ЗАКОН… КУРАРЕ… НЕОН. Джакомо Амальди резко выпрямился на стуле. Он все пытался придать какой-то смысл мешанине прописных букв из послания убийцы.

ОРАКУЛ, ЗАРОК, ЗЛАК, ЛУНА, КЛАДЕЗЬ, ОКЛАД, АРЛЕКИН, НАРОД, ДУРАК, ЛАК, ОКЕАН, КЛИН. И даже составлял какие-то бессмысленные фразы. КОД РОКА. ЗЛОДЕЙ УНИКУМ. КРЕН ЛУКА. КРИК РОДА.

– Муть какая, – пробурчал он. – А ты чего накомбинировал?

Фрезе поднял от стола красное, вспотевшее от натуги лицо.

– РАД, КАК ЗАД, – прочел он.

– И все?

– Нет. – Помощник поднес к глазам лист бумаги. – ЗАД – КЛАД или РОЗУ В ЗАД. А вот мой шедевр, правда, кое-какие буквы пришлось добавить или повторить. ЭТО НЕ ЗАД, А УЛЕТ.

– Едва ли преступник имел это в виду. Зато комбинация интересна для анализа твоей личности.

– Думаешь?

– Вне всяких сомнений. Навязчивая мономания.

– Из-за пристрастия к слову «зад»?

– Именно.

– Не скажи, есть еще вариант: НЕ УКРАДИ РУКИ.

– Превосходно.

– Все это глупости, Джакомо. Скорей всего, он просто воду мутит. Или написал наобум.

– Не наобум. Он ничего не делает наобум. И листочки к столу пришпилены не наобум. Не знаю, зачем он их прикрепил, но и листочки, и прописные, и строчные буквы входят в какой-то его план. Возможно, этот план имеет смысл только для него, но в нем нет ничего случайного. И воду мутить он не думает. Он нас не боится. Он осуществляет свои планы спокойно, не поддаваясь панике, в мельчайших деталях. Он не импровизатор.

Фрезе тряхнул головой, поднимаясь. Заправил выбившуюся рубаху в брюки.

– Нам только этого сирокко не хватало, – изрек он.

Амальди непонимающе глянул на него.

– Сирокко – теплый ветер, – объяснил Фрезе. – Чувствуешь, как воняют отбросы на улице?

– А-а… да.

– По прогнозам, такая погода продержится несколько дней. Одна надежда, что синоптики ошиблись. В этой вони жить невозможно.

– По правде говоря, я ее и не заметил, – отозвался Амальди. – Это вонь старого города. Там ею пропахли все улицы, вся гавань, все дома. Все мы выросли с этой вонью, все, кто родились в старом городе… И привыкли не замечать ее.

– Вам везет, – заметил Фрезе.

– Да, везенье то еще.

– Ходят слухи, что городские власти хотят кому-то отдать подряд на вывоз мусора, пока кризис не кончится.

– Меня вызывал мэр. Спрашивал, что я думаю об этом нарушении конституционных норм.

– Хрен с ней, с конституцией! – огрызнулся Фрезе. – Ты что ему ответил?

– А ты бы что ответил?

Фрезе нахмурился.

– Беспорядков, конечно, не избежать.

– То-то и оно. Уж лучше вонь, чем городская смута.

– Значит, мешки с мусором будут постепенно выживать нас из города, – пробормотал Фрезе.

– Кажется, мэр остался мною недоволен.

Фрезе тем временем представлял себе ночи сидячих забастовок, костры на площадях, кошмарные дни, заполненные разгоном толп и охраной штрейкбрехеров.

– Ты все еще возишься с пожаром в сиротском приюте? – поинтересовался Амальди.

– Да, а что?

– Я, когда был в муниципалитете, – начал Амальди ничего не выражающим тоном, уставясь в запотелое окно, – подкинул мэру тему приюта.

Фрезе насторожился.

– Спросил его про пожар.

– А он?

– Покачал головой и сказал: «Неприятное дело, даже трагическое, если мне память не изменяет». И тут же свернул аудиенцию.

– Если память не изменяет?!

– Да, и ни словом не обмолвился о том, что именно он вел расследование. Странно, тебе не кажется?

– Я всегда считал его честным человеком, – сказал Фрезе, а про себя добавил: «Не отступайся, Никола, копай».

– Я тоже.

– Но кто из нас без греха, верно?

– И от ошибок никто не застрахован.

– Пойду в архив, – решил Фрезе. – Потрясу еще Пескьеру.

– Кого?

– Старшего архивариуса.

Амальди кивнул.

– Мне сегодня звонил Айяччио, – тоже как бы невзначай заметил Фрезе. – Это правда, что ты просил его помочь?

– Я не знал, о чем с ним говорить. Вот и подумал: если его занять чем-нибудь, может, это немного отвлечет его от того, что с ним творится.

– Хороший ты человек все-таки, – констатировал Фрезе.

– Только не надо ему давать оперативную информацию. А то он порой бывает не в себе. Сестра мне рассказала, что как-то в бессознательном состоянии он вывел свой автограф маркером на голой груди. Но он клянется, что не сам это написал. Еще он слышит голоса, чувствует запах ладана. Когда я был у него, в палату зашел главврач, так Айяччио вдруг начал вопить, что это не он, что Чивита – кажется, так его зовут – совсем другой человек… Жаль беднягу.

– Я тоже подметил кое-какие странности. В историю с убийством его лучше не посвящать. Попрошу-ка я его вспомнить все про сиротский приют. Если буду нужен, я в архиве. – И Фрезе вышел из кабинета.

Оставшись один, Амальди перечитал записку, которую нашел утром на столе. Ему звонила Джудитта. Но не домой. На автоответчике никаких сообщений не было. Скоро она бросит эту затею. Чем скорей, тем лучше для нее. Глухое раздражение заставило его вскочить на ноги. Нельзя же всех переселить из старого города. Не его это дело. Он ни у кого ничего не просил. На что она, собственно, претендует? Что он поселит ее у себя? Вытащит с той помойки только потому, что она хороша собой? Только потому, что они раза два пофлиртовали друг с другом? Он скомкал записку и с яростью швырнул ее в мусорную корзину.

Надо сосредоточиться на убийце. Он знал антикваршу?.. Почему выбрал именно ее? Какая может быть связь между этими людьми? Бывшие любовники? Она ему изменила? На этот счет никаких данных, никаких следов сексуального насилия, под ногтями жертвы ничего не обнаружено. Тупик. Орудие преступления – алебарда; смертельная рана в живот. Удар нанесен с огромной силой – такой, что лезвие топорика врубилось в позвоночник, пройдя всю брюшную полость. Такой удар мог нанести только мужчина. Удаление конечностей произведено скальпелем. Швы сделаны не простыми швейными нитками, а толстой, крученой льняной нитью, и узлы завязаны хирургическим способом. В каком-то заключении патологоанатома ему попалась эта нить: такой пользуются чучельники. Он что, чучельник? Надо проверить. Не так уж много их осталось. Если он не любитель. А если любитель?.. Тогда надо опросить поставщиков. Но ведут ли они учет? Следы могли остаться, только если он потребовал счет. Довольно трудно вообразить серийного убийцу, который представляет в налоговую счета за орудия своих ритуальных убийств. А если он заказывает доставку наложенным платежом? Тогда тоже можно выяснить имена. Попробовать стоит, но Амальди особо не надеялся. Его противник следует совсем иной логике.

На основе знаний, полученных в университете, он определил убийцу как типичного шизофреника с пережитой историей насилия. Но все это теории, болтовня. Банальность. По той же логике, узкая длинная лавка могла представиться ему символом женской матки. В психологии для всего есть своя символика. И совпадений не бывает. Амальди хорошо помнил, что им внушали с первой же лекции. Психолог не приемлет случайностей, не интересуется совпадениями, поскольку любому совпадению есть логическое объяснение. «Даже если феномен, как таковой, смысла не имеет, его могут наделить смыслом те, кто наблюдают, делают выводы, изучают причины и следствия». Это часто повторял профессор, и в данном случае он бы наверняка заключил: «Таким образом, для нас помещение лавки должно символизировать матку». А от матки неизбежен переход к матери. Любимой, ненавидимой, почти наверняка желанной. А вдобавок – к матери-убийце либо потенциальной убийце. Потому что убивать учатся с колыбели. Он убил антикваршу, чтобы убить мать. Вне всяких сомнений, именно такова логика психолога-криминалиста, а он, Амальди, и есть психолог-криминалист. Убив мать, маньяк символически убил самого себя. Коль скоро он убийца и никем иным себя не мыслит. А где он это сделал? В лавке, которая, кстати говоря, похожа на матку, где находится он, еще не рожденный. Каждый психопат имеет четкое представление о добре и зле, совершенно непостижимое, нелогичное с точки зрения так называемых нормальных людей. Подсознательно больной жаждет оздоровления и пытается преодолеть болезнь самыми радикальными способами. Если отвлечься от этих способов, его поведение можно даже назвать героическим. Для полиции и наблюдателей главное действующее лицо – больной, а для него, больного, – сама болезнь. Противостояние болезни, как правило, имеет человеконенавистническую природу, больной ведет с нею непримиримый диалог, слышит ее голос, чувствует ее характер, наделяет одушевленными чертами, как сожителя, бросает ей вызов, провоцирует ее, стремится утвердить свое господство над нею. Больной и болезнь, так сказать, вырывают друг у друга руль и в итоге не справляются с управлением, теряют самоконтроль. А что такое в данном случае самоконтроль, как не отчаянная попытка самоутверждения? У кого больше прав на существование, у меня или у болезни? Порой это вызывает жалость окружающих. Как в случае с Айяччио. Но Айяччио, обретя провидение вместе с болезнью, все же не убивал антикваршу, не ампутировал ей руки, не втыкал в губы рыболовные крючки, не приклеивал веки и не писал посланий на латыни кровью своей жертвы.

Убийца – человек образованный и немолодой, это очевидно. Чтобы так обставить убийство, нужен определенный культурный багаж, который накапливается с течением времени. Но все это опять-таки болтовня, думал Амальди, болтовня, которая может привести к разгадке, но не иначе, как постфактум. Подобно тому как искусствовед может часами объяснять художнику, что именно тот хотел изобразить, но никакой искусствовед не способен представить себе еще не написанную картину, не говоря уж о том, чтобы написать ее.

Одно можно сказать с полной определенностью: психопат, прежде чем дойти до такого, должен прослушать не один семинар по теории и практике извращения. Вот единственно надежная отправная точка. Красная линия. Амальди решил поискать другие, менее изощренные преступления, имеющие нечто общее с убийством Вивианы Юстич. Скажем, убийства животных. Почти все маньяки тренируются на животных. Хотя вскрыть эти случаи еще труднее.

Телефонный звонок вернул Амальди к действительности.

– Вас спрашивает синьорина Черутти, – отчеканил голос в трубке.

– Меня нет.

– Она говорит, что дело крайне важное.

Да, видимо, она так легко не отступится.

– Соедините! – рявкнул он.

Ничего, он заставит ее отступиться.

– Джакомо…

– Синьорина Черутти, у меня очень много работы. Так что, прошу вас…

Молчание в трубке. Вот и хорошо. Значит, дошло.

– Синьорина Черутти?

Прерывистое дыхание. Сдавленный всхлип.

– Он… он мне…

– Кто – он? – ледяным тоном спросил Амальди.

– …прислал посылку.

– Кто прислал вам посылку?

За отчаянными всхлипами он с трудом разбирал слова.

– А в посылке…

Опять рыдания. Нет, она плачет не из-за него.

– …в посылке…

– Что в посылке, Джудитта? – смягчился Амальди.

– Котенок.

– Какой котенок?

– Двухмесячный… За что он его?.. Котенок-то чем ему помешал?

– Ты где, Джудитта?

– Дома.

– Ты не одна?

– Одна.

– Жди меня.

– Хорошо.

– Не бойся, я скоро.

Амальди схватил куртку и выбежал из кабинета. В коридоре столкнулся с Фрезе.

– Я не ошибся, посмотри… – взволнованно начал тот.

– Сейчас не могу, – отрывисто бросил Амальди, не останавливаясь.

Фрезе пошел за ним к лифту.

– Что стряслось?

– Убили котенка.

– Что?

– Потом.

Двери лифта еще не раздвинулись до конца, но Амальди уже вскочил в кабину.

– Как будет время – посмотри. – Фрезе протянул ему какие-то листки. – Это копии, не страшно, если потеряешь. Я не ошибся, – повторил он.

Амальди взял листки и не глядя сунул в карман. Как только он ступил за порог, на него налетел сирокко. Инспектор ногой отшвырнул валяющийся у ворот мешок с мусором, потом перешел улицу и вступил в старый город с единственной мыслью в голове: «Не хочу, чтобы Джудитта плакала одна».