1

Венозная кровь. А это, кстати, приятное ощущение. Только не тогда, когда чувство переходит в привязанность к этой самой крови. Меня всегда интересовало, почему она все-таки красная. Не в том смысле, какие там вещества и ферменты содержатся. Совсем в другом: почему Создатель решил наполнить нас красным цветом. Или эта часть Его подобия в нас, которая выразилась не совсем так, как Он задумывал? Меня это совсем не интересует. Я занимаюсь сексом за деньги, и, кажется, Костя этого не знает, как и все остальные в моих четырех стенах. И, кстати, меня зовут Олеся.

Я люблю:

Жизнь,

Сущность,

Отравленный воздух,

Жизнь,

Отраву,

Скорость,

Интенсификацию,

Ответы,

Салат,

Кости,

Страсть,

Вино,

Перебитые,

Недопитые,

Добро,

Грани,

Снежный ком,

Сказку,

Жизнь.

Но иногда бывает очень больно. Я, Олеся, иногда ощущаю себя очень маленькой девочкой в красной шапочке. И я иду сквозь дремучий лес, абсолютно налегке, потому что все растеряла, расхаживая похотливой походкой по пути преград. Сама я потерялась прямо на выходе, у самого бетонного порога, который немного потрескался по краям.

Приходится возвращаться в лес и искать потерянное с таким вот томным ощущением, будто потерянность наступила еще до того — до этой странной темноты и пустоты…

Идет дождь, и раскаты грома будят злых духов. Злые духи летают позади меня и шипят, если можно так сказать, во все горло. Они похожи на гору использованных стертых шин. Поэтому я иду по земле, устланной туманом, таким густым, словно облака на небе. И мне кажется, что когда-то здесь был Костя. Он был в этом тумане, он что-то искал. Я ощущаю его следы на мягком мху, его энергетику.

Мне больно:

Когда это было в первый раз,

Когда я вижу,

Когда я слышу,

Чувствую,

Ненавижу,

Фуражка,

Дубинка,

Больно,

Не люблю,

Приходится,

Суки,

Заставляют,

Извне,

Так надо,

Он не человек,

В нем не человек,

Сухость логических операций,

Хирургического вмешательства,

Реанимации под наркозом,

Мысли о детях,

Меня…

Добьюсь!

Хотя вряд ли, скорее, сдохну просто.

Мне здесь нравится, только не в том случае, когда приходится выживать. А так приходится часто. Спит Костя, а чуть дальше мой университет. Я будущая учительница русского языка, а сейчас примерная ученица тайной жизни столицы. Ныряю на дно, глубже, чем в метро, где бегущие из ада души, убитые горем, подают сигналы SOS. Одинокие люди, которые абсолютно уверены в том, что они счастливые. Глупые люди. Я тоже глупая, но я, наверное, не человек. Я не знаю, что мной движет, но точно: что-то извне.

Олеся смеется

Олеся мечтает

Олеся плачет

Олеся живая

Олеся передвигается

Олеся влюбленная

Олеся туманная

Олеся страстная

Олеся боязливая

Олеся неосмотрительная

Олеся больная

Олеся бессмертная

Олеся пуленепробиваемая

Олеся душевная

Олеся плачевная

Олеся жертвенная

Олеся человечная

Олеся непредсказуемая

Олеся девушка

Она любит красные цветы

Олеся падает на землю пеплом, который развивается ветром.

Кремированная душа ложится голой тенью на мокрую землю. Она растворяется в черной земле, наполненной дождевыми червями, что разъедают ее изнутри (начинают с глаз как правило). Мертвому ведь глаза не нужны, правда?

А меня ведь нет на самом деле, я где-то там — абсолютно в другом измерении.

Костя — враг всех агентов, сатрапов доктора Бева. Он — Темный, хотя и защищает меня. Он борется во имя добра, несмотря на весь этот поглощающий цвет своих мыслей; я верю, что когда-нибудь все то зло — концентрат его снов — выплеснется на солнце и поглотится светом. И тогда Философ останется в покое и, наконец, расскажет мне, в чем все-таки смысл моей жизни, да и был ли он вообще.

Жизнь:

LSD

Желтый и Красный. Умерший своей смертью и сатанинский.

+

Цветная-Нагая=Тупая. Я сейчас совершенно голая сижу на диване, застеленном черным покрывалом. А передо мной все тот же безмятежный Костя; даже во сне он кажется мне загадочным. Лучи утреннего минского солнца озаряют комнату. Но в ней все равно мрачно и холодно. Чувствуется небрежная искусственность всего окружающего. + как-то сыро, невыносимо сыро… Смотреть из окна на солнце… Лучше бы не было глаз, а была только вода вокруг. Бесконечные потоки теплой воды омывали бы мое лицо. Я устала от этого холода и грязи.

Ботаник еще спит. Книга Хьюи Ньютона под подушкой. Наследие Адольфа Гитлера в голове. Он бездарен, но талантлив. Он неизведан, но мелок. Он издан, но в андеграунде. Он на поверхности, но далеко. Его линзы выжигают увеличительным стеклом силуэты на деревянной коже, а звонкие напевы церковного хора пожирают внутреннюю гордость за отечество иллюзий.

Здесь не Земля, а — земля. Абсолютно разные вещи. Земля одна, а земля — везде. Как и люди: черные, желтые, белые, беглые, жухлые, шторные. Ботаник — кромешник. Ботаник — опричник.

Синдром Достоевского. А кто же я? Я Олеся. Я живая. Я выполняю команду «жить». А за командой три больших восклицательных знака и маленький вопросик, видит который только Философ. А еще в конце команды «жить» расположена точка с запятой. Это то, что делит два абсолютно разных мира. Какой из них лучше, я постараюсь рассказать позже, если смогу.

Скоро проснется Костя. Надо надеть на себя позитивный салатовый халатик, цвета весны, поникшей в глыбах столетнего льда. Издохшей.

Четвертованный год подает признаки жизни. Электричка уходит вдаль. Там люди. Они, сонные, читают газеты и дремлют среди призраков «Комсомольской правды».

Я скоро пойду в университет. А потом я пойду в клуб. Там отдыхают. А я помогаю людям отдыхать. Придет весна, и я подарю Косте футбольный мяч, Философу — лимонад «Буратино», а Ботанику — чехол для очков, которые он не снимает даже ночью. Порой у меня такое ощущение, что он вообще не спит, а только что-то вечно изучает, как будто думает воссоздать совершенно новый мир, более злой и из-за этого порядочный.

А я одна сейчас. И всегда была одной. Но это самое настоящее счастье — спать на этом матрасе одной, чтобы никто потными ладонями не лапал меня за грудь, не рвал толстыми жирными пальцами мою промежность.

Героиня студии «Беларусьфильм».

В ноябре 2008-ого, чтоб тебя побрало…

Я смеюсь сейчас. Но вряд ли от радости. Эта осень, наверное, никогда не кончится, как и мое вынужденное бл…дование, нервное блуждание по тоскливым коридорам белорусской действительности.

Город Минск. Для некоторых это столица, в которой больше всего запоминается широта и простор городских улиц, а также монолитность и имперский пафос маленького метро. А для меня это просто огромный колбасный цех, который выкручивает в трубочку волю провинциальных девочек, огромная кондитерская, которая из их невинности делает пышный крем для толстожопых, ублюдочных, полуживых человекоподобных существ, огромный дурдом, где каждый время от времени бьется головой о противоположную панельную стенку собственной маленькой комнаты.

Ночные клубы. В них развратная «звездная молодежь» дожидается праздно своего судного дня, великого похода в Чистилище (при наиболее благоприятном для этого мудачья варианте).

Сегодня я спала дома, но эту ночь я буду на рабочем месте, пока не появится очередное животное, мечтающее о свежем, красном, сочном мясе. Когда-нибудь оно подавится падалью, станет жертвой копрофагов.

Напротив меня икона Богоматери. Ее мне подарила покойная моя бабушка, что жила с нами в деревне. И я прошу прощения, прошу заступничества. Но каждый раз на письма с моими просьбами ставят красный штамп «отказано». И так всегда, так всю жизнь будет со мной. Я вульгарная бл…дь снаружи и маленькая беззащитная девочка глубоко внутри, у которой украли и разрезали толстыми ножницами детство и юность. Невинная жертва бурных и пьяных по…бок, грязной похоти, групповухи и содомии, как говорится, еще с отрочества.

Олеся дышит

Олеся блюет

Олеся дышит(глубже)

Олеся блюет (искренне)

х2

И все же, несмотря на мою тернистую, вывернутую наизнанку жизнь, я буду в раю, в нашем отечественном белорусском раю, страдающем от псевдосоциализма и принудительного товарораспределения. Я верю, что у меня там будет возможность поиграть на чувствах, на самых настоящих чувствах, которые были утоплены в крепких алкогольных напитках и в человеческой похоти.

Знакомьтесь, меня зовут Олеся. Я обычная белорусская, белокаменная (на середине отрезка души), безалаберная девушка, студентка белорусского университета, в который я поступала лишь для того, чтобы попасть в Минск. Формально. Просто за мою влажную промежность денег в чертовой столице заплатят куда больше, чем в забытой и кинутой деревне. Кстати, если говорить о дохлой провинции, то там мне обычно платили самогоном (авансом). Иногда, когда в мозгу моем взрывалась бомба Соединенных Штатов Ада, я просто говорила: «Трезвую меня, млять, не трогайте, напоите, млять, а потом делайте со мной, что хотите…» Главным для меня в тех случаях было то, что бы наутро ничего не помнить, натянуть на себя рваные кружевные трусики и ворсовую юбку и свалить вон.

И ночевать только дома, где уже с утра успели нализаться мои предки. И брат — туда же: бухает с малолетнего возраста. Вот вам, сильные и непобедимые великие славянские народы. Смотришь на все это и понимаешь: где-то на небесах наши народы были посланы к дьяволу и случайно упали в пропасть. Грубо, конечно, еще и оскорбительно к тому же, но зато как правдиво сказано! Или это секретный план Господа Бога по переправке в Рай? Иначе куда же нам еще…

Если мне повезет закончить этот универ, я пойду преподавать у детишек, буду рассказывать им, как правильно писать по-русски, о великой русской литературе. О Достоевском, Тургеневе, Толстом… Интересно, могли ли они себе представить, что случится в будущем с Россией Окаянной, с ножом в спине и веревкой на горле? Да что там — этого никто себе представить не может.

Проституция — это уже почти народный промысел у свинины… А что же будет завтра? А без разницы, почему бы и не пожить одним днем? Так как-то легче.

Иногда, кстати, сидишь и думаешь: «А ведь меня трахает элита». И тошно становится от этого…

Так вот, товарищи, что я вам скажу: «завтра» уже не будет.

 

2

Станция метро «Площадь Цезаря». Выход на площадь Независимости. Гранитный пафос Минского метрополитена остается позади за стеклянными дверями, и прямо передо мной виднеется площадь, заделанная под посадочную полосу НЛО. Немного правее мой университет. Полвосьмого, а я не успела поесть. В кармане денег на пачку дешевых сигарет, отдающих невыносимой горечью во рту.

Люди ходят по площади, не отрывая от ушей свои звенящие и кричащие мобильные телефоны, и вот уже мои ноги ступают на твердую поверхность, выложенную квадратной плиткой. Довольно мрачно и туманно, БГПУ смотрит на меня глазами зажженного света в аудиториях главного корпуса. Еще пару шагов, и только отстроенный переход выведет меня из царства подземного Минска прямиком ко главному входу с позолоченной табличкой, на которой расшифрована аббревиатура названия моего учебного заведения.

«Белорусский Государственный Педагогический Университет имени Максима Танка», в простонародье — просто БМП. Я иду параллельно главному корпусу: по дороге справа небольшая арочка — вход во внутренний дворик, где обычно все мы курим на маленьких переменках между парами. Слегка поразмыслив, я сворачиваю резко вправо, достаю первую ароматную сигарету из только купленной пачки. Рядом стоит парень и курит, разглядывая узоры на стенках, получившиеся в результате многократного тушения бычков.

— Извините, а у вас зажигалки не будет? — как можно приветливее спрашиваю я и улыбаюсь. Молодой человек молча кивает головой и, порывшись в карманах черной кожаной куртки, извлекает потрепанную желтую зажигалку. Несколько раз чиркнув и смахнув упавшие на лоб волосы, я подкурила и с благодарностью вернула зажигалку владельцу.

«Здравствуй, минское утро», — говорю я про себя и делаю первую тягу, от которой через несколько мгновений наступает дезориентация и легкое головокружение. Так, значит, надо. Чтобы блевать хотелось, и голова кружилась. Так устроен человек, а точнее, его мышление с отсутствием здравых мыслей в голове. Минское небо. Иногда солнечное, иногда пасмурное. И когда я смотрю на это чудесное, неописуемое минское небо, я иногда думаю, а не я ли душа этого города? Не я ли, кающаяся б…дь? Вряд ли…

Докурив ровно до половины и плюнув в синюю пластмассовую мусорку, я пошагала к себе во второй корпус. Голова кружилась весьма ощутимо и в чем-то даже приятно, как будто в эти сигареты кроме табака напихали еще разной травы вроде лопухов. Изо всех сил, опустив глаза вниз, я старалась удержать баланс своего тела. Это проще, чем соблюдать баланс души.

Поздоровавшись со знакомыми, я уже в аудитории, на лекции, иду мимо занятых парт. Иду на последние ряды, зеленые и облезлые парты которых исписаны всяческими запрещенными символами и словами. Мне без разницы. Я кладу под голову учебник по педагогике и начинаю дремать, под бубнеж престарелого преподавателя о Советском Союзе и великолепной советской системе воспитания. Такое ощущение, что до нее вообще ничего не было. Даже мира.

За окном начинает моросить дождь, и через две пары мне нужно будет попытаться сухой доехать до Могилевской улицы, где живет наша дружная студенческая семья. Выбегая между перерывами подышать свежим дымом, я прикидываю, стоит ли мне идти на последнюю лекцию по логике, или лучше пойти домой, или просто погулять. Гулять в такую погоду довольно стремно, поэтому можно ехать домой — смотреть в пустые Костины глаза, слышать шипение Ботаника и дышать перегаром Философа…

Подумав немного о своих перспективах, я все же решаю, что лучше погулять, несмотря на дождь, под которым я все равно промокну.

Я выхожу на площадь и спускаюсь в подземный город, названный «Столицей». Там всегда сухо и все хорошо освещено. И почему-то, когда я в этом мраморном подземном строении, мне хочется весны, хочется света, хочется распустить мои темно-русые волосы и просто кричать от радости.

Около входа сразу же бросается в глаза кофейня, где за столиками заседают дяденьки в пиджаках со своими дамочками (девушками язык не поворачивается назвать этих существ женского пола). Минск — он пестрый. И пестрота его заметна не в кафе или клубах, а на эскалаторах в метро, где встречаются люди яркие, все в попытках протеста вырваться любыми методами… А также те, кто пытается стать частью общей серости — незаметные призраки, блуждающие среди теней и сквозняков.

Я встала в конец небольшой очереди из интересного вида замкнутых людей в дорогих костюмах.

Нарушив мое душевное спокойствие, рядом становится парень.

— Привет! — слышится обращение ко мне.

— Привет… — слегка растерянно отвечаю я, разглядывая его небритое, но симпатичное лицо.

— Я тебя в универе сегодня видел, — произнес и через секунду добавил: — Как тебя зовут?

— Олеся.

Дела? = нормально dir=а у тебя?

Return to: тоже ничего.

Вот так я познакомилась с Ваней. Он смешной. Мы сели за столик и пили крепкий кофе.

— А я вот на матфаке учусь. В эту пятницу намечается движ. Погнали с нами? — Ваня выглядел весьма дружелюбным, как и его предложение, от которого отказываться было бы невежливо.

Я слегка растерялась. Просто так ходить на вечеринки меня не устраивало. Я всегда туда ходила исключительно заработать денег. Другую настолько высокооплачиваемую работу я не надеялась найти в этом городе сумрачных грез.

— Вот тебе пригласительный… — произносит он и встает. — Мне уже бежать пора, еще встретимся!

На черном столике два пустых бумажных стакана и первый цветастый пригласительный билет в моей жизни. Бесплатный вход на дискотеку.

Я встала, оставив столик на уборку официантам и пошла к выходу. Хотелось есть и спать, а также подумать о случайном знакомстве и чем это все может закончиться. Обычно все это заканчивалось гостиницей Беларусь и черным турком, который жаждал моего довольно неплохо сложенного тела, отданного Господом Богом на поругание…

На площади Независимости в Минске было всегда людно: в основном здесь тусовались студенты и иностранцы, которых постоянно водили на эту самую образцово-показательную площадь нашей страны.

Вечером, чуть в стороне, рядом с угловатым Домом правительства гуляли парочки влюбленных. Они сидели на деревянных длинных лавочках и целовались. За этим наблюдали в телекамеры охранники. Площадь была вся охвачена камерами и скрыться от «министерства любви» в этом уголке столицы не представлялось возможным.

Я иду пешком, заворачиваю за университет и иду влево, по вымощенному плиткой тротуару, мимо ларьков и бабушек, продающих цветы. Стою на дороге, пока мимо меня проезжают дорогие машины, марки которых я скоро уже выучу. Много раз сплевывала сперму на кожаные салоны, за что чувствовала на себе негодующие, но в тоже время полные животного удовлетворения взгляды.

Загорается зеленый: перехожу дорогу вместе с образовавшейся толпой молодых людей и девушек. Большинство из них учатся со мной в универе, меньшая часть идет сейчас в общагу, которую мне не дали, хотя льгот для этого было предостаточно. Ну да ладно, я рада, что живу сейчас с Костей. Он забавный, но какой-то странный. Не совсем похож на обычного белорусского парня.

Несмотря на довольно мрачную и облачную погоду на меня дует приятный теплый ветерок, ласкает мои волосы. Никто, как ветер, это делать не умеет. И если в моей жизни появится любимый человек, я ему однажды признаюсь, что «ты как ветер». Но такого никогда не будет, даже незачем думать об этом.

Плитка заканчивается, и я иду по Могилевской: справа от меня многоэтажные бетонные коробки, раскрашенные в жизнеутверждающие цвета, слева — ветхие деревянные постройки. Контраст, как и в жизни. Везде вокруг нас сплошной контраст.

— Девушка, можно с вами познакомиться? — слышу я голос откуда-то справа. Оказывается, параллельно со мной идет молодой человек.

— Ты будешь жалеть об этом… — саркастично и грубо произнесла я. Только случайных знакомств мне сейчас не хватало. Хоть бы уже на мою грудь не пялился, когда знакомится…

— Ну почему вы так думаете? — спросил он и заулыбался.

— Потому что я в этом уверена, — ответила и уже хотела завершить разговор. Но парень все равно шел рядом со мной. Шел и молчал, изредка оглядываясь на меня и улыбаясь.

— Ну ты меня не понял что ли? — произнесла я в очередной раз.

— А я непонятлив! — сказал он, а потом резко завернул вправо к пешеходному переходу.

— Бог с нами, Олеся, ты только верь… — после этих слов я, конечно, хотела его остановить и спросить, что это все значит, но он очень быстро ушел по переходу на другую сторону, в царство панельных домов и забытых ЖКХ дворов.

Случай, конечно, загадочный, но я знала, что уже вскоре забуду об этом в рутине кинутых на произвол дней. Ведь так уж заведено, что если мне суждено быть на дне этой всей пропасти, то я там и останусь, даже если будут протягивать руку, я отвернусь и буду стоять спиной. Постараюсь продержаться до конца, насколько это получиться.

Но мысли об этом странном парне не оставляли меня: я вроде бы заметила в нем какую-то неброскую деталь, но какую конкретно, я вспомнить не могла. Что-то было до боли знакомое и отторгающее одновременно. Кажется, это татуировка шестилапого паука на правой мочке уха. Да, эта татуировка, которая однажды мне уже снилась в одном из моих многочисленных кошмаров. Шестилапый паук следовал за нами, но почему-то была странная неувядающая уверенность, что не я являюсь его целью…

 

3

Мальчик в костюме медвежонка шел по вымощенному плиткой проспекту. Он громко и отрадно шагал, но люди его не замечали. Он вглядывался в их оранжевые от вечернего солнца лица, пытался услышать человеческое дыхание в гуле бесконечного транспортного потока, пытался разглядеть жизненную энергию, сокрытую в глазах… Но мальчика не замечали, и он продолжал идти и злобно оглядываться на прохожих, пытаясь вырваться за пределы своего маленького и беспомощного тельца. Мальчик знал, что его возможности гораздо шире свойств этого самого тельца.

Вскоре мальчик остановился на перекрестке, и, глядя по сторонам, вдоль вульгарных рекламных щитов и цветных мерцающих вывесок, он громко зарычал, подняв свои руки с распущенными, словно у окотившейся кошки, лапами.

И люди остановились. Они замерли.

В самом центре перекрестка стояла невысокая темно-русая девушка с черной повязкой на глазах. Мальчик в костюме медвежонка подошел к ней и аккуратно взял за руки, связанные за поясом.

Девушка продолжала озираться слепыми глазами по сторонам, и тогда он повел ее вдоль дороги. Рванули с места машины, но они объезжали их мимо. Девушка и мальчик в костюме медвежонка шли вдоль разделительной полосы. И только ветер иногда заставлял прищуриваться мальчика, а девушку — прятать лицо.

Скоро начнется деструкция всей этой конструкции.

Олеся писала сочинение, но непрерывный поток посторонних мыслей ей этого сделать не давал.

Рядом ошивался Костя. Он то уходил на кухню, то возвращался и садился на диван, никак не найдя себе подходящего занятия.

— Как дела? — внезапно спросил он у Олеси. Для Олеси этот вопрос прозвучал как освобождение от выполнения скучных заданий.

— Блевовато как-то. Ни хрена вообще делать не хочется… — Олеся закинула руки за голову и сладко потянулась, обнажив живот.

— Сходи с Философом побухай… — сказал Костя и завалился головой на подушку в цветастой наволочке.

— Я бы с радостью, но мне в клуб надо… — Олеся слегка осеклась на последнем слоге и уже через секунду добавила. — Точнее, потанцевать сегодня хочу…

Она тут же села ровно, а Костя, учуяв неладное, повернулся к ней лицом.

Он знал, что Олеся несколько раз в неделю посещает подобные заведения, но ни разу не видел ни одной подруги, с которой она могла туда ходить. Обычно девушки тусовались с подругами или со своими парнями. Но про молодых людей Олеси он тоже ничего не знал: никаких долгих разговоров по мобильнику или даже обычных намеков.

— А у тебя есть подруги? — решил прямо спросить Костя. Олеся несколько секунд молчала перед тем как ответить. Если бы Костя смотрел ей в лицо, то увидел бы, как она закрыла глаза; если бы у него вместо глаз были сенсоры, то он бы заметил, как ее кожа стала гусиной. Если бы он смог заглянуть ей в душу, то умер бы от болевого шока и передозировки серной кислотой.

— У меня никогда не было подруг. Я больше, это, с мальчиками общалась… — было ощущение, что Олеся эти слова выдавливала из себя, как зубную пасту из пустого тюбика.

— Опять эта б…дь с нами?

— Ее лучше не е…ать, еще подцепишь чего.

— Б…дь…

— Это мы ее вчера е…ли за бутылку?

— Ясно… — Костя перевернулся на другой бок и закрыл глаза. Только уже для того чтобы поспать.

А Олеся тем временем нарисовала три шестерки в конце сочинения. Нарисовала на автомате, а когда она «очнулась», то быстренько замазала корректором цифры. Бабушка говорила, что Бог всегда рядом с нами и помогает. Олеся в это верила, поэтому не хотела очернять себя еще чем-то сверх того, что происходило.

Она отвернула страницу тетради и решила проверить то, что было написано.

— Что, страдаешь, Олеся? [program_soul]

— Да нет, все у меня хорошо… [Olesya]

— Ха-ха-ха-ха… [program_soul]

— Хорошо еще не значит, что легко… [Olesya]

— Сплошная тюрьма… [program_soul]

— Ты не находишь, что вокруг сыро? [Olesya]

— Да, особенно внутри тебя. Внешне красивая, как ангелочек в ясном летнем небе, а внутри — гнилая, изъеденная червями, сгорающая от высоких температур, заставляющих щуриться и прикрывать лицо ладонями… [program_soul]

Олеся встала из-за стола, заправила волосы в хвостик и пошла в ванную. Сняв с себя немногочисленную одежду, она залезла в душ и включила холодный кран. Хотелось вскрикнуть, но она молчала, сжав зубы. Терпеть — это тоже наука. Сухие цветы, осколки снарядов. Она думала, что ей сейчас больно. Холод = боль.

Но она стояла молча, подставив холодным струям лицо. Кожа порозовела. Олеся закрутила кран. Теперь, стоя голышом в душевой кабине, она чувствовала себя полностью уединенной. Не было вокруг нее никого: ни дурных мыслей, ни похотливых влечений.

Выйдя из душа, Олеся быстро оделась, глянула на часы. Был уже двенадцатый час, скоро уходил последний троллейбус. Олеся решила быстрее собираться, так как в такой холод пешком идти не хотелось. Можно было простыть, а простыть — значит пропустить лишнюю сотню баксов. Хотя у нее была скоплена достаточная сумма денег, чтобы как минимум месяц прожить без траходромов, но все равно хотелось больше, ведь навечно она здесь не останется, да и домой не поедет.

Олеся достала из сумочки красную помаду и принялась красить губы. Она посмотрела на Костю, и убедившись, что он заснул, продолжила приводить себя в порядок.

Коротенькая юбочка, колготки в сеточку, прозрачная розовая маечка, лифчик не обязателен… Сверху можно накинуть легкую куртку и — вперед: под минским небом навстречу ветру.

Олеся посмотрела в зеркало на свои губки цвета вишневой карамельки и подумала о подстегнутом либидо животных.

Перед выходом она съела несколько таблеток активированного угля, так как знала, что придется пить, а потом смотреть на мир расширенными зрачками…

Она аккуратно закрыла дверь и попала в грязный подъезд, со свастиками и откровенным словом из трех букв на стене — ставшим одной из составляющих ГОСТа на постсоветском пространстве.

На улице было холодно, зло и страшно. Казалось, что ночью добро покидало столицу.

Олеся быстрым шагом по траве пошла на остановку. Идти по дороге не было времени. К счастью, на остановке стояли люди, а это значит, что троллейбуса еще не было. Несколько пенсионеров, один работяга и парень в черной форме пялились на полуобнаженное тело юной девушки, а она одела темные очки, чтобы нельзя было увидеть ее взгляда и пустоты, спрятанной в красивых глазах… Скоро транспорт приехал, и она первая зашла и села на одно из рваных передних сидений. Троллейбус тронулся. Олеся смотрела в его зацарапанное окошко на редкие проезжающие машины, пустые тротуары и свет в окнах серых и одинаковых домов Октябрьского района…

Спальный район есть спальный. Ночью некая андеграундная жизнь может протекать только во дворах, в окружении безликих домов. Будь то лавочка возле подъезда, или же сам подъезд, или даже качели, которые видно прямо перед выходом… Они скрипят, подавая в пустоту пронзительные сигналы отчаяния.

Под утро ничего этого не было, только бутылки из-под водки, асфальт, усеянный монотонной россыпью окурков, и новые надписи, выцарапанные на лавках и нарисованные в подъездах… Иногда блевотина как символ отчужденности от мира.

Олеся, проехав две остановки, вышла из синего троллейбуса и направилась в разбитый подземный переход, который должен был ее вывести к станции метро «Институт культуры». Повернув голову влево, она случайно увидела на табличке название улицы, по которой шла. Улица Прыгожая, что с белорусского языка переводилось как Красивая… Она погрузилась в переход: несколько десятков метров между бомжами, полупьяными людьми, кидающими на нее странные взоры — и она уже была на почти пустой станции.

 

4

Ночные клубы — огни темной энергии ночного Минска. Это круто, когда ты выходишь из подъезда, смотришь на небо, подсвеченное отражениями ночных фонарей…

Я иду на тусовку, я иду на дискотечный движ. Я часть прогрессивной молодежи. Я винтик квинтэссенции бомонда. Я сегодня буду там.

Дует холодный осенний ветер, продувает черные в сеточку колготки и, как всегда, нагло задирает мою нескромную коротенькую юбочку. Ничего страшного, главное, дойти до клуба, а там уже будет хорошо и тепло. Там будут дяди с деньгами, жаждущие меня. Там я буду в центре внимания, между вспышками слепящих и манящих огней.

Сначала троллейбус — судя по его состоянию, мой ровесник, выкидыш последних пятилеток советской империи. Потом подземный переход. Запах блевотины и кошачьей ссанины. Переход — место укрытия от бдящей по ночам милиции.

«Уваход» — станция метро «Институт культуры»

Я сажусь в полупустой вагон метро. Поезд разгоняется и прыгает в тоннель, из которого выберется на свет следующей станции с осыпавшейся побелкой на потолке. В метро можно читать рекламу, а лучше — спать. Его сонная обстановка позволяет вспомнить недоделанное и трезво, вдали от бесполезной общественной массы, оценить происходящее.

«Требуются каменщики, кровельщики, прорабы… зарплата высокая». Я будущий учитель русского языка и литературы. Но это только в будущем. Сейчас я проститутка. Да, я обвиняю себя в этом, где-то презираю, что не смогла стать сильной волевой женщиной. Я не буду рассказывать внукам о том, как закалялась сталь моей жизни, поэтому ко всем своим целям я стараюсь идти путем наиболее легким, но, к сожалению, презираемым со стороны все еще консервативного общества.

А что мне оставалось делать?

Станция метро «Площадь Ленина»

Я не прораб и не строитель, не банковский рабочий и не депутат Национального собрания. Много денег у меня никогда не будет. Идеи, ради которой можно будет сказать смерти «да» — скорее всего, тоже. И что мне остается делать? Возвращаться обратно из света неоновых огней во тьму бесконечных и потерянных белорусских полей и лесов. Я смотрю в исцарапанное окно электрички. Обрывки света позволяют разглядеть мелькающие трубы, по которым в черных проводах бежит электричество — кровь города. Справа от меня сидит дядя в зеленом пальто и старомодной шляпе с узкими полями. Он читает газету, пробегая глазами по бессмысленным статьям серой повседневности. Мне ни к чему все это. Та повседневность, о которой пишут в газетах — ложная и иллюзорная. Настоящая правда у каждого из нас внутри, как Бог. Да, точно. Только в нас. Метро разгоняется еще быстрее, и мне становится немного страшно, что сейчас вдруг весь свет погаснет и мы окажемся во тьме, из которой выхода не будет. Да ладно, я и так во тьме, куда уже дальше-то?

Нет, уже близко следующая станция. И в вагоне приятный голос из динамиков сообщает о том, что надо присматривать в метро за своими вещами. Везде этот голос гонится за нами и предупреждает о чем-то тревожном. Складывается порой ощущение, что жизнь наша протекает в вечном страхе.

Станция метро «Октябрьская». Переход к поездам Автозаводской линии

Я встаю и выхожу из вагона. На фоне играет попсовая музыка с текстом о том, как же все вокруг обалденно и прекрасно. Мелодия отражается от гладких стен помещения станции и становится такой же нереальной, как и сопутствующий ей текст. Я погружаюсь в один из пролетов этого хорошо освещенного минилабиринта, этого муравейника, где со мной находятся другие шатающиеся по своим причинам люди. Но среди серой массы я нахожу своих — таких же девочек в юбках и ярких кофточках, которые маршем ночных бабочек идут через врата хаоса.

Приближается следующая станция, только уже по Автозаводской линии. Минское метро — оно не такое, как в других столичных городах. Оно, построенное в восьмидесятых, отдает имперским пафосом и монументальностью. Оно — поглощает свет, как самое настоящее подземелье. И в нем ты чувствуешь простор и равновесие: никогда не бывает холодно и в жару всегда гуляет резвый сквознячок. А еще сухая пыль, от которой с непривычки хочется постоянно чихать и тереть и без того воспаленные глаза.

Глядя на все это броуновское движение людей и поездов вокруг, хочешь верить, что ты не одинока. Точнее, что ты не одна такая. А после этих поверхностных умозаключений жить становится намного легче. Но потом, правда, тяжелый груз вновь падает на грудь, обматывается вокруг шеи и тянет на дно, в канализацию, где и собрана вся правда этого города, да и любого другого.

Станция метро «Немига»

Когда я проезжаю мимо неё, у меня возникает чувство, что эта станция наполнена призраками. Помнится страшная трагедия, когда тут беспощадно задавили несколько десятков людей. В основном, таких же молоденьких девочек, как и я. На самом деле это был обычный пример жестокости современного мира. Нас, маленьких беззащитных существ с проколотыми ушами, нежными голосами и длинными волосами, давят, как нежеланных котят, и удаляют из чрева школьниц, как внепланово появившихся деток. А я вот никогда не дамся. Буду бороться со всем этим до последнего. И любви буду добиваться, хотя в таких вот городах, как Минск, ее продают за деньги, а в провинции просто выменивают на бухло… Эволюция отношений превратилась в повседневность сношений. Немига — алтарь последних жертвоприношений ХХ-ого века.

Станция метро «Фрунзенская»

Поздно вечером, когда едешь в вагоне, можно заметить, как невыносимо долго проходит время между станциями. Будь тот же час-пик кажется, что поезд мчится намного быстрее. Стоит закрыть глаза — и ты уже на следующей станции. А ночью все не так. Мне кажется, что понятие метро и ночь полностью совместимы и подходят друг другу. Если ночью не спать, то она длится невыносимо долго. Особенно в те минуты, когда тебя трахают потным членом.

Станция метро «Молодежная»

Вот я, типа, сижу за столиком, ножку за ножку закинув. Пью модные коктейльчики. И уже вижу, как с загипнотизированным взглядом ко мне подходит клиентура. Скоро этот чертов мужлан, которого дома ждут жена и дети, будет стонать, как счастливое животное, а я буду лежать, отворачивая голову от мерзких поцелуев. А потом я пойду в душ, струи горячей воды слегка заглушат страдания маленькой и ласковой кошечки.

Станция метро «Пушкинская»

Они всегда пьяные — даже те, что за рулем. Я не люблю запах спирта, поэтому сама пью. Все правильно: алкоголь является катализатором либидо. Пускай дедушка Фрейд плачет и переворачивается в гробу, когда будет глядеть, в каких целях используются его теории, а точнее, что ими оправдывается.

Если учение Фрейда начинают считать всецело верным, то это значит, что конец света уж точно не за горами. По ночам белорусская столица становится новым Содомом, огромной машиной, которая питается энергией наслаждения. Днем же она питается деньгами… Вся его широта, вся злость этого города легко уживаются с потерянными судьбами панельных девчонок вроде меня. Но великие и всепоглощающие рвотные массы разбухают в желудке города и вскоре будут готовы вырваться наружу, и тогда телевизионным каналам и воняющим идеологией газетам умалчивать это станет не под силу…

Да здравствует Апокалипсис. Я его богиня… Верностью я буду служить дьяволу, а вот верить все равно в Бога — так уж у нас заведено… не знаю, правда, с каких пор это все тянется. Но, глядя на свинорылое общество, можно сказать, что очень давно.

Станция метро «Спортивная»

Ну вот, вижу в стекло, как менты волокут какого-то парнишку. Тот, видно, пьяный и к тому же очень сильно избитый, сам уже идти не в состоянии. Каменные лица сотрудников правопорядка еще раз подтверждают их беспристрастность и педантичность, граничащую с обыкновенным садизмом. Каждый день по радио я слушаю сказки о том, что мы выходим на первые места в мире спорта. Почему же нам не скажут, что мы давно уже на первом месте по количеству абортов и детской проституции? Если бы сказали, то у меня по этому поводу уже давно висела бы грамота и на шее болталась медаль. Я засмеялась и этим смутила сидевшего рядом парня. Он вдруг начал поправлять свою прическу, думая, что с ней что-то не так. Глупый мальчик, я совсем на него не смотрела, просто думала о том, какие же будут выдавать нагрудные значки за первое место по проституции и абортам. Ботаник как-то рассказывал мне, что 90 процентов угнанных в Германию женщин юного возраста во время второй мировой войны, оказались девственницами, что сильно смутило нацистов. Типа, с высоконравственным народом войну они не выиграют. А сейчас от нашей поруганной нравственности остались только бабки, продающие семечки на остановках… Я опять засмеялась. Парень поглядел на меня и улыбнулся.

— Это я так, смешной случай вспомнила… — сказала я ему и закрыла лицо ладонями, чтобы больше никого не смущать.

Он кивнул головой и отвернулся, удовлетворившись моим объяснением.

Симпатичный парень, на Костю чем-то похож. Мне всегда было интересно, как Костя отреагировал бы на то, что меня е…ут за деньги. Наверное, он догадывается, что я себя продала, но открыто он об этом не говорит.

Станция метро «Кунцевщина»

Я выхожу из поезда иду по направлению его движения. Выхожу. Пошел дождь. Я подняла голову вверх и посмотрела на черное небо. Капельки воды целовали мое лицо. Потом я пошла дальше: дискотека уже началась, а до часа ночи вход для девушек бесплатный. Клуб уже издалека отсвечивал неоном, мимо меня мчались такси, подвозя перспективную и не очень клиентуру на место потенциального отдыха. А я всегда ходила пешком, ездила очень редко. Любила гулять и чувствовать на себе неодобрительные взгляды дворников по утрам. Забегу домой, переоденусь — и сразу в универ. А там спать…

Я улыбаюсь охраннику на фейсконтроле. Все в норме. Иду дальше. Погружение в дьявольщину началось! Можете меня поздравить: я живой товар, made in Belarus. Правда сертификат и ГОСТ отсутствуют. Ну и черт с ними…

 

5

Огни (цветные), но не за горизонтом, а внутри. Все вокруг в странном хаотическом движении, которое логике не поддается… Все отражается и кипит эмоциями. Накал, красное железо, а я в нем одинокая. Гляжу по сторонам, а там взрывы людей, а затем их падение в глубокое внутреннее небытие. И они разбиваются о скалы собственной души, которая внутри еще мягкая, как парное молоко, но по границам просто окаменела.

Нет, это не для меня. Кожаные пальто и толстые кошельки, в руках — мартини с водкой. Вежливость снаружи, а внутри — плохо скрытые животные инстинкты.

Мы — животные, объект доения и осеменения. Антидуховность — наше кредо. Но мы не замечаем этого. Зачем кошке, которой program nature дала лишь приоритетную задачу «размножаться», думать о духовности? Так же и люди: только противозачаточными таблетками и скользкой резиной мы научились обманывать природу. А абортами и маточными спиралями грубо посылать ее на х…й.

Тыц-тыц-тыц. Бах (стробоскоп палит неокрепшие глаза, от этого движения мои мысли становятся цикличными; все замыкается в пределах бредового порочного круга). Огонь, все двигаются в странных первобытных конвульсиях и довольны. Перемещаются по танцполу и полуголыми трутся о противоположный пол.

У них нет лиц. Их лица в виде портрета американского президента(ов). Темная энергия поражает меня, засасывает, как доллар засосал однажды мировую экономику.

Program: warp of soul. 90 %.

Perfect code: animal sex

In progress… [26]

Черная дыра. Я стою одной ногой в черной дыре. Меня очень сильно затягивает. Голову вверх. Как солитерная рыба, я глотаю воздух и закрываю глаза. Здесь вульгарно. Однако, здесь не то, что мне снилось темной ночью в сарае на гнилой и желтоватой соломе. Я и есть сердце здешней порочной эстетики, я его самый эпицентр, единица от того, от чего и происходят многозначные числа. Одна, бегу из дома. Меня не выгнали: просто я свободная, а за спиной — поле просторное, а за полем — граница моя, куда мне заходить нельзя. А вокруг темные силы витают, они смотрят на меня и, словно жирные и жадные пауки, обволакивают ветками страшных сухих деревьев. А здесь все не то — ветки скрылись, слились с алкогольным дыханием масс. Martini+колеса = не очень хорошо для здоровья восемнадцатилетней девушки. Алкоголь я всегда употребляла здесь для того, чтобы запивать экстази или еще какую-нибудь синтетическую дрянь не дороже тридцати баксов. Впервые я задумалась о том, что трахнуть меня в жопу стоит не больше, чем купить несколько колес.

— Здравствуйте девушка! — голос говорит. Просто безликий голос. — Коктейля не хотите?

«Я понимаю, товарищ взрослый дядя, что вы хотите меня трахнуть. Что жена вас уже не удовлетворяет, а бизнес позволяет. Конечно, я хочу коктейль и с удовольствием сделаю вам минет в вашем джипе»

Резкий разворот.

[Эй …ля, сэм будешь?]

Program error

Future vs long-ago

Reality under my skin [27]

Солидный мужчина смотрит на меня. Лет тридцать пять. Смотрит голодными глазами, говорит громким басом. Приглашает меня за круглый столик, я, как покорная дурочка, улыбаюсь и соглашаюсь с ним пройти. Берет меня за руку и усаживает. Теперь я его рабыня. Включаем законы природы.

FAILURe [28]

FAILure

AfLier

ErFalierek

lLakdaj;jdjkkdkk

!!!ERROR!!! [29]

%%%%%%%%%%%%!%%!%!5 %!!%%%%%%!%%!%!%%!

Как хорошо, что они все меня просто е…ут и не лезут мне в душу со своими притчами о святости, б…ди. Это правильно. Не надо туда лезть, все ноги себе попереламываете.

1% 2 % 3 % 4 % 5 % 6 % 7 % 8 % 9 % 10 % — loading. Couldn’t find file of defloration [30]

Все вокруг одинаковые, я в этом уверена. Защиты нет: она давно сломлена стальным мечом всеразрушающего постсоветского сатанизма. Но есть мечта и другая жизнь, от которой остался лишь тлеющий уголек, что никогда уже не разгорится без людской помощи, но вокруг одни животные.

Вторая Олеся, зеркальное боковое отражение ароматной пустоты. Я ведь вкусно пахну? Вам хочется раздвинуть мне ноги, мне, маленькой стыдливой девочке из белорусской деревни, которая едва то по-русски складно говорить научилась…

— Ну, давай выпьем! — надо улыбаться, тогда тебя заметят и захотят трахать. Главное, под белую блузку черное нижнее белье (а вообще оно не обязательно, как у меня сейчас). И они заметят. Своим животным подсознательным.

[ровно половина граненого стакана наполнена мутной жидкостью. В желудок прямой дорогой, товарищи, заполнять нежные просторы. А оттудова, из самого пекла, идеология алкоголя достигнет верха. Revolution is biology!]

Dr Bew searсhes for Kostya 0.55. Object: Olesya.

Running Olesya.

Doors of Semantic Net 3.0 closed.

И они всегда улыбаются и смеются тебе. Летопись нашей жизни стерта и никогда восстановлена не будет, как и прежняя жизнь. Мне кажется, что раньше, до прихода сатанизма на эти земли, было лучше. Потом на смену сатанизму пришел национал-дьяволизм. Но это оказалось почти то же самое.

Мальчишки, которые хотят того, что сокрыто у меня между ног и должно принадлежать только мне и моему единственно любимому человеку… Нет? Да? Нет! Да! Да! Да! Да.

{Слишком много противоречий в программе} [Doctor Bew]

{Кто ее придумал?} [Центральный Компьютер]

{Олесю?} [Doctor Bew]

{Так точно} [Центральный Компьютер]

{Kostya 0.55} [Doctor Bew]

{Цель?} [Центральный Компьютер]

{Выясняем. Есть версия что это вообще не программа} [Doctor Bew]

{Продолжайте работать} [Центральный Компьютер]

— Студенточка? Где учишься? — какое, черт возьми, это имеет значение, сука? Как ни странно, матные слова, прозвучавшие в моем мозгу, я отношу конкретно к себе. Есть черта, за нее я иногда прыгаю. Погружаюсь. Потому что так нужно. Потому что я Олеся, у меня есть конкретная цель!

[клади ее на кровать! Эй, б…дь, только давай вые…ываться не будем, ок?

Я невинная

Не пи…ди

53 % 54 % 55 % 56 % 57 % 58 % 59 % 60%

Темный зал, в нем сидят студенты и студентки в белых халатах. Запах формалина окутывает тела. Слышен треск кинематографического аппарата. Фильм начинается. Твердый мужской голос за кадром произносит первые слова.

«Людям присуща жестокость и анимальность в ее чистом виде», — на картинке появляется изображение спаривания двух ураганов (черного и белого).

«Так же людям присуще метафизическое понятие „веры“ [program Faith], с помощью которой они могут сдерживать порывы немотивированного насилия», — показан желтый воздушный шар, летящий в небе на фоне северного сияния. Город Воркута. Российская Федерация. Республика Коми. Подвал. Мальчик сидит за компьютером и, глядя в синий монитор со строчками, выбитыми буквами белого цвета, увлеченно что-то ищет…

«Люди во время своего существования пытались объединиться в одно сообщество, но им это всячески мешало сделать их разобщенность и принадлежность к разным, хотя в чем-то смежным культурам», — на экране Олеся. Ее фотографии фас и профиль циклично сочетаются на фоне атомного взрыва и сотен бегущих людей. Людей нагоняет взрывная волна, с них слетает кожа и мясо, оголяя лишь кости. У некоторых белки глаз остаются на черепе на фоне голых окровавленных костей.

«Мы не знаем, какой программный код движет человеком, но точно знаем, что, имея все необходимые химические вещества для его создания, макет мы можем осуществить. Но вложить в него то, что отличает человека от принципа нашей Семантической сети 3.0, мы не можем. Program Soul заходит постоянно в тупик и самоликвидируется».

Школьник из Воркуты внезапно замер и произнес про себя: «Такого кода не может существовать. Они посходили с ума». Он пролистнул страницу вверх, потом страницу вниз. И уже вскрикнул: «Ничего себе, он меняется!». Мальчик выбежал из подвала и направился к себе домой, ободренный своим открытием и холодным воздухом полярного края. Он спешил позвонить другу и сообщить о том, что программный файл на минском сервере является примером искусственного интеллекта.

Руки, б…дь, ей держи!

Выкручивается, сука!

Ну, совсем о…уела уже!

Раньше всегда давала, а сейчас закозлилась.

Вот сука.

Корова, б…дь.

Коза чертова.

Свинья е…аная.

Курица тупая.

Му! Му!

Хрю! Хрю!

Бэ-ээ! Бэ-ээ!

Мяу…

[ВСЕ МЫ ЖИВОТНЫЕ, ТОЛЬКО ПОРОДА РАЗНАЯ]

100 %

Evolution of Kostya 0.55 finished.

Program Kostya 1.0 started.

Olesya is not a program. She is homo sapiens. [Doctor Bew to Central Computer]

You have to delete program Kostya 1.0 from Semantic Net 3.0. [Central Computer to Doctor Bew]

 

6

Олеся проснулась очень рано: квадратный циферблат часов «Электроника» показывал пять утра. За окном было хмуро и холодно, и, не найдя за стеклом ничего привлекательного, она пошла на кухню, накинув розовый халат на тело. Сегодня она ночевала дома, в клуб идти было нельзя, ведь сегодня очень важное событие: волонтерский студенческий клуб выезжает в детский дом скрасить одиночество ребят, брошенных родителями и судьбой.

Олеся поставила чайник на плиту, зажгла синие огоньки пламени на конфорке и решила одеться. Порывшись в шкафу, что стоял в маленькой комнате, она достала потертые синие джинсы и красный свитер, купленный в секонде на прошлой неделе.

Пока она красила ресницы перед зеркалом в ванной, вода в чайнике нагрелась, и через минуту Олеся макала пакетик дешевого чая в фарфоровую кружку. Вода в кружке чернела, и пар наполнялся ароматом собранной в охапку влажной соломы. Олеся облокотилась на стол, разглядывая заваренный чай в кружке. Две ложки сахара, немного помешать, кусок печенья в рот — вот и весь завтрак. Она ехала первый раз в детский дом — в то место, в котором сама могла в свое время оказаться. Сейчас она думала о том, как воля к жизни, и к лучшей жизни, привела ее в Минск — пускай и не лучшим путем она двигалась к намеченной цели.

Олеся допила остатки чая, зашла в туалет, а потом направилась в прихожую. Черные осенние сапоги с мехом на голенях надеты, и можно выходить на улицу.

Порывшись в ключах, она открыла входную дверь, ее встретил подъезд и несколько пустых бутылок из-под водки возле мусоропровода, по краям которого красовалась засохшая блевотина. Олеся не стала долго любоваться апокалиптическим пейзажем и пошла вниз по ступенькам. На первом этаже она заглянула в разбитый почтовый ящик. Никаких писем. А она все ждала чего-то, ждала, что некий таинственный незнакомец предложит ей встретиться, и они будут гулять по Немиге и улыбаться друг другу. Он будет рассказывать пошлые анекдоты, а она будет краснеть и хихикать про себя…

Возле самого выхода на улицу лежал алкаш, подпирая своим грязным животным телом дверь. От него воняло падалью, да и сам его внешний вид напоминал об инопланетном вторжении. Олеся замерла на месте, не зная, что ей делать. Брать руками его и оттаскивать, чтобы пройти, ей было просто страшно. Высохшая лужа под ним говорила, что он еще и сходил под себя.

— Мужчина, просыпайтесь… — произнесла неуверенным голосом Олеся. Никакой реакции бомж не подавал. Он лишь лежал неподвижно, и сразу можно было подумать, что он вообще мертвый. Но, присмотревшись, Олеся заметила, как медленно, но циклично вздымаются серые тряпки, в которые он укутан.

Простояв еще с полминуты, Олеся услышала шаги в подъезде, отдающие эхом. Она обернулась, и вскоре перед ней предстал ее сосед средних лет, который выгуливал собаку дворовой породы. Собака завиляла хвостом, увидев Олесю, и, кажется, улыбнулась.

— Вот те на: Семеныч опять нажрался… — произнес сосед и, не стыдясь, пнул ногой алкаша. Тот так же бесчувственно свалился на пол, не подав признаков жизни. Мужик с оглядывающейся на Олесю собакой вышел из подъезда, хлопнув дверью. Олеся пошла за ним.

Вдохнув уличного воздуха, Олеся легкой походкой по тротуару двинулась к остановке. Было еще рано, и она надеялась застать один из первых утренних троллейбусов. На улице не было ни души, за исключением гуляющего с собакой парня. Пройдя мимо нескольких панельных домов, Олеся увидела остановку, освещенную еще горящим фонарем, который выключат вместе со всем минским освещением через считанные минуты. Остановка пустела, даже обшитый белым пластиком ларек, в котором вся их квартира покупала сигареты, был закрыт. А Олеся хотела курить, она представляла, как серый дым с терпким ароматом заполняет ее легкие, потом выходит изо рта и растворяется в призрачном воздухе на фоне свинцового неба.

Она села на металлическую холодную скамейку, не задумываясь о том, что это может быть вредно для ее здоровья. Слева от ларька висело расписание троллейбусов, и по подсчетам Олеси тралика ждать придется около 10 минут.

Сине-белый, словно милицейская машина, троллейбус медленно и лениво подкатил к остановке, и Олеся запрыгнула в него. Сразу же за спиной закрылись двери, и без объявления остановки транспорт покатился дальше мимо минских улиц и переулков.

Еще двадцать минут, и она будет рядом с университетом — там ее будут ждать прочие студенты. И они в составе волонтерской организации поедут в детский дом на автобусе…

Площадь Независимости оказалась вся в тумане. В его непроходимой вязкой глуши виднелись лишь огни несущихся по проспекту машин. От педагогического университета остались лишь очертания; домов, что были чуть дальше, не было видно вообще. Пройдя через переход к площади, Олеся увидела Дом правительства с метающимися, словно в воронке, птицами над его крышей. Рядом со входом в университет было пусто, но пройдет еще какое-то время, и вокруг будут десятки студентов — перебегать из корпуса в корпус, курить и просто дышать свежим воздухом. А сейчас здесь стояла только ее одногруппница Алена, пришедшая на это место, вероятно, самая первая. Она переступала с одной ноги на другую, оглядываясь по сторонам в поисках знакомых лиц. Увидев Олесю, она улыбнулась.

— Привет, как дела? — спросила Олеся первая.

— Да нормально, вроде, спать хочу… — Олеся в ответ кивнула головой, полностью солидарная с Аленой.

— Пошли покурим… — предложила та, собрав свои русые волосы в хвост и тут же распустив. Для нее это было все равно что потянуться с утра и попытаться избавиться от навязчивого сонного состояния.

Олеся кивнула головой, и они вдвоем пошли в одинокую и пустую курилку, пол которой еще не был закидан бычками с утра…

Выкрашенные в зеленый цвет стены были усеяны темными точками затушенных сигарет. Синего цвета мусорные ведра на серой плитке, набитые бычками и пустыми пластиковыми бутылками, стояли возле каждого угла, и на расстоянии метра от каждого вразброску валялись пустые пачки из-под сигарет.

— Куда мы сегодня едем? — спросила Олеся, затянувшись и закрыв глаза.

— В Станьково — там детский дом находится, — Алена глубоко вдохнула воздух с ароматом табака, насыщая кислородом суженные сосуды головного мозга.

— А где это находится? — Олеся плохо представляла, что находится за пределами Минска и областных городов, и, даже если бы Алена ответила ей правильно, она вряд ли бы запомнила. А все по одной простой причине: ей это не было нужно, ее никоим образом не волновала география, несмотря на осуществление модной тенденции получить высшее образование.

— А кто его знает. Знаю, что на Институте культуры на электричку сядем, а куда поедем и где выйдем, это за нас уже решено… — Алена плюнула на серую плитку и кинула незатушенную сигарету в сторону синей вафельной мусорки. Сигарета ударилась о стенку ведра и упала на асфальт, продолжая тлеть и испускать густой дым синего оттенка…

Вслед за Аленой докурила Олеся, и они решили войти в здание университета, где, вероятно, уже собралось большинство волонтеров.

В университете было так же пусто, как и на остановке ранним утром. Только техничка мирно дремала в своей кабинке возле входа.

Возле 500-ой аудитории собирались студенты, и через двадцать минут вся команда была в полном составе. И дружно, гуськом все двинулись в подземку: одна станция, электричка — и путь длинною в один час до Станьково. А там — дети, в надежде увидеть нечто большее, чем четыре монолитные стены.

Зайдя в полупустой вагон метрополитена, студенты своей болтовней внесли в него хоть какие-то элементы жизни. В большинстве своем люди в вагоне дремали. Шум электропоезда в метро глушил слова, и казалось, что ничего кроме этого шума не существует, что поезд несется сам по себе, без машиниста и станций, что так будет вечно: бесконечный путь по подземным коридорам Минска.

«Станцыя „Інстытут культуры“. Канцавая. Поезд далей не ідзе. Калі ласка, пакиньце вагоны», — из хрипящих динамиков послышался мужской голос, записанный на магнитофонную ленту. Вагон плавно остановился, но, несмотря на это, многие телом подались вперед, не желая мириться с законами физики. «А что будет, если остаться ехать дальше?» — подумала Олеся.

Волонтеры вышли, Алена бурно жестикулируя, беседовала со своей подругой Олей, полноватенькой брюнеткой невысокого роста.

Они вышли к вокзалу. Было ветрено, Олеся достала из черной сумочки расческу и слегка пригладила растрепавшиеся волосы, выкрашенные с недавних пор в строгий черный цвет.

Очередь за билетами в киоске, синий вагон, жесткие деревянные сидения. Олеся села возле окна, опершись лбом на грязное стекло, исписанное дождевыми подтеками и черным маркером. Сбоку сидела Алена и Оля. Они продолжали свои бессмысленные разговоры о парнях, одежде и учебе.

Напротив Олеси сидела тройка пенсионеров, которые ехали, по всей видимости, на дачу. В вагоне было сыро и одновременно пыльно. Олеся продолжала смотреть в окно на проходящие тени людей, которые всегда смотрели вперед, закутавшись в пальто своих душ.

В пролете показался дядя в спортивном костюме и с огромной сумкой, набитой печатной продукцией… «Газеты, журналы, журналы и газеты, кто желает…»

Алена купила глянцевый журнал, протянув мужику с усами, словно подкова, мятую купюру, и спустя небольшой промежуток времени читала об очередных пройденных ступеньках нравственности в русском шоу-бизнесе.

— Смотри, что сегодня модно… — она ткнула пальцем в картинку и показала Оле. Та прежде увлеченно разглядывала, потом кивнула головой и произнесла короткое «угу».

«А мне без разницы, что сейчас модно. Я знаю, во что мне облечься, чтобы меня сняли, а остальное не имеет значения…» — подумала Олеся и закрыла глаза. Она хоть и легла вчера довольно рано, но все равно не выспалась. Тревожные сны беспокоили ее, но она не помнила ни один из них. Все будто бы было стерто из памяти и покоилось в дальних ящиках, на дне израненного бессознательного.

За окном утренней электрички начался противный моросящий дождь. Когда они выходили на нужной станции, он словно тысячи тараканьих лап шелестел по одежде и падал на волосы и лицо.

Волонтеры собрались в одну кучу вокруг предводителя, коим был среднего роста парень Слава с исторического факультета. Обычно он был в черной форме, с твердым взглядом и такой же гранитной походкой. Только сейчас Олеся видела его в синих джинсах и легкой болоневой куртке. Все знали, что Слава состоит в ультраправой организации, но также все знали и то, что он всей душой любит детей и готов отдать жизнь за их воспитание. К сожалению, этот курс для него будет последним. По политическим причинам он будет отчислен и направлен на прохождение службы в армии…

Но это уже будет другая история, а сейчас он объяснял, что все должны пройти по песчаной дороге около километра, что он предупреждал об этом, так что просьба не жаловаться.

Олеся пошла в самом конце, разглядывая непробиваемую тень длинных сосен, за которыми скрывался холод и спокойствие. Она накинула капюшон на голову, и, пытаясь обходить грязные лужи на дороге, следовала вперед, вслед за колонной студентов.

— Отъедь двадцать километров от Минска… — негодующе произнесла одна из девушек, вынимая испачканный в грязи кроссовок из мутной лужицы. Матовый туман за горизонтом леса навевал мысли о бесконечности всего этого, о вечном топком месте, на котором посчастливилось расположиться Беларуси.

Вскоре на их пути стали попадаться ветхие здания почти вымершей деревни. Редкие ее жильцы, в основном, из числа дедушек и бабушек, забытые временем, пялили глаза на проходящую молодежь. И все происходило в полном молчании: только ветер приводил в смятение верхушки деревьев, а те вокруг грозно шумели, ритмично шатаясь из стороны в сторону.

Чем дальше в деревню, тем куцей становились улицы: многие дома были с заколоченными окнами, с огородами, заросшими сорняками, заваленными мусором и остатками некогда целых деревянных построек.

Через несколько минут монотонной ходьбы, за мокрыми шиферными крышами и неухоженными деревьями показалось довольно большое деревянное здание. Участок его отличался лишь тем, что рядом с вымощенным камнем входом красовались детские качели и песочница, контрастирующая с унылой черной почвой.

По краям деревянного частокола стояли огромные вазы, вероятно отлитые из бледного бетона. В них не было ничего, кроме черной земли и опавших суков с кустов непонятного вида.

В окнах, на фоне белых старомодных занавесок, виднелись круглые лица детишек, которые улыбались новым в их захолустье людям.

Олеся тоже улыбнулась в ответ и помахала рукой маленькой девочке в голубеньком платьице. Девочка забралась на подоконник и ладошкой оперлась о стекло. Ее потешный вид из окна мог вызвать улыбку у любого, даже у самого сурового человека на земле.

На веранде двери со скрипом открылись, и на лицо Олеси хлынул теплый воздух, переполненный минутами радости и часами ожиданий. Дети окружили студентов, пытаясь потрогать каждого руками. Окружённые визгом и радостным плачем, они зашли в мир цветных ковров и советских игрушек.

Студенты, которые были родом из столицы, разглядывали все вокруг как антиквариат. Одна девушка даже достала фотоаппарат и принялась фотографировать детей и стены, упирающиеся в протекающие потолки.

Тем временем Слава разговаривал с главным воспитателем, которой была женщина средних лет и приятной доброй внешности. Олеся не обращала на них внимания.

Она подошла к девочке в голубеньком платье, что стояла на подоконнике. Теперь она держала в руках коричневого плюшевого мишку и смотрела потерянными глазами на Олесю.

Олеся подошла к девочке и встала на корточки в надежде погладить ее по темно-русым волосам и пухлым розовеньким щечкам.

Девочка, глядя Олесе прямо в глаза, произнесла:

— Ты похожа на мою маму… — и после этих слов она прижала мишку к груди. К маленькому бьющемуся детскому сердечку, лишенному родительской любви…

Олесю замкнуло, в правую половину головы ударила резкая боль, и сквозь трещину просочилась одна единственная фраза: «Что будет с моим ребенком?» Ее клиенты очень редко предохранялись: это вредило ее темному бизнесу…

— Иди сюда… — произнесла Олеся и обняла девочку. Тушь на лице растеклась от моментально выступивших слез.

После представления и искренних аплодисментов маленькими ладошками вся команда возвращалась домой, выслушивая пожелания и приглашения от детей. Олеся шла опять в самом конце, часто оглядываясь. Зайдя за ближайший поворот, она достала одну сигарету и, закурив, жадно втягивала дым в свои легкие.

Когда они ехали обратно, за окном было уже темно, и только свет в электричке позволял им различать лица друг друга. Вагоны были пустыми и одновременно заполненные спящими людьми.

Все это время Олеся думала о том, какая печальная судьба может сложиться у ее ребенка. И если до этого она была уверена, что в любом случае будет делать аборт, то теперь ее мысли были направлены в обратную сторону.

Больше с волонтерами она не ездила. Просто не хотела, чтобы дети видели ее, потому что ей казалось, что дети видят ее насквозь, и, скорее всего, такие девушки, как она, и являются роженицами тех, кто в дальнейшей своей жизни остается лишенным ласки и родительской любви. Они — дети тех, кто переступил через себя и закон нравственности.