Тусклый свет пожухлой прошлогодней соломой лился из одинокого фонаря на скользкую, будто жиром смазанную мостовую пустынной улицы. Щупальца тумана словно живая любопытная лоза буйного амазонского виноградника вились вокруг столбов, сползая в водосток. Старые дребезжащие здания унылой магистрали возвышались безликими индустриальными замками из кирпича. Где-то вдалеке раздался звонок последнего троллейбуса. Минутой позже, словно запоздалое ответное ворчание, часы на высотке пробили полночь. Из угла шмыгнула крыса, неистово скребя когтями о каменную поверхность.

Вскоре после боя часов открылась усыпанная заклепками стальная дверь одной из фабрик, и из нее небольшими группами засочились усталые рабочие — ночная смена возвращалась домой. Не произнося лишних слов, лишь обмениваясь избитыми, превратившимися в ритуал репликами, чернорабочие вяло плелись вдоль по булыжной мостовой в свои захудалые клетушки.

Дорога вела мимо темного переулка, расколовшего две фабрики, словно клин — бревно. Никто из вымотавшихся за день людей не заметил две зловещие фигуры, притаившиеся во мраке переулка, как волки у входа в логово.

Когда прошел последний из самых медлительных рабочих, одна тень шепнула другой:

— Думаешь, она еще появится?

— Да, да. Не дрейфь. Она всегда найдет причину, чтобы задержаться. Наверно, решила наспех перепихнуться с боссом.

— Лучше б ты оказался прав, иначе мы в полной трубе. Обещали же мадам By притащить ей еще одну кралю, а корабль в Шанхай отходит ровно в два. Нам надо еще приволочь товар на палубу.

— Не психуй, Христа ради! Боже, можно подумать, что ты никогда раньше не похищал проститутку! Лучше уж заниматься работорговлей белыми бабами, чем взламывать замки квартир.

— Верно. Просто сегодня у меня дурное предчувствие.

— Так оставь его при себе! Хлороформ готов?

— Ладно, я ведь не собираюсь сдернуть, но я чувствую что-то…

— Тихо! Шаги!

Приближалось одинокое цоканье женских каблуков. Обнаженная рука и край юбки едва показались из-за угла, как на ничего не подозревавшую женщину набросились двое громил, скрутили ей руки и прижали к лицу тряпку, пропитанную эфиром.

— Отлично, вырубилась! Поднимай ее за ноги, а я возьму за руки. Дотащим до нашего драндулета, а там, считай, мы уже на месте.

Вдруг ночь пронзил странный крик, то ли человеческий, то ли птичий: жуткое завывание, в котором слышалась ядовитая саркастическая насмешка.

Похитители, трясясь от страха, бросили бесчувственную жертву на тротуар.

— О черт, только не это!

— Где он? Где?

— Вон! Я его вижу! На крыше!

На высоком парапете вырисовывалась устрашающая фигура — олицетворение злого рока всех злодеев, душераздирающая икона правосудия и возмездия.

Галка!

Высокая, худая как скелет фигура. Фетровая шляпа с широкими полями и примятой тульей. Черная как смоль накидка из перьев крепится на шее и свисает словно крылья с распростертых рук. Маска хищной птицы с острым клювом оставляет открытым лишь подбородок.

Из-под маски вновь вырвался пронзительный крик: то ли карканье, то ли вопль безумца.

— Не стой как вкопанный! Стреляй!

Перепуганные бандиты выхватили пистолеты, прицелились, пули защелкали по парапету.

Но Галки там уже не было.

Оставив женщину валяться на тротуаре и нервно поскуливая, словно неисправный механизм готического барометра на городской площади, похитители озирались по сторонам, напрягая слух, чтобы не упустить ни звука. Жуткую тишину нарушала лишь капель сгустившегося тумана.

— Мы смогли! Мы спугнули Галку! Не такой уж он и крутой говнюк!

— Хватит трепаться! Надо скорее довезти эту шлюху до доков.

— Сомневаюсь, господа.

Похитители через силу обернулись, и зубы их застучали от ужаса. Перешагнув через бесчувственную женщину, к ним направлялся Галка; руки в желтых перчатках сжимали странного вида пистолеты, нацеленные в трясущихся головорезов. Не дожидаясь реакции бандитов, Галка выстрелил. Не было ни грохота, ни вспышки, ни порохового дыма: только тихое «пиу-пиу».

Похитители попытались выдернуть вошедшие глубоко в шею дротики, но тут глаза их закатились, и бандиты повалились на землю.

Галка вмиг связал их толстым шнуром, размотав его с пояса, поднял девушку и перекинул ее через плечо, как это делают пожарные — одна рука в перчатке со знанием дела держала ее за бедро.

— Больничная койка подойдет тебе лучше, чем кровать борделя, либхен. А я как раз успею навестить судно, идущее в Шанхай. Какая многообещающая ночь!

С этими словами он вырвал перо из своей накидки и бросил его меж связанных мужчин. Затем, повторив неистовый вопль, исчез словно призрак, рожденный лихорадочным воображением.

Когда господин Фрэнк Кафка утром третьего июля 1925 года вошел в офис своего работодателя на Бродвее, дом 1926, то обнаружил, что все служащие вышли из обычного степенно-умиротворенного состояния и превратились в толпящийся шумный балаган, похожий на стаю обеспокоенных грачей или же встревоженную ударом топора колонию термитов.

Повесив свой щегольской «хомбург» на деревянную вешалку у двери в личный кабинет, Кафка поморщился от громких голосов и неохотно приблизился к шумному сгустку коллег. Причиной дискуссий и центром внимания оказался утренний выпуск «Графика» — нью-йоркской бульварной газеты, являвшей собой свежайшее дополнение к сонму изданий, принадлежащих тому самому человеку, на которого они трудились с утра до ночи — так сказать, при нормальном ходе дел. А теперь вся каторжная работа застопорилась.

Комок хомо сапиенсов с торчащими во все стороны конечностями казался единым организмом, состоящим из мужских и женских аксессуаров: накрахмаленных пристежных воротничков, подвязок, блуз с оборками, туфель с пряжками. Воспользовавшись своим немаленьким ростом, Кафка заглянул через головы коллег и попытался прочесть крупные заголовки первой полосы. Не в состоянии понять их смысл, он решил обратиться за справкой к девушке, смирившейся с тем, что ее вытеснили из толпы.

— Милли, доброе утро. С чего такая шумиха?

Милли Янсен глянула на Кафку искрящимися озорными глазами. Молодая женщина, чуть старше двадцати, с вьющимися черными волосами и пробором посередине, расплылась в улыбке, демонстрируя всю свою привлекательность. В тот день на ней была черная блуза из вискозы, усыпанная белыми горошками, рукава подвернуты до локтей, а длинная черная юбка подпоясана широким кожаным поясом.

— Ну, вы и спросили, Фрэнк. Клянусь, вы живете в ином мире! Вы правда ничего не слышали? Улицы гудят новостями! Загадочный недремлющий Галка — прошлой ночью он опять нанес удар.

Кафка демонстративно зевнул.

— Всего-то? Я же не могу тратить время, чтобы быть в курсе происходящего с каждым Гансом, Эрнстом и Адольфом, решившим взять закон в свои руки. Что он на сей раз учудил? Пресек кражу яблока из лотка уличного торговца фруктами?

— Ах, Фрэнк! — Милли мило сложила губки. — Вы такой циник! Почему вы ни на минуту не можете стать идеалистом? Если вам действительно интересно, то Галка поймал банду, занимавшуюся торговлей белыми женщинами! Только представьте — они похищали беззащитных трудяжек, таких, как я, и на корабле доставляли их на Восток, где подсаживали на опиум и вынуждали вступать в противоестественные акты разврата!

Кафка улыбнулся улыбкой человека, уставшего от этого мира.

— Пустая трата времени и сил. Будь преступники чуть дальновидней, они бы поступили иначе. В городе полно женщин, которые передерутся, чтобы попасть к ним. Вчера, возвращаясь домой по Бродвею, я насчитал с дюжину.

Милли посерьезнела.

— Вы всегда такие вещи говорите, Фрэнк… но я знаю: на самом деле вы другой.

— Тогда, Милли, тебе известно обо мне больше, чем мне самому.

Кафка снова зевнул, и Милли всмотрелась в его лицо внимательней.

— Мало спали?

— Достаточно. Я работал над своим романом.

— «Богемия», так, кажется? И как продвигается?

— Высасываю каждое слово из пальца. Если найду подходящее словечко, то только одно, и приходится начинать работу заново в поисках второго.

— Трудно, да? Но вы справитесь, Фрэнк, я уверена. Человек, способный написать колонку «одиноких сердец» так, как вы… у вас со словами, как у пчелы с медом, если понимаете, о чем я. — Милли положила ладонь на рукав серого костюма Кафки. — Отлучимся на секундочку, Фрэнк. У меня… у меня для вас сюрприз.

— Сюрприз? Ума не приложу, что бы это могло быть.

Они пересекли комнату и подошли к столу Милли.

Девушка выдвинула ящик и достала маленькую коробку, обернутую в пеструю бумагу.

— Держите, Фрэнк. С днем рождения.

Кафка, казалось, был искренне растроган, на мгновение он даже утратил свое неизменное самообладание.

— Милли, как чудесно. Откуда ты узнала?

— Ну, я на днях просматривала личные дела, и на глаза попались дата и имя. Вам, кажется, исполняется сорок один?

— В точности. Хотя я никогда не надеялся, что достигну столь зрелого возраста.

Милли кокетливо улыбнулась.

— Вы на столько и не выглядите, Фрэнк.

— Даже когда я приближался к тридцати, меня путали с подростком.

— Вы тогда жили в Праге?

Кафка прищурил глаз.

— Нет, я уехал из родного города в 1902-м, в девятнадцать лет. В том году меня взял под крыло дядя Луи из Мадрида; он нашел мне работу на испанской железной дороге.

— И именно после этого вы объехали весь мир в качестве инженера-строителя, строя железные пути?

— Верно. — Кафка строго взглянул на Милли. — Откуда столь неожиданная любознательность, госпожа Янсен? По-моему, она неуместна.

— Ну, не знаю. Наверное, вы мне нравитесь. Хочется о вас больше узнать. Что тут странного? А вы такой немногословный, я бы сказала, вызывающе немногословный. Даже после двух лет работы бок о бок мне кажется, что мы едва знакомы. Нет, не возражайте, так оно и есть. О, я признаю, что вы принимаете участие в общих обсуждениях, но никогда не упоминаете ничего личного. Выудить из вас что-либо важное — все равно что зуб выдернуть.

Кафка собирался было ответить со свойственной ему грубоватостью, но запнулся, словно подбирая иные слова.

— В твоих суждениях, Милли, есть доля правды, однако будь уверена, что это сугубо мой недостаток, окружающие здесь ни при чем. Вследствие неправильного воспитания в раннем детстве у меня не развита склонность к обычному светскому общению. Ах, я стараюсь скрывать это, но обычно ощущаю себя одетым в стальные доспехи… будто мышцы моих рук, скажем, отстоят на огромном расстоянии от меня самого. И только когда… ну, иногда я чувствую себя действительно представителем рода человеческого. Тогда меня переполняет искреннее счастье. Нечто шипучее проходит по моим жилам теплым светом и приятной дрожью, убеждая в существовании сил, на отсутствии которых я буду настаивать всегда, даже сейчас.

Милли, удивленная столь длинной тирадой, открыла рот, затем проговорила:

— Фрэнк, вы так искренни! И видите, поделиться не так уж трудно, верно?

Кафка вздохнул.

— Наверное, нет, к чему бы это ни привело. Ты должна признать, что если я и не всегда приятен, то стараюсь хотя бы быть сносным.

Милли обняла Кафку, который стоял прямо, как садовый колышек для бобового растения.

— Не переживайте, Фрэнк! Все мы временами чувствуем себя зверями в клетке!

— Не до такой степени, как я. Во мне живет чужак, спрятанный столь же умело, как лицо из деревьев на картинке-головоломке для детей.

Отпустив Кафку, Милли отступила назад.

— Гм, странное самоощущение, Фрэнк. Но все же вы поведаете мне о своем бытии?

— Конечно.

Разорвав цветную бумагу и ленту, Кафка аккуратно открыл коробку. Достал из ватного гнезда резную фигурку.

— Какая прелесть, Милли. Полагаю, это статуэтка для моего письменного стола.

— Знаете, кто это?

Кафка равнодушно повернул предмет в руках.

— Очевидно, какая-то птица. Ворона?

— В общем-то галка. Как будет галка по-чешски?

— Думаю, ты сама знаешь, Милли. Дома мы говорили кавка.

Улыбаясь, словно ей вручили главный трофей, Милли повторила:

— Кавка.

Затем она тревожно замахала руками, нежно каркнула и подмигнула.

Осторожно закрыв дверь, чтобы не потревожить ударом свой крайне чувствительный слух, Кафка оценивающе оглядел письменный стол, на котором царила пишущая машинка «Корона» модели «Т» — богиня механизированной эпохи. Он устало покачал головой. Ничего дельного за таким столом не создашь. Слишком много всего нагромождено, беспорядок без всякого соблюдения пропорций, отсутствие совместимости наваленных вещей, той совместимости, которая могла бы сделать любой кавардак приемлемым.

Кафка занялся уборкой. Вскоре набралась стопка непрочитанной почты, кипа внутренних докладных записок и груда разного рода документов. Наконец он мог приступить к работе.

Однако как только Кафка уселся за пишущей машинкой, с ножом для писем цвета слоновой кости в одной руке и конвертом, от которого исходил легкий запах духов, в другой, как за матовым дверным стеклом появилась мужская фигура. Раздался вежливый стук.

Вздохнув, Кафка мягким тоном разрешил войти.

Карл Росс, посыльный, — веснушчатый, улыбчивый юноша с измазанным чернилами лицом.

— Вас хочет видеть босс, господин Фрэнк.

— Прекрасно. Он не сказал, зачем я ему нужен?

— Нет. Но у него пар из ушей идет.

— Несомненно, из-за меня. Ну, может, то и моя вина. Не буду попрекать себя: крик в пустоту сегодняшнего дня сотворит отвратное эхо. К тому же контора имеет право предъявлять ко мне четкие требования.

— Вот те на, господин Фрэнк, зачем наговаривать на себя до того, как попадете на ковер? Позвольте это сделать боссу, если ему так уж хочется. Иначе вам придется вдвойне хуже!

Кафка встал, подошел к юноше и погладил его взъерошенные волосы.

— Хороший совет, Карл, наверное, нам надо махнуться должностями. Нет смысла откладывать. Пошли.

В конце длинного пустого коридора находилась дверь с позолоченной надписью, буквы которой составляли имя работодателя Кафки: «Бернарр Макфадден». Кафка постучал и был вознагражден хриплым «войдите!».

Бернарр Макфадден — плодовитый писатель, добившийся всего самостоятельно, пресловутый нудист и силач, магнат издательского бизнеса, учредитель конкурсов красоты, отец журнала «Физическая культура» и «Системы диетического питания» — стоял на голове на пухлой алой подушке с желтой бахромой по краям, положенной на пол у одной из стен просторного кабинета. В своем дорогом костюме и начищенных туфлях, с подрагивающим красивым усатым лицом, налитым докрасна кровью, Макфадден напомнил Кафке некую новую версию карты Таро, изображающей висельника, — дурной знак, который никто не пожелал бы вытащить из колоды.

Словно в подтверждение жуткому видению Кафки Макфадден гаркнул:

— Сядьте и подождите, Фрэнк! Я закончу через пару секунд!

Кафка последовал указанию. Подтверждая сказанное, через пару мгновений Макфадден вышел из сиамской позы, ловко исполнил сальто и, шумно дыша, очутился на ногах.

— Вот! Теперь я вновь могу трезво мыслить! Неплохо было бы, если б ты иногда присоединялся ко мне, Фрэнк!

— Ценю вашу заботу, сэр. Однако я разработал для поддержания рабочего состояния свой ночной комплекс упражнений.

— С успехом не поспоришь!

Макфадден схватил с письменного стола закупоренную бутылку и ткнул ею в Кафку.

— Не хочешь стаканчик «кокомолта»?

— Спасибо, нет, сэр.

— Я все же выпью. — Макфадден налил себе стакан прохладной тонизирующей жидкости. — Должен признать, ты выглядишь здоровяком. Придерживаешься моих диетических рекомендаций?

— Разумеется.

— Прекрасно, прекрасно. Ты катился под откос, просто к чертям, когда пришел ко мне за работой. Даже не верится, что ты когда-то увлекался флетчеризмом. Пережевывайте каждый кусочек пищи дюжину раз!.. Вздор! Покуда держишься подальше от попоек и курева, во всем будут лады! А что, посмотри на меня! — Макфадден резко сорвал с себя пиджак, закатал один рукав и напряг обнаженный бицепс. — Пошел пятьдесят седьмой год моей молодости, и я на вершине здоровья! Немного поседел у висков, но то лишь иней на крыше. Огонь внутри все пламенеет! Ты можешь достичь того же, если будешь следовать правильным курсом!

Кафка кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание.

— Безусловно, сэр. А-а-а, полагаю, вы позвали меня, чтобы обсудить вопрос, касающийся работы?..

Макфадден посерьезнел, затем пристроил мускулистую ягодицу на край дорогого стола.

— Именно, сынок. По поводу твоей колонки.

— Могу предположить, что «Спросите Жозефину» теряет популярность у читателей «Жизненных историй». Или поступили какие-либо жалобы?

— Нет-нет, ничего подобного. Твой материал расхватывают как обычно, и никто не жаловался. Просто советы, что ты даешь читателю, столь… столь эксцентричны! Они всегда были такими, но я тут прочел последний выпуск и… Сынок, ты зашел в неизведанные дебри!

— Боюсь, я не совсем понимаю, о чем вы.

— Не понимаешь? А как ты объяснишь это? «Встревоженная в Акроне» спрашивает твоего совета, заводить ли ей второго ребенка. Вот твой полный ответ: «Нас приводит в восторг ящерица, неожиданно проскочившая под ногами на тропинке в Италии, мы готовы сотню раз нагнуться за ней, но когда увидим сотню ей подобных на прилавке, увидим, как они лихорадочно карабкаются друг по другу в бутылках из-под маринованных огурцов, мы теряемся».

— Достаточно ясно сказано, как мне кажется.

— Ясно? А по-моему, чрезмерно витиевато!

Кафка улыбнулся саркастической, наигранно-серьезной улыбкой.

— Упрек, который вы нередко предъявляли самому себе, сэр.

— О-хо-хо! Ну да, так оно и есть. Но не стоит сравнивать. А вот это? «Томящаяся в Питтсбурге» желает знать, как заставить ухажера поднять волнующий ее вопрос. Твой совет: «Посыльный всю жизнь в дороге. Выносливый, неутомимый, работая то левой рукой, то правой, он протискивается сквозь толпу. Если наталкивается на помеху в пути, то бьет себя в грудь, а на ней искрится символ солнца. Ему уступают дорогу чаще, чем простому человеку. Но между ним и вами столько людей, им нет конца. Если б он странствовал по пустынным местам, то летел бы птицей, и вы скоро услышали бы его стук в вашу дверь. Однако он все еще пробирается сквозь внутренние дворы замков, коим нет конца. Если он наконец прорвется через внешние врата — но тому никогда, никогда не бывать, — у ног его ляжет вся столица империи, сердце мира, пульсирующее от пресыщения до взрывоопасного состояния. Никому не пройти мир насквозь. Вы же сидите у окна, за которым спускаются сумерки, и о том мечтаете».

Кафка многозначительно промолчал. Затем пояснил:

— Лучше, как мне кажется, не рождать пустых надежд.

Макфадден захлопнул журнал, из которого цитировал.

— Пустые надежды! Боже мой, сынок, об этом ли речь! Из такой тарабарщины невозможно понять, о Земле ты пишешь или о Марсе! Я знаю, что девиз нашего журнала: «Вымыслу не угнаться за правдой», но подобный вздор выходит за все мыслимые рамки!

Эти слова задели Кафку за живое.

— Читатели, очевидно, извлекают правильный смысл из моих притч — они их успокаивают.

— Насколько же несчастным надо быть, чтобы найти утешение в таком пустозвонстве. Однако компания Макфаддена занимается другим. Откровенная правда, изложенная без обиняков! Не прятаться от суровой действительности, говорить прямо, не затуманивая разум. Если б ты мог удержать это в голове, Фрэнк!

Кафка, вставая, проговорил:

— Постараюсь, сэр. Хотя моя натура не такая, как у остальных людей.

Макфадден тоже поднялся и положил руку Кафке на плечо.

— Об этом я тоже хотел поговорить, сынок. Ты знаешь, что я по-отцовски приглядываю за своими подчиненными и неравнодушен к их личной жизни. В глаза бросается, что ты становишься отшельником-одиночкой, заядлым холостяком. Прими же мой искренний совет к сведению, как персонально, так и с точки зрения требуемого от тебя стиля письма. Нельзя работать только для себя и оставаться этим довольным. Человеку нужна жизнь, наполненная взаимной любовью, дом, дети, которые вносят смысл в существование. Любовь толкает нас на истинно божественный труд, а работа на себя — эгоистична, черства и пуста. Человеку необходима вторая половина, с которой он мог бы разделить радость и горе.

Делясь своими представлениями о смысле жизни, Макфадден постепенно подвел подчиненного к двери. Выпроводив Кафку из кабинета, он от всей души хлопнул его по плечу, да так сильно, что уступавший ему по массе Фрэнк едва удержал равновесие.

— Съешь таблетку дрожжей, сынок, и назад в трудовую упряжку!

Кафка молча взял предложенную пилюлю и удалился.

Вернувшись в офис, он кинул таблетку в ящик, скопивший уже немалое количество ей подобных. Затем схватил конверт, вскрытие которого было прервано вызовом к начальнику, и извлек его содержимое.

«Дорогая Жозефина, — прочел Фрэнк. — Даже не знаю, с чего начать! Моих больных престарелых родителей скоро выселят с нашей фермы: из-за нескольких неурожайных лет они влезли в долги, которые невозможно выплатить. Моя работа — наша последняя надежда на выживание — тоже висит на волоске. Проблема, понимаете ли, в начальнике. Он делает мне непристойные предложения, которые я скромно отклоняю. Мне кажется, что он не станет долго терпеть мою непорочность, и придется либо склониться перед его волей, либо потерять работу! Я извела себя переживаниями, не могу ни спать, ни есть. Меня ничто более не волнует, лишь бы найти выход. Я, наверное, плохая дочь? Подскажите, пожалуйста, что мне делать!»

Кафка заправил пишущую машинку. Пытаясь придерживаться совета Макфаддена, он застучал пальцами по клавишам.

Не отчаивайся, тем более из-за отсутствия в твоей душе должного отчаяния. Даже когда кажется, что все кончено, пробуждаются новые силы, а это и значит, что ты еще жива.

Кафка задумался и добавил, словно дополнительную строчку к завещанию:

А если они не пробуждаются, значит, тут все кончено, раз и навсегда.

В рабочем кабинете гостиничных апартаментов на Пятой авеню стоял письменный стол в точности такой же, как и в офисе. Вечерние сумерки укутали Кафку в черное манто. Он от руки писал на родном немецком языке еженедельное письмо младшей, самой любимой сестренке Оттле, ныне живущей с мужем Иосифом Давидом в Берлине.

Дорогая моя Оттла,

Я непомерно рад слышать, что ты наконец освоилась в новом доме и обстановке. Нелегко сбросить кандалы нашей Мамочки-Праги. Иногда я представляю, что самые впечатлительные ее жители словно подвешены на башнях и часовнях города за прокалывающие плоть крючки, как краснокожие на ритуальных истязаниях. Хоть я и сам блуждающий экспатриант уже пару десятков лет, я еще помню свою первоначальную растерянность после того, как дядя Альфред взял меня под свое крыло и, словно ракету, запустил делать карьеру. Думаю, именно извечная память о Богемии и нашем родном городе мешала мне до недавних пор где-либо основаться. Хотя, по правде сказать, мне сразу же начал нравиться скитальческий образ жизни. Есть своя притягательность в отсутствии длительных тесных связей с людьми, да и в постоянной смене мест, рождающих новые мысли.

Все, конечно, изменилось после «Случайной встречи», о которой я тебе распространялся, боюсь, чрезмерно детально. Знакомство в разреженном воздухе одной из вершин Гималаев с неким Учителем — бесценной жемчужиной одиноких гор — и последовавшее годовое пребывание под его обличительной опекой привело к решению поселиться где-нибудь, чтобы следовать определенным целям, в полную силу используя свои таланты. Моя вторая родина, как я с уверенностью могу сказать, теперь Америка — практически последняя страна, которую я посещал в должности инженера, но которая мне часто снилась — вплоть до таких подложных образов, как статуя Свободы с мечом вместо факела! Поэтому здесь, в самом энергоемком центре нового века, я пустил свои корни.

Что касается твоей новой роли матери и жены — прими мои искренние поздравления. Ты знаешь, как высоко я ставлю воспитание потомства, хотя у меня есть немало известных тебе причин относиться к этому делу совсем иначе. Однажды я даже осмелился мечтать о такой доле и для себя. Но счастью не суждено было поселиться в моем доме. Хотя в жизни было много женщин, ни одна из них не соответствовала моим уникальным требованиям. (Конечно, давно ушли в прошлое сожаления о вечном одиночестве.) Любопытно, мой работодатель, господин Макфадден, счел приличным подойти ко мне сегодня именно с этим вопросом. Возможно, я приму его прямолинейный совет и начну вновь ухаживать за прекрасным полом, но только ради временного развлечения. Суровость моего странного образа жизни лишь усугубилась, накладывая на меня еще больше запретов, чем ранее…

Дополнив письмо страницей-другой банальных рассказов и поверхностных расспросов о семье и доме, Кафка остановился на завершающей строке. Поразмыслив, добавил: «Передай привет матери — и только матери». Взвесив письмо на миниатюрных весах, наклеил нужные марки с точностью до цента и спустился на лифте в холл офиса, где сидел консьерж, у которого он и оставил послание.

Затем, вместо того чтобы пойти домой по многолюдным улицам Манхэттена, Кафка направился к белой безобидной дверце, затерявшейся в дальнем углу вестибюля. Оглядевшись по сторонам, чтобы убедиться, что все заняты своими делами, Фрэнк юркнул в портал.

Вниз спускалась слабоосвещенная лестница. Вскоре Кафка очутился в подвале. Пройдя по погруженному в вечную ночь царству, он вышел на еще одну лестницу, ведущую в подполье.

Это подземное королевство казалось даже темнее, чем предыдущее, если не считать мерцающего вдали огонька. Кафка устремился к источнику света.

Становилось все теплей. В конце коридора, за дощатой перегородкой с ненасытной силой горела печь. Дверца была открыта, и полуобнаженный мужчина лопатой забрасывал в печь черные куски угля из огромной кучи.

Некоторое время Кафка наблюдал, как работает мускулистый, вспотевший человек. Вероятно, он и жил здесь, рядом со своим огненным другом, потому что когда б Кафка ни спустился сюда, кочегар вечно утолял голод этого требовательного господина.

На полу стояло ведро с водой. На испещренной пеплом поверхности плавал ковш. Кафка зачерпнул воды и поднес ковш к губам кочегара. Не прекращая работать лопатой, тот жадно проглотил теплую жидкость, полную копоти. После нескольких таких благодеяний кочегар хрипло крякнул в знак того, что его жажда удовлетворена.

Чувствуя, что теперь может заняться собственными делами, Кафка обогнул печь. За асбестовым монстром находилась дверца, которой там по идее не должно было быть. Переступив порог, Кафка оказался в прибежище Галки.

В полумраке комнаты, который нарушали две низковольтные лампочки, громоздились странные механизмы и приспособления. Едва виднелся выход, ведущий будто в никуда. У двери на крючке висела известная уже нам накидка из перьев, на столе лежали маска, шляпа и ярко-желтые перчатки. В стеклянном ящике хранился пояс с оружием и всякими мелкими техническими приспособлениями.

Растягивая удовольствие, граничащее с фетишизмом, Кафка не спеша надел свой костюм. По жилам пронеслась искра, превращающая Фрэнка в сказочного героя.

Издав приглушенный крик, Кафка подошел к телеграфному аппарату. Подняв ленту, начал расшифровывать поступившую информацию.

— Гм-м-м… Банда «Мыши» подозревается в ограблении банка посреди бела дня, а полиция… Волк Бартон бежал из тюрьмы, однако есть предположения, где он скрывается… Дирижабль «Шенандоа» отправляется в первый полет… Ку-Клукс-Клан устроил сборище в Вашингтоне… Так-так, но здесь нет ничего для меня. Стоп, а это что? Федеральное бюро расследований во главе с новым директором господином Гувером рассматривает сообщение о попытке вымогательства у нефтяного магната, владельца крупного сталелитейного предприятия, Джона Д. Рокфеллера. Подозреваемый, сионист-провокатор, чья личность до сих пор не установлена, скрывается под псевдонимом Черный Жук… Ага, вот здесь Галка должен поставить свою отметину!

Дверь кабинета Кафки открылась, и вошла Милли Янсен со стопкой бумаг. Некоторое время она стояла молча, рассматривая трогательную картину, представшую ее взору, затем сочувствующе вздохнула.

Лицо Кафки покоилось на поверхности, никак не предназначенной для сна: на бугристых клавишах и валике пишущей машинки. Спящий обозреватель тихо посапывал.

Милли попыталась разбудить его, затопав ногами. Убедившись в безрезультатности такого подхода, начала кашлять: сначала по-женски скромно, затем прибавляя духу, пока ее усилия не вылились в подобие приступа удушья туберкулезника.

Уловка наконец возымела эффект: Кафка, вздрогнув, проснулся. В этот миг он походил на тигра в клетке — таким диким взглядом окинул Фрэнк нарушительницу покоя. Впрочем, через мгновение он уже натянул обычную маску спокойствия.

— Ах, госпожа Янсен, простите мое невнимание. Я проверял механизм. Что-то барахлит.

— О, не нужно оправдываться передо мной, Фрэнк, — доброжелательно проговорила Милли. — Я знаю, что вы день и ночь трудитесь, чтобы завершить… некоторые дела.

— Да, именно так оно и есть. Мой, э-э… роман доставляет немалые хлопоты. Важные моменты содержания не хотят обретать нужную словесную форму…

— Ха, ну да. — Милли, хитро улыбаясь, сверкнула глазами. — Скажите, вам никогда не казалось, что, немного отдохнув, вы могли бы подсознательно прийти к решению проблем?

Кафка ухмыльнулся.

— Да вы, Милли, говорите как настоящий последователь господина Фрейда.

— О, все девушки любят следовать модным причудам. Но я серьезно. Вы ведь любите ходить в кино?

— Полагаю, кинематограф представляет собой правомерный сенсорный эксперимент, сродни с воплощением наших снов.

— А их попкорн не так уж плох. Сегодня пятница, в центре города везде крутят новый фильм с Чаплином. «Золотая лихорадка». Хотите пойти со мной?

Кафка почти моментально оживился и выразил на диво сердечное согласие:

— Милли, я всецело ваш!

Повернувшись, чтобы выйти или же чтобы кокетливо посмотреть на Кафку через плечо, Милли ответила:

— Ну, это мы еще посмотрим!

Из дверей кинотеатра «Оклахома» — вечно полного посетителей шикарного дворца, которым владел самый удачливый и популярный сын прерий, комедиант Уилл Роджерс — потоком лились счастливые кинозрители. Вскоре они смешались с вечерними прохожими Манхэттена. У ворот застыли лишь двое — мужчина и женщина. Парочка стояла в нерешительности, сомневаясь, куда направиться дальше. Они походили на мотыльков, лишенных источника света.

После затянувшегося молчания Милли прощебетала:

— Так как вам фильм, Фрэнк. Потрясный, правда?

Друг Милли, казалось, ушел в себя.

— Та сцена, где Чаплин голодает и вынужден съесть свой ботинок, вызвала у меня странное чувство… Я сам нередко попадаю в подобное беспомощное положение.

— Ну да? Черт возьми, мне грустно за вас, Фрэнк. Посмотрите на себя — вы как скрученная пружина, которая вот-вот лопнет! Вам необходима женская забота. Как считаете, правильная мысль?

— Если вы о замужестве, мисс Янсен, то, боюсь, мне не суждено постичь сего земного счастья. Официальный союз с женщиной привел бы не только к кончине ничтожества, кое я собой представляю, но и обрек бы мою бедную жену…

— Боже правый, Фрэнк, вы начитались пустых слезливых историй, работая в нашей газетенке? Или, может, заглядывали в «Роковой случай»? Жизнь не столь сложна и трагична, как ее рисуют эти писаки с тремя носовыми платками наготове! — Микки взяла Кафку под руку и положила голову ему на плечо. — Женщина вместе с мужчиной — что может быть естественней?

Кафка не стал высвобождаться, напротив, приободрившись от простого человеческого соприкосновения, он собрался духом, что сразу же отразилось на его внешности.

— Прости, что я отравляю тебе удовольствие, Милли. Ты ведь хотела весело провести вечер. По правде сказать, так грустно мне не было уже лет двадцать. Это скверное расположение духа, как мне казалось, я оставил на промозглых хмурых улицах Праги. Космополит, объехавший весь мир инженер, которого звали Фрэнк Кафка, был зрелым, бойким, самоуверенным малым. Но, как оказалось, он — всего лишь вырезка из газеты, которая превращается в пепел, попадая в пламя разочарований.

Поскольку Кафка снова разговорился, в Милли проснулась ее природная многословность.

— Чепуха, это же вздор, Фрэнк! У всех бывают черные полосы в жизни. Пройдет, вот увидишь! Нам и надо-то — провести пару приятных часов. Чем тебе хотелось бы больше всего заняться? Как насчет того, чтобы хлебнуть кофе с печеньем? В гостинице «Запад» есть замечательное кафе. Бьюсь об заклад, их пышненькие пончики напомнят тебе о Вене!

— Хорошая идея, Милли. Но если тебе действительно хочется знать, что мне нравится…

— Да, да, Фрэнк, скажи мне!

— Я люблю рассматривать Бруклинский мост. Шедевр Роблинга напоминает мне некоторые более скромные проекты, которыми я руководил. Величавый контрфорс кажется мне вечным и истинным среди шарады города. Однако полагаю…

— Фрэнк, я с удовольствием посмотрю с тобой мост! Пойдем же!

Милли потянула Кафку за рукав, и парочка совершенно разных представителей рода человеческого зашагала по Бродвею. Вскоре вдалеке показалась мэрия со сказочным мостом через Ист-Ривер.

Когда они прошли парк около мэрии, раздался отчаянный женский крик. За зовом на помощь последовал растущий вопль негодования, страха, смятения и гнева.

Кафка метнулся к источнику звука, Милли засеменила вслед.

Растущая, рычащая, возбужденная толпа устремила взор вверх, на крышу мэрии, где стояла зловещая фигура. Крошечная, но могучая, с горбатой спиной и гипертрофированным черепом, как у Квазимодо. Узкий черный комбинезон точно по фигуре переходил в скрывающую лицо маску и шапку с антенной на макушке. На спине торчали маленькие, укрепленные проволокой целлофановые крылья. Из туловища в области живота торчали ряды параллельных щупалец. Тварь была не кем иным, как…

— Черный Жук! — крикнул один из зевак.

— Где полиция? — завизжал кто-то другой.

— Где Галка? — завопил третий.

Кафка дрожал рядом с Милли, как собака на поводке, перед которой поставили наглого барсука или белку.

Черный Жук обратился к собравшимся с речью на английском языке с легким акцентом. Посыпались уму непостижимые лозунги и требования:

— Долой антисемитизм! Да здравствует сионизм! Палестину евреям! Смерть муфтию Иерусалима! Америка должна поддержать дело сионистов! Если она не согласится сделать это добровольно — помочь нам оружием и деньгами, мы заставим ее! Примите это в знак серьезности наших намерений!

В последовавшем жесте не было ничего непонятного или двусмысленного: Черный Жук вытащил круглую бомбу. Зашипел фитиль, вызвав ужас толпы, и люди ринулись в разные стороны.

— Да здравствует Банда Безжалостных! — крикнул Черный Жук, швырнув взрывное устройство.

Кафка сбил Милли на землю и закрыл ее своим телом.

Бомба рванула, превратив мир в шумный круговорот черного пороха, ранящих осколков, летящих кусков асфальта и комков дерна.

Сразу же после взрыва Кафка вскочил на ноги и осмотрел территорию. Чудом Провидения ни одного человека не задело — разрушения ограничились тротуаром, лужайкой и скамейками.

Что касается Черного Жука — в возникшей суматохе тот успешно скрылся.

Кафка в отчаянии опустился на корточки, бурча:

— Тщетны, тщетны все стремления. И все же какая радость снова представить удовольствие от того, как поворачивается в моем сердце клинок…

Милли поднялась и теперь отряхивала платье.

— Фрэнк, ты в порядке?

Кафка выпрямился.

— Милли, наше свидание на сегодня закончено. Надеюсь, ты доберешься до дома сама. Я вынужден… должен идти.

— Ну да, конечно, Фрэнк. Увидимся в офисе.

Кафка быстро пошел прочь. Милли подождала, пока он завернет за угол, затем поспешила следом, прячась за прохожими.

Она преследовала его до Таймс-сквер. Там Кафка остановился в грязном переходе, не слишком многолюдном, и Милли увидела, выглядывая из-за запертого ларька, как он подошел к безвкусно одетым женщинам, очевидно легкого поведения и, не долго препираясь, увел двух размалеванных дам прямо в близлежащий вшивый отель.

— Ах, Фрэнк! Ну почему? — воскликнула Милли и зарыдала.

Дорогая моя Оттла.

Пишу тебе, чтобы разъяснить свои мысли по одному важному вопросу, а именно о наших предках и наследии. Произошедший на днях тревожный случай открыл старые раны, пробудив боль, которую я давно считал делом прошлого. Я всегда восхищался, хоть и скрывал это, твоим искренним принятием ультрасовременной трактовки неприкасаемой семейной религии, тем, как ты точно придерживаешься каждой неоспоримой заповеди. Сам я никак не мог почувствовать себя спокойно в ее удушающих тисках. Возможно, твой взгляд поможет мне разобраться в себе.

Мы, конечно же, евреи. Евреи по происхождению, и никуда не денешься от этого наследия, передаваемого кровью. Ты подтвердила свою причастность к древнему народу, внеся чистосердечный вклад в такие дела, как спасение Восточной Иудеи и основание еврейской родины в палестинском протекторате. Я же, напротив, ревностно отверг всякую возможность зарождения братского отношения к евреям, и это решение было продиктовано не только моим логическим разумом, не только познанием многих культур вследствие долгих странствий, но и трусливой душой.

Не могу понять, как тебе удалось сохранять религиозность, растя в нашей семье. Он таскал нас в синагогу четыре раза в году, и то было фарсом, развлечением. Да каким там развлечением? Никогда в жизни не было мне столь скучно, если не считать уроков танца. Я наслаждался малейшими шевелениями — например, открытием раки с мощами, которая мне напоминала тир: когда попадаешь в десятку, дверца отскакивает точно так же, но если в тире из нее появляется что-то интересное, то тут все те же старые безголовые куклы.

Потом я стал воспринимать вещи в более мягком свете и понял, что именно рождает веру. Тебе удалось вынести нечто священное из иудаизма тех маленьких конгрегаций, походивших на гетто. Со мной такого не случилось, и я поставил соломонову печать на смердящий труп моего инфантильного зарождающегося иудаизма и похоронил его на веки вечные.

А теперь его призрак вновь восстал, обрел вторую жизнь после столкновения с сионистским демагогом.

Прошу я от тебя, моя дорогая сестра, две вещи. Во-первых, четкое, последовательное объяснение в защиту твоей веры. Во-вторых — что, наверно, даже более важно, — сведения об основных деятелях европейской сионистской сцены, в особенности об одном горбатом подстрекателе…

Дверь кабинета Кафки отскочила с такой силой, что со свистом проделала полную дугу и ударилась о стену. Стекло в двери задребезжало как выбиваемое одеяло.

Кафка вздрогнул и зажал уши руками.

— Милли, в этом была столь крайняя необходимость?

Милли фыркнула и протопала к нему по всей комнате.

— Для вас я госпожа Янсен, господин Кафка!

Она кинула стопку бумаг на стол и повернулась уйти.

Кафка поднялся и догнал ее.

— Милли, или, если вы настаиваете, госпожа Янсен. Я понимаю, что наше свидание закончилось не совсем подобающим образом, и, возможно, ваша голова до сих пор гудит от того столкновения со смертью. Я все же полагал, что до непредвиденного нелицеприятного инцидента мы наслаждались обществом друг друга, как любая пара.

Желтовато-зеленые глаза Милли гневно сверкали.

— Конечно же, до того как мы чуть не взлетели на воздух, дела шли первоклассно. А вот то, что было дальше, меня просто шокировало!

— Дальше? Не понимаю… нет, ты же не могла…

— Именно могла, господин Барн Виван, Уха-дер-жёр Кафка! И вот что я тебе скажу, франт! Человек, который способен отказаться от любви со мной ради потрепанных проституток, уже никогда не узнает, как я пристегиваю к поясу чулки!

После этого весьма расплывчатого утверждения Милли вышла столь же шумно, как и вошла.

Кафка сел за письменный стол и обхватил голову руками.

Послышался аккуратный стук, вошел посыльный Карл.

— Опять босс? — спросил Кафка.

Карл лишь кивнул, его втянутая в плечи голова говорила о самом искреннем сочувствии.

Кафка стоял перед грозной дверью кабинета Бернарра Макфаддена. Он вяло постучал и после приглашения осторожно вошел.

Макфадден выпрямлял себе осанку с помощью тренажера из стальных прутьев и зажимов. Сидя за солидным столом, он натягивал и отпускал упругие прутья, напоминая сумасшедшего кондитера, борющегося с упрямой ириской.

В ужасе наблюдая за этим процессом, Кафка искал в себе последний источник сил. Босс произнес, словно обращался к самому себе:

— Меч, что отрубает глыбы льда в нашем теле…

Наконец шеф Кафки закончил свои потуги. Бросив тренажер, он вытер рукавом лоб и налил себе из фляги какую-то коричневую дрянь. Газетному обозревателю в области жизненных советов напиток предложен не был, что он посчитал дурным знаком.

Макфадден начал причитать на тему, имеющую мало отношения к делу.

— Я тебе, Фрэнк, не лицемерный, набожный Бэббит, ограниченный обыватель, что по воскресеньям ходит в церковь. Далеко не так! Широта взглядов, терпимость и стоящие нововведения — основа моей игры. Я одобряю любой образ жизни, если он на благо телу, разуму и душе. Лишь одного я не позволю. Знаешь, чего?

— Нет, сэр. Чего?

— Богохульства! — прогремел Макфадден. — Богохульства, что в твоих гранках, которые я, предосторожности ради, просмотрел перед тем, как пустить в печать! И слава Богу, что они попали мне на глаза! Вообразить не могу шум и крик, который поднялся бы после публикации такой несуразицы!

— О чем именно вы говорите, сэр?

— О твоем ответе «Сомневающейся в Денвере». «Если б нами владел только один демон со спокойным, незамутненным взглядом на нашу сущность и правом избавиться от нас в любой момент, то у него хватило бы сил держать нас всю жизнь вдали от Духа Святого и манипулировать нами так, что мы даже не подозревали бы о существовании Бога и жили бы, ни о чем не беспокоясь».

— Вы неправильно истолковали мою мысль, — слабым голосом произнес Кафка.

Макфадден злостно скомкал гранки.

— Неправильно истолковал, черт подери! Это самый откровенный разлагающий сатанизм, который я когда-либо слышал! Бедняжка! Страшно подумать, что было бы с ее жизнью, прочти она твои ницшеанские грубости! Что ж, Фрэнк, у тебя была отличная работа, ты сам от нее отказался. Немедля очисти стол, забирай жалованье и уходи!

Кафка не сказал и слова в свою защиту. Он знал, что Макфаддену не понять его доводы и что любые действия могут быть истолкованы положительно или отрицательно в зависимости от настроения шефа. К тому же вес недопонимания, извечно сопровождавшего Кафку, лежал на его плечах, как мешок угля на спине портового грузчика, лишая дара речи. Мигающий холодный огонек сверкнул в левом глазу Фрэнка. Поднявшись, Кафка направился к выходу.

Выплеснув свой гнев, Макфадден заметно смягчился к своему бывшему подчиненному и снизошел до того, чтобы напоследок дать ему совет:

— Может, тебе, Фрэнк, стоит попробовать работу без чрезмерной связи с общественностью. Вернись на железную дорогу. Или попытай удачу в страховой компании. Там явная нехватка психоаналитиков и писателей.

Кафка молча вышел.

На пути в свой кабинет он вынужден был пройти через ряды некстати оказавшихся на пути, хоть и дружелюбных коллег. Они выражали соболезнования, давали советы, прощались, но каждая фраза била по сердцу словно камень.

Последней стояла Милли. По ее щекам медленно катились искренние слезы.

— Ах, Фрэнк, я не знала…

Кафка оживился, выпрямив спину.

— Милли, я сожалею, если чем-то причинил вам боль. На некоторое время я оказался слепой овцой, заблудившейся в ночных горах. Или скорее овцой, которая преследует эту овцу. Однако теперь путь мой ясен.

— И каков он? — шмыгнула Милли.

— Дать волю дьяволу моей души.

С этими словами Кафка прошел в кабинет, стараясь не опускать головы.

Измятая рваная газета, вымокшая в сточной канаве, но зацепившаяся за гранитный бордюр, пестрела огромными заголовками, едва различимыми в желтоватом свете фонаря.

ГАЛКА ТЕРРОРИЗИРУЕТ ПОДПОЛЬЕ

ПОЛИЦЕЙСКИЕ ПЕРЕСАЖАЛИ ВСЕХ ПРЕСТУПНИКОВ, ДОСТАВЛЕННЫХ К ДВЕРЯМ УЧАСТКА

СУДЫ ПЕРЕПОЛНЕНЫ!

«ЧТО ЕМУ НУЖНО?» — ВОПРОШАЕТ ОБЩЕСТВЕННОСТЬ

«У НЕГО ЗУБ НА ЧЕРНОГО ЖУКА», — СЧИТАЕТ КОМИССАР О'ГАЛОРАН

На газету опустился ботинок, вдавив ее еще глубже в сток. Затем вновь вознесся в воздух, отдав вес человека своему двойнику. Решительным шагом их владелец шел по тротуару к заброшенному дому. Там ботинки остановились.

Галка окинул взглядом представшую перед ним развалину. Острым зрением подметил декоративную резьбу над окном третьего этажа. Мститель в маске ловко размотал с пояса веревку с крюком. Через пару мгновений он уже стоял на карнизе в нескольких десятках футов над землей. Оттуда Галка стремительно взобрался по стене на первый взгляд пустого здания до окна седьмого этажа, за которым горел свет.

Внутри комнаты группа мужчин обступила стол, на котором беспорядочно валялись детали бомбы. Сверяясь с инструкцией и споря друг с другом, они не замечали, что за ними наблюдают.

Тихо посмеиваясь, Галка ждал. Дернув веревку, чтобы проверить, насколько прочно она закреплена, он отклонился от стены под крутым углом, упираясь ногами в выступ. Резко оттолкнувшись, качнулся в темноту и ворвался из нее обратно, разбив вдребезги стекло и в щепки раму. Приземлившись, Галка издал душераздирающий крик.

Эффект превзошел ожидания. Заговорщики от страха попадали на пол, даже не вспомнив про оружие.

— Мы сдаемся! Не убивайте нас! Пожалуйста!

Безумной силой Галка прижал к стене одного из бесхребетных наймитов Черного Жука.

— Где он? Где Черный Жук? Говори!

— Южный Ист-Сайд! Подвал магазина Шницлера. На Делэнси! Там его штаб! Клянусь!

— Прекрасно! А сейчас, господа, вы вправе вздремнуть до приезда тюремной кареты.

Отмычка касалась механизма замка черного хода в магазин Шницлера с той же чувственностью, с какой девственница теребит бретельку пеньюара в каком-нибудь веймарском борделе.

Галка быстро преодолел препятствие. Пробравшись на цыпочках по открывшейся ему темной кладовой, он подошел к двери в подвал.

Повернув ручку, услышал сверху шквал гремящих цепей.

С жутким грохотом упала огромная клетка: Галка оказался в ловушке!

Из спрятанных выпускных отверстий зашипел газ. Сознание покинуло Галку, как обиженный покупатель, которому предложили товары низкого качества на глазах богатой публики.

Когда он пришел в себя, то почувствовал под животом обитую поверхность, к которой был пристегнут за запястья, лодыжки и талию. Маска и накидка были сорваны. Подбородок упирался в некую впадину, а лоб оттягивал назад кожаный ремень, отчего шея выгибалась едва ли не под прямым углом. Единственное, что мог видеть Галка, так это кирпичную стену с отслаивающейся серой краской и наростами плесени.

На этом фоне из темноты появился человек.

Не человек — Черный Жук со скрюченной спиной и неестественной формы черепом.

— Вот мы и встретились снова, Фрэнк Кафка!

Даже в такой ситуации Кафка не утратил рассудительность и манеру взвешивать каждое слово. Он не промямлил мольбы о пощаде и не выпалил тщетных угроз — лишь произнес краткое «снова?»

В голос Черного Жука просочились напускная искренность и лживое добродушие.

— Ах, ну конечно! Я не снял маски. Как невежливо с моей стороны! Минуточку…

Черный Жук снял головной убор, и часть костюма с антенной повисла как не к месту сброшенная шкура. Кафка увидел незнакомое лицо, которое могло бы принадлежать гному. Человек был приблизительно его лет.

— Вижу, моя личность тебе до сих пор не ясна, — продолжил Черный Жук. — Вполне естественно, зачем же помнить такое ничтожество, как Макс Брод!

— Макс Брод? Не учился ли ты со мной в гимназии Альтштадта? Но это же было двадцать лет назад, и у нас тогда едва возникала нужда перекинуться парой слов!

— Да, мы никогда не разговаривали! Кто удосужится напрашиваться на общение с калекой, уродливым отличником? Явно не высокомерный красавец Фрэнк Кафка! Как же! О нет, у него никогда не было времени на жалкого юнца, который его идеализировал, который болтался за окнами элитарного круга друзей — Поллак, Прибам, Баум, вся та компания — и отчаянно пытался добиться хоть крохи внимания! А потом, когда ты оставил меня в Праге, какая боль разлуки раздирала мне сердце! Бессонные ночи в вымокшей от пота постели, где я ворочался, истязаемый твоим образом! Длинные походы и заплывы, нацеленные на то, чтобы изжить память о тебе, смогли лишь скрасить мои физические недостатки. Даже в твое отсутствие я не мог избавиться от тебя, потому что прославленная личность инженера Кафки и его далекие великие дела вечно ставились мне в пример всеми представителями еврейской общины Праги.

Кафку начинало подташнивать, болела вывернутая шея.

— И… и ты поймал меня лишь для того, чтобы положить конец своей навязчивой идее и отомстить мне?

Брод кисло засмеялся.

— Даже сейчас ты ставишь себя во главе всех событий! Ошибаешься, господин Хвастун-Галка! Победа над тобой — лишь маленький приятный бонус. Понимаешь ли, единственным способом, коим я мог вернуть себе энергию и разум, было погрузиться в непомерное для меня дело. Сионизм явился пламенем, которое зажгло во мне новую искру!

Сначала я сдружился с одним из твоих старых приятелей Велтшем, чтобы воспользоваться его журналом «Самооборона». Увы, он оказался слишком слабым и безропотным, мне такие люди не по вкусу. Вскоре я нашел товарищей с более радикальным настроем. Чтобы досадить всем, кто считает евреев клопами цивилизации, я с радостью принял новое обличье. И теперь мы ведем войну, используя террор и насилие, во имя создания в Палестине государства евреев. Ты же, со своей дурацкой борьбой с преступностью, встал на моем пути здесь, в Америке, поэтому я решил просто раздавить тебя. Ирония судьбы, не вспомнившей нашу былую связь, — всего лишь подтверждение тому, что мне продолжает улыбаться Яхве.

— И что ты намерен со мной сделать?

Брод неожиданно достал спелое ярко-красное яблоко. Потерев его о рукав, откусил и начал со смаком жевать, словно насмехаясь над пленником.

— Запишу тебя добровольцем на научный эксперимент. Ты, как видишь, привязан к уникальному устройству, созданному для убеждения врагов сионизма в том, что они заблуждаются. Над тобой часовой механизм, который соединен рядом моторчиков с так называемой бороной. Он отрегулирован так, чтобы через определенные промежутки времени приводить ее в движение.

На конце бороны расположены два типа игл, образующих различные надписи. Рядом с каждой длинной иглой вставлена короткая. Длинная производит нечто вроде татуировки без чернил, входя глубоко в плоть, а короткая выпрыскивает воду, смывая кровь, чтобы надпись оставалась четкой. Вода с кровью стекает по тонким стокам в более широкие и затем по сливной трубе.

— Понятно. И какие слова ты решил выгранить на моей коже?

— Выдержки из Талмуда о том, как надо поступать с предателями еврейской расы!

Выбросив огрызок, Брод вышел из поля зрения Кафки. В тот же миг Кафка почувствовал, как треснула ткань, обнажив спину.

— Мне очень жаль, что после перевоспитания ты не будешь жить, мой дорогой Фрэнк. Ведь чтобы возыметь эффект, процесс должен повторяться сотни раз, и займет он немалое количество часов!

Кафка весь напрягся в ожидании физического истязания, но тут Брод с дьявольским упоением произнес неожиданную фразу:

— Кстати, твой заботливый отец шлет тебе привет!

Кафка тотчас потерял сознание.

Когда он пришел в себя, машина перевоспитания уже была включена.

Полчища гвоздей коснулись спины Кафки, и ему тотчас напомнили, как безропотно надо подчиняться наказанию учителя. Но даже этот урок самообладания должен был уничтожить всякую волю к сопротивлению после нескольких натисков «бороны», тем более что дух Кафки ослаб от психологической нападки Черного Жука.

Кафка попытался разорвать веревки — бесполезно.

— Может, тебе станет легче, если ты издашь свой смехотворный крик? Хотя вряд ли. Прекрасно, соберись с духом…

Вдруг сверху раздался неимоверный грохот, а за ним настойчивый зов хриплых голосов.

— Проклятие! Да, видимо, придется оставить забаву. Но только после первого укола!

Десятки танцующих игл проткнули спину Кафки, будто он святой Себастьян, хваставший, что может кожей определить мучительные формы еврейских букв. Лишь тренировки Учителя помогли ему сдержать крик.

По деревянным ступеням стремительно прогремели чьи-то шаги, однако иглы продолжили свою жестокую колдовскую тарантеллу. Раздались выстрелы.

Кафка потерял сознание, но почти в тот же миг вынырнул из обморочного небытия и почувствовал, как к кровоточащей коже вместо «бороны» прикасаются нежные пальцы. Сверху на Кафку смотрели полные слез глаза Милли Янсен.

— Ах, Фрэнк, скажи мне, что с тобой все в порядке!

— Палимпсест моей кожи вместит еще пару абзацев, — прохрипел Кафка.

Милли наклонилась поцеловать его.

— Слава Богу! Я так боялась, что мы опоздаем! Я досаждаю полиции со дня твоего увольнения, пытаюсь убедить их, что мне известно, кто такой Галка, чтобы они остановили тебя ради твоего же блага! Когда люди, мастерившие бомбу, раскололись и дали копам нужную информацию, я поехала за ними! Теперь все будет хорошо, Фрэнк!

Сковывавшее его всю жизнь напряжение, которое присутствовало в каждой клетке, словно вытекло из Кафки вместе с потерянной кровью. Он хотел было спросить, ушел ли Черный Жук, но понял, что ему это безразлично. Фанатизм Макса Брода рано или поздно приведет его к погибели, как чуть не произошло с ним самим.

— Милли?

— Да, Фрэнк?

— Ты когда-нибудь задумывалась, что повлечет за собой замужество?

Милли снова поцеловала его.

— Ну, тобой особо не расхвастаешься…

Кафка вздрогнул.

— Милли, пожалуйста, моя писательская чувствительность еще не притупилась…

— Но ты будешь самым красивым пером на шляпке любой девушки!