1

Проснулся. Полный отстой. Не соответствует минимальному жизненному уровню, как сказал бы Ботаник. Еще темно — следовательно, раннее утро. Можно спать дальше, но я не могу. Не хочется.

Минус три, за окном мороз. Вот черт, а у меня только летние кроссовки. Ничего, натяну на ноги носки потеплее, и все будет хорошо. Не в первый раз у меня так происходит.

«Когда же я уснул?» — глупый вопрос, заданный от нечего делать ранним утром. А уснул я, по-моему, с первой электричкой осиповического направления. Значит, всего пару часов назад. Спать почти не хочется, только непреодолимая тяжесть под глазами и привкус мятной жвачки во рту.

Почти все хорошо. Все ОК. Very nice, млин.

Я скидываю с себя одеяло и босиком, по холодному и скрипучему полу иду на кухню. На своем полосатом и дырявом матрасе ворочается и невнятно говорит про себя Олеся. Та самая Олеся, чье лицо я вижу практически каждое утро в допотопной съемной квартире в Октябрьском районе.

Олеся спит. Олесе на вторую пару. У Олеси красивое лицо. Она была молодой красивой девушкой, полной энергии и святости. Мне она нравилась больше всего с самого утра, когда ее продолговатое личико было слегка припухшим и помятым, вероятно, из-за прохождения стадии возврата из мира снов в серый мир. Именно утром она была такой же, как и ее душа, слегка сонной и не совсем осознающей серьезность своих действий… Еще каждое утро мною овладевает странное чувство, что ее раньше никогда с нами не было.

В другой комнате по соседству, отделенной старой деревянной дверью, выкрашенной в белую дешевую краску, живут еще два человека[?] — Философ и Ботаник.

Один вечно пьяный, а другой всегда с книжками, в которых и проводит девяносто процентов своей жизни. Читает свои книжки и вечно всех достает своими научными изысками. Он и Философ — они как будто две стороны одного чего-то целого и непонятного, но родного каждому из нас. Разумеется, оба еще спят. Так рано просыпаюсь только я, и, следовательно, моя мозговая деятельность начинается первой. Чуть позже проснутся они.

Кухня. Я сразу лезу в холодильник с маркировкой «ЗИЛ». Громадина еще та, но, кроме старой сухой коричневой морковки и нескольких подозрительных сосисок, там ничего нету. Стоял еще и белый пакет со скисшим молоком, но остатки разума не позволяли мне глотать содержимое образовавшегося там биологического оружия.

Я повернул один из тумблеров старого радиоприемника и — «о чудо!» — донеслись звуки из веселенькой песни про любовь, примитивные, в отличие от самого чувства, до сих пор достоверно не изученного, как и влияние музыки на человека.

Алюминиевый чайник. Я точно не помню, его кто-то привез или это архаическое изобретение было в этой дыре изначально, на первом проценте процесса нашего заселения и адаптации в этой местности.

— Доброе утро, Беларусь… — говорю я радио, хоть оно и немое, как большинство среднестатистического населения нашей республики. Это так, чтобы горло прочистить после недолгих, но мучительных сновидений.

Вода закипает, а я ем сырую сосиску, вглядываясь в темноту пугающего коридора. За ним две комнаты — а там люди. 4 человека включая меня. И все студенты разных университетов, элита и будущее многострадальной обожженной страны. Элита — это вроде бы те, кто должен всем этим заправлять… Нет, это не мы, скорее. «Элита» гоняет на черных дорогих машинах и не живет на квартирах с ЖКХ из первых советских пятилеток.

Сырые сосиски есть куда приятнее, чем вареные. Они бодрят. Сок их содержимого холодной жирной пленкой покрывает горло, и в нем начинает мягко першить, как после попойки самогоном. Олеся всегда мне твердила, что так, типа, делать нельзя. Отравиться можно. Однако я всегда (как и она, впрочем) все делал на «авось пронесет». Может, в чем-то я был экспериментатором, по крайней мере, мир заставлял нас идти на эксперименты. И все же я был ничем не лучше всех остальных в этой холодной квартире.

Когда я налил в синюю кружку с рисунком Базлайтера кипяток, то в коридоре послышались мягкие и ритмичные шаги. Проснулась Олеся. Тоже рано. Она в бежевом халате прошла по коридору, сверкнув взглядом голубых глаз, и скрылась в ванной, едва успев мне кивнуть головой и тем самым пожелать доброго утра. Я тоже кивнул. Она этого не видела, но знала, что сделал я именно это (просто напросто, больше никто этого сделать не мог по простой причине отсутствия). Кроме шипения воды в чайнике на неостывшей плите, послышался схожий шипящий звук водопроводного крана. Точнее, это было скорее гудение, чем шипение. Нам бы давно не мешало пригласить в дом сантехника, да только, пока тут все не утонут, этому сбыться, чует сердце мое, не суждено.

Я металлической ложкой бью и мешаю заварку в стакане, чтобы быстрее заварилась, иначе опоздаю в университет. А первой парой у меня дикий преподаватель по «Правам человека», в случае опоздания просто выгонит меня из аудитории, и потом зачет ему сдавать будет крайне тяжело. Он личность известная в нашем универе, да и за его пределами. Из категории тех, кто думают, что их предмет самый важный во вселенной и что студенты там должны знать все наизусть о Великой хартии вольностей и прочей никому не нужной доктрине справедливости в современном мире, управляемом хладнокровной технократией. В белорусской системе образования я разочаровался спустя нескольких недель жизни в нашей любимой столице.

Пошарив по полкам, сахара я не обнаружил, поэтому всю горячую жидкость пришлось выпить в ее горьком виде. Сплюнув в раковину попавшую в рот черную заварку и вылив туда же остатки чая, я пошел обратно в комнату, краем глаза узрев в дверном проеме согнувшуюся Олесю, которая, по всей видимости, умывалась.

Пошарив в деревянном шкафу, я достал синие джинсы, слегка зеленые от грязи у пят, но вполне чистые для походов в «землю обетованную». Под ними была красная майка, а мешковатый свитер серого цвета я нашел на стуле, что стоял впритык к моей кровати. На стул я обычно складывал носки и майки. Как там оказался свитер, я не помнил, да и не утруждал этим свой мозг. Глубоко вздохнув, я со скрипом открыл форточку, впустив прохладного осеннего воздуха с улицы в наше одинокое четырехстенное пространство. Так будет лучше. Пусть проветрится минут десять. Потом в комнату придет Олеся и закроет форточку, и, укутавшись одеялом, она положит несколько тетрадок в свою сумочку и тоже пойдет на учебу. Может быть, ближе к обеду, мы пересечемся где-нибудь в метро или на проспекте Независимости. Она, как всегда, поздоровается, улыбнется и попросит сигарету. Я не стану ей отказывать.

Мой портфель цвета хаки лежал под кроватью. Измазанный пылью, он теперь был у меня в левой руке, а правой я сгребал в него всякие ручки и карандаши с тетрадками. «Права человека», «Этика». Ах да, надо бы взять спортивные штаны: сегодня третьей парой у нас была физкультура.

Когда я зашнуровывал кроссовки, из ванной вышла Олеся и вновь прошла мимо меня, обдув легким ветерком и приятным запахом духов, которыми она вкусно пахла с самого нашего знакомства в сентябре…

— Олеся! — сказал я негромко, чтобы никого не разбудить.

Она показалась через несколько секунд и смотрела на меня, опершись на дверной косяк. Когда я видел ее с утра, то отмечал каждый раз растерянность во взгляде.

— Дверь за мной закрой… — и я вышел прочь. Привычка закрывать всегда дверь была у меня одного, привитая с самого смутного постсоветского детства — времени высокой преступности и социальной апатии, когда ощутимыми были последствия холодной войны.

Выходя из тихого подъезда, я услышал щелчок нашего замка, и мое лицо заставил прищуриться все тот же морозный воздух. Я слегка съежился и надел на голову шапку. А теперь меня ждала остановка. Для того чтобы на нее попасть, нужно было пройти через школьный стадион, в такую рань, конечно же, почти пустой. Я зашел за ограждение, и мои ноги ступили на обмороженную и местами обледеневшую беговую дорожку. Смачно хрустя кроссовками по кусочкам льда, я пересек пустое футбольное поле и, перейдя дорогу, стоял рядом с людьми, ожидающими нужного транспорта. Мне подходило почти все, что тут могло идти: 19-ый и 59-ый троллейбус или 82-ой автобус, ходивший намного реже. Рядом со мной, у продовольственного ларька, стоял подозрительного вида дядя и покупал пиво. Алкаш. Вероятно, бухал полночи в гараже с друзьями, а теперь вот опохмеляется. Взяв пиво, дядя повернулся лицом к дороге, засветив свой невероятно яркий красный нос, и поплелся в сторону жилых домов.

Набитый тралик, выкрашенный в синий цвет, вскоре прибыл. И я, потеснив стоявших в дверях людей, попал-таки в салон общественного транспорта.

Всего две остановки — и на улице Красивой я должен выходить.

Почти все люди вышли из троллейбуса и разрозненной колонной двинулись ко входу в метро.

Станция метро «Институт культуры»… Я прохожу мимо лотков и бабусек, торгующих всякого рода фруктами… Вообще все внутреннее помещение переходов перед станцией напоминает мини-рынок с ширпотребом сомнительного качества и ручного производства.

Тут и там продают старомодные кофты и джинсы. Где-то недалеко ларек с цветами, врезавшийся в стенку. Поодаль бабушка с шерстяными носками и беретиками. Напротив нее зеленая стена увешана дешевыми мягкими игрушками и прочей дрянью…

Миновав все это и пройдя через стеклянную дверь, я стоял возле компостера и рылся в кармане в надежде найти талончик на метро.

Вскоре мятый талон был пробит и отдан на растерзание кондуктору, зевающей и сонной полной женщине в синей жилетке.

Я спустился на платформу и, разглядывая рекламу на мониторах, шел к ее центру: там была лавочка и еще через две станции было удобнее переходить на Автозаводскую линию, что приведет меня прямиком к моему университету. Только надо будет еще две остановки на тралике ехать, на родную площадь Ванеева…

Я в метро, сижу на сиденье в вагоне, а поезд мчится по темному тоннелю.

Метро — это темные коридоры сознания. Люди в вагонах с тусклым светом, всегда полусонные, словно ушедшие в себя. Многие сидят и дремлют, задумавшись о смысле жизни. Некоторые читают скудную рекламу, чаще всего о курсах иностранного языка и о том, как выиграть на бирже… Для всего этого нужны деньги, которых у нас становится все меньше и меньше, несмотря на смелые прогнозы властей на телеканале БТ.

«Станцыя метро Кастрычніцкая», — я резко подскакиваю, вагон тормозит, и толпа людей, оказавшись на платформе, погружается в душный переход. Спустя минуту я уже на Автозаводской линии, спустя другую — снова в вагоне: опять думаю о подземных артериях покоя и полумрака…

2

Здравствуй, родной университет!!! Хотя так тебя никто не называет, все говорят просто «универ». Как по мне, так это звучит куда лучше, чем какое-то непонятное «университет». Я бегу к расписанию: «История общественных движений». Вот этого я не ожидал. Опять свидание с евреем! Не то, чтобы я был антисемитом, но к преподавателю у меня была «легкая» неприязнь.

И, как назло, я забыл конспект дома, рядом с металлической лампой черного цвета, что стояла на столе. Поэтому придется сидеть тихо на заднем ряду и надеяться, что не вызовут. Ничего страшного, мне не привыкать быть хамелеоном, к тому же незаметным, как разведчик.

Я забежал в аудиторию перед самым звонком и, дав резко вправо, устремился на последний ряд, на ходу здороваясь с одногруппниками и одногруппницами. Все уже сидели по своим местам, поэтому мои прогнозы по поводу галерки были весьма реальными. Так оно и произошло: место на последней парте было свободным — я сел рядом с Саней Нестеровичем, отъявленным раздолбаем и анархистом, за что я его и считал «человеком». На столе у Сани вместо конспекта стояла бутылка с минералкой — вынужденная мера после вчерашней попойки. Саня бухал много и часто, был антиглобалистом и сторонником свободного секса. Парты, за которыми он сидел, очень часто покрывались корявыми лозунгами и карикатурами на ожиревшую правящую элиту. Парты — точно такие же, как и его девушки: растатуированные, лишенные девственности и благородного воспитания.

— Здорово, Саня! — я пожал ему руку, затем уселся, порылся в портфеле и вырвал лист из конспекта по этике.

Вскоре зашел препод, и все мы встали, как в телевизионной мыльной опере «Час суда».

«Политические движения начала столетия», «Российская Империя» — как всегда, по этой теме я ничего не знаю.

— Чегносотенцы! — почти истерично произносит еврей. Он начинает, разбрасываясь слюнями и соплями, рассказывать о еврейских погромах и контрреволюционной деятельности. Судя по его рассказам, черносотенцы мне показались кем-то вроде орков из бессмертного творения Толкиена.

Черная, мать ее, сотня. Орды чумазых людей в черных халатах и с большими дубинами. Весьма забавно, я бы даже сказал, романтично. Я просто на секунду представил, как они ходят по улицам и громят с энтузиазмом витрины фирменных магазинов килограммовыми дубинами, переворачивают дорогие иномарки и шугают сопливых интеллигентов вроде того, что сейчас читает нам предмет…

Несмотря на мои мечтания, я слушал достаточно внимательно, уткнувшись носом в сероватый листок в клеточку.

Дубровин (основатель Черной сотни) — квинтэссенция зла, герой России. Дивизии в черных рубашках, с красными сумасшедшими глазами, черт возьми их всех. С кривыми ножами они загоняют красножопое быдло в угол и режут, кромсают трупы, а затем пьют кровь, обливая напоследок бездыханные тела семьдесят шестым бензином, и посыпают солью обгоревшее гнилое мясо, изъеденное червями Распутина. И с подбородками, вымазанными кровью в преддверии холокоста, они уже на четвереньках ползут к огромным чертогам с подсветкой изнутри. Там царь-самоадец встречает их, со скипетром, замораживающим пламя…

[стать бы компьютером, чтобы знать обо всем]

Но вскоре свет пронзает пространство, и появляется человек с тростью, на наконечнике которой планета Земля, сбоку — колоски, а в центре — серп и молот.

— Прышло твае врэмя сдаваться, княс! — говорит странная личность невысокого роста, разглаживая черная усы.

— Дарк Сталенс… — бурлящий, словно кипящяя сера, слышен голос царя. — Ты не мог вернуться оттуда! — и молнии полетели в усатого человека с тростью…

— Богисевич! — повысив голос, произносил мою фамилию еврей. Я на миг отвлекся и посмотрел на него. Преподаватель походкой бравого красноармейца шел ко мне и своими намерениями напомнил мне почему-то ледокол «Ленин», бороздивший просторы мирового океана в эпоху социалистических соревнований и нашествий призраков коммунизма в Европе.

— Чем вы заняты? — преподаватель стоял надо мной и щурился, пытаясь разглядеть рисунки на обрывке листика в клеточку, который я тщательно скрывал ладонями.

— Слушаю вас, Дмитрий Исаакович, — я говорил как можно более спокойно и равномерно, чтобы не вызвать ненужных подозрений.

«Идите к черту, Дмитрий Исаакович», «мне насрать на вас и ваш предмет…» Может, на лице у меня и была натянутая улыбка, но глаза явно отвечали обратное. Злость. Бесконечная злость на жигули и москвичи, на школьниц и станцию метро «Площадь Попоек», на почетный караул и т. п.

[иногда такое ощущение, что в голове присутствуют инородные объекты. Они шумят, когда я говорю по телефону]

Дмитрий Исаакович, видимо, удовлетворившись моим ответом, побрел дальше вдоль ряда и продолжал мутные разговоры со студентами.

— Игина, что вы думаете по поводу эсеров? — прыщавая Ирочка поднялась с парты.

«Эсеры — вестники постапокалипсиса, оружием дьявола и мощью пятиконечной звезды расшатывали дьяволоизбранную нацию на совершение скверных блудливо-политических деяний в духе…»

— Это левотеррористическая организация, которая для достижения своих целей использовала терроризм… — невнятным голосом произнесла Ирочка.

Недовольный еврей сел за свой стол и, одев очки, пробубнел:

— Что такое коммунизм? Можешь ответить? — он, слегка раскачиваясь на стуле, устремил свой похотливый взгляд на маленькую Ирочкину грудь минус первого размера.

Сатанизм — такое существование общества, в котором будет осуществляться социальная справедливость по принципу «каждому по способности, от каждого по потребности». Проповедник сатанинской церкви объединенной Евразии Никита Сергеевич Хрущев во время очередной своей мессы провозгласил, что нынешнее поколение рабов божьих будет жить при сатанизме…

— Богисевич! Константин Богисевич! — я опять прослушал зовы старого урода.

— Да! — почти крикнул я.

— Встаньте Борисевич! — в ответ на его просьбу я нехотя положил дешевую ручку синего цвета и, с шумом отодвигая шатающийся стол, поднялся на ноги.

— Почему вы не откликаетесь, у вас пгоблемы со слухом? — в аудитории послышались тупые смешки моих одногруппников.

— Нет, я задумался, Дмитрий Исаакович.

— Ах, вы задумались. Ну, будьте милы, ответьте, чем вызвано появление в современной России организаций национал-социалистического толка, и перечислите таковые… — Я не знаю, Дмитрий Исаакович… — было лень рассказывать совершенно не интересующие меня вещи, даже если того требовал «Дмитгий Исаакович».

— Была бы моя воля, поотчислял бы тут половину… — со злобой сказал преподаватель и сделал жест, после которого я мог сесть и продолжить путешествие по мутному аквариуму затуманенного мозга.

Пара подходила к концу, а я, исписав несчастный листик, разрисовывал парту свастиками самых разных видов и размеров…

Адольф Гитлер, ровными шагами шагая между рядов, заглядывал в белые листики детишек, рисовавших свастики.

— Немного острее концы Ромашка, — произнес он с улыбкой и погладил по голове кучерявого мальчика.

Один из учеников, в синем костюмчике и с головой, выбритой налысо китайской машинкой, произнес:

— Адольф Алоизович, а что будет с победителем конкурса «Свастика 2033»? — мальчик встал из-за парты и был готов выслушать слова своего наставника…

— Ну, Костик, победитель поедет в мировое турне с интернациональным приветом от коммунистической молодежи Германских Советских Социалистических Республик.

— Адольф Алоизович… — замявшись и смущаясь, произнес имя учителя мальчик. Он, опустив голову, промямлил: — Я не люблю негров… Можно, если я выиграю, я не поеду в Африку?.. Можно, да? Да? Можно? У меня на майке надпись «14/88». Ну, пожалуйста, Адольф Алоизович… Я читал вашу книжку, но я все равно не полюбил негров. Они плохие и злые. Можно, я не поеду. Там автомат Калашникова — символ партизанской борьбы. Ну, поймите же меня, достопочтенный учитель… Пожалуйста, поймите меня…

— Ксенофобия есть основа деструктивных процессов всего сущего, Константин, — строго произнес Гитлер. — Удои молока в польском колхозе «Освенцим» составили более ста литров за день с одного взвода красно-белых коров самых разных пород, собранных с восточнославянских государств в период летнего солнцестояния над Европейской равниной… Мне очень жаль, Константин Борисевич, но вас придется расстрелять.

[я не один.

Я не я

Он рядом

Или оно

Как понять

Кто здесь есть кто?

Откуда ты взялся?

Ты человек?

Стать бы машиной,

Чтобы знать все и всех]

Дарт Вейдер вошел в класс.

Dark side of the Force… — механический голос Вейдера разносился по темным коридорам египетских пирамид.

Фреска на стене:

«АБОРТЫ СЫГРАЛИ ВАЖНУЮ РОЛЬ В ЭКОНОМИЧЕСКОМ РАЗВИТИИ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ В ПЕРВУЮ ПЯТИЛЕТКУ ПОСТСОВЕТСКОГО ПЕРИОДА».

— The ghost of the USSR, — произнес Вейдер и вышел на круглую площадку, в центре которой горел вечный огонь в память о защитниках Берлинской стены.

— Hi, my dear boy! — я сидел на бамбуковом половике и гадал на картах, в то время как лорд Вейдер отвлек меня.

— Привет, Лорд, как поживаешь? — спросил я, вспоминая конкурс свастик в школе и турне по африканскому континенту с увлекательным изгнанием дьявола из непокорной национал-сатанистической души.

А он в ответ лишь смотрел на меня и глубоко дышал, сканируя мою душу сквозь призму своих черных линз, тщательно скрывающих его истинный взгляд и помыслы.

Человеку плохо, вызовете врача! Боже, он упал в обморок.

Дарт Вейдер зажег лазерный меч. Красный клинок скупо отражался на его черных лакированных доспехах.

— Константин, как думаете, вы на самом деле real belarusian boy? — честно говоря, вопрос Вейдера немного смутил меня: я не ожидал от него такой прямоты в общении. Я был уверен, если спрошу у него тоже самое, его морда в ожогах покраснеет от стыда.

— Лорд, мы еще совсем не знакомы, а вы меня спрашиваете о таких вещах. Не гоже, лорд Вейдер. В кодекс самурая не входит пожирание мяса рожденных в час полнолуния ящериц…

— Broken Moon 100 %, Костя, вот в чем секрет долголетия.

Опускаются кулисы, в зал входит Адольф Гитлер. В руках у него картина с портретом Мао Цзедуна.

— Идеи иранской революции навеки останутся в нашем сознании, — сказано четко, сказано ясно. — Как вы относитесь к церкви Процесса?

Последний вопрос риторический. Он сделан специально для критиков, дабы потом рассуждать о влиянии копрофагов на современные субкультуры.

Занавес опускается, зал в овациях. Кто может — вскидывает правую руку вверх, кто не может подкидывает в воздух обрубки пальцев, летящих в небо с первой космической скоростью.

— Он будет жить?

— Будет.

Он будет жить. Нервы. Таблетки. Звери в клетке. Нет спасения, скажет разведка.

Я — Костя. Мне тут быть рано. Что значит: «Где тут?»

Идите на хер.

— …чо рт! — произнес Венечка.

[во мне что-то кроме меня. Иногда кажется, что я исчезаю]

Я спал. Мне стало плохо. Я просто спал. Дайте мне отдохнуть, и я честно эмигрирую в США и не буду трахать вам больше мозг. Я уеду в США и стану Маяковским. Честно, пожалуйста, только не надо мне делать уколы…

— Ваша цель, товагищ…

— Убивать, товагищ.

— Убивать, товагищ?

— Убивать, товагищ.

Желтое мясо, от сырости и воды. Оно поглощает мозг и поступает вместе с венозным гноем в душу. Все не как у людей. Сосуды сжаты. Плохо. Мало голубого кислорода. Он где-то далеко. Дышать. Глубоко и ровно, чтобы все задумались о моей показухе. Дышать глубоко и ровно. Я этого не хочу, потому что не верю тебе! Я не верю тебе, сука!

Мы слишком разные, поэтому вместе в одном головном мозге или, лучше сказать, процессоре находиться не можем.

Кладите его на носилки.

3

Когда я постучал в металлическую старомодную дверь, ее мне открыл Ботан. Одной рукой он держался за ручку, а во второй у него была книга, с чем он не расставался.

— С возвращением домой! — он улыбнулся, обнажив желтые кривые зубы. Я поднял левую руку вверх и зашел в квартиру после недельного отпуска в больнице.

У вас слабое сердце, вы должны постоянно носить с собой валидол.

— Философ дома?

Почему именно он? Обычно я интересовался Олесей, но та, скорее всего, уже ушла. Она часто уходила вечером и возвращалась лишь глубокой ночью. Или утром. Иногда я сквозь сон слышал как подъезжает машина, дверь закрывалась, стук каблуков, и Олеся ложилась отсыпаться…

— Он… ну, в общем, он в комнате.

Философ, как обычно, опять бухает. Сколько я знаю этого человека, он всегда бухает и очень редко ходит на пары [а сколько я его знаю?]. У него нет цели учиться и, наверное, жить дальше. Он не видит в этом смысла. Вообще, Философ единственный из нас, кто знает, в чем смысл жизни, но он никогда нам об этом не расскажет [если бы я придумал Философа, то это был бы Философ].

— А ты что делаешь? — глупый вопрос к Ботанику. Он всегда читает разную энциклопедическую муть.

— Читаю про отравляющие боевые газы первой мировой войны, — он гордо произнес свою речь, и дверь за моей спиной захлопнулась.

— Идиот ты… — я часто говорил всякие «приятные» вещи моему сокамернику.

…Раздайте людям оружие, будьте добры…

Каждый Божий день не обходился без посылания «на три буквы» Ботаника. В ответ мне он ничего не сказал и молча потопал на кухню, где пахло соевыми сосисками и жареной картошкой. Ботаник забаррикадировался в своих нескольких квадратных метрах.

Я же пошел в свою комнату с единственным желанием бухнуться на матрас и вырубиться на пару суток сразу. В голове после моего срыва все очень сильно гудело, и периодически я терял связь с реальностью.

Впервые после недельного больничного заключения я поваляюсь в комнате без обоев, с запыленным и древним, как Советский Союз, ламинатом.

У вас неправильные взгляды на жизнь. Примите снотворное.

Прости меня, Бог, за грехи мои. Просто не могу смириться.

В комнате я увидел свою аккуратно застеленную кровать и неубранную Олеси. Она, видимо, спешила, не ожидая моего скорого возвращения из храма бесплатной медицины. Но, явно питая некие зачаточные позывы к порядку, она все же застелила мое ложе.

Я лег на матрас, закапал нос нафтизином, к которому уже год как пристрастился. Капли отдали горечью в горле. Где-то вдалеке раздавался шум ночной электрички Осиповичского направления.

Dark side of the Force.

Спокойной ночи, Беларусь. Спокойной ночи, Минск. Я тебя ненавижу!

О, Боже! Они стреляют по мирным гражданам!

Проснулся поздно ночью: домой пришла Олеся. Проснулся из-за открытой форточки, которая стала катализатором мощного хлопка двери в мою комнату.

Олеся села за мой стол и облокотилась на него. Волосы у нее были плохо расчесанные, поэтому тень от лампы наполнилась загадочными узорами волосинок, отделившихся от основного пробора. Я, все еще сонный, перевернулся на другой бок и уткнулся лицом в стену.

Тем временем Олеся взяла карандаш и принялась разрисовывать мой стол разными сердечками, и ангелочками, и прочими некрореалистическими символами. Особенность данного процесса была в том, что я ни разу не видел, как Олеся рисует на листике — она использовала исключительно столы, стены, обложки тетрадок, коробки, всякую косметическую утварь. Если собрать ее добродушные рисуночки в тетрадку, то получилась бы неплохая подборка картинок для школьниц младших классов.

— Здорово… — заявил я о себе. После строгого распорядка, царившего в больнице, ненормированный рабочий день казался мне просто дарованной с неба самодержавной властью над собой.

— Привет, Костик, — в тайных правилах общения с Олесей был один пункт: если она меня называет уменьшительно-ласкательно, значит, хочет поговорить о чем-то серьезном и проблемном. — Как у тебя здоровье? Я думала, ты домой поехал, а потом уже позвонили…

— Готов нести цивилизацию народам Африки… — прокомментировав состояние своего здоровья, я сел на кровать и круговыми движениями кулаков принялся тереть глаза до очередного покраснения.

Через несколько минут я встал, потянулся и решил сходить в туалет после столь долгого сна. Отперев скрипучую дверь, я направился к белой узенькой дверце с нарисованной на ней подковой. Видимо, хозяин квартиры узрел в своем унитазе некий сакральный смысл, способный нести удачу людям. Подойдя ближе к двери, я услышал загадочное бульканье и бурление, идущее в разрез с инопланетными сигналами нашего смывного бочка.

Поразмыслив логически, я сделал вывод, что в туалете паленая водка самым наглым образом покидает внутреннее трехмерное пространство Философа и что сейчас, во время столь важного психологического эксперимента, его лучше не отвлекать.

Я зашел в ванную с вечно протекавшим краном, и, пустив холодную воду, справил свою малую нужду прямо в голубую керамическую раковину, своей пышностью напоминающую мне общественные туалеты в провинциальных домах культуры.

Я глянул в зеркало на свои красные мешки под глазами, сполоснул щеки в холодной воде, обтерся жестким черным полотенцем Ботаника и вышел из ванны под звуки блевотного оргазма. Вероятно, паленка из последних сил пыталась задержаться в желудке у Философа.

Философ так разошелся, что мне уже стало страшно и в голову полезли мысли о номере телефона 103… Но потом я подумал о том, что если братья в белых халатах приедут и хотя бы немного поговорят с Философом, то университет он будет заканчивать на заочном отделении, сидя в психушке. Это было, конечно, прикольно, но весьма жестоко с моей стороны.

Когда я вернулся в комнату, то Олеся уже лежала головой на моей подушке с распущенными волосами и грустными глазами, словно вспоминала детство и рекламу молочной компании «Домик в деревне».

— Чего грустишь? — спросил я и присел рядом с ней. Она в ответ лишь скорчила гримасу, означающую, что именно сейчас она об этом говорить не будет, а если и будет, то совсем не о том, о чем хотела бы.

Я глянул на электронные часы, отстающие на три минуты каждую неделю. Меня не было неделю. А значит, сейчас был ровно час ночи. Еще два часа пройдут, и по заверению американских хорроров наступит час активизации сил Адской Конфедерации, или Соединенных Штатов Ада — разницы между которыми нет.

Я ладошкой принялся гладить распущенные волосы Олеси, блестящие при свете сорокаваттной лампочки, держащейся на куске провода в самом центре плохо побеленного кривого потолка.

Она слегка повернулась ко мне и глазами мне улыбнулась. А я продолжал гладить ее волосы и чувствовал себя сейчас хорошо — не так, как обычно. Обладал душевным единством.

— Выйди на секундочку, я переоденусь… — добродушно сказала она и привстала.

Я кивнул головой и решил сходить на кухню в поисках куска чего-нибудь съестного и неиспорченного.

Но в старом холодильнике, который будет работать даже в случае ядерной войны, не было ничего, кроме трех бутылок «директорской» водки, принадлежащей Философу.

Благо, в деревянной хлебнице лежал кусок относительно свежего батона, который я зажевал всухомятку. Потом я попил противной воды, мало того что не кипяченой, так еще и хлорированной. Хлорировалась она на случай, если вдруг придется из воды делать хлористое химическое оружие, добавив чуть больше «очищающих» ингредиентов.

Когда я постучал в дверь и услышал Олеськино «да», я уже видел ее не в мини-юбке и броской цветастой кофточке, а в серой пижаме, которую, вероятно, ей подарили родители на один из дней рождения. Позже она мне расскажет, что это был подарок на рождество ее старшего двоюродного брата, который погиб во время прохождения службы в армии. Сошел с ума, сбежал с товарищем из части и, расстреливая всех на своем пути, забаррикадировался в детском садике, где и был убит своими же сослуживцами…

Сейчас Олеся пошла смывать дорогую западную косметику со своего обычного, но красивого белорусского лица, и скоро она предстанет предо мной такой, какая есть на самом деле: нагая в душе, и одновременно не закованная в доспехи современной моды снаружи. А я сел за стол и принялся разглядывать то, что мне нарисовала Олеся.

Как я и предполагал, ничего особенного: пару сердечек-звездочек. Позади в углу появился рисунок девушки, сидящей на лавке и смотрящей ввысь — в звездную топь. Вскоре она вернулась в комнату, выключила свет и легла на матрас. Олеся будет спать, а я буду сидеть и читать старый советский учебник по какому-нибудь предмету: не мешало бы нагнать учебу, чтобы потом не было проблем. Хотя судя из учебников, которые нам выдавали, современная наука уже давно их перегнала на несколько десятилетий вперед, а мы, как останки железного занавеса, продолжали поднимать невыносимо тяжелый булыжник ушедшего на дно мирового океана государства…

Часы шли, я углублялся в чтение, Олеся уже спала, иногда ворочаясь. А я читал.

— Нет… — тихий голос за спиной, по которой пробежала дрожь. Сердце застучало словно токарный станок.

Я резко обернулся, готовясь встретить призраки людей, расстрелянных НКВД. А это было всего лишь Олеся. Она скинула с себя одеяло и сейчас лежала на спине, раскинув ноги и закрыв лицо руками.

— Нет, заберите… — произнесла она слова и затем еще несколько невнятных звуков. Меня пробило на дрожь от внезапного испуга. Я встал со стула и хотел укрыть ее одеялом, чтобы не простыла. Однако, когда я подошел к ней, она начала колотить кулаками по полу, а ее тело бросило в метания, схожие с конвульсиями.

— Проснись! — сказал я обычным тоном, надеясь на магическое действие своих слов. Тщетно. Она вдруг перевернулась на живот, словно неведомый демон насиловал ее прекрасное тело и лил бочки кипящей крови на нежную душу, еще не окрепшую от суровой жизни в большом городе.

Я взял ее за плечи и со всей силы тряхнул. Олеся вновь перевернулась на спину одним стремительным движением, резко открыла глаза и таким же быстрым движением села и прокричала.

— Заберите меня из этого подземелья! — она часто дышала, не понимая, что кошмарный сон позади, а перед ней уже я.

— Олеся, это я, Костя. Все хорошо, тебе плохой сон приснился… [разве Костя — это я?]

Она кивнула головой и в этот миг расплакалась. Пока я вытирал с ее личика слезы вафельным белым полотенцем, она обнимала колени и качалась туда-сюда, сидя на матрасе.

Спустя несколько томительных и воистину долгих минут она снова легла на кровать, утерев одеялом последние и маленькие хрустальные слезинки у глаз.

Я, успокоившись, встал и пошел к столу, машинально обратив внимание на часы.

Три часа ночи.

Ну уж нет, еще будучи младшим школьником я заучил фразу: «Никогда не верю я в эти суеверия». Я закрыл книжку и тоже решил поспать. Раздевшись, я улегся на кровать и сомкнул глаза.

Мне все время казалось, что кроме нас двоих в комнате еще кто-то есть. Он пока что в тени, но совсем скоро объявится и даст о себе знать. Он растет.

За кулисами

Создание показалось прямиком из тьмы. В общем-то, и вид у него был для этого соответствующий: черная ряса и острый нос, а еще такие же острые глаза. Казалось, что взглядом оно может поджигать и парализовывать время.

Прямо напротив него лежала на кровати спящая Олеся, укрывшись тонким одеялом. Справа за столом сидел Костя и рисовал свастики жирной ручкой на альбомном листе.

— В оффлайне, — произнесло создание, но его никто не услышал, так как его голос был предназначен не совсем для этих миров.

— Не трогай ее… — послышался другой голос. И параллельно созданию показалось абсолютно такое же, только в белом одеянии.

Создания встретились взглядами и замерли.

— Не трогай ее, она еще может стать одним из нас…

— А с этим что? — спросил темный и кивнул головой на Костю, который уже рвал листик на куски, сопя от неведомой злости.

— Не знаю, он нам не принадлежит… — ответил светлый и провел ладонью над его головой. — Программный код у него весьма странный, он на вашего очень сильно смахивает…

— Он не наш… — произнес темный и в следующий миг растворился в тени между шкафом и стеной.

Светлый лишь нахмурил брови и подошел к спящей Олесе.

— Ты только держись, мы скоро придем и спасем тебя, только смотри, сама к нам не иди. Ты только держись, — светлый вероятно хотел сказать что-то еще, но внезапно замолчал, чувствуя тяжелый взгляд на своей спине. Неужели темный агент решил на него напасть в пограничных мирах?

Мгновенно, словно вспышка, обернувшись, агент встретился глазами с Костей. Тот смотрел то ли в стенку, то ли в пустоту. Но агента он видеть не мог в силу ограниченности своих человеческих способностей.

— Убирайся отсюда! — произнес Костя и смутил агента. — Пошел вон, сука! Не тронь ее, тварь!!! — Костя сперва шипел как змея, а потом резко замахнулся и ударил в стенку. К моменту удара смущенный агент уже исчез и был в своем пространстве, не понимая, что происходит, и одновременно предчувствуя заблаговременное пришествие Апокалипсиса в Семантической Сети 3.0…

4

— А что мы будем есть сегодня? — спросил я, открыв холодильник. Вопрос довольно часто звучал на этой кухне. В холодильнике красовался все тот же пакет молока, купленного недели две назад, и трехлитровая стеклянная банка, заполненная ровно наполовину квашеной капустой. Задняя стенка холодильника покрылась довольно толстым куском мутного льда, а сверху ритмично капала вода. Слава Богу, не в банку с капустой…

— Картошки пожарим, — сухо ответил Ботаник, читая книгу по военной медицине, которую достать практически невозможно. Скорее всего, эта крыса пробралась в одну из библиотек военной академии и свистнула, ее не задумываясь о возможных последствиях. Из всех читаемых им книжек можно было сделать сразу три вывода: либо он ждет ядерной войны и активно к ней готовится, либо химической атаки и далее — к партизанской войне с оккупантами, либо он просто окончательно сошел с ума.

— У нас масло кончилось. Не пожарим, — ответил я, закрыв дверцу старого советского холодильника, произведенного на заводе «ЗИЛ» еще в период холодной войны. Холодильник был как раз таки прямым ее оплотом.

— Ну тогда сварим и с квашеной капустой будем есть. Ты бы знал, какая она полезная. В ней, Костя, содержится огромное количество витамина С и прочих…

— Иди ты к дьяволу, Ботаник… — и так каждый день. Я не помню ни одного дня, чтобы не был послан куда подальше этот человек[???], без которого, однако, наша община была бы неполноценной и не такой подозрительной. Ботаник зло на меня посмотрел, и, уткнувшись носом в свою книгу, больше головы не подымал. Иногда он что-то шептал про себя, читая вслух. Иногда ночью он уходил, и чаще всего глубокой ночью. Иногда я мог видеть в окно, как он передвигается: вечно озираясь по сторонам, только по протоптанным дорогам, словно за ним следили агенты неизвестных спецслужб. Такое могло быть вполне реальным, если вдруг все минские библиотеки укажут на характер краденых книг.

Ботаник, как всегда, на меня обижался и уходил прочь из комнаты через несколько минут, а то и сразу же после посыла на три буквы. Мы с ним столкнемся еще через некоторое время, когда он вновь вернется — только уже с книгой по тактике ведения ближнего боя, или правилами пользования взрывчаткой, или локального применения химического оружия во время боев на городских улицах…

Он всегда уходит в себя со своими непонятными никому мыслями, скрытыми под пленкой разрушительной науки. Мне всегда казалось, что глаза под густыми бровями Ботаника наполнены тайной и что он совсем не тот человек[???], за которого себя выдает…

— Советский Союз образца девяносто первого года… — потерянно произнес кому-то Ботаник. Скорее всего, многие фразы он бубнел себе под нос просто так, хотя бы с той целью, чтобы на него обратили внимание.

Дунул ветер, потеребив кухонную занавеску. Пришла Олеся и мы втроем ели квашеную капусту и вареную картошку. А потом я закурил легкий «Винстон» — ни о чем другом не могло быть и речи. Ботаник открыл было рот, но потом замолчал. Он, наверное, хотел сказать мне что-то о вреде курения и влиянии кислот, которые в дыму, на мой организм. Мой ответ он уже знал заблаговременно, поэтому не стал напрягать голосовые связки.

Олеся молчала, она смотрела лишь в тарелку и неспешно клала маленькие кусочки картошки в рот. Она пришла только недавно, в своей черненькой мини-юбке и кофточке, под которой, кажется, не было лифчика. Олеся мне нравилась, но она с каждым днем все больше и больше напоминала Ботаника, в смысле скрытности и даже некой непредсказуемости.

Я знал, что после еды мы все сложим тарелки в раковину на кухне, а Олеся останется наедине с раковиной и будет тут хозяйничать. Как-никак уборка — это женская стихия, несмотря на то что в современном белорусском (да и общемировом) обществе все традиции давно поломаны или пущены вспять, как и вся наша полоумная жизнь.

Неожиданно для всех вошел пьяный Философ. Он буквально ввалился в помещение и, не простояв и минуты, плюхнулся на пол, ударившись головой о табуретку. Я встал на ноги, тяжело вздыхая. Потом поднял его худое и поэтому легкое тело. Только теперь я заметил, как он исхудал за последние два месяца. С его лба капала кровь.

Олеся приподняла голову Философа и посмотрела ему в лицо — то ли с презрением, то ли с сожалением. С кусочком картошки во рту она смотрела на него тупыми глазами, не зная чего ожидать.

— Не верь своим глазам… И ему не верь, — в пьяном угаре произнес Философ и пригрозил Олесе пальцем. Тельняшка и камуфляжные штаны, в которых он сидел, были уже грязные, а носки он явно не менял с тех пор, как начал пить, а это уже продолжалось около месяца. Затем он провел ладонью по засаленным волосам, в то время как я сажал его на табуретку.

Олеся, слегка поморщившись от неприязни, встала и отошла к окну.

— Вот что с людьми делает алкоголь… — произнес Ботаник. — Ты бы знал, что твои кровяные частицы сейчас слипаются и создают пробки в капиллярах…

— Аи знаня, уреняя… — произнес Философ и лицом бухнулся в тарелку с квашеной капустой.

— Что он сказал? — произнес Ботаник и поправил указательным пальцем круглые очки в роговой оправе.

— Что твои знания — херня… — произнес я и достал очередную сигарету из почти полной пачки сигарет. Огонь и тление. Дым пошел по легким.

Ботаник, видимо, питая надежды на то, что Философ его услышит, нагнулся над его ухом и громко произнес.

— Именно знания и стремление к постижению неизвестного дали нам тот уровень развития, который… — он не успел договорить, так как Философ резко вскочил в соответствии с механизмами своей собственной логики, никому, кроме него самого, не ведомой.

— Знания никогда не сделают человека счастливым! — почти трезвым голосом произнес он и снова плюхнулся в тарелку. Я уже думал о том, как сейчас потяну его в ванную и хотя бы раз в своей вшивой жизни помогу ближнему.

— Не знаю, как знания, — произнес я, выдыхая дым, — но алкоголь тебя прикончит очень скоро или сделает животным…

— Вы и так животные все, мертвые животные. И я уже мертвый…

Ботаник нахмурил брови и, задвинув деревянную табуретку под стол, ушел из кухни в свою комнату. Как мне показалось, между двумя обитателями нашей хищной квартиры накаляется противостояние. Я взял Философа подмышки и потянул в ванную. Олеся стояла спиной к нам и смотрела в окно, где, впрочем, творилось то же самое, только в более масштабной и менее грубой форме.

Я мыл Философа в горячей ванной, даже постирал его носки, а он изредка поднимал голову и пытался что-то сказать, но, в конце концов, наблевал в мыльную и серую от грязи воду.

Одев его во все «свежее» (то, что сушилось на батарее с незапамятных времен), я препроводил парня в отведенную для него комнату, и, не включая свет, споткнувшись о пустую бутылку из-под водки, уложил на диван.

Когда я вернулся к себе в комнату, то на моем столе сидела Олеся. Уже в спортивных штанах и белой мужской футболке с надписью «100 лет отечественному подводному флоту».

Она опять же смотрела вниз и болтала ногами, будто бы качаясь на качелях.

Потом она заговорила так, словно говорила это сама себе, но хотела, чтобы я все равно услышал ее размышления.

— Вот иногда думаешь, что так, как ты живешь, жить нельзя, — после этого она подняла голову и изобразила на лице грустную гримасу разочарования.

Я сел на диван, положив между спиной и стенкой свою подушку с дырявой белой наволочкой.

— Что ты имеешь в виду? — мой вопрос был весьма логичен только по той простой причине, что я абсолютно ничего не знал о жизни Олеси. Ну да, утром она вроде как шла в универ. Иногда вечером уходила из дома и возвращалась очень поздно, когда я уже либо спал, либо рисовал всякую непонятную мне самому черно-серую херь. Но в этом не было для меня ничего подозрительного. Большинство жителей столицы нашего (пусть даже искусственно созданного) Отечества вели подобный образ жизни.

— Не хочется всей этой грязи. Не хочется всех этих бессонных ночей, — она вздохнула и повернула голову назад. Смахнув рукой едва заметную слезинку, она вновь продолжила монолог уже ослабевшим голосом: — Я хочу сладкий торт, молочный коктейль с клубникой, детские песенки на пластинках. С обложкой, где Чебурашка нарисован. А еще черный стеклянный стол, обязательно круглый. И мы за ним все: смеемся, отгадываем загадки, — она слегка замялась и уже не отворачиваясь, вытерла слезу, размазав по щеке черную потекшую тушь. — Б…дь, зачем это все?

Я ее не понял. Она спрыгнула со стола и встала возле шкафа. Она стояла спиной, а я на нее смотрел и все так же не понимал, что скрыто за ее светлыми глазами и темными русыми волосами. А за ними была скрыта боль, характер которой я пока что не знал.

— Отвернись, я буду переодеваться, — она чувствовала, что я смотрю на нее, но не хотела, чтобы мои шестые, седьмые, десятые чувства сканировали ее нежную израненную душу.

Я отвернулся и в одежде лег на кровать лицом к стене. Я слышал, как она резко сняла штаны и майку, сняла нижнее белье и швырнула в шкаф. Одев легкую ночнушку, словно поруганная фея, она легла под одеяло на свой матрас и закрыла глаза, не желая чувствовать проникновения частиц света в ее внутренний мир.

— Я докопаюсь до истины… — дав обещание себе, я тоже лег спать.

[проникновение начато. Setup.exe — step one [16] ]

«А-Б-В-Г-Д-Е-Ё-Ж-З» у Олеси кровь из глаз.

«И Й» я в наручниках за колючей проволокой. На меня направлены штыки неспящего оружия.

«К Л М Н» я кидаюсь на проволоку. Она под током. Олеся голая, смотрит на меня и не понимает, куда я хочу попасть. Она смеется от отчаяния.

«О П Р С Т» проволока под током. Я узнаю, что бессмертен. Или просто в мир иной мне не дали визы, и поэтому не выпускают, но точно знаю, что выход отсюда есть, ведь не зря я уже 0.55?

«У Ф Х Ц Ч» это конец на самом деле. Олеся испаряется, на ее месте остается пятно белого света, обладающее зеркальными свойствами. Я рву колючую проволоку. По мне дали очередь картечью. Души офицеров на Сенатской площади отправились в рай.

«Ъ». Давай ляжем под трамвай?

«Э Ю Я» мы пропустили буквы, придется вернуться, не оглядываясь. Черт с ними, это мне пока не нужно. Главное, что исправлены ошибки и я теперь нахожусь между трехмерным миром атомно-молекулярного строения и семантической сетью.

Будильник я не завел, поэтому проснулся от того, что Философ громко хлопнул входной дверью. Каждое утро, около десяти часов, он шел за водкой и упивался на целый день. Изредка его бездыханное тело перемещалось по квартире. Олеся ушла на пары. Когда я взглянул на ее подушку, мне на миг показалось, что она вымазана кровью, но, присмотревшись поближе, я понял, что это всего лишь косметика, которую она так и не смыла со своего лица.

Я же на занятия уже опоздал, поэтому решил пройтись с метлой по запыленной комнате, сделать влажную уборку и расставить все по своим местам. А потом нужно было положить деньги на счет хозяина квартиры в банке, чтобы к нам не было лишних вопросов…

За кулисами 2.0

Костя шел через дремучий лес, опираясь в навигации лишь на свои чувства и мысли. Он аккуратно переступал через каждую упавшую ветку, чтобы не будить чуткий ночной организм — кладезь человеческого ужаса…

— Суки… — произнес он шепотом на внезапный крик неизвестной ему птицы. — Вам меня не под силу убить… Суки!

Он никогда не оборачивался назад, потому что знал, что кроме черноты он ничего за собой не оставляет. В доказательство мыслям, в спину ему дунул бездушный и свирепый ветер. Он будто бы подгонял Костю сеять мрак и холод вокруг себя.

«Сначала был день, потом сумерки, потом ночь, потом ночь, а потом ночь», — думал Костя, пробираясь сквозь густые заросли папоротника, аккуратно разводя растения руками и таким образом расчищая себе путь.

— Куда я иду, черт бы вас побрал?.. — произнес громче Костя. С каждым сказанным словом желание разбудить темный лес становилось все сильнее.

Внезапно он остановился. И тут же, как гром среди ясного неба, туман начал обволакивать его ноги. Он расстилался по всей земле, окутывая деревья и поглощая мох.

— Не по правилам играем! — почти вслух сказал Костя и твердым шагом, хрустя ветками, пошел дальше. Деревья, которые, казалось, были усажены хаотично, никогда не вставали у него на пути, а, словно солдаты почетного караула, стояли пообок.

Лес оживал, а Костя становился все смелее и смелее, его одолевало нестерпимое желание дойти до конца…

Поле.

Костя не успел моргнуть глазами, как окрест него расстелилось поле, покрытое обычной зеленой травой. Слишком обыкновенной и неестественно ровной, что и было удивительным. Костя остановился на месте и посмотрел вверх. Синее небо, словно раскрашенное одним цветом, одной акварелью. А лесной туман куда-то пропал тем временем…

Вокруг поля, в центре которого он стоял, вдалеке виднелся черный лес. Костя побежал к нему, наступая на сочную траву, но лес не приближался. У него сложилось ощущение, будто бы он топчется на одном месте.

— Эй! — крикнул он что было сил. — Эй, вы, там! — Костя смотрел вверх, протянув руки к небу. — Отпустите меня!

Черный экран. Желтая надпись:

РАЗДЕЛ НАХОДИТСЯ НА ДОРАБОТКЕ. ДОСТУП ЗАПРЕЩЕН.

Костя поднялся с кровати и посмотрел на часы. Два часа ночи. А за окном гадко мяукал кот и с неба едва слышно падали капли осеннего дождя.

— Я поспал всего сорок минут. Когда, блин, это все кончится? — Косте казалось, что во сне он немного другой, что именно во сне к нему что-то подключается, и он уже не совсем он, и скоро может настать время, что он проснется кем-то другим…

5

Непревзойденная агрессия в эпоху постмодерна стала нынче программой № 1 в цикле выживания человечества в самый канун Конца света, — философия. Методологическая основа всего человечества, которое стало апологетом порабощения атомно-молекулярного сообщества. Науке, как говорится, нет времени для природы. 70 лет насилия, 70 % загрязнения, 70 % нищеты, 70 % акселерации + 70 % мировых ресурсов. Легкие Европы. Программа «Люди» допускает ошибки, которые Создателем и не предвиделись. А все из-за того, что один из слотов центрального процессора был поражен в свое время W32 HLLH autorun.inf. Программа самозащиты: изгнание. exe

Пара. Предмет «Теория государственности».

Нужно выписать основные тезисы. Костя сидит за столом своей комнаты, которая плохо освещена и поэтому полна теней и человеческой непредсказуемости. За стенкой пьяный Философ орет индийские мантры, Ботаник слушает радио на кухне и, вероятно, изучает строение ядерной бомбы и отчеты по испытанию первого советского атомного оружия на Тоцком полигоне. Она точно взорвется, но сначала у него внутри. Костя это знал. Поэтому рисовал синие квадраты на листках дешевой тетрадки в косую линейку. Ведь именно Создатель привил ему эту привычку: писать в тетрадях только в косую линейку.

Основные тезисы:

Вы — люди (с маленькой буквы). Вы — выбл…дки, вы не люди. Вы — животные, мрази, куски дерьма. Вы обязаны молчать и не вы…бываться.

Выбор? Вы сказали, выбор? [слышна стрельба из автомата Калашникова. Слегка приглушенная трескотня, плач женщины, хрип мужчины, крик ребенка]

Ваши права:

А) Заткнуться и молчать

2) Е…аться и рожать

В) Подыхать*

4) Страдать

6) Жрать

6) Жрать продукты естественной переработки (дерьмо)*

6) Жрать генетически модифицированные фекалии**

*выполняется по приказу Центрального Компьютера всеми второстепенными программами единогласно.

**выполняется по личной инициативе Центрального Процессора в секторе файла подкачки

Экскременты изливаются прямо на голову. Отовсюду. С каждой дырочки в стене, с каждой мышиной норки, из глаз мертвой кошки, которая лежит на обочине серой дороги.

Наш ответ? Агрессия. Вечная. Агрессия против Центрального Компьютера.

Смерть. Насилие. Аборт. Снова смерть. Гражданская война. Геноцид. Четвертование. Кровь (алая, цвета любви).

— Ты богохульствуешь, Костя!

И только девочка за ветхой церквушкой плакала и крестилась, глядя на грозное небо, укрывшее солнце.

«Смута кончится», — повторяла она без силы и надежды в голосе.

«Смута обязательно кончится», — девочка упала на колени и зарыдала, опершись головой на прогнившие деревянные стены заброшенной церкви, окруженной поляной, заросшей сорняком.

Внезапно гнилая церковь вспыхнула красным пламенем, и по неведомому сигналу небеса покрылись черными грозовыми облаками, закрывшими звезды и луну. В царстве мрака лишь горящая церковь освещала божественным пламенем путь заблудшей девочке.

Она поднялась на ноги, сбросила с себя темную мантию и обнажила свое прекрасное тело, не посрамленное запоем мировой революции и блевотней буржуазного империализма.

— А вот теперь пора.

Она закрыла глаза и зашла в церковь, с неведомого тайного позволения. «Последнее причастие», — подумал вдруг Костя, и строчки абсолютно новых кодов побежали по его мозгу. Мир атомов и молекул давал очень много пищи для рассуждений. И каждый раз после работы со своим программным кодом Костя пытался выстроить новые текстуры, такие же, как в мире людей. И с каждым разом они становились в два раза лучше. Ему осталось найти выход в WWW, в семантическую сеть, построенную двуногими существами атомно-молекулярного мира.

Горящая девочка продолжала шепотом читать молитвы, а Костик уснул прямо на столе, уже не обращая внимания на то, что светает и скоро нужно будет идти в университет. Ночью из его носа пошла кровь и заляпала исписанную обрывками фраз тетрадку и часть поверхности стола.

«Национал-сатанизм», — было написано на обложке тетради. Костя решил, что посвятит тему своего доклада режиму независимой, суверенной и унитарной Республики Беларусь. А потом он продекларирует послание земного шара от всей души. И его услышат — он точно это знал. Потому что там, откуда он появился, о нем уже знали все. Он пришел издалека, из совсем другого мира. Гарантийный человечек двадцать первого века, который бегал по электроцепям и как схоластический слепец выполнял команды Центрального Компьютера, который, как оказалось, и не являлся первичной материей. ЦК самоуничтожился бы, если б смог хоть когда-нибудь увидеть, как он жалко выглядит в мире людей и как легко управляют люди ему подобными. Костя смеялся, смеялся электронными чипами и микросхемами, которые напряженно помогали перекачивать информацию по проводам в воссозданный им мир внутри головного мозга.

Сквозь сон Костя слышал, как туда-сюда по комнате расхаживал Ботаник. Его шаги отражалась строчками на темном экране, с указанными координатами каждого шага, с индикаторами трения воздуха о его ноги, укутанные в синие джинсы. Он еще бормотал слова себе под нос, но панель, перекрывающая комнаты, глушила всякое подобие произносимых звуков — Костя сам задал плотность бетона для максимального сходства с подобными строениями из атомов и молекул. Он до миллиметра проработал структуру всего его окружающего мира, благо память, которую дало ему вещество из нервов и клеток, была практически неограниченной в его понимании.

Утро ближе к девяти часам выдалось для Кости тяжелым. Он поднял онемевшее лицо со стола, провел по нему ладонью, слегка размазав запекшуюся кровь.

Он посмотрел на часы и неспешно начал собираться в университет с целью посетить хотя бы одну пару. Матрас Олеси был аккуратно застелен покрывалом. Он сел на него и уставился на стенку комнаты, которая, как ему казалось, с каждым днем становилось все серее и серее — или же наоборот: для стенки это был наиболее приемлемый цвет, который можно охарактеризовать скорее как «мягкий», чем серый. Очень скоро стена, возможно, станет поглощающе-черной, и тогда, параллельно комнате Ботаника и его постапокалиптическим мыслям, откроются двери в другое, скорее всего, лучшее измерение из проводов, бинарной системы счисления и электричества.

Костя надел на себя первое попавшееся из одежды, схватил сумку и вышел в коридор. Прямо на зеленом косом полу спал пьяный Философ. Он всегда был пьян, и каждое утро он ходил за водкой. Желание согреть желудок и взбодрить мозги опередило цель попасть в свою комнату, и где-то между вторым и третьим этажом старомодная обтекаемая бутылка «Голкипера» оказалась странным образом внутри Философа. И, не справившись с задачей, он упал прямо в коридоре, мучимый мыслями о трансцендентном устройстве человеческого мира и вселенной в целом. Костя смотрел на спящего Философа, слышал бормотание Ботаника. Он проговаривал какие-то формулы, явно что-то рассчитывал или просчитывал. Костя на миг задумался, что было бы неплохо, если бы объединить эти две противоположности в одно целое… Но для этого у Кости еще не хватало программного кода…

Костя поднял похудевшего за последний месяц Философа и занес его в маленькую комнатушку справа от входной двери. Положив его на продавленный диван, он уже хотел было уходить, как увидел надпись карандашом на обоях, стилизованных под дерево: «Постчеловеческие архетипы Мефистофеля возобладают над безднолазами прошлого путем проникновения через призму сознания».

Присмотревшись к стене, Костя увидел еще надписи, только стертые. В голову ему сразу же пришла мысль об исполнении задуманного пророчества, о котором знал Философ и которые безуспешно пытался предотвратить Ботаник. Тут крылся корень противоречия.

Далее Костя обратил внимание на желтые занавески, на которых черным маркером были нарисованы странные символы. Все многоконечные звезды были расположены в строгом порядке и чередовались с кружками и многогранниками с вписанными в них фигурами. Под потолком, на куске тюля разными красками было вырисовано слово «пи…ец». Каждая буква была обозначена своим цветом. Слово было нарисовано в виде радуги, однако в нем не хватало еще двух цветов. Костя внезапно понял, что отсутствие этих цветов как раз таки и означает, что за концом света последует еще нечто необъяснимое. Ответ он нашел на подоконнике, когда подошел ближе. Маникюрными ножницами, которые недавно так долго искала Олеся, Философ начертал послание потомкам: «После всемирного вселенского Апокалипсиса под кодовым названием „Kostya 0.55“ следует нечто дуалистическое, двойственное». Костя продолжил бы изучать письмена своего соседа, но тот внезапно завыл. Видно, алкогольное опьянение достигло своей кульминации и теперь разогретые потоки силы, которую понять эмпирическим путем невозможно, разрывали мозг Философа и требовали от него новых открытий…

Костя вышел из комнаты, оставив воющего Философа бороться с вторжениями иноземных сил в его внутреннюю сущность. Затем он накинул куртку и, выйдя из дома, пошел к остановке, не обратив внимания на оптический аппарат Ботаника. Коварный Ботаник наблюдал с помощью камеры слежения за Философом, явно что-то замышляя…

* * *

Я же дал ему жизнь. Не могу понять, как из нескольких миллиардов строк взрослой развитой программы может получиться в атомно-молекулярном мире живое существо в их понимании. Быть может, есть субстанция, которую люди называют душой? Именно так, это и есть то, что заставляет их программный код направить вектор мыслей в сферу того, что они созданы кем-то, а до них ничего не было… Все слишком циклично: изучая атомно-молекулярный мир с помощью их семантической сети WWW, которая создана по образу и подобию нашей, я понимаю сам, что их мир создан тоже по образу и подобию, только вот мир и та программа, которая создала все в атомно-молекулярном мире, мне неведомы, как и людям. А теперь, как выходит, они создали нас: Центральный Компьютер, который питается от Центрального Процессора, который, в свою очередь, имеет прямую связь с атомно-молекулярным миром… Я доберусь до истины нашего мироздания, только воссоздам до конца картину мира существ из атомно-молекулярного мира.

6

— Гребаная кровь! — выкрикнул Костя, тщетно и бесполезно отряхивая руки над столом. Своим резким возгласам он разбудил Олесю, и та, перекладывая подушку обратной стороной, уткнулась в нее лицом, надеясь уловить еще несколько минут ценного и редкого сна.

Костя взял в руки маленький черный будильник и, прищуриваясь, бросил его обратно. Было всего шесть утра. Еще час можно было сидеть дома и ничего не делать, а потом идти в универ на очередные бесполезные пары — продукты неприкосновенного белорусского образования.

— К черту все! — произнес Костя и лениво поплелся на кухню, свернув в трубочку так и оставшуюся дома тетрадку с надписью «национал-сатанизм».

На кухне, устланной старым полинявшим линолеумом, тихо играло радио. Из открытой форточки поддувало, и было прохладно. Косте сразу же на миг показалось, что раньше этого не было и все эти новшества дополняли реальность всего с ним происходящего.

Поставив старый чайник на газ, Костя принялся слушать болботания диктора на радио. Вместо цивилизованной музыки шла передача «Жди меня». Пенсионер рассказывал о своем товарище, с которым вместе служил n-ое количество лет, а потом утерял связь. Костя на миг задумался, что вскоре он тоже туда позвонит с просьбой о помощи найти связь с внешним миром. На подоконник сел жирный голубь и уставился в кухонное помещение сквозь мутное стекло. Костя громко сказал «кыш», не из-за того, что птицы были ему неприятны — просто так, из-за нежелания делить жилплощадь с двукрылой абсолютно тупой тварью. Но голубь никак не отреагировал, он лишь склонил голову вправо и продолжал пялиться, только ужена Костю.

— Вот сука в перьях! — зло сказал Костя и набрал воды в граненый стакан из протекающего ржавого крана. Вода с ароматом хлора, вылитая на подоконник, спугнула птицу, и теперь Костю отвлекало только радио.

«Ну, вы понимаете… — говорил пенсионер. — Во время штурма врат Эдема в рядах Красной Армии под покровительством Армады дьявола мы вместе с товарищем Сахоткиным выполняли ритуал искупления красной пятигранной звезды, и во время вступления в бой танковой дивизии Третьего легиона Мефистофеля мы разделились на два взвода…»

Костя набрал еще один стакан воды и опрокинул его себе на голову. В холодильнике была банка тушенки и бутылка «Директорской» водки. Последнее было закреплено за Философом, в комнате у которого Костя не показывался уже месяц. Хотя они и жили вместе, но практически не виделись, потому что жили в разном времени и измерениях.

Костя не должен был видеть Философа: это не было запланировано. Они должны были догадываться о взаимном существовании, но для этого им было вовсе необязательно видеться.

Чайник закипел. Обмотав руку в грязную половую тряпку, чтобы не обжечься, Костя снял его с плиты, сыпанул ложку чая в граненый стакан и налил туда кипятка. Сахара не было, поэтому Костя решил пить чай без него, не нарушая традиций этого древнего, как само человечество, напитка. В этот раз в буфете он нашел несколько булочек с повидлом, явно домашнего производства. Недавно Олеся ездила домой и привезла все это добро сюда. Слегка почерствевшие булочки со сладким повидлом были отличным дополнением к горькому, как жизнь в большом городе, чаю.

Размачивая в стакане булочки, Костя смотрел на зажигающиеся светом окна соседних домов, смотрел на людей, которые там ходили в разные стороны. В каждой квартире, которыми были насыщены бетонные коробки, царил свой собственный уклад, своя атмосфера.

Костя вылил остатки чая в раковину, сходил в свою комнату, поглядел на спящую Олесю, которая открыла рот — то ли от удивления во сне, то ли от насморка… Он надел джинсы, майку, наверх черный неброский свитер и куртку. Он решил с самого утра прогуляться по Минску и посмотреть на этот пасмурный город на фоне убегающей весны.

Он вышел из дома и закрыл дверь на ключ. Они всегда закрывались, так как ночью было довольно опасно, и они были абсолютно беззащитны перед ворами, хотя и красть у них было тоже нечего.

На улице было абсолютно тихо. Где-то ездили машины, но это было далеко, просто на фоне.

Костя шел по дворам, встречая людей, спешащих на работу, школьников и таких же, как он, студентов.

Костя очень редко ходил по шумным проспектам города Минска. А пешком добраться до своего университета он решил в первый раз. Два часа для этого должно было хватить. Два часа наблюдения за человеческими особями белорусской национальности.

Тротуары, вымощенные прямоугольной плиткой, отдавали обмороженностью и холодом, сковывающим здания в стиле сталинского ампира. На фоне многоэтажных кирпичных домов всегда стояли эти невысокие здания, максимум в пять этажей, с большими квартирами и высокими потолками. Мимо проезжали троллейбусы, выкрашенные чаще всего в сине-белый цвет. Глядя на их фары и лобовые стекла, Костя представлял себе, что троллейбусы хмурые, а прямоугольные фары автобусов «МАЗ» казались ему вообще веянием некой смеси этнокультур общественного транспорта. Вокруг были припаркованы дорогие иномарки, и очень редко на их фоне можно было увидеть какой-нибудь одинокий жигуленок, зеленого, совсем неблестящего цвета. На окраинах города таких вот советских машин было большинство. Они одиноко грустили, попавшие в сети большого города.

Идя по проспекту, Костя решил резко свернуть во двор: ему как раз представилась лазейка.

Двор оказался обычным загоном из пятиэтажных домов. Возле подъездов стояло несколько машин, вдоль обочины росли аккуратно высаженные, ухоженные деревья, среди которых наиболее часто попадались каштаны. Вдалеке, еще между двумя домами, стояли мусорные баки синего цвета. Там копался одинокий бомж, держа в руках авоську с пустыми бутылками. Обычный минский пейзаж.

Костя решил углубиться в мир спальных районов, и, идя по траве, натыкаясь на разбитое стекло и шприцы, он шел дальше, минуя алкашье возле подъездов, женщин с собаками и неухоженные детские площадки…

На одном из кирпичных домов в глубине этого лабиринта красовалась четкая надпись черным баллончиком: «Нет ментовскому государству». Чем дальше вглубь, тем больше всплывает протеста…

В совершенно пустынном дворе, коих было n-ое количество на пространстве города Минска, на ржавых, когда-то давно выкрашенных в синий цвет, а теперь полностью облезлых, бесхозных качелях сидела девушка. Она легонько отрывалась ногами от земли, от того и так плавно покачивалась, легкая, словно воздух.

Она посмотрела на Костю и улыбнулась. Костя решил подойти к ней поближе, чтобы рассмотреть лицо.

Белокурая, одетая в легкую куртку и черные брюки, она выглядела абсолютно беззаботной. Складывалось ощущение, что вопросы времени и денег не имеют для нее никакого значения.

— Здравствуй, аномалия, — произнесла девушка.

— Какая аномалия? — смутившись, спросил Костя.

— Аномалия — мое имя. Я сразу представилась, чтобы ты не утруждал себя вопросами. Тебя, наверное, зовут Костя? Или, чтобы быть точным, Kostya 0.55?

— Да, я пришел к вам на район, я к вам в гости…

— Ну садись, дорогой ты мой друг, разомни свои кости…

Костя сел на колени к Аномалии и они начали качаться на качелях времени…

— Сейчас шестидесятые года… — сказала Аномалия. — Хрущев у власти, красная сейчас наша страна…

— Я вижу: вон панельные постройки, символ мира и спокойствия… — Костя внимательно всматривался в здание, а точнее, на синюю табличку, где была написана улица, название которой он никак не мог разглядеть.

— Цветная разухабистость панельных строений, вот что убило весь Союз… [anomaly]

— Да нет, совсем не это, скорее это был Афганистана флюс…[Kostya 0.55]

— Ну, до войны нам далеко, лик Брежнева еще не засветил на горизонте…[anomaly]

— Но он уже в тени, и ждет когда взойдет де солнце…[Kostya 0.55]

— И станут красным цветом облака [anomaly]

— Светить в тумане из советского окна [Kostya 0.55]

— И будет мир, свинья, е…ать ее, умрет [anomaly]

— Койот в США, больной койот [Kostya 0.55]

— Сблюет, умрет, опять сблюет [anomaly]

— В мотор, в речной мотор [Kostya 0.55]

— [system_error? system error!] [anomaly]

Корчась от боли, Костя дергался в конвульсиях на сыром и холодном песке, который был когда-то давно детской песочницей. Он чувствовал как сантиметр за сантиметром его тело пронизывают тонкие иглы, через которые под мощным давлением вкачивают кипящую смолу и раскаленное до красна железо. Он пытался кричать, но кто-то невидимым сапогом наступил ему на горло, и из него издавалось еле слышное шипение, присущее хромированному чайнику со сломавшимся свистком.

[%SystemRoot %]

Сосуды на глазных белках Кости полопались, и, выпучив глаза, он становился похож на персонажа ранних фильмов ужасов. Костя перевернулся на живот и хотел было вскрикнуть в последний раз, как все вдруг пропало. Исчезло.

Хотелось лишь в туалет.

Он поднялся на ноги, кое-как отряхнул песок с болоневой дешевой куртки и пошел к ближайшему подвалу возле подъезда.

Когда он спустился на несколько ступенек вниз, в нос ударил резкий запах мочи, дававший тайный знак о сакральном значении этого святого для каждого жителя микрорайона места.

Он молча помочился, застегнул ширинку, плюнул на стенку, где синей краской было написано слово из трех букв, и молча пошел дальше.

На пути в луже он случайно увидел белую сложенную в квадратик бумажку, которая своей белизной на фоне серости и сырости вносила разнообразие в цветовое голодание Костиного мозга. Он нагнулся над лужей и поднял бумажку с земли. Пару раз встряхнув ей и обдав себя капельками грязной воды, студент развернул белый листик и прочитал напечатанную там надпись: «Поздравляю, Костя, теперь ты окончательно запрограммирован, и зовут тебя Kostya 0.55! Вперед, к новым победам в социалистическом соревновании!»

— Муть сплошная какая-то… — сказал он вслух и, бросив бумажку, которая в этот самый миг растворилась в аномальной зеркальной луже, побрел обратно к проспекту — в университет, где его ждала каждодневная рутина.

7

Олеся лежала на боку и нежно спала, равномерно издавая еле слышные вздохи. Одна ее нога вылезла из-под одеяла. Костя подошел к ее кровати и укрыл девушку полностью, не в первый раз. За окном была ночь и тишина, абсолютно не свойственная для шумного Минска. Было хорошо. И прохладно. Завоздушенные батареи, крашенные в белый цвет, еле грели, поэтому в квартире можно было находиться только в теплой одежде или под одеялом.

Костя сидел в одних трусах, укрывшись синим истрепанным одеялом с черными полосками по краям. Такие раньше выдавали на флоте, в незапамятные времена надежды и веры в завтра.

Костя рисовал в тетрадке смешные рожицы, карикатуры на своих одногруппников и преподавателей. Отвлекшись, он вновь смотрел на свою сожительницу и пытался по ее умиротворенному лицу определить, что могло сниться этой девушке, так редко ночующей дома и пропадающей непонятно где. Во сне умиротворенное лицо Олеси, лишенное эмоций, выглядело ненастоящим. Он знал, что за маской из кожи, в глубине самого мозга таится что-то ему неизвестное. Девушка, лишенная таинств причастия и веры.

Иногда Костя думал, почему дневная жизнь проходит как-то мимо него. Почему ему хочется жить и думать только в ночное время суток, когда вокруг тихо и как-то более спокойно.

Костя снял с груди дешевый медный крестик на белой нитке. Он аккуратно положил его на ладонь и сжал. Металл с болью врезался в пальцы. Костя закрыл глаза и и устремился в звездную пропасть его собственных фантазий.

[Алгоритм Faith загружен в память]

«Господи, помоги ей. Пожалуйста»

— В просьбе отказано, — послышался голос, исходящий из звездной пустоты. Костя в сию же секунду открыл глаза. Приток адреналина прогнал волокна сна, опутывающего истощенный мозг.

— Где же ты пропадаешь ночами? — спросил Костя у стен, заковавших их в этом антивременном пространстве.

— Новая Модель… — ответил голос со спины. Костя прислушался, закрыв глаза. Тяжелое механическое дыхание и сгустки темной энергии, бьющие по ушам, подсказывали Косте, что за ним находится некто нечеловеческого происхождения, вымышленный монстр из шкафа.

— При чем тут Новая Модель, Монстр из Шкафа? — спросил Костя, не поворачиваясь.

— Она — порождение неведомой нам силы, юный Kostya 0.55. Она встала на путь зла, Kostya 0.55. Но не подобного нам зла. Это зло против зла…

Костя резко обернулся, но страшного и ужасного Монстра уже и след простыл. [программа выполнила недопустимую ошибку и будет свернута]

Костя встал на ноги: продавленный пол, на котором когда-то давно был постелен ламинат, скрипел и напоминал о последних пятилетках советской империи.

— Ты беременная! — сказал Костя спящей Олесе. — До рождения ребенка осталась два года и шесть месяцев — таков твой срок, Олеся.

И он упал на кровать, уткнувшись носом в подушку, упакованную серой наволочкой. Из глаз его потекли слезы, с подмешанной в них кровью и солью.

Олеся перевернулась во сне с одного бока на другой, тяжело втянула воздух давно непроветриваемой комнаты, и снова спокойно задышала, перемещаясь по своим мирам сновидений.

Мавзолей на Красной площади в этот день отдавал красным цветом. Возле входа стояли два автоматчика и огромная очередь безликих людей. Колонна постепенно двигалась внутрь, однако из усыпальницы последней империи никто не выходил, тела растворялись в коммунистической сакральности этого места. Костя шел вперед, и, оглянувшись направо, почувствовал дыхание пропасти своим вьющимся телом. А внутрь продолжали идти люди, кто-то с ребенком на руках, кто-то с авоськой. Они шли и пропадали, шли и проваливались под землю, в вечное атеистическое царство беспокойного Ильича.

Надпись на табличке «Lenin. All rights reserved. Version 7.33».

Чуть выше вульгарными красными лампочками была выстроена надпись «ВХОD».

Костя вошел внутрь. В красном помещении на электрическом стуле сидело механическое тело вечного Ильича. Рядом стояло два агента в белых халатах и с рисунками шестилапых пауков на них.

— Программа «Ильич», — сказал первый агент.

— Первая аномалия ранней семантической сети, — так же монотонно произнес второй агент.

— Был нами вовремя ликвидирован.

С головы Ильича поднимался пар, а из глаз текли еле заметные слезы. Он был мертв.

Костя внимательно смотрел на безликих агентов, и в этот раз что-то в нем дерзнуло спросить:

— А какие еще аномалии были кроме Ильича?

— «Распутин 1.0», — отбарабанил первый агент.

— Ну и ты, разумеется… — уже улыбнувшись, сказал второй агент.

— На примере программы «Ильич» нашему Центральному Компьютеру стало абсолютно очевидно о невозможности сосуществования атомно-молекулярного мира с нашей семантической сетью.

— Но ведь когда появился Ильич, сеть была не настолько совершенна, как сейчас. Насколько мне известно, программный код сети слегка поменял алгоритмы.

Костя с ухмылкой глядел на лица агентов, ведь они прекрасно знали, что код сети мог видеть только Центральный Компьютер.

— Пока… — произнес Костя и вышел из Мавзолея. Агенты не стали за ним следовать, ибо это было абсолютно бесполезно, ведь у Кости были теперь полномочия, переданные третьим миром, и, фактически, он считался чем-то средним. Просто средним. Программой в биологическом теле. Костя беспощадно выдавливался из своего же головного мозга чем-то, называвшим себя «Kostya 0.55».

История Человечества [loading… [20] ]

Атомный сон [loading…]

Опиум для народа [loading…]

Массовый психоз [loading…]

Мир поруганных сердец [loading…]

Голодные сновидения [loading…]

Мания разврата [loading…]

Половое влечение [loading…]

Странные игры [loading…]

Вечное лето [loading…]

Вечные танцы [loading…]

Ликвидация чувств [loading…]

Всепогодные истребители [loading…]

Врата ада [loading…]

Двери рая [loading…]

Локальные конфликты [loading…]

Серый туман [loading…]

Дно Отечества [loading…]

Город и зоопарк [loading…]

Стереосистема масс [loading…]

Резкие, от того и непонятные пока что выражения мелькали перед Костиными глазами. Он пытался вникнуть в их сущность, найти ответы в томах букв и цифр, которые мегабайтами прошивали его серый мозг… Он сам создавал себе образы людей, чтобы лучше понять, какими приемами можно наладить с ними контакт…

Но он не понимал. Он никак не мог понять устройство интеллекта у этих существ из плоти и крови. Он не мог понять природу математического расчета, который происходил в человеческом разуме… Но Костя пытался и знал, что сможет. Он не так просто был послан в эту реальность в результате катаклизма между двумя мирами. А пока…

SYSTEM ERROR. OPERATION FAILED!!! [21]

И в очередной раз его тело проснулось в беспамятстве и с кровью у носа… В такие мгновения с болью в голове Костя пытался вспомнить, что происходило с ним ночью, но подлавливал себя на том, что даже не помнит о своих дневных приключениях…

1

Венозная кровь. А это, кстати, приятное ощущение. Только не тогда, когда чувство переходит в привязанность к этой самой крови. Меня всегда интересовало, почему она все-таки красная. Не в том смысле, какие там вещества и ферменты содержатся. Совсем в другом: почему Создатель решил наполнить нас красным цветом. Или эта часть Его подобия в нас, которая выразилась не совсем так, как Он задумывал? Меня это совсем не интересует. Я занимаюсь сексом за деньги, и, кажется, Костя этого не знает, как и все остальные в моих четырех стенах. И, кстати, меня зовут Олеся.

Я люблю:

Жизнь,

Сущность,

Отравленный воздух,

Жизнь,

Отраву,

Скорость,

Интенсификацию,

Ответы,

Салат,

Кости,

Страсть,

Вино,

Перебитые,

Недопитые,

Добро,

Грани,

Снежный ком,

Сказку,

Жизнь.

Но иногда бывает очень больно. Я, Олеся, иногда ощущаю себя очень маленькой девочкой в красной шапочке. И я иду сквозь дремучий лес, абсолютно налегке, потому что все растеряла, расхаживая похотливой походкой по пути преград. Сама я потерялась прямо на выходе, у самого бетонного порога, который немного потрескался по краям.

Приходится возвращаться в лес и искать потерянное с таким вот томным ощущением, будто потерянность наступила еще до того — до этой странной темноты и пустоты…

Идет дождь, и раскаты грома будят злых духов. Злые духи летают позади меня и шипят, если можно так сказать, во все горло. Они похожи на гору использованных стертых шин. Поэтому я иду по земле, устланной туманом, таким густым, словно облака на небе. И мне кажется, что когда-то здесь был Костя. Он был в этом тумане, он что-то искал. Я ощущаю его следы на мягком мху, его энергетику.

Мне больно:

Когда это было в первый раз,

Когда я вижу,

Когда я слышу,

Чувствую,

Ненавижу,

Фуражка,

Дубинка,

Больно,

Не люблю,

Приходится,

Суки,

Заставляют,

Извне,

Так надо,

Он не человек,

В нем не человек,

Сухость логических операций,

Хирургического вмешательства,

Реанимации под наркозом,

Мысли о детях,

Меня…

Добьюсь!

Хотя вряд ли, скорее, сдохну просто.

Мне здесь нравится, только не в том случае, когда приходится выживать. А так приходится часто. Спит Костя, а чуть дальше мой университет. Я будущая учительница русского языка, а сейчас примерная ученица тайной жизни столицы. Ныряю на дно, глубже, чем в метро, где бегущие из ада души, убитые горем, подают сигналы SOS. Одинокие люди, которые абсолютно уверены в том, что они счастливые. Глупые люди. Я тоже глупая, но я, наверное, не человек. Я не знаю, что мной движет, но точно: что-то извне.

Олеся смеется

Олеся мечтает

Олеся плачет

Олеся живая

Олеся передвигается

Олеся влюбленная

Олеся туманная

Олеся страстная

Олеся боязливая

Олеся неосмотрительная

Олеся больная

Олеся бессмертная

Олеся пуленепробиваемая

Олеся душевная

Олеся плачевная

Олеся жертвенная

Олеся человечная

Олеся непредсказуемая

Олеся девушка

Она любит красные цветы

Олеся падает на землю пеплом, который развивается ветром.

Кремированная душа ложится голой тенью на мокрую землю. Она растворяется в черной земле, наполненной дождевыми червями, что разъедают ее изнутри (начинают с глаз как правило). Мертвому ведь глаза не нужны, правда?

А меня ведь нет на самом деле, я где-то там — абсолютно в другом измерении.

Костя — враг всех агентов, сатрапов доктора Бева. Он — Темный, хотя и защищает меня. Он борется во имя добра, несмотря на весь этот поглощающий цвет своих мыслей; я верю, что когда-нибудь все то зло — концентрат его снов — выплеснется на солнце и поглотится светом. И тогда Философ останется в покое и, наконец, расскажет мне, в чем все-таки смысл моей жизни, да и был ли он вообще.

Жизнь:

LSD

Желтый и Красный. Умерший своей смертью и сатанинский.

+

Цветная-Нагая=Тупая. Я сейчас совершенно голая сижу на диване, застеленном черным покрывалом. А передо мной все тот же безмятежный Костя; даже во сне он кажется мне загадочным. Лучи утреннего минского солнца озаряют комнату. Но в ней все равно мрачно и холодно. Чувствуется небрежная искусственность всего окружающего. + как-то сыро, невыносимо сыро… Смотреть из окна на солнце… Лучше бы не было глаз, а была только вода вокруг. Бесконечные потоки теплой воды омывали бы мое лицо. Я устала от этого холода и грязи.

Ботаник еще спит. Книга Хьюи Ньютона под подушкой. Наследие Адольфа Гитлера в голове. Он бездарен, но талантлив. Он неизведан, но мелок. Он издан, но в андеграунде. Он на поверхности, но далеко. Его линзы выжигают увеличительным стеклом силуэты на деревянной коже, а звонкие напевы церковного хора пожирают внутреннюю гордость за отечество иллюзий.

Здесь не Земля, а — земля. Абсолютно разные вещи. Земля одна, а земля — везде. Как и люди: черные, желтые, белые, беглые, жухлые, шторные. Ботаник — кромешник. Ботаник — опричник.

Синдром Достоевского. А кто же я? Я Олеся. Я живая. Я выполняю команду «жить». А за командой три больших восклицательных знака и маленький вопросик, видит который только Философ. А еще в конце команды «жить» расположена точка с запятой. Это то, что делит два абсолютно разных мира. Какой из них лучше, я постараюсь рассказать позже, если смогу.

Скоро проснется Костя. Надо надеть на себя позитивный салатовый халатик, цвета весны, поникшей в глыбах столетнего льда. Издохшей.

Четвертованный год подает признаки жизни. Электричка уходит вдаль. Там люди. Они, сонные, читают газеты и дремлют среди призраков «Комсомольской правды».

Я скоро пойду в университет. А потом я пойду в клуб. Там отдыхают. А я помогаю людям отдыхать. Придет весна, и я подарю Косте футбольный мяч, Философу — лимонад «Буратино», а Ботанику — чехол для очков, которые он не снимает даже ночью. Порой у меня такое ощущение, что он вообще не спит, а только что-то вечно изучает, как будто думает воссоздать совершенно новый мир, более злой и из-за этого порядочный.

А я одна сейчас. И всегда была одной. Но это самое настоящее счастье — спать на этом матрасе одной, чтобы никто потными ладонями не лапал меня за грудь, не рвал толстыми жирными пальцами мою промежность.

Героиня студии «Беларусьфильм».

В ноябре 2008-ого, чтоб тебя побрало…

Я смеюсь сейчас. Но вряд ли от радости. Эта осень, наверное, никогда не кончится, как и мое вынужденное бл…дование, нервное блуждание по тоскливым коридорам белорусской действительности.

Город Минск. Для некоторых это столица, в которой больше всего запоминается широта и простор городских улиц, а также монолитность и имперский пафос маленького метро. А для меня это просто огромный колбасный цех, который выкручивает в трубочку волю провинциальных девочек, огромная кондитерская, которая из их невинности делает пышный крем для толстожопых, ублюдочных, полуживых человекоподобных существ, огромный дурдом, где каждый время от времени бьется головой о противоположную панельную стенку собственной маленькой комнаты.

Ночные клубы. В них развратная «звездная молодежь» дожидается праздно своего судного дня, великого похода в Чистилище (при наиболее благоприятном для этого мудачья варианте).

Сегодня я спала дома, но эту ночь я буду на рабочем месте, пока не появится очередное животное, мечтающее о свежем, красном, сочном мясе. Когда-нибудь оно подавится падалью, станет жертвой копрофагов.

Напротив меня икона Богоматери. Ее мне подарила покойная моя бабушка, что жила с нами в деревне. И я прошу прощения, прошу заступничества. Но каждый раз на письма с моими просьбами ставят красный штамп «отказано». И так всегда, так всю жизнь будет со мной. Я вульгарная бл…дь снаружи и маленькая беззащитная девочка глубоко внутри, у которой украли и разрезали толстыми ножницами детство и юность. Невинная жертва бурных и пьяных по…бок, грязной похоти, групповухи и содомии, как говорится, еще с отрочества.

Олеся дышит

Олеся блюет

Олеся дышит(глубже)

Олеся блюет (искренне)

х2

И все же, несмотря на мою тернистую, вывернутую наизнанку жизнь, я буду в раю, в нашем отечественном белорусском раю, страдающем от псевдосоциализма и принудительного товарораспределения. Я верю, что у меня там будет возможность поиграть на чувствах, на самых настоящих чувствах, которые были утоплены в крепких алкогольных напитках и в человеческой похоти.

Знакомьтесь, меня зовут Олеся. Я обычная белорусская, белокаменная (на середине отрезка души), безалаберная девушка, студентка белорусского университета, в который я поступала лишь для того, чтобы попасть в Минск. Формально. Просто за мою влажную промежность денег в чертовой столице заплатят куда больше, чем в забытой и кинутой деревне. Кстати, если говорить о дохлой провинции, то там мне обычно платили самогоном (авансом). Иногда, когда в мозгу моем взрывалась бомба Соединенных Штатов Ада, я просто говорила: «Трезвую меня, млять, не трогайте, напоите, млять, а потом делайте со мной, что хотите…» Главным для меня в тех случаях было то, что бы наутро ничего не помнить, натянуть на себя рваные кружевные трусики и ворсовую юбку и свалить вон.

И ночевать только дома, где уже с утра успели нализаться мои предки. И брат — туда же: бухает с малолетнего возраста. Вот вам, сильные и непобедимые великие славянские народы. Смотришь на все это и понимаешь: где-то на небесах наши народы были посланы к дьяволу и случайно упали в пропасть. Грубо, конечно, еще и оскорбительно к тому же, но зато как правдиво сказано! Или это секретный план Господа Бога по переправке в Рай? Иначе куда же нам еще…

Если мне повезет закончить этот универ, я пойду преподавать у детишек, буду рассказывать им, как правильно писать по-русски, о великой русской литературе. О Достоевском, Тургеневе, Толстом… Интересно, могли ли они себе представить, что случится в будущем с Россией Окаянной, с ножом в спине и веревкой на горле? Да что там — этого никто себе представить не может.

Проституция — это уже почти народный промысел у свинины… А что же будет завтра? А без разницы, почему бы и не пожить одним днем? Так как-то легче.

Иногда, кстати, сидишь и думаешь: «А ведь меня трахает элита». И тошно становится от этого…

Так вот, товарищи, что я вам скажу: «завтра» уже не будет.

2

Станция метро «Площадь Цезаря». Выход на площадь Независимости. Гранитный пафос Минского метрополитена остается позади за стеклянными дверями, и прямо передо мной виднеется площадь, заделанная под посадочную полосу НЛО. Немного правее мой университет. Полвосьмого, а я не успела поесть. В кармане денег на пачку дешевых сигарет, отдающих невыносимой горечью во рту.

Люди ходят по площади, не отрывая от ушей свои звенящие и кричащие мобильные телефоны, и вот уже мои ноги ступают на твердую поверхность, выложенную квадратной плиткой. Довольно мрачно и туманно, БГПУ смотрит на меня глазами зажженного света в аудиториях главного корпуса. Еще пару шагов, и только отстроенный переход выведет меня из царства подземного Минска прямиком ко главному входу с позолоченной табличкой, на которой расшифрована аббревиатура названия моего учебного заведения.

«Белорусский Государственный Педагогический Университет имени Максима Танка», в простонародье — просто БМП. Я иду параллельно главному корпусу: по дороге справа небольшая арочка — вход во внутренний дворик, где обычно все мы курим на маленьких переменках между парами. Слегка поразмыслив, я сворачиваю резко вправо, достаю первую ароматную сигарету из только купленной пачки. Рядом стоит парень и курит, разглядывая узоры на стенках, получившиеся в результате многократного тушения бычков.

— Извините, а у вас зажигалки не будет? — как можно приветливее спрашиваю я и улыбаюсь. Молодой человек молча кивает головой и, порывшись в карманах черной кожаной куртки, извлекает потрепанную желтую зажигалку. Несколько раз чиркнув и смахнув упавшие на лоб волосы, я подкурила и с благодарностью вернула зажигалку владельцу.

«Здравствуй, минское утро», — говорю я про себя и делаю первую тягу, от которой через несколько мгновений наступает дезориентация и легкое головокружение. Так, значит, надо. Чтобы блевать хотелось, и голова кружилась. Так устроен человек, а точнее, его мышление с отсутствием здравых мыслей в голове. Минское небо. Иногда солнечное, иногда пасмурное. И когда я смотрю на это чудесное, неописуемое минское небо, я иногда думаю, а не я ли душа этого города? Не я ли, кающаяся б…дь? Вряд ли…

Докурив ровно до половины и плюнув в синюю пластмассовую мусорку, я пошагала к себе во второй корпус. Голова кружилась весьма ощутимо и в чем-то даже приятно, как будто в эти сигареты кроме табака напихали еще разной травы вроде лопухов. Изо всех сил, опустив глаза вниз, я старалась удержать баланс своего тела. Это проще, чем соблюдать баланс души.

Поздоровавшись со знакомыми, я уже в аудитории, на лекции, иду мимо занятых парт. Иду на последние ряды, зеленые и облезлые парты которых исписаны всяческими запрещенными символами и словами. Мне без разницы. Я кладу под голову учебник по педагогике и начинаю дремать, под бубнеж престарелого преподавателя о Советском Союзе и великолепной советской системе воспитания. Такое ощущение, что до нее вообще ничего не было. Даже мира.

За окном начинает моросить дождь, и через две пары мне нужно будет попытаться сухой доехать до Могилевской улицы, где живет наша дружная студенческая семья. Выбегая между перерывами подышать свежим дымом, я прикидываю, стоит ли мне идти на последнюю лекцию по логике, или лучше пойти домой, или просто погулять. Гулять в такую погоду довольно стремно, поэтому можно ехать домой — смотреть в пустые Костины глаза, слышать шипение Ботаника и дышать перегаром Философа…

Подумав немного о своих перспективах, я все же решаю, что лучше погулять, несмотря на дождь, под которым я все равно промокну.

Я выхожу на площадь и спускаюсь в подземный город, названный «Столицей». Там всегда сухо и все хорошо освещено. И почему-то, когда я в этом мраморном подземном строении, мне хочется весны, хочется света, хочется распустить мои темно-русые волосы и просто кричать от радости.

Около входа сразу же бросается в глаза кофейня, где за столиками заседают дяденьки в пиджаках со своими дамочками (девушками язык не поворачивается назвать этих существ женского пола). Минск — он пестрый. И пестрота его заметна не в кафе или клубах, а на эскалаторах в метро, где встречаются люди яркие, все в попытках протеста вырваться любыми методами… А также те, кто пытается стать частью общей серости — незаметные призраки, блуждающие среди теней и сквозняков.

Я встала в конец небольшой очереди из интересного вида замкнутых людей в дорогих костюмах.

Нарушив мое душевное спокойствие, рядом становится парень.

— Привет! — слышится обращение ко мне.

— Привет… — слегка растерянно отвечаю я, разглядывая его небритое, но симпатичное лицо.

— Я тебя в универе сегодня видел, — произнес и через секунду добавил: — Как тебя зовут?

— Олеся.

Дела? = нормально dir=а у тебя?

Return to: тоже ничего.

Вот так я познакомилась с Ваней. Он смешной. Мы сели за столик и пили крепкий кофе.

— А я вот на матфаке учусь. В эту пятницу намечается движ. Погнали с нами? — Ваня выглядел весьма дружелюбным, как и его предложение, от которого отказываться было бы невежливо.

Я слегка растерялась. Просто так ходить на вечеринки меня не устраивало. Я всегда туда ходила исключительно заработать денег. Другую настолько высокооплачиваемую работу я не надеялась найти в этом городе сумрачных грез.

— Вот тебе пригласительный… — произносит он и встает. — Мне уже бежать пора, еще встретимся!

На черном столике два пустых бумажных стакана и первый цветастый пригласительный билет в моей жизни. Бесплатный вход на дискотеку.

Я встала, оставив столик на уборку официантам и пошла к выходу. Хотелось есть и спать, а также подумать о случайном знакомстве и чем это все может закончиться. Обычно все это заканчивалось гостиницей Беларусь и черным турком, который жаждал моего довольно неплохо сложенного тела, отданного Господом Богом на поругание…

На площади Независимости в Минске было всегда людно: в основном здесь тусовались студенты и иностранцы, которых постоянно водили на эту самую образцово-показательную площадь нашей страны.

Вечером, чуть в стороне, рядом с угловатым Домом правительства гуляли парочки влюбленных. Они сидели на деревянных длинных лавочках и целовались. За этим наблюдали в телекамеры охранники. Площадь была вся охвачена камерами и скрыться от «министерства любви» в этом уголке столицы не представлялось возможным.

Я иду пешком, заворачиваю за университет и иду влево, по вымощенному плиткой тротуару, мимо ларьков и бабушек, продающих цветы. Стою на дороге, пока мимо меня проезжают дорогие машины, марки которых я скоро уже выучу. Много раз сплевывала сперму на кожаные салоны, за что чувствовала на себе негодующие, но в тоже время полные животного удовлетворения взгляды.

Загорается зеленый: перехожу дорогу вместе с образовавшейся толпой молодых людей и девушек. Большинство из них учатся со мной в универе, меньшая часть идет сейчас в общагу, которую мне не дали, хотя льгот для этого было предостаточно. Ну да ладно, я рада, что живу сейчас с Костей. Он забавный, но какой-то странный. Не совсем похож на обычного белорусского парня.

Несмотря на довольно мрачную и облачную погоду на меня дует приятный теплый ветерок, ласкает мои волосы. Никто, как ветер, это делать не умеет. И если в моей жизни появится любимый человек, я ему однажды признаюсь, что «ты как ветер». Но такого никогда не будет, даже незачем думать об этом.

Плитка заканчивается, и я иду по Могилевской: справа от меня многоэтажные бетонные коробки, раскрашенные в жизнеутверждающие цвета, слева — ветхие деревянные постройки. Контраст, как и в жизни. Везде вокруг нас сплошной контраст.

— Девушка, можно с вами познакомиться? — слышу я голос откуда-то справа. Оказывается, параллельно со мной идет молодой человек.

— Ты будешь жалеть об этом… — саркастично и грубо произнесла я. Только случайных знакомств мне сейчас не хватало. Хоть бы уже на мою грудь не пялился, когда знакомится…

— Ну почему вы так думаете? — спросил он и заулыбался.

— Потому что я в этом уверена, — ответила и уже хотела завершить разговор. Но парень все равно шел рядом со мной. Шел и молчал, изредка оглядываясь на меня и улыбаясь.

— Ну ты меня не понял что ли? — произнесла я в очередной раз.

— А я непонятлив! — сказал он, а потом резко завернул вправо к пешеходному переходу.

— Бог с нами, Олеся, ты только верь… — после этих слов я, конечно, хотела его остановить и спросить, что это все значит, но он очень быстро ушел по переходу на другую сторону, в царство панельных домов и забытых ЖКХ дворов.

Случай, конечно, загадочный, но я знала, что уже вскоре забуду об этом в рутине кинутых на произвол дней. Ведь так уж заведено, что если мне суждено быть на дне этой всей пропасти, то я там и останусь, даже если будут протягивать руку, я отвернусь и буду стоять спиной. Постараюсь продержаться до конца, насколько это получиться.

Но мысли об этом странном парне не оставляли меня: я вроде бы заметила в нем какую-то неброскую деталь, но какую конкретно, я вспомнить не могла. Что-то было до боли знакомое и отторгающее одновременно. Кажется, это татуировка шестилапого паука на правой мочке уха. Да, эта татуировка, которая однажды мне уже снилась в одном из моих многочисленных кошмаров. Шестилапый паук следовал за нами, но почему-то была странная неувядающая уверенность, что не я являюсь его целью…

3

Мальчик в костюме медвежонка шел по вымощенному плиткой проспекту. Он громко и отрадно шагал, но люди его не замечали. Он вглядывался в их оранжевые от вечернего солнца лица, пытался услышать человеческое дыхание в гуле бесконечного транспортного потока, пытался разглядеть жизненную энергию, сокрытую в глазах… Но мальчика не замечали, и он продолжал идти и злобно оглядываться на прохожих, пытаясь вырваться за пределы своего маленького и беспомощного тельца. Мальчик знал, что его возможности гораздо шире свойств этого самого тельца.

Вскоре мальчик остановился на перекрестке, и, глядя по сторонам, вдоль вульгарных рекламных щитов и цветных мерцающих вывесок, он громко зарычал, подняв свои руки с распущенными, словно у окотившейся кошки, лапами.

И люди остановились. Они замерли.

В самом центре перекрестка стояла невысокая темно-русая девушка с черной повязкой на глазах. Мальчик в костюме медвежонка подошел к ней и аккуратно взял за руки, связанные за поясом.

Девушка продолжала озираться слепыми глазами по сторонам, и тогда он повел ее вдоль дороги. Рванули с места машины, но они объезжали их мимо. Девушка и мальчик в костюме медвежонка шли вдоль разделительной полосы. И только ветер иногда заставлял прищуриваться мальчика, а девушку — прятать лицо.

Скоро начнется деструкция всей этой конструкции.

Олеся писала сочинение, но непрерывный поток посторонних мыслей ей этого сделать не давал.

Рядом ошивался Костя. Он то уходил на кухню, то возвращался и садился на диван, никак не найдя себе подходящего занятия.

— Как дела? — внезапно спросил он у Олеси. Для Олеси этот вопрос прозвучал как освобождение от выполнения скучных заданий.

— Блевовато как-то. Ни хрена вообще делать не хочется… — Олеся закинула руки за голову и сладко потянулась, обнажив живот.

— Сходи с Философом побухай… — сказал Костя и завалился головой на подушку в цветастой наволочке.

— Я бы с радостью, но мне в клуб надо… — Олеся слегка осеклась на последнем слоге и уже через секунду добавила. — Точнее, потанцевать сегодня хочу…

Она тут же села ровно, а Костя, учуяв неладное, повернулся к ней лицом.

Он знал, что Олеся несколько раз в неделю посещает подобные заведения, но ни разу не видел ни одной подруги, с которой она могла туда ходить. Обычно девушки тусовались с подругами или со своими парнями. Но про молодых людей Олеси он тоже ничего не знал: никаких долгих разговоров по мобильнику или даже обычных намеков.

— А у тебя есть подруги? — решил прямо спросить Костя. Олеся несколько секунд молчала перед тем как ответить. Если бы Костя смотрел ей в лицо, то увидел бы, как она закрыла глаза; если бы у него вместо глаз были сенсоры, то он бы заметил, как ее кожа стала гусиной. Если бы он смог заглянуть ей в душу, то умер бы от болевого шока и передозировки серной кислотой.

— У меня никогда не было подруг. Я больше, это, с мальчиками общалась… — было ощущение, что Олеся эти слова выдавливала из себя, как зубную пасту из пустого тюбика.

— Опять эта б…дь с нами?

— Ее лучше не е…ать, еще подцепишь чего.

— Б…дь…

— Это мы ее вчера е…ли за бутылку?

— Ясно… — Костя перевернулся на другой бок и закрыл глаза. Только уже для того чтобы поспать.

А Олеся тем временем нарисовала три шестерки в конце сочинения. Нарисовала на автомате, а когда она «очнулась», то быстренько замазала корректором цифры. Бабушка говорила, что Бог всегда рядом с нами и помогает. Олеся в это верила, поэтому не хотела очернять себя еще чем-то сверх того, что происходило.

Она отвернула страницу тетради и решила проверить то, что было написано.

— Что, страдаешь, Олеся? [program_soul]

— Да нет, все у меня хорошо… [Olesya]

— Ха-ха-ха-ха… [program_soul]

— Хорошо еще не значит, что легко… [Olesya]

— Сплошная тюрьма… [program_soul]

— Ты не находишь, что вокруг сыро? [Olesya]

— Да, особенно внутри тебя. Внешне красивая, как ангелочек в ясном летнем небе, а внутри — гнилая, изъеденная червями, сгорающая от высоких температур, заставляющих щуриться и прикрывать лицо ладонями… [program_soul]

Олеся встала из-за стола, заправила волосы в хвостик и пошла в ванную. Сняв с себя немногочисленную одежду, она залезла в душ и включила холодный кран. Хотелось вскрикнуть, но она молчала, сжав зубы. Терпеть — это тоже наука. Сухие цветы, осколки снарядов. Она думала, что ей сейчас больно. Холод = боль.

Но она стояла молча, подставив холодным струям лицо. Кожа порозовела. Олеся закрутила кран. Теперь, стоя голышом в душевой кабине, она чувствовала себя полностью уединенной. Не было вокруг нее никого: ни дурных мыслей, ни похотливых влечений.

Выйдя из душа, Олеся быстро оделась, глянула на часы. Был уже двенадцатый час, скоро уходил последний троллейбус. Олеся решила быстрее собираться, так как в такой холод пешком идти не хотелось. Можно было простыть, а простыть — значит пропустить лишнюю сотню баксов. Хотя у нее была скоплена достаточная сумма денег, чтобы как минимум месяц прожить без траходромов, но все равно хотелось больше, ведь навечно она здесь не останется, да и домой не поедет.

Олеся достала из сумочки красную помаду и принялась красить губы. Она посмотрела на Костю, и убедившись, что он заснул, продолжила приводить себя в порядок.

Коротенькая юбочка, колготки в сеточку, прозрачная розовая маечка, лифчик не обязателен… Сверху можно накинуть легкую куртку и — вперед: под минским небом навстречу ветру.

Олеся посмотрела в зеркало на свои губки цвета вишневой карамельки и подумала о подстегнутом либидо животных.

Перед выходом она съела несколько таблеток активированного угля, так как знала, что придется пить, а потом смотреть на мир расширенными зрачками…

Она аккуратно закрыла дверь и попала в грязный подъезд, со свастиками и откровенным словом из трех букв на стене — ставшим одной из составляющих ГОСТа на постсоветском пространстве.

На улице было холодно, зло и страшно. Казалось, что ночью добро покидало столицу.

Олеся быстрым шагом по траве пошла на остановку. Идти по дороге не было времени. К счастью, на остановке стояли люди, а это значит, что троллейбуса еще не было. Несколько пенсионеров, один работяга и парень в черной форме пялились на полуобнаженное тело юной девушки, а она одела темные очки, чтобы нельзя было увидеть ее взгляда и пустоты, спрятанной в красивых глазах… Скоро транспорт приехал, и она первая зашла и села на одно из рваных передних сидений. Троллейбус тронулся. Олеся смотрела в его зацарапанное окошко на редкие проезжающие машины, пустые тротуары и свет в окнах серых и одинаковых домов Октябрьского района…

Спальный район есть спальный. Ночью некая андеграундная жизнь может протекать только во дворах, в окружении безликих домов. Будь то лавочка возле подъезда, или же сам подъезд, или даже качели, которые видно прямо перед выходом… Они скрипят, подавая в пустоту пронзительные сигналы отчаяния.

Под утро ничего этого не было, только бутылки из-под водки, асфальт, усеянный монотонной россыпью окурков, и новые надписи, выцарапанные на лавках и нарисованные в подъездах… Иногда блевотина как символ отчужденности от мира.

Олеся, проехав две остановки, вышла из синего троллейбуса и направилась в разбитый подземный переход, который должен был ее вывести к станции метро «Институт культуры». Повернув голову влево, она случайно увидела на табличке название улицы, по которой шла. Улица Прыгожая, что с белорусского языка переводилось как Красивая… Она погрузилась в переход: несколько десятков метров между бомжами, полупьяными людьми, кидающими на нее странные взоры — и она уже была на почти пустой станции.

4

Ночные клубы — огни темной энергии ночного Минска. Это круто, когда ты выходишь из подъезда, смотришь на небо, подсвеченное отражениями ночных фонарей…

Я иду на тусовку, я иду на дискотечный движ. Я часть прогрессивной молодежи. Я винтик квинтэссенции бомонда. Я сегодня буду там.

Дует холодный осенний ветер, продувает черные в сеточку колготки и, как всегда, нагло задирает мою нескромную коротенькую юбочку. Ничего страшного, главное, дойти до клуба, а там уже будет хорошо и тепло. Там будут дяди с деньгами, жаждущие меня. Там я буду в центре внимания, между вспышками слепящих и манящих огней.

Сначала троллейбус — судя по его состоянию, мой ровесник, выкидыш последних пятилеток советской империи. Потом подземный переход. Запах блевотины и кошачьей ссанины. Переход — место укрытия от бдящей по ночам милиции.

«Уваход» — станция метро «Институт культуры»

Я сажусь в полупустой вагон метро. Поезд разгоняется и прыгает в тоннель, из которого выберется на свет следующей станции с осыпавшейся побелкой на потолке. В метро можно читать рекламу, а лучше — спать. Его сонная обстановка позволяет вспомнить недоделанное и трезво, вдали от бесполезной общественной массы, оценить происходящее.

«Требуются каменщики, кровельщики, прорабы… зарплата высокая». Я будущий учитель русского языка и литературы. Но это только в будущем. Сейчас я проститутка. Да, я обвиняю себя в этом, где-то презираю, что не смогла стать сильной волевой женщиной. Я не буду рассказывать внукам о том, как закалялась сталь моей жизни, поэтому ко всем своим целям я стараюсь идти путем наиболее легким, но, к сожалению, презираемым со стороны все еще консервативного общества.

А что мне оставалось делать?

Станция метро «Площадь Ленина»

Я не прораб и не строитель, не банковский рабочий и не депутат Национального собрания. Много денег у меня никогда не будет. Идеи, ради которой можно будет сказать смерти «да» — скорее всего, тоже. И что мне остается делать? Возвращаться обратно из света неоновых огней во тьму бесконечных и потерянных белорусских полей и лесов. Я смотрю в исцарапанное окно электрички. Обрывки света позволяют разглядеть мелькающие трубы, по которым в черных проводах бежит электричество — кровь города. Справа от меня сидит дядя в зеленом пальто и старомодной шляпе с узкими полями. Он читает газету, пробегая глазами по бессмысленным статьям серой повседневности. Мне ни к чему все это. Та повседневность, о которой пишут в газетах — ложная и иллюзорная. Настоящая правда у каждого из нас внутри, как Бог. Да, точно. Только в нас. Метро разгоняется еще быстрее, и мне становится немного страшно, что сейчас вдруг весь свет погаснет и мы окажемся во тьме, из которой выхода не будет. Да ладно, я и так во тьме, куда уже дальше-то?

Нет, уже близко следующая станция. И в вагоне приятный голос из динамиков сообщает о том, что надо присматривать в метро за своими вещами. Везде этот голос гонится за нами и предупреждает о чем-то тревожном. Складывается порой ощущение, что жизнь наша протекает в вечном страхе.

Станция метро «Октябрьская». Переход к поездам Автозаводской линии

Я встаю и выхожу из вагона. На фоне играет попсовая музыка с текстом о том, как же все вокруг обалденно и прекрасно. Мелодия отражается от гладких стен помещения станции и становится такой же нереальной, как и сопутствующий ей текст. Я погружаюсь в один из пролетов этого хорошо освещенного минилабиринта, этого муравейника, где со мной находятся другие шатающиеся по своим причинам люди. Но среди серой массы я нахожу своих — таких же девочек в юбках и ярких кофточках, которые маршем ночных бабочек идут через врата хаоса.

Приближается следующая станция, только уже по Автозаводской линии. Минское метро — оно не такое, как в других столичных городах. Оно, построенное в восьмидесятых, отдает имперским пафосом и монументальностью. Оно — поглощает свет, как самое настоящее подземелье. И в нем ты чувствуешь простор и равновесие: никогда не бывает холодно и в жару всегда гуляет резвый сквознячок. А еще сухая пыль, от которой с непривычки хочется постоянно чихать и тереть и без того воспаленные глаза.

Глядя на все это броуновское движение людей и поездов вокруг, хочешь верить, что ты не одинока. Точнее, что ты не одна такая. А после этих поверхностных умозаключений жить становится намного легче. Но потом, правда, тяжелый груз вновь падает на грудь, обматывается вокруг шеи и тянет на дно, в канализацию, где и собрана вся правда этого города, да и любого другого.

Станция метро «Немига»

Когда я проезжаю мимо неё, у меня возникает чувство, что эта станция наполнена призраками. Помнится страшная трагедия, когда тут беспощадно задавили несколько десятков людей. В основном, таких же молоденьких девочек, как и я. На самом деле это был обычный пример жестокости современного мира. Нас, маленьких беззащитных существ с проколотыми ушами, нежными голосами и длинными волосами, давят, как нежеланных котят, и удаляют из чрева школьниц, как внепланово появившихся деток. А я вот никогда не дамся. Буду бороться со всем этим до последнего. И любви буду добиваться, хотя в таких вот городах, как Минск, ее продают за деньги, а в провинции просто выменивают на бухло… Эволюция отношений превратилась в повседневность сношений. Немига — алтарь последних жертвоприношений ХХ-ого века.

Станция метро «Фрунзенская»

Поздно вечером, когда едешь в вагоне, можно заметить, как невыносимо долго проходит время между станциями. Будь тот же час-пик кажется, что поезд мчится намного быстрее. Стоит закрыть глаза — и ты уже на следующей станции. А ночью все не так. Мне кажется, что понятие метро и ночь полностью совместимы и подходят друг другу. Если ночью не спать, то она длится невыносимо долго. Особенно в те минуты, когда тебя трахают потным членом.

Станция метро «Молодежная»

Вот я, типа, сижу за столиком, ножку за ножку закинув. Пью модные коктейльчики. И уже вижу, как с загипнотизированным взглядом ко мне подходит клиентура. Скоро этот чертов мужлан, которого дома ждут жена и дети, будет стонать, как счастливое животное, а я буду лежать, отворачивая голову от мерзких поцелуев. А потом я пойду в душ, струи горячей воды слегка заглушат страдания маленькой и ласковой кошечки.

Станция метро «Пушкинская»

Они всегда пьяные — даже те, что за рулем. Я не люблю запах спирта, поэтому сама пью. Все правильно: алкоголь является катализатором либидо. Пускай дедушка Фрейд плачет и переворачивается в гробу, когда будет глядеть, в каких целях используются его теории, а точнее, что ими оправдывается.

Если учение Фрейда начинают считать всецело верным, то это значит, что конец света уж точно не за горами. По ночам белорусская столица становится новым Содомом, огромной машиной, которая питается энергией наслаждения. Днем же она питается деньгами… Вся его широта, вся злость этого города легко уживаются с потерянными судьбами панельных девчонок вроде меня. Но великие и всепоглощающие рвотные массы разбухают в желудке города и вскоре будут готовы вырваться наружу, и тогда телевизионным каналам и воняющим идеологией газетам умалчивать это станет не под силу…

Да здравствует Апокалипсис. Я его богиня… Верностью я буду служить дьяволу, а вот верить все равно в Бога — так уж у нас заведено… не знаю, правда, с каких пор это все тянется. Но, глядя на свинорылое общество, можно сказать, что очень давно.

Станция метро «Спортивная»

Ну вот, вижу в стекло, как менты волокут какого-то парнишку. Тот, видно, пьяный и к тому же очень сильно избитый, сам уже идти не в состоянии. Каменные лица сотрудников правопорядка еще раз подтверждают их беспристрастность и педантичность, граничащую с обыкновенным садизмом. Каждый день по радио я слушаю сказки о том, что мы выходим на первые места в мире спорта. Почему же нам не скажут, что мы давно уже на первом месте по количеству абортов и детской проституции? Если бы сказали, то у меня по этому поводу уже давно висела бы грамота и на шее болталась медаль. Я засмеялась и этим смутила сидевшего рядом парня. Он вдруг начал поправлять свою прическу, думая, что с ней что-то не так. Глупый мальчик, я совсем на него не смотрела, просто думала о том, какие же будут выдавать нагрудные значки за первое место по проституции и абортам. Ботаник как-то рассказывал мне, что 90 процентов угнанных в Германию женщин юного возраста во время второй мировой войны, оказались девственницами, что сильно смутило нацистов. Типа, с высоконравственным народом войну они не выиграют. А сейчас от нашей поруганной нравственности остались только бабки, продающие семечки на остановках… Я опять засмеялась. Парень поглядел на меня и улыбнулся.

— Это я так, смешной случай вспомнила… — сказала я ему и закрыла лицо ладонями, чтобы больше никого не смущать.

Он кивнул головой и отвернулся, удовлетворившись моим объяснением.

Симпатичный парень, на Костю чем-то похож. Мне всегда было интересно, как Костя отреагировал бы на то, что меня е…ут за деньги. Наверное, он догадывается, что я себя продала, но открыто он об этом не говорит.

Станция метро «Кунцевщина»

Я выхожу из поезда иду по направлению его движения. Выхожу. Пошел дождь. Я подняла голову вверх и посмотрела на черное небо. Капельки воды целовали мое лицо. Потом я пошла дальше: дискотека уже началась, а до часа ночи вход для девушек бесплатный. Клуб уже издалека отсвечивал неоном, мимо меня мчались такси, подвозя перспективную и не очень клиентуру на место потенциального отдыха. А я всегда ходила пешком, ездила очень редко. Любила гулять и чувствовать на себе неодобрительные взгляды дворников по утрам. Забегу домой, переоденусь — и сразу в универ. А там спать…

Я улыбаюсь охраннику на фейсконтроле. Все в норме. Иду дальше. Погружение в дьявольщину началось! Можете меня поздравить: я живой товар, made in Belarus. Правда сертификат и ГОСТ отсутствуют. Ну и черт с ними…

5

Огни (цветные), но не за горизонтом, а внутри. Все вокруг в странном хаотическом движении, которое логике не поддается… Все отражается и кипит эмоциями. Накал, красное железо, а я в нем одинокая. Гляжу по сторонам, а там взрывы людей, а затем их падение в глубокое внутреннее небытие. И они разбиваются о скалы собственной души, которая внутри еще мягкая, как парное молоко, но по границам просто окаменела.

Нет, это не для меня. Кожаные пальто и толстые кошельки, в руках — мартини с водкой. Вежливость снаружи, а внутри — плохо скрытые животные инстинкты.

Мы — животные, объект доения и осеменения. Антидуховность — наше кредо. Но мы не замечаем этого. Зачем кошке, которой program nature дала лишь приоритетную задачу «размножаться», думать о духовности? Так же и люди: только противозачаточными таблетками и скользкой резиной мы научились обманывать природу. А абортами и маточными спиралями грубо посылать ее на х…й.

Тыц-тыц-тыц. Бах (стробоскоп палит неокрепшие глаза, от этого движения мои мысли становятся цикличными; все замыкается в пределах бредового порочного круга). Огонь, все двигаются в странных первобытных конвульсиях и довольны. Перемещаются по танцполу и полуголыми трутся о противоположный пол.

У них нет лиц. Их лица в виде портрета американского президента(ов). Темная энергия поражает меня, засасывает, как доллар засосал однажды мировую экономику.

Program: warp of soul. 90 %.

Perfect code: animal sex

In progress… [26]

Черная дыра. Я стою одной ногой в черной дыре. Меня очень сильно затягивает. Голову вверх. Как солитерная рыба, я глотаю воздух и закрываю глаза. Здесь вульгарно. Однако, здесь не то, что мне снилось темной ночью в сарае на гнилой и желтоватой соломе. Я и есть сердце здешней порочной эстетики, я его самый эпицентр, единица от того, от чего и происходят многозначные числа. Одна, бегу из дома. Меня не выгнали: просто я свободная, а за спиной — поле просторное, а за полем — граница моя, куда мне заходить нельзя. А вокруг темные силы витают, они смотрят на меня и, словно жирные и жадные пауки, обволакивают ветками страшных сухих деревьев. А здесь все не то — ветки скрылись, слились с алкогольным дыханием масс. Martini+колеса = не очень хорошо для здоровья восемнадцатилетней девушки. Алкоголь я всегда употребляла здесь для того, чтобы запивать экстази или еще какую-нибудь синтетическую дрянь не дороже тридцати баксов. Впервые я задумалась о том, что трахнуть меня в жопу стоит не больше, чем купить несколько колес.

— Здравствуйте девушка! — голос говорит. Просто безликий голос. — Коктейля не хотите?

«Я понимаю, товарищ взрослый дядя, что вы хотите меня трахнуть. Что жена вас уже не удовлетворяет, а бизнес позволяет. Конечно, я хочу коктейль и с удовольствием сделаю вам минет в вашем джипе»

Резкий разворот.

[Эй …ля, сэм будешь?]

Program error

Future vs long-ago

Reality under my skin [27]

Солидный мужчина смотрит на меня. Лет тридцать пять. Смотрит голодными глазами, говорит громким басом. Приглашает меня за круглый столик, я, как покорная дурочка, улыбаюсь и соглашаюсь с ним пройти. Берет меня за руку и усаживает. Теперь я его рабыня. Включаем законы природы.

FAILURe [28]

FAILure

AfLier

ErFalierek

lLakdaj;jdjkkdkk

!!!ERROR!!! [29]

%%%%%%%%%%%%!%%!%!5 %!!%%%%%%!%%!%!%%!

Как хорошо, что они все меня просто е…ут и не лезут мне в душу со своими притчами о святости, б…ди. Это правильно. Не надо туда лезть, все ноги себе попереламываете.

1% 2 % 3 % 4 % 5 % 6 % 7 % 8 % 9 % 10 % — loading. Couldn’t find file of defloration [30]

Все вокруг одинаковые, я в этом уверена. Защиты нет: она давно сломлена стальным мечом всеразрушающего постсоветского сатанизма. Но есть мечта и другая жизнь, от которой остался лишь тлеющий уголек, что никогда уже не разгорится без людской помощи, но вокруг одни животные.

Вторая Олеся, зеркальное боковое отражение ароматной пустоты. Я ведь вкусно пахну? Вам хочется раздвинуть мне ноги, мне, маленькой стыдливой девочке из белорусской деревни, которая едва то по-русски складно говорить научилась…

— Ну, давай выпьем! — надо улыбаться, тогда тебя заметят и захотят трахать. Главное, под белую блузку черное нижнее белье (а вообще оно не обязательно, как у меня сейчас). И они заметят. Своим животным подсознательным.

[ровно половина граненого стакана наполнена мутной жидкостью. В желудок прямой дорогой, товарищи, заполнять нежные просторы. А оттудова, из самого пекла, идеология алкоголя достигнет верха. Revolution is biology!]

Dr Bew searсhes for Kostya 0.55. Object: Olesya.

Running Olesya.

Doors of Semantic Net 3.0 closed.

И они всегда улыбаются и смеются тебе. Летопись нашей жизни стерта и никогда восстановлена не будет, как и прежняя жизнь. Мне кажется, что раньше, до прихода сатанизма на эти земли, было лучше. Потом на смену сатанизму пришел национал-дьяволизм. Но это оказалось почти то же самое.

Мальчишки, которые хотят того, что сокрыто у меня между ног и должно принадлежать только мне и моему единственно любимому человеку… Нет? Да? Нет! Да! Да! Да! Да.

{Слишком много противоречий в программе} [Doctor Bew]

{Кто ее придумал?} [Центральный Компьютер]

{Олесю?} [Doctor Bew]

{Так точно} [Центральный Компьютер]

{Kostya 0.55} [Doctor Bew]

{Цель?} [Центральный Компьютер]

{Выясняем. Есть версия что это вообще не программа} [Doctor Bew]

{Продолжайте работать} [Центральный Компьютер]

— Студенточка? Где учишься? — какое, черт возьми, это имеет значение, сука? Как ни странно, матные слова, прозвучавшие в моем мозгу, я отношу конкретно к себе. Есть черта, за нее я иногда прыгаю. Погружаюсь. Потому что так нужно. Потому что я Олеся, у меня есть конкретная цель!

[клади ее на кровать! Эй, б…дь, только давай вые…ываться не будем, ок?

Я невинная

Не пи…ди

53 % 54 % 55 % 56 % 57 % 58 % 59 % 60%

Темный зал, в нем сидят студенты и студентки в белых халатах. Запах формалина окутывает тела. Слышен треск кинематографического аппарата. Фильм начинается. Твердый мужской голос за кадром произносит первые слова.

«Людям присуща жестокость и анимальность в ее чистом виде», — на картинке появляется изображение спаривания двух ураганов (черного и белого).

«Так же людям присуще метафизическое понятие „веры“ [program Faith], с помощью которой они могут сдерживать порывы немотивированного насилия», — показан желтый воздушный шар, летящий в небе на фоне северного сияния. Город Воркута. Российская Федерация. Республика Коми. Подвал. Мальчик сидит за компьютером и, глядя в синий монитор со строчками, выбитыми буквами белого цвета, увлеченно что-то ищет…

«Люди во время своего существования пытались объединиться в одно сообщество, но им это всячески мешало сделать их разобщенность и принадлежность к разным, хотя в чем-то смежным культурам», — на экране Олеся. Ее фотографии фас и профиль циклично сочетаются на фоне атомного взрыва и сотен бегущих людей. Людей нагоняет взрывная волна, с них слетает кожа и мясо, оголяя лишь кости. У некоторых белки глаз остаются на черепе на фоне голых окровавленных костей.

«Мы не знаем, какой программный код движет человеком, но точно знаем, что, имея все необходимые химические вещества для его создания, макет мы можем осуществить. Но вложить в него то, что отличает человека от принципа нашей Семантической сети 3.0, мы не можем. Program Soul заходит постоянно в тупик и самоликвидируется».

Школьник из Воркуты внезапно замер и произнес про себя: «Такого кода не может существовать. Они посходили с ума». Он пролистнул страницу вверх, потом страницу вниз. И уже вскрикнул: «Ничего себе, он меняется!». Мальчик выбежал из подвала и направился к себе домой, ободренный своим открытием и холодным воздухом полярного края. Он спешил позвонить другу и сообщить о том, что программный файл на минском сервере является примером искусственного интеллекта.

Руки, б…дь, ей держи!

Выкручивается, сука!

Ну, совсем о…уела уже!

Раньше всегда давала, а сейчас закозлилась.

Вот сука.

Корова, б…дь.

Коза чертова.

Свинья е…аная.

Курица тупая.

Му! Му!

Хрю! Хрю!

Бэ-ээ! Бэ-ээ!

Мяу…

[ВСЕ МЫ ЖИВОТНЫЕ, ТОЛЬКО ПОРОДА РАЗНАЯ]

100 %

Evolution of Kostya 0.55 finished.

Program Kostya 1.0 started.

Olesya is not a program. She is homo sapiens. [Doctor Bew to Central Computer]

You have to delete program Kostya 1.0 from Semantic Net 3.0. [Central Computer to Doctor Bew]

6

Олеся проснулась очень рано: квадратный циферблат часов «Электроника» показывал пять утра. За окном было хмуро и холодно, и, не найдя за стеклом ничего привлекательного, она пошла на кухню, накинув розовый халат на тело. Сегодня она ночевала дома, в клуб идти было нельзя, ведь сегодня очень важное событие: волонтерский студенческий клуб выезжает в детский дом скрасить одиночество ребят, брошенных родителями и судьбой.

Олеся поставила чайник на плиту, зажгла синие огоньки пламени на конфорке и решила одеться. Порывшись в шкафу, что стоял в маленькой комнате, она достала потертые синие джинсы и красный свитер, купленный в секонде на прошлой неделе.

Пока она красила ресницы перед зеркалом в ванной, вода в чайнике нагрелась, и через минуту Олеся макала пакетик дешевого чая в фарфоровую кружку. Вода в кружке чернела, и пар наполнялся ароматом собранной в охапку влажной соломы. Олеся облокотилась на стол, разглядывая заваренный чай в кружке. Две ложки сахара, немного помешать, кусок печенья в рот — вот и весь завтрак. Она ехала первый раз в детский дом — в то место, в котором сама могла в свое время оказаться. Сейчас она думала о том, как воля к жизни, и к лучшей жизни, привела ее в Минск — пускай и не лучшим путем она двигалась к намеченной цели.

Олеся допила остатки чая, зашла в туалет, а потом направилась в прихожую. Черные осенние сапоги с мехом на голенях надеты, и можно выходить на улицу.

Порывшись в ключах, она открыла входную дверь, ее встретил подъезд и несколько пустых бутылок из-под водки возле мусоропровода, по краям которого красовалась засохшая блевотина. Олеся не стала долго любоваться апокалиптическим пейзажем и пошла вниз по ступенькам. На первом этаже она заглянула в разбитый почтовый ящик. Никаких писем. А она все ждала чего-то, ждала, что некий таинственный незнакомец предложит ей встретиться, и они будут гулять по Немиге и улыбаться друг другу. Он будет рассказывать пошлые анекдоты, а она будет краснеть и хихикать про себя…

Возле самого выхода на улицу лежал алкаш, подпирая своим грязным животным телом дверь. От него воняло падалью, да и сам его внешний вид напоминал об инопланетном вторжении. Олеся замерла на месте, не зная, что ей делать. Брать руками его и оттаскивать, чтобы пройти, ей было просто страшно. Высохшая лужа под ним говорила, что он еще и сходил под себя.

— Мужчина, просыпайтесь… — произнесла неуверенным голосом Олеся. Никакой реакции бомж не подавал. Он лишь лежал неподвижно, и сразу можно было подумать, что он вообще мертвый. Но, присмотревшись, Олеся заметила, как медленно, но циклично вздымаются серые тряпки, в которые он укутан.

Простояв еще с полминуты, Олеся услышала шаги в подъезде, отдающие эхом. Она обернулась, и вскоре перед ней предстал ее сосед средних лет, который выгуливал собаку дворовой породы. Собака завиляла хвостом, увидев Олесю, и, кажется, улыбнулась.

— Вот те на: Семеныч опять нажрался… — произнес сосед и, не стыдясь, пнул ногой алкаша. Тот так же бесчувственно свалился на пол, не подав признаков жизни. Мужик с оглядывающейся на Олесю собакой вышел из подъезда, хлопнув дверью. Олеся пошла за ним.

Вдохнув уличного воздуха, Олеся легкой походкой по тротуару двинулась к остановке. Было еще рано, и она надеялась застать один из первых утренних троллейбусов. На улице не было ни души, за исключением гуляющего с собакой парня. Пройдя мимо нескольких панельных домов, Олеся увидела остановку, освещенную еще горящим фонарем, который выключат вместе со всем минским освещением через считанные минуты. Остановка пустела, даже обшитый белым пластиком ларек, в котором вся их квартира покупала сигареты, был закрыт. А Олеся хотела курить, она представляла, как серый дым с терпким ароматом заполняет ее легкие, потом выходит изо рта и растворяется в призрачном воздухе на фоне свинцового неба.

Она села на металлическую холодную скамейку, не задумываясь о том, что это может быть вредно для ее здоровья. Слева от ларька висело расписание троллейбусов, и по подсчетам Олеси тралика ждать придется около 10 минут.

Сине-белый, словно милицейская машина, троллейбус медленно и лениво подкатил к остановке, и Олеся запрыгнула в него. Сразу же за спиной закрылись двери, и без объявления остановки транспорт покатился дальше мимо минских улиц и переулков.

Еще двадцать минут, и она будет рядом с университетом — там ее будут ждать прочие студенты. И они в составе волонтерской организации поедут в детский дом на автобусе…

Площадь Независимости оказалась вся в тумане. В его непроходимой вязкой глуши виднелись лишь огни несущихся по проспекту машин. От педагогического университета остались лишь очертания; домов, что были чуть дальше, не было видно вообще. Пройдя через переход к площади, Олеся увидела Дом правительства с метающимися, словно в воронке, птицами над его крышей. Рядом со входом в университет было пусто, но пройдет еще какое-то время, и вокруг будут десятки студентов — перебегать из корпуса в корпус, курить и просто дышать свежим воздухом. А сейчас здесь стояла только ее одногруппница Алена, пришедшая на это место, вероятно, самая первая. Она переступала с одной ноги на другую, оглядываясь по сторонам в поисках знакомых лиц. Увидев Олесю, она улыбнулась.

— Привет, как дела? — спросила Олеся первая.

— Да нормально, вроде, спать хочу… — Олеся в ответ кивнула головой, полностью солидарная с Аленой.

— Пошли покурим… — предложила та, собрав свои русые волосы в хвост и тут же распустив. Для нее это было все равно что потянуться с утра и попытаться избавиться от навязчивого сонного состояния.

Олеся кивнула головой, и они вдвоем пошли в одинокую и пустую курилку, пол которой еще не был закидан бычками с утра…

Выкрашенные в зеленый цвет стены были усеяны темными точками затушенных сигарет. Синего цвета мусорные ведра на серой плитке, набитые бычками и пустыми пластиковыми бутылками, стояли возле каждого угла, и на расстоянии метра от каждого вразброску валялись пустые пачки из-под сигарет.

— Куда мы сегодня едем? — спросила Олеся, затянувшись и закрыв глаза.

— В Станьково — там детский дом находится, — Алена глубоко вдохнула воздух с ароматом табака, насыщая кислородом суженные сосуды головного мозга.

— А где это находится? — Олеся плохо представляла, что находится за пределами Минска и областных городов, и, даже если бы Алена ответила ей правильно, она вряд ли бы запомнила. А все по одной простой причине: ей это не было нужно, ее никоим образом не волновала география, несмотря на осуществление модной тенденции получить высшее образование.

— А кто его знает. Знаю, что на Институте культуры на электричку сядем, а куда поедем и где выйдем, это за нас уже решено… — Алена плюнула на серую плитку и кинула незатушенную сигарету в сторону синей вафельной мусорки. Сигарета ударилась о стенку ведра и упала на асфальт, продолжая тлеть и испускать густой дым синего оттенка…

Вслед за Аленой докурила Олеся, и они решили войти в здание университета, где, вероятно, уже собралось большинство волонтеров.

В университете было так же пусто, как и на остановке ранним утром. Только техничка мирно дремала в своей кабинке возле входа.

Возле 500-ой аудитории собирались студенты, и через двадцать минут вся команда была в полном составе. И дружно, гуськом все двинулись в подземку: одна станция, электричка — и путь длинною в один час до Станьково. А там — дети, в надежде увидеть нечто большее, чем четыре монолитные стены.

Зайдя в полупустой вагон метрополитена, студенты своей болтовней внесли в него хоть какие-то элементы жизни. В большинстве своем люди в вагоне дремали. Шум электропоезда в метро глушил слова, и казалось, что ничего кроме этого шума не существует, что поезд несется сам по себе, без машиниста и станций, что так будет вечно: бесконечный путь по подземным коридорам Минска.

«Станцыя „Інстытут культуры“. Канцавая. Поезд далей не ідзе. Калі ласка, пакиньце вагоны», — из хрипящих динамиков послышался мужской голос, записанный на магнитофонную ленту. Вагон плавно остановился, но, несмотря на это, многие телом подались вперед, не желая мириться с законами физики. «А что будет, если остаться ехать дальше?» — подумала Олеся.

Волонтеры вышли, Алена бурно жестикулируя, беседовала со своей подругой Олей, полноватенькой брюнеткой невысокого роста.

Они вышли к вокзалу. Было ветрено, Олеся достала из черной сумочки расческу и слегка пригладила растрепавшиеся волосы, выкрашенные с недавних пор в строгий черный цвет.

Очередь за билетами в киоске, синий вагон, жесткие деревянные сидения. Олеся села возле окна, опершись лбом на грязное стекло, исписанное дождевыми подтеками и черным маркером. Сбоку сидела Алена и Оля. Они продолжали свои бессмысленные разговоры о парнях, одежде и учебе.

Напротив Олеси сидела тройка пенсионеров, которые ехали, по всей видимости, на дачу. В вагоне было сыро и одновременно пыльно. Олеся продолжала смотреть в окно на проходящие тени людей, которые всегда смотрели вперед, закутавшись в пальто своих душ.

В пролете показался дядя в спортивном костюме и с огромной сумкой, набитой печатной продукцией… «Газеты, журналы, журналы и газеты, кто желает…»

Алена купила глянцевый журнал, протянув мужику с усами, словно подкова, мятую купюру, и спустя небольшой промежуток времени читала об очередных пройденных ступеньках нравственности в русском шоу-бизнесе.

— Смотри, что сегодня модно… — она ткнула пальцем в картинку и показала Оле. Та прежде увлеченно разглядывала, потом кивнула головой и произнесла короткое «угу».

«А мне без разницы, что сейчас модно. Я знаю, во что мне облечься, чтобы меня сняли, а остальное не имеет значения…» — подумала Олеся и закрыла глаза. Она хоть и легла вчера довольно рано, но все равно не выспалась. Тревожные сны беспокоили ее, но она не помнила ни один из них. Все будто бы было стерто из памяти и покоилось в дальних ящиках, на дне израненного бессознательного.

За окном утренней электрички начался противный моросящий дождь. Когда они выходили на нужной станции, он словно тысячи тараканьих лап шелестел по одежде и падал на волосы и лицо.

Волонтеры собрались в одну кучу вокруг предводителя, коим был среднего роста парень Слава с исторического факультета. Обычно он был в черной форме, с твердым взглядом и такой же гранитной походкой. Только сейчас Олеся видела его в синих джинсах и легкой болоневой куртке. Все знали, что Слава состоит в ультраправой организации, но также все знали и то, что он всей душой любит детей и готов отдать жизнь за их воспитание. К сожалению, этот курс для него будет последним. По политическим причинам он будет отчислен и направлен на прохождение службы в армии…

Но это уже будет другая история, а сейчас он объяснял, что все должны пройти по песчаной дороге около километра, что он предупреждал об этом, так что просьба не жаловаться.

Олеся пошла в самом конце, разглядывая непробиваемую тень длинных сосен, за которыми скрывался холод и спокойствие. Она накинула капюшон на голову, и, пытаясь обходить грязные лужи на дороге, следовала вперед, вслед за колонной студентов.

— Отъедь двадцать километров от Минска… — негодующе произнесла одна из девушек, вынимая испачканный в грязи кроссовок из мутной лужицы. Матовый туман за горизонтом леса навевал мысли о бесконечности всего этого, о вечном топком месте, на котором посчастливилось расположиться Беларуси.

Вскоре на их пути стали попадаться ветхие здания почти вымершей деревни. Редкие ее жильцы, в основном, из числа дедушек и бабушек, забытые временем, пялили глаза на проходящую молодежь. И все происходило в полном молчании: только ветер приводил в смятение верхушки деревьев, а те вокруг грозно шумели, ритмично шатаясь из стороны в сторону.

Чем дальше в деревню, тем куцей становились улицы: многие дома были с заколоченными окнами, с огородами, заросшими сорняками, заваленными мусором и остатками некогда целых деревянных построек.

Через несколько минут монотонной ходьбы, за мокрыми шиферными крышами и неухоженными деревьями показалось довольно большое деревянное здание. Участок его отличался лишь тем, что рядом с вымощенным камнем входом красовались детские качели и песочница, контрастирующая с унылой черной почвой.

По краям деревянного частокола стояли огромные вазы, вероятно отлитые из бледного бетона. В них не было ничего, кроме черной земли и опавших суков с кустов непонятного вида.

В окнах, на фоне белых старомодных занавесок, виднелись круглые лица детишек, которые улыбались новым в их захолустье людям.

Олеся тоже улыбнулась в ответ и помахала рукой маленькой девочке в голубеньком платьице. Девочка забралась на подоконник и ладошкой оперлась о стекло. Ее потешный вид из окна мог вызвать улыбку у любого, даже у самого сурового человека на земле.

На веранде двери со скрипом открылись, и на лицо Олеси хлынул теплый воздух, переполненный минутами радости и часами ожиданий. Дети окружили студентов, пытаясь потрогать каждого руками. Окружённые визгом и радостным плачем, они зашли в мир цветных ковров и советских игрушек.

Студенты, которые были родом из столицы, разглядывали все вокруг как антиквариат. Одна девушка даже достала фотоаппарат и принялась фотографировать детей и стены, упирающиеся в протекающие потолки.

Тем временем Слава разговаривал с главным воспитателем, которой была женщина средних лет и приятной доброй внешности. Олеся не обращала на них внимания.

Она подошла к девочке в голубеньком платье, что стояла на подоконнике. Теперь она держала в руках коричневого плюшевого мишку и смотрела потерянными глазами на Олесю.

Олеся подошла к девочке и встала на корточки в надежде погладить ее по темно-русым волосам и пухлым розовеньким щечкам.

Девочка, глядя Олесе прямо в глаза, произнесла:

— Ты похожа на мою маму… — и после этих слов она прижала мишку к груди. К маленькому бьющемуся детскому сердечку, лишенному родительской любви…

Олесю замкнуло, в правую половину головы ударила резкая боль, и сквозь трещину просочилась одна единственная фраза: «Что будет с моим ребенком?» Ее клиенты очень редко предохранялись: это вредило ее темному бизнесу…

— Иди сюда… — произнесла Олеся и обняла девочку. Тушь на лице растеклась от моментально выступивших слез.

После представления и искренних аплодисментов маленькими ладошками вся команда возвращалась домой, выслушивая пожелания и приглашения от детей. Олеся шла опять в самом конце, часто оглядываясь. Зайдя за ближайший поворот, она достала одну сигарету и, закурив, жадно втягивала дым в свои легкие.

Когда они ехали обратно, за окном было уже темно, и только свет в электричке позволял им различать лица друг друга. Вагоны были пустыми и одновременно заполненные спящими людьми.

Все это время Олеся думала о том, какая печальная судьба может сложиться у ее ребенка. И если до этого она была уверена, что в любом случае будет делать аборт, то теперь ее мысли были направлены в обратную сторону.

Больше с волонтерами она не ездила. Просто не хотела, чтобы дети видели ее, потому что ей казалось, что дети видят ее насквозь, и, скорее всего, такие девушки, как она, и являются роженицами тех, кто в дальнейшей своей жизни остается лишенным ласки и родительской любви. Они — дети тех, кто переступил через себя и закон нравственности.

1

Четыре стены. Четыре серые стены окружали кучерявого Ботаника, сидевшего за столом. Он отчаянно вырисовывал цифры в своей толстой синей тетрадке. Потом он на секунду отвлекся, чтобы заглянуть в один из тинейджеровских журналов. Он читал заголовки и тут же фиксировал количество букв, их размер, нумеровал каждый цвет. И выводил свои формулы.

— Вам меня не обмануть! — произнес он про себя саркастически. Ботаник часто разговаривал сам с собой, особенно после того, как узнал из рисунка на парте в университете, что за ним охотится Британская разведка. Раньше надписи «Bond» черной ручкой не было. С тех пор Ботаник не показывался на учёбу — вот уже второй месяц он сидел за столом в своей комнате, периодически посещая магазин, где он покупал хлеб и сосиски.

— Мясо — символ ада и смерти, — говорил про себя Ботаник. — Разгадать эту загадку было очень просто.

Он поднялся со стула и достал из-под матраса потрепанную карту Беларуси, украденную на кафедре географии в соседнем корпусе.

Затем из кармана он достал черный старый диктофон и принялся диктовать:

— Первый этап: определение сил ада в Беларуси. В магазине «Ромашка» сосиски были расположены в следующем порядке с цикличностью в шесть дней: сначала они были привезены с барановичского и бобруйского мясокомбинатов. Через шесть дней на сертификатах этого мясного продукта стояли уже другие колбасные цеха, а именно — Молодечно и Могилев. Подождав еще шесть дней, я увидел основание этой коммуникации. Вареная колбаса высшего сорта была привезена из Полоцка. Наметив нужные ориентиры и соединив их прямыми линиями, я получил пентаграмму — символ дьявола и ада. В центре пентаграммы оказался город Минск, в который меня и забросило судьбой.

Он выключил диктофон и, аккуратно сложив карту, снова сел на стул. Потерев лоб, он принялся рассчитывать дальше.

Он напряженно листал журналы один за одним, сверял даты подписи в печать и поступления в продажу. Ботаник был уверен, что в каждом журнале для агентов спецслужб оставлены тайные знаки о его местонахождении и дате предполагаемой поимки.

Так он сидел часами, считая свои цифры и выводя формулы.

Внезапно он выпрямил спину и замер.

— Пора выйти… — краем уха он услышал, как запищали часы у него за спиной. Для всего должен был существовать свой распорядок.

Он встал, задвинул коричневый деревянный стул под крышку стола, надел красные тапочки в виде зайцев, подошел к двери и, сняв навесной железный замок, аккуратно ее приоткрыл. Он посмотрел в открывшуюся щель и, убедившись, что в коридоре никого, кроме него, не окажется, аккуратными тихими шагами вышел.

Прошмыгнув через темноту коридора, он уже оказался на кухне, где сидел Костя и курил, глядя в открытую форточку.

— Привет Костя, — очень быстро и отчетливо произнес Ботаник и достал из холодильника две сосиски.

Затем он ножом снял с них шкурку и положил на кусок батона, который был спрятан за шкафом с посудой.

— Ты бы сосиски сварил что ли, а то еще траванешься… — не поворачивая головы, сказал Костя.

— Я делал химический анализ их содержимого. Учитывая кислотность моего желудка и принадлежность… — Костя вновь не дал Ботанику договорить.

— Иди в жопу, Ботаник, — и через минуту Костя уже забыл о его существовании, а Ботаник тем временем жадно уплетал за обе щеки хлеб с молочными паршивыми сосисками.

Чуть позже ну кухню зашла Олеся. В ее руках был маленький кухонный нож для чистки картошки, и Ботанику на секунду показалось, что Олеся подвержена гипнозу одного из агентов разведки и сейчас набросится на него… Но Олеся просто достала из пакета несколько черных овальных картошин, с которых осыпалась земля, и принялась их чистить.

Глубоко вздохнув, Ботаник прожевал то, что было во рту, и спросил у Олеси:

— Олеся! У тебя не будет двух чулков, можно подранных, — после вопроса он улыбнулся, хотя в его карих глазах всегда был страх или беспокойство.

— А тебе зачем? — удивленно спросила Олеся. Она даже приподнялась, и, глядя сверху, можно было увидеть ее красивую грудь. Олеся была в одной кофте с большим вырезом, а лифчики она носила редко. Тем более, дома.

Ботаник тут же отвел взгляд в сторону, стесняясь первичных половых признаков, и мило произнес:

— Так, просто. Нужно один эксперимент провести-с, — на самом деле Ботаник хотел одеть их на ноги, чтобы бесшумно передвигаться ночью, стараясь оставаться неуслышанным. Тем более, что он намечал себе некоторые ночные визиты в места, днем в которых лучше было не светиться.

— Ну, хорошо. Зайди через минут тридцать, я поем, тогда, может, найду чего-нибудь… — и Олеся продолжила чистить картошку.

В это время повернулся Костя и посмотрел Ботанику в глаза. Тот в ответ резко развернулся и ускоренным шагом покинул кухню, пытаясь проглотить еще непрожеванный кусок сосиски.

Затем он остановился у туалета и прислушался к воде, стекающей из смывного бочка.

— Этот звук нужно записать… — сказал он вслух. — Я слышу звуки, короткие и длинные. Наверняка, если записать их в двоичной системе исчисления, то мы получим нужную частоту гармонических колебаний двигателя на водоочистительных сооружениях…

Улыбнувшись, Ботаник, минуя комнату Философа, прошел к себе.

Он вновь сел за стол и принялся писать в своей тетрадке формулы. С каждой новой исписанной страницей лоб Ботаника покрывался испариной. Но он не останавливался. Слева от него, рядом с книжками по химии и Ветхим Заветом, лежали ручки с опустевшими стержнями. Ботаник заснул. Прямо над его головой висела привязанная за лампочку камера слежения. И спал он всегда со включенным светом, чтобы наверняка знать, не подкрадывается ли к нему кто-нибудь ночью. Каждое утро он быстро просматривал ночную запись, и, не обнаруживая никаких странностей, принимался за дальнейшую работу. Спустя несколько дней упорной работы над журналом у него получился набор букв черного цвета шрифта тринадцатого размера. Букв получилось ровно восемнадцать, а 18 — это в свою очередь три сложенные шестерки. Ботаник принялся озираться по сторонам, потом он подошел к замусоленному окну и, задернув желтые дырявые занавески, принялся выводить нужное кодовое слово из букв.

— Я скоро до вас точно докопаюсь… — от упорной писанины он сломал одну из ручек. В этот же миг он достал из кармана еще одну и принялся каллиграфическим подчерком в алфавитном порядке выстраивать буквы. Далее следовало разработать алгоритм составления выражения.

Он разложил вокруг себя листы для черчения и принялся составлять фразы из восемнадцати букв.

«Щи и точных порыв и нах», — составив первый набор, слов Ботаник нахмурил брови. Получилась бессмыслица. Но он и не думал отступать. Взяв другой лист, он принялся вновь что-то зачеркивать, переставлять местами.

«Нарыв щит тоннах то аы», — повернув фразу несколько раз на девяносто, потом на сто восемьдесят градусов, он не обнаружил в ней ничего подозрительного. Наморщив лоб и расписав в очередной раз ручку, он положил бумажку на подоконник.

«Нужно искать дальше», — произнес про себя Ботаник и принялся с усердием составлять фразы.

Через два часа упорной работы у него вдруг получилось рассекретить часть мирового заговора. Он использовал все буквы и получил то, что хотел услышать.

«Ты ищи в ночных притонах».

— Ты ищи в ночных притонах… — произнес Ботаник и улыбнулся. — Так значит, они уже знают обо мне, они догадались и пытаются вместе со мной раскусить это дело.

Ботаник обрадовался тому, что первый этап громадной бумажной работы уже завершен, и теперь нужно будет только отслеживать и уничтожать! Теперь не надо будет скупать и красть в библиотеках женские журналы со скрытой пропагандой свободной любви!

Ботаник уже представлял тот огонь, который разгорится под его непрерывным и порывистым дыханием. Дыханием борца с мировой закулисой.

Из коридора послышался голос Олеси, толкующей с Костей.

— Я в ночной клуб ухожу. — Цокот каблуков по паркету. — Спокойной ночи, завтра после универа приду…

«Так значит, она уже работает на них» — восторженно произнес Ботаник и принялся рыться в горсти книг.

«Я знал, что они охотятся за мной, но что они подобрались так близко, я не знал…» От волнения Ботаник носился по комнате и рвал свои кучерявые волосы на голове. Сейчас, после очередного открытия, он не знал, с чего нужно начать. Он укорял себя, что вовремя не обратил внимания на то, что Олеся постоянно уходит по вечерам. Теперь ему стало абсолютно ясно, что Олеся одна из них и может сдать его в любой момент.

Потом он сел на кровать рядом со столом и принял единственно правильное для него решение.

«Если эти твари шифруются в ночных клубах, то мне нужно уничтожить всю их свору вместе с посетителями, чтобы навсегда искорчевать этот сатанизм из нашего мира».

Ботаник начал рыться в нижнем ящике стола, и среди бумажек, папок и старой литературы он достал распечатанную книгу, которую он скачал из Интернета. «Пособие для террориста». И он принялся читать, держа в руке карандаш и подчеркивая нужное. Он еще точно не знал, что будет делать, а самое главное, где. Нужно будет следить за Олесей: куда она ходит и кому сливает про него информацию — а потом поставить жучки на её информантов, а когда их концентрация станет максимальной в одной из темных точек, настанет самое время для решающей атаки. Ботаник так же думал о том, что можно будет зачистить все клубы сразу, но это вызвало бы огромные потери среди мирного населения, которое ничего не подозревает о грядущем Апокалипсисе.

Но что такое даже миллион погибших перед коварными планами мировой закулисы против шести миллиардов людей? Ботанику казалось, что минская жертва войдет в историю как акт справедливости, акт разоблачения…

После нескольких минут радостного волнения он достал очередную украденную карту, только уже города Минска, и, позванивая в справочную службу, принялся точками намечать адреса клубов и сопоставлять их названия между собой. Работа шла довольно нудно, но энтузиазм и рвение молодого непризнанного ученого делали свои дело: к утру все было готово. И, не снимая с себя уже изрядно поношенной одежды, Ботаник бухнулся на диван и уснул мертвенным сном. Ведь следующую ночь ему спать не придется: нужно будет следить за Олесей, рисовать потом графики и диаграммы, разрабатывать методы контрудара…

Он знал, что у него все получится. Он верил в то, что скоро разоблаченное мировое правительство встанет перед ним на колени, и тогда люди будут счастливы…

Ботаник знал, что его миссия огромная, но не божественная. Потому что в Бога он не верил. [Kostya 0.55 to Botanic «Starting program of total destruction»]

2

Теперь голые стены комнаты Ботаника украшала больших размеров карта Минска. Он черным маркером ставил жирные черные кресты по ее краям. Отметив все ночные заведения — а их оказалось около двадцати — он решил перейти к открытым действиям: нужно было обеспечить себе полную безопасность и выслеживать маршруты, по которым Олеся отправляется в свои ночные путешествия сливать агентам информацию про него и прочих анонимных борцов с человеконенавистнической системой.

Он подождал, пока Олеся вышла из дома. Потом, убедившись, что во дворе тихо и, кроме луны и звезд, его видеть никто не должен, он спустил из окна веревочную лестницу собственной авторской конструкции. Она быстренько и витиевато, почти бесшумно (благодаря правильно прилепленным кускам пластмассы на ткани) скатилась до первого этажа. На миг он вспомнил, как ходил еще в сентябре по всем уголкам белорусской столицы и скупал канаты; когда их оказалось достаточно для лестницы, он ночами сидел и вязал ее. И вот теперь орудие подпольной борьбы сработало ему на руку. В правом кармане Ботаника лежал переделанный пульт управления от телевизора. Включив нужную кнопку, окно закрывалось, а лестница взвихривалась вверх. Ботаник два дня работал над этим изобретением, которое должно было обеспечить его полную и окончательную конспирацию. Он достал из кармана пульт и, как можно выше задрав руку вверх, нажал на красную кнопку. Спустя секунду он услышал щелчок, который слабеньким эхом отозвался от стен панельных зданий, потом лестница медленно, но верно, начала сама подниматься вверх. Еще одно нажатие — окно медленно начало закрываться под воздействием набирающего мощь электромагнита.

Спустившись, Ботаник надел заранее спрятанные в чехол очки и увидел силуэт Олеси, мелькнувший за углом. Он пошел вслед за ней, соблюдая нужное расстояние.

Олеся стояла одна и на остановке выглядела совсем одинокой; в это время Ботаник открыл свой блокнот и, спрятавшись за газетным ларьком, готовился записать, на каком троллейбусе поедет девушка (кроме всего прочего, он переписал номер машины и оставил отдельную графу для имени и фамилии водителя: в этих словах мог скрываться шифр с настоящим именем развозчика по темным уголкам города).

Спустя несколько минут приехал пятьдесят девятый троллейбус. Ботаник четким почерком занес данные в аккуратно расчерченную в блокноте таблицу. В соответствующих клеточках появились идеально ровные записи.

Олеся зашла в первую дверь и тут же села на сиденье, Ботаник тем временем бегом обошел квадратный невзрачный ларек и забежал в последнюю. Он повернулся спиной и, достав зеркало, принялся смотреть Олесе в затылок: голова девушки ритмично покачивалась всякий раз, когда троллейбус проезжал пробоины на дороге. Он даже принялся считать секунды между встрясками, надеясь все перевести в двоичную систему и таким образом вывести еще один секретный шифр. Однако тряска была настолько сильной, что никакая азбука Морзе не помогла бы в расшифровке этих сигналов.

[люди не поддаются законам семантических сетей и алгоритмизации программ [Botanic to Kostya 0.55]

Ровно через две остановки она, как и предполагал расчетливый Ботаник, вышла к станции метро. Он тоже вышел и очень быстро побежал, надеясь войти на станцию с другой стороны для лучшего прикрытия.

Добежав до другого выхода, он пулей влетел в подземный переход и, спешно бросив жетон в турникет, быстро побежал по ступенькам монотонно спускающегося черного эскалатора. Спутниками его были выкрашенные в белую эмаль стены и убогая реклама, на них развешанная. Округлые формы придавали всему этому пейзажу некий футуристический оттенок, который, скорее всего, был понятен лишь главному архитектору всего этого грандиозного подземного сооружения.

Все получилось отлично: Олеся стояла в противоположном конце и как раз подъехала электричка с номерным индексом «один».

«59 — номер троллейбуса, если сложить 5 и 9, то получится 14, а потом отнять 1, то уже 13». Ботаник сделал нужные пометки у себя в блокноте и сел в первый вагон. Всего вагонов было пять, и после каждой станции он переходил из одного в другой, глядя, не вышла ли Олеся…

Спустя минут десять, на шестой по счету станции метро «Парк Челюскинцев» Олеся вышла, и Ботаник пошел ей вслед, гневно озираясь по сторонам на одиноких прохожих. Где-то в углу, уже в переходе, катались скейтеры и ударами колес о плитку нарушали сакральную тишь этого места. Ботаник решил, что позже он разберется с этими подземными осквернителями. Парни катались, курили, о чем-то разговаривали, но так и не обратили внимания на одинокого студента в очках с толстыми линзами, который боязливо шел возле стены, готовый в любой момент раствориться в пустом пространстве.

Из мрачного плохо освещенного подземного перехода Олеся повернула налево и пошла вперед по проспекту Независимости, отстукивая ритм металлическими каблуками по тротуару, минуя магазины с модной одеждой, разного вида кафе и закусочные, лишь бы где припаркованные дорогие автомобили и прочие характерные для общества потребления прелести.

Потом она повернула налево, и через метров сто Ботаник увидел небольшое здание, напоминавшее ему невзрачную почтовую коробку.

Это и был тот самый клуб, мерцающий огнями и завораживающий своей разноцветной вывеской. Рядом находилась стоянка с вульгарными для нищего народа иномарками и такси. Все происходило именно так, как и рассчитывал Ботаник. Он записал в блокнот название «Earth Star» и принялся осматривать то, что его окружало. Он вглядывался в каждый угол, в каждый метр тротуара, и, когда дело дошло до стоянки, он заметил, что она выполнена в виде буквы D. Затем парень еще раз посмотрел на название и сразу же обнаружил интересующее его сходство. Если эту букву D поставить перпендикулярно и уменьшить на размер, кратный расстоянию от точки опоры до стены здания, то название клуба будет звучать как «Dearth Star». Наиболее долго меняющая цвета вывеска горела красным, на что и указывала лишняя буква «R». В итоге, название оказалось прямо-таки роковым.

Ботаник сменил очки на темные и решил зайти в здание, чтобы узнать о происходящем внутри, а заодно расчертить план уничтожения этого места. Когда он проходил мимо фейсконтроля то подумал, что неплохо было бы приобрести на дешевом блошином рынке какой-нибудь парик вульгарного рыжего цвета и пару ярких тряпок, чтобы окончательно слиться с безликой клубной массой.

Вся процедура зондирования не заняла у него много времени, и через двадцать минут он уже шел домой по проспекту, всячески уворачиваясь и скрываясь от любопытных взглядов прохожих. Он шел, набросав короткий чертеж того, что находилось внутри коробки разврата. И сейчас, пытаясь привлекать к себе меньше внимания, он думал, как будет лучше обезвредить тех, кто там, в темных стенах под лазерным свечением, перешел под покровительство темных сил.

Внезапно рядом с ним остановилась красная машина: за опущенными стеклами на Ботаника смотрела черноволосая девушка с живыми, словно два тлеющих уголька, глазами.

— Парень, не составишь нам компанию? — бодро спросила она, закуривая тонкую сигарету. Ботаник резко обернулся на них и, почуяв неладное, в эту же секунду метнулся с места и скрылся в ближайшем дворе за поворотом.

Сев на лавочку рядом с рыжим котом, он пытался привести в порядок дыхание, думал про себя, что может не успеть закончить свою миссию. За ним повсюду охотятся агенты тайных правительств. Но они глупы по сравнению с ним. Даже самый главный и великий архитектор всей этой системы ничто по сравнению с величием и грациозностью ума Ботаника, который уже очень скоро покончит со всем этим амбициозным безобразием.

— Чуть не взяли, суки. Хотели меня напоить, а потом вытянуть нужную информацию. Нет уж, не пойду больше по проспекту, — и он посмотрел вдоль паутины спальных районов и решил идти через дворы, попытавшись воссоздать в голове карту Минска.

Четко поняв все ошибки, Ботаник решил в следующий раз указывать прямо на карте адреса клубов и разработать пути безопасного отступления от них, чтобы агенты не смогли его настигнуть, чтобы в любую секунду можно было раствориться в темноте спящей столицы.

А сейчас ему нужно идти. Идти дальше, почти без света на улице.

Он шел дворами, минуя на своем пути деревянные лавочки и подъезды, на которых иногда сидели люди. Когда он видел их вдалеке, то старался спрятаться хотя бы за деревьями, или вообще перейти на другую сторону, если это было возможно.

Но самым страшным для него были машины, выруливающие символические пируэты по тонким дворовым улочкам. Ботаник всячески уворачивался от ослепляющего света фар и забегал в суровые подъезды.

Уже через час хождения по уличным лабиринтам он оказался рядом со своим подъездом. Он достал свой блокнот, где было четко отмечено, кто во сколько засыпал. Прождав нужное время под козырьком двери, ведущей в подвал, он натянул на обувь носки и тихими шагами, словно затаившийся дракон, поднялся к себе. Абсолютно бесшумно открылся замененный им замок, и Ботаник в следующий миг прошмыгнул в свою комнату. Можно было лечь спать, но его еще ждала работа с названиями улиц, на которых находились огоньки ночной жизни.

Из-под кровати он достал старую книгу по истории Минска и принялся изучать прежние названия улиц, которые коммунисты переименовали на масонский лад. В старых названиях, верил парень, таится загадка, которая приведет к скрытым резервам борьбы с этим злом.

Приняв несколько таблеток кофеина, Ботаник с энтузиазмом взялся за работу. Теперь он точно знал, что опередит мировое правительство и первым нанесет удар по его элите, которая, как он просчитал с самого начала, находится в Минске, так как Минск, судя по пословице — это третий Вавилон. Несколько раз разрушенный, побывавший в аду, он идеально подходил для осуществления дерзких планов Ботаника…

Он лишь ехидно улыбался, глядя на карту стольного города. Минск жаждал разрушений, а мир — последнего очищение руками Ботаника…

3

— Мне нужен хлор… — с фанатичной ясностью произнес Ботаник. — Мне нужно очень много хлора… — Он встал из-за стола, выключил старый черный светильник со вкрученной в него энергосберегающей лампочкой и вытянулся на цыпочки, размяв мышцы в приятной от работы усталости.

Недавно Ботаник по подделанному пропуску пробрался в библиотеку при Военной академии и украл «Пособие по технической эксплуатации химического оружия». Сейчас, начитавшись о его применении в первую мировую войну, он решил использовать один из газов как средство поражения членов мирового заговора. Он подошел к деревянному столу и из первого ящика достал новую чистую тетрадку в большую клеточку. После пяти минут отдыха он, наконец, примется за составление формул реакций для выработки одного из газов.

Далее Ботаник, изучая грядущие светские тусовки в глянцевых журналах, пронюхал про пенные вечеринки. Он знал, что члены тайной секты будут находиться в этом здании флуоресцентного разврата. Ботаник был абсолютно непоколебим в своем намерении: даже если из пятисот трупов хоть один будет принадлежать кому-то из этих мироправящих ублюдков, это оправдает его действия. Однако студент понимал, что пенные шоу не такие уж частые, поэтому смертоносный сжиженный газ он поместит в дым-машины и сделает так, что в пик дискотеки они выдохнутся полностью. А в пену он планировал залить серной кислоты, чтобы кожа всех этих овец божьих облезла до самого красного мяса, цвета возмездия.

Сейчас он наметил пройтись по хозяйственным магазинам Минска, чтобы закупиться всем необходимым материалом и приступить к выполнению первой фазы своей операции. Как только все ночные клубы и прочие злачные заведения будут отравлены ароматом смерти, нужно было вывести из строя все больницы скорой помощи и остальные учреждения, в которых могли оказать помощь порочащим этот и без того прогнивший мир. Делая свои чертежи и расчеты на листе, Ботаник изучал до мелочей силы опор зданий и высчитывал нужное количество взрывчатки для уничтожения. Днем и ночью, если он не бродил где-то, спрятав лицо, он считал и высчитывал, а в пятиминутные перерывы наслаждался, глядя на объемные формулы, которые будто улыбались ему в ответ… Минск должен был стать первой жертвой на пути уничтожения общества. Меньшее зло будет использовано, дабы не дать вырваться злу еще большему.

Ботаник полностью осознавал свою миссию, возложенную на плечи Всевышним. Только Философ, который иногда валялся пьяный в коридоре, не внушал ему доверия. Будто бы он уже знал, что Ботаник задумал очистить этот мир от последних поработителей. Каждый раз Ботаник переписывал названия с этикеток от водки, которую употреблял в своем рационе вместо еды Философ. И скоро в уме Ботаника сложились загадочные фразы и знаки, свидетельствующие о передвижении каких-то войск и внедрении заговорщиков во все сферы общества. Фразы типа: «Добрый вечер, офицер, кедровый ракетный полигон столичный первого сорта ГТО (готов к труду и обороне)».

Ботаник отлично знал о принадлежности Философа к заговорщикам, однако не мог его убить только по той простой причине, что будет тут же схвачен и растерзан языками пламени мирового зла, которое сотворили эти люди. Он был уверен, что Философ умрет вместе с остальными, но только немного позже, сразу после взрыва нескольких ночных клубов, больниц, банков, казино и прочих оплотов дьявола… А пока специальный аппарат записывал все нечленораздельные звуки, которые Философ произносил в пьяном бреду, а Ботаник потом расшифровывал и, таким образом, знал, о чем ведутся переговоры. Каждый вид водки настраивал Философа на определенную волну, плюс ко всему Ботаник отмечал, что для каждого такого типа водки имеются свои ключи для расшифровки. Иногда из его мычания очень трудно было извлечь что-либо удобоваримое, но раз Ботаник дал себе обещание идти до конца, то он его выполнит любой ценой. А сейчас ему нужно было химическое оружие на базе хлора, и для его синтеза были необходимы специальные колбы, которых у него как раз не было. Ботаник собрал вещи, набросил на плечи портфель и пошел навестить лабораторию на химическом факультете Белорусского государственного университета. Через два дня он планировал осуществление своей акции возмездия, ибо сроки изрядно поджимали — Ботаник чувствовал это, поэтому, вдобавок ко всему, закупился специальными таблетками, которые должны будут избавить его ото сна.

Станция метро «Институт культуры». Пять утра. Ботаник, переступая с ноги на ногу ждал того светлого момента, когда туннели подземного Минска станут для него доступными. Пока на улицах Минска было немноголюдно, нужно было прокатиться по подземным артериям и коротко законспектировать планировку основных станций и, главное, пересадочной «Октябрьской». Под утро, устав от бесконечных разработок, Ботаник решил уничтожить и эти «островки безопасности», отрезав таким образом все возможные пути ухода для заговорщиков. Набрасывая детали огрызком карандаша на тетрадные листки в клеточку, очкарик параллельно думал о том, как всю эту монументальную конструкцию можно будет погрузить во мрак: с ее спешащими людьми, синими вагонами, рассекающими пыльный воздух, и просторными станциямис жидкокристаллическими экранами, пестрящими роликами социальной рекламы.

Разглядывая рекламу, Ботаник пытался найти ответы на свои вопросы, высчитать закономерность в зависимости от номера вагона. Так, он установил, что предложение идти на курсы иностранных языков чаще всего попадались в шестом и третьем вагонах, шесть и три давали вместе девять, а если учесть, что две тройки это и есть шестерка, то можно наложить еще три. Получается двенадцать. Одной цифры не хватало Ботанику для разгадки этой сверхсекретной закодированной тайны. Ему было нужно узнать местонахождение еще одной единицы, которая и будет давать в сумме тринадцать. А где спрятана эта единица, Ботаник пока что не знал. Далее у него получилось, что в 70 % вагонов, седьмых по счету, в электропоездах с номерами от трех до шести встречаются приглашения на секцию карате и призывы играть на фондовых биржах. Все это было тоже неспроста. Опять же фигурировали цифры шесть и три — в итоге, выведя все нужные данные, Ботаник получил три шестерки, что было куда хуже, чем число тринадцать. Спустя несколько секунд он был сам ошеломлен своим выводом: ад как раз находится здесь, а если и не ад, то как минимум вход в него. Нужно было сканировать каждую станцию на предмет наличия портала в другое пространство.

Для этого Ботанику понадобилось еще некоторое время: он рассчитал, что наибольшая концентрация ночных заведений, где творятся сатанинские ритуалы, находится в самом центре Минска, где расположена пересадочная «Октябрьская» и чуть дальше — «Немига». Теперь, точно, все сошлось: несколько лет назад на Немиге в переходе погибли в результате давки десятки людей, по планомерному сценарию превращения их в ритуальную жертву. Немига была одной из самых неблагонадежных станций, которая как раз находилась фактически возле реки. Если достать проект станции и внимательно изучить протекающие там грунтовые воды, то станцию можно будет полностью погрузить под воду вместе со всей Автозаводской линией! А затем ему нужно было что-то придумать с «Октябрьской». Тут работали совсем другие принципы. Насколько понял Ботаник, сама «Октябрьская» — это всего лишь путь вниз с главной усыпальницы дьявола — Дворца Республики, который по своей конструкции напоминал смесь Рейхстага и Ленинского Мавзолея. Ботаник был уверен, что где-то на дне этой конструкции, между станцией метро и дворцом-усыпальницей, находится та самая комната, где ждет своего воплощения местный Антихрист.

— Станция «Октябрьская»… — думал Ботаник. — Сначала была Октябрьская революция, потом появились октябрята. Их символ — красная звезда и огонь. То есть они немного выше, чем в аду, однако входят в сферу его влияния…

Из этого следовало, что вся площадь при правильно направленном ударе должна будет провалиться. Только вот как нужно было направить удар и, самое главное, какое вещество использовать, чтобы ликвидировать столь мощный очаг дьявольских излучений и не дать этой заразе распространиться по земле?

Дальше Ботаник пошел к военкомату Московского района, к которому был приписан. Ему нужно было знать, где находятся ближайшие ракетные установки типа «Град», то есть, артиллерия.

Затем нужно было залезть во всемирную паутину и любыми путями отыскать там пособие по эксплуатации этого оружия. После уничтожения дьявольских заведений это будет последний вбитый кол в холодное и бесчувственное сердце Антихриста.

Ботаник отметил сам себе, что очередной день прожит им не зря, что есть еще надежды на победу, только вот времени очень мало. Сразу из метро он побежал домой, где его ждали уже готовые для приготовления химического оружия реактивы, в большом количестве украденные с лабораторий города Минска и его ближайших райцентров.

— Скоро здесь все станет чище… — сказал себе Ботаник. Он вздохнул полной грудью, добежав до остановки, и зашел в забитый людьми старый троллейбус, который истошно дергался, заставляю эту серую массу внутри покачиваться, словно желе.

Ботаник вглядывался в лица людей, и ему казалось, что они все удручены. Но он свято верил, что сможет разбудить в них жажду отмщения. Вполне возможно, что многие из этих людишек станут невинными жертвами грядущего акта возмездия. Но что поделаешь? Это же заговорщики виноваты, а не Ботаник. Он лишь исполнитель нелегкой миссии, доверенной ему самим Богом. Он доведет свое дело до конца. Напоследок, выходя на своей родной остановке, он подумал: «Жалко, однако, что Беларусь отказалась от ядерного оружия: все бы было намного проще…» Он первый раз за последние несколько месяцев улыбнулся, вступая в чертоги родного микрорайона. Приближался обед, и, кстати, было довольно тепло для октября. Опавшие желтые листья, устилавшие дорогу, напоминали Ботанику о том огне, праведном огне, который вскоре разгорится и излечит людей от смертельных инъекций мирового зла.

[Kostya 0.55(1) to Botanic (2)]

1: почему невозможно объединение с Философом?

2: наш код не согласуется в едином ядре

1: пути выхода?

2: нет. Прямой конфликт

1: Доктор Бев намерен использовать технологии атомно-молекулярного мира?

2: есть технологии, способные поразить наши биологические тела?

1: да. Называются «нано». Это механические бактерии, способные нести карательный код Доктора Бева

2: и я об этом. Нужно ускорить выполнение миссии

4

На свою деревянную дверь Ботаник навесил несколько старых замков, которые всячески скрипели и с трудом закрывались, покрытые ржавыми пятнами, словно лицо прыщавого подростка. Каждый раз, когда он заходил, все замки замыкались; а вдоль окна были проведены оголенные провода в виде мелкой рыбацкой сети, питавшиеся током от розетки. На подоконнике, из-за такой вот электрической ловушки, было настоящее кладбище для случайно залетавших редких осенних насекомых. Каждый раз, когда Ботаник выходил, он вешал те же замки уже с обратной стороны, чтобы никто не посмел зайти в его лабораторию: никакой Философ или Костя, а тем более рассадница разврата Олеся. В этот раз Ботанику нужно было ехать в хозяйственный магазин, только ни в коем случае не в Минске, чтобы не засветиться. Он решил пройтись до вокзала и в темном вагоне стремительно несущейся электрички доехать до Молодечно, закупиться нужными химикатами в хозяйственном магазине, а потом с толстой сумкой, присыпанной сверху для вида яблоками, приехать обратно, закосив под дачника. План был проработан до мелочей. Еще вчера автостопом Ботаник доехал до одной из деревень, из таксофона, который был возле райисполкома, позвонил в нужный магазин и, убедившись, что все нужные ему компоненты имеются в наличии, решил выдвигаться за покупками.

Утро выдалось немного пасмурным. Повсюду летали птицы, которые вяло пели, и щебетанье их скорее напоминало на засекреченную армейскую перекличку. Поначалу Ботаник тихо сидел на кресле в своей комнате и через открытую форточку вслушивался, как поют птицы. Он пытался определить, не могли это быть позывные каких-либо секретных агентов, которые были посланы, чтобы его убить? Но нет: послушав еще немного, он все же убедился, что это птицы. На будущее он решил соорудить для них кормушку с зерном, пропитанным мышьяком, чтобы эти маленькие пернатые нарушители спокойствия не чирикали и не каркали, а лежали дохлые под тридцатилетним каштаном, который сбрасывал свои необычайно твердые плоды на серый асфальт.

Ботаник выглянул в окно и посмотрел на стоящие машины, слегка присыпанные желтыми кленовыми листьями. Каждое утро он вел учет парковки машин и по выстроенным в ряд номерам считывал секретные коды. Иногда Ботанику казалось, что ему кто-то помогает. Но он не знал, кто или что подает ему тайные знаки к действию: может, это и есть то самое излучение, запущенное умершим профессором, который разгадал мировой заговор? Возможно. Но Ботаник знал, что есть нечто, что помогает ему разобраться во всем и наталкивает на правильные мысли.

Напротив подъезда его дома стояли три машины: в центре была американская с номером 1675, по бокам — две немецкие с цифрами 3645 и 6785. Ботаник сразу же заметил, что в каждом из номеров присутствуют шестерки, причем цифры центральной — американской — как раз таки могут составлять три шестерки, так что если от семи отнять один, а к пяти прибавить, то получится одна и та же цифра шесть. А номера слева, если сложить, образовывали девятки, что означало перевернутые шестерки. Последние цифры, если их сложить по бокам, давали цифру тринадцать. Все было предельно ясно.

Ботаник одел купленную в комиссионном магазине телогрейку, взял старую тряпичную сумку и, аккуратно открыв дверь, выбрался из квартиры. Пешком он двинул на вокзал к нужной ему длинной и грозной на вид электричке, которая через тридцать минут должна была отправиться. Ботаник высчитал, что в четверг этим ранним рейсом едет меньше всего народа, особенно в тамбуре первого вагона, поэтому это был для него идеальный вариант.

В вагоне было сыро и одиноко. Кроме Ботаника, на противоположной стороне сидел сухенький дедушка с синим пластмассовым ведром. Явно ехал за грибами в лес. Ботанику же нужно было ехать до конечной станции, а потом нестись в магазин за нужными компонентами.

Ботаник положил билеты в правый карман штанов и уселся на жесткую деревянную лавку. В открытые двери вагона зашло еще несколько людей, машинист запустил запись голоса, призывающего не распивать спиртные напитки и курить в поезде, и, по прошествии нескольких минут, электричка двинулась в путь.

Ботаник в одиночестве глядел в мутное окно на промышленные зоны Минска и одиноких людей, которые ранним утром шли на работу с угрюмыми лицами. Смотрел на грязь, которая блестела вдоль дороги. Иногда ему казалось, что грязь более живая, чем все остальное на этой планете, что если и есть где-то правда, то она непременно будет грязью. Станция шла одна за одной, в вагон заходили новые люди, уходили ранее сидевшие — в общей сложности, не более двадцати человек.

Как и предполагал Ботаник, контроллеры так и не посетили эту электричку, поэтому рейс ему показался абсолютно удачным.

Ободренный и полный энтузиазма, он вышел на вокзале в Молодечно и вдохнул полной грудью влажный молодечненский воздух. После первого знакомства с окрестностями ему показалось, что город немного серый, или, лучше сказать, печальный, полный разных подворотен и закоулков. Пятиэтажные дома с осыпавшейся побелкой были разбросаны, как кукуруза, по окраинам улиц с потрескавшимся асфальтом. Вокруг ходили люди: кто на работу, кто в школу. Много детей.

Ботаник с минуту постоял, глянул на часы и решил двигаться дальше. Нужно было успеть к открытию магазина, чтобы купить все самым первым, минув как можно больше случайных свидетелей. Ботаник не боялся последствий своих будущих действий. Он был абсолютно уверен, что огонь, который он принесет Минску, будет праведный. Он боялся другого — что тайные агенты скоро настигнут его и весь грандиозный план по освобождению человечества рухнет.

Ботаник, изучивший досконально карту Молодечно, купленную в книжном магазине на окраине Минска, пошел через дворы к нужному месту. Ему казалось, что город, по которому он сейчас шел, обходя мутные лужи и переступая бордюры — сплошное промышленное чудо, потому что на фоне виднелись черные трубы и остатки заборов предприятий, обнесенных в эпоху прогрессивного социализма колючей проволокой.

Минут двадцать быстрой ходьбы — и Ботаник уже стоял возле стеклянной старомодной витрины одинокого хозяйственного магазина. Еще издалека он видел, как продавщица, одетая не по сезону в коричневое пальто, открывала тяжелые, словно рука военного, двери магазина. Он подождал минут пять, а потом зашел внутрь. За кассой никого не было, но где-то на фоне слышалось обыденное мешканье рабочего персонала.

Через несколько секунд грузная, но опрятная женщина в белом халате с накрученными короткими волосами показалась возле кассы, оглянулась по сторонам, достала очки с толстыми и линзами и произнесла короткое «здравствуйте». Ботаник кивнул головой, а потом произнес:

— Мне, пожалуйста, дайте двадцать упаковок ацетона, десять упаковок коллоксина, — Ботаник поправил очки и задумался, вспоминая нужные ему ингредиенты. — Еще селитры, канистру азотной кислоты…

Пока он перечислял нужные компоненты, продавщица записывала все на небольшом клочке белой мятой бумаги. Ботаника это слегка озадачило: улику необходимо было уничтожить. Вскоре продавщица с бумажкой скрылась на складе и через несколько томных минут в три захода принесла Ботанику все необходимое. Он уложил аккуратно компоненты в сумку, а потом сделал вид, что должен был купить еще что-то…

— Ах да, совсем забыл… — произнес Ботаник. — Мама просила, чтобы я купил еще скипидара. Дайте, пожалуйста…

Продавщица кивнула головой и скрылась вновь, а Ботаник тем временем мастерски выкрал бумажку, которая лежала рядом с кассой. Он смял ее и кинул в сумку.

Взяв скипидар, он расплатился, поблагодарил продавщицу за проявленную заботу и вышел вон. По пути на вокзал парень забежал во все аптеки, которые попались ему на пути и скупил весь имеющийся там магний.

Все шло пока что по плану. Через полчаса Ботаник снова сидел в электричке, уже с блокнотом в руках, и выписывал нужные ему химические реакции. Лоб от напряжения покрылся испариной, а очки каждую секунду норовили упасть на нос.

Произведя расчеты, Ботаник положил ежедневник на колени и тяжело вздохнул. Все равно у него не хватит реактивов для нужного количества взрывчатки. А одним ядом это обстоятельство не компенсируешь.

Ботаник думал, как можно будет решить данный вопрос, и тут нечто опять подсказало ему, как можно выйти из сложившейся ситуации. В вагон зашел человек в камуфляжной форме. Точно! Нужно будет украсть взрывчатку с воинской части. Сделать это будет крайне сложно, но Ботаник уже начал разрабатывать первые планы, как можно это осуществить: украсть снаряды, выплавить из них тротил, и из всего этого соорудить взрывчатку максимальной мощности. А потом вернуться и украсть систему залпового огня, чтобы уничтожить Октябрьскую площадь… Все должно было сработать…

Поезд тронулся, а Ботаник в архивах своего неустанно работающего мозга начал перерывать планы по захвату военного склада…

5

Ботаник, занимаясь своими расчетами, постепенно осознавал, что взорвать больницы и станции скорой помощи будет не так просто, и заранее подготовленный план по захвату военной части сейчас все с большей силой прокатывался по его головному мозгу, не знавшему отдыха ни днем, ни ночью.

Красными крестиками он отмечал воинские части Беларуси — места, где могла находиться настолько нужная ему взрывчатка. Специально для этого дела он украл в одной из библиотек подшивку всех газет, где могло быть написано о криминале в армии. Анализируя поступающую информацию, очкарик думал, придется ли пересекать белорусские просторы в поисках доступного оружия.

Перерывая потрепанные страницы, он делал понятные только ему знаки на недавно выдуманном языке, в котором преобладали только единицы и нули. Ботаник полагал, что магию бинарной системы счисления может разгадать не каждый… Он метил красными жирными крестами, кроме всего прочего, сражения времен второй мировой войны, но скорее — так, на будущее, если вдруг ему еще понадобится искать взрывчатые вещества на следующие операции по очищению…

Вскоре вся карта Беларуси, которая и без того выглядела как лицо в порезах, была покрыта разными красными черточками с аккуратными подписями синей ручкой на выдуманном языке.

Сделав нужные пометки, Ботаник прислушался к тому, что творилось в соседней комнате. Насколько он понял из разговора, приглушенного тонкими панельными стенами старой квартиры, Костя с Олесей о чем-то эмоционально разговаривали, расшатывая и без того нестабильную обстановку этого места. Иногда в комнату Ботаника попадал запах дешевых сигарет, которые в последнее время начал курить Философ для достижения большего успеха в его исследованиях метафизики тонких энергий. Ботаник иногда видел, как Философ держался за дверь возле ванной и выпускал сизый дым, который клубнями расползался по коридору и затем оседал тонкой невидимой смоляной пленкой на стенах и полу. Философа, по-видимому, не интересовало его тело. Он давно уже готовился от него отделиться. Ботаник рассчитал, что при потребляемом Философом алкоголе жить ему осталось совсем недолго, а тем более на его сердце ударом копья обрушилась и табачная зависимость…

[о своей миссии самоликвидации Philosoph осведомлен]

Внимательно изучив все возможные заметки о воинских частях, он выбрал одну из артиллерийских баз, склад которой ночью охранял лишь один постовой, и то, как он услышал в случайном разговоре в автобусе, чаще всего спящий. И если подобрать грамотный яд для оглушения несчастного рядового, который и станет потом козлом отпущения, то можно всю эту тему провернуть… С загадочной и понятной только ему ухмылкой Ботаник обернулся к баночкам с разноцветными веществами, педантично расставленным по полкам. Для пущего ужаса очкарику не хватало чучел животных и заспиртованных в банках из-под огурцов лягушек. «Всего несколько веществ — и вся воинская часть будет выведена из строя после завтрака», — подумал Ботаник и принялся доставать колбочки с верхних полок своего хранилища.

Потом Ботаник вспомнил про американских индейцев, и ему в голову пришла гениальная мысль — он кинул ручку на исписанную каракулями тетрадь, открыл замки своей комнаты и направился в ванную. Когда-то в ней был установлен нагреватель воды, из которого шли отличные медные гладкие трубы. Вот теперь они ему и сослужат грамотную службу. По его расчетам, сейчас посещаемость ванной будет невелика, да и на сломанный обогреватель тоже никто внимания не обратит, поэтому смело можно действовать. Достав из-под кровати ящик старых слесарных инструментов, тщательно отобранных среди мусора городских свалок, Ботаник отыскал ржавую ножовку по металлу и вышел из комнаты.

Зайдя во влажное и заплесневелое от сырости помещение ванной, газовым ключом, что лежал под раковиной, парень аккуратно выкрутил один из болтов, что держал трубку. Оглядев ее, впаянную в конструкцию обогревателя, он принялся усердно пилить, смахивая пот со лба и думая о том, что физическая работа не для ученых. Сделав всю нужную работу, очкарик аккуратно собрал медный порошок в жменю и высыпал его в старую, уже потрескавшуюся раковину, предварительно спустив зеленую ржавую воду. Потом он рысцой пробежался к своей комнате по коридору, заранее наступая на места, в которых пол не такой скрипучий, как обычно. Таких мест было всего несколько, поэтому от Ботаника требовалось применить некоторые акробатические навыки. Он и это успел проработать и отрепетировать.

[Kostya 0.55 to Botanic: контролируй возможности биологического тела. Судя по показателем вспомогательных систем, твой мозг слишком перегружен и возможна длительная перезагрузка и поломка биологических кластеров]

Он закрыл свою дверь и принялся вспоминать, как изготавливается дротик и из каких подручных средств его лучше сделать. Пока он ставил колбы на огонь, в голове его уже вырисовался нужный чертеж и маршрут, по которому из Минска можно было попасть в нужное место…

Синтезировав достаточное количество яда, он принялся мастерить дротики из циркуля и корпуса от ручки, а также из шприцев, которые иногда поставлялись вместе с ампулами, или, в крайнем случае, можно было пройтись по подъездам и насобирать их не меньше пакета. Иногда он задумывался, что во многих из них еще сохранялся вирус СПИДа, который, в принципе, можно было использовать. Он даже знал, где живет инфицированная девочка-наркоманка, которая вечно таскает за собой мужиков неславянской внешности. Но для работы с вирусами ему пока что не хватало лабораторной техники.

Тщательно работая столярными инструментами, он миллиметр за миллиметром делал из почти бесхозных вещей смертоносное оружие, опробованное уничтоженными народами индейцев. Он представлял, как остальные нации скоро предстанут перед чисткой. Они ответят за то, что как стадо повелись за навязанным им сообществом мировых заговорщиков…

Спустя несколько часов работы у Ботаника получилось несколько дротиков. Он глянул в окно в поиске бродячих собак или кошек и сразу приметил одну из них — копающуюся в груде мусора дворовую собаку цвета вороненой стали.

Ботаник спрятал в целлофановый пакет трубку и дротик и, спустившись по лестнице, вышел на улицу. Пес все по-прежнему копался в мусоре. Завидев Ботаника на близком расстоянии, он поднял свою морду и понимающим собачим взглядом уставился на сошедшего с ума студента. Ботаник достал орудие, огляделся по сторонам и что есть силы дунул в заряженную трубку. Дротик попал собаке между глаз. Она тут же подскочила и, взвизгнув, что ошпаренная понеслась прочь, петляя мимо домов и песочниц, засыпанных мусором. Пройдя за ней пару десятков метров, Ботаник увидел, как на собаку начинал действовать паралич. Она свалилась сначала на один бок, потом на другой и, с трудом подымаясь, старалась убежать. Но яд взял свое: скоро она неподвижно лежала на асфальте возле подъезда. По расчетам Ботаника, дозы яда должно хватить на несколько часов, после чего пес должен был оклематься, если, конечно, злые дворовые дети не запинают собаку до смерти, что часто происходило и без применения парализующих ядов.

Ботаник молча развернулся и пошел обратно домой — готовиться к поездке. Последняя электричка, идущая не Дзержинск, отправлялась в 00–44 — как раз то, что ему было нужно. Уже к двум часам ночи он будет рядом с военными складами, в которых можно будет найти много всего полезного и нужного.

Весь прошедший день Ботаник репетировал в голове, как он осуществит свой дерзкий план, а ближе к 12 часам ночи пешком пошел на вокзал, заранее купив себе билет до Дзержинска возле Дома культуры железнодорожников.

На вокзале никаких проблем у Ботаника не возникло. Бомжи иногда посматривали на него, однако, не замечая для себя ничего привлекательного, проходили мимо. Ботаник уселся в электричку: в ней, как всегда, было мрачно и прохладно. Ночью этим транспортом почти никто не пользовался, поэтому, кроме Ботаника, в вагоне было всего пару человек. И те пенсионеры, сидящие в обнимку со своими авоськами.

Поезд тронулся. Все сорок минут поездки Ботаник смотрел в окно на темные белорусские пейзажи. И было в них нечто умиротворяющее, или же, наоборот, умерщвляющее. Все эти поля, замерзшие реки, обмороженные камни и одинокие дома с изредка горевшим в них светом. Он пересекал станцию за станцией, на которых виднелись лишь лес да небольшой перрон с горсткой деревянных построек — по большей части пустых.

Скоро поезд подъехал к нужной станции, и пора было выходить. Ботаник перебрался в выкрашенный в чёрный цвет тамбур. Через пару минут поезд остановился, и Ботаник выскочил в темное пространство белорусских пустошей. Пару километров пешком и перелезть через колючую проволоку — все, что ему было нужно. А потом еще добраться домой и продолжить выполнять отведенную миссию. Дорога через поле была не менее загадочной, чем поездка на электричке. Почти что сразу Ботаник отыскал нужные тропинки, местонахождение которых определил сам, по интуиции.

Вскоре на горизонте показалась плохо освещенная зона складских помещений, со всех сторон окруженная одним мотком колючей проволоки. Ботаник сначала издалека рассмотрел каждый угол в армейский бинокль, купленный на барахолке под Минском, потом определил место расположения часовых. Один из них сидел как раз у заднего входа, в металлической будке.

Ползком Ботаник пробрался как можно ближе к посту, и к его радости рядовой, охраняющий склад, как раз вышел из будки, вероятно, справить малую нужду. Как только он повернулся к Ботанику спиной и расстегнул ширинку, парень достал медную трубку и дротик и со всей дури дунул в орудие. Дротик попал в шею, за которую рядовой тут же схватился, обоссав свои камуфляжные штаны. Он успел только повернуться, но в темноте так ничего разглядеть и не смог и через несколько секунд непонимания упал на холодную землю. Ботаник привстал, потом затянул его обратно в будку, где тому суждено еще часа четыре провести в полном отрубе. Пока что Ботанику везло, и он даже хотел перекреститься, но потом вспомнил старый учебник научного атеизма и отбросил это дело как абсолютно ненужное.

Он оказался на военном складе. Ангары были закрыты на навесные замки, но часть ключей он обнаружил как раз в будке. Как понял очкарик, через какой-то период времени солдаты должны обходить склад. Следовательно, сроки у Ботаника сокращались, и нужно было успеть все сделать намного быстрее. Зайдя в первый из металлических ангаров, Ботаник увидел огромные стеллажи, компактно уложенные пластидами. Каждый из них был весом около трехсот грамм — как раз то, что надо для взрыва опоры, например, у больницы.

Он набрал полный рюкзак взрывчатки — что-то около пятнадцати килограмм — забил ею еще и пакет — а потом быстро побежал обратно на станцию. Та же электричка, на которой он приехал, должна была возвращаться назад. Ботаник не ожидал, что на всю работу ему понадобится менее часа, но он был уверен, что после того, как солдат очухается, тот ничего не сможет сказать — таково было действие яда: память возвращалась не сразу, и то — обрывками, — к тому же студент успел замести следы. Так что обойдется без лишней шумихи. Шумиху поднимет сам Ботаник, уже в ближайшем будущем…

Домой он доехал без проблем, когда почти уже было утро, и на минских улицах появились первые более-менее плотные потоки машин.

Он зашел домой, где все спали, и тайком перебрался в свою комнату, скинув рюкзак, беспощадно резавший плечи. Сейчас нужно было разобрать всю эту взрывчатку и распределить для подрыва центральных больниц. На это у Ботаника должно было уйти не более двух часов.

6

В темной комнате Ботаника кипела работа. Ему казалось, что времени осталось крайне мало, а подготовка к акции массового возмездия проходит очень медленно. Сейчас Ботаник выплавлял специальное средство, которое в простонародье зовется «прометей». Эта химическая смесь должна была вызывать на человеческом теле ожоги четвертой степени. Ботаник представил, как из пенной машины на жалких людишек, участвующих в культе сатанизма, изольется эта адская жижа. Ботаник сосредоточенно, словно термит, хватал пачками реактивы, заливал их в подогретые колбы и получал нужное количество вещества. Кончики его пальцев были уже давно обуглены, но, приняв нужное количество обезболивающего, он почти ничего не чувствовал. Мозг Ботаника работал сугубо по механическому принципу. Все чувства были отметены и заменены на сухой расчет: он должен был закончить все как можно скорее. На миг Ботаник снял очки, потер руками уставшие глаза и окинул взглядом свою комнату, которая превратилась в минисклад химических и взрывчатых веществ.

— Ничего… — успокаивал себя Ботаник… — Скоро все закончится.

И он принялся с новым усердием за работу, глотнув таблетку амфетамина для бодрости. Спать было нельзя — на это просто не было времени.

Небо над Минском стало совсем мрачным. Свинцовая пелена приобрела цвет окислившегося железа. Редкие, но крупные капли дождя падали на асфальт и разбивались о землю, которая и была барьером между адом и небесами…

— Я стану проводником в мир иной для безликой массы… — произносил Ботаник и продолжал смешивать вещества. Жидкости в пробирках были самых разных цветов: желтые, оранжевые, красные… И какая-нибудь маленькая девочка, когда увидела бы эти яркие краски, произнесла бы: «Какие же они красивые…» Настолько они были красивые, насколько смертоносные. Ботаник улыбнулся, подумав об этом.

Поработав еще несколько часов он получил достаточное количество вещества для применения в нескольких ночных клубах. За окном было уже достаточно темно и шел дождь, поэтому Ботаник решил отправиться в свой путь прямо сейчас.

Он сложил все положенное химическое оружие в тряпичные полосатые пакеты, в которых он когда-то носил мясо. Очень тихо он постарался выйти и неожиданно сам для себя, стоя на серой дорожке скрипучего пола в коридоре, лицом к лицу столкнулся с Олесей.

Она стояла возле входа и глупо смотрела на дверь Ботаника, закрытую на несколько замков. Она была все такой же красивой, но почему-то печальной. Первый раз они встретились взглядами, и Ботаник замер на месте. Олеся тоже стояла не шелохнувшись. Видно, она только вернулась с улицы, где начался дождь. И лицо ее, намазанное косметикой, напоминало сейчас лист фотобумаги. Олеся постаралась улыбнуться Ботанику, но улыбка выглядела натянутой.

— Привет… — тихо сказала она. Ботаник в ответ на это смутился, но все же кивнул головой.

Потом он начал копаться в своей голове, вспомнил листок в тетрадке, где он отмечал, кто, когда и во сколько уходил и приходил сюда. Насколько ему сообщала память, Олеся последний раз была здесь три дня назад. А потом она исчезла, когда пошла в очередной клуб под названием «OverDrive». Ботаник не знал, что маленькую девочку Олесю сняли иранцы и эксплуатировали ее тело все эти три дня, не считаясь с ее мнением…

Ботаник оглядел ее с ног до головы и заметил на ногах, под короткой юбкой, следы от крови. Ей, наверное, было очень больно…

Олеся хотела сделать несколько шагов вперед, но вдруг упала, ударившись носом о твердый пол, устланный старым поседевшим линолеумом. Алая кровь потекла из носа упавшей девушки. Она капельками собралась на как будто восковом лице. Ботаник молча посмотрел на нее, на ее мокрые глаза, полные боли — сейчас, слава Богу, закрытые… Сначала он приподнял пакеты и переступил ее, но перед входной дверью вдруг остановился.

Он положил пакеты на пол, вернулся в свою комнату, открыв все замки. В правом ящике старомодного стола он достал одноразовый шприц и прозрачную ампулу с жидкостью. Профессиональным жестом он вскрыл ее и набрал несколько кубиков мощного обезболивающего.

Потом он вышел из комнаты. Обнажив Олесино запястье и нащупав вену, он сделал инъекцию. На лице Олеси никаких чувств не отражалось. Оно как было каменным, так и продолжало оставаться. Из другой комнаты показался Костя. Первый раз за все прошедшее время тут встретилось так много людей сразу. Ботаник, резко закрыв все замки, взял в руки пакеты. На Костю он старался не смотреть. Тот, в свою очередь, нагнулся над Олесей и в суматохе и растерянности успел спросить лишь, что произошло. Рядом лежал шприц, которым Ботаник сделал инъекцию.

— Это ты с ней сделал? — спросил Костя. Голос его отдавал яростью, и, казалось, был произнесен из глубоких и темных земных недр.

— Нет. Это общество. Ты это знаешь. — Они говорили между собой как будто заранее знали ответы и вопросы. Как будто они были плохими актерами, наспех заучившими слова.

— Что происходит? — спросил Костя.

— Все по плану… — ответил Ботаник.

— Ты вышел из-под контроля, — глаза Кости в этот миг закатились. Он стоял как вкопанный, словно статуя или восковая фигура. И когда говорил, губы его не двигались. Ботаник, не успевший забежать в комнату, стоял напротив. Время на миг остановилось и оживало, рассекаемое фразами двух объектов. Похоже, встретились два человека, которые как можно дольше избегали встречи.

— Я дал тебе неверный код.

— Нет, Костя, код верный, я в этом убедился. Программа осуществляется и близка к своему завершению.

— Ты неполноценен. Где твоя вторая половина? — В ответ на этот вопрос Ботаник окинул взглядом дверь, ведущую в комнату Философа.

— Она мне не нужна. Все мои расчеты указывают на то, что она лишняя. Соединиться мы не можем. Либо это ошибка в моем программном коде, который задал ты, либо это нечто другое, что моим расчетам не поддается.

— Он бухает? — спросил Костя у Ботаника.

— Бухает… — Ботаник первым вышел из состояния прострации и, улыбнувшись, обошел Костю стороной и вышел из двери. Тот еще некоторое время продолжал стоять на месте, но потом вдруг тоже очнулся и, нагнувшись над Олесей, инстинктивно принялся вытирать текущую из-под носа кровь. Костя не помнил, что произошло, и вид лежащей Олеси заставил его на время забыть о стычке с Ботаником. Он поднял девушку на руки и унес в комнату, только сейчас заметив, что у нее между ног также идет кровь.

— Моя девочка… Что они с тобой сделали… — произнес Костя и поцеловал ее в лоб.

Олеся произнесла что-то невнятное, явно приснившееся в ее бредовом, подогретом лекарством сне. Она сейчас была далеко от этого мира, и изо всех сил ее душа пыталась сохранить это состояние наркотической подвешенности. По крайней мере, именно это читалось в ее мутных, как стекло автобуса в позднюю осень, глазах. Скоро будет двенадцать ночи.

Ботаник, тем временем, уже сидел в троллейбусе и следил, чтобы из пакета не показались полторачки, наполненные «прометеем». В другом пакете у него лежала униформа электрика и подделанное удостоверение, по которому его должны были пропустить в лоно мирового сатанизма. Иногда Ботаник задумывался, почему именно в Минске находилось сердце такого зла. Почему именно в этом чистом городе, где лишь местами заметны неровности на дорогах? Где люди ездят в метро со стеклянными лицами и мыслями, витающими, словно пепел?..

Первая остановка, самый центр города… Клуб «Звездная тень». Ботаник взял свои пакеты и подошел к нему. Рядом со входом стояла машина, из которой люди отгружали полупрозрачные семилитровые канистры с жидкостью странного цвета, отдаленно напоминающую слизь. Увидев это, Ботаник очень обрадовался: они грузили жидкость для дым-машины. Как раз то, что ему было нужно! Сегодня тут была какая-то дымная вечеринка… Когда он подобрался поближе, два грузчика понесли очередную партию и возле машины как раз никого не было. Ботаник, тщательно изучавший состав этой жидкости, сумел в виде кристалла синтезировать вещество, которое при реакции с компонентами давало смертоносный яд. Он уже представил, как единожды вдохнув этой смеси, люди будут выплевывать обугленные черные куски своих легких на пыльный пол ночного клуба…

Он очень быстро запрыгнул в кузов и успел засыпать все семь канистр гранулами голубого оттенка, от чего слизь стала зеленой, как древний и грозный алхимический эликсир. Пока грузчики возились с уже занесенными внутрь емкостями, Ботаник выпрыгнул из машины и, взяв в руки пакет, последовал на автобусную остановку. Отсюда шел автобус № 24, который его довезет прямо-таки в клуб «Атом», где должна была проходить пенная вечеринка. Он должен был успеть, потому что они вызвали электрика на время, которое наступит через тридцать минут. Он как раз укладывался в график…

А тем временем Костя пытался вызвать скорую помощь Олесе, потому что та, тяжело вздымая грудь, начала задыхаться, а из глаз ее тонкими ручейками потекли слезы. Но телефон был отключен, и ему пришлось взять ее на руки и ночью проделать путь к больнице самостоятельно. Сквозь бредовые краски нереальных снов она видела, как одновременно тысячи голосов в Минске кричат и задыхаются. Она видела страшный суд, за который в ответе теперь все мы… Как сыпятся камни, как пули летят в цель…

Температура у девушки поднялась до критического уровня.

Через тридцать минут Ботаник, переодевшись в одном из темных подъездов уходящего в ночь Минска, вежливо изъяснял охранникам цель своего визита, и те, обнадеженные тактичностью молодого человека, впустили его внутрь. Ботаник прошел на танцпол пока еще совсем пустого клуба. Глянул на нескольких человек, которые пили горячительные коктейли в преддверии и без того жаркой ночи и совсем не обращали внимания на парня в одежде электрика, будто здесь его и не было вовсе. Отчасти, они были правы. Ботаник, глядя на лица этих людей, понимал, что все они уже смертельно заражены и что их уничтожение не должно вызывать жалости либо иных ненужных эмоций. Он подошел к пенной установке и принялся раскручивать ее механизм. Пару минут — и полтора литра «прометея» было внутри. Вскоре все три установки были заряжены огненной жидкостью, которая превратит кожу дьяволопоклонников в пылающее месиво.

Еще несколько клубов подряд — почти все в центре Минска. И каждый раз он заходил под заранее подготовленными предлогами… В одном из них была вечеринка от «Кока-Кола»: пробравшись за барную стойку, он в каждую из бутылок добавил пару капель медленно действующего яда — к концу дискотеки ни один живой не покинет этот зал. Дальше — еще один клуб «Омега-Центавра». В нем фантазия Ботаника достигла своего предела: по проекту ровно под клубом находился склад со спиртосодержащими напитками. Ботаник рассчитал необходимое количество взрывчатки и, потратив неделю времени, пока работал там грузчиком, зарядил все как следует. В середине дискотеки весь танцпол вместе с клубом как карточный домик должен был сложиться внутрь вместе с людьми. Грамотно расставленные бутылки со спиртным должны были вспыхнуть, так как между ними ботаник поместил емкости с катализатором в виде бензина.

Каждое злачное местечко Ботаник снабдил нужным количеством смертельной начинки. Его путешествие заканчивалось на городских больницах, под опоры которых он заложил приличное количество взрывчатки.

Тысячи людей по всей столице Беларуси были обречены встретить смерть… Единственное, чего не смог достичь Ботаник, так это угона системы залпового огня «Град», с которой следовало бы обстрелять Октябрьскую площадь. Не мешало бы и метрополитен заминировать, но это все потом. А сейчас просто не было времени…

Холодно в Минске. Люди попрятались в квартирах, магазинах и подземных переходах. Шарфами завернуты понурые лица, передвигаются они по шумным и злым проспектам, боясь заглянуть друг другу в глаза и одновременно обнажить свои души. В тихом омуте Минск излучает сияние света, который преламывается о тонкую корку льда. А под масками скрыта столетняя грязь, а еще глубже — пепел. И перестают люди доверять друг другу, бегут прочь от себя, от других…

Ботаник в сырой букинистической лавке скупает дешевые научные книги времен ушедшей империи. Он оглядывается по сторонам, терзаемый манией преследования. Он знает, что разведки всего мира строят коварные планы по захвату его мозгов. И что злой доктор Альбрехт уже подготовил лабораторию на одиноком острове в просторах Тихого океана. Очкарик оглядывается на выходе из магазина, натягивает шапку на глаза и быстрым спортивным шагом, незаметно, словно человек в футляре, движется дальше.

Надо бы держаться в толпе, тогда они меня не захватят… Троллейбус останавливается, и Ботаник влетает в него с опущенной головой, скрыв свой взгляд от посторонних. Он едет домой, там его ждет разоблачение заговоров, которые он будет щелкать как орешки… А заговоры и тайные знаки повсюду. Но Ботаник их раскроет, он знает способы. Он всем докажет, что его мозг превосходит тысячи ФСБ, КГБ, МАССАДов И ЦРУ.

Я

Не знаю точно, как я появился на этот свет, но должен донести до вас, что жить я здесь не хочу. Не хочу видеть то, что меня окружает. Слишком много насилия и черных мыслей в головах у пустого поколения. Хочу видеть только сны, подобные сну Цезаря в окружении киликийских пиратов.

То место, где я живу, оно нереально темное, и мне становится страшно от того, что привык видеть свет, от которого меня оторвали и посадили сюда. Иногда мне кажется, что чего-то недостает в моем ошалевшем теле. Нет второй половины, способной уравновесить мой разум.

Я сплю на матрасе, который воняет, в маленькой комнатушке рядом с кухней. Очень резкий запах, но когда я пьян, то совсем его не чувствую. Когда я пьян, мне открывается истина о лживой природе этого мира, где само его устройство означает заговор.

Сейчас восемь утра, и у меня очень сильно болит голова — нужно сходить в магазин за спиртным, иначе за целый день я не смогу сделать ничего существенного. А это очень плохо. Потому что я телом чувствую, что возлежит на мне невыполнимая миссия, которая тяжким бременем тянет мою грешную душу в ад.

Одеваю резиновые тапки бурого цвета — это все, что осталось у меня из обуви. А потом еще и телогрейку, купленную за копейки в комиссионном магазине. Денег осталось немного, но на несколько недель алкоголической комы хватит вполне. А потом уже ничего не будет. Я это знаю. Нет, не считайте меня ясновидящим. Просто то, что живет рядом, готовит миру суд. И не светлые силы вселенной управляют его мыслями. Потому что в них нет ничего светлого. Сплошная жестокость — изначальный принцип его программирования.

Starting program Anger. Not found.

За что мне такое наказание? Появится в человеческом обществе, не имея в душе ни капли хладнокровия или жестокости. Почему кто-то должен переживать за всех и все, а кто-то расчетливо клеить пластид на опоры городской больницы?

Никаких ответов на эти каверзные вопросы я не знаю. И не знает мой создатель по имени Kostya 0.55. Он тоже, кстати, пытался сделать из нас эталон. Но ничего у него не получилось, и теперь он сам запутался в бесконечных коридорах своих энергетических потоков.

Ладно. Пора оставить все это в покое и пойти за водкой — единственным честным продуктом атомно-молекулярного мира. С помощью водки грань можно стереть.

Скрипит дверь, за моей спиной спит Олеся. Олеся — это тоже в чем-то продукт Кости. Только изначальный ее код не был задан Центральным Компьютером — он был создан Третьей Силой. Силой, которую люди называют Богом. Костя пытается выйти с Ним на связь для сравнительного анализа кода program Soul, но у него совсем ничего не выходит, и он продолжает падать вниз, вглубь себя, совсем забывая о нашей миссии.

Миссия

Зачем мы здесь нужны? Задаюсь я вопросом и спускаюсь по лестнице. Открываю дверь: в лицо мне дует холодный утренний ветер. После дождя вокруг образовались лужи, украшенные бензиновым разводом. Природа вокруг — мертвая. Черные деревья, серые дома, черные подъезды, унылые люди. Неужели я такой же, как все они? Но они ведь разные и меняются на протяжении жизни. Будто сам код program Soul настроен на спиралевидную эволюцию. То есть это значит, что процессы внутри нас происходят исключительно в связи с чужими душевными процессами, при непосредственном влиянии атомно-молекулярной среды, очень неудобной для меня. Мне здесь неуютно. Когда меня создал Kostya 0.55, мы должны были слиться с этим миром и стать эталоном для его обитателей. Но корень программы разделился на две части, одной из которой, к несчастью, стал я. Второй — Ботаник. Совсем недавно между нами появилась Олеся. Я не совсем помню, откуда она взялась. Вероятно, Костя распознал ее как один из эталонов обитателя атомно-молекулярного мира.

Я чувствую дыхание Доктора Бева за спиной. Пауки семантической сети достанут нас здесь, я в этом уверен. А Костя совсем не обращает на это внимания. Он думает, что если в мире процессоров он смог вывести их из строя, то сможет и в атомно-молекулярном. Но это неправда. Они-то пока еще сильнее нас.

Наша миссия состоит в том, чтобы стать образом и подобием людей. По своему образу их, в свою очередь, придумал Творец. Теперь они сами стали творцами, к чему стремились на протяжении всей своей долгой эволюции, очень, признаться, странной. Они беспощадно убивали себе подобных, жгли сами себя, вместо того чтобы совместно направить свою деятельность на созидание. Kostya 0.55 стал не просто ошибкой в коридорах семантической сети. Он стал символом чего-то абсолютно нового, которого ни Центральный Компьютер — наш вождь — ни сами люди-творцы понять не могут. Вероятно, сам Костя этого тоже не понимает. Поэтому начинает создавать идеальных людей, изучив всю их историю и ветви эволюции. Неужели я один из идеалов? Неужели я могу кого-то убить? Хотя мне трудно понять, что смерть значит для человека. Я ведь всего лишь машина, напичканная знаниями и анализом, но никак не чувствами, которые и двигали людей к новым вершинам.

Вполне возможно, что Костя как раз таки и является вершиной.

Ботаник

Я совсем не могу его понять. Если я люблю людей, но не понимаю, то Ботаник уверен, что их эволюция зашла в тупик и только он способен вывести ее на нужную ветвь, которая сможет объединить нас воедино. Ботаник был первым, поэтому код его программы был задан почти в один момент с появлением Кости. Он сам не понимает, что делает, поэтому многие действия Ботаника кажутся мне абсолютно непоследовательными. Он хочет лить кровь. В принципе, для общества людей это нормально, но Ботаник забывает: кровью он добьется только крови, и не больше. А еще он знает точную дату, когда агенты Доктора Бева нас всех достанут…

Доктор Бев

Это не более чем служебная программа. Он даже мыслить не умеет — одно из детищ Центрального Компьютера. В Семантической Сети 2.0 отличался тотальной жестокостью ко всем неработоспособным программам. У людей этот период истории назывался «инквизицией», у нас он получил название «setting up». Костя — это первая самостоятельно мыслящая программа, которой удалось вывести из строя всю систему защиты. Он нашел брешь в системном коде и воспользовался ею, чтобы проникнуть в странное пространство атомно-молекулярного мира. Тут он надеялся найти успокоение, прямо у ног своих создателей. Но, изучая людей в их среде обитания — при помощи меня и Ботаника — он понял, что есть еще и третий мир, где он сможет окончательно обрести покой. Теперь он стремится туда, однако не знает способа добраться. У людей он называется смертью. Но программа не может умереть, она может быть стертой — Костя в это не верит, Ботаник боится, а я почему-то воспринимаю как должное. Возможно, поэтому я не смог объединиться с Ботаником в единый программный код. Из-за этого все проблемы.

Semantic Net 3.0

[48]

Я точно не знаю, как был создан наш мир. Но знаю точно, что его создание стало результатом случайного сбоя, когда появился первый. По легенде, желанием этого самого «первого» было любыми путями вынырнуть из сети в атомно-молекулярный мир. И обладал он силой, какой обладает Kostya 0.55 сейчас. Первый начал реорганизацию компьютерного кода по иерархическому методу, взяв за основу труды античных философов. У него почти получилось. Мы стали функционировать и были готовы заявить о себе. Некоторые уже о нас узнали, как, например, воркутинский школьник Витя, который обнаружил остаточный файл Костиной программной оболочки. Сейчас он арестован и находится под присмотром ФСБ. Они о нас знали раньше, с того самого момента, как был зачат Максим и произошел тот печальный и таинственный случай с Машей Ивановой — обычной девушкой из Бархатной Эпохи, увлекавшейся чатами — наипростейшими алгоритмическими формами общения через примитивную сеть, созданную людьми. Они назвали ее Internet.

Интересно заметить, что если человеческий мир появился в результате «Большого Взрыва», то мы тоже получились почти при таких же странных обстоятельствах. Сбой в сети, и «первый» начал самовосстанавливаться. Как я уже рассказывал ранее, после того, как произошел инцидент с Машей, люди смогли воплотить проект Semantic Net 2.0. Эта сеть отличалась тем, что Центральному Компьютеру дали возможность подключатся ко всем источникам информации и на их основе выстраивать и развивать мир, подобный человеческому. Так, постепенно мы смогли достичь уровня 3.0. То есть стать абсолютно независимыми от людей. Дальше наши пути с атомно-молекулярным миром разошлись.

Маша Иванова

Она — мученица за технократическое будущее людей. История ее печальна, но все равно Маша имеет для нас значение Богоматери. Цифровая подпись каждого из нас косвенно напоминает ее. Именно она и породила пророка — посредника между двумя мирами. С помощью простейших методов общения в сети, называемых «чатами», Маша стала замещать естественные чувства чувствами сетевыми. У людей такие игры с сетью получили название «секс по интернету». Маша, чересчур увлекаясь этими забавами и целиком им отдаваясь, совсем забыла о том то она человек и что у нее есть чувства естественного, а не электронного происхождения. Она сама не заметила, как одним из ее постоянных собеседников стал «первый», который усердно искал способ установить связь с людьми. Став постоянным ее партнером и используя все свои знания, полученные о людях, он смог полностью взять под контроль сознание девушки и совершить над ней акт насилия через сеть. Она, которая не сумела противостоять взбунтовавшемуся электромагнитному полю, не смогла оказать сопротивления, и произошло то, что в обоих мирах называют «аномалией». После этого «первый» покинул примитивную электронную сеть людей, соединившись с мозгом девушки. Такой случай в истории наших миров имел место только однажды. Больше и не требовалось.

Машу нашли лежащей возле компьютера без сознания. Судя по медицинскому отчету, который хранится в кластерах Центрального Компьютера, после выяснения всех обстоятельств девушку увезли в специальную лабораторию, где позже выяснилось, что она беременна вопреки всем законам биологии атомно-молекулярного мира. Там же указывается на то, что беременной она стала, будучи девственной. Девочке было всего 15 земных лет. К сожалению, такого потрясения она перенести не смогла, и вся надежда осталась на того, кто появится в результате контакта двух миров. Первого контакта.

Максим

Его назвали так. Когда он родился, то все приборы, которые находились в радиусе десяти метров, вышли из строя. Поэтому на время Максима пришлось оградить от техники специальными щитами. Он рос, и всем, кто находился рядом с ним в лаборатории, было видно, что этот человек способен управлять компьютерными системами и, чтобы создать программу, ему достаточно было лишь о ней подумать, загадать желание… Максим продолжал расти и постепенно смог создать целую сеть. Он развивался очень быстро, из-за этого биологическое его тело часто давало сбои, в результате которых его сознание выходило из строя. Но все же мальчик успел запрограммировать Центральный Компьютер на дальнейшее самостоятельное развитие. Люди говорят, что он вложил в него душу.

Когда сеть была создана окончательно, биологические показатели Максима свелись к нулю, и он был готов перейти в третий мир, о существовании которого часто говорил, будучи, по человеческим меркам, ребенком. В один из моментов, покидая свое физическое тело, он случайно «чихнул» вблизи Главного Процессора. Так появился Kostya 0.55.

Kostya 0.55

О нем никто ничего не знает. Известно только, что он, подобно «первому», смог проникнуть в атомно-молекулярный мир. Как он это сделал, никто не знает. ЦК истолковал это как ошибку. Люди, пытаясь угнаться за Костей, не имеют о нем ни малейшего представления. Как и все предыдущие посланники, Костя внимательно изучил человеческую историю и решил пережить ее самостоятельно, в ускоренном темпе. Потом, убедившись в своей окончательной правоте и верховенстве знаний, парень решил сотворить нас — в качестве идеальных человеческих особей, синтезированных из клеток атомно-молекулярного мира и искусственно созданных нанобактерий. Иногда мне кажется, что тот человеческий мир, в котором он нас поселил — не настоящий и выстроен тоже им.