У артековцев появились соседи — детские дома из Калача и Новочеркасска. Они тоже эвакуировались в Сталинград и разместились на втором и третьем этажах школьного здания. На первом этаже была кухня, продовольственные склады, лазарет или санчасть. Толя Пампу выполнял функции главного экспедитора, а себе в помощь брал старших артековцев. С утра полуторка, чихая мотором, подъезжала к нашему зданию, в кузов прыгали ребята, и машина ехала по нескольким маршрутам: на хлебозавод, на продовольственные склады города, иногда на мясокомбинат. На хлебозаводе машина подъезжала к деревянному лотку, мы быстро застилали кузов брезентом и грузили тёплый, исходящий паром с приятным ароматом хлеб, аккуратно штабелевали мягкие буханки. Ребята работали быстро, слаженно. Толя всегда был доволен нашей работой. Мы ожидали вознаграждения и вожатый это прекрасно понимал:

— Молодцы, ребята! Возьмите вот ту измятую буханку хлеба!

Бывало, что измятых буханок было несколько и всем хватало по одной. Грузчиков это вполне устраивало. Мы дорогой ели ароматный хлеб, казалось, что вкуснее его нет ничего на свете. Я до сих пор помню запах и вкус Сталинградского хлеба — его ничто не заменит! Остатки хлеба клали в боковые карманы, пришитые изнутри в бушлатах специально для этой цели.

На складе нашего эвакоприёмника работала краснощёкая с накрашенными губами, ещё довольно молодая, тётя Поля, которая внимательно пересчитывала буханки, брала у Толи документы, сверяла полученное, — всегда всё сходилось. На четвёртом этаже нас с нетерпением ожидали малыши: за каждым «экспедитором» следили десятки глаз не очень сытых ребятишек. Прибывшие раздевались, вешали бушлаты и старались побыстрее уйти от вешалок, чтобы не смотреть, как проходит «санобработка» карманов. Нас малыши считали счастливчиками.

В центральных продовольственных складах, в подвалах универмага, артековцы получали крупу, макаронные изделия, жиры, сахар.

По крутому трапу выносили к машине мешки с рисом, сахаром, мукой — семейка в лагере была ведь большая — и грузили в кузов. Не для всех тяжёлые мешки были посильными. Толя отбирал самых крепких — Володю Ааса, Мишу Фаторного, Беню Некрашауса, Харри Лийдоманна, Вацлава Мачулиса и других. Случалось, что ребятам удавалось из раскрытого мешка взять по кусочку сахара, рискуя нарваться на большую неприятность, но желание полакомиться иногда превозмогало опасность. Дома делились «трофеями» с подшефными малышами.

Я показывал глазами на бушлат Игорю Сталевскому:

— Поделись сахаром с Ваней Заводчиковым!

Тот проворно бежал к вешалке, чтобы не опоздать.

Однажды, кладовщик на складе заметил, что ребята подходили к мешкам сахара в то время, когда Толя выписывал накладные. Кто именно из нас брал — он не заметил (мы были в одинаковой одежде), поэтому решил проверить всех.

— Подойдите ко мне! — распорядился он сердито.

Я успел бросить комок в пазуху, убрал живот и сахар провалился куда-то вниз. Руки кладовщика ощупывали наши карманы, а Толя молча ожидал конца неприятной для всех процедуры.

— А это — что? — грозно спросил кладовщик и извлёк откуда-то у Миши Фаторного кусочек сахара. — Так вы для этого сюда и ездите? — повысил он голос.

У других он ничего не обнаружил, и Толе удалось его успокоить. Но утаить этого случая не удалось. В лагере стало известно о кусочке сахара. На комсомольском собрании рассматривался поступок Миши, где он объяснялся перед своими товарищами. Стоял он, повесив голову, а его кололи взглядами члены комсомольского комитета, вожатые, начальник лагеря. Что он мог сказать в своё оправдание? Всем было ясно, как и почему это случилось. И он молчал.

Я себя чувствовал ещё хуже, сидел, как на углях, не мог смотреть Мише в глаза. Совесть кричала: «Ты тоже взял кусочек, хотя и не поймался. Так чем же ты лучше Миши? Ты тоже должен стоять рядом с ним! Ты тоже должен отвечать!». Но добровольно раскрыться и стать рядом с Мишей под обстрел комитетчиков у меня не хватало мужества. «Что, боишься? — спрашивал сам себя. — А тебе не стыдно будет перед товарищем?» Кровь стучала в висках, лицо горело, до меня не доходил смысл выступлений. Несколько раз порывался стать возле Миши, но не мог оторваться от скамейки.

Хотя все были заняты Фаторным, но моё возбуждение не осталось незамеченным и, наконец, Дорохин спросил:

— Ты что хочешь сказать, Диброва?

Страх куда-то исчез, я быстро поднялся и, глядя на всех, ответил:

— Я тоже виноватый в такой же мере!

Достал из кармана кусочек сахара и положил на стол.

— Где ты взял?

— Там же — на складе. У меня не нашли случайно. Я считаю, что мы обязаны сказать правду, ведь не один Миша брал…

— И я… и я тоже… — раздались робкие голоса наших товарищей.

Нас долго песочили, стыдили, но на душе сразу стало спокойнее — была побеждена минутная слабость и я не подвёл товарища. Нам всем был объявлен выговор без занесения в личное дело.

…Солнечным утром всех комсомольцев Артека послали на железнодорожную станцию очищать от снега пути: ожидали прибытия эшелона из блокадного Ленинграда. Вооружившись кирками, лопатами, ломами комсомольцы с огоньком очищали от снега запасные пути. Вспотевшие лица горели, замерзшие в начале руки освободились от рукавиц, раздавались весёлые возгласы и шутки, от чего работалось легко и радостно.

Щедрая зима не поскупилась на снег, накрыла всё вокруг толстой пуховой периной. Железнодорожники, однако, поторапливали комсомольцев, чтобы вовремя принять эшелон с ленинградцами. За пару часов пути были тщательно очищены от снега, хотя у некоторых ребят краснели мозоли на руках. Управились как раз вовремя: открылся семафор и окутанный паром, посвистывая, подходил поезд с товарными вагонами. Артековцы навсегда запомнили этот эшелон: из раскрытых дверей вагонов на них взглянул блокированный Ленинград со всеми горестями и бедами. По «дороге жизни» — по льду Ладоги — на Большую землю автомашинами вывезли несколько сотен жителей несгибаемого города и потом увезли их далеко в тыл. Мало кто выходил из вагона самостоятельно. Приходилось каждую женщину, ребёнка выносить осторожно на руках или поддерживать их, — настолько они обессилели. Худые, с обескровленными лицами, в грязной одежде вступали ленинградцы на Сталинградскую землю. Их острые возбуждённые взгляды были убедительным доказательством их несгибаемой воли и беспримерной стойкости. Подходили автобусы, ленинградцы ехали в столовую возле железнодорожного вокзала, затем проходили санитарную обработку.

Ребята возвращались домой возбуждённые, глубоко тронутые увиденным. Некоторым казалось, что вот так могут жить и их родители на временно оккупированной территории, перенося голод, лишения и надругательства. Вскипала ярость против проклятых фашистов, ворвавшихся в наш мирный дом. Хотелось сделать что-то героическое, значимое, чтобы быстрее положить конец войне.