Наутро Джудитта вышла из дома и увидела в почтовом ящике конверт с ее именем, но без фамилии. Она помедлила, прежде чем вытащить его: сразу вспомнились похабные послания. Но потом она разглядела на конверте штамп комиссариата и поняла, что письмо от Джакомо Амальди. Прижав его к груди, она стала вскрывать конверт. Но передумала, взглянула на часы и быстро пошла по направлению к больнице – отрабатывать за вчерашний прогул. Письмо она прочтет потом, надо уметь сдерживать свое любопытство. Как в любовной игре, она продлит пытку, отчего наслаждение станет еще острее.

Пока выбиралась из темных переулков на просторный бульвар, где издали видно здание больницы, Джудитта вспоминала вчерашний день. Свое волнение, объятия, удивительный вкус его губ, горячащее кровь прикосновение его рук. Но больше всего думала она об убитой девушке. О том переулке, которым ходила десятки раз, не подозревая, что именно он стал сценой ужасающей трагедии. Переулок вдруг сделался опасным, как призрак зла, который пробудился к жизни, оттого что его история была поведана новым зрителям. Такие истории неподвластны давности лет, они остаются в настоящем, они живут, хотя речь в них идет о мертвых. Неожиданно для себя Джудитта подумала, что Амальди не достался бы ей, если б ту девушку не убили. В той другой, параллельной истории Амальди был счастливо женат и не стал бы менять ход событий в ее жизни. И вероятно, толстяк безнаказанно продолжал бы изводить ее своими приставаниями, пока бы ему самому это не наскучило. В той потусторонней истории Амальди не обнимал и не целовал бы ее. Но и в этой истории Джудитта постоянно чувствовала рядом с Амальди присутствие светловолосой девушки. Она жива. И никогда не умрет. Джудитта вдруг подумала, что так и не знает, как ее звали. Амальди ни разу не назвал ее по имени. Если б назвал, подумала Джудитта, жертва стала бы реальной и ушла бы в прошлое. И может быть, тогда Амальди смирился бы с этим.

А до тех пор Джудитте придется жить бок о бок со скорбным призраком. К такому выводу пришла она, переступив порог больницы и направляясь к помещению, где переодевались сестры. Ничего, она не жалуется, ради Амальди она готова на все. Потому что в такого человека может запросто влюбиться, если уже не влюбилась, отметила она с улыбкой.

– Мы нынче в хорошем настроении, – заметила пожилая монахиня, столкнувшись с нею в коридоре первого этажа.

– Добрый день, матушка, – сияя, ответила Джудитта и погладила в кармане еще не вскрытое письмо от Амальди. – Мне, как всегда, палаты обходить или есть что-нибудь срочное?

Монахиня остановилась и немного подумала.

– Спроси у старшей сестры, она совсем с ног сбилась. Докторша Дерузико не вышла нынче на работу. Но если будет время, загляни к синьоре Лете, в сто сорок четвертую. Господь судил ей тяжкую ночь. Кишечник… С утра не в себе… Синьора Лете, конечно, а не Господь. – Монашка стыдливо хихикнула своей остроте и поковыляла дальше на старческих ногах.

Старшая сестра, однако, не поддержала пожелания монахини. Приступ ипохондрии из-за ночного расстройства желудка может подождать. Первым делом надо вынести утки и помочь больным с гигиеническими процедурами.

– Наши святоши все думают, будто они в монастыре, где до здорового тела никому нет дела, – ворчала сестра. – Мы в больнице лечим телесные, а не душевные недуги. И никак им это в голову не вобьешь.

Джудитта улыбнулась. Этот извечный спор, видно, так никогда и не разрешится, хотя монашки – прекрасные сестры и больница не может себе позволить отказаться от их бескорыстных услуг. Старшей сестре это известно лучше, чем кому бы то ни было. Но, как она поведала однажды Джудитте, в полемике соль жизни.

– Будешь обходить палаты, сделай милость, собери у больных мусор в один мешок и снеси к мусоросборнику. Мы должны быть особенно внимательны к гигиене во время этой забастовки. Свой мусор мы сжигаем сами, но нельзя терять бдительность. Знаешь, где мусоросборник?

– Да, я один раз там была.

– Хорошо. А теперь давай, трудись, вольнонаемная, – добавила сестра с оттенком пренебрежения. – Между прочим, вольнонаемные находятся на перепутье между монашками и сестрами. Так что смотри, в какую сторону тебя понесет. В монастыре тебе твои прекрасные волосы живо обстригут и заставят отказаться от кучи прочих удовольствий… Намек поняла?

– Да, – рассеянно ответила Джудитта и, все еще ощущая на губах вкус поцелуев Амальди, поднесла руку к губам.

– Ну нет! – простонала старшая сестра. – Влюбленная волонтерка еще хуже монашки!

– Кто хуже монашки? – переспросила старая монахиня, появляясь на пороге.

– Никто, матушка, – отрезала старшая сестра и воздела руки к небу. – Хуже монашки никого нет!

– Когда Господь, Спаситель наш, попросит замолвить за тебя словечко, я запечатаю себе уста, и пускай Он отправит тебя в свой личный мусоросжигатель, – со смехом отпарировала монахиня, подняв кверху узловатый палец.

Джудитта, зная, что этой перепалке не будет конца, направилась к двери.

– Вот достойный образец христианского смирения, – уже за порогом услышала она реплику сестры.

– Господь милостив к невестам своим. Я прочту розарий раз-другой, Он меня и простит, а тебя, будь уверена, голубушка, отправит в геенну огненную.

Джудитта к этим пререканиям давно привыкла, а сегодня ей тем более было не до них, но она знала, что они прекрасно поднимают настроение больным. Приступив к делам, она за два часа убрала три палаты и покатила по коридору скрипучую тележку с огромным мусорным мешком. Спустилась в полуподвал, куда, кроме персонала, никто не заглядывал, поэтому все здесь так разительно отличалось от прочих больничных помещений. Темные стены, низкие потолки, по стенам тянутся трубы и провода, покрытые многолетним слоем пыли. В коридорах навалены поломанные, заржавленные шкафчики и табуретки. Освещение скудное: неоновые трубки частично перегорели, частично мигают. Джудитта то и дело переходила из слабо освещенной зоны в зону тьмы, чувствуя не то чтобы страх, а какой-то неуют. Она была здесь только один раз, да и то не одна, а с сестрой, и с трудом вспомнила, где нужно свернуть направо. Свернув, расслышала глухое гуденье мусоросжигательной печи, – выходит, не ошиблась. Рокот становился громче и уже перекрывал скрип тележки. Дойдя до железной двери, она распахнула ее, и в лицо ударила горячая влажная волна. Печь находилась в просторном помещении, где пахло затхлостью и керосином.

– Есть тут кто-нибудь? – робко позвала Джудитта.

Ответа не последовало. Только грозный гул печи в полутьме, прорезаемой огненными сполохами.

– Кто живой есть? – повторила она, уже погромче. Потом стащила с тележки мешок и спустилась по трем ступенькам к еще одной двери, за которой находилась уже сама печь. Она волочила тяжелый мешок и чувствовала, что жар становится все нестерпимее. Перед чугунной дверцей печи она помедлила, потом потрогала ручку – не жжется ли.

– Стой! – раздался сзади надтреснутый голос.

Джудитта вздрогнула и обернулась. Откуда-то из темноты вынырнул человек, показавшийся ей великаном. Он приближался, застегивая молнию на штанах.

– Вот он, вот он я! Отлить ходил, сестричка.

Подойдя, он без видимых усилий подхватил здоровенный мешок, покрутил его в воздухе, ловко завязал узлом и отбросил на гору других мешков, ожидавших своей очереди.

– Новенькая, что ль? – сказал верзила, отирая пот со лба. – Сперва прокоптись хорошенько, потом уж дверцу отворяй. Или не знаешь, что, когда зверюга кушает, к нему лучше не соваться, а то вся кожа враз сойдет. А кому отвечать? Мне отвечать, уволят без выходного пособия. – Он поглядел на грудь Джудитты, туго обтянутую больничным халатом. – Вон сколько мясца спалить могла. – И хрипло засмеялся.

Джудитта скрестила руки на груди и повернулась уходить, но лапища человека тяжело легла ей на плечо.

– Ты прости меня, сестричка. Сразу видно, что новенькая. Другие-то никогда не прочь со мной пошутить.

– Отпустите меня, – пронзительно выкрикнула Джудитта.

– А иная и не только на словах…

Джудитта вырвалась и бросилась к двери. Сзади опять послышался хриплый смех.

– Да шучу, красавица. Я пошутить люблю. Целый день один в этой норе торчишь, так и со скуки помереть недолго.

Не помня себя, Джудитта взлетела по трем ступенькам и бросилась бежать по коридору. Но внезапно погас свет. Не сбавляя скорости, девушка больно ударилась о валявшуюся в коридоре старую тумбочку, и тишину разорвал оглушительный скрежет металла. Что-то острое кольнуло под ребра сквозь ткань халата. А издали аккомпанементом ее боли все звучал хриплый, надрывный смех. Джудитта стала продвигаться ощупью. Через секунду неоновые трубки, помигав, снова засветились.

– Доброго дня тебе, сестричка! – крикнул вслед омерзительный голос.

Джудитта остановилась перевести дух только в холле первого этажа. Сердце билось, как бешеное, и в горле пересохло. Она полезла в карман за платком и нащупала письмо Амальди. Она так до сих пор и не удосужилась его прочесть. Стиснув конверт в пальцах, сказала себе, что настало время сделать перерыв. Огляделась и увидела, что навстречу, опустив голову, идет старшая сестра. Если они встретятся, та наверняка придумает ей какое-нибудь срочное задание. И Джудитта юркнула в подвернувшуюся кстати дверь туалета. Лучше всего, пожалуй, прочесть письмо в 112-й палате, где лежит та парализованная синьора. Открывая дверь, девушка почувствовала легкий укол совести.

В палате полутьма, шторы опущены. На тумбочке горит маленький ночник. К кровати придвинут стул.

– Здравствуйте, синьора Каскарино, – сказала Джудитта, не ожидая ни ответа, ни даже кивка.

Она подошла к кровати, поправила одеяло, коснулась рукой гладкого лба. В ледяных глазах старухи ничего не отразилось. На подставке с другой стороны кровати висел флакон капельницы, от которого отходила трубка с иглой, вставленной в лиловую вену. Джудитта внимательно вгляделась в каменное лицо больной, не внушавшее ни симпатии, ни сострадания. Над жесткой линией верхней губы укреплен запотевший пластиковый респиратор. Мембранный компрессор аппарата искусственного дыхания ритмично вздувается и опадает.

– Как себя чувствуете сегодня? – спросила Джудитта. – Давайте я немного посижу с вами.

Она уселась на стул возле кровати, чуть повернула к себе ночник и достала из кармана письмо Амальди. Прежде чем углубиться в чтение, опять взглянула в лицо старухи. Потом развернула листок.

«Джудитта, сначала я хотел попросить тебя дать мне время, но это было бы обманом. Я не хочу давать тебе напрасных надежд и не хочу тебя связывать».

Джудитте показалось, что сердце вмиг перестало биться и вся кровь оледенела в жилах. Руки ее слегка дрожали, когда она перечитывала начало письма, которое с утра носила в кармане, думая, что оно любовное.

«Джудитта, сначала я хотел попросить тебя дать мне время, но это было бы обманом. Я не хочу давать тебе напрасных надежд и не хочу тебя связывать. Я хотел попросить дать мне время, но не могу этого сделать, потому что твое время и мое время отсчитано не одинаковыми секундами и минутами. Твое время вводит тебя в юность, мое – приближает меня к старости. Да, Джудитта, я чувствую себя стариком, которого состарило жестокое наваждение. Вся моя жизнь уместилась в один миг, и я слишком часто проживаю его снова и снова, чтобы мне удалось быстро его забыть. Возможно, я когда-нибудь забуду его, и это случится во многом благодаря тебе. Но все равно мое время не смыкается с твоим. Ты не задумывалась о том, как странно и противоречиво люди переживают отмеренное им время? Молодые, у которых все впереди, вечно торопятся, бегут, старики или рано состарившиеся вроде меня растрачивают по капле, не в силах насладиться оставшимися им мгновениями. Некоторые называют это мудростью жизни, но на самом деле это усталость и скука. Я знаю, ты бы согласилась ждать со всей щедростью юности. Но кто знает, сколько это продлится? Имею ли я право заставлять тебя растрачивать свою жизнь, как в старости, когда ждешь неизвестно чего, когда больше нечего ждать? Я устал, у меня нет сил, Джудитта. Не жди меня. На тот первый, ранний ужас наслоилось много всего, и я не знаю, сколько еще это продлится. Я одинокий упрямец, а мой призрак еще упрямее меня. Ты видела его в переулке? Слышала его стоны? Да, он жив, тот призрак. Он только начал собираться на покой. На это ушло двадцать лет. А сколько еще времени ему потребуется, чтобы осуществить свое решение? Отпусти меня, Джудитта. Поверь, я не забуду тебя, и если когда-нибудь вернусь к жизни, это будет твоя заслуга. Но отпусти. Не ищи больше встреч, и я не буду их искать. Дж.».

Джудитта держала перед глазами листок, пока буквы не начали расплываться. В ушах настойчиво звучал голос Амальди: «Не ищи больше встреч, и я не буду их искать». Она долго сидела неподвижно, слезы капали на листок, смывая слова. Рядом так же неподвижно полулежала старуха. Казалось, единственным одушевленным существом в палате был аппарат искусственного дыхания. Внутри у Джудитты что-то оборвалось, как будто острым лезвием прошлись по внутренностям. Время тоже застыло в неподвижности; в палату никто не входил. Время, которого не отпустил ей Амальди, словно она не хозяйка своей жизни, словно не вправе сама решать, как ей жить. В гневе, мгновенно вытеснившем боль, она скомкала письмо и бросила его на пол.

И тут расслышала какой-то шорох за спиной.

Из тени в самом углу палаты, возле двери, выступил силуэт и сделал шаг по направлению к девушке.

– Вы? – вскочила Джудитта, узнав его.

– Синьорина, – произнес он своим особенным мягким голосом, в котором слышался лязг металла, и в знак приветствия коснулся ее руки на уровне локтя.

Когда он убирал руку, Джудитта вдруг заметила, что левый мизинец у него ампутирован. Глядя на желтый обрубок, она испытала одновременно сострадание и отвращение. Увечье как бы снимало с этого человека ореол и делало его более человечным.

– Я еще на лекции подумал, что вы и есть та сестра, которая добровольно ухаживает за моей матушкой, – улыбнулся профессор Авильдсен.

– Вы сын этой несчастной синьоры? – удивилась Джудитта и сделала быстрое, неловкое движение, пытаясь утереть слезы.

– Да… увы. – В голосе прозвучало что-то фальшивое, двусмысленное.

– Но у вас разные фамилии.

– Мать вычеркнула из памяти все, что напоминало ей о ненавистном и… постылом муже. Простым росчерком нотариусова пера. Формально я тоже не Авильдсен. Я именуюсь так разве что… по привычке.

– Простите, я не знала…

– Даже не зная… вы тем не менее отдаете больным душу. Это делает вам честь.

– Спасибо.

– Нет, не благодарите. Древнекитайский мыслитель Ян Чжу учит: «Кто творит добро не ради славы, так или иначе удостоится ее. Сама по себе слава не ищет награды, однако со славою непременно придет и награда. Награда сама по себе чужда борения, но в конечном итоге борьбы не избежать. Посему, благородные души, остерегайтесь творить добро». – Он впился в нее взглядом. – А вы… готовы бороться?

Джудитту обжег этот пристальный взгляд. Она поежилась под халатом.

Из кармана пиджака профессор Авильдсен вдруг вытащил шелковый платок и левой рукой утер ей слезы. Вместе с мягким прикосновением шелковой ткани Джудитта ощутила, как мозолистый обрубок царапнул ей щеку.

– Вы плакали, – констатировал он.

Джудитта смутилась.

– Неприятное ощущение. Мне тоже случается плакать от боли. Это повелось еще с детства. – Профессор Авильдсен перевел глаза на мать, по-прежнему неподвижно возлежавшую на кровати. – А вот она… никогда. Ни разу в жизни она не плакала. Сильная женщина. Очень сильная.

Джудитта отодвинулась, и рука профессора с шелковым платком застыла в воздухе. Помедлив, он протянул ей платок.

– Высморкайтесь.

Внутренне сжавшись от боли и от его голоса, она поднесла к носу платок.

– Оставьте его себе.

– Спасибо…

Профессор наклонился и поднял с полу скомканное письмо Амальди.

– Я выброшу его… Ни к чему вам больше страдать.

Джудитта хотела возразить, забрать письмо, чтобы потом перечитать его еще раз, но не смогла произнести ни слова.

– Вы интересуетесь антропологией?

– Очень.

– Я рад. Надеюсь, на предстоящей сессии вы будете на высоте положения. Вы ведь у нас отличница.

– Откуда вы знаете?

– Я слежу за вами… Джудитта. – Он слабо улыбнулся ей и тут же вышел, оставив ее в темном лабиринте боли.

А рядом в том же ритме раздувался и сжимался компрессор аппарата искусственного дыхания, чем-то похожий на охрипшую гармошку.