Трилогия, как утверждают словари, — это три самостоятельные произведения, объединенные общей идеей. Вы держите в руках третью книгу трилогии, с двумя другими ее связывает единое представление об устройстве мира.

На страницах этих произведений игрушками сил Добра и Зла становятся судьбы трех мужчин, каждый из которых идет своей дорогой. Один из них выбрал служение Департаменту Светлых сил — роман «В концертном исполнении», другой служит Департаменту сил Темных — роман «Принцип неопределенности», третий не хочет иметь ничего общего с этими подразделениями Небесной канцелярии и приходит жить на Землю человеком — роман «Год бродячей собаки».

Читать романы можно в любой последовательности. Очередность выхода книг в печать обусловлена лишь временем их написания и предыдущими публикациями.

Если по прочтении романов Вам захочется поделиться мыслями с автором, Вы можете зайти на его сайт в Интернете www.dezhnev.nl.

Все описанное в трилогии является плодом фантазии автора.

 

1

Дом стоял на высоком берегу над Волгой, над самым обрывом. Сложенный из толстых бревен, он словно бы застыл над открывавшимся взгляду простором. От окраины городка, как и от остального мира, его отгораживали десятка полтора мощных, вцепившихся узловатыми корнями в землю сосен. На другом берегу, пологом и низменном, раскинулись, сколько хватало глаз, заливные луга. По дальней их границе, образуя линию горизонта, протянулась тонкая полоска леса. Если долго на нее смотреть, то начинало казаться, будто видишь не прямую линию, а дугу, наглядно доказывающую шарообразность нашей планеты. За этот лес теплыми летними вечерами закатывалось огромное красное солнце. Затихал щебет птиц, ласточки прятались в вырытые в песчаном откосе гнезда, прогретый за день воздух пах смолой и был так плотен, что его можно было резать на куски. Короткими ночами на бархатно-черном небе проступали яркие мохнатые звезды, и оно уже не казалось таким бесконечно далеким, и в душу незаметно проникало удивительное чувство принадлежности к окружающему миру.

Зимой укутанная снегами земля замирала. Куда ни глянь, все было белым-бело, а после Нового Года, когда ясных дней становилось больше, а мороз крепчал, все сверкало в лучах холодного солнца. Снег лежал на мощных лапах сосен, толстым слоем покрывал крышу пятистенка, подступал к нему со всех сторон так, что занесенные пургой дорожки приходилось чистить по несколько раз на неделе. Работа эта была Васке не в тягость. С первых же дней как он уехал, — а по сути, бежал из Москвы, — сердце его приросло к этим местам, и он уже не понимал, как жил раньше, да и жил ли вообще. Оглядывая прошлое с этой новой высоты, Мерцалов многое видел по-другому, а многое из того, что и раньше не было скрыто, начинал понимать. Со временем сидение в нависавшей над волжским простором беседке превратилось у Васки в привычку, а точнее, в потребность. Перед тем как взяться за свой труд, а частенько и в перерывах, он выходил на край высокого берега покурить, посмотреть на открывающиеся взгляду дали, подышать свежим воздухом. Устраивался на лавочке и подолгу вглядывался в окружавшую его красоту, пока не проникался царившим в природе покоем, пока буйное его воображение не унималось, словно море после шторма, пока голова не становилась холодной, а пальцы не начинало покалывать от желания поскорее взяться за перо. Это бдение на жердочке над обрывом он сравнивал с мытьем рук хирурга, когда тот, оттирая их до белизны, продумывает в деталях предстоящую операцию.

Весна, а такое в последние годы случалось все чаще, выдалась поздней и сырой. В холодном воздухе висела тончайшая водяная пыль, серой дымкой затягивала растворявшуюся в полутонах перспективу. От освободившейся ото льда Волги поднимался промозглый холод, и, как ни высоко над водой была поставлена беседка, волны его накатывали на Васку, заставляя поеживаться и еще глубже втягивать голову в прикрытые старым ватником плечи.

«Сколько же прошло времени, — думал Мерцалов, вглядываясь в затянутые туманом дали, — года три, а может быть, уже все пять?..» Провел рукой по худому лицу, от осевшей на кожу влаги ладонь стала мокрой. Отвлекшаяся было мысль вернулась в привычную колею, будто выбитую в многообразии слов занимавшими его в последнее время размышлениями. «Происходит очевидная подмена понятий, — хмурился Васка, доставая из кармана новую сигарету. — Потерять близкого человека — это горе, когда пожар уничтожает нажитое добро — беда, проиграться в пух и прах — неудача, а люди все это называют злом. Им кажется, что зло находит свое высшее выражение в смерти, хотя это, конечно же, не так… — Мерцалов чиркнул спичкой, прикурил из сложенных лодочкой ладоней. — Но тогда возникает вопрос: а что же такое зло? Как его определить? Философы ограничиваются мнением, что оно есть антипод добра, но этого явно недостаточно. Понятие зла слишком глубинно, чтобы оставлять его без внимания, от него зависит, каким сам себе представляется человек и что он делает в жизни…»

Поеживаясь от холода, Мерцалов плотнее запахнул полы ватника, надвинул на глаза видавшую виды кепку. Где-то далеко, вниз по течению, тревожно, в два приема, прокричал пароход, на окраине городка заливистым лаем ему ответили собаки. Начинало смеркаться, таинственный свет надвигавшихся сумерек смешивался с висевшим в тихом воздухе мелким белесым туманом. Увлеченному собственными мыслями Васке казалось, что сгущающейся мглой объята вся земля, а то и целая Вселенная, что из сущего в этом мире остался лишь он один, затерянный в глубинах ставшего унылым пространства. Время остановилось. Его попросту не было… Однако уже через пять минут, устроившись с кружкой горячего чая у обшарпанного стола, Мерцалов вновь склонялся над рукописью.

«Человек слишком прост и предсказуем, — хмуря лоб, писал Васка, — чтобы вести о нем речь, и слишком сложен и глубок, чтобы попытаться его постичь. Как же одиноко было Господу, как трудно Ему пришлось, если решился Он на крайний шаг — сотворил суетное и эгоистичное в своих устремлениях человечество! Чего намеревался достичь Создатель, воплощая в материальном мире Свою задумку, чего добивался? Пророк Исаия пишет: „Как упал ты с неба, Денница, сын зари! Разбился о землю, попиравший народы“. Но ведь не мог же Господь не знать, что именно так все и случится, что предаст Его любимый ангел Денница и превратится в князя тьмы Люцифера. Знал Он и о том, что отведают люди запретного плода, а потом, охваченные гордыней, начнут куролесить и возводить до небес Вавилонскую башню… Все Всевышний знал — а человека из праха поднял! И искру в звериное тело вложил! Значит… — Рука Мерцалова замерла над листом бумаги. — Значит, хотел Он, чтобы люди сами решали, что есть добро, что зло, чтобы сами выбирали, куда и как им по жизни идти…»

Васка глубоко задумался, сидел, уставившись в раскинувшуюся за окном серую мглу. Потом, порядком отступив от написанного, вывел своим мелким, красивым почерком:

«Понять?.. Эх, если бы понять! Если бы, пусть самую малость, постичь задумку Творца, какой осмысленной и радостной была бы человеческая жизнь!»

Между тем и в Москве погода людей тоже не баловала, а если прямо говорить, то была откровенно мерзопакостной. Уличные фонари стояли в ореоле размытых, бледных радуг. И без того неяркие краски уходящего дня смазал висевший в воздухе сеющий дождичек. В такие дни москвичи особенно ясно понимают, что живут на дне помойки, и в который раз начинают задумываться, не бросить ли все к чертовой матери и не переехать ли в Вышний Волочёк или в тот же Торжок, но жизнь — штука липкая и тягучая, и, наигравшись всласть мечтами, они остаются.

То, что на первый взгляд представлялось наполненным мутным светом аквариумом, на самом деле было гостиной, мебель в которой, по прихоти хозяев, жалась по стенам. Одной стены не было вовсе — ее заменяло толстенное стекло, через которое можно было видеть выложенную плиткой просторную террасу. Пентхаус находился на последнем этаже недавно выстроенной башни, выше него было только серое небо, подсвеченное в этот унылый, пасмурный вечер отсветами огней большого города. Выражаясь суконным языком прогнозов, календарная весна хоть и пришла в Москву, не спешила радовать жителей столицы солнечными деньками, и представители Гидрометцентра, смущенно отводя глаза, старались не смотреть в объективы направленных на них телекамер.

Несмотря на сырую погоду, дверь на террасу стояла приоткрытой. Через нее в утопавшую в полумраке гостиную струился промозглый холод. Как если бы присутствовали на похоронах, на мир с белых стен скорбно смотрели угловатые картины, в ломаных линиях которых при желании можно было разглядеть изуродованные фантазией художника женские лица. Судя по их выражениям, автор искренне ненавидел человечество и оно, скорее всего, отвечало ему взаимностью. Ощущение всепроникающего холода усиливал глухо мерцавший мрамор камина, наводивший почему-то на мысли не о тепле потрескивающих дров, а о проформалиненной стерильности мертвецкой.

Висевшие над стойкой бара часы показывали время, однако который шел час, понять было трудно, да и понимать было некому. Секундная стрелка двигалась скачками, издавая звук шаркающих стариковских шагов; дыхание воздуха шевелило легкую занавеску. Ведущая в коридор дверь приоткрылась, и в гостиную легкой тенью скользнуло привидение. В белых развевающихся одеждах оно проплыло по блестящему паркету, мельком отразившись в темной глубине стекла, приблизилось размытым пятном к стоявшему у стены дивану. Замерло.

— Хватит дрыхнуть, Серпухин! — промолвило привидение неожиданно хриплым, прокуренным голосом и с силой пнуло коленом нечто мешкообразное, отдыхавшее до той поры на просторах кожаных подушек. Поскольку ответа не последовало, воздушное создание наградило тело еще одним пинком, после чего направилось прикрывать балконную дверь. Вернувшись, опустилось в стоявшее тут же кресло, достало сигареты и чиркнуло зажигалкой.

— Ну же, скотина, поднимайся! Опять посреди бела дня нажрался…

Слова эти были произнесены визгливым, базарным тоном, каким выясняют отношения торговки, но и они желаемого действия не возымели. Поименованное Серпухиным, а позже скотиной тело лишь издало жалобный стон, свидетельствующий о том, что оно не желает покидать объятия Морфея и возвращаться в обрыдшее мыслящему человеку сознание. Стон этот по прозвучавшей в нем тоске мог разжалобить даже профессионального вивисектора, не говоря уже о таких гуманистах, как инквизиторы, но только не устроившуюся в кресле напротив женщину. Выпростав из под пеньюара длинную ногу, она с чувством пихнула несчастного острым носком туфли.

— Привычку взял: где нажрется, там и упадет! Вставай, Серпухин, вставай, шофер уже звонил…

Серпухин недовольно завозился на диване, кряхтя сел, опустив босые ноги на белый ворсистый ковер. Почесал в голове, уже порядком утратившей когда-то густой волосяной покров, с чувством шмыгнул носом. Узкие щелочки его заплывших глаз напоминали доты времен Второй мировой, опухшее ото сна и возлияний лицо налилось нездоровой тяжестью.

— Зябко что-то! — сказал Серпухин и, обхватив руками плечи, мелко затрясся. — Алиска, принеси вискаря!

— А кофе в постель не желаешь? — со всей отпущенной ей природой язвительностью поинтересовалась женщина. — Может, хочешь, любимый, я согрею тебя поцелуями?..

Хотел Серпухин поцелуев или нет — по лицу его сказать было трудно, но тщетность своих надежд на простое человеческое сочувствие осознал вполне. Скривился, как от зубной боли, жестом обиженного запахнул полы халата.

— Стерва ты, Алиска, как была стервой, так и осталась… — заметил он близким к повествовательному тоном, каким говорят о погоде или о видах на урожай.

Но женщине этого оказалось достаточно. Выпрямившись в кресле и уперев свободную от сигареты руку в костлявый бок, она метнула на обидчика один из тех взглядов, от которых воспламеняются стоящие на рейде вражеские корабли.

— Это я-то стерва! Ты на себя, пьяная морда, посмотри! Морда, именно морда, — ухватилась она за удачно найденное слово, — как у бегемота… — выдержала небольшую паузу и хладнокровно закончила, — зад! И такая же осмысленная…

Женщина еще что-то говорила, но страдавший лицом Серпухин не слушал. «Хотел ведь вместо жены завести собаку, — думал он, тупо глядя на сгустившиеся за стеклом сумерки, — так нет же, польстился на эту дуру. Как же, топ-модель! А собака, собака друг человека. Собака добрая, хотя виски, если быть честным, она тоже не принесет. Зато подошла бы сейчас, сочувственно лизнула в ухо или положила ушастую голову на колени. В конце концов, ее можно погладить, а эту…»

Он тяжело вздохнул. Алиса между тем все не унималась:

— Храпел с бодуна на весь дом…

— Я не спал. — Серпухин перевел тяжелый взгляд на жену и повторил тихо и печально, но так, что та замолчала на полуслове: — Не спал я! Лежал, думал о жизни…

— И что же надумал? — Женщина закинула ногу на ногу. Выражение ее худого лица оставалось все таким же презрительным, но стервозные нотки в голосе несколько поутихли. — Ну?..

Муж отвечать не спешил. Со сна он все еще мелко дрожал и поеживался, старался плотнее закутаться в коротковатый халат, что удавалось плохо. Начал как-то нерешительно:

— Знаешь, мне почудилось…

Поднялся на ноги, нервно заходил по лежавшему у дивана ковру. Со стороны могло показаться, что человек мечется в невидимой клетке, ограниченной начинавшимся тут же глухо поблескивающим паркетом.

— Открываю глаза, а он стоит ко мне спиной и смотрит через стекло на улицу…

Серпухин бросил тревожный взгляд в сторону террасы. Там, в пелене дождя, слабо угадывались контуры вознесенной высоко над городом балюстрады.

— Кто, кто стоит-то? — нахмурилась Алиса, ей невольно передался испытываемый Серпухиным страх.

— Кто?.. Мужик какой-то! Невысокий такой, щуплый, руки заложил за спину и так замер. Я лежу не шелохнусь, глаза прикрыл, а сам наблюдаю. — Серпухин тяжело, с трудом сглотнул. — Не знаю, сколько времени прошло, только он поворачивается и не спеша так, по-хозяйски, подходит к дивану и замирает надо мной, будто разглядывает. Лицо сухое, надменное, как если бы он козявку какую изучал, и еще есть в нем что-то птичье. Нос словно клюв хищной птицы, а над тонкими белесыми губами усики ниточкой. А еще манера смотреть, высоко задрав подбородок. И так мне вдруг стало страшно, такой заполз в душу ужас, что я едва не закричал…

Алиса слушала внимательно, не спуская с мужа цепкого взгляда.

— Но что самое главное, — продолжал Серпухин, — так это чувство, что я знаю этого человека целую вечность…

По-видимому, не найдя в его словах ничего особенного, женщина откинулась на мягкую спинку кресла.

— Ну и что с того? Я-то думала!.. — махнула она небрежно рукой. — Милке, маникюрше моей, каждую ночь Дракула снится, а тут какой-то мелкий хмырь…

— Помолчи, дура! — нахмурился Серпухин. Остановился, по-наполеоновски заложив за борт халата руку. В его отяжелевшей фигуре, в слишком короткой одежде и выглядывавших из-под нее волосатых ногах было одновременно что-то смешное и трагическое. — Не сон это был, понимаешь, не сон! Смотрит он на меня и едва заметно улыбается, будто в точности знает, что со мной происходит, что я при этом чувствую. Потом презрительно так скривился, цыкнул зубом и вышел из комнаты через стену…

— Как это через стену? — не поняла женщина.

— А так, — разозлился вдруг Серпухин, — я-то откуда знаю как!

Подхватив полы халата, он только что не рысью устремился к замершей в углу стойке бара, с ходу сделал несколько глотков из подвернувшейся под руку бутылки. Пил жадно, проливая жидкость на грудь, на выдававшийся арбузом живот, мелко переступал босыми ногами на холодном паркете. Наблюдавшая за ним Алиса брезгливо морщилась. Судя по выражению ее анемичного, молочно-белого лица, Серпухина ей было жалко, но и подкатившую к горлу гадливость сдержать она не могла.

— Ну хватит, Мокей, хватит, это уже переходит все границы! Поди прими душ, оденься, машина вот-вот подойдет…

Однако захваченный воспоминаниями о своем видении Серпухин все никак не мог успокоиться.

— Лежал потом, вспоминал, откуда я этого человечка знаю, — бормотал он, нервно дергая головой, — и никак не мог вспомнить! Одеколон у него еще особый, не из дешевых, с горчинкой. Такое чувство, такое чувство… — Мокей прошлепал к дивану, вытряхнул из валявшейся на ковре пачки сигарету. Закурил, жадно затягиваясь дымом, глотая его по давней привычке широко разинутым ртом. — Страшно мне, Алиска, понимаешь, страшно, что-то со мной происходит! Я не стал вчера тебе рассказывать, только где-то около полудня зашли мы с приятелем перекусить в ресторан, и вдруг мне почудилось, будто стою я, словно выставочный экспонат на постаменте, а какие-то люди ходят вокруг и меня разглядывают. И этот, с птичьей внешностью и усиками, кажется, тоже там был… Да нет, не кажется — точно! Я теперь в этом совершенно уверен! Не к добру это, Алиска, чует мое сердце, не к добру…

То же самое выражение хмурой сосредоточенности сковывало черты лица Серпухина, когда получасом позже он вернулся в гостиную. Теперь Мокей был одет в дорогой темный костюм, умело сглаживавший ту откормленную тяжесть тела, которой грешат многие ведущие сидячий образ жизни преуспевающие люди. Волосы Серпухина были еще влажны и аккуратно, волосок к волоску, причесаны, в то время как весь его облик продолжал хранить следы недавних возлияний. Он был мрачен.

— Если ничего не задержит, — буркнул Мокей, бросив недовольный взгляд на полулежавшую в кресле жену, — в Лондоне пробуду пару дней, не больше. Вернусь, скорее всего, послезавтра к ночи…

— «Если ничего не задержит»! — повторила его слова Алиса, но уже презрительно выпятив нижнюю губу и вкладывая в них свой, хорошо понятный обоим смысл. — Знаю я, как ты там будешь без меня развлекаться…

Серпухин ответил коротко и сухо, как если бы констатировал факт:

— Дура! Не твоего куриного ума дело. Занимайся своими тряпками, шастай по приемам, демонстрируй себя, а нос длинный, куда не просят, не суй. Я лечу поставить подпись под документом, и только. Всего одну, но обязательно завтра и обязательно лично! От этого, между прочим, зависит вся моя жизнь! Все нажитые непосильным трудом деньги вложены в эту сделку. Понимаешь — все, до последнего цента! Но дело верное, оно принесет такие барыши, о которых можно только мечтать…

Однако из сказанного мужем Алиса по непонятной логике, называемой, впрочем, женской, выделила лишь слова «непосильным трудом». Повторила их с вызовом, с недвусмысленной ухмылкой: «Трудом, да еще и непосильным»! Сделала это с таким презрительным выражением лица, что Серпухин тут же взорвался. Так случается, когда незначительная на первый взгляд мелочь, а то и неудачная гримаса вдруг возвращает мужчину и женщину в атмосферу отгремевших, казалось бы, скандалов и боев местного значения, которые незамедлительно вспыхивают с новой силой. Бешеным фонтаном вскипает ненависть, кровь пополам с адреналином приливает к голове, и сердце начинает колотиться о грудную клетку с такой силой, словно намеревается разбить ее вдребезги.

— Идиотка! Стерва! Тварь подзаборная! — орал Серпухин, мгновенно выйдя из себя. Лицо его стало красным, как помидор, руки тряслись. — Я жизнью рисковал, меня десяток раз за эти бабки могли замочить! Да если бы не я, ты так бы и шагала до сих пор, как цапля, по дурацкому подиуму, вешалка ходячая!

Обозвать вешалкой топ-модель?.. Это было уж слишком! Это было ошибкой, близкой к политической. Не стоит так вот всуе обижать человека, если же обидел, не надо припирать его к стенке, замахиваясь на святое. Алиска была похожа на разъяренную тигрицу.

— Да знаешь ли ты, — кричала она в лицо Мокею, — что у меня ноги почти на полтора сантиметра длиннее, чем у Клавки Шифер? С такими ногами я могла бы выйти не за ублюдка вроде тебя, а, возможно, даже за приличного человека! Тоже мне, наворовал бабок, а теперь кичится! Знаю я, как это делается: сговорился с дружками и на народные денежки да за копейки хапнул то, что стоит миллионы! Да еще, небось, взятое у государства в долг не вернул! Ведь не вернул же, не вернул?..

— Тебе-то что до этого? Ты, что ли, народ? Твои деньги? — огрызался Серпухин. Сжав кулаки, он с грозным видом подступал к жене.

— А-а-а, правда глаза колет! — обрадовалась та, поспешно в целях личной безопасности покидая кресло. Тут же стало ясно, что о длине ног Алиса не соврала — она была на полголовы выше надвигавшегося на нее мужа.

— Тебя же все устраивает, разве не так? — ярился Серпухин. — Вот то-то! Тогда и молчи в тряпочку и не лезь туда, где ничего не смыслишь!

Мокей вдруг остановился, как если бы разом понял всю нелепость разыгравшейся безобразной сцены, и неожиданно пожаловался.

— Голова раскалывается… — скривился от боли, — принеси таблетку…

Женщина сразу же засуетилась, запричитала:

— Сейчас, Мокочка, сейчас, бедненький мой, потерпи…

Вдобавок к головной боли, а может это и было ее источником, только Серпухин вдруг явственно почувствовал раздражающий запах горящих березовых поленьев. Он любил этот сладковатый дух, как любил смотреть на затейливую игру огня, но теперь его присутствие в холодном воздухе сводило Серпухина с ума. Мокей даже бросил взгляд в сторону камина, который по требованию нового владельца был установлен при покупке пентхауса, но не смог вспомнить, когда его последний раз разжигали.

— Знаешь, мне часто мерещится, — принял он из рук жены стакан с водой и таблетку, — что мы с тобой в квартире не одни…

Алису слова мужа почему-то сильно обеспокоили. Как если бы в поисках затаившихся чужаков, она огляделась по сторонам. Спросила, теребя пальцами пояс пеньюара:

— Что ты имеешь в виду, милый?..

— Да кто его знает, — пожал плечами Серпухин. — То запахи какие-то витают, то этот похожий на птицу мужичок чудится. Слушай, может, правда где-то рядом с нами существуют параллельные миры?

— Скажи еще «перпендикулярные»! — плоско, но с видимым облегчением пошутила топ-модель, на что у Серпухина не хватило сил даже скривиться. Он как-то безнадежно махнул рукой и, прихватив в передней маленький элегантный чемоданчик, вышел из квартиры.

В машине, развалившись на заднем сиденье, неотрывно смотрел в окно. Украсившаяся множеством огней Москва его странным образом раздражала. «Алиска, конечно, клиническая дура, но с этим ничего уже не поделать, — думал Мокей лениво, — а вот с выпивкой действительно пора завязывать». Мысли его сами собой сползли на предстоящую поездку, на ожидавший его Лондон, а там недалеко уже было и до денег — больших, настоящих денег! Много сил положил он, чтобы собрать в кулак все, что имел, но ожидавшее его вознаграждение того стоило. Казалось бы, одна сделка, одна подпись на листе бумаги, а все в его жизни менялось и в первую очередь его, Серпухина, экономические, а теперь уже и политические возможности. «Нет, — улыбался своим мыслям Мокей, — денег много не бывает, деньги — они всегда к деньгам — в этом и состоит основной закон природы, который по халатности проворонили ученые. Но мало быть богатым, богатым надо быть очень — это трансформирует взгляд на мир». А ведь было время — каких-то десять — пятнадцать лет назад — когда о таких деньгах он и мечтать не мог, просто не хватило бы воображения. Да что там говорить, в иной день завалявшемуся в кармане рублю был до соплей рад!

Летя в представительском лимузине в Шереметьево, Серпухин принялся вспоминать те далекие уже дни, когда он, вечный аспирант, соискатель заветного звания кандидата исторических наук, через друзей, имена которых позабыл, протырился в референты к таким же, как он сам, молодым и жадным. Поначалу, помнится, опасался крутить для них астрономические суммы, а потом понял: кого бояться-то, если эти ребята и есть власть! Кто смел, тот и съел, и если не рисковать, то и не будешь пить шампанского. А раз так, раз мир таков, каков он есть, то и работать надо на себя, но… твердо знать, с кем делиться! Тогда никто за руку не схватит — все повязаны. Убить могут, но своего не сдадут. Однако же, несмотря на азарт, хватило ума вовремя выйти из игры, поэтому и не подстрелили, и не обобрали до нитки. Да, не магнат, не олигарх, со школьных времен сидел на задней парте, но теперь выпал шанс встать с ними на одну ногу, и уж он-то шанс этот не упустит. Такой случай подвернулся: деньги сами плывут в руки, разве найдется тот, кто откажется? Где они, тучные стада идеалистов и бессеребреников, где? Может, волки их пожрали? Да нет, серые здесь ни при чем, большинство сами превратились в хищников, надоело им сидеть на вегетарианской диете и щипать травку. А все потому, что мир делится на тех, кто способен вырвать кусок из глотки соседа, и на тех, кто собственный кусок проносит мимо рта! Но Алиске, длинноногой дуре, этого не понять…

Машина сбросила скорость и плавно подкатила по пандусу к зданию аэропорта. Поспешно обогнув лимузин, выдрессированный шофер открыл массивную дверцу и снял с головы фуражку:

— Мокей Акимович, приехали!

 

2

Между тем уже начинало смеркаться. Краски уходящего дня, и без того неяркие, поблекли окончательно, их смазал нудный, мелкий дождичек. То, что на первый взгляд представлялось наполненным мутным светом аквариумом, на самом деле было гостиной, мебель в которой по прихоти хозяев жалась по периметру, а единственное огромное окно, а точнее, стена толстенного стекла, выходило на выложенную плиткой террасу. Выше террасы было только небо, серое и безликое в этот унылый, пасмурный вечер. Календарная весна, выражаясь суконным языком прогнозов, не торопилась вступать в свои права.

Дождь то лениво накрапывал, то переставал, и тогда в воздухе повисала пропитанная бензиновыми парами морось. Огромный город лежал словно на дне зловонного болота, которым сам же и был, хотя этого не замечал. На улицы его уже опустились вечерние сумерки, но фонарей еще не зажигали. Наступила та быстротечная минута, когда люди как бы прощаются с отходящим в небытие днем. Время это всегда дышит печалью. Хочет того человек или нет, но каждый прожитый день, как и прожитый год, уносит из его жизни нечто неповторимое и уж точно надежду немедленно начать все сначала. Существует поверье, что демоны, эти посланцы мирового зла, властвуют над мгновеньями, поэтому, наверное, не удается людям в полной мере насладиться быстротечным мигом своей жизни и ощутить его весомость и красоту. В этом, скорее всего, надо искать причину того, что люди так любят бражничать: веселье дает им шанс забыться, — что значит забыть себя, — и, пусть ненадолго, выступить из потока времени…

Ах, иллюзии! Ах, эти славные, помогающие жить миражи! Какая прелесть бездумно плыть по их волнам, цепляясь, как за обломки кораблекрушения, за разбитые надежды! Право же, их следует всячески оберегать. Без накинутой на этот лучший из миров призрачной вуали воображаемого жить становится просто невмоготу, да и умереть — хотя мало кто это понимает — человеку не в избавление. За гробом его ждет продолжение выбранного в жизни пути и ничего больше… правда, и не меньше. Но люди не желают об этом задумываться, и, наверное, они правы: куда спешить, успеется, помрем, тогда и узнаем!..

Нергаль повернулся на каблуках и отошел от огромного, во всю стену, окна. Не часто случалось, чтобы он испытывал грусть — чувство сугубо человеческое, но, однако же, и с ним иногда происходило нечто подобное. Там, далеко внизу, город зажигал огни. Очарование мгновения было утеряно — их мелькание наводило на размышления о суетности жизни, а Черному кардиналу хотелось сохранить посетившее его ощущение светлой печали и покоя. Он и сам удивлялся этому неожиданному чувству, далеко не свойственному его холодному, рациональному уму, но подозревал о причине его появления. Нечто новое начиналось в жизни начальника Службы тайных операций Департамента Темных сил, одного из двух главных подразделений Небесной канцелярии. И начинал этот новый этап он сам. Начинал сознательно и планомерно, но, как выяснилось, это не избавляло могущественную сущность от свойственных людям эмоций. Слишком много времени провел он бок о бок с ними, чтобы не усвоить кое-какие их привычки, слишком долго вникал в их мир, чтобы не позаимствовать их некоторые слабости. Душа человека — поле битвы между Светлыми и Темными силами, и Нергаль по праву мог считать себя ее знатоком, но теперь этого было ему недостаточно.

Маленький, похожий на хищную птицу человечек прошелся, заложив руки за спину, по темной гостиной, остановился в задумчивости у дивана. Перед ним на кожаных подушках, кутаясь в плед, лежал человек. Он усиленно делал вид, будто спит, но Черный кардинал прекрасно знал, что тот лишь притворяется. На тонких губах Нергаля появилась иезуитская улыбочка: таковы они все перед лицом Темных сил — юлят, ищут спасения. Но, разглядывая трясущееся от страха существо, начальник Службы тайных операций думал о проблеме совсем иного масштаба. Постояв так с минуту, он высоко вскинул голову и, все так же не спеша, вышел через стену в астрал.

Поджидавший хозяина огромный, одетый в белую ливрею негр пожирал высокое начальство глазами. Пространство, в котором он обретался, представляло собой точную копию находившегося в нижнем, материальном мире пентхауса. На этой точности деталей, как и на необходимости пользоваться человеческими представлениями, Черный кардинал особенно настаивал. Он считал, и все сотрудники Департамента Темных сил это прекрасно знали, что, работая с людьми, надо максимально соответствовать их образу жизни, а желательно и образу мысли. Провинившиеся наказывались без пощады, поэтому черные сущности следовали высочайшим инструкциям неукоснительно. Слишком свежи были воспоминания о судьбе Плешивого, то ли по небрежности, то ли от избытка гордыни явившегося пред темные очи Нергаля, не потрудившись оформить себя в соответствующее человеческое обличье. Досужие проезжающие и сейчас еще могут видеть у заставы старинного русского города Смоленска большой валун, чем-то отдаленно напоминающий лысую ушастую голову. Живущие неподалеку горожане утверждают, что камень этот имеет странную привычку скакать, а зимними лунными ночами издает такие душераздирающие стоны, что волосы припозднившихся прохожих встают дыбом, в то время как собаки, заслышав эти завывания, забиваются по дальним углам и там дрожат крупной дрожью. Пытались его и разбивать, и продавали богатым иностранцам, но он неизменно возвращался на свое место, чем наводил на обывателей еще больший ужас.

Черный кардинал повел зябко плечами. Просторная гостиная утопала в полумраке, окрашенном красными отсветами камина, в воздухе плавал сладковатый запах горящих березовых дров.

— Вы разожгли камин? Спасибо, Джеймс, спасибо, дружище! — Бледные губы Нергаля изобразили нечто отдаленно напоминавшее улыбку. — Почему-то в России мне всегда холодно. Да и вы, мой друг, я вижу, замерзли. Ну-ну, Джеймс, не стоит рисковать, а тем более бравировать собственным здоровьем. Обзаведитесь стеганой жилеткой или раздобудьте, как здесь принято, телогрейку…

С этими словами Черный кардинал направился прямиком к камину и склонился над ним, потирая маленькие ручки.

Джеймс поспешил закрыть дверь на террасу и задвинуть плотные шторы. В большой комнате сразу стало уютнее, и даже стойка бара полированного металла смотрелась теперь в отсвете камина как-то по-домашнему.

— Нет-нет, люстру зажигать не стоит, хочется посидеть у живого огня, подумать… — упредил камердинера Нергаль, опускаясь в массивное, обнимающее тело кресло. Впрочем, зажигать светильники слуга и не собирался, кто-кто, а уж он-то точно знал нелюбовь хозяина к электрическому освещению. Зато все без исключения сотрудники Службы тайных операций были прекрасно осведомлены о пристрастии этой могущественной темной сущности к выбранному им раз и навсегда облику слабого, субтильного человечка, одевавшегося тем не менее с подчеркнутым изяществом и элегантностью. Вот и теперь поверх темного в цвет брюк жилета Нергаль надел поданную ему Джеймсом бархатную домашнюю куртку с напоминавшим гусарский позументом. На его миниатюрных ногах красовались ручной работы полуботинки из мягкой, превосходной выделки кожи. Только такая нарочито выставленная напоказ изысканная слабость и подчеркнуто вежливая манера говорить уже давно никого не вводили в заблуждение. Все, включая стажеров и выпускников Академии знания, где у Департамента Темных сил имелся собственный факультет, были прекрасно осведомлены о несносном характере Черного кардинала и его способности помнить все в мельчайших деталях. Ходили упорные слухи, что Нергаль был одним из тех, ближайших к Князю мира сего ангелов, кто в незапамятные времена отложился вместе с Денницей от Создателя и совершил падение. Начальник Службы тайных операций о циркулировавших слухах знал, но их не подтверждал, впрочем и не опровергал.

— Приготовьте мне виски, Джеймс!

Язычки пламени играли на березовых поленьях, Черный кардинал буквально утопал в мягких глубинах обступившего его со всех сторон кресла. Гигант негр между тем уже спешил к нему с подносом в руках.

— Как это мило с вашей стороны! Спасибо, старина. — Изящной рукой в белоснежном манжете Нергаль взял оправленный в серебро хрустальный стакан. Отсвет камина играл на изломах кубиков льда, на дне тяжело плескалась налитая на палец густо-оранжевая жидкость. — В точности как я люблю… — Он пригубил виски и продолжал в задумчивости смотреть на пляску язычков пламени. Заметил, не отрываясь от своего занятия:

— Удивительно напоминает тщету человеческой жизни… хотя, кажется, я когда-то уже это говорил. Впрочем, разве есть что-то новое в подлунном мире?..

Камердинер стоял рядом с креслом хозяина, почтительно согнув в полупоклоне прямой стан.

— Да, в Москве мне всегда холодно, — повторил Черный кардинал, возвращаясь к прерванной мысли, — а происходит это, скорее всего, потому, что в России меняется климат. Осень здесь, как в Европе, теперь долгая и сухая, зато весна просто никуда не годится. Да и люди живут скудно и суетно, их постоянное мельтешение создает впечатление суматошности бытия, а значит, отсутствия тепла и уюта. — Нергаль скривился, добавил, не скрывая пренебрежения: — Впрочем, как и осмысленности! Нет, это не Шотландия… — вскинул похожую на птичью голову. — Вы помните наш замок, Джеймс?

— Да, сэр! Приятнейшее место на Земле, сэр! — отозвался негр эхом.

— И не говорите, Джеймс, и не говорите! Так иногда хочется услышать заунывную мелодию волынки, увидеть покрытые сочной зеленью холмы, вдохнуть напоенную влагой прохладу…

На этот раз слуга промолчал: что было толку поддакивать и сочувствовать, когда, находясь в астрале, Черный кардинал мог в любую секунду оказаться в любой точке земного шара и уж подавно в собственной резиденции на севере туманного Альбиона. Что ж до «напоенной влагой прохлады», то этого добра в Москве хватало с избытком, правда, ее бензиновый аромат несколько отличался от запаха цветущего вереска.

— А замок в горах Испании? — продолжал Нергаль с грустью. — Вы помните восход луны над пиками скал? Потрясающее воображение зрелище, просто незабываемое… — Сделал маленький глоточек виски. — Таинственный серебристый свет лежит на снежных вершинах, бархатно-черное небо усыпано ярчайшими мохнатыми звездами… Нет, Джеймс, здесь такого не увидеть. — Черный кардинал с томным вздохом поставил стакан на услужливо поданный поднос и вскинул на слугу холодные, сидящие близко к носу глаза буравчиками. — Что же в таком случае вы не спросите меня, какого черта мы торчим в Москве? А, Джеймс?..

Негр только неуверенно улыбался, показывая всем своим видом, что подобная наглость никогда бы не смогла самостоятельно прийти ему в голову. Да и кому угодно из тех, кто теоретически мог бы задать начальнику Службы тайных операций такой вопрос. В Департаменте Темных сил, а возможно, и в целом ряде других подразделений Небесной канцелярии, такого смельчака не сыскалось бы, а уж на Земле, этой опекаемой им планете, и подавно.

— И это правильно, Джеймс, что не спрашиваете! — Черный кардинал резко поднялся на ноги. — В этой жизни вредно знать слишком много, чрезвычайно вредно! Не счесть числа тем, кто поплатился за свое любопытство, и не только жизнью…

Заложив ручки за спину, Нергаль принялся расхаживать по гостиной, остановился напротив украшавшей одну из стен картины и долго, пристально ее рассматривал. Сказал, наконец, презрительно оттопырив нижнюю губу:

— Редкостная дрянь! Повесили бы Моне или, на худой конец, Дега… Нет, Гогена не предлагайте, — бросил он в сторону молчавшего слуги, — эту грубятину не люблю! — Продолжал, брезгливо морщась: — Не понимаю, как можно жить в квартире, когда со стены на тебя смотрит то ли составленная из треугольников женщина, то ли подробный план устройства общественного туалета… А вам, Джеймс, — обернулся он к камердинеру, — что вам ближе всего из живописи?..

Однако, задав вопрос, Нергаль тут же о нем забыл и, отойдя к выходившей на террасу стеклянной стене, отодвинул в сторону штору. Холодный мелкий дождь затянул панораму города серой дымкой, размыл, окружив бледной радугой, тысячи вытянувшихся по горизонту разноцветных огней.

— А в России, в России мы потому… — Он замолчал и, не поворачиваясь к слуге, вдруг резко спросил: — Скажите, Джеймс, а что, по-вашему, есть зло?

Камердинер опешил. Не так часто хозяин удостаивал его элементарным вниманием, уже не говоря о разговоре. Обращался к нему? Это да, бывало, но Джеймс знал, что с таким же успехом Нергаль мог бы говорить со стеной или с буфетом, не ожидая, естественно, от них ответа. Теперь же дело обстояло по-иному. Нерешительно покашливая в огромных размеров кулак, слуга явно тянул время.

— Зло, экселенц, — вымолвил он наконец сдавленным голосом, — зло — это то, чему мы все под вашим мудрым руководством служим!

Какое-то время Черный кардинал озадаченно молчал, после чего попросил:

— Нельзя ли точнее?

На этот раз камердинер позволил себе задуматься и отвечал не сразу, а как бы предварительно взвесив произносимые слова:

— Зло, сэр, — это именно то, чем управляет Департамент Темных сил… сэр!

Нергаль рассмеялся:

— А что, если, к примеру, мне придет мысль заняться разведением крупного или мелкого рогатого скота, скажем, козлов?.. — поинтересовался он. — Это, по-вашему, тоже будет злом? Впрочем, если иметь в виду факультет Темных сил Академии знания, да и большинство подвизающихся у меня на службе сущностей, именно этими рогатыми созданиями я и занимаюсь…

Последняя фраза, а точнее тон, каким она было произнесена, означала, что ответа от него больше не ждут, и Джеймс незаметно перевел дух. Не то чтобы слуга боялся Черного кардинала: бояться — слишком слабо сказано — камердинер перед ним трепетал. Он был бы только благодарен, если бы и его зачислили в разряд блеющих и рогатых, только бы лишний раз не трогали.

— Да, Джеймс, — продолжал между тем Нергаль, — по части определения понятий вы не то чтобы светоч, правда, справедливости ради следует заметить, что и вопрос я вам задал не из простых. Над ним многие очень умные люди ломали себе голову. Ломали, ломали, пока не сломали. Бердяев, к примеру, жил на Руси такой философ, считал, что зло дает человеку необходимый жизненный опыт, и по сути своей был прав, хотя ничего полезного для нашего рассмотрения его умозаключение не содержит. Бытует также мнение, что зла на белом свете вообще нет, что оно существует лишь в головах людей, в их сознании… — Начальник Службы тайных операций саркастически усмехнулся. — Скорее всего, так оно и есть на самом деле, звери ведь зла не знают. Но в таком случае возникает логичный вопрос: чем занимается наш департамент?

Проблема эта — не департамента, конечно, а сущности и происхождения зла — меня в последнее время не на шутку занимает. Иногда мне даже кажется, что чего-то главного я в природе зла не понимаю…

Заложив руки за спину, Нергаль прошелся по комнате, вскинув голову, посмотрел на замершего у камина Джеймса. В его взгляде не было ни симпатии, на которую он вряд ли оказался бы способен, ни жалости, которой не знал наверняка. Черный кардинал смотрел на слугу, как на часть обстановки, и думал о чем-то своем. Когда же вышел из задумчивости, то сказал устало и даже с какой-то легко различимой грустью:

— Так вот, Джеймс, если бы вы меня все-таки спросили, почему мы обретаемся в России, я бы вам ответил… — Он едва заметно пожал плечами, словно и сам удивлялся собственным словам. — Да, я сказал бы вам, что хочу наконец разобраться, чему служу, понять, что такое есть зло и откуда пришло оно в этот мир! Не Бог же, в самом деле, создал его, сотворяя Вселенную! И Россия, Джеймс, как никакая другая страна, приспособлена для того, чтобы дать на этот вопрос развернутый ответ. Семена зла, посеянные здесь века назад, добросовестно взращивались ее бездарными и безразличными правителями, так что теперь цветут пышным цветом и благоухают накопленным ядом. Однако не стоит забывать, что за цветением в природе следует созревание урожая, и, похоже, эти ягодки у несчастного народа еще впереди. — Нергаль вернулся к камину и, опустившись в кресло, добавил: — Если, конечно, цветочки вовремя не оборвать…

Неожиданно он криво ухмыльнулся, как если бы какая-то новая мысль пришла в его маленькую, с прилизанными волосиками голову.

— А скажите, Джеймс, только скажите честно! — Черный кардинал закинул ногу на ногу и жестом указал слуге место перед собой. — Вы состоите у меня в камердинерах последние пару тысячелетий, много видели и кое-что знаете, так вот ответьте: кто из моего ближайшего окружения представляется вам наиболее талантливой и яркой личностью? Мне это важно знать особенно сейчас, когда, отложив текучку, я собираюсь наконец разобраться в принципиальной для себя проблеме…

Занявший указанное ему место Джеймс смотрел на Черного кардинала глазами преданной собаки.

— Экселенц, в департаменте все знают, что вы, с вашим умением подбирать сотрудников, окружаете себя исключительно такими сущностями…

Начальник Службы тайных операций только укоризненно покачал головой и слабо махнул рукой:

— Оставьте, Джеймс, оставьте! Неужели вы боитесь сказать правду? Люди лебезят и лицемерят по необходимости и в силу своей слабости, вам-то это зачем? Помнится, когда в битве при Апулии я спас вас от преследовавших Спартака легионеров, вы вели себя куда как смелее!

— Но, экселенц, — камердинер выпрямился и гордо выпятил грудь, — когда сражаешься с оружием в руках, это совсем другое дело!

Начальник Службы тайных операций аргумента к рассмотрению не принял.

— Не заставляйте меня ждать, Джеймс, это элементарно неприлично!..

Огромный негр явно переживал не лучшие минуты своей жизни. На его лбу выступили крупные капли пота, а в выражении лица появилось нечто жалобное, словно он заранее просил проявить к себе снисхождение.

— Да, сэр, конечно, сэр, я так полагаю, сэр…

— Ну же, Джеймс! — Нергаль не спускал с камердинера пронзительных, ввинчивавшихся в него буравчиками глаз.

— Серпина, сэр! — с трудом произнес тот, как если бы тем самым подписывал себе смертный приговор. И добавил, как человек этот приговор подписавший и теперь испытывавший облегчение: — Мне кажется, экселенц, бывший тайный советник превосходит способностями и умом всех остальных ваших приближенных…

Тонкие губы Черного кардинала раздвинула едва заметная улыбка.

— Вот видите, Джеймс, ничего сложного! Говорить правду, как утверждал один известный остроумец, всегда легко и приятно… — Какое-то время он продолжал рассматривать слугу, после чего перевел взгляд близко посаженных глаз на пламя камина. — Я тоже так думаю. Только в том-то и беда, что советник — бывший. Это, Джеймс, наводит на печальные мысли! Если лучшие из лучших проваливают самые ответственные операции, то что говорить об остальных. А Серпина провалил две из них, и провалил с треском…

Воспользовавшись тем, что Черный кардинал задумался, Джеймс тайком отер со лба пот. Стараясь не шуметь, он на цыпочках отошел в угол к бару и замер там памятником себе.

Потрескивали в камине дрова, где-то в трехмерном мире людей в одной из дальних комнат пробили часы, Нергаль погрузился в невеселые размышления. Успехи Департамента Темных сил в той же мере, как и его неудачи, зависели от работы возглавляемой им Службы тайных операций, только вот неудач этих в последнее время накопилось что-то слишком много. И каких! Это вам не спровоцировать сексуальный скандальчик в Соединенных Штатах и не помочь разворовать государственные деньги в России — дважды срывались многообещающие попытки повернуть развитие событий на Земле ко злу, и оба раза операцию проводил его тайный советник Серпина! Правда — и Нергаль отдавал себе в том отчет — не меньшую, а значительно большую роль играл в этом деле он сам, только вряд ли найдутся среди живущих на Земле такие люди, а в темном мире — сущности, кто готов был бы винить в собственных неудачах самого себя.

Начальник Службы тайных операций все больше мрачнел. За провалом столь тщательно спланированных против человечества провокаций — пытался он подвергнуть анализу ситуацию — должно скрываться нечто такое, что имеет непосредственное отношение к глубинной сущности зла, которому он так долго служил и в природе которого решил наконец разобраться. Обе операции развивались весьма успешно, но в последний момент, то ли благодаря вмешательству Департамента Светлых сил, то ли усилиями самих людей, все шло коту под хвост и насмарку. И, что самое плохое, в результате пошатнулся его собственный авторитет, а этого допустить было никак нельзя. Работавшие на секретную службу информаторы доносили, что среди темных сущностей пополз слушок, что он, великий и страшный Нергаль, уже не тот и не пора ли… А кому, как не ему было знать, что в черном мире достаточно один раз споткнуться, чтобы тебя тут же затоптали и добили! Разве сам он так не поступал? Разве судьба того же Серпины не служит тому ярким примером?

Серпина!.. Нергаль беспокойно завозился в кресле, как если бы это имя выпирало из сиденья острой пружиной. Бывший тайный советник, как в фокусе, сконцентрировал в себе причины постигших Департамент Темных сил неудач, он и есть то ключевое звено, за которое следует тянуть, чтобы вытащить на свет всю цепочку. Джеймс прав, Серпина был самой яркой сущностью в его, Нергаля, окружении. Взять хотя бы его работу в аду, куда в качестве наказания за провал первой операции он был послан обычным надсмотрщиком. Далеко не каждому придет в голову для усиления мучений грешников объединять их в пары так, чтобы философы объясняли браткам свои заумные теории. Черный кардинал позволил себе улыбку: помнится, особенно маялся каторжанин Иммануил Кант, пытавшийся растолковать вору в законе концепцию «вещи в себе».

«После провала второй операции, — продолжал вспоминать Нергаль, — наказание Серпине исключало проявление какой-либо инициативы. Ничто не вечно под луной, да и что пользы человеку от трудов его, которыми трудится он под солнцем? — пришли на ум Нергалю слова Экклезиаста. — Род приходит, и род проходит, только род этот никуда не девается, а присоединяется к очереди грешников, которая медленно втягивается во врата чистилища. А двигается она еле-еле потому, что при входе лежит самый обычный коврик, на котором один не лишенный философской глубины остряк написал: „Уходя из жизни, вытирайте ноги!“ Куда-куда, а уж в чистилище народная тропа никогда не зарастет, и ковриком этим до последнего времени отбывал наказание бывший тайный советник Серпина…»

Расправляя мышцы, Черный кардинал потянулся в кресле и поднялся на ноги.

— Именно Серпина! — произнес он вслух и удовлетворенно потер одну миниатюрную руку о другую. — Ему в эксперименте предстоит сыграть роль козла отпущения. Малый он талантливый, вот пусть и поработает, не подозревая о том, на благо родного Департамента… — Нергаль бросил взгляд на застывшего у барной стойки камердинера. — Скажите, Джеймс, вы ведь заглядывали в нижний, материальный мир людей? Не стоит отрицать — я знаю точно, заглядывали! Вас там ничего не удивило?..

— Нет, экселенц, — с готовностью отрапортовал слуга, — ничего особенного там не происходит! — Едва заметно замялся. — Если не считать…

— Ну же, Джеймс, об этом-то я вас и спрашиваю!

— Этот мужчина, сэр, что спал пьяным в гостиной, женщина называла его то Серпухиным, то свиньей…

Смею заметить, сэр, он как две капли воды похож на вашего бывшего тайного советника…

Нергаль не скрывал своего удовольствия:

— Совершенно верно, Джеймс, совершенно верно! Серпине пришло время послужить нашему делу в человеческом обличье. Умный и находчивый в качестве моего приближенного, он, надеюсь, проявит свои способности и в мире людей, поможет нам выявить в чистом виде природу зла. Как и все живущие на Земле люди, Серпина не будет помнить свои предыдущие жизни, как не будет дано ему знать о его службе в Департаменте Темных сил. Такое знание не только не пошло бы нам на пользу, а элементарно сорвало задуманный мною эксперимент, от которого, признаюсь, я ожидаю очень многого. В сугубо человеческой природе Серпины — а теперь уже Серпухина — со всеми присущими ей пороками и недостатками и кроется залог успеха операции. Поместив нашего подопытного под пресс жизненных обстоятельств, мы, словно из масличных семян, выдавим из зародившихся в его душе зерен зла ту субстанцию, которая способна отравить жизнь всего человечества. На примере Серпухина мы научимся культивировать эти семена, в то время как сам он станет их сеятелем…

Как если бы его посетила неожиданная мысль, Нергаль вдруг замолчал, повернулся к камердинеру:

— Что-то я запамятовал, Джеймс, чья это проделка — написать на коврике чистилища про жизнь и чистые ноги?

— Шепетухи, экселенц! — пришел ему на помощь камердинер, как если бы все это время ожидал услышать именно такой вопрос. — Эти слова придумал и написал Шепетуха, мелкая темная сущность, пребывавшая на Земле в должности уездного лешего. В последнее время, лет так сто — сто пятьдесят, он находился в непосредственном распоряжении вашего тайного советника Серпины…

— Спасибо, Джеймс, теперь припоминаю! — усмехнулся начальник Службы тайных операций. — А что, способный малый, придумано неплохо!..

Ступая неслышно по паркету, Джеймс приблизился, сообщил, конфиденциально понизив голос до шепота:

— Позвольте вам напомнить, экселенц, Шепетуха, как и ваш бывший тайный советник, был признан виновным в провале операции и показательно наказан. Вместе с ним мотает срок его подельник Ксафон, служивший в Департаменте Темных сил в ранге мелкого беса…

Начальник Службы тайных операций удивленно поднял брови.

— Не знал, что вы владеете феней, Джеймс! Ну и где же эти проходимцы, как вы выразились, «мотают срок»?

Камердинер позволил себе ироничную улыбочку:

— В женском туалете на железнодорожной станции Савелово, сэр! Служат ручкой и цепочкой для слива в унитаз воды…

Нергаль веселости слуги не разделил.

— Я бы на вашем месте не стал подтрунивать над коллегами, Джеймс! Кому-то ведь надо делать и эту работу. И никогда не забывайте, что коврик для вытирания ног может быть и черного цвета…

Не глядя больше на мелко дрожащего камердинера, начальник Службы тайных операций пододвинулся к камину и протянул к огню маленькие, холеные руки.

— Вызвать ко мне!

— Всех… всех троих, сэр? — заплетающимся от страха языком переспросил камердинер.

— Вы глупеете на глазах, Джеймс! Только Шепетуху и Ксафона. Времени мало, вызовите их до вчера, скажем, где-то в полдень, в музей мадам Тюссо, — и, повернувшись к слуге, с издевкой добавил: — Не знаю, чего вы так испугались, как будто никто и никогда в жизни не вытирал о вас ноги! В мире людей, Джеймс, это дело до банальности будничное…

 

3

Что бы злые языки ни говорили, а дела в стране потихоньку налаживаются. Вот и на станции Савелово Московской железной дороги открылся новый туалет. В старый, не то что войти, мимо пробежать было тошно, так был загажен несознательными гражданами. Бывало, пролетит над ним какая беззаботная птаха и падает если не замертво, то без чувств на радость поджидающим такой оказии местным кошкам. Теперь же, когда с отправлением естественных надобностей разобрались, высвободилось время заняться и другими насущными проблемами. Так, шаг за шагом, глядишь, и вся жизнь изменится к лучшему, надо только верить в светлое будущее и ждать.

К поезду, кукушке в четыре вагона, уже прицепили старенький тепловоз. Он стоял под парами, готовый тянуть лямку аж до самого Углича, когда Вера Спиридоновна толкнула локтем свою товарку-проводницу. От дощатого, выкрашенного в зеленый цвет здания вокзала еще тянулись с рюкзаками пассажиры, так что времени оставалось в достатке.

— Слышь, Зинк, я на минутку отлучусь, — сказала Вера Спиридоновна, — а ты глянь за моими, чтоб без билета не лезли…

И пошла через пути к длинному, выкрашенному светлой краской сарайчику.

«Пусть за копеечку, но зато чисто и бумага всегда в наличии», — думала Вера Спиридоновна, перешагивая через рельсы. Ну просто как в Европе, где она никогда не бывала. Правда, ей, как постоянной посетительнице, да и чего уж там греха таить: по извечному нашему знакомству, было бесплатно. Однако, когда дело дошло до слива и рука заслуженной проводницы сама потянулась к фарфоровой ручке, ни той, ни даже крупного звена металлической цепочки на месте не оказалось.

— Ну народ! — скорбно покачала головой Вера Спиридоновна, — на ходу подметки режут! Вор на воре и вором погоняет…

Но была не права! Пусть только на этот раз, хотя, вполне возможно, где-то имеются и другие примеры исправления диких российских нравов. Никто не крал столь нужных в обиходе предметов из общественного туалета на станции Савелово Московской железной дороги, никто на кражу даже не покушался. Привыкли мы все-таки облыжно хаять все свое родное и еще при этом косимся блудливым глазом на Запад, мол, как он на нас, дикарей, посмотрит. На самом же деле…

На самом деле Вере Спиридоновне с ее высоким давлением и начинающейся стенокардией лучше было бы не знать, куда подевалась фарфоровая ручка на грубой металлической цепочке. Лучше — для сохранения ее же психического здоровья. Не зря в народе говорят: «Меньше знаешь — крепче спишь». Именно для нас звучит со страниц Библии древняя еврейская мудрость, утверждающая, что многие знания обо всем творящемся на просторах России несут с собой многие печали.

В то время как раздосадованная проводница рассказывала Зинке о покраже, покинувшие место ссылки леший Шепетуха и бес второго разряда Ксафон робко переминались с ноги на ногу в одном из залов известного на весь мир музея мадам Тюссо. Чувствовали они себя при этом на редкость скверно, что и не удивительно, поскольку не каждый день тебя насильно отрывают от служения лучшей половине человечества и бросают, облачив в человеческие тела, в неизвестность, да еще в центр Лондона, населенного чопорными и драчливыми англичанами.

Правда, несмотря на урочный час, музей был совершенно пуст, и мелкотравчатых негодяев это несколько успокаивало. Застывшие восковые фигуры особых опасений не внушали, хотя невольно наводили на мысль, что все это неспроста и может иметь самые непредсказуемые последствия. Да и выставленные напоказ изверги рода человеческого и прочие тираны с таким вниманием всматривались стеклянными глазами в будущее, что невольно казалось, будто за дымкой надвигающихся лет им видится нечто такое, что греет их погрязшие в крови греховные души. Кривил под пожелтевшими усами губу восковой Джугашвили, знал, видно, ирод, что хоронить его в толще истории время еще не пришло. Щурил узкий глаз добренький дедушка Ленин: его-то даже в землю закопать не посмели, не говоря уже о том, чтобы стереть имя ненавистника русского народа с лица городов. В сравнении с этими двумя западные властители выглядели всего лишь чопорными и холодными, но и от них ничего хорошего Шепетухе с Ксафоном ждать не приходилось. Власть — она любая страшна, потому как не хуже концентрированной кислоты вытравляет из души нечто глубоко человеческое, подменяет его показной заботой — нет, не о людях, зачем мелочиться — о народе и его эфемерном благе. Но ни о чем таком, даже отдаленно напоминающем эту вечную истину, темные твари не думали. Их пугливые душонки сотрясал животный страх, выходивший на поверхность зубовной дробью.

И боялись они не зря. Начавшее набирать силу красно-коричневое свечение не оставляло сомнений в том, что впереди их ждет встреча с одним из иерархов Департамента Темных сил, а такое для мелких сущностей даром никогда не проходит. С трудом унимая дрожь, леший и бес второго разряда наблюдали, как сгущаются мерцающие краски, как из этого клубящегося марева выступает на паркет музея маленький, похожий на хищную птицу человечек с тонкой ниточкой усов над бледной верхней губой. За ним, как бы оберегая хозяина и на каждом шагу раболепствуя, двигался затянутый в белоснежную ливрею огромный негр. Завидев эту странную парочку, Ксафон и Шепетуха пали ниц, ударили с бильярдным стуком лбами об пол.

Нергаль, казалось, этого даже не заметил. Не обращая внимания на распростертые на паркете тела, он двинулся прогулочным шагом вдоль стендов музея. Некоторые из выставленных экспонатов привлекли его внимание. Постояв с минуту у одного из восковых злодеев, Черный кардинал переходил к следующему и вновь замирал, пристально всматриваясь в черты желтоватого, подмалеванного красками лица. Собственное лицо начальника Службы тайных операций становилось при этом все более злым и напряженным, так что следовавший за ним тенью камердинер поотстал на шаг, стараясь по возможности выйти из окружавшего фигурку хозяина поля наэлектризованного раздражения.

Неожиданно Нергаль обернулся и, щуря глаз, спросил:

— Скажите, Джеймс, все эти убийцы и насильники, равно как разных мастей изуверы, они что, подвизались на службе у нашего департамента?

— Без всякого сомнения, экселенц, — с готовностью подтвердил слуга, — без всякого сомнения! Кадровыми сотрудниками, скорее всего, не были, а в агентах, так сказать на любительском уровне, шестерили, и с превеликим удовольствием…

— И творили зло?

— Да, сэр! Конечно, сэр!

— И благодаря этому злу люди их и помнят?.. — как если бы усомнившись, изломал тонкую бровь Нергаль.

Джеймс в ответ лишь пожал широченными плечами:

— Представляется, что так, экселенц! Мне кажется, люди вообще помнят только то, что поражает их воображение и превосходит норму обыденного в монотонно текущей жизни. А зло это или добро…

Черный кардинал наградил слугу внимательным взглядом.

— А вы, Джеймс, становитесь философом!.. — и, возвращаясь к какой-то своей, не оставлявшей его мысли, продолжал: — Да, действительно, все они несли в мир зло и смерть, хотя смерть по сути своей злом не является. Смерть есть всего лишь обстоятельство человеческой жизни, как и все прочие, и если и причиняет зло, то только как следствие чего-то иного, глубинного. Во все времена люди убивали друг друга, пытали и возводили на плаху, а потом оказывалось, что тем самым они создавали великое государство. История — смешная штука, вы не находите? — Нергаль в задумчивости покачался с пятки на носок. — Возьмите хотя бы Ивана Грозного или того же Петра, не ставивших человеческую жизнь ни в грош! А победу во Второй мировой добывали разве не количеством? Вот и получается, что все в мире относительно и зависит от того, под каким углом на это посмотреть… — Продолжал, не глядя на камердинера: — Только все эти любительские ужасы и доморощенные страсти меня не устраивают. Мне, Джеймс, как алхимику философский камень, необходимо выделить зло в чистом виде! Поэтому, как сказал бы один из представленных здесь экспонатов, мы пойдем другим путем…

Не договорив и не глядя больше по сторонам, Черный кардинал направился в соседний зал, где в разных позах демонстрировали себя спортивные герои и звезды шоу-бизнеса. Здесь Нергаль задерживаться не стал и даже не удостоил восковых кумиров поверхностным взглядом. Следовавшим за ним на приличном расстоянии Шепетухе и Ксафону было и подавно не до знакомства с экспозицией. Тем временем забежавший вперед Джеймс открыл перед начальником Службы тайных операций малозаметную боковую дверь и, пропустив его вперед, поманил пальцем жавшихся у стены бедолаг. Не больно-то с ними церемонясь, подтолкнул одного за другим в большую, освещенную камином комнату, сам же, скрестив на груди руки, встал у входа, отрезав тем самым любые поползновения к бегству. Только ни о каком побеге не могло быть и речи: Шепетуха и Ксафон едва держались на ногах от страха.

Нергаль между тем опустился на сиденье высокого дубового кресла и по излюбленной своей привычке принялся смотреть на пляску язычков пламени. Мягкий отсвет камина играл на поднимавшихся к невидимому потолку стенах, тяжелые шторы на окнах были плотно задернуты.

— Вот видите, Джеймс, — произнес Мерный кардинал задумчиво, — в Лондоне мне тоже холодно…

Прежде чем снова заговорить, долго молчал.

— Я вызвал вас, чтобы поручить одно секретное и ответственное дело… — Слова камнями падали в царившую в здании музея тишину. Не потрескивали дрова, замерли, затаив дыхание, язычки огня, застыли на стенах тени. — Почему именно вас, поймете позже.

Неожиданно, словно вспомнив что-то забавное, Нергаль улыбнулся.

— Скажите, Шепетуха, или как вас там, зачем вы перебивали на кладбищенских плитах даты рождения и смерти?

Переминавшийся с ноги на ногу леший от неожиданности вопроса начал заикаться.

— Я, в-ваша ч-честь…

— «Ваша честь» — обращаются к судье, — оборвал его лепет Черный кардинал, — а до суда пока дело не дошло! Так зачем вы это делали?..

— Я… экселенц, я молодой был, неопытный, хотел, чтоб людям добро… — залопотал, заспешил леший. — Они, бедолаги, приходят на кладбище и видят, что покойнички зачастую моложе их в могилке отлеживаются, вот и расстраиваются. Опять же родственничкам усопших приятно, что родной им человечек прожил не семьдесят, а лет так девяносто. Да и всемогущество щекочет нервы: кому сто лет дам прожить, кому — сто двадцать, а одной симпатичной дамочке отвалил по доброте душевной все двести пятьдесят. Так вы знаете, экселенц, — Шепетуха утер слюнявый рот ладонью, — никто даже спасибо не сказал! На вторую неделю работы взяли с поличным и не посмотрели, что леший, упекли на три года в кутузку. Вот и получается, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным…

Начальник Службы тайных операций рассмеялся:

— Могу себе представить физиономии родственников усопших! Задумка интересная и вкупе с надписью на коврике в чистилище неплохо вас характеризует…

Расправивший худосочные плечи Шепетуха с нескрываемым превосходством посмотрел на Ксафона. Нергаль между тем рассматривал их обоих, одетых по случаю вызова к начальству в одинаковые сиротские костюмчики, в каких щеголяет большинство лондонских клерков. Вид мелкопакостных сущностей умиления у него не вызвал, поэтому продолжал Черный кардинал уже совсем другим тоном:

— Операция, в которой вы примете самое непосредственное участие, требует ясного понимания ситуации, поэтому мне придется вам кое-что рассказать. Вполне возможно, о многом вы знаете по собственному опыту или слышали от коллег, но полнотой информацией не обладаете, а это важно… — Черный кардинал побарабанил пальцами по подлокотнику кресла. — Много сотен лет назад в России, а точнее, в том месте, где этой многострадальной стране еще только предстояло появиться, жили три друга. Была весна их первого прихода на Землю, и они представления не имели, как сложится в дальнейшем их судьба. Однако прошло совсем немного времени, и каждый из них пошел из жизни в жизнь своим собственным путем. Первый, остальные звали его Лукарием, или Лукой, избрал для себя служение светлым силам и — приходится признать — достиг в их иерархии весьма высокого для человека положения. Именно он противодействовал многим начинаниям нашего Департамента, что и вызвало необходимость с ним поквитаться. Но операция была задумана куда как шире, ее целью был резкий поворот событий на Земле ко злу, однако… — Нергаль помедлил, поправил ногтем большого пальца тонкий ус. — Короче, в тот раз сделать это нам не удалось…

После такого вынужденного признания в комнате наступила напряженная тишина. Верный Джеймс потупился, мелкие сущности стояли ни живы ни мертвы. Начальник Службы тайных операций закинул ногу на ногу и покачал в задумчивости элегантным лакированным ботинком.

— Второго из друзей звали Евсевием, или Евсеем… хотя правильнее сказать: имя ему — легион! Таких, как он, среди людей тринадцать на дюжину. При любых обстоятельствах они стараются найти баланс между добром и злом и избегают любых решений, справедливо полагая, что, не совершая поступков, не склоняют тем самым чашу весов ни в одну из сторон. Поэтому, считал Евсевий — и так в точности все и происходило, — умерев, он будет в очередной раз возвращен на Землю, поскольку только там человек совершает свой выбор, в то время как в послесмертии ничего изменить уже нельзя. Люди этой породы просто очень любят жить, и они-то и представляют для Темных сил основной интерес… — Нергаль откинулся на высокую спинку кресла и вытянул перед собой ноги. Было заметно, что рассказ о собственных неудачах дается ему не без труда, тем не менее он продолжал: — Произошло так, что в силу слепого случая соотношение между добром и злом на планете оказалось зависящим от одного из этих вечно колеблющихся по имени Андрей. Естественно, Служба тайных операций не могла не воспользоваться таким шансом, но и на этот раз нас ждала неудача. Кстати, вы оба внесли в нее свой посильный вклад, за что и были наказаны…

Черный кардинал бросил на Шепетуху и Ксафона тяжелый взгляд:

— Вы помните Серпину?

Первым среагировал мелкий бес. Толстенький, словно откормленный на убой, с поросячьим выражением расплывшегося лица, он готов был выпрыгнуть из своих коротковатых брючек, только бы угодить высокому начальству. Задребезжал:

— Как же иначе, экселенц, мы оба находились под его началом!

От этого истошного блеяния Нергаль болезненно поморщился.

— Так вот, Серпина был третьим из друзей, выбравшим для себя служение Темным силам, и высокое место моего тайного советника занимал по праву. Не хочу подвергать сомнению и его лояльность, возможно, он был лучшим из моего ближайшего окружения… но обе операции, за которые отвечал головой, провалил.

Нергаль поднялся из кресла и сделал это так стремительно, что темным тварям показалось, будто сейчас он взмахнет рукой и в назидание остальным они рассыпятся в прах и будут атомами рассеяны по мирозданию, однако ничего подобного не случилось. Вместо того чтобы упражняться в делении материи на мелкие части, Мерный кардинал направился в угол зала, где сейчас же вспыхнули софиты. Их свет выхватил из полутьмы застывшую на постаменте, похожую на восковую фигуру. Мужчина стоял, словно глубоко задумавшись, глядя в заменявший небо высокий потолок. Руки его были сложены на груди, полную фигуру облачал темный дорогой костюм, в то время как вьющиеся, но уже порядком поредевшие волосы почти касались обтянутых добротной тканью плеч.

Остановившись напротив, Черный кардинал с видом знатока искусств принялся рассматривать человеческое обличье того, кто долгое время ходил в его ближайших сотрудниках. Заметил задумчиво:

— Да, он был лучшим… — Обернулся к Шепетухе и Ксафону. — Тем труднее вам придется! На примере Серпины я хочу понять механизм зарождения в человеческой душе зла, чтобы впоследствии его можно было культивировать. Именно Серпине выпадет судьба испытать на себе всю мощь Департамента Темных сил. Уверен, работая против вашего бывшего шефа, вы будете лезть из кожи вон, и не только из страха наказания, но и из желания попинать ногами того, кто когда-то топтал вас, свести с ним счеты за мелкое и крупное глумление. А это сладостно, ох как сладостно! Именно поэтому я поручаю проведение операции вам…

Нергаль едва заметно улыбнулся. Говоря о привлечении к эксперименту колоссальной мощи Темных сил, он сказал не то чтобы правду: все обстояло с точностью до наоборот. У Черного кардинала была веская причина провернуть это дельце келейно и без огласки. Задуманная им операция имела еще одну, тайную цель, о которой мелким сущностям знать было не обязательно, а то и просто нежелательно. Нергаль надеялся, что эксперимент в случае удачи позволит ему проникнуть в суть зла и понять причину появления его в созданном Господом мире. С этим новым знанием он связывал далеко идущие планы, оно должно было помочь начальнику Службы тайных операций обрести в Департаменте Темных сил такую власть, которая была сравнима разве что с абсолютной. Но имелась во всем этом и опасность: узнай Князь мира сего на ранней стадии об устремлениях Черного кардинала, он сделал бы все возможное, чтобы задавить конкурента в зародыше. Поэтому обсуждать такие вещи с подчиненными было в чистом виде безумием.

Нергаль продолжил свой инструктаж:

— Серпина должен не только страдать — это было бы слишком просто, он должен смутно догадываться, что над ним издеваются, что он стал козлом отпущения. Наша цель — заставить его возроптать и затаить обиду на собственную судьбу и на Создателя, подвести его к той грани, за которой уже нет ничего человеческого…

Черный кардинал замолчал.

Задетый похвалой Шепетухе, Ксафон решился взять инициативу на себя.

— Вы хотите, экселенц, поместить вашего бывшего тайного советника в секту хлыстов или приобщить его к культу поклонников дьявола? — проблеял он подобострастно.

— К этим шутам гороховым? — усмехнулся, не скрывая презрения, Нергаль.

Дальновидного Шепетуху интересовали вещи более принципиальные:

— Извините, экселенц, могу ли я спросить: какой вы видите окончательную судьбу Серпины? Будет ли он в конце концов аннигилирован как личность и вычеркнут из истории человечества и Департамента Темных сил или?..

Нергаль посмотрел на бывшего лешего с интересом.

— А вы, оказывается, много умнее, чем кажетесь на первый взгляд! Вот, Джеймс, учитесь, — повернулся он к негру, — хоть и мелкая сущность, а способна предвидеть события и желает знать, как далеко можно зайти в издевательствах над бывшим начальством! А что, думает он, если тот вернется и снова станет моим советником? Из вас, Шепетуха, со временем может получиться крупный негодяй… Что же касается Серпины, то решения я еще не принял. В Турции, например, бытует очень поучительный обычай. Если орешник плохо плодоносит, хозяин берет топор и бьет по кусту лезвием, приговаривая: «Будешь продолжать лениться — вырублю». И вы знаете, на следующий год урожай орехов превосходит все ожидания…

Внимавший словам начальника Службы тайных операций Шепетуха еще ниже склонился в поклоне:

— Премного благодарен, экселенц, за преподанный урок! Прошу поверить, он не пройдет даром. Мудрость ваша да умножится в веках…

— Уже умножилась! — хмыкнул Черный кардинал и, возвращаясь к прерванной мысли, продолжал. — Когда же мы научимся взращивать в душах людей крупицы зла, то соберем урожай и вложим весь этот яд в сердца их правителей. Так уже было с Гитлером, попытавшимся осуществить надежды немцев на мировое господство, так было с Ульяновым, собравшим воедино ненависть нищей черни к тем, кто чего-то в жизни хочет и добился, но тогда потенциал зла оказался недостаточным и ситуация вышла из-под нашего контроля. Мы сделаем новую попытку, а для начала проведем эксперимент…

— И тоже в России?.. — заглянул в глаза Черного кардинала Ксафон.

— Да, в России, — подтвердил Нергаль догадку мелкого беса, — эта страна буквально создана для подобных дел, что многократно продемонстрировала миру ее история. Именно в России особенно отчетливо видно действие Принципа неопределенности. Люди здесь не уверены ни в чем: ни в завтрашнем дне, ни в собственном народе, и уж подавно не верят они власть предержащим — но и ничего для обретения уверенности не делают. В этом смысле весьма показателен случай с высылкой из России в начале прошлого века ее лучших умов. Чекисты, которые только что обыскивали покидающих навсегда страну интеллектуалов, махали на прощание их пароходу фуражками, поскольку уже тогда у них не было веры в справедливость того, что они сами же и делали. С тех пор ничего, по сути, не изменилось. Прибавьте к этому неуважение к себе и менталитет временщиков — и вы получите идеальную площадку для проведения силами зла любых экспериментов…

Нергаль умолк. Он прекрасно знал, что кривит душой, хотя понятие души вряд ли приложимо к темным сущностям. Более того: он откровенно и хладнокровно лгал. Не в том, что касается России, тут, как говорится, правдой не задразнишь, он лгал, истолковывая великий закон организации человеческой жизни! — Принцип неопределенности, не имеющий ничего общего с тем, каким изобразил его начальник Службы тайных операций.

Черный кардинал обошел вокруг замершей на постаменте фигуры и повернулся к своим подобострастным слушателям:

— Вам надлежит сделать все возможное, чтобы Серпина вновь пережил все страхи и ужасы, выпавшие на его долю в предыдущие приходы человеком на Землю…

Стоявший у дверей камердинер сделал шаг вперед.

— Прошу прощения, экселенц, но я имел возможность ознакомиться с досье тайного советника Серпины: фактически никаких жизней человеком на Земле он не проводил, поскольку сразу же поступил на службу в Департамент Темных сил. Сначала был простым агентом, потом стал кадровым сотрудником…

Нергаль поднял тонкие, едва заметные на его птичьем лице брови, ногтем большого пальца поправил и без того вытянувшийся в ниточку ус.

— Да?.. Ну так придумайте для него что-нибудь веселенькое, чтобы мало не показалось! Только не заливайте сцену кровью, это банально, проявите фантазию и побольше юмора. Я сделал Серпину преуспевающим человеком, у него, как говорят в России, все схвачено, вот и заставьте нашего общего друга для начала помыкаться. Впрочем, теперь это вовсе даже не Серпина, а Мокей Акимович Серпухин, так его имя должно звучать по-русски! Если бы мы ставили эксперимент в Англии, можно было назвать его сэром Пина, но в этой стране ему придется обойтись без этой благородной приставки. И запомните: если вы, в какой бы ипостаси вы ни находились, всегда остаетесь сотрудниками Департамента Темных сил, то Серпухин — всего лишь самый обычный человек!

Черный кардинал бросил последний взгляд на застывшую на постаменте фигуру и щелкнул пальцами. Свет софитов тотчас же погас, и Серпухин растаял в сгустившейся в комнате полутьме. Вернувшись к камину, начальник Службы тайных операций устало опустился в кресло и едва ли не жалобно попросил:

— Джеймс, дружище, принесите глоточек виски!.. — Белоснежным шелковым платком коснулся бледного лба. — И напомните мне, чтобы я дал указание Бюро по превращению жизни в фарс принять активное участие в затеваемом нами деле…

Прежде чем решиться снова открыть рот, камердинер явным образом колебался.

— Тысячу извинений, экселенц, но как ваш личный слуга считаю своим долгом сообщить, что Бюро не подчиняется Департаменту Темных сил и было создано как независимое подразделение Небесной канцелярии…

Черный кардинал едва заметно усмехнулся:

— Но по нашей инициативе, старина, по нашей инициативе! Помните, ему хотели придать функции, связанные с верой людей в ту глупость, что браки совершаются на небесах, но мы настояли на значительном расширении полномочий новой структурной единицы. Теперь эти ребята привносят в жизнь людей бессмыслицу балагана — с чем те и без них прекрасно справляются — и развивают в их умах ироничное отношение к себе подобным. Стоит нашему департаменту начать смешивать жизнь человека с грязью, как Бюро тут же пробуждает у него чувство юмора. И потом, Джеймс, попросить-то мы всегда можем, ведь не первый день вместе работаем!

 

4

Далеко не каждый, кто искренне любит собственную персону, умеет должным образом подать себя в обществе. Серпухин умел. Казалось бы, чего там сложного: делаешь морду кирпичом и плюешь на всех и на каждого, но Мокею это искусство далось упорным трудом и тренировками. Происходило все в те далекие уже времена, когда жизнь, словно с перепою, выкинула его в верха то ли бомонда, то ли истеблишмента, впрочем, в России одно другого стоит. Тусовка — она и есть тусовка, да и тусуются все больше одни и те же, и разговоры разговаривают до боли знакомые, но не эти воспоминания занимали сейчас ожидавшего рейс в Лондон Мокея. В глубине души он сознавал, что слова топ-дуры Алиски задели его за живое, причем задели основательно. Сидя в кресле зала для особо важных персон, Серпухин вдруг почувствовал себя недооцененным, ему как-то особенно остро захотелось справедливости. И действительно, не так много найдется в стране мужиков, кто, будучи занюханным аспирантом с тусклыми надеждами подойти лет через пять к защите никому не нужной диссертации, стал вдруг одним из уважаемых членов той «малины», что по недоразумению зовется в России сливками делового сообщества. И не в деньгах тут дело — что деньги, их в веселые девяностые не наколотил только ленивый, — хотелось признания заслуг и, чего греха таить, всеобщего уважения, а лучше почитания. Хотелось стать заметным членом общества, и неважно, что общество это состоит либо из обобранных нищих, либо из таких же, как он, сумевших собственный народ обобрать.

Тем временем VIP-зал аэропорта Шереметьево начал заполняться пассажирами. Заказав в баре рюмочку коньяку, Серпухин вернулся в уютное кресло и взял лежавшую на столике газету, но на тексте статьи сосредоточиться не мог. Ему почему-то вспомнились известные строки Ахматовой, подумалось, что из сора и отбросов растут не только стихи, но и те из людей, кто не ведает стыда, хотя к себе эти слова относить он был не склонен. Нет, хмурился Мокей, никто по справедливости не оценит того, чего он добился в жизни, и уж подавно никогда не узнает, чего это ему стоило. А ведь стоило, и не дешево! И опять же не денег! Это теперь все измеряется бабками в кармане, все покупается и продается, а тогда разменной монетой был доходивший до животного ужаса страх. Но ничего, преодолел, повезло… Правда, иногда Серпухину казалось, что, не взбурли в стране, не вспенься дожидавшаяся своего часа грязь, жизнь его сложилась бы не то что по-иному — в этом не могло быть сомнений, — а много счастливее. Чего-то существенного недоставало ему в нынешнем бытии, и втайне от себя, как, возможно, многие вышедшие в князи, он чувствовал глубокую несправедливость происходящего и свою собственную несостоятельность.

Порой, хорошо предварительно набравшись, Мокей начинал читать стихи. Особенно любил Мандельштама. «Мы живем, под собою не чуя страны, — произносил он с чувством, правда, дальше порол уже откровенную отсебятину, — ее беды нам разве что на х… нужны!» И смеялся. Он был неплохо образованным человеком, по крайней мере считался таковым в те ушедшие в небытие времена, когда люди по наивности верили, что за пародию на свободу не придется расплачиваться всеобщей умственной деградацией.

Мокей зевнул, отложил газету в сторону. Стоит ли травить себя воспоминаниями: жизнь сложилась, а тому, как она сложилась, могут позавидовать очень и очень многие… Поднявшись из кресла, он направился к стойке бара, однако пригубить вторую рюмку коньяку не успел — привычно улыбаясь, к нему в форменном синем костюмчике приближалась стюардесса. Однако, вместо того чтобы вернуть взятые для прохождения формальностей паспорт и билет, женщина попросила его пройти с ней к пограничникам.

— Извините, господин Серпухин, — говорила она на ходу, показывая дорогу, — возникло маленькое недоразумение…

Мокей удивленно поднял брови. Он прекрасно знал, что все большие неприятности начинаются словами о маленьком недоразумении, но и представить себе не мог, о чем на этот раз идет речь. Паспорт не просрочен, референт за этим следит, шенгенская многократка имеется, тогда в чем дело?..

В маленькой прокуренной комнатенке, куда он попал, за столом сидел грузный мужчина с седеющим ежиком волос и погонами майора, мало соответствующими его солидному возрасту, и перебирал какие-то бумаги. На Серпухина посмотрел без всякого интереса, но присесть предложил. Долго молчал, так долго, что Мокею пришлось заговорить первым.

— Мне сказали, — произнес он голосом, в котором отчетливо звучали властные нотки, — обнаружилось маленькое недоразумение…

Рассматривавший его через очки пограничник пожал обтянутыми кителем плечами. Тяжело вздохнул:

— Обнаружилось… а уж маленькое оно или там какое, судить не мне…

И неторопливо закурил папиросу, от чего комнатка наполнилась тяжелым сизым дымом.

Эта неспешность старого служаки и какая-то показная вальяжность Серпухину не понравились. Мокей так часто улетал из этого зала, что многие служащие знали его в лицо, и грузного усатого майора, как теперь казалось, он тоже видел неоднократно. И всегда, в любое время суток, связанные с паспортным контролем и таможней процедуры были для него лишь пустой формальностью и времени не занимали.

Серпухин выжидательно покашлял, что не произвело на пограничника должного впечатления.

— В чем дело?

Майор еще раз пожал плечами и каким-то очень будничным тоном, каким говорят о гнусной погоде и удручающих видах на урожай, сообщил:

— Да, собственно, ни в чем, паспорт ваш недействителен, только и всего…

Услышав такое, Мокей открыл рот, чтобы глотнуть воздуха, да так и остался сидеть с отвисшей челюстью.

— К-как недействителен?..

— А так, не соответствует предъявляемым к документу требованиям, — любезно пояснил офицер и зевнул, прикрыв рот ладонью и выказав тем самым полнейшее к судьбе Мокея пренебрежение.

Пришедший к этому времени в себя Серпухин перешел в атаку.

— Паспорт не просрочен? Не просрочен! — повысил он голос. — Виза имеется? Имеется! Что вам еще надо?

Пограничный майор непонимающе уставился на смутьяна. Глаза его за стеклами очков были уставшие, красные, но прыгал в них какой-то не к месту заявившийся веселый чертик.

— Мне?.. Ничего! Это вам надо… Вот, возьмите, почитайте, с сегодняшнего дня вводится новое требование…

И протянул Серпухину напечатанную на бланке с гербом инструкцию.

Волнуясь, Мокей достал из кармана очки и начал пробегать документ глазами.

— На обороте, — в целях экономии времени подсказал майор, — кажется, шестой пункт…

Серпухин перевернул бумагу, указанный параграф гласил:

«В целях усиления борьбы с терроризмом… — Преамбулу Мокей привычно опустил и обратился к последним словам абзаца. — На восьмой странице заграничного паспорта должна быть вклеена фотография тещи его владельца или, в случае если обладатель документа женщина, ее свекрови». Все. Точка.

Несостоявшийся пассажир первого класса поднял на офицера ошеломленный взгляд.

— Это что, шутка?..

Замершая в дверях стюардесса смотрела на препиравшиеся стороны во все глаза.

— Шутка? — переспросил престарелый майор и пригладил ладонью порядком уже седые усы. — Какие могут быть шутки, гражданин? Мы здесь не груши околачиваем, а охраняем государственную границу!

Тем не менее Серпухин продолжал по инерции улыбаться. Спросил, едва сдерживая себя, чтобы не подмигнуть:

— А если человек, скажем, не женат?

— Но вы-то женаты! — легко отпарировал пограничник.

— Допустим! — неохотно согласился Серпухин, хотя и не понял, на чем основывается убеждение майора. — Но ведь есть и такие, кто не сует шею в петлю…

— Есть, — в свою очередь согласился майор и тяжело вздохнул, видно, подумал о чем-то личном. — На этот случай имеется специальное разъяснение. Пункт номер семь той же инструкции предусматривает, что на указанной выше странице должна быть сделана запись: «Тещи в наличии не имеется» — и поставлена круглая печать с гербом. Раз этого нет, значит, вы женаты, а тогда согласно инструкции в паспорт должна быть вклеена фотография матери жены отъезжающего…

— Или мужа… — в тон майору автоматически продолжил Серпухин, лихорадочно пытаясь оценить ситуацию и найти из нее выход.

— Правильно, — улыбнулся тот в пожелтевшие от табака усы и раздавил в пепельнице недокуренную папиросу, — если гражданин не гражданин, а гражданка! Видите, как все просто и логично….

Мокей видел. Его тренированный, нацеленный на анализ сложных ситуаций ум уже подбросил ему эффективное решение. Качать права и объяснять на повышенных тонах этому уроду, кто он, Серпухин, такой, судя по упертости погранца, было бесполезно, значит, следовало изменить подход на традиционный и многократно опробованный. Мило улыбаясь стюардессе, Мокей попросил ее удалиться и далеко не фигурально закрыл перед носом женщины дверь. Оказавшись, таким образом, один на один с майором, Серпухин опустился в обшарпанное кресло и, перегнувшись через стол, прошептал:

— Вас как зовут?

— Ложкин Василий Макарович! — ответил тот и почему-то тоже шепотом.

— Василь Макарыч, — продолжал Серпухин, окрашивая голос в тона повышенной доверительности, — тут такое дело! Речь идет о крайней необходимости, поэтому мне надо вылететь в Лондон сегодня же! Понимаете? Не завтра и не послезавтра, а сегодня! Мне кажется, мы договоримся… — Мокей достал из бумажника и положил перед пограничником несколько зеленых бумажек. — Здесь пятьсот долларов, на обратном пути я передам вам еще столько же. Идет? Клянусь, не обману! Я бы и сейчас, но деньги у меня на карточке…

Слушавший его внимательно майор откинулся на спинку стула. Улыбнулся в усы, но как-то не по-доброму:

— Взятку, сука, предлагаешь? Купить надеешься? Да если хочешь знать, из-за таких, как ты, кто родину изнасиловал, у меня вся жизнь исковеркана! А ты мне деньги суешь, гнида! Все, гражданин, освободите помещение! Паспорт ваш, как не соответствующий требованиям, изымается…

— Ну, извини, Макарыч, не хотел! — заспешил Серпухин, наблюдая, как майор убирает его документ в сейф. — Мамой покойной клянусь, нет у меня сейчас больше наличных, один стольник на всякий случай оставил! Слушай, пять тысяч тебя устроит? Пять! — для убедительности Серпухин растопырил перед носом майора пальцы.

Тот только покачал седой головой, улыбка быстро покидала его помятое жизнью и тревогами лицо. Мокей наседал:

— У тебя семья есть? Семья, говорю!

— Ну есть! — нахмурился майор. — Жена и две дочери…

— Вот видишь, — обрадовался Серпухин, — а ты их лишаешь достатка. Десять, Макарыч, зеленых! Прямо сейчас расписочку тебе и напишу, что должен, мол, брал взаймы и обязуюсь отдать! Любой суд взыщет, любой…

Серпухин засуетился, начал лихорадочно искать на столе чистый клочок бумаги. Пограничник стал медленно подниматься на ноги, отодвинул стул, как если бы для дальнейших действий ему требовалось больше пространства. Кулаки его сами собой сжались.

— Сто! — прохрипел Серпухин и вскочил с кресла. Бросился к майору и, только что не вырывая с мясом пуговицы, забился на его обтянутой кителем груди. — Сто тысяч, сто! Это же капитал, Макарыч, тебе таких денег вовек не заработать…

Ложкин легко отодрал от себя вцепившиеся в китель ручонки и оттолкнул Мокея так, что тот отлетел к двери. Плохо понимая, что делает, Серпухин открыл ее, замер в последней надежде на пороге.

— Миллион! — уже никого не стесняясь, почти кричал он. — Ты, придурок хренов, ты хоть понимаешь, что такое миллион долларов? Это же все, вообще все! Тебе, твоей семье, детям и внукам до гробовой доски!

Майор шагнул из-за стола. Мокей почувствовал, что его отрывают от пола, и засучил в воздухе ножками. В следующее мгновение он уже валялся на потертом паркете, но очень быстро встал на четвереньки и по-крабьи, боком, двинулся по коридору. Поднялся во весь рост:

— Я буду жаловаться! Вот сейчас позвоню твоему генералу… — Он действительно достал мобильник и начал тыкать в кнопки пальцем. Подождал, но ему никто не ответил. Срывающимся голосом закричал: — Я требую начальника смены!

— А я и есть начальник смены! — ухмыльнулся Василий Макарович, делая весьма недвусмысленный шаг по направлению к скандалисту, но тот, не желая продолжения корриды, уже быстро удалялся в сторону зала ожидания особо важных персон. Персоны эти, заслышав отзвуки скандала, уставились на появившегося у стойки бара Мокея с нескрываемым удивлением. В их ухоженном и благообразном мире было не принято публично выяснять отношения со слугами, даже если это слуги закона, не говоря уже о занятии мордобоем. Поэтому взгляды очень важных персон и сопровождавших их холуев выражали искреннее осуждение.

Не обращая на них внимания, Серпухин хватил поджидавшую его рюмку коньяку и пулей выскочил под высокие своды здания международного аэропорта. Спохватился, что забыл чемодан, только в такси, но эта оплошность его ни в малой степени не взволновала.

— Ну, я ему покажу, — шептал Мокей, забившись в угол на заднем сиденье машины, — урою, сотру в порошок!..

— Гаишникам отстегни, за постой в Шереметьево плати, да еще бензин в копеечку обходится!.. — привычно жаловался таксист, хотя его раздосадованный пассажир даже не поинтересовался, во что ему встанет катание по ночной Москве: сидел, насупившись, скрипел зубами так, что шофер не хотел, а обернулся.

Серпухин удивленного взгляда не заметил. Теперь его мысли занимал уже не старый служака, к нему пришло понимание разразившейся катастрофы. Мокей лихорадочно пытался оценить ее последствия, и выводы его были неутешительны: потеряно все до последнего цента! Он полный банкрот, и это отнюдь не преувеличение…

Серпухин застонал. Невозможность завтра утром лично поставить подпись под документом означала утрату вложенных в сделку денег! Всех! Всего того, что наскреб он по сусекам, что назанимал под гарантии собственности. Голова раскалывалась. Мысли путались. Не понимая того, что говорит вслух, Мокей бесконечно повторял:

— Ну, я покажу, я ему покажу!..

 

5

«Жизнь человеческая проходит в полнейшей неопределенности, и не потому, что не знает человек, откуда пришел и куда бредет — это бы еще полбеды, — сам мир, в котором коротать ему долгие годы, и тот остается для него сплошной загадкой. Поэтому, чтобы не потеряться во времени и в пространстве, люди и строят разные хитроумные теории, а потом подгоняют под них действительность и радуются своей сообразительности. Философы насилуют в бесплодных попытках свой интеллект, ученые суетятся, тычут в беззащитную природу приборами, представители искусства… эти вообще ничего не понимают — и так все вместе тащатся они безалаберной толпой от рождения к смерти. Хотя, возможно, это и хорошо, пусть себе развлекаются… — улыбался едва заметно апостол, меряя шагами тенистую аллею. — Лишь бы уразумели, что в созданном Господом мире есть всего две команды, и если не делаешь добра, то неизбежно приходишь ко злу. Впрочем, каждый из живущих это подспудно понимает, а то и точно знает, на чьей стороне в данный момент он ведет игру…»

Старик остановился, вытряхнул из поношенной кожаной сандалии попавший туда камешек.

«Тем не менее люди продолжают изо всех сил суетиться, — возобновил он свою прогулку, — рыщут в поисках куска пожирнее, словно стремятся наесться на всю оставшуюся жизнь, да еще и прихватить с собой впрок. Зачем? — Искренне недоумевая, апостол развел большими, жилистыми руками. — Разве есть такие, кто видел гроб с багажником? Разве понадобится людям в иной жизни накопленный ими скарб? Тут поневоле начнешь уважать насмехающихся над человечеством юродивых, а паче того тех упрямцев и безумцев, кто вопреки обстоятельствам жизни дерзает постичь цель своего прихода на Землю, прикоснуться к великой тайне существования в мире добра и зла…»

Святой отец провел в задумчивости жилистой ладонью по окладистой бороде, поправил подпоясывающую грубую власяницу веревку.

«А тайна сия велика есть! — нахмурил он седые, нависавшие над глазами козырьком брови. — В любом уголке Вселенной, в любой из ее галактик зло способно лишь разрушать, возвращая материю в состояние первобытного хаоса, в то время как добро, волей Господа, творит из хаоса разумный и упорядоченный космос и придает ему смысл. Что ж до эволюции человека, то это вовсе не дорога от колеса к космическому кораблю, а тяжкий путь от первобытного „Бог — чуждое и страшное“ до „Бог — лучшее, что есть во мне“. Его, этот путь, показал людям, взойдя на Голгофу, Христос. Этим путем рано или поздно предстоит пройти каждому, кто решится свершить в своей жизни восхождение. Велик не тот, кто много имеет, а тот, кто доискивается истины и работой собственной души взращивает свой бессмертный дух…»

Заслышав за собой легкие шаги, старик не спеша обернулся. Перед ним, боясь отвлечь апостола от размышлений, замер Транквиил, ангел среднего чина «Властей».

— Прости, святой отец, что посмел тебя потревожить!..

Старик улыбнулся, суровое иконописное лицо с глубоко посаженными ясными глазами разгладилось. Ласковые лучи солнца играли серебром его волнистой бороды и густых, до плеч, волос.

— Не стоит извиняться, Транквиил, я могу продолжить занятия после. Даже хорошо, что ты вывел меня из задумчивости, уж больно мысли мои нерадостны. — Апостол сделал движение рукой, как если бы приглашал ангела совершить с ним прогулку. — Видишь ли, я пытаюсь найти слова, способные донести до человека простые, но очень нужные ему истины, пытаюсь уже давно, однако без особого успеха… — Святой отец пожал широкими прямыми плечами. — Когда-то, в первые века христианства, мне казалось, что люди меня понимают, теперь же такое чувство, что я говорю с ними на не знакомом им языке. Боюсь, сам я в этом и виноват, поскольку растерял со временем дар убеждения, которым когда-то владел… — и, игнорируя протестующие жесты своего спутника, продолжал: — Да, Транквиил, это вполне возможно, хотя причина, скорее всего, в другом. Принято думать, что в древности человек был неразвит и примитивен, но на самом деле волна убожества накрыла людей с головой только сейчас. Если раньше они были темны — что, вообще говоря, сомнительно, — то хотя бы тянулись к свету, сегодня же потребность в самостоятельном мышлении у них напрочь отпала. Они говорят и думают навязанными им штампами, их мечты и устремления скудны, и, что особенно печально, то же самое относится и к человеческим чувствам. Очень скоро их без труда можно будет кодифицировать, и тогда уже не останется возможности достучаться до опустевших, покрывшихся коростой душ…

Внимавший каждому слову старика ангел восторженно хлопал огромными сияющими глазами. Апостол остановился полюбоваться бесконечно синим над верхушками деревьев небом, усмехнулся:

— Ас другой стороны, нам ли с тобой не знать, что все люди разные! Разные при жизни и очень разные после смерти. Тут, наверное, будет уместно сказать: разные в особенности. Не ради же собственного удовольствия для каждого из них мы создаем индивидуальные условия, соответствующие их религиозным представлениям и оставленной за плечами жизни, а уж назовут они их раем или еще как — это не наше дело. А каких трудов, — обернулся к Транквиилу святой отец, — каких трудов стоит подобрать готовой вернуться в мир душе подходящее ее судьбе тело!

Стоявший перед стариком ангел смиренно, по-церковному, сложил руки и почтительно кивал в такт словам кудрявой головой.

Апостол улыбнулся:

— Вижу, я тебя порядком утомил! Да и от дел, наверное, отрываю, не для того же ты здесь появился, чтобы выслушивать мои скорбные речи…

Возмущенный таким предположением Транквиил пытался было протестовать, но все же нашел возможным сказать кое-что и по существу.

— Святой отец, — произнес ангел, — прости, что предстал пред твои светлые очи и отвлекаю мелочами, но, как стало известно, настырные сущности из Департамента Темных сил опять затевают на Земле какую-то возню, а Нергаль…

На аскетичном лице апостола отразилось испытанное им удивление.

— Нергаль? Он что, все никак не угомонится со своими кознями?..

— Нет, святой отец! Зубами скрежещет, не в силах пережить последние поражения!..

Старик с удовольствием потер сухие жилистые руки.

— Да, облом ему вышел не по-детски! — и смущенно засмеялся. — Видишь, какой заразный у людей стал язык, так сам к губам и липнет… Ну, что еще там напридумывал известный шкодник?

— Похоже, на этот раз ничего особенно опасного, — смиренно ответствовал Транквиил, с трудом сдерживая улыбку. — Но я тем не менее счел своим долгом поставить тебя в известность…

Однако разом посуровевший апостол отнесся к словам ангела серьезно:

— Кто знает, кто знает, мальчонка прескверный и неглуп, с ним надо держать ухо востро! В любой момент может учинить какую-нибудь пакость…

Поняв, что старик ждет от него подробностей, Транквиил продолжал:

— То ли в шутку, то ли всерьез, только все выглядит так, будто Служба тайных операций Департамента Темных сил взялась гнобить одного из своих собственных сотрудников, и далеко не рядового. Бывший тайный советник Серпина…

— Серпина?.. Это какой же Серпина? — сдвинул к переносице нависавшие козырьком брови старик. — Ах да, помню, помню! Мы ведь с ним и с его ребятами встречались…

— Да, святой отец, вы лично противостояли им дважды, когда Служба тайных операций делала попытку повернуть мир людей ко злу…

— В таком случае, теперь-то чего они хотят? — удивился старик. — Казалось бы, все ясно, шансов никаких…

— В точности пока неизвестно, только загнали Серпину человеком на Землю и называют это экспериментом. Вроде бы хотят, чтобы бедолага на себе испытал, что есть истинное зло…

Транквиил умолк на полуслове, как бы подчеркивая этим неопределенность ситуации и заведомую глупость начинания. Молчал и апостол, но выражение его лица стало сосредоточенным, взгляд ясных глаз — проницательным. Проведя ладонью по ниспадавшей седыми волнами бороде, он заметил:

— Вот видишь, а ты говоришь: пустяки! Нет, Транквиил, это вовсе не мелочь какая-нибудь, а попытка Темных сил познать собственную природу, природу зла, то самое начало в человеке, против которого ему вечно приходится бороться. Именно поэтому эксперимент и проводится над тем, кто принадлежал миру Темных сил, кто насквозь пропитан его ядом. Честно говоря, чего-то подобного я от них и ожидал, уж больно тихо они вели себя последнее время, изо всех сил старались не привлекать нашего внимания… — Апостол глубоко задумался. После долгой паузы произнес, растягивая слова: — Что ж, теперь, по крайней мере, стало ясно, что эти ребята затевают!.. Убедившись в невозможности резкого поворота человечества ко злу, Нергаль и компания решили действовать тихой сапой. Сначала научатся культивировать яд в душах отдельных людей, а потом будут искать способ, как засеять семенами зла всю планету. Нет, Транквиил, это не мелочь, далеко не мелочь…

Напряженно внимавший словам апостола ангел обрадовался:

— Я все понял, святой отец, я все понял! Необходимо немедленно вмешаться в судьбу Мокея Серпухина и нейтрализовать усилия Службы тайных операций…

Старик посмотрел на него с удивлением.

— Разве я сказал что-то подобное? Да и как, сын мой, ты осмелишься пойти против воли Создателя, даровавшего человеку право выбора собственного пути! Это на Земле люди поднаторели менять под ситуацию законы и конституцию, мы же не вправе им уподобляться. Победа добра над злом чего-то стоит лишь в том случае, если человек добыл ее сам, иначе он превращается в куклу, а душа его — в подобие игрового поля, на котором департаменты Небесной канцелярии упражняются в демонстрации своих возможностей…

Ангел стоял потупившись, смотрел себе под ноги:

— Неужели на этот раз происки Темных сил останутся безнаказанными?

— Ну, этого я тоже не говорил! — усмехнулся в бороду апостол. — Кто знает, может быть, Мокей Серпухин справится со своими бывшими коллегами сам или кто-то из людей ему в этом поможет. В качестве тайного советника Нергаля я его припоминаю, ты лучше скажи мне — каков он как человек?

Прозвучавший неожиданно вопрос застал Транквиила врасплох.

— Да ничего особенного, — пожал он плечами с крыльями, — такой же, как все: грешит и врет себе на каждом шагу! С помощью Департамента Темных сил раздобыл кучу денег…

Ангел продолжал говорить, но видел, что апостол не слушает, а думает о чем-то своем. Его лица вдруг коснулась вызванная этими мыслями улыбка. Заметив ее, Транквиил спохватился:

— Прости, святой отец, чуть не забыл! Служба тайных операций запросила содействия у Бюро по превращению жизни в фарс. Естественно, по секретным каналам. Вы ведь помните, это то самое подразделение Небесной канцелярии, которое отвечает за развитие у людей чувства юмора и привнесение в их жизнь разнообразия…

— Ты еще спрашиваешь, — вскинул брови апостол, — именно мы на его создании и настаивали! Смеющийся от души человек не способен на подлость, а юмор — это единственное, что отличает людей от животных. Кстати, недавно услышал отличную шутку! — Глаза старика загорелись озорством, он положил широкую ладонь на плечо Транквиила. — Знаешь, какая самая большая наглость в мире? Неужели не знаешь? Требовать, чтобы Страшный суд был судом присяжных!

И сам первым рассмеялся.

 

6

Такси затормозило у ворот высокого, увенчанного телекамерами забора. Он отгораживал от жизни большой престижный дом, жильцов которого язык не поворачивается назвать этим совковым словом. Жильцами зовут серых, незаметных личностей, жмущихся по углам зачумленных коммуналок, в то время как само слово «жилец» по сути своей и по смыслу весьма близко понятию приживалка, что означает существо забитое, ютящееся из милости на минимуме чужих квадратных метров. Что ж до тех немногих, кто поселился в новой, с повышенным комфортом башне, то это были истинные хозяева жизни, а хозяева на Руси испокон веков обитают отдельно от крепостных и прочих смердов. Порядок этот установлен не нами, и уж точно не нам его менять.

Выйдя из машины и шарахнув в сердцах дверцей, Серпухин бросил в приоткрытое окно стодолларовую купюру и направился к уже открывавшейся калитке. Проживавший в доме контингент охрана знала не только в лицо, но и по походке и не могла заставить одного из своих кормильцев ждать за забором. При появлении Мокея в просторном, сверкающем чистотой вестибюле ночной дежурный вскочил на ноги, но тот даже не посмотрел в его сторону. Раздражение Серпухина достигло предела, он был готов сорвать его на ком угодно и, в первую очередь, на Аляске, вина которой заключалась уже в том, что она была беспросветной дурой. Поднимаясь в скоростном лифте, Мокей предвкушал, как откроет дверь и прямо с порога бросит в лицо жене что-то резкое и обидное, и тогда, возможно, ему полегчает. Можно будет расслабиться, хорошенько выпить, а утром, на свежую голову, вернуться к осмыслению сложившейся ситуации.

Однако все случилось вовсе не так, как он себе представлял. Дверь Мокей открыл собственным ключом, дорогое пальто в сердцах швырнул в угол на кушетку и только тут понял, что из ярко освещенной гостиной льется музыка и доносится призывный женский смех. И смех этот, без всякого сомнения, принадлежал не кому-нибудь, а Алиске.

«Вот, оказывается, как! — пронеслось в растревоженной голове Серпухина. — Это что-то новенькое в нашем репертуаре!» Слова про репертуар возникали в мозгу у Мокея каждый раз, стоило ему сильно удивиться. Неслышно ступая по ковру, Серпухин заглянул в комнату как раз в тот момент, когда какой-то бритый налысо биндюжник самым наглым образом лапал его личную топ-модель, причем делать тайну из своих дальнейших намерений не собирался. Алиска же, выгнувшись и запрокинув голову, смеялась и даже, словно в танце, подняла к потолку ногу, которая, как вспомнил вдруг Мокей, была на полтора сантиметра длиннее, чем у Кристин Диор.

Поскольку и Серпухин не стал делать тайну из своего присутствия, в воздухе повисло напряженное молчание. Первой его нарушила Алиса, заговорила как ни в чем не бывало и даже не без налета светскости:

— Мока, — сказала она, придав лицу выражение озабоченности, — что случилось? Неужели в самолете бомба? Надеюсь, ты не пострадал?

Ответить что-то едкое жене Серпухин сразу не нашелся, поэтому только с силой топнул об пол и потянул с шеи модный галстук. Не пострадал!.. Да уж лучше бы бомба, чем полный финансовый крах и вдобавок эта пошлая сцена, но жаловаться и жалеть себя было не время.

— Да, — как если бы только что вспомнив, спохватилась Алиска, — позволь представить тебе Виктора! Он… он наш новый сосед снизу, забежал одолжить спички…

Бритый наголо биндюжник едва заметно склонил бычью, переходящую в мощные плечи шею. Если бы вместо темного костюма на нем был кожаный фартук, мужчину легко можно было бы принять за рабочего скотобойни, без труда обходящегося в убойном деле без молота или топора. Жена, как отметил про себя Серпухин, была тоже не в халате, а в подаренном им к Новому Году вечернем платье. Тогда из-за этого наряда вышел грандиозный скандал. Мокею сильно не понравилось, что декольте у платья простиралось почти до пояса, а разрез снизу совсем немного недотягивал до пупа, но, как это часто случалось и раньше, пришлось смириться.

— Видишь ли, милый, — напевно продолжала Алиска, — стоило тебе уехать, как позвонила Эллочка, у нее там небольшая вечеринка, и чтобы развеяться… Виктор любезно согласился меня проводить и вообще…

— И вообще! — басом подтвердил биндюжник, при этом громко откашлялся в громадных размеров кулак. И хотя демонстрация этого орудия молотобойца была явно преднамеренной, Мокей, к чести своей, совсем не испугался.

— Нет, правда, — наморщила узкий лобик Алиска, — мне кажется, у тебя неприятности…

Демонстрируя в сдержанной улыбке ровные фарфоровые зубы, она подошла к Серпухину с явным намерением погладить его по лысеющей голове, но тот грубо отбросил ее руку. Улыбка эта, не ко времени вспомнил Мокей, стоила ему шестисотого «мерседеса» и все равно оставалась фальшивой как внешне, так и по сути. Дантисты, сволочи, последнюю шкуру дерут, пронеслось у него в мозгу, но он сдержался, только саркастически хмыкнул:

— Неприятности?.. Можно сказать и так!

Обойдя застывшую столбом жену, Серпухин приблизился к шкафоподобному молотобойцу и остановился напротив.

— Значит, Витек, говоришь: «Вообще»! Канай отсюда подобру-поздорову!

Как если бы желая прихватить биндюжника за галстук, Мокей выкинул вперед руку, но тут случилось что-то непонятное, и он оказался на полу. Паркет холодный, подумал Мокей, надо бы ковер постелить, и потерял остатки сознания.

Оно вернулось к нему спустя полчаса, но уже в компании с болью в груди и неприятным чувством в районе правой щеки. Первое, что он увидел, был яркий свет, но не в конце тоннеля, а в занимавшем одну из стен спальни зеркале. Как понял Серпухин, он лежал, свернувшись клубочком, в их супружеской кровати и тихо поскуливал. Над ним с озабоченным видом склонились трое. Алиску Мокей узнал сразу, второго, бритого, с бульдожьей челюстью, тоже, похоже, где-то видел и почему-то испытывал к нему острое недоброжелательство, в то время как третий мужчина, обладатель поросшего редкой бородкой лица и белого халата, был ему совершенно незнаком. Он-то Серпухина и тормошил:

— Как вы себя чувствуете?..

— Да пустяки, обычный нокаут, — басил между тем бритый. — Он ручонку-то выкинул, а у меня отработанная реакция, в крови это у меня: правой хук и тут же левой в челюсть. Хорошо, вовремя сдержался, а то бы…

Что «а то бы», биндюжник не договорил, но и без его пояснений было понятно, что врач Серпухину уже не понадобился бы, разве что патологоанатом.

В глазах Алисы читалось искреннее сочувствие:

— Мока, дорогой, как ты? Я боялась, что он тебя убил…

— Не он, ты! — простонал Мокей, прикладывая ладонь к разбитым губам.

— Вот и отлично, — улыбнулся обладатель белого халата и, обхватив пальцами запястье Серпухина, проверил его пульс. — Жить будет! Вы уж тут как-нибудь сами разбирайтесь, а я пошел…

Провожавшая доктора до дверей Алиска что-то благодарно ворковала, запихивала ему в карман зеленую бумажку. Тот притворно хмурился, давал на ходу последние указания, как поддержать в больном угасающую жизнь. Мокей отвернулся к окну. Болели грудь и челюсть, было трудно дышать. Что-то говорила вернувшаяся в спальню Алиса, приглушенно гудел бас боксера, но Серпухин старался не слушать.

— Подлая, подлая, подлая! — повторял он одними губами, все сильнее смыкая веки, как если бы хотел отгородиться от обошедшегося с ним несправедливо мира. Любое, даже самое малое движение отзывалось болью. «Точно, ребра! — понял Мокей. — Эта скотина сломала мне ребро, а то и два». Когда-то, учась в университете на историческом, он развлечения ради заглядывал в Первый медицинский и даже кое-что познал. Впоследствии, когда перед ним распахнула свои объятия армия, это помогло ему пристроиться в медсанбат. С сердобольными сестричками — некоторые из них были очень даже ничего — ив обществе интеллигентных врачей коротать срок было куда приятнее, чем маршируя с полной выкладкой по пыльному плацу. Хорошие были времена, легкие и, главное, беззаботные, жаль только прошли… «Два ребра поломано, а может, даже три! — все больше проникался к себе жалостью Серпухин. — Эх, забыть бы обо всем на свете и оказаться на койке в родном медсанбате! Как ее звали?.. Ах да, Зина! Зинка бы за мной ходила, а заодно уж и перевязывала. Руки у нее были нежные, умелые…»

Опустившаяся на колени Алиска заглядывала ему в лицо:

— Мока! Ну, улыбнись, Мока! Он же не нарочно, у него работа такая…

— Скажи этому типу, чтобы убирался, — голосом диктующего последнюю волю умирающего простонал Серпухин.

Однако Алиса с мужем не согласилась:

— Но позволь, ведь есть же приличия! Нельзя так просто гнать человека из дома…

— А соваться к жене, стоит мне шагнуть за порог, это можно? — отпарировал Серпухин. — Вон!

Придерживая ладонью поврежденную часть грудной клетки, он попытался сесть на кровати, и это ему удалось. Алиска перешла на шепот:

— Зачем ты так, у него же рефлекс, как у собаки Павлова. Неужели не ясно? Его так учили. Ну, зашел человек попросить коробочку спичек, к чему делать из этого трагедию?

Отголоски боли на лице Серпухина смешались с гримасой сарказма:

— Ну да, в темном костюме и с бутылкой шампанского! А спички? — поинтересовался Мокей, проявляя чудеса формальной логики. — Он же боксер, значит, не курит, а в доме электрические плиты…

Этот классический образчик дедуктивного мышления поставил жену в тупик, но лишь на краткое мгновение:

— Он… он хотел зажечь свечу и послушать при ее дрожащем свете ноктюрн Шопена! Виктор — тонкая, ранимая натура…

Серпухину препирательство с женой успело надоесть:

— Сделай милость, не держи меня за идиота!

Алиса его не слушала, ею владело вдохновение:

— Он, между прочим, поет в мужском хоре и как раз собирался на репетицию, поэтому и в вечернем костюме…

— Ну да, — делано удивился Мокей, — ночью? Боюсь, если хорошенько поискать, здесь можно найти всю его капеллу, причем большую, академическую! Ладно, хватит, я устал! Собирай свои манатки и убирайся на все четыре стороны, там и репетируйте. Видеть тебя не могу!

Потом Серпухин долго лежал, глядя в белый лепной потолок, и перебирал, как четки, свои обиды. Ему вспомнилось детство, как его били одноклассники, впрочем, как он бил, тоже вспомнилось, но как-то походя, мельком. Жалко было себя и до соплей обидно, что никто его не любит и деваться ему, в общем-то, некуда. Хотя… — как ни страдал Мокей, а улыбнулся, — есть на свете человек, кто и примет друга, и выслушает! Все-таки и он, Серпухин, совершил в жизни по крайней мере одно доброе дело! Мысль грела. Когда это было?.. Точно уже и не вспомнить. Сколько знал Мокей Мерцалова, тот всегда был не таким, как все, поэтому он и не удивился, когда Васку с треском вышибли с работы. Институт влачил нищенское существование, но вместо того, чтобы заняться чем-то полезным, его сотрудники, словно пауки в банке, продолжали сводить друг с другом счеты. Мерцалов же показывать зубы никогда не умел, вот мужика и съели. Потом, словно почуявшие запах крови акулы, навалились другие неприятности. Начались бесконечные дрязги с женой, которая вскоре его благополучно бросила. Помнится, сидели с Ваской вдвоем на кухне, пили водку и Мокей травил анекдоты, только бы развлечь друга и повеселить. Перед уходом, хоть тот и отбрыкивался, оставил ему пачку денег. Так, немного, смешную сумму, случалось, за ночь больше проигрывал в казино. Потом?.. Потом Мерцалов куда-то подевался, а куда — неизвестно. Кто-то говорил, будто бы купил на Волге домишко и сидит там безвылазно. К Новому Году, правда, регулярно шлет открытки и приглашает приехать, но ответить ему Мокей ни разу не удосужился…

Думал Серпухин и о жене. Она, конечно же, ему изменяет, о чем он давно догадывался, но затевать разборки не хотелось, да и, если честно, было как-то все равно. Теперь деваться некуда, придется. Как он недавно сказал Алиске, жизнь — это большая сделка, только однажды становится до боли ясно, что сделка эта с самим собой!.. Вспомнил Мокей и о своей печальной финансовой ситуации, и этот безрадостный сюжет взволновал его куда больше остальных, но и он незаметно отошел на второй план. Мысли Серпухина стали дробиться и блуждать. «Как это получается, — удивлялся он в полудреме, балансируя на зыбкой грани сна, — думаешь вроде бы о каких-то пустяках, а через минуту ловишь себя на понимании того, что собственная жизнь пошла прахом и коту под хвост?» В этом смысле вполне возможно, что появление похожего на птицу человечка — это ему, Мокею, предупреждение… Только непонятно, от кого и о чем? Хотя, о чем — нетрудно и догадаться: об этом вот, обо всем…

Проснулся Серпухин поздно. Проснулся в пустой, ставшей какой-то гулкой квартире. Держась за отзывавшийся болью бок, добрался до телефона и набрал лондонский номер своего поверенного, но ему никто не ответил. «Это и понятно», — решил Мокей и позвонил на мобильный, объяснил, что заболел и в Лондон вылететь не смог. По неприязненному тону, каким с ним разговаривал зарвавшийся америкашка, понял, что дела его никуда не годятся и рассчитывать на чудо не приходится: он банкрот. Нет, нищим, конечно, не стал — один пентхаус стоит хороших денег — но по большому счету бизнес придется начинать с нуля. Былых сил вот только нет, да и лихие времена, когда капитал наживался за считанные дни, тоже прошли…

И тем не менее новость о потере всех денег Серпухина расстроила не слишком. К своему удивлению, где-то в глубине души Мокей испытал нечто вроде радости, как если бы вместе с деньгами его покинули последние десять-пятнадцать лет, на которые он помолодел. Правда, отражение в зеркале подтверждать такое умозаключение отказывалось. Мокей даже разделся догола и взгромоздился на кровать, чтобы как следует себя рассмотреть, но настроения это не улучшило. Из зазеркалья на него глядел отяжелевший средних лет мужик с пузиком-арбузиком и вялыми мышцами бледного тела. Кустики шерсти на груди мужика уже начали седеть, в то время как ноги казались слишком тонкими для грузного корпуса. И все-таки пристрастный взгляд Серпухина угадывал в заплывшей жиром груде мяса того, молодого Мокея, что так любил жизнь и нравился женщинам.

«М-да, — сказал сам себе Серпухин, — не Аполлон, конечно, и фамилия не Бельведерский, но в глазах еще можно разглядеть огонь и волосы поэтически вьются у плеч, как в былые времена. А значит, ничего еще не потеряно!» Для перехода к детальному изучению лица ему пришлось переместиться в ванную, где света было больше, а заодно можно было и побриться. Впрочем, крупный план Мокея тоже не порадовал. Прежде чем поглядеть на себя в зеркало, люди к этому тщательно готовятся, надевают самую, как они считают, выгодную для себя маску. Когда же речь идет о непредвзятой инспекции, тут приходится отмечать и набрякшие мешки под утратившими первоначальный цвет глазами, и повсеместно серебрящуюся в ярком свете щетину, и оплывшую тяжесть щек, что так меняет когда-то благородный абрис лица. «Придется бросить пить, — заключил Серпухин и тут же сделал себе поблажку, — хотя бы на время. К визажисту надо заглянуть и попробовать бегать трусцой. — Правда, последняя в собственный адрес рекомендация особого энтузиазма у него не вызвала. — Но в целом, — улыбнулся он своему отражению, — еще не вечер!»

С этой успокоительной мыслью Мокей накинул на дебелые плечи халат и взялся за бритву, после чего принял душ и, забыв о благих намерениях, освежился добрым глотком виски. Ребра давали себя знать, но челюсть почти прошла, и разбитая нижняя губа в глаза бросалась не слишком. Кроме того, шрамы, как известно, мужчину украшают, так что о таких мелочах можно было не беспокоиться. Оставалось только всерьез взяться за себя и начать новую жизнь, но перед этим предстояло окончательно разобраться со старой и расставить несколько прощальных точек над заждавшимися «i».

— Та-ак… — приговаривал Серпухин, тыча пальцем в кнопки телефона, — первым делом гнать Алиску взашей, потом попробовать еще разок связаться с Лондоном и обязательно встретиться с Ксафоновым…

Ему ответили.

— Алло! Это Серпухин! — рыкнул он в трубку. — Ты что же, сукин сын, штаны с лампасами протираешь, в то время как твои подчиненные калечат людям жизнь?

— А, это ты, Мокей! — Голос генерала был устало томен, он сладко, с чувством зевнул. — Ну, чем порадуешь? Ловко я тебя последний раз обставил?..

Но Мокей вдаваться в воспоминания о своем карточном проигрыше был не намерен.

— Вчера в Шереметьеве твой майор…

— Да знаю, знаю, уже докладывали! — перебил его генерал и вдруг рассмеялся. — А здорово он пошутил, а?.. Мужик с чувством юмора! Представляю твою физиономию, как ты гонялся за ним по зданию аэропорта и предлагал миллион! Попадаются все-таки и в нашей службе честные люди…

От таких слов и особенно от неуместного генеральского смеха Серпухин взорвался:

— Ты что, совсем там охренел?!

— Ладно, не горячись! Паспорт твой у меня, так что заезжай, бутылку за моральный урон поставлю. Сегодня вечером и улетишь…

— Поздно уже, все поздно! — В голосе Серпухина проступили нотки отчаяния.

— А чего вчера не позвонил?.. Хотя я все равно был в театре, телефон отключил, а включить-то и позабыл…

— Тоже мне театрал нашелся, старый маразматик, — шипел Мокей. — Майора сраного разжалуй в рядовые и отдай под суд, чтобы зарубил себе на носу…

Генерал на том конце провода только вздохнул:

— Не могу, Мока, не могу! С сегодняшнего дня майор Ложкин на пенсии. Я говорил с его непосредственным начальником, и знаешь, мужика можно понять. Всю жизнь трубил, а по службе так и не продвинулся и денег на старость не заработал. А тут еще каждый день мелькают перед глазами богатые и наглые вроде тебя! Баб в Париж на шопинг возят, за людей никого не считают. Вот и озлобился майор, сорвался…

— Каких баб? — не понял Серпухин. — Один я летел, один!

— Откуда я знаю каких, — усмехнулся генерал, — наверное, молодых и красивых! А у Ложкина две дочери и больная жена и пенсия такая, что на нее можно только раз в месяц хорошенько напиться, а потом зубы на полку…

Слушавший генерала Мокей возмутился:

— Мне-то ты зачем все это говоришь?

— А так, — вздохнул тот еще раз и продолжил: — Чтобы не отрывался от жизни! Ты ему под горячую руку подвернулся, он, видно, эту прощальную шутку давно готовил…

Серпухин отстранил трубку от уха и зачем-то внимательно на нее посмотрел, после чего положил на корпус аппарата. Неожиданно им овладела апатия. Случай с обиженным на жизнь майором был настолько нелеп, что обычным стечением обстоятельств объяснить его было трудно. «Может, купили этого Ложкина, заплатили ему и точка», — прикидывал в уме Серпухин, натягивая брюки, но тогда тут же возникал вопрос: кто купил? О его планах никто не знал, ни с кем он их не обсуждал… разве только с Ксафоновым? Мокей задумался, но тут же отмел возникшее подозрение. Ксафон, конечно, тот еще подлец, но срывать сделку, о которой сам же Серпухину и намекнул, было не в его интересах. Жену, вспомнил он народную поговорку, хорошо иметь здоровую, а друзей — богатых. Да и вряд ли Ксафонов решился бы на такую дерзость, кишка у него тонка. Но заглянуть к нему в любом случае придется. Поговорить, посоветоваться, может даже денег на первое время одолжить, пока снова не раскрутится. Впрочем, вряд ли Ксафон даст, но попробовать надо…

Мысли шли по кругу, и, чтобы развеяться, Серпухин решил прогуляться и хорошенько все обмозговать. Машину вызывать не стал, а побрел пешочком к ближайшей станции метро, которым не помнил, когда последний раз пользовался. Оказалось, что за это время в обиход ввели какие-то магнитные карточки, и он, иностранец в собственной стране, пустился в расспросы как и куда их совать. Потом, прижатый толпой к дверям вагона, ехал и думал о том, что все эти люди не могли даже мечтать о потерянных им деньгах и ничего — живут, а значит, и он проживет. «И все-таки, — вертелось в голове у Серпухина, — есть во всем этом что-то странное, сильно смахивавшее на издевку судьбы…»

Добравшись до Охотного Ряда, Мокей вышел на улицу. Долго стоял в самом конце Тверской, любуясь видом Кремля. Наглядевшись вдоволь, двинулся гуляющей походкой в сторону старого университета. Прошло, наверное, лет десять, а то и двадцать с той поры, как он мог себе позволить так вот бесцельно и бездумно бродить по городу, в котором прошла вся его жизнь. А Москва изменилась, очень сильно изменилась и похорошела. И люди, они тоже изменились, но в отличие от места своего обитания стали какими-то сосредоточенными и хмурыми.

На углу Большой Никитской Серпухин замешкался в нерешительности: не знал, пойти ли взглянуть на храм Христа Спасителя или подняться к Никитским воротам, где, как он читал, к церкви Большого Вознесения пристроили новую колокольню. Решил в пользу колокольни и, стараясь прошмыгнуть перед несшейся на него здоровенной теткой в нелепой розовой шляпке, шагнул за угол…

 

7

Адам вкусил от древа познания добра и зла и получил свободу, размышлял Нергаль, вглядываясь в затянутую дымкой дождя панораму города, правда, после этого его, как нашкодившего котенка, взяли за шкирку и выкинули из рая. Оно и понятно, как еще Бог мог сказать людям, что создал их не для того, чтобы играть ими в солдатики, что пора самим отвечать за свои дела. Такова была цена дарованной человеку свободы, с которой в его жизнь вошли понятия добра и зла. Тогда же, с изгнания из рая, начал действовать и Принцип неопределенности, не позволяющий людям представлять себе в полной мере мир, в котором им приходится обретаться. Впрочем, событие это осталось практически незамеченным и уж во всяком случае никому особенно не помешало, а то и придало жизни человека осмысленность. Неспособный охватить умишком картину мироздания, он научился жонглировать всевозможными домыслами и догадками, искренне полагая, что слепленные на скорую руку теории приближают его к пониманию происходящих во Вселенной процессов. Яйцеголовые философы принялись засучив рукава все подряд объяснять и во многом в своей зауми преуспели, но та область, которая с некоторых пор интересовала начальника Службы тайных операций, так и осталась на карте познанного белым пятном. Как-то так испокон века повелось, что представления о добре не требовали никаких разъяснений, это и позволяло определить зло как понятие ему противоположное и поставить на сем жирную точку. Но Черному кардиналу, как говорится, по должности полагалось знать много больше. Люди зачастую служат тому, чего не понимают и понимать не желают, но это люди, он же такой роскоши позволить себе не мог.

Нергаль недовольно поморщился: чего-то главного, способного пролить свет на эту ключевую проблему мироздания, в его рассуждениях недоставало. «Откуда изначально взялось в мире зло? — спрашивал он себя. — Не Бог же его создал на потребу Департаменту Темных сил и в назидание человечеству! Тогда где его источник?» Иногда ему казалось, что на поставленные вопросы может дать ответ только человек. Эта смутная догадка и послужила толчком к проведению задуманного Черным кардиналом эксперимента.

Начальник Службы тайных операций отвернулся от стеклянной стены и крикнул в темноту гостиной:

— Джеймс!

Появившийся будто чертик из табакерки камердинер встал навытяжку:

— Сэр?..

В голосе Черного кардинала проступили жалобные нотки:

— Скажите, Джеймс, что там, в конце концов, происходит? Шуршание какое-то, будто мышь скребется. Мешает думать…

Слуга прислушался.

— Это в нижнем мире людей, экселенц! Алиска собирает чемоданы…

Начальник Службы тайных операций удивленно поднял брови.

— Неужели съезжает?

— Боюсь, что нет, сэр, она собирает чемоданы Серпины… тысячу извинений, монсеньер, я хотел сказать Серпухина! Если позволите…

И, увидев, как подбородок хозяина едва заметно пошел вниз, Джеймс мгновенно исчез из астрала, с гем чтобы тут же выступить из поверхности занимавшего всю стену спальни зеркала.

То, что он увидел, впечатляло. Обуреваемая яростью женщина выкидывала из шкафов все, что попадалось ей под руку, и с остервенением запихивала в раскрытые, словно гробы, большие чемоданы. На широкой супружеской кровати валялись принесенные из гардеробной костюмы Серпухина, здесь же, вперемежку с нижним бельем, были разбросаны несколько пар мужских полуботинок. Захваченная мстительным порывом, Алиса не заметила появления в спальне огромного негра.

— Я не помешаю? — любезно осведомился Джеймс, разглаживая на огромных лапищах белые перчатки.

Женщина обернулась, в глазах ее замер ужас. Камердинер сделал шаг вперед и мило улыбнулся:

— Может быть, помочь? — после чего скроил страшную морду и на хорошем русском языке, прибегая через слово к фольклорным излишествам, продолжил: — Не шурши, стерва, думать мешаешь!

Джеймс и еще хотел что-то добавить, только надобности в этом уже не было никакой. Он вообще мог бы ничего не говорить, поскольку от одного его вида женщина тут же лишилась чувств и, рухнув поверх костюмов на кровать, медленно сползла на застилавший пол ковер. Несколькими часами позже в этой неудобной позе ее нашла домработница и долго отпаивала виски, чередуя его с валокордином. Алиса смотрела на мир с таким удивлением, словно видела его впервые, при этом губы ее кривила редкостная по бессмысленности улыбочка. Правда, и это нельзя не отметить, общую картину счастливого идиотизма несколько нарушал появившийся неведомо откуда тик. Несчастной домработнице казалось, что топ-модель ей недвусмысленно подмигивает и, очень возможно, порывается рассказать редкостный по своей скабрезности анекдотец. Но Алиса продолжала упорно молчать, потому что, как выяснилось позже, говорить ей было трудно: речь заики то и дело прерывалась истерическими рыданиями.

В нижнем мире людей, как и в прилегающем к нему астрале, наступила мертвая тишина, однако поймать упущенную нить рассуждений Нергалю так и не удалось: философский настрой был безвозвратно утерян. Конечно, всегда оставалась возможность перенестись в какое-нибудь тихое местечко, например, на залитый лунным светом склон горы Эверест, где ему уж точно никто не помешает, но предрасположенность к размышлениям такая тонкая вещь, что от перемены места, как в известном правиле арифметики, зависит очень и очень мало. Тем более что Черный кардинал придерживался мнения о желательности для темных сущностей постоянно находиться максимально близко к людям, этому единственному объекту приложения их сил, и считал себя обязанным подавать подчиненным в том пример. С таким же упорством начальник Службы тайных операций требовал от них постоянного ношения человеческого облика, что, по его мнению, в значительной мере способствовало адаптации мелких и крупных пакостников в современном обществе. Впрочем, ежедневное общение с людьми имело и свои негативные последствия. Вжившимся в человеческий образ негодяям и провокаторам становилось все труднее из него выходить. Чего греха таить, случалось, и Нергаль, могущественный Черный кардинал, ловил себя на том, что ему лень ворочать мозгами и хочется просто побыть наедине с природой. Он всегда утверждал, что человеческие слабости заразны, но никогда не мог предположить, что подвержен им и сам, что и его порой может посетить человеческая симпатия к этим двуногим тварям, плохо представляющим, зачем они пришли в подлунный мир.

«Все тот же пресловутый Принцип неопределенности, — усмехнулся начальник Службы тайных операций, незаметно подпадая под настроение элегической задумчивости. — Люди либо не подозревают, каково их предназначение, но тогда прекрасно устраиваются в мире денег и вещей, либо кое-что понимают об окружающей непростой действительности, но тогда им очень трудно жить как все и поклоняться мамоне. Не получается у человека сочетать развитие внутреннего мира с преуспеванием в мире внешнем, поэтому он выбирает для себя некий компромисс, а это значит, что удел его — вечное томление духа и неведение. Похожую закономерность в квантовой механике нащупал еще Гейзенберг, но дальше теории элементарных частиц не пошел, распространить ее на человеческий мир у немца не хватило воображения.

Хуже всего, — возвращаясь к насущным проблемам, думал Нергаль, — дело обстоит с откомандированной на Землю мелкой нечистью, поголовно спивающейся и пускающейся во все тяжкие, только бы ни в чем не отстать от людей. Многие из этих темных сущностей напрочь забывают о своей принадлежности к его тайной службе и ведут себя так, будто были рождены женщиной, чтобы совершить путь через жизнь и умереть. Такой постоянный отток кадров плохо сказывался на эффективности проводимых Департаментом Темных сил операций, пуская дело соблазна людей на самотек». В этой связи Нергаль, хоть в том себе и не сознавался, жалел, что ему пришлось расстаться с Серпиной, одним из лучших своих сотрудников, что лишний раз подхлестывало желание Черного кардинала добиться полного успеха начатого эксперимента.

Такой ход рассуждений вернул начальника Службы тайных операций к мысли о необходимости постоянно контролировать действия своих подчиненных. У него были все основания нервничать, поскольку не только они, но и сам он не вполне представлял дальнейшее развитие событий и те обстоятельства, в которые следует поместить Мокея Серпухина. Черному кардиналу казалось, что идея витает в воздухе, но ухватить ее и перевести в конкретные действия он пока еще не мог, отчего пребывал в состоянии взвинченности и постоянного раздражения.

— Джеймс, какого черта! Где вы вечно шляетесь! Можно, наконец, научиться разжигать камин!..

Между тем огонь за кованой решеткой пылал, березовые поленья потрескивали, распространяя в полупустой гостиной сладковатый запах и мягкое, обнимающее тело тепло. Появившийся будто из-под земли камердинер сразу же тем не менее засуетился, притащил прижимая к себе, неизвестно откуда новую охапку дров.

— Да бросьте вы, наконец, эту возню! — продолжал хмуриться Нергаль. — Приготовьте мне виски и не кладите слишком много льда, а то вечно по вашей милости приходится пить какую-то бурду…

Выронив дрова, камердинер метнулся к бару.

— Джеймс! — остановил его Черный кардинал. — У меня от вашей беготни в глазах рябит! Знаете что…

Начальник Службы тайных операций опустился в стоявшее у камина кресло и какое-то время хранил молчание. Не добежавший до барной стойки Джеймс стоял навытяжку в ожидании приказаний.

— Вызовите-ка ко мне… Хотя нет, сообщите Ксафону, что я лично навещу его богадельню, и пусть позаботится, чтобы и Шепетуха был на месте, хочу посмотреть, чем эти двое занимаются. Никому нельзя поручить серьезное дело, — продолжал он ворчать, принимая из рук Джеймса хрустальный, оправленный в серебро стакан, — кругом одни бездельники, их даже обыкновенными проходимцами и то назвать трудно…

— Сэр! Будет исполнено, сэр! — рявкнул обрадованный таким поворотом разговора камердинер.

— В чем в чем, а уж в этом я не сомневаюсь! — саркастически ухмыльнулся Нергаль, поднося стакан к тонким, капризно изогнутым губам.

Где-то через полчаса досужий наблюдатель, каких среди российских парламентариев пруд пруди, мог видеть, как по застеленной ковром широченной лестнице поднимается маленький человечек в отлично сшитом темном костюме и такой же шляпе, за которым, не отставая ни на шаг, следует огромный негр в военной форме, напоминающей чем-то времена британских колониальных завоеваний, с избытком разукрашенной всевозможными нашивками, эполетами и аксельбантами. На боку верзилы висела сабля, походившая размерами на палаш, каким при случае не брезговали пользоваться и палачи. Как попали эти двое в принадлежавшее когда-то Госплану здание на Охотном Ряду, никто не знал. Всполошившаяся охрана хотела было, как заведено в стране, ввести план-перехват, но, заглянув в расписание визитов, обнаружила, что именно на это время назначено посещение одного из подкомитетов Думы эмиссаром Всемирной организации стихийных интеллектуалов. В скобочках стояло: «В сопровождении морского атташе», хотя зачем интеллектуалам военное представительство в России, так и осталось неясным. Но, поскольку негр был откровенно пугающих размеров и дружеским выражением лица не отличался, охрана справедливо решила, что все происходит в рамках протокола, и снова впала в спячку. Да и кому, честно говоря, эти самые народные депутаты нужны, если они не нужны самому народу?..

Нергаль между тем уже шел по застеленному ковровой дорожкой коридору. Подчеркнуто независимый вид Черного кардинала вкупе с брезгливым выражением надменного лица заставлял встречных поспешно расступаться, а многие из самых льстивых и предусмотрительных с незнакомцем еще и почтительно здоровались. Остановившись у таблички, на которой значилось, что помещение занимает руководитель подкомитета, депутат Аполлинарий Рэмович Ксафонов, Нергаль криво усмехнулся. Забежавший вперед Джеймс уже держал дверь распахнутой, а движением огромной руки как бы приглашал хозяина вступить в пределы просторной приемной, что Черный кардинал и сделал.

Однако появление представителей стихийных интеллектуалов ничего в жизни бюрократического аппарата подкомитета не изменило. Игравшее на компьютере рыжеволосое существо женского пола на вошедших даже не взглянуло.

— Аполлинарий Рэмович занят: у него совещание!

Несмотря на предупреждение, посетители повели себя так, будто слов этих не слышали. Двигаясь с большим достоинством, Нергаль в сопровождении слуги пересек просторную приемную, но стоило Джеймсу потянуться к бронзовой ручке, как секретарша с быстротой молнии преградила им дорогу:

— Занят, говорят, глухие, что ли?!

Ее широко поставленные зеленые глаза горели праведным гневом, многочисленные веснушки ярче проступили на вздернутом к небу носике. Видом и пластикой движений девушка напоминала разъяренную дикую кошку, какие водятся в африканской саванне. Умело маневрируя, она начала бюстом теснить наглецов к выходу. Предпринявший было обходной маневр Нергаль тут же получил по заслугам:

— Ну ты, старая калоша, куда прешь! Русского языка не понимаешь?

Растерявшийся от такой наглости Джеймс нерешительно попятился:

— Мы, это… на минуточку, по личному делу… — начал было он просительно, но тут двери кабинета с треском распахнулись, и в приемную, будто ошпаренный, выскочил сам Аполлинарий Рэмович. С виноватым видом, через слово извиняясь, он проводил высокое начальство в свои апартаменты, после чего высунулся в приемную и показал секретарше кулак:

— Идиотка! Никого не впускать, по телефону не отвечать!

— Ну зачем же так грубо, — укорил его Нергаль, опускаясь в пододвинутое Шепетухой кресло, — девушка всего лишь выполняла свои служебные обязанности…

— Да, экселенц! Извините, экселенц! Я ее предупреждал, экселенц! — егозил вокруг Ксафон, так что на мгновение Мерному кардиналу показалось, что из-под дорогого английского костюма у него выглядывает хвост мелкого беса, которым он усиленно виляет. Камердинер тем временем, сложив руки на широченной груди, занял привычное место у дверей.

Начальник Службы тайных операций достал из золотого портсигара сигарету.

— Как звать?

— Аполлинарий Рэмович! — отрапортовал Ксафонов, подскакивая к шефу с зажженной зажигалкой. — Это если в миру, а так Ксафоном кличут. Бес второго разряда…

— Да не тебя, Ксафон, твою секретаршу! — скривился Нергаль.

— Эту чертовку? Ее, экселенц, ее зовут Крыся, она из поляков. Фамилия Брыська…

Поскольку Черный кардинал ничего на это не сказал, Ксафон расценил его молчание как ожидание подробностей.

— Только что поступила на факультет Темных сил Академии знания. Ее, как начинающую ведьмочку, прислали на практику понюхать, так сказать, пороха, на деле узнать, в каких условиях трудятся на Земле ведущие специалисты департамента…

Сидевший очень прямо в кресле Нергаль счел возможным секретаршу похвалить:

— Молодец Крыська, никого не боится. — Затянулся ароматной сигаретой и, не скрывая скепсиса, поинтересовался: — Ну и как же эти ведущие специалисты Департамента, трудятся? Каковы у них успехи?..

Посчитавший себя в этой суете обойденным, Шепетуха выступил вперед:

— В поте лица своего, экселенц! Не покладая рук, не ведая ни дня ни ночи…

— Ну, это уж вы чересчур, надо себя беречь! — хмыкнул начальник Службы тайных операций, и неясно было, издевается он над своими подчиненными или говорит всерьез. Однако времени на раздумья у мелких тварей не оставалось, Нергаль без малейшей паузы перешел к существу дела. — Как поживает ваш подопечный Серпухин?

По-видимому ожидавшие этого вопроса леший и мелкий бес заговорили сразу и взахлеб, заторопились, перебивая друг друга, но на этот раз Шепетухе пришлось уступить. Впрочем, это было только справедливо, поскольку именно Ксафон организовал провокацию, а значит, имел полное право рапортовать о достигнутых успехах:

— В результате проведенной операции, — начал голосом записного докладчика мелкий бес, — представляющий для нас непосредственный интерес Мокей Серпухин, известный прежде как ваш тайный советник Серпина, был поставлен перед фактом…

— Послушайте, Ксафон, — перебил его, морщась, как от боли, Нергаль, — вы раньше кем у нас служили?..

— Чиновником-с! — подобострастно улыбнулся Ксафон. — Непосредственно в штате Департамента Темных сил-с!..

— А до того?

— До того-с я был освобожденным секретарем парткома министерства-с, затем инструктором ЦК КПСС-с…

— Оно и видно! — хмыкнул Нергаль едва ли не благодушно, но тут же сменил тон на ледяной. — Говорить кратко и по существу, без этого вашего бюрократического словоблудия!

— Понял-с, все понял-с! — кланяясь, заспешил мелкий бес и, не без усилия себя оборвав, продолжал уже деловым речитативом: — Пользуясь наступившим в России безвременьем и контактами в правительстве и президентских структурах, Мокею Серпухину были созданы все условия для присвоения заметной части национального достояния страны…

— Но позвольте, — возмутился Черный кардинал, — зачем же приписывать себе чужие заслуги! Организацией разграбления России занимался я лично…

— Извините, экселенц, вы нас не так поняли. — Голос Ксафона предательски дрогнул. — Это всего лишь преамбула, констатация положения дел на момент начала эксперимента. — Мелкий бес судорожно сглотнул и продолжал: — В дружеской беседе, как если бы невзначай, Серпухину была подкинута мысль о возможности проведения за границей спекулятивной финансовой операции, которая позволяла ему при минимальном риске удвоить вложенный капитал и войти в первую сотню самых богатых и влиятельных людей страны. Афера выглядела хорошо продуманной и на самом деле таковой была, поэтому Мокей вложил в нее все имеющиеся деньги, которые в силу подстроенной нами случайности благополучно потерял. Сама же эта случайность, в соответствии с вашими указаниями, граничила с откровенной издевкой, способной навести Серпухина на мысль, что он является объектом в высшей степени странных манипуляций…

Ксафон замолчал, на его узком лбу породистого хряка выступили крупные капли пота, но вытереть его мелкий бес не осмеливался. Он смотрел на высокое начальство с надеждой, как если бы ожидал похвалы, и уже готов был скромно потупиться, но ничего похожего на раздачу наград не последовало.

— И вы, как я вижу, считаете это своей крупной победой… — пренебрежительно скривил губы Нергаль. — В таком случае, не могли бы вы взять на себя труд и объяснить, в чем же, по вашему мнению, состоит успех…

Начальник Службы тайных операций перевел взгляд с Ксафона на Шепетуху, который не замедлил воспользоваться возможностью выслужиться.

— Видите ли, экселенц, — начал бывший леший не то чтобы откровенно льстиво, но с легко узнаваемыми нотками угодливости, — сумма, которую Серпухин потерял, действительно впечатляет! Это само по себе должно преумножить проблемы нашего подопечного и способствовать накоплению в его душе зла, которое рано или поздно выплеснется в мир…

Картинно изломав бровь, Нергаль повернулся к Ксафону:

— Вы придерживаетесь того же мнения?

— Если мне это будет позволено… — заискивающе улыбнулся мелкий бес.

Лицо начальника Службы тайных операций превратилось в маску ничем не потревоженного безразличия. Поднявшись из кресла, он подошел к окну и принялся смотреть, как по Охотному Ряду черепашьим шагом ползет поток машин. Казалось, созерцание дорожной пробки настолько его увлекло, что он забыл о существовании переминавшихся за его спиной с ноги на ногу подчиненных. Те тревожно переглядывались, плохо понимая, что могло так раздосадовать их высокого начальника.

— Хорошо, — сказал наконец Нергаль, — пригласите сюда вашу секретаршу!

— Кого? — не в состоянии скрыть свое удивление, переспросил Ксафон. — Извините, экселенц, не расслышал!

— Все вы прекрасно расслышали, только ничего не поняли, — не оборачиваясь, отрезал Мерный кардинал, — впрочем, как всегда!

Пришедший от таких слов в возбуждение мелкий бес запрыгал на месте и бросился мимо посторонившегося Джеймса выполнять высочайшее приказание. Притащив брыкавшуюся Крысю только что не волоком, он поставил ее в центре кабинета и, как если бы не осмеливался прервать молчание, легко покашлял в кулак.

Продолжавший все это время смотреть в окно Нергаль повернулся и бросил взгляд на девушку. Крыся стояла, сложив на груди руки и ни в малой мере не смущаясь сугубо мужской компании. Широко поставленные зеленые глаза смотрели настороженно и с прищуром, короткое платье обтягивало тонкую талию, не скрывая длинные красивые ноги.

— Откуда мне было знать, что вы большая шишка?.. — заговорила она первой, как бы оправдываясь, но, если судить по тону, наступая на окружавших ее мужчин. — Ходят тут всякие, а потом кошельки пропадают! А этот, — мотнула она рыжей головой в сторону Джеймса, — еще и рожи строит, хотя и так не красавец. — Обращаясь уже непосредственно к Ксафону, повысила голос: — Мог бы, козел, и предупредить! Сам же не раз стращал, что думаки такие горлохваты, только зазевайся — до нитки оберут…

— Молчи, мерзавка, — голосом драматического злодея прошипел Ксафон, — урою! — и, повернувшись со сладкой улыбкой к Черному кардиналу, пояснил: — Я предупреждал, я несколько раз ей говорил, а она…

Легким движением руки Нергаль заставил его умолкнуть.

— Продолжайте, мадмуазель Брыська, продолжайте, мне интересно знать ваше мнение о тутошней жизни! Я слышал, обитатели дома на Охотном Ряду частенько голосуют кошельком, это правда? А Ксафонов, он, наверное, к вам пристает? Домогается, скотина?..

Прикинув, что не все здесь так просто, сообразительная секретарша сочла за благо отмолчаться. Жизненный опыт подсказывал, что маленький, похожий на хищную птицу человечек вечно здесь сидеть не будет, а с Аполлинарием ей еще работать и работать. Да и кто он такой, этот мужичонка с усиками ниточкой, разгуливающий в сопровождении разряженного, как петух, громилы, оставалось для Крыси неясным.

— Что ж, воля ваша, можете не говорить! Да и спросил я так, без всякого умысла. Меня интересует другое… — Нергаль вернулся к креслу, но не сел, остановился за его спинкой, положив на черную кожу свои маленькие, холеные руки. — Как вы считаете, мадмуазель Брыська, потерять деньги, большие, хорошие деньги, — это зло?

Крыся продолжала молчать, бросая на присутствующих настороженные взгляды. Догадавшись наконец, с кем ее столкнула судьба и кто здесь хозяин, она, тем не менее, не спешила высказывать свое мнение. Не похоже было, что боялась, скорее выжидала, как дальше будут развиваться события. Стоявший рядом мелкий бес толкнул ее локтем в бок:

— Отвечай, кошелка, когда тебя спрашивают!

Девушка недовольно дернула плечиком и, поправив обеими руками груди, выступила вперед:

— И отвечу! Я хотела попасть на практику в Министерство культуры, там было место начальника отдела театров, а этот, — последовал кивок в сторону Ксафона, — заставил идти к нему в секретарши…

Нергаль невольно улыбнулся:

— Похоже, министерство, как и вся российская культура, понесло невосполнимую утрату, только как все-таки насчет моего вопроса?..

— Вы про деньги? — удивленно переспросила Крыся. — Уж кто-кто, а я-то на собственной шкуре испытала, как трудно их зарабатывать, сколько к ним прилипает грязи и слез! Потерять их?.. — Она замолчала, как если бы взвешивала ответ на каких-то своих весах. — Да, жалко! Очень жалко, но это вовсе не горе и уж точно не зло. Знали бы вы, сколько раз мне приходилось начинать все сначала! Сами бы попробовали таскаться за войсками, врагу такого не пожелаешь. А какие у солдатни нравы!..

— Прошу прощения, экселенц, — вылез с комментариями Ксафон, — мадемуазель в своей прежней жизни была в армии короля Филиппа 11 маркитанткой, ну и все прочее…

Мелкий бес сделал жест рукой, означавший, что торговлей съестными припасами деятельность Крыси в тылах бродивших по Европе полчищ не ограничивалась.

Та бросила не него уничтожающий взгляд:

— Жаль, жирный боров, ты мне тогда не попался, ребята изжарили бы тебя на вертеле! А терять деньги… — повернулась она к Черному кардиналу. — Судите сами, моя двоюродная тетка держит на рынке ларек. Как в очередной раз разорится, веселая ходит, только приговаривает: «Не фей себе хуа!» А опять влезет с головой в дело, злая становится, словно мегера, лучше не подходи. У нее еще мужик есть, — девушка неопределенно пожала плечиками, — так, приблудный, хотя тетка называет его мужем…

— Тогда получается, — не дослушал историю Нергаль, — терять деньги — благо?

— Вовсе нет, — покачала головой Крыся, — я этого не говорила. И не благо, и не зло, а просто факт человеческой жизни! Так вот, я вам про теткиного хахаля не досказала. Он как напьется, так давай гонять ее по всему базару, а протрезвеет — ласковей мужика не сыщешь…

Увидев выражение лица Нергаля, Крыся осеклась на полуслове. Что-то подсказывало ей, что этот маленький тщедушный человечек совершенно равнодушен к перипетиям теткиной жизни. Возможно, он хочет услышать от нее нечто совсем иное, возможно даже очень для него важное…

Она не ошиблась. Черный кардинал смотрел на девушку изучающе:

— Скажите, мадмуазель Брыська, а что, по-вашему, есть зло?

Вопрос Крысю ни в малой степени не озадачил.

— Зло? — подняла она брови. — Но это же так просто! Любая женщина скажет вам, что зло — это когда у тебя в жизни нет любви…

Слушавший ее с легкой улыбкой Нергаль расхохотался. Джеймс не помнил, когда такое случалось с его хозяином.

— Браво, Крыся, браво! — хлопал в ладоши Черный кардинал. — На редкость умненькая девочка! Вы все, учитесь, как естественно надо чувствовать и вести себя в мире людей. Я подумаю, милочка, как использовать для дела твой несомненный талант…

Довольная Крыся окинула мужчин высокомерным взглядом и направилась танцующей походкой к выходу.

— А будет Ксафон приставать, — напутствовал ее Нергаль, — отправлю мерзавца на Юпитер мести с его колец пыль…

— Я его еще и не туда могу послать! — хмыкнула в ответ девушка и прикрыла за собой массивную дверь.

Какое-то время после ее ухода в кабинете царило молчание. Игривое настроение Черного кардинала улетучилось, он стал мрачен, хмурился, заговорил лишь после долгой, показавшейся мелким сущностям бесконечной паузы. Слова произносил размеренно, будто ронял их в пропасть и ждал, когда они возвестят о том, что достигли дна.

— Эта девочка… она преподнесла вам урок… Молодое поколение дышит в спину… Очень скоро они потребуют дать дорогу… Участь проигравших будет незавидна… В мире Темных сил жалости нет: споткнувшегося топчут, упавшего добивают. Кому, как не вам, об этом знать. Вы считаете, что деньги запускают механизм зла… Что ж, очень возможно. Только молодежь смотрит на все шире, она апеллирует к миру чувств. Деньги лишь инструмент, сами по себе они не несут ни добро, ни зло, не делают человека счастливым и не приносят ему несчастье. А вы стремитесь убедить меня, что, обобрав Серпухина до нитки, выполнили поставленную задачу. На самом деле все только еще начинается, и вам следует применить всю имеющуюся у вас фантазию, иначе… — Черный кардинал улыбнулся, и от этой его улыбки на слушателей явственно повеяло могильным холодом. — Хотел бы я, чтобы вы обладали изобретательностью того, над кем проводите эксперимент!..

Черный кардинал замолчал, как если бы не был уверен, что рассказ о своем бывшем тайном советнике следует продолжить, однако что-то его к этому подталкивало. Когда имеешь дело с миром людей, хочешь того или нет, а приобретаешь некоторые человеческие черты. Приятно становится вспомнить былое, оживить в памяти то, что когда-то тебя повеселило и доставило удовольствие. «Возможно, это признак надвигающейся старости, — вздохнул Нергаль, — только какая, к черту, может быть старость, когда ты обречен быть частью вечности…»

Начальник Службы тайных операций усмехнулся:

— Да, изворотливости ума Серпине было не занимать! Возможно, вы слышали, что он учился в свое время в Академии знания, однако вряд ли осведомлены о том, как ему удалось поступить на элитарный факультет Темных сил… — Нергаль расположился в кресле поудобнее, закинул ногу на ногу. Заметив движение хозяина достать сигареты, Джеймс не замедлил поднести ему огня. — На вступительных экзаменах, — продолжал Мерный кардинал, закуривая, — абитуриентам было дано задание: женившись, довести молодую супругу до состояния, когда она сама, по собственной воле, загубит свою бессмертную душу. Задачка, между прочим, не такая уж простая, как может кому-то показаться! Большинство начинающих негодяев пошло проторенным путем. Выйдя из-под венца, они тут же начали пить, гулять и дебоширить, пытаясь вовлечь в разгул своих жен. Прием старый как мир, но работает из рук вон плохо, к тому же не позволяет достичь поставленной цели — женщина должна сама, без посторонней помощи, броситься в объятия Темных сил. Что ж до Серпины, он уже тогда проявил недюжинную мудрость и отменное знание психологии. Мой бывший, а тогда еще будущий тайный советник реализовал на практике сценарий, названный им «Беззащитная жертва», с блеском сыграл роль неопытного по жизни человека и при этом не позволил молодой жене себя бросить. Не проходило и дня, чтобы Серпина чего-нибудь не сломал или не вывихнул, его регулярно выгоняли с работы, в то время как, зная манеру бедолаги падать без предупреждения под колеса, все шоферы в городе объезжали нашего знакомого за версту. Перейти через дорогу ему помогали сердобольные слепые старушки, бродячие собаки считали своим долгом укусить, для чего прибегали даже из пригородов, а однажды в зоопарке его прямо из толпы украла самка павиана. На фоне этих больших и малых неприятностей меркнут такие мелочи, как хронический понос и осложненная желтухой простуда. Если бы кому-то удалось присутствовать в супружеской спальне молодоженов, этот любопытный задохнулся бы от слез жалости и смеха, но жена Серпины его действительно любила и прошла свой путь страдалицы до конца. Стойкая, как оловянный солдатик, она закурила лишь через полгода, запила горькую через полтора, а любовников начала водить лишь накануне третьей годовщины свадьбы, что легко можно приравнять к проявлению гражданской сознательности и бытовому героизму. Еще через пару лет несчастная женщина окончательно опустилась, отчаянно богохульствовала и художественно сквернословила, а по календарным праздникам, впрочем, как и по будням, била мужа смертным боем…

Начальник Службы тайных операций потушил сигарету в поданной ему Шепетухой пепельнице.

Темные сущности слушали откровения начальства, затаив дыхание, прекрасно понимая, что этим им оказывается великая честь. Ксафон от избытка нахлынувших чувств даже прослезился, то и дело хлюпал носом и подносил к поросячьим глазкам надушенный дорогим одеколоном платок. Было видно, что воспоминания о проделках Серпины доставляют Нергалю удовольствие, но он вдруг нахмурился и, замолчав на полуслове, обвел пространство кабинета холодным, оценивающим взглядом:

— Я рассказываю вам это в надежде разбудить вашу собственную фантазию! Вы должны заставить Серпухина потерять веру в справедливость и замкнуться в себе, наедине с озлобленностью на весь мир. Причем сделать это надо артистично и красиво, потому что только красивые идеи работают, ну и, в силу ваших скромных способностей, с юмором. Мокею следует дать понять, что с ним происходит нечто, выходящее за рамки объяснимого, превратившее его жизнь в подобие балагана, а самого его в помесь подопытного кролика с козлом отпущения…

Внимательно слушавший наставления начальства Шепетуха всем своим видом демонстрировал, что у него есть что сказать.

— Ну, что вы там прыгаете на месте, будто у вас в штанах свил гнездо рой ос? — поинтересовался Нергаль. — Страдаете недержанием речи?

— Тысяча извинений, экселенц, — затараторил, нервно дергая себя за полу пиджака, бывший леший, — мне представляется, было бы интересным забросить Серпухина в какое-нибудь иное время, в эпоху, когда зло в стране стояло у власти!..

— А вы разве знаете в России иные времена? — хмыкнул начальник Службы тайных операций. — Впрочем, продолжайте…

— Не могу судить, экселенц, но подозреваю, что зло не только возвращается бумерангом к тому, кто его сотворил, но и имеет свойство быть заразным. Об этом свидетельствует поведение человека в обезумевшей толпе, в которой люди превращаются в не знающих пощады зверей. К тому же, раз пустив в душе корни, оно уже не оставляет человека, а живет своей жизнью в его сознании, от мысли о содеянном невозможно избавиться. Вот я и думаю, а что, если свести Серпухина лицом к лицу с одним из тех гениев зла, кто вошел в этом качестве в историю человечества?..

Склонив по-собачьи голову набок, леший замолчал. Черный кардинал поиграл со значением бровью.

— Не слишком ли просто, Шепетуха?..

— Трудно, экселенц, наверняка утверждать, — согнулся тот в поклоне, — но хуже точно не будет! Во всяком случае, такой шаг поставит подопытного на грань понимания происходящего, чего мы и добиваемся. Тем более что, как вы только что мудро заметили, история России предоставляет нам для этого массу возможностей…

Бледных губ начальника Службы тайных операций коснулось подобие улыбки, мимолетное отражение работы холодного и изощренного ума. Предложение Шепетухи ему понравилось, но выказывать свое одобрение Черный кардинал не спешил. Подчиненные должны усвоить простую истину, что сами несут ответственность за свои инициативы и в случае неудачи спрашивать будут именно с них. Кроме того, и в этом Нергалю не хотелось себе признаваться, у него еще не было четкого плана проведения операции, а игры с прошлым давали время все хорошенько обдумать и принять необходимые решения.

Ход его мысли был прерван словами Шепетухи:

— Прошу прощения, экселенц, но это еще не все! Вы хотели привлечь к операции Бюро по превращению жизни в фарс…

Нергаль не стал этого отрицать.

— Да, я уже получил информацию о том, что и на этот раз безучастными веселые ребята не останутся. Они выразили готовность поддержать проект и даже подключить к нему на более поздней стадии своего секретного агента…

— В таком случае, если вы не возражаете, мы могли бы объединить наши усилия и совместно проиграть отрезок российской истории, немного ее модифицировав. Так сказать, осуществить постановку пьесы для одного-единственного зрителя, а по существу непосредственного участника событий… — Шепетуха облизал пересохшие губы и, от избытка пиетета, шаркнул по паркету ножкой. — С вашего позволения, экселенц, с вашего позволения!..

Начальник Службы тайных операций прекрасно понимал, что имеет в виду исходящая поклонами мелкая сущность. Более того, представлял себе, как в случае его согласия могли бы разворачиваться события.

— Что ж, попробуйте! Надеюсь, вы не собираетесь вносить коррективы и, скажем, убивать исторического злодея каким-либо не предусмотренным сценарием жизни образом?..

— Ни в коем случае, экселенц, ни в коем случае! Мы лишь несколько изменим ее обстоятельства, причем на весьма короткий период времени. Указания Небесной канцелярии о недопустимости игр с российской историей нам хорошо известны…

Ухмылка Нергаля была, мягко говоря, саркастической:

— Эти умники из центрального аппарата думают, будто в мире есть нечто такое, что Россия еще не испытала на собственной шкуре! Посмотрим, Шепетуха, что получится из вашей затеи…

Почувствовавший себя награжденным, леший просиял. Недовольный таким поворотом дела, Ксафон хмурился и тяжело отдувался. Его упорный труд по низведению Серпухина до состояния банкрота не был по достоинству оценен, но и мелкий бес получил в своем роде поощрение.

— А вы, Ксафон, — бросил ему Нергаль, — раз уж на то пошло, доведите начатое до логического конца! Думаю, полное обнищание нашего подопечного эксперименту будет на пользу…

Начальник Службы тайных операций поднялся на ноги и, ни на кого не глядя, направился к распахнутой камердинером двери. Оказавшись в приемной, Нергаль подошел к сидевшей за компьютером девушке и потрепал ее по щеке.

— Молодцом, Крыська, молодцом, я позабочусь о твоем будущем!

 

8

На углу Большой Никитской Серпухин замешкался в нерешительности: не знал, пойти ли взглянуть на храм Христа Спасителя или подняться к Никитским воротам, где, как он читал, к церкви Большого Вознесения пристроили новую колокольню. Решил в пользу колокольни и, стараясь прошмыгнуть перед несшейся на него крупной теткой в нелепой розовой шляпке, шагнул за угол и тут же оказался стоящим в огромной луже, раскинувшейся озером в самом центре столицы. Выскочив из нее и костеря на все лады нерадивых градоначальников, Мокей поднял от земли глаза… знакомой, исхоженной вдоль и поперек Большой Никитской, а в былые времена улицы Герцена, не было! То есть улица-то была, только выглядела она, мягко говоря, несколько экстравагантно. Вместо привычного старого здания университета, где располагалась церковь святой Татьяны, стоял огороженный высоким частоколом двор с жавшимися к нему с внутренней стороны деревянными постройками и большими, белого камня, палатами с открытой галереей и забранными чугунной решеткой окнами. Сколько Серпухин мог видеть, глухие заборы тянулись по всей стороне улицы, на которой находилась консерватория, но ни ее, ни памятника Чайковскому не было, а из-за сплошной дощатой ограды то здесь, то там торчали двух- и четырехскатные крыши. Проезжая здесь недавно, Мокей обратил внимание на восстановленную часовенку, однако теперь на ее месте стоял большой деревянный храм. Глава его с кокошниками и круглым основанием господствовала над застроенным двухэтажными зданиями посадом, в то время как золоченый крест упирался в низкое серое небо.

— Ну дела! — произнес Серпухин и, как любой русский мужик, озадаченно почесал в затылке. Повернулся, пошел назад к углу, где Большая Никитская пересекалась с переходившим в Моховую Охотным Рядом, только и здесь ничего похожего на эти улицы не наблюдалось, как не было и здания Манежа: на его месте простиралось пустое, если не считать сараев, продуваемое ветром пространство. Кремль, правда, стоял где положено, но выглядел как-то по-другому. Угловой Арсенальной башни не было и в помине, зато купола соборов, в отсутствие уродливого куба Дворца Советов, стали виднее и смотрелись значительнее. Вдоль высокой, красного кирпича стены текла река, через которую, прямо напротив Большой Никитской, был перекинут каменный мост. К нему вела мощенная уложенными поперек бревнами дорога.

Постояв с минуту в растерянности, Серпухин повернулся и, не разбирая дороги и шлепая модельными полуботинками по грязи, побрел вверх по улице. Что обо всем этом думать, он не знал. Единственно не хотелось слететь без видимой причины с катушек, а другого объяснения происходящему Мокей не находил. Такая перспектива совершенно не вписывалась в его дальнейшие планы, однако приходилось признать, что и считать себя нормальным оснований было не много. Оставалось надеяться, что он спит, и покорно ждать пробуждения.

Пройдя вверх по улице, Серпухин остановился. Навстречу ему по другой ее стороне шла какая-то женщина в длинных, до земли, одеждах и высоком кокошнике. До нее было еще далеко. Чтобы хоть немного успокоиться, Мокей закурил и начал переходить узкую, метров семи шириной, улицу. «Спрошу, — думал он, — может, она что-то объяснит», — хотя о чем спрашивать и как сформулировать вопрос оставалось непонятным. Однако стоило Серпухину ступить в покрывавшую бревна настила жидкую грязь, как он услышал за спиной какой-то шум и обернулся. Снизу, от того места, на котором он совсем недавно стоял, на него с диким свистом и гиканьем налетал запряженный цугом возок. Перед ним, размахивая длинным хлыстом, скакал всадник. Мокей уже видел морду лошади, слышал звук бьющих о бревна мостовой копыт и чавканье жижи под широкими полозьями кареты, но, охваченный столбняком, не мог сдвинуться с места. Конь храпел, брызгал пеной, малый в красном кафтане и высокой шапке глумливо ухмылялся, Серпухин закрыл глаза. Вся сцена, будто кадры замедленной киноленты, представилась ему со стороны. «Вот и конец, — пронеслась отчетливая мысль, — сейчас я умру, а может быть, проснусь, и тогда все выяснится…» Но ни того ни другого не случилось, в следующий момент кто-то с силой дернул его за руку и, перехватив ставшее неживым тело, прижал к доскам забора. Хлыст, на манер пистолетного выстрела, щелкнул над самым ухом, Мокея с ног до головы обдало потоками грязи, кортеж промчался мимо. Глядя ему вслед, Серпухин видел, что за удалявшимся возком верхами, по три в рад, скакало человек двадцать в изукрашенных серебром кафтанах и при оружии. Только теперь он понял, какой опасности подвергался, но все еще был не в силах двинуть ни рукой ни ногой, да и неизвестный спаситель держал его мертвой хваткой.

События между тем продолжали развиваться. Проехав метров пятьдесят, карета встала, и из нее, согнувшись пополам, выбралась худая сутулая фигура человека в черной рясе и маленькой шапочке.

Конные сразу же взяли его в полукольцо, но Мокею было видно, как чернец пересек большими шагами улицу и, остановившись напротив жавшейся к запертым воротам женщине, что-то ей сказал. Даже с такого большого расстояния можно было заметить, что лицо ее под высоким кокошником залило красной краской, а сама она съежилась, словно в ожидании удара, хотя, судя по изукрашенной каменьями одежке, наверняка принадлежала к весьма зажиточной части населения. Впоследствии, когда Серпухин мысленно возвращался к этому эпизоду, его удивляло, что в тот момент ему вспомнился старый университетский профессор, советовавший студентам знакомиться с бытом русских по книгам Костомарова, чего никто из них, естественно, не делал. Тем временем женщина, казалось, колебалась, потом нерешительно приподняла полу ниспадавшей фалдами накидки. Один из спешившихся конных, подбежав, задрал отороченный мехом подол и накинул его вместе с юбками ей на голову. Высокий кокошник повалился в грязь, открылось дебелое тело. Какое-то время мужчина в черной рясе с видом знатока рассматривал заголенное место, после чего подступил поближе и, присев на корточки, потрогал его руками.

У наблюдавшего за действиями чернеца Мокея отвисла челюсть. Многое он в жизни повидал, сам накуролесил такого, что лучше и не вспоминать, но чтобы так! Видно, почувствовав желание Серпухина вмешаться в ситуацию, обхвативший его руками мужик гнусаво прошептал:

— Стой тихо, порубят в куски!

И действительно, конная стража уже озиралась по сторонам в поисках жертв, но тут чернец резко выпрямился и шагнул к карете. Взгляд его горящих, словно раскаленные угли, глаз окинул улицу, задержался на мгновение на Серпухине. Неизвестно, что именно монаха позабавило, только губы его жестокого рта сложились в улыбку, с которой он и скрылся в глубинах возка. Стража вскочила в седла, возница зычно гикнул, и кортеж тронулся, скрылся из виду в том месте, где на углу находился известный когда-то на всю Москву магазин «Свет». Женщина, подхватившись и напрочь позабыв о валявшемся в грязи кокошнике, уже бежала что было сил в противоположную сторону.

Державший Мокея мужик ослабил хватку. Теперь, окончательно освободившись, Серпухин мог рассмотреть своего спасителя. Малорослый, но юркий, с подвижным, постоянно гримасничающим лицом, он был одет в красного цвета кафтан и заломленную набок высокую шапку. Из-под нее торчали заострявшиеся кверху, поросшие серым волосом уши, зыркали на мир вороватые, косившие к носу глаза. Надетая поверх кафтана теплая безрукавка была какого-то неопределенного, заношенного цвета.

Точно с таким же интересом рассматривал спасенного и мужичок. Он даже потрогал ткань серпухинского плаща пальцами и в знак одобрения поцокал языком, но вдруг спохватился и поволок Мокея вслед за исчезнувшим за поворотом возком. Тот сопротивлялся, но шел.

— Быстрее, собачий сын, быстрее, — приговаривал мужичишка, все ускоряя шаг, — нам бы только добраться до крестца! Изловят ведь и меня с тобою замучают…

Так, полубегом, они достигли маленькой, называвшейся, как понял Серпухин, крестцом площади и юркнули в переулок напротив замеченной им раньше церкви. Оглядываясь на нее, мужик шепеляво приговаривал:

— Святой Никола, архиепископ Мирликийский, помоги мне, грешному, унести ноги…

Но и пройдя еще с квартал, непрошеный спаситель не успокоился, а потащил Серпухина в узкий проход между заборами двух соседних домов. Петляя, как заметающие следы зайцы, беглецы зигзагами уходили в глубину посада. Здесь дома стояли уже сплошь деревянные, в то время как высокие глухие заборы не изменились, так что порой казалось, будто они двигаются в лабиринте или по дну неглубоких каньонов. Скоро начали попадаться и выходившие окнами на улицу избы, в которых, как догадался Мокей, жили общавшиеся с населением мастеровые.

Наконец задыхавшийся от такого бега Серпухин остановился, полез в карман за сигаретами.

— Ладно, хватит, давай передохнем!

— Ась? Чего говоришь? Отдыхать? А на кол не хошь? — Мужичишка воровато зыркнул по сторонам, но тоже встал, перевел дыхание.

— Куда это ты меня завел? — огляделся Серпухин.

— Куда, куда — на кудыкину гору! — огрызнулся провожатый. — Экий ты любопытный, все хочешь знать. Место это со старинных времен Занеглименьем зовется, потому как за рекой лежит, за Неглинной. Здесь вокруг, — повел он рукой, — кислошники живут, ихний посад. Ткани на продажу делают.

Слышь, запах какой стоит, аж с души воротит? А там дальше, — мужичок мотнул головой в сторону Бульварного кольца, — калашники селятся. Калачи-то небось уважаешь, ежели с медом и с коровьим маслицем!

Мокей щелкнул зажигалкой, выпустил в холодный влажный воздух облако дыма.

— А звать тебя как?

— Звать-то?.. А тебе зачем? — Мужичишка втянул носом сигаретный запах. — Шепетухой кличут! Голос у меня сиплый, простуженный, и шепелявлю я маленько, вот и прозвали… — Вдруг попросил: — Слышь, дай попробовать!

Закурив, Шепетуха тут же закашлялся, сигарету подносил к вывернутым на африканский манер губам с сознанием собственной значимости. Подытожил впечатление:

— Лучше вина разбирает, аж голова кругом пошла!

— Слушай, а этот, который чернец, чего он к бабе-то полез под подол? — поинтересовался в свою очередь Мокей.

— Ась? К бабе-то? А чежь к ней не полезть, коли она баба? — Мужичишка мелко захихикал и пояснил: — Государю все дозволено, он на то и государь! Мы все его рабы, чего пожелает, то с нами и сотворит…

Серпухин снова полез чесать затылок:

— Выходит, сам Иван Грозный?..

— И так его тоже величают, Иван сын Василич… — Казалось, мужичонка еще что-то хотел добавить, но, видно из осторожности, сдержался. Заметил только, как бы между делом: — А ловко мы ушли, а? — посмотрел на низкое небо, с которого начинало накрапывать. — Сам-то откель будешь?

Окончательно пришедший в себя Серпухин передразнил:

— Откель, откель, — отсель! Местный я, из москвичей…

— Ври больше! — не поверил мужичок. — Немец ты али аглицкий купец, я по прикиду соображаю. К нам-то чего пожаловал?..

Пытавшийся осмыслить ситуацию, Серпухин отмахнулся:

— Надобность была, не твоего ума дела!

Шепетуха с сожалением бросил в грязь докуренный до фильтра окурок и наступил на него сапогом.

— Слышь, ты бы чарочку мне поставил, а? Как-никак, я тебя от верной погибели спас…

Несмотря на неопределенность ситуации и полную непредсказуемость будущего, предложение Серпухину понравилось. Он весь как-то даже оживился и не без вожделения потер руки.

— Чарочку? Это можно! Место знаешь?

— А то! — едва ли не обиженно хмыкнул Шепетуха, но тут же обеспокоился: — Вот только одет ты не по-человечески, как пить дать донесут…

— Сам-то тоже хорош, — огрызнулся Серпухин, — вырядился, как клоун, в красный кафтан и думает, что неотразим…

Шепетуха не обратил на слова Мокея никакого внимания, повторял их исключительно потому, что пребывал в задумчивости:

— Красный кафтан, красный кафтан… — Видно, на что-то решившись, рубанул воздух рукой: — А ладно, Бог не выдаст, свинья не съест! Так уж и быть, подберу тебе кое-что из своего, но не бесплатно! В таком виде все равно шагу не ступишь, тут же схватят. Только смотри, доброту мою не забудь! Не забудешь? — зыркнул испытующе на Серпухина. — Ну, тогда пошли! А насчет кафтана, — продолжал он, натягивая на уши шапку, — это ты зря, так все нынче ходят, мода у нас такая. Только не кафтан это, а ферязь. Вишь, какая ширина в плечах и без отложного воротника…

Серпухин едва поспевал за своим шустрым проводником. Теперь тот шел молча, озираясь по сторонам. Погода стояла сырая, туманная, люди им попались лишь однажды, но уж оглядели Мокея с головы до пят. Прямо игра какая-то в казаки-разбойники, давался диву Серпухин, но чувство это было лишь малой толикой того огромного удивления, которое жило в нем и требовало объяснения. Конечно, провалиться без всякой на то подготовки в эпоху Ивана Грозного было само по себе необычным, но к этому подмешивалось нечто большее, а именно то странное чувство нереальности происходящего, которое появилось у Мокея еще в той, прежней, жизни. «Просто наваждение какое-то, — кусал он губы, следуя шаг в шаг за Шепетухой, — ощущение такое, что на тебя открыли сезон охоты. Вот было бы здорово, если бы все оказалось сном! Проснуться бы сейчас в номере лондонского отеля и чтобы было утро сегодняшнего дня… Нет, тут на трезвую голову и правда не разобраться, тут надо выпить, и выпить крепко. А с другой стороны, — рассуждал Серпухин, — чего зря нервы трепать? Ну обанкротился, с кем не бывает! Ну занесла нелегкая во времена Грозного! Главное, жив, и хотелось бы верить, что здоров…

И потом, такое приключение имеет и положительную сторону: отпала надобность бегать по Москве в поисках денег, а в промежутках выяснять отношения с дурой Алиской. Пусть кто хочет, тот этим и занимается, а я пока отсижусь в шестнадцатом веке! А если придется по душе, то и вообще назло всем попрошу у царя Ивана политического убежища…»

От такого нового понимания ситуации Серпухин испытал неожиданный прилив бодрости. Перед ним наконец забрезжила та долгожданная свобода, к которой он всегда стремился. Давно ведь мечтал сорваться с резьбы и разрубить гордиев узел обстоятельств, только не знал, как это сделать. А тут все вышло само собой, так стоит ли огорчаться? Не он теперь отвечает за то, что с ним происходит, так пусть кто-то другой и отдувается! «Гори все синим пламенем, — решил Мокей и немедленно почувствовал большое облегчение. — Жизнь продолжается! Что будет, то и будет, а о проблемах станем думать по мере их поступления…»

Он сделал еще шаг и едва не сбил с ног внезапно остановившегося Шепетуху. Оказалось, они пришли. Пасмурный, дождливый денек клонился к тоскливому вечеру, погружая мир в ранние серые сумерки. Изба за забором виднелась темным силуэтом. Шепетуха закрыл за ними калитку, заложил тяжелую массивную щеколду. В занимавшем весь первый этаж подклете стоял полумрак, пахло травами и какими-то съестными припасами. Когда глаза немного пообвыкли, Серпухин увидел, что в дальнем конце помещения двигается какая-то фигура, однако какого она пола и что делает, разглядеть не смог. То ли поклоны бьет, то ли воду черпает, а только мерно сгибается и разгибается в поясе. Шепетуха тем временем поднялся по лестнице в сени, откуда сразу же донесся сварливый женский голос. О чем говорили, разобрать было трудно, только несколько раз вроде бы произнесли слово «купец», впрочем, Серпухин мог и ослышаться. Через несколько минут Шепетуха вернулся и, матерясь вполголоса, бросил на лавку ворох одежды.

— Бабы — они и есть бабы, с них и спрос, как с баб… — брюзжал он гнусаво. — На-ка, примерь! А с портами извиняй, лишних не нашлось, и сапоги тоже не сыскались…

И бросил хмурый, недобрый взгляд вверх, в сторону сеней.

В падавшем из приоткрытой двери свете Серпухин разделся до пояса и примерил принесенную одежку. Рубаха была маловата и не сходилась в горле, зато просторный кафтан пришелся почти что впору. Шапка оказалась совсем старой и дырявой, но все же, учитывая холодную, дождливую погоду, была лучше, чем ничего. Наблюдавший за ним Шепетуха согласно кивал оказавшейся лысой, обрамленной длинными патлами головой и повторял:

— Хорош, зело хорош! Порты с сапогами подкупишь, будешь похож на человека, а в темноте и так сойдет. Шапку-то на уши натяни, как положено, на затылке ее никто не носит!..

Поскольку зеркала в избе не водилось, оставалось верить Шепетухе на слово.

— Слышь, — спросил тот вдруг, — а ты что, взаправду хотел за бабу заступиться?

— Взаправду не взаправду, твое какое дело, — бросил на него хмурый взгляд Серпухин и, достав из заднего кармана брюк портмоне, протянул хозяину избы пятьсот рублей. — Тебе за труды и за одежку!

Остолбеневший от такой суммы Шепетуха принял бумажку трясущимися руками и поднес ее к проникавшему из сеней свету. Его толстые с вывертом губы шевелились, но произнести он ничего не мог.

— Ладно, чего там, — похлопал его по худому плечу Мокей, — бери, знай мою щедрость!

— Пятьсот рублев, — выдавил наконец из себя Шепетуха каким-то сиплым, сдавленным голосом, — пятьсот рублев! Это как же, а? Почему бумажкой? Не, мне долговой расписки не надо, не сыщется на Москве дурака, кто бы такие деньжищи отдал! — Он с испугом принялся совать банкноту Серпухину. — Мил человек, забери от греха! Не ровен час увидят, сразу на кол или на плаху. Ты лучше дай мне рублик серебряный, а можешь и полтинничек, тоже сгодится…

Мокей только пожал плечами и убрал пятисотенную в карман. Шепетуха все никак не мог успокоиться.

— Я, — говорил он трясущимися губами, — осьмой год хожу в подьячих, а о таких деньгах и слыхом не слыхивал. Может, их злодей какой нарисовал, а мне за него отдуваться…

— Ну, не хочешь и не надо! Считай, пятьдесят копеек за мной, — успокоил его Серпухин. — Пойдем, что ли, в кабак-то?..

Однако подьячий колебался. Испытываемый страх был написан на его худом лице с красным подвижным носом и жидкой бороденкой. Большие, торчащие по бокам головы уши казались непропорциональными, какими и были на самом деле. Создавалось впечатление, что Шепетуха пытается сопоставить в уме какие-то одному ему известные факты и оценить связанный с таким походом риск.

— Ты ведь, если станут пытать, тут же меня заложишь!.. — заметил он, как если бы продолжал свои рассуждения, но уже вслух.

— С какого же это хрена меня да вдруг пытать? — неприятно поразился Мокей. Разговор как-то сразу перестал ему нравиться. — Ты говори-говори, да не заговаривайся!

— Точно, заложишь! — пришел к окончательному выводу подьячий. — Да и я, в случае чего, тебя тоже не пожалею. А что делать, — развел он руками, — такая жизнь. Да и как не заложить, ежели одет ты не по-нашенски и лицо вон, словно задница, голое, без бороды. За версту видно, что прибежал к нам из Литвы…

— Почему вдруг из Литвы? — искренне удивился Серпухин.

— А потому, что, как у нас кто с властью не заладит, враз норовит утечь в Литву, под крыло к ихнему Сигизмунду, а то и в Польшу к королю Стефану… — и продолжал почти без паузы: — Точно, лазутчик литовский, вот ты кто!

Раздосадованный глупостью своего спасителя, Серпухин достал из портмоне водительские права и помахал ими перед носом подьячего, но тот смотрел не на документ, а в набитый монетами открытый кошелек. Произнес нараспев с завистью:

— Богатый…

Серпухин усмехнулся, вспомнил, как покупал сигареты и не сумел отбояриться от сдачи мелочью, теперь же она пришлась очень кстати. Поспешил закрепить положительное о себе мнение.

— На-ка вот, чтобы не забыть, рублик тебе за услуги…

Шепетуха взял протянутую ему монету и, попробовав металл на зуб, принялся, щурясь, ее рассматривать. Поводил по поверхности заскорузлым пальцем:

— Георгий Победоносец. Знать деньга наша…

Воровато оглянувшись на приоткрытую в сени дверь, поспешно сунул приобретение в карман:

— Гляди, ей не проговорись! Так уж и быть, пойдем выпьем вина, а там посмотрим. Двум смертям не бывать, а одной не миновать…

Уже порядком стемнело, когда они, направляясь, как представлял себе Мокей, в район Никитского бульвара, подошли к одному из кабаков. Если верить географии, прикидывал в уме Серпухин, заведение находилось где-то неподалеку от Арбатских ворот, может быть, на месте Дома журналистов, где ему не раз доводилось сиживать в ресторане. По дороге миновали красивую деревянную церковь Козьмы и Демьяна, построенную, как сказал подьячий, на деньги купца Ивана Димитрича Бобрищева. Во время последнего нашествия крымского хана Давлет-Гирея она, как и весь город, сгорела дотла, но ее отстроили заново в точности как была, а то и лучше. Мокею очень хотелось зайти и поставить во спасение души свечку, а то и просто постоять перед святыми иконами, но день выдался будний, и храм оказался закрытым. В этом дальнем конце посада, в виду крепостной стены Белого города, домишки стояли поплоше, дворов с белокаменными палатами не было и в помине и даже высокие заборы попадались не часто. Мастеровым здесь нечего было скрывать друг от друга, с ворами же и прочими лихими людьми разбирались по-своему, не прибегая к боярскому суду.

У башни крепостных ворот жгли костер, вокруг него собрались погреться служивые в длинных кафтанах и высоких шапках.

— Царевы люди, — пояснил подьячий, указывая рукой на стражу, — стена всю Москву от ворогов кольцом окружает.

Со слов Шепетухи выходило, что место это на дальнем от Кремля краю посада славилось своими питейными заведениями, которые держали так называемые кабачные головы. Они, злодеи, шли на любые хитрости, только бы избежать наказания за недоборы в казну или, если брали вино на откуп, воротить заплаченные деньги. Пропившиеся вконец рабы Божьи собирались ватагами и периодически их били, а кабаки поджигали, но все всегда возвращалось на круги своя и катилось, как заведено было испокон века.

Слушая рассказ Шепетухи, Мокей вошел вместе с ним в распахнутые ворота просторного двора, в дальнем углу которого стоял длинный одноэтажный дом. Он был приподнят на сложенный из камней высокий фундамент, заставлявший предположить, что в обширном полуподвале находится вместительный погреб. Рядом с домом располагался бревенчатый сарай с печью, а за ним ледник. Тут же, на случай пожара или еще какой напасти, был врыт столб с треснутым колоколом. У входа в дом толклось несколько человек в невообразимо грязных и рваных одеждах с опойными, сильно отдающими в фиолет лицами. Один из них преградил подьячему дорогу:

— Отец родной, Христа ради, поставь страдальцу чарочку винца!..

Шепетуха грубо его оттолкнул:

— У, свиное рыло, ярыга кабацкий!

За тяжелой, сбитой из толстых досок дверью было парно и душно. В освещенном несколькими маленькими оконцами помещении лежал полумрак, и только над стойкой, будто огни корабля в тумане, светились две тусклые масляные лампы, да по углам длинных столов стояли коптилки, дававшие больше гари, чем света. Вино отпускал сидевший за стойкой целовальник, в то время как половые разносили бражничавшим пироги. Их, как понял Серпухин, пекли тут же на виденной им во дворе кухне. Ни на Мокея, ни на подьячего внимания в этой полутьме никто не обратил, но поданный Шепетухой серпухинский рубль целовальник принял с большим сомнением. Долго вертел его в пальцах, прежде чем поставил на стойку кувшин с вином и выложил сдачу. Две добрые чарки, что принес им шнырявший по залу мальчонка, тянули каждая не меньше чем на граненый стакан.

Вина Мокею совершенно не хотелось — не по погоде оно было, вино-то! А вот виски или, на худой конец, сорокаградусной он принял бы с превеликим удовольствием. То ли от нервов, то ли от промозглой погоды его легко знобило, а при неудачном движении давал о себе знать помятый боксером бок. Поэтому, когда в чарке обнаружилась водка, Серпухин искренне обрадовался, дружески подтолкнул Шепетуху плечом:

— А говорил, вино! Между прочим, не у меня одного лицо голое, у тебя вон бороденка совсем редкая, а у чернеца и вообще три волоса в два ряда и все густые…

Однако слова Мокея подьячего не то что не развеселили, а заметно напугали.

— Нашел, пес шелудивый, с кем равняться! Умоешься ты, паря, кровью, ох умоешься! — Он с горечью сплюнул на пол и перебрался на самый край стола, подальше от остальных. — Чувствует мое сердце, зря я с тобой связался, вырвут тебе твой поганый язык!

После такого обмена любезностями оба довольно долго сидели молча, не глядя друг на друга. «Интересно, — думал Серпухин, — какое нынче на дворе число?» Возвращаясь мысленно ко времени учебы в университете, Мокей старался вспомнить, как старое летоисчисление переводится в новое, но получалось это у него плохо. Вертелось в голове, что новый год начинался на Руси с первого сентября и что летописцы вели отсчет времени от сотворения мира, которое приходилось приблизительно на пять тысяч пятисотый год до Рождества Христова, но точная дата этого вселенского масштаба события напрочь выпала из его памяти. В любом случае получалось, что век шестнадцатый, годы же семидесятые или, скорее, восьмидесятые, самое их начало. «Грозным надо было заниматься, — с горечью укорял себя Мокей, — а не ваять из подручного мусора диссертацию о роли партии в деле становления в стране пожарной охраны. Да и ту так и не защитил…»

Из задумчивости его вывел бормотавший себе что-то под нос Шепетуха:

— Это что, — шепелявил подьячий и, по-видимому, уже давно, — я вот однажды пил вино двойное боярское, так чарку выпьешь и враз с катушек долой!..

Серпухин понимающе кивнул, ему ли было не знать. В питейной избе они выбрали самое темное место, чадящий фитилек коптилки Шепетуха предусмотрительно отодвинул на центр стола. От выпитого Мокея прошиб пот, и ему сразу же полегчало. Вальяжно откинувшись на высокую спинку лавки, он словно между делом поинтересовался:

— Ну, рассказывай, как тут у вас жизнь?..

На этот сакраментальный вопрос, который задают друг другу малознакомые, вынужденные убивать вместе время люди, последовал столь же содержательный ответ:

— Терпимо… — Подьячий оглянулся на пробиравшегося к ним между столами полового и не без усмешки добавил: — Живем…

— А этот, который отец народов, губитель рода человеческого, не мешает?

Шепетуха посмотрел на своего нового товарища с прищуром. Сразу отвечать не стал, а выждал, когда подпоясанный кушаком малый поставит перед ними тарелку с пирогами и отойдет от стола.

— А чо ему мешать-то? Мы ж на Руси живем: власть сама по себе, мы сами по себе! До Бога высоко, до царя далеко, вот и вертишься как вошь на веретене…

Поймавший пьяный кураж Мокей отстать от своего собутыльника не пожелал:

— Слышь, Шепетуха, вот ты подьячий — ты же, гад, наверняка взятки берешь! И столоначальники твои, они тоже подношениями не брезгуют…

Сидевший насупротив Серпухина мужичонка на «гада» не обиделся, а лишь неопределенно пожевал толстыми губами:

— Тебе-то что с того?

— А так, — пожал плечами Мокей, — интересуюсь знать…

Шепетуха ответил не сразу, сначала впился зубами в горячую упругость пирога, запил его большим глотком из чарки.

— Когда добро людям делаешь, почему бы и не взять, особливо ежели подношение от чистого сердца! Ты им поможешь, они тебе, и все живут в довольстве…

— Именно так я и думал! — засмеялся Серпухин. — Все дело в генетике, в крови у нас засел зловредный ген Шепетухи…

Подьячий бросил на своего приятеля настороженный взгляд.

— Слова басурманские говоришь, порчу навести хочешь… — и вдруг, как-то непонятно оживившись, предложил: — Слышь, Мокей, давай выпьем за тебя! Хороший ты мужик, — наполнил до краев чарку Серпухина, — нет, ты до дна пей, до дна!

Серпухин выпил, утер рот рукавом рубахи:

— Не страшно брать-то? А что, коли донесут!..

Шепетуха водку лишь пригубил, заметил философски:

— Страшно не страшно, всем один конец! — понизил голос до шепота. — Мы-то что с тобой, мы люди сермяжные, лапотники, тут и не такие на плаху голову ложат. Про князя Владимира Андреича слыхал? Все под топор пошли, всем родом на жизнь государеву умышляли… по крайней мере, так сказывают. И таких тыщи… — Подьячий воровато огляделся по сторонам. — Воевода Никита Козаринов в монастырь, что на Оке, сбег, схиму принял — не помогло, и там достали, окаянные! Посадили по царевой воле на бочку с порохом и подожгли, мол, схимники все одно что ангелы, им по небу летать надобно…

В кабаке было смрадно и душно, стоял мощный запах перегара, грязных тел и волглой одежды. Шепетуха утер разгоряченное лицо пятерней, махнул с горечью рукой, мол, однова живем, и разлил водку по чаркам:

— Колычевы! Все до одного головы сложили. Шаховские… Да что считать-то! — выпил с маху, отправил следом в рот кусок пирога. — Ас Новгородом что, ирод, сотворил?.. Бродяга волынский, Петром кличут, донес, будто жители его к польскому королю переметнуться замышляют, вот Иван Василич и осерчал. Всех в Новгороде вырезал, Волхов от трупов аж вздулся. Иноков монастырских лишали жизни палицами, старца Филиппа Малюта Скуратов прямо в келье удушил… А все оттого, что Петра ентого, доносчика, горожане взгрели за худые дела по первое число… — Подьячий криво усмехнулся. — А так хорошо живем, Господь милует!

Серпухин заглянув в свою чарку, скривился: водка сильно отдавала сивухой. Проступившая на его губах улыбка стала блаженной, пьяненькой:

— Вырезал он Новгород, ну а вы что?..

— Кто это «мы»? — не понял Шепетуха. Похоже было, что и он уже порядком нагрузился.

— Ну, люди, народ… — пожал плечами Мокей, как если бы удивлялся непонятливости своего собеседника. — Ведь, считай, каждому про Ивановы зверства известно…

Подьячий провел ладонью по жидкой бороденке, забрал ее в кулак:

— А нам-то что? Нам — ничего, не нас же железом жгет и пыткою пытает…

— Во, в том-то, брат, и беда! — кивнул в подтверждение собственных мыслей Мокей.

От выпитого и висевшего в воздухе смрада четкость картинки перед его глазами утратилась. Чтобы разглядеть сидевшего напротив подьячего, Серпухину приходилось щуриться. Навалившись на стол грудью, Мокей поманил его пальцем:

— Слышь, Шепетуха!..

— Ась? Ты меня, что ли? — икнул тот.

— Я все изменю! С моим образованием и знанием жизни, гадом буду, а в ближние бояре выбьюсь. Бизнес развернем с тобой с прибалтами, хоть они нас и не любят и никогда не полюбят, наладим обмен товарами с Англией, станем виски у них брать, табачок. Ты пробовал когда-нибудь виски?.. Попробуешь, вещь стоящая! А там… — Серпухин загадочно подмигнул и понизил голос до свистящего шепота: — Точно знаю, Грозный долго не протянет! Надо только не пропустить момент и вовремя подсуетиться. Димку, сына его малолетнего — тут Годунов прав, — придется в интересах государства замочить, но с проходимцами Мнишеками, — помотал он перед носом подьячего пальцем, — никакой смуты я не потерплю! И почему, спрашивается, по какому такому праву, — Мокей хрястнул по столу кулаком, — сопляка Мишку и вдруг на царство! Чем род Серпухиных хуже? Уж по крайней мере столько, сколько наломали дров Романовы, мы не допустим, это я тебе, Шепетуха, твердо обещаю! Главное, держись за меня, не пропадешь…

Подьячий держаться обещал.

То ли водка оказалась слишком крепкой, то ли устал Мокей от выпавших на его долю злоключений, только грустно ему вдруг стало, грустно и одиноко. А может, увидел он из далекого далека те триста лет, что мыкаться России под не пришедшей еще к власти династией, увидел — ив сердце его поселилась печаль. «Несчастные мы люди, — думал Мокей, оглядывая мутным взглядом зачумленный кабак, — несчастная страна! Почему все так, почему?..»

Серпухин вытер рукавом рубахи набежавшую слезу. Шепетуха тем временем допивал с глумливым видом содержимое своей чарки, бормотал:

— Это ж надо такое придумать: «народ»! Летошным годом, в июне дело было, вывели в Китай-городе на площадь двести душ и кого на глазах толпы зарубили, кого повесили, а кого и заживо сварили. А он сидел на коне, смотрел на согнанных силой людишек и зычно спрашивал: «Народ! Ответствуй, прав ли суд мой?» И все кричали: «Да погибнут изменники! Живи много лет, государь великий!» И я кричал вместе со всеми, — хмыкнул подьячий. — Доведись тебе, кричал бы и ты…

Шепетуха замолчал, и на Серпухина разом навалился шум голосов гулявших за соседними столами мужиков. Кто-то вскакивал с лавок и с бессмысленными от выпитого глазами хватал соседа за грудки, кто-то горланил песню, кто-то тут же блевал. Мокей смотрел на них, и губы его кривила жалостливая улыбочка. «Вот уж правду говорят: однова живем!» — думал он, но думать не получалось, поскольку сначала мешались в кучу слова, а потом и мысли.

Поднявшийся на неверные ноги Шепетуха глядел на Серпухина сверху вниз:

— Зря я с тобой связался, — мотнул он от избытка чувств ушастой головой, — думал, купец аглицкий, за спасение отблагодаришь, а ты фуфло! Боярином он будет, слыхали!..

«Какое знакомое слово: „фуфло“, — страшно удивился Серпухин, — не знаем мы, все-таки, корней великого русского языка!» Пошатываясь, встал с лавки:

— Пойдем, Шепетуха, спать! Ты, главное, верь, я в люди выбьюсь и тебя выведу…

Из кабака вышли обнявшись и поддерживая друг друга. Глядевший им вслед целовальник вертел с сомнением в пальцах полученную на чай десятикопеечную монету, прикидывал, когда сподручнее сбегать донести.

Но Шепетуха, тот еще жучило, не дал себя обскакать. Как ни был пьян, а успел первым, а заодно уж настучал и на целовальника, что принимает фальшивые деньги. Сам же в свой дом стрельцов и привел. Плакал от жалости, но куда идти, показывал, и баба его очень Серпухина жалела. Стояла, глядя, как того увозят на телеге, и утирала слезы, так сильно сострадала. Но портмоне на всякий случай прибрала и карманы Мокея проверила, потому как зачем теперь страдальцу деньги…

А Шепетуха все забегал вперед телеги и кричал, что сразу заподозрил неладное, потому-то литовского шпиона допьяна и напоил. На свои, между прочим, кровные, чтоб не сбег тот, как собака Курбский, к Сигизмунду.

Очень Шепетуха радовался, просто из кожи лез вон, так старался…

 

9

Апостол взошел на кафедру и оглядел собравшихся, его встретила благоговейная тишина. Слушатели факультета Светлых сил смотрели на старика с чувством плохо скрываемого обожания. Потребность в создании в структуре Небесной канцелярии Академии знания с двумя основными факультетами возникла еще на заре человеческой истории, но в последние годы надобность в ее выпускниках значительно увеличилась. Связано это было с тем, что на Земле резко ускорилось время, а значит, и все зависящие от него процессы, включая действие всеобщего закона причины и следствия, известного на Востоке под именем кармы. Раньше, в мохнатые годы двадцатого и предыдущих столетий, за длинным радостным детством тянулась полноразмерная, переходящая в зрелость юность, в то время как жизнь заканчивалась утомительно долгой старостью. Теперь же, погоняемое жаждой перемен и наслаждений, время неслось вперед с умопомрачительной скоростью закусившего удила иноходца. Жизнь пролетала как фанера над Парижем и так же осмысленно. Не успевал человек толком оглядеться, куда на этот раз занесла его нелегкая, как уже оканчивал школу и тут же, словно новую колоду карт, распечатывал третий десяток. В возрасте Христа он все еще считал себя ребенком, у которого все впереди, а главное — прелести и удовольствия жизни, но тут-то… Тут-то незаметно, словно диверсант с гранатой, подползал сороковник, а за ним, вопреки всякой логике, ему преподносили адрес с выгравированной на нем золотом цифрой 50! «Как же так? — совершенно опешив, спрашивал себя человек, — это ж хрен знает что такое! Я буду жаловаться!» Но из зазеркалья, глаза в глаза, на него, брюзгливо кривясь, уже смотрел потрепанного вида мужик, во взгляде которого сквозили тоска и безразличие к жизни. «Но позвольте, — пожимало отражение плечами, — разве так бывает? Разве может так быть?.. — И само же себе отвечало: — Может, еще как может!» О том же свидетельствовали и слова, и фальшивые улыбки тех, кто провожал старика на заслуженный отдых. Хотя — к чему без надобности врать! — проводы на пенсию случались теперь все реже и реже, а все благодаря укоротившейся длительности жизни, избавляющей человека от ненужного стресса и неискренних речей.

Именно это ускорение всех жизненных процессов и потребовало от департаментов Светлых и Темных сил новой кадровой политики, как и притока молодежи, способной на равных общаться со своими сверстниками и соответствовать проходящим на планете изменениям. «Впрочем, — думал апостол, вглядываясь в расположившуюся перед ним амфитеатром аудиторию, — еще вопрос, смогут ли эти ребята за чехардой бытия разглядеть и сохранить то главное, что в любые времена делает человека человеком». На самой первой, вводной, лекции слушателям факультета Светлых сил надо было сказать нечто такое, что укрепило бы в них веру и желание совершенствовать созданный Господом разумный и справедливый космос. «Про Принцип неопределенности говорить, пожалуй, рано, — пытался нащупать логику выступления апостол, — хотя он и играет в жизни людей принципиальную роль. С годами и на множестве примеров они и сами поймут, как трудно человеку совершенствовать свой внутренний мир и в то же время не потеряться в мире внешнем, материальном, который, к великому сожалению, многим до сих пор представляется единственным.»

«Как было бы славно, — сдержанно улыбался святой отец, — если бы люди осознали, что многим из них придется еще не раз вернуться на Землю. Может быть, тогда они бережнее относились бы к окружающей их природе и хорошо подумали, прежде чем — слово-то какое дикое! — ее „покорять“, а, по сути, насиловать. Проблема тут есть, и она в том, как донести эту мысль до не желающего ничего знать человека, — вздохнул апостол. — Как научить выпускников факультета Светлых сил терпеливо взращивать в душах людей чувство принадлежности обоим мирам и не потерять при этом устремленность к миру высшему?..»

Погруженный в свои размышления, старик продолжал молчать. Боявшиеся нарушить течение его мысли слушатели сидели, затаив дыхание.

«А еще, — хмурился святой отец, — неплохо было бы дать людям понять, что отвечать им придется не только за греховные поступки и грязные помыслы, но и за то добро, которое могли они сделать, а не сделали. Ведь как глубоко, как верно подмечено, что именно благими намерениями выстлана дорога в ад! Не намекнули, сказали прямо: „Думайте, ребята, что творите!..“ А человек, дитя малое, мечется, как кошка угорелая, из жизни в жизнь, таская за собой привязанные к хвосту банки собственных грехов. Звенят колокольчики на его шутовском колпаке, и сам же он под эту безумную музыку пляшет, и тут же кается в содеянном, и тут же снова и с удовольствием грешит…»

Апостол поднял на аудиторию добрые печальные глаза и просветлел суровым лицом. Губ его коснулась улыбка всепрощения.

— Дети мои, — произнес святой отец с расстановкой, — вам предстоит овладеть многими знаниями, и от знаний этих родятся в ваших душах многие печали. В трудах и заботах голова ваша станет седой, многое постигните вы, и еще больше дано вам будет милостью Господа. Одному только, самому важному, никто научить вас не сможет — любить человека! Любить таким, каков он есть: слабым и греховным, неуверенным в себе и страдающим, вечно плавающим на утлой лодочке жизни в безбрежном океане неведения… и тем не менее способным на полет души и великий подвиг веры. Труден путь, указанный ему Христом, тяжко совершаемое им восхождение, так любите же, дети мои, человека, поверьте, он этого достоин!

 

10

Очень Шепетуха радовался, награды алкал, только вышло, что напрасно. И более того: во вред себе и себе же на беду. А все потому, что не читал подьячий не успевшего еще родиться Шарля Монтескье, иначе знал бы, что в темные времена люди не ведают сомнений даже тогда, когда творят вселенских размеров зло, и наблюдение это, вполне возможно, заставило бы его задуматься. Но то, что донос добром не назовешь, чувствовать был обязан, хотя бы из чисто человеческих понятий о жизни, которой он попытался Серпухина лишить.

Увидев подьячего в соседней с Мокеем камере, буддист заметил бы, что ускорилось действие кармы, русский человек пробормотал, мол, собаке собачья смерть, а тюремщик просто пхнул Шепетуху тупым концом копья, чтобы тот не стенал на всю округу и не будоражил людей. Но это не помогло, и несчастный продолжал кричать, что в тюрьму попал по ошибке, что всего лишь исполнял гражданский долг… после чего тюремщик копье перевернул и страдалец затих, забылся тяжелым сном, зажимая ладонью колотую рану на плече. И действительно, кто бы мог предвидеть, что посланные за Серпухиным стрельцы будут пьяны и решат, что чем больше посадят за решетку, тем оно и лучше. Опять же, чтобы поутру потом не бегать и не искать доносчика, удобно иметь его под рукой. Но опытный по жизни Шепетуха прекрасно знал народную мудрость, что на Руси ни за что не сажают, поэтому-то и вопил как резаный. Сердце-вещун и обострившаяся до звериной интуиция подсказывали подьячему, что его первым потащат на допрос с пристрастием, и именно так все и получилось.

Ночью Серпухин тоже постанывал, но не от дурных предчувствий, а от боли в помятой боксером груди и преследовавших его алкогольных кошмаров. Проснувшись, он был страшно удивлен отсутствием брюк — их заменяли поношенные, не по размеру порты и модельных полуботинок. Ноги Мокея украшали старые лапти. Найдя себя лежащим на голых досках в углу камеры, он долго не мог понять, где находится, чему в немалой мере способствовало сумеречное состояние души, известное в народе как похмелье. Не улучшали настроение и кованые решетки на окнах. Впрочем, в застенке он находился не один, а в компании, как известно, и беды переносятся легче, и сидится веселее. Сокамерником его оказался нескладный, расхаживавший на вывернутых ногах старик, отрекомендовавшийся фон Тузиком. Подав Мокею ковшик с водой, он без расспросов со стороны Серпухина пояснил, что истинного имени своего не помнит, зато точно знает, что родом из дворян, поэтому настаивает, чтобы перед собачьей кличкой ставилась благородная приставка. Кличку эту, как и отбивший память удар по шлему, он получил в Ливонии под стенами Феллина и вот уже, считай, двадцать лет томится в тюрьме, старается хоть что-то вспомнить о своем происхождении. Без этого не выпустят, потому как неизвестно, с кого требовать выкуп.

Старик уже начал рассказывать про то, как из боголюбивого и тихого царь Иван буквально на глазах превратился в лютого изверга, но тут из коридора послышались шаги, и два дюжих стрельца проволокли по каменному полу безжизненное тело. Прильнувший к решетке двери Серпухин узнал давешнего своего спасителя, и волосы на его голове встали дыбом. Из соседнего застенка донесся глухой звук падения тела. Душа Мокея ушла в пятки, он будто окаменел и уже плохо понимал, что происходит вокруг. Видел, как в камеру вошли конвоиры, слышал, о чем они говорят, но мозг отказывался верить в происходящее:

— Этот, что ли? — ткнул в его сторону пальцем тот из стрельцов, что держался старшим. — Ну-ка, приложи его для острастки! Да не калечь, не калечь, государь этого не любит. Ему нужон чтоб живенький и веселенький…

Выполняя приказ, второй стрелец оторвал Серпухина от пола и шваркнул, как тряпичную куклу, о стену. Не то чтобы сильно, но всей плоскостью тела, отчего внутри у Мокея что-то жалобно екнуло, и в следующий момент он потерял остатки сознания. К печальной действительности его вернул скрип открывающихся ворот каменного моста через Неглинку. Сам он сюда дошел или его приволокли стрельцы, Серпухин не помнил, но теперь все трое стояли и смотрели, как ползет на цепях вверх огромная, напоминавшая борону решетка.

Конвоиры вполголоса переговаривались:

— Палачом-то кто нынче? — спрашивал тот из них, что помоложе. — Гвоздев? Ну, этот расстарается, а государя порадует! Давеча был другой, новенький, так царь остался недоволен, уж больно быстро злодея замучили…

Прежде чем вступить в разговор, второй стрелец солидно помолчал:

— Трудно Гвоздю придется, супостат попался уж больно квелый, — заметил он рассудительно. — Глянь, он и без пыток едва на ногах держится…

Заслышав эти слова, Мокей сделал слабую попытку вырваться и только тут заметил, что руки его перетянуты веревкой. Мысль пронеслась дикая, заскочила из другого мира: «Эх, сейчас бы пистолет, что спрятан в надежном месте с лихих девяностых, я бы им показал!» Но странное это воспоминание не имело к действительности никакого отношения.

Ведя пленника, как барана на веревочке, стрельцы миновали выгнутую спину моста и ступили на мощенный булыжником двор. Дождь несколько поутих, но камни были мокрыми и скользкими. Забирая влево, прошли вдоль высокого забора Троицкого подворья к стене Чудова монастыря. Все постройки здесь были исключительно каменными. Когда-то давно, в иной жизни, Серпухин писал курсовую по архитектуре средневекового Кремля и какое-то время подвизался в роли экскурсовода, но куда его ведут, понимал слабо. Государев дворец, как ему теперь представлялось, находился много севернее, они же направлялись туда, где только в далеком будущем будет построена Беклемишевская башня. Однако до угла Кремлевской стены не дошли, свернули к одиноко стоявшему белого камня зданию. Где-то здесь, как помнил Мокей, находился арсенал.

Впрочем, слово «помнил» плохо описывало состояние Серпухина, сознание которого можно было определить как мерцающее. Краткие моменты, когда оно Мокея посещало, выглядели вспышками фосфоресцирующего света, выхватывавшего мир из угольной черноты. В эту кромешную тьму Мокей и провалился, стоило ему увидеть грубо обтесанные стены пыточной. Она же спасла Серпухина от вида пылавшего в углу горна и разложенных на лавке щипцов и прочих железяк.

Сознание вернулось к Мокею лишь тогда, когда в камеру, сильно сутулясь, вошел давешний чернец. Как и тогда, на улице, он носил длинную, до пола, рясу и черную шапочку на жидких, свисавших по бокам черепа волосах. Стоял, заложив ладони за пояс, разглядывал пленника глубоко посаженными глазами. Мокей знал, кто этот человек и зачем он пришел, но память удивительным образом отказывалась назвать его имя.

Кто-то сильный и грубый, схватив за шиворот, поставил Серпухина на подгибавшиеся ноги.

— Встань, пес, перед государем!

Чернец между тем прошел через пыточную и опустился в приготовленное для него деревянное кресло. Не спеша забрал в кулак реденькую свою бороденку. Спросил тихо и едва ли не ласково:

— Звать-то как?..

— М… Мокеем. М… Мокей С… Серпухин, — заикаясь, выдавил из себя Мокей.

— Чей холоп?

— Я… я сам по себе…

Сидевший потупившись монах только скорбно покачал головой. Заметил, вскинув на Серпухина вспыхнувшие жестоким огнем глаза:

— На Руси самих по себе людей не было и никогда не будет, русские люди всегда чьи-то…

Палач, квадратный, среднего роста мужик в длинном кожаном фартуке, выступил вперед:

— Позволь, государь, я помогу ему вспомнить чьих он?..

— Не спеши, Гвоздь, мы ведь с Мокейкой никуда не торопимся! Правда, Мокей?..

Серпухин молчал. Гвоздь ударил его легонько по спине.

— Отвечать, когда тебя спрашивают! И кланяйся, кланяйся, пока хребет цел…

От второго удара Мокей едва устоял на ногах, согнулся пополам.

— Нет, государь, не торопимся…

— Вот и я так думаю, — усмехнулся чернец и продолжал: — Так, говоришь, людишек моих соблазнял?.. Нехорошо это, Мокейка, очень нехорошо! Дружок твой, Шепетуха, все как на духу выложил, и про то, что собирались ядом меня попотчевать, и что я будто бы долго не проживу. Против сына моего малого, Димитрия, умышляли…

Не дожидаясь следующего пинка, Серпухин рухнул на колени:

— Не погуби, государь, по пьянке говорил и по глупости!

Иван Васильевич откинулся на высокую спинку кресла и вытянул перед собой длинные худые ноги. Разгладил бороденку ладонью:

— Это и без слов твоих понятно! У нас на Руси все по пьянке происходит и от недоумия… — Голос его звучал тихо и умиротворенно. — Только напрасно ты, Мокейка, судьбой народной озаботился, пустое это… — Грозный вдруг выпрямился и метнул на Серпухина гневный взгляд, но сдержал себя, тут же ласково до приторности улыбнулся. — Хочешь, я скажу тебе почему? Нет, ты глаза-то не прячь, ты на меня смотри! А все потому, сукин ты сын, что люди на Руси считают, будто власть над ними дается им в наказание и поучение! А еще потому, что каждый из них надеется, что кару сию авось да мимо пронесет, кого другого вздернут, а он, везунчик, останется цел-целешенек. — Грозный поднялся на ноги и, нависая над Серпухиным, продолжал уже громким, гневливым голосом: — Умышлять супротив меня — дело пустое! Я всех порукой повязал, все вы у меня вот где! — сжал он костлявый кулак. — Ты, хрен собачий, только еще думаешь на мою жизнь покуситься, а десять человек уже бежмя бегут, только бы успеть первым о том предупредить. И не об умысле доносят, а о малейших подозрениях, потому как знают: за нерасторопность свою поплатятся жизнью детей и ближних родственников. Толпами к ногам припадают и наушничают. У меня любого сыщется чем попрекнуть. А будут запираться, на то есть дыба, она язык развяжет лучшего любого хмеля…

Несколько успокоившись, Грозный опустился в кресло. Какое-то время сидел молча, прикрыв глаза ладонью. Произнес наконец тоном слабым и болезненным, не отнимая от лица руки:

— Так кто, ты говоришь, Мокейка, подстрекал супротив меня умышлять?.. Указывай смело, не боись, людишек этих, почитай, и в живых-то уже нет… Да ты встань, встань с колен, а то холодно тут, не ровен час застудишься…

Следуя приказу, Серпухин поднялся на ноги. Чужие, не по размеру, порты спадали, и он вынужден был подтянуть подхватывавшую их веревку. Царь его не торопил.

— Вижу, человек ты благонамеренный, так зачем запираться…

Убаюканный смиренным тоном чернеца, Мокей попытался было отговориться:

— Государь милостивый, чтоб мне в аду гореть, не было этого, не было!..

Сидевший расслабленно в кресле царь едва заметно улыбнулся:

— Ну, зачем же так сразу в аду, жди, когда тебя туда черти стащат! Гвоздюшко, освежи Мокейке память, только особенно-то не усердствуй, а так, любя…

Не успел Серпухин моргнуть глазом, как на его запястье сомкнулись пальцы палача, и он ощутил нечеловеческую боль от прикосновения к руке снятого с углей железа. Глаза несчастного полезли из орбит, крик первобытного ужаса застрял в горле. Что произошло дальше, Серпухин вспомнить впоследствии не мог, да и сам не поверил бы случившемуся, если бы ему об этом рассказали. Вырвавшись из лап палача, Мокей нанес Гвоздю удар в живот такой силы, что того отбросило в угол и он рухнул всем телом на раскаленный добела горн. Камера пыток содрогнулась от душераздирающего звериного вопля, но наслаждаться видом поверженного мучителя Серпухину было недосуг. Распахнув незапертую дверь, он уже бежал по коридору к ведущей вверх лестнице, выскочил мимо околачивавшихся тут же стрельцов на улицу и понесся что было сил к Соборной площади. За ним уже гнались, за спиной слышалась ругань и бряцание оружия. От церкви Рождества Христова наперерез беглецу бросилась стража.

Серпухин свернул к мосту через Москву-реку, мчался так, как не бегал никогда в жизни, но вдруг поскользнулся на мокром булыжнике и начал падать. Падал долго, очень долго, так долго падал, что успел подумать: «Господи, как жалко, что жизнь такая никчемная и короткая!..»

 

11

Затея порыбачить была изначально обречена на неудачу, но и выбора у Васки Мерцалова не было. Какой может быть клев при такой мерзкой и ветреной погоде, когда хороший хозяин собаку на улицу не выгонит. Одно слово, что весна, а хуже дождливой и слякотной осени. Впрочем, в жизни надо делать и бессмысленные вещи. Это только кажется, что они приводят лишь к потере времени, на самом деле от них бывает большая польза, просто она не лежит на поверхности. И потом, если обещал, то обещание свое кровь из носу надо выполнять.

— А ты правда дашь мне спиннинг, нет, правда?..

Сколько спускались к пристани, Васек все забегал вперед и заглядывал Мерцалову в глаза. Тот только согласно кивал и улыбался. Нового, дорогого спиннинга для тезки ему было не жалко. И неважно, что вряд ли удастся что-то поймать, значение имел сам факт рыбалки. Летом совсем другое дело, летом и погоды стоят дивные, и на природе посидеть одно удовольствие, только до лета, хоть и осталось недолго, Васек дотерпеть не мог, очень уж ему хотелось опробовать новую снасть. Удочка что, удочкой каждый дурак подлещиков натаскает, а спиннинг совсем другое дело! Спиннинг — это уже серьезно, мало кто из пацанов может таким похвастаться. Хотя для верности удочки тоже прихватили.

К дебаркадеру спустились, когда начало моросить. Вода в Волге стала свинцово-серой, неприютной, только узкая полоска голубого неба на горизонте внушала еще некоторые надежды, но и она скоро истончилась и растаяла в пелене дождя. После недолгого обсуждения его решили переждать в железной будке под навесом, в которой в стародавние времена, когда у пристани еще останавливались пароходы, продавали билеты. Ни Васька, ни Мерцалов помнить этого не могли: один по молодости лет, второй потому, что появился в этих местах уже после того, как по стране прокатилась волна разрухи.

Забравшись под крышу, где не так продувало, уселись бок о бок на лавку и принялись смотреть, как припустивший во всю ивановскую дождь барабанит по подернутой рябью воде. Мерцалов курил, тихо подозревая, что настоящая непогода еще только впереди и самое бы время вернуться домой, но предложить Ваське сматывать не размотанные еще удочки сразу не решался.

Первым, любовно поглаживая рукоятку спиннинга, заговорил Васек:

— Скажи, почему все зовут тебя Васка?

Мерцалов вытащил из кармана васькиной куртки кепку и нахлобучил ее на его белобрысую вихрастую голову.

— Простудишься! — поводил, стряхивая пепел, кончиком сигареты по ребру пустой консервной банки.

— Мамка рассказывала, — продолжал домогаться мальчишка, — был такой мореход Васко да Гама, который чего-то там открыл, может, ты на него похож?

— Вряд ли, Васек, это вряд ли! — покачал головой Мерцалов. — Никто в точности не знает, как тот Васко выглядел. Да и чего у нас с ним может быть общего?.. Меня так ребята в университете прозвали, вот и приклеилось…

Да и как по-иному объяснишь, куда из его имени подевался мягкий знак? История, вообще говоря, была давняя, хотя помнил Васка ее прекрасно. Тогда — а было это на курсе первом или втором — изучали эпоху Ивана Грозного, и кто-то из однокашников наткнулся в одной из книг на упоминание о служилом человеке, полном его тезке. Тот Васка Мерцалов был для своего времени личностью незаурядной, поскольку обо всем происходящем на Руси имел свое собственное мнение, причем отнюдь не комплиментарное. Впрочем, смелость его объяснялась, возможно, тем, что служил он не московскому государю, а какому-то другому, какому именно — теперь уж и не припомнить. С той университетской поры сначала в шутку, а потом и всерьез по-другому Мерцалова уже не звали. И что удивительно, с переездом на житье в маленький волжский городок традиция эта не прервалась и не утратилась.

Есть люди, кто считает, что имя человека во многом определяет его судьбу. Если это так, то пример Васки являлся тому наглядной иллюстрацией. Величали бы его со студенческой скамьи Василием Никитичем, был бы он теперь на кафедре доцентом, а то и профессором. А Васка Мерцалов, он и есть Васка! С таким имечком претендовать на должность и звание — дело дохлое. Только стоит ли рассказывать ребенку, как его гнобили, как, не дав защитить диссертацию, вышибли из института, как пошла после этого прахом вся жизнь? А еще издевались по-всякому и называли мракобесом от науки, а за что? За то, что он имел смелость выдвинуть собственную гипотезу организации мироздания?.. Нет, такое не то что Ваську, вообще никому рассказывать не стоит.

Помолчали. Мальчишка рядом на лавке как-то притих и насупился, оставил рукоятку спиннинга в покое. Сказал серьезно, по-взрослому:

— Знаешь, Васк, мамка мне с тобой водиться не велит…

Мерцалов сделал вид, что удивился:

— Это почему же?

— Говорит, ты непутевый, — вздохнул Васек, — сам в жизни не устроен и меня с панталыку собьешь…

Мерцалов ничего на это не сказал, только дернул головой и принялся разминать в пальцах новую сигарету. Да и что тут скажешь, если все правда, а ею, как известно, не задразнишь. И правда эта в том, что нет у него стабильного достатка и хорошая работа перепадает нечасто. Для того чтобы зарабатывать переводами и рефератами, жить надо в Москве и бегать в стае с нужными людьми, а он именно от такой жизни и удрал. Сил не было подлаживаться и льстить, с души воротило. Хорошо хоть не ходит с протянутой рукой и откровенно не бедствует, это само по себе уже достижение.

Васка прикурил из сложенных лодочкой ладоней, резким движением руки потушил спичку. Выпуская в сторону дым, заметил:

— Мама у тебя хорошая, ее слушаться надо…

— Надо… — согласился парнишка и еще ниже опустил вихрастую голову.

«Кого-кого, а ребенка в их отношения впутывать не следует, — думал Васка, провожая взглядом уходивший вниз по Волге красавец теплоход. — Только ведь мальчишка не слепой, а многие в городке так даже чересчур зрячие. Не его вина, что не складывается у них с Полиной… а может, и его, разве тут разберешь? Правда, разбираться-то как раз и не хочется, а сидеть бы так вот без мыслей и смотреть, как в пелене дождя растворяется кромка противоположного берега».

— Большие ребята над тобой смеются, — продолжал Васек, старательно глядя куда-то в сторону, — гадости всякие распускают…

— Им-то какое дело, — пожал плечами Васка, — я их не трогаю, живу как хочу, никому не мешаю…

— Откуда мне знать, — втянул голову в плечи парнишка, — только будто бы у тебя все не как у людей. А тетя Клава, что из углового магазина, так та говорила, будто ты блаженный, не от мира сего… — Васька виновато улыбнулся. — Так прямо и сказала! А еще, что загубишь ты мамке жизнь. Брось его, Полина, говорит, все равно путного у вас ничего не получится…

Мерцалов криво усмехнулся, но и тут промолчал. Не в первый раз слышал он о себе такое, и уж наверное не в последний. И что блаженный, и про мир, не от которого он. Только разве ж всем объяснишь, что это не он «не от мира сего», а мир, каким он стал, не от него, не от Васки Мерцалова? И уж точно не для него! А попробуешь втолковать, так все равно не станут слушать, потому как нет у человека интереса выслушивать других, когда можно говорить самому. Особенно если эти другие начинают произносить непривычные для слуха речи. От таких слов люди быстро устают и в лучшем случае начинают зевать, а в худшем — крутят пальцем у виска. Вот и получается, что никогда никому ничего объяснять не надо — истина, между прочим, в самой последней инстанции.

— Мама тете Клаве рассказывала, учителя возмущаются, — нахмурился мальчонка. — В школе нет историка, а ты учить детей отказываешься, поскольку зазнался. А легко мог бы стать директором, потому что в штанах, то есть мужик…

Не то чтобы мнение женщин в дословном пересказе парнишки Мерцалова задело, но и пропустить его мимо ушей он не мог.

— А подслушивать, между прочим, не по-мужски! — буркнул Васка, не зная, что сказать, но чувствуя, что сказать что-то надо.

— А я и не подслушивал! — оскорбился Васька, — лежал в соседней комнате, не мог заснуть…

— Ладно, не обижайся, — толкнул мальчонку локтем Мерцалов и, противореча самому себе, пустился в объяснения: — История в школе — самый трудный предмет, не справлюсь я. Другое дело математика, там все просто и понятно…

Очень Васке не хотелось развивать эту тему и вступать в дискуссию. Холодно было, неприютно, да и настроение не соответствовало, но парнишка от него не отставал:

— Ну да, не справишься! Как к тебе ни придешь, ты вечно что-то пишешь или читаешь, ведь зачем-то ты это делаешь…

— Это точно, зачем-то делаю, — эхом отозвался Васка, — остается только узнать — зачем! Видишь ли, — повернулся он к мальчику, — жизнь штука короткая, надо успеть многое понять. Если уж задаваться вопросом «зачем», то скажи мне: зачем живет человек?

Вопрос парнишку искренне удивил:

— Как это — «зачем»? Неужели такой большой, а не знаешь? Все живут, и ты живи, работай, уди рыбу…

Мерцалов улыбнулся, приобнял Ваську одной рукой за худые плечи.

— А мне кажется затем, чтобы научиться ничего не бояться, вот зачем! Вообще ничего, потому что… — Он замолчал. Непонятно было, стоит ли, да и как рассказать пареньку о том, что жизнь всего лишь маленькая часть совершаемого человеком пути, а еще про милость Господа и про ангела-хранителя.

— И смерти? — не стал дожидаться объяснений Васька.

— И смерти! — подтвердил Мерцалов. — Если хорошенько разобраться в том, как устроен мир, то ничего не будет страшно, а только светло и радостно. Ведь для того человек и живет на земле, чтобы лучше себя понимать…

Мальчонка сидел смирно, смотрел на вскипавшую каплями дождя серую воду. Просвет неба за Волгой затянуло облаками. Гряда за грядой они наползали откуда-то с севера, отчего казалось, что тепло уже никогда не наступит.

— Выходит, ты разобрался?..

— Да нет, но пытаюсь… — усмехнулся Мерцалов, сглаживая усмешкой невольный пафос слов.

Судя по нахмуренному лбу и сосредоточенному взгляду, Васька что-то усиленно обдумывал.

— Скажи, люди ведь должны быть добрыми, правда? А ты знаешь хоть одного человека, который был бы по-настоящему добр?

На этот раз пришла очередь задуматься Мерцалову, однако думал он недолго.

— Знаю. Есть у меня один старый друг, живет в Москве. Когда мне было плохо, очень плохо, Мокей пришел….

— Мокей? — удивился мальчик. — Он что, англичанин? Никогда не слышал такого имени…

— Нет, Васька, русский. Никто его не звал, пришел сам и принес мне деньги, много денег, чтобы я решил, как с ними поступить. Сидел со мной на кухне и рассказывал байки, чтобы меня развеселить. У нас с ним еще со студенческой скамьи было негласное соперничество, кто большего в жизни достигнет…

— И он победил? Раз у него много денег…

— Нет, Васек, в этом соревновании победить невозможно, потому что непонятно, как и чем достигнутое измерять. Молодые были, глупые, многого тогда не понимали…

Мерцалов замолчал.

— А он к тебе приедет, этот Мокей? Вот бы посмотреть!..

— Обязательно, — улыбнулся Мерцалов, — давно мы с ним не виделись, но что приедет — это точно!

Васька долго сидел не двигаясь, словно переваривал услышанное. Потом, следуя какой-то своей, неясной для Мерцалова логике, спросил:

— Вот ты все пишешь, пишешь, а тысячу страниц написал?

— Ну, тысячу не тысячу, а кое-что есть, — бросил Васка на мальчонку озабоченный взгляд. — Не замерз? Смотри, а то мне хана!

— А кто будет твою книжку читать? — продолжал допытываться Васек.

— Кто? — Вопрос застал Мерцалова врасплох. — Ну, кому это интересно! Мое дело, Васек, написать, а там каждый решает за себя. В жизни главное изо дня в день заниматься своим делом, а остальное уж как получится…

Васке очень хотелось рассказать, о чем он пишет, но было бы по меньшей мере странным, если бы он пустился в рассуждения о том, как и откуда появилось в мире зло. Одиночество, когда не с кем поделиться наболевшим, сродни изощренной средневековой пытке, особенно если вынимают душу проклятые вопросы человечества, но Васек на роль конфидента явно не подходил.

Мерцалов вздохнул и продолжил:

— Может быть, и ты когда-нибудь прочтешь…

— А тебе много еще осталось?

Васка открыл было рот, чтобы отшутиться, но парнишка его перебил, заметил мечтательно:

— Как закончишь, тебя, наверное, наградят! Вот тогда маминой Клавке и ребятам выйдет облом…

Мерцалов не смог себя сдержать, рассмеялся. С сомнением покачал начавшей седеть головой.

— Нет, Васек, на награду рассчитывать не приходится. То, о чем я пишу, людям, как правило, знать не хочется, им без этого знания проще живется… — Зябко передернул плечами. — Холодно что-то, может, пойдем домой?

— Пошли! — неожиданно легко согласился Васька и спрыгнул с высокой лавки на железный пол.

Всю дорогу вверх по косогору он хмурился, как будто что-то обдумывал, и мысли его, похоже, забрели далеко от испорченной непогодой рыбалки.

 

12

Серпухин падал, падал долго, так долго падал, что успел пожалеть о том, что жизнь его оказалась такой короткой и никчемной. Ударившись же о землю, тут же вскочил и, как загнанный в угол зверь, принялся скалиться и наносить по воздуху град удивительных по скорости исполнения ударов. Вид его был дик, лицо перекошено животным ужасом. В разорванной на груди исподней рубахе и подвязанных обрывком веревки портках Мокей выглядел сбежавшим из дома скорби пациентом. Портрет очутившегося на углу Охотного Ряда и Большой Никитской дикаря дополняли разметавшиеся во все стороны жидкие волосы и блуждающий взгляд, которым он обводил пораженных неожиданным явлением прохожих.

Люди любят необычные зрелища, их хлебом не корми, дай только поглазеть на то, что отличается от собственного монотонного прозябания. Вот и на этот раз, казалось бы, на пустом месте собралась порядочная толпа зевак. Засмотревшийся на ожившее чучело шофер «вольво» въехал в зад притормозившей из любопытства «Газели», ревели клаксоны замерших в пробке машин, художественно ругался матом сбитый с ног пролетарского вида старичок. Какие-то модно одетые дамочки, хихикая, показывали на Серпухина пальцем, но не они заинтересовали озиравшегося по сторонам Мокея, а бежавший, свистя на ходу, гаишник. Завидев представителя власти, он бросился к нему прыжками и начал рвать из кобуры лейтенанта пистолет.

— Замочу гада! — рычал Серпухин, прикладывая нечеловеческие усилия, чтобы завладеть табельным оружием офицера. Тот как мог сопротивлялся, но нападавший вцепился в него мертвой хваткой обезумевшего от ярости бульдога. Ожесточенная борьба в любой момент была готова перейти в партер. Улюлюкали набежавшие неведомо откуда мальчишки, какой-то предприимчивый малый организовал тотализатор и уже принимал ставки на исход продолжавшейся на проезжей части схватки.

— Товарищ, — тяжело дыша, пытался вразумить обидчика милиционер, — зачем вам пистолет? Кого это вы собрались посреди бела дня мочить?..

— Да царя, царя! От него на Руси все беды! — рвал на себя кобуру Мокей.

Поскольку, произнося эти страшные слова, Серпухин всеми частями тела указывал на Кремль, дело принимало политический оборот. Растерявшийся было лейтенант вспомнил, чему его учили в школе милиции, и нанес Серпухину короткий удар под дых, от чего тот согнулся пополам и мешком повалился на асфальт, но в последний момент все-таки успел оторвать от кителя стража порядка рукав.

— И ты, Брут! — простонал сквозь зубы Мокей, держась за грудь и за живот. — Ты хоть понимаешь, урод в погонах, что такой шанс никогда больше не представится? В наших руках российская история, она нам с тобой такой ошибки не простит! Пока он еще в пыточной, я быстренько смотаюсь, шмальну разок-другой и назад. Три столетия страданий, — показал он милиционеру три грязных пальца, — все еще можно изменить!

Но исторически безграмотный лейтенант был непреклонен. Поскольку схватка, к неудовольствию зрителей, закончилась слишком быстро, народ роптал, но не расходился. Вопли Мокея разделили зевак на два лагеря. Одни, их было большинство, придерживались мнения, что все вопросы надо решать демократическим путем, но предварительно не помешает кое-кого поставить к стенке. Меньшинство же было уверено, что одной, пусть даже очень длинной стенки, будет недостаточно, и вообще ратовало за радикальные меры. Особенно ярился пролетарского вида дед, судя по словам, ворошиловский стрелок:

— Правильно артист говорит, при Сталине таких безобразий не было! Стрельнуть надо, стрельнуть…

— Такие, как вы, — отвечал ему замученный борьбой за права человека очкарик, — довели страну до ручки, а теперь зовете народ к топору!..

Поскольку ситуация выходила из-под контроля и назревал стихийный митинг, лейтенант вызвал по рации подмогу.

— Нет, ты не гаишник, ты опричник, — стыдил его тем временем Серпухин, — а в душе, может быть, еще и палач. Ты Гвоздь, вот ты кто!..

Мокей совсем уже изготовился податься в трибуны и воззвать к толпе, но тут из-за угла Большой Никитской с воем сирены выскочил милицейский «газик», и буяна упаковали на его заднее сиденье, зажав для верности с двух сторон мордастыми милиционерами. В таком спеленутом виде Серпухина и доставили в отделение, где и без него делов было невпроворот. Единственным, кто проявил к арестанту нечто похожее на человеческое сочувствие, был пожилой сержант, несший с автоматом в руках службу у телефонного аппарата:

— Ну что с тобой делать, звони! — разрешил он, но поторопил: — Только по-быстрому, пока начальство не видит…

Но тут оказалось, что избалованный мобильниками Серпухин не помнит наизусть ни одного номера, кроме того, который, так уж получилось, состоял сплошь из памятных дат. По счастливой случайности именно его владелец больше всего Мокею был и нужен. Шансы застать Ксафонова на месте близки к нулю, прикидывал Серпухин, вслушиваясь в длинные гудки, но других вариантов все равно не было. Ему ответил приятный женский голос. Услышав его, Мокей замер, сердце екнуло и сладко заныло. Незнакомая собеседница и сказать-то толком ничего не успела, а он уже знал, что в его жизнь вошло нечто новое и значительное. Аполлинария Рэмовича в Думе действительно не было, но, поняв кто и откуда ему звонит, девушка клятвенно обещала достать Ксафонова хоть из-под земли. Наслаждаясь переливами ее звенящего голоса, арестант смотрел на усатого сержанта с такой нежностью, что от этого взгляда тот потупился и принялся гладить заскорузлой ладонью цевье автомата.

В таком состоянии только что испытанного блаженства Серпухина и препроводили в кабинет, где им занялся молоденький капитан. По-видимому, учась в институте, он не блистал талантами и ходил в троечниках, потому что из объяснений задержанного ничего не понял.

— Давайте все сначала! — предложил офицер через полчаса общения с Серпухиным и утер со лба пот. Отодвинул от себя испорченный многочисленными исправлениями бланк протокола. — Шепетуха — это фамилия или кличка?

— Скорее кличка, но очень возможно, что она совпадает с именем. — Замученный непонятливостью капитана, Мокей подпер тяжелую голову рукой. — Какая вам разница?

— Значит, есть, если спрашиваю! — отрезал следователь и продолжал: — На дело шли по одному?

— По одному! — мотнул головой подследственный, вспомнив, как стрельцы тащили несчастного подьячего по коридору.

— Цель проникновения в Кремль? — откинулся на спинку стула следователь и пронзил Серпухина проницательным взглядом, говорившим, что если в жизни у Мокея и есть товарищ, то это серый тамбовский волк.

Для капитана, чего там скрывать, случай с Серпухиным был подарком судьбы и возможностью заполучить на погон одну большую звездочку. Не каждый день ловят тех, кто посягает на сердце родины, но Мокей в этом важном деле помочь ему ничем не мог. Рассказанную им историю милиционер пропустил мимо ушей, поэтому оставалось только тянуть время и ждать появления Ксафонова. Этот проходимец, без сомнения, его отмажет, так что главное теперь было не наговорить лишнего и не попасть под какую-нибудь совсем уж поганую статью вроде политического скотоложества. Поэтому Мокей решил начать свое повествование с самого начала и зайти на этот раз издалека:

— Видите ли, товарищ капитан, если верить словам фон Тузика…

— Кого?! — следователь чуть не свалился со стула. — Тузика? Вы с ним знакомы?..

— В некотором роде! Он отбывает срок в одной из московских тюрем…

Капитан резко подался к столу и без предупреждения перешел на демократичное «ты»:

— А вот тут ты ошибаешься! Полгода назад Тузик бежал и успел таких делов наворотить, о которых, надеюсь, ты нам все в подробностях и расскажешь…

И все-таки, несмотря на бурную реакцию следователя, Серпухин понял, что упоминанием московского сидельца сильно его огорчил. Местный Тузик был, очевидно, фигурой заметной, может быть даже вором в законе, и капитану пришелся не по рангу и не по зубам. События принимали качественно новый оборот, поэтому допрос временно прекратили, а Мокея отправили в камеру, где он, сморенный усталостью, уснул мертвецким сном.

Растолкал его давешний сержант.

— Ну ты, парень, шороху дал! — улыбался он в прокуренные усы, закрывая за Мокеем дверь камеры. — Начальник прибежал как ошпаренный и почему-то в парадной форме, генерал два раза лично звонил, а тут еще какой-то хрен с мигалкой заявился, сидит пьет с полковником коньяк…

На столе в кабинете начальника отделения действительно стояла бутылка «Хеннесси» и два граненых стакана. Рядом в кресле сидел развалившись Ксафонов и ораторствовал. На появившегося в дверях Серпухина взглянул мельком.

— Искусство, полковник, требует жертв! Перед вами, — сопроводил он речь ленивым жестом, — большой русский актер, любимый ученик Немировича-Данченко. Войдя с головой в роль и не в состоянии из нее выйти, он бросился в гущу народа, понес, так сказать, свое творчество в массы. А народ, полковник, — это мы с тобой! И если не мы, то кто поддержит талант, кто подставит артисту дружеское плечо?.. — Аполлинарий Рэмович сделал глоток коньяка и счел возможным уточнить свои взгляды на искусство: — Тем более что генерал в курсе дела!

В большой, представительского класса машине с шофером и мигалкой Ксафонов глухо молчал. Когда остановились у ворот окруженной забором башни, выразил надежду, что до встречи с ним Серпухин не наделает новых глупостей. Говорил с Мокеем через губу, не скрывая пренебрежения, но тому все эти ужимки были до лампочки, он слишком устал, чтобы обращать внимание на такие мелочи.

Оказавшись наконец в пустой, ставшей гулкой и нежилой квартире и все еще не веря собственному счастью, Серпухин скинул грязные обноски и долго нежился в массирующих струях джакузи. Болела выжженная железом рана, ныла помятая грудь, но в остальном жизнь снова была прекрасна. Гвоздю, думал Мокей со злорадством, досталось куда больше, и эта жестокая мысль приносила ему удовлетворение. Но не только его. Вернулись к Серпухину и сомнения относительно собственного психического здоровья, как и понимание тонкости грани, на которой он балансирует. Попытки немедленно осмыслить случившееся могли только осложнить ситуацию, и Мокей отложил их до лучших времен. Ему очень не хотелось попасть в руки врачей уникальной по своей беспомощности профессии, вырваться из которых во все времена было делом весьма и весьма непростым.

Выйдя из ванной и облачившись в махровый халат, Серпухин, как каждый убегающий от действительности человек, включил телевизор. Там кого-то привычно убивали, но факт чужой смерти ни в малой мере его не заинтересовал, хватало и своих проблем. Налив в стакан виски и следуя заведенному порядку, Мокей проверил память телефона и был несказанно удивлен, обнаружив, что ему никто не звонил. Обычно от друзей-приятелей не было отбоя, а тут мертвая тишина. «Скорее всего, Алиска растрепала всем и каждому о его неприятностях, — решил он, — с нее, дуры, станет». Только должна же быть еще и человеческая порядочность или по крайней мере хоть какая-то солидарность…

Серпухин выключил поганый ящик. Страшно хотелось спать, однако стоило Мокею прилечь и смежить веки, как из темноты к нему с паспортом в руке подступал улыбающийся майор Ложкин, а из-за плеча погранца выглядывал, и тоже радостный, в кожаном фартуке Гвоздь. Пощелкивая огромными клещами, он дружески Серпухину подмигивал, делал, словно малому дитю, «козу рогатую» и манил к себе толстым волосатым пальцем. Но этими двумя дело не ограничивалось, в очереди пообщаться с Мокеем появлялись все новые и новые лица. Был здесь и давешний чернец, почему-то под руку со стюардессой из VIP-зала Шереметьева, и подьячий Шепетуха, беседовавший о чем-то с лондонским поверенным Серпухина. За ними, переступая на вывернутых ногах, приплясывал фон Тузик с пустой кобурой от пистолета, а за ним… Пожалуй, это и было самым неприятным: за пленником из-под ливонского города Феллина маячил похожий на хищную птицу маленький, буравящий Мокея взглядом человечек. Мозжила жженая рана, ныла ушибленная грудь. Серпухин уснул лишь под утро, когда за окном уже брезжил рассвет, и в милосердном забытье ему явилась незнакомая зеленоглазая женщина. Она смотрела на него с грустной, но такой милой улыбкой, что Мокею страшно захотелось взять ее руку и прижаться к ней раскаленным лбом. Он даже сделал к ней движение, но вдруг в полном изнеможении провалился в черную бездну небытия. Спал без сновидений, раскинувшись на крахмальных простынях и глухо постанывая. А перед самым пробуждением краем возвращавшегося к нему сознания прошел высокий мосластый старик, и Серпухин открыл глаза. В окно спальни через неплотно задернутую занавеску заглядывало солнце, в уставшем от холодов городе наступила наконец долгожданная весна.

«Что это у меня с лицом?» — вглядывался во время бритья в собственное отражение Серпухин. Непонятно почему, но оно явно изменилось, и изменения эти ему нравились. То ли спала отечность, то ли появилась поэтическая одухотворенность, только в целом он как-то подобрался, о чем свидетельствовал и повисший на нем мешком костюм.

«Это и не удивительно, — думал Мокей, вертясь перед большим зеркалом в спальне. После выпавших на его долю беготни и нервотрепки легко не то что похудеть, а и ноги протянуть. — Жаль только, Ксафон теперь денег точно не даст, — продолжил свои размышления Серпухин, выходя на залитую солнечным светом улицу, — хотя и раньше, скорее всего, тоже не дал бы. В таком случае нечего и печалиться. Неприятностями, как говорят англичане, надо заниматься по мере их поступления, поэтому незачем портить себе жизнь и упражняться в беге впереди паровоза. День радостный, весна, так стоит ли гневить Господа и забивать себе голову всякой лабудой?»

А еще, пусть и бессознательно, жило в душе Мокея ожидание встречи с обладательницей звучащего колокольчиком голоса, что, как и обещала, вызволила его из цепких лап ревнителей правопорядка. Это хорошее и по-доброму тревожное настроение не испортил даже невнятный отказ гаража прислать ему его же собственную служебную машину.

Впрочем, она была и не нужна. После затяжного периода дождей так приятно было пройтись по умытой и радостной Москве, так славно почувствовать себя молодым и энергичным. В Александровском саду, куда Мокей в конце концов забрел, на деревьях распускались почки, по дорожкам в изобилии порхали красивые девушки, а вдоль Кремлевской стены степенно прогуливались мамаши с колясками. Отсюда хорошо просматривался угол Большой Никитской и переходившего в Моховую Охотного Ряда…

Серпухин вздрогнул, слишком свежи были воспоминания. Долго стоял, наблюдая за заколдованным перекрестком, но ничего необычного там не происходило. Ошалевший от долгожданного тепла народ валом валил по улице, но ни одна собака даже и не думала внезапно пропадать из виду. Из этого можно было сделать вывод, что в случившемся с Мокеем повинно вовсе не место, а, скорее всего, он сам, но догадку эту неплохо было бы проверить.

Поколебавшись — ностальгии по обществу царя Ивана он как-то не испытывал, — Серпухин собрал волю в кулак и заставил себя обогнуть заветный угол, потом еще и еще раз, но ничего ровным счетом не случилось. Так и не решив, стоит ли этому радоваться, Мокей потоптался у входа в часовенку на Большой Никитской и направился в сторону Тверской и дальше на Охотный Ряд к зданию Думы. Минут через двадцать с пропуском в руке он уже поднимался на этаж и шел по застеленному ковровой дорожкой коридору, но в отличие от Черного кардинала никто из встречных с ним не здоровался и дорогу ему не уступал. Найдя нужный кабинет, Серпухин легко постучал и потянул на себя тяжелую дверь. Переступил через порог приемной. Замер. С трудом сглотнул подкативший к горлу комок. Сильно волнуясь, поправил узел галстука.

За столиком перед компьютером сидела рыжеволосая девушка и со скоростью пулемета стучала пальчиками по клавишам. Спросила, не отрываясь от текста:

— Что вам, гражданин?

Что? Эх, если бы знать — что! Кусочек счастья! Возможность каждый день видеть этот вздернутый в веснушках носик, целовать летавшие над клавиатурой тонкие руки! Поэты, паразиты, пронеслось в голове у Мокея, испоганили русский язык: что ни скажешь, все плагиат и кем-то уже написано. А как было бы здорово воскликнуть вслед за Пушкиным: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Впрочем, это, кажется, Гете… Серпухин молчал.

Крыся подняла от компьютера голову, на посетителя глянули широко поставленные зеленые глаза.

— Вы?!

Поскольку Мокея мадемуазель Брыська видела впервые в жизни, этот полувопрос, а больше утверждение следовало отнести к разряду откровений. С ответом Серпухин не подкачал:

— Я!

Девушка встала из-за столика, голос ее разительным образом изменился, стал тихим и нежным:

— Вы!..

Мокей сделал к Крысе шаг и приложил к груди руки:

— Я!..

Она уже шла ему навстречу, произнесла с придыханием:

— Это вы!

Серпухин только и смог, что улыбнуться:

— Это я!

Возможно, со временем, а оно остановилось, оба смогли бы использовать не только отдельные местоимения, но и некоторые другие слова, но тут дверь кабинета с грохотом распахнулась, и в приемную выскочил весь красный, разъяренный Ксафонов. Бросив ненавидящий взгляд на секретаршу, он повернулся к Серпухину:

— Сколько тебя можно ждать! — Поросячьи глазки сверкали, жидкие бровки кустиками сошлись у переносицы. И Крысе резко, раздраженно: — У меня совещание, никого не впускать!

Такая форма обращения, особенно к Крысе, Серпухина возмутила:

— А поласковее не можешь? — фыркнул он, оказавшись в депутатском кабинете, в котором, судя по его размерам, легко можно было разместить сельскую танцплощадку.

— Поласковее?.. — делано удивился Аполлинарий Рэмович. — И это ты имеешь наглость сказать мне! Может, думаешь, на милицию подействовали бредни о твоей роли в искусстве? Или полковнику не все равно, ученик ты Немировича-Данченко или внебрачный племянник Сухово-Кобылина? А знаешь, дружок, во что мне лично обошлась твоя выходка?.. Вот то-то! — Ксафонов с ходу плюхнулся откормленным задом во вращающееся кресло. — Да, кстати, где это тебя столько времени носило? Звонил, звонил, никто не отвечает…

Серпухин глухо молчал. Он еще не решил, стоит ли рассказывать Ксафону о своих злоключениях, и поэтому ограничился жестом руки, означавшим, что говорить, в общем-то, не о чем. Но по-бабьи любопытный парламентарий не отставал. Казалось, сдержанность приятеля еще больше разожгла его интерес. Закинув одну толстую ляжку на другую, он отвалился на высокую спинку кресла и щелкнул золоченой зажигалкой:

— Давай-давай, колись! — Прикурив, выпустил струйку дыма. — Похудел, постройнел! По девкам, что ли, шастал, тогда так другу и скажи…

Насчет «друга» народный избранник, конечно же, погорячился, но не в интересах Серпухина было ставить Ксафона на место. В его положении поддержка Аполлинария могла значить многое, если не все, и Мокей отдавал себе в этом отчет. Рассказывать не хотелось, но и молчать как партизан означало выказать хозяину кабинета откровенное недоверие, а такого впечатления по понятным причинам следовало избегать. Поэтому Серпухин лишь криво усмехнулся:

— Чего рассказывать-то, ты все равно не поверишь!.. — Присел у приставного столика на стул и достал сигареты. Повторил: — Нет, правда, Ксафон, наверняка скажешь, что вру и все выдумал. Да и не хочется морочить тебе голову и отрывать от дел…

Но и этими льстиво-примирительными словами отбояриться от настырного депутата не удалось.

— А ты за мои дела не переживай, — хмыкнул он и пояснил: — Меня сюда партия посадила, чтобы я говорил с людьми и вникал в их беды!

Сажать-то тебя надо было совсем в другое место, подумал, сдерживая язвительную улыбку, Мокей, но вслух произнес нечто иное:

— Ну смотри, я тебе не навязывался…

После чего поведал Ксафонову в подробностях о том, что произошло с ним за последние сутки. Рассказал про хитрована подьячего, лица которого, как ни силился, вспомнить не мог, и про Тузика с его благородной приставкой. Описал пыточную, откуда ему случайно и непонятно как удалось сбежать, несколькими мазками обрисовал наружность Грозного и даже вид древнего Кремля, по которому вели его стрельцы.

Во время повествования единственный слушатель Мокея то потирал пухлые ручонки, то задавал уточняющие вопросы, но в целом услышанной историей остался доволен.

— Получается, ты и сам не знаешь, как тебе это удалось? Я имею в виду удрать от стрельцов…

Серпухин только пожал плечами.

— Занятно! — подытожил свои впечатления Аполлинарий Рэмович.

Теперь, — решил Мокей после того, как он ублажил хозяина кабинета, — время поговорить о деньгах, но Ксафонов его опередил.

— А что ты учудил в Шереметьеве? — спросил он, пряча ехидную улыбочку. — Генерал звонил, я просто обхохотался. Неужели правда гонялся за майором по всему аэропорту и совал ему в руки миллион?.. — Ксафон хотел еще что-то сказать, но, поймав на себе напряженный взгляд Мокея, сбавил обороты. — Ладно, я не о том! Ты хоть понимаешь, что для тебя это катастрофа?

Серпухин еще больше помрачнел, с силой раздавил в пепельнице сигарету и тут же схватился за новую:

— Ты сам подкинул мне эту мысль насчет аферы!..

— Что значит «подкинул» и почему «аферы»? — поднял недоуменно бровки Ксафон. — Подмахнул бы вовремя бумаги, и все прошло как по маслу! А я что, я здесь ни при чем! Сказал тебе как другу, мол, есть такая возможность, но деньги твои и решение принимал ты сам! Между прочим, и о риске предупреждал, но о том, какую штуку ты выкинешь, уж извиняй, знать не мог!

Серпухин опустил голову:

— Все было подготовлено, понимаешь — все! Оставалась одна подпись, и если бы не майор!.. — Он не закончил, стукнул кулаком по крышке приставного столика. — Но ничего, в конце концов, никогда не поздно начать сначала! Продам квартиру — она на миллион точно тянет! — возьму у тебя в долг и начну новый бизнес. Знаешь, Ксафон, я даже рад, что все так получилось, вдруг снова почувствовал себя молодым…

Но депутат не разделял оптимизма своего гостя.

— Времена уже не те, старичок, прошли воровские девяностые! Теперь за здорово живешь никто денег тебе не отвалит, приходится толкаться локтями и работать в тусовке…

— Да ладно тебе, Ксафон, стращать-то! — отмахнулся Серпухин. — Кровь играет! Брошу, на хрен, пить, займусь собой… — Он поднялся на ноги, подошел к большому, выходившему на Охотный Ряд окну. Спросил, как если бы только что вспомнил: — Как, говоришь, зовут твою секретаршу?..

Народный избранник вздрогнул: совсем недавно этот же вопрос задавал ему некто другой. Тогда он нервничал и спешил с ответом, теперь же степенно встал из-за стола и неторопливо присоединился к Мокею.

— Как зовут, как зовут… — почмокал губами сластолюбца. — Крысей ее зовут, есть такое простое русское имя. Только учти — кошка, дикая кошка! — Выдержал паузу, как если бы хотел придать своим словам больше веса. — Мне больно тебе об этом говорить…

Интригуя, Аполлинарий Рэмович умолк и сделал вид, будто и правда способен испытывать нечто похожее на душевные страдания. Впрочем, актер он был никудышный, если что и отразилось на его розовом с несколькими подбородками лице, то исключительно довольство собственной персоной.

— Звонила твоя Алиска, просила дать ей хорошего адвоката на случай, если ты захочешь отнять у нее пентхаус, который сам же, кстати, и подарил…

— И ты дал?.. Ну, Ксафон, ты и скотина!

— Дурак ты, Мока, и не лечишься! — ухмыльнулся Ксафонов. — Хороших адвокатов пруд пруди, они в наше время плодятся, словно кролики, а прикормленный человечек будет держать меня в курсе дел. Твоих, между прочим, дел! А они, Мокей, совсем не хороши. Ты, старичок, полный и окончательный банкрот! — Депутат вдруг резко сменил тему: — Слушай, поделись рецептом, что ты с ней сделал?..

— Я? — удивился Серпухин. — С кем, с Алисой?

— Ну не я же! — скривился Ксафонов и сложенным в несколько раз платочком промокнул слюнявые губы. — Женщина заикается, истерика следует за истерикой, а ты строишь из себя оскорбленную невинность. Для того чтобы высказать простую просьбу, ей понадобилось полчаса. Кроме того, кричит во сне, потому что каждую ночь ее преследует огромный негр в ливрее и белых перчатках…

— Боится, наверное, что этот парень ее не догонит! — хмыкнул Мокей, но Аполлинарий Рэмович пропустил его замечание мимо ушей.

— Нет, правда, спиши слова, может, и мне пригодится!

По-видимому, лицо Серпухина выражало столь искреннее недоумение, что Ксафонов решил смягчить произведенное его просьбой впечатление:

— Я, конечно, понимаю, ты не изверг и не изувер, но результат-то налицо…

Мокей его не слушал:

— Она еще что-то сказала?

— Сказала? — ухмыльнулся народный избранник. — Да она теперь все пишет на бумажке! А еще то и дело подмигивает, и весьма, знаешь ли, двусмысленно. Доктора придерживаются мнения, что со временем тик пройдет… — Ксафон замолчал и вдруг предложил: — Слушай, хочешь выпить? Тебе сейчас надо! Ну смотри… — Вернулся к пустому рабочему столу и не присаживаясь побарабанил по его полированной поверхности пальцами. — Как бы тебе поаккуратнее объяснить?.. Короче, адвокат доверительно сообщил, что они готовят иск с требованием компенсировать моральные издержки и нанесенный вред здоровью. Медицинское свидетельство имеется, впрочем, его и купить недорого. В суде будет достаточно одного взгляда на несчастную женщину, чтобы решить дело в ее пользу, а у них к тому же есть и свидетель, кто-то из ваших соседей…

Державшийся до той поры мужественно Серпухин глухо застонал. Ксафон рассматривал его без тени жалости. Он прекрасно помнил, почему для проведения эксперимента Нергаль выбрал именно его и Шепетуху, и испытывал теперь сладкое чувство от свершавшейся мести, о котором говорил Черный кардинал. Сухо констатировал:

— Ты банкрот, Мокей! Хуже того, ты нищий…

— Постой, — хмурился Серпухин, — может, еще удастся все уладить!..

Как это принято среди народных избранников, ответ Ксафонова был философски глубок и столь же бессмыслен:

— Может быть, удастся, а может, и нет… В любом случае в суде тебе придется доказывать свою непричастность к случившемуся, а заодно уж и объяснить, где ты пропадал сутки или двое. Алиби у тебя нет, а скажешь правду — вернее то, что рассказывал мне, — глазом не успеешь моргнуть, как окажешься в психушке. И, вынужден заметить, справедливо! А еще моли Бога, чтобы они не прознали про выходку с гаишником, тогда тебе пришьют и нападение на представителя власти, и попытку завладеть его табельным оружием! — Ксафонов потупил поросячьи глазки и скорбно вздохнул. — По совокупности лет десять, вряд ли меньше! И это в том случае, если тебе когда-нибудь удастся выйти из дома скорби…

На Серпухина было страшно смотреть, он как-то сгорбился и уменьшился в росте. В чертах ставшего серым и измученным лица проступило что-то болезненное. Походкой бесконечно уставшего человека Мокей добрался до стоявшего в простенке между окнами дивана и тяжело опустился на кожаные подушки. Долго и напряженно молчал, словно вновь и вновь прокручивал в голове услышанное. Наконец очень тихо спросил:

— Но ты, Ксафон, ты ведь меня не оставишь?..

Депутат как-то разом засуетился, заюлил:

— Ну как я могу, конечно, нет! Только и ты войди в мое положение, с деньгами трудно, непредвиденные расходы… — и, встретив тяжелый взгляд Серпухина, продолжал: — Давай так, позвони мне через недельку, а лучше через две…

— А еще лучше через три, а того складнее — через полгода! — передразнил его Мокей, вставая. Похоже было, он окончательно пришел в себя, и только залегшие на лбу морщины и сухой блеск в глазах выдавали истинное его состояние. — Рано списываешь меня со счетов, Ксафоша, как бы потом не раскаяться!..

Сдержанно улыбавшийся Ксафонов покачал укоризненно головой.

— А я-то к тебе со всей душой!..

Улыбнулся и Мокей:

— Ладно, не переживай, шучу!.. Позвоню, конечно, позвоню. Мужская дружба, она ведь не ржавеет, правда, Аполлинарий Рэмович?

Какое множество никчемных слов приходится произносить, удивлялся про себя Серпухин, направляясь к дверям кабинета, а вернее, значащих, но вовсе не то, что на самом деле надо бы сказать. Это упражнение в фарисействе почему-то называют знанием жизни, а в особых случаях еще и умением ладить с людьми. И проблема тут не в том, что человек вынужден то и дело говорить неправду, а в том, что каждому из своего окружения он говорит его неправду… О чем думал смотревший вслед Мокею Ксафон, осталось неизвестным, но по оплывшему лицу беса второго разряда гуляла полная сарказма улыбочка. Скорее всего, он подозревал, что ожидает в будущем покидавшего пределы кабинета гордеца, и знание это доставляло мелкой нечисти ни с чем не сравнимое удовольствие…

Что ж до Серпухина, то больно ему не было, как не было горько или обидно, — владевшее им чувство было сродни пустоте. Однако стоило Мокею вступить в пределы обитой дубовыми панелями приемной, как пустота эта тут же заполнилась предвкушением счастья. Опытный обыватель сказал бы: «Знаем, слыхали, любовь с первого взгляда», однако бы ошибся. Выбранное им слово используется направо и налево на манер резинового штампа, поскольку так проще объяснить то, что никакому объяснению не поддается. Он любил любить ее такой, какой она никогда не была, она любила его таким, каким он ей казался, но умерли они в один день, и люди долго еще будут говорить: «Вот она какая, настоящая любовь!» И что самое забавное, они совершенно правы! Миражи надо преумножать и беречь, что ж до Серпухина, то укола любви он не испытал — при виде девушки все его существо захлестнула волна чистого восторга.

Давно уже покинул Мокей смердящие лицемерием коридоры власти, но чувство это его не только не оставляло, но ширилось и набирало силу. В карманчике у сердца он нес клочок бумаги с нацарапанным Крысей в спешке телефоном, а вечером!.. Но до вечера еще предстояло дожить и не сойти с ума от счастья. Время тянулось медленно, так что десять раз можно было успеть забежать домой, достать из тайника припасенные на черный день деньги и, купив цветы, оказаться в условленном с Крысей ресторанчике. А пока так приятно было понежиться на припеке и помечтать…

Двигаясь, словно в потоке блаженства, Серпухин добрался до Александровского сада и опустился на одну из пустовавших скамеек. «Как же хорошо, — думал он, подставляя лицо солнечным лучам, — как весело и славно жить и знать, что впереди тебя ждет счастье…»

 

13

«Как же хорошо, — думал Мокей, — как весело и славно жить, зная, что впереди тебя ждет радость встречи с любимой. Как умно и тонко устроено все в природе: стоило обнаружиться на горизонте пустоте бытия, как в жизнь танцующей походкой вошла милая Крыся…»

Такие мысли, одна приятнее другой, навевали состояние благостности и согласия с собой… как вдруг в безмятежный мир вошло нечто совершенно новое, причем жестокое и уж точно не дружественное. Плохо понимая, что происходит, Серпухин попытался отмахнуться от этого вторжения, но что-то твердое и острое продолжало чувствительно его беспокоить.

Мокей открыл глаза. Перед ним за неширокой рекой возвышалась знакомая с детства стена Кремля, на фоне которой стояли две фигуры в длинных кафтанах и высоких, заломленных набок шапках. Один из стрельцов и тыкал его концом бердыша в бок.

— О господи, опять!

Серпухин застонал и в надежде, что видение исчезнет, поспешно закрыл глаза. «Это всего лишь галлюцинация, — повторял он про себя, — я чертовски устал, но сегодня все в жизни изменится. Не может же быть, чтобы кошмар повторился именно тогда, когда мне наконец улыбнулось счастье…»

Оказалось, еще как может! Глумливо улыбаясь, стрельцы принялись пинать Мокея сапогами. От этих неласковых прикосновений по телу Серпухина пробежала волна боли, и он содрогнулся от страшного предчувствия. С неожиданной энергией Мокей вскочил с земли и без размаха ударил ближайшего к нему мучителя ногой в пах, но тот, словно этого ждал, ловко увернулся. Резким движением повалил Серпухина и больше себя уже не сдерживал.

— Изловили сокола, — приговаривал он, стараясь побольнее приложить Мокея каблуком, — тепереча никуда не денется!

— Охолони, Хавроша, — унимал его второй стрелец, помогая страстотерпцу подняться с покрывавшей берег Неглинной травы, — сказано, до смерти не прибивать!

— Да я так, только душу отвести, — хмыкнул молодой парень, довольно щерясь. — Теперь, Жостя, нам с тобой выйдет награда…

Серпухин с трудом выпрямился, обтер грязные ладони о полы серого, итальянского кроя пиджака.

Как ни странно, а основательно его помять Хавроше не удалось. Реально оценивая ситуацию, Мокей полез в задний карман брюк и достал новое портмоне.

— Мужики, может, договоримся?..

Стрельцы переглянулись, по выражению жадно блеснувших глаз Серпухин понял, что не все еще потеряно. Успех следовало тут же закрепить, он протянул каждому по сторублевке. Однако тот из двух, кто постарше, Жостя, только грязно выругался:

— Ну-ка, дай-ка сюды твой кошель!

— Понял, — заторопился Серпухин, — все понял! Обидеть не хотел…

Нервно перебирая пальцами, он достал две банкноты по сто долларов, но от них стражники отшатнулись как черт от ладана. Хавроша замахнулся на Мокея бердышом, полукруглое лезвие блеснуло на солнце.

— Шайтан! Руби его!

— Угомонись! — поставил его на место Жостя и, выхватив из рук Серпухина бумажник, сунул его в широкий карман кафтана.

Мокей зыркнул глазами по сторонам. Перед ним был уже виденный ранее, раскинувшийся на месте Манежа плац, только смотрел он теперь на него с противоположной стороны. У большого каменного моста через Неглинную стояла стража, за пустым пространствам площади виднелись уже знакомые ему крыши белокаменных усадеб, а поодаль — высокая маковка церкви Святого Николая Угодника. Бежать?.. Если даже удастся затеряться в переулках, дальше деваться некуда! Дом подьячего не найти, а и найдешь — Шепетуха первым делом выдаст его властям. Да еще с бритым лицом, да в цивильной одежде!..

Впрочем, вопрос с одежкой разрешился буквально через несколько минут. В закутке, служившем охране моста оружейной, Мокея заставили раздеться догола, так что очень скоро он вновь щеголял в грязных и рваных обносках. Сапоги дать пожалели, а лаптей не нашлось, поэтому в Кремль повели босым. На дворе стоял теплый и солнечный день, но камни брусчатки еще хранили накопленный за полгода холод. «Хорошо бы сразу повесили, — придушенно думал Серпухин, покорно плетясь за стрельцами, — а то потащат опять в пыточную, да и на колу сидеть, наверно, больно и уж очень неэстетично. Куда лучше петлю на шею — и всех делов!»

Однако на этот раз, миновав Троицкое подворье, свернули направо, к государеву дворцу. Вечерело, золотой диск солнца катился за Москву-реку. Обогнули храм Ивана Великого с упиравшейся в безоблачное небо столбообразной колокольней. Стрельцы шли молча, все больше хмурились. Только однажды Жостя остановился и вполголоса сказал:

— Слышь, Хавроша, сдается мне, зря мы его одежонку того…

— Сам об ентом думаю! — буркнул Хавроша, и оба как-то разом закручинились, но обратно не повернули, видно, жаба задушила.

Дворы бояр с каменными теремами остались в стороне, они вышли на площадь. Золотом горела крыша Благовещенского собора, весь изукрашенный резным белокаменным узором стоял строгий, как и надлежит усыпальнице князей, собор Архангельский. Сюда же выходили и фасады возведенных на высоком каменном подклете Золотой и Грановитой палат. Их объединяло Красное крыльцо с тремя лестницами и общая терраса. С того места, где остановились конвоиры, можно было видеть деревянные палаты сыновей Грозного Федора и Ивана, они стояли на укрепленной дубовыми сваями насыпи, на самом краю кремлевского холма.

Посовещавшись, стрельцы разделились. Жостя остался сторожить Серпухина, а Хавроша побежал к входу в подклет. В ожидании своей судьбы Мокей переминался с ноги на ногу, с тоской поглядывал на великолепие окружавших их строений. Долго ждать не пришлось. В помещении, в котором его заперли, царила кромешная темнота и пахло мышами. Продвигаясь ощупью, Серпухин обнаружил, что находится, скорее всего, в обычном чулане. О том же говорила и гладкая, без признаков решетки дверь. В дальнем от нее углу Мокей нашел нечто похожее на нары, заваленные грязным, тошнотворно пахнущим тряпьем, на котором, придышавшись, он и забылся. Не то чтобы заснул — уснуть при такой жизни можно только вечным сном, — а впал в забытье. Ни о чем не думал, ничего не загадывал, лежал, свернувшись калачиком. Так, должно быть, ощущают себя в этом мире звери, радующиеся уже тому, что им выпала минута относительной безопасности и покоя.

Сколько продолжалось это затишье, Мокей не знал, но настал момент, когда скрипнули дверные петли и в глаза ему ударил свет факела. Какие-то двое, кого он не разглядел, стащили его с нар и, взяв железной хваткой под руки, выволокли из чулана. По лестницам взбирались так споро, что Серпухин с непривычки задохнулся, еле успевал перебирать затекшими от лежания в неудобной позе ногами. Затем потянулись коридоры. По углам и в темных нишах мелькали серые тени, до него доносились приглушенные звуки голосов. Наконец распахнулась дверь, и все трое вступили в освещенную множеством свечей комнату. В следующее мгновение в нее вошел знакомый уже Серпухину чернец, но облаченный в богатые, отороченные мехом одежды.

Придавленный к полу, Мокей рухнул на колени. Какое-то время Грозный молча его разглядывал. Спросил с сомнением:

— Этот ли?..

— Этот, государь! — ответил эхом один из стоявших за спиной пленника стрельцов и пнул Серпухина для острастки носком сапога.

— Да, теперь и сам вижу, что он. Ну, здравствуй Мокейка! Вдоволь ли набегался? — Грозный опустился в поданное ему кресло. — Зачем же ты в бега-то пустился, собачья твоя голова? А с Гвоздем моим что сотворил? Он, поди, до сих пор в избе отлеживается, а может раб Божий и отойти. Добрый был заплечных дел мастер, умелый…

Серпухин, понурившись, молчал.

— А теперь поведай, где все это время от людей моих хоронился. Искали тебя, долго искали, ан нашли только сейчас…

Мокей еще ниже опустил голову.

— Отвечай, когда государь спрашивает! — ударил его по спине стрелец.

Но царь насилия не одобрил. Продолжал голосом тихим, только что не ласковым:

— Не торопи его, Мокейка сам все расскажет. И кто из бояр науськивал на меня умышлять, и с кем уговор был, и что посулили… — Грозный вдруг втянул расширившимися ноздрями воздух. — Что за вонь, будто в свинарнике? От тебя, что ли, смердит?

Продолжавший стоять на коленях Серпухин поднял на царя глаза.

— Одежонка, государь, не моя…

— Кто посмел подменить? — все тем же спокойным и на удивление ровным голосом поинтересовался Иван Васильевич. — Вы?

Стрельцы за спиной Мокея поспешили откреститься:

— Те, кто его нашел, государь, они, супостаты!

В выражении лица Грозного, казалось, ничего не изменилось:

— Повесить, — сказал он тихо и продолжал: — Ну так как, Мокейка, чем я тебе, голубь сизокрылый, не угодил? Помнится, ты намекал, что и сам не прочь занять мое место…

«Шепетуха, сволочь, настучал!» — В памяти Мокея тут же всплыл вертлявый, с хитрой физиономией человечек, его лысая, на тонкой шее, ушастая голова. Серпухин тяжело вздохнул:

— Навет это, великий государь, клевета!

Грозный усмехнулся, по всему было видно, не поверил:

— Вряд ли, Мокейка, это вряд ли! Хотя Гвоздь с подьячим действительно переусердствовал. Да и Шепетуху мы давно приметили: жулик он большой и сукин сын, но государю слуга верный. Впрочем, ты прав, лишний раз повисеть на дыбе никому не помешает! Преданность — такая вещь, ее постоянно требуется доказывать… — Он поднялся на ноги, нахмурился. — Недосуг мне сейчас с тобой разговаривать, послов надо принимать, а вот поутру…

Царь направился было к двери, но Мокей изловчился и в отчаянном прыжке, словно вратарь, обхватил его сапоги руками. Стрельцы не успели упредить.

— Государь, Христом Богом молю, выслушай!

Конвоиры уже отрывали наглеца от Грозного, но Серпухин цеплялся за него, как за последнюю соломинку:

— Одно только слово!..

— Оставьте его! — приказал Иван Васильевич. — Говори, но поспешай, не до тебя мне нынче…

Серпухин поднялся с пола и, подступив в порыве откровения к царю, начал что-то с жаром шептать. Видя, что тот его слушает, стоявшие наготове стрельцы не мешали. По мере того как Мокей говорил, на лице Грозного все отчетливее проступала гримаса удивления. Наконец он отстранился и брезгливо поморщился:

— Воняет же от тебя, голубь мой, только что не дерьмом! — Коротко задумался. — Говоришь, четыреста лет?..

— С гаком, государь, с гаком! — с готовностью подтвердил ловивший каждое слово Серпухин.

— И доказать можешь? — недоверчиво изломал бровь Грозный.

— Вели принести мою одежду, — попросил Мокей.

Иван Васильевич рассматривал его с новым неподдельным интересом.

— Одежа твоя успеется. Выходит, коли не врешь, ты и будущее знаешь! И царя забавной байкой повеселить сумеешь, — подвел он итог своим размышлениям. — А коли врешь, то складно… Тут, Мокейка, вышла у меня одна незадача! Шута любимого не сдержался, пришиб. Думал, вместо него князь Репнин в дурацком колпаке меня посмешит, пляской позабавит — я ведь посмеяться-то куда как охоч, — так этот гордец ни в какую! Зазорно, видишь ли, ему, боярину, кривляться. Маску, что я подарил, растоптал сапожищами. Пришлось сказать, чтобы грубияна во время молитвы порешили… — Грозный дернул щекой, пояснил: — А хороший шут мне нужен, без него тоска! Дураков кругом пруд пруди, а умного дурака, чтобы правду сказал да с соленым словцом, сыскать ох как непросто… — Вдруг замолчал, взглянул остро, с прищуром. — А может, не скоморох ты вовсе, может, провидец из блаженных, а, Мокейка? Ну да ладно, до утра, до дыбы твоей, время есть, посмотрим, как ты меня ублажишь, а там решим…

Царь Иван нахмурился, повернулся к слугам:

— В баню, приодеть и дать водки, а то у него ноги от страха подкашиваются!

Водки дали, пожалуй, даже лишку. И в баню свели, но без парной, не до нее было, очень торопились. Костюм подобрали в закромах: кафтан пришелся, будто его на Серпухина шили, штаны дорогого материала и красные, с загнутыми носами сапоги. Размеры хранилища, куда привели Мокея, поражали воображение. Расшитые золотом одежды висели здесь стройными рядами, на полках стояли высокие, украшенные мехом шапки. Суетившийся вокруг шустрый мужичок пояснил, что на государевы приемы бояре обязаны являться в роскоши и золоте, поэтому свою одежду сдают, а взамен получают все казенное. И не дай им бог чего порвать или запятнать, начет положат, и немалый.

Когда часом позже Мокея ввели в дальнюю, залитую светом восковых свечей комнату, Грозный отдыхал на коврах с кубком в руке. Одет он был в привычную черную рясу, поредевшие волосы на затылке прикрывала маленькая шапочка. Поверх рясы тяжело лежал литого золота крест. Спросил, как если бы в их разговоре не случилось никакого перерыва:

— Так ты это серьезно про будущее, про четыреста с гаком?..

Мокей переминался с ноги на ногу:

— Прикажи, великий государь, принести мою одежду…

— Одежу твою… — царь Иван недовольно поморщился, — одежу твою, Мокейка, убоявшись наказания, супостаты пожгли. — Коротко перекрестился: — Земля им пухом! Одна эта штуковина осталась…

Проследив за направлением взгляда Грозного, Серпухин увидел лежащий на бархатной подушке мобильный телефон. «Эх, сейчас бы Крысе позвонить!» — пронеслось у него в голове, но мысль эту он поспешил прогнать. Мечтать было не время, предстояло еще выжить, а для начала объяснить царю предназначение единственной оставшейся от его пожитков вещицы. Но государя, похоже, это мало интересовало, царь Иван был на редкость тих и задумчив.

— Мне, Мокейка, надо о многом с тобой поговорить, — заметил он, подставляя кубок кравчему, — прежде…

Это «прежде» застряло у Серпухина костью в горле. Прежде чем что? Прежде чем вздернут на дыбе?

— Был такой старец Вассиан, — продолжал между тем Иван Васильевич, поигрывая серебряным ножичком, — он наставлял правителей не держать при себе советников умнее себя. Как думаешь, Мокейка, а ты умный?..

Серпухин не знал, что на это ответить. Наблюдавший за ним Грозный Мокея не торопил, да и ответа на свой вопрос, как оказалось, не ждал. Произнес с коротким смешком:

— Вот незадача-то, а?.. Скажешь — умный, все равно что голову на плаху, а глупые мне и подавно не нужны! Ладно, не трясись так, я спросил без умыслу. Коли заявился к нам из будущего, скажи, когда я умру…

Серпухин утер рукавом выступивший на лбу пот и поднял на царя глаза. Дату смерти Грозного он помнил точно и даже припоминал некоторые ее обстоятельства, но совать голову в петлю не торопился. Затягивая время, откашлялся.

— Великий государь, — произнес Мокей хрипло извиняющимся тоном, — прости меня, окаянного, не вели казнить! Молод был, учился плохо, день кончины твоей не знаю, только помнится мне, что дожил ты до глубокой старости, а почил во всеобщей любви и уважении…

— Ну, насчет любви ты, Мокейка, малость приврал, а что в страхе держу народ, это истинная правда. Уважение его?.. — Грозный помедлил. — Оно мне ни к чему! — Улыбнулся жестокими губами. — Достаточно того, что русские люди искренне любят поставленную над ними власть. В крови у них любовь к тем, кто ими помыкает, этим государство и держится. Видел бы ты мои закрома, груды драгоценных каменьев и горы золота, народ же должен прозябать в скудости. Должен пресмыкаться и ползать на брюхе в скверне и мерзости, только тогда он будет находиться в великом послушании и покорности…

В целом же, как показалось Мокею, ответом его государь остался доволен.

— А вот скажи-ка мне, — поднял брови Грозный, поднося ко рту золотой кубок, — есть ли у твоего царя сокровища великие?

Серпухин с готовностью подтвердил:

— Да, великий государь, в последнее время удалось прикопить…

Тема показалась ему неопасной. Развивая ее, он хотел было пуститься в рассуждения о ценах на нефть и притоке в страну нефтедолларов, но Грозный ему этого не позволил.

— И дума есть, — спросил он со скрытым подвохом, только что не подмигнув, — Боярская?..

Мокей почесал в затылке. А что, может, и правда Боярская! Если чем депутаты и отличаются от бояр, то лишь одежонкой: у последних она поплоше будет.

— Можно сказать и так!

— Значит, — усмехнулся Иван Васильевич, — и закрома с богатствами, и Дума имеются! А народ?.. Неужто, как у меня, пребывает в небрежении? Да ты садись, Мокейка, разговор у нас с тобой будет долгим…

Грозный замолчал, ожидая, пока слуги установят в комнате низкий и широкий поставец, принесут в кувшинах вино и с дюжину крутобоких, начищенных до блеска кубков. Позволение сидеть в присутствии государя было великой честью, и Мокей так к этому и отнесся, принял с благодарностью. Тем более что сам великий князь Московский смотрел на него ласково, с казавшейся Серпухину доброй улыбкой. Страшно хотелось пить, но прикоснуться к вину Мокей не смел.

— Так как народец-то, — повторил свой вопрос Иван Васильевич, — горе лаптем хлебает, мыкается?..

Кравчий разлил по кубкам греческую мальвазию, Серпухин тяжело сглотнул.

— Не то чтобы совсем, великий государь, люди ухитряются, выживают! Нищих много бродит по стране, бездомных…

— Вот, значит, как! — то ли не сумел, то ли не пожелал скрыть свое удивление царь. — И враги, и недоброжелатели на границах?..

— Да навалом! — подтвердил Серпухин, обрадовавшись, что Грозный позволил ему жестом промочить горло. — Многие нынче от государства нашего отложились, Юрьев, Полоцк и Нарву поотнимали…

Увлекшись, Мокей выпил кубок до дна. Слуга уже подавал ему второй с искрящимся на свету бургундским. Отменное вино веселило кровь, рождало в сердце легкую, как песня, радость. Жизнь, если особенно не приглядываться, бывает прекрасна, надо только уметь ею наслаждаться.

— И на Востоке, и на Западе напирают, — продолжал вошедший в раж Серпухин, — Сибирь, которую Ермак ходил воевать, совсем почти обезлюдела, в Крыму забирают власть татары…

Иван Васильевич слушал, и выражение его глаз менялось, на дне их появились всполохи жестокого, всепожирающег о огня, которые он поспешил притушить. Покачал обрамленной прядями жидких волос головой:

— Как же это людишки-то так поизмельчали? Как дошли до жизни такой?

— Как?.. Честных во власти мало, вот и докатились! — Не дожидаясь кравчего, Мокей плеснул себе в кубок романеи. — Прогнило все насквозь, великий государь, положиться не на кого…

— Пьют? — предположил Грозный, бросив проницательный взгляд на гостя.

— Не просыхают, — в тон ему ответил Мокей, — да еще отменили государеву монополию на водку, казенной торгуют все, кому не лень…

Выражение лица великого князя Московского стало почти что скорбным.

— Больно мне, Мокейка, такое слушать! Ведь это какой убыток казне! Я понимаю, мздоимство там или казнокрадство — это наше, исконно русское, от них никуда не убежать, но как можно обойтись так с водкой!.. — Вздохнул. — Жаль, не дожить, всех бы на кол пересажал…

После этих слов государя наступило долгое молчание. Пить продолжали, но без разговоров, думая каждый о своем. Кравчие, кланяясь от дверей, принесли новые кувшины с вином. Слуги, двигаясь бесшумно, сняли со свечей нагар. На поставце появились свежие, с пылу с жару, пироги и большой жбан с ярко-желтым медом. Грозный к происходящему оставался безучастным. Наконец, хмурясь, спросил:

— Ну и кто, по-твоему, во всем этом виноват?..

Серпухин с ответом не задержался и на долю секунды. Ни один мускул не дрогнул на его раскрасневшемся от вина лице:

— Ты, Иван Василич, ты и положил начало бардаку!

От неожиданности Грозный аж подпрыгнул:

— Как смеешь, смерд! Да я тебя за такие речи…

— Сам же спросил! Или правда глаза колет? — вконец отвязался успевший порядком набраться Мокей. — Манеру взял: как что — сразу на кол! А ты прими на себя труд, послушай и постарайся понять. Это тебе не послов грозными речами стращать и не к бабам под подол лазить, тут головой работать надо…

Поставленный такими речами в тупик, Грозный колебался:

— Что ж, пес шелудивый, говори, но коли возведешь на меня напраслину!..

— Знамо дело, — перебил его с издевательской ухмылкой Мокей, — тут же голову под топор или сам на дыбу!

Прихватив с собой кувшин с мальвазией, Мокей переместился с табурета поближе к царю, не спрашивая разрешения, наполнил его кубок. Зашептал:

— Слышь, Иван Василич, людей своих отошли, негоже им такие речи слушать!

На столь решительный шаг Грозный согласился не сразу:

— Помнится, ты вроде как собирался меня ножичком!..

— Да ладно тебе, великий князь, пургу-то гнать! — перебил его Серпухин. — Если бы от этого на Руси хоть что-то зависело, у нас правители менялись, как картинки в калейдоскопе… — и, выждав, когда последний слуга закроет за собой дверь, продолжал: — Знаю, горько тебе будет слышать, но хоть ты мне и друг, но истина дороже! То, что ты накуролесил, пагубно сказалось на всей нашей истории. Слово «менталитет» знаешь? Так вот, его-то ты народу и испоганил. Да ладно тебе делать страшные глаза, видали еще и не такое! Давай лучше за здоровье!..

Чокнувшись со звоном кубками, закусили мальвазию теплыми еще расстегаями.

— Вот ты говоришь национальный характер, — подсел Серпухин ближе к Грозному, хотя тот словом об этом не обмолвился, — а спрашивал ли ты себя, откуда в нем появились вороватость и дикая, до скрежета зубовного, зависть? А недоброжелательство?.. — Приобняв монарха за плечи, Мокей с укоризной заглянул ему в лицо. — Не ты ли, Василич, их насаждал? Не один ты, это верно, были и окромя тебя умельцы, но кто положил почин? На хрена — и это еще очень мягко сказано — тебе понадобилось закабалять крестьян, отнимать у людей последнюю радость — Юрьев день? С той самой поры они и не хотят работать. Сам посуди — зачем? Рабами жить сподручнее. Свободы, правда, нет никакой, собственности тоже, но зато и ответственность не давит, и задумываться ни о чем не надо. Временщики в своей стране, они живут одним днем, чувствуют себя перекати-полем… И это, государь, далеко еще не все! Твои кромешники, опричники твои долбаные, какой пример они потомкам показали? С твоей легкой руки жизнь в России не стоит ломаного гроша, и опасаться надо не завоевателя — от них худо-бедно отобьемся, — а своего, отечественного лиходея. Ведь до сих пор люди только тем и занимаются, что уворачиваются от собственного правительства, а власть гоняется за ними, словно за мухами, и только слышишь жирное: «Хлоп, хлоп!»

Лежавший на коврах рядом с обличителем Грозный все больше мрачнел, но глухо молчал. Серпухин толкнул его дружески плечом:

— Ладно, Василич, не серчай, давай лучше по глотку!

Откинулся на подушки и, заложив руки за голову, потянулся всем телом:

— Хорошо-то как!.. Только в Ливонию, старик, соваться тебе не стоило, там нам ловить нечего. Речь Посполита со шведами житья не дадут, да и любимая твоя Англия своего не упустит… — и, возвращаясь к оставленной теме, продолжал: — С круговой порукой, между нами говоря, ты тоже погорячился, не можем ее искоренить уже четыреста лет…

— С гаком! — подсказал Иван Васильевич.

— Умница! — похвалил его Мокей. — Сам прикинь, что творишь: один отъедет в Литву, а ты десяток его родственников на плаху. Нехорошо…

Захмелевший не меньше Серпухина Грозный с сомнением покачал головой:

— Понимал бы что, Мокейка, в управлении государством! Человек — пыль под моими ногами, и каждый должен это знать. Великую страну можно построить только на великом страхе. Меня будут помнить, потому что я земли вокруг Москвы собрал, а сколько пролил крови — завтра же забудут. Что ты мне тут рожи корчишь, разве я не прав?..

А Серпухин вовсе и не корчил, а страдал лицом от перепития.

— Прав, Василич, ты всегда прав! — Мокей поднес к губам кубок, но заставить себя пригубить вино не смог. — И что доносительство развел — тоже прав, куда ж правителям без доносительства.

И что Западу пальцем грозишь! Не любят они нас и никогда не полюбят, а все потому, что боятся. И прибалты, сколько их с руки ни корми, все равно в лесные братья смотрят. Погоди немного, в Ливонии не горячись, придет Петя, он со всей дури окошко и проломит. Чтобы мы их воздухом дышали, но… — Мокей поводил из стороны в сторону пальцем, — исключительно через форточку. С той самой поры и пыжимся перескочить через голову и жить, как в Европах, вместо того чтобы чихать на них и быть самими собой…

Овладевшая Серпухиным печаль передалась и Ивану Васильевичу. Он тоже закручинился, отяжелел лицом:

— Ты, Мокейка, небось, думаешь, что я ирод и злодей, мясом человечьим питаюсь? Да не отпирайся, по глазам вижу, думаешь! А того в рассужденье не берешь, что времечко досталось мне темное, детство выпало трудное! Сиротинушка я на земле, один-одинешенек мыкаюсь. — Грозный утер набежавшую слезу ладонью. — Столько от бояр в младенчестве натерпелся — и не пересказать! Отсюда и нервы ни к черту, и деспотизм. Все мое наследство они, собаки, растащили, нас с братом впроголодь держали, а матушку мою, — глаза царя вспыхнули ненавистью, — Елену Глинскую, ядом отравили! Да и Василия Ивановича до смерти довели…

Начавший было клевать носом Серпухин оживился:

— Это которого же Василия Ивановича? Чапаева, что ли?..

— Какого Чапаева, батюшку моего, государя Василия Третьего! — прикрикнул на него Грозный. — Восемь годков мне исполнилось, когда я на трон-то сел. Ох и тяжела же была мне в ту пору шапка Мономаха! — Царь придвинулся ближе к Серпухину и понизил голос. — Изверг, говоришь, изувер?.. Может, оно и так! Только возьми в толк, какая мне досталась наследственность! Бабка из рода Палеологов с их византийским коварством, мать — холодных литовских кровей. — Иван Васильевич опасливо оглянулся по сторонам и перешел на шепот: — Смотри, Мокейка, об этом никому! Про Куликовскую битву слыхал? Когда Мамая разбили, сынки его бежали от Тохтамыша, который их батьку погубил, и бежали они не куда-нибудь, а в Великое княжество Литовское, где крестились и стали, — остальное Грозный произнес одними губами, — князьями Глинскими! Соображаешь? Получается, я прямой потомок не только Дмитрия Донского, но и Мамая!

Грозный отстранился от Серпухина и, вскинув бровь, глубокомысленно заметил:

— Вот и попробуй, поживи с такой мешаниной в крови! А еще говорят, что дед мой, Васька Темный, был слабоумным, отличавшимся великой придурью…

Иван Васильевич замолчал. За забранным решетками маленьким оконцем уже брезжил рассвет, бледные звезды исчезали с набиравшего синеву небосклона. Истаявшие за ночь свечи гасли одна за другой.

— Ты вот меня попрекаешь, — произнес Грозный голосом, вызвавшим у Мокея сочувствие, — а просыпался ли ты когда-нибудь среди ночи от того, что тоска выворачивает наизнанку? Нет? Значит, молод еще, жизни не знаешь…

Глаза царя начали сами собой закрываться. Серпухин тронул его за рукав.

— Василич, слышь, Василич! А что, если завести в государстве оппозиционную партию? Ты как к демократии относишься?..

Грозный ответил не сразу и не ответил бы вообще, если бы Мокей его не тормошил.

— К демократии?.. — зевнул он. — А что это за девка такая, какова она из себя?..

Серпухин на секундочку задумался:

— Ну, такая, чтобы всем и каждому было хорошо…

— Гулящая? Так бы сразу и сказал! Только я, Мокейка, сейчас притомился, мы позабавимся с нею завтра. Ты напомни, а я уж решу: на дыбу тебя или на эту самую демократию…

Царь хлопнул в ладоши, и в комнату вбежали два дюжих спальника. Они уже несли обмякшего государя к дверям, когда Мокей его окликнул:

— Василич, не по-людски получается! А на посошок?..

Но великий князь Московский только мотнул болтавшейся на короткой шее головой:

— Не, Мокейка, не проси, душа не принимает…

 

14

Если человек не знает, чего он хочет и где живет, — это наверняка натура творческая. Если об этом не имеют представления несколько сотен, выбирать приходится между домом скорби и Государственной думой. Если же в таком состоянии находятся сто пятьдесят миллионов, вариантов нет — это Россия. Повсюду в мире людям приходится жить без перерыва на осмысление философских вопросов, но только в нашей стране ими задаются все, кому не лень. Другой национальной чертой, хотим мы того или нет, является обилие в России юродивых, требующих к себе, как и в исторические времена, народного внимания. Библейские пророки, чего греха таить, тоже бывали странны, но они несли людям сияющий свет веры, наши же, доморощенные, не несут ничего, и надо сказать спасибо, если ничего из домов своих сограждан не выносят. Народец, впрочем, на них не ропщет, знает, что власть дана ему в наказание за грехи дедов и отцов, и сам вовсю грешит, чтобы и детям нашим жизнь медом не казалась.

Однако случается, что и люди при должности и положении занимаются чем-то полезным. Сидевшая в приемной Крыся отвечала всем жаждущим общения с Сафоновым, что Аполлинарий Рэмович занят, у него ответственное совещание, и на этот раз не врала. Слова эти были сущей правдой, и совещался Ксафон с глазу на глаз не с кем-нибудь из утомленных законотворчеством коллег, а с Шепетухой. Присутствовал при этом разговоре и некто третий, но присутствовал незримо, а точнее, в мыслях препиравшихся между собой темных сущностей, хотя сами они ощущали его присутствие едва ли не физически.

— Нашел чем хвалиться: на дыбе, видите ли, он висел! — возбужденно говорил Ксафонов, нервно барабаня волосатыми пальцами по полировке столешницы. — Скажи лучше, что ты сделал полезного?

— А ты пойди сам повиси! — отвечал ему оскобленный в лучших чувствах Шепетуха. — Я собой, можно сказать, жертвовал, а ты штаны толстым задом протираешь! И потом, кто мог знать, что Мокею удастся вырваться из шестнадцатого века! Теперь-то уж все, теперь так просто не уйдет…

— Кто мог знать, кто мог знать!.. — передразнил его бес второго разряда. — Ты! Обязан был все предвидеть. Вот погоди, достанется тебе от хозяина, тогда и дыба покажется именинами души…

Сидевший напротив разошедшегося депутата леший прищурился и по-блатному цыкнул зубом:

— Ты мне, Ксафоша, лучше не угрожай и особенно-то не гоношись! Он сам тебе сказал, что отнять у Серпухина деньги — заслуга невелика, или успел уже забыть? А как Крыська тебе нос утерла, тоже не помнишь? — Шепетуха гаденько захихикал. — А все потому, что ты не понимаешь главного…

Почувствовав в словах лешего скрытую опасность, мелкий бес насторожился. Не знать чего-то, да еще главного, было и в самом деле как минимум неблагоразумно.

— Чего же это такого я не понимаю? — поинтересовался он почти заискивающе — Сделай милость, объясни, ты же у нас умный…

— А того ты не понимаешь, — довольно осклабился Шепетуха, — что по своей природе есть зло!

Такой философский поворот препирательства Ксафона почти успокоил, у него отлегло от сердца:

— Ну, этого никто не понимает, даже… — Он запнулся и почел за благо не продолжать. — Мы с тобой сошки мелкие, нам это по должности не положено. Даже лучшие умы человечества и те без понятия.

Я дал своему помощнику задание подобрать на этот счет их высказывания, так выяснилось, что в этом деле они ни черта не смыслят. — Ксафон взял со стола несколько сколотых вместе бумажек и лениво их полистал. — Нет, правда, сплошные глупости! Ты, к примеру, слышал что-нибудь о таком Заратустре? — поднял он на лешего поросячьи глазки. — Вот и я нет! А тут написано, что этот парень был лично знаком с неким Ариманом, который и есть зло…

Шепетуха слушал мелкого беса невнимательно, смотрел задумчиво в окно. Оттопыренные уши, словно локаторы, торчали по сторонам его лысой, цвета свежеположенного бетона головы, кончик по-кроличьи розового носа едва заметно подрагивал, как если бы леший к чему-то принюхивался.

— Скажи, Ксафон, — сказал он, выдержав небольшую паузу, — тебе хочется снова стать керамической ручкой в женском туалете? Мне цепочкой — нет! А это значит, что работать нам надо вместе, рука об руку, а не лаяться по пустякам и не мериться харизмами. Хозяин за ошибку по головке не погладит, а их у нас с тобой и так набралось до хрена… — Шепетуха поднялся на ноги и в волнении забегал по кабинету. Говорил отрывисто, с придыханием: — Если уж Серпину, своего ближайшего помощника, низвел до положения обычного человека, нас с тобой сотрет в порошок и не заметит! Тогда, старичок, женский туалет в Савелове покажется даже не домом отдыха, а недостижимой мечтой… — Резко повернулся к Ксафонову. — Просекаешь, о чем я?

— Чего ж тут не просечь-то, — хмыкнул мелкий бес обиженно, — понял, не дурак! Не время нам сейчас вдаваться в амбиции…

— Вот и я о том же! — не дослушал его Шепетуха. — Ты здесь, я в шестнадцатом веке, а вместе делаем общее дело и должны друг другу пособлять. А спросит Нергаль, — леший нервно оглянулся по сторонам, — стоять дружка за дружку горой! Ну, договорились?

— Идет! — довольно усмехнулся Ксафон. — Кстати, хозяин разрешил в точности исторических событий не придерживаться, так что можешь и меня к своим делам привлекать. А я тебя! Чем чаще будем мелькать перед начальством, тем нам обоим полезней!

И подвизающиеся на службе в Департаменте Темных сил мелкотравчатые сущности ударили по рукам.

Пока эти двое выясняли отношения, тот, кого они до животного ужаса боялись, прогуливался по залитой лучами весеннего солнца Москве, и думы его были далеки от суетных проблем. Чувствуя желание высокого начальства побыть одному, Джеймс немного отстал, но не настолько, чтобы в случае чего опоздать прийти хозяину на помощь. Ну да особая опасность его патрону и не угрожала. Внимание прохожих в значительно большей мере привлекала статная фигура камердинера, в то время как маленький, одетый с иголочки иностранец оставался почти незамеченным. Он шел в глубокой задумчивости, поигрывая тростью с серебряным набалдашником, и люди перед Ним почтительно расступались, но смотрели при этом на огромного красавца негра. Впрочем, одиночество, к которому стремился Нергаль, было весьма относительным, его со всех сторон окружал высыпавший на улицу по случаю долгожданного тепла праздношатающийся народ. Хотя… пусть это и прозвучит напыщенно, истинное одиночество, а то и мизерность собственного существования, обрушивается на человека именно в толпе.

Растворившись в людском водовороте, Черный кардинал хотел поразмыслить о вещах отвлеченных и даже философских, но удавалось это ему из рук вон плохо. То ли погода не располагала — в воздухе витала близость лета и пахло сиренью, — то ли самому ему требовалась передышка, но Нергаль не без удовольствия чувствовал, что и он странным образом принадлежит этой массе наслаждавшихся радостью жизни, похожих на бабочку-однодневку существ. «Ах, люди-люди, — едва заметно улыбался начальник Службы тайных операций, — вечно-то вы гоняетесь за миражами, а заполучив желаемое, снова жаждете перемен…»

Остановившись у большого витринного стекла, Нергаль посмотрел на свое отражение. Увиденным остался доволен. Элегантный мужчина с гордо поднятой головой в безупречно сидящем сером костюме и такой же шляпе, образец холодности и корректности, но — и Черный кардинал это в полной мере осознавал — с ним что-то происходило. Что-то такое, что без натяжки можно было назвать человеческим, а это не могло не настораживать. Стянув с руки перчатку, Нергаль поправил ногтем большого пальца идеально тоненький ус. Нечто подобное случалось с ним и раньше, хотя сам он не любил о том вспоминать, но про себя вынужден был отметить, что порой испытывает к людям почти что симпатию. Человеческое, как известно, заразно, но надо знать меру, да и колоссальный опыт работы в Департаменте Темных сил должен был, как прививка, защищать его от суетных и мимолетных эмоций. Должен был, однако ж не защищал… А тут еще весна и эта Крыся Брыська!

«Нет, не красавица, — продолжил Нергаль свою прогулку, — но есть в ней что-то чертовски привлекательное… — Найдя нужное слово, прищелкнул пальцами, — изюминка! Зеленые глаза с усмешкой, словно одной ей известно что-то забавное, копна рыжих непослушных волос, вздернутый, в веснушках носик и при этом точеная фигурка египетской статуэтки. Такая женщина просто обязана носить имя Маргарита, а вовсе не Крыся и уж точно не Брыська! — Небрежным движением трости Мерный кардинал отодвинул в сторону растерявшегося зеваку. — Заполнившие гламурные журналы телки с воловьими глазами и накачанными силиконом бюстами лишены индивидуальности, в то время, как Крыся…» Мерный кардинал недовольно нахмурился: далась ему эта невоспитанная девчонка! Каких только красавиц за прошедшие тысячелетия он не перевидал! Владетельных особ и куртизанок, — кстати, ноги у царицы Савской вовсе не кривые, как утверждали завистницы — добропорядочных матрон и храмовых жриц, но чувства со временем имеют свойство замыливаться, а тут вдруг…

Усилием железной воли начальник Службы тайных операций оборвал ход ставших фривольными мыслей. Не хватало только увлечься собственной подчиненной! Ничего криминального в этом не было, служебные романы темным сущностям не возбранялись, но задуманному им делу любовная интрижка могла помешать. Мелкие пакостники, вроде Ксафона, позволяли себе еще и не такое, но только не он, жестокий и непреклонный, овеянный легендами Черный кардинал. Особенно теперь, когда на карту поставлена его карьера. Люди бредут по жизни, глядя себе под ноги, а когда поднимают голову, поведение их становится непредсказуемым. Почтенные отцы семейства влюбляются в ровесниц своих детей, скромные труженики бросают работу и нищими встают к мольберту. А сколько таких, кто, осознав пустоту бытия, тянется к стакану? Имя им — легион! Но это люди, а не темные сущности его масштаба! Уж кто-кто, а он-то точно знает, в каком мире живет. Черный кардинал усмехнулся. Впрочем, время терпит, сначала надо разобраться в природе зла, а там откроются совсем другие перспективы, в которых найдется место и для Крыси…

Дойдя до чахлого садика, где сидел на постаменте бронзовый печальный Гоголь, Нергаль опустился на лавочку и закурил. «Вот один из тех немногих чудаков, кто вознамерился пером улучшить природу человека, — подумал он мельком, глядя на скорбную фигуру литератора, но мысль была случайной, и Черный кардинал вернулся к тому, что уже не первый день занимало его воображение. — Когда, черт побери, впервые в его голову закрались сомнения?.. — попытался вспомнить Нергаль, вглядываясь в череду убегавших в прошлое дней. — Наверное, тогда, когда он задался простым вопросом: а кто, собственно, сотворил зло? Ведь не Тот же, Кто создал этот мир?» Именно тогда вместе с сомнениями и возникло ощущение, что чего-то главного он не понимает. Говоря подчиненным, что целью эксперимента с Серпухиным является изучение зарождения в душе человека семян зла, Нергаль не был до конца искренен. Впрочем, это и не удивительно, прямодушие в мире Темных сил — понятие редкостное, а то и экзотическое. На самом деле предстояло выяснить куда как большее и заглянуть в саму суть проблемы…

Осознавал Черный кардинал и грозившую ему в случае неудачи опасность. Очередной провал, после двух предыдущих, могли и не простить, поэтому начальник Службы тайных операций решил не привлекать к проведению эксперимента всю мощь Департамента Темных сил, а ограничиться возможностями нескольких мелких сущностей, от которых в любой момент легко будет избавиться. Шепетуху и Ксафона, не привлекая внимания, можно вернуть в Савелово, преданный Джеймс будет молчать, да и не проблема стереть его в порошок, а вот что делать с Крысей?..

Нергаль полез во внутренний карман своего модного, английского кроя пиджака и извлек из него сложенные в несколько раз листы бумаги. Зная приверженность шефа человеческим привычкам, камердинер побеспокоился подготовить для него биографию мадемуазель Брыськи, и, хотя никакой надобности в чтении не было, Черный кардинал решил в нее заглянуть. Без всяких бумаг начальнику Службы тайных операций было известно, что душа Крыси очень молода и не успела еще погрустнеть и утомиться от многократных возвращений на Землю, но в текст тем не менее он внимательно вчитывался. «Последний раз, — щурился Черный кардинал, — та, кого теперь зовут Брыська, родилась… Так, это неважно! Была в армии Филиппа II маркитанткой… Что ж, заметно! Не брезговала… Об этом намекал Ксафон! — Он перешел к изучению второй страницы. — За колдовство и свободный образ жизни схвачена инквизицией и при большом скоплении народа…» — начальник Службы тайных операций убрал бумагу в карман: судьба известная — аутодафе! Неплохая биография для слушательницы факультета Темных сил, но гарантии безопасности Нергалю она не давала…

Время между тем близилось к восьми. Оставив бронзового Николая Васильевича скорбеть о судьбе России, Черный кардинал поспешил в ресторанчик, где, как он знал, Крыся назначила Серпухину свидание. Едва поспевавший за ним Джеймс был крайне удивлен той прытью, с которой его высокий начальник передвигался по Москве. Гонка закончилась у дверей скромного заведения, в которые Нергаль вошел с подчеркнутой вальяжностью, как если бы не несся только что очертя голову, как опаздывающий на рандеву студент. Оглядев небольшой зал, он приблизился к угловому столику и, любезно приподняв шляпу, поинтересовался:

— Не помешаю?

Сидевшая в задумчивости Крыся вскинула голову.

— А, это опять вы! — В голосе ее звучало разочарование. — Из-за вас, между прочим, я получила от Ксафонова нагоняй. Набросился на меня с руганью, будто я оскорбила королевскую особу… — Достав из сумочки сигареты, она подождала мгновение, но Нергаль и не подумал предложить ей огня. Прикурила сама, кинув на устроившегося у дверей Джеймса недовольный взгляд. — Это чучело так повсюду за вами и таскается? Может, вы и спите в одной постельке?..

Черный кардинал на замечание невоспитанной девчонки не отреагировал, отодвинув металлическое кресло, подсел к столу.

— Слушайте, — продолжала Крыся, выпуская струйку дыма в лицо своего визави, — что вы вечно из себя строите? Сидит тут, воображает!..

Такое к себе отношение начальника Службы тайных операций, мягко говоря, удивило, он недовольно хмыкнул:

— Значит, Ксафон вам про меня ничего не сказал! — Закинув ногу на ногу, Нергаль небрежно бросил шляпу на соседнее кресло. Продолжал, принимая из рук камердинера тяжелый, оправленный в серебро стакан. — Спасибо, Джеймс, думаю, это именно то, что мне сейчас необходимо! — Сделал маленький глоточек виски. — Ну, так говорил или нет?..

— Бухтел что-то невнятное, только я не особенно слушала, — неохотно призналась Крыся. — У нас на Охотном Ряду таких, как вы, фанфаронов, хоть жопой ешь!

Нергаль поперхнулся и тут же закашлялся, на его близко посаженных глазах появились слезы. В Департаменте Темных сил никто бы не поверил, но он, страшный и жестокий начальник Службы тайных операций, вдруг почувствовал перед этой девушкой робость. Черный кардинал не мог вспомнить, когда кто-либо из людей, а тем более его подчиненные, проявил бы к нему хотя бы тень неуважения, в то время как эта начинающая чертовка осмелилась дать ему весьма обидную характеристику, причем сделала это походя, не выбирая слова.

Лицо стоявшего в пределах слышимости камердинера стало пепельно-серым. Джеймс знал, что за этим последует, и имел все основания опасаться за собственную шкуру. Дрожа, словно в лихорадке, он ретировался в дальний угол и наблюдал оттуда, как поднялся с кресла Нергаль, как выпростал руку и… утер надушенным платочком взмокший лоб и верхнюю губу. Опустился на свое место:

— Что-то жарко здесь…

За истекшие пять тысячелетий нечто похожее случилось с ним лишь однажды, еще до начала на Земле христианской эры. Дело было в охваченном разгульными празднествами Риме, когда славившая Дионисия прекрасная вакханка… Отгоняя воспоминание, Черный кардинал провел ладонью по лицу, и этот жест помог ему обрести душевное равновесие.

— Я, кажется, обещал позаботиться о вашем будущем, — произнес Черный кардинал ледяным тоном, — но прежде…

Мадемуазель Брыська его перебили:

— Много вас таких, заботливых, только успевай отмахиваться! Шел бы ты, папашка, отсюда и чучело свое забери, посетителей отпугивает. Нет, правда, не мозоль глаза, у меня здесь свидание…

На этот раз усмехнулся Нергаль, и не без откровенного ехидства:

— Уж не с Мокеем ли Серпухиным?

— А тебе-то что до этого? — вскинулась девушка.

— Так он не придет, — продолжал Черный кардинал, отмечая про себя пробежавшую по лицу Крыси тень беспокойства, — у него есть дела и поважнее, например, выжить…

Большие зеленые глаза девушки сузились и будто подернулись ледком. Очертания красивого рта стали жестокими, в ее позе появилось нечто от готовящейся к прыжку тигрицы. В следующее мгновение Нергаль физически ощутил, как в кожу его холеного лица впиваются ногти, но лишь благодаря своей богатой фантазии. Верный Джеймс уже прижимал разъяренную девушку к креслу.

— Твоя, недомерок, работа? — кричала она на весь зал, пытаясь вырваться из огромных лап.

— Моя, мадемуазель Брыська, моя! — остудил ее пыл Нергаль, показывая камердинеру жестом, что Крысю можно отпустить.

Не спеша сделал глоток виски. Девушка сидела неподвижно, но смотрела на него с ненавистью. Черный кардинал усмехнулся, он прекрасно понимал, что с ней происходит то же самое, что и со многими сотрудниками Департамента Темных сил, временно откомандированными на Землю. Пребывание в человеческом обществе развивало у них ощущение, что и они тоже люди, что и им можно и нужно бороться за свое счастье. Иногда, впрочем, мелкие сущности чувствовали, что по сути своей принадлежат иному, темному миру, но старались от чувства этого отмахнуться. Вот и Крыся, забыв о стажировке, вообразила себе, что любит Серпухина. А может, и правда любит, едва заметно пожал плечами Черный кардинал, разве их, чертовок, разберешь! Впрочем, для дела это даже полезно.

Вслух заметил:

— Теперь вы, я вижу, догадываетесь, кто перед вами! На руководимую мною Службу тайных операций работают тысячи и тысячи крупных и мелких негодяев, и ваш шеф, Ксафон, лишь один из них. По окончании нашего факультета Академии знания и вас ждет та же судьба, а пока в качестве практикантки вы всего лишь помогаете мне в проведении над Серпухиным эксперимента…

— Эксперимента? Вы проводите над Мокеем эксперимент? — не поверила своим ушам Крыся.

— Да, вы не ослышались! И вам, как мне теперь представляется, предстоит сыграть в нем не последнюю роль…

— И вы думаете, я соглашусь? — усомнилась с ехидной улыбочкой Крыся.

— Не думаю, уверен! Вы станете для него тем козлом, который ведет стадо на бойню…

В следующее мгновение девушка уже стояла на ногах, тыча в лицо Нергаля фигу:

— А этого не хочешь!

Одним взглядом Черный кардинал заставил ее сесть.

— Вы, дорогая моя, увлекаетесь! Если раньше это можно было еще простить, то после того, как мы уточнили правила игры, я не намерен терпеть ваши выходки. Не забывайтесь, на ваше место легко найти тысячи кандидаток, кто будет счастлив работать под моим непосредственным руководством, тем более что для исполнения роли в задуманном спектакле особого таланта не требуется. Любая нормальная женщина, если этот термин применим к представительницам слабого пола, станет в предложенных обстоятельствах подталкивать Серпухина к краю пропасти, и вы тому не исключение. Тем более что любовь слепа, а Мокей, как я успел заметить, вам нравится…

Этот факт мадемуазель Брыська отрицать не собиралась. Глаза девушки стали задумчиво-мечтательными.

— Знаете, у него такой взгляд, как будто он каждую минуту ждет от меня чуда!.. Ну, что вы улыбаетесь, я же правду говорю!..

Если Нергаль и улыбался, то улыбка у него получилась довольно кислой. Много разного повидал, служа хозяину, Джеймс, но такого выражения лица припомнить не мог.

— Вы, наверное, хотите, чтобы я залезла к Мокею в постель, — продолжала мадемуазель Брыська доверительно, — так не парьтесь, я согласна!

— Ну, это уж слишком! — вскипел начальник Службы тайных операций. — Где ваша средневековая скромность?

— Но я же должна обсудить с вами детали предстоящей операции? — невинно глядя в глаза Нергаля, пожала плечами девушка. — Да, кстати, как вас там… опять забыла! Впрочем, неважно! Знаете, в чем ваша слабость? Ваша и ваших прихлебателей? Вы слишком серьезно к себе относитесь, в то время как способность смеяться над собой — верный признак умного человека…

Однако Черный кардинал не имел желания продолжать беседу. Он вдруг отчетливо, до физической боли почувствовал, что слова Крыси каким-то образом связаны с отсутствием у него знания о природе и корнях зла. Нергаля это напугало. Возникший было страх быстро прошел, но оставил после себя глухую злобу и растерянность. «Неужели эта девчонка владеет пониманием мира более глубоким, чем я? — хмурился начальник Службы тайных операций, поднимаясь из-за стола. — Как бы ни сложились обстоятельства, — вернулся он к прежней мысли, — а на случай неудачи эксперимента надо себя обезопасить. Не проболтается только тот, кому нечего вспомнить, — это аксиома». Вслух сказал:

— Достаточно, ваши бредни меня не интересуют! Вы хотите жить на Земле женщиной — что ж, пусть все так и будет! Именно самая обычная женщина, исходя из самых лучших побуждений, и способна привести Серпухина к той черте, за которой разверзается бездна. С этого момента и до тех пор, пока я не сниму запрет, вы забудете о своей принадлежности к Департаменту Темных сил и об этом нашем разговоре. Вас, как и остальных людей, не будут беспокоить воспоминания о прежних жизнях, но подсознательно вы всегда будете ощущать мою волю…

— Все, вспомнила! — перебила Черного кардинала Крыся. — Вас зовут Нергаль, на лекции перед началом стажировки на Земле нам говорили…

Жестом, каким вытирают невидимое стекло, Нергаль провел ладонью перед лицом девушки, и она умолкла на полуслове, замерла, безучастно глядя перед собой. Впрочем, через доли секунды картина мира вернулась, но на красочном полотне уже не было ни Черного кардинала, ни его камердинера. На столике перед Крысей остывала чашечка черного кофе, в тонких пальцах дымилась только что закуренная сигарета…

Что ж до Нергаля, как отметил про себя Джеймс, после разговора с мадемуазель Брыськой хозяин долго еще пребывал в состоянии элегической задумчивости и меланхолии.

 

15

С возрастом человек все чаще сталкивается с ситуациями, в которых по всем понятиям, включая медицинские, надо обязательно выпить. Даже если он того не хочет. Жизнь, работая локтями, постепенно вытесняет его на обочину, и с этим трудно смириться, а еще труднее бороться. Вглядываясь в прошлое, он начинает понимать, что на чемпионате мира по метанию бисера ему уготовано место на пьедестале почета, в то время как поголовье свиней, перед которыми пришлось упражняться, составило бы честь любой свиноферме. И что самое противное, розовый этот оптимист продолжает надеяться, что в следующий раз перед ним окажутся вполне достойные и где-то даже интеллигентные люди.

Мерцалов полез в старый кухонный стол и достал из его дальнего угла начатую бутылку самогона. Купил он ее по случаю, прикладывался к ней редко, но теперь чувствовал — надо. Кому приятно, когда даже дети считают тебя шутом гороховым, не умеющим жить как все. Обидно было до соплей, но приходилось признавать, что в словах Васьки таилась большая доля правды, и жизнь Полине он как пить дать загубит.

Заранее морщась и страдая лицом, Васка налил себе с полстакана мутноватой жидкости и зажмурившись выпил. Самогон обжег, горячей волной прокатился по телу, вызвал на лбу испарину. Он запил его холодным чаем, закусил плавленым сырком. В избе было прохладно, из сеней пахло березовыми вениками. Накинув на плечи старую джинсовую блузу, Васка вышел на улицу, но вместо привычной беседки над обрывом притулился на лавочке у бревенчатой стены. Хотелось тепла и уюта. Закурил. Мысли текли тягучие, невеселые. Бедоносец он, Васка Мерцалов, к чему ни прикоснется, все пополам да надвое. И началось это не вчера. С той же диссертацией, которую, к слову сказать, так и не защитил, долго мурыжили, брали за локоток и, напирая на то, что человек он талантливый, увещевали не губить себя и не трогать тему зла. Говорили: сам подумай, кому это надо? Уж больно скользкая она, тема эта, тут можно натворить такого, что мало не покажется! Опять же в ученом совете сидят далеко не ангелы, им свой хлеб надо отрабатывать, а ты покушаешься на авторитеты… Друзья, особенно поддав, говорили прямо: «Не дури, Васка, не замахивайся на устои, схарчат без горчицы и хрена! Если уж ты такой принципиальный, то получи сначала кандидатские корочки, а там валяй, чего душе угодно». Только в том-то и беда, что не мог он себя пересилить. А тут еще навалилось безвременье, и жизнь начала сыпаться, словно карточный домик…

Вечер был теплый, ласковый, но Васку знобило. Он надел блузу в рукава и поднял воротник. После долгой холодной весны установилась наконец сухая и жаркая погода, именно такая, какой славится лето на Волге. Красный шар солнца завис над далеким горизонтом, замолкли в кронах деревьев птицы. Ему вспомнилась поездка в Москву, ночь на раскладушке в проходной комнате у малознакомых людей, до утра продолжавших скандалить и выяснять отношения. Мокея в городе не было, домработница сказала, что они отдыхают в Ницце или где-то там еще, где именно — Васка не запомнил. Да и позвонил уже с вокзала, все не решался побеспокоить. А утром, не выспавшись, пошел в издательство.

Встретивший его директор что-то долго мямлил про трудные времена и, только порядком Мерцалова измотав, перешел к существу дела:

— Посмотрел я план вашей книги, посмотрел, а некоторые пассажи прочел, и не без удовольствия. — Улыбнулся, любуясь собой, провел рукой по вьющимся седым волосам. — Забавно!

Мерцалов ожидал чего угодно, только не этого нелепого слова. Несуразность его, а больше того, непонимание директором этой несуразности Васку буквально потрясло.

— Мысли, прямо скажем, не затасканные, — продолжал между тем издатель, — дают пищу для ума… — Как если бы исчерпав этим запас хвалебных слов, нахмурился. — Вот только вопросы вы затрагиваете уж больно экзотические, нужны ли они в наше трудное время читателю? Мы проконсультировались со сбытовиками — они фактически определяют ассортимент того, что нами издается, — и интереса не почувствовали. Скажу больше, реакция их сугубо негативная, и тут не на кого обижаться: каков народ, такие и песни! Но и на этом мы не остановились, а в поисках независимого мнения обратились в профильный институт Академии Наук…

Сердце Мерцалова упало. Ему вдруг показалось, что все это уже было, и не раз. Судьба, а правильнее сказать рок, гоняет его по кругу, и со слов издателя начинается всего лишь новый цикл хождения по мукам. Но директор не спешил наносить решающий удар.

— Что лично меня в вашем синопсисе насторожило, — произнес он почти сочувственно, — так это тезис о том, что, поскольку Бог живой, то Он, как все живое, должен развиваться…

— А отсюда следует, — продолжил за него с кривой ухмылкой Васка, — что развитие Господа происходит в каком-то ином, неведомом нам времени…

— Именно, голубчик, — обрадовался директор издательства, — именно! Вот видите, вы и сами все прекрасно понимаете! Ваши соображения, весьма, впрочем, замечательные, входят в противоречие с догмами христианского учения, а нам вступать в конфликт с набирающей силу церковью не с руки.

Аргумент этот трудно было не принять, но движимый отчаянием Мерцалов позволил себе вопрос:

— Я вижу, вы с уважением относитесь к логике, а можно вас спросить? Как, по-вашему, время, в котором мы живем, оно движется?

Поскольку в самой постановке вопроса содержался скрытый подвох, издатель помедлил с ответом, однако ввиду его очевидности вынужден был согласиться:

— Ну, допустим!

— В таком случае вы, как человек умный и хорошо образованный, не станете спорить с тем, что любое движение происходит во времени, а это означает, что существует еще какое-то время, кроме нашего, в котором наше время как раз и движется! Так почему бы Создателю материального мира не пребывать в этом, втором, времени?..

Однако издатель в спор с Мерцаловым втягиваться был не склонен, у него своих проблем хватало. Сказал просто, но уверенно, знал, видно, подлец, чем закончится им же самим предлагаемое:

— А вы сходите в институт и поговорите с рецензентом! Если вам удастся их убедить, мы вернемся к рассмотрению возможности издания вашей книги…

И Мерцалов пошел. А что было делать: игру надо доводить до логического конца.

«Удивительная штука жизнь, — думал Васка, открывая дверь до боли знакомого здания с колоннами, — она все возвращает на круги своя, и по этим-то кругам человек и бегает в поисках выхода, словно загнанная лошадь. Трудно, но все же можно смириться с тем, что рецензию готовил институт, из которого тебя с треском вышибли, и даже с тем, что рецензия эта сугубо отрицательная, но почему ее писал именно Хафчик — это, кроме как ухмылкой судьбы, по-иному объяснить невозможно. Должна же быть в жизни элементарная справедливость, — думал Мерцалов, проходя знакомыми коридорами, — ну хоть какая-то! Не может же быть так, чтобы везде и всегда правили бал приспособленцы и убогие!..»

Оказалось — почему нет? — может! И еще как! Забурел Хафчик, налился самодовольством, но в бегающих глазках старшего научного сотрудника проглядывало тем не менее владевшее им смущение. Помнил Хафчик, каким в дни молодости знавал его Мерцалов, не мог забыть пренебрежения к жучиле и задолизу других аспирантов. Вытирая большим клетчатым платком лысую голову, заискивающе улыбался:

— Видишь, как все получилось! Успел вовремя защититься, веду большую общественную работу, а на днях вступил в партию… Какую партию? Ну не в КПСС же, хотя, если приглядеться… Ты пойми, я не из каких-то там соображений рецензию писал, я о тебе беспокоился! Время потратишь, жизнь на книгу положишь, а кто ее будет читать? Да и что нового можешь ты сказать людям о зле, когда они каждый день видят его воочию? Нищета заедает, с женой проблемы, начальник сволочь, а тут еще ты со своими тараканами! Людям надо давать что-то легенькое, отвлеченное: детективчик какой-нибудь или скабрезную историйку, пусть себе отдыхают… Я ведь и с издательством говорил, — продолжал Хафчик, прижимая ручки к жирной груди, — пытался убедить, только печатать тебя они ни при каких обстоятельствах не будут. Сегодня мало книгу издать, тираж надо еще продать. За месяц. Потому что срок годности у современной печатной продукции, как у йогурта. Потом труд твой задвигают в дальний угол и забывают о его существовании. Тебе это надо? А сколько нервотрепки, сколько разочарований! Я тут по совместительству в одной газетке главным редактором, так точно знаю, чем люди интересуются… А на рецензию ты, старичок, не обижайся! Пойми, здесь ничего личного, такая работа!

Раскаленный докрасна диск солнца закатился за дальний лесок. Васка вернулся в избу, постоял какое-то время в нерешительности. Налил в стакан на пару глотков самогона, но пить не стал, пошел спать. Сон, он лучше этой дряни, хотя результат один и тот же — забвение…

 

16

Если чего и боялись подчиненные Черного кардинала, так это собственного начальства, особенно когда внешне Нергаль был невозмутим и спокоен. Люди уравновешенные и холодные представляют, как правило, значительно большую угрозу для окружающих, чем те, кому дано выплескивать в окружающий мир свои эмоции. Они не будут никого бить, не станут ни на кого кричать, но сделают так, чтобы обидчик никогда больше не имел возможности повторить вызвавший их неудовольствие поступок. И это люди со всеми их слабостями и недостатками — что же в таком случае говорить о столь могущественной сущности, как начальник Службы тайных операций, о котором в Департаменте Темных сил ходили легенды! Поговаривали, что в начале времен он пал на Землю вместе с Денницей и с той поры верно служит Князю мира сего. А еще о том, что будто бы Нергаль затеял какой-то важный и сверхсекретный эксперимент, способный в корне изменить течение событий на планете и ввергнуть человечество в бездонную пропасть зла. Однако толком никто ничего не знал, а о том, чтобы спросить самого Черного кардинала, боялись даже помыслить. Предположения посему строились самые фантастические, доходило до полного абсурда. Утверждали, например, что в случае удачи эксперимента Департамент Темных сил окажется не у дел и будет расформирован. Человечество, нашептывали сплетники, настолько поднатореет в грехе, что начнет самостоятельно погружаться в разверзшуюся перед ним пучину, и не просто так, а с энтузиазмом. Имевший повсюду уши, Нергаль утечкой информации был сильно недоволен, но лишь едва заметно улыбался своей тонкой змеиной улыбочкой.

Именно эту улыбку инквизитора и увидели на его птичьем лице вызванные на ковер мелкий бес и бывший леший. Начальник Службы тайных операций сидел в просторном кресле и, сцепив на колене пальцы, смотрел через стеклянную стену в даль. Чему Черный кардинал улыбался и улыбался ли он вообще, знать Шепетухе и Ксафону было не дано, но то спокойствие, с каким Нергаль остановил на них свой взгляд, вызвало у мелких пакостников содрогание. Однако сразу ничего не произошло, и даже улыбка Нергаля стала, казалось бы, шире, что по человеческим понятиям означало приветливее. И не к ним он первым обратился, а к замершему в углу у стойки бара огромному негру, да и спросил едва ли не ласково:

— Джеймс, дружище, что это там опять за возня?

Камердинер не замедлил с ответом:

— В нижнем мире людей, экселенц, Алиска… — Негр тяжело сглотнул и с видимым усилием продолжил: — 3…занимается с л…логопедом! Прошу прощения, экселенц, з…заикание з…заразно! Прикажете прекратить?

Он сделал было движение удалиться, но Нергаль его остановил:

— Не стоит, Джеймс, а то и логопед начнет заикаться, и это еще в лучшем случае! Вы и без того до смерти напугали бедную женщину. Кстати, прошел у нее тик?

— Никак нет, сэр! Подмигивает, так что многие мужчины попадаются на удочку, но зато истерики пошли на убыль…

— Это радует, Джеймс, это радует!.. — Черный кардинал откинулся на спинку кресла. Жавшихся в сторонке мелких сущностей он как бы и не замечал. — Хотелось бы знать ваше мнение, удастся Алисе самостоятельно испохабить жизнь Серпухина или ей нужна в этом наша помощь?..

Камердинер сделал шаг вперед и преданно изогнул прямой стан.

— Мне кажется, сэр, то есть я совершенно уверен, что в этом ответственном деле на нее можно полностью положиться. Редкостная стерва, экселенц, таких еще поискать!

Начальник Службы тайных операций поднялся на ноги и, подойдя к стеклянной стене, заметил, как если бы говорил сам с собой:

— Что ж, и это радует!.. Хотя я бы на вашем месте, Джеймс, не стал так высказываться о женщине… Ну, а у вас, туалетные работники, какие новости?

Произнесено это было таким ленивым, будничным тоном, что никто сразу на слова Черного кардинала не отреагировал. Произошла заминка. Первым, как всегда, оценил ситуацию Шепетуха. От избытка пиетета он как-то даже подпрыгнул на месте и зачастил:

— В настоящее время, экселенц, то есть в конце шестнадцатого века, Серпухин, экселенц…

Нергаль сразу же оборвал его сбивчивую речь:

— Так все-таки в настоящее время или во время прошедшее? — Повернулся, холодно оглядел переминавшегося с ноги на ногу лешего. — Поскольку никто толком не знает, что есть время, то давайте отложим эту философскую проблему до лучших времен. Отвечайте на вопросы. Чем занимается Серпухин?

Шепетуха с трудом сглотнул.

— Прошу прощения, экселенц, если верить его словам, собирается вводить на Руси демократические методы правления!

— Как это? — опешил от неожиданности Нергаль. — На Руси! Зачем?..

— Не могу знать, экселенц! — отрапортовал по-солдатски леший.

— И это все?.. — нахмурился Черный кардинал.

— Никак нет! В намерения подопытного входит создание оппозиционной партии…

— Ну, это Мокей горячится! Такой проект, который уж век не удается запустить! А всему виной искренняя любовь русского человека к власти, причем власти любой. Да, кстати, — продолжал Нергаль, словно до него только что дошел смысл сказанного, — а нашему-то Департаменту какая от этого польза? Изначально, кажется, ваша идея выглядела иначе! Соприкоснувшись с извергом рода человеческого, Серпухин должен был физически пропитаться исходившими от него флюидами, в то время как Мокей увлекся почему-то неблагодарной идеей преобразования российского общества. Нет, Шепетуха, мы фантастикой не занимаемся, что-то здесь не так!..

Нергаль пересек комнату, камердинер уже держал наготове поднос с дымящейся чашечкой крепчайшего кофе. Приняв ее, Черный кардинал сделал несколько маленьких глоточков и снова повернулся к мелким сущностям:

— Давайте вместе порассуждаем! Знание Серпухиным хода исторических событий имеет шанс повлиять на расстановку политических сил в московском государстве конца шестнадцатого века, а то и ход этот в корне изменить. Речь о демократизации общества, естественно, не идет, а вот вступить в сговор с Годуновым Мокей очень даже может. Из этого следует, что, исправляя допущенную ошибку, малолетнего Димитрия спровадят на тот свет тихо и незаметно. В таком случае не будет ни Лжедмитрия, ни последовавшей Смуты и Романовы останутся одним из боярских родов, и только! А они, между прочим, нужны нам на троне! Без них не будет Петра, прорубившего в Европу форточку, через которую Россия до сих пор никак свободой не надышится, не будет Петербурга, в основание которого самодур уложил половину населения страны. И это далеко еще не все! — Нергаль погрозил Шепетухе пальцем. — Не придет к власти плеяда бездарных, не имеющих ничего общего с народом царей, и уж точно на исторической сцене не появится гордость нашей фирмы — большевички!

Начальник Службы тайных операций поставил пустую чашечку на поданный Джеймсом поднос и, как если бы в глубокой задумчивости, прошелся из угла в угол просторной гостиной. Остановился напротив бывшего лешего:

— Вот, Шепетуха, к каким трагическим последствиям может привести элементарное нежелание мыслить…

У внимавшего словам высокого начальства лешего от дурного предчувствия подгибались ноги, но он все-таки сделал над собой усилие и попытался хоть немного оправдаться:

— Я искуплю, экселенц, я приложу все силы! Я костьми лягу, а не дам Серпухину замочить в Угличе мальчишку…

Заметив, как быстро меняется выражение лица Черного кардинала, Шепетуха запнулся.

— Послушайте, — поморщился Нергаль, — мало того что несете сущую чушь, вы еще и не выбираете выражения! Это словечко «замочить»!.. Да, мы запустили программу тотального оглупления россиян, но это вовсе не значит, что и вам надо читать газеты и смотреть поганый ящик. Моей службе, Шепетуха, примитивы не нужны, достаточно того, что Департамент как целое утратил изобретательность в манипулировании грехами…

Леший стоял понурившись. Он ясно понимал, что в этот момент решается его судьба, и отчаянно нуждался в помощи, которая, к его крайнему удивлению, не замедлила прийти. Отиравшийся рядом Ксафон рухнул на колени:

— Экселенц! Кровью смоем!..

Казалось, такое поведение беса второго разряда поразило даже Черного кардинала.

— Кровью смывают люди, а вы для разнообразия поработайте мозгами… — усмехнулся он, и Шепетуха понял, что непосредственная опасность миновала.

Однако Нергаль продолжал недовольно хмуриться. Он уже готов был отдать приказ вернуть Серпухина в двадцать первый век, но вдруг вспомнил Крысю и тут же почувствовал острый, словно нанесенный шпагой, укол ревности. Великий и могущественный Черный кардинал, начальник Службы тайных операций Департамента Темных сил, он… позавидовал человеку! И человеком этим был не кто иной, как его же подчиненный, а ныне еще и подопытный. Ничтожный и суетливый и к тому же совсем не молодой, много грешивший и мало что в жизни понявший, именно Серпухин тем не менее встал на его пути. Не составляло труда оставить Мокея во власти Ивана Грозного или просто стереть его в порошок и с лица земли, но заставить Крысю себя полюбить Нергалю было не по силам. И опять на него нахлынуло странное, не беспокоившее его на протяжении тысячелетий ощущение, что чего-то главного в этом мире он не понимает.

Начальник Службы тайных операций до боли стиснул зубы. Речь шла о принципе, и тут ничто, не говоря уже о человеческих слабостях, не могло его остановить.

— Серпухина из шестнадцатого века срочно убрать! Без ущерба для средневековых реалий и повреждения исторической канвы событий. Не хватало только, чтобы из-за вашей самодеятельности Мокей получил в народе ореол мученика. Сработать ювелирно, по всем правилам, чтобы в хрониках не осталось ни малейшего намека на наше вмешательство. И запомните, — повысил он голос, — я вами недоволен! Очень возможно, что в качестве ручки и цепочки в женском туалете вы принесли бы Департаменту куда больше пользы…

Поскольку никто их не отпускал, Шепетуха и Ксафон продолжали понуро стоять у стены, дружно глядя перед собой в пол. Нергаль тем временем вернулся в кресло напротив разожженного камина и погрузился в размышления. А подумать ему было о чем! Нет, разочарования он не испытывал, поскольку не связывал с авантюрой с Грозным больших надежд, но и окончательное решение о дальнейшем ходе эксперимента еще не принял. В голове его витали разные мысли, однако ясно было одно: Серпухина надо заставить не аккумулировать чужое зло, а взращивать в душе собственное и, более того, зло это вокруг себя обильно сеять. Ну а потом, когда процесс достигнет апогея и эксперимент войдет в решающую стадию…

Какой-то монотонный, зудящий звук назойливо вторгался в мысли Черного кардинала. Нергаль поднял голову и с удивлением обвел взглядом пространство полутемной гостиной.

— Я ведь что, я хотел как лучше… — едва слышно всхлипывал на одной ноте Шепетуха. Стоял, отвернувшись к стене, словно его поставили в угол. — Собой жертвовал, пытки претерпел…

— Значит, плохо пытали, — желчно, сквозь зубы, процедил Нергаль, — но это мы исправим…

Поскольку в комнате тут же наступила мертвая тишина, начальник Службы тайных операций вернулся к своим размышлениям. «На естественный ход событий полагаться не следует, — думал он, пытаясь нащупать правильный алгоритм действий, — и уж точно одних усилий Алиски будет недостаточно. С другой стороны, особенно спешить тоже не стоит, именно постепенность убивает в человеке все самое лучшее и светлое, заменяя эти качества души черствостью и усталостью. Скорее всего, такого плавного развития событий и следует придерживаться, но процесс деградации личности неплохо бы ускорить, для чего Серпухина необходимо снабдить каким-нибудь особым даром. Гениальность, поскольку гении не бывают счастливы, пожалуй, подошла бы, но она не во власти Департамента Темных сил. Значит, остается нечто более обыденное и глубоко человеческое, что тем не менее выделяло бы Мокея из толпы… — Нергаль поднял голову и посмотрел через стеклянную стену на окрасившееся темными красками небо. — Да, именно выделяло и в то же время вызывало зависть окружающих! Впрочем, — закинул он одну тоненькую ножку на другую, — с этим в России все в порядке, здесь трудно найти то, что зависть не вызывает. Полезно было бы, — продолжил он поиск вариантов, — научить Серпухина переплавлять максимализм юности в изворотливость зрелого возраста, а искренность — в неприкрытый цинизм, но овладение таким искусством требует времени, да и остальные люди сами неплохо с этим справляются. Придется, по-видимому, ограничиться чем-то помельче, хотя, как известно, дьявол как раз и кроется в мелочах…»

Нергаль поднялся из кресла. Быстро наступавшие сумерки стирали с городского пейзажа последние яркие краски. Теперь, когда решение было найдено, можно было не спешить и внимательно его рассмотреть. На первый взгляд ничего особенного, такие вещи встречаются в жизни на каждом шагу, но в том-то и прелесть, что, перехлестывая границы нормальности, приобретенный дар неизбежно обнажит негативные черты характера Серпухина. Поначалу Мокей будет объяснять происходящее игрой теории вероятностей, но очень скоро уверует в свою исключительность, от которой один шаг до смертного греха гордыни, а там только успевай разгребать и прочие грехи. В их ядовитой атмосфере и дадут всходы семена зла, возделывать которые так ловко научились женщины… А заодно уж это станет его, Нергаля, местью!

Начальник Службы тайных операций потер маленькие ручки. В близко посаженных глазах вспыхнули жестокостью язычки огня.

— Что ж, туалетные работнички, пора браться за дело! И запомните, эксперимент входит в решающую стадию, а лимит ошибок у вас исчерпан…

 

17

Солнце давно перевалило за полдень, когда очнувшийся от тяжелого сна Серпухин продрал глаза. Воспоминания о прошедшем дне были смутными, но одно представлялось ясным: его опять бросило в конец шестнадцатого века. Всплыл в памяти и ночной разговор с Грозным, и Мокей застонал. Надо ж было так нализаться, чтобы стыдить и попрекать государя! Пили, правда, много, разговоры разговаривали, но как так случилось, что дело дошло до прямых обвинений, Серпухин понять не мог. «А может, это и хорошо, — думал он с появившимся вдруг к себе равнодушием, — может, так оно и лучше. Один взмах топора, и финита ля комедия!» Успокаивало только, что спать бросили не в вонючий чулан, а положили на полати в светелке. Растянувшись под легчайшей пуховой периной, Мокей уставился в чистые доски потолка, с удовольствием вдыхал струившийся через окно свежий, бодрящий воздух. Жизнь представлялась ему странной, но не лишенной своеобразных прелестей. Поддавшись благостному состоянию души, Мокей начал строить радужные планы.

«Хорошо бы, — думал Серпухин, — уговорить Грозного пуститься в долгое и приятное путешествие, посмотреть мир, каким он когда-то был, посетить города, в которых забрасывала его судьба. Париж без Эйфелевой башни, Лондон времен Шекспира, а возможно, и повстречаться с самим великим драматургом, поболтать с ним по-приятельски о том о сем. Старик будет рад услышать о своей всемирной славе… Хотя какой старик! — улыбнулся он своей невольной ошибке. — Юноша, молодой человек, у которого все еще впереди. А то махнуть в Лиссабон, — разошелся в своих мечтах Мокей, — а что такого, деньги при такой казне не проблема! Купить с десяток каравелл и отплыть под парусами через океан в Америку, открыть по ходу дела пару-тройку неизвестных островов. Архипелаг Серпухина — звучит! А если пообещать Грозному осуществить давешнюю мечту — устроить его брак с английской королевой, то царя Ивана и не на такое еще можно сподвигнуть. Действительно, чего зря коптить небо в Кремле, когда открываются такие возможности…»

Дверь с треском распахнулась. Гремя подковами сапог, в светелку ввалились два здоровенных стрельца в кафтанах с закатанными по локоть рукавами. Ни слова не говоря, они скинули на пол перину и выдернули Серпухина, как репку, из постели. Ударили всего раз, коленом в живот, и начали заламывать руки.

— Вы что, мужики, белены объелись?.. — хрипел Мокей, делая слабые попытки выскользнуть из огромных лап. — Я ж царев ближний приятель! Вот скажу ему, он вас на кол…

Однако не подействовало.

— Ты лучше о своей заднице побеспокойся! — процедил один из стрельцов, легко отрывая Серпухина от пола.

Остальное происходило в молчании. Куда его волокли, Мокей не знал, но с легкостью догадывался. Мелькали стены бесконечных коридоров, мелькали в голове рваные мысли, никак не связанные с тем, что с ним происходило. Наконец, взвизгнули ржавые петли, и его, словно мешок с костями, швырнули на камни пола, после чего мир для Серпухина перестал существовать.

Очнулся Мокей от бьющего в нос тошнотворного запаха. Долго ничего не понимал, лишь тупо смотрел на огонь воткнутого в стену факела. С трудом встал на колени, огляделся по сторонам. Просторный застенок был пуст, если не считать стоявшей в углу дыбы, с которой на ремнях свисало безжизненное тело. Пахло жженым мясом и мочой и еще чем-то приторным, от чего к горлу подкатывала тошнота. Серпухин поднялся на ноги. Судя по протяжным стонам, человек был еще жив. Мокей подступил ближе:

— Шепетуха?!

Изуродованный до неузнаваемости подьячий с трудом поднял голову, произнес едва слышно сухими, с запекшейся кровью губами:

— А, это ты, Мокей! Пришла твоя очередь…

— Что ты здесь делаешь? — Серпухина колотила дрожь, вряд ли он понимал, о чем спрашивает.

— Сам не видишь, служу! Служивый на Руси завсегда должен быть готов повисеть на дыбе, такая у нас планида. Правда, и наградить могут лишь за то, что вовремя подвернулся под руку. А пытки, они входят в служебные обязанности, без них не узнать, какого человек о начальстве мнения…

Голова Шепетухи упала на грудь, он потерял сознание. Вцепившись ногтями в кожу ремней, Серпухин развязал узлы, хотел опустить тело бережно на пол, но оно, окровавленное, выскользнуло из рук и тяжело рухнуло на камни, издав при этом страшный екающий звук. Но подьячий был все еще жив, с трудом разлепил глаза:

— В службе на Руси смысл жизни… — прохрипел он. По телу несчастного пробежала судорога, лицо скривила гримаса боли. — А я ведь, Мокей, тебя оговорил… Сказал, шпион ты литовский, собирался с боярином Ксафоновым отравой государя извести…

— Но ведь это навет, Шепетуха, это же ложь!

— Ежели б тебя так пытали, ты бы тоже не смолчал… — жалко улыбнулся несчастный, словно этим подобием улыбки просил у Серпухина прощения. — Да и что есть ложь?.. А правда?.. Что царь скажет, то и истина, а другой правды на Руси нет… — Сделал движение осенить себя крестом, но не смог. — Окажи божескую милость: коли выживешь, не поскупись, поставь за упокой души моей свечечку…

В угасающих глазах подьячего вдруг зажегся безумный огонек, в него словно вселилась неведомая, бесовская сила. Приподнявшись на локте, он улыбнулся, и от этой дикой беззубой улыбки Серпухин содрогнулся.

— Слышь, Мокей, а дружок-то твой, Гвоздь, оклемался!..

Голова страдальца с деревянным стуком ударилась о камни пола. Серпухин отшатнулся, отполз на четвереньках от тела. На него разом навалилась давящая тишина. Стало трудно дышать, кровь стучала в ушах. Мокей забился в угол пыточной и застыл там, сжавшись в комок. Зная, что их ведут на бойню, коровы жалобно мычат, до жути страшно верещит подраненный заяц, в Серпухине все замерло. Он не знал, где находится, не думал о том, что ему предстоит. Только ужас, первобытный, животный ужас, наполнял его ум и сердце. Мокей не шелохнулся даже тогда, когда на ржавых петлях открылась дверь, не изменил позы, не открыл глаза. Застенок тем временем наполнился светом и голосами. Серпухин слышал, как по полу от дыбы протащили что-то волоком — ни крика, ни стона — смерть! — но вряд ли понимал, что вокруг происходит. Страх жил в нем сам по себе, как если бы не был связан с внешним миром.

Кто-то сильный и жестокий — эту жестокость Мокей чувствовал всем своим трепещущим существом — поставил его на ноги. Серпухин открыл глаза. У стены в длинном, до пола, кожаном переднике ухмылялся Гвоздь. В углу пыточной уже горел горн, в нем на углях лежали крючья и клещи. У входа переговаривались вполголоса два давешних стрельца с палашами, через приоткрытую дверь был виден набитый царской стражей коридор. Словно посторонний зритель, Серпухин наблюдал, как в камеру внесли деревянное кресло с высокой спинкой и расшитой золотой нитью бархатной подушкой. Внимание его сосредоточилось на мелочах. Он с интересом разглядывал узор вышивки, потом искусно набранный поясок одного из стрельцов, потом вспыхнувший радугой перстень на длинном пальце жилистой, похожей на лапу хищной птицы руки… Поднял глаза. Перед ним, привычно сутулясь, замер Грозный. Мокей не заметил, когда он вошел в пыточную, и лишь теперь понял, что стоит лицом к лицу с царем.

— Ну, здравствуй, Мокейка, здравствуй, голубь сизокрылый! — произнес Грозный и, подойдя к креслу, опустился на подушку. — Я по твоей милости почитай всю ночь глаз не сомкнул! Только прилег — прибежал на тебя с доносом боярин Ксафонов, но я его не принял, опоздал лиходей. Да, кстати, что-то я его не вижу, — повернулся он к стоявшему за креслом спальнику.

Тот хлопнул в ладоши, и сейчас же тяжелая дубовая дверь отворилась, и в застенок, словно медведя на цепи, ввели голого жирного мужика с похожим на поросячье лицом. Он шел на четвереньках и в наморднике, а приблизившись к креслу, лег на пол и принялся с исступлением лизать сапог Грозного. Тот с брезгливостью отпихнул его ногой.

— А пока ты изволил почивать, — продолжал царь, — я думу думал, вспоминал, что шут мой Мокейка мне понарассказывал… — Сурово сдвинул к переносице брови. — Верно ли, что вчера правду рек?

Бывают в жизни моменты, когда даже самый слабый человек ощущает в себе прилив сил, позволяющий ему цепляться за жизнь. Серпухин облизал пересохшие губы:

— Истинную правду, великий государь!

— Не верится мне что-то, чтобы дожил я до глубокой старости, нутро подсказывает, не дотяну… — государь дышал тяжело, полной грудью, как будто ему не хватало воздуха. — Чувствую себя скверно. Врачей набрал, немцев с англичанами, один Елисей Бомелиус в копеечку обходится, а помощи от них одно кровопускание да примочки…

Оставив кресло, Грозный заложил руки за спину и заходил в задумчивости по пыточной. Его длинная фигура с высоко поднятыми плечами маятником двигалась из угла в угол:

— Грустно мне будет с тобой расставаться, Мокейка, большой ты выдумщик и забавник…

Серпухин сделал шаг вперед и прижал обе руки к груди:

— А ты не расставайся, государь! Коли уезжаешь, возьми меня с собой, буду тебе хорошим попутчиком. За счастье почту душу твою веселить…

Бледные губы Ивана Васильевича сложились в подобие улыбки:

— Ты уезжаешь, Мокейка, ты, а не я! Далеко и надолго, а я пока остаюсь. — Приказал: — Дайте ему вина!

Серпухин принял кубок с благодарностью, пил жадно, утирая губы рукавом холщовой рубахи.

— Спасибо, великий государь! В толк только не возьму, чем мог тебя разгневать или обиду нанести…

На лице Грозного не дрогнул ни один мускул. Опустившись в кресло, откинувшись на его высокую спинку, он, словно из ложи, взирал на импровизированную сцену. Горел в жаровне огонь, пористого железа щипцы лежали под рукой замершего в готовности палача. В дальнем углу пыточной темнели мощные бревна дыбы.

— А действительно, чем?.. — повторил государь вслед за Мокеем, словно и сам удивлялся такому своему мнению. — Врал, наверное, много, вот чем!

Сказано это было спокойным и даже дружелюбным тоном, как если бы и сам он сокрушался по поводу избыточного серпухинского вранья.

— А знаешь, — продолжал Грозный с едва различимой улыбкой на худом носатом лице, — когда ты первый раз вызвал у меня подозрение? Помнишь, я спросил тебя о времени моей смерти, а ты чуть помедлил?.. Сам вижу, помнишь! Я еще тогда подумал, что ты всего лишь один из окружающих меня льстецов, но был, как оказалось, слишком доброго о тебе мнения… — Царь отпил из поданного ему кубка. — Ну, что ты мне на это скажешь?

— А что хочешь услышать, то, великий государь, и скажу!

Мокей переминался с ноги на ногу. От камней пола шел могильный холод.

— Тоже верно! Нравишься ты мне, Мокейка, находчивый ты малый. Как думаешь, может, мне тебя и правда помиловать, а?.. Действительно, ну соврал, с кем не бывает? Наплел спьяну, что ничего на Руси не изменилось! Что все та же Боярская дума, а народ в нищете и небрежении. Что пьют поголовно, а власть жирует… — Голос царя, уже далеко не ласковый, набирал постепенно силу, в нем слышались отголоски душившего его едва сдерживаемого гнева. — Измыслил, будто мздоимство вовсю процветает! Присочинил, что враги у границ!.. — Подавшись вперед всем телом, Грозный сорвался в крик: — Сам-то понимаешь, что говоришь! Разве может такое быть! Четыреста лет прошло… — Запнулся и, как если бы не в силах себя побороть, добавил уже почти спокойно: — С гаком… — Откинулся на спинку кресла, сделал глоток вина. — А еще возвел на меня напраслину, упреками в глаза тыкал, обидеть сироту хотел…. Молчишь?.. Молчи! И без того знаю, о чем думаешь. Твоя правда, много на своем веку сотворил я зла, много жизней погубил, только того в разуменье не берешь, что по-иному с людьми нельзя. Лживы они по сути своей, лживы и трусливы, но, коли почувствуют в тебе слабину, становятся хуже волков. Я, Мокейка, — их судьба, а судьбу не выбирают! Покуда они меня терпят, значит, того и заслуживают. Народ, он что, он тягловое быдло, его слушать вредно. Скажу тебе как на духу, людишек для пользы дела время от времени надобно перебирать, чтобы кровь у них не застоялась и страх знали. Сами по природе алчные и жестокие, они и государеву жестокость принимают как заслуженное и справедливое. Да и кто из живущих скажет, что есть добро, что зло?..

Голос Грозного снова стал почти что ласковым, он сложил на груди руки:

— Ну так как, Мокейка, помиловать?..

Серпухин продолжал молчать. Молчал долго.

Смотрел не мигая в глубоко упрятанные глаза царя и молчал.

— Что ж, — заговорил первым государь и пнул носком сапога лежавшего перед ним на брюхе Ксафонова, — твоя правда, унижать свое достоинство мольбой — последнее дело! Только и клеветать на меня я тебе не позволю. Хватит мне одного клеветника, московитянина Васки Мерцалова, что служит у молдавского господаря Петра…

— Васка?.. Мерцалов?.. — переспросил удивленно Серпухин. — Так я ж его знаю…

— Хватит врать, Мокейка, ты знать Васку не можешь! Сказывали мне, спросил его однажды Петр: «Есть ли в царстве Московском правда?», а Васка ему отвечает: «Вера, — говорит, — христианская дана всем сполна, красота церковная велика есть, а правды — правды нет! — Заплакал и рек дальше: — Коли правды нет, то и ничего нет! Бог не веру любит — правду». Придет время, я и до него доберусь, из-под земли достану!..

Грозный поднялся на ноги. Жирный боярин, гремя цепью, боязливо отполз к стене. Тяжело ступая, царь приблизился к Серпухину, глаза его зажглись тяжелым, мрачным огнем.

— Бог свидетель, простил бы я тебя, Мокейка, не таись в тебе великая опасность. Засланный ты к нам Баторием, не соврал в том Шепетуха на дыбе, не соврал. А хуже того, на Димитрия, сына моего меньшого, умышлял, на том Ксафонов крест целовал. Так ведь? — повернулся он к жавшемуся к стене голому боярину.

Тот закивал головой в наморднике, заблеял:

— Вот те крест, ножичком, великий государь, подбивал Димитрия ножичком!..

Лицо царя начало дергаться, он поднес к нему руку, но остановить гримасничанье не получилось. Взгляд исподлобья прожигал насквозь, голова в черной шапочке, словно в ожидании удара, ушла в высоко поднятые плечи.

Речь Грозного стала отрывистой:

— Дай вам волю… всех моих ближних… меня самого!.. Смотри в глаза, морду на сторону не вороти!.. Вина!..

Стоявший за спиной царя спальник уже подавал ему чашу. Грозный выпил ее до дна и отшвырнул в сторону. Продолжал, немного успокоившись, но все еще тяжело дыша:

— Был у меня шут, рассказывал, будто прилетел с луны. Когда его посадили на бочку с порохом, признался, что все выдумал. Только это ему не помогло. Послушаем, что ты, Мокейка, запоешь. Дыба — самая в государстве нужная вещь, позволяет людям говорить то, что они думают…

Разом обмякнув, Грозный вернулся в кресло и дал знак палачу:

— Начинай, Гвоздюшко, только поласковее, сразу-то не усердствуй!

— Которого из двоих? — переспросил палач хриплым басом.

— А друга моего, Мокейку, его и бери! — ответствовал царь Иван голосом доброго, но очень уставшего человека. — Он, сердешный, вижу, совсем заждался…

Выступившие вперед подручные палача сгребли Серпухина в охапку и, подтащив к дыбе, прихватили его руки кожаными ремнями. Подошедший вразвалочку Гвоздь сорвал с Мокея одним движением рубаху. Отступив на пару шагов, словно художник перед мольбертом, оглядел с сомнением открывшееся белое тело. Манеры его были неспешны, двигался он размеренно, действовал умело. Вернувшись к дыбе, завел ремни за спину пытаемого. Подтянул их, пользуясь похожим на колодезный воротком, так, что Серпухин был вынужден согнуться пополам и принять позу стоящего на тумбе перед стартом пловца.

Поплевав на ладони, Гвоздь ухмыльнулся и крутанул резко ручку.

Ноги Мокея оторвались от земли, глаза полезли на лоб, дикая боль пронзила все тело.

— А-а-а-ааа!.. — заорал Мокей что было сил. — А-а-ааа!..

 

18

Человек приходит в жизнь голым, без груза достижений и ошибок. По крайней мере, так людям в их неведении кажется. Торжествующим криком оглашает он мир: «Смотрите все — я пришел!» Серпухин тоже заявился не при галстуке и тоже кричал, только не радостно, а пронзительно. Так орал, что у охраны Кремля и многочисленных туристов волосы вставали дыбом. Однако стоило им прийти в себя, как заработали десятки телекамер, а сотрудники спецслужбы принялись гоняться по территории исторического памятника за совершенно голым, передвигавшимся с поразительной скоростью мужчиной. Изловили его, когда тот залез на памятник сидевшему в задумчивости мраморному Ильичу и прижался к нему всем своим дрожащим телом. Впрочем, напрасно: вождь мирового пролетариата, хоть и адвокат по профессии, никого из доверившихся ему не только не защитил, но защищать и не собирался.

Что было дальше, Мокей помнил плохо. Дежурный санитар в психушке сказал, что теперь он, Серпухин, телезвезда и бить его не велено. Тем же вечером ведущие информационные телеканалы сделали сюжет с погоней по Кремлю главной новостью. Имевший место казус весь день обсуждали разного рода комментаторы и группы срочно созванных экспертов, пытавшихся дознаться, было ли это происшествие стихийной акцией протеста или происками московских политтехнологов, пытавшихся привлечь внимание мировой общественности к событиям в стране. Широта палитры суждений поражала даже искушенных. Представитель Госдепартамента США заявил, впрочем, как обычно, об обеспокоенности Америки и намерении пристально следить за происходящим. В прибалтийских государствах придерживались мнения, что имела место демонстрация против зажима Кремлем свобод и прав человека, в то время как в Амстердаме в поддержку Мокея на улицу вышли тысячи обнаженных геев и лесбиянок. В Витебске, и тоже голые, студенты требовали увеличения размера стипендий, а в Кимрах, районном центре Тверской области, разделась в знак солидарности с Серпухиным восемнадцатилетняя девушка, правда ночью, на пляже и вне черты города. На российские посольства в большинстве стран мира обрушился шквал писем от женщин, предлагавших Мокею руку и сердце, а одна пожилая негритянка из Зимбабве даже хотела его усыновить.

Но до Серпухина ни одно из этих посланий не дошло, их просто ему не передали. Зато уже на следующий день выпустили из психушки.

— Это выше моих сил! Ну зачем ты полез в голом виде на мраморного дедушку Ленина! — возмущался Ксафонов, бегая в волнении по собственному кабинету. — Если это результат сбоя ориентации, то у тебя на редкость дурной вкус…

— Значит, ты так ничего и не понял! — констатировал Серпухин, еще глубже забиваясь в угол кожаного дивана. — Я ведь рассказал тебе все как на духу…

— Ну да, — ухмыльнулся во весь рот Аполлинарий Рэмович, — особенно мне понравился твой пассаж, когда меня в чем мать родила и на цепи вводят в пыточную! Не находишь, что ты что-то зачастил в шестнадцатый век? Нет, Мокей, можешь, конечно, обижаться, но напрасно тебя выпустили из психушки, очень они поторопились! — и, как если бы что-то вспомнив, подступил к Серпухину вплотную. — Знаешь, между прочим, сколько на этот раз стоила мне твоя выходка? Это тебе не полковника милиции коньяком поить, вешать ему на уши лапшу про народного артиста! Считай, всю вертикаль власти пришлось смазывать, чтобы она не скрипела…

— Да отдам я тебе деньги, все отдам! — отмахнулся от него Мокей, но Ксафонов обещанию не поверил:

— Ты?.. Отдашь?.. Да ты нищий, Мокей, нищий! Виделся я тут кое с кем из холдинга, где ты в совете директоров штаны просиживал, просили передать, что благотворительностью они не занимаются…

— В смысле? — не понял Серпухин.

— Хочешь в смысле, хочешь без смысла, только знать тебя эти ребята больше не желают, у нищих, старичок, друзей нет…

Неприятная новость Мокея огорчила. Втайне от себя он все же рассчитывал на поддержку приятелей, хотя умом понимал, что в теперешнем своем жалком положении не представляет для них никакого интереса. Работенка в совете директоров была непыльной, и те деньги, что он когда-то считал карманными, сейчас очень бы ему пригодились. Но жизнь, как принято говорить, внесла свои коррективы. Бизнес повсюду не любит неудачников, а в России, к тому же, их еще и не пускают на порог. У Серпухина вдруг появилось ощущение, что окружающий мир куда-то испарился, а сам он остается висеть в совершеннейшей и какой-то тусклой пустоте. Получалось, что люди поддерживали дружеские отношения не с ним, а с его деньгами, и даже холуи из прислуги по дому что-то пронюхали. Мокей вспомнил их недовольные лица, когда ему потребовались запасные ключи от квартиры, и воспоминание это оптимизма не добавило.

— Спрятался бы под Царь-колокол, там места хватает, — продолжал брюзжать Ксафонов, поглядывая на съежившегося в углу дивана Мокея. — Автографы на улице еще не просят? Я так понимаю, пил с дружками, а потом потянуло на подвиги, вот и поехали проветриться в Кремль. Скажи честно, ведь на спор голым бегал, правда? Впрочем, я тебя понимаю, после такого удара судьбы необходимо расслабиться…

— Заткнись, дай подумать! — оборвал бухтение парламентария Серпухин.

Однако Аполлинарий Рэмович не унимался:

— Постройнел, поседел, но тебе идет…

— Слушай, Ксафон, сделай одолжение, помолчи! — Серпухин встал, подойдя к столу, вытряхнул из валявшейся на нем пачки сигарету. — Это, по-твоему, что, — показал он хозяину кабинета обожженную кисть, — тоже галлюцинация? Говорю же: сорвали рубаху, подвесили на дыбе, так что хрустнуло в суставах. Боль адская, а в следующее мгновение уже стою на Соборной площади в окружении иностранных туристов…

Аполлинарий Рэмович только махнул рукой:

— Да ладно тебе врать-то! Гуляли, как водится, на Рублевке, прикоснулся по пьянке к каминным щипцам, а теперь тычешь мне в нос едва заметной отметиной. Ты лучше подумай, чем на хлеб будешь зарабатывать и, между прочим, на врачей. Услуги психоаналитика тебе точно понадобятся…

Серпухин сделал над собой усилие и смолчал. Что же касается визита к психоаналитику, тут Ксафон был прав. Но не потому, что Мокею требовалось лечение, ему хотелось выяснить, что же все-таки с ним происходит. Потеря всех денег, как и провалы во времена Ивана Грозного, должны быть как-то связаны с психикой, хмурился Серпухин и сам же до конца в это не верил.

Обладатель думского кабинета между тем продолжал свои рассуждения:

— Шумиха в газетах, можно считать, улеглась, так что ты снова никому не нужен, но на всякий случай приготовь какую-нибудь простенькую легенду. Скажем, бросила любимая жена, отчего произошел нервный срыв. Ударился в запой, ну и все такое прочее. Люди у нас сердобольные, любят юродивых и неудачников, особенно если они от горестей своих тянутся к бутылочке…

Ксафонов потушил сигарету и с задумчивым видом предположил:

— Слушай, а может, пока народ окончательно не забыл, тебе двинуть на телевидение? Людям ведь без разницы, чем ты прославился, главное, чтобы морда была узнаваемая. А что, станешь шоуменом, ума для этого не надо, будешь вести программу «Голь перекатная»… Ладно, шучу!..

— Шутишь?.. Зря! — усмехнулся Серпухин с издевкой. — В нашей любимой стране все возможно и от всего, за что ни возьмись, тянет фальшью и бесовством. Подоспей, к примеру, сейчас выборы, я бы точно в Думу прошел! У тебя нет такого ощущения, что вокруг все ненастоящее, потемкинское? Верно сказал Васка Мерцалов: «Коли правды нет, то и ничего нет, Господь не веру любит, правду!»

Аполлинарий Рэмович смотрел на него, как на ненормального:

— Ты что, белены объелся? А, понимаю, репетируешь нервный срыв и помешательство! А что, сыграно достоверно, я всегда говорил, что ты, черт, талантлив! На-ка, я тут записал телефончик знакомого психотерапевта. — Ксафонов протянул Мокею листок бумаги. — Доктор наук, профессор Шепетуха. Голова, мировая знаменитость, почетный доктор многих университетов. А я, пока суд да дело, посмотрю, что можно придумать насчет твоей работы…

В большой приемной едва слышно гудел кондиционер. Стоило Мокею закрыть за собой дверь, как сидевшая за компьютером Крыся сорвалась с места и, ничего не сказав, метнулась в кабинет. Вернулась почти сразу, довольная:

— Вырубила!

Серпухин вздрогнул. Именно это слово произносили герои кровавых боевиков, послав противника в бессознательное состояние. Голос Мокея перехватило:

— Ксафонова?

— Внутреннюю связь, — тоже почему-то шепотом пояснила Крыся. — Я, когда приносила вам кофе, нажала кнопку интеркома, а теперь, чтобы он не заметил, выключила. Все слышала, весь ваш разговор…

Мокей вздохнул с облегчением:

— А я подумал, вы Ксафона того! — показал он, как сворачивают курам голову.

— Нет, живехонек, сукин сын, живее всех живых! Сидит надутый в кресле и разговаривает с кем-то по мобильнику. Но ход вашей мысли мне нравится! — Девушка подступила к Серпухину, ее большие зеленые глаза горели любопытством. — Это правда, что вы ему рассказали? Вот бы нам вдвоем махнуть к Грозному!

— Ну уж нет, — покачал головой Мокей, — с меня достаточно! Я оттуда едва ноги унес.

— А вы действительно?..

— Все вопросы вечером, — коснулся он руки Крыси, — в том же ресторанчике, куда прошлый раз мне так и не удалось попасть…

Девушка смотрела на него с какой-то непонятной улыбкой:

— А вы снова не пропадете? Обещаете?

— Эх, — вздохнул Мокей, — если бы в этой жизни я мог хоть что-то пообещать! Постараюсь…

Теплый весенний день был в самом разгаре. Покинув здание Государственной думы, Серпухин нырнул в метро. Он уже опаздывал на встречу с женой и ее адвокатом. Идти не хотелось, но, кроме прочих дел, в квартире была спрятана заначка, которую он намеревался изъять. Через час с четвертью высокие договаривающиеся стороны сидели в большой гостиной пентхауса, но договориться-то как раз ни о чем и не могли. Да и трудно прийти к соглашению, когда единственное, что тебе предлагается, — это собрать чемоданы и катиться из собственного дома на все четыре стороны. Мокей такое предложение принять не мог, адвокат же и эта швабра Алиска настаивали, трясли перед его носом официальными бумажками. Впрочем, справедливости ради следует заметить, что тряс и настаивал лишь прилизанной наружности молодой человек, в то время как жена Серпухина, по крайней мере по паспорту, сидела с постным выражением лица и молчала.

— Вот ваша подпись на дарственной, — говорил адвокат, тыча пальцем в то место документа, где стояла Мокеева закорючка, — а это документы на две машины, купленные на имя моей клиентки…

— Но на мои деньги! — не выдержал Серпухин.

— Возможно, — согласился с ним прилизанный хлыщ, — только по закону все принадлежит вашей супруге и после развода отойдет ей. Если у вас есть претензии, обращайтесь в суд. Заявление на развод уже подано.

Складывавшаяся картина Серпухина не то чтобы радовала. Правда, Алиска то и дело ему подмигивала, как будто хотела дать знать, что все происходящее всего лишь шутка, но это было единственным утешением. Только однажды она открыла аккуратно напомаженные уста и произнесла:

— Тебе ппп…

— Половина имущества?.. — попробовал подсказать ей Серпухин, но женщина отчаянно замотала головой.

— Ппп…

— Просить прощения? — догадался было Мокей, но и на этот раз неверно.

— Ппп…

Адвокат приблизился к уху Серпухина и что-то прошептал.

— Не может быть, — поразился тот, — она этого слова не знает!

— Знает, — заверил его молодой человек, — и еще много других похлеще!

Глядя на довольное выражение лица Алиски, можно было заключить, что дело обстояло именно так.

— А в суд, — продолжал светским тоном адвокат, — я бы вам обращаться не советовал. И не потому, что судиться в России считается постыдным, а исключительно исходя из собственных ваших интересов. В ходе слушаний могут открыться новые обстоятельства дела, а также всплыть нежелательные для вас подробности, касающиеся ваших… назовем их, исчезновений. В результате по настоянию ответчика судья будет вынужден назначить психиатрическую экспертизу. А это рулетка, поскольку все мы не то чтобы совершенно нормальны. Врачи к тому же получают мизерную зарплату! — Молодой человек вздохнул и, констатируя убогую реальность, картинно развел руками. — А что делать, все мы люди, и ничто человеческое ребятам в белых халатах не чуждо! И потом, — понизил он голос до доверительного, — ваша попытка завладеть табельным оружием офицера милиции с целью покушения на царя!.. — Поджал губы, покачал напомаженной головой. — Здесь уже пахнет политикой! Десять лет — и это в случае, если вас когда-нибудь выпустят из дома скорби!

На этой грустной ноте и расстались, причем на сборы Серпухину было отпущено два дня. «Машины жалко, — думал Мокей, укладывая в чемоданы свои костюмы, которые стали ему совсем не по размеру. — На хрена я их столько накупил?» В старенькой однокомнатной хрущевке, которую в свое время он так удачно забыл продать, с жизненным пространством были большие трудности. Да и печальное это занятие — разбирать вещи чужого человека, которым ты когда-то был. Есть в нем нечто от похорон, поневоле прислушиваешься, не зазвучат ли где-то вдали надрывающие душу звуки реквиема.

Мокей достал сигареты и чиркнул зажигалкой. Присев на один из собранных чемоданов, курил долго, не спеша. Потом поднялся, пнул со всей силы самсонитовый бок ногой и, подобрав с пола спортивную сумку, покинул ставшую его прошлым квартиру.

В ресторанчик, что неподалеку от Красных Ворот, Серпухин пришел до срока. Запасшись деньгами, он чувствовал себя куда более уверенно. Мог бы в дни благоденствия заначить и побольше, но тогда трудно было поверить, что в его жизни могут наступить черные дни. Сидел, потягивая в ожидании Крыси коньяк, посматривал на входную дверь, но девушка все равно появилась неожиданно. В коротеньком облегающем платьице, с распущенными рыжими волосами, она разом заполнила собой весь мир. Зеленые глаза сияли. Вот, оказывается, как выглядят ангелы, пронеслось в голове у Серпухина. Поднявшись Крысе навстречу, он, не в силах ничего произнести, так и остался стоять. Только целовал ей руки и улыбался. Понадобилось время, прежде чем по просьбе Крыси Мокей смог связно повторить все то, что уже рассказывал Ксафонову.

Выслушав его историю, девушка долго молчала, ковыряла в задумчивости вилкой в успевшем остыть шашлыке. Подняла на Мокея глаза:

— А ты сам-то во все это веришь?

— Приходится! — пожал плечами Серпухин. — Только, ради бога, не говори, что у меня богатая фантазия…

— Ладно, не буду, — согласилась Крыся, — хотя так оно и есть…

— И сделай одолжение, не советуй мне пробовать писать романы! — откинулся он на спинку кресла. — Доказать я, естественно, ничего не могу, да и не буду пытаться, а вот съездить на дачу к одному приятелю придется. В середине девяностых, когда все было шатко и неопределенно, купил по случаю игрушку с двумя обоймами, видно, пришло время носить ее с собой… — Мокей подался вперед и навалился грудью на стол. — Не хочу снова на дыбу! А если все-таки придется, так хоть постреляю всласть извергов!

Крыся смотрела на него, закусив губу. В настроении Серпухина что-то резко изменилось, он помрачнел:

— Знаешь, мне всегда хотелось выйти из круга предсказуемой обязательности и научиться жить одним днем. Наслаждаться полнотой каждого мгновения. Теперь, в силу неизвестных причин, я обрел желаемую свободу, хотя бы потому, что все остальное у меня отнято. Кроме этой вот минуты у меня ничего нет, мне не на что рассчитывать, я не могу строить планы. Сама жизнь вынудила меня ценить и глубоко переживать отпущенное время… — Он криво улыбнулся. — И тут я, человек, по всей видимости, конченый, встречаю тебя! — Пожал плечами. — Мне нечего тебе предложить, я не имею права ни на что рассчитывать…

— Тебе страшно, да?

— Да! А теперь к этому страху прибавилась боязнь потерять тебя. Это не красивые слова, с тобой связаны все мои надежды! У меня вдруг возникло странное чувство, будто я давно живу на белом свете, и все равно мне хочется жить еще и еще!

— Кто знает, может быть, так оно и есть, и ты ровесник египетских пирамид, — покачала головой девушка. — Пригласишь меня?..

Ресторанчик был пуст, они танцевали вдвоем. Крыся прижималась к Серпухину гибким телом, он вдыхал горьковатый аромат ее духов, и ему казалось, что все это сон, и безумно хотелось никогда не просыпаться. Мокей нашептывал ей что-то нежное и смешное, и она смеялась, и сам он смеялся, и все крепче обнимал девушку, и вел ее в медленном, томном танго. Вдруг, не закончив па, она остановилась. Взглянула на Мокея пристально, сузив по-кошачьи глаза:

— Ничего не бойся, я тебе помогу!

— Глупая девчонка! Разве можно помочь тому, у кого нет завтра?..

— А мы станем жить сегодня, сейчас, не откладывая ничего на потом! — засмеялась она, увлекая Серпухина в танец. Прикоснулась к его уху губами: — Жизнь очень занятная и веселая игра…

Музыка кончилась, Мокей проводил девушку к столу, отодвинул для нее кресло, но она осталась стоять:

— Вот увидишь, я смогу тебя защитить!

Серпухин только рассмеялся:

— Я вроде бы не ребенок, да и в матери ты мне не годишься, разве что в дочери…

И опять Крыся прищурилась, в устремленных на Мокея зеленых глазах запрыгали смешливые чертики:

— Значит, я буду молодая мать! А на что гожусь — мы с тобой еще выясним…

Выясняли по новому месту жительства Серпухина в маленькой запущенной квартирке. Потом долго лежали обнявшись, слушали, как, подталкивая стрелки часов, идет время. Незаметно для себя Мокей начал рассказывать Крысе о своей жизни, о том, чего хотел и что из этого получилось, к чему стремился и чем пришлось за все заплатить. О свалившемся на него сказочном богатстве и о неожиданной и нелепой его потере. Описал майора Ложкина и долго смешил ее, представляя в лицах сцену в Шереметьеве и свои попытки дать пограничнику взятку:

— Я ему и говорю: у тебя семья есть? А он мне…

— А Грозный, — спрашивала несколькими минутами позже Крыся, — он какой? Неужели так прямо на улице лез к женщине под юбку? А внешность как на картине Репина? И ты с ним прямо как со мной?..

— Да ты что, бог миловал! — сделал испуганные глаза Мокей и, получив чувствительный удар кулачком и смеясь, продолжал рассказывать: — С носом художник угадал, а вот глаза у царя другие, сидят глубже и смотрят пронзительней. Ты не поверишь, мне иногда казалось, он понимает всю тяжесть творимых им преступлений, только поделать с собой ничего не может…

Заснули они только на рассвете, когда за выходившим в парк давно не мытым окном просветлело небо, заснули под оживленный гомон встречавших приход нового дня птиц. Крыся прижималась к Мокею и в полудреме, дыша ему в ухо, шептала:

— Серпухин, слышишь, Серпухин! Я, кажется, тебя люблю…

 

19

— Нет, Шепетуха, я в вас разочаровался! — Заложив руки за спину, Нергаль прошелся вдоль нависавшей над городом балюстрады, остановился напротив лешего. — Умереть истерзанным на полу пыточной?.. Это же в чистом виде любительство! Хорошо хоть не сказали сакраментальное: «Всем все прощаю», хотя далеко тоже не ушли. Ваша просьба не поскупиться и поставить за упокой души свечечку… — Мерный кардинал пожевал с омерзением губами. — Типичный образчик провинциальной халтуры, не имеющий ничего общего с органичным построением мизансцены. Станиславский, будь старик жив, пеной бы изошел, крича вам в лицо свое: «Не верю»! Даже в Малом театре давно так не играют. В сравнении с вашей выходкой этюд с Ксафоном на цепи и в наморднике просто классика жанра, впрочем, и он грешит против чувства прекрасного. Это свисающее до земли жирное брюхо… — Нергаль брезгливо поморщился, — да и все остальное, тоже свисающее… — Безнадежно махнув рукой, приложил к бледным губам тонкий надушенный платочек. — Никто, между прочим, не просил вас жертвовать жизнью, достаточно было, как все нормальные люди, вовремя донести…

Бес второго разряда решился на отчаянный шаг. Нет, не возразить — это было бы уж слишком! — а дать нечто похожее на объяснение:

— Тысяча извинений, экселенц! Памятуя о вашем мудром указании не нарушать канву исторических событий, я счел необходимым лично убедиться в том, что Мокей отдаст на дыбе концы. Внешне все так и выглядело, и в хрониках, если таковые имеются…

— Ладно, хватит об этом! — оборвал его блеяние Черный кардинал. — Джеймс, сколько можно! Что там опять за посторонние звуки?

— Серпухин собирает чемоданы, сэр! — с готовностью выпалил камердинер.

— Что-то они с этими делом зачастили! — ухмыльнулся Нергаль. — Свои или жены?

— Свои, сэр!

— Зол?

— Никак нет, экселенц, скорее грустен и задумчив!

Нергаль повел шеей, как если бы ему был тесен воротник рубашки.

— Вот как?.. Что ж, тоже неплохо! Кому-кому, а ему есть о чем поразмыслить…

Отвернувшись от подчиненных, начальник Службы тайных операций облокотился о балюстраду и принялся смотреть на раскинувшийся внизу город. «Миллионы живущих на головах друг у друга людей, — думал он, вглядываясь в даль, — казалось бы, миллиарды разных мыслей и желаний, а на самом деле их без труда можно перечесть по пальцам. Им всем только кажется, что они скроены по особым лекалам, на самом же деле жестокая правда в том, что человек не более чем продукт массового производства со стандартным набором похотей, надежд и чувств. И каждый — чего люди не желают понимать — сидит на игле под названием жизнь. Наркотиком является молодость, в то время как кризис средних лет — типичная наркотическая ломка. И любовь наркотик, и успех. Уже не говоря о деньгах, которые, как гашиш, искажают представления человека о мире и о себе. Люди испытывают наркотический кайф от того, что богаты и известны, ездят на дорогих машинах и носят роскошные вещи. Значит, чтобы перед ними разверзлась пучина страданий и зла надо всего этого их лишить. А заодно уж отнять у человека веру в справедливость, как и в то, что его лучшие побуждения кому-то в этом мире нужны. Когда же он ударится о дно и его существо наполнится ненавистью ко всему сущему, следует поднять несчастного с колен и вознести к солнцу или, что в данном случае одно и то же, к богатству и обожанию толпы. Тот, кто, потеряв все и разочаровавшись в жизни, вновь окажется любимчиком судьбы, не забудет собственного унижения. В лучах достатка и славы семена зла в его душе расцветут буйным цветом. Это и есть готовый сценарий, которого следует придерживаться!»

Нергаль потер довольно руки. Хотя подчиненных он ругал, их усилия по доведению Серпухина до нищеты были отнюдь не бесполезны и вовсе не так уж глупы. Теперь, впрочем, пришло время действовать иначе, а именно: до конца растоптать все то чистое и светлое, что еще оставалось в сердце Мокея. Только после этого его можно будет искупать в лучах известности и успеха. Реализовать же намеченный план надо быстро и энергично. Нельзя допустить, чтобы, как это порой происходит, в результате неудач у человека появились не озлобление и ненависть, а смирение и понимание того, что жизнь есть всего лишь малая часть предстоящего ему пути. В случае с Серпухиным это означало бы поставить на эксперименте крест. Тем более что, собирая чемоданы, он вместо негодования испытывал нечто похожее на элегическую печаль…

Начальник Службы тайных операций обернулся и посмотрел на жавшихся к стеклянной стене мелких сущностей. Взгляд его близко поставленных глаз обдал их могильным холодом.

— Хватит лирических отступлений, переходим к делу! Вам, Шепетуха и Ксафон, предстоит разыграть с нашим подопечным шахматную партию, причем мат должен быть поставлен в два хода. На первом этапе Серпухина предстоит глубоко унизить. Физические страдания и потеря денег — это прекрасно, но теперь необходимо дотянуться до его глубинных человеческих чувств, которые живут на дне души даже самого отъявленного негодяя. Каждый из людей — а имя им одиночество — до конца надеется на то, что и он кому-то нужен, что и он способен совершить нечто доброе. Нет на свете большей горечи и обиды, чем видеть свои лучшие чувства втоптанными в грязь. Этим увлекательным занятием для начала вы и займетесь…

Нергаль замолчал, не торопясь прошелся по мозаичному полу террасы:

— На втором, и последнем, этапе мы приложим все усилия, чтобы поднять Серпухина над толпой.

Люди где-то там, внизу, станут для Мокея чем-то вроде мошек, их чувства и мысли — недостойной внимания тщетой. Серпухин должен почувствовать себя почти что Богом, а это уже крайняя степень падения, превосходящая библейское «не сотвори себе кумира». Он будет думать, что делает добро, в то время как каждый день и каждый час станет отдалять людей от Создателя, подменять незамутненную веру суетностью приземленных надежд. И так до тех пор, пока наш общий друг не дойдет до края, за которым разверзается бездна преисподней. А в поводыри Мокею я дам троянский дар, который очень скоро перерастет в ощущение им своей избранности и едва ли не всемогущества. В то же время в подсознании Серпухина постепенно утвердится ощущение принадлежности его миру зла. Это потаенное знание заставит нашего подопытного метаться, он будет пытаться избавиться от преследующего его чувства ложности происходящего, пустится во все тяжкие, но наших объятий ему уже не избежать…

Гордо вскинув голову, Черный кардинал замолчал. Да, именно так все и произойдет, только в разыгрываемой трагикомедии будет и еще один, последний, акт, о котором мелким сущностям знать не обязательно. Когда Серпухину останется всего шаг до края пропасти, когда его жизнь в человеческом обличье фактически закончится, когда в душе Мокея не останется ничего, кроме ужаса перед самим собой и им содеянным, — тогда-то он, Нергаль, и задаст ему самый важный вопрос о природе и причинах появления в мире зла. И Серпухин даст ответ, не сможет не дать! Потому что только человеку, занесшему ногу над пучиной ада, открывается эта фундаментальная истина!

Возвращаясь мыслями на землю, начальник Службы тайных операций окинул своих подчиненных взглядом.

— Теперь о деталях! Сначала я думал, что для обретения власти над толпой Серпухина надо сделать государственным деятелем, но очень скоро понял, что грехи этих раздувающих щеки ребят слишком примитивны, хотя и многочисленны. К сожалению, Гегель ошибался, и количество в данном конкретном случае, даже под нашим давлением, отказывается переходить в качество. Хотя вы, Шепетуха, и правы — служить для русского означает придавать жизни осмысленность, — нам одной растраты отпущенного человеку времени, даже вкупе со смертным грехом гордыни, недостаточно. Поэтому, как говаривал один большой забавник, мы пойдем другим путем. Главную же роль козла, ведущего на заклание стадо, сама того не зная, будет играть женщина…

Поскольку на лицах подчиненных отразилось недоумение, Черный кардинал поправил ногтем тонкий ус и весьма недвусмысленно хмыкнул:

— Вы догадались правильно, в игру вступает Крыся! Ну а для начала, Ксафон, увольте-ка нашу мадемуазель с работы…

Выходившие в парк окна маленькой квартирки были открыты настежь. Когда-то здесь начиналась взрослая жизнь Серпухина, эти стены видели много хорошего и веселого, но теперь отчаянно нуждались в ремонте. Словно по арене цирка, судьба, сделав по жизни круг, вернула его на то место, где все только начиналось. Настроение у Мокея, как легко понять, было соответствующим окружавшей обстановке. Думая о жизни, он представления не имел, как теперь с самим собой быть. «Припрятанных на черный день денег хватит очень ненадолго, — прикидывал Серпухин, тускло глядя на груду старого, приготовленного на выброс барахла, — а значит, вопрос об источнике существования становится ребром». В подобных случаях люди кидают в народ клич и созывают на помощь друзей, но на аншлаг в этом театре абсурда рассчитывать не приходилось. Тех, кого во времена процветания бросил он, теперь уже не найти — да обратно блудного сына никто и не примет, — все же остальные бросили его. Если не считать Ксафона, который наобещает сорок бочек арестантов, но не пошевелит и пальцем…

Рваный ход невеселых серпухинских мыслей прервал телефонный звонок. Подняв трубку, Мокей почувствовал укол совести: звонил Аполлинарий, к которому он только что был так несправедлив.

— Похоже, Мока, — забубнил Ксафонов без предисловия, — я теперь занимаюсь исключительно твоими делами!.. — Как-то странно напряженно замолчал, словно хотел еще что-то сказать, но то ли не решался, то ли собирался с силами. — Слушай, старичок, такое дело, прямо не знаю, как и начать! Главное не обижайся, потом будешь благодарить…

— Ладно, Ксафош, не обижусь, только не тяни резину.

— Продал я тебя, Мока, продал с потрохами! Звонит мне тут личный помощник президента и говорит, что хозяин ищет человека для совершенно особого задания…

Поскольку в этом месте Аполлинарий сделал паузу, Серпухин поспешил встрять с вопросом:

— Какого еще президента? Какое задание?

— Ты только не кипятись, — охладил его пыл Ксафонов, — президент у нас пока один, а о чем пойдет речь, тебе в свое время расскажут. Короче, завтра с утра будь дома и жди звонка…

Серпухин какое-то время молча смотрел в окно:

— Ну, и на хрена ты меня в это дело впутал?..

— Мокочка, дорогой, — изменил голос на приторно ласковый Аполлинарий, — они за это денежки платят, и хорошие, а ты, как я знаю, сидишь на мели. Я бы на твоем месте не заносился, а сказал другу спасибо…

Поскольку Серпухин никак на его слова не отреагировал, Ксафонов решился:

— Черт с тобой, скажу! Им нужен человек из народа, кто мог бы оценить обстановку в стране, так сказать, изнутри и обозначить требующие внимания болевые точки…

— Ну ты, Ксафон, даешь, я-то здесь при чем?

— А чем ты хуже других, — удивился в свою очередь Аполлинарий Рэмович, — или ты считаешь, что лучше?..

— Короче, — усмехнулся Серпухин, — им понадобился информатор или стукач…

— Дурак ты, Мокей, и не лечишься! — возмутился на другом конце провода Ксафонов. — Стукачей у нас всегда было в избытке — им нужен тайный советник. Думаешь, у президента много людей, на которых без оглядки можно положиться? В Кремле, друг мой, такая подковерная возня, что Византия отдыхает! Да и за цифрами статистики страну не разглядеть, вот и возникла потребность в оценке независимого, живущего в гуще народа эксперта. — Добавил с горечью: — О тебе заботишься, а ты!..

И в порыве негодования Аполлинарий Рэмович бросил трубку. Мокей перезванивать не стал. Теоретически рассуждая, все сказанное Ксафоном могло быть правдой, но верилось в это с трудом. Контакты с администрацией президента он, как руководитель думского подкомитета, конечно же, имеет, — рассуждал Серпухин, вытаскивая на помойку кучу скопившегося в квартирке хлама, — только времена Гаруна-аль-Рашида с его хождением в народ давно прошли.

Вернувшаяся с работы, Крыся такое его мнение не разделила.

— У нас все возможно! — авторитетно заявила она, наливая себе в стакан немного мартини. — Да, кстати, хочу тебя порадовать, я теперь безработная…

— Ксафонов, его происки?.. — удивленно поднял брови Серпухин. — Мне, гад, ни словом не обмолвился…

— А кто их разберет! Вызвали в отдел кадров и сообщили, что идет сокращение аппарата и в моих услугах больше не нуждаются. Честно говоря, — прикончила Крыся вино, — возможно, это и хорошо. — Подойдя к Серпухину, обвила его шею руками. — Придется тебе теперь меня содержать!

Мокей привлек ее к себе:

— Только, если ты будешь меньше есть…

Утром, впрочем не слишком рано, их разбудил телефонный звонок. До конца еще не проснувшись, Мокей прислонил к уху трубку, и его тут же снесло с постели. Приятный баритон очень буднично и делово сообщил, что соединяет его с президентом, и буквально тут же Серпухин услышал хорошо знакомый по новостным программам голос. Поздоровавшись и несколько отрывисто произнося слова, президент сразу же перешел к сути дела:

— Нас, Мокей Акимович, интересуют как проблемы общества, так и мнение отдельных граждан, которые вы сочтете обоснованными и требующими особого внимания. Пришло время, а главное, появились деньги, для того чтобы обеспечить людям достойную жизнь, и мы с вами просто обязаны этим заняться. Думаю, дней через десять познакомиться с вами лично, — Серпухину показалось, что президент улыбается, он даже мысленно увидел эту его сдержанную улыбку, — тогда все в деталях и обсудим.

И тут же в трубке появился приятный баритон и, представившись, пояснил, что ему, как личному помощнику президента, поручено поддерживать с Серпухиным связь. Попросил, но мягко, ненавязчиво, подготовить к будущей встрече нечто вроде меморандума с кратким изложением вопросов, к которым Мокей хотел бы привлечь внимание главы государства…

— Странички три-четыре, больше не надо, — закончил разговор чиновник администрации, — и, пожалуйста, договоренность нашу ни с кем не обсуждайте, иначе затея будет лишена смысла…

Крыся смотрела на Серпухина во все глаза:

— Президент?

Мокей лишь кивнул и отправился на кухню промочить пересохшее горло. «Все-таки удивительно, — думал он, наливая в стакан воду из-под крана, — как соприкосновение с высшей властью отзывается в душе трепетом. Казалось бы, элементарно поговорили о деле, а чувство такое, будто награжден. Видно, правда есть в крови русского человека нечто подлое, рабское, заставляющее беззаветно любить тех, кто на самом верху. О деньгах не спросил, — вспомнил он вдруг и тут же устыдился. — Наверняка не обидят, да и странно было бы начинать большое дело с таких шкурных мелочей!» Содержание же разговора и особенно его открытая, деловая манера Серпухину импонировали. Все четко, без недомолвок и ненужного жеманства. Доверительный тон собеседников льстил и вызывал уже подзабытое ощущение собственной значимости.

«Шанс повлиять на ситуацию в стране выпадает далеко не каждому». — Прихлебывая на ходу кофе, Мокей вернулся в комнату.

Из вороха проблем предстояло вычленить то, что могло напрямую улучшить качество жизни людей и их психологическое состояние, помочь переломить настроение обреченности, вызванное встречающейся на каждом шагу несправедливостью. «Какой неожиданной гранью поворачиваются к тебе уже знакомые мысли, — удивлялся Серпухин, — ведь о том же самом четыре сотни лет назад думал Васка Мерцалов. Может быть, президент действительно намерен завести наконец в государстве одну большую правду, которую только и любит Бог?..»

Крысе затея с подготовкой меморандума тоже очень понравилась:

— Скорее всего, после встречи они предложат тебе работу в администрации президента! Что ты улыбаешься? Сам подумай, как еще можно найти честных и преданных делу людей?

Однако, несмотря на имевшую место эйфорию, присутствовала в мыслях Серпухина и определенная настороженность.

— Есть в этом странность, — говорил он Крысе, разгуливая по комнатке в старом халате и с чашкой кофе в руке. — Сначала я потерял все, что имел, затем пошли провалы в шестнадцатый век, а теперь вдруг получаю необычное и неожиданное предложение — не звенья ли это одной цепи?..

Крысю такая постановка вопроса привела в раздражение:

— А мне кажется, ты просто не веришь в себя! Что за манера во всем обязательно искать подвох? Пойми, Мока, я хочу видеть тебя счастливым и успешным, не только вернувшим все потерянное, но и занявшим достойное место в иерархии власти. Ты только представь, как здорово мы с тобой будем смотреться на каком-нибудь парадном приеме в Кремле!..

Серпухину и самому хотелось так думать, поэтому он довольно быстро успокоился. Как каждая увлекающаяся натура, Мокей тут же начал строить планы и очень скоро стал представлять себя этаким Адашевым или Сильвестром, которые в первые годы царствования Ивана Грозного управляли, по сути, страной и обеспечили ей благоденствие и процветание. Не до такой, конечно, степени пытался обуздать свое воображение Мокей, но почему бы и ему не попробовать сделать что-то разумное и полезное?..

Так начинался короткий, но едва ли не самый счастливый период в жизни Серпухина. Предвкушение приятных событий всегда лучше их самих, мечты во всем превосходят убогую реальность. Мокей был целиком захвачен новой для него идеей, этим лучшим лекарством от хандры и прозябания. Живущий в России думающий человек буквально истыкан иглами окружающих его несправедливостей, от которых он вынужден обороняться повышением болевого порога. Это если по-научному, а по-простому притворяться, что — поскольку сделать ничего нельзя — встречающиеся на каждом шагу гнусности и откровенный обман его как бы не касаются. Совсем другое дело, когда появляется возможность хоть в чем-то противостоять обстоятельствам, а тем более ими управлять. Тут-то все несуразности и пороки нашей жизни скопом к человеку и приступают. Страничек же было дозволено испещрить заметками только четыре, ну пять! А еще муки творчества и необходимость найти правильные слова, в которые отлить испытываемую боль и отчаяние. А они, как оказалось, жили в Серпухине все эти годы, загнанные в темный угол подсознания внешним благополучием.

Крыся принимала в создании шедевра посильное участие. Кончалась весна, деревья в парке покрывала молодая, не успевшая пожухнуть и покрыться пылью листва. Длинные теплые вечера были наполнены редким для московской суеты покоем и тихой прелестью, ночи стояли короткие, и ранний рассвет частенько заставал их в постели без сна. А впереди из тумана неопределенности выступало нечто значительное, что, без сомнения, способно было придать их жизни новый смысл и в корне ее изменить.

Мокей много курил и порядком исхудал. Новый круг проблем вернул его в то далекое время, когда каждый шаг вперед и маленький успех требовали от него нешуточного напряжения сил. Казалось бы, чего там: перечисли проблемы людей, которым нет числа, — вот тебе и меморандум, но Серпухин пытался если не нащупать их решение, то хотя бы наметить к нему пути. «Главное, — рассуждал Мокей и сделал это основной посылкой готовящегося документа, — чтобы самому обычному, рядовому человеку было хорошо и удобно жить, чтобы он чувствовал, что страна — это его родной дом, в котором он не приживалка и не пасынок, а хозяин. Тогда, — рассуждал Серпухин, — сама собой отпадет бездарная возня с национальной идеей, а также много других благоглупостей, которыми развлекает народ зажравшаяся и безразличная к его прозябанию власть».

Получившуюся в результате бумагу он много раз переписывал и все же остался ею недоволен. Набранный на прихваченном из пентхауса ноутбуке текст занимал пять страниц, а мог бы и все двадцать, но Мокею все время казалось, что где-то совсем рядом есть другие слова, способные лучше и ярче отразить его мысли и обрисовать ситуацию. Отработка меморандума так, наверное, и продолжалась бы до морковкиных заговен, если бы по прошествии десяти дней Серпухину не позвонили. Приятный баритон сообщил, что встреча назначена на вечер того же дня и состоится на государственной даче в неформальной обстановке.

Возможно, для президента она и неформальная, рассуждал Мокей, надевая темный костюм с галстуком, а для него мероприятие самое что ни на есть протокольное. От того, как оно пройдет, зависело их с Крысей будущее. В условленный час машина с мигалкой подобрала Серпухина у подъезда пятиэтажки и доставила на одну из дач, что тянутся за глухими зелеными заборами вдоль Рублевского шоссе. Не то чтобы он волновался, но нервное напряжение испытывал. Хотелось собраться с мыслями и, хотя все уже было написано, представить президенту меморандум в самом выгодном свете.

Встретивший Мокея корректный молодой человек взял у него из рук папочку и, извинившись за просьбу немного подождать, поднялся во второй этаж коттеджа. Послонявшись немного по безликой, скудно обставленной комнате, Серпухин остановился у окна, за которым набирал силу дождь. Его крупные капли взбивали в лужах пузыри, барабанили по жести подоконника. «Какая все-таки изменчивая штука судьба», — думал Мокей, и мысль эта удивительным образом принесла ему желаемое спокойствие. Теперь Серпухину казалось, что события его жизни были как бы заранее выстроены согласно определенной логике, приведшей в конце концов к совершенно новой и ответственной роли, которую ему предстояло сыграть. Мокей был к этому готов. Возможно, даже со временем ему удастся повлиять на историю страны и уж точно на жизнь народа. Ища тому подтверждение и с легкостью находя его в собственной биографии, Мокей прозревал потаенный до времени смысл происходящего, поэтому не сразу услышал, что его окликают.

Все еще не стряхнув до конца захвативший его рой приятных мыслей, Серпухин последовал за секретарем президента на второй этаж, поспешно прошел через обставленную офисной мебелью анфиладу комнат. Как бывает при торжественных выходах главы государства, сопровождающий замер у высоких дверей, после чего разом их распахнул.

Сердце Мокея сжалось, он шагнул в открывшееся перед ним скудно освещенное пространство, и сейчас же ему в лицо ударил яркий, слепящий свет. Плохо соображая, что происходит, Серпухин прикрыл глаза рукой, а когда отнял ее… понял все и сразу! Вместо знакомой по программам новостей фигуры он увидел большой, уставленный закусками стол, из-за которого ему навстречу поднималась с бокалами в руках развеселая пьяная компания. В центре ее, сияя, как начищенный медный пятак, стоял окруженный собутыльниками Ксафонов. Словно желая принять в свои объятия гостя, Аполлинарий Рэмович широко раскинул руки. Находившийся тут же известный пародист приветствовал Серпухина голосом президента:

— Проходите, Мокей Акимович, присаживайтесь! Мы как раз изучаем ваш меморандум…

Слова артиста утонули в раскатах хохота. Словно застоявшиеся кони, ржали красномордые, с бабьими фигурами мужики, им вторили полупьяные, расхристанные девки. Серпухин попятился, но, подталкиваемый в спину услужливым молодым человеком, был вынужден сделать шаг к столу.

Ксафонов без пиджака и с бокалом в руке уже шел ему навстречу.

— Штрафную, — выкрикивал он, — штрафную!

«Вот, оказывается, как все повернулось!» — лихорадочно стучало в голове у Мокея, но смысл этих слов он, пораженный до глубины души, вряд ли понимал. Щемило сердце, комната плыла перед глазами. Поросячье рыло Аполлинария было совсем близко, он нарочито громко вещал:

— Тронул душу твой пассаж про чаяния народа. Послушайте, каково сказано! — достал он из заднего кармана брюк мятый текст меморандума. — «Человек должен быть хозяином своей страны!» Не парься, Мока, не ломись в открытую дверь, ты находишься среди хозяев жизни! Талант, брат, большой талант, Кампанелла с его «Городом Солнца» отдыхает…

Начавший приходить в себя Серпухин сбросил с плеча руку Ксафона.

— А я-то боялся, — продолжал тот, — что ты мой замысел разгадаешь! Дамы и господа, позвольте представить вам последнего романтика нашего времени, этот парень еще верит, что не всем все по…

Серпухин ударил неумело, но попал удачно. Аполлинарий Рэмович выпустил из руки бокал и сложился пополам. В наступившей тишине изрекал что-то голосом президента разошедшийся пародист, но его не слушали. Такого продолжения банкета никто не ожидал. Второй удар пришелся сбоку в морду так, что разом затряслись все Ксафоновы подбородки, а их обладатель мешком повалился на пол. Не ограничиваясь этим, Мокей пнул ногой стоявшего за его спиной молодого человека и не оборачиваясь пошел к выходу. Спустился по лестнице. Никто его не преследовал. На улице лил дождь. Охранник в плащ-палатке у железных ворот услужливо открыл калитку.

Обочина шоссе была мокрой и грязной, но Серпухин этого не замечал. Подняв воротник пиджака и щурясь от фар встречных машин, брел, не разбирая дороги. Мыслей не было, а только безмерная пустота и тяжесть на сердце. Приступ животной ненависти прошел, теперь он и сам удивлялся собственной наивности, тому, как мог поверить в незамысловатый розыгрыш. Накопилось, видно, за долгие годы горечи, вот иллюзия возможной справедливости и застлала глаза. И не в обиде было дело — что обида — перемелется — в душу плюнули! «Века прошли, — недоумевал Мокей, пожимая бессознательно плечами, — а веру в доброго царя так изжить и не удалось…»

Его подобрал ползущий в сторону Москвы мусоровоз. Усатый шофер в рабочем комбинезоне остановил машину и, ничего не говоря, открыл дверцу. Ехали тоже молча, курили, каждый думал о своем. Трясясь на пружинном сиденье, Мокей смотрел, как пропадают из виду красные огоньки обгонявших их лимузинов. Мусорщик насвистывал себе под нос. Предложенные деньги взял с таким видом, как если бы на них не рассчитывал.

Очутившись в квартире, Серпухин прошел прямиком на кухню и, не снимая мокрого насквозь костюма, налил себе полстакана водки. Вторые полстакана принял по выходе из ванной. Ничего он не чувствовал, ничего не хотел, а только забыться и не видеть этот мир. Но вышедший из повиновения мозг отказывался подчиняться, работал как в лихорадке. «Похоже, — думал Мокей, вновь наполняя стакан, — кто-то взялся сживать меня со свету или я элементарно ошибся планетой, уж больно муторно и тяжко мне приходится на Земле». Мысли в голову заскакивали странные, да и не мысли вовсе, а их обрывки, но и они лишь колотились о черепную коробку, не давая происходящему сносного объяснения.

Ноги уже плохо слушались, да и пол под ними вел себя неадекватно, когда Мокей решил, что самое время сделать один звонок, который все расставит по своим местам. Для этого надо было найти записную книжку, где на первой странице был нацарапан номер его старого мобильника. Поиски ее заняли с полчаса, пришлось вывернуть на пол содержимое всех ящиков, но в конце концов увенчались успехом. Книжка лежала на самом видном месте, на тумбочке у кровати.

Собрав волю в кулак и контролируя каждое движение пальца, Мокей набрал нужные цифры. Когда ему ответили, спросил:

— Иван Василич, ты?.. Кто говорит, кто говорит, Мокейка, шут твой, вот кто!.. Какая разница, который теперь час, если речь идет о жизни людей! Слышь, Василич, сделай божескую милость, забери от нас своих кромешников! Засели во власти, дыхнуть не дают… Что? Не Иван Васильевич? А кто?.. Борис? Годунов, что ли? Да помолчи ты, дай сказать!.. Слышь, Борь, подумай хорошенько, может, не стоит Димку-то в Угличе? Тогда и у нас с души грех спадет, и по судьбе выйдет облегчение…

 

20

С высокого берега был виден край заходившего за дальний лес солнца. Стволы могучих сосен в его лучах казались красными, но на воду под обрывом уже легла глубокая тень. Угомонились в песчаных гнездах ласточки, прогретый за день воздух был полон густого смоляного духа. Волга, сколько хватало глаз, лежала тихая, недвижимая, словно не текла, а наслаждалась разлитым в природе покоем. От зеркала ее вод уходило к звездам бесконечное, захватывающее воображение пространство. Настал тот дивный вечерний час, когда душа сливается с разлитой в мире божественной красотой.

Полина вступила в избу неслышно. Прикрыв за собой тяжелую дверь, прошла пахнущими травами сенями и замерла у порога. В дальнем конце занимавшей половину дома комнаты сидел за столом мужчина. Свет старенькой зеленой лампы выхватывал из темноты его лицо и руки, играл серебром давно не стриженных волос. Перед ним были разложены бумаги, но Полине казалось, что мысли Васки витают далеко от них, от замершего над волжским простором дома. Она стояла едва дыша, но Мерцалов вдруг повернулся и, щурясь в темноту, посмотрел на замершую в дверном проеме фигуру. Смотрел долго, словно не мог поверить и хотел убедиться, что она ему не привиделась. Резко поднялся на ноги, сделал шаг в ее сторону:

— Поленька?..

Женщина молчала. Васка сделал еще шаг, неуверенный жест его руки то ли приглашал гостью войти, то ли за что-то извинялся.

— Здравствуй.

Полина не пошевелилась, слабый свет лампы оставлял ее фигуру в полутьме. Сказала глухо, отведя в сторону взгляд:

— Ты вот что, ты о том, что между нами было, забудь!

Вскинула на Васку глаза. Лица его рассмотреть не могла, но знала, что на нем застыла растерянная улыбочка, такая, как при первой их встрече. Под ее взглядом Мерцалов как-то сгорбился и то ли пожал плечами, то ли, словно в ожидании удара, втянул в плечи голову.

— Ты вот что… — повторила женщина и на мгновение замерла, — ты от Васьки моего отстань, голову мальчишке не морочь! Он тут заявил, что ничего в жизни не боится, даже смерти. Над ним люди потешаются. Ты с ним больше не говори…

— Да я… — попытался вставить слово Мерцалов, но Полина его перебила.

— Ему еще жить да жить, а без страха жить нельзя, не получается. Мы люди маленькие, нам надо всего опасаться, а иначе беда, никто не защитит. Тебе, когда клюнул жареный петух, друг помог, а у нас таких друзей нету…

Похоже было, она собиралась что-то еще добавить, но вместо этого едва слышно всхлипнула и, рассердившись на себя, продолжала уже почти враждебно:

— Ты птица залетная, надежды на тебя никакой, а Ваське моему целый век с людьми маяться. А они, люди эти, цацкаться с ним не станут!

— Ну, зачем же ты так несправедливо! — мотнул в порыве отчаяния головой Мерцалов. — Какой же я залетный, который год здесь живу…

— А все равно чужой, не такой, как все! — В голосе Полины проступила горечь. — Другой ты, Васка, словно с луны свалился, в наших краях такие не водятся… — продолжала, уже не скрывая негодования. — Врать он, видите ли, не хочет, поэтому в школе работать отказывается! А мы как же? Врите, сколько вашей душеньке угодно, — так, что ли? Значит, и я вру…

От несогласия с Полиной все в Мерцалове будто перевернулось. Он заметался, забегал по избе:

— Какая же ты все-таки глупая! Я сам многого в этом мире не понимаю, что же я детям-то скажу? А ведь они спросят, обязательно спросят! Неужели не ясно: им с моей ложью жить, а врать меня, сама знаешь, заставят. Думаешь, я учебники не листал? Была бы, на худой конец, математика или та же география, тогда другое дело…

Женщина на секунду задумалась, готовых аргументов у нее не оказалось, но она быстро нашлась:

— А завхозом, завхозом ведь тоже не идешь! Или и там врать надо?

Мерцалов в ответ только дернул головой:

— Пропусти меня, я курить хочу!

Полина посторонилась, пошла вслед за Мерцаловым на улицу.

— Нельзя тебе, кашляешь ведь…

От этих ее слов сердце Васки сладко защемило. Он повернулся с явным намерением привлечь женщину к себе, но она на него прикрикнула:

— Иди, иди, травись своей заразой!

С улицы на них пахнуло обнимающим тело теплом и запахом прогретой хвои. Луна еще не взошла, но на занимавшем полмира небосклоне уже начали проступать звезды. Где-то далеко басовито и протяжно прогудел пароход, и звук этот разнесся над притихшей к ночи Волгой. Дым одинокого костра на противоположном низком берегу столбом поднимался в небо. Что-то изменилось в их настроении, словно вместе с тишиной в сердце вошла царившая в природе красота.

— Просто не знаю, как и быть…

Женщина повела плечами. Васка метнулся в сени, сорвал с вешалки ватник, но она отвела его руку.

— Боюсь я за Васеньку, очень боюсь, — продолжала Полина, глядя мимо Мерцалова за реку. — И ладно, был бы как другие ребята, а то ведь мечтатель, все чего-то выдумывает. А тут еще ты со своими прибаутками…

Сжимавший в руках ватник Мерцалов болезненно скривился, выражение его глаз стало жалобным, но обидное словцо проглотил.

— Ты ведь знаешь, Поленька, я книгу пишу, мне без этого жизни нет. Может быть, когда-нибудь Васек прочтет ее и что-то поймет…

Женщина только тяжело вздохнула:

— Бог даст, минует его чаша сия! Мало мне того, что ты не живешь, а перемогаешься, хочешь, чтобы и сын мой хорошей жизни не знал… Не надо, не сердись, обидеть не хотела, только ведь правдой не задразнишь. Я же вижу, не в ладах ты с этим миром, трудно тебе на белом свете. И с людьми не в ладах, и себя любишь через день. Иль не права я?..

Васка заволновался. Ему показалось, что настал тот момент, когда он может ей многое объяснить.

— Поленька!..

— Ну что Поленька, что Поленька?.. — повернулась к нему Полина. — Хочешь, чтобы одним неприкаянным стало больше, тогда давай, дури Ваське голову! Ты на себя посмотри, горе мое луковое, ведь без слез не взглянешь! Надо ж было случиться, чтобы я тебя на беду повстречала!..

Женщина хлюпнула носом. Мерцалов топтался на месте, боясь приблизиться. Он чувствовал себя виноватым, но за что — не знал. Не его в том вина, что устал он кривить душой, как устал от убогой приземленности мира людей. Как ей было объяснить, что где-то рядом находится совсем иная действительность, понять которую он и пытается. Знает, конечно, что многого не поймет, но и жить по-другому не может. Да и хотел бы, ничего у него не получится…

— Ну зачем, зачем ты сказал Ваське, что зла в мире нет? — продолжала доискиваться Полина. Подошла, заглянула снизу вверх ему в глаза. — Неужели ты слепой и не видишь, как живут люди? Не замечаешь, что зло таится за каждым углом, за каждым человеческим взглядом?..

Не совладал с собой Васка, не совладал. Притянул женщину к себе, начал целовать ее мокрое от слез лицо. Говорил порывисто, спеша и задыхаясь:

— Поля, Поленька, ну как же ты не понимаешь! Я ведь правду сказал. Есть в мире зло, много зла, только живет оно в головах у людей. Ты ведь слышала про Денницу, правда? Господь попустил ангелу пасть, превратиться в Князя мира сего, в Сатану, вот я и хочу понять, для чего Он это сделал! Не мог Всевышний выпустить в мир разрушение и боль…

Васка все крепче обнимал Полину, как вдруг почувствовал, что она словно окаменела. Огромный яркий диск луны показался краем над дальним лесом, на серебрившуюся траву упали черные, будто нарисованные углем тени. На душе у Васки стало тревожно.

Разом высвободившись из объятий, Полина отстранилась, отступила на шаг и с испугом посмотрела ему в лицо:

— Ты… ты блаженный… — губы ее дрогнули. — А может быть, ты просто шут, скоморох?..

— Я ведь только хотел объяснить… — бормотал Васка, уже зная, что слова бесполезны, что опять он сморозил совсем не то, что должен был сказать, что Поленька от него ждала. — Прости меня, мне просто необходимо понять, откуда появилось в мире зло…

В глазах женщины стояли слезы, губы ее кривила жалкая и какая-то беззащитная улыбка.

— И об этом твоя книга?..

Мерцалова бросило в жар. Он утер выступившую на лбу испарину рукавом. Слова Полины, а куда больше — жалостливое и болезненное выражение ее лица вдруг разом поставили под сомнение все то, чем он последнее время жил.

— И ты думаешь, это кому-то надо? — Улыбка ее стала жестокой.

Васка почувствовал, как к нему вплотную подступила безысходность. Приступ паники до боли сжал грудь, в глазах потемнело.

— Никогда, слышишь, никогда ко мне не приходи, — кидала ему в лицо Полина. — Юродивый, видеть тебя не могу!..

Женщина резко повернулась и побежала по тропинке между соснами.

— Полина! Поленька! Поля!..

Мерцалов сделал движение ее догнать, но ноги его не слушались, мутной волной захлестнула дурнота. Он тяжело опустился на землю.

Когда очнулся, бледный диск луны стоял уже высоко над головой. «Должно быть, поднялась температура», — догадался Васка, с трудом вставая. Пошатываясь, вернулся в избу. В дальнем ее углу все так же горела зеленая лампа. Жар то наплывал, то сменялся ознобом, его колотила лихорадка. Мысли стали тягучими, навязчивыми. Васке казалось, что вернуть Полину можно, лишь закончив лежавшую на столе рукопись. Движимый горячечным бредом, он опустился на стул, придвинул к себе лист бумаги. «Она прочтет, — повторял про себя Васка, — и увидит, как я ее люблю, как трудно мне без нее жить. Ведь если понять природу зла, то все в жизни изменится, и люди станут другими, и сам я стану другим. И надо-то всего: найти нужные слова и расположить их так, чтобы они обрели новый смысл…» Все смешалось в голове у Мерцалова, жизнь его удивительным образом наложилась на текст рукописи и представлялась теперь Васке в виде мозаики, элементы которой во что бы то ни стало надо составить вместе.

«Господи, как же трудно сосредоточиться», — стискивал зубы Васка, с силой тер кулаками глаза. Строчки плыли, но он заставлял себя читать написанное:

— «Знал Господь, — шевелил пересохшими губами Мерцалов, — не мог не знать, что отпадет от него любимый ангел, как знал, что, обретя свободу, породит человек в сознании своем зло. Двигающие Вселенную силы: созидание и разрушение, космос и хаос — превратятся на Земле в Добро и Зло. По узенькой, пролегающей между ними тропинке станут совершать люди свое восхождение…»

Мерцалов сделал глоток успевшего остыть чая, кружка в его руке дрожала. Веки будто налились свинцом, глаза сами собой закрывались. Что-то важное, может быть самое главное, оставалось несказанным, без чего справедливость написанного не будет очевидной. Денница?.. Да, конечно же Денница, но не он впустил в мир зло: падший ангел лишь стал его хозяином и символом… Пробиваясь через хаос обрывочных, словно шинкованная капуста, мыслей, Васка, вглядывался в начало времен…

На листе бумаги оставалось еще место, но не было сил. Оперевшись руками о стол, Мерцалов поднялся на подгибавшиеся ноги, сделал пару шагов к стене. Упал на придвинутый к ней топчан. Перед глазами все плыло, сознание дрожало, словно пламя свечи на ветру. Из угла избы в подпоясанной веревкой власянице вышел высокий мосластый старик. Длинные седые волосы обрамляли его крупную, гордо посаженную голову, живые глаза лучились. Подойдя к топчану, старик положил на пылающий лоб Васки большую прохладную руку, провел ладонью по его мокрому от слез лицу, и Мерцалов провалился в сон. В упавшей, словно ночь, тьме он услышал голос:

— Господь милостив, не по силам Он ноши не дает…

 

21

Затащив в прихожую чемодан и сумку, Крыся посмотрелась в зеркало.

— Что, если мне постричься? — Скинула туфли. — Да, кстати, как прошла твоя встреча с президентом? Звонила тебе, звонила, думала, встретишь у подъезда, пришлось просить шофера такси…

Ответом ей было молчание. Заинтригованная, девушка заглянула в комнату и обомлела. Представившаяся ее взгляду картина напоминала излюбленную советскими киношниками сцену обыска жилища подпольщика царскими жандармами. Все ящики были вытащены из своих гнезд, их содержимое валялось живописными кучками на полу. Здесь же лежали какие-то бумаги, а в углу свисал со стула мятый и грязный серпухинский пиджак. Постель на старом диване сбилась комом, в то время как по комнате в несколько эшелонов плавали облака сизого сигаретного дыма. Посреди этого вселенского хаоса сидел всклокоченный, в распахнутом халате Мокей и метал на журнальный столик игральные кости. При появлении Крыси он отсутствующе улыбнулся, но занятия своего не бросил.

— Что все это значит? — поинтересовалась та, весьма недвусмысленно уперев кулачок в бок, но и на этот вопрос Серпухин ей не ответил.

Спросил сам, хоть и с опозданием, зато искренне и не скрывая своего удивления:

— Ты ехала на такси? Но это же стоит денег! У тебя что-нибудь осталось?..

Такая постановка вопроса поразила мадемуазель Брыську до глубины души.

— Ты… ты хотел, чтобы я эти тяжести волокла на себе? И это вместо того, чтобы помочь мне с переездом? Ну, знаешь, Серпухин, от тебя я такого скупердяйства не ожидала!

— Какие тяжести? При чем здесь тяжести? У тебя деньги остались? — нахмурился Мокей.

Поняв, по-видимому, что имеет дело с невменяемым человеком, Крыся сменила тон на ласковый:

— Да, дорогой, кое-что есть, но немного!

— Давай! — выпалил Серпухин, резко поднимаясь с кресла. Провел озабоченно ладонью по подбородку. — Значит, так, я бриться, а ты пока оденься как для официального приема, сегодня нам надо быть в форме…

Только теперь догадавшись, что произошло, Крыся подошла к Серпухину и попыталась его обнять, но он отстранился. На глазах девушки появились слезы, губы ее мелко дрожали. Не вызывало сомнения, что нелепая череда неприятностей закончилась для Мокея нервным срывом, причем переполнившей чашу страданий каплей стала встреча с президентом.

— Бедный мой Мокочка, ему не понравился твой меморандум…

— Какой меморандум? Кому не понравился? — удивился Серпухин. — Ах, меморандум! Да черт с ним, сейчас не до глупостей! Поищи лучше по карманам, может, где-то сотня-другая завалялась…

Смяв в пепельнице сигарету, Мокей сбросил на пол халат и только что не рысью направился в ванную. Оставшаяся стоять в растерянности Крыся не знала, что делать, но выбора не оставалось, и она взялась за утюг приводить в порядок вечерний туалет.

Через полчаса одетые, словно для официального приема, они уже выходили из хрущевской пятиэтажки. В длинном, до пола, платье, с забранными назад огненно-рыжими волосами, Крыся смотрелась звездой Голливуда, с той лишь разницей, что в ее зеленых глазах светился острый ум. Денег набралось откровенно мало, так что из экономии пришлось воспользоваться городским транспортом. В толпе возвращавшихся с работы людей парочка в вечерней одежде смотрелась по меньшей мере странно. Серпухин всю дорогу был мрачен и неразговорчив, на вопросы не отвечал, но стоило им переступить порог одного из расплодившихся в Москве казино, как Мокей сразу же преобразился. Теперь это был беззаботный баловень судьбы, решивший убить время за игорным столом, просадив между делом кучу денег. Улыбаясь и заговаривая со знакомыми, он расхаживал по залу, но принимать участие в игре не спешил, а исподволь приглядывался. Наконец выбрал рулетку, поставил сразу все фишки, но так небрежно, будто хотел побыстрее от них избавиться. Выиграл. Выиграл много, чему лениво удивился, демонстрируя всем своим видом, что на это не рассчитывал. Кто-то из игроков за его спиной желчно процедил, мол, к деньгам деньги. Мокей и тут не возражал, а лишь развел в стороны руками: что поделаешь, так устроен мир! Отошел не спеша к бару и оттуда, балагуря и потягивая вино, наблюдал за игорным залом. Вдруг, как если бы подчиняясь неведомой силе, вернулся к столу с рулеткой. Поставил на семнадцать, и опять все, что имел. Небрежно приобняв Крысю, смотрел, как несется по кругу пущенный крупье шарик. Прошептал, едва двигая губами: «Смотри внимательно!» Следившим за игрой с помощью телекамер людям могло показаться, что если лицо Серпухина что-то и выражало, то лишь полнейшее безразличие, но рука Мокея на плече девушки легко подрагивала. Шарик между тем заскакал по разделенным вертикальными ребрами ячейкам и затрепыхался в той, над которой было выведено «25»…

Крыся закрыла глаза и отвернулась — все до последней копейки было проиграно! В следующую секунду глухой, ставший деревянным голос крупье произнес:

— Семнадцать, красное!

И тут же она услышала едва различимый шепот Серпухина:

— Заметила?

Не поверив, Крыся бросила взгляд на колесо рулетки, шарик замер в отсеке с названным номером. Соседняя, двадцать пятая, ячейка была пуста. Крупье, фальшиво улыбаясь, пододвигал Серпухину большие стопки крупных фишек. По любым понятиям выигрыш был недурен. Вокруг стола тем временем уже начала собираться кучка любопытного народа.

Не утруждая себя пересчетом выигранного, Серпухин поставил все на одиннадцать. Наблюдавшая за происходящим Крыся впилась глазами в колесо рулетки. На этот раз, отбегав свое, шарик заскочил в нужную ячейку без выкрутасов. Лег точно, словно мяч, брошенный гением баскетбола в корзину. Стоявшие вокруг в напряженном молчании игроки разом выдохнули, и выдох этот откровенно напоминал стон. Губы бледного как полотно крупье ходили ходуном, но, сделав видимое усилие, он, все же, заставил себя произнести:

— Одиннадцать, черное.

Что было потом, Крыся помнила плохо. Заметила только, что в непосредственной близости появились два здоровенных типа в одинаковых, похоронной расцветочки костюмах, что, взяв у нее мобильник, Серпухин выходил в фойе, но все происходившее виделось ей словно в тумане. Кажется, Мокей играл еще, но в карты и по мелочи, после чего они пили вино, а совсем потом, уже на улице, их поджидал огромный черный лимузин, и шофер, сняв фуражку, почтительно стоял рядом с распахнутой дверцей.

Правда, проехали они в этом шикарном автомобиле всего несколько кварталов, после чего Серпухин расплатился с водителем и дальнейший путь в облюбованный ресторанчик парочка проделала на такси. Все это время Мокей упорно молчал. Заговорил лишь тогда, когда официант принес им бутылочку марочного коньяка и легкую закуску.

— Ну и что ты обо всем этом думаешь?

Крыся пожала плечами:

— Крупно повезло!

— Везет висельнику, когда у него веревка обрывается, тут совсем другое дело! — ухмыльнулся Мокей, но как-то не слишком весело. — Нет, это не везение, это знак судьбы…

Покурил, повертел в пальцах столовый нож. Рассказывать начал словно нехотя, с ленцой, но очень скоро увлекся. Про то, как ехал на встречу с президентом, как врезал по морде Ксафонову, как возвращался на мусоровозе в Москву.

Слушая его, Крыся кусала губы и повторяла:

— Подлость, какая низость! Чего-то подобного я и боялась…

— Тогда почему не предупредила? — вскинулся было Серпухин, но Крыся его осадила:

— Потому, что всегда надеешься на лучшее! Да и потом, очень уж тебе хотелось выйти в тайные советники…

— Ладно, извини, проехали, — махнул рукой Мокей, — слушай дальше!

И, умолчав о причине разгрома в квартире и о звонке Грозному, перешел к описанию событий, непосредственно предшествовавших появлению Крыси в квартире.

День этот после ночного бдения начался для Серпухина поздно. Продрав глаза, он долго валялся в постели, бездумно разглядывал пошедший трещинами, требовавший побелки потолок. Настроение после вчерашнего было никакое. Ксафон, конечно же, подлец и получил по заслугам, но уж больно горько было вспоминать собственную, буквально детскую непосредственность. Сколько души вложил он в чертов меморандум, как тщательно отбирал факты и подыскивал слова! Мерзость все это, думал Мокей, только что не плача от обиды, мерзость и паскудство. В душе его было задето нечто глубинное, то, что делает человека человеком, и рана эта продолжала кровоточить. К тому же разрыв с Аполлинарием пришелся очень не ко времени. Деньги из заначки закончились, и будущее рисовалось Мокею в мрачных красках. Не хотелось звонить и профессору Шепетухе, телефон его был получен от Ксафонова, поэтому, ища себе оправдание, Серпухин загадал: выпадет «орел» — позвонит, а если «решка», то не станет. Тут-то все и началось!

Выпал «орел». Но звонить все равно не хотелось. Загадал «решку». Выпала «решка». Бог любит троицу, решил Мокей и снова подбросил монету. Угадал и на этот раз, и все остальные разы, сколько бы ни взмывал в воздух пятирублевик. Знакомого с теорией вероятностей Серпухина такая настойчивость судьбы озадачила. Он сменил монету, но и рубль, и два рубля, утверждали: с Шепетухой надо встречаться обязательно!

Но теперь Мокея интересовало уже нечто иное — распространяется ли его везение и на другие игры? Для начала в ход пошли старые газеты с итогами давно проведенных лотерей. Взяв одну такую в руки, Серпухин закрывал глаза и ждал до тех пор, пока перед его мысленным взором не возникала последовательность цифр, которая… которая в точности совпадала с опубликованной. Правда, случались и сбои, но в целом вероятность угадывания оказалась очень близка к ста процентам. После газет Мокей перешел к картам. Все известные ему пасьянсы, вне зависимости от их сложности, сходились с первого раза…

Из дальнейшего рассказа Мокея выходило, что, играя сам с собой в очко, он выигрывал сорок девять раздач из пятидесяти. Игральные кости, за которыми Крыся его застала, демонстрировали схожие результаты. Ему не составляло труда выкинуть любую, заранее задуманную комбинацию, при этом от него не требовалось даже малейшего волевого усилия.

— Теперь ты понимаешь, — улыбнулся Серпухин, — почему мы с тобой поспешили в казино? Выиграли, между прочим, неплохие деньги и могли бы играть еще, если бы нами не заинтересовались ребята из местной службы безопасности. Слава богу, они не успели пронюхать о моем банкротстве и удалось уговорить шофера подать к подъезду лимузин, а то бы…

Мокей не договорил, в глазах Крыси мелькнуло беспокойство.

— Думаешь?..

— Никто гарантии не даст, — пожал плечами Серпухин, — люди пропадают, не оставляя следа. В лучшем случае могли предложить скромную сумму отступного…

Крыся нахмурилась:

— А ты не думаешь, что везение могло в казино и закончиться? Дала тебе судьба шанс, ну и хватит!

— Это мы сейчас проверим! — Мокей поманил к себе официанта. — Будьте любезны, достаньте нам лотерейный билет!

Мужчина уставился на него в недоумении:

— Не понял!

— Я говорю: лотерейный билет, — повторил Серпухин, — любой! Пошлите кого-нибудь в соседний супермаркет, там наверняка продают…

Ждать пришлось недолго, официант вернулся запыхавшись, положил на стол похожий на банковскую карточку прямоугольник. Мокей пододвинул его Крысе:

— Сотри черную полоску.

Девушка медлила. Стоявший у стола заинтригованный официант переминался с ноги на ногу. Забрав у Крыси билет, Мокей сам удалил защитное напыление и показал ей открывшуюся надпись:

— Мотоцикл! — протянул билет официанту. — Это вам за труды…

Однако тот, в расчете еще и на чаевые, повел себя странно. Осклабился со свойственной холуям наглостью:

— Билетик я и сам мог бы вскрыть!..

— Вот как? — удивился Мокей. — Могли, конечно, могли, только в этом случае ничего путного там бы не оказалось. Хотите пари? Купите десяток билетов для себя. Я заплачу вам по сто долларов за каждый, на который хоть что-то выпадет. Если же все они окажутся пустыми, будем считать, что мы поужинали за ваш счет! Впрочем, внакладе, с мотоциклом в руках, вы не останетесь…

Четвертью часа позже Серпухин и Крыся наблюдали, как сконфуженный, ссутулившийся официант уносит на подносе свои разбитые, а правильнее сказать, разорванные в клочья надежды.

Жаркий день закончился теплым вечером. В тихом воздухе плавали запахи готовящегося отойти ко сну города, одно за другим гасли окна домов. Наступившая ночь не принесла отдохновения, от навалившейся на Москву духоты было трудно дышать.

— Слушай, а почему бы нам не уехать куда-нибудь на море, скажем, на юг Испании? — предложил Мокей, когда они оказались в своей маленькой квартирке. — Деньги есть, купим тур — и прощай Москва! Представляешь: ночные купания, хорошее вино, коррида…

— Ну допустим, корриды тебе и здесь предостаточно, — покачала головой Крыся, — единственное неудобство: выступать приходится в роли быка! А уехать?.. Уехать можно, уехать всегда можно, от себя убежать нельзя! Даже в романтическую Испанию. Нет, Мокей, нам с тобой надо выстоять, тем более теперь, когда нет нужды считать каждую копейку. Исключительным везением судьба дает знать, что ты ее избранник, а тебе охота пуститься в бега! — Крыся подошла, обвила его шею руками, заглянула в глаза. — У меня такое чувство, что ставка в этой новой игре превзойдет все наши ожидания. Слушай меня, великую пророчицу, ты будешь богат и знаменит! — Засмеялась. — Ну, может быть, не столь уж великую, но я очень хочу, чтобы так все и случилось…

Мокей ее шутливой веселости не поддался:

— А тебе это надо?..

— Мне — нет, это надо тебе! — Сразу посерьезнев, Крыся отошла к окну. Обернулась, как если бы хотела рассмотреть его из этого далека. — Мужчина должен чувствовать себя в жизни состоявшимся и успешным — это аксиома.

Серпухин долго молчал.

— Что ж, возможно, ты права! Впрочем, ничего другого мне, по существу, и не остается. Как говорится, покорного судьба ведет, а непокорного тащит… — устало провел по лицу рукой. — Как думаешь, может, послать этого Шепетуху куда подальше?..

Крыся несогласно покачала головой:

— А монета, с которой началось твое везение? Сам сказал — это знак судьбы, намек на твою избранность! Теперь, милый, хочешь ты того или нет, а придется идти предначертанным тебе путем. Но что бы ни случилось, знай, я всегда буду с тобой…

После треволнений суетного дня Серпухин уснул раньше, чем его щека коснулась подушки. Во сне стонал, а когда за окном забрезжил рассвет, ему снова привиделся маленький, похожий на птицу человечек. Он рассматривал Мокея через лорнет, поправлял ногтем тоненький ус и, так ничего и не сказав, исчез.

 

22

«Философ Эрик Фром утверждает, будто человеческий разум способен различать, что есть добро, что зло. — Апостол заложил кисти рук за заменявшую ему пояс веревку и прошелся по дорожке сада. — Однако врет! — Наклонился, понюхал вечноцветущую розу. — Ум человеческий витиеват и изворотлив, готов в угоду хозяину истолковать в его пользу любую мерзость, ему в таком важном деле доверять не стоит. — Тончайший аромат нес райское блаженство. — Только душа может подсказать человеку, имеет он дело с добром или перед ним зло в шкуре ягненка. Научиться не слышать ее негромкий голос не так уж трудно, но вот обмануть не получится. Так уж устроен этот мир, что человек всегда знает, в какой из двух команд он играет и на чью мельницу льет воду…»

Услышав где-то рядом шорох, апостол обернулся. Перед ним, потупив, как всегда, сияющие очи, стоял Транквиил. За делами и размышлениями старик позабыл, что сам же его и позвал, так что, увидев ангела, удивился. Тот же, неслышно приблизившись, склонил кудрявую голову:

— Приветствую тебя, святой отец!

— Здравствуй, Транквиил, рад видеть! — улыбнулся апостол, и его суровое лицо наполнилось тихим светом. — Что привело тебя ко мне? Ах да! — спохватился он, — прости, запамятовал!.. Так что там у нас нового с затеей Нергаля и компании? Перешли они к активным действиям или все еще заигрывают с прошлым?

— Похоже, что перешли, святой отец. — Ангел подступил ближе и понизил красивый голос, как если бы опасался, что их могут подслушать. — Охота, а лучше сказать травля, началась. Серпину… извини, святой отец, я хотел сказать Серпухина, обложили, как волка, и, что представляется особенно опасным, подослали к нему женщину, которая… — Ангел смущенно замялся, но обтекаемые слова все же подобрал. — Она, святой отец, в предыдущих жизнях не отличалась особой набожностью и непорочным поведением…

— Ты хочешь сказать, — хитро прищурился апостол, — что в предшествующих нынешнему приходах на Землю она не была монашкой?..

— Мягко говоря, да, — потупился ангел, — но это если говорить очень мягко… Мадемуазель Брыська была маркитанткой в войсках одного испанского короля, а еще раньше…

— Ладно, достаточно! — прервал его старик. — Я вижу, тебе неприятно говорить о таких вещах, хотя это всего лишь обычные проявления того, что люди с юмором называют жизнью… — Апостол повернулся и зашагал по тенистой, утопавшей в цветах аллее, Транквиил сопровождал его, почтительно отстав на полшага. — А знаешь, — продолжал святой отец, выходя из задумчивости, — пожалуй, это даже неплохо! У таких, как Крыся, хлебнувших лиха женщин бывает обостренное чувство справедливости. Думаю, понять это гаденький мальчонка Нергаль не в состоянии. Он настолько уверовал в свои схемы, что ведет себя, как плохой, не имеющий воображения игрок. Никто не будет спорить — женщину к ангельским созданиям отнести трудно, но и записывать ее в исчадия ада тоже спешить не стоит. Бывают, знаешь ли, исключения… — глаза старика заблестели, но он сразу же этот блеск унял. — Доведись тебе, друг мой, жить на земле мужчиной, ты бы не был так категоричен!.. Но я о другом! Женщина, если так можно выразиться, оружие обоюдоострое, так что еще предстоит посмотреть, в какую сторону оно повернется. Предсказывать, что взбредет ей в голову, дело неблагодарное… — старик замолчал и нахмурил высокий лоб. — Как бы это тебе объяснить?.. Короче, женщина, Транквиил, она и есть женщина, и к этому ничего нельзя ни добавить, ни отнять!

По скромному виду ангела было трудно судить, насколько глубоко он проникся преподанной апостолом мудростью.

— Прости, святой отец, что отвлекаю тебя от великих мыслей, — решился задать вопрос Транквиил, — но не знаешь ли ты такого Васку Мерцалова?

— Васку Мерцалова? — переспросил апостол, как бы пробуя услышанное имя на вкус. — Знаю, конечно, знаю! Очень достойный человек, хотя и фантазер, каких мало. Мне вообще по душе люди с идеями, пытающиеся заглянуть за пределы тюрьмы человеческого и понять, как устроен мир. Путаники они, как правило, превеликие, но ребята симпатичные… А почему ты спрашиваешь?

Транквиил к вопросу был готов.

— Знакомясь в деталях с жизнью Серпухина, я набрел на его старинного друга и, любопытства ради, посмотрел, как идут на Земле его дела…

— Ну и как же они идут? — поднял кустистые брови старик.

— Трудно, святой отец, очень трудно! Страдает Васка от одиночества и непонимания…

Апостол поднял голову и посмотрел куда-то в даль, как если бы его что-то там заинтересовало.

— Но ведь Васку никто не принуждал, он сам выбрал свой путь! А что трудно, так разве кто-то говорит, что совершать восхождение легко? Что ж до одиночества… — он улыбнулся, но улыбка у него получилась грустной. — Одиночество, друг мой, — это естественное состояние мыслящего человека! Как написано в одной умной книжке: «На Голгофу толпами не ходят…»

Святой отец повернулся к своему спутнику. Транквиил смотрел на него с обожанием, как если бы жаждал услышать от учителя еще не одну мудрость, но апостол молчал. Он прекрасно знал, что и почему происходит с Ваской, но говорить об этом ангелу считал излишним. Кирпичи, как известно, просто так на голову не падают, но и жар с лихорадкой выбирают своих жертв отнюдь не случайно.

Старик поднял седые, нависавшие козырьком брови:

— Что-нибудь еще?

Транквиил колебался.

— Видишь ли, святой отец, я тут помыслил: не следует ли этому достойному человеку как-то пособить?..

На этот раз ответ апостола был краток и категоричен:

— Не следует! — и, как бы смягчая резкость слов, пояснил: — Сам подумай, что мы можем ему дать, чего бы у него не было? Господь даровал людям так много, что к этому просто нечего добавить, а главное, свою любовь! А еще тонкость чувств и способность любить, что отнюдь немаловажно… Страдает Васка, болеет тяжко — это правда, только болит-то у него не сердце и не нога — у него болит душа, а это совсем другое дело. Здесь человек сам себе доктор, и лекарство от болезни лишь одно — вера… — Старик помедлил. — Вижу, Транквиил, тебя еще что-то мучает?..

И действительно, одного взгляда на ангела было достаточно, чтобы заметить на его лице отзвуки внутренней борьбы.

— Святой отец! — начал было он, но тут же осекся. Сказал иначе: — Грешен я, святой отец, хочу тебе открыться!

— Ну, попробуй, — улыбнулся апостол, — дело богоугодное.

— Не сдержался я, помог рабу Божьему Мокею сбежать из шестнадцатого века! Стрельцы за ним гнались, вот я и… — развел руками Транквиил. — И потом, когда его вздернули на дыбе, тоже хотел…

— …но темные ребята тебя опередили! — закончил за него фразу старик. — Знаю!

Ангел еще ниже опустил голову.

— Что тебе на это сказать?.. — пожевал в задумчивости губами апостол. — Не прав ты, хоть и действовал из лучших побуждений! Ну да дело прошлое, сам наложи на себя епитимью, но особенно не зверствуй и себя не истязай. Как говорится, с кем не бывает! Нет-нет да вопреки высшим указаниям сотворишь чудо, поможешь в добром деле хорошему человечку, а потом каешься… Надеюсь, это все?..

Ангел отрицательно помотал головой и принялся возить сандалией по золотистому песку дорожки.

Старик коснулся его плеча, заметил ободряюще:

— Да не кручинься ты так! Русские говорят: «Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не будешь спасен!»

Транквиил тяжело вздохнул:

— Слышал я, святой отец, разговор Мерцалова с неким Хафчиком, и кровь, которой у меня нет, вскипела в жилах, которых у меня тоже нет! Зато есть один знакомый в Департаменте Темных сил, если его попросить…

Ангел запнулся, апостол смотрел на него, сведя к переносице брови:

— Значит, если я тебя правильно понял, ты предлагаешь Хафчика замочить? Ведь именно этот глагол ты только что помыслил!

— Ну не то чтобы совсем, а как бы… — попробовал увернуться от ответа ангел, но тут же и признался: — Грешен, святой отец, предлагаю! Уж больно гнусный и паскудный он тип. Душа горит, уж больно много в последнее время развелось на Руси таких хафчиков…

Старик долго молчал, а когда заговорил, в голосе его звучала печаль:

— Неужели этому тебя учили на факультете Светлых сил Академии знания?..

— Я, святой отец, я там не учился, — поспешил с ответом Транквиил, — на факультет принимают только из людей…

— Да, верно! — Взгляд апостола посуровел. — Никогда не думал, что тебе, ангелу среднего чина «Властей», придется объяснять азы мироустройства. Теперь даже дети знают, что человек приходит на Землю выбирать свой путь! Люди сами решают, совершать им восхождение в мир Светлых сил или скатываться в преисподнюю. Шаг за шагом, жизнь за жизнью делают они свой выбор, и жалеть их, а тем более наказывать, нет никакого смысла. Закон прост и справедлив: каждый получает по делам своим, ну и еще по вере! И хотя подобные твоему желания встречаются порой у имеющих дело с Россией ангелов, можно сказать, это их профессиональное заболевание — епитимью на тебя придется наложить мне самому. В наказание, Транквиил, а скорее в назидание, тебе надлежит представить, каким был бы мир, не будь в нем зла. Задача эта далеко не из легких. Вообразить такое труда не составит, трудно будет потом, когда возникнут вопросы, на которые ни тебе, ни людям никто не даст ответа…

Стоявший перед апостолом ангел опустил безнадежно голову, вид его символизировал глубочайшие скорбь и раскаяние.

Святой отец озадаченно почесал в затылке:

— Ну-ну, Транквиил, не стоит так отчаиваться! Хочешь, расскажу забавную историю? Намедни проводил собеседование с желающими поступить на наш факультет Академии знания, и один парнишка меня буквально поразил. Сказал, что Господь создал людей, чтобы те, несясь сломя голову через жизнь, вырабатывали на манер динамо-машины добро и зло и тем подзаряжали две великие движущие силы Вселенной…

Кивавший на каждое слово апостола ангел почтительно осведомился:

— Малый этот, надо понимать, с треском провалился?..

Святой отец покачал косматой головой, его светившиеся мудростью глаза смеялись.

— Не угадал! Я велел зачислить его слушателем без экзаменов! Говорящих правильные вещи сподвижников в нашем мире пруд пруди, а самостоятельно мыслящих подвижников в лучшем случае единицы! Ошибаются, конечно, набивают себе шишки, но вопреки всему карабкаются вверх и вверх… — Старик улыбнулся, потрепал ангела по плечу. — Так-то вот обстоят наши дела, любезный моему сердцу Транквиил! А теперь иди и не забывай, что уныние — один из самых страшных смертных грехов!

 

23

Как ни пытаются люди притормозить галопирующий бег времени, а «завтра» наступает в их жизни с редкостной неотвратимостью. Входя застенчиво в жизнь, оно тут же расправляет плечи и беззастенчиво выпихивает «сегодня» в ту часть вечности, имя которой — прошлое. Часы бьют двенадцать, и, казалось бы, только еще начинавшийся и так много обещавший день превращается в безнадежное «вчера», а его место занимает это самое «завтра», от которого, как показывает опыт, можно ждать любых неприятностей.

Под утро, когда за окном уже вовсю радовались жизни воробьи, Серпухину приснился странный сон. Мокею снилось, будто он художник и Государственный музей российских извергов заказал ему картину «Иван Грозный убивает сына Петра Первого», но композиция будущего шедевра оставалась неясной, и это его очень волновало.

В таком расхристанном состоянии души он и проснулся. «Что-то неладное творится у меня с головой», — думал Серпухин, расхаживая в старом халате по комнате. И тут же в лучших традициях убогой человеческой логики ему вспомнился случай из детства, закончившийся тем, что его не приняли в пионеры. Дело тоже было связано с головой, но на этот раз принадлежавшей бюсту дедушки Ленина. Предприимчивый, но политически неграмотный малец не нашел ничего лучше, чем проделать в его гипсовой лысине прорезь, превратив тем самым вождя революции в ординарную копилку. Возможно, если бы дырка была проковыряна в темени Карла Маркса, это сошло бы Мокею с рук — как ни крути, а именно он накропал многотомный «Капитал», — но Владимира Ильича начинающему накопителю не простили.

Звонить, а потом и идти к психоаналитику не хотелось, но пришлось превозмочь себя. Двумя часами позже Серпухин уже стоял перед кабинетом профессора в большой частной клинике и внимательно изучал текст бронзовой таблички. Из него явствовало, что Семен Аркадьевич Шепетуха был не обычным лекарем и даже не просто профессором, а доктором наук и членом Королевского и других международных медицинских обществ.

«И все-таки где-то это имя я слышал», — вздохнул еще раз Мокей и потянул на себя массивную, в виде головы льва, бронзовую ручку. Навстречу ему уже поднималась секретарша, но не длинноногая в коротеньком халатике дива, каких любят сажать у себя в приемных начинающие эскулапы, а вполне респектабельная, хороших форм женщина, впрочем, тоже не без шарма. Попросив Серпухина подождать, она сообщила профессору о приходе пациента и проводила Мокея в большой, поражавший своей строгостью кабинет. Все здесь было на редкость основательным и солидным, все стояло на своих местах. На просторном рабочем столе лежали бумаги и несколько раскрытых фолиантов, остальные книги в богатых, с золотым теснением, обложках располагались корешок к корешку в тянувшихся вдоль одной из стен шкафах. Темного дерева массивная мебель удачно гармонировала с палевым тоном светлых обоев, с большой фотографии на Серпухина поверх очков смотрел приятной внешности пожилой господин…

— Карл Густав Юнг, мой учитель! — произнес кто-то за спиной Мокея, и от неожиданности тот вздрогнул, обернулся. Прикрыв за собой незаметную дверь, к нему направлялся невысокий худощавый человек с лысой, цвета свежеположенного бетона головой и большими, оттопыренными в стороны ушами. Передвигаясь приблатненной, вихляющей на каждом шагу походочкой, он подошел к Серпухину и с неожиданной силой пожал ему руку. Сделал движение подбородком в сторону второго портрета. — А это профессор Зигмунд Фрейд! У него, врать не буду, не учился, но работы старика вызывают уважение…

Семен Аркадьевич говорил, а сам, словно сапер на минном поле, ощупывал лицо Серпухина цепким взглядом. Улыбался похожим на щель почтового ящика ртом, но в то же время как бы к чему-то прислушивался. Так мог бы себя вести старый настройщик роялей, стремящийся по внешнему виду распознать душу инструмента.

«А ведь я его знаю, — пронеслось в голове у Мокея, — видел раньше этот подвижный, словно у кролика, розовый нос и эти бегающие глазки, не говоря уже о напоминающей посадочную полосу лысине и поросших пегим волосом больших ушах». Перед мысленным взором Серпухина промелькнуло смутное виденье, но он не успел ни рассмотреть его, ни задержать в памяти.

«Надо будет профессора так прямо в лоб и спросить!» — подумал Мокей, но тут Семен Аркадьевич, не говоря ни слова, вытащил из кармана белоснежного халата очки и поводил этим блестким предметом перед носом пациента. Потом отвел руку и снова приблизил, только что не коснувшись переносицы Серпухина золоченой дужкой. Следивший за этими манипуляциями Мокей буквально онемел. Но на этом странности члена королевского и прочих обществ не закончились. Как ни в чем не бывало он взял Серпухина под ручку и, словно на прогулке, поводил его по кабинету. Отвернулся к стене и одними губами еле слышно спросил:

— Кофе хотите?

— Спасибо, не откажусь, — почти испуганно согласился Мокей.

— Вот и отличненько! — уже совершенно нормальным голосом продолжал Шепетуха и, вернувшись к напоминавшему размером футбольное поле столу, нажал кнопку устройства внутренней связи. — Два кофе, милочка! Присаживайтесь, пожалуйста! — показал он Серпухину на кресло, сам же остался стоять. Посмотрел в задумчивости в окно, заходил развинченной походочкой от стены к стене:

— Скорее всего, друг мой, ничего страшного с вами не происходит! — Профессор остановился, бросил на Мокея проницательный взгляд. — Вас, должно быть, удивляет скорость, с которой я ставлю диагноз, но вы удивитесь еще больше, когда я скажу, что знаю, о чем вы сейчас думаете! А думаете вы, дорогой мой, о том, что где-то меня уже видели и, более того, что мы с вами знакомы. Угадал?.. Вот видите, а вы еще сомневались, стоит ли идти ко мне на прием! — губасто улыбнулся Семен Аркадьевич и опустился в кресло по другую сторону журнального столика. — Ну а теперь, голубчик, поведайте в деталях, что вас в эти стены привело, и особенно о нервном стрессе, с последствиями которого мы теперь имеем дело!

Смотревший во все глаза на профессора Серпухин был поражен демонстрацией его возможностей. Сам же Шепетуха, по-видимому, не придавал этому никакого значения. Закурил, закинул ногу на ногу, как бы желая показать, что располагает неограниченным временем и торопить пациента не намерен.

Мокей между тем молчал, и не только потому, что не знал, с чего начать свой рассказ. Ему было стыдно. Привыкли мы встречать человека по одежке и по тому, как он держится, корил он себя, в то время как в расчет надо принимать только масштаб и внутреннее богатство личности! Да и чем, если присмотреться, плоха внешность Шепетухи? Лысина в наши дни прочно вошла в моду, а будь Семен Аркадьевич известным киноактером, очень многие пошли бы на операцию, лишь бы и у них торчали в стороны уши… Но, поскольку профессор терпеливо ждал, Серпухин вынужден был начать говорить о случившихся в его жизни событиях и очень скоро так увлекся, что живописал происшедшее уже в лицах и в красках.

Слушая его, Шепетуха делал в блокноте пометки, но рассказ пациента не прервал ни разу. Теперь ушастый Семен Аркадьевич Мокею не просто нравился, незаметно для себя Серпухин проникся к профессору доверием. Такое случается, когда человеку дают выговориться и при этом не перебивают его на каждом слове и не умничают, делясь с рассказчиком собственными домыслами и наблюдениями. Всегда приятно иметь дело с человеком воспитанным, а перед Мокеем к тому же сидел не абы кто, а известный в медицинских кругах ученый. Раздражала, правда, манера Шепетухи смотреть не мигая, но это было мелочью и привередничаньем. Как известно по многочисленным анекдотам и фильмам, психиатры — народ особый, к ним с обывательскими мерками подходить не приходится.

Повествование свое Мокей закончил описанием сна про царя Ивана и незадачливого сына Петра Первого, которого, согласно сюжету картины, Грозному предстояло убить.

— Но композиция полотна так до пробуждения и осталась неясной? — уточнил профессор, справедливо заключив, что рассказ Серпухина завершен. — Что ж, это логично!

Сделав такое в высшей степени загадочное замечание, Шепетуха надолго замолчал. Глотнул успевшего остыть кофе и по привычке старого курильщика принялся разминать в пальцах новую сигарету.

— Давайте подведем промежуточные итоги!.. — закурил, стряхнул в пепельницу не успевший еще нарасти пепел. — Откровенность ваша мне понравилась! Да и к чему что-то скрывать, когда приходишь к другу и рассчитываешь на его помощь. Теперь, я так понимаю, вы ждете от меня объяснения случившегося… Что ж, извольте! Не скрою, многие из моих, придерживающихся традиционных взглядов коллег усмотрели бы в ваших переживаниях симптомы серьезных патологий, но я на этот счет держусь иного мнения. Последние исследования американских ученых показали, что измененные состояния сознания — а это именно то, что вы пережили, — можно вызывать искусственно. В вашем же случае все произошло естественно, как результат вызванного неприятностями нервного стресса. Фактически вы, друг мой, очутились в обстановке одной из ваших предыдущих жизней, но, что примечательно, не потеряли при этом связи с жизнью текущей. В литературе подобные случаи путешествия сознания описаны. Весьма характерно и то, что в шестнадцатом веке вы встретили Ксафонова, поскольку именно он, как я понял, подкинул вам идею провести приведшую вас к банкротству финансовую операцию. Такие эпизоды, как правило, имеют негативную окраску, отсюда и место встречи — пыточная. Не до конца объясненным остается лишь момент ваших возвращений в действительность…

— Но, профессор! — воспользовался возникшей паузой Серпухин. — Посмотрите на мою руку, этот ожог свидетельствует о реальности происходивших событий…

— Нет, друг мой, тут вы заблуждаетесь! — мягко улыбнулся Семен Аркадьевич. — Широко известен феномен стигмат, этих возникающих на телах верующих следов крестных мук Христа, да и любой гипнотизер способен сотворить ожог совершенно холодным предметом. Находясь в особом состоянии сознания, вы легко могли коснуться чего угодно, и это наложилось в вашем представлении на эпизод с пытавшим вас палачом…

— Но вы-то, Семен Аркадьевич, я теперь это вижу, внешне вы просто вылитый подьячий! — не сдержался Мокей.

— Не волнуйтесь, голубчик, не волнуйтесь, феномен псевдоузнавания в психиатрии хорошо известен. Уверен, вы еще не раз встретите привидевшихся вам в иной реальности людей, скажем, того же похожего на хищную птицу человека, что нет-нет да посещает вас в ваших снах. Скажу больше, у меня у самого есть знакомый, в точности подходящий под такое описание. Но это еще пустяки, — улыбнулся во весь рот профессор, — к одному пациенту, его привела ко мне обеспокоенная супруга, каждую ночь пристают обнаженные женщины, а с некоторых пор он начал встречать их на улице. Вот это да! Легко понять, почему бедный малый так сопротивлялся лечению и в конце концов предпочел развестись с женой… — Шепетуха мелко захихикал, задребезжал. — Ас другой стороны, маленький, с усиками ниточкой гражданин все же лучше огромного страшного негра, который гоняется каждую ночь за моей новой подопечной, а поймав, предлагает ей помочь собирать чемоданы. Здесь, скорее всего, не без старика Фрейда с его неврозами и комплексом Эдипа, причем раскрытые кофры должны символизировать нечто виденное в раннем детстве сексуальное. — Семен Аркадьевич допил одним глотком содержимое чашки. — Разные, скажу я вам, попадаются в моей практике случаи, очень разные, но бывают и весьма неожиданные! С месяц назад приходит на прием писатель и заявляет, что начал встречать в жизни героев собственных произведений. Женщину — главное действующее лицо последнего романа, какого-то неудачливого литератора Фаста, странного Рыжего, который будто бы служит проводником судьбы…

— И что, вы ему помогли?

Шепетуха сделал неопределенный жест рукой.

— Случай уж больно запущенный. Проблема в том, что писатель относится к себе как к одному из созданных им же самим персонажей. Творческие личности часто бывают с большим приветом, а его роман к тому же называется «Игра в слова». Вот он и доигрался… — Державший все это время в руке кофейную чашку профессор вернул ее на блюдце. Спросил, подвигав из стороны в сторону тонким розовым носом: — Вам не кажется, что в кабинете присутствует посторонний запах?..

Удивленный таким вопросом Серпухин принюхался.

— Да нет, вроде бы ничего особенного…

— Вот и славненько! — потер руки Шепетуха. — Я, признаюсь, вдруг подумал, не страдаете ли вы к тому же сноподобным состоянием Джексона, осложненным обонятельными приступами Стюарта, но теперь вижу, что погорячился. Не стану скрывать, подозревал и глиомы височных долей — при этом случаются очень красочные, отличающиеся сюжетностью галлюцинации, — однако и их можно со спокойной совестью отмести!

Профессор поднялся из кресла и, заложив руки за спину, принялся расхаживать по кабинету. Заговорил не сразу, слова произносил не спеша, как бы предварительно их взвешивая:

— Забавная у нас, у врачей, работа… Вылечишь человека, а он потом приходит к тебе и требует, чтобы ты дал ему новый смысл жизни, поскольку старый — восстановить здоровье — уже не актуален… — Помолчал. Закурил сигарету. Небрежным жестом бросил в пепельницу спичку. — Вот что, друг мой, я вам скажу! Психически вы совершенно здоровы, хотя ни один врач-ортодокс вам этот диагноз не подтвердит. Если настаиваете, я, конечно, буду вас лечить. Использую методики того же Фрейда и даже добьюсь результата, откопаю в вашем детстве нечто сексуально забавненькое, но и только. На самом же деле то, что с вами произошло, надо рассматривать с точки зрения трансперсональной психологии, которая опирается в своих представлениях на восточную философию и религии. Впрочем, не только восточные! В ее постулатах можно найти отголоски верований и друидов, и пифагорейцев, и даже платоников, но я теперь о другом…

Что-то изменилось в облике Шепетухи, перед Серпухиным стоял уже не излучавший уверенность и оптимизм профессор, а задумчивый и усталый мужчина второй половины средних лет.

— Ваш случай, Мокей Акимович, заинтересовал меня не только как практикующего психоаналитика, но и как человека! Сейчас объясню. Слушая вас, я невольно отметил глубину вашей личности и редкую теперь способность четко и ясно доносить до людей сложные мысли и особенно чувства. На что ваш покорный слуга далек от всяческих приключений, и то я буквально физически ощутил на своих руках ремни дыбы, испытал боль в вывернутых палачом суставах! Необычный вы, господин Серпухин, человек, очень необычный, и в первую очередь это касается богатства вашего воображения и необузданности фантазии. Эпизод в пыточной, когда истерзанный подьячий просит поставить за упокой его души свечечку, заставил меня прослезиться!..

Не стыдясь своих чувств, профессор вытащил из кармана и поднес к увлажнившимся глазам платочек. «Какой тонкий, какой душевный человек, — подумал Серпухин, — как же трудно, должно быть, ему видеть каждый день людскую боль!»

Шепетуха между тем убрал платок и продолжал:

— Возвращаясь к трансперсональной психологии, хотел бы отметить, что она считает доказанным фактом способность человека к перевоплощениям и оперирует таким понятием, как карма. Именно в этом свете и следует рассматривать ваше небывалое везение, которое, как мне представляется, не только имеет кармические корни, но и непосредственно связано с уходами в шестнадцатый век. Очень возможно, для того они и случились, чтобы привлечь ваше внимание к той новой роли, которую вам предстоит сыграть в теперешней жизни. Логика здесь простая: крупный выигрыш в казино по сути своей является компенсацией упущенной выгоды от того, что вы не стали думским боярином. Ведь не секрет, что во все времена, а теперь и подавно, такое положение приносит барыши, и немалые…

Семен Аркадьевич вдруг замолчал, спросил строго, со значением:

— Вы следите за ходом моих рассуждений? Поверьте, это очень важно! Остался всего один шаг, и мы подойдем к экзистенциальному пониманию случившегося…

— Деньги — мелочь, чепуха, главное в другом! В шестнадцатом веке вы могли бы стать не только крупным государственным деятелем, но и, как священник Сильвестр со своим Домостроем, духовным лидером нации… — Профессор поднял указательный палец. — Однако же не стали! А это значит… — Шепетуха выпрямился, посмотрел Мокею в глаза, — это значит, что свой кармический долг вам придется платить в этой жизни! Судьба, как вы теперь сами видите, буквально подталкивает вас к этому. Банкротство, уходы в прошлое, исключительное везение — это знаки на пути, в то время как необходимость найти композицию картины «Петр Первый убивает сына Ивана Грозного» — это зашифрованное образами сна послание: ищите свое предназначение и обрящете!

Произнеся эти пророческие слова, Шепетуха как-то сразу поник и устало опустился в кресло. Взялся за сигареты, но не закурил, а принялся вертеть пачку в руках. Серпухин видел, каких неимоверных усилий потребовал от одного из столпов современной медицины психоанализ ситуации.

— Вы, конечно, можете спросить: мне-то, Семену Аркадьевичу Шепетухе, какое до всего этого дело? Почему я так личностно воспринял ваш рассказ? — не поднимая головы, профессор вытряхнул из пачки сигарету и поднес к ней спичку. — Отвечу! — вскинул на Серпухина глаза. — Душа болит, Мокей Акимович! Трудно видеть ту жестокость и несправедливость, в которых мыкается наш народ! Что я? Я могу помочь лишь десяткам, ну сотням страждущих, а речь должна идти о движении, способном дать опору в жизни миллионам людей, вселить в их сердца надежду и радость. Признаюсь, давно мечтал встретить на своем пути человека вашего калибра и способностей, и вот — случилось! Сделайте милость, не осуждайте меня, я очень волнуюсь…

Смотревший на профессора с сочувствием Серпухин не знал, как себя вести и что делать, но Шепетуха сам пришел ему на помощь.

— Вы ведь не торопитесь, правда? — заглянул он в глаза Мокею. — Время обеденное, может быть, перекусим где-нибудь вместе? Я знаю тут поблизости отличный ресторанчик, кухня — пальчики оближешь…

Отказать в такой мелочи Семену Аркадьевичу у Мокея после всего услышанного не хватило духа. Он чувствовал, что все больше подпадает под влияние этого странного, утратившего неожиданно сходство с врачом человека, но поделать с этим ничего не мог. Обстоятельства коренным образом изменились, теперь уже сам Шепетуха нуждался в нем, в Серпухине, и где-то даже перед ним заискивал.

Не прошло и получаса, как новые знакомые оказались в маленьком уютном ресторанчике в двух шагах от ворот клиники. Заведение, несмотря на обеденное время, было пусто, из динамиков по углам зала лилась тихая ненавязчивая музыка. Профессора здесь знали и сразу же провели за столик у большого, выходившего в чахлый садик окна. Появившийся в белом колпаке шеф-повар почтительно склонился к уху Шепетухи и принялся что-то нашептывать.

И опять облик профессора разительным образом изменился, теперь это был капризный и разборчивый гурман, уточнявший каждую мелочь приготовления предлагавшихся на его усмотрение яств. Наблюдавший за происходившей метаморфозой Серпухин искренне удивлялся способности заурядной, в общем — то, внешности Шепетухи выражать столь широкую гамму душевных состояний и даже характеров. «Из него мог бы получиться известный лицедей», — думал Мокей, автоматически соглашаясь с выбором блюд и закусок. В результате остановились на салатах и шашлыке из осетрины, пить решили коньяк, но взяли, как бы про запас, еще и бутылочку французского бургундского. Что ж до закусочки, то в особые изыски не вдавались, ограничились икоркой и севрюжкой с хреном, ну и по порции королевских креветок для аппетита.

Довольно улыбавшийся Шепетуха потирал в предвкушении руки:

— Прямо как в былые времена, рыбный день! Вино полагается пить белое, но я заказал красное, не возражаете? Грешен, люблю его букет! Сейчас сделаем по глоточку, и познакомлю вас с некоторыми соображениями, которые, надеюсь, вы со мной в полной мере разделите. Лечить людей — тут я мастак, но речь у нас пойдет о вещах куда более значительных. Помните, как у Александра Сергеевича: «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы!» А что он при встрече сказал Лермонтову? Неужели запамятовали? Пушкин обнял Михаила Юрьевича одной рукой за плечи и тихо, по-отечески, молвил: «Поэтом, старик, можешь ты не быть, но гражданином быть обязан!» Вот и мы, Мокей Акимович, хотим того или нет, а обязаны взвалить на свои плечи груз служения любимому до боли отечеству…

Слушавший витиеватую речь профессора Серпухин плохо понимал, о чем тот говорит, но из уважения к члену Королевского общества и как человек воспитанный сдержанно улыбался. Чокнулся с Семеном Аркадьевичем, выпил рюмку до дна и не без удовольствия закусил толстеньким ломтиком нежной севрюжки.

— А я вас совсем другим представлял, — продолжал балагурить Шепетуха, закуривая. — Когда позвонил Ксафонов — проходимец, скажу я вам, тот еще, клеймо негде ставить, — решил, что ко мне заявится этакий прощелыга, наглая, отъевшаяся морда, а вы, оказывается, на редкость симпатичный человек… Знаете, — прервал он себя, — давайте по-простому, как в Европе, по первым именам! Зовите меня Семеном… Вот я и говорю: вы, Мокей, мне сразу понравились, а я ведь в людях профессионально разбираюсь, у них от меня секретов нет. С первого взгляда в вас чувствуется не только внутренняя интеллигентность, но и глубина личности, харизма…

Серпухин смущенно молчал. «Какой все-таки искренний и открытый человек этот Семен, — думал он, наблюдая не без удовлетворения, как Шепетуха наполняет коньяком опустевшую посуду. — Простой в обращении, но со своеобразным чувством юмора, эк про Пушкина с Лермонтовым загнул, да и Некрасова, сразу видно, почитывает. Нет, положительно располагающий к себе человек! Опять же, приятно знать, как он относится к отъявленному негодяю Ксафонову…»

Профессор между тем уже пододвигал ближе к Мокею икорку и делал таинственные знаки ловившему каждый его жест хозяину заведения.

— Работа у меня на износ, но зато и человека я изучил до последней косточки, — сдержанно улыбался Семен Аркадьевич, поднимая свою рюмку. — Иногда смотришь на пациента и думаешь: «Зачем тебе, милый, лечиться, когда придурком в нашей стране жить сподручнее!..» Шучу, — чокнулся с Серпухиным, — а может, и не шучу, кто эту жизнь разберет…

Выверенным движением профессор опрокинул рюмку в похожий на прорезь почтового ящика рот, отер губы накрахмаленной салфеточкой. Мокей без колебаний последовал его примеру. Шепетуха все больше ему нравился. Семен Аркадьевич тем временем отложил в сторону тревожившие его проблемы и навалился на закуски. Суетившийся вокруг официант не успевал подносить все новую и новую снедь, давно уже вышедшую за скупые рамки рыбного ассортимента. В садике за открытым окном чирикали птички и остро пахло травой, на Серпухина вдруг нахлынуло чувство сытого покоя и удовлетворения. Бывают в жизни приятные моменты, когда нет надобности никуда спешить и можно просто сидеть, наслаждаясь неспешной беседой с умным и приятным тебе человеком.

Однако последовавшие за этим слова Шепетухи никак не способствовали сохранению и преумножению этой благости.

— Поскольку мы так славно сошлись и друг друга понимаем, — сказал Семен Аркадьевич, настраиваясь на деловой лад, — мне бы хотелось поговорить с вами о вещах принципиальных и совершенно конкретных. Может быть, для кого-то это пустые слова, но, мне кажется, мы оба сознаем свою ответственность перед людьми, чтобы не сказать — перед народом, хотя это было бы только правильно!

Действуя как бы рефлекторно и одновременно заполняя естественно образовавшуюся паузу, Шепетуха разлил коньяк, а подумав, наполнил бургундским и большие, предназначенные для воды бокалы. Пригубил вино, поднял на Мокея глаза:

— Не думаете ли вы, что пора создать организацию или, если угодно, народное движение, которое помогало бы людям жить! Я не имею в виду материальную сторону бытия, а лишь духовную, что значительно важнее…

Всякое мог ожидать Серпухин, но такой поворот темы поверг его в изумление. Ладно бы сидели в студии перед телекамерами, там можно нести любую чушь, лишь бы складно, но к чему такая выспренность в ресторане? И ведь непохоже, что Шепетуха шутит. Мокей насторожился.

Профессор между тем с самым серьезным видом продолжал:

— Вижу, вас мое предложение удивляет… — словно сожалея о том, он грустно улыбнулся. — Да-а, не привыкли мы говорить друг другу правду, не привыкли! О бабах, о футболе, о новой тачке — это пожалуйста, а о наболевшем, что камнем лежит на сердце, — молчок! Стараемся даже не вспоминать. А, спрашивается, почему? Разве есть в том что-то странное, что мы с вами, два хорошо образованных, интеллигентных и не слишком молодых человека, заговорили о насущном: о бедах и нуждах окружающих нас людей?..

Как если бы движимый накопившейся в душе горечью, Шепетуха поднял рюмку и опрокинул ее в с готовностью распахнутый рот.

— И материальная нищета, — скривился, закусил коньяк приготовленным бутербродиком с икоркой, — далеко не самое страшное, куда ужаснее нищета духовная! У людей отобрали иллюзии, а с ними и надежду на светлое будущее, вот в чем беда.

Да, никто не спорит, всеобщее равенство и братство были миражом, но это все же лучше, чем душевная пустота: мираж, по крайней мере, можно передать детям… — Потянулся к рюмке с бургундским, отпил несколько жадных глотков. Заметил совсем другим, светским тоном: — А винцо-то недурно! — Но, тут же себя приструнив, нахмурил узкий лобик. — Вот я и говорю, что настало время действовать. Все мы горазды играть словами, а люди ждут от нас, интеллектуалов, конкретных дел. — Подал официанту знак нести горячее. — В этом я вижу задачу мыслящих людей России, нашу с тобой задачу!.. Ну, что уставился на меня, борцов за народное счастье не видел? Я пью, и ты пей! А теперь закусывай! Нам с тобой много еще предстоит вместе выпи… то есть совершить. Ты и я, мы грудью встанем, но не допустим стирания грани между людьми и животным миром! Куда, к примеру, спрошу я тебя, подевалась наша хваленая культура?..

«До чего же яркий и неравнодушный человек!» — умиленно улыбался Серпухин, восторгаясь умением Шепетухи доходчиво и не стесняясь в выражениях объяснить, чем конкретно накрылась русская интеллигенция. Вошедший в раж профессор и еще что-то говорил, только Серпухин не слушал. То есть слушать-то он слушал, но думал о своем, о том, что слова Семена Аркадьевича удивительным образом совпадают с его мыслями о навалившемся на страну смердящем мерзостью средневековье. На столе между тем, непонятно как и когда, появилась вторая бутылка коньяка, которая — мистика какая-то! — тоже постепенно подходила к концу. Дымились в длинных тарелках шашлыки, но уже из баранины.

— Я ведь в медицину подался по совету бабки, — заявил вдруг Шепетуха, запуская под пиджак пятерню и с наслаждением скребя подмышкой. — Не веришь? Жил себе в лесу, собирал ягоды, сушил грибочки, а бабка, покойница, возьми, да и скажи: а не пошел бы ты, Сема… в психоаналитики! Прилетела старая на метле и как завоет, как заскачет по избе… — Профессор вдруг замолк, почесал озадаченно в затылке. — Это я иносказательно, она целительницей была, многому меня научила, особенно по части фольклора…

«Какой красочный у Семена язык и совершенно необыкновенный юмор», — все больше проникался симпатией к собеседнику Серпухин. Единственно беспокоил его появившийся в воздухе гнилостный запашок, будто болотцем откуда-то повеяло или пахнуло прелыми листьями. Но, вспомнив слова Шепетухи про сноподобное состояние Джексона, виду не подал. Профессор и без того мог заподозрить что-то неладное, поэтому Мокей поспешил отвлечь его вопросом:

— Слышь, Семен, я что-то не понял, о какой такой организации ты говорил?

Прерванный на полуслове Шепетуха сделался белым как мел. Руки его задрожали, он отер выступившие на лбу крупные капли пота.

— Ну спасибо тебе, старичок, век не забуду! Если б не ты, болтаться мне в вечности цепочкой в женском туалете!..

— Это ты о чем? — удивился Серпухин.

— Да присказка такая у моей бабки была! — отмахнулся Шепетуха и резко посерьезнел. — О деле-то совсем и позабыл! Нам с тобой, Мокей, дано задание организовать широкое народное движение… Кем дано?.. Неважно, короче, свыше! Призвание у нас по жизни такое, неужели не ясно! Смотри, что происходит: все, кому не лень, лезут в сознание наших людей с сапогами, гадят там, извращают его по-всякому, а мы в стороне отсиживаемся. Проповедников иностранных развелось как собак нерезаных, да и наши доморощенные гуру и всякого замеса сектанты от них не отстают, пичкают россиян дурью, пользуются тем, что по природе своей они доверчивы, а многие к тому же и не испорчены интеллектом. Так вот, наша с тобой задача — поставить этой вакханалии предел! Так прямо и сказать этим ребятишкам: «Ферзец, братва, отвалите от раздачи! Сами будем заниматься этим делом. Хватит нам отдавать на откуп прохвостам внутренний мир русского человека!» — хрястнул Семен кулачишком по столу, да так, что на нем подпрыгнула посуда. — Пользуясь современными психотехниками и твоим харизматическим талантом, мы сами станем внедрять в умы людей, но уже не патентованную бредятину, а выверенные тысячелетиями человеческие ценности. Где мы их возьмем? Да конечно же в Библии! Переложим на музыку десяток-другой заповедей — я хотел сказать: придадим им товарный вид и легко запоминаемую форму — и готовенькими вложим в головы быдла, то есть наших любимых соотечественников. Разве это не благородное дело? Разве не стоит положить жизнь на то, чтобы поднять народ с колен?

Поскольку профессор буравил Серпухина глазами, тот с готовностью согласился:

— Благородное! И положим!

— Я так и знал, что ты меня не подведешь! — обрадовался Шепетуха и радость эту усугубил бокалом бургундского. — Поначалу мне казалась заманчивой еврейская модель оздоровления общества, — продолжал он, закуривая: — Разогнать, к чертовой матери, русских по всему миру, пусть набираются ума-разума, а потом собрать в единую нацию, только уж больно это хлопотно. Наш с тобой путь быстрее и проще, да и манипулирование общественным сознанием такая штука, что отдавать его на сторону себе дороже, потом беды не оберешься. Что ж до людей и денег, которые нас поддержат, то они в стране наверняка найдутся. Во главе же этого поистине всенародного движения за человеческие и национальные ценности я, Мокей, вижу тебя!

— Но, Семен!.. — попытался было вставить слово Серпухин, однако член международных обществ его тут же приструнил:

— Никаких «но»! Ты, Мокей, наша последняя и единственная надежда! — Поднявшись на ноги, Шепетуха взял со стола рюмку и по-гусарски согнул в локте руку. — За спасителя отечества Мокея Великого!

Выпил с маху, утер ладонью несуществующие усы. Не до конца веря в происходящее, Серпухин тоже встал из-за стола и опрокинул свою рюмку. Качнулся, правда, но равновесие удержал. С чувством пожал протянутую ему через стол руку. А почему бы нет, не боги же горшки обжигают!

После чего оба с деловым, сосредоточенным видом принялись за шашлычок. Нежный, с приправами, он был на редкость хорош. Разговор их сам собой принял прагматический характер.

— В предчувствии нашей встречи я кое с кем проконсультировался, — говорил Шепетуха, поливая баранинку соусом, — мнения совпадают: дело верное! Наймем группу специалистов, они нарисуют нам идеологию, и вперед! — Заметив, что Серпухин хочет что-то сказать, слова ему вымолвить не дал. — Ты прав, от иностранного опыта отказываться не следует. Все эти проповедники, рассуждающие о подсознании и взаимодействии со Вселенной, — ребята ушлые, дело свое знают туго. Эксплуатируя суеверие и страх людей перед неизвестным, они не брезгуют приврать о последних достижениях науки, а в результате ваяют суррогат веры…

Шепетуха потянулся за горчичкой. Воспользовавшись естественной паузой, Серпухин перестал жевать:

— А мы что?

— Мы? Мы тоже будем ваять! — ухмыльнулся профессор и тут же пояснил: — Только цель у нас иная: сеять светлое, доброе, вечное! Для такого благородного дела все методы хороши. Нам с тобой предстоит остановить деградацию нации, и мы ее остановим!

— Легко! — согласился Мокей. — Кстати о национальных ценностях, почему мы пьем французский коньяк, а не водку? — повысил он голос. — Я традиции нарушать не позволю!

Мелькнувший во взгляде Шепетухи испуг сменился уважением:

— Сейчас исправим! Официант!

Серпухин болезненно поморщился. Картинка мира перед глазами дрогнула, Мокею вдруг показалось, что поросшие серым волосом уши Шепетухи увеличились в размере, а сам член Королевского медицинского общества состроил ему черт знает какую рожу. Смежив с усилием веки, Серпухин потряс головой, когда же вновь открыл глаза, профессор с умным видом изучал какую-то бумагу.

— Я тут кое-что набросал, — посмотрел он поверх блестких очков на Мокея. — Потенциальные спонсоры настаивают, чтобы наше учение было не только патриотичным, но и привлекательным, для чего в него следует подмешать немного секса и мистики, а базовые формулировки упростить до уровня понимания идиота. Неплохо было бы позаимствовать кое-что у Бердяева и космистов, это привлечет в наши ряды тех, кто все еще по недоразумению считает себя интеллигенцией. С церковью в полемику вступать не станем, а как бы пройдем стороной, ограничимся прикладной задачей сделать человека здоровым, богатым и счастливым. Больным будем обещать здоровье, бедным — деньги, одиноким и забытым — любовь. Как думаешь, мертвых надо воскрешать?..

Серпухин не ответил. «С чего бы это я так надрался? — удивлялся он самому себе, наблюдая, как с запотевшим графином водки к их столику приближается официант. — На душе как-то муторно и тревожно…»

— Вижу, что не хочешь, — покачал головой Шепетуха, — а надо! Конкуренты давно этим занимаются… Да не переживай ты так, представь лучше, с какой благодарностью встретят новое учение сотни тысяч экзальтированных, сексуально заброшенных теток старшего бальзаковского возраста! Мы дадим им смысл жизни, а что может быть лучше этого? Скажу тебе как практикующий психоаналитик, именно эти несчастные женщины определяют жизнеспособность и дух нации. Не имеющие чем себя занять, они готовы, как сказал поэт, коня на скаку и в горящую избу без противогаза, только в том-то и беда, что коневодство в стране в загоне, а собственность граждан тушат профессиональные пожарные. Нечем им себя занять, совсем нечем, а тут — радость-то какая! Мы со своими прибамбасами, дарящими дамочкам венок… нет, лучше сказать — букет надежд. Мы, мужики, перед этими беззащитными созданиями в неоплатном долгу!

Серпухин икнул:

— И… и к-как же мы все это назовем?

Ответ у Шепетухи был готов заранее:

— Движением радужного счастья Мокея Серпухина! Ты станешь его рупором, знаменем и символом…

Однако рупор, знамя и символ отреагировал на такое заявление неоднозначно. Словами его сомнения было не выразить — с ними, русскими словами, к этому времени возникли трудности, а жесты подходили для этой цели слабо. Мокей даже удивился, как это ими пользуются мимы, уже не говоря об артистах балета.

Семен Аркадьевич воспринял такую реакцию Серпухина по-своему:

— Да не бойся ты, я проверял — никаких юридических последствий! Людям элементарно недостает воли бороться со своими недугами и проблемами, а мы помогаем им пробуждать дремлющие силы организма. Все будет обставлено красиво: думайте о светлом, верьте в лучшее — и ваше подсознание вам поможет!.. Или силы космоса, что одно и то же!.. Или еще какая-нибудь хрень, которую подскажут эксперты. Если ничего из этого не выходит, — сделал он вид, будто умывает руки, — сами виноваты, пеняйте на себя! Значит, не хватило безоглядной веры в помощь Великого Мокея, не добились нужной чистоты помыслов… — Шепетуха гнусненько усмехнулся: — А у кого они, помыслы эти, на грешной Земле чисты?

Однако будущий лидер радужного движения продолжал хмуриться.

— Да не мучь ты себя, — изменил Семен Аркадьевич тон на легкий и дружеский, — американцы на этой бормотухе целую индустрию построили. Вот послушай, я и слова для тебя подобрал. — Он заглянул в бумагу: «Доступ через подсознание в информационное пространство Земли», «оптимизация судьбы посредством космоситуативных медитаций», «аберрация негативных гармоник в бизнесе»! Ну как, нравится? Конкуренты передохнут от зависти!

Притомившийся от обилия слов и выпитого Серпухин слабо улыбался:

— Деньги, Сема, где взять деньги?..

— Да от бабок уже сейчас нет отбоя! — небрежно махнул рукой Шепетуха. — Тот же Ксафонов будет ползать перед нами на коленях, умолять взять у него миллион, а лучше два…

У Серпухина хватило сил на то, чтобы выразить сомнение:

— Нет, не будет!

— А я говорю — даст! — настаивал Семен Аркадьевич. — Знаю я его как свои пять пальцев, от мании величия лечил. Между прочим, профессиональная болезнь российских политиков, переходящая при сезонных обострениях в манию преследования… — подмигнул со значением, — преследования собственного народа! Не забывай, Мока, те, кто для нас члены радужного движения, для других потенциальные покупатели и избиратели!

И, трезво оценив состояние своего компаньона, помог Серпухину подняться из-за стола. Проводил, обняв за плечи, на улицу, посадил в такси, поцеловал на прощание:

— Береги себя, Мокей, береги! Ты теперь народное достояние, золотому запасу до тебя как до небес!

Бытует мнение, что природа не терпит пустоты, не любит ее и человек. Если уж затеял дело, то не отлынивай, а доведи его до конца. Начал пить с полдня, продолжай без перерыва до ночи, иначе в образовавшуюся брешь хлынет бессмысленность бытия, от которой людям в жизни некуда деться. А тогда уж пей не пей, ничего не поможет!

Добравшись до дома, Серпухин незамедлительно рухнул на диван и проспал мертвецким сном до вечера. Продрав с трудом глаза, чистой радости с бодрящей свежестью не испытал. Именно в таком сумеречном состоянии сознания и нашла его Крыся. Завернувшись, как в плащ, в старый халат, Мокей стоял в позе Наполеона перед открытой балконной дверью и не отрываясь смотрел в глубину парка. Тяжестью черт и неподвижностью фигуры он напоминал памятник и был так же разговорчив. Выпить для бодрости духа водки отказался с таким негодованием, как будто Крыся предлагала ему стакан яда, но постепенно отошел от столбняка и даже сумел, пусть и несвязно, сказать несколько слов о событиях прошедшего дня.

— Это именно то, о чем я говорила, — обрадовалась Крыся, — судьба дает тебе шанс!

Ответом ей было неразборчивое мычание, но основную мысль понятливая девушка ухватила.

— А вот тут ты не прав! — заметила она, наливая себе мартини. — Нельзя ко всему так серьезно относиться, бери пример с Шепетухи. В конце концов, почувствуй себя актером, а трагедия это или комедия, выяснится по ходу пьесы…

Продолжая в мимической манере диалог, Серпухин скривился.

Реакция на эту его реплику последовала незамедлительно:

— А что ты хочешь, придется привыкать к мысли, что жизнь веселая, но не всегда удачная шутка!..

Прикончив одним глотком вермут, Крыся подошла и обняла Мокея за шею, приложилась губами к его уху:

— Если уж окончательно перешел на язык жестов, дай знать, кто первым пойдет в ванную: ты или я…

 

24

Погрузив едва державшегося на ногах Серпухина в такси, Шепетуха вернулся в ресторан и еще долго сидел и чашку за чашкой вливал в себя крепчайший бразильский кофе. Несмотря на все ухищрения пить меньше Мокея, он успел порядком нагрузиться, а это, как известно, плохо способствует взаимопониманию с начальством. Возвращаясь к встрече с Серпухиным, бывший леший перебрал в уме все ее эпизоды и результатом остался доволен. И действительно, если с утра Мокей был самым обыкновенным малым, каких тринадцать на дюжину, то по прошествии всего нескольких часов он превратился в крупного провокатора, способного вести на заклание сотни, а то и тысячи людей. Тут, правда, Шепетуха себе льстил, работа по лепке задуманного образа еще только предстояла, но, как говорится, лиха беда начало, принципиальное согласие Мокея было получено. Переполнявшее мелкую сущность чувство гордости просилось наружу, сердце лжепрофессора алкало награды, и, расчувствовавшись, он позволил себе еще одну рюмочку коньячку. Если где-то и вкралась ошибка, самокритично допускал Шепетуха, то исключительно мелкая, в то время как зыбкая грань правдоподобия нигде не была перейдена. В любом случае, как дал понять Нергаль, случившиеся недочеты будут скорректированы Крысей Брыськой, однако о роли ее в проводимой операции бывший леший мог только догадываться.

«Возможно, стоило сделать акцент на финансовой стороне предприятия, — продолжал разбор полетов Шепетуха, — педалировать, так сказать, шкурный интерес Мокея, но тут существовала опасность превысить критическую скорость совращения и тем самым загубить дело. Нет, — решил он, — образ страдающего за народ интеллигента был выбран правильно и отработан профессионально, что в Департаменте Темных сил, где пруд пруди кустарей и ремесленников, должно особенно цениться». Рассуждения эти, как и надежды на будущие награды, были настолько приятны, что «член Королевского общества» расслабился и принялся вспоминать, как ему, мелкому уездному пакостнику, удалось подняться до высот сотрудника секретной службы…

Дверь открылась. Шепетуха поднялся, а точнее, выпрыгнул из-за столика. В ресторанчик, брезгливо морщась, входил щуплый мужчина в дорогом, отлично сидевшем костюме и с тростью в руке. При виде его выглянувший из дверей кухни хозяин заведения и дежуривший у стойки официант, невольно вспомнив армию, вытянулись по стойке смирно. Впечатлил их и следовавший за Нергалем по пятам огромный негр в джинсах и облегающей мускулистый торс майке, на которой было выведено: «Net v zhizny schastja», a на огромном бицепсе, и уже русскими буквами: «Век свободы не глядеть!»

Что ж до Шепетухи, то он уже бежал, уже несся, уже летел к вошедшим, при этом кланялся и выражал почтение всеми частями своего извивающегося на манер дождевого червя тела. Остановив едва заметным жестом проявления раболепия, Черный кардинал передал трость и шляпу Джеймсу и прошествовал в угол зала, где и опустился в поданное лешим кресло. Ополоумевший от такого визита хозяин ресторанчика уже нес на подносе неизвестно откуда взявшийся оправленный в серебро стакан с кубиками льда и налитым на палец виски. За ним следовал бледный как полотно официант с огромной, полной орешков менажницей. Тут же рядом со столиком, не находя себе места, переминался с ноги на ногу Шепетуха. И без того не великан, он будто уменьшился в размерах, в то время как его выгнувшийся тощий стан символизировал собой вершину испытываемого им блаженства.

Нергаль между тем положил ногу на ногу и достал из кармана пиджака сигареты. Бросившийся к нему с зажигалкой наперевес леший опоздал — камердинер, пусть и в партикулярной одежде, уже стоял рядом с хозяином, держа в огромной лапище подсвечник.

— Спасибо, Джеймс, очень любезно с вашей стороны! — поблагодарил его Нергаль, прикуривая. — Весьма похвально, что вы интересуетесь местным фольклором, однако, прежде чем наносить татуировку, стоило бы проконсультироваться со знающим человеком. Их, сидельцев, в России пруд пруди. В этой полной парадоксов стране можно на свободу смотреть и в то же время век ее не видать. Вероятно, это одно из проявлений пресловутой загадки русской души…

— Виноват, экселенц! — склонил голову камердинер.

— Исправьте, сейчас же и исправьте! — нахмурил брови Нергаль. — То-то я замечаю, с каким удивлением вас рассматривают московские аборигены… — и, повернувшись к бывшему лешему, продолжал: — Послушайте, Шепетуха, что вы топчетесь на месте, словно футболист перед пенальти? Присаживайтесь, в ногах правды нет! Впрочем, нет ее и в других частях тела…

Беспрекословно следуя приказу, леший поспешил опуститься на краешек кресла. Он не мог не понимать, сколь высокая ему оказана честь и хотел верить, что это лишь прелюдия к ожидавшей его награде. Но и животный страх бедолагу тоже не отпускал: не так часто, а вообще говоря впервые, он имел возможность беседовать тет-а-тет с высоким начальством, и уже одно это следовало почитать за выпавшее на его долю счастье.

— Да не тряситесь вы так, стол качается! — прикрикнул на него Нергаль.

Тонкие, как бритва, губы Черного кардинала сложились в улыбку, в то время как напоминавшие дула двустволки глаза продолжали гипнотизировать подчиненного. Шепетуха же и рад был бы не вибрировать, и прилагал к тому колоссальные усилия, но ноги под столом продолжали предательски дрожать. Если раньше, в компании с другими мелкими негодяями, страх перед могущественной темной сущностью как бы делился на всех, то теперь он целиком достался ему одному.

Черный кардинал продолжал его молча рассматривать.

— А вы знаете, Шепетуха, — произнес он после долгой паузы, — пожалуй, сегодня я вами доволен… Есть еще недостатки, и крупные, сказывается порой узость мышления, но в вашей манере появилась уверенная наглость и вдохновение, свойственные мерзавцам крупного масштаба. В какой-то момент беседы с Мокеем вы даже напомнили мне моего тайного советника Серпину в его лучшие, естественно, времена. Когда-то давно мы сидели с ним так же, как с вами, в лондонском пабе и обсуждали одну операцию… Впрочем, впоследствии она провалилась, так что не будем об этом!.. — Черный кардинал неожиданно оживился, лицо его приняло ехидное выражение. — Только, друг мой, не пытайтесь меня уверять, что врач с мировым именем и интеллигент в седьмом поколении может, пусть и в подпитии, позволить себе шмыгать носом и по-обезьяньи скрести под мышками! Запишитесь на курсы хороших манер, там вас за отдельную плату научат пользоваться носовым платком. — Нергаль сделал глоточек виски и затянулся сигаретой. — И еще: купите себе хороший дезодорант и носите с собой дорогой одеколон. От вас, голубчик, за версту несет гнилью и еще какой-то мерзостью. Не знаю, как это Серпухин поверил, что перед ним один из столпов современной психиатрии…

Шепетуха сидел потупившись.

— Что вы там бормочете себе под нос? — болезненно скривился Нергаль.

— Виноват, экселенц, проклятое наследие прошлого, — зачастил леший, захлебываясь в словах, — работа была такая, все больше по болотам да по лесам, баб щекотать, мужиков по ночам стращать…

Начальник Службы тайных операций объяснение дослушивать не стал:

— Перейдем к делу!

Однако вместо того, чтобы тут же о деле и заговорить, Нергаль устремил взгляд на кубики льда в оправленном в серебро стакане. Такое выражение лица, вспомнил леший, было у Черного кардинала, когда он наблюдал за пляской язычков пламени в камине музея мадам Тюссо. Наконец, словно вынырнув из океана мыслей, Нергаль поднял голову и посмотрел на Шепетуху.

— Что ж, начало положено! Теперь очень важно, чтобы вы в точности понимали свою роль и следовали моим указаниям. Для этого мне придется просветить вас по некоторым вопросам, которые, чтобы о них не думать, большинство людей называют философскими. Речь, как вы правильно догадываетесь, пойдет о зле. О нем даже лучшие умы человечества не могут сказать ничего умнее того, что оно есть антипод добра. В оперативных целях, согласно инструкциям Департамента Темных сил, его сотрудникам предписано считать злом нищету, болезни и смерть, но на самом деле это не совсем так, а точнее, совсем не так. Чтобы не влезать в дебри схоластики, было принято решение полагать целью деятельности черных сил возвращение мироздания к первоначальному состоянию вселенского хаоса. Для этого, в частности, усилиями теоретического отдела Департамента было разработано и выпущено в мир второе начало термодинамики, говорящее о росте энтропии, а проще говоря, о том, что, будучи предоставленным самому себе, все сущее разрушается и только Его воля…

Нергаль встретился взглядом с бывшим лешим и умолк. В это краткое мгновение он, по-видимому, вспомнил мудрость про свиней, перед которыми не рекомендуется метать бисер, и уж наверняка пожалел о том, что сравнил Шепетуху со своим бывшим тайным советником. В устремленных на него водянистых глазах Черный кардинал не увидел ничего, кроме безоговорочного согласия с любым его словом и доходившей до обожания преданности. «Чувства эти, — нахмурился он, — весьма распространены в мире людей, от которых, скорее всего, леший и заразился».

— Ладно, — вздохнул Нергаль, — будем считать, что вам такие вещи знать ни к чему, а то и просто вредно! Исходим из того, что зло есть антипод добра, этим трюизмом и станем руководствоваться. Заглянув в Библию, которую вы, конечно же, не читали, мы обнаружим, чем именно людям в жизни рекомендуется руководствоваться, а следовательно, и то, что делать им, прямо скажем, запрещается. В этой великой книге написано: кто будет соблазнять малых сих, тот и есть самый большой злодей и враг рода человеческого, ему и на свет не стоило бы рождаться! Добавим к этому заповедь «Не сотвори себе кумира»… Вы следите за моей мыслью, Шепетуха?

— Да, экселенц, — вздрогнул тот, — ловлю каждое слово!

— В том-то и беда, — презрительно скривил рот Нергаль, — а надо не следить и не ловить, а забегать мыслью вперед! Тогда бы вы знали, что из Серпухина предстоит сделать не просто соблазнителя малых сих и лжепророка, но и того, кто на место кумира поставит себя. В кратчайшие сроки вам предстоит вылепить из Мокея властителя умов, пламенного борца за человеческое счастье, приемы и методы которого должны сеять в душах его последователей хаос и зло. Разбавляя формулировки библейских истин словоблудием, он станет мутить чистую воду Его источника, подменять мораль и накопленную веками мудрость суррогатом заклинаний и туманных обещаний. Вместо ответственности человека за все им содеянное Серпухин, пользуясь данными ему возможностями, должен внедрять в головы людей мысль о том, что кто-то другой может взять на себя их грехи. Его проповеди, как и вся деятельность Движения радужного счастья, будут направлены на превращение человека в инфантильное, ждущее подачек животное.

Пройдет очень немного времени, и вокруг нового идола образуется камарилья из привлеченных запахом легких денег проходимцев, это будет означать, что дело соблазна и оглупления масс поставлено на поток.

Черный кардинал сделал глоток виски и продолжал:

— Согласно Принципу неопределенности, люди, погрязшие в тенетах материального мира, не могут принадлежать миру высшему, горнему, но они всем своим существом чувствуют, что он где-то рядом. Задачей Мокея как лидера и вдохновителя Радужного движения — вашей задачей, Шепетуха! — будет создать иллюзию легкости достижения этого мира, для обретения которого нет надобности в напряженной работе совершающей восхождение души. Достаточно верить в могущество великого гуру и не уставать просить — и на его адептов, как из рога изобилия, изольются неисчислимые блага. Больше мистики, больше красочной дури, больше заумных слов, и не скупитесь на обещания, натуре человека свойственно вечно ждать и надеяться… — Нергаль желчно усмехнулся. — Ну а позабыв, что душа приходит на Землю трудиться, утратив способность самим выбирать свой путь, эти отравленные благостной болтовней глупцы станут нашей легкой добычей. Это только на Голгофу люди идут поодиночке — врата преисподней принимают грешников и толпами!..

Под влиянием собственных слов настроение Черного кардинала изменилось, он и не думал скрывать, что доволен только что изложенным планом. «Вот тогда-то, — продолжил он, но уже про себя, — и придет время задать Мокею единственный интересующий его вопрос».

Завороженно слушавший Нергаля Шепетуха шумно сглотнул. Им владел полный и совершеннейший восторг, но вдруг новая тревожная мысль проложила борозды морщин на его узком лобике второгодника.

— Тысячу извинений, экселенц, тысячу извинений! — залопотал он сбивчиво. — Согласно вашим указаниям, я обещал Серпухину, что мы будем вкладывать в души его радужных последователей вечные истины!..

Начальник Службы тайных операций саркастически улыбнулся:

— Друг мой, пора бы вам знать, что насильно навязывать истины — дело глубоко бессмысленное, до них можно только дорасти! Да и дьявол, роясь в мелочах, времени зря не теряет, разъедает эти истины изнутри, словно жучок-древоточец. Берешь такую истину в руки, чтобы лучше ее рассмотреть, а она под пальцами превращается в труху! — Черный кардинал неожиданно засмеялся, чем несказанно удивил маячившего у дверей ресторанчика Джеймса. — Если бы, к примеру, библейские заповеди принимала российская Дума, то известное «Не убий», звучало бы в силу внесенных поправок «Не убий после дождичка в четверг», а упоминавшихся мною «малых сих» наверняка под влиянием лоббистов заменили бы на «детей» и тем полностью исказили суть данного Господом закона. И что приятно, в случае нападок всегда можно оправдаться благими намерениями. Человеческий ум, Шепетуха, настолько изощрен поисками собственной выгоды, что подсунуть ему под видом мудрости ложь не составляет труда. Последняя, между прочим, хороша уже тем, что не ставит людей перед моральным выбором и заведомо потворствует их слабостям!

Черный кардинал замолчал. Удивительная тишина воцарилась в маленьком зале ресторанчика. Не слышно было шума машин, на чахлый садик за окном легла тень заслонившего предзакатное солнце дома. В начавших сгущаться сумерках монументальная фигура Джеймса напоминала египетского сфинкса.

Нергаль нахмурился, уперся в лешего тяжелым, немигающим взглядом.

— Теперь главное, чтобы Серпухин проникся убеждением в собственной исключительности, в том, что на его долю выпала судьба пророка и властителя дум! Играйте на чем угодно: на самолюбии и жадности, на любых других его амбициях, но цель должна быть достигнута. Вам помогут, я и сам приму участие в операции, но это не снимает с вас ответственности за ее проведение. — Черный кардинал поднялся на ноги. Камердинер уже протягивал ему с поклоном трость и шляпу. — Вам все ясно?..

Вскочивший со своего места леший занервничал:

— Прошу прощения, экселенц, нет ли в том опасности, что метаморфоза произойдет слишком быстро и Серпухин?..

— Не просите — прощения не будет! — оборвал его Нергаль. — Что ж до ваших страхов, то во все времена человек не был склонен преуменьшать свое величие, да и мадемуазель Брыська этого не допустит. Таких актрис, как она, поискать, первоклассная в своем деле мастерица!..

Пройдет много лет, состоящих из многих дней, но не будет в ресторанчике вечера, когда бы его хозяин и официант не рассказали посетителям одну историю. При этом они ссорятся, перебивают друг друга и, крестясь на недавно повешенную в красный угол икону, божатся, что каждое их слово правда. Если им верить — а многие верят, — то выходит, что оба своими глазами видели, как однажды на вечерней зорьке три человека, не утруждая себя поисками двери, покинули обеденный зал через стену, на которой впоследствии в рекламных целях были выведены их силуэты. Первым шел маленький, похожий на хищную птицу человечек, за ним гигант негр, а за ними, в некотором отдалении, некто лысый с бегающими глазками и поросшими серым волосом оттопыренными ушами. Но что самое удивительное, что до основания потрясло воображение рестораторов, — лысый вернулся и расплатился по счету, причем оставил поистине царские чаевые. Одну из полученных банкнот, заключенную в рамку и под стекло, и теперь можно видеть на почетном месте при входе в заведение.

 

25

В когда-то купеческом городе Самаре на крутом холме над Волгой стоит высокая стелла. Ее венчает мужская фигура. Сверкающая в лучах солнца, она держит в поднятых руках нечто похожее на бумажного голубя, какие пускают из школьных окон изнуренные науками дети. В народе вознесенный к небу летательный аппарат зовется гусем, а сам монумент — Паниковским. Изготовленный на оборонном заводе, он увековечивает тот исторический момент в жизни Михаила Самуэлевича, когда гусекрад поднял бестрепетную руку на свободно пасшуюся в городе Арбатове птицу. Плохо знакомым с творчеством Ильфа и Петрова иностранцам гиды, дабы попусту не тратить время, объясняют, что это надгробный памятник аэрокосмическому комплексу, почившему в бозе с приходом в страну ельцинской разрухи. Те скорбно кивают головами и восхищаются утонченностью печали ранимой русской души. Летом, когда внизу на набережных в многочисленных кафе гремит музыка, Паниковский задумчиво смотрит на толпы гуляющих и пытается понять, что эти люди делают со своей жизнью.

Ваське до размышлений взрослого, много повидавшего человека было далеко. Устав стоять без дела у подножия стелы, он нетерпеливо дергал Анну Игнатьевну за руку и тихо нудил:

— Ну крестная! Ну пошли!..

Та гладила мальчишку по вихрастой голове и приговаривала:

— Неужели тебе не интересно? Смотри, Васенька, красота-то какая! Вон пароход плывет в Астрахань, а там, за Волгой, начинаются озера. А справа, — повела она рукой, — вдали, Жигули…

Получив на побывку внучатого племянника, старая учительница считала своим долгом привить мальку чувство прекрасного и максимально расширить его кругозор. Полине, конечно, не до того, вздыхала она, а парнишкой надо заниматься. Мужика бы ей найти стоящего, а Ваське отца, только где ж теперь хорошего взять-то, когда они перевелись.

— Да видел я уже это сто миллионов раз!.. — хныкал парнишка. — Ив новую церковь ходили, и в краеведческий музей два раза, а я хочу поглядеть на памятник Чапаеву. Ребята во дворе сказали, что у него шашку сперли…

Пропажа личного оружия легендарного комдива была, конечно, сильным аргументом, против которого Анне Игнатьевне возражать было трудно. Если взглянуть на дело философски, то ни белоснежные пароходы, ни тем более Жигулевские горы никуда не денутся, в то время как новую шашку герою анекдотов и затеянной большевичками гражданской бойни могли приделать в любую минуту, и тогда близкий к историческому момент будет окончательно упущен: жди потом, когда ее снова стырят!

Были у Анны Игнатьевны и другие соображения, подталкивающие заслуженного учителя к компромиссу с Васьком. Идя ему на уступки и соглашаясь взглянуть на известный всему городу памятник, она надеялась не то чтобы втереться к внучатому племяннику в доверие, а завести с ним обиняками разговор о событиях на личном фронте ее племянницы. Расспрашивать саму Полину Анна Игнатьевна не решалась, в то время как Васька, простая душа, мог между делом пролить свет на интересовавший ее вопрос. Все предыдущие попытки завязать нужный разговор кончались тем, что он скатывался на рыбалку, но дальше того, что рыбу они удят вместе с неким Ваской Мерцаловым, не шел. По обмолвкам скрытной племянницы Анна Игнатьевна могла судить, что этот взявшийся из Москвы человек играл в жизни Полины какую-то роль, но и только, а ей хотелось больше знать о любимых людях. Как человек добрый и щепетильный, она никоим образом не собиралась вторгаться во внутренний мир ребенка, но и дальше бороться со столь естественным чувством, как любопытство, ей было невмоготу.

Опять же посещение оскверненного варварами монумента можно было использовать в воспитательных целях. Оно давало возможность поговорить как о необходимости вести борьбу с хулиганством, так и о богатстве русской литературы, которую Анна Игнатьевна преподавала в школе уже не один десяток лет.

— Ну что с тобой делать, пойдем посмотрим! — вздохнула Анна Игнатьевна, давая крестнику понять, что идет не только к памятнику, но и на большие жертвы. — Кстати, ты читал повесть Фурманова «Чапаев»?..

Васька, проявляя незаурядные задатки дипломата, выбрал уклончивый вариант ответа:

— Мне ребята рассказывали. Идут Василий Иванович с Петькой по улице, а навстречу им Штирлиц. Вы Анку не видели? — спрашивает Штирлиц…

— Нет, Васенька, — прервала Анна Игнатьевна изложение бессмертного творения Фурманова, — Дмитрий Андреевич писал совсем не о том! — Подозревая, чем закончится не совсем детский анекдот, она поспешила перевести разговор на другую тему. — На примере легендарного героя Гражданской войны он хотел рассказать о человеке, видящем смысл своей жизни в борьбе за справедливое дело…

Слова ее совершенно неожиданно повергли мальчишку в глубокую задумчивость. Они уже выходили с большой, украшенной фонтанами площади, когда он заговорил:

— Скажи, крестная, а что, все писатели пишут о смысле жизни?..

— Ну… — поколебалась заслуженный филолог, — может быть, и не все, но многие. А почему ты спрашиваешь?

— Васка сказал, что заканчивает об этом книгу. Ну, может, и не об этом, но о чем-то таком, я точно не помню…

Слова мальчонки педагога насторожили. С одной стороны, такой поворот разговора был ей на руку, но с другой… Она слишком хорошо знала людей и особенно судьбу тех, кто, на горе себе и близким, задавался философскими вопросами. Участь у них была, можно сказать, общая и незавидная. Анну Игнатьевну не могло не взволновать, что любимая племянница связалась с одним из этих бедоносцев.

— Васка?.. — подняла она театрально брови. — Это который же Васка? Ах да, ты ведь мне говорил! Вы еще ходили с ним пробовать новый спиннинг… Он что же, сам тебе рассказал о книге?..

— Ну да! А еще говорил, что главное в жизни — научиться ничего не бояться и даже смерти. Ребята над ним смеются, а он хороший. Я даже с одним подрался, во, смотри! — показал он почти зажившую ссадину. — Его бабка приходила жаловаться, что я разбил гаду нос!

— Но, Васенька, разве можно так о своих товарищах? — покачала укоризненно головой Анна Игнатьевна.

— А что он о Васке гадости говорит? — нахохлился мальчишка.

Примолкла и крестная. Вселявшая поначалу надежду ситуация, как она теперь понимала, осложнялась тем, что на пути племянницы повстречался не обыкновенный добрый малый, а мужик с идеями, который — тут к гадалке не ходи — испоганит своими исканиями не только собственную, но и ее, Поленьки, и без того несладкую жизнь. Одно дело, когда такие блаженные беспривязно бродят по страницам русской классики, тут ими где-то даже можно гордиться, и совсем другое, когда эти типы лезут со своей дурью к близким тебе людям.

Васек, ангельская душа, не представлял, что творится в душе крестной.

— А еще Васка говорил с директором о природе зла, она уговаривала его пойти работать в школу…

«Час от часу не легче! — ахнула про себя Анна Игнатьевна и еще сильнее сжала в своей ладони Васькину руку. — Нахлебается бедная девочка с этим Мерцаловым так, что мало не покажется. Рассуждал бы лучше как все о футболе или о чем другом, о чем любят поговорить подвыпившие мужики, а тут такая напасть!» Спросила почти автоматически, как если бы для поддержания разговора:

— Директриса, наверное, занятия Васки не одобрила?..

— Да нет, она его и не слушала, — махнул рукой Васек, — у нее у самой забот полон рот! — Вздохнул как-то очень по-взрослому. — Ее сын тремя классами старше меня учится, первый на нашей улице хулиган…

Минут десять после этого шли молча. Наглядевшаяся за долгие годы всякого, Анна Игнатьевна прекрасно представляла заманивавшую Мерцалова в школу загнанную жизнью женщину, для которой, кроме своего домашнего, источником зла была хроническая нехватка учителей, не говоря уже о грошовой зарплате и необходимости достать денег на ремонт здания. Так, не говоря ни слова, и подошли к пряничному, красного кирпича зданию драмтеатра, за которым в центре маленькой площади стоял памятник легендарному полководцу. Тот вел свою дивизию в бой с высоко поднятой в руке шашкой.

Мальчишка огорчился:

— Ну вот, из-за тебя опоздали!

Анна Игнатьевна не сразу поняла, о чем он.

— А Полина что обо всем этом думает? — решилась она на прямой вопрос.

— Мама? — переспросил Васька. — Откуда ей знать, что у Чапая новая сабля…

В попытке обрести логику Анна Игнатьевна потрясла седой головой:

— Да не о Чапаеве я! О Мерцалове, о Васке! Она что-нибудь говорит?..

Мальчонка поднял вихрастую голову и посмотрел на крестную:

— Не, ничего! Только, когда подружки разойдутся, уложит меня спать, а сама сидит у окна и тихо плачет…

«Вот оно как! — подвела про себя итог Анна Игнатьевна, — значит, любит!» А хорошо это или плохо, как ни прикидывала, понять так и не смогла. Может, все еще и образуется, думала она, лежа ночью в кровати без сна, может, этот Васка не совсем пропащий. Осеняла себя в темноте крестом и одними губами шептала молитву:

— Пресвятая Богородица, спаси нас!..

 

26

Много на Руси хватких мужиков, есть и такие, кто на ходу подметки режет, но все они без исключения позавидовали бы оборотистости профессора Шепетухи и его команды. Когда он успел ее набрать — осталось тайной, но после исторической встречи в ресторане не прошло и недели, как новое общество с весьма ограниченной ответственностью уже работало на полную мощность. Называлось оно Движение радужного счастья Мокея Серпухина и располагалось в отдельном особнячке в пределах Садового кольца, будто специально построенном для него в середине позапрошлого, девятнадцатого века. Стоило солнышку заглянуть в его высокие окна, как в бывшей городской усадьбе, словно поутру соловьи, начинали заливаться телефоны и уже не умолкали до той поры, когда, отужинав, москвичи усаживались перед телевизором хлебнуть с экрана намешанной для них дури. На город спускалась ночь, но приходил рассвет, и молодые люди с жадным блеском в наглых глазах снова хватались за телефонные трубки и вели бесконечные переговоры с такими же молодыми и беспардонными, но разбросанными по бескрайним просторам ничего еще не подозревавшей страны. Сюда, ко входу с портиком и мраморными ступенями, подъезжали по хрустящей гравием дорожке лимузины в сопровождении похожих на жуков черных джипов охраны. Из них выходили самодовольные и очень сытые люди. Поднявшись во второй этаж, они скрывались за лакированными дверями кабинета, на стене которого висела скромная, золотом по черному, табличка:

«Генеральный секретарь Движения радужного счастья С. А. Шепетуха».

О чем высокие гости беседовали с Семеном Аркадьевичем — можно было только догадываться, но недостатка в поступлениях на счета общества не наблюдалось, а само оно росло как на дрожжах. Происходило это тихо, без не любимой деловыми людьми шумихи, в полном молчании набравшей в рот воды журналистской братии. Вне зависимости от степени независимости и политических взглядов, представители этой второй, хотя где-то и первой из древнейших профессий дружно, хором, помалкивали. Промелькнуло, правда, короткое сообщение какой-то «Свободы» или иностранного голоса, но как-то глухо и невнятно. Мол, создается нечто масштабное, за контурами которого угадываются политические интересы Кремля, однако грубую эту инсинуацию никто из отечественных СМИ не подхватил и не поддержал.

Между тем деловая активность в маленьком особнячке за художественной ковки забором продолжала нарастать. Об этом можно было судить по количеству стекавшихся к зданию и покидавших его шустрых курьеров, этих рысаков и иноходцев современного предпринимательства, которых не смогла заменить даже вездесущая электронная почта. Возможно, именно из-за царившей вокруг суеты Серпухин, попав в штаб-квартиру организации, чувствовал себя первое время не в своей тарелке. Он успел отвыкнуть от напряжения трудовых будней, а жизнь, как оказалось, не только не остановилась, а неслась все вперед и вперед. Впрочем, к контактам с теми, кого в конвейерном порядке подвозили лимузины, Мокея не допускали. То ли оберегали от излишнего волнения, то ли от избыточной информации, но в любом случае с первых же дней держали особняком. Только теперь он начал представлять масштабы той деятельности, которую породило его согласие сотрудничать с Шепетухой, сделавшее Серпухина центром водоворота, затягивавшего в свои мутные глубины все больше людей и организаций. Самого же Семена Аркадьевича, вдохновителя и главного менеджера будущих побед, Мокей в эти дни видел редко. Генеральный секретарь радужного движения был постоянно занят, но при встречах излучал уверенность и доброжелательство. С удовольствием потирая похожие на лапки ручки, он лучезарно улыбался и панибратски похлопывал Серпухина по плечу:

— Готовься. Мокей, скоро придет твой час выходить на арену!

Слова эти, а больше проглядывавшая сквозь их завесу волнительная неопределенность будущего, Серпухина пугали, но хода назад не было. Назвавшись груздем, он был обязан бросаться вниз головой в омут неизвестности. Крыся над его страхами подсмеивалась и частенько повторяла, что дорогу осилит идущий, а еще про черта, который, если верить народной пословице, в жизни много симпатичнее, чем его малюют. Веселость ее, как и небрежная легкость суждений, приводили Мокея в недоумение, но в остальном все было просто прекрасно. Отношения их, и раньше не ограничивавшиеся пространством постели, стали по-настоящему близкими, да и первые поступления из кассы Радужного движения внушали Серпухину нечто похожее на оптимизм.

Однако казавшиеся легкими немалые денежки приходилось в поте лица отрабатывать. После долгого трудового дня — а взялись за Мокея не по-детски — он приезжал домой полностью вымотанный и часто, не дожидаясь ужина, заваливался спать. Оно и понятно, занимались им сразу несколько групп нанятых Шепетухой специалистов. Обходительные и улыбчивые, они тем не менее относились к Серпухину, как к дорогой игрушке, которую в кратчайшие сроки требовалось довести до товарной кондиции и с помпой выкинуть на рынок.

Первыми в отведенной будущему гуру большой, скудно обставленной студии появились два нечесаных, обросших щетиной типа. Представившись имиджмейкерами, с Мокеем они больше не говорили, а общались лишь между собой, причем на каком-то птичьем, непонятном ему языке. Не прошло и трех часов, как на мониторе компьютера появился объемный портрет Серпухина в полный рост, над которым волосатая парочка и принялась колдовать. Действия ее, кроме как издевательством, ничем иным назвать было нельзя. Увидев себя обритым налысо и в грязно-оранжевой, переброшенной через плечо хламиде, Мокей попытался было протестовать, но успеха его выступление не имело. Не тратя времени на слова, бойкие парни усадили Серпухина на стул и принялись изучать и даже ощупывать его голову, после чего пришли к выводу, что она излишне шишковата, да и по иным причинам образ буддистского монаха решили исключить. Мокей встретил эту новость с облегчением, но оказалось, что радоваться поторопился. Его виртуальную копию на экране раздели до набедренной повязки и принялись украшать бледное тело татуировкой и ожерельями из акульих зубов. Получилось не очень, поэтому и аборигенов Австралии пришлось оставить в покое, а заодно уж и шаманов северных народов, поскольку их одежда и ритуалы выбивались из представлений о пророке и духовном лидере всероссийского масштаба.

Следующим в череде прототипов оказался образ индийского сикха. В чалме, с подкрученными усами и бородой Мокей себе понравился, но дизайнеры мнения его не разделяли.

— Кое-что из прибамбасов можно оставить, — заметил тот из парней, который поопрятнее, — но косить надо под национальный характер…

Закосили. Оставили короткую русую бороденку, прибавив к ней аккуратно подстриженные усы и вьющиеся до плеч волосы. Теперь в портрете Мокея просматривалось что-то ненавязчиво былинное, наводившее на мысли о русских богатырях, какими их изображали в старых фильмах для детей и не успевшего еще отвязаться юношества.

— Стремно, — кивнул лохматой головой второй имиджмейкер, — пипл ошпарит ноги, писая кипятком! Зенки только подгуляли, не хватает драйва…

Добавили и его, нанеся на портрет несколько жестких штрихов, от чего взгляд виртуального Серпухина стал пронзительно-пристальным, как если бы он смотрел не только через время и пространство, но и сквозь населявших их людей. В глазах Мокея появилось нечто отстраненное, свидетельствующее о масштабе и значимости процессов, происходящих в глубинах его бессмертного «я». На этом решили остановиться и перешли к выбору одежды. Тут-то и пригодился костюмчик зажиточного индуса с его то ли кителем, то ли рубахой навыпуск и воротничком-стоечкой. В нем Серпухин смотрелся не просто значительно, а как-то даже респектабельно. Приглашенный Шепетуха в целом найденный образ одобрил, но выразил пожелание добавить несколько типично славянских деталей, к примеру, вышивку по вороту, что еще раз подчеркнет близость великого человека к народу. Мокея же в очередной раз поощрительно похлопал по плечу.

Но, как очень скоро оказалось, поиск внешнего образа был самым простым звеном подготовки Серпухина к выходу в свет, или, как выразился Семен Аркадьевич, на арену. Следующие две недели по двенадцать часов в день были посвящены отработке Мокеем манеры держаться на публике, а также развитию речи и постановке сопровождающих ее мимики и жестикуляции. Упор был сделан на сдержанности и умеренной аффектации ударных моментов выступления, в то время как экстравагантности и элементов эпатажа решено было избегать. Люди, конечно, любят клоунов и массовиков-затейников, о чем свидетельствуют результаты опросов и выборы в Государственную думу, но, с другой стороны, откровенные фигляры не могут рассчитывать на действительно массовую поддержку и обожание толпы. А цели проекта были именно такими и никак не меньше!

Речь Серпухина, как считала постановочная группа во главе с известным режиссером, должна была отличаться подчеркнутым спокойствием, за которым чувствовалась бы мощь его натуры и присущая радужному лидеру харизма. Говорить следовало голосом тихим, так, чтобы людям приходилось ловить каждое слово и постоянно прислушиваться. При этом не надо было бояться длинных пауз и повисавших в воздухе неоконченных фраз, которые как бы оставлялись слушателям для самостоятельного додумывания. Особо ценные мысли следовало подчеркивать сдержанным движением руки, как бы забрасывающим в сознание толпы якоря. Больше пренебрежения к людям и цинизма, рекомендовал Мокею на прощание режиссер, народ такое обращение уважает и на него в глубине души рассчитывает. В крови это у него, у народа: «Мелочь мы пузатая, мелюзга бессмысленная, только и способны, что спину гнуть да шапку ломать!»

Но и на этом страдания Серпухина не закончились — к работе с Мокеем приступила группа пиарщиков. Внимательно присматриваясь к будущему гуру и ведя с ним отвлеченные беседы, они старались сделать свою продукцию органичной создаваемому общими усилиями образу. Это значительно повышало шансы достучаться до перекормленных рекламой, страдающих несварением информации сограждан. Сам же образ начал тем временем походить на свой компьютерный прототип. Заметно отросла бородка, седину которой приходилось то и дело подкрашивать, во взгляде в результате специальных упражнений появилась отстраненность от мира и его назойливых и шумных обитателей.

Главным лозунгом пиар-кампании решено было сделать: «Где наш Мокей — там жизнь о’кей!» Слоган этот Серпухину не слишком нравился, но, по сложившейся к этому времени доброй традиции, поинтересоваться его мнением никто не удосужился. Что касается фамилии Серпухин, то ее решили не обыгрывать, поскольку серп, с которым она ассоциировалась, автоматически вызывал в памяти присказку о пострадавших от него частях мужского детородного органа, а это было нежелательно. В какой-то из подготовительных моментов Мокею сочли возможным объяснить, что народ российский прост как правда, к тому же нетрезвая, а значит, и работать с ним надо с опорой на животные инстинкты, но так, чтобы не вызывать у человека отрицательных аллюзий. Спорить с этим было трудно, особенно если в точности не знаешь значения последнего слова, и Серпухин сдался на милость победителей. Не стал он возражать и против сочиненного тут же гимна Радужного движения, припев которого на манер разбитной песенки гласил:

— Устал я от этой бредятины! — пожаловался Серпухин Крысе, когда по возвращении домой они сели за поздний ужин, который при желании можно было считать ранним завтраком. — Пора стукнуть по столу кулаком…

Но что после этого стука делать, он и сам плохо представлял. К тому же ловкий Шепетуха опять его опередил, сказав, что Мокею необходим личный секретарь. При этом прямо заявил: никого лучше мадемуазель Брыськи на эту должность найти не удастся. Правда, тут же предупредил, что новая ставка в структуре секретариата Радужного движения должна быть одобрена советом директоров. Каким советом и каких директоров, Серпухин не понял — он и не предполагал, что дело зашло так далеко, — однако в подробности вдаваться не стал, а лишь скромно попросил, чтобы с этим не тянули. Тонкий душевед Семен Аркадьевич обещал, а заодно уж и проинформировал, что программа подготовки подходит к концу и после работы с психологом Мокею придет время выходить на сцену. Пока, для обкатки, провинциальную.

Крыся такому развитию событий обрадовалась:

— Теперь я все время буду с тобой! Вот увидишь, очень скоро ситуация в корне изменится и не ты от них, а они будут зависеть от тебя. А пока относись ко всему с юмором, как к увлекательной забаве. Хотят сделать из тебя идола? Пожалуйста, делайте! Подыграй им, чего тебе стоит! Все эти пиарщики и имиджмейкеры сами не верят в то, что говорят, но зато умеют заставить поверить других. В твоем случае они будут эксплуатировать запавшее людям в душу ожидание чуда, их веру в помощь запредельного и таинственного — вот и стань для толпы живым олицетворением сказки! Стань великим и могущественным Мокеем!

Известный психолог вопреки ожиданиям оказался мужиком нестарым, с вытянутой на манер огурца лысой головой и холодными рыбьими глазами за стеклами тонких, без оправы, очков. Работал он с ассистенткой, напомнившей Серпухину пересушенную костлявую воблу. Случалось, что и она улыбалась, но всегда не к месту и болезненно, словно выражала тем окружающему миру свое сочувствие. Увидев впервые эту парочку, Мокей почувствовал, как у него тоскливо заныло под ложечкой. Ничего хорошего для себя лично от науки психологии он не ожидал, а уж от этих ее представителей и подавно.

И надо сказать, его худшие предчувствия не замедлили сбыться. Доконал Серпухина тест какого-то Айзенка, показавший, что по уровню интеллекта будущего гуру даже за взятку нельзя отнести к светочам человечества. Правда, и к могущественному сообществу клинических идиотов он тоже не принадлежал — так, серединка на половинку. Мокея такое положение дел возмутило до крайности. Мадемуазель Брыська, которой он не замедлил на Айзенка пожаловаться, не стала любимого успокаивать, а лишь заметила, что его мучает гордыня, а это великий грех. Серпухин слушал ее и недовольно хмурился. Неизвестно почему, но он решил, что у самой Крыси пресловутый ай-кью чертовски высок, и тут же почувствовал укол ущемленного самолюбия.

Впрочем, уже назавтра конфликт утратил свою остроту и актуальность, поскольку лысый доцент признал, что никакие тесты не определяют способность индивида манипулировать массовым сознанием, особенно в России. Более того, при ближайшем рассмотрении оба психолога оказались ребятами компанейскими, вынужденными рубить капусту на стороне, а не на родной кафедре в университете. Серпухин должен был скрепя сердце признать, что, сравнив ассистентку с воблой, позволил себе опуститься до навета. Улыбка у нее, тут ничего не поделать, действительно была грустной, но зато глаза на редкость хороши. После разговора за рюмочкой коньячка и под кофеек занятия по технике манипулирования пошли много успешнее и, расчувствовавшись, Мокей потребовал у удивленного Шепетухи удвоить ученым-психологам гонорар. Из общения с ними он почерпнул для себя много полезного и особенно ту непреложную истину, что никогда и ни при каких обстоятельствах не следует пытаться объяснять собственные намерения. В лучшем случае люди ничего не поймут, а в худшем поймут все, но неправильно, и тогда ситуация неизбежно превратится в ложную и безысходную.

И вот наконец настало утро, когда вооруженный всеми премудростями Серпухин вступил в пределы огромного кабинета Шепетухи. Одетый и причесанный как для выступления Мокей чувствовал себя несколько скованно, но не настолько, чтобы это было заметно. Генеральный секретарь Движения радужного счастья ждал его с нетерпением. Он явно нервничал, курил, не отнимая от губастого рта сигарету.

— У нас сегодня ответственный день, — заговорил Семен Аркадьевич, стоило ему увидеть в дверном проеме Серпухина. Тут же побежал к окну, выглянул на улицу, вернулся. — Нам оказана высокая честь! С минуты на минуту сюда лично приедет председатель совета директоров господин Нергаль. Интерес к проекту колоссальный! Такие люди замешаны, такие люди! — схватился обеими руками за лысую голову. — Газеты читаешь? Мы, Мокей, кровь из носу доверие их должны оправдать. И дело не только в огромных деньгах, но в стабильности и предсказуемости общества… — Шепетуха вдруг остановился и остро, по-ленински взглянул на Серпухина. — Ты никогда не задумывался, во что на выборах обходится один голос? А мы с тобой эту цену можем снизить, и значительно! Смекаешь, о чем это я? Только для получения прибыли денежки сначала надо вложить, этим и занимается специально созданный Фонд спасения России! Ну, — хихикнул он нервно, — что же ты не спросишь, от кого Россию-то спасают?.. Да от русских, друг мой, от русских, от кого же еще! — Засмеялся едва ли не истерически, но тут же смех этот дурацкий оборвал. — Нас, Мока, ждет встреча с хозяином!

Серпухин смотрел на Семена Аркадьевича озадаченно. С хозяином? Опять с хозяином? Ну да, как же он мог забыть: на Руси ничьих людей не бывает! На Мокея вдруг пахнуло тяжелым духом сальных свечей и показалось, что вместо цивильного костюма с галстуком генеральный секретарь облачен в грязно-красный кафтан и заломленную набок высокую шапку. Но тут с улицы донеслись звуки подъезжающих машин, и мираж улетучился. Метнувшийся было к окну Шепетуха весь задрожал и бросился, повторяя на ходу: «Приехал!» — к большим лакированным дверям.

Вернулся он через минуту, следуя по пятам за невысоким субтильным мужчиной в отменном элегантном костюме и лакированных штиблетах. Можно предположить, что от избытка чувств люди способны скакать козлом или извиваться всем телом, но чтобы и то и другое одновременно, такое Серпухин видел впервые. Казалось, единственное, что огорчало Шепетуху, так это физическая невозможность расстелиться под ноги гостя ковром. Что ж до похожего на какую-то птицу человечка, Мокей узнал его сразу. Теперь ему казалось, что и огромного нефа из службы безопасности он тоже где-то видел, вот только где и когда, вспомнить не мог.

Высокий гость тем временем пересек пространство кабинета и опустился в приготовленное кресло. Приблизившийся к Серпухину Шепетуха со смешком едва слышно прошептал: «Вижу, узнал и его!» — и, как лошадь на демонстрации перед аукционом, подвел Мокея ближе к Нергалю. Тот откинулся на спинку и, положив ногу на ногу, уперся взглядом близко посаженных глаз в замершую перед ним парочку. Долго молчал. Не знавший, что ему делать, Шепетуха метнулся было к хозяину и подобострастно склонился к его уху, но Нергаль лишь брезгливо поморщился и легким движением руки отослал профессора из комнаты. Все произошло так быстро, что Мокею почудилось, будто дрожащий от избытка пиетета Семен Аркадьевич буквально растаял в тихом воздухе.

Председатель совета директоров между тем продолжал держать паузу. Наконец, указав на ближайшее к себе кресло, заметил:

— А вы, Серпухин, изменились, исхудали…

Такое начало разговора Мокея удивило. Давнего своего страха перед этим человечком он не испытывал: место его заняла звериная настороженность.

— Разве мы раньше встречались?

Не имеет же он в виду, занервничал вдруг Серпухин, что я видел его в своих снах. Но казавшиеся на первый взгляд загадкой слова тут же получили весьма прозаическое разъяснение.

— Однажды! Теперь можно сказать, в вашей прежней жизни, — Нергаль изобразил на своем птичьем лице улыбку, — когда вы могли себе позволить забывать имена представленных вам людей. Нас знакомили на одном из приемов в Кремле, но в то время вы были слишком богаты и заняты собой, чтобы обращать внимание на таких незначительных людей, как я…

Серпухин смутился. Теперь ему казалось, что он и правда помнит их краткий обмен любезностями, как это случается на официальных приемах и многолюдных помпезных вечеринках. Такая встреча представлялась тем более логичной, что объясняла появление человечка в его снах.

— Прошу меня извинить!

— Можете не извиняться, — тонкие губы Нергаля сложились в подобие улыбки, — по-человечески это очень понятно…

А с другой стороны, рассуждал Серпухин, такое начало разговора могло быть элементарной уловкой. Он и сам пользовался ею на переговорах, ставя партнера в неудобное положение, заставляя его чувствовать некую вину и оправдываться.

— Полагаю, Шепетуха вам кое-что обо мне рассказал, — заметил Нергаль, продолжая холодно Мокея рассматривать, — поэтому не будем тратить время на пустые формальности. Мои эксперты из Фонда спасения России изучили представленный вами проект и нашли его достаточно перспективным. Поскольку речь идет о больших деньгах, значительная часть которых уже вложена в ваше с Шепетухой начинание, я решил поближе познакомиться с его ключевой фигурой, то есть с вами…

Вслушиваясь в слова председателя совета директоров, Серпухин неожиданно почувствовал, что все это уже когда-то с ним происходило, и не раз, но говорили они с Нергалем о другом. Перед мысленным взором Мокея промелькнули виды скалистых гор с суровыми башнями средневекового замка, их сменил пейзаж центра Лондона, отчего вдруг остро и болезненно защемило сердце. Боль, правда, тут же прошла, но осталось ощущение свинцовой усталости, как если бы он жил на Земле много сотен лет.

Не спуская с Серпухина глаз, Нергаль вытащил из кармана сигареты, и сейчас же, словно зная, что он собирается закурить, в комнату на цыпочках вбежал Шепетуха. Чиркнув зажигалкой и непрерывно кланяясь, он поставил на журнальный столик пепельницу и тут же беззвучно удалился.

— Мое внимание в первую очередь привлекла социальная направленность проекта, — продолжал Нергаль, выпуская изо рта тоненькую струйку дыма. — Прошло то время, когда проходимцы всех мастей зарабатывали на страхах и неуверенности пришибленных депрессией россиян. Пора поднять страну с колен, пока ползать на карачках окончательно не вошло у нее в привычку. Иностранные проповедники и их доморощенные адепты пытаются привнести на отечественную почву суррогат замешенной на суевериях веры, насадить по-американски квадратные представления о человеке как о существе примитивном и легко программируемом — мы этого не допустим! С вашей помощью предстоит монополизировать средства манипулирования массовым сознанием и вытеснить идеологических диверсантов с рынка мистицизма и эзотерики. В течение короткого времени мы внедрим в умы россиян набор национальных ценностей и тем самым создадим нового «радужного» человека, который станет основой стабильности и преемственности власти в стране…

Дверь кабинета приоткрылась, и в образовавшуюся щель сунулась на мгновение ушастая голова профессора. Казалось, своим появлением Шепетуха пытался Нергалю о чем-то напомнить.

Тот скривил губы в подобии улыбки:

— Кстати о стратегических задачах проекта: отдельные личности и политические силы, которые я представляю, высоко оценили ваше стремление нести в массы накопленную человечеством мудрость и ее гуманные принципы. Это особенно важно в наше непростое время утраты обществом моральных ориентиров, когда высокие идеалы меркнут в клубах пыли от погони за золотым тельцом, когда дельцы всех мастей курят фимиам мамоне. В то же время, имея в виду высокое, не следует забывать и о технических приемах реализации проекта, от которых во многом зависит его успех. Славянская духовность — это прекрасно, но не стоит пренебрегать и достижениями западной техники промывки мозгов. Одновременно с вашими публичными выступлениями будет вестись агрессивная издательская политика, включающая публикацию трудов Радужного движения и выход в свет целого ряда журналов, ориентированных на интересы различных социальных групп и возрастов. Есть принципиальная договоренность с телевизионными каналами и крупнейшими радиовещателями, создана группа профессионалов для организации пиара в Интернете. — Нергаль выпрямился в кресле и потушил сигарету. — Что ж до самого Учения радужного счастья, с которым вам придется подробно ознакомиться, то оно получилось простым и доходчивым, так что работы мысли от ваших последователей и обожателей не потребуется. Да, да, я не оговорился — именно обожателей, потому что толпа нуждается в идолах и боготворит кумиров. Ну а по прошествии небольшого времени я планирую начать разворачивать по всей стране сеть Школ радужного счастья и Центров радужного общения, которая окончательно сформирует мощный пласт легкоуправляемых… Впрочем, об этом говорить еще рано!

Нергаль поднялся на ноги и, приблизившись к вскочившему из кресла Серпухину, потрепал его, как и Шепетуха, по плечу:

— У вас, Мокей, фантастическое по своим возможностям будущее, и вы его, я уверен, заслуживаете!

Давно хлопнула внизу дверца лимузина, и на сиденье рядом с шофером опустился огромный черный телохранитель, а Серпухин все стоял у окна и смотрел на то место у колонн особняка, с которого стартовал кортеж Нергаля. Им вдруг овладело состояние тупого безразличия, какое нападает на человека, когда судьба его предрешена, и нет возможности хоть что-то в ней изменить. Ничего трагического вроде бы не произошло, и, более того, впереди его ждала всенародная, а то и всемирная слава, но в душе Мокея поселилась печаль и, похоже, надолго свила там гнездо. Сунувшийся было в комнату Шепетуха не стал его тревожить, понял, видно, что человеку порой нужно побыть одному.

Однако долго Семен Аркадьевич выдержать не смог и очень скоро уже сидел в том же самом кресле, что и Нергаль. Явно ему подражая, говорил размеренно и весомо. После визита председателя совета директоров отношение его к Серпухину претерпело изменения, он весь, с головы до пят, проникся к Мокею дружескими чувствами.

— Понравился ты хозяину, Мока, пришелся по душе! Что ни говори, а мы с тобой молодцы, умело провернули дельце. Легенду твою я приготовил, хочешь послушать?..

— Оставь меня, Семен, мне грустно, — отмахнулся от него Серпухин. Все так же сгорбившись, он продолжал стоять у окна.

— Что значит «грустно»? — удивился Шепетуха. — Ты слова-то выбирай! Человеку не может быть грустно, если его хвалит начальство. А легенда такая: способности общаться с высшими силами у тебя открылись в семнадцать лет после прямого попадания шаровой молнии. Врачи были уверены, что не выживешь, но здоровье не только вернулось, но и принесло с собой необыкновенные возможности. Будучи уже взрослым, ты в поисках Шамбалы три года бродил по Тибету. Нашел ее или нет — остается тайной, но вернулся в обычную жизнь просветленным, потому что — тут надо будет напустить мистического тумана — получил от тамошних мудрецов потаенное знание и наказ нести людям счастье… — Шепетуха вдруг засуетился, полез в карман пиджака и достал оттуда перевязанную резиночкой пачку зеленых банкнот. — Кстати о счастье, это тебе на непредвиденные расходы! Потом, помнится, жил в заброшенном скиту на Алтае, изучал народную медицину и набирался космических энергий…

Серпухин оторвался от созерцания улицы и повернулся к Шепетухе.

— После, Семен, все после, мне надо подумать!..

— О чем? — пожал недоуменно плечами генеральный секретарь. — Благодарить надо за оказанное доверие, ручку целовать! Нет, правда, Мокей, ты меня пугаешь. Тебе еще надо выучить текст первого выступления, а мы тратим время на какие-то глупости…

Шепетуха поднялся на ноги и, подпрыгивая на каждом шагу, подошел к Серпухину. Дружески приобнял его одной рукой за плечи.

— Эх, Мока, завидую я тебе! Будешь большим человеком — вспомни тогда, с кем начинал…

Серпухин продолжал хмуриться, но возражать не пытался. Навалившаяся на него после нервного напряжения апатия притупила все чувства. Он как бы видел себя со стороны зависшим в пустоте без опоры и возможности изменить свою жизнь. Окружающий мир казался ему нереальным, да и ненужным. О чем говорит Шепетуха, он не понимал, а тот, прогуливая Мокея по кабинету, не переставал шлепал вывернутыми губами.

— Люди, — вещал Семен Аркадьевич, наслаждаясь звучанием собственного голоса, — во все времена стремятся прислониться к чему-нибудь сильному и жизнеспособному, будь то религия, партия или армия. Слабы они, вот и ищут защиты, хотят быть такими, как все. Поэтому, стоит нам объявить тебя новым мессией, как полчища обиженных жизнью и убогих слетятся на свет нового учения как мотыльки. По большому счету им все равно, во что верить, главное, чтобы дали надежду и при этом не потребовали себя изменить…

Серпухин привычно не слушал. Ему вдруг вспомнился Васка Мерцалов, как сидели они на кухне и пили водку и какие тоскливые были у него глаза. Найти бы старого приятеля, повидаться, да за делами все никак не получается. А теперь, скорее всего, уже и не получится. Как там сказано у поэта? «Иных уж нет, а те далече…»

— Переборщить не бойся, — продолжал витийствовать Шепетуха, — народец всеядный, любую глупость примет как откровение. Напирай на то, что для тех, кто чист и светел, в этом мире нет невозможного… Кстати, — стукнул он себя по лбу ладошкой, — неплохая идея: надо будет ввести в обиход табель о рангах радужной благости!..

Засмеялся, но, взглянув на сумрачное выражение лица Серпухина, и сам озаботился:

— Вижу, притомился ты, Мока, перенервничал! Сейчас вызову машину, она отвезет тебя домой. Только сопли-то не жуй, взбодрись. Помяни мое слово, завтра проснешься счастливчиком!

Вечером в Большом давали «Фауста». Оперу Серпухин слушал и раньше, да и Гете читал, но история эта его, мягко говоря, не взволновала. Могущественные Темные силы в лице Мефистофеля если и грешили, то лишь примитивным любительством и полным отсутствием фантазии. Глядя на сцену, Мокей с тоской думал о том, что жизнь его окончательно запуталась и от него теперь, как от попавшего в стремнину пловца, ничего не зависит.

— Часть вечной силы я, всегда желавшей зла, творившей лишь благое! — провозгласил басом облаченный во все черное упитанный мужчина.

Но Серпухин ему не поверил. Ужимки сельского затейника как-то не вязались с таким амбициозным и громогласным заявлением. Хотелось на воздух, пройтись бездумно по вечерней Москве, поглазеть на украшенный разноцветными огнями город. Домой Мокей вернулся хмурым и подавленным.

Крыся и не думала его успокаивать:

— Испортил своим поганым настроением весь вечер…

Серпухин достал из шкафа бутылку и разлил водку по высоким стаканам. Крыся к своему не притронулась, смотрела, подперев плечом дверной косяк, как Мокей пьет и закусывает сыром. Если бы не проступившая на ее губах улыбка, мизансцену можно было принять за классическую иллюстрацию великой усталости, какую испытывают прожившие вместе жизнь супруги.

Спросила, не скрывая издевки:

— Теперь, наверное, воображаешь, что и ты часть пресловутой вечной силы?

Мокей пожал плечами. Закурил. Избегая встречаться с Крысей взглядом, отвернулся к окну и принялся смотреть на утопавший в темноте парк.

— Проблема, милый, в том, — произнесла женщина после долгой паузы, — что ты принимаешь балаган за драму, а это как минимум не умно. Помнишь, я ведь тебе об этом уже говорила…

— Сделай одолжение, не учи меня жить! — огрызнулся Серпухин.

— Хорошо, не буду! Хотя учиться никому не вредно и никогда не поздно. Тебя пригласили играть в водевильчике, а ты примеряешь на себя плащ короля Лира. Роль Дон Кихота, между прочим, тоже вакантна, на нее теперь трудно сыскать желающих. Не хочешь попробовать?.. — Она подошла, обняла его сзади за плечи. — Мокейло, милый мой Мокейло! Ну не бери ты на себя грехи всего человечества, надорвешься! Какое тебе дело до того, что люди нуждаются в идолах и мечтают быть обманутыми? Жизнь — представление цирка шапито, хотя, тут я с тобой согласна, не самое удачное…

Продолжавший хмуриться Серпухин повернулся, посмотрел ей в глаза:

— Устал я, а игра еще только в самом начале…

Крыся поднялась на цыпочки и поцеловала его в губы:

— Я люблю тебя, Мокейло, а это главное!

 

27

Из-за старенькой занавески на окне в комнату сочился розоватый свет угасавшего дня. В доме было тихо, пахло деревом и еще чем-то жилым и домашним, чем пахнут в деревнях избы. Который шел час, Васка не знал, в начале лета солнце заходит поздно. Не знал он и который был день, и сколько провалялся в лихорадке и в бреду, но чувствовал, что болезнь отступила. Помнил только, что, выныривая на краткие мгновения из небытия, много и жадно пил воду, и она-то, наверное, и стала тем лекарством, что прогнало его хворь. Испытываемая им слабость была окрашена в тона физической радости превозмогшего тяжелый недуг человека. Сладкая до изнеможения истома ласкала Васкино тело, он только лишь возвращался к жизни, но уже знал, что победил и теперь все будет хорошо.

Потянувшись длинным исхудавшим телом, Васка сделал над собой усилие и сел на топчане, опустил голые ступни на доски пола. Прохлада их была удивительно приятна. Стена с иконой напротив качнулась и вернулась в исходное положение. Переведя дух и выждав с минуту, Мерцалов поднялся на ноги. Подумал было, что неплохо бы истопить печь, но мысль эта как-то сразу отошла на второй план и затерялась. На полу у стола валялись исписанные его мелким скачущим почерком бумаги. Опустившись на колени, Васка аккуратно их собрал. В глаза бросилась подчеркнутая дважды фраза: «Знал Господь, не мог не знать, что отпадет от него любимый ангел Денница…» И тут же в памяти его всплыл давешний сон, и сердце разом захолонуло. Привалившись спиной к бревнам стены, Мерцалов с нарастающим отчуждением начал перебирать испещренные буквами листы, пока не отложил их в сторону. Им владело странное ощущение, что все это написано не им, а каким-то другим человеком. Нечто новое вошло в жизнь Васки, чего он до конца не понимал, но чувствовал: ему дано было знать!

Свет за окном стал из розового серым, когда Мерцалов наконец поднялся с пола. По давней привычке хотел было подсесть к столу и положить все, что вспомнил, на бумагу, но лишь улыбнулся: привидевшийся сон ему теперь не забыть, как не вычеркнуть из памяти звучавшие в кромешной тьме голоса, как будет помнить он измеренные ударами пульса, полные скрытого значения паузы. Душу Васки переполняла радость, но жило в нем и иное чувство, не уступавшее по силе знанию о причастности его чему-то светлому, чем, пусть того не сознавая, жив человек. Странным образом оно было связано с пережитым им в бреду ощущением потери и в то же время с неоконченной рукописью близкой к завершению книги.

Стоило, наверное, побриться, но Васка ограничился умыванием, ждать больше не было сил. Из зеркала над раковиной на него взглянул всклокоченный, поросший седой щетиной мужик с ввалившимися щеками и ставшими огромными глазами. Достал из шкафа единственный свой костюм, надел чистую, показавшуюся просторной рубаху. Галстука не нашел. Одежда висела на нем как на вешалке.

Поздний летний вечер был тих и тепел. Мир медленно погружался в богатую оттенками серого темноту. Мерцаловым владело редкостное по своей глубине спокойствие. Камо грядеши? Васка точно знал, куда держит путь. Постоял немного для обретения уверенности, посмотрел на открывавшиеся взгляду едва различимые заречные дали, на одинокое в вышине, подкрашенное розовым облачко. Тишина по всей земле стояла необыкновенная, только где-то внизу, под высоким берегом, выводила грустную мелодию гармошка.

Словно заново учась ходить, Мерцалов побрел по тропинке между соснами. Старая хвоя ковром пружинила под ногами. Обогнув по широкой дуге отходивший ко сну городок, Васка вышел на тихую, похожую на деревенскую улицу. Дома здесь стояли в глубине палисадников, в которых остро, как-то даже по-осеннему пахли цветы. Отсчитав третий забор с краю, Мерцалов отворил калитку и, осторожно ступая по дорожке, подошел к единственному освещенному окну. Поскребся тихо, чтобы не привлекать внимания соседей.

Дверь ему открыла Полина. В халатике поверх ночной рубашки, она, щурясь, вглядывалась в темноту. Ахнула:

— Ты?! — замерла на мгновение. — Заходи…

Двигаясь неуклюже, боком, Васка прошел в комнату, обернулся. В глазах следовавшей за ним женщины стояла тревога:

— Что с тобой? Ты болен?..

Мерцалов не ответил, его губы кривила неуверенная, застенчивая улыбка:

— Прости меня, Поля, я виноват!..

Она его не слушала:

— Да что с тобой, что? Погляди в зеркало, от тебя половина осталась! Где ты пропадал?

Васка пожал плечами:

— Лежал… немного простудился…

— Немного… — передразнила его Полина, — исхудал-то как!

— Знаешь, — продолжал Васка, — я за это время многое передумал и, мне кажется, кое-что понял…

Словно испугавшись навлечь на себя неудовольствие, Мерцалов замолчал, опустился на табурет. В глазах Полины стояли слезы.

— Поседел, оброс, щеки вон совсем ввалились… — женщина подошла, стянула с него за рукава пиджак. — Горе ты мое луковое, наказание Господне! К врачу ходил?..

Васка тихо улыбался:

— Я теперь здоров, Поленька, совсем здоров…

— До чего себя довел! — приговаривала Полина, не зная, что делать с пиджаком. Повесила его в шкаф. — Ты хоть ел сегодня? Я, как Ваську к крестной отослала, два раза на высокий берег бегала, только смотрю: в доме ни огонька. Ну и решила, обидела я тебя, в Москву уехал… — Она достала из ящика полотенце. — Иди помойся. Баню сегодня топила, вода еще теплая, а я котлеты пожарю. Ты ведь будешь котлеты? — протянула полотенце Васке. — В гляделки собрался играть?..

Мерцалов смотрел на женщину, как будто хотел запомнить ее такой, в халатике, с еще влажными волосами. Полина улыбнулась, поправила на груди рубашку:

— Я ведь правда не знала, что ты болен, откуда мне было знать! Побрился бы, видеть тебя с седой бороденкой не могу!

Мерцалов поднялся на ноги и, сжимая в руке полотенце, направился к двери, но, не доходя до нее, обернулся:

— Я в забытье был, Поленька, в лихорадке, мысли меня сильно мучили. А сегодня понял: все, не умру. Мне о многом надо тебе рассказать…

Полина лишь махнула на него рукой, погнала из комнаты:

— Иди уж, мыслитель! А захочешь пожарче, там в предбаннике поленница…

Часом позже Мерцалов сидел за столом и, несмотря на позднее время, с аппетитом уплетал скворчащие на сковороде котлеты. От выпитой рюмки водки — с легким паром! — Васка раскраснелся, взгляд его утратил былую напряженность, глаза влажно блестели. Поля присела напротив, смотрела, подперев кулачком щеку, как он ест. Свою рюмку выпила наполовину.

— Знаешь, — говорила она, вглядываясь в лицо Васки, — мне кажется, у тебя это пройдет. Ведь не психическое же, правда? И кризис, сам говоришь, миновал, так что Бог не без милости, глядишь, все и устроится. Я нашего фельдшера спрашивала, он сказал, такое с мужиками случается. Полжизни, считай, прожито, а душа не на месте, вот и хочется чего-то запредельного. Водочки, говорит, надо попить, а там пройдет несколько годочков, и поневоле смиришься, деваться-то все равно некуда. У нас с тобой, — мягко улыбалась Поленька, — все будет хорошо, главное научиться радоваться жизни такой, какая она есть. Вечерами станем ходить слушать птиц, смотреть за Волгу на закаты. По телевизору сказали, очень нервы успокаивает. А иной раз сядем так вот ладком и сердечно поговорим…

Под утро поднявшийся было ветер стих, и городок накрыл летний ливень. Струи его с грохотом били по крыше, водопадом низвергались в переполнившуюся бочку. «Такой дождь долго не бывает, — думал в полусне Васка, — зато утро будет светлое, умытое…»

Поленька прижималась к нему всем телом, шептала еле слышно:

— Да спи ты, ирод, всю меня щетиной исколол…

— А хочешь, — так же тихо отвечал ей Васка, — я расскажу тебе свой давешний сон? Хочешь? Нет, правда, ты послушай! Может быть, это самое важное, что было у меня в жизни…

Поленька недовольно завозилась, приподнявшись на подушке, подложила под щеку сложенные вместе ладони.

— Ты только не пугайся, ладно, — начал Васка. — Я в забытьи был, как вдруг очнулся и слышу в кромешной черноте голоса. Ясно так, будто они где-то рядом. Говорили двое, и, что необъяснимо, мне в точности было известно, кто они. Помнишь, я рассказывал тебе про Денницу, падшего ангела? Вторым был седой с иконописным лицом старик… Да нет, сказал же: темно, хоть глаз коли! Я его раньше где-то видел, а где и когда, припомнить не могу. Посреди полнейшей, какой-то звенящей тишины апостол и говорит…

— Апостол! — ахнула Поленька, — неужто тот самый, из двенадцати?

— Он, — подтвердил Васка, — слушай лучше! «Ты лжешь, — говорит апостол, — ложь — твоя сущность и твое оружие.

А тот, который был Денницей, ему с издевкой отвечает:

— Один ли я, святой отец?.. Весь мир лжет, потому и существует! Правда жестока, а ложь добра, она мешает человеку увидеть себя в ярком свете. Нет под луной ни черного, ни белого, как нет в чистом виде добра и зла, а лишь игра полутеней, в которой каждый видит то, что ему хочется. Так уж, не взыщи, устроен этот мир. Всякое деяние можно превознести, а можно осудить, было бы на то желание. В мельтешении неопределенностей заключена прелесть жизни, так стоит ли обвинять меня во лжи?..

Апостол молчал. И вновь в полной темноте я услышал только что звучавший глумливый голос:

— Не могу поверить, святой отец, чтобы ты никогда не размышлял о том, каким скучным и тоскливым стал бы мир, не будь в нем зла!.. Не представлял себе, во что превратилось бы искусство и кому оно, такое благостное, было бы нужно!.. Не думал, что с исчезновением зла ушел бы в небытие и юмор, а ведь он помогает людям выжить!..

Похоже было, что слова эти заставили старика улыбнуться:

— Мы давно уже ведем с тобой этот спор, и каждый раз ты пытаешься доказать, что своим падением оказал Господу услугу! Только сделай одолжение, не ври, что Он, Всемогущий, просил тебя об этом…

— А что, если я угадал желание Создателя?.. — поинтересовался с издевкой тот, кто когда-то был Денницей. — Одно то уже похвально, что, пав, я увлек за собой тех, кто рано или поздно все равно Его бы предал. Загубив свою ангельскую душу, я стал символом мирового зла, сделал его из абстрактного конкретным. У людей появилась возможность валить на меня свои грехи и меня же проклинать, опять же у них есть с кем бороться. Разве это не подвиг? Разве, подарив злу свое имя, я не подыграл Светлым силам? Человек слаб, ему нужны символы!»

В струившемся из окна бледном свете раннего утра женщина смотрела на Васку с нескрываемым испугом. Высвободившись из его рук, приподнялась на локте и закрыла рот Мерцалова теплой ладошкой:

— Ничего больше не говори, мне страшно!

— А больше ничего и не было, — едва заметно улыбнулся Васка, целуя ее руку. — Почти ничего, если не считать, что апостол сказал главное!

«Вот и опять ты лжешь, — сказал он голосом твердым, как камень, — ищешь вселенской подлости оправдание. У тебя не хватило веры — в этом суть и причина предательства. Ты не поверил в то, что мир только еще создается, что Господь совершает собственное восхождение, для чего ему нужна помощь человека. Не пожелав следовать за Господом, ты решил стать Князем мира сего, обрести власть над людьми. Ты им стал, ты властвуешь… но лишь над теми, кто в силу лености души не желает идти предначертанным Иисусом путем! Да, трудное это дело: обдираясь в кровь о жизнь, карабкаться все вверх и вверх, но Господь не по силам ноши не дает. Мир движим Его любовью, и только способность любить — великий дар Творца — делает человека человеком…»

Васка умолк. Почувствовав, как дрожит Поленька, привлек ее к себя, но она отодвинулась на край дивана и настороженно оттуда на него поглядывала. Лоб ее морщила неведомая Мерцалову тревога. Ливень тем временем прекратился, из открытого окна остро пахло свежей зеленью.

— Ты ничего не выдумал? — нахмурилась Поленька. — Апостол так прямо и сказал про любовь, что она дар и вообще?..

— Что б мне провалиться! — подтвердил Мерцалов.

— Побожись!

Он перекрестился.

Какое-то время женщина продолжала его рассматривать, потом лицо ее просветлело. Утерев ладонью набежавшую слезу, она придвинулась к Васке, обняла его и прошептала:

— Ну, тогда еще ничего, тогда, может, все и образуется!

 

28

Серпухин обвел тусклым взглядом утопавший в полутьме зал. Тысячи глаз взирали на кумира с благоговением. В ослепительно-белом костюме в свете направленных на него прожекторов Мокей стоял строгий и величественный. Волосы на голове были тщательно уложены, русая бородка и усы придавали его облику нечто глубоко русское и былинное. Их, правда, каждый день приходилось подкрашивать. Процедура эта его сильно раздражала, впрочем, не больше, чем многочисленные интервью и требование Шепетухи лично участвовать в раздаче высших званий активным членам Радужного движения. Введенная профессором табель о рангах работала с поразительным успехом. Люди не только лезли вон из кожи, чтобы продвинуться в радужной иерархии, но и с удовольствием носили на груди цветастые знаки различия и этим гордились. Если с выступлениями перед многотысячными аудиториями Мокей довольно быстро свыкся, то необходимость видеть вокруг себя экзальтированных идиотов и пожимать им с чувством руки загоняла его в состояние депрессии.

«Все-таки большая сволочь этот Шепетуха, — думал Серпухин, упираясь взглядом в собственный портрет на украшенной цветами стене зала, — всю черную работу взвалил на мои плечи, а сам отлынивает, говорит, будет не тот эффект». Мысль о том, что вкалывать, по сути, приходится ему одному, частенько посещала Серпухина. Появившись однажды, он привычно заняла свое место в череде таких же безрадостных и унылых. Прежде чем завершить обращение к соратникам, Мокей надолго замолчал, что по замыслу режиссера должно было придать его словам особую глубину и проникновенность. Звучала тихая музыка, собравшиеся с замиранием сердца взирали на великого гуру, общавшегося на их глазах с силами Вселенной…

Мокей едва заметно поморщился: устал, притомился, надоело мотаться по стране. Лето пролетело как один день, теперь подходит к концу сентябрь, а в жизни его, похожей больше на гонку, ничего не меняется. Где бы ни выступал — везде набиваются полные залы. Такой энтузиазм можно еще понять, когда речь идет о жадной до впечатлений провинции — с нее всероссийский чес начинался, но та же картина наблюдается и в славящемся интеллигентской закваской Питере, и в безразличной, занятой погоней за деньгами Москве! «Неужели в стране столько блаженных?» — не мог поверить на первых порах Серпухин. Неужели все они жаждут получить от него кусочек счастья? Как эти люди не понимают, что если бы он мог хоть кого-то осчастливить, то не стоял бы сейчас перед ними!.. А чего стоит затеянная Шепетухой лотерея, победителям которой присваивается почетный титул «радужных вестников»! Зачем он им?.. Или уже совсем нечем жить?.. А ажиотаж на презентациях его книг, которые он не только не писал, но и в глаза не видел? Безумные тетки и какие-то бесполые мужики буквально рвут его на сувениры. А билеты по пятьсот долларов в первые ряды партера? А поклонницы с горящими глазами, часами ожидающие у служебного выхода? Не-ет, ребята, встречи с Грозным — это не бред, паранойя только еще начинается!

Серпухин расправил плечи. Судя по сомнамбулически блаженным лицам, паузу можно было тянуть до бесконечности. «Ксафон и Шепетуха шестерки, — продолжал размышлять Мокей, устремляя взгляд поверх голов набившихся в зал радужных сподвижников, — мелочь пузатая, сопляки. Он — символ движения, его знают миллионы! А они кто?..» Впрочем, вынужден был признать, что обслуживающая проект бригада работает, как хорошо отлаженный механизм. Если в жизни он все чаще бывал груб и раздражителен, то с обложек многочисленных журналов на мир смотрел одухотворенный образ великого учителя и пророка. Для брошюр «Полюби свое подсознание» его снимали философски задумчивым, для «Излечи себя» — серьезным, для «Подсознательного секса» — игриво подмигивающим. А еще предстояло найти подходящее выражение лица для «Пособия по чтению мыслей на расстоянии» и задуманной серии для дошкольников и младших школьников. Размышляя же, как правило, в подпитии, о той стремительности, с которой растекалась по стране радужная зараза, Серпухин пришел к выводу, что в природе существует еще один никем не замеченный закон. Судя по всему, он гласил, что скорость распространения в обществе глупости прямо пропорциональна степени униженности и нищеты его членов…

«Но с Нергалем, — одергивал себя Серпухин, когда слишком уж заносился, — с этим маленьким человечком с холодными немигающими глазами, ухо надо держать востро!» Было в нем нечто такое, от чего Мокей робел и за это себя ненавидел. Фонд спасения России контролировал все финансовые потоки, а с этим нельзя было не считаться. Побаивался Серпухин и беспардонных журналистов. Несмотря на проплату пиаровской службой благоприятных для движения репортажей, находились среди них и такие, кто не прочь был задать каверзный вопросик, а то и с пером наперевес покопаться в прошлом великого учителя, как и в его представлениях об основах мироздания. Встречались и отъявленные мерзавцы, не скрывавшие своих сомнений в попадании в будущего гуру молнии и в его долгих странствиях по Тибету.

Однако были в жизни Серпухина и приятные моменты. С некоторых пор ему стали нравиться заполнившие теле- и радиоэфир шлягеры-однодневки. Тут следовало отдать должное Нергалю, на рекламу он денег не жалел. Достаточно было включить радиоприемник или телевизор, как воздух тут же оглашался звуками очередного шедевра из альбомов радужного счастья. Они побеждали на конкурсах и служили саундтреками для фильмов, их с удовольствием исполняли ведущие певцы, причем удовольствие от баснословных гонораров было написано на их примелькавшихся физиономиях. Особенно старалась недавно созданная группа «Моковеи», запомнившаяся романсом:

Но если уж быть до конца честным, значительно больший отклик в сердцах простых людей нашла пущенная в народ залихватская частушка:

Звучало в ней, особенно в последней ее строке, что-то исконно русское и глубоко народное, что прямо с сапогами лезло в душу, и выбить его оттуда уже не представлялось возможным. Даже сам Серпухин, предварительно хорошо набравшись, не брезговал исполнить ее в кругу ближайших сподвижников и новых, липнувших к нему со всех сторон друзей. Учитывая популярность в народе песенного творчества, было решено создать кружки вокала не только при областных, но и при районных, а кое-где даже и при поселковых Центрах радужного счастья. Поскольку тут же встала проблема профессиональных кадров, на первых парах руководство этими кружками поручили переводчицам с подсознательного, они же толковательницы снов, на которых в ближайшем будущем планировалось возложить и выполнение более интимных пожеланий последователей великого провидца.

В зале между тем почувствовалось легкое движение. Как если бы, выходя из состояния транса, Мокей встряхнул головой и обвел аудиторию сияющим взглядом. На губах его играла широкая, радостная улыбка. Поднаторев в произнесении речей, он мог себе позволить не придерживаться выверенного текста, а импровизировать и даже отвечать экспромтом на вопросы присутствующих, впрочем, предварительно тщательно отобранные. Этим направлением занимался нанятый Шепетухой психолог, в обязанности которого входила и подготовка выступлений тех из радужных последователей, кого Мокей облагодетельствовал и исцелил.

Серпухин вскинул руку. На заключительной стадии выступления предстояло коротенько повторить стандартный набор заклинаний и еще разок впарить присутствующим мысль о братской любви всех членов движения и необходимости активно в нем участвовать. Другими словами: покупать специальную литературу и регулярно посещать платные лекции и семинары. Это было делом техники.

— Мои радужные друзья! — Голос Мокея немного охрип, он добавил в него человеческого тепла. — Вам скажут: мир сложен и недоступен для понимания… — Выдержав небольшую паузу, выстрелил в зал одним словом: — Никак!

Это короткое, выбивающееся из привычной грамматики восклицание он лично позаимствовал из посланий апостола Павла и очень этим гордился. Любил вставлять его в выступления и тем в нужный момент всколыхнуть впадавшую в тихий транс публику.

Продолжал уже ровным, играющим доверительными интонациями голосом:

— Ученые запутались сами и захламили своими формулами наше представление о мире, а он прост, открыт человеку и интуитивно понятен. Те из вас, кто достиг высокого уровня благости, знают, что достаточно задать подсознанию вопрос, и вы тут же получите на него ответ. Подсознание, родные мои, — Мокей сложил вместе пальцы рук, изобразив нечто похожее на сферу, — это информационный резонатор, привлекающий из глубин Вселенной нужные вам положительные энергии. Когда сердце наполнено миром и гармонией, перед человеком открывается прямой канал связи с силами добра и он приобретает возможность не только поправить собственное здоровье, но и повлиять на решение других, волнующих его проблем. Любите Вселенную, милые мои, и она многажды ответит вам взаимностью!..

Речь Серпухина лилась легко, без усилий и участия мысли. Отработанные на репетициях фразы получались округлыми, беспрепятственно, не тревожа сознание, закатывались в умы внимавших ему людей. Мокей говорил вдохновенно, но при этом прекрасно видел, что происходит в притихшем зале. Заметив движение в ложе, искренне возмутился, но тут же вспомнил слова Шепетухи, предупреждавшего его, что выступление хотел посетить кто-то из политиков. Семен очень просил произвести на них благоприятное впечатление… Серпухин едва заметно усмехнулся: «Желание генерального секретаря закон! Учитесь, господа, как надо управлять массами! Смотрите, как легко и просто из разношерстной толпы можно лепить послушный электорат…»

— Но науку, друзья мои, — Мокей понизил голос до повествовательного, — несмотря на многочисленные заблуждения, мы должны уважать. Полученные ею результаты дают нам возможность утверждать, что во взаимодействие с силами Вселенной вступает не только индивидуальное, но и коллективное бессознательное, о котором, как вы прекрасно знаете, писал профессор Юнг. Другими словами, объединяя скромные личные усилия, мы можем умножить положительный эффект от взаимодействия с силами космоса и привлечь такие энергии, которые способны преобразовать не только нас самих, но и нашу страну. Поэтому, заботясь о благе отечества, я просил бы вас, мои радужные единомышленники, сконцентрироваться и представить Россию демократической и процветающей. Давайте все вместе поможем любимой стране!

Словно взывая к Всевышнему, Мокей воздел к потолку руки и закрыл глаза. «А что, неплохо придумано, — похвалил он себя, наблюдая из-под ресниц за замершим с поднятыми руками залом, — Шепетухе должно понравиться… Впрочем, при чем здесь Шепетуха? Гнать надо проходимца в три шеи и самому вставать у руля!»

— Спасибо, родные! — Серпухин опустил руки и продолжал: — Давайте возьмем за правило каждое утро желать России блага, и очень скоро мы увидим, что все вокруг нас изменилось к лучшему! А теперь, как всегда, перейдем к обмену опытом и посмотрим, каковы на сегодня наши достижения. Не в моем характере хвастаться, но они у нас есть! Буквально на днях я получил письмо от Ксении Валентиновны Голубко из деревни Сенькино Тверской области. Ксения Валентиновна вот уже семь лет работает… — словно извиняясь за допущенную оговорку, Мокей улыбнулся, — работала библиотекарем в местном клубе. Последние три месяца, задерживаясь вечерами у стеллажей с книгами, одинокая женщина, согласно методике радужного счастья, представляла себе, какой бы она хотела видеть свою жизнь. И вот совершенно неожиданно в Кимрский район с целью обмена опытом приезжает известный газетный магнат господин Штрудель. Увидев на совещании работников культуры скромную труженицу, он тут же в нее влюбляется и, не покидая пределов зала заседаний, делает ей предложение руки и сердца, которое та застенчиво принимает. И что особенно приятно, движимый вспыхнувшей любовью, миллиардер не только берет себе в местном ЗАГСе фамилию Голубко, но и изменяет название издаваемого им журнала для мужчин на «Ксения»! Следующий его номер он решил целиком посвятить своей молодой жене, отсняв ее в интерьерах деревни Сенькино и на берегах реки Хотчи. Давайте же, друзья, все вместе порадуемся за эту чудесную пару и мысленно пошлем им наш радужный, сердечный привет!

«Пожалуй, насчет журнала вышел небольшой перебор, — едва заметно нахмурился Мокей, — ну да ничего, схавают. Вон женщины полезли за носовыми платками, значит, проняло». Отсморкавшись и утерев слезы, зал между тем снова притих, знал, что одним примером Великий Мокей не ограничится. Люди, как всегда, оказались правы. Серпухин между тем не то чтобы посуровел, но такие знакомые черты его лица словно затвердели, тембр голоса из бархатного стал назидательным:

— Тут, думаю, друзья мои, самое время предостеречь вас и тем самым уберечь от возможных разочарований, а то и депрессии. Дело в том, что человеческая жизнь вещь весьма инерционная, не следует ожидать слишком быстрых изменений в судьбе. Процесс этот, как вы сами понимаете, сугубо индивидуальный, но практика показывает, что первые положительные результаты появляются в среднем через три — шесть месяцев по достижении минимального уровня радужной благости. Запаситесь терпением и все время думайте о том, чего бы вы хотели получить от сил Вселенной. При этом не забывайте желать всем встречающимся вам на жизненном пути людям самого лучшего и доброго. Бегите, друзья мои, сомнений и любых попыток анализа! Нет ничего более разрушительного для общения с подсознанием, чем черные мысли и неуверенность в результате… — Сосредоточенное лицо гуру неожиданно просветлело. — Впрочем, попадаются в моей практике и поразительные по скорости установления контакта случаи!

Зал встретил это заявление всеобщим оживлением. Люди поворачивались друг к другу и радостно улыбались, словно хотели поделиться с соседом надеждой на то, что нечто подобное случится и с ними.

— Приступивший недавно к радужным тренировкам Артем Дрожкин, — продолжал Серпухин, — ехал на днях из Кинешмы встречать с курорта тещу, как вдруг подсознание дает ему сигнал: «Сбавь скорость». Послушавшись, Дрожкин жмет на педаль тормоза и буквально тут же видит за поворотом спрятавшихся в кустах гаишников! И это всего лишь после нескольких дней занятий!..

С трудом досказав этот бред, Мокей готов был утереть со лба пот, но сдержался. Основной поставщик радужных баек ушел в запой, и Серпухину, пока суд да дело, приходилось довольствоваться историями весьма сомнительного качества.

Дальше по плану выступления предстояло вернуться к важной теме борьбы с недугами и болезнями, которая, как показывали опросы, привлекала к участию в движении большинство его последователей.

Серпухин тяжело вздохнул и, собравшись с силами, как олимпиец на пьедестале, выбросил вверх руку:

— Спасибо, друзья мои, спасибо! Как вы прекрасно знаете, основой радужного счастья при всех обстоятельствах является здоровье, ваше, дорогие мои, здоровье. Нет для меня ничего важнее в жизни…

Мокей продолжал говорить, ощупывая в то же время глазами зал. Ему хотелось заранее найти тех, кому впоследствии предстоит дать слово. Делом это было непростым, поскольку «подсадных уток», чтобы те не примелькались, все время меняли. Конечно, в нужный момент режиссер ему подскажет — под вьющимися до плеч волосами был спрятан крошечный наушник, — но Серпухину хотелось заранее подготовиться к заключительным аккордам выступления. С темой здоровья шутить было нельзя, здесь все должно пройти на ура и без дураков. Каждый покидавший зал сподвижник обязан был унести с собой ощущение личной заботы о нем Великого Мокея. Именно тепла и душевности не хватало людям в безразличной и такой жестокой жизни, именно за ними они и обращались в центры Радужного счастья. «Наши клиенты — это ходячее воплощение всех известных в психиатрии комплексов, — не уставал повторять своим подчиненным Шепетуха, — поэтому вашей задачей является кормить их до отвала надеждами и далеко от себя не отпускать». Этих слов профессора Серпухин никогда не забывал.

Речь Мокея лилась рекой.

— Представляйте себя молодыми, здоровыми и счастливыми, — вещал он, прикидывая в уме, что минут через пятнадцать бодяга наконец закончится и можно будет выпить и выкурить сигарету. — Очень скоро вы станете замечать, как улучшилось ваше состояние, и это лишь начало. При соблюдении благомыслия и в условиях отсутствия сомнений болезни и прочие напасти начнут сами собой вас покидать, потому что они являются проявлением на физическом плане ваших черных чувств и темных желаний. Будьте радостны и светлы, как дети, и подсознание автоматически разрешит за вас все ваши проблемы. Дав здоровье, оно откроет перед вами новые горизонты, вам уже не придется волноваться о таких мелочах, как благополучие в жизни и благосостояние…

«Если что и суждено подсознанию открыть, — ухмыльнулся про себя Серпухин, — то лишь бутылку марочного коньяка, да и ту, пожалуй, откупорить ее он ему не доверит». Мокей обвел разомлевшую аудиторию опытным взглядом. Пока убаюканные его сказками люди окончательно не впали в нирвану, самое время было переходить от теории к красочным примерам из жизни. Приятно, по-доброму улыбаясь, он шагнул к краю высокой сцены. В отгороженном цепочкой охранников зале вспыхнул свет.

— Может быть, кто-то из присутствующих хотел бы поделиться с нами собственным опытом?

Сразу же поднялось несколько рук. Следуя подсказке режиссера, Серпухин указал на женщину в девятом ряду, и сейчас же, будто вынырнув из-под земли, к ней устремилась ассистентка с микрофоном.

— Меня зовут Марья Авдотьевна, — представилась женщина и, явно конфузясь, продолжала: — Вы уж меня извините, но я много лет страдала хроническими запорами…

— Ну что вы, Марья Авдотьевна, — поддержал ее Серпухин, радуясь, что удалось наконец найти приличную, вызывающую доверие актрису, — это так жизненно…

— Став членом Движения радужного счастья, — продолжала женщина, — я обратилась в наш консультационный центр в Пензе, где мне сказали, что причиной всему обилие в моей голове мыслей. Оказывается, ученые открыли, что процессы эти тесно связаны. Однако стоило мне начать заниматься по методике повышения благости, как буквально через две недели я избавилась от мучившего меня недуга…

Женщина села, зал зааплодировал. «Идиоты, — думал Серпухин, удерживая на лице мягкую улыбку, — какой дурак придумал этот текст, руки бы ему оторвать! Послушать тетку, получается, что радужные примочки отучают людей думать, хотя в принципе так оно и есть. Но зачем же об этом орать на каждом перекрестке?»

Вслух сказал:

— Спасибо вам, Марья Авдотьевна, за то, что не побоялись поделиться с нами самым сокровенным! Может быть, еще кто-то решится привлечь к своим проблемам внимание? Вижу, на галерке тянется рука, дайте, пожалуйста, микрофон!

Опять кто-то родственничка своего подсунул, понял Серпухин, когда из кресла во весь рост поднялся здоровый красномордый мужчина. Мало им платят, решили еще подзаработать! Голос у мужика был глухой, поэтому понять, что он там бубнит, оказалось непросто. Разобрать можно было только отдельные слова:

— Я, эта… — гудел подставной малый, — не знал смысла жизни… Движение радужного счастья… не пью, вернулся в семью… играю в оркестре на балалайке…

— Спасибо вам за ваш доходчивый рассказ, — почел за благо остановить его Серпухин.

Он знал по опыту, что, если этого не сделать, непьющего балалаечника занесет в такие дебри, из которых потом трудно будет выбраться. «Хорошо бы напоследок добавить немного эротики», — прикидывал Мокей, настороженно оглядывая своих сторонников. Сексапильная девица в третьем ряду явно готова устроить небольшой душевный стриптиз, но в усердии своем легко могла переборщить. Серпухин прекрасно помнил, как в Нарьян-Маре на сцену, по недосмотру охраны, выскочила местная кошелка и, скинув с себя всю одежду, еще долго настаивала на демонстрации того, что она почерпнула из радужного учения. Ладно, решил Мокей, на сегодня достаточно, пора прикрывать лавочку.

По мановению его руки заиграла тихая, стилизованная под восточную музыка, и люди начали покорно закрывать глаза и, раскачиваясь, впадать в легкий транс. Зал постепенно погрузился в темноту, и только одинокая белоснежная фигура осталась стоять на краю сцены в ярком пятне прожектора.

Из динамиков звучал убаюкивающий голос, Великий Мокей говорил протяжным речитативом:

— Я думаю о вас, люди Земли! Ваши желания уже существуют во Вселенной, надо лишь научиться превращать их в реальность. Вы, дети радужного счастья, станете хозяевами собственной судьбы, обретете здоровье и благополучие, вам во всем будет сопутствовать удача. Я, Великий Мокей, программирую ваше подсознание на успех!..

«Черт подери, забыл сказать про семинар по воскрешению мертвых! — недовольно кривился Серпухин, направляясь усталой походкой в кабинет директора концертного зала. — Ну да не дети, сами все разузнают. По телевизору еще не раз объявят, в Еженедельнике радужного счастья напечатают». Сопровождавшим его телохранителям небрежно бросил, чтобы поклонниц, если прорвутся, гнали взашей и никого к нему не пускали. Слишком долго, а именно весь день, ждал он того момента, когда можно будет выйти из роли и расслабиться.

Притворив за собой дверь, Серпухин направился к книжной полке, где держал запас коньяка. Выпил, словно у стойки бара, не присаживаясь, плеснул в стакан новую порцию и, почувствовав пробежавшую по телу волну, опустился в большое, покойное кресло. Полулежал в нем, устало закрыв глаза и ни о чем не думая. В такие минуты ему казалось, что жизнь закончилась, и он лишь по инерции дожигает ее последние деньки, кривляется, словно дикарь у собственного погребального костра. Что гнало его, заставляя раз за разом выходить на сцену, Серпухин не знал. Впрочем, это не очень-то его и волновало.

Какая разница, когда все так бездумно живут, а большинство ему еще и завидует. Нет в том его вины, что мир людей лапидарен и незамысловат. Не удивляло Мокея и отсутствие мыслей о будущем, которое, ухмылялся он, отличается от прошлого лишь тем, что ему еще только предстоит пройти…

Убаюкивающе жужжал под потолком кондиционер, Серпухин уже начал погружаться в дрему, как вдруг дверь приоткрылась, и в кабинет разлапистой походкой клоуна вошел Шепетуха. Мокей слышал его шлепающие по паркету шаги, но ничем этого не выдал и глаз открыть не пожелал.

Увидев, что гуру отдыхает, Семен Аркадьевич замер в нерешительности.

— Мокей, слышь, Мокей… — произнес он почти робко, — ты сегодня, я тебе скажу, превзошел себя!

Никакой реакции на эти его слова не последовало. Шепетуха скроил недовольную гримасу, но продолжал:

— Эти, которые политические деятели, от удовольствия писали спиралькой! Жаждут с тобой поговорить. Как думаешь, взять с них вперед и наличными? Я этих ребят знаю, потом могут и не заплатить… — Поскольку и на этот раз ответом ему было молчание, генеральный секретарь изменил тон на откровенно просительный. — Пойдем, а? Я их по соседству у администратора оставил…

Лицо Великого Мокея сморщилось, словно от зубной боли, он открыл глаза:

— А, это ты, Семен! Шел бы отсюда, дал мне отдохнуть…

— А думские деятели, — растерялся Шепетуха, — с ними-то как?..

— А никак! — Серпухин сладко потянулся. — Гони их в шею, больше будут уважать. Скажи, занят гуру, общается с высшими силами…

— Ксафонов тебя не поймет! — покачал головой Семен Аркадьевич. — Там такие люди, их каждый день по телевизору показывают…

— А я уже насмотрелся, — хмыкнул Мокей, — меня, как и всю страну, от их самодовольных рож тошнит! А Ксафона от моего имени пошли… Ты знаешь, куда послать! Знаешь?.. Вот и действуй! А потом, сделай одолжение, изловчись и дай самому себе хорошего пинка под зад!

На цвета бетона лысине Шепетухи выступили мелкие капельки пота. Он промокнул их носовым платком.

— Ты вот что, Мокей, ты особенно-то не заносись! Мы, как-никак, партнеры…

На лице Серпухина не дрогнул ни один мускул.

— Тамбовский волк тебе партнер! — произнес он холодно, презрительно кривя губы. — С сегодняшнего дня, Сема, ты у меня шестеришь на процентах. Н-ну, чего глазенками лупаешь, иди исполняй!..

Подождав, пока согбенная спина генерального секретаря исчезнет за дверью, Серпухин поднялся на ноги и пошел снимать грим и переодеваться. Вымыл голову, высушил волосы феном. Забрал длинные пряди в хвостик на затылке. В зеркале отразилось бледное лицо с мешками под глазами, однако собственный вид Мокея никоим образом не огорчил. С некоторых пор в нем поселилось безразличие ко всему на свете и к себе. Люди и события перестали вызывать в его душе отклик, он как бы признавал их существование, но не более того. Пил, ел, говорил, но лишь в силу привычки. Так должен чувствовать себя уставший от жизни старик, покорно ожидающий, когда смерть наконец сподобится вычеркнуть его имя из списка живущих.

Натянув тонкий свитер и джинсы, Серпухин вернулся в кабинет. Как всегда после выступления, надо было выждать часа полтора, пока разойдется большинство поклонниц и служба безопасности сможет усадить его в поджидавший у подъезда автомобиль. Впрочем, он никуда и не спешил. Со стаканом в руке Мокей подошел к окну и отодвинул в сторону занавеску. Грозивший близкими дождями Гидрометеоцентр ошибался: осень стояла на редкость сухая. По ночам на ясное небо высыпали во множестве звезды. Казалось, это заслуга людей, день за днем вымаливающих у природы еще немного прощального тепла. Пусто было на душе у Мокея, пусто и тоскливо…

Дверь скрипнула. Серпухин не обернулся. Ничто новое уже не могло войти в его жизнь. Голос Крыси показался ему чужим и далеким:

— Здравствуй, это я!

Он ее не ждал. Видеть не хотел. Все происходившее не по его воле вызывало у Мокея приступ слепого раздражения, скрывать которое он не считал нужным. Злоба вспыхивала пожаром, разом захватывала все его существо. А тут еще и интуиция подсказывала, что ничего хорошего от появления Крыси ему ждать не стоит.

— Зачем ты пришла?

— Мне надо с тобой поговорить!

Он отлично знал эту ее интонацию. Вроде бы все как всегда, но в голосе начинала звучать жесткая, отдающая железом нотка. Она появлялась у Крыси, когда та принимала решение, от которого уже не отступала ни на йоту.

— Оставим разговор до дома…

Если, конечно, этим словом можно назвать выкупленный у Алиски за бешеные деньги пентхаус. Его полупустые со светлыми стенами пространства вызывали у Мокея непроходящее ощущение холода. Крысе мысль не понравилась:

— Пойдем, как бывало, посидим в нашем ресторанчике, выпьем вина…

Серпухин повернулся, посмотрел на замершую у дверей девушку:

— Я устал.

На лице мадемуазель Брыськи появилась ироничная улыбка.

— В таком случае присядь, разговор будет долгим…

— Ты сегодня удивительно заботлива! — усмехнулся Серпухин, но с места не сдвинулся. — Уж не собралась ли меня бросить?..

Он играл, он ее провоцировал, но сердце вдруг до боли сжалось, и к горлу подкатил комок. Мокей тяжело сглотнул, но уже в следующее мгновение овладел собой. Жестом безмерно утомленного человека провел по лицу ладонью:

— Угадал?..

Крыся продолжала улыбаться, и эта ее улыбочка могла означать все, что угодно. Серпухин растерялся:

— Ну что же ты молчишь, отвечай! У меня в жизни ничего не осталось, теперь не будет и тебя…

— Ты очень изменился…

— Изменился?.. — Брови Серпухина поползли вверх. — Конечно, изменился — стал таким, каким ты хотела меня видеть! Потешаюсь над человеческой глупостью, ничего в жизни не принимаю всерьез, только вот вдруг устал смеяться… — Посмотрел на свой опустевший стакан, с безразличным видом пояснил: — Что-то сломалось внутри. Нет, боли нет, просто мне больше не смешно. Наверное, жизнь подошла к концу и пора выходить из игры. Правда, вне ее у меня ничего нет, впрочем, как нет и меня самого… — Шагнул к книжной полке, сделал глоток из горлышка бутылки. — Не подумай, что жалуюсь: для спектакля театра абсурда конец закономерный…

Крыся всматривалась в его исхудавшее лицо со скрупулезностью ученого, пытающегося разглядеть на нем подтверждение своей догадки.

— У тебя нет такого ощущения, что ты подошел к черте, за которой пустота?..

— Боюсь, я ее переступил! — усмехнулся Серпухин едва ли не миролюбиво и вытряхнул из пачки сигарету. — Все это напоминает одну большую шутку, и она, как видишь, удалась! — щелкнул зажигалкой. — Твоя мечта сбылась: я богат и известен, передо мной заискивают сильные мира сего. Ты — подруга самого Великого Мокея! Твои интервью и фотографии печатают ведущие газеты мира. Денег — как грязи. Ну, говори, чего тебе еще от меня надо? Если чувств… — Он умолк, пожал едва заметно плечами. — Извини, их у меня нет. Никаких. Давай лучше напоследок выпьем и вместе посмеемся над тем, что было моей жизнью. Ведь это же смешно, когда у человека есть все, а самого его нет, утратился…

Смех Серпухина был настолько жуток, что у томившихся в коридоре телохранителей по спине побежали мурашки, но заглянуть в кабинет никто из них не посмел.

Люди знают о ведьмах, что они летают на метле и пляшут голыми на Лысой горе. О фуриях и прочих мегерах — что те злы и чертовски мстительны. Но никому из живущих не удалось встретиться с одной из них глазами и не дрогнуть. Серпухин не был исключением. Мадемуазель Брыська смотрела на Мокея с прищуром. Сказала холодно, без тени улыбки, адресуя слова в пространство:

— У него, видите ли, не осталось чувств! Что ж, недостатка в них у тебя не будет…

Зеленые глаза сверкнули, пожаром вспыхнула копна рыжих волос. Крыся выскочила из кабинета.

Серпухин смотрел ей вслед с усмешкой. Потом, прихватив с собой коньяк, упал в кресло. Курил, прикладываясь временами к бутылке. Когда услышал в коридоре приглушенные голоса, криво усмехнулся:

— Вернулась! Куда от меня денется…

Но он ошибался.

 

29

Апостол сидел в глубокой задумчивости. Руки сложил на широкой груди, уперся в нее подбородком. Ему было над чем поразмыслить. Прошло две тысячи лет, но ничего не изменилось. Все те же пустословы и обманщики, люди лживые и корыстолюбивые, играют на человеческих слабостях и страхах, принимая вид благочестия. А ведь еще на заре христианства, в посланиях к Коринфянам и в Эфес к Тимофею, писалось о тех, кто, желая быть законоучителями, не разумеют ни того, о чем говорят, ни того, что утверждают. Текст посланий апостол помнил наизусть: «Злые люди и обманщики будут преуспевать во зле, вводя в заблуждение и заблуждаясь. Ибо настанет время, когда здравого учения принимать не будут, но по своим прихотям будут избирать себе учителей, которые льстили бы слуху, и от истины отвратят слух и обратятся к басням». Писалось… но не помогло! А между тем смутное это время, похоже, настало. Преуспевают обманщики, низводят мир души человека до состояния хаоса, обильно сеют в сердцах малых сих семена зла…

Апостол придвинув к себе чистый лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу. Никакой нужды писать еще одно послание не было. Текст его никогда не включат в Книгу, в которую за полторы тысячи лет люди не добавили ни строчки. Ограничить мысль запретами, как на Пятом Вселенском Соборе — это они мастера, а попытаться развить Учение?.. За такое иерархи церкви по головке не погладят! Конечно, много проще было бы призвать к себе Транквиила и поделиться с ним наболевшим, но отступать от традиции апостол не стал. Слово произнесенное есть ложь, а начертанное?.. Тоже, в общем-то, не правда, но зато оно открывает возможности для игры ума. Сам процесс вождения пером по бумаге придает изложению особую осмысленность и глубину. Речь, какой бы продуманной она ни была, несет в себе привкус сиюминутной суетливости, в то время как связанный текст приобретает свойственную лишь ему одному обстоятельность. Слово лепится к слову, знаки препинания придают изложению ритм, и, глядишь, из простенькой прибаутки получается нечто значимое, а то и претендующее на философскую обобщенность. А еще есть возможность написанное зачеркнуть. Не уничтожить сам факт написания, а как бы признать, что заставившая взяться за перо идея выражена не так, как хотелось бы, и тем самым сделать еще один шаг к совершенству.

Старик нахмурился. Мысль растекалась по древу, отвлекая его от того главного, что он намеревался сказать. Провел ладонью по седой окладистой бороде, вывел на листе:

«Любезный моему сердцу Транквиил!..»

Но тут опять произошла заминка. Ангел среднего чина «Властей» мог, из уважения к апостолу, принять написанное им за догму, что никак не соответствовало намерениям святого отца. Каждая догма, думал он, сводя к переносице седые брови, плоха уж тем, что тормозит своим существованием развитие мысли. Облаченная в слова, она застывает памятником себе, в то время как жизнь, где бы и какой бы она ни была, есть постоянное развитие, и тот, кто не совершает восхождение, неминуемо катится вниз. Закон этот не знает исключений, и не было еще случая, чтобы человеческий опыт его не подтвердил.

Против догм и напыщенных теорий, продолжал рассуждать старик, есть единственное оружие — смех, но как использовать юмор при изложении одного из основополагающих представлений о мироздании, святой отец не знал. Когда речь идет о природе зла, — покусал он кончик гусиного пера, — изложение на грани шутки представляется весьма желательным. Одной своей манерой оно ограждает человека от безысходности и как бы намекает, что не все здесь истина в последней инстанции. Но есть в том и опасность: шутка легко может заслонить серьезность сказанного, в то время как призвана лишь высветить предмет рассмотрения с неожиданной стороны. Что ж до догмы, решил апостол, то писать к Транквиилу следует языком простым, а значит, исключающим ненужные умствования, как и желание превратить мысль в неподъемный камень скрижалей.

«Любезный моему сердцу Транквиил! — перечел он написанное и, вдохновившись этим обращением, продолжил: — Хотел бы поделиться с тобой соображениями, которые, надеюсь, покажутся тебе любопытными. Как я уже говорил, в силу суетности человеческой природы достучаться до людей трудно, а очень бы надо. Это мое послание следует рассматривать как попытку подобрать и расставить в нужном порядке, в общем-то, знакомые слова. Речь, как ты, должно быть, уже догадался, пойдет о природе зла…

Если непредвзято взглянуть на мир, то легко заметить, что все людские горести проистекают от пустоты и одиночества, с которыми каждый из живущих старается справиться по-своему. Есть такие, кто с головой окунается в разгул, другие, в попытке придать жизни смысл, копят несметные богатства, третьи до гробовой доски играют сами с собой в игры — только помогает это все из рук вон плохо. Казалось бы, немного потерпи, и от пустоты в сердце тебя избавит смерть, только в том-то и беда, что не избавит! Каким человек уходит из этой жизни, таким следующий раз в нее и возвращается. Ты можешь спросить, что же в таком случае делать? Ответ давно известен: идти к Господу, совершать работой души восхождение в его светлый и радостный мир. Зло же, любезный мой Транквиил, — это и есть то, что человека с указанного Иисусом пути сбивает. В этом его смысл, а сила в том, что кормится оно и прирастает грязными чувствами людей и их скверными делишками. Разрушая чистый храм своей души, люди, не ведая того, совершают медленное самоубийство, а ты знаешь, каково приходится в послесмертии тем, кто наложил на себя руки».

Апостол обтер тряпицей кончик пера и снова обмакнул его в чернильницу. Что ж, сказано верно — все, что стремится задуть в сердце человека Божью искру, то и есть зло, но чего-то существенного в написанном недоставало. Рука старика потянулась к бумаге.

«Не уверен, возлюбленный мой Транквиил, — писал святой отец, — что ведаешь ты, зачем Господь создал человека. Разные на этот счет бытуют домыслы, истина же проста — у Вседержителя возникла в нем нужда. Хотел бы в этой связи напомнить тебе слова пророка Исаии: „Мои мысли — не ваши мысли, и пути Мои — не ваши пути… Но, как отстоит небо от земли, так отстоит путь Мой от путей ваших…“ Бог людей, Транквиил, — Бог живой, а все живое не стоит на месте. Господь, как и человек, совершает собственное восхождение, неведомое Его живущим на Земле созданиям. В помощь себе и призвал Он людей, зная, что способны они подняться с колен и встать с Ним одесную. Иллюзия это, будто мир уже создан, а правда в том, что в поисках совершенства Творец продолжает процесс творения».

Старик отложил перо в сторону, задумался. Прочтут ли когда-нибудь люди эти строки? А если прочтут, поймут ли? Смогут ли, отринув убогую обыденность, увидеть, что Вселенная всего лишь скопление атомов, крошечный кусочек грязи, прилипший к мячику, которым играет дитя? Как им объяснить, что главное в мироздании — это радость, которую испытывает ребенок, забавляясь игрушкой?..

Какой-то посторонний звук отвлек внимание апостола. Продолжая тихо улыбаться, святой отец поднял седую голову. Перед ним в состоянии крайнего возбуждения стоял тот, к кому он обращался, — ангел среднего чина «Властей» Транквиил…

 

30

Услышав в коридоре голоса, Мокей криво усмехнулся: «Вернулась, некуда ей деваться!»

Но он ошибался. В кабинет без стука вошел грузный усатый мужчина и, ни слова не говоря, повернул в замке ключ. Серпухина поведение незнакомца нисколько не удивило. Преследовавшие его повсюду радужные поклонники и не такое еще вытворяли в надежде остаться с глазу на глаз со своим кумиром. Теперь придется битый час терпеть выражение телячьего восторга и выслушивать заверения в преданности. Впрочем, может, это и к лучшему, по крайней мере, хоть ненадолго уймется подбиравшаяся к сердцу звериная тоска.

Мокей решил взять инициативу в свои руки:

— Хотите выпить? Глоток-другой коньяка очень помогает установлению контакта с силами Вселенной…

Мужчина не обратил на его слова никакого внимания. Заглянув в соседнюю комнату и убедившись, что там никого нет, он устало опустился на стул и провел ладонью по седому ежику волос. Серпухину вдруг показалось, что он уже где-то видел это оплывшее лицо и упрямо торчащие во все стороны коротко остриженные волосы. Незнакомец между тем достал из кармана мятую пачку папирос и закурил. Сделал это не спеша, обстоятельно, как будто был вправе находиться в чужом кабинете и не видел в том ничего особенного. Если что и говорило об испытываемом им напряжении, то лишь взгляд покрасневших глаз. Тяжелый и в то же время смотревший как бы в себя, он держал Серпухина на расстоянии, но было в нем и что-то жалкое, что-то от несправедливо обиженной собаки.

Мокей почувствовал себя неуютно, но виду не подал:

— Может быть, хотите виски, у меня есть! Шотландское…

Но и на это предложение мужчина среагировал неадекватно. Заметил небрежно с гадливостью на отечном лице:

— Жаль, гнида, я тебя поздно разглядел…

Прозвучавшее неуважительное «ты», не говоря уже о причислении его к миру вшей, Серпухина резануло, но и это он проглотил. Люди часто стремятся быть на короткой ноге со своими кумирами. Многие из них, и это известный факт, даже идут на кражу, лишь бы завладеть принадлежащей идолу вещицей. Поднявшись из кресла, Мокей шагнул к полке, где держал бутылки.

— А ты, я вижу, меня не узнал! — остановил его мужчина. — Ложкин. Василий Макарович. Майор из Шереметьева! Теперь уже в отставке…

Трудно сказать, играл ли Мокей или чувство его было искренним, только он воскликнул:

— Ложкин? Макарыч? Вот это сюрприз! Давай, старик, выпей со мной! Дело прошлое, я зла на тебя не держу…

Но пить с Серпухиным Василий Макарович явно не собирался. Нервно дернул шеей, сбросил пепел папиросы в ладонь.

— Знал бы я тогда, что все так получится, на собственном горбу тебя до самого Лондона дотащил…

Он шмыгнул носом, смахнул тыльной стороной ладони набежавшую слезу.

— Ты что, Макарыч? Не в обиде я, не бери в голову!

Лицо отставного майора исказила гримаса боли.

— Ты-то здесь при чем? — Ложкин зло затянулся папироской. — Я из-за тебя дочку потерял…

У Серпухина от удивления полезли на лоб глаза. Он хотел было скаламбурить, но слова сами собой застряли в горле. Мокей смотрел на своего гостя и глупо и растерянно улыбался.

— Из-за тебя и из-за собственной глупости! Поверил, старый дурак, в басни о помощи Вселенной… Как же, Великий Мокей сказал: будьте светлы, ничто не подвергайте сомнению! Просите подсознание, и силы космоса вернут вам здоровье!.. — Он горько усмехнулся. — А кто же тогда светел, если не безвинный ребенок? Мне б тебя, Серпухин, вовремя разглядеть, жива была бы моя девочка…

Ложкин поднялся на ноги, грузно ступая, подошел к столу и раздавил в пепельнице папиросу.

— Мы с женой ничего и не подвергали, ни в чем не сомневались… Книжки твои вслух читали, я, словно попугай, твердил: «Верь, дочка, верь, Великий Мокей тебе поможет!» А ей трудно было, но ты знаешь, — Василий Макарович неожиданно и как-то не к месту просветлел лицом, — поверила! Говорила, видит себя здоровой, бегущей по берегу лазурного моря, и так ей было радостно, так легко дышалось… Врачи сказали, упущено время.

Ложкин вернулся на свой стул и достал новую папиросу, но не закурил, а принялся вертеть ее в руках. Крупный, жесткий табак сыпался на паркет.

— Когда все случилось, пошел я в церковь… Не то чтобы сильно верующий, а потянуло. Да и некуда человеку в горе больше идти. Стою перед иконостасом, смотрю на лики святых, а вместо молитвы твои прибаутки в голову лезут. Не получается через их туман пробиться к Господу.

Замутил ты, Мокей, чистый источник, а это великий грех… — Василий Макарович чиркнул спичкой, поднес ее к папиросе. Пустая бумага вспыхнула, он потушил огонь пальцами. — Священник сказал: изуродованными тобой людьми церковь будет заниматься. — Спрятал обожженный окурок в карман. — А я, старый дурак, даже начал слышать голос подсознания! Смешно, правда?..

Но Ложкин не засмеялся, а нахмурился.

— Скажи честно, тебе много платят за то, что превращаешь людей в скотов?

Серпухин на вопрос не ответил.

— Не горячись, Макарыч, есть же и такие, кому я помог!

Отставной майор только скривился.

— Ты хоть перед смертью не ври, побойся Бога! Сидел я сегодня рядом с одной такой, она все текст по бумажке учила. Сказала, и меня может устроить делиться опытом. Деньги небольшие, но и работа непыльная… — Ложкин покачал головой, словно был не в состоянии понять, как так могло случиться. — Говно ты, Мокей, откровенное вонючее дерьмо! Ты и такие, как ты, оскверняете все, к чему прикасаетесь. Я государству служил, холодал, голодал, а вы в это время чужое добро делили. Нет больше ни жизни моей, ни моей страны, растоптали вы их…

Василий Макарович размазал по щеке слезу. В комнате стало тихо. За двойными дверями вышагивали по коридору маявшиеся от безделья охранники.

— И ты решил меня убить… — констатировал Серпухин обыденным тоном. — Что там у тебя в кармане? Нож? Пистолет?

Приблизившись к поднявшемуся со стула майору, он мягко, по-дружески, коснулся его плеча.

— А знаешь, это был бы выход! Я бы и сам, только грех уж больно велик… — усмехнулся невесело. — Хотя к тому, что успел за жизнь наворотить, он вряд ли что-то добавит! Не живется мне, Макарыч, на этом свете, видно, и правда перешагнул я черту, после которой возврата уж нету…

Достав носовой платок, Серпухин отошел к двери и принялся стирать с бронзовой ручки отпечатки пальцев Ложкина.

— В дальней комнате должен быть ход на черную лестницу, — говорил он, не отрываясь от своего занятия, — думаю, она выходит во двор…

По лицу Василия Макаровича, как от приступа боли, пробежала тень.

— Хватит юродствовать! Ты и впрямь, я вижу, не живешь, а играешь в какую-то дьявольскую игру. — Он замер, как если бы не знал, на что решиться. — Очень уж жестоко, Мокей, ты мне за шутку отплатил… Убить тебя?.. — Ложкин умолк, словно взвешивал в уме такую возможность. — Да, хотел! Только ведь и на этот раз зло вернется и, скорее всего, не только в мою семью. Стоящие за твоей спиной мерзавцы запишут меня в религиозные фанатики, а из тебя сделают мученика и икону, это поможет им заманивать в радужные сети новые тысячи несчастных, одурманенных людей. Поэтому, Мокей, не надейся, убивать я тебя не буду. Живи, гнида, жизнь сама с тобой посчитается…

Василий Макарович направился к двери.

Звук его шагов давно затих, а Серпухин все стоял и тупо смотрел на массивную бронзовую ручку. На него вдруг разом обрушился весь ужас содеянного. Мокей плохо понимал, где находится, и уж точно не знал, что теперь с собой делать. Упал в кресло, обхватил голову руками. Жизнь закончилась, в этом сомнений не было, но смерть, словно издеваясь, отказывалась его прибирать. Он будто завис в центре великого Ничто. Сколько так сидел Серпухин, неизвестно, только постепенно пелена перед его глазами начала рассеиваться, и он увидел, что стоит на краю бездонной пропасти, прижатый к ней угрюмой, молчаливой толпой. Многоликая и безжалостная, она теснила его к самой кромке, наступала стеной, а он пятился, не зная, который из шагов станет последним. Охваченный отчаянием, Мокей пытался кричать, но губы его не издали ни звука. В безумной надежде всматривался он в лица людей, но, скорбные, они словно окаменели. Еще шаг назад, еще маленький шажок… Мокей увидел глаза юной девушки и почувствовал, как что-то сильное и безжалостное ударило его в грудь. Все было кончено, балансируя на краю бездны, он занес ногу над разверзшейся пустотой, как вдруг его схватил за рукав высокий, одетый во власяницу старик. Вернув властно на землю, он повел Мокея через расступавшуюся с неохотой толпу, и чем дальше уходили они от пропасти, тем сильнее была разрывавшая душу Серпухина боль, имя которой — раскаяние…

Мокей вытер ладонями мокрое лицо. Поднялся из кресла, плохо понимая, что делает, натянул куртку. Черной лестницей вышел во двор. Начинало накрапывать. Серпухин поднял воротник, втянул голову в плечи. «Тварь я дрожащая, — повторял он про себя слышанные когда-то в детстве слова, — страхом смердящая…» В лужах плавали отражения фонарей. Он шел и плакал и не замечал, что плачет, и некому было ему об этом сказать. Дождь разошелся не на шутку…

 

31

Апостол поднял голову. Перед ним в состоянии крайнего возбуждения стоял тот, к кому он только что писал. Глаза ангела среднего чина «Властей» сияли, грудь вздымалась, губы ходили ходуном. Весь вид Транквиила говорил о его крайнем возбуждении. Взиравший на небесное создание святой отец ждал, когда тот обретет божественный дар слова.

— Они там… — вымолвил наконец Транквиил, — а он по улице…

— Для начала неплохо, — похвалил его старик, — а теперь о том же, но в подробностях! Надо понимать, что они — это Нергаль и компания, а он — это Мокей Серпухин! Так? Ну вот видишь: можешь же, когда захочешь…

Ангел схватился обеими руками за кудрявую голову:

— Ой, что теперь будет!

— А что будет? — мягко улыбаясь, поинтересовался святой отец. — Экклезиаст считает, что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем! Пожалуй, тебе стоит его перечесть. А теперь успокойся, попей святой водички и расскажи все по порядку. Только сделай одолжение, не спеши. Один китайский мыслитель справедливо утверждал, что в этом мире невозможно опоздать, в нем все случается не рано и не поздно, а вовремя… Ну, пришел в себя? Теперь начинай!

Слушая сбивчивое повествование Транквиила, старик поигрывал гусиным пером, но ангела не перебивал. Лишь однажды заметил:

— Макарыч мудрый мужик, зло имеет свойство, преумножаясь, возвращаться! А девочку — тут ты ошибаешься — мы уберечь не могли. Никто не смеет прямо вмешиваться в жизнь людей, это противоречит Принципу неопределенности. Человек, по мысли Создателя, сам должен найти свой путь, без поводырей… — Бросил перо на стол. — Дальше можешь не рассказывать, я и без тебя знаю!

Встав из-за стола, святой отец заложил руки за спину и прошелся по утопавшей в цветах дорожке сада:

— Ну и что ты предлагаешь делать?..

Вызванный этим простым вопросом эффект оказался совершенно неожиданным. Придя в неописуемое волнение, ангел замахал, как мельница, руками и со страшной скоростью залопотал:

— Надо спасать! Надо бежать! Надо!..

— Думаешь? — остановил его, скептически хмыкнув, старик. — Впрочем, ты прав, полюбоваться корридой стоит, зрелище может выйти незабываемым…

 

32

Стемнело. Краски уходящего дня, и без того по-осеннему тусклые, окончательно поблекли. Над городом, словно тушь по мокрой бумаге, расползлась чернота. Начавшийся вроде бы не всерьез дождик быстро вошел во вкус и уже лил не переставая. Насыщенный влагой холодный воздух вползал туманом через открытую дверь гостиной. Огня не зажигали. На светлых стенах дрожал красноватый отсвет камина. Исходившего от него тепла хватало лишь на то, чтобы согреть устроившегося в кресле напротив маленького человечка. По заведенной за долгие тысячелетия привычке он не отрываясь смотрел на пляску язычков пламени. Со стороны могло показаться, что Нергаль печален, но этим холодным октябрьским вечером он был лишь особенно задумчив и далек от мирской суеты. Впрочем, печаль, это сугубо человеческое чувство, посещала, бывало, и его, хотя он вряд ли был готов в этом признаться. Когда с незапамятных времен общаешься с людьми, чего только от этих суетных существ не наберешься. Но не об этом думал, глядя на огонь, начальник Службы тайных операций. В его жизни, если пребывание в вечности можно назвать этим словом, начинался новый период. Глубинное знание природы того, чему он всегда служил, должно было открыть перед Черным кардиналом новые возможности. Понимание сущности и причин появления в мире зла означало неограниченную власть, и не только в Департаменте Темных сил… Тут Нергаль себя останавливал. О посягательстве на место того, кого когда-то звали Денницей, даже думать было опасно, но и не думать он не мог.

С другой стороны, такое знание могло позволить внести в греховную жизнь человечества больше разнообразия. За последние пятнадцать — двадцать тысяч лет она стала удивительно скучной и монотонной, представление же о механизме зарождения в душе зла должно было помочь раздвинуть сложившиеся рамки. Но мучили Черного кардинала и некоторые сомнения. Нергаль прекрасно помнил излюбленную людьми сентенцию, утверждавшую, что именно в незнании и кроется счастье. Этот трюизм наводил его на мысль, что куда безопаснее — как принято в России — просто служить и не задаваться лишними вопросами, но это было бы слабостью, а слабость в себе и особенно в подчиненных он безжалостно подавлял. Черный кардинал передернул зябко плечами. Одетый в белую ливрею камердинер уже стоял наготове с клетчатым шотландским пледом и кружкой горячего, дымящегося пунша.

— Спасибо, Джеймс, спасибо, дружище! — улыбнулся одними губами Нергаль. — Только я еще не так стар, как вам хотелось бы. Уберите эту дрянь и принесите виски! Не страна, а какой-то холодильник…

Жавшиеся у стены мелкие сущности не только мерзли, но и томились в неведении. Нем был вызван срочный вызов к начальству, им никто не сказал, и теперь Шепетуха и Ксафон гадали, ждет ли их награда или возвращение к судьбе туалетных принадлежностей.

— Кстати, Джеймс, — продолжал Нергаль, принимая из рук камердинера оправленный в серебро стакан, — закройте балконную дверь, а то я начинаю подозревать, что этим нехитрым способом вы намерены сжить меня со свету. И зажгите свечи! Вечно из-за вас приходится сидеть в полутьме…

Стоявший в почтительной позе камердинер щелкнул затянутыми в кожу перчаток пальцами, и в гостиной, в появившихся откуда-то подсвечниках, вспыхнула дюжина толстых восковых свечей. Их ровный желтоватый свет принес в комнату тепло, так что даже в созданных больной фантазией художника портретах проступило что-то человеческое. Сияла никелем металла стойка бара, отражения язычков пламени играли в глубине заменявшего стену толстого стекла.

Нергаль пригубил виски. Вот и для него, страшного и беспощадного начальника Службы тайных операций, наступил великий день, возможно, самый важный с тех незапамятных времен, когда, следуя за Денницей, он пал с небес и превратился в темную сущность. Эксперимент завершен, цель достигнута. Если раньше у него появлялось сомнение в правильности выбранной последовательности шагов, то теперь оно казалось надуманным. Тот, кого в этой жизни звали Мокеем Серпухиным, на своей шкуре изведал, что есть зло, и стал одним из его активных сеятелей. Брошенные им в души тысяч людей ядовитые семена дают обильные всходы, и выкорчевать их теперь уже вряд ли удастся. Пройдя до конца свой путь, Мокей в полной мере изведал тщету жизни, потерял все то светлое, что когда-то имел. Ну а поскольку лишь человеку дано узнать причину появления в мире зла, то пришло время задать ему этот единственный вопрос!

Черный кардинал оторвался от созерцания огня:

— Скажите, Джеймс, а что поделывает наш подопечный?

— Серпухин, экселенц? Он находится на пути сюда. Прикажете доставить?

— Не стоит, Джеймс, мы ведь не торопимся, да и Мокею уже некуда спешить…

Черный кардинал поднялся из кресла и прошелся по полупустой, залитой мягким желтоватым светом гостиной. Это последнее ожидание было ему приятно. Как принято у людей, он хотел в полной мере насладиться предвкушением собственного триумфа. Когда ждешь тысячелетия, несколько минут ничего не решают…

Услышав звук открывавшейся входной двери, Нергаль вопросительно поднял брови и посмотрел на Джеймса. В следующий момент в гостиную танцующей походкой вошла мадемуазель Брыська.

— Не ожидала вас здесь увидеть! — хмыкнула она, однако сквозившее в словах удивление плохо соответствовало выражению холодной надменности ее лица.

Начальник Службы тайных операций рассматривал девушку с каким-то новым интересом. «На редкость наглое существо, — думал он, — но чертовски хороша. Клеопатре не уступит, не говоря уже об этой провинциалке царице Савской. Остается только удивляться, что ее, следуя традиции, не назвали Маргаритой. Диковата, конечно, не хватает воспитания, но и в этом есть своя прелесть. Да и чего можно ждать от бывшей маркитантки, шлявшейся за солдатней по полям сражений средневековой Европы?.. Впрочем, — едва заметно улыбнулся Нергаль, — девочка талантлива и роль свою сыграла с блеском, не дав Серпухину уклониться от предначертанной ему судьбы. А что явилась без приглашения, так это даже хорошо: больше будет свидетелей его триумфа. Пусть себе поважничает и поиграет в самостоятельность. Когда все закончится, можно будет ею заняться…»

Мадемуазель Брыська тем временем пересекла комнату и опустилась в кресло. Закурила, закинув одну стройную ножку на другую, не менее стройную, обвела присутствующих взглядом зеленых глазищ. Прикончивший одним глотком виски Нергаль приказал жестом Джеймсу наполнить стакан, однако не успел слуга сделать и шага, как Крыся его остановила:

— Джин-тоник, Джеймс, и добавьте Кампари, но не перестарайтесь!

У камердинера от такой наглости отвисла боксерских форм челюсть. Замерев в неловкой позе, он переводил растерянный взгляд с нахалки на Черного кардинала. Тот только усмехнулся:

— Ну что же вы, Джеймс, уважьте нашу гостью!..

— Вообще говоря, это вы у меня в гостях! — отрезала Крыся, рассматривая носок своей модельной туфельки. Указав на стоявшую на каминной доске пепельницу, поманила пальчиком Шепетуху. Дрожа от страха и извиняясь перед Черным кардиналом всеми частями тела, бывший леший пересек на цыпочках гостиную и доставил ей требуемую вещицу. Однако благодарности не заслужил.

— Послушай, любезный! Чем это от тебя воняет? Тухлятиной какой-то!

Лицо и лысину Шепетухи бросило в краску. Смущенно улыбаясь, он пролепетал что-то невразумительное и поспешил удалиться на свое место у двери. Камердинер же, сунув в руки Крыси стакан, задержался поблизости. Судя по зверскому выражению лица, он с нетерпением ждал команды хозяина выкинуть чертовку за пределы Солнечной системы и уж точно не понимал, как в присутствии Черного кардинала можно позволить себе сидеть. Но мадемуазель Брыську эти проявления рабского негодования ни в малой степени не взволновали. Покачивая ножкой, она сосредоточилась на изучении своего маникюра. Нергаль же желания расправиться с отвязавшейся подчиненной не проявлял.

— Скажите, Джеймс, — поинтересовался он светским тоном, — а что, Алиса здесь больше не живет?

— Точно так, экселенц, — вытянулся в струнку камердинер, — вернее, никак нет! Ей понадобились деньги для продолжения лечения от з… з… от мании преследования. Возможно, вы помните, я немного переусердствовал, но врачи говорят, что в Европе есть клиника…

— И квартира снова принадлежит Серпухину? — поднял брови Черный кардинал.

— В некотором роде, экселенц! По бумагам ею владеет Движение радужного счастья. В настоящее время…

Нергаль камердинера не дослушал:

— Очень к месту замечено! Настоящее время, как известно, имеет свойство быстро проходить…

Заложив руки за спину и высоко подняв подбородок, маленький человечек прошелся по гостиной, отразился мельком в темном зеркале стены.

— Поскольку мы все равно ждем Серпухина, думаю, можно подвести некоторые итоги… — Намеренно затягивая паузу, Нергаль оглядел поочередно каждого из присутствующих. — Что ж, пожалуй, я вами доволен! Спектакль удался, хотя были и огрехи. Шепетуха со своими страданиями явно переигрывал, Ксафон не то чтобы поразил меня мощью интеллекта, но результат тем не менее достигнут. Даже встречи с Грозным не прошли для Мокея даром… — Повернулся к продолжавшей сидеть Крысе. — Особо хотел бы отметить вашу роль, мадемуазель Брыська! Талантливо, без ненужной аффектации, вы шаг за шагом направляли Серпухина к краю пропасти, не совершив при этом ни единой ошибки. Такая работа требует филигранной точности исполнения и незаурядного актерского мастерства, а порой и вдохновения. Не скрою, меня приятно удивила та глубина сарказма, с которой вы вынесли нашему подопечному смертный приговор. Надо иметь обостренное чувство юмора, чтобы бросить в лицо обреченному на смерть: «Недостатка в чувствах у тебя не будет!» Сильно сказано!.. Не ваша в том вина, что этот неудачник Ложкин не пристрелил Мокея как бешеную собаку. Впрочем, такая развязка была не в наших интересах, и я бы ее не допустил. Вас, Крыся, в Департаменте Темных сил ждет блестящая карьера. Возможно, со временем вам даже будет предложено место моего тайного советника…

Следивший преданным взглядом за хозяином камердинер позволил себе его прервать:

— Тысяча извинений, экселенц, мне было приказано вас предупредить: Серпухин уже подходит к дому.

— Спасибо, Джеймс, вы, как всегда, усердны и точны! У нас есть еще пара минут, чтобы закончить этот разговор, да и встреча с Мокеем не займет много времени. Я задам ему интересующий меня вопрос, после чего поручу его вашим, мадемуазель Брыська, заботам. Думаю, вы со мной согласитесь: самоубийство Серпухина — этот страшнейший из смертных грехов — станет достойным венцом и логичным завершением эксперимента. Ну а как вы нашего друга до этого доведете… — губы Черного кардинала сложились в змеиную улыбочку, — вам подскажет ваше чувство прекрасного!

Тут, казалось бы, пришло Крысе время целовать Нергалю ручку или как-то по-иному выразить свою глубокую признательность, но помешал выскочка леший. От страшного волнения розовый кончик его носа начал подергиваться, Шепетуха рухнул на колени:

— Помилосердствуйте, экселенц, неужели вся наша работа пойдет прахом! Мы из кожи лезли вон, создавая Движение радужного счастья, столько людей сбили с панталыку, чтобы теперь, на пике возможностей, все бросить!..

Начальник Службы тайных операций только брезгливо усмехнулся:

— Встаньте, Шепетуха, костюмчик на вас казенный, нечего его протирать! Никто не собирается разрушать ваше детище. Культ Великого Мокея только выиграет, если учитель удалится к тибетским ламам зачерпнуть горсть свежей мудрости или посетит по случаю Дня независимости Шамбалу. Не составит большого труда запустить в народ легенду о его дистанционном единении с радужными сподвижниками и начать ждать второго пришествия, хотя это и откровенный плагиат. Со временем даже без нашего участия учение обрастет догмами и церемониями, люди научатся мысленно общаться с покинувшим их гуру, и все пойдет по заготовленному сценарию. Массовый психоз, Шепетуха, как цепная реакция, развивается по собственным законам, а на роль главного служителя культа Великого Мокея найдутся сотни жадных до власти и денег проходимцев…

Как если бы утомившись необходимостью разъяснять прописные истины, начальник Службы тайных операций подошел к камину и протянул к огню маленькие сухие руки. Бросил, не глядя на подчиненных:

— Оставьте меня!

И сейчас же, будто это было необходимо для выхода в астрал, темные сущности во главе с Джеймсом выстроились в затылок, но Крыся даже не подумала сдвинуться с места. Потягивая из высокого стакана джин, она в задумчивости смотрела на Черного кардинала.

— Вас, мадемуазель, это тоже касается! — едва ли не с добрым смешком заметил тот.

Но и эти слова не произвели на мадемуазель Брыську никакого эффекта. Холодно глядя на маленького, похожего на хищную птицу человечка, Крыся, казалось, прикидывала, стоит ли вообще с ним разговаривать. Рыжие волосы вокруг ее изящной головы смотрелись короной, красивые, тонко очерченные губы были приоткрыты словно для поцелуя.

Которого, однако, не последовало:

— Да пошел ты!..

Успевший покинуть пределы гостиной Джеймс буквально вывалился обратно из астрала. Ксафон от страха закрыл глаза, в то время как Шепетуха предпочел защитить руками голову. Но ничего ужасного не произошло.

— Я бы на вашем месте не стал выставлять напоказ свои плохие манеры! — улыбнулся Нергаль, но так, что мелких сущностей бросило в дрожь. — Неужели вы думаете, я не догадываюсь, кто вы такая на самом деле? Еще в ресторане, когда вы ждали Мокея, а он прохлаждался в гостях у Грозного, я знал, что вы секретный агент Бюро по превращению жизни в фарс. Вижу, хотите сказать, что все женщины в той или иной мере сотрудничают с этим подразделением Небесной канцелярии. Да, это так, но не все они в отличие от вас являются его штатными сотрудницами. Поэтому хватит балагана! Вы, как и Серпина, в силу вашего собственного выбора находитесь во власти Департамента Темных сил, в моей, милочка, власти! Теперь, когда вам нечего больше скрывать, могу сказать, что ваша принадлежность к Бюро не помешает мне сделать вас моим доверенным сотрудником. Не так много в Службе тайных операций по-настоящему талантливых сущностей, да и ваш опыт низведения человека до состояния полного ничтожества очень может пригодиться. Но это в будущем, а пока, мадемуазель Брыська, оставьте меня одного!

Сопровождаемая завистливыми взглядами Ксафона и Шепетухи, девушка поднялась из кресла, но вместо того, чтобы в компании с остальными удалиться в астрал, направилась к двери, в которую входил Серпухин. Вид его был жалок. В насквозь промокшей куртке, с всклокоченными волосами, он мало походил на того Великого Мокея, которого всего несколько часов назад провожали овацией его радужные поклонники. Усталое, осунувшееся лицо гуру выражало все, что угодно, только не то, что он обещал своим последователям.

Крыся взяла его под руку и повернулась к Нергалю:

— Секундочку, экселенц, есть одна маленькая проблема! Я люблю этого человека. Поэтому, боюсь, мне будет трудно оправдать ваше высокое доверие…

Выражение лица Мерного кардинала не претерпело никаких изменений, если не считать пробежавшую по нему тень плохо скрываемой брезгливости. На его тонких, напоминавших лезвие бритвы губах обозначилась иезуитская улыбочка. Задрав придающую сходство с хищной птицей голову, Нергаль, словно через пенсне, рассматривал замершую у двери парочку.

— Любите?.. — безразлично пожал плечами. — Ну и любите себе на здоровье, только делайте это, как принято у людей! Они сначала сведут любимого в могилу, а потом любят память о нем и находят в этом возвышающую душу утонченность…

В залитой желтоватым светом гостиной наступило молчание. Устремленные на Нергаля глаза Крыси сузились и вдруг вспыхнули жестоким огнем. Губы ее напряглись, словно готовясь к прыжку, она сделала по-кошачьи мягкий шаг вперед, но на надменном лице начальника Службы тайных операций не дрогнул ни один мускул.

— Вы, мадемуазель Брыська, поздно спохватились! Хороша любовь… — словно приглашая разделить с ним недоумение, Нергаль обвел взглядом подчиненных, — довести человека до края пропасти, а потом заявлять о своих чувствах! Впрочем, и любить-то больше некого! Посмотрите на него: утратившая человеческие чувства кукла с сердцем, полным химически чистого зла. Очень удивлюсь, если окажется, что он адекватно воспринимает происходящее. Нет, Крыся, вы действительно опоздали! Эксперимент завершен и, согласно традиции Департамента Темных сил, именно вам надлежит поставить в нем точку, поскольку не кто иной, как вы займете место тайного советника Серпины. Что ж до его посмертной судьбы, то он еще не отбыл наказание за провал предыдущих операций…

Мадемуазель Брыська молчала. В устремленных на нее взглядах Ксафона и Шепетухи зависть соседствовала с подобострастием. Верный Джеймс занял позицию рядом с Нергалем, готовый в любую минуту его защитить, хотя никто Черному кардиналу не угрожал. И уж во всяком случае опасность не исходила от стоявшего рядом с девушкой Серпухина. Уронив голову на грудь, он смотрел перед собой в пол. Прошла, наверное, минута, прежде чем губы Крыси дрогнули и на них появилась слабая улыбка.

— Что ж, вы правы, экселенц, точку в этой истории придется ставить мне!.. Как и в карьере специального агента Бюро по превращению жизни в фарс. За все приходится платить, а любовь к тому же требует еще и жертвы! — Из неуверенной улыбка девушки стала издевательской. — С той самой минуты, как ты, Нергаль, дал мне в своем спектакле роль, твой эксперимент был обречен на провал. Тебе, конечно же, известно, что в основу пребывания человека на Земле положен Принцип неопределенности, никому не позволяющий принадлежать сразу двум мирам. Как говорил один индийский философ: «Если люди живут в Боге — исчезает мир, если они живут в мире — для них уже нет Бога». Но знаешь ли ты, что неопределенность лежит и в основе мира преисподней?.. Если у балансирующего между добром и злом человека всегда есть выбор, то у темных сущностей его нет и быть не может. Ваш удел — служить силам зла, и только. Лишь сам Создатель знает все о своем творении, ты же, Нергаль, вознамерился раздвинуть границы этого неведения. Кто-то должен был тебя остановить, и это поручили мне… Да, ты догадался, что имеешь дело с агентом Бюро по превращению жизни в фарс, но так и не понял, что мои полномочия распространяются не только на мир людей, но и на Департамент Темных сил и фарсом на этот раз должна стать твоя затея…

Будто только что заметив, что Мокей насквозь промок и дрожит, Крыся стянула с него куртку и, сопровождаемая враждебным молчанием, проводила к креслу у камина. Усадила ближе к огню, накрыла плечи пледом. Темные сущности наблюдали за ее действиями словно загипнотизированные.

— Ты сказал правду, я рисковала, — посмотрела она с вызовом на Нергаля, — могла навеки потерять любимого человека! Только отказ от участия в эксперименте тоже ни к чему хорошему не привел бы. Согласившись играть предписанную мне роль, я сохранила контроль над событиями, а значит, имела возможность в случае необходимости вмешиваться в их ход. И такая необходимость возникла! В самый критический момент, когда твоя цель, Нергаль, казалась уже достигнутой, я пошла на еще больший риск: зная о намерениях Ложкина, привела его к Мокею. Не верила я, что тот, кто пережил страшную трагедию, не поймет, что зло способно лишь себя преумножать. Не верила и оказалась права! Это был последний и единственный шанс заставить Серпухина осознать весь трагизм им содеянного и раскаяться. А как тебе известно, только искреннее раскаяние способно помочь грешнику вернуть себе человеческий облик и отойти от края бездны…

Угрюмо молчавший до той поры, Черный кардинал с издевкой повторил:

— «Вернуть человеческий облик» — звучит красиво, жаль только, что вы ошибаетесь! Жизнь Серпухина всего лишь эпизод в карьере Серпины. С младых ногтей он служил злу и будет служить ему и дальше. Поскольку вы, мадемуазель Брыська, не пожелали занять место моего тайного советника, я решил — оно достанется прежнему хозяину. Уверен, он будет счастлив вернуть себе власть над людьми и снова стать моим ближайшим помощником. Слышите, Серпина, вы прощены!

Серпухин молчал. Рот его нервно дергался. Казалось, он хотел что-то сказать, но не мог, не было сил. Сгорбившись, сидел в кресле у огня.

— Ну же, — подбодрил его Нергаль, — давайте вместе посмеемся над этой наивной девчонкой! У вас, Серпина, впереди вечность и масса увлекательных дел!

Мокей утер взмокший лоб и глаза платком.

— Я…

На побледневшем лице Крыси выступили красные пятна.

— Я человек и останусь человеком!

В ярко освещенной гостиной наступила мертвая тишина. Поневоле став свидетелями унижения начальства, темные сущности готовы были провалиться под землю. Не скрывая своего торжества, Крыся повернулась к Нергалю:

— Все кончено, выбор сделан! Мы с Мокеем остаемся жить на Земле людьми, но не спеши убираться восвояси, ты еще не получил ответа на вопрос, ради которого и был задуман эксперимент. Я, простая, хлебнувшая в жизни лиха девчонка, открою тебе великую тайну! Я скажу тебе правду, только сказанного, боюсь, ты не поймешь. Эту истину умом не охватить, ее можно принять только сердцем. Она доступна лишь людям, этим маленьким, презираемым тобой мошкам, безалаберным и обездоленным, но обладающим Его великим даром — любить! Только любовь, Нергаль, делает человека человеком, а ее отсутствие приводит к появлению в мире зла! Когда душа черствеет и утрачивает способность сопереживать, тогда-то оно и входит в жизнь. Случается это незаметно, но можно не сомневаться — зло уже здесь, рядом и долго ждать себя не заставит. В самом же конце пути дано будет человеку Господом не только по вере его, но и по любви!.. — Отвернувшись от Мерного кардинала, Крыся склонилась над Мокеем, помогла ему подняться. — Пойдем отсюда, милый, нам здесь больше делать нечего! Закрыв за собой дверь, мы, как требует того Принцип неопределенности, забудем о том, что с нами было. Нет на свете никакого Департамента Темных сил, и Бюро по превращению жизни в фарс тоже нет, а есть только эта самая жизнь со всеми ее проблемами, бесконечными надеждами и редкими радостями…

Начальник Службы тайных операций наблюдал за происходящим с ухмылкой. Только изучивший хозяина Джеймс мог заметить признаки охватившей его звериной ярости. Лицо же Черного кардинала, если что-то и выражало, то только умиление:

— Как славно, что вы решили остаться людьми!.. Неужели правда, что в природе нет никаких бюро и прочих департаментов?.. Удивительный получается парадокс: ничего такого нет, а Аластер, палач Князя тьмы, есть и ожидает вас с нетерпением! Впрочем, к чему слова, — оставил он приторно сочувственный тон, — свой выбор вы сделали сами, пора познакомиться с его последствиями! Грехов у вас на двоих наберется хоть отбавляй, пришло время платить по счетам. Человек — а вы теперь всего лишь люди — должен отвечать за то, что учудил на Земле. Сейчас мы все вместе совершим небольшое путешествие, боюсь только, оно будет слишком коротким, чтобы вы успели им насладиться. Так уж повелось, что врата ада всегда где-то рядом с каждым из живущих. Ну а я позабочусь, чтобы даже память о вас была стерта со страниц Книги Жизни! И правда, — усмехнулся он, — зачем помнить о тех, кто сомневается в реалиях сотворенного Господом мира?..

Пламя свечей колыхнулось. По-разбойничьи свистнув, Нергаль юлой завертелся на месте, захохотал так, что над притихшей Москвой разнеслись разрывающие небо раскаты грома. Лицо начальника Службы тайных операций превратилось в маску ужаса; на глазах увеличиваясь в размерах, он черным рыцарем пронесся по комнате. Уже не Джеймс, а дикий, с налитыми кровью глазами бык бил копытом в разлетавшиеся во все стороны доски паркета. Рядом с ним, истошно подвывая, двигали от нетерпения челюстями два шакала. Огромный плащ черного рыцаря распростерся над головами Крыси и Мокея… но тут ведущая в коридор дверь тихонечко приоткрылась, и в гостиную в сполохах голубоватого сияния вошел высокий худой старик. Одетый в длинную, подпоясанную веревкой власяницу, с сучковатым посохом в жилистой руке, он пересек, не касаясь пола, комнату и остановился у стеклянной стены. Произнес, обернувшись к замершему у входа ангелу:

— Глянь, Транквиил, красота-то какая!

Потом, будто только что заметив присутствующих, поднял удивленно седые, нависавшие над глазами брови:

— Чем это вы тут, ребята, развлекаетесь? Опять ты, Нергаль, устроил маскарад? Когда только, проказник, уймешься?..

Наблюдая, как черный рыцарь возвращается в свои прежние формы, старик провел ладонью по косматой голове и лучезарно улыбнулся:

— А вы что же без масок?

Вопрос был адресован Мокею и Крысе, но Нергаль их с ответом опередил:

— Они им больше не нужны! Вы припозднились, апостол, представление окончено…

— Ах, вот как! — сделал вид, что огорчился святой отец. — Впрочем, хорошо уже то, что ты все еще меня узнаешь…

Ступая старыми сандалиями по воздуху, он приблизился к камину и положил посох на мраморную доску. Исходившие от его мощной фигуры волны света заполняли пространство гостиной. Черный кардинал попятился.

— Жаль, интересный, наверное, был спектакль… — с сожалением в голосе заметил старик и, обращаясь к Нергалю, поинтересовался: — Надеюсь, это была комедия?..

— В некотором роде, апостол, в некотором роде, — подтвердил тот, и добавил: — с небольшой приставкой «траги»!

Теснимый голубоватым сиянием, начальник Службы тайных операций отступил еще на шаг. Его свита давно уже лежала, распростершись ниц. Замершие у стены Крыся и Мокей смотрели на старика с надеждой, но тот вдруг сказал:

— Что же ты по старой памяти меня не пригласил, я посмеяться люблю! Ну да, коли смотреть больше не на что, пойдем, Транквиил, отсюда…

В огромных, широко распахнутых глазах ангела отразились растерянность и немой ужас. Апостол между тем взял посох и направился было к двери, но вдруг остановился:

— Странное у меня, Нергаль, возникло ощущение! Уж не собираешься ли ты нарушить данный Господом миропорядок?..

Лицо Черного кардинала выразило благородное возмущение:

— Как можно, апостол! Мы, в Департаменте Темных сил, сущности законопослушные.

— Знаю-знаю, — махнул рукой святой отец, — это я так, в назидание! Многовековая привычка всех поучать… — улыбка старика стала шире, в больших, устремленных на Нергаля глазах вспыхнул лукавый огонек. — А скажи-ка мне, нет ли у тебя желания взять да и вмешаться в жизнь людей? Этак грубо, без затей, как ты умеешь? Я бы на твоем месте поостерегся. Господь, создавая мир, повелел, чтобы человек сам выбирал свой путь. И Сына Своего послал на Землю, дабы показать пример живущим…

Ловившая каждое слово апостола Крыся выступила вперед:

— Святой отец, этот негодяй угрожал стереть память о нас со страниц Книги Жизни! А еще говорил про какого-то Аластера…

— Вот, значит, как! — покачал седой головой старик. — С каких это пор ты, Нергаль, имеешь доступ к Его Книге?

— Мы хотим жить на Земле людьми, и только, — продолжала жаловаться Крыся, — а он собирается, он собирается…

Сама того не ожидая, она вдруг разрыдалась.

Апостол приблизился и обнял девушку за вздрагивающие плечи:

— Не плачь, я прекрасно знаю, что этот поганец намерен делать, только вы теперь Департаменту Темных сил неподвластны! Соблазнять людей, сбивать их с панталыку — это им дозволено, а вот напрямую вмешиваться в жизнь — заказано напрочь. Не зря же Создатель дал человеку свободу выбора…

Но начальник Службы тайных операций так просто сдаваться не собирался:

— Кого вы взялись защищать, апостол? Серпину? Того, кто испокон века служил силам зла? Того, кто не раз вступал в противоборство с Департаментом Светлых сил?..

— И опять ты ошибаешься! — покачал косматой головой старик. Его ясные, лучистые глаза смотрели на Черного кардинала с прищуром. — Я защищаю данный Им миру порядок, который ты вознамерился нарушить. Не тебе, Нергаль, судить Серпухина! Милость Господа не знает предела… — святой отец посуровел, в его голосе зазвучали громыхнувшие железом нотки угрозы. — Хочу предупредить! Вряд ли ты от своих проделок откажешься. Так вот, и к Васке Мерцалову, пусть он и великий путаник, и к мальцу его, я бы на твоем месте близко не подходил. Им обоим суждено сделать для людей много важного и полезного. Ну а не послушаешь — пеняй на себя! — Апостол неожиданно улыбнулся. — Как там, Транквиил, принято у нынешней молодежи говорить?.. О, вспомнил: займусь тобой не по-детски! Рубишь фишку? А то смотри, мне не в лом и повторить!..

Словно получив тяжелый удар, начальник Службы тайных операций отлетел к стене. В руках святого отца появился обтянутый потертой кожей фолиант. Апостол протянул его Крысе:

— Возьми-ка, дочка, почитай вот отсюда! Когда ты им говорила, в чем кроется природа зла, они тебе не поверили, так пусть послушают, что об этом сказано в Святом Писании…

Библия была старинной, тяжелой. Губы девушки от волнения пересохли.

— «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, — начала Крыся неуверенно, но голос ее быстро окреп и наполнился силой, — а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если знаю все тайны и имею всякое познание, так что могу горы переставлять, а любви не имею — то я ничто. Пророчества прекратятся, языки умолкнут, и знания упразднятся — любовь же никогда не перестанет быть. Вера, надежда и любовь, на них зиждется мир… — Крыся подняла глаза от текста и продолжила по памяти: — Но любовь из них — всех больше!»

Нергаль, словно нашкодивший ученик, слушал слова Писания потупившись. Старик принял Книгу из рук девушки, и Библия растаяла в воздухе.

— Вот что я вам скажу, ребята! Любовь — единственное, что объединяет все созданные Им миры, а уж принадлежит она Господу или природа ее человеческая, это дела не меняет! — Продолжал, обращаясь к Крысе и Серпухину: — Не затевайте вы игр с Темными силами, добром для человека это не кончается. Избавить вас от них я, конечно, могу, но лишь очень ненадолго. Так устроен мир, что с обретением человеком Божественного дара свободы в жизнь людей, как результат их собственного выбора, вошло зло. В масштабах Вселенной победить его невозможно, зато в собственной душе победу одержать может каждый.

Не стоит притворяться, что зла нет, оно свило себе гнездо в сердцах живущих, питается их грязными делишками и помыслами, тянет жадные ручонки к власти над миром. Никуда грешному человеку от темных сущностей не деться. Стоит только присмотреться — и за благопристойной внешностью и благими намерениями можно различить высокомерный взгляд Нергаля. Нет-нет да мелькнет по телевизору его знакомый профиль хищной птицы или выпучится во весь экран поросячья харя Ксафона. И Шепетуха, эта пронырливая сволочь с поросшими волосом ушами, он тоже здесь, он полноправный член тусовки. Так что не тешьте себя надеждами, вы их не раз еще встретите. Но выбор пути, запомните это хорошенько, он всегда за вами!..

Старик замолчал, провел большой ладонью по гриве седых волос и улыбнулся Крысе и Мокею:

— А теперь давайте прощаться, вряд ли мы скоро увидимся. Не ждите, что по первому зову к вам с карающим мечом спустится ангел, или для восстановления справедливости появится кто-то иной, вроде меня — не спустится и не появится! Это ваша жизнь, ребята, сами и разбирайтесь, благо везде и всегда пребывает с вами Его любовь…

Апостол поднял руку для крестного знамения и повернулся к Нергалю, но того уже и след простыл.

— Шустрый, однако, малый! — усмехнулся старик и положил крест на распростертых на полу темных сущностей, от чего те превратились в кучки серого пепла.

Ярче вспыхнуло пламя свечей, в наступившей тишине стало слышно, как потрескивают в камине дрова. Святой отец стоял, склонив на грудь голову. О чем думал апостол — никому знать не дано, но мысли его, не слишком, наверное, веселые, изрезали высокий лоб морщинами. Тяжело вздохнув, он отослал куда-то светящегося радостью Транквиила, сам же направился к выходу на террасу, но Крыся его остановила. Бросившись на колени, ухватилась за подол власяницы:

— Святой отец, как же Мокей?! С ним-то что будет?..

Апостол потянул из ее рук край грубой ткани:

— Отпусти, порвешь! Вещь музейная, с библейских времен ношу… А Мокей?.. Что в нем такого особенного, человек как человек! Поможешь ему сама, не медь же ты звенящая и не кимвал звучащий… — усмехнулся в седую бороду. — Только гляди в оба, очень сомнительно, чтобы Бюро по превращению жизни в фарс оставило тебя без работы…

И, пройдя через стеклянную стену, пошел высоко над городом под умытым осенним дождичком, усыпанным холодными звездами небом.

Крыся и Серпухин смотрели ему вслед. Прежде чем слиться с миром, старик обернулся и с доброй, но грустной улыбкой помахал им рукой…

 

33

В октябре в средней полосе России уже холодно. До зимы еще далеко, дожди еще до зимы и слякоть, и долгие пасмурные дни, когда муторно на душе и рано зажигают свет, но до середины месяца погода стоит сухая и солнышко, особенно на припеке, греет ласково, будто винится за то, что так быстро прошло лето. По ночам над рекой стелется белый, словно молоко, туман. Лежит он и на заливных лугах, что за Волгой, словно силится укрыть их от морозного дыхания высокого ясного неба. В ярком свете луны водная пыль серебрится, и тогда кажется, что над землей раскинута усыпанная драгоценными камнями невесомая кисея.

Мокей поежился, натянул на лоб видавшую виды Васкину кепку. Сидевший рядом Мерцалов слушал его рассказ не перебивая, но, когда тот надолго умолк, спросил:

— Дальше-то что было?..

Серпухин смотрел за Волгу. С высоты замершей над обрывом беседки пологий берег был виден до самого дальнего леса. Там, за заливными лугами, догорала золотистая полоска заката. Солнце зашло, и только одинокое облачко еще светилось в вышине нежным розовым светом. На пропитавшемся темной краской небосклоне проступили бледные звезды, четче обозначился тонкий серп недавно народившейся луны.

— Дальше?… Не было больше ничего! Ложкин ушел, а со мной сделалось что-то странное, я будто впал в забытье. Казалось мне, что стою над бездной, что жизнь закончилась, а вокруг… Многих, Васка, я обидел, многим судьбу искалечил, а умирать не хочется. Балансирую над пропастью, спасения нет, как вдруг откуда ни возьмись старик!..

— Такой высокий, мосластый, в подпоясанной веревкой власянице… — уточнил со знанием дела Мерцалов.

— Точно, он! — без тени удивления согласился Серпухин и продолжал: — Хватает меня за руку и отводит от края бездны… Потом?.. Помню только, с неба лило как из ведра и улица в размытых пятнах фонарей, из конца в конец пустая… Когда очнулся, оказалось, стою на балюстраде, а внизу машинки, такие маленькие-маленькие, меньше игрушечных, и кто-то с нечеловеческой силой тянет меня назад. И что удивительно, дождь кончился, а на террасе, куда меня стащила Крыся, большая лужа. Лежу я в ней распростертый и смотрю на звезды, а Крыська навалилась сверху, прижала к камням телом, целует и ревет белугой…

Яркая полоска на горизонте истончилась и поблекла, над Волгой сгустился туман. Где-то вверх по реке тревожно, в два приема, прокричал пароход.

— Буксир, — пояснил Мерцалов, — баржу тянет, я его по ревуну узнаю…

Серпухин достал из кармана ватника сигареты.

— Знаешь, Васка, странное меня преследует ощущение… — угостил Мерцалова, закурил сам. — Кажется мне, что где-то совсем рядом находится другой, неведомый человеку мир, а жизнь наша нечто вроде игрушки бушующих там страстей. Возьми, к примеру, случившееся со мной: я кожей чувствую, что в этом должна быть какая-то логика, а нащупать ее не получается. Можно было бы предположить, что я двинулся умишком, только и Крыся считает, что и у нее в этой истории была какая-то роль, и, возможно, даже главная. Ничего конкретного мы, как ни стараемся, вспомнить не можем, но чувство необычности происходящего нас не оставляет…

По верхушкам сосен пробежал легкий ветерок. Васка сидел, уперевшись ладонями в скамью, и едва заметно раскачивался:

— Что тебе на это сказать?.. Наверное, в жизни каждого человека бывают моменты, когда он особенно остро чувствует свою принадлежность какой-то иной жизни. Евангелист Лука писал: «Царство Божее внутри нас». Может быть, именно так оно нам и напоминает, чтобы мы о чем-то главном не забывали…

Серпухин поежился, поднял воротник ватника. С заходом солнца заметно похолодало. Воровато оглянувшись на окна дома, Васка достал из кармана куртки фляжку и толкнул Мокея локтем. Тот не глядя принял в руку посудину и, запрокинув голову, сделал пару глотков. Приложился и Мерцалов, спрятал водку на груди.

— Со мной тоже нечто удивительное случилось… — заметил он, закуривая. — Болел я, чуть Богу душу не отдал, тогда-то мне и открылось. Древние говорили, что истинное знание дается человеку по мере просветления, а я в упоении гордыни писал то, что измыслил собственным умишком. Думал, скоро закончу книгу, а оказалось, ее еще и не начинал. Одно название от написанного только и осталось: «Принцип неопределенности»…

Мокей немного помолчал:

— Получается, начнешь работу с самого начала?..

Васка замялся:

— Ну, не то чтобы совсем… Времени мало, я ведь пошел служить… Завхозом. В школе. Дел невпроворот. Трубы старые, а на носу зима. Не дай бог, грянут морозы, а они как пить дать грянут… — Улыбнулся застенчиво. — Место укромное в подвале приглядел, обжился. Пишу помаленьку…

Мерцалов продолжал рассказывать, но Серпухин думал о своем. «Странная выпала Васке судьба, — думал Мокей, — а с другой стороны, счастливая: себе, каким был в юности, не изменил. В этом, наверное, счастье и есть. А меня носит по океану в утлой лодочке, плыву куда-то без руля и без ветрил».

— Если б поняли люди замысел Создателя, если б приняли близко к сердцу, — говорил между тем Васка, — какой радостной и осмысленной стала бы человеческая жизнь. Я теперь знаю: главное в моей книге — ни словом не соврать…

Мокей придвинулся ближе к Мерцалову, приобнял его за плечи:

— Главное, Васка, чтобы твоя Полинка ни о чем не проведала, а то будет тебе на орехи!

— А мне кажется, она догадывается, но решила молчать…

Серпухин его не слушал:

— А у меня вот главного нет! И как жить дальше, и что с собой делать, я тоже не знаю. Вернусь в Москву к Крыське, тогда и будем думать. Господь, как говорится, не без милости…

Серп луны спрятался за тучкой. Холод ясной студеной ночи подступил вплотную. Полина в праздничном платье и наспех накинутом на плечи платке вышла звать мужчин к столу, но, увидев, как сидят они, словно два нахохлившихся воробья над бездной, вернулась в дом.

Тикали на бревенчатой стене старые ходики. Набегавшийся за день Васек сладко спал, подложив под щеку сложенные ладонями руки. Где-то в подполе деловито скреблась мышь. Мальчишке снилось, что открывается дверь и в комнату входит высокий седой старик. Ступая неслышно, он приближается к кровати и склоняется над спящим. Кладет на вихрастую голову большую, прохладную ладонь.

— Спи, дитятко, — произносит старик одними губами и, улыбаясь медленной доброй улыбкой, гладит мальчишку по растрепавшимся волосам, — спи…