– Вопрос, который нам необходимо прояснить во время наших лекций, – вещал профессор Авильдсен, не обращаясь ни к кому в отдельности, а к аудитории в целом, как всегда переполненной, – состоит в безусловной аналогии запаха святости и зловония распада.

Джудитта Черутти уже включила диктофон. С первого ряда она углядела раздутый кейс профессора Авильдсена. Сегодня он уже не был пуст, как на прошлой лекции. Он наклонился и щелкнул замком, но ничего не достал. Как будто решил проветрить содержимое, мелькнула у Джудитты мысль. Во время этой паузы Джудитта инстинктивно покосилась на толстяка. Тот сидел на обычном месте и смотрел на нее исподлобья. И Джудитта приняла решение. Она не позволит себя запугивать. Старший инспектор Джакомо Амальди вселил в нее уверенность. Полиция примет меры. А если не примет, она примет их сама. Терпеть больше не станет. Нечего этому противному толстяку отравлять ей жизнь. Она была уверена, что это он ее донимает, но ей посоветовали не упоминать об этом в заявлении, поскольку клевета карается по закону. Чтобы указать на кого-либо пальцем, нужны конкретные доказательства. Но это, конечно, он. В его свинячьих глазках, толстом языке, который непрестанно облизывал кроличьи передние зубы, Джудитта ловила садистское удовлетворение. Ему хочется, чтобы она знала и боялась его. Но хватит с нее. Пора дать ему понять, что хватит. И она послала ему взгляд, полный отвращения и презрения.

– Путь, на который мы с вами вступаем, вся неведомая область между святостью и греховностью, – продолжал профессор Авильдсен жреческим голосом, – иначе говоря, все присущее Добру и Злу в абсолюте, приведет нас к открытию души. Нет, вы не откроете христианскую, буддистскую или магометанскую душу. Душу, о которой говорю я, можно объять, убить, любить, выпить, съесть, вырвать с корнем или посадить, украсть и подарить. Это душа народов, всех народов, это их жизнь.

Его жизнь словно заключалась в этой аудитории, поневоле наполненной слушателями, которые не представляли для него ни малейшего интереса. Ему претили слащавые откровения коллег на заседаниях кафедры, когда те вспоминали имена лучших студентов спустя долгие годы. Порой эти лучшие становились их аспирантами и ассистентами, или, во всяком случае, преподаватели бдительно следили за их карьерой. Профессор Авильдсен не чувствовал привязанности ни к одному из своих студентов, он сознательно забывал, вернее, заставлял себя не запоминать ни имен, ни лиц, ни биографий. Он был сосредоточен только на себе, на своей высокой одухотворенности, на способности гипнотизировать стадо молодых людей. Их эмоции, их восхищение нужны были ему постольку, поскольку являлись питательной средой его души. Он жадно впитывал их, не вдаваясь в подробности чужой жизни. Они были не более чем отражением его чистой науки, его ума, его гордости самим собой.

– У нас на Западе принято определять три средоточия духа, которые соответствуют троим посвященным или философам – называйте, как хотите, – которые революционными методами преобразовали земной путь человека. Сердце, или Христос, – это любовь. Голова, или Маркс, – это разум. Гениталии, или Фрейд, – это наша чувственная связь с прошлым… Прошлое, которое психологи помещают в наших родителей. – Тут в голосе его послышалась едва заметная нотка досады. – Но весь этот удивительный путь призван раскрыть нам то, для чего предыдущим поколениям понадобились века, то, что существует независимо от нашего понимания. Народы Земли несут это в себе как дар или проклятие с начала времен. Эту тройную истину они обожествляют, обставляя теми или иными ритуалами.

Джудитта пристально смотрела на профессора. Чем-то притягивал и одновременно отталкивал ее этот одухотворенный человек, с такой непринужденностью державший в ладони сокровенную душу всех народов. Как будто он хозяин их жизни, тогда как инспектор Амальди – всего лишь охранник. При мысли о нем Джудитта невольно улыбнулась.

– Начнем с головы. Почему с головы? Потому что сердце для нас, людей Запада, – слишком далекое воспоминание. Наша цивилизация много веков намеренно старалась похоронить его и вытравить эту память. С другой стороны, гениталии – сравнительно недавнее наше приобретение, и пока мы склонны путать их с сердцем, по которому естественным образом тоскуем. Из этой тоски и происходит культ секса как некоего суррогата.

Джудитта не считала себя сексуально озабоченной, как многие ее сверстницы; лишь иногда ее охватывала растерянность, и она прятала свой страх под напускной дерзостью. Ту же двойственность она ощущала, с одной стороны, в нежелании вмешиваться в чужую жизнь, а с другой – в призвании помогать людям. Конечно, она не в силах облегчить их боль, но благодаря своему дару она чувствовала чужие беды как собственные. К ней можно было с успехом применить характеристику, данную Антони Бёрджессом Шекспиру. Когда она впервые попалась ей, Джудитта сразу узнала в ней себя и записала в дневник, в органайзер, в компьютер. Определение гласило: «Он подмечает мелочи жизни и умеет читать по лицам, как близорукий, которому свойственно не смотреть, а всматриваться». Вот и ее умение видеть было необычным – порой преувеличенным, порой атрофированным. Она привыкла к близким контактам, как будто на все смотрела сквозь увеличительное стекло; а то, что было вдали, расплывалось в тумане – и контуры, и краски, и формы. Джудитта умела оценивать только детали, общая картина была ей недоступна. Стоило предмету или человеку перейти некую воображаемую грань ее близорукости, как объект мгновенно обретал жизнь, под оболочкой проступала сущность. И тогда девушку охватывал невиданный энтузиазм, и она уже не могла противиться соблазну дойти до конца, раскрыть мир во всей его полноте. Жизнь ее была подчинена законам дедукции, а не индукции. Она то и дело добавляла к мозаике очередной кусочек, до недавних пор скрытый от нее, и так, постепенно накапливая личный опыт, составляла общее представление о мире. Такой подход развил в ней два качества: фантазию, восполнявшую ограниченность поля зрения, и интуицию, научившую не поддаваться на обман формы, внешнего вида. Всматриваясь, она научилась чувствовать.

И потому, хотя была очарована профессором Авильдсеном, как прочие студентки, Джудитта чувствовала, что надо избегать близких контактов с ним.

– Поэтому анализ сердца и гениталий мы пока отложим и займемся головой – великим святотатством, родиной науки и прогресса, самым уютным гнездом нашей полубожественной природы.

Профессор Авильдсен опять скрылся за кафедрой, чтобы извлечь из кейса цилиндрик сантиметров примерно тридцати в длину и ширину. Керамический белый цилиндрик по форме напоминал перевернутый ночной горшок, но Джудитте он почему-то показался бабой на чайник, возможно, из-за торчавшей сверху оцинкованной ручки. А может, из-за подставки, более широкой, чем основание цилиндра, к которой были приделаны две защелки.

Студенты заинтересованно вытягивали шеи, но профессор и не думал открывать странный сосуд и показывать его содержимое.

– Но голова… – Авильдсен видел перед собой десятки голов разных форм с глазами, обращенными только на него, – голова является также контейнером души… Вспомним Декарта, который помещал ее в центр мозга, в хорошо защищенный и недоступный гипофиз… Или Платона, согласно которому сферическая форма головы сопоставима с мирозданием. Это микрокосм. Если можно так выразиться, начало всех начал, явленный нам дух. Или вспомним маори, для которых голова вождя была столь священна, что если даже сам он касался ее пальцами, то обязан был тут же поднести их к носу, дабы вдохнуть запах святости, впитанный пальцами, и таким образом вернуть его по принадлежности.

Очень медленно профессор Авильдсен поднял руку, запустил ее в волосы, взъерошил их, а затем поднес пальцы к носу и глубоко вдохнул. Безотказно действующая пантомима, видимо, не раз испытанная за годы преподавания. Студенты засмеялись. Многие стали повторять его жесты, и зал наполнился свистом воздуха, втянутого в ноздри от освященных перстов. Никто уже не смотрел на керамический цилиндр. Когда оживление немного утихло, профессор вновь заговорил:

– А когда умирает алаке, вождь абеокутов в Западной Африке, самый уважаемый человек в деревне отрезает ему голову и на блюде подносит ее новому вождю.

Двумя быстрыми движениями профессор отстегнул защелки и приподнял цилиндр. Какая-то девчонка издала придушенный смешок. Ребята перестали нюхать подушечки пальцев. На блюде стояла красная квадратная подставка с мумифицированной головой. Очень маленькой, высохшей, табачного цвета, с длинными редкими волосами, почти безгубым ртом, оскаленными в ухмылке зубами и двумя выпуклыми шарами черных, невероятно выразительных глаз.

– Голова становится фетишем, – продолжал профессор, наслаждаясь вторым театральным эффектом, составившим разительный контраст первому и выразившимся в напряженной тишине зала. – Личный фетиш нового повелителя, который тем не менее обязан воздать почести старому, жить по его указке, выстраивать свое существование по образу его головы.

Взяв блюдо с опасно балансирующей головой и держа его на вытянутых руках на уровне груди, Авильдсен благоговейно, как жрец, свесил свою голову и пошел по залу. Девушки оборачивались ему вслед, парни напускали на себя небрежный вид, но старались поскорее отвести глаза от мумифицированной головы.

Когда он проходил мимо нее, Джудитта поймала взгляд профессора, и ей показалось, что глаза его светятся затаенным торжеством. Человек и голова оставляли за собой шлейф запахов плесени и ароматического масла, – более точно Джудитта определить не смогла.

Завершив шествие, профессор вернулся на кафедру и возложил на столешницу фетиш. При этом волосы мумии лишь еле заметно взметнулись, не иначе, были сделаны из пакли. Затем он поставил на место цилиндр и мучительно медленно защелкнул замки. Голова скрылась из вида, но Авильдсен чувствовал, что она не перестала внушать аудитории страх. Оставь он ее открытой до конца лекции, глаза студентов привыкли бы к морщинистой, потрескавшейся коже, к пакляным волосам, к тяжелым, будто сделанным из папье-маше векам. А прикрытая, она материализовалась в их сознании, приобретя фантастические черты, каковых в действительности не имела. Теперь она виделась каждому во всем своем устрашающем величии, каждый создал для себя мысленный образ, затрагивавший самые слабые струны сознания.

– Однако вследствие смерти близкого человека или какого-либо стихийного бедствия даже простые члены общины могут стать табуированными. Они не имеют права дотрагиваться до собственной головы, им запрещено даже подносить ко рту пальцы с пищей, и они вынуждены, подобно собакам, опускаться на колени, нагибаясь к миске с едой, которую выносят им за околицу. Отчего? Мои коллеги дают немало объяснений этому факту, и на различных научных симпозиумах каждый ожесточенно отстаивает свою точку зрения. Но истина… истина, которую вы должны усвоить, состоит в том, что первобытный человек обладает абсолютной мудростью. Мыслям, зафиксированным в той или иной форме, в деревню хода нет. Взбаламученным мыслям человека поставлена преграда. Призраки? Идеи? Не важно, как их называть. Но это мысли, идущие из головы к рукам, а от рук с пищей распространяющиеся по всему телу. Отравляющие его. Дикарь, как нам угодно его величать, несравненно честнее нас. Он знает, что на некоторые мысли налагается табу… – Авильдсен обвел взглядом слушателей и добавил страдальческим голосом: – Что их нельзя впускать в голову.

Джудитта слушала очень внимательно. Не только ловила каждое слово, но и вникала в то, что за ними, что внутри их. Профессор Авильдсен теперь как будто говорил с кем-то одним, кого он хорошо знает. Она обернулась, ища того, к кому обращался лектор, но лица студентов показались ей какими-то безнадежно однообразными.

– Но тогда почему эти табу касаются и вождя? Почему он тоже не может дотрагиваться до головы? Почему не может есть сам, а его непременно должны кормить? В чем смысл такой унификации? Никто не может подняться выше своей головы. Почему? Почему у повелителя та же участь, что и у всех? Почему та же изоляция, та же отчужденность касается и божка? Разница между повелителем и подданными, разница между святым и грешником, разница между калекой и здоровым, сильным человеком, разница между вождем и простым соплеменником сводится к одному и тому же практикуемому обряду. Почему? Святость и грех… Один появляется на свет от самого света. Потому он вождь. Другой темен и живет в сумраке. Почему? – Он уперся взглядом в одного студента. – Почему? – В другого студента и возвысил голос. – Почему? – Еще в одного и выкрикнул на высокой драматической ноте: – Почему? – Потом вдруг рухнул на стул в первый раз за всю лекцию, оперся руками о стол кафедры и спрятал лицо в ладонях.

Все молчали. Девушек пробирала дрожь.

– Человек появился на земле много миллионов лет назад, – заговорил профессор Авильдсен, не меняя позы. Глубокий голос упал почти до шепота, словно рассказывая страшную сказку. – Как? Каким образом он появился? В чем его отличие от животного? Разумеется, не в том, что он ходит на двух ногах… не в том, что сделал копье… не в том, что добыл огонь… не в том, что расписал стены пещеры, в которой жил. А в чем же? – Он медленно поднял голову и сомкнул руки под подбородком в молитвенном жесте. – Я знаю, в чем. И вы знаете. – Голос стал тягучим, гипнотическим. – Вы испытывали то же чувство, что и ваш прародитель, что и примат, вынужденный покинуть царство животных. Помните? – В голосе слышались подспудные вибрации. – Помните темную ночь без единого шороха, долгую ночь, что застигла вас без сна в постели, посреди невообразимого одиночества, скованных страхом? Помните Голоса? – Пауза, глаза, глядящие в никуда. – Голоса. – Еще одна долгая пауза. – В тот миг, в той темноте вы были вынуждены осознать свое отличие от животных. От того ночного шепота. – Он очень долго молчал. Зрачки настойчиво сверлили вызванный им самим сумрак. – Обезьяна… ваша праматерь… миллионы лет назад была беззащитным детенышем… таким, как вы. Она лежала на подстилке – не такой, как ваша постель, но эта разница несущественна. Тьма вокруг нее вдруг наполнилась Голосами, монотонными, навязчивыми, одинаковыми. Голосами, что повествуют о течении Времени. Все наше прошлое без этих Голосов было бы лишь утешительным, но бесцветным наброском, лишенным четких линий и перспективы. Оно было таким же, как у ваших родителей-обезьян, которым доступно лишь примитивное, эмпирическое знание. Огонь жжется, больше не суну в него лапу. Но детеныш обезьяны в темной ночи открыл Время, а Время явило детенышу кошмар: Завтра. И детеныш вышел из своей стаи, так как понял, что всякое завтра приходит после всякого сегодня и несет с собой те же самые тревожные Голоса. Завтра еще не пришло, но мы уже узнаем его по страшному предчувствию. Время измеримо, но не ведомо нам. Голоса открыли детенышу многое, но не всё. Неуправляемое знание. Неуправляемое знание становится мясом. Мясо и мысли о нем. Жизнь превращается для детеныша в ненавистный, неудержимый поток, он помнит его истоки, представляет его устье, но не может управлять течением. Детеныш хотел лишь осуществить свои желания. Но призраки греха и наслажденья, пустоглазые призраки, не умерщвленные, поскольку не рождались в стае обезьян до той ночи, призраки, противостоящие природе, инстинкту, до той поры безобидно клубились в темноте и безмолвно глядели им в лица, не выходя на свет, эфемерные и усталые – не от какой-либо деятельности, а от вечной несбыточной надежды на существование, в тот самый миг, когда детеныш осознал себя человеком… проявились… и вырвали его из стаи. Он родился. В результате аберрации. В результате Болезни. От Голосов, шепчущих в ночи родился Повелитель Обезьян.

По залу пронесся озадаченный шумок.

– Он не такой, как все. И когда он заразил всю стаю, когда каждая особь уподобилась ему, подхватила его болезнь, вот тогда и появилась деревня. Но Голоса не насытились. Они открыли детенышу другой ужас. На сей раз днем. И тогда на свет от самого света появился Повелитель Людей.

Профессор взял в руки книгу. Полистал ее и нашел нужный ему отрывок.

– Один из основных постулатов дзен-буддизма гласит: «Свет и тень противоречат друг другу, но зависят друг от друга, как движения правой ноги зависят от движения левой». Потому что так было угодно Голосам, звучащим в голове человеческого детеныша. Потому что повелевает не Бог, а подчиняется не божок.

Профессор Авильдсен захлопнул книгу, положил ее в кейс, левой рукой приподнял на несколько сантиметров белый керамический цилиндр, только чтобы еще раз привлечь внимание студентов к его содержимому. Потом приник ухом к цилиндру, напряженно послушал и произнес:

– Потому что есть только Голоса.

Аудиторию будто передернуло.

– Лекция окончена. В следующий раз мы поговорим о таких народах, как виндеси, или племенах, обитающих близ устья Ванигелы в Новой Гвинее, о толалаки с острова Сулавеси, об аборигенах бонток-игорот с филиппинского острова Лусон, аборигенах Борнео и островов Тимор и Пелелиу. – Он уперся указательным пальцем в темя и прочертил на нем круг, водя против часовой стрелки. – Об охотниках за головами.

Потом положил в кейс цилиндр и быстро исчез за двойными дверями аудитории.

Джудитта, как все остальные студенты, впитывала речь профессора в гипнотическом трансе. Когда он вышел, у нее возникло ощущение, будто она очнулась от страшного, колдовского сна. Какое-то время все сидели, словно оболваненные, потом послышались первые слова, смешки, все как будто радовались тому, что они до сих пор здесь, в этой жизни. Джудитта собрала вещи и вышла на воздух. В руках у нее опять были соска и мисочка. Она услышала мяуканье и подняла глаза. Котенок сидел на руках у толстяка, который, осклабившись, показывал ей свои длинные крысиные зубы.

– Не трогай его, – сказала Джудитта.

Толстяк, продолжая ухмыляться, протянул ей котенка и умудрился тыльной стороной ладони придавить ее грудь. Не помня себя от бешенства, она изо всех сил ударила его ногой в голень. Толстяк завопил и потерял равновесие. Испуганный котенок вонзил коготки в руку Джудитты. Студенты оглядывались на них.

– Сука, – прошипел толстяк и захромал вниз по лестнице.

Джудитта уселась на парапет, поглаживая котенка, который нервно вертел тонким хвостиком. Ей хотелось плакать, но она сдержалась, глотая слезы и чувствуя во рту соленый привкус. Потом открыла записную книжку и пальцем провела по имени Амальди, чьи телефоны переписала красивым почерком на отдельной странице, посвященной только ему.

Она чувствовала себя глупой девчонкой.