку! Садись, покажу тебе утреннюю Москву.

Я покачал головой.

— Как-нибудь в другой раз.

— Ну, тогда до встречи!

Пожав на прощание руку, полез в кабину своего мастодонта. Машина тронулась с места. Смотреть из окна мусоровоза на просыпающийся город у меня желания не было. Я прожил в нем всю жизнь, что нового мог я увидеть? Как, трясясь перед чопорным начальством, спешит в присутствие офисный планктон? Или тянется на завод, создавать прибавочную стоимость, вернувшийся в свое бесправное состояние пролетариат? Видел уже, проходили! Экклезиаст не зря предупреждал: не будет рабочим и служащим пользы от трудов их, а лишь суета сует и томление духа…

Пошел, сладко зевнув, досыпать. Нет ничего, что так сближало бы человека с его детством, как утренний сон.

Особенно если не забудешь отключить телефон. По-видимому, будить меня звонками стало признаком хорошего тона. Мобильник верещал где-то рядом, но найти его понадобилось время.

— Да!..

Воззвавший ко мне из глубин пространства женский голос балансировал на грани истерики:

— Сережа, они мне только что звонили!

По жизни я не тормоз, но не сразу понял, с кем и о чем говорю. Со сна вообще трудно разобраться, что вокруг тебя происходит, впрочем, и в бодрствующем состоянии это не часто представляется возможным. Повисшая неловкая пауза заставила мою собеседницу представиться:

— Это я, Аня! Мы познакомились на Тверском…

— Естественно, я тебя узнал, — пробормотал я, спуская с кровати ноги. — Ну, и чего хотят?

Вопрос был настолько глупым и бестактным, что моментально привел меня в чувство.

— Слушай внимательно, — отчеканил я, — ничего не предпринимай и на звонки не отвечай. Мой номер знаешь? Я сам тебя найду. Поняла?

— Поняла… — пролепетала она еле слышно.

Я поспешил отключиться. Инстинктивно, никакой срочности в этом не было. Если Аню слушали, а принимая во внимание слова Феликса, исключать это не стоило, длительность разговора роли не играла. Котов назначил встречу на завтра, прикидывал я, стоя у окна, тогда Ане и позвоню, а пока суд да дело обоим надо лечь на дно. И тут же поймал себя на том, что мне хочется обернуться и посмотреть, не стоит ли кто у меня за спиной. А лучше проверить всю квартиру и хорошенько ее запереть. Как будто это поможет! Именно так, скорее всего, и начинается неврастения, а там уже недалеко и до комплекса потенциальной жертвы. Если такой существует. А нет, я обогащу науку собственным примером. Оно и немудрено, когда на тебя со всех сторон сыплются новости о катастрофах и убийствах, которые с вожделением маньяка муссируют в телевизоре. И без того хочется наглотаться транквилизаторов, а тут еще Анька со своей проблемой… с моей проблемой! Получалось, что бы Котов ни предложил, на все его условия придется соглашаться…

Вырубил к чертовой матери оба телефона и устроился с «Историей падения Рима» в кресле у окна. С удовольствием в нее погрузился, но скоро заметил, что как-то не читается. Мысли разбегались, возвращая меня к предстоящей встрече. Боялся ли я ее? Ну не то чтобы, но как-то внутренне опасался. Назвав себя государственной преступницей, Анька конечно же перегнула палку, но ее нервозность, в силу буйства фантазии, передалась мне и как-то сама собой преумножилась. Государство в том виде, в каком я с ним сталкивался, всегда мне либо угрожало, либо требовало денег. Казалось, почтовый ящик существовал лишь для счетов, разного рода уведомлений, а то и повесток. В суд, который отобрал у меня права за то, что, наехав на сплошную, не дал скотам взятку. В военкомат, от армии в мое время тоже бегали. Да мало ли куда еще, где тебя ждут с распростертыми объятиями и приготовленным для твоих денег кошельком. Но с людьми, имеющими отношение к спецслужбам, встречаться мне не приходилось.

Наверное, поэтому, когда пришло время нанести визит вежливости Витольду, я даже обрадовался. Он врач, я больной, ему и карты в руки. Он психоаналитик, я псих, мы буквально созданы друг для друга, жаль только, что чувствую я себя нормальным. Впрочем, нет такого сумасшедшего, кто не считал бы себя здоровым. Как нет такого нормального, кто не был бы слегка не в себе. Наличие психических отклонений свидетельствует в наше время об адекватности личности условиям проживания, а для лиц творческих является еще и требованием профессии. Балансируя на грани бытового алкоголизма, художники кисти и пера нет-нет да заскакивают в шизофрению, и это приносит им общественное признание.

Спустился по лестнице на два пролета и замер перед глазком обитой кожей двери. Натянул на лицо приятную во всех отношениях улыбочку и нажал кнопку звонка. Подождал — впрочем, не слишком долго. Открыл мне сам Витольд Васильевич. Как всегда тщательно причесанный, в домашней куртке с галунами, тонко пахнущий дорогим одеколоном. Во внешности его и манере себя держать было что-то барское, но в то же время и располагающее.

Увидев в моей руке фляжку, картинно сконфузился:

— Вы меня обижаете!

Но коньяк взял и отнес в кабинет, где присовокупил его к стоявшим на сервировочном столике бутылкам. В квартире, точной копии моей, было прохладно и витал легкий запах ванили. Украшавшая ее полированная обстановка могла бы сделать честь любому музею. В гостиной, куда я мельком заглянул, с потолка свисала люстра, копия той, что сияла в зрительном зале Большого театра. В антикварном буфете сверкал намытыми гранями хрусталь.

— Жена, — пояснил Витольд Васильевич с легкой иронией, — ее коллекция! Познакомить, к сожалению, не могу, на днях возвращается с вод. Не в пример ей, я по жизни неприхотлив…

Утверждение это было весьма далеким от истины. Мебель в кабинете отличалась хорошим вкусом, а он нынче стоит денег. Картины на стенах, скорее всего подлинники, как и вся атмосфера кабинета, наводили на мысль о респектабельных английских клубах, правда, ни один из них мне посетить не привелось. Задернутые тяжелые шторы и мягкий свет торшера располагали к неспешной беседе.

— Может быть, хотите перекусить? Даша, наша домработница, приготовила холодный ужин.

Я с благодарностью отказался. Следуя приглашающему жесту руки, опустился в одно из уютных кресел, Витольд Васильевич устроился напротив. Между нами на журнальном столике стояли хрустальные стаканы и большая менажница с орешками.

— Прошу! Управляйтесь сами, а я приложусь по-стариковски к виски с содовой, спится после него замечательно. — Продолжал мечтательно: — Посидишь так вот со стаканчиком в руке, выкуришь трубочку, табачок у меня с вишневой косточкой, и начинает казаться, что жизнь не такая уж скверная штука…

То ли приятно хохотнул, то ли по-доброму улыбнулся. Голос его звучал напевно, но глаза смотрели изучающе, в них не было и тени выставленного напоказ благодушия. Фигуры на доске были расставлены, осталось только понять, в какую игру мы с ним играем.

Следуя примеру хозяина, я налил себе добрую порцию «Блэк лейбл». Водой и льдом, естественно, пренебрег, зачем портить хороший продукт. После вздрюченной жарой нервозности организм требовал вознаграждения. Как защищающий спину гладиатор, отодвинулся в глубину просторного кресла.

— Рад видеть вас у себя, — произнес Витольд Васильевич церемонно и салютовал мне поднятием стакана, — давно хотел ближе познакомиться! Премного, между нами говоря, наслышан о вашем, — продекламировал: — Центре инновационных политических инициатив!

— Вы знаете, где я служу? — удивился я.

— Так уж получилось, нашлись общие знакомые, да и слухом земля полнится… — Он пригубил виски. — Не уверен, что помните, только года два назад к вам обращалось Министерство здравоохранения, а у меня там хороший приятель. Они готовили новую клятву врача России и хотели получить в этой связи независимое экспертное мнение. Это официально, а на самом деле просили вас придумать что-нибудь, что облегчило бы участь медиков. Денег им не платят, так хоть как-то поддержать, и вы, надо отдать вам должное, не подкачали… — Улыбнулся, достал из кармана расшитой галунами куртки жестяную коробочку. — Не ваш Центр, вы, лично! Приятель мой и его коллеги были от вас в полном восторге. Только с вашим чутьем на все новое можно было предложить переименовать больных в клиентов и снять таким образом с персонала моральную ответственность. Клиент — он ведь и в Африке клиент, его не лечат, ему оказывают услугу, как в ресторане, морге или прачечной. Браво, молодой человек, браво! А ваша мысль дополнить основополагающий принцип «не навреди» словечком «себе»! Как просто: ничего, казалось бы, не изменилось, и как элегантно… — Начал набивать табаком большую капитанскую трубку. — Работая в Центре, вы оказываете ему честь. Даже с учетом того, что возможности этой конторы… — Витольд тонко улыбнулся. — Впрочем, вы знаете всё лучше меня!

Про контакты с медиками я помнил смутно, а вот молодым человеком, даже на рынке, меня давно уже никто не называл. Скорее всего, мой визави — профессор, прикидывал я, разглядывая ухоженную внешность хозяина кабинета, и студенты зовут его не иначе как ВВ. Ему это, кстати, идет. И в то же время в лице его есть какая-то непропорциональность, если не сказать ущербность. Сразу она в глаза не бросается, но постепенно начинает удивительным образом раздражать. И вообще, не знаю почему, Витольд нравился мне все меньше и меньше. Ну, было дело, насоветовал министерским крысам, теперь-то чего восторгаться? Такая у меня работа: думать за других.

Витольд Васильевич между тем продолжал нести в мой адрес нечто комплиментарное, но я прервал его на полуслове. Получилось если не грубо, то невежливо, но уж так получилось.

— А где вы преподаете?

— А кто вам сказал, что я преподаю? — удивился он. — Я, мой друг, занимаюсь психоанализом частным образом. Увлекательнейшее, позволю себе заметить, времяпрепровождение, особенно если обладать чувством юмора. Дает обильную пищу для ума, не говоря уже о том, что порой смешит. Это только кажется, что, творя людей, Создатель пользовался штампом — работа Его с человеческой психикой больше смахивает на инд-пошив. Мои клиенты, в основном сильные мира сего, бывает, стоят в очереди на прием, но иногда беру пациентов прямо с улицы, если случай представляется интересным…

Это он про меня, усмехнулся я про себя, но внешне остался невозмутим. Все-таки жаль, что Витольд не профессор, есть в этом звании прелесть, придающая его обладателю шарм академизма. Совсем другое дело, когда шарлатан от психологии стрижет, как баранов, богатеньких. К нему, должно быть, обращаются вышедшие в тираж, уставшие от операций по подтяжкам тетки и заплывшие жиром, страдающие страхом разоблачения казнокрады. Их, в надежде пособить потенции, гонят к ВВ молодые любовницы. А впрочем, почему если не профессор, то обязательно проходимец? Когда же я наконец отучусь мыслить обывательскими схемами?..

Если я и обидел Витольда Васильевича, то он умело это скрывал, а прозвучавший вопрос интерпретировал как прелюдию к обсуждению моих проблем.

— Сомневающимся могу предоставить самые авторитетные рекомендации. Людей я лечу словом, оно, как известно, было первым, а все остальное появилось уже потом. Часто достаточно обсудить с человеком его тревоги, и он идет на поправку, а главное… — подчеркнул сказанное паузой, — мой клиент на сто процентов уверен, что информация не будет использована ему во вред! В наше время это существенно. Но имеется и оборотная сторона медали, как сказано в Библии: во многие знания — многие печали, но таковы уж издержки профессии…

Поднес к жерлу трубки специальную зажигалку с хоботком и пыхнул несколько раз дымом.

— Что ж до вашего состояния, — последовала сдержанная улыбка, — пока мы не проведем несколько сеансов психоанализа, ничего определенного сказать не берусь. В России вообще не принято говорить о психической изношенности населения, в то время как именно это с людьми и происходит. На их долю выпало столько событий, сколько в другое время не досталось бы и десятку поколений. Взять хотя бы безответственного говоруна, которого сменил пьющий самодур, да и те, кто пришли им на смену, талантами не обладают. Разбазарить лихие денежки и упрочить под барабанный бой рай для воров — большого ума не надо. Но это я так, к слову, напрямую меня такие вещи не касаются…

По кабинету растекся горьковатый аромат отменного английского табака.

— Возвращаясь к нашим баранам… — Витольд Васильевич умолк и без какого либо перехода спросил: — Вы когда-нибудь слышали о депривации? Термин означает психическое состояние, вызванное лишением самых необходимых жизненных потребностей, таких, как жилище, образование, медицинское обслуживание…

— И вы считаете?.. — начал было я с ехидным смешочком, но он меня мягко осадил.

— Не спешите возражать, я еще ничего толком не сказал! Вы ведь материально благополучны, не правда ли? Поэтому речь следует вести, так сказать, об антидепривации, подразумевающей отсутствие необходимости что-либо достигать. У человека есть все, но утрачено желание этим всем пользоваться.

Хорошо излагает, собака! Откинувшись на спинку кресла, я положил ногу на ногу. Привык, наверное, пудрить клиентам мозги, хотя почему бы и нет, именно за этим они к нему и приходят. «Многие печали»? Нашел чем бравировать, у кого в нашей стране их нет! А вот «многие слова» расставляет умело и с апломбом, к нему на кривой козе не подъедешь. Депривация или ее противоположность, в моем случае это пальцем в небо. Не угадал ВВ, совсем не угадал, а подсказывать я не буду! Мне и нужно-то немного отдохнуть, вот и все. От мыслей, от людей. Аристарх терпеть не может исповедоваться, вот и я не любитель стирать на улице грязное белье и выворачивать душу наизнанку.

Достал из кармана сигареты и посмотрел на Витольда. Тот утвердительно кивнул и продолжал говорить, но я уже бросил слушать. Зачем? Каждый сам прекрасно знает, что гонит его, не давая остановиться. Горит у него что-то в груди, а дотла не сгорает, вот и несется он по жизни, сверкая пятками, не замечая того, что давно уже бегает по кругу.

Виски в стакане оставалось на палец, я прикончил его одним большим глотком. И только тут понял, что Витольд молчит и, должно быть, уже давно. Поднял на него глаза.

— Ничего, ничего, — улыбнулся тот ободряюще, — я к таким вещам привык! Вы так глубоко задумались, не хотелось мешать.

Мне стало неловко.

— Такое последнее время случается… — начал я извиняющимся тоном, хотя только что решил, что ничего объяснять не буду.

Ему мои объяснения и не были нужны.

— …а ночью преследуют дурные сны! — закончил он за меня. — Дело известное, так часто бывает. Фрейд считал, что сновидение — это осуществление несбывшихся желаний, Бехтерев — что сон есть небывалое сочетание имевших место событий, и я, пожалуй, соглашусь с Владимиром Михайловичем. Крупный ученый, мыслитель, вы знаете, что его убили за диагноз Ленину? Сифилис мозга, и Сталина незадолго до смерти он тоже консультировал… Да! Но соглашусь я с академиком с одной оговоркой: Зигмунд частично прав, во сне человек стремится получить то, чего ему не хватает в реальности, сон как бы дополняет его личность до целого…

— Ну, это вряд ли! — Сигарета догорела, я потушил ее о литое дно пепельницы. — Сегодня ночью мне снилось, что меня убивают, в обыденной жизни я прекрасно обхожусь без собственных похорон.

— Аллегория, мой друг, метафора, символ, — не согласился ВВ. — А то и предсказание! По сути, из символов и иллюзий человеческая жизнь и состоит. А возможно, манифестация вашего одиночества, но этой темы я касаться не вправе. Вы не мой… — усмехнулся, возвращая меня к началу разговора, — клиент и, скорее всего, если я правильно понимаю ситуацию, им не станете.

В проницательности Витольду трудно было отказать, но и комментировать его предположение я не собирался. Одиночество так одиночество, а что курс художественного трепа не намерен проходить, написано аршинными буквами у меня на лбу. И все-таки вопрос, где преподает, его задел! Еще не то что бы стар, упакован под завязку, а чего-то в жизни ему не хватает, вот и самоутверждается за счет других. Но чисто по-человечески ко мне действительно расположен.

Плеснул щедрой рукой себе в стакан новую порцию виски. Почувствовав прилив дружеских чувств, улыбнулся.

— Про другие свои сны не скажу, а привидевшееся этой ночью ничем от яви не отличалось! Умом понимаю, что реальность наложилась на почерпнутое из книг, но это не делает случившееся менее ярким. Именно случившееся, по-иному не назову. Да, переутомился и нервишки пошаливают, с этими напастями справлюсь сам, спросить вас хотел о другом… — Нерешительности не испытывал, но почему-то помедлил. — Вы ведь по образованию врач, существуют ли предвестники близкой смерти? Мне говорили, Гиппократ писал, будто тень ее бежит перед ней…

Не успев закончить фразу, как понял, что опять допустил бестактность. Сказав «по образованию», подверг тем самым сомнению принадлежность Витольда к практической медицине. Делать этого не хотел, и, надеюсь, ВВ это понял, но в глазах его мелькнул холодок.

— Не могу сказать. Не знаю. Никогда об этом не задумывался. Но, позвольте апропо заметить, интерес ваш к этой проблеме выдает тот факт, что вы живете в состоянии душевной спутанности.

Подбородок, понял я, у него слишком маленький подбородок! Скошенный к шее, нарушающий пропорции. Он делает ВВ похожим на атлета с развитой мускулатурой торса на тонких коротких ножках. И тут же почувствовал облегчение и жалость к сидевшему передо мной человеку. Всю жизнь он страдал от этой ущербности и в конце концов сумел компенсировать ее востребованностью, но про себя знал, что ничего не изменилось.

Сидели, потягивая виски, дружески беседовали, но я уже знал, что продолжения отношений, скорее всего, не последует. Говорили о чем угодно, лишь бы дотянуть до времени, когда без ущерба для приличий можно будет расстаться. Что поделать, в головах у интеллигентных людей водятся интеллигентные тараканы. Видела бы Нюська, как я упражняюсь в произнесении любезностей, она бы меня похвалила.

Возникшее чувство жалости к Витольду все никак не проходило. Напротив, появилось ощущение, что пригласил он меня еще и потому, что ему что-то было нужно. Фрейд, рассуждал я, недолюбливавший его Бехтерев, не исключено, что ВВ хотел бы стать третьим, поэтому признание, что он нигде не преподает, его так и задело. Все имеет, захотелось сказать свое слово в науке. Такое часто случается с людьми в возрасте, чувствующими необходимость каким-то боком остаться в истории. Самые тщеславные навешивают на себя звания самодельных академий, но Витольд выше этих игр в бирюльки, они ему претят.

Человек, не склонный поощрять крысиные гонки амбиций, я тем не менее испытывал к нему симпатию. Поскольку темы нашего разговора менялись, как картинки в калейдоскопе, начал с чистого листа:

— Читал тут одну книжку и наткнулся на потрясающий феномен, требующий подробного исследования. Представляете, уже на пятом месяце, когда только еще формируется мозг, плод в утробе матери видит сны! И не как мы — спорадически, а около восьмидесяти процентов времени, о чем свидетельствуют данные электроэнцефалограмм. Потрясающе, правда? — посмотрел на ВВ и продолжал: — Интересно, что может маленькому человечку сниться? Не просматривает ли он свои предыдущие жизни, чтобы не наступить в новой на те же грабли? Или именно в это время к нему возвращается подсознание, отвечающее за его судьбу, а точнее, карму?

Витольд Васильевич слушал меня с видом сфинкса, сжимавшего в зубах трубку, но было заметно, что он погрустнел. То ли уголки рта опустились, то ли в глазах появилась печаль, но как-то сразу стало ясно, что вечер закончился.

Я поднялся на ноги и в сопровождении хозяина направился в прихожую. Пожимая на прощание руку, Витольд Васильевич констатирующим факт тоном заметил:

— Вы, Сергей, человек умный и… — неожиданно улыбнулся, — и добрый! Не говорите ничего, я прекрасно разбираюсь в материале. Людям с тонкой настройкой нервной системы трудно жить, но имейте в виду, если вам понадобится помощь, я попробую сделать, что смогу. А могу я многое, тут уж вы поверьте на слово!

Ощущение, с которым я поворачивал ключ в замке собственной квартиры, можно было назвать двояким. За неимением более точного определения. Не в состоянии понять, осталась ли у Витольда обида, я продолжал недоумевать над тем, что заставило меня его пожалеть. В любом случае отношение к нему снова изменилось. Теперь мне казалось, что именно такую, как у него, способность подсмеиваться над человеческой глупостью и имел в виду Аристарх, говоря о карнавале. Мягко, где-то даже незлобиво, с высоты знания гнилостной природы людей, и в то же время с сочувствием. Помогая другим, как умеет, он честно зарабатывает себе на хлеб, а все остальное я мог и нафантазировать. И загрустил ВВ вовсе не от того, что я себе насочинял, но ход моей мысли был ему, скорее всего, известен. Мужик по жизни мудрый, не стал бы он иначе произносить такие слова. И спрашивать его я должен был не о тени смерти, а о том, отвечает ли человек за высказанные им идеи. А заодно уж и о цене, которую за них придется заплатить!

Впрочем, о цене я узнаю завтра от Котова, а что оно, это завтра, непременно наступит, сомнений у меня не было.