Услышав в коридоре голоса, Мокей криво усмехнулся: «Вернулась, некуда ей деваться!»

Но он ошибался. В кабинет без стука вошел грузный усатый мужчина и, ни слова не говоря, повернул в замке ключ. Серпухина поведение незнакомца нисколько не удивило. Преследовавшие его повсюду радужные поклонники и не такое еще вытворяли в надежде остаться с глазу на глаз со своим кумиром. Теперь придется битый час терпеть выражение телячьего восторга и выслушивать заверения в преданности. Впрочем, может, это и к лучшему, по крайней мере, хоть ненадолго уймется подбиравшаяся к сердцу звериная тоска.

Мокей решил взять инициативу в свои руки:

— Хотите выпить? Глоток-другой коньяка очень помогает установлению контакта с силами Вселенной…

Мужчина не обратил на его слова никакого внимания. Заглянув в соседнюю комнату и убедившись, что там никого нет, он устало опустился на стул и провел ладонью по седому ежику волос. Серпухину вдруг показалось, что он уже где-то видел это оплывшее лицо и упрямо торчащие во все стороны коротко остриженные волосы. Незнакомец между тем достал из кармана мятую пачку папирос и закурил. Сделал это не спеша, обстоятельно, как будто был вправе находиться в чужом кабинете и не видел в том ничего особенного. Если что и говорило об испытываемом им напряжении, то лишь взгляд покрасневших глаз. Тяжелый и в то же время смотревший как бы в себя, он держал Серпухина на расстоянии, но было в нем и что-то жалкое, что-то от несправедливо обиженной собаки.

Мокей почувствовал себя неуютно, но виду не подал:

— Может быть, хотите виски, у меня есть! Шотландское…

Но и на это предложение мужчина среагировал неадекватно. Заметил небрежно с гадливостью на отечном лице:

— Жаль, гнида, я тебя поздно разглядел…

Прозвучавшее неуважительное «ты», не говоря уже о причислении его к миру вшей, Серпухина резануло, но и это он проглотил. Люди часто стремятся быть на короткой ноге со своими кумирами. Многие из них, и это известный факт, даже идут на кражу, лишь бы завладеть принадлежащей идолу вещицей. Поднявшись из кресла, Мокей шагнул к полке, где держал бутылки.

— А ты, я вижу, меня не узнал! — остановил его мужчина. — Ложкин. Василий Макарович. Майор из Шереметьева! Теперь уже в отставке…

Трудно сказать, играл ли Мокей или чувство его было искренним, только он воскликнул:

— Ложкин? Макарыч? Вот это сюрприз! Давай, старик, выпей со мной! Дело прошлое, я зла на тебя не держу…

Но пить с Серпухиным Василий Макарович явно не собирался. Нервно дернул шеей, сбросил пепел папиросы в ладонь.

— Знал бы я тогда, что все так получится, на собственном горбу тебя до самого Лондона дотащил…

Он шмыгнул носом, смахнул тыльной стороной ладони набежавшую слезу.

— Ты что, Макарыч? Не в обиде я, не бери в голову!

Лицо отставного майора исказила гримаса боли.

— Ты-то здесь при чем? — Ложкин зло затянулся папироской. — Я из-за тебя дочку потерял…

У Серпухина от удивления полезли на лоб глаза. Он хотел было скаламбурить, но слова сами собой застряли в горле. Мокей смотрел на своего гостя и глупо и растерянно улыбался.

— Из-за тебя и из-за собственной глупости! Поверил, старый дурак, в басни о помощи Вселенной… Как же, Великий Мокей сказал: будьте светлы, ничто не подвергайте сомнению! Просите подсознание, и силы космоса вернут вам здоровье!.. — Он горько усмехнулся. — А кто же тогда светел, если не безвинный ребенок? Мне б тебя, Серпухин, вовремя разглядеть, жива была бы моя девочка…

Ложкин поднялся на ноги, грузно ступая, подошел к столу и раздавил в пепельнице папиросу.

— Мы с женой ничего и не подвергали, ни в чем не сомневались… Книжки твои вслух читали, я, словно попугай, твердил: «Верь, дочка, верь, Великий Мокей тебе поможет!» А ей трудно было, но ты знаешь, — Василий Макарович неожиданно и как-то не к месту просветлел лицом, — поверила! Говорила, видит себя здоровой, бегущей по берегу лазурного моря, и так ей было радостно, так легко дышалось… Врачи сказали, упущено время.

Ложкин вернулся на свой стул и достал новую папиросу, но не закурил, а принялся вертеть ее в руках. Крупный, жесткий табак сыпался на паркет.

— Когда все случилось, пошел я в церковь… Не то чтобы сильно верующий, а потянуло. Да и некуда человеку в горе больше идти. Стою перед иконостасом, смотрю на лики святых, а вместо молитвы твои прибаутки в голову лезут. Не получается через их туман пробиться к Господу.

Замутил ты, Мокей, чистый источник, а это великий грех… — Василий Макарович чиркнул спичкой, поднес ее к папиросе. Пустая бумага вспыхнула, он потушил огонь пальцами. — Священник сказал: изуродованными тобой людьми церковь будет заниматься. — Спрятал обожженный окурок в карман. — А я, старый дурак, даже начал слышать голос подсознания! Смешно, правда?..

Но Ложкин не засмеялся, а нахмурился.

— Скажи честно, тебе много платят за то, что превращаешь людей в скотов?

Серпухин на вопрос не ответил.

— Не горячись, Макарыч, есть же и такие, кому я помог!

Отставной майор только скривился.

— Ты хоть перед смертью не ври, побойся Бога! Сидел я сегодня рядом с одной такой, она все текст по бумажке учила. Сказала, и меня может устроить делиться опытом. Деньги небольшие, но и работа непыльная… — Ложкин покачал головой, словно был не в состоянии понять, как так могло случиться. — Говно ты, Мокей, откровенное вонючее дерьмо! Ты и такие, как ты, оскверняете все, к чему прикасаетесь. Я государству служил, холодал, голодал, а вы в это время чужое добро делили. Нет больше ни жизни моей, ни моей страны, растоптали вы их…

Василий Макарович размазал по щеке слезу. В комнате стало тихо. За двойными дверями вышагивали по коридору маявшиеся от безделья охранники.

— И ты решил меня убить… — констатировал Серпухин обыденным тоном. — Что там у тебя в кармане? Нож? Пистолет?

Приблизившись к поднявшемуся со стула майору, он мягко, по-дружески, коснулся его плеча.

— А знаешь, это был бы выход! Я бы и сам, только грех уж больно велик… — усмехнулся невесело. — Хотя к тому, что успел за жизнь наворотить, он вряд ли что-то добавит! Не живется мне, Макарыч, на этом свете, видно, и правда перешагнул я черту, после которой возврата уж нету…

Достав носовой платок, Серпухин отошел к двери и принялся стирать с бронзовой ручки отпечатки пальцев Ложкина.

— В дальней комнате должен быть ход на черную лестницу, — говорил он, не отрываясь от своего занятия, — думаю, она выходит во двор…

По лицу Василия Макаровича, как от приступа боли, пробежала тень.

— Хватит юродствовать! Ты и впрямь, я вижу, не живешь, а играешь в какую-то дьявольскую игру. — Он замер, как если бы не знал, на что решиться. — Очень уж жестоко, Мокей, ты мне за шутку отплатил… Убить тебя?.. — Ложкин умолк, словно взвешивал в уме такую возможность. — Да, хотел! Только ведь и на этот раз зло вернется и, скорее всего, не только в мою семью. Стоящие за твоей спиной мерзавцы запишут меня в религиозные фанатики, а из тебя сделают мученика и икону, это поможет им заманивать в радужные сети новые тысячи несчастных, одурманенных людей. Поэтому, Мокей, не надейся, убивать я тебя не буду. Живи, гнида, жизнь сама с тобой посчитается…

Василий Макарович направился к двери.

Звук его шагов давно затих, а Серпухин все стоял и тупо смотрел на массивную бронзовую ручку. На него вдруг разом обрушился весь ужас содеянного. Мокей плохо понимал, где находится, и уж точно не знал, что теперь с собой делать. Упал в кресло, обхватил голову руками. Жизнь закончилась, в этом сомнений не было, но смерть, словно издеваясь, отказывалась его прибирать. Он будто завис в центре великого Ничто. Сколько так сидел Серпухин, неизвестно, только постепенно пелена перед его глазами начала рассеиваться, и он увидел, что стоит на краю бездонной пропасти, прижатый к ней угрюмой, молчаливой толпой. Многоликая и безжалостная, она теснила его к самой кромке, наступала стеной, а он пятился, не зная, который из шагов станет последним. Охваченный отчаянием, Мокей пытался кричать, но губы его не издали ни звука. В безумной надежде всматривался он в лица людей, но, скорбные, они словно окаменели. Еще шаг назад, еще маленький шажок… Мокей увидел глаза юной девушки и почувствовал, как что-то сильное и безжалостное ударило его в грудь. Все было кончено, балансируя на краю бездны, он занес ногу над разверзшейся пустотой, как вдруг его схватил за рукав высокий, одетый во власяницу старик. Вернув властно на землю, он повел Мокея через расступавшуюся с неохотой толпу, и чем дальше уходили они от пропасти, тем сильнее была разрывавшая душу Серпухина боль, имя которой — раскаяние…

Мокей вытер ладонями мокрое лицо. Поднялся из кресла, плохо понимая, что делает, натянул куртку. Черной лестницей вышел во двор. Начинало накрапывать. Серпухин поднял воротник, втянул голову в плечи. «Тварь я дрожащая, — повторял он про себя слышанные когда-то в детстве слова, — страхом смердящая…» В лужах плавали отражения фонарей. Он шел и плакал и не замечал, что плачет, и некому было ему об этом сказать. Дождь разошелся не на шутку…