Он жил на станции один. Станция была старая, брошенная и со стороны напоминала груду ржавого, исковерканного металла. Правда, со стороны смотреть на нее было некому. Медленно и торжественно плыла она в вышине над планетой, то вспыхивая в прямых лучах восходящего солнца, то погружаясь в холодную, неприютную черноту вечной ночи. От времени, от частой смены ночи и дня станция проржавела и порой сама по себе начинала вдруг течь, или шальной метеорит прошивал истончившуюся и одряхлевшую обшивку. Тогда он закрывал очередной отсек, но со станции не уходил. Он любил эту уродливую громаду коричнево-рыжего металла, любил, как любят старые, отслужившие свой век вещи за их принадлежность прошлому, за связанные с ними воспоминания. Впрочем, собственных воспоминаний у него не было. Станцию собирали на заре космонавтики, еще в то время, когда жива была надежда отстоять жизнь, вернуть Земле все то, что было столь бездумно и беззаботно растрачено. Тщетно! Точка экологического равновесия была пройдена, процесс стал неуправляем, начиналась новая эра — эра всеобщего бегства с умирающей, агонизирующей планеты, названная впоследствии исходом. О случившемся он знал из архивных хроник, из никому уже не нужных фильмов и книг. Все они в подробностях смаковали финал разыгравшейся на Земле трагедии под названием «эволюция». Исход!.. На какую только подлость не шли, чего только не вытворяли сбившиеся в вооруженные банды люди, только бы добыть, захватить, обеспечить себе место на улетающем в глубины космоса корабле! Исход! Совершая подлость, человек по укоренившейся привычке называл ее красиво. Но все это было давно, очень давно, очень-очень давно.

Он жил на станции один. Было нечто завораживающее, будоражащее воображение в гулком отзвуке шагов, когда он шел длинными пустыми переходами, в скрипе открываемых дверей, долго еще носившемся в замкнутом пространстве. Когда-то здесь кипела жизнь, и теперь он с жадностью ловил ее отголоски, искал и находил оставленные ею следы: случайно уцелевшая книга; женское лицо на фотографии, заткнутой углом за переборку, — он держал их в руках, тщательно разглядывал, и тогда незнакомое, щемящее чувство нарастало болью в его груди, жгло и томило, не давая мира с собой и покоя. Такое же чувство испытывал он, когда порой сидел, свесив ноги, на вынесенной далеко от станции металлической платформе, служившей когда-то основанием радиотелескопа. Под ним, в пелене белых облаков, проворачивалась планета. Он скользил над ней, всматривался в приоткрывающиеся знакомые очертания, и ему начинало казаться, что там, внизу, в безумной голубизне неба, светит веселое солнце и крепкий, пропитанный запахом моря ветер дует в лицо, раскачивает стволы оранжевых в ярком свете сосен. Он видел бирюзовую прозрачность воды, кружева пены набегавших на берег волн, слышал их несмолкаемый шелест и шорох, и им вдруг овладевало нетерпение. Он срывался, бежал, несся в посадочном модуле вниз… Но нет: тягучие грязно-коричневые волны ртутной тяжестью наваливались на слипшийся комками, весь в радужных разводах песок. Ровный, без порывов, ветер заунывно выл, продираясь меж голыми, исковерканными стволами деревьев. Он стоял, смотрел на низкое, сквозившее над головой, над растрескавшейся землею небо, и ему хотелось плакать. Он был один, один на всей планете, один в космосе и во Вселенной. Один. Понуро, с чувством безысходной обреченности возвращался на станцию, думал: уеду! — но все оставалось по-старому, и он снова плыл над Землей, как бы гладя рукой поруганное тело планеты.

Он жил на станции один. Иногда, редко, загорался индикатор, и тогда он шел в зал, садился в кресло и принимался ждать того, кто хотел с ним говорить. Чаще всего это был оператор центра связи, предлагавший программу последних новостей. Он в очередной раз отказывался, подозревая, что это всего лишь проверка. Там, в центре, хотели знать, жив ли он еще. Им, в центре, вменялось в обязанность знать все обо всех. Он был жив. Он не знал, устраивает ли это их, его это устраивало.

Она вызывала его редко. Он ее — никогда. Их встречи были всегда одинаковы, до интонаций, до последних мелочей, по крайней мере так ему казалось. Она появлялась в кресле напротив, смотрела на него молча, изучающе, потом констатировала:

— Ты не изменился!

— Ты тоже.

Это была правда — даже комбинезон на ней был той же расцветки.

— Ты по-прежнему зовешь себя… Как ты себя называешь, я забыла?

— Свиппер.

— Да, конечно!.. Собачье имя! Свиппер, Свиппер, на, на!.. — Она свешивалась с кресла, делала рукой жест, будто подманивала кого-то, хотела что-то дать.

— Ты забыла, ты сама меня так называла.

— Да, да, теперь помню! Чистильщик!.. Я тогда учила мертвые языки Земли, английский, кажется. Как же, тебе нужна была моя помощь!.. — Ее губы кривились. — Ты ведь всегда был не от мира сего! Что ты тогда расчищал? Ты ведь что-то расчищал, не помнишь?

Он молчал.

— Как сын? Когда он прилетит? — Он старался, чтобы голос звучал ровно, не дрогнул.

— Никогда! Ни-ког-да! — произносила она по слогам. — Хватит с меня одного сумасшедшего! Он будет нормальным, совершенно, абсолютно нормальным!

— Как ты? — Он не мог не съязвить. Это была игра, их старая игра. О чем бы они ни говорили, какие бы слова ни произносили, все было лишь продолжением одного-единственного, бесконечного спора.

— Да, как я!

Он вспомнил, как сразу после их разрыва она прилетела на станцию. Что это было? Дань прошлому? Попытка начать сначала? Да и было ли вообще — теперь он в этом уже сомневался.

— Ты меня слышишь, ты слышишь?..

Он встряхивал головой, отгонял воспоминания. Она больше ничего не говорила, только смотрела на него, а он на нее. Потом ее образ начинал бледнеть, связь прерывалась, но он долго еще сидел, незряче уставившись в пустоту.

Иногда, очень редко, залетал повидаться Макс. И это был настоящий праздник.

Он жил на станции один, но нечто неуловимое, не поддающееся регистрации приборами, уже надвигалось на него, уже беспокоило его предчувствием. Как это всегда и случается, пространство вдруг искривилось и, спружинив, выбросило в ускорившееся время накопившиеся в безвременье события. Все началось с метеорита. Он оставил Свиппера бездомным, пробив защитный экран и жилой модуль станции. Метеорит был большой, он долго крутил его в руках, рассматривал, то и дело поглядывая на образовавшуюся в корпусе станции дыру. Залатать ее было нечем, и он с тоской всматривался в видневшиеся между рваными краями обшивки звезды. Тут-то он и вспомнил про недавний визит хиппарей, вспомнил, как после их отлета с неделю отлавливал оставленный ими спутник, круглые сутки облучавший его станцию дикой музыкой вперемежку с площадной бранью. Спутник он в конце концов отловил и спихнул к Земле. И тогда же заметил брошенный на соседней орбите жилой модуль. Судя по его крикливо-пестрой расцветке, он тоже принадлежал хиппарям. Возвращаясь в центр и экономя горючее, они, видимо, избавлялись от всего ненужного. Конечно, существовал закон — оставлять орбиту чистой, но об этом никто не заботился, и со временем околоземное пространство превратилось в подобие свалки.

Жилой модуль оказался загерметизированным, и Свипперу не составило труда пристыковать его к своей станции. Получилось, правда, не очень: цветная заплата на фоне грязно-рыжей громады, но его это мало беспокоило. С детским любопытством вошел он в свое новое жилище, оглядел заваленный мусором пол, размалеванные, заклеенные плакатами стены. Все, что оказалось ненужным, все, что отслужило и теперь мешало, было навалено по углам, разбросано и брошено. Он обошел все помещения модуля и в самом дальнем из них увидел Джека. Он сразу понял, что это его собака. Пес лежал, положив голову на лапы, и не подавал признаков жизни. Без воды, без пищи он медленно умирал, и Свипперу стоило больших трудов вернуть его с порога собачьей смерти.

— Нет, — приговаривал Свиппер, делая псу укол, — это не люди, это нелюди! Бросить собаку, как бросают отслужившую вещь, как избавляются от всего, что приходит в противоречие с первым принципом рациональности! Хотя чего можно ждать от потомков конкистадоров?! Ты же знаешь, с Земли бежали самые сильные, самые жестокие и циничные, так что милосердия ожидать не приходится! Слышишь, Джек, не приходится!

Собака шевельнула ухом, открыла глаза. Он приподнял ее морду на ладони, другой рукой провел по жесткой шерсти на спине, погладил по голове. Так начался новый этап в жизни человека по имени Свиппер. В своих визитах на Землю он был уже не одинок, с ним рядом в легком прогулочном скафандре бежал его Джек.

Но так не бывает, чтобы лишь нечто одно менялось в человеческой жизни. Так уж все устроено, что одна перемена влечет за собой другую, они приходят цугом, и тогда все, — или почти все, — становится иным. С обретением нового жилища Свиппер получил возможность грезить. Он и раньше знал о существовании установок программных грез, но сам никогда ими не пользовался. Еще во времена его работы в центре поговаривали, что это устройство заменяет собой все: развлечения, наркотики и даже самое жизнь. Уходя в мир грез, люди часто кончали самоубийством, отказываясь возвращаться в свою повседневную жизнь. Их находили в полном истощении перед установками, создававшими по желанию клиента любые миры. Люди входили в созданный их желаниями мир и проживали в нем жизнь. Богатство и любовь, здоровье и карьера достигались простым набором команд на компьютере. Стоило войти в маленький зал, лечь в мягкое кресло, и новый красочный мир начинал спирально разворачиваться вокруг тебя, и центром его был ты, и только ты. Такой зал с установкой и компьютером был смонтирован в доставшемся ему жилом модуле.

«Лучшее средство от одиночества!» — прочел Свиппер при входе и потянул на себя тяжелую дверь… Когда он очнулся, станция выходила из тени Земли. Волоча от слабости ноги, он дотащился по переходам до зала управления, тупо и безразлично обвел взглядом экраны приборов. На душе было пусто, хотелось лечь и умереть. Не было сил жить еще одну жизнь. Превозмогая себя, он свистнул, еле слышно позвал:

— Джек!

Сначала было тихо, потом откуда-то из-под приборной стойки выползло худое лохматое существо, поскуливая, прижалось к его ноге.

— Джек! — Не в силах стоять, он опустился на колени, лег на пол. — Прости меня, Джек! Плохо… одному плохо… только и это не средство… — Он сделал попытку улыбнуться.

Когда силы вернулись, Свиппер первым делом демонтировал установку. Джек сидел рядом и внимательно смотрел, как хозяин снимает отдельные ее части и укладывает в контейнер, приделывает к нему ускоритель. Закончив работу, он выкинул конструкцию в космос и выстрелил ею к Земле. Стоя у панорамного иллюминатора, Свиппер увидел, как, сгорая в атмосфере, вспыхнула на мгновение новая звезда.

— Вот так, Джек, только так! — Пес склонил голову и внимательно вслушивался в слова. — Жить — это значит… это и значит жить! Впрочем, нет никакой гарантии, что и наша жизнь не есть продукт машины грез! Правда, это уже о другом…

Он сел, прижал к себе дрожащего пса, принялся гладить его по свалявшейся шерсти.

— И знаешь, Джек, что я в конце концов понял? Нас программируют! Нас манят обещанием счастья, говорят: достигай, мера всему есть успех! Общество победителей и стремящихся побеждать… Думаешь, это и есть жизнь? Думаешь, так все быть и должно?

Он вспомнил Доктора, вспомнил их последнюю встречу. Док сам пришел в его отсек, уселся в дальнее угловое кресло и оттуда смотрел на своего подчиненного. Они были разными, совершенно разными, и все же многие считали их друзьями.

— Не понимаю, — сказал Док, — я тебя не понимаю. Существует логика, существуют разумные правила разумного существования. Законы эволюции жестоки, и не нам их менять, мы лишь ее продукт, дети во Вселенной, стремящиеся во что бы то ни стало выжить. Ну… почему ты молчишь?

— Слушаю. Жду, когда ты расскажешь о первом принципе рациональности.

Док не отреагировал. Он все так же рассматривал Свиппера своими спокойными серо-стальными глазами. Он сидел очень прямо, был уравновешен и строг, как это и полагается образцовому гражданину образцового общества. Выждав паузу, Док бесстрастно продолжал:

— Да, расскажу. Этот принцип, который ты так не любишь, сформулировали мудрые люди, если хочешь — великие умы. Благодаря ему человечество выжило, следуя ему, будет развиваться во Вселенной. Первый принцип рациональности имеет силу физического закона, а с законами природы, как тебе, должно быть, известно, спорить бесполезно — их не отменяют в угоду чьей-то прихоти. Сила и свобода положены в основу нашего общества, и все, что не делает нас сильнее и свободнее, должно быть безжалостно отброшено. Такова жестокая необходимость, такова логика развития. Все это ты знаешь не хуже меня, и тем не менее… Ты один из наших лучших системо-аналитиков, ты уходишь! — Он подумал и поправился: — Лучший! — Док был справедлив, это тоже входило в образ идеального человека — быть справедливым. — Я не могу это понять. Мне будет жалко тебя терять.

Он сказал «жалко», хотя мог бы сказать «больно» или на худой конец «тяжело». Но не сказал. Поднявшись из кресла, он, разминая ноги, прошелся по отсеку, остановился напротив картины. Она заменяла Свипперу окно, позволяла не видеть коричневый пейзаж приютившей их планеты. Там, на картине, в объеме и красках плескалось море и свежий ветер гнул верхушки стройных сосен.

— Фабрика иллюзий. — Док мотнул головой в сторону картины. — Ни ты, ни я этого никогда не видели. Дань сентиментальности предков… — Он посмотрел на Свиппера: — Ответь мне только одно: почему? Что заставляет самых талантливых бросать свое дело и уходить в никуда? Лука, математик, каких нет, малюет эти дикие картинки! Макс, великий Макс, заменяет пилота-робота, развозит почту по задворкам Галактики! Теперь ты! Почему?

Свиппер улыбнулся:

— Ты знаешь, ты сам все знаешь! Нетерпение!

Док знал. Так говорили они все, талантливые и благополучные, с этими словами уходили, чтобы никогда уже не вернуться.

— Да, знаю. Ты скажешь, что устал жить в схематизированном мире, что на самом деле мир не такой и мы должны быть его частью. Все это я уже слышал, только не верю ни одному вашему слову! Должно быть объяснение. Должна быть стройная логика, ставящая все на свои места, и я ее найду. Ты меня знаешь — я найду!

Доктор, он так ничего и не понял…

В следующее посещение Земли Свиппер сделал открытие.

Оно поразило его, захватило воображение так, что он даже перестал дышать, а когда очнулся, все тело покрыла испарина. Он стоял, смотрел и не верил своим глазам. Так не бывает, думал он, так просто не может быть, это галлюцинация. Отвернувшись, он пошел под высокими сводами, миновал фигуру распятого Христа, вышел на улицу. Маленькая площадь была завалена камнями. Он пересек ее, обернулся. Перед ним, задевая башнями за низкое небо, стоял Нотр-Дам, последнее уцелевшее здание города, носившего когда-то название Париж. Вокруг сколько хватало глаз лежали груды исковерканных обломков, высились горы осыпавшихся стен, и ветер нес пыль и песок сквозь пустые глазницы окон, хлестал по корпусу, по защитному стеклу скафандра.

— Нотр-Дам де Пари, — вспомнил он прочитанные где-то слова. — Наша Дама из Парижа! Какая она была? Жила, наверное, поблизости? И этот распятый человек — кем он ей доводился? Хотя нет, он был раньше, он из старой красивой легенды… — Свиппер ужаснулся. — Мы все нивелируем, мы теряем память, у нас нет больше потребности знать.

— И тогда я собрался с силами и еще раз вошел в собор. Нет, я не надеялся снова увидеть, я лишь хотел убедиться, что наваждение прошло, что я еще не полностью спятил от одиночества, — рассказывал Свиппер.

Макс сидел в кресле напротив, гладил пса по жесткой шерсти и чему-то улыбался.

— И знаешь, — продолжал Свиппер, — ничего не изменилось, мое открытие было на месте!

Впрочем, встреча с Максом состоялась позже, уже после звонка Дока и появления дистроеров. Эти два события, по существу, совпали по времени, объединились в сознании Свиппера охватившей его вдруг исступленностью, осознанием невозможности отступить.

Док был, как всегда, лаконичен и деловит. Он говорил из своего командного отсека. Свиппер видел часть экрана монитора, на котором как бы случайно была высвечена схема проводившихся им когда-то работ.

— Что, узнал? — Док обозначил на лице улыбку. — Да, мы продолжаем начатое. Как видишь, с твоим уходом жизнь не прекратилась.

— К чему пришли? — Свипперу вдруг захотелось увидеть всю схему полностью, посидеть хотя бы полчаса за своим компьютером. Что-то забытое вдруг проснулось, требовательно и неудержимо потянуло назад. — Вы закончили анализ?

— Нет. Появились трудности. Я вызвал тебя не для этого. Я обещал тебе найти объяснение, и я его нашел! Теперь я знаю причину твоего поведения, объективную причину, в отличие от твоего иррационального блеяния о нетерпении. Вот! — Док повернул экран компьютера к Свипперу, поиграл клавишами. — Смотри, это твое личное дело. Вот здесь написано, — он потянулся, показывая пальцем, — место рождения: планета Земля! Твои родители, космогеологи, возвращались из экспедиции и, зная, что рожать в открытом космосе опасно, сели на ближайшую планету. По иронии судьбы это оказалась Земля. Теперь ты понял? В твоей крови, в твоей памяти, в твоих генах зафиксировались особенности земной гравитации, земного магнетизма. Все объясняется притяжением Земли!

Док сделал паузу, дал время оценить услышанное.

— Теперь, — продолжал он, — когда ты знаешь правду, ты должен вернуться. Цивилизация нуждается в твоем интеллекте, человечество не может себе позволить роскошь просто жить.

— Человечество — нет! А человек?

— Хватит, я высылаю корабль!

— Подожди! — Свиппер поднялся, подошел к экрану обзора. Под ним тяжело и медленно проворачивалась планета. — Притяжение Земли… Знаешь… я не вернусь! Раньше, до открытия, может, и вернулся бы, а теперь нет! Оно там, внизу, мое открытие, и я без него уже не смогу! Ты опоздал, тебе не понять, ты не знаешь — что такое жизнь!

Когда Свиппер обернулся, образ Дока уже исчез, зал был пуст и только в углах еще шевелилось послесвечение.

Что-то громоздкое прошло тенью по экрану. Он поднял голову. На параллельной орбите ложился в дрейф большой траурно-черный корабль. Он будто навис над станцией, давил ее своей мрачной угрюмостью. Потом последовал визит. В зал управления вошли трое. Отраженный свет играл глянцем на их угольно-черных комбинезонах. Стоя плечом к плечу, они молча рассматривали Свиппера. Никогда раньше он не видел дистроеров, этих могильщиков Вселенной, но сразу понял — они!

— Я Бабрук! — сказал самый старший из пришельцев и выступил вперед. Он был низкоросл, с квадратными плечами и короткой бычьей шеей, переходящей в поросшую жестким волосом круглую, как шар, голову. — Имею предписание нивелировать планету. На сборы даю шесть часов!

— Но почему?.. Вы не имеете права! По галактическому закону никто не может нивелировать планету, если на ее орбите находится человек!

— Поэтому тебе дается шесть часов!

Бабрук улыбнулся. Свиппер узнал эту улыбку. Так улыбались они все — коротко, одними губами, будто лишь признавая факт твоего существования.

— Но неужели вы не понимаете, что это не просто планета! Это Земля — колыбель нашей цивилизации!

— Убирайся! Мы устали, нам надо немного отдохнуть. Планета мертва. По второму принципу рациональности в целях безопасности человека все, что его окружает, должно быть максимально однообразно. Мы тряхнем планету изнутри, и она обретет стандартный вид. Мы работаем для людей, ради выживания популяции, и никому не позволим нам мешать!

— Но кому нужна…

— Хватит! В твоем распоряжении шесть часов!

Они повернулись, пошли к выходу. Он побежал за ними, закричал:

— Нет! Нет! Нет!

Они не обернулись.

Какое-то время он стоял у экрана и тупо смотрел на громаду черного корабля. Джек сидел рядом, поскуливал, то и дело поднимая голову и глядя в лицо хозяина.

— Нет! — Свиппер набычился, на его шее проступили тяги жил.

Когда через шесть часов отдохнувший Бабрук взглянул на станцию, он сразу же заметил, что очертания ее изменились. На фоне черного пространства над командным отсеком выросли два минарета. Нечто подобное Бабрук уже видел то ли на картинах, то ли в старых фильмах. Однако стоило кораблю изменить положение, и минареты шевельнулись и уперлись своими острыми носами в его черное подбрюшье. Капитан дистроеров почесал озадаченно голову — и вспомнил, где видел эти странные предметы: в курсе древней истории цивилизации была картинка, иллюстрирующая оружие людей, заменившее первобытные дубинки. Капитан не был прилежным студентом и не помнил подробностей, но хорошо понимал, что шутки с этими штуковинами плохи. Какое-то время он напряженно думал, потом корабль развернулся и медленно, как бы нехотя, стартовал в открытый космос.

— А я даже не знал, заряжены ли они, — смеялся Свиппер, рассказывая эту историю Максу. — Понимаешь, не было времени проверить. Я наткнулся на ракеты, когда шел к тому городу… — Он замолчал, улыбнулся. — И все-таки в этом что-то есть! Ты только вслушайся — Наша Дама из Парижа!.. Музыка, правда?

— А может, ты просто влюбился, а? Это бывает иногда. В конце концов все мы человеки, порой хочется хоть какого-то счастья.

— Нет, не то! Не то, Макс, не о том! Конечно, я влюбился, конечно, я думаю о ней, воображаю ее, но это нечто большее, чем любовь к человеку. Мне кажется, я прошел уже ту точку на кривой своей жизни, когда мог бы быть счастлив или несчастлив. Как тебе объяснить?.. Это в другом измерении. Мне нужен мой мир, мой собственный мир! Знаешь, какая у меня мечта? Выйти однажды из собора, взглянуть на небо, а там только звезды! Понимаешь, чтобы все как тогда, когда на Земле еще жили люди… Ты только не смейся, но я уже начал чистить от мусора орбиту! И площадь перед собором, и внутри… Однажды мы с тобой вместе войдем под его своды, и я покажу тебе мое открытие. Мы снимем скафандры и молча постоим, просто молча постоим и посмотрим на это чудо! А пока надо чистить, надо каждый день чистить мир… — Он посмотрел на Макса, улыбнулся, спросил: — Слушай, я все думаю, почему человеку приятнее знать, что Вселенная расширяется? Значит, ему не все равно, значит, есть еще надежда…

Его нашел Макс.

На обратном пути он заскочил повидаться на орбиту, но станция была пуста. Бывает пустота присутствия — человек вышел, но вот-вот вернется; на станции пустота была другой. Макс почувствовал это сразу. Джек был еще жив, поэтому сработал индикатор живого. Он пересек расчищенную от завалов площадь, вошел под гулкие своды собора и, обогнув возвышение алтаря, увидел их обоих. В сером свете сумрачного дня Свиппер лежал, уткнувшись головой в крохотный клочок земли. Прозрачный экран шлема был поднят, и открытые глаза смотрели прямо перед собой на несколько слабых зеленых травинок.

— Вот тут я его и нашел. — Макс повел рукой. Обернулся к стоявшим поодаль Доктору и женщине. Он вызвал их сразу, как только вернулся за инструментом на станцию. — Похоронил я его снаружи, у соборной стены, так, как это делали когда-то. Хотите посмотреть?

Они пересекли алтарь, прошли по центральному проходу, обогнули мощное здание собора. Прямо у его стены возвышался холмик могилы с грубо сколоченным крестом. Какое-то время они стояли молча, смотрели на коричневые, ссохшиеся комья земли, слушали, как воет несущийся над развалинами города ветер.

— Нетерпение!.. Он был светлый человек!.. — Макс повернулся, посмотрел на двух других. — Может быть, последний, кто имеет право называться этим именем…

Женщина закусила губу:

— Он что, действительно любил эту… ну… Даму из Парижа?

Макс кивнул. Доктор сморщился, взглянул на вмонтированные в запястье скафандра часы.

— Он был чужим. Мутант. Боковая, неглавная ветвь развития. Такие не выживают! Хотя аналитик, конечно, классный! — Доктор выдержал приличествующую случаю паузу, обратился к Максу: — Ну а ты что намерен делать?

Макс пожал плечами:

— Не знаю!.. Поживу немного на станции, пригляжу за собакой, подожду…

— Кого?! — Док хмыкнул.

Макс не ответил. Он долго еще смотрел вслед удалявшейся фигуре Доктора, потом повернулся к женщине, спросил:

— Я слышал от Свиппера, что ваш сын родился на Земле. Это правда?