Марыся проснулась и, зачерпнув ковшом холодной воды из чана, посмотрела в окно. Вдалеке, возле старого березняка, возились солдаты. Мимо них напыщенно расхаживал русский унтер-офицер и искусно бранился.

Приложив ладонь ко лбу и прищурившись, Марыська разглядела, что, скорее всего, солдаты собирают березовый сок. Один из них, будто ощутив на себе взгляд девушки, обернулся. Задернув занавеску, Марыся переоделась и вышла в сени.

На улице в лицо ей дунул свежий мартовский воздух. Сделав несколько шагов по сырой, еще не согретой скупым весенним солнцем земле, она увидела, как из соседней хаты выходили солдаты. За ними в дверях показался и сам хозяин дома — дед Зянон.

Увидев печальные глаза старца, Марыська забеспокоилась. Солдаты же смотрели на ее прекрасный стан, но девушка не замечала взглядов этих пришлых вояк.

Дождавшись, пока взвод уйдет в расположение военного лагеря, она отворила калитку и подбежала к престарелому человеку.

— Что они хотели, дедушка? — взволнованно спросила Марыся.

Дедушка тяжело вздохнул и, вытерев пот с бледного лба, поникшим голосом ответил:

— Вацлава искали…

Марыська ничего не сказала. Вероятно, юного повстанца уже просто не было в живых, и теребить раны старого человека сейчас просто кощунственно. Вернувшись в дом, Марыська посмотрела на запыленную икону в углу и прошептала: «Кастусь, ты ведь тоже где-то там…»

Закрыв лицо ладонями, она расплакалась.

* * *

Иван сидел на гнилом пне и с серьезным выражением лица чистил свое ружье, как вдруг взъерошенный подпоручик, галопом бежавший по весенней грязи, завопил на весь гарнизон: «Депеша от командующего Виленским военным округом!» Тут же солдаты все как один встали в строй, восприняв слова офицера как приказ. Встав перед шеренгой, командир снял мятый картуз и сперва отдышался. Облокотившись на большую деревянную бочку с водой, он громким голосом произнес: — Радуемся, друзья! Почтенный граф Николай Муравьев сообщил о поимке Калиновского! — расплывшись в улыбке, подпоручик радостно вскрикнул: — Восстанию конец! Польша и Литва вновь наши!

Услышав победные вести, солдаты принялись о чем-то между собой перешептываться.

— Господин фельдфебель, разрешите обратиться? — робко произнес рядовой Игнат, обратившись к Ивану. Не дождавшись утвердительного ответа, он продолжил:

— Неужели конец этой бойне наступит всей?

Иван, будучи опытным воином, знал, что смерть Калиновского, конечно же, положит конец бунтующей Польше, но, скорее всего, в Северо-Западном крае еще долгое время будет неспокойно.

Будучи совсем молодым и не прослужив в армии еще и года, рекрут Игнат надеялся, что для него это будет первая и последняя война и Александр II не втянется в военные авантюры, подражая своему отцу.

Бывалый Иван в ответ просто кивнул головой. Закинув ружье на плечо, он отправился пешком к деревне, расстегнув тяжелый и изрядно испачканный в грязи мундир. Тем временем солдаты с молчаливого позволения командования занялись организацией будущего пира.

* * *

Подойдя к Марыськиной хате и распахнув сломанную калитку, Иван три раза стукнул кулаком по ветхой деревянной двери. Отворив, Марыська впустила в дом солдата.

Иван наклонился к ней и поцеловал в смуглую щеку. Она же обеими руками обняла его за шею и что-то нежно прошептала. Словно кошка, она головой коснулась его грубой щетины и закрыла глаза. Он же гладил ее по длинным и слегка вьющимся черным как смоль волосам.

— Ты где был так долго? — спросила она томным голосом и, откинув голову назад, посмотрела на заправленную кровать.

— Да со своими был, делами ратными был занят… — Он взял Марыську на руки и, сделав несколько шагов, положил на перину.

— Мой ты солдат императорской гвардии… — сладострастно произнесла девушка и, как только грубые руки мужчины прикоснулись к ее юному телу, блаженно застонала. Иван же, взбудораженный ее речами, принялся грубо снимать с нее простые крестьянские одеяния. Вскоре их обнаженные тела переплелись в любовном танце, и, забыв про польское восстание, вешателя Муравьева и восторженные речи царя Александра II, они предались втайне своим грешным утехам.

Дед Зянон же, заприметив русского солдата, вошедшего в дом к Марыське, сидел у окна и прислушивался к странным звукам, доносившимся из покосившейся хаты, производившей впечатление оставленного жилья. Затаив злобу на Марыську, он намерился доложить о неподобающем поведении Ивана подпоручику. К тому же дед один из немногих знал о том, кто такая Марыся и что можно сказать командованию, чтобы Ивана подвергли наказанию.

После отменного блуда с русским солдатом, кареокая Марыська лежала у него на плече и ладонью гладила могучую грудь.

— А у тебя есть там… — она задумалась и продолжила: — Там, откуда ты пришел, у тебя есть любимая?

Иван зажмурился, вспоминая родную саратовскую землю и дочь богатого помещика Глашу, о которой, будучи юношей, он мечтал и которая была для него такой же недосягаемой, как Париж, Константинополь и другие диковинные и неведомые ему города. Он мечтал, что когда-нибудь выучится грамоте и напишет Глаше большое и красивое письмо. Но после рекрутского набора и зноя крымской службы все светлые мечтания смешались в одну кашу с кровавыми буднями и вечным страхом быть либо убитым, либо остаться изуродованным на всю оставшуюся жизнь.

— Там у меня уже, наверное, никого нет… — после минуты томных раздумий произнес Иван.

— Это ты, значит, со мною первою вот так вот делаешь? — спросила она, рассматривая тусклую икону. Сердечко ее при каждом взгляде на лик святого начинало колотиться все быстрее и быстрее. В такие мгновения успокаивало ее лишь уверенное дыхание Ивана.

Фельдфебель, услышав подобный вопрос, нахмурился и ничего не ответил. Он повернулся головой к окну. В лучах солнца лицо его казалось помятым, усталым и каким-то беззащитным.

Где-то вдали доносились радостные крики, а солдаты начали запев строевой песни.

— У вас сегодня праздник, что ли, какой-то? — Марыська решила перевести разговор в другое русло.

— Калиновского словили… — произнес он, сомкнув глаза. Марыська, услышав запретную фамилию руководителя польского восстания, побледнела. Решивший вздремнуть, Иван не заметил этого внезапного изменения в настроении своей случайной возлюбленной.

— Кого?.. — подавленным голосом произнесла Марыська. — Кого словили?

— «Яську, гаспадара з-пад Вiльнi», черт бы его побрал, — язвительно произнес Иван и зевнул.

По щеке Марыси покатилась слеза. Она представила его, своего Кастуся. Невысокого, всегда с серьезным взором, боевого бровастого мальчишку, одержимого идеями о спасении всего мира. Как же это он один смог бы противостоять всем эти могучим Иванам с их лейб-гвардиями, мортирами и нарезными ружьями? Где же он сейчас? Вероятно, в темнице в городе Вильно, а генерал-губернатор Муравьев жрет водку в окружении высшего имперского командования и кривой подписью приговаривает героев к смерти.

«Вешатели», — произнесла она шепотом. Едва сдерживая себя от накатывающих, словно штормовые волны, всхлипов плача, она представила своего Кастуся — помрачневшего, но отнюдь не сломленного. До этого момента она думала, что ее Костя уже умер или прячется где-нибудь в Европе, вдали от этого самоуправного царизма.

«Я ведь тоже почти Калиновская», — произнесла она про себя и отвернулась от Ивана. Тот уже уснул.

«Где-то за печкой лежит топор», — подумала она, не осознавая, что хочет совершить убийство. Но сию же секунду в дверь постучали. Иван вскочил, Марыська жестом ему указала на печь, за которую следовало спрятаться. Накинув на себя платье, Марыська подошла ко входу и, отворив дверь, удивилась. Это был всего лишь почтальон. Он протянул пожелтевший бумажный сверток, попрощался и пошел куда-то дальше с висевшей через плечо толстой кожаной сумкой. «Из Вильно, — прошептала Марыська. — Неужели?..» Забыв про Ивана, она развернула письмо и, прочитав первые четыре строчки стихотворения, разрыдалась.

Иван не умел читать. Он встал перед Марыськой и, подождав, пока утихнет первая волна нахлынувшей на нее истерики, спросил:

— Что там такое, Марыся?

В это же самое мгновение в хату вломился отряд из пяти русских солдат и подпоручика Шмидта.

Ехидным голосом с прусским акцентом офицер произнес:

— Фельдфебель Иван Гуденов, вы подозреваетесь в пособничестве польским разбойным бандам! — после этой фразы один из солдат ударил Ивана прикладом между лопаток, сбив его с ног. Марыська закричала и отпрыгнула в сторону.

— Шо с ней делать-то? — крикнул один из ворвавшихся солдат, въевшись глазами в ее красивое тело.

— Отбой, пускай остается здесь, — приказал офицер. И, взяв под руки Ивана, они покинули дом. Возжелавший тело Марыськи солдат перед тем, как выйти, обернулся и обнажил гнилые черные зубы в злобной улыбке. Марыське сейчас показалось, что он один только знает о том, что их всех ожидает.

«Она невеста Калиновского…» — слышалось с улицы. Закрывая дверь, перепуганная Марыся заметила гневный взгляд деда Зянона. А где-то там вдалеке, в густом березняке, солдаты стреляли в воздух из ружей, что-то кричали, а местные жители спешно запирали свои хаты и прятали детей. Вскоре на улице не осталось никого, кроме солдат расползшегося по всему поселению гарнизона.

Подождав, пока стемнеет, Марыся закуталась в темные одеяния и, открыв дверь, направилась куда-то, петляя между хаток с едва мерцающим в них светом. Возле порога соседнего дома она увидела валяющегося в грязи пьяного гренадера. Тот что-то нечленораздельное бормотал себе под нос. Словно призраки, мимо нее, хлюпая сапогами, прошли, в обнимку двое солдат. Вероятно, в поисках потерянного соратника.

Добравшись до православной церкви, она отворила тяжелые двери и зашла внутрь прохладного помещения. Опершись на алтарь, стоял пьяный батюшка Филарет и держал в одной руке бутыль с брагой.

— Чего надо, дочь? — спросил он.

— Исповедаться хочу. Иначе беда мне будет… — покорно сказала Марыська и подошла к батюшке. Хлебнув браги, тот взял ее за руку и приготовился слушать, томно вздохнув.

— Во грехе я, батюшка! Жениху моему повстанцу изменила с солдатом русским Иваном… А Кастусь-то мой в темнице на землинушке великолитовской, ждет, что я приду, а я в очи его смотреть не могу, бес потому как меня попутал…

Священник, помутненным разумом сообразив, о ком речь, машинально перебил говорящую Марыську:

— Что ты сказала? Калиновский? Тот самый богохульник и бунтарь?! — Марыська в ответ на резкий возглас священника подняла голову и почувствовала подкрадывающуюся опасность.

Священник с размаху ударил бутылкой по голове Марыську, от чего та распласталась по холодному глиняному полу церкви.

— Ну ты, шлюха! На великую Россию посметь поднять кулак со своим Калиновским! — зло прошипел священник и, встав на четвереньки, принялся срывать с девушки одежду. — Сука этакая, что творит! Курва польская!

Руками Марыська пыталась отбиться от грузного ставленника православной церкви, но от удара голова жутко кружилась, и ей на мгновение показалось, что у нее то пропадает, то вновь появляется зрение. Извиваясь всем телом по полу, она ощущала, как под ней растеклась липкая лужа крови, а длинные темные волосы слиплись. Как только священник сорвал с нее платье, она закричала. Крик ее эхом разнесся по церкви, но никого вокруг не было. Разозлившись пуще прежнего, батюшка Филарет закатал рукава и, поднявшись, принялся ногами дубасить по нежному телу полуобнаженной девушки.

— Что не доделает русский штык… — говорил, готовясь нанести очередную порцию побоев, поп, — доделает русская школа, сволочь! Подстилка ты этакая, черт бы тебя побрал! — кричал батюшка и принялся с силой наносить удары прямо в промежность девушки. Она кричала и, скукожившись в позе эмбриона, пыталась защититься от взбесившегося служителя церкви. — Шалавень ты чертова! — крикнул священник и, схватив ее за волосы, с силой ударил об колено, оставив кровавое пятно на рясе.

«Марыська чарнаброва, галубка мая», — повторяла девушка про себя, ощущая, как что-то, похожее на исцеление, снисходит на ее тело.

Когда у Марыськи иссякли силы к сопротивлению, а боль от ударов в голове и теле смешалась в единый засасывающий в себя водоворот, она расслабила мышцы, а тело и душа отдались на волю року Довольный батюшка, завидев покорность девушки, аккуратно раздвинул ее ноги, усыпанные гематомами. Слегка вытерев рясой от крови промежность, он, сопя, пододвинул тело к себе.

— Вот теперь совсем другое дело! — довольно произнес батюшка и опустился своим тучным телом на Марыську.

Она же практически ничего не ощущала. Лишь только то, что где-то там в темнице Кастусь, быть может, думает о ней.