* * *

– Тук-тук, кто к вам пришел? – Андрей приоткрыл дверцу, протиснул в нее картонного мальчика. Мальчик зашуршал валенками по коробке, смялся в пояснице, пнул бумажную урну. Урна выскочила за коробку, упала на ватный снег: – Дзинь, – сказал Андрей.

– А знаешь, – предложила Катька, – пусть он будет хулиган.

– Хулиган? – спросил Андрей. – Он уже какой хулиган! – Андрей прижался к супруге, погладил тугой живот, заелозил ухом.

– Балуется? – спросила Катька и засмеялась.

– Еще как! – Андрей улыбнулся. В животе не было слышно ничего.

– Погаси свет, – шепнула Катька.

На елке перемигивались пластмассовые свечи. Счастливо пахло хвоей. Через несколько дней закончится год, и новый они встретят втроем. Теперь втроем. И бабушка придет. И будет помогать. C нее станется. И уже приготовлены мягкие теплые пеленки, и тонкие – из ситца, и распашонки, и чепчики со швом наружу, и одеяла байковое да ватное теплое с голубой лентой – везти из роддома. И детское мыло земляничное тоже ждет. И – конечно же! – уголок с шитьем по двум сторонам. Андрея в нем получали. Андрейку. А бабушка привезет бутылочки и соски. Плюс кроватка. Вон она, кроватка, в детской. Дожидается розового мальчика. А потом – не сразу, через некоторое время – станет шумно в этих трех замечательных комнатах.

– Погладь меня, – попросила Катька.

Андрей погладил. Поцеловал две пуговицы на животе. Подумал, облобызал третью.

Это будет их последний выход. Бездетный, в смысле. А на неделе нужно будет ехать в больницу. Там ждут. И направление дали.

Андрей перенес супругу на диван, укрыл пледом, прошел к окну. Пять часов, а уже темно. Ночь, в застывших лужах полыхают рекламные огни, дробятся, рассыпаются в бисер, скачут по троллейбусным проводам, непрошеные ломятся в жилища, умирают на потолке. Андрей поежился. В приоткрытую форточку тянуло поздним декабрем: нужно проветрить комнату впрок, на полгода – мальчику потребуется свежий воздух. Да, мальчику.

– Не опоздаем? – спросила Катька.

– Ветлины все равно придут последними.

Андрей включил свет, бросил в коробку картонные санки, картонного мальчишку, раскрыл стенной шкаф – запах лаванды скользнул из трикотажного сумрака, занервничал, на цыпочках метнулся к дивану, поплыл к окну. Катька потянула носом.

Нужно собираться.

– Поднимайся, – Андрей погладил Катькино колено.

– Еще минутку, – отозвалась она под пледом, поджимая ноги. – Который час?

Андрей не расслышал. Сирень, два смешных зуба, травинка, кружевной воротничок, челка на левом глазу – на правом, если на фотографию смотреть по эту сторону. Школьница. Снял с гвоздика, дунул, отер рукавом стекло. Красивая.

– Знаешь, он шевелится… – просипело под пледом. – Пяткой уперся… А давай не пойдем. – Плед порхнул на спинку дивана. – Опять Ветлины поругаются… Вот здесь потрогай, чувствуешь?

Бодро каталось под пуговицей – мальчику передалось Катькино волнение. Или предчувствие? Андрей готов был согласиться и не идти – черт с ними. Но…

– Вставай, – сказал он. – Обещали, нужно быть.

– Минутка кончилась? – Катька протянула руки. – Поднимай…

Хлопнула, задребезжала кабина лифта. Держась за руки, они вышли в ночной воздух. «Как колотится, – испугалась Катька, – как колотится!»

– Я перчатки забыл, – сказал Андрей, и Катька вздрогнула: мальчик побежал далеко-далеко куда-то. – Постой здесь, я сейчас… Нет, не пойду – не буду возвращаться!

– Сходи, сходи, – настояла Катька. – И в зеркало глянь… – Мальчик затрясся, будто сошедший с рельсов локомотив. Катька запустила руку под шубу, погладила живот. Мальчишка замер, прислушался. Пнул, пошел в обратную сторону. Легко пошел. Остановился. Прилег на лужайку. Задремал, подрагивая ножкой.

Вернулся Андрей. Они нырнули в арку, пересекли Дежнева.

– Глянул? – спросила Катька на остановке. Андрей поднял бровь. – В зеркало, – напомнила она.

– А, понял… – бровь скользнула на место. – Забыл.

Мальчишка вскочил с травы и затрясся в предчувствии.

* * *

Длинный, бесконечный мост. Бескрайняя, заснеженная река. И шорох шин. И никого. Дома, крыши, столбы – все закончилось, осталось позади. Или не начиналось, ждет впереди? Только этот каменный мост, и только река эта. Андрей посмотрел на часы: и время как будто остановилось. То ли ранний вечер, то ли позднее утро. И машина как будто не бежит, а стоит на месте. Не заканчивается мост. Покажись встречная машина, Андрей удивился бы, сильно удивился. Но на мосту никого. И позади – ни единой души. Одинокое пространство, небо до земли. Птиц нет! – вот что: нет птиц. И ветра. Будто нереально все, и все не с ним. Сейчас закроет глаза и… Нет, Андрей этого делать не будет: не сон это. И он не снится. И зима настоящая. И мост, висящий между небом и землей, будто без опоры, реален. И человек за рулем. Худой человек, упершийся головой в крышу. А впереди и горизонта не видно – стена – то ли снег, то ли белый лес, вросший в небо. Холодный мост, пугающий. Бетон – железо, бетон – железо. По бетону – узор выпуклый: линии, углы. Архитектор – чудак. Женщина? Придет же такое в голову. То ли ромашка, то ли солнышко. И снова: линии, углы, солнышко-ромашка. В глазах мельтешит.

– Архитектор женщина? – крикнул Андрей.

А водитель не ответил, гукнул только и в потолок показал. Начальство, что ли?

– Вы строили? – догадался Андрей.

А тот опять гукнул. Не разберешь его. Всю дорогу молчит.

В самом деле, птиц нет, ветра, машин встречных. А оно Андрею нужно? Не шибко, но ведь это признаки правдоподобия. Реальность, на чем она держится? – на правдоподобии и держится. Если что-то похоже на правду – пусть даже не сама правда – мы уверены, оно и есть реальность: лишь бы узнаваемость из-под ног не ушла, тогда скажем, все окей. А чуть что-то не так, на копейку незнакомое, кричим: «Это не правда! Это не со мной!» Да правда это, и – с тобой. Может быть, этот мост – самый действительный на свете. Кто его знает, пропадет реальность, закончится все, а мост так и будет стоять, как напоминание о себе самом. Только кому напоминание, если закончится все? Кому-нибудь… Эх, мысли мрачные, невеселые, низким небом без ворон навеянные.

Не было этого долгого стояния у обочины или на остановке, когда торчишь под бесконечно падающим снегом и не знаешь, остановится кто или нет. Андрей закрыл глаза и когда открыл, он уже был тут: новенький-готовенький. А снег колотил в стекло и теперь сам никак не мог достучаться до Андрея. Будь Андрею пять лет, он показал бы язык – мол, чего, съел? А не нужно так высокомерно сыпать и сыпать, не нужно себя выставлять.

Андрей поинтересовался, как называется эта река, и водитель сказал, что никак. Доброжелательно, правда, сказал. Шутник, однако. Такая широкая и без имени? – сроду не бывает – любой дадут, любую пронумеруют, захотят еще и прошнуровать да штемпель поставить… У нас могут. Только разве она дастся? Но имя-то положено. Хочешь не хочешь, а имя выдумай.

Эта дорога, эти мост и профиль водителя – один долгий приступ дежавю. И ухабы, до ломоты в спине, и рябь в глазах от бесконечных солнышек-ромашек, и далекий, лишь угадываемый, горизонт.

Ведь он мог называться «Мостом самоубийц». Вполне сходная высота. Но только не у нас: это в тех странах существуют «Мосты самоубийц», в сентиментальных, у нас такое не предвидится. Самоубийства как раз предвидятся – мосты не предвидятся. Интересно, скольким самоубийцам нужно шагнуть в эту реку, чтобы в их честь назвали мост? Тысяче? Миллиону? Ну, скажете тоже – меньше! И прямо на лед, прямо на занесенный снегом лед. И распластаться на нем, если лед солидный, или уйти в воду и никогда не появиться, никогда. Эх, мысли мрачные, невеселые, зимой и простуженной рекой навеянные. «Поплачь о нем, пока он живой, люби его таким, какой он есть…» Чтобы в их честь назвали мост… Какая же тут честь? Тут прямое и какое хочешь нарушение порядка, ничего больше. Вот если б отсюда шагали в историческом контексте, скажем, декабристы или революционеры девятьсот пятого и семнадцатого годов, причем в массовом порядке, мост давно бы носил соответствующее имя. А коли смогли б поднапрячься, то и река. Фиг ли? А так… Приходит неизвестно кто, прыгает неизвестно зачем. Очевидно, что идеологически чуждо прыгает. Фиг им, а не название.

Высоченный мост, на стальных тросах в столб толщиной висит, а столбы те в тучах где-то прячутся, далеко – река, будто два ремня Землю охватили, чтоб сподручно Земле вес поднять собственный было, чтоб не надорвалась, и пупок не развязался, да чтоб грыжа наружу не вывалилась… И никого – словно началось только все, и потопа даже не было.

* * *

«А снег идет, а снег идет. И все вокруг чего-то ждет. За все, что есть в моей судьбе, спасибо, снег, тебе!» – Марине хотелось простора, свершений хотелось. Кто мог дать Марине просторы и обеспечить свершения? Да никто! – не было его. Не проявился такой человек – не вышел из тени. Или прячут его где-то, кто знает. И приходится самой все делать. Самой, самой.

Потому Марина определилась, что личность она уникальная, можно сказать штучная, капитальная личность, то есть твердо стоящая на земле и с прочными намерениями. «Или наоборот – с твердыми и прочно стоящая? Не важно!» Марина мотнула головой так, что машину вынесло на соседнюю полосу. Правда, пока никто к ее «определению» примкнуть не спешил. Из тех, конечно, кого она хотела. Но это лишь начало? Начало. Какие у нас годы, завтра «жызынь» начинается! «Я сильная, – нашла новое определение Марина, – я им понадоблюсь!» Кому «им», она не уточняла.

Ей нравилось нестись сейчас вот так по заснеженному шоссе, по встречной полосе – поперек жизни, на краю, по обочине. Испытывать судьбу, проверять ее на вшивость. «И пусть все идет к черту! Пожелаю – брошусь в снег. Захочу – крикну. Или сяду… – а хоть бы и на дороге! – и пусть вороны шарахаются в стороны. И другие бараны».

Да уж, очень многого она добилась уже сейчас. И сама. Сама! Так надежней: потом никому не нужно будет возвращать. Внимание почтенной публики! – лот номер один: на чьи деньги куплена машина? Лот номер два: на чьи деньги куплена шуба? Вот тебе, вот! И ногой, и ногой. Для полного комплекта нет третьего лота. Марина оглянулась. Да если нужно будет… Да если нужно будет, она и мужика этого купит! Бинго! Стук колотушки. Продано! А вы говорите… Она опустила стекло, щедро сплюнула на дорогу, прищурилась на соседа поверх непроницаемых черных линз: он не обернулся. Не мужик – сфинкс. «Де Голль! – догадалась она. – И не моргнет ведь». Марина щелкнула пальцами у его носа.

– Эй, уснули?!

Он в ответ что-то прокаркал, но головы не повернул.

И в Москву возвращаться не хотелось. Как же все надоело! «Козлов так много холостых, а я люблю женатого…» Вот куда она сейчас тащится? А куда глаза глядят! Марина дернула руль, – хотелось ощущений, шумного праздника хотелось. «И ведь не придет никто, не даст никакого праздника. Силантьев не придет, не протянет первым руку, не помирится. Ау, люди! Я-вас-всех-не-на-ви-жу. И в ответ разрешаю ненавидеть меня. Да, разрешаю. Широким жестом. Только не говорите мне об этом». Марина откинула полу шубы, почесала коленку, бросила взгляд в зеркало. Не реагирует. Де Голль! А не увести ли его в лес? – и гори все синим пламенем. Мужчина полез в карман пальто, вынул синюю с желтыми узлами веревку. «Змея», – подумала Марина.

– Что это? – спросила Марина, не глядя в его сторону.

– Веревка, – пожал плечами Де Голль.

«Веревка… Альпинист что ли? – Марина мысленно повертела пальцем у виска. – Дурак!» Все они такие. Не нужна она им, ой не нужна. Им успех ее нужен, блеск. Я-вас-всех-не-на-ви-жу.

Точно, в лес нужно его вести. И пусть подчинится…

– Давайте, пройдемся, – предложила Марина и, бросив джип через кювет, съехала к ближайшей просеке, углубляясь в лес.

Де Голль не ответил – распахнул дверь, ступил в снег. Среди толстенных берез петляла едва угадываемая дорожка. Марина пошла вперед, подбрасывая из шубы тонкие ноги в лакированных армейских ботинках, обернулась: на пустынной просеке, вспоровшей лесной массив, огромной каплей крови алела ее «Божья коровка». Де Голль, опустив голову, вышагивал следом. Марина подхватила шубу, сошла в чащу. «Ничего, можно будет шубу постелить, – подумала она, – и пальто имеется…»

Внезапно, сильный, нечеловеческий удар в спину бросил Марину в снег. Перед глазами мелькнула веревка. «Что вы де…» – второй удар пришелся в лицо. Звякнули черные непроницаемые стекла. Марина почувствовала – хрустнула рука. Де Голль натянул веревку: Марина захрипела, показалось, что сейчас лопнет голова, взорвется на сотни оскол… Засучила ботинками, забилась, выгнула спину, уставилась багровым лицом в небо, но нависшего над лесом мертвенно-бледного покрова уже не увидела.

Де Голль метнулся от тела, остановился: в ране на правой руке застрял кусок стекла. Поддел ногтем. «Черт! – Вынул из кармана платок, укутал ладонь. Побежал прочь. – Раз-два, раз-два… Жили-были дед и баба… Бежала мимо мышка, хвостиком махнула – яичко упало и разбилось. Раз-два, раз-два…»

* * *

Коробка манила Матвея. Открывая ее, всякий раз он представлял, как оттуда тотчас выскакивает курочка Ряба. Но курочка не выскакивала. И яичко не выкатывалось. Пусть даже битое. Матвей потряс коробку. Из нее просыпались картонные фигурки людей, маленькие санки, валенки. «Ку, г-го, че, ка, г-г, я, ба», – прочел он боковушку коробки. А на «Волшебный мир» – на это сил не хватило. И на год – «1914» – тоже не хватило. Мальчик погладил курочку ладошкой. Нетронутые временем изображения хохлатки в сарафане, лисицы, закинувшей лапы на виноградную лозу, козлика с голубым колокольчиком. О времени Матвей ничего не знал – не знал, что оно течет и даже утекает. Зато он знал, что в коробке хранятся живые фигурки людей из картона, и что ими можно играть. Проволочные сочленения в локтях и коленках делали фигурки подвижными. Матвей потряс одной из них – дядькой – и тот замахнулся на Матвея палкой. За дядьку можно произносить слова. «Догоню», – сказал Матвей.

Тете почему-то не нравились игры Матвея с картонными фигурками. Ей многие игры Матвея не нравились, а в идеале – все. Она была убеждена, что игра с картонными фигурками папы – это нехорошая игра. Что ж, не будет Матвей приглашать тетю к игре…

Тетя входила в детскую, заслоняла собою окно, колыхалась большим овальным телом. От нее пахло картошкой. Или стиральным порошком – в зависимости от того, чем она только что занималась. Тетя любила войти внезапно.

– Где ты это взял? – спросила она несколько дней назад, кивнув на «Курочку Рябу».

– В шкафу, – показал Матвей на стенной шкаф, – за чемоданами.

Тетя поморщилась, но предложила отереть коробку от пыли. Она посоветовала быть с «Курочкой» осторожным. Потому что отец делал – фигурки эти. Память, одним словом. И попросила Матвея обещать. Матвей кивнул, и тетя уплыла к себе, как броненосец с рейда – грузно и неторопливо – превозмогая пространство и собственный вес. Матвей показал корме язык.

Вчера она искала тапки, и весь день шлепала по дому босиком. Тапки нашлись в духовке. Матвей, приложив ухо к щели стенного шкафа, тревожно вслушивался в ворчание. Часовой «арест» закончился приглашением к ужину…

Матвей подкрался к двери, выглянул из детской – броненосец смотрел телевизор – прицелился пальцем в кресло, выстрелил. Вздрогнул корпус броненосца, подался вперед. Невидимая пуля вырвалась из пальца, ударилась в спинку кресла, отлетела к стене, шлепнулась под телевизор. Матвей улиткой втянулся в детскую, дунул на ствол револьвера и почувствовал себя победителем.

«Так, что у нас здесь? – Мальчик поднял коробку. – Дядя в пальто и тетя в шубе. Хогошие. А это нам не нужно. – Дядя держал резную трость. – Тепегь без палки будешь, так удобней. – Матвей дернул загогулину. – Не хгомай!» Палка полетела под стол. «А ты чего деггаешься? Машину хочешь? На тебе машину. – Матвей раскрыл попавшуюся под руку книжку в алой глянцевой обложке. – И дядю посади, не жадничай. Вж-ж. – Машина понеслась под елку, ввинтилась в ватный снег. Из-под обложки захлопала глазами пара картонных физиономий с акварельным румянцем на щеках. Машина увязла в снегу. – Идите, погуляйте. – Матвей поднял обложку: первой выскочила тетя, за нею – дядя. – Идите, идите. – Тетя запрыгала по вате, оглянулась. – А, дядя нгавится? А ты ему нет, – заявил мальчишка. – Не нгавишься и все тут. И он тебя… тебе… – Матвей задумался. Что делать дяде с тетей он не знал. – Убьет! – придумал он. – Иди, иди, сама виновата!» – Дядя стремительно приближался к тете, та безмятежно скакала под искусственной елкой, а на обложке книги-автомобиля весело перемигивались пластмассовые свечи. Дядя замахнулся. Матвею вдруг стало жарко, он оглянулся: за спиной стоял броненосец.

– Играешь?

– Иггаю, – сказал Матвей.

– Ну, играй, играй. Что-то телевизор перестал показывать…

Матвей пожал плечами. Броненосец повернул форштевень, выплыл из детской. За кораблем, как телок за матерью, потянулся запах стирального порошка. «Раскинулось море широко…» – вспомнил Матвей. Он вернулся к фигурам на ватном снегу. Одновременно с этим, молчаливый дядя вынул из кармана синюю с желтыми узлами веревку. Матвей толкнул его вперед. Тетя в шубе закричала.

– А-а-а! – донеслось из соседней комнаты, – вот в чем дело…

Тетя заелозила шубой, закричала в последний раз и тут же осеклась. Березки, березки, кое-где сосна. Картонный дядя лежал на картонной тете. Тетя дернула ногой и потеряла ботинок… Матвей вынул из коробки очки, швырнул в вату. Очки явно не подходили ни к одной из картонных кукол. «Все равно, пусть это будут ее очки».

Дядя поднялся с тети, отряхнул пальто. Сейчас ему пригодилась бы та палка – пробираться через снег, – но Матвей поленился лезть под стол. «Так выйдешь!» – приказал мальчик, и дядя побежал от елки. «Раз-два, раз-два… Жили-были дед и баба… Бежала мимо мышка, хвостиком махнула – яичко упало и разбилось. Раз-два, раз-два…»

* * *

Сергей Арнольдович покачал головой: Соня, эта неряха, эта… – нужно еще потрудиться, чтобы отыскать подходящее слово – который день не листала календарь. То есть, совсем не дотрагивалась! Сегодня двадцать какое? Вот именно… А на календаре двадцать первое. Семь лишних листиков. Да, в офисе порядка не будет! Тем более – немецкого, образцового. «Я ее научу», – пообещал Берггольц, пожевал мундштук, перебросил за другую щеку и густо, от души, выдохнул.

Старорежимное пальто с каракулевым воротником, каракулевая же шапка в стиле ЦК, трость… Таков Сергей Арнольдович. Сороковник разменял: молод, а стар уже. Но бодр – внутри стар. И от несовершенства мира страдает. И от собственного несовершенства тоже. Правда, миру оно не заметно, потому что микроскопическое, невесомое – Сергей Арнольдович хромает. Во всем же остальном, полагал Сергей Арнольдович, он недосягаем для любого рода критиков и критикесс. А уж им, как известно, нет ничего святого, они и до того парня доберутся… ну, что изобрел колесико для мышки. То есть до того, кто изобрел тетрис. Или… Короче, до любого ангела, – чего уж говорить о нем?

Сергей Арнольдович повертелся в кресле. Нет, не мизантроп, он, не мизантроп. Это все злые языки. А людей он любит. Дисциплинированных и решительных любит. Что ж, прочие пусть подтягиваются. Нет, не он образец, вы превратно трактуете, образец – это Кант… Сергей Арнольдович задумался: кто еще? Ну, Ницше, Юнг… Кто просыпается в четыре, когда темно еще, и ложится в час, когда темно уже. Сергей Арнольдович оперся на трость, задергался к окну. Вон они! Никуда не спешат, не торопятся… Полыхала неоном вывеска «Блинная» – в утренних сумерках три молодых человека ждали открытия. «Только глаза продрали и сразу кушать!» Он погрыз мундштук. Не с этого нужно начинать, не с этого. А, пропади оно все пропадом!

Сергей Арнольдович отбросил трость, разоблачился до трусов, подхватил гантели. Так, тридцать приседаний делай раз, делай два… Нога едва слушается, ну ничего, ничего. Руки в стороны раз, на себя два… Отжимания: раз, два… Фу, вспотел. Сергей Арнольдович напряг бицепс, другой. Растеклась, поползла татуировка: исказились буквы «МСВУ», согнулась звезда, скривил физиономию Суворов, напряглись незабвенные «ПИ» и число четырехзначное. Хор-рошо! Хорошо оставаться в форме, когда тебе четвертый десяток. И пятый – тоже хорошо. И любой. Сергей Арнольдович пожевал мундштук. Ф-фу, жарко…

Он вышел из ванной комнаты, звякнул тростью по выключателю. Строен. Умен. Это важно. Важно человеку, занимающемуся поиском не философской, но юридической истины. Хитер? Пожалуй. По-хорошему хитер. Слежка за супругами обязывает, ой обязывает. На Ростика похож – Соня подметила верно – на Плятта. Нужно бросить ее на полы – ковер чистить. Офис в жилом доме? – хорошо; на третьем этаже? – замечательно; вдали от мусоропровода? – великолепно! Но нужно и честь знать. Развела тут, понимаешь… Сергей Арнольдович похлопал себя по ляжкам. «The garbage! – родного языка он не знал, но в суворовском училище когда-то сгибался под тяжестью английского. – Помойка…» В коридоре Сергей Арнольдович сунул трость под мышку, крякнул, поднял половик, прогнул торс, осмотрел подъезд – никого – тряхнул ковриком на лестничной площадке, по-шпионски стремительно и тихо притворил дверь.

Одевшись, Сергей Арнольдович сел за стол. На подоконнике вращалась малюсенькая новогодняя елка. Сергей Арнольдович потянулся, щелкнул кнопкой – елка остановилась. Не мешай! Он пыхнул дымком, глянул в окно: троица гуськом, затылок в затылок, входила в блинную. Снег на тротуаре ежеминутно менял окраску – мимикрировал за неоновым разноцветьем витрин. «Поехали! – сказал Сергей Арнольдович. – Восемь утра, что у нас? Старушка. Так… Пропала собака. Пудель? Не вписано. И ведь никто не разберет ее почерк. Эх, Соня, Соня». Он повертел листок. Глянул на обратную сторону. И ни хрена-то не отражено. Нет, не нравится ей работа, не нра-виц-ца. Встал. Стена улыбнулась завидным послужным списком. Симпатичные рамки, стекло. Розовая, голубая гербовая бумага. Аж дух захватывает. Две грамоты от управления, четыре от отдела – но уже за раскрытие. Фотографии героев прошлых лет. Газетные и журнальные вырезки – также в рамках. «С. А. Берггольц». Это он. Теперь частник. Одиночка. Одинокий. Сергей Арнольдович вздохнул. Мизантроп, чего уж там. Товарищ майор. Ранение, отставка, всякие тра-та-та… Нога вот… Он сел. И ведь просил же отказать. Вежливо отказать. Собачками будем заниматься! В графе «оплата» стоял прочерк. Эх, Соня, Соня…

Сергей Арнольдович вытянул ящик стола, извлек машинку для набивки сигарет, гильзы. Готовую тут же воткнул в мундштук, поднес спичку. Сама и поедешь! Под окном задребезжала тележка дворника. Собачка, собака… Болонка? Он не разделял мнения, что собаки похожи на хозяев. Миф, бабские сказки. Люди тянутся… Да нет, тянется все живое, к противоположному тянется. Но на этом пути встречает… находит все что угодно: от безупречного себе подобия, математически выверенного, до полной несхожести. И упрекает избранника за эту несхожесть, и мучит. Тянется и мучит, тянется и мучит. Сергей Арнольдович посмотрел на тень у стола. Вздохнул. Само себя и мучит – «все живое» это.

* * *

В коридоре заверещало. Сергей Арнольдович посмотрел на часы – половина десятого – прошел к двери. На экране, искаженное объективом, плавало лицо Сони. Сергей Арнольдович попросил представиться. Для порядка попросил, не для издевки. Динамик возмутился. Сергей Арнольдович переспросил. «А вы не видите?» – поступил вполне ожидаемый ответ. Чего жмет, карточка где? Открыл. «Входи!» – крикнул в микрофон. Где-то внизу щелкнул замок, скрипнула металлическая дверь. Сергей Арнольдович включил елку – деревце продолжило бесконечный свой путь. Войдет, будет ругаться. Мымра! Стукнула дверь. Шуршание. Сейчас поздоровается.

– Здрасьте! – раздалось из коридора. – Что это вы там делаете? – Из-за стены показалось строгое Сонино лицо. – Отойдите от дерева.

Дерева! Чего шуметь, лучшая защита – нападение? Опоздала на полчаса. Не дружит она с порядком, ой не дружит. А хуже всего, что не хочет дружить. Сергей Арнольдович принюхался. Вечно от нее тиной пахнет. Бардак, один бардак кругом. А в коридоре что делается! Повсюду следы ее Жорика!

– Где? – Соня оглянулась. – Не вижу. Вы просто терпеть его не можете… А тиной от меня, к вашему сведению, не пахнет. Духи это. Еще скажите, болотом! А от вас… От вас – кровью. И машинным маслом.

– Жорика? Не люблю и не скрываю. – Сергей Арнольдович шагнул за стол, протянул бумагу. – Почему не заполнила? И почему без карточки? Я не секретарша, бегать на каждый звонок. И почему опоздала?

– Начинается… – выдохнула девушка.

Через полчаса все вернулось на свои места: пили кофе. Соня – обычный, Сергей Арнольдович – без кофеина: здоровье беречь чтобы. Из всех ВП – вредных привычек – он позволял себе лишь курение, оставил на память о тех временах.

– Ну, как отдыхала? – спросил Сергей Арнольдович примирительно.

– Хорошо. С Жориком на лыжах катались. – Соня показала синяк.

Сергей Арнольдович представил долговязого на лыжах… Дылду этого, шпалу. Этот кол, единицу эту. Вопросительный знак. Гусеницу. Бр-р… И фамилия соответствующая, Гусеницын. Смех!

– А вот где были вы? Звонила несколько раз – никто трубку не брал.

– Выходил, – сказал Сергей Арнольдович. – Не заговаривай мне зубы… Так, значит, твоя задача сейчас: езжай к своей старушке, тщательным образом ее расспроси. Кстати, как ее зовут?

– Жуля, кажется.

– Старушку!

– Баба Маня, кажется.

– Ты очень безалаберная, Соня!

– Вы уже говорили.

– Ничего, повторю.

– Я думала… вы по своим каналам пробьете. Собачку.

– Пробьете? Может, расскажешь мне, как собачек пробивают?

Соня пожала плечами.

– Подтвердить ей, что бесплатно?

– Подтверди. – Не хватало, чтобы старушка пошла жаловаться. – Все, езжай!

Соня обиделась. Ехать к старушке не хотелось. При таком подходе много не наездишься. Платит мало, занудничает. И чего она терпит? Соня пошла одеваться. Жорик, жалко, уехал – мог бы подбросить.

– Проездной на полке, – сказал Сергей Арнольдович, углубляясь в бумаги.

– Знаю, – отозвалась Соня и гордо хлопнула дверью.

Отправив Соню, Сергей Арнольдович тотчас сосредоточился на главном деле. Дело. Он задумался… Итак, кто у нас в списке? Имена. Абсолютные тезки. Все Марины и все Глуховы. Жуть. Три из них внесены в телефонный справочник Москвы. Так, где он? Куда она вечно все прячет? Помощи – никакой. Как с хрена дров. И обижается. Строже нужно быть к себе, строже… Сергей Арнольдович, наконец, увидел его. Вот кто его туда сунул?

Конечно, он не немец: выросший в детдоме сирота лишен национального признака, но ведь немецкости человеку придает самодисциплина, строгость. Нашему человеку не помешает добрая их доля. Непроницаемый взгляд, щепетильность в отношениях, дотошность в делах, рвение. И ты без пяти минут немец. А гены? Все-таки сказываются они, должно быть.

Сергей Арнольдович раскрыл справочник. Буква «мэ», буква «мы»… Тьфу ты! – полностью выбила из колеи – буква «гэ»! Так, «гла», «глу». Глухов, Глухова Александра, Глухова Анна… Вот она: Глухова Марина Петровна. Три штуки. Сергей Арнольдович посмотрел в окно. Четыре убийства. Четыре Марины. Две – уже закономерность, а четыре… Ежегодные убийства, декабрь месяц. На первое Сергей Арнольдович обратил внимание пять лет назад. Работая в отделе. Оно, так же как и последующие, по горячим следам раскрыто не было. Все женщины убиты в разных городах, в том числе и в Москве, но все были москвичками. Пять лет, четыре женщины. В Москве их пять, вернее – было пять. Теперь одна. И ведь не позвонишь ей, последней, не скажешь: «прячьтесь, по вашу душу идут». А что скоро, Сергей Арнольдович не сомневался. Эх, конец декабря, конец декабря…

* * *

На скамейку взгромоздилась, высокомерно каркнула ворона. «Смелая», – подумал Андрей и махнул рукой. Соседка не шелохнулась.

– Не видит она, – сказал незнакомец.

Безлюдная аллея, кованая ограда, дорожки, посыпанные песком. Андрею понравилось здесь. И собеседник хороший. Правда, Андрей все еще стеснялся спросить его имя. Ничего, как-нибудь.

– Ваш кофе. – Незнакомец протянул бумажный стаканчик. – Бутерброд хотите? С сыром. А с колбасой? Как знаете. Я с вашего позволения перекушу.

«Определенно хороший», – заключил Андрей. С ним можно было говорить. Обо всем говорить. Незнакомец не лез в душу. Хорошее это качество – уметь удержаться. Андрей вздохнул, спрятал руки в карманы.

Пошел снег. Андрей поднял голову. Небо было ясным. Слепой снег! Вот что иногда остается от жизни: слепой снег. Облако повертелось и ушло – умерло, а снег все еще летит к земле, живет. Как голос на пластинке. Да уж, пластинки. Андрей закрыл глаза. Одна коробка и всего одна пластинка. Боже, как давно это было. А потом в ней поселился домашний театр, и пластинка переместилась на книжную полку. А картонные фигурки, они были будто живые: иногда Андрею казалось, они шевелятся там, в коробке из-под пластинок. Катька называла их куклами. Смешно.

В коробке жили совершенно разные куклы – незнакомые люди. А друзей в коробке не было – руки не доходили. Но обещал многим. Делал наброски, расчерчивал на квадратики фотографии. Домашний театр. Приглашенные рассаживались на полу, супруга выносила «Шарлотку» – вплывал яблочный запах. Приглушался свет. Они и не думали становиться взрослыми. Да, взрослыми… Откуда пришло увлечение – Андрей не помнил. Раскрашивали фигурки акварелью, придумывали костюмы. Из дюжины сохранилось лишь несколько. Кажется, у мамы одна висит – на память. Да, висит. В детстве он сказал бы, что это игра девчонок. Ну что это такое? – клеить на картон кружева… «Кружева», какое старомодное слово. Старая коробка, старая пластинка, шершавый картон…

– А что за пластинка? – спросил незнакомец.

– Сказка. Очень древний выпуск. Кажется, четырнадцатого года.

А не пятнадцатого? «Курочка Ряба» – так назывался набор. Серия – «Волшебный мир». Отец и сыновья… Отец и сыновья… Фамилию не вспомнить. Подарок бабки его супруги. Прочие из набора, к сожалению, не сохранились. Еще был патефон, но без трубы – где он сейчас?

– Знаете, – сказал Андрей, – вы мне кого-то напоминаете. А вот кого – не могу вспомнить.

– Я многим кого-то напоминаю, – согласился незнакомец.

«Он мог быть многим похож на многих», – подумал Андрей, получилось что-то вроде афоризма. С натяжкой, конечно. Зато вот это «многим» Андрею понравилось. Двусмысленно получилось. С одной стороны – многим людям, а с другой – многим в себе. Андрей посмотрел на незнакомца. При высоком росте незнакомец довольно сильно сутулился и получался почти вровень с Андреем. Получался… Как будто он продукт какой-то. Джинсы, куртка на меху… Парни теперь повально отпускают косы. И этот туда же. А девчонки стригутся. «Лысая певица». Андрей улыбнулся.

Где-то над головой ударил колокол, второй. Шумно взлетела стая. «Отпевают кого-то», – сообразил Андрей. Он обернулся к церкви, перекрестился, не вставая со скамейки, глядя через плечо. Незнакомец сосредоточенно жевал бутерброд. Андрею показалось, что такое с ним уже было: скамейка, заснеженная аллея, звон колоколов… И поворот этот через плечо. Андрей поежился.

– «Курочка Ряба», говорите? – Незнакомец закончил есть, тряхнул с колен крошки.

– Да. А это имеет отношение к нашей встрече? И к тому, что вы мне… кого-то напоминаете?

– Прямое, – улыбнулся незнакомец. – Пойдемте, я замерз.

* * *

Андрей Борисович Воронин толкнул тяжелую дверь, выскользнул из вестибюля метро и сразу же услышал, как объявляют посадку на поезд. Значит, можно не спешить: до отправления остается минут двадцать. Андрей Борисович переложил портфель в левую руку, полез в карман, извлек билет. Так, «г. Снежин», «поезд пассажирский», «купе».

Вечерний Ярославский вокзал готовился к ночной короткой передышке: устало толкался у киосков с водой, пьяненько шумел, пах… Он пах! Андрей Борисович спрятал билет. Да, нужно купить воды! Отстоял небольшую очередь, расплатился. Так, нужно двигаться к вагону… В этот момент кто-то хлопнул Воронина по спине.

– Здорово, Палыч! Ты чего здесь?

Андрей Борисович оглянулся. Чуть навеселе, невысокий, в большой шапке мужчина лет сорока. На гриб похож, – пришло в голову. «Простите, вы меня с кем-то спутали», – хотел сказать Андрей Борисович, но вместо это почему-то улыбнулся и ответил: «Здорово!». И смущенно протянул руку.

– А я вот дочку встречаю… – сказал гриб. – Выпить хочешь?

Андрея Борисовича этот вопрос смутил еще больше.

– Нет, – ответил он.

– Бросил что ли? – гриб засмеялся.

От этого смеха Андрею Борисовичу сделалось не по себе. Он молча развел руками.

– Едешь куда? – спросил гриб и, не дожидаясь ответа, заговорил о хоккее. Сегодня, девятнадцатого декабря, как оказалось, «наши» играют с чехами. – И трахнут их по самые… дальше некуда! – Гриб рубанул рукой воздух и захихикал. Андрей Борисович посмотрел на часы – десять семнадцать – нужно спешить. – Ну ладно, побегу, – сказал гриб, будто прочитав мысли Андрея Борисовича, – дочка в машине. – Ты заходи, Палыч! – И безмятежно икнул, протягивая руку.

Щедро протопленный вагон встретил Андрея Борисовича запахом угля и дорожной пыли. Увидев Воронина, проводница широко заулыбалась, кивнула, проводила взглядом. Он прошел к своему купе «номер три», поздоровался, поставил на полку портфель, снял пальто, подсел к старушке. Напротив, взявшись за руки, сидя дремала молодая пара. Старушка повернула к Андрею Борисовичу маленькую голову, не решаясь что-то сказать. «Сейчас начнет приставать», – подумал Андрей Борисович. Старушка пожевала полупустым ртом. «Ну давай, давай!» – мысленно поторопил он старушку.

– В Ярославль? – наконец спросила она.

– Нет, – ответил Андрей Борисович. Старушка заелозила. – Хотите, чтобы я уступил вам полку? – спросил Андрей Борисович. Старушка кротко кивнула. – Пожалуйста, – сказал он и перебросил портфель наверх.

Где-то далеко громыхнул локомотив, волна дребезжания прокатилась по составу, и поезд тронулся. Андрей Борисович вынул тапки, снял пиджак, вышел в коридор.

– Если вам нужен график остановок, – сказала девушка в кителе, – он на двери проводников.

– Спасибо", – поблагодарил Андрей Борисович.

Снежин значился на маршруте как пятая станция. Напротив записи стояло время. 05:24. «Нужно попросить, чтобы разбудили», – подумал Андрей Борисович и вернулся в купе.

Через несколько минут в купе вошла проводница.

– Билетики, пожалуйста, – сказала она, окинула взглядом присутствующих и глазами улыбнулась Андрею Борисовичу. – Опять в командировку? – спросила проводница. Андрей Борисович кивнул и протянул билет. – Что-то вы не больно разговорчивый сегодня, – заметила девушка и, не взглянув на билет, положила его в кожаную папку.

– А мы знакомы? – спросил Андрей Борисович.

Девушка удивленно посмотрела на пассажира, пожала плечами и повернулась к старушке. Приняв билеты, она вышла из купе. «Нужно будет рано вставать» – подумал Андрей Борисович и взобрался на полку. Через секунду он вспомнил: забыл попросить проводниц, чтобы разбудили за полчаса до Снежина. «Ничего, – решил он, – сам как-нибудь».

В 05:24 он сошел с поезда на безлюдной, занесенной снегом платформе, поднял воротник. В этом городе он впервые. Но, случается же такое, был твердо уверен, что нужно обойти вот это низенькое кирпичное здание с надписью «СНЕЖ Н», спуститься на Ленина, миновать два трехэтажных розовых дома и выйти на Садовую. Здесь, занесенная сугробами, продуваемая всеми ветрами ждет его троллейбусная остановка. И номер он уже знал. Только… Нужно часок перекантоваться на вокзале: первый троллейбус придет никак не раньше половины седьмого. Андрей Борисович распахнул дверь, входя в зал ожидания…

Он не знал, где он встретит ее. Быть может, она сама найдется. Да, сама. В конце концов, он не будет предпринимать к этому ровным счетом никаких усилий. Спрячься он в другом городе – их пути пересеклись бы во что бы то ни стало. Непременно пересеклись.

Андрей Борисович сел в кресло. В соседнем зале зажужжала уборочная машина. Он спрятал ладони в рукава, откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. Какая она? Высокая? Печальная? Брюнетка? Бездетная? Андрей Борисович не знал эту женщину. Имя лишь: Марина Петровна… Он вздохнул. В бесконечном количестве вариантов она найдет его. Она летит к нему. А он ждет. Он привык ждать. А она находить. Или находиться…

* * *

– Ваше имя, – сказала сонная администратор. Андрей Борисович назвал его и протянул паспорт. – Не нужно, – отодвинула документ администратор, – не в Москве чай. Достаточно слов. Платить сразу будете?

– Сразу, – кивнул Андрей Борисович и вынул деньги.

Пять лет назад Андрей Борисович был просто Андреем. А теперь во как: по отчеству. В двадцать пять ты, получается, мальчик, а в тридцать – уже мужчина. И коллеги как-то быстро забыли, что он всего лишь Андрей. Борисович и Борисович. А потом вообще одно отчество останется – у стариков часто так – Петрович, Палыч. Сначала Андрейка, потом Андрюха, далее Андрей, Андрей Борисович и в конце незамысловато: Борисыч. А вне жизни – с фамилией – это для бумаг или поминок, например. Объективная данность, как пишут в учебниках.

Андрей решил, что сейчас уляжется в постель, будет спать, спать. В поезде разве выспишься? Хорошо, если б в номере не толклись, – он едва выносил присутствие незнакомых людей. А сходиться с ними он не умел. Зажимался, не знал что сказать и куда деть руки. Но, бывало, по вдохновению такое выдавал, что сам удивлялся. Точно парил над собой. И над зажатостью…

– За постель отдельно. – Женщина зевнула, и Андрей Борисович случайно увидел больной зуб.

– Отдельно? – удивился Андрей Борисович.

– А вы как думали, – подняла глаза администратор. – Многие со своей приезжают. Экономят. Поэтому, номер – отдельно, постель – отдельно. Не понятно, что ли?

– Все понятно, – миролюбиво сказал Андрей Борисович и взял квитанцию.

В номере оказалось холодно. За дверью свистел пылесос. Андрей Борисович сморщил нос: назойливо пахло пожилыми коврами. Не раздеваясь, он упал на кровать. Две соседние койки пустовали. Телевизор, три стула, по количеству предполагаемых постояльцев, низенький холодильник. «Богато», – подумал Андрей Борисович. Полежав с минуту, он поднялся и прошел к окну.

Издалека начинался очередной день. За стеклом кружило глупую рисовую крупу. Крупные зерна с разбегу плюхались на карниз, дробились, терялись в толпе себе подобных. Недобитый фонарь, склонив голову набок, дремал у табачного киоска. Взрезая девственную целину, одинокий прохожий крался к дороге. Андрей Борисович вздрогнул – в соседнем номере зашепелявило местное радио, где-то в трубах над головой пролилась вода. Он вернулся на кровать. Так и буду лежать до конца жизни, – подумал Андрей Борисович и повернулся на бок. – И пусть никто не ищет. Никогда. Ни за что. А через много-много лет в «Правде Снежина», на последней ее странице, в разделе «Происшествия» меленько-меленько напишут две строчки: иссохшая мумия мужчины, тридцати – тридцати пяти лет, обнаружена там-то, тогда-то. Имя неизвестно. И никто не вспомнит о человеке. Как будто и не было. А Марина Петровна и знать об этом не будет. Аминь и аллилуйя! Эх, Марина Петровна, Марина Петровна…

* * *

Соня опустила поскуливающую корзину на землю, сунула под мышку пластинку, вынула из сумочки карточку и прислонила ее к панели кодового замка. Цокнул языком электронный механизм. Соня взбежала на третий этаж, забренчала ключами, вошла в офис. Не снимая куртки, включила проигрыватель, опустила на него пластинку. Скрипнула игла, и помещение наполнилось Руслановой.

"По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах…"

Соня села на диван, расстегнула куртку. Вот он, кайф. Какой голос! А Сергей Арнольдович почему-то не жалует. Он вообще многое не жалует. И вкусы у него… «Ладно, не будем», – остановила себя Соня.

"Бродяга к Байкалу подходит,

Рыбачью он лодку берет.

Унылую песню заводит,

Про Родину что-то поет…"

Вчера Соня рассказала Сергею Арнольдовичу о возникшей проблеме. Проблемка так себе, но из неприятных: собачка, которую Соня нашла на улице по требованию старушки, неожиданно оказалась не той. Нет, не породы – вообще не той. Мелочь, часть жизни, но неприятно. А Сергей Арнольдович целиком против старушки, со всеми ее проблемами, даже со всей ее жизнью: он халявщиков терпеть не может. Так и сказал. САБ, одним словом. И с собачкой пришлось распрощаться.

И вот она, то есть Соня, вторично отправилась к этой старушке – Соня вспомнила гремучую смесь запахов освежителя воздуха и нафталина – у стариков иногда такое бывает – бр-р! – и вновь внимательно выслушала старушку, после чего сделала подробную запись. И что? А ничего, нужно искать. Иначе старушка заболеет, сляжет, и родственники, возникшие на пороге офиса, обвинят Соню и Берггольца в черствости, халатности и прочая, и прочая, и прочая. Да, псина, в самом деле, не та. Поиски пришлось возобновить.

Утром она подобрала на улице другую, совпадающую с описанием, собачку. Ну, почти совпадающую.

Соня потрясла корзину.

– Молчишь? – Собачка высунула нос, к которому Соня приблизила губы и дистанционно чмокнула воздух. – Сейчас мыться будем. – Собачка заскулила, как будто поняла о чем идет речь. – Иди, иди. – Соня выпустила собачку на пол, пошла в ванную комнату: готовить необходимое. – Сиди здесь, – велела она собачке.

В ванной комнате зашумела вода. То ли от этого звука, то ли по другой причине, собачка растопырила лапы, приблизила живот к полу и… сделала лужу, оставив на ковре небольшой, но идеальный эллипс.

Приготовив таз, Соня вышла из ванной комнаты. Хвост собачки вилял так, что раскачивал обладательницу.

– Что же ты наделала! – возмутилась Соня. – Могла бы и в тазу.

Соня вынула из сумочки упаковку краски для волос. Цвет она подобрала что надо – в соответствии с описанием.

– Будем краситься, – обрадовала она собачку, и та вновь завиляла хвостом.

Соня выкупала повизгивавшую собачку в нескольких водах, нанесла на шерсть краску для волос и тщательно укутала на двадцать минут – следуя инструкции, содержащейся на упаковке. Через час, выкрашенная, высушенная и слегка подвитая феном собачка идеально совпадала с описанием. Ну, почти идеально.

В описании значился красный бантик. И об этом Соня позаботилась заблаговременно – приготовила. Соня развернула бумагу, на которой были записаны параметры собачки, пробежалась по нему глазами, перевела взгляд на собачку, снова в бумагу, улыбнулась: вроде учла все. Соне понравилась ее находчивая изобретательность.

– Девчонка с головой, – сказала она о себе.

* * *

Старушка, как и договорились, пришла во втором часу. Она развязала платок, тяжело опустилась на диван. Соня покосилась на войлочные ботинки, на подошве которых таял, стекая на ковер, нечистый городской снег. «Берггольц меня растерзает», – мелькнуло в голове, но Соня помолчала, решив оставаться максимально учтивой.

– Шубу снимите? – предложила Соня.

– Я на минутку, – отказалась старушка и посмотрела на девушку мутными глазами.

Старомодная шуба с потертым воротником, юбка времен Хрущевской оттепели – у Сони защемило сердце: она захотела сделать старушку счастливой.

– Может, чаю? – спросила Соня.

– Спасибо, – ответила старушка.

Отказывается, – сообразила Соня. Прелюдия затянулась, и нужно было показывать собачку. – А если она ее не примет? Примет. Ведь это ее собачка, – убедила себя Соня. Девушка жестом фокусника сорвала с корзины покрывало. Собачка вскочила.

– Жуля! – воскликнула старушка. – Жуля, милая… Иди ко мне. – Старушка протянула руки. Собачка завиляла хвостом, опрокинула корзину, выбежала к хозяйке. – Какая ты красивая, Жуля! – Старушка прижала собачку к груди и заплакала. – А это что у тебя? Я плохо вижу…

– Бант, – сказала Соня и опустила глаза.

– Бантик? Твой бантик? Милая моя. Как я рада, как я рада. Пойдем, пойдем… – Старушка направилась к выходу, но, сделав шаг, остановилась. – Чем я могу вас отблагодарить? Ведь у меня ничего нет.

– А ничего и не надо, – вздохнула Соня.

– Может… Может я все-таки напишу? У вас имеется книга отзывов?

– Книга отзывов? – переспросила Соня. Книги отзывов не было. Но Соне не хотелось разочаровывать старушку. Если уж делать хорошее, то до конца. – Да, сейчас подам.

Соня бросилась к столу, лихорадочно подыскивая что-нибудь похожее. Ежедневник!

– Вот, – протянула Соня ежедневник и ручку. – Садитесь здесь.

Старушка замялась:

– Вы знаете… Я ведь совсем не вижу… Может, я продиктую вам? А потом вы покажете, и я распишусь.

– Хорошо, – согласилась Соня, усаживаясь за стол.

Старушка опустила Жулю на ковер и принялась диктовать текст. Соня покосилась на Жулю: собачка растопырила лапы, опустила к ковру живот… Соня вздохнула, зашуршала по бумаге. Текст получился короткий, но добросердечный – старики это могут. Девушка передала ежедневник.

– Вот здесь, – показала Соня.

Хозяйка собачки расписалась, захлопнула ежедневник, и… на стол выпала фотография Берггольца.

– Ой, – сказала старушка, – фотография. – И близко-близко поднесла ее к глазам. – Кто это? – воскликнула старушка и повторила: – кто это?

– Сергей Арнольдович, – без интереса ответила Соня.

– Арнольдович? Боже, как похож на моего сына! – Старушка почему-то заплакала, и Соне вдруг захотелось заплакать вместе с ней. – Вы уверены, что это Сергей Арнольдович?

Соня удивилась:

– А как же.

– Простите, – сказала старушка и вернула фотографию, – простите. Слепая я… Жуля, пойдем!

* * *

Марина Петровна любила утопить педаль – скорость очень любила. И все у нее было на скорости: работа, любовь, скандалы. Все скоростное, опасное. И тридцать лет, и все не «еще спереди», а уже было, было! И сейчас она неслась… Она сама этого не знала, куда. А куда глаза глядят! Все надоело. Надоело все. До рвоты. «Я-вас-всех-не-на-ви-жу. И в ответ разрешаю ненавидеть меня!» Ей захотелось чего-то необычного, из ряда вон. Марина поправила темные непроницаемые очки, сжала руль, вдавила в коврик модным ботинком послушную педаль. «Божью коровку» вынесло на встречную полосу. Фары рассекли темноту, высветили стену леса. Кр-расота! Снег изо всех сил бил в лобовое стекло. Кр-расота! И тепло: шуба греет, печка работает. Кр-расота! И одна. Кр-расота! Она схватила с соседнего кресла неполную бутылку, пустила в себя глоток, поморщилась – кр-расота! – и тут же услышала телефонный звонок.

– Слуш-шаю, – ответила она и засмеялась.

– Прости меня, – сказал мужской голос. – Я, знаешь, не могу без тебя…

– Силантьев, пошел к… – Марина икнула, – к черту!

– Я тебя люблю… шепнул голос.

– А я тебя – нет! – Она нажала кнопку стеклоподъемника – в лицо ударил снежный воздух – швырнула телефон в окно. – Сволочь! – И потянулась к бутылке на соседнем кресле.

Впереди показался пост ГАИ. Офицер махнул жезлом. Марина сбросила скорость, обернулась назад:

– Спишь, кисочка? Ну спи, спи…

Офицер без приглашения полез в салон, повертел в руке бутылку, отбросил на заднее сиденье. Его внимание что-то привлекло.

– Кошка?! – настороженно бросил он – Мертвая?

– Не твое дело, лейтенант! – отрезала Марина и расхохоталась.

– Капитан, – сказал офицер, раскрывая водительское удостоверение.

– Значит, будешь… – пообещала Марина.

– Так, Глухова Марина Петровна… Техталон… – Он прищурил глаз. – А пройдемте-ка со мной.

– Вот это видел? – Марина показала средний палец.

– Много раз, – ответил офицер, ловко вынул ключи из замка зажигания и распахнул дверь.

Две минуты пьяного сопротивления, истерика с обещаниями сюда еще вернуться, имитация кино-драки…

– Садитесь вот сюда, – офицер предложил Марине стул и подсел рядом.

– Где я? – спросила Марина.

– Здесь, – ответил офицер.

– А именно? – Марина закрыла глаза.

– Вот тут. – Офицер вынул из портупеи карту, придвинулся к Марине, ткнул пальцем в черный кружок с надписью «Снежин».

– А именно? – повторила Марина сквозь сон и опустила голову офицеру на плечо.

– Я же говорю вам: вот тут…

* * *

– Странно, – сказал офицер, – мы проверили по картотеке – нигде не значится, ни она, ни ее машина. И вот что, – офицер закатал брюки, – видите? Это каблуком она меня. И вот здесь…

– Не нужно, не нужно, – остановил адвокат и полез в карман. – Возьмите еще.

Офицер спрятал купюру.

– Я могу ее забрать? – спросил адвокат.

– Можете. – Офицер кивнул на окно. – Машина на штрафной стоянке. Подать?

– Спасибо, мы сами.

Марина, безуспешно сдерживая дрожь, поджидала адвоката, прислонившись к столбу со знаком «40». Жизнь казалась еще более мерзкой, чем вчера. И не спасало яркое утреннее солнце, и не радовал красивый зимний пейзаж, и синие тени на снегу раздражали. Марина пошевелила иссохшим ртом:

– Ненавижу вас всех!

– Что? – спросил адвокат.

– Всех ненавижу, – повторила Марина и поцеловала адвоката в губы.

– Знаю, – сказал адвокат. И сплюнул. – Поехали.

– Ключи! – Марина протянула руку.

Ей захотелось продолжить этот дикий ночной путь. Безмятежный путь странника. Кр-расота! И путь этот манил с таинственной силой. Не кончались приключения, ой не кончались. Разве не в этом счастье: никого не видеть, знай себе мчаться по пустынному шоссе, потягивать из бутылки. Кр-расота! А когда приспичит, не тащиться в кусты, а сесть прямо на дороге… Кр-расота!

– Ключи! – повторила Марина.

– На! – адвокат подбросил связку. – Куда ты?

– Куда глаза глядят. Искать на жопу приключений.

– Тебе мало?

– Еще как. Поеду, может, убью кого-нибудь.

– Дура! – сказал адвокат.

Марина запустила мотор. Адвокат стукнулся в стекло, протянул телефон. «По-зво-ни», – пошевелил он губами. Марина не ответила, бросила телефон на соседнее кресло. Взревела «Божья коровка», рванулась вперед.

– Дура! – повторил адвокат и тронулся в противоположную сторону. – На двести баксов залетел… – Мимо замелькали деревья, столбы, знак «Москва» со стрелкой… И еще черт знает сколько километров обратного пути.

* * *

Заверещал домофон – Сергей Арнольдович включился в происходящее – пришла Соня.

– Где карточка? – спросил он в микрофон.

– Откройте, это я, – сказала Соня, и Сергей Арнольдович представил, как она капризно трясет худыми плечами.

– Не открою.

– Ну, пожалуйста, – взмолилось лицо на экране. – Она далеко – лезть долго.

– Последний раз, – сказал Сергей Арнольдович и нажал кнопку.

Он захромал по ковру, опустил голову. За спиной раздался скрежет, скрипнула дверь.

Сергей Арнольдович вдруг увидел два неприличных эллипса.

– Это что такое?

– Это? – переспросила вошедшая Соня, отмахиваясь от табачного дыма. – Это – собачка нашлась.

– Собачка нашлась? – побагровел Сергей Арнольдович. – Собачка… Зачем ты со мной так?

– Я… Как «так»? – испугалась Соня и захныкала. – Знаете, какая она?

– Какая? – Сергей Арнольдович сел на стол, привлек к себе Соню. Соня нырнула в отеческие объятья. – Ей нужно помогать, жалко ее…

– Хозяйка поможет, – сказал Сергей Арнольдович и погладил Соню по плечу. – Не плачь, не плачь…

– Бабушке помогать, – затряслась в рыданиях Соня.

Сергей Арнольдович отстранил от себя Соню – дел много, а он нюни распускает – и тут же выключился из происходящего. Итак, пять лет, четыре убийства, декабрь. Сергей Арнольдович нахмурил лоб, пожевал мундштук. Еще что? Ровным счетом ничего. Он в сердцах пнул кресло, заковылял по ковру. Убийства совершаются ежегодно. Одно убийство, и нет гражданки. Убийца… – или убийцы? – не найден. Сергей Арнольдович остановился. А может, пронесет? Может, насытился он? Берггольц опустился на пол. Двадцать отжиманий! Делай раз. Делай два. Сегодня и ежедневно. Раз – два. Приближается – удаляется, приближается – удаляется его длинноносая тень. И ведь без видимых причин убивает. Хоп и нет человека. Режет, душит. Как будто играет. Да! – играет. Не берет ничего. Преподаватель, начальник цеха, прапорщик, безработная. Следующая – кто? И никакой связи.

Сергей Арнольдович тяжело задышал, свалился в кресло. Прапорщик была первой. Отвердевший на морозе труп. Изогнутые, замерзшие пальцы. Незамужняя начальник продовольственного склада. Да, была первой. И он искал. Рыл землю. Никаких подсказок. А потом Сергей Арнольдович ушел. Вчистую. Берггольц понесся в тот злополучный летний вечер. Безобразная подворотня, три выстрела, один из которых его, беспамятство. И теперь он – никто. Никому не нужен. Был сыщик, а теперь – нет. И что прикажете делать? Сергей Арнольдович мало что умел. А из того, что умел – быть сильным, быть жестким, искать и находить. Эх, ма! Квалификацию не пропьешь, – сказал он себе и взялся за старое. Частным образом взялся. Заработки шли ни шатко, ни валко – хоть благотворительностью и не занимался. Но четыре убийства! – без пяти минут пять – святое дело. Вот именно, пять. Дело чести.

* * *

Вечером Сергей Арнольдович принес несколько газет, какие-то записи, бутерброд. Он взялся, в который раз за день, перечитывать некролог. Помпезный, надо сказать некролог. Сергей Арнольдович почему-то полагал, что… Что подобные статьи, статейки, есть лицемерное одолжение, которое живые оказывают покойному, конечно же, не из сострадания, а из чувства лоснящегося превосходства: ты давай сегодня, ха-ха, а я завтра, ха-ха. И тем не менее, никто не хотел бы уйти без некролога. Никто. Пышного, витиеватого: «она была для нас… все самые лучшие ее… смерть отняла у нас…» Сергей Арнольдович покачал головой. Всем хочется памяти, памятника. Ухватиться за жизнь, не отпускать. Заплакать на дорожку. По себе заплакать.

Смерть пугала и его – это вот злило Сергея Арнольдович: он привык владеть собой, управлять чувствами, так сказать, лепить из себя глыбу. Но маленькое и тщедушное чувство страха, как мышь слона, валило наповал. И он ненавидел свою трусость, и презирал ее в других, и издевался над нею. А трусость издевалась над ним. И тогда, в подворотне, он ой как струсил и не прогнал страх. Он бы и сам не ушел. Страх это часть его души – понял он – не самая большая, но лучше бы его не было вовсе. Да, три выстрела, один из которых его, и неуправляемый страх смерти. Сергей Арнольдович перевернул страницу. Марина Петровна… Марина Петровна Глухова. А ведь и она испытала это чувство. Несомненно, испытала.

Сергей Арнольдович поднялся, прошелся по ковру, остановился перед окном: за стеклом полыхало неоновое зарево столичных витрин. Красный – оранжевый – желтый, красный – оранжевый – желтый. Красная машина, красна девица. И что она потащилась в эту дыру? А если бы оставалась в Москве? Ее должны были убить и ее убили. Должны убить… Как будто в убийстве имеется некая обязанность. Успешная женщина, успешная предприниматель. Свободна, наконец… И – дура: Сергею Арнольдовичу не было жаль погибшую, он лишь сожалел о ремесле – не предотвращенное преступление, как понял он когда-то, есть служебное. Разве что ненаказуемое. А как предотвратишь? Поедешь и скажешь: «прячься»?

Днем Сергей Арнольдович разыскал этого адвоката, говорил по телефону. Все бесполезно. Сказал, что пропала два дня назад, что передал ей телефон с – дошлый малый, отметил Сергей Арнольдович – маяком. По маяку и нашли. В лесу. Следов, разумеется, никаких. Задушил и растворился. И ничего не тронул. «Ну, там кольцо, – сказал адвокат, – деньги». Кольцо и деньги… Ничего не тронул… Тронул, еще как тронул! Сергей Арнольдович пожевал мундштук. И не просто тронул, а убил. Ударил в лицо, повалил. Интересно, а он боялся? Был ли страх? Боролся ли он, как борется каждый со своей мышью? Или он играл ею? Прикармливал.

Сергей Арнольдович снял пиджак, сел за стол. Бумага, бумага, список имен. Имя, собственно, одно – Марина Петровна Глухова. Сергей Арнольдович сжал кулаки: имя одно, а покойниц пять. И нигде никаких следов. И в Снежине никаких – сказали ему – как будто она пришла туда одна. Сергей Арнольдович выплюнул мундштук. Нужно ехать! Не могло же, в самом деле, не сохраниться следов. Ведь где-то он ходил, кто-то его видел. В конце концов, Глухову запомнили наверняка. Со слов адвоката, это была женщина яркая, шумная, компанейская. Да и в такой дыре, как Снежин, невозможно не заметить ее «божью коровку» – красный джип с безобразной кошкой на заднем сиденье. Нужно ехать!

Сергею Арнольдовичу вдруг показалось все нереальным. Как будто нет его на свете, и это не он сейчас сидит за столом с зачесанными назад волосами, и нет этого офиса с небольшой прихожей, оклеенной старомодными обоями, как будто не он вчера ругал Соню, а потом жалел, как будто живы все эти Марины и пьют сейчас чай в кругу домашних, или водку – в кругу деловых партнеров, и нет этого большого города, где он вырос и где в него стреляли, и нет сейчас зимы, а на самом деле лето. И нет его мышки…

* * *

Он проснулся и обнаружил себя лежащим в пальто и в шапке. За дверью по-прежнему свистел пылесос. Андрей Борисович посмотрел на часы, повернулся на бок, вспомнил зачем он здесь. Он бежал за ней. И прятался от нее. И был уверен, что она найдет его. Возьмет и наткнется. Он выслеживал ее, а она искала его. Они были связаны. Навсегда. Он спустил с койки ноги, замер. Хотелось неподвижности. Долгой, вечной.

Холодно. Он пошевелился. Под подушкой лежал портфель. Раскрыв его, Андрей Борисович обнаружил, что портфель пуст. Приехал в чужой город с пустым портфелем… Ну, не совсем пустым – в нем лежала початая бутылка минеральной воды, вчерашняя газета лежала, какая-то бумажка. Андрей Борисович отбросил портфель, поправил галстук.

Он вспомнил, что не ел со вчерашнего вечера. Нужно было куда-то идти. И нужно было ждать. Андрей Борисович упал спиной на одеяло. В бесконечном количестве вариантов она непременно найдет его: летит к нему, а он прячется. Но все равно ждет. Так было и раньше. Сначала его толкало к ней, потом он воспротивился, уперся. И ничто не помогало. Один раз он был в степи, один – в больнице. Теперь вот, незнакомый город. Когда он встречал ее, в нем что-то… нет, не срабатывало, и не начинался необратимый отсчет – время вообще текло по-другому. Как будто другой человек в другом измерении. Пружина вращалась, вращалась, а потом бац! – распрямлялась. И опять он тот самый, и опять в Москве, и опять ничего не помнит и бежит следующей встречи.

Андрей Борисович вспомнил про бумажку, потянулся к портфелю. Несомненно, это его почерк. Прыгающий, дробящийся. Но что такое «Брон-сец», и что это за номер? Местный, городской? Он здесь никого не знал. Пятизначное число с двумя черточками, «Брон-сец». Андрей Борисович забросил ноги на спинку кровати, нашарил на тумбочке телефон, положил на грудь.

«Алло», – наконец, отозвался детский голос. Андрей Борисович промолчал. «Алло», – повторили в трубке голосом немолодой женщины. «Простите, ошибся номером», – сказал Андрей Борисович и нажал рычаг. Через минуту он все-таки повторил звонок. «Простите», – опять сказал он. «Ничего», – ответила женщина, и Андрей Борисович вновь услышал голос ребенка. Там, вдалеке. Андрей Борисович скомкал бумажку, бросил ее на пол. Нужно было куда-то идти. Андрей Борисович поднялся – скрипнула половица – прошел к окну. Шел снег. И в тот день вот также шел снег. И все было хорошо. И в тот день все закончилось. И больше не повторилось никогда. Никогда. Он снял пальто, пиджак, закатал рукава и прошел в ванную комнату. Ледяная вода вернула его в реальность. Нужно было куда-то идти, что-то делать. Андрей Борисович склонился над умывальником, подставил голову под обжигающую, близкую к температуре замерзания, струю.

Через минуту он вышел из номера. Провинциальная гостиница: длинный коридор, деревянные лакированные панели, ряды желтых дверей, репродукции пейзажей Сезанна. Андрей Борисович спустился в вестибюль, положил на стойку ключи, толкнул дверь. Куда идти? Он остановился в нерешительности, оглядел улицу. А, куда глаза глядят! Он шагнул на ступеньку. Перед глазами мелькнула шуба, черные стекла очков – удар! – и он едва не упал – и он упал бы, если бы не схватился за перила. По лестнице неслась молодая женщина. Распахнулась пола шубы, скрипнул снег под армейским ботинком, оглушительно хлопнула дверь. «На этой машине приехала», – сказал усатый привратник и кивнул в сторону красного джипа. Андрей Борисович не ответил: на этой, так на этой. Он медленно спустился по скользкой лестнице, вступил на тротуар.

* * *

Спустя час, Андрей Борисович вышел из закусочной. По-прежнему шел снег. Захотелось вернуться в номер, доспать. Он посмотрел на часы. Половина второго. Да, нужно доспать. Андрей Борисович пересек улицу и засеменил по скользкому асфальту. На подходе к гостинице, он увидел милиционера. Остановился. Милиционер разговаривал с мальчиком лет пяти. Под домом с высокой аркой дворник скреб заснеженную дорожку. Дорожка тут же заносилась снегом. «Сизиф», – подумал Андрей Борисович и улыбнулся.

«Понял?» – спросил милиционер. Мальчик кивнул. «Иди», – отпустил милиционер и пошел к машине. Мальчик повлек за собой санки, свернул в арку. Здесь он оглянулся на удаляющегося милиционера, подумал секунду и пнул мусорную урну. Звякнула, покатилась урна, вываливая наружу банальное содержимое. «Я тебе!» – прикрикнул дворник на мальчика, погрозил рукавицей и повернулся к Андрею Борисовичу. «Здравствуйте», – приветливо сказал дворник. «Здравствуйте», – ответил Андрей Борисович. «Матвей, хулиган, иди домой!» – услышал Андрей Борисович женский голос. Из арки показалась высокая крупная женщина. «Простите», – сказала она дворнику и увидела Андрея Борисовича.

Женщина замерла. Под ее взглядом Андрею Борисовичу стало неловко. «Что же я стою?» – подумал он и засеменил дальше. Пройдя несколько шагов, он оглянулся. Женщина поспешно отвела взгляд. «Хулиган», – улыбнулся Андрей Борисович…

Беззвучно работал телевизор. Андрей Борисович, не снимая пальто и ботинок, лег в кровать. Когда он шел в гостиницу, ему хотелось спать. Стоило прилечь – сонливость улетучилась, и в голове опять зароились непослушные мысли. Войдя в номер, он увидел, что бумажка, брошенная им на пол, исчезла. «Была уборка, – догадался Андрей Борисович. – И слава Богу! Теперь не нужно мучиться и натужно эксплуатировать память».

Андрей Борисович повернулся на бок, сунул руки под щеку. Сон не шел. Он знал, что в одежде засыпается тяжело. Но встать и раздеться он ленился. Андрей Борисович вздохнул, перевернулся на спину, а руки машинально сунул в карманы. Что это? Он нащупал веревку. Повертел ее перед глазами. Синяя, с желтыми узлами. «Как экзотическая змея», – подумал Андрей Борисович и небрежным махом бросил на стол. Откуда она? Андрей Борисович не помнил. Он приподнялся на кровати, потянулся к столу, поддел веревку пальцем. «Пусть лежит», – решил Андрей Борисович и спрятал «змею» в карман.

* * *

– Здравствуйте, – сказала старушка и спустила Жулю на пол.

Соня посмотрела на собачку и ей захотелось убежать куда-нибудь далеко-далеко. И не возвращаться. Какой позор. Кудряшки распрямились, краска облезла. И все это за каких-то пару дней? Не может быть! Ну ладно, кудри они того, могут быстро – нужно химию делать, а не феном укладывать – но вот краска! Это ведь стойкая дорогая краска. Обману-ули! Соня внутри себя мелко-мелко задрожала. Обманули. А она, получается, обманула старушку. И не получается, а так и есть изначально.

– Мы искупались и вот… – старушка кивнула в сторону собачки.

«Она говорит о собачке в первом лице, множественном числе, – мелькнула у Сони мысль, не относящаяся к происшедшему. – Это форма вежливости. А где твоя вежливость? Какой позор. Какой позор! Твоя вежливость? Моя вежливость!» Нужно не только говорить, но и думать правильно. А Соня пошла на хитрость, на лукавство она пошла. И вот результат: жилда наружу. Не нужно было жульничать, не нужно было. Соня смиренно опустила глаза. Собачка дрожала и готова была вот-вот пристроиться на ковре. Соня схватила собачку, бросилась с ней в уборную. «Что же делать, что же делать? – лихорадочно думала Соня, пока собачка делала свое дело. – Как стыдно, как стыдно!» Ничего в голову не приходило. Ясно, что старушка эту собачку уже не примет. Хотела сделать старушке приятное, а получилось отвратительное.

– Все? Закончила? – спросила Соня Жулю. Жуля вильнула хвостом, посмотрела на Соню добрейшими глазами. Вертикально cнизу вверх, виновато посмотрела. – Ничего, все равно ты самая лучшая, – сказала Соня и понесла собачку обратно. – Что же вы стоите? – спросила Соня старушку. – Садитесь, – предложила она, не выпуская собачку.

Старушка села и положила руки на колени. Нужно было как-то успокоить старушку. Но старушка казалась спокойной. «Все равно переживает, – догадалась Соня, – старики, они такие. Все в себе, все в себе».

– Знаете, – сказала Соня, – мы спутали. Понимаете, это не ваша Жуля. Ваша – в другом месте. – Соврала Соня. – Просто… Мы ее еще не привезли. Много работы, два незаконченных расследования. Два сложных расследования. На днях мы ее привезем. Она в надежном месте. Вы не возражаете? – Соня посмотрела на старушку. Та молчала и глядела перед собой. – Вы чем-то расстроены? – спросила Соня, как бы не понимая состояния старушки.

– Я? – очнулась старушка. – Нет-нет, что вы. Я пойду.

Старушка встала. Слезы готовы были бежать из Сониных глаз. И побежали. Соня отвернулась.

– Мы вам позвоним, – сказала Соня ровным голосом.

– Спасибо вам, – сказала старушка и накинула платок.

Вечером Соня обо всем рассказала Сергею Арнольдовичу.

Собачка спала в корзине.

– А у нас всегда так – все через одно место, – сказал Сергей Арнольдович и вставил в мундштук новую сигарету.

Через одно место… Соня и сама это понимала. Возможности человека ограничены. Не всегда получается то, что задумано. Иногда, чтобы сделать нечто добропорядочное, пускаешься в какие-то сомнительные авантюры, лукавишь. Хочешь нарастить эти возможности, объять необъятное. И, как неизменно оказывается, ни к чему хорошему это не приводит. Не приводит к добропорядочному, хоть ты тресни. Руки бывают коротки. Соня посмотрела на свои ладони. И ты злишься, понимая, что для хорошего поступка нужна почва, гумус нужен. Ну нет его! А на плохой почве хороший поступок не растет. Вот хочется сделать старушке хорошее, а не получится – нет собачки. И из воздуха она не получится. Значит, будет старушка скучать, будет смотреть в окно, молчать и считать дни. Нужно что-то делать, нужно что-то делать. Соня села напротив шефа.

– У вас имеются какие-нибудь идеи на этот счет? – спросила Соня.

– Думаю, – сказал Сергей Арнольдович и отвернулся.

«Если Сергей Арнольдович за что-то взялся, – вспомнила Соня, – кровь из носу, доведет до конца. Он не любит проигрывать». Соня тихонечко отошла от стола. Заглянула в корзину. Жуля спала.

Нужно было собираться домой. Соня надела пальто.

– Собака здесь останется? – спросил Сергей Арнольдович.

– Я в коридоре миску поставила с печеньем, молока налила. Найдет. – Сказала Соня.

– Я вот что подумал, нужно купить собаку. В соответствии с описанием. Только…

– Нужны деньги? – сообразила Соня.

– Нужны… – кивнул Сергей Арнольдович. – И на объявление, и на покупку.

– А давайте, объявление разместим в… В бесплатной газете. Их полно. Могу взять на себя. И в объявлении укажем, что примем в подарок. Как вам такая мысль?

– Мысль? – Сергей Арнольдович задумался. – Мысль разумная.

– Вот и договорились, – сказала Соня, – завтра же и займусь.

– Хорошо, развернулся к столу Сергей Арнольдович, – до завтра, тогда.

Соня хлопнула дверью.

Сергей Арнольдович поднялся, вытянулся, хрустнул суставами. Прошел к сейфу. «Марина Петровна Глухова, – вслух сказал он, – Ай, Марина…» Сергей Арнольдович вынул из сейфа папку, подумал и взял четыре другие. В них он подкалывал материалы: все, что удавалось найти по каждой из погибших. Не богато. Он сел за стол, придвинул лампу. Одна из папок оказалась без надписи. «Дело?» и несколько сухих линий. Аккуратным, почти девичьим почерком он надписал ее. «МПГ 5». И поставил дату: число – запятая, месяц – запятая, год. В папке лежало несколько газетных кусочков и лист исписанной бумаги. Это была пятая МПГ и третья – последняя – из телефонного справочника. Сергей Арнольдович открепил один из газетных кусочков и подравнял его ножницами – все должно быть тип-топ. И в одежде, и в мыслях, и в делах.

«Тип-топ. А потом – в Кремлевскую стену», – подначивали Сергея Арнольдовича сослуживцы когда-то. Но Сергей Арнольдович на них не обижался. На дураков ведь не обижаются? «На тебе», – сказали они и подарили Сергею Арнольдовичу пластмассовый канцелярский набор, выполненный неведомыми заключенными в виде Стены. Маленькие башенки, расчерченная на кирпичики поверхность, даже мавзолей в масштабе. А облатка для ручек была плетена из распущенного капронового носка. В облатку вставлялся стержень. «Спасибо», – поблагодарил Сергей Арнольдович и передарил подарок уборщице.

Сергей Арнольдович отбросил воспоминания, склонился над папкой. То, что женщин больше не будут убивать, сомнений не вызывало. МПГ закончились. Он «перебил» всех. Всех МПГ. Но искать его нужно. По характеру ударов, по силе – судил Сергей Арнольдович – это был сильный, высокий мужчина. А раз сильный, значит сравнительно молодой. Умный и решительный. Нерешительный не будет с маниакальным упорством охотиться на человека. А неумный не смог бы так долго и удачно – что за сомнительное это слово «удачно» – избегать разоблачения.

Убийца знал о МПГ все: находил в степи, убивал в больничной палате. Как? Сергей Арнольдович открыл папку «МПГ 3». В степи куда податься? В декабре. И, тем не менее, тем не менее… Трое всю ночь у костра, а труп – в палатке. Путешественники, мать твою! В степи, убивая, он был прост, этот невидимка: перерезал горло. Но не было ни ножа, ни отпечатка ботинка, ни звука. Пришел из ниоткуда, и ушел в никуда. А те так и сидели у костра. Кандидаты наук пустоголовые. Хотя… Сергей Арнольдович перевернул страницу. Нож был. У них и был. Но то оказался не нож убийцы. Так, ножичек. Экспертиза подтвердила. Таким перышком шею в один мах до позвоночника не рассечешь. И в два не получится. Четыре пары следов… Где пятая? Ну нет ее, хоть ты тресни. И не они это, не доценты.

Сергей Арнольдович хлопнул рукой по столу. Четыре убийства были просты в исполнении до безобразия: резал и душил. Лишь в больнице МПГ умерла под капельницей. Хлористый кальций. А должен быть гемодез. На флаконе так и было написано: «Гемодез. 400 мл». Сергей Арнольдович нашел небольшой листок: «Применяют для дезинтоксикации организма при токсических формах острых желудочно-кишечных заболеваний, ожоговой болезни в фазе интоксикации, послеоперационной интоксикации, инфекционных заболеваниях…» Спасти не успели. И опять никаких следов.

* * *

Вполголоса, без изображения, урчал телевизор. Без картинки – это уже радио. Выбираться из постели не хотелось. Марина пустила струйку дыма, стряхнула пепел на пол, потянулась, зевнула. Укладываясь спать, колец она не снимала – мало ли что случится в занюханной гостинице; вытянув из-под одеяла руку, она посмотрела на пальцы. «Красивые, – сказала Марина, – я красивая». Она оглядела висящий над кроватью коврик, провела рукой. «Пусть скажут, что это гобелен, – подумала Марина. – Маразматики. И это лучший номер? Повсюду врут. Как будто только этому и учились. Еще бы „Грачи сюда прилетели“ повесили. Или „Грачи прилетели“? А линолеум? Мерзость, одним словом. Ай, пошли они к черту!»

Марина вновь посмотрела на руку: «Сюда еще бы обручальное, и можно считать, что жизнь удалась». А то, что изображали на одноименном плакате – икра в форме материков на блинах-полушариях – это не «жизнь». К блинам да икре мужик нужен. Не сидеть же, лопать в одиночку. И поговорить не с кем. И не то, чтобы мужиков не было – полно – мужа не было. Казалось бы, успешная деловая женщина, заметь – красоты необыкновенной – все при ней, красивая упаковка, бездна обаяния. Ан нет, одни эгоисты проклятые. Сначала о высоких материях треплются – она обманывается и в постель их приглашает – а потом ноги вытирают. Сволочи.

Из кого выбирать прикажешь? Ведь она к ним и так, и эдак. Силантьеву даже квартиру снимала. И все без толку. Все без толку. Еле выкурила. Подруга подобрала… Сейчас мучается. И не подруга она вовсе. Так, собутыльница старая. «Собутыльница, мыльница, пепельница…» Марина спрятала руку. Ведь она тебе и стройная, и молодая, и умная… А мужиков нет как нет. «Ау, мужики, вы где?! – крикнула Марина и треснула пяткой по стене. – Не отзываетесь? И хрен с вами!»

И ведь все удивляются: ни разу не была замужем. Ни ра-зи-ка. Уже и стыдно делается. И приходится всячески избегать этой темы. Мать просто задолбала. Легко говорить, в их время все были одинаковые: что мужики, что бабы. Все из колхоза: выбирай – не хочу. Легко им было. А сейчас? Нет, колхозники и теперь остались, полно их. Толкаются, скупердяйничают… Только она-то не колхозница! Не с голодного края. Гордость имеет. А вот они ее не имеют. Все налопаться хотят – аж за ушами трещит. За жратвой человека не видят. Ее не видят, какая она. Сво-ло-чи. Все им мало: денег, шмоток, успеха. Икра и материки… Это не жизнь, не жизнь.

Марина поднялась, бросила в стакан окурок, выключила телевизор, вновь нырнула под одеяло. И что она сюда притащилась? Иосифа обидела. Марина выпростала ногу, повертела перед собой, вытянула как балерина. Взгляд сбежал со ступни, ткнулся в окно. Алоэ? Марина прищурилась. «Я же говорю, колхоз, – шепнула она. – Поубивала бы». А Иосифа жалко. Мужичишка хороший. Вот только сердце к нему не лежит. Невысокий, лысый. И она с легкостью бы стерпела… Но он потеет. А это уже ни в какие ворота. А умный до чего – аж хитрый. Телефон дал. Нужно будет позвонить. «Как они там, без меня? – подумала Марина. – Да рады они, рады! Никто не пилит, не гонит вперед, можно расслабиться, чаи распивать». Марина пошарила глазами по номеру. Где сумка? «Сумка где? – сказала она. – А, вот!» На цыпочках бросилась к двери, сняла с ручки сумку, стремглав вернулась в постель. И телефон у него «умный» – не разберешь, во что тыкать.

Она щелкнула кнопками, приложила телефон к уху.

– Алло, Джозеф?

– Ты где? – спросил адвокат.

– Понятия не имею, – засмеялась Марина.

– И все же.

– Умерла, наверное, – сказала Марина.

– Не говори глупостей.

– Какой-то город. Свежий, что ли…

– Снежин, – догадался адвокат.

– Все равно, – отрезала Марина. – Ты вот что… Передай Соловьевой, чтобы Эсму пригласила на понедельник. Нет, пусть на среду…

– К среде вернешься? – спросил адвокат.

– Если воскресну… – пошутила Марина и нажала отбой.

Марине захотелось сделать что-то необычное, шумное, потрясающее основы общественной и индивидуальной морали, взорвать себя, эту гостиницу, город. Но вместо взрыва она подоткнула вокруг себя одеяло, вытянулась селедкой, вздохнула и закрыла глаза. Пропади оно все пропадом!

* * *

Из всех кроссвордов Марина любила простые. Максимально простые. Те, где имеются черные квадратики. Все эти китайские, шведские – или какие еще? – она не жаловала. Ручка писала плохо. «Ужас, – подумала Марина, – все один к одному. Какая-то бесконечная черная полоса». Марина попробовала расписать ручку на полях газеты. Получилось.

«Группа выдающихся деятелей на каком-либо поприще. Бан-да. Пять букв. Нет, „банда“ не подходит, нужно шесть. „Крохоборы“ тоже не подходит. И „кровопийцы“. Ладно, что у нас дальше? Лицо мужского пола по отношению к родителям. Гад. „Гад“ подходит. – Марина улыбнулась, вписала слово. – Преданный, стойкий участник какого-либо общественного движения, член какой-либо организации. Тряпка! Шесть букв. По горизонтали. Пишем. Какого „стойкого“ не возьми – одни тряпки. Тряпка не тряпке и тряпкой погоняет. Дальше. Тот, кто совершил подвиг, проявив личное мужество, стойкость, готовность к самопожертвованию. Мразь, кто же еще? Сначала самопожертвование, а потом, глядишь, разбогател! – Марина внесла искомое слово. – Храбрый, доблестный воин (Русь IX–XIII веков). Бабник! Все они храбрые до поры, до времени. А потом – в кусты. Доблестный воин… Ага, ага. Следующее. 16 по вертикали. Тот, кто оказывает кому-либо покровительство, поддержку. Защитник, заступник. – Марина задумалась. Сложное попалось слово. И ничего, кроме „покровитель“ в голову не приходило. – Нич-то-жест-во! – Нашлась она. – Ничтожество и есть. Поехали дальше. Человек как член общества. Человек, занимающий высокое общественное положение, пользующийся авторитетом, известностью, особа, персона. Человек с его специфическими особенностями; личность. – Марина сосчитала количество букв. – Ну, это самое легкое, пишем: „урод“. 21 по вертикали. Тот, кто в процессе творчества создал что-либо материально или духовно ценное. „Дебил?“ Не подходит. „Тварь?“ Не подходит: нужно шесть букв. И „мерзавец“ не подходит. Остается „свинья“! Прекрасно. А вот „дебил“ мы поставим сюда: „Музыкант, за плату играющий на танцевальных вечерах. Пианист, в эпоху немого кино игрой сопровождавший демонстрацию фильма“. Знаем мы двух таперов, знаем!»

Марина полюбовалась на дело рук своих. Квадратики кроссворда потихоньку заполнялись. И ничего, что некоторые буквы на пересечении слов немного – ха-ха, совсем чуть-чуть – не совпадали: такие места Марина обходила революционным образом – ставила в квадратике вторую буковку. Рядышком с первой. Ее кроссворд – что хотела, то и делала. Она откинулась на подушку. Очередное слово поставило Марину в тупик. Три известные буквы «т», "р" и «а», несложный вопрос, а ответа нет. Она перечитала вопрос. Гимнастический снаряд или приспособление для выполнения цирковых номеров воздушной гимнастики, представляющие собой горизонтальную перекладину, подвешенную на двух тросах. На восемь букв с первым слогом «тра» Марина знала одно слово, но оно сюда не подходило. «Трахнуть» – это глагол, в кроссвордах же допускаются лишь существительные. «Тра-тра-тра, – пропела Марина, – тра-ра-ра». И решила оставить «трахнуть». Марина ткнула ручку в газету. На букве «н» ручка умерла окончательно. Марина швырнула ею в телевизор.

«Черт! – выругалась она. – Есть здесь кто?» Марина двинула пяткой в стенку. Подождала и пнула вновь. Тишина. «Ну нет, – предупредила Марина, – от меня так просто не отделаешься!» Она натянула ботинки, обошла кровать, прислонилась спиной к стене. Махнув ногой, Марина что есть силы громыхнула каблуком. Еще, еще… Она барабанила не останавливаясь. «Мерзавцы! – обиделась Марина. – Не идти же к ним в трусах? Эй, есть здесь кто?!» Только эхо звякнуло в номере. Марина подошла к противоположной стене. Прилипла ухом. Ни шороха. Пнула, на всякий случай. Тишина. «В этой дыре никого нет, – сообразила Марина. – Я тут единственная. Как всегда». Марина щелкнула зажигалкой, обернулась. «Сейчас все здесь спалю к чертовой матери», – сказала она. Отступать она не умела. «Начнем с занавески…» Марина поднесла зажигалку: пламя, не заставляя себя ждать, скатилось на ткань, миллиметр за миллиметром потекло вверх. Марина прошла к столу, вынула из пачки сигарету, вернулась к окну, прикурила от занавески. Красиво. Марина склонила голову, замерла. Под потолком расползалось симпатичное дымное облако. «А вдруг из него дождь пойдет? – подумала Марина и тут же возразила. – Не пойдет, чудес не бывает». Пламя росло. «А ну тебя!» – крикнула Марина и пнула ботинком. Пламя не послушалось и продолжило путь. Марине это не понравилось – она не хотела быть в роли подчиненного. А тут какой-то огонь! Марина метнулась к столу, схватила графин. «Не желаешь по-хорошему?! Вот тебе, вот!» Пламя выплюнуло последнюю порцию дыма, как испустило дух, и увяло.

Марина вспомнила, что ей была нужна ручка. Она приоткрыла дверь, оглядела коридор. Ни души. «Все равно, ведь так не пойдешь, не поймут». Марина накинула шубу, герметично запахнулась, вышла из номера.

* * *

Соня Русланову любила всей душой. И Лещенко она любила. Петра. И Вертинского. А еще – Бориса Рубашкина. Всех «стариков» любила. Такой был вкус. Разыскивала пластинки, торговалась. Или менялась. Несла домой, прижав к груди. Жорик за них высмеивал ее. А за рокеров Соня высмеивала Жорика. Она полагала, что рокеры недостаточно постарели или поумирали, чтобы их можно было любить. Жорик крутил пальцем у виска и говорил, что у Сони некрофилия в чистом виде. В этих вещах он разбирался – учился в университете. «А грязный вид, это какой?» – спрашивала Соня. Жорик говорил, что у нее и грязный и чистый вид в одном лице. Понятно было, что он ни в чем не разбирается. Даже не может правильно применить свои психоаналитические знания. Его самого впору было прозондировать этими методами. Но Соне он был симпатичен. А о другом она пока не думала.

Русланова закончила «По диким степям Забайкалья», затянула «По Муромской дорожке». А потом «Коробейники». А потом «Окрасился месяц багрянцем». И еще, еще. Соня почувствовала, как по спине забегали мурашки. Какой голос, какой дух! Жорику не понять. А потому, что не хочет. Самоуверенность, больше ничего. Гордыня. А ты послушай, вникни. Не хочет. Студенты, они в большинстве своем безбожники – Соня судила по Жорику. Поковырялся в книгах и уже не верит ни во что. Все ему понятно и без Бога. Нельзя так, нельзя. И все-таки, он ей, кажется, нравился. Не красавиц, не урод. Средний парень. Высокий. И добрый – это самое главное.

Соня перевернула пластинку. Русланова принялась за «Выхожу один я на дорогу», а Соня вспомнила про собачку. Вчера вышло объявление, и сразу же получился успех: откликнулся владелец собачки, похожей на собачку старушки. Прискорбно, но владелец бесплатно отдать ее не может. Сейчас не то время, за так ничего не делается. Сумму, которую назвал владелец… Таких средств у Сергея Арнольдовича не было. Владелец сказал, что собачку сможет попридержать всего несколько дней. Три-четыре дня было в распоряжении Сони и Сергея Арнольдовича. Не густо. Но и через неделю денег по-прежнему не будет. «Купите в кредит», – пошутил Жорик, когда вез Соню домой. Соня обиделась. «Ну и зря, – сказал сегодня Сергей Арнольдович, – идея очень даже стоящая». Соня преисполнилась гордостью. За Жорика. Сергей Арнольдович связался с владельцем собачки и предложил выкупить ее с рассрочкой. То есть небольшую часть денег сейчас, а оставшуюся сумму – в несколько приемов. Это было удобно. Владелец согласился, и Сергей Арнольдович договорился с ним о встрече.

Днем Сергея Арнольдовича не было, и Соня гадала, как встретит Жуля новую собачку. «Ничего, разберемся как-нибудь». Соня накормила Жулю кефиром и принялась за дневник. В дневник она выписывала мысли великих о любви. А на прошлой неделе Соня писала о красивом и безобразном. Соня вернулась на ту страницу. Красивое являлось для нее материей сложной, загадочной. Еще больше загадок было в безобразном. Соня перечитала текст. «Он (речь шла о Байроне), будучи собою красавец, воображал себя уродом и дичился общества людей, мало ему знакомых, опасаясь их насмешливого взгляда». Так говорил Пушкин о Байроне. А вот и Чехов в «Исповеди»: «Мне вдруг стало казаться, что люди изменились…. Уроды стали красавцами, злые добрыми, гордые смиренными, мизантропы филантропами». «Вот бы в одночасье Сергей Арнольдович превратился в филантропа, – подумала Соня. – Да…» Или такое: «Чаще всего положительные действующие лица – красавцы, словно срисованные с обложки журнала „Экран“, а отрицательные – уроды». Это Антонов в «Я читаю рассказ». Но большей загадкой для Сони были слова о Гумилеве: «Родители вели из-за меня борьбу. Я был с уродом папой против красавицы мамы и с красавицей мамой против урода папы». Не больше и не меньше…

После трех позвонила старушка. Долго молчала. Соня уже хотела класть трубку. Старушка в последний момент откашлялась и – авансом? – попросила прощения.

– Не стоит, – успокоила Соня старушку и сообщила новость. – У нас для вас хорошее известие. Ваша собачка ждет вас…

– Вы знаете, – перебила старушка и расплакалась, – ведь у меня никакой собачки и не было. Кошечку нужно искать. Мою дорогую…

«Вот тебе раз! – подумала Соня. – Сергей Арнольдович с минуты на минуту будет здесь, что же она ему скажет? Ведь он собаку везет. Собаку!»

– Я не причинила вам хлопот? – спросила старушка.

– Что вы! Нет, конечно, – сказала Соня. – Мелочи жизни.

– Я сегодня… Перебирала фотографии. Вот они… – В трубке зашелестело. – Давно не смотрела их… Несколько дней. И что вы думаете? Вспомнила: кошечка у меня живет… жила. Кошечка. Найдите, прошу вас.

– Давайте так, – предложила Соня, – я к вам подъеду сегодня, и вы покажете мне ваши фотографии.

– Не мои – кошечки, – поправила старушка.

– Да, конечно, – согласилась Соня. – А потом, я думаю, мы сможем ее разыскать. Она, по всей видимости, от дома не ушла далеко. Это ведь кошка.

– Спасибо, спасибо, – поблагодарила старушка и вновь заплакала. – Знаете, как я вам… как вы мне…

– Ничего. Успокойтесь. Все будет хорошо, – пообещала Соня.

* * *

Сергей Арнольдович принял решение ехать в Снежин. Можно было торчать в Москве, сидеть в офисе, грызть ногти. В конце концов, расследование ему никто не поручал, не требовал отчетности, не гнал. Но он хотел этого поручения, и отчитаться хотел – а хоть бы и перед собой! – и гнать себя хотел, раз никто другой не гонит. Однажды взявшись за дело, пусть даже в прошлой жизни – в той, оперуполномоченной – Сергей Арнольдович отступиться не мог.

Он шел к раскрытию, как корабль пустыни к колодцу: бесконечно долго, с немыслимым числом остановок, теряя дорогу и питательный горб. Он не считал, что преступник бросил ему вызов, и не жаждал мести – Сергея Арнольдовича привлекала загадка. Так всегда: сначала больно, потом приятно, в конце еще хочется. Этот афоризм, правда, относился к другой стороне человеческих взаимоотношений, но он подходил и сюда. В самом деле: когда узнаешь о преступлении, получаешь как бы удар под дых – тяжелый, разящий; приближаясь к раскрытию, ощущаешь что-то вроде удовлетворения; а закрыв дело – и своеобразный голод.

Сергей Арнольдович поднялся на третий этаж, отомкнул дверь. Соня разговаривала по телефону. Сергей Арнольдович прислонил трость к стене, распахнул пальто – из-за пазухи вытиснулась лохматая псина. Соня опустила трубку, поднялась навстречу.

– Вот, – сказал Сергей Арнольдович и подал Соне.

Соня молча приняла собаку.

– Что-то случилось? – спросил Сергей Арнольдович, безошибочно угадав настроение девушки.

Соня рассказала о телефонном звонке…

В сущности, это можно было назвать браком – во всякой работе такое случается. Но любая ошибка, как не крути, во многом вещь прогнозируемая. При должном подходе ошибки сводятся на нет. Но только не в совместной работе Сергея Арнольдовича и Сони. Как будто все было против них: и отсутствие клиентов, которые нечасто теряли сумочки, и которые не изменяли супругам, и наступившая зима, когда просто холодно, и лето, когда клиенты вместо того, чтобы бросаться искать юридическую справедливость, едут в отпуска, и заурядное недопонимание.

– А я сейчас ее утоплю, – сказал Сергей Арнольдович после тяжелой паузы и схватил псину.

Соня закричала так, что на столе звякнула чашка.

* * *

Непримиримые враги, заклятые друзья… Когда на одного работника приходится ровно один руководитель – тут есть над чем ломать голову.

– Обратно он ее не принимает, – сказала Соня. – Настаивает на полной оплате.

– И что же нам делать? – спросил Сергей Арнольдович, надевая пальто, потому что торопился на поезд.

– Может, вы сами попробуете с ним поговорить?

– Я могу попробовать только одно: выплачивать тебе зарплату в собаках. Договорились?

Соня вздохнула и отвернулась к окну – чтобы Сергей Арнольдович не увидел слез.

– Значит так, милая. За то время, что меня не будет… Чтобы духу ее здесь не было! Ясно? Хватит уже одной.

– Какую ж выбрать? – спросила Соня.

– Любую.

– Хорошо, – смирилась Соня.

– Выгуливать будешь ты. Утром, днем и вечером.

– Хорошо, – пообещала Соня.

– Опаздывать не будешь.

– Постараюсь.

– Не «постараюсь», а «обещаю», – настоял Сергей Арнольдович.

– Обещаю, – повторила Соня.

– Ежедневная уборка офиса.

– Обещаю.

– Никаких стару… убыточных клиентов.

– Обещаю.

И Сергей Арнольдович хлопнул дверью.

* * *

– Нашлась? Где же она была? – спросила Соня, пропуская старушку.

– Гуляла, – пожала плечами старушка и опустила кошку на стол. – Она у меня гулена. Походи, Фекла, походи. А вот снимки. – Старушка протянула альбом. – Это летом фотографировали.

Кошка прыгнула на пол, прошла к корзине с Жулей, понюхала воздух, выгнула спину, тут же успокоилась и двинулась гулять по офису. Соня вгляделась в фотографии. Кошка на фотографиях была хоть и рыжая, но полосатая, а Фекла почему-то только рыжая. Явно не та кошка. Соне все это начинало надоедать. Она секунду поколебалась: спрашивать хозяйку о кошке или нет? Победила справедливость:

– Вы уверены, что это Фекла? – спросила Соня.

– Она самая. Вы с фотографией-то сравните, сравните…

Соня перевернула страницу. Видимо, старушка не просто плохо видит, а очень плохо. Явно не ее кошка. Нет, больше вопросов задавать не нужно. Соня вернула альбом.

– Да, это она, – соврала Соня. – Рада за вас.

– Теперь мне не так тяжело, – сказала старушка и улыбнулась.

– И мне, – кивнула Соня.

* * *

Стук в стену, крики в соседнем номере вернули Андрея Борисовича к действительности.

«Все-таки спать в пальто не очень удобно, – подумал он и начал раздеваться – захотелось умыться, дать отдохнуть телу. А потом можно и в постель. – Черт, как колотят! Молотком?» Он прошел к умывальнику, пустил воду, подставил руку. Андрей Борисович решил, что горячей воды не будет. Была. Он подмигнул зеркалу. Погладил себя по груди, по шее. На плече зеленела татуировка: пятиконечная звезда, профиль Суворова, ниже – магическое число «ПИ 6330». «Глупая татуировка, скучная жизнь… – подумал Андрей Борисович. – Сейчас таких не делают: рукой, иглой, на глазок. Теперь машинкой, цветом. Попробуй, разденься на пляже с такой вот загогулиной – засмеют ведь. Стыд-позор. Суворов. Еще Мать Терезу нарисуй!» Андрей Борисович плеснул в отражение.

В дверь кто-то щедро стукнул. «Что же они так дубасят?!» – возмутился Андрей Борисович и опустил голову под струю. За дверью сдаваться не хотели. Нужно было идти открывать – ведь разнесут все к чертовой матери! Андрей Борисович влез в брюки, распахнул дверь.

– Здрасьте, – сказала Марина.

– День добрый, – кивнул Андрей Борисович.

– Ба, да это ж вас я уронила! Там, на лестнице… – Марина вытянула шею, заглянула в номер.

– Может быть, – ответил Андрей Борисович. Говорить с незнакомым человеком он не хотел.

– Впустите? Здесь холодно, – сказала Марина и шагнула в номер.

– Проходите, – пожал плечами Андрей Борисович.

Марина села на стул, удерживая шубу обеими руками.

– А ведь я вас помню, – сказала она.

– Еще бы. Вы чуть не сломали мне шею.

– Да нет, вы не поняли – я помню ваше лицо – мы встречались.

– Разве? И где же? – удивился Андрей Борисович.

– А вот этого не помню. – Марина закинула ногу на ногу. – Как хорошо встретить здесь хотя бы одну знакомую душу.

– И мне, – зачем-то сказал Андрей Борисович.

– Вот и славно. Знаете что… вы любите семечки?

– Семечки?

– Ну да, семечки тыквы.

– Не очень, – качнул головой Андрей Борисович.

– А я люблю, – сказала Марина.

– Рад за вас.

– А давайте куда-нибудь поедем, купим мешочек, – предложила Марина. – Вы и я. Только вы и я. Жуть как хочется семечек. У вас нет срочных дел?

– Как будто, – сказал Андрей Борисович.

– Вот и договорились. – Марина поднялась. – Жду вас через пятнадцать минут на том самом месте.

– Где я чуть не погиб? – пошутил Андрей Борисович.

– Ага.

* * *

– Как вам цвет? – спросила Марина, запуская двигатель.

– Симпатичный, – деликатно отозвался Андрей Борисович. – Добавить несколько пятен, и получится божья коровка.

Марина с любопытством глянула поверх очков.

– Определенно, мы с вами где-то встречались, – сказала она. – Я ведь так и называю ее: «Божья коровка».

– Телепатия, – заключил Андрей Борисович.

– Значит, мы с вами люди не чужие.

Джип затрясся по ухабам. Андрей Борисович уставился в окно. В салоне работала печка. Через минуту ему стало жарко, он снял шапку, положил ее на колени.

– А вы назад бросьте, – порекомендовала Марина.

Андрей Борисович обернулся. «Что это?!» – отпрянул он. На заднем сиденье лежала растерзанная кошка: запекшаяся кровь, внутренности нараспашку. Кошмарное зрелище. Марина засмеялась.

– Испугались? Вот так же и они.

– Кто? – не понял Андрей Борисович.

– Шантрапа всякая, – пояснила Марина. – Это защитное устройство. Мое изобретение. Ноу-хау. Муляж.

– Остроумно, – оценил Андрей Борисович. – Помогает?

– Еще как. Дважды ведь влезали за полгода. Брали мелочевку, но неприятно. Хорошо, что не угоняли. А потом, как отрезало. Боятся. Неприятно ведь… Даже им.

– Я думаю.

– Вы не сомневайтесь, это все искусственное. Мех, краска. Пластмасса, естественно.

– Я не думаю, – сказал Андрей Борисович.

Некоторое время ехали молча.

– Да, кстати, – Марина протянула руку. – Марина.

– Андрей Борисович.

– Вот и познакомились. Знаете что? Предлагаю отпраздновать наше знакомство. Мы ведь оба никуда не спешим, правда?

Андрей Борисович, в самом деле, уже никуда не спешил. Встреча состоялась, и ему оставалось лишь ждать развязки. Вернее, развязка, собственно, уже началась, и можно было расслабиться. Марина ему понравилась. Современная женщина, не безобразная, непринужденный треп, необязательное общение. А завтра он сядет в поезд, уедет в Москву, забудет о ней.

Андрей Борисович кивнул, отвечая на предложение посетить какой-нибудь захолустный ресторанчик.

– Именно захолустный, – настояла Марина. – Часто они бывают очень милыми.

Андрей Борисович не возражал. Он бы не возразил, предложи она посетить и шумный ресторан. Или даже пельменную. И против заурядной прогулки он тоже не имел бы ничего против.

– А семечек уже не хотите? – спросил Андрей Борисович.

– Не-а, – улыбнулась Марина, – это была уловка. А чем можно привлечь интеллигентного мужчину? Естественно, чем-то необычным. Заговори я о Чехове, вы бы на меня и не посмотрели.

– Почему же, – возразил Андрей Борисович, – посмотрел бы.

– Разве что. А мне хотелось знакомства.

– А не боитесь? – спросил Андрей Борисович.

– Например?

– Ну, мало ли что. – Андрей Борисович пристально посмотрел на Марину.

– Ой, я свое отбоялась, – сказала Марина. – Это меня нужно бояться. Знаете, какая я?

– Какая?

– Коварная.

– Коварная? И все?

– Еще? – Марина засмеялась. – Еще собственница. Вруша. Лицемерка. – Она смеялась, не останавливаясь, вместе с ней засмеялся и Андрей Борисович. – Торгашка и скупердяйка.

– Вы наговариваете на себя, – джентльмен в Андрее Борисовиче не дремал.

– Нет, правда, правда! Я такая.

* * *

В парке можно было заблудиться. Андрей никогда здесь не был и открывал для себя эту часть города заново. Незнакомец по большей части молчал, разглядывал цветные оградки, даже улыбался памятникам, будто старым знакомым, что-то бурчал под нос. Андрею не хотелось уходить – в конце концов, теперь у него уйма времени. Бездна. А незнакомец и не настаивал. Андрей все время говорил о близких: о жене, о матери. Незнакомец вежливо слушал. «Прямо по Карнеги, – думал Андрей. – Вежливый».

– Так вы про «Курочку Рябу» начали рассказывать, – напомнил незнакомец.

– Ах, да, – сказал Андрей. – Домашний театр…

Домашний театр. Андрей возвращался домой, супруга кормила его ужином. Он выпивал рюмку водки, забывал о работе, смотрел на супругу. Она смеялась. Он хотел, чтобы у него была самая лучшая семья на свете: дети, уют. Так многие живут. Но детей не было. Они ждали. Ведь рано или поздно в любой семье появляются дети? Уходил на работу и ждал: вдруг сегодня? Да уж, самая лучшая. И в этом не было никакого тщеславия: «самых лучших» полно.

Иногда Андрей уезжал. Ненадолго. Работа обязывала. И ему было трудно без Катьки. Он ждал встреч. Он думал о ней.

После ужина они читали. Мечтали. Или смотрели телевизор – он же сказал, так многие живут. В выходные бегал на лыжах. А Катька не умела. Они выезжали за город. Катька гуляла по дорожке, шла по кругу. Андрей успевал обежать пять раз. Учил и ее. Но ей не хотелось. Андрей не настаивал. Им было хорошо вместе. А когда звали в гости, из двух возможных – идти или остаться дома – чаще выбирали вторую: они и сами друг у друга в гостях.

Андрей многое умел по дому. Ему доставляло удовольствие что-нибудь мастерить. Когда что-то появляется из твоих рук, чувствуешь себя похожим на Создателя. Разве не так?

А потом возникла эта коробка. То есть она логически выросла из всей их жизни. Они целовались и говорили смешными голосами. Придумывали истории со счастливым концом, Катька сочиняла стихи. Запускали пластинку, разыгрывали сценку. Коробка служила эстрадой: на ней было удобно топтаться. Андрей брал гитару, супруга выводила «эстрадную певицу» Андрей подпевал ей. Фигурки получались карикатурными, это придавало игре оттенок комедии, а с музыкой и стихами – водевиля. Но без злобы.

Когда стало известно, что у Катьки будет ребенок, а потом, что это, кажется, мальчик Андрей придумал для него маленькую пьесу. Пьеса все время разрасталась, появлялись ответвления, новые песни. Некоторые ответвления становились самостоятельными. Главным героем игр для них теперь стал смешной картонный мальчик. У мальчика была обувка, даже валенки были и резиновые сапожки из картона тоже были. У него был картонный мячик, картонное ведрышко, картонная лопатка, картонная песочница, картонные кошка и собака. Все что нужно мальчику. Только пока картонное.

Мальчик был озорной. И у него, на радость родителям, было хорошее здоровье. Мальчик был добрый и справедливый – какие родители согласятся, чтобы у них был злой и лживый ребенок? Никакие. Мальчик был храбр, и ему ничего не стоило ночью в лесу спасать друзей от картонных разбойников. И за это он ничего не требовал. Кроме манной каши. После подвигов, он садился за картонный стол, стучал картонной ложкой по картонному столу, требовал большую картонную тарелку с нарисованной кашей.

Кудрявый такой мальчик.

Андрей улыбнулся. Счастливое было время. Они хотели, чтобы сын вырос порядочным человеком. В первую очередь, конечно, чтобы вырос, а потом порядочным.

– Когда родители любят друг друга, – сказал незнакомец, – у детей не остается другого.

– Наверное.

А вот родителей – то есть себя – они для мальчика не выкроили. Вернее, Андрей сделал кое-какие наброски, но руки не доходили. В набросках родители мальчика не очень походили на Андрея и Катьку – это Андрею не нравилось. Он пробовал добиться портретного сходства, не вышло. И так как Андрей не являлся профессиональным художником, работа затягивалась. А потом Катьке нужно было рожать, и они спрятали коробку в стенной шкаф. До других времен.

– Значит, не вырезали родителей? – спросил незнакомец.

– Нет, – ответил Андрей. – А что? Это важно? Почему вы об этом спрашиваете?

– Так, просто, – сказал незнакомец. – Чтобы разговор поддержать. По Карнеги.

* * *

– Эй, не спите! – Марина толкнула Андрея Борисовича. Он открыл глаза.

– Где я? – спросил Андрей Борисович и оглянулся. За окном неслись белоснежные сосны.

– Вот тебе раз! В машине, где же еще.

Дорога и теплый салон усыпили Андрея Борисовича. Он хлопнул себя по щекам, посмотрел в зеркало: пустынное шоссе, конфетти снега. Обернулся назад и, увидев муляж, вернулся в реальность.

Он вспомнил маленький ресторанчик. Захолустный и милый. Выбирала она. И угощала она. Танцевали. И танцевала, скорее, она, а Андрей Борисович подтанцовывал. Он совсем не разбирался в современном танце. А в классическом? Хе-хе – скорее нет, чем да. Он, пожалуй, и мог бы вспомнить пятерку названий, но вот движение… Воистину, «скорее нет, чем да». Чардаш, канкан, мазурка, полька… Что там еще? Танго. О, танго! На танго он не решился бы никогда. Когда-то их учили танцевать, приходили девочки из соседней школы, педагог, но Андрей Борисович в танце так и не преуспел. Может быть, в силу того, что не было музыкального слуха, и он не чувствовал ритм? Кто его знает. Хотя, слух, вроде, был: на гитаре он играл, и бойко. В конце концов, одними слухом и чувством ритма тут не отделаешься. Нужно еще что-то. Вот этого «что-то» и не было. Не было страсти показать себя, продемонстрировать. Поэтому всегда выходило, что Андрея Борисовича танцуют, а он только подтанцовывает. «У вас хорошо получается», – сказала Марина за столиком – это при том, что он трижды наступил на ее полированный армейский ботинок! – и ему сделалось бесконечно неловко. «Серьезно, серьезно…» – сказала она, вгоняя сваи в его смущение. Знала, что делает. Умела. «Коварная, – вспомнил Андрей Борисович слова Марины, – вруша, лицемерка».

– Чему вы улыбаетесь? – спросила Марина.

– Вспомнил наш танец.

– Второй? – засмеялась Марина.

– Оба, – засмеялся Андрей Борисович.

А потом замолчал, ушел в себя. И до самого конца не проронил ни слова. Разве что одно – «веревка».

Марина что-то говорила, кажется, о маме, что та не понимает дочь, о детстве, что ей не разрешалось приносить животных – они могут быть больными, и теперь у нее дома живет черепаха, о работе, и что все надоело, а более всего – бухгалтерская отчетность, о Силантьеве, которого – сейчас, наконец, она поняла это со всей очевидностью – бросила, а не он – ее, и не жалеет, о детстве, что всегда была белой вороной, о вкусе, доставшемся, вроде, от отца, который был то ли учителем, то ли врачом, и которого она не знала, о возрасте, что она еще очень и очень молода, о том, что хорошо готовит, о доме, в котором уют и покой, о любви путешествовать и о том, что уже побывала и в Венеции на осеннем карнавале, и в Барселоне на корриде, и что, оказывается, коррида возникла, много веков назад, когда бык напал на какого-то чиновника, и некий смельчак спас этого чиновника, убив быка, и что история боя быков очень древняя, и что сначала коррида была конной, и что истинная коррида – это когда человек не верхом, а находится на земле, и что убитых животных ей совсем не жаль, так как они призваны служить человеку, и что она и сама смогла бы выйти на арену, и о том, что наверху все перепутали, и что она должна была родиться мальчиком – такой у нее характер, и про английские булавки – они, мол, чудо изобретательской мысли, и что один корабль целиком пошел на английские булавки, и что в Англии она тоже была, и даже про Андрея Борисовича, что он, дескать, ей интересен, и что они могли бы продолжить завязавшиеся дружеские отношения в Москве…

Андрей Борисович всего это не слышал. Вдруг показалось, что душа его оторвалась от тела, и он увидел себя чужими глазами: тридцатилетний мужчина с уставшим лицом, брошенный старик, балык – воспоминание о рыбе. Андрей Борисович нащупал в кармане веревку. Так вот для чего! Душа вернулась в тело. «Уже?» – спросил Андрей Борисович. И душа ответила кивком. «А могла бы и задержаться», – подумал он, и сразу же заснеженные сосны за окном дернулись, замедлили бег, перешли на шаг.

– Вспомнила: Де Голль! – сказала Марина и пустила машину с дороги.

* * *

Елка, наряженная большим взрослым человеком в детской, пахла свежесрубленной сосной. Матвей выскользнул из-под одеяла, включил свет и приник к окну. Приложил щеку и, протопив на замерзшем стекле маленькую отдушину, Матвей выглянул на улицу. Мамы было не видно. На улице вообще никого не было – вечером в мороз никто не гуляет. Мама не шла.

Матвей подставил стул, потянулся к стене, снял с гвоздика фотографический портрет. Сирень, два заячьих зуба, травинка, челка на глазу, кружевной воротник, школьное платье, по нижнему полю скачут щедрые и размашистые: синяя «м», розовая «а», синяя «м», розовая «а». Матвей присел под елкой. «Ма-ма», – прочитал он, прикладывая палец к каждой букве.

Высылая перед собой неуловимую волну воздуха, в детскую шел броненосец. Матвей оглянулся. Распахнулась дверь.

– Играешь?

– Иггаю, – сказал Матвей.

– Зачем это у тебя? Отдай, испортишь.

Матвей без возражений вернул портрет и сопроводил взглядом его возвращение на гвоздик.

– Тетя, а мама ко мне ского пгиедет?

– Скоро, – сказал броненосец. – Уже едет… – Тетя посмотрел на портрет сестры, смахнула слезу, перекрестилась. – Давай-ка спать!

– А сказку? – возразил Матвей.

– Какую сказку?

– Мамину и папину. Пго кугочку.

– Про курочку? Хорошо. Лезь в постель.

Матвей бросился под одеяло, покорно закрыл глаза и приготовился слушать.

– Жили-были дед и баба. И была у них курочка Ряба. Вот снесла как-то раз курочка яичко, да яичко не простое, а золотое. Захотели дед и баба яичко разбить. Били-били – не разбили, били-били – не разбили. Положили яичко на полку. Бежала мимо мышка, хвостиком махнула – яичко упало и разбилось. Плачет дед, плачет баба. А курочка Ряба им говорит: «Не плачь дед, не плачь баба. Снесу я вам новое яичко, но не золоте, а простое».

* * *

Когда просыпаешься в угрожающей темноте, кажется, что глаза забыл где-то в коробке. Или на полке. Хочется щелкнуть и включить их. Тянешься, но не можешь нащупать кнопку. Нехорошо. Тогда идешь на хитрость: трешь глаза до искр, чтобы искрами разогнать мрак, вглядываешься в темноту, и вроде начинает что-то проясняться. Угадывается силуэт руки, коленки, под кроватью – тапочки, дальше стена, заледенелый черный квадрат окна, портрет матери, елка-сосна, дверца стенного шкафа, бездействующая лампа. Все становится на свои места – и уже не так страшно. А если еще спеть песенку… Жизнь вовсе не так плоха, как она может показаться в первую секунду, нужно лишь иметь мужество размером на пять минут, а потом все само пойдет как надо, и смелость больше не понадобится. И можно залезть под подушку, вынуть оттуда несколько шоколадных конфет, зашуршать оберткой, куснуть, потом еще. Эх, какое чудо, эта ночная жизнь! Сам себе хозяин. И нет никого вокруг. И скоро – вот-вот уже! – сказала тетя – мама приедет. А потом, быть может, и папа. «Нужно только вести себя очень хорошо», – она сказала. Матвей будет! Кровь из носу.

Он съел две конфеты, полежал немного, прислушался к себе, спустил с кровати ноги, прошел к елке. Где-то здесь должен быть рычажок. Вот он. Матвей зажег гирлянду, сел на пол и уставился на елку. Вести он себя теперь будет только хорошо и отлично. Это приблизит встречу с мамой – тетя обещала ответственно. А потом, быть может, и с папой. Только это очень трудно, вести себя хорошо. А отлично – практически невыполнимо. Но цель стоит того. Теперь он не будет стрелять в телевизор. Он не будет лежать на снегу. Не будет… Да все не будет! Будет сидеть на стульчике, положив руки на колени, и ждать. Если понадобится – целую вечность. Он терпеливый. Матвей вспомнил про фотографический портрет мамы. Подставил стул, снял маму с гвоздика, положил у елки, сел рядом.

Мама весело смотрела на потолок. И Матвею стало хорошо. А боязнь исчезла окончательно. Он погладил маму по щеке. Все-таки, какая красивая мама. Два зуба, челка. Когда он вырастет, у него тоже будет два таких зуба. А челку он отпускает уже сейчас. Только вот… Только тетя почему-то ее все время стрижет. Ничего, когда придет мама, мама разрешит.

Под кроватью что-то зашуршало. «Мышка, это ты?» – спросил Матвей. Мальчику показалось, что мышка не расслышала. Он повторил вопрос. Тишина. «Опять пгишла? За яичком?» Тишина. Мышка. Матвей хотел бы подружиться с ней. Показать ей портрет мамы. Но мышка все время пряталась. Стеснялась, догадался когда-то Матвей и по большей части старался не тревожить ее покой. Старался.

Мышка ему нравилась. Ведь никто не мог разбить – ни дед, ни баба. А мышка пришла и все сделала. «А давай поиггаем, – предложил Матвей. – Я сейчас, не уходи». Матвей полез под стол, выудил костюм медвежонка, втиснулся в чужое душное тело. «Выходи, мышка, будем иггать! – сказал медвежонок и зарычал. – Г-гы». Мышка не шла. Лишь тонко хрустела конфетными обертками где-то. Медвежонок встал на четвереньки, заглянул под кровать. «Где ты? Здесь тебя нет. Покажись!» Под одеялом ее тоже не было. Матвей уселся у елки. Ему захотелось сбежать в лес. Но этого никак нельзя делать, никак: мама может придти в любую минуту. Особенно сейчас, ночью, когда ей ничто не мешает. Но она не шла. Может, ее кто-то держит? Матвей выудил из груды игрушек деревянное ружье. «Чук-чук», – сказал он, заряжая большой пулей. Притаился. Ни голоса мамы, ни тех, кто ее удерживал, слышно не было…

Матвей разрядил ружье: хранить ружье заряженным – опасно. Это он знал из одной книги. Книг у него много. Папины книги. Стопки книг. Большей частью про войну. А мамины книги – про кухню. Это ему неинтересно. Хотя… Большинство книг про войну ему также неинтересно. Он начинал читать несколько таких и всякий раз останавливался. Все казалось скучным. Какие-то таблицы, схемы и карты. А самые лучшие были старые отцовские «Книга будущего командира» и «Книга будущего адмирала». Здесь все было понятно: много картинок, красивый текст. Матвей часами рассматривал крестоносцев в металлических доспехах, танки с белыми готическими крестами, самолеты со звездой в кружке и двумя белыми полосами по бокам. Он любил рассматривать врагов. А «своих» он и так знал. Наизусть. И даже выучил некоторые звания. Звания в Российской армии складываются из полосок и звездочек. Все зависит от их количества и комбинации. Комбинации – Матвей запомнил хорошо – хитрые: например, комбинация из трех звездочек может быть главнее комбинации из четырех. У папы три звездочки. Но и три может быть не равно трем. Значит, важна еще одна деталь: размер звездочки. А сильнее всех бывает одна звездочка. Одна звездочка с узорами вокруг – самая сильная звездочка. Когда он вырастет, у него будет такая. Завтра он нарисует себя. Еще, он нарисует рядом два танка, один корабль и три ракеты. Это будет означать – «Главком всех наземных, воздушных и морских подразделений». И если мама к этому времени не придет, он скажет своим солдатам и матросам: «Гавняйсь! Смигно!», а потом прикажет разыскать и доставить маму в штаб.

* * *

Он почувствовал приближение броненосца. Повернулся на спину. За окном капризничало утро. Мама не пришла, и начинался новый день ожиданий. И слава Богу! – еще один день без нее – вчерашний – улетел навсегда. Значит, встреча приблизилась еще на один малюсенький, но очень долгий, день. Матвей потянулся. Что это? Он поднес к лицу руку. Лапа? Медвежья лапа. И вторая. Он огляделся. Костюм медвежонка, портрет мамы, фольга от конфет. Обернулся. Огромные тапки в форме – жаждущих крови? – зайцев. Скользнул взглядом по ногам, по халату, по лицу. По рукам, сложенным на груди. Корма, форштевень, палубные надстройки… Все на месте. Современный бесшумный корабль. Сейчас ка-ак шар-рахнет из главного калибра.

– Вставай, – на удивление сдержанно сказала тетя. Матвей повиновался: броненосец грозная сила, не стоит провоцировать ее применение. – Переоденься, умойся и на кухню.

«Что-то случилось, – подумал Матвей. – Не иначе».

А может, стать капитаном? И всякий корабль подчинится его воле. Или командиром подводной лодки. И не останется на земле – в океане, точнее – ни одного броненосца. И не останется крейсера. И никто не будет мучить зайчиков, натягивая их на тапки.

Матвей пустил воду, постоял над ледяной струей, завинтил кран.

– Умылся? – громыхнуло в кухне.

– Да, – сказал Матвей.

– Иди сюда.

Матвей сделал шаг, остановился. Что же там такое? – было жутко интересно – только ноги идти не хотели. Они хотели стоять. А лучше – сесть. Или даже лечь. В командирскую койку. А подводная лодка пусть сама плывет, куда он направил. Матвей посмотрел на ноги. Странно, не идут и все. Неспроста все это, неспроста.

– Идешь? – прилетел из кухни снаряд и упал рядом.

Матвея окатило солеными брызгами.

– Угу, – сказал он.

– Считаю до трех! Один…

Ба-бах. Взрыв потряс подводную лодку. Команда приготовилась к срочному погружению. Побежала в цистерны забортная вода, зашумела. Здесь уже не до сна: командир вбежал на центральный пост, а Матвей сделал шаг.

– Два.

Матросы бросились задраивать пробоину, а лодка клюнула носом и спешно пошла на глубину. «Первый и третий торпедные аппараты товсь!» – скомандовал командир. И понеслось: «Первый и третий торпедные аппараты, первый и третий торпедные аппараты…» Матвей сделал второй шаг.

– Три, – шарахнуло из кухни.

«Пли!» Лодка задрожала. Обе торпеды рванулись к цели. Как псы гончие. Есть такое созвездие… Где-то вдалеке гулко лопнуло – вражеский броненосец крякнул и захотел ко дну. Матвей вошел на кухню.

Вот это да! Какая же она молодец. Он бы до такого не додумался. Все-таки приходила! Не зря он ее звал.

– Кто это сделал? – спросила тетя.

Два развода на холодильнике, один на плите, по одному на и под столом. На стуле. И кругом скорлупа, скорлупа. Не менее десяти штук! «Девять!» – уточнил Матвей.

– Кто это сделал? – повторила тетя.

Матвей улыбнулся:

– Мышка пгиходила…

– Мышка?! – закричала тетя. – Марш в шкаф!

Вот оно! Взорвался паровой котел, и броненосец, наконец, скрылся в суетливом клокотании волн. Хлопнула дверь стенного шкафа. Матвей опустился на пол, прислушался к темноте.

– Мышка, если ты здесь, отзовись.

* * *

Фекла Жуле не понравилась. То есть – напрочь. А Жуля Фекле – наоборот. Налицо конфликт интересов. Собачка рычит на кошечку: демонстрирует раздражение, злобу. А еще – испуг. Кошечка шипит на собачку, выгибает спину: проявляет страсть, заинтересованность. Кошечка ходит по офису, любопытствует, а собачка лежит в корзине, выглядывает и не отводит глаз, настороженная. Соня пытается все это в альбом зарисовать. Нанесла прямоугольнички и рисует. Корзину набросала, потом торчащие из нее уши. Над ушами вывела овал в виде капли и написала: «Р-р-р». А над диваном – «Мяу». Получился комикс. Что-то вроде того, как вражда перерастает в дружбу. Лубок. Ну, стиль свой, не старинный, только все равно лубок. Рисовать она любит.

– Будешь кефир, – спросила Соня и позвала, – кис-кис-кис. Она кефир ест? – спросила у старушки.

– И кефир, и сметану, – отозвалась хозяйка.

Кошечка ушла, а собачка успокоилась. Вот бы всем такие нервы – быстрые. Нет опасности – нет стресса, не волнуешься. А то, как всегда: помним, переживаем, места себе не находим. А чего? – давно все кончилось.

– Я ведь так зашла, – сказала старушка. – Про икону рассказать. С собою не принесла – нельзя, говорят.

– Хорошая? – спросила Соня про икону и отложила альбом на полку.

– Очень, – кивнула старушка. – Святая.

– Ну, иконы все святые, – согласилась Соня.

И в самом деле, чего это иконы, раз не святые. Без святости это уже не икона. А… а комикс. И текст имеется, и жанровые композиции. Чем не комикс? Так что икона – это всегда святое.

– А эта особенная, проявляется, – пояснила старушка. – На рынке купила. Там лоток специальный. Говорят, освящена. А старая, она у сына осталась.

– Проявляется? – заинтересовалась Соня. – Чудо, что ли?

– Она сначала была как бы темная, совсем ничего не видно. А потом, через какое-то время, вдруг стала очищаться. Посветлела. И Богородица отчетливо проступила. Она и так была, но темноватая, а тут вдруг яркая такая стала и смотрит на тебя. И младенец.

– Что младенец? – не поняла Соня.

– И младенец смотрит. Ясно-ясно так смотрит. Хорошо это.

– Хорошо, – согласилась Соня.

– Вы ведь молодые как, совсем не веруете.

Соня внимательно посмотрела на старушку. Соне не понравилась эта мысль, но она не возразила. Только подумала: «Разве можно на рынке икону купить, да чтобы святую, да еще чтобы проявлялась? Странно. Не место это для икон. И насчет молодых, зря она это, нельзя огульно. Всех под одну гребенку. Молодые тоже с сердцем».

– А потом как припрет, сразу к иконе, к Богу, – продолжила старушка. – Вот вы, Соня, знаете молитвы?

– Знаю, – ответила Соня.

– Я вам бумагу тут принесла, – старушка полезла в карман, вынула сложенный вчетверо лист. – Хотите прочту? Чтобы знали. «Пресвятой Богородице…»

– Прочтите, – разрешила Соня.

– О Пресвятая Госпоже Владычице Богородице! – встала и запела старушка, не глядя в текст. – Со страхом, верою и любовию припадающе пред честною иконою Твоею, молим Тя: не отврати лица Твоего от прибегающих к Тебе, умоли, милосердая Мати, Сына Твоего и Бога нашего, Господа Иисуса Христа, да сохранит мирну страну нашу, Церковь Свою Святую да незыблемо соблюдет от неверия, ересей и раскола. Не имамы бо иныя помощи, не имамы иныя надежды, разве Тебе, Пречистая Дево: Ты еси всесильная христиан Помощница и Заступница. Избави всех с верою Тебе молящихся от падений греховных, от навета злых человек, от всяких искушений, скорбей, бед и напрасныя смерти, даруй нам дух сокрушения, смирения сердца, чистоту помышлений, исправление греховныя жизни и оставление прегрешений, да вси благодарне воспевающе величия Твоя, сподобимся Небесного Царствия и тамо со всеми святыми прославим пречестное и великолепое имя Отца и Сына и Святаго Духа. – Старушка широко перекрестилась. – Аминь.

– Спасибо, – почему-то поблагодарила Соня.

– Я вам эту бумажечку оставлю, – предложила старушка, – а вы потом почитаете. И хорошо будет.

– А могу я на икону взглянуть? – попросила Соня.

– А чего на нее глядеть? – испугалась старушка. – На нее молиться надо. Не принесла я, нельзя это. Святая вещь. Не кино, ведь…

Соня проводила старушку и осталась на улице выгуливать Жулю. Жуля тянула поводок, нюхала снег, фыркала. Фыркала, нюхала снег, но «делать дело» не спешила. Соня замерзла. Утром холодно, сейчас, и вечером будет. Кошмарики! Мимо прошелестел лыжник. Жуля по-хозяйски тявкнула, дернулась за лыжником, поскакала, увязла в снегу. «Так, возвращаемся», – сказала Соня и выдернула Жулю из сугроба. Жуля покорно поплелась за Соней.

В офисе Соня сняла с Жули жилетку, протерла собаке лапы. «Посмотри, все ноги грязные – вернется Сергей Арнольдович, будет ругаться. Тебе это надо? И не сделала „дело“. Давай-ка я тебя расчешу». Соня водрузила Жулю на стол, ушла за массажной щеткой. Жуля понюхала воздух, монитор компьютера, расставила лапы, приблизила живот и… И брызнула на клавиатуру. «Не-ет!» – крикнула вернувшаяся Соня.

Курсор на мониторе побежал быстро-быстро, уткнулся в правый край, заерзал. В компьютере что-то тихонько затрещало – как будто без остановки по расческе ногтем – и система зависла. «Дура! – сказала Соня. – Да не ты – я!» – Жуля вильнула хвостом, вероятно, соглашаясь с тем, что дура все-таки не она. «И бумаги намочила. Что же я Сергею Арнольдовичу скажу? Иди-ка ты спать». Соня опустила собачку в корзину и накрыла платком. Корзина сначала подрыгалась, а потом все успокоилось. «Вот так, спи!»

Ничего не оставалось делать, как сушить бумаги. И клавиатуру, конечно, сушить тоже. Соня отключила компьютер, перевернула клавиатуру, потрясла. «Растяпа», – подумала Соня. Кончиками пальцев она приподняла намокшие листы, подхватила клавиатуру, пронесла все это в ванную комнату. Нужно было попробовать феном. Соня вымыла бумагу, дала стечь воде. Теперь сушить. Фен работал справно, только бумага коробилась. «Ой влетит, – опечалилась Соня, – ой влетит». Лучше сразу под поезд бросаться. Ведь Сергей Арнольдович все равно бросит. Караул!

Соня прошла за стол. Жуля спала. «Скажи спасибо, что тебя оставили. Могли и отдать. А оставить ту, вторую». Соня вздохнула, посмотрела в окно. Блинная, покосившийся светофор, огни витрин. Зима. А за вторую, отданную, платить нужно. Убыток.

Соня вспомнила старушку. Икона… Неужели святая? «А мы проверим», – решила Соня. Ну не продаются ведь святые иконы на рынках. «Еще и на вес придумайте». Если что и могло там продаваться, то поделки – стилизация или что другое. Не место иконам среди яблок и бананов. Это пища, Соня согласна, но ведь духовная. Ей особое место нужно: у храма, скажем, или какого другого культурного места. А на рынке какая ж культура? Кто бы захотел, чтобы портрет его мамы промеж овощей болтался? Или его самого портрет. Но всяко сейчас бывает, нужно проверить. Не из любопытства, конечно, праздного, а ради того, чтобы твердо понять. И если ошибается… Что ж, пусть так и будет, она подправит точку зрения.

* * *

Рынок пах селедкой, хвоей, верхней одеждой. Соня вдруг вспомнила:

Где-то здесь должна быть лавка. Соня огляделась. Суетливо перед вечерним закрытием толокся рынок. «Кажется, здесь», – Соня протиснулась в соседний ряд. Фигурки античных девушек из гипса, пластиковые рыбки на леске, коврики из теплых стран. На нескольких прилавках лежали груды обмундирования: бескозырки без ленточек, генеральские брюки, кудрявые папахи. «Цыц! – сказала Соня и пошевелила рукой под курткой. – Не ерзай! Уже пришли… Где-то здесь, где-то здесь. – Соня вытянула шею. – А, вот!» Под навесом, чуть дальше от киоска с обмундированием, тянулась цепочка старославянских букв: «Церковная лавка», а ниже, на бумажке под пленкой, просто и без изысков: «Изделия прошли обряд освящения». За прилавком стоял человек в меховой шапке с кокардой. Под шапкой болталась Жоркина косичка.

– Жорка! – крикнула Соня, и человек обернулся. – Ой, простите, – извинилась Соня, – спутала.

– Продажа икон, крестиков, календарей, – сказал человек безучастно, как будто в сотый раз читая молитву. – Имеются также гороскопы на следующий год. Индивидуальные, общие, по дням.

– Освящено? – спросила Соня.

– А вы не видите? – показал человек, имея в виду бумажку под пленкой: «Изделия прошли обряд…»

– Я про гороскопы… – уточнила Соня.

– Если нужно, – заверил человек, поглядывая на прилавок с обмундированием, – сделаем. Индивидуальный заказ, две недели.

– Буду знать, – кивнула Соня.

– Побудьте здесь, что бы ничего не украли, – сказал человек и бросился к прилавку с армейской атрибутикой.

Соня оглянулась: темнолицый иностранец ковырялся в стопке генеральских брюк. Человек принялся расхваливать товар. «На два фронта, – сказала Соня. – Воюем, а потом грехи замаливаем».

Соня поискала глазами нужную икону. Вот она! И этикетка: «Казанская Икона Божией Матери». Несколько штук стянуто в тугие пачки белой, знакомой до оскомины, резинкой. Ценник с печатью. Все как положено на дисциплинированном – в юридическом смысле – рынке. Соня вынула кошелек, пересчитала купюры. На две не хватало. А нужно было две. Для чистоты эксперимента. Что это за эксперимент, Соня еще не решила. Но две – точно! Так всегда в науке – берутся два хомяка: один просто живет, а над другим колдуют. Потом сравнивают показатели…

Под курткой зашевелилось. Жуле надоело сидеть в темноте, она выпростала лапы, голову, зевнула, гавкнула на всякий случай, потянулась лизаться.

– Что-то дороговато у вас, – пожаловалась Соня подошедшему продавцу.

– А спрос? – парировал человек с кокардой.

– Ну да, ну да, – согласилась Соня. – А кем освящено-то? – спросила Соня, указывая на бумажку под пленкой.

– Берете? – спросил человек.

– Нет, – покачала головой Соня, и торговец потерял к ней всякий интерес.

* * *

– Мамой не называет? – спросила соседка.

– Было один раз, – заколыхался броненосец. – Сразу поправился. Ты пей, пей.

Соседка хлебнула чаю, шмыгнула носом.

– Водки хочешь? – предложил броненосец. – Для здоровья. С травами…

– С травами? – оживилась соседка. – Налей, чего уж.

Чокнулись, выпили.

– А вещи его я выбросила. Ну, почти все… Пять лет пылятся, место занимают… Мне Катьку жалко, его – нет.

– Зачем выбросила? – обиделась соседка. – Кольке моему впору.

– Кольке? Да твой Колька – прыщ… – Тетя-броненосец услышала шорох, обернулась. – Ты? – Никто не ответил. – И чего ходит? Играл бы.

– Ну, прыщ не прыщ, а сгодилось бы…

Матвей на цыпочках отошел от двери, прошел в гостиную. Сегодня четверг, рыбный день, сказала женщина на кухне. Какой такой «рыбный», почему именно в четверг? «Должно быть, праздник, – сообразил Матвей. – У рыб по четвергам праздник. Значит, будет им праздник!» Матвей постучался в аквариум: «Слышите? Вам будет пгаздник». Гуппи шарахнулись в заросли. «Нате вот», – Матвей щедро насыпал корма. «Еще? Пожалуйста». Вода покрылась непроницаемым слоем стирального порошка. «Кушайте, на здоговье!» – Матвей ссыпал остатки корма. «А где ваша мама, гыбки? – спросил Матвей. – Что же она не ведет вас кушать? Цып-цып-цып. Или вы без мамы? А, вот и она. Плывите за ней. Ну-ка. Кыш! Боитесь? Мамы-гыбки иногда съедают деток. Но ваша мама не такая, плывите!»

В коридоре хлопнула дверь – гуппи вновь метнулись в заросли – ушла соседка. Матвей почувствовал приближение броненосца.

– А я гыбок когмлю, – улыбнулся мальчик.

И броненосец содрогнулся корпусом. Будто торпеда ворвалась в арсенал.

– Ах, ах, – схватилась тетя-броненосец за живот. – Мои рыбки, рыбоньки-и. Что же ты наделал?! Ты ведь зарезал меня! Ты ведь отравил их!..

– Я не отгавил, – возразил Матвей, не понимая, что происходит, – я накогмил.

– Накормил? – Тетя села на пол, разбросала зайцев, закачалась на волнах. – Марш в шкаф. Марш в шкаф! Марш в шкаф!!!

* * *

Переулок. Снег. Санки. Где-то звякнул сигнал точного времени. «В Москве одиннадцать часов», – сказало радио. «Непгавда, согок шесть», – возразил Матвей и пошел кругами. Как часовая, минутная и секундная стрелки вместе взятые. Газ-два, Газ-два, тик-так, тик-так.

– И что? – раздался над головой голос.

– Я налила еще, – сказал броненосец.

– И что? – спросила соседка.

– Не встает. Я еще. Бесполезно.

– А он?

– Плюнул, оделся и ушел.

– Тик-так, – сказал Матвей.

– Тик-так? – лязгнул броненосец. – Ну-ка иди… Там поиграй. Взрослые разговоры слушает. Постыдился бы. И санки забери!

– А потом? – спросила соседка…

Матвей вошел в арку. «Тик-так, тик-так». А санки по асфальту: «вжинь-вжинь». Как ножом по камню. Хорошо! Остановился.

– Тебе чего? – спросили из машины. Непроницаемые очки, нос, губы. – Иди, иди, – сказали в машине.

Матвей не ответил, прислонил лицо к стеклу. «Кошечка! Какая красивая. Что это у нее? Какие-то ягодки и червячки. Да это кровь! Кровь!!! Ей кто-то живот открыл. – Матвей забарабанил по машине. – Нужна помощь! Ей нужна помощь!» Дверь распахнулась.

– Ты кто? – спросила Марина Петровна.

– А ты?

– Марина.

– Кошечка… – сказал Матвей.

– Ах, это, – улыбнулась Марина. – Это не кошечка. Это имитация. Знаешь такое слово?

– Кошечка… – заплакал Матвей. – Она умегла?

– Да нет, успокойся. – Марина вышла из машины. – Это не настоящая кошечка.

– Настоящая, настоящая, – зарыдал Матвей и пнул Марину. А потом повалился в сугроб и затрясся от горя и опустошения. Из арки на всех парах шел броненосец.

– Что случилось?

– Кошечка…

– Какая кошечка?

– У тети, в машине.

– У тети? Нет здесь никакой тети. И машины нет. Вставай!

Матвей оглянулся.

– Да вот же она! – Он не понимал, как можно не видеть такое. Такое!

– Говорю тебе, никого нет… Не выдумывай!

* * *

Перед смертью кошечка ела ягодки. И червячков ела. А потом умерла. Матвей искал себе места и не находил. Или оно само не находилось? Какое горе, какое горе! Ей точно нужна была его помощь. И ему не дали ее оказать. Теперь он не сможет нормально жить. Матвей подошел к аквариуму. Чистое стекло, прозрачная вода. Рыбки плавали медленно-медленно и замерзали. «Вот вы смогли бы ногмально жить после этого? Так и я. – Матвей вздохнул. – Вам тетя воду поменяла? На холодную. Вам холодно? И мне. Сейчас я вас соггею».

Матвей задумался. Если рыбки не могут приплыть к теплу, то – резонно! – тепло может приплыть к рыбкам. А как? Тут есть над чем поломать голову. Спичками под аквариумом? Устанешь жечь. Лампу? Не дотянешь. Теплый воздух в кухне? Аквариум тяжелый, не унести. И переносную плитку не подставишь. Что же остается? Вопрос. Кипятильник! Большой кипятильник для ведра – то, что нужно. А где он? Броненосец уплыл в аптеку, спросить не у кого. Может, на полке в кухне? Здесь нет. А в ящике? И тут нет. Вспомнил, где его видел! «Вот ты где. Какой большой. Гыбкам будет хорошо». Матвей опустил кипятильник в аквариум, включил в розетку. Все как положено. Заструились слои воды над спиралью, оживились рыбки. «Тепегь вам будет тепло»! Забегали рыбки. От радости. «Не нужно, не благодагите, – сказал Матвей, – вы же немые».

От спирали отрывались стайки малюсеньких пузырьков. Почти невидимые. Матвей лег под стол, вспомнил кошечку. У нее глаза были грустные-грустные. А он не помог. Он мог бы… Он бы мог сделать ей искусственное дыхание. Мог бы завязать живот шарфом. Он это умеет. Он бы покачал ее на руках. И все бы прошло. А тете в непроницаемых очках он ее никогда бы не вернул. Матвей вылез из-под стола. В груде игрушек должна быть кошечка. Не та, но все же.

Эти игрушки были всегда. Давно были. Всю жизнь. И там была кошечка. Он зарылся в разноцветную пластмассовую груду. Первым нашелся хвост, почти сразу за ним – и его обладательница. Мурка весело глядела на Матвея оранжевым глазом. Мурка в одной руке, хвост – в другой. Не хватало маленького звена. Булавки не хватало. Ее можно было найти среди ниток. Так и есть. Какая острая! Это и хорошо – соединится крепко. Матвей пристегнул хвост. «Тепегь иди ко мне, – позвал Матвей. Мурка удобно устроилась на его руках, опустила голову Матвею на плечо. – Спи, спи, я тебя покачаю. Гыбкам тепло, и тебе будет».

* * *

«Интересно, можно исповедь принимать по телефону? И по телефону же давать индульгенцию? – подумала Соня. – Наверное, так уже делают… Или записать исповедь на пленку, послать куда нужно, а потом ждать, когда по почте придет кассета с индульгенцией. Услуги для больных или командировочных. Нет, вряд ли. Может выйти подвох. Насмехательство. Человек, скажем, умер, но перед смертью попросил индульгенцию. После смерти его недоброжелатели отправили кассету куда нужно. А оттуда пришла индульгенция. Мертвому она зачем? Хотя… Посмертная индульгенция… Почему бы и нет? Кто его знает».

Соня переложила трубку к другому уху. Это – устало и вспотело.

Старушка жаловалась Соне, что икона начала желтеть и остановилась. То есть пожелтела до определенного уровня и замерла, – догадалась Соня. «Теперь она желтая. Как старая газетная вырезка, – описала старушка. – Нет, изображение разглядеть можно. Только… Видимо, я согрешила, – предположила старушка. – Иной причины нет».

«Странная икона, – подумала Соня, – сначала расчистилась, потом пожелтела. Правильно, что она решила провести эксперимент. Как с двумя хомяками. Только вот еще не купила. Нужно будет ускорить покупку».

Старушка сказала, что необходимо поставить десять свечек. Десять свечек за десять дней. Так ее подруга научила. Проверенная, конечно. Одну уже поставила на утренней службе. Всем святым. Как входишь в храм, налево. Осталось девять. Пришла после службы домой, сразу к иконе. Вроде должна была немного сбросить желтизну. На одну десятую. Ан нет. «Может, после десятой сразу и восстановится? – предположила старушка. – Одним махом». Соня не хотела разочаровывать старушку, поэтому промолчала.

Старушка сказала, что сегодня же и у батюшки исповедалась. Должно помочь. «Должно», – согласилась Соня. «У меня ведь грехи, – посетовала старушка. – Грешница я. Продавщицу ругала…» «Ну, это бывает», – успокоила Соня. «Так я только начала, – возразила старушка. – Еще…» «Еще есть?» – удивилась Соня. «Вы слушайте, матушка, слушайте. Потом вернула в магазин пакет молока. А сама отпила ведь. Нехорошо это». Соня улыбнулась. «И Феклу забыла вечером покормить, – сказала старушка. – А главное – мало молилась. На икону надеялась. Еще завидовала и… – старушка заплакала. – На кладбище давно не была. Неделю почитай. Лежат там они, вдвоем, а старуха глаз не кажет. Подумают, что-нибудь нехорошее. Будто заболела или ленивая стала. А ведь вправду ленивая, все сижу да сижу. Скорей бы Бог к рукам прибрал. Плохая я, плохая». «Ну что вы, – не согласилась Соня. – Вы хорошая. Хотите, и я с вами схожу? Помогу».

Вот так. Все-таки, поговорит человек, и легче делается. Сам себя накрутит, потом эту «накрутку» другому передаст и затихнет. «А бывает наоборот – отфутболивается „накрутка“ и висит в воздухе. – Это Соня про Жорика. – Вроде передала человеку, а тот не принимает, выделывается». И сразу же треснул телефон. «Жорик, небось, – подумала Соня, – у него всегда так: только подумаешь, тут же о себе напоминает».

– Слушай, – сказал Жорик, – целый час не могу дозвониться, занято и занято.

– Я с бабой Маней разговаривала, – оправдалась Соня. – У нее с иконой проблема. Пожелтела.

– А тебе-то что? – спросил Жорик.

– Как что? – удивилась Соня. – Человеку помощь нужна.

Так всегда: он мог ее понять, но не хотел. А она его и так понимала, при любом раскладе.

– Знаешь, – сказал Жорик, – я сегодня занят…

– Понятно, не приедешь, – Соня посмотрела на часы: начало четвертого.

– Не приеду, – подтвердил Жорик. – Но завтра, как штык.

– Хорошо, – покорно согласилась Соня. – Как сессия?

– Идет, – буркнул Жорик. – Так что там с иконой?

– Ты не знаешь, каким образом может измениться изображение?

Жорик засмеялся:

– Если закрыть глаза, изображение вообще пропадает!

– Молодец, я это и без тебя знаю.

– Тогда читай труды по фотоэффекту. Фотоэффект – это процесс вырывания электронов из вещества под действием… – затараторил как по бумажке.

– Какой ты умный! – обиделась Соня. – Мне что-нибудь попроще. Например, книжку по фотоделу. И… не выпендривайся.

– Хорошо, не буду, – пообещал Жорик. – А книжку поищу. У меня была где-то. – Он помолчал. – Тогда пока?

– Пока, – сказала Соня и повесила трубку.

Через час Соня вернулась в офис, плеснула Жуле кефира. Принесла горе: продала «Камаринскую». Редчайшую. Упоминание об этой пластинке Соня встречала лишь однажды. В букинистическом каталоге 1923 года. Да уж, горе. Но нужны были деньги на покупку икон. Двух штук. Она торговалась и долго не выпускала пластинку из рук. Мужчина знал, что приобретает сокровище. Плохо скрывал радость. Аж руки дрожали. И глаза носились. Туда-сюда, туда-сюда. Записал на бумажке телефон. Еще хочет. Грабитель.

Ничего, Соня где-то читала, что все хорошее возвращается в приумножении. В каком размере – написано не было. Но минимум в два раза, решила Соня для успокоения. Значит, будет когда-нибудь у нее две такие пластинки. Одна про запас.

Соня открыла тумбу стола. На дне лежал маленький электрический проигрыватель в коричневом дерматиновой обивке. Подарок на д/р – на день рожденья. Одинокий, молчащий проигрыватель, одинокая человеческая душа, зима, не нужная самой себе. Можно, конечно, завести Русланову на компакт-диске. Но разве это то? Придавленный компьютером голос, какое-то цифровое сжатие, дающее неизбежные потери. Все гладкое, симметричное. Предсказуемое.

Надежда Плевицкая, Шульженко, Бернес, Борис Рубашкин потеряли сестру. «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах, бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах». Соня заплакала. Ей стало жалко себя. Себя и всех на свете. Сергея Арнольдовича, который тащился сейчас неизвестно где и неизвестно зачем, стало жалко старушку – ей жить осталось мало, Жорика за то, что он такой черствый и плохо думает о людях, пластинку, которую сейчас щупают чужие руки, Жулю, что она живет не дома, а в холодном офисе и плохо питается, проигрыватель, который устарел и стыдится своего происхождения, маму, чьих надежд она не оправдывает, денег, которые можно было бы потратить на новую пластинку, а теперь они пойдут на эксперимент, всех людей, потому что они не видят прекрасного под ногами, и само прекрасное, потому что оно слабое, а думает, что сильное, вторую собачку, которая теперь неизвестно в чьем доме, соседей, которые не знают, что здесь офис и решили, что притон, подруг, которые не увеличивают свое количество, а даже наоборот, Москву, за ее лукавство, снег – он нежный и тает от стыда.

* * *

– У вас счастливое было детство? – спросил незнакомец.

– Обычное, – ответил Андрей и понял, что сказал уклончиво. – Хорошее было детство.

Отец просил много читать. Приносил книги. Но отца он помнил смутно, а многие книги – ясно и отчетливо. Может, потому что Андрей их перечитывал всю жизнь, даже те, детские, а отец… Отец бывает один раз, и если он вдруг уходит, эта страница не повторяется. Может быть, может быть.

Страница отца закрылась для Андрея в десять лет. Болезнь он видел, а вот похороны. Ему сказали, что отец на время уехал и отправили… Куда? Этого он не помнил. Куда-то. Он не сразу обратил внимание, что отца нет. Все было как обычно. Отец долго отсутствовал, и Андрей, в конце концов, к этому привык. Иногда он даже забывал, что у него некогда был отец. А потом забыл надолго. И когда вдруг вспомнил и о чем-то – впервые – догадался, мысль настолько ошеломила, что Андрей побоялся спрашивать об отце. И как-то само собой между ним и матерью поселился этот неутвержденный сговор: отца нет. Без слов. Сначала мать не говорила, потому что не хотела ранить сына, позже – себя. И теперь Андрей помнил, что отец просил много читать, приносил книги.

Мать, в некотором смысле, в смерти отца нашла удобство. Если она говорила, что отец хотел бы видеть Андрея в таком-то качестве, Андрей непременно стремился выработать в себе именно это качество. Если она намекала, что отец никогда бы не одобрил какого-то занятия, Андрей непременно с ним расставался. Механизм работал и в отношении людей, выбираемых Андреем для дружбы. Повзрослев, Андрей уже сам понимал, что понравилось бы отцу, а что – нет. На отца он ориентировался во всем. Все, что было полезно и нравственно – это от отца. Другое – от недоброжелателей. Так и жил. Гнал смутные мысли, боролся, разговаривал внутри себя в двух лицах. «Как?» – спрашивал первый. «Надо вот так», – говорил второй. «Нет, – возражал первый, – отец этого не одобрит». Второй был провокатором и как бы против отца. А первый – почти самим отцом. И, конечно же, Андреем. Бывало, второй выдавал себя за отца. И это было удобно: иногда – так редко, что почти неправда – Андрей этим пользовался. Делал вид, что не знает истинного лица второго. И поступал вопреки воле отца – как велел второй. Однажды он струсил и ушел, а себе сказал, что это был голос отца. Он побежал к дереву, вместо того, чтобы бежать к дому. И даже настоял на том, что отец так велел. Как будто отец хотел его трусости. А отец хотел, чтобы он бежал к дому. Но возле дома было страшно, и Андрей бросился к дереву, где его догнала пуля. Так бывает: коли ищешь оправдание – с определенной легкостью его находишь… Но вопрос, как видно, так легко не решается, и позже Андрей понял, что лучше сразу съесть пуд дерьма, чем потом всю жизнь, по грамму глотать, имея во рту ежедневный его привкус… «Интересно, а у него каким оно было?» – подумал Андрей.

– Хотите спросить о моем? – как будто догадался незнакомец. – У меня детства не было.

Андрей кивнул, убеждая себя, что догадывается, о чем идет речь. Когда некто говорит, что у него не было детства, это означает, что оно было, но разве что убогим и безрадостным. Таких Андрею всегда делалось жаль. Но иногда они прибеднялись: есть такой сорт субъектов, которым все плохо. Этот парень в куртке и джинсах, похоже, из таких.

– Не подумайте, что я набиваю себе цену. Его у меня и в самом деле не было. Не плохое или мерзкое – напрочь не было. Именно так, как звучит.

– Совсем-совсем? – не понял Андрей. – Ведь так не бывает.

– Бывает, – заявил незнакомец.

* * *

В шесть с копейками вечера Сергей Арнольдович сошел с поезда. Почти безлюдная платформа, глубокий снег. Он поднял воротник. Впервые приехав в этот город, он почувствовал его старым знакомцем. Вон низенькое кирпичное здание с надписью «СНЕЖ Н». За вокзалом улица Ленина. Далее несколько домов, среди которых два смешных, как из детского утренника, розовых. Потом вся в колдобинах Садовая – одна из пяти, по которым пущен троллейбус. «Здравствуй, Снежин!» А Снежин не ответил, даже, показалось, отвернулся и шарахнул в лицо снежной крупой. «Смотри, какой неприветливый! Цену себе набивает». Сергей Арнольдович захромал по вокзальной площади. Миновав бездействующий светофор, он прошел к остановке на Садовой. Несколько человек скучали в ожидании троллейбуса. Сергей Арнольдович вдруг услышал знакомый голос. Вполголоса разговаривали мужчина и женщина.

– Андрей! – Сергей Арнольдович протянул руку. – Здравствуй, дорогой.

– Простите? – ответил мужчина, но на всякий случай пожал руку.

– Берггольц, – напомнил Сергей Арнольдович.

– Мы знакомы? – спросил мужчина.

– Ну как же: «Суворовец Берггольц, песню запе-вай!»

Мужчина пожал плечами:

– Бердников, Белкин… А мы с вами в одно время заканчивали? – поинтересовался мужчина и назвал год выпуска

– Именно этот год, – подтвердил Сергей Арнольдович.

– Не помню, – покачал головой мужчина. – Извините… – И чтобы сгладить ситуацию представил супругу. – Познакомьтесь, это моя жена. Катерина. Катя, это Берггольц.

– Сергей Берггольц, – кивнул Сергей Арнольдович.

– Очень приятно, – сказала женщина.

– Мой троллейбус, – улыбнулся Сергей Арнольдович и обрадовался возможности прекратить едва начавшийся разговор. – Было приятно встретить старого друга. Всего хорошего. – Деликатно раскланялся и шагнул к дверям.

– Всего хорошего.

Сергей Арнольдович вошел в салон, протиснулся назад, прислонился к стеклу. Андрей его не узнал. «Ну и черт с ним, – подумал Сергей Арнольдович, – не узнал, так не узнал. Может, он сам ошибся? Спутал. Старый стал. А вот Андрей не постарел. И супруга у него молодая».

– Простите, – обратились к Сергею Арнольдовичу, – «Фабрика-прачечная» третья остановка или четвертая?

– Третья, – ответил Сергей Арнольдович. – После поворота. – И удивился: надо же, как будто он уже ездил этим маршрутом.

Сергей Арнольдович закрыл глаза. Поплыли газетные вырезки, фотографии, телефонная книга Москвы. Марина Глухова. Три штуки плюс две штуки. Пять жизней. Вроде как одна персона о пяти жизнях. Смутно все это, смутно. Пять жизней… Девять жизней. Девять жизней кошки. Но Марина – не кошка. И вряд ли у нее девять жизней. Некоторые считают, что у кошки их девять. Так не бывает. «Дураки, – подумал Сергей Арнольдович. – Верят в сказки. А некоторые почему-то считают, что кошки обладают способностью предвидеть возвращение человека. Перед его приходом они начинают играть и умываться. – Сергей Арнольдович улыбнулся. – Все эти легенды о необыкновенных способностях и живучести… Полная чушь. Вот что кошки точно могут, так это долго смотреть вслед уходящему человеку. Только стоит тому повернуться, как они тут же сделают вид, что человек их нисколько не интересует». Одно убийство, а она жива. Второе – жива. Пять! Вот теперь нет кошки… Тьфу ты! – Марины.

Троллейбус натужно пошел в гору. Сергей Арнольдович открыл глаза. Впереди показался ярко-красный джип. Серые ночные деревья, черная дорога, нездоровая желтизна огней… Ему не понравилось это сочетание: красный-черный-желтый. Джип, бросаясь из стороны в сторону, несся навстречу троллейбусу. Поравнялся – секунда – и полетел дальше. Женщина за рулем, хохотала в телефонную трубку. «Дура», – сказал внутри себя Сергей Арнольдович и поморщился. «Гостиница», – объявил водитель, и Сергей Арнольдович шагнул в ночь…

* * *

– Пришли? – спросила горничная. – А я у вас убралась.

– У меня?

– У вас, у вас…

– Спасибо, – пожал плечами Сергей Арнольдович.

Он снял пальто, повесил в шкаф. Горничная сообщила, что здесь же в гостинице, если Сергей Арнольдович еще не разузнал, работает приемная химчистки. Можно качественно, быстро и недорого почистить куртку, пальто и даже шубу. Сергей Арнольдович сказал, что у него пальто. Сел за стол и принялся терпеливо ждать ухода горничной.

– Это у вас так громко стучали? – поинтересовалась горничная.

– Не знаю, – сказал Сергей Арнольдович. – Может быть.

– А то тут дамочка одна жила… В соседнем номере. Занавески поджигала. Такая вся из себя.

– Молодая? – догадался Сергей Арнольдович.

– Кто их сейчас знает. Все вроде молодые. На машине приехала. Не заплатила и сбежала. А потом нашли убитой. Убытки.

– Для гостиницы?

– А то. Платить надо!

– Человека убили… – укорил горничную Сергей Арнольдович.

– Понимаю, – согласилась горничная.

Она прошла к двери, и Сергей Арнольдович встал, чтобы попрощаться.

– Меня Шура зовут, – представилась горничная. – Тетя Шура.

– Очень приятно. Сергей…

– Если что, можно в химчистку сдать… У меня дочь там работает.

– Хорошо, буду помнить, – Сергей Арнольдович взялся за ручку.

– А вы… – Горничной хотелось говорить и говорить. – Вы по какому вопросу к нам?

– По деловому. – Сергей Арнольдович надавил на дверь, как бы подразумевая, что разговор окончен.

– Ведь у нас как, – назидательно произнесла горничная. – Сначала дела-заботы, потом – тю-тю.

– Что тю-тю? – не понял Сергей Арнольдович.

– А вот то! Что на остановке сволочь какая-то сбила людей. И кажись, насмерть. Стояли, никому не мешали. Наехала и уехала. А женщина-то беременная!

* * *

Одну икону Соня отложила сразу – будет с чем сравнить. «Эталон, – назначила Соня. – А вторую пожертвуем для эксперимента». Некоторые подсказки по эксперименту она нашла в книге «Фотография для начинающих» – толстенном фолианте от Жорика. Какой же толщины должна быть «Фотография для продолжающих»? А «Для завершающих»? Подумать страшно.

Соня прочла половину предисловия и две первые главы. Прошлась по азам. Четырнадцатая глава «Непрактичная практика или это вам не пригодится» заинтересовала Соню настолько, что она без малейшего колебания прыгнула со второй главы на четырнадцатую и углубилась в теорию «отсроченной проявки».

Собственно, об отсроченной проявке Соня впервые услышала еще в школе. Учитель физики о фотографии рассказывал много, и Соня – при том, что слушала вполуха – запомнила тезис: потемнение фотографии есть следствие воздействия – внимание! – проявителя при плохих промывке и закреплении. Только и всего. То есть, все те изменения, которые случаются с фотографией – это вина проявителя. Короче: главный зачинщик в этом деле – проявитель.

И вот теперь эксперимент. Экспериментировала Соня абсолютно на добровольных началах – в ней бродила душа неприкаянного естествоиспытателя: как Джордано Бруно когда-то, хотела докопаться до истины.

Продавец икон заверил Соню, что его продукция обладает живительной силой. Мало того, сказал он, иконы полностью отражают процесс, происходящий с первоисточником – списком иконы Казанской Божьей Матери, который хранится в одном из храмов Москвы. Этот список, дескать, один из ограниченного количества списков, существующих на сегодняшний день во всем мире. Он сказал, что списков когда-то было много, но большинство из них не сохранилось, так как не все списки обладали чудесной силой. Продавец заверил также, что Соня своими глазами увидит, как эти темные иконы начнут проясняться, очищаться и, наконец, станут ясными-ясными, как изначально было создано старинным художником. То есть налицо будет волшебное чудо.

– Получается, что это копия списка? – спросила Соня. – Копия копии?

– Не копия копии, – обиделся продавец, – а уникальное повторение чудотворного списка. Можно сказать, что сам чудотворный список в миниатюре и по приемлемой цене. – И, чтобы быть более убедительным, добавил без всякой меры: – Работа слепых монахов-отшельников.

– Как же они работаю, раз слепые? – удивилась Соня.

– По памяти…

Все это не выдерживало критики, но Соня не стала спорить, заплатила и ушла. На оставшиеся от продажи Руслановой деньги, Соня прикупила нужных порошков. В полном соответствии с рекомендациями «Для начинающих».

Соня перевернула страницу. «Под влиянием проявителя кристаллы галоидного серебра, на которые подействовал свет, распадаются на элементы: галоид и серебро. Галоид переходит в раствор проявителя, а частицы металлического серебра – они имеют темный, почти черный цвет – составляют видимое изображение». Соня ссыпала в кювету содержимое пакетика, налила воды. Раствор позволял «допроявить» фотографию. Попробовать Соня решила сначала «на себе». Для этого она принесла из дома фотографию «в купальнике». Пожелав самой себе удачи, она опустила фотографию в раствор. Фотография намокла, через некоторое время пожелтела, стала коричневой, почти черной. Соня поняла, что раствор работает. Теперь икона. Если это не настоящая икона, а лишь фото-подделка, раствор с легкостью повлияет на изображение, и любые изменения в изображении будут означать, что предположения Сони соответствуют реальности. Она опустила икону «лицом» вниз и принялась ждать.

В корзине завозилась Жуля. Соня выпустила собачку, и та побежала в ванную комнату. «Молодец, – сказала Соня, – хорошая девочка. Знаешь свое место». Жуля вернулась, вспрыгнула на кресло, повозилась и затихла. «Спи, спи, дорогая». Вот не зря говорят, что собаки и кошки врачуют. Посмотришь на питомца, или погладишь по спинке, и душой отдохнешь. Мир обеднел бы, не будь их, нахлебников наших четвероногих. В хорошем смысле нахлебников, потому что, на самом деле, хлеб они свой отрабатывают – дарят нам возможность почувствовать себя не столько высоким и могущественным – хотя и это – но любимым. И если любит тебя хоть одна живая душа, пусть даже собачья, радуйся, – много есть, кого никто вообще не любит, даже попугай или рыбки. «Правда, – Соня задумалась, – рыбки вообще никого не любят, только себя. Но это уже из другой оперы».

Итак, можно было заканчивать. Соня вынула испытуемую из кюветы, бывшее темным изображение прояснилось, выявились чистые цвета. Причем, вынула вовремя: если икону подержать в растворе еще какое-то время, процесс продолжится и изображение вновь потемнеет. То есть получится как раз то, что наблюдалось на иконе старушки – отсроченная проявка. Получалось, что Соня ускорила «чудесный» процесс? С настоящей иконой, пусть даже копией списка, такой фокус не прошел бы.

Значит, это обычная фотобумага, немного шершавая, конечно, чтобы сымитировать деревянную поверхность. Вооружась пилкой для ногтей и увеличительным стеклом, Соня принялась колдовать над иконой: так и есть, бумага! Эксперимент завершился. Соня провела расследование, и оно подтвердило догадки: эти подделки ничего общего с настоящими иконами и их списками не имеют. «Это даже не копии копий, это самая настоящая профанация, – сказала Соня Жуле. – Обман доверчивых граждан. Имитация». Печатаются фотографии, клеятся на доски. Сами фотографии обработаны так, что процесс проявки растянут во времени. Доверчивый гражданин покупает «икону», приносит домой и через некоторое время обнаруживает, что она «чудотворная» – изо дня в день становится чище и чище. Не соврал продавец, не зря такую цену дерет! Проходит время, «икона» начинает потихоньку темнеть – процесс-то продолжается! – темнеет, темнеет, превращается в нечто невообразимое, в темное бесформенное пятно. А доверчивый гражданин пеняет на себя, мучается, выискивает грехи и даже готов наложить на себя руки. Но, может, и не накладывает, но нервы себе и близким треплет изрядно. Не честно все это, не честно.

* * *

– Тебе это нужно? – спросил Жорик в машине.

– А тебе вот это нужно? – показала Соня на портрет Фрейда, закрепленный под широким зеркальцем на лобовом стекле.

– Это мой учитель, – многозначительно сообщил Жорик. И пустился в пространные рассуждения о психологии.

Жорик заявил, что теперь увлекается символизмом. А икона – это один из его представителей. Вообще, все в мире можно трактовать как символ. Слова, например, тоже являются символами. Жорик попросил Соню назвать какое-нибудь слово или предмет.

– Воробей, – сказала Соня, увидев на тротуаре воробья.

– Воробей? Хорошо, будет тебе воробей… Что означает этот символ? – голосом лектора начал Жорик. – Он означает предназначение для жизни короткой и веселой. Это символ пустоты и чрезвычайной суетности. А также крайней похотливости и сладострастия. Плиний говорил, что жизнь воробья не превышает одного летнего сезона. – Жорик посмотрел на Соню. – В христианстве этот символ означает шалость. То есть один из атрибутов распутства.

– Что ты на меня так смотришь? – спросила Соня.

– Ничего, я просто рассказываю тебе о символике…

– Так что про воробья?

– Воробей не так уж плох, – продолжил Жорик уже своим естественным, правда, будто читая книжку, голосом. – Например, некоторые считают его самой непритязательной из птиц, поэтому он и стал символом скромного, низкого по положению человека, который, тем не менее, находится под покровительством Бога, ибо даже воробей пришел в наш мир только по воле Божьей и питается тем, что Бог дает. – Жорик выдержал паузу, чтобы дать возможность Соне оценить его красноречие. – В христианстве этот символ олицетворяет скромность, незначительность, а также… – Жорик усмехнулся, – опять же непристойность и разврат. У греков является атрибутом Афродиты и отождествляется с Лесбией. В Японии олицетворяет лояльность…

– И откуда ты все это знаешь, – восхитилась Соня.

– Оттуда, из книг, – похвастал Жорик, не распознав иронии. – Почти дословно цитирую.

– Передо мной-то не красуйся, – улыбнулась Соня.

– И не думаю, – сказал Жорик. – Так вот, в Китае воробей когда-то ассоциировался с пенисом, как сейчас – не знаю. Воробьев даже ели, так как полагали, что те поддерживают потенцию. Ха-ха, помнишь сколько китайцы их настреляли, горы! Вон оказывается зачем. У некоторых народов Европы блудницу представляли в виде женщины с воробьем в руке. Воробей в руке, тебе это ничего не напомина…

– Хватит, хватит, – прервала Соня сомнительные рассуждения.

Жорик замолчал, изобразил обиду и уставился на дорогу. Длиннющий, сутулый. Соня погладила Жорика по щеке.

– Кофе хочешь? – спросил Жорик. – Термос там.

– Нет. – Соня обернулась. На заднем сиденье трясся трофейный немецкий термос. – Любишь ты ерунду собирать, – сказала Соня.

– Почему ерунду? – возразил Жорик. – Термос достался мне в честном бою, в сорок втором.

– Ой-ой-ой! – засмеялась Соня и щелкнула Жорика по носу, – ветеран ты мой.

«Копейку» подбросило на колдобине. Белая старушка, мятый бок. Чудо техники. Студенту самое то. Юрк-юрк и ты в институте, трах-трах – дома. Самое то.

– Хочешь загадку? – оживился Жорик. – Психологическую.

– Давай, – разрешила Соня.

– В пустыне лежит мертвец. За плечами мешок, на поясе фляга. На километры вокруг нет ни души. Почему умер человек и что в мешке?

– Чушь, – сказала Соня. – Где здесь психология? Ерунда просто.

– Тогда история. – Жорик вздохнул. – Исключительно психологическая. Грустная.

– Последний раз, – предупредила Соня.

– Хорошо, – согласился Жорик. – Итак. Мальчик, от рождения слепой, просыпается и чувствует… Чувствует, что у него на глазах появилась повязка. «Мама», – зовет мальчик. «Что, дорогой?» – спрашивает мама. «А что это у меня на глазах?» – интересуется мальчик. «Пока ты спал, тебе сделали операцию», – отвечает мама. «Операцию? Теперь я смогу видеть? И солнышко, и травку, и небо?» «Да, дорогой». «Можно ее снять?» «Сними, дорогой». Мальчик снимает повязку, но ничего не видит. «Мама, я по-прежнему ничего не вижу!» – жалуется мальчик. «С Первым апреля тебя, дорогой», – поздравляет мама.

– Сволочь! – воскликнула Соня.

– Я сволочь? – возмутился Жорик.

– Насчет тебя я подумаю, а мать – точно.

– Еще хочешь?

– Нет! – отрезала Соня. – Больше не надо.

– А про психологию в чистом виде можно?

– Чисто? Если чисто, то можно.

И Жорик пустился в рассуждения о том, чем он хочет заниматься после университета. «У кого что болит, тот о том и говорит, – подумала Соня. – Сейчас начнет про Фрейда». И точно: Жорик заговорил о психоанализе. Об этом он читал и читал много. Еще ему преподавали его в университете. Жорику нравилось копаться в подноготной человеческих поступков. В сознании и в сумерках подсознания. Это как шагнуть в лабиринт, говорил он. Бродишь, бродишь, конца и краю не видно. И все темно. Тут нужно с фонариком таскаться: а то, глядишь, во что-то нехорошее – сугубо фрейдистское, как сказал один покойный преподаватель – ступишь. Нехорошо. Но, даже перечитав тонну книг, можно так и не разобраться толком, откуда что берется…

Жорик принялся рассказывать про рисунки детей. Здесь самый значимый персонаж, оказывается, имеет наибольшие размеры. Как правило, сам ребенок. Часто – мама или папа. А иногда дети могут передвигать предметы. Вот как это? Соня не знала. А Жорик знал. Но рассказать не захотел. Чтобы сохранить тайну. Так и заявил. Что ж, тайна так тайна. Любит из пальца высосать и таинственности навести.

– К чему все это? – спросила Соня.

– Так, просто, – покачал головой Жорик. – Многое, что тебя окружает, всего лишь кажется. Мираж.

– Мне кажется? А тебе?

– А мне – нет, – самоуверенно заявил Жорик.

Иногда Соне казалось, что Жорик обыкновенно сходит с ума: разговаривает сам с собой, на пустом месте заводится, видит что-то, чего вообще нет. И не его психологический факультет в университете способствует – факультет вообще тут не при чем – он сам по себе такой, штопор какой-то. И интересы соответствующие, от заурядного психоанализа до нейролингвистического – слово-то какое, фиг выговоришь – программирования. Это самое программирование ему для контакта требуется, а сам контакт – это когда ты с человеком одну минуту поговорил, а кажется, что знаешь его целую вечность. Ну разве не сумасшествие? А еще говорит, что у человека бывают психические процессы. Это и без него известно. Даже известно, что эмоции – это и есть психические процессы. Конечно, не только они.

Точно, сходит он. Едет где-то, увидит дерево, остановится, выйдет из машины и разглядывает. А чего разглядывать? – дерево как дерево. Оно, говорит, красивое и слышит тебя. Но это еще ничего, а вот когда заявит, что в стуле записана информация о том, что вокруг дерева много лет назад происходило, только мы не научились извлекать эту информацию, так полный «туши свет». По его словам получается, что использовать дерево для изготовления мебели, ну это как если бы папуасы, увидев самолет, подумали, что это барабан и принялись пользовать его в меру своего понимания – то есть элементарно барабанить.

Послушаешь его и сама чокнешься. Если шуточки, то черные, если состояние, то мрачное. Однажды что-то сказал, а Соня вообще не поняла к чему. Оказалось, это он радио в машине услышал, но так задумался, что не разобрал – Соня это говорит или волна – так и брякнул невпопад, причем агрессивно. Если энергию девать некуда, так иди в спортивную секцию, грушу лупи. Не хочет. Небось боится, что его на соревнования отправят. Там уж надают ему тумаков – на соревнованиях люди простые, далекие от всякого нейролингвистического программирования…

Вот. А что касается замужества, то это совсем не к Соне вопрос. Во-первых, они с Жориком просто… ну, друзья что ли. Во-вторых, она о нем толком ничего не знает, даже кто его родители. В-третьих, она вроде как точно не определилась, нравится он ей или нет: скажет сама себе, что нравится, а глядит – совсем не нравится, скажет, что не нравится – смотрит, вроде нравится. И что это такое – Софья Гусеницына будет? – просто позор! В общем, и она вместе с ним чокается…

– Все понял? – спросила Соня.

– Все, – кивнул Жорик.

– То-то, – улыбнулась Соня. – А то дерево, дерево…

Оставив Соню, Жорик поехал за старушкой. За бабой Маней. Соня просила отвезти ее к подруге. К другой старушке. С пожилыми людьми Жорик выказывал почтение. Ему нравилось говорить с ними. А стариков тянуло к нему так, что они и сами удивлялись. Жорик скрещивал руки, кивал, морщил лоб, поддакивал, раскачивался сутулой фигурой, внимал, опять кивал и опять раскачивался. Внимание старикам нравилось. «Все равно им мало осталось, – говорил Жорик, – пусть хоть что-то будет хорошее». «И это хорошее, конечно, ты», – соглашалась Соня. «Пусть будешь ты», – не возражал Жорик.

Жорик поднялся за старушкой, проводил к машине, хлопнул дверью. Старушка назвала адрес.

Говорили обо всем. О Соне. О Фекле. Даже о Сергее Арнольдовиче. С ним старушка знакома не была. Не довелось: приходила, его не было – все с Соней да с Соней. Но много о нем слышала. По ее мнению, Сергей Арнольдович – человек странный, прозрачный. Как дух бестелесный. Так она его охарактеризовала. Жорик сравнение понравилось. «Прозрачный? Интересное резюме».

– Я ведь на столоверчение еду, – шепнула старушка. – К подруге.

– Столоверчение? – заинтересовался Жорик. – А не грех это?

– Грех, – согласилась старушка и перекрестилась. – Грех это для православной.

– Зачем, тогда?

– А вы никому не говорите, – попросила старушка.

– Хорошо, – пообещал Жорик.

Под занавес, старушка пригласила деликатного молодого человека принять участие в спиритическом сеансе вызова тех, кого уже нет. Жорик засмеялся: приглашение было смешным. Но согласился – это из его контактной области.

* * *

Покрыв собою три четверти пространства, броненосец возлежал на диване. Матвей выглянул из детской. Неслышно работал телевизор, хр-р-р – наполнялась храпом гостиная, дзинь – бренчало в шкафу, кап – на кухне. А потом опять: хр-р, дзинь, кап. Хр-р, дзинь, кап. Матвей взобрался на деревянную лошадку. Скрип – добавилось в палитру – скрип, скрип. За окном прошелестело и стихло. Опять: скрип, скрип. Бухнуло где-то за потолком. И вновь: скрип, скрип. И запах. Это простыни на кухне сушатся. И еще запах. Это сумраком пахнет. Скрип, скрип.

Матвей слез с лошадки, на цыпочках миновал гостиную, прошел на кухню. На холодильнике о чем-то шептались кактусы. Большой, помельче и совсем маленький. Семья. А вот и ручка. И бумага есть. Матвей сел за стол. «Матвей» начинается на букву «м». Потом – «а». На трех небольших клочках вывел сначала «МАТВЕЙ». Полюбовался. Далее «МАМА». Хорошо получилось. И «ПАПА». Три кусочка бумаги, три человека. Крупный кактус он украсил словом «МАМА». Подумал и заменил на «МАТВЕЙ», «МАМА» перенес на средний. Маленький – это «ПАПА». Получилось, что вся семья собралась в одном месте. Если сейчас вернется мама, она похвалит Матвея. Но мама не шла.

Матвей прислонился к окну. Мамы видно не было. Ему сделалось обидно. Он принес пластмассовый пистолет и трижды щелкнул им в большой кактус. Ничего не произошло. В средний, в маленький. Нигде не грохнуло, не прилетел голос. Матвей вслушался: может, на лестнице раздадутся шаги? Шагов не было. Матвей огляделся. Футляр с очками, газета, недовязанный носок. Вот что нужно. Спица! Матвей извлек спицу, вонзил ее в «ПАПУ». И ничего. Ровным счетом ничего. Матвей прислонился к окну. В этой темноте разве что-то разглядишь? Матвей надел кухонную рукавицу с ромашкой, чтобы не кололось, и взялся распускать носок, наматывая нитку на кактус. Закрепив узлом, выдернул из горшка цветок, распахнул форточку и отправил «ПАПУ» в свободное плаванье.

Кактус скользнул вниз: носок распускался, нитка бежала свободно. Внезапно на другом конце что-то потянуло, и нитка остановилась. Матвей насторожился: «Там кто-то есть?» Ему это не понравилось. Матвей принялся сматывать нитку. Другой конец почему-то стал очень легким, как будто кто-то забрал «ПАПУ». В форточке мелькнул пустой конец. Так и есть: «ПАПА» пропал.

* * *

Переулок. Снег. Санки. Пискнул сигнал точного времени. «В Москве девятнадцать часов», – сообщило радио. «Непгавда, тгидцать два», – сказал Матвей. И пошел кругами. Будто вместе часовая, минутная и секундная стрелки. Раз-два, тик-так.

– Не могу с ним справиться, – пожаловалась броненосец.

– Да уж, – сказала соседка.

– И ведь не кактус жалко… И не рыбок.

– Не кактус, – согласилась соседка.

Бросая на обочину снег, шла уборочная машина. Снег ватной струей лился в кузов грузовика. «На душ похоже, – подумал Матвей. – Брызжет. Можно встать и умыться».

– А я решила котят топить, – сказала соседка. – Дала объявление. Топлю котят, мол. Позавчера и вчера приносили. Пойдет дело.

– Почем? – поинтересовался броненосец. – Топить, я имею в виду.

– Да как, по минимуму. Но все-таки прибавка. Пенсия ведь маленькая, сама знаешь.

– И не говори.

В конце переулка снегоуборочная развернулась, пошла по противоположной стороне. Матвей не сводил восхищенных глаз со снежной струи. «Когда вырасту, буду снег убирать», – решил Матвей.

– Я их в трехлитровой банке, – сказала соседка. – Они маленькие, в горлышко проходят. А потом в мусоропровод выбрасываю. Заверну в газету и выбрасываю. Некоторые люди ведь брезгуют… Мне будут нести. Услуга.

– Молодец, – похвалил броненосец. – Нашла возможность…

– Нашла, – согласилась соседка. – Это лучше, чем людей губить. Простительно, по сравнению с душегубством. Как ты думаешь?

– Простительно, – одобрил броненосец.

* * *

– И вам бывало страшно? – поинтересовался незнакомец.

– Бывало, – кивнул Андрей.

Кому же не бывало? Странный вопрос. Ожидание боли – это и есть страх. Такая серенькая разновидность ожидания, и такой большой страх. Как будто в прорубь вошел. И сидишь там. И сердце – не зубы вот – бу-бу-бу. А зубы сожмешь. И себя вместе с ними – в кулак. Бу-бу-бу сердце. А как бороться? Его гонишь, а он в окно. Ты его в окно, а он – в другое. Найдет щелку. Победить невозможно. Он всегда есть. Ты есть, и он есть. Как тень. Перестанешь против драться – сожрет. Он такой. Куда ты, туда и он. Затаится на время, а потом р-раз… Выполз. Ты его опять в окно. А он в двери. И чувствует себя хозяином. Но ты ему не давай – сядет на шею и ножки свесит. В гриву его, в хвост. И найдется равновесие: он много не отвоюет, а ты и не дашь. Или, бывает, чувствуешь: совсем ушел, нет его, а ведь должен быть. Ау, где ты?! Понимаешь, провокацию готовит – в подлый момент высунется. Так и есть, вот он! Пошел, пошел! Бу-бу-бу начинает сердце.

И на парашютной вышке было страшно, и перед тем школьным поцелуем. Только какая в поцелуе боль? А поди ж ты, страшно. А бывало, страшно становилось после. Когда над головой пронесло. Сидишь, зубами и сердцем стучишь, и понимаешь, что едва ноги унес. А кто-то и вовсе не унес. И испугаться не успел: лежит себе и улыбается. И не видит ничего. И неизвестное страшит: а вдруг за ним, за неизвестным, опять та самая боль. И бу-бу-бу сердце. «От вороны карапуз убежал заохав. Этот мальчик просто трус – это очень плохо», – вспомнил Андрей. Нет, трусом его не считали. А даже наоборот. Но с самим собой ведь всегда откровенен.

– И самым смелым бывает страшно, – вздохнул незнакомец.

– И самым смелым, – согласился Андрей.

Вообще, быть может, это и не недостаток вовсе. Недостаток, это когда не наступаешь, в тылу сидишь, а страх хозяйничает и башмаки о тебя вытирает. И даже мародерствует. А ты встань. Страх, он как тень – по земле все, по земле. Поднимешься – он вытянется. Но ведь по земле, по земле. Не пригибай к нему себя. А с другой стороны… С другой – ерунда все это на постном масле. Ну, боится человек, и что? Разве ж себе не прощаем? То-то и оно. Говорят, что были и бесстрашные воины, и завоеватели, и еще черт знает кто еще. Не верилось Андрею в этих бесстрашных. Будь они бессмертны – другое дело. Но ведь таких не имеется. А за чужой спиной любой смертный станет тебе бесстрашный.

– Конечно, разве что за чужой спиной страха нет, – сказал незнакомец.

«Вот именно», – подумал Андрей. Нужно еще посмотреть, что это за герои такие. «Зря я так, – возразил себе Андрей. – Человека, справившегося со страхом, загнавшего в норку, вот его как раз и нужно назвать бесстрашным». Эх, кто его знает, кто его знает. Хорошо бы иметь желтый чемоданчик с леденцами от страха. Съел – и порядок. Кажется, что человек конечен, а страх бесконечен. Но нет человека и нет страха. Избавиться от него можно, избавившись от себя. Отделился и поплыл, а он там остался. Но ведь в реальности так не бывает? А самоубийство? Это другое… Страшно нести свою ношу. А бросить – грех. Сказано неси, вот и неси. Превозмогай. Кричать? Можно. Помогает. Только не бросай.

Незнакомец пошевелился, полез в карман. Протянул Андрею стеклянного зайца.

– Это мне? – спросил Андрей.

– Вам, – ответил незнакомец.

Оседлав ракету, заяц уносился в Новый год. Ежегодно. Как ритуал. «Трусишка зайка серенький под елочкой скакал…» Андрей повертел игрушку. Этот заяц был в его детстве. Да, это он: проволочная петелька, морковка в виде космической ракеты. Андрей спрятал зайца в ладони. Нет, здесь холодно.

– Иди-ка сюда, – Андрей опустил игрушку за пазуху. – Сиди и не высовывайся. Тут тепло.

– Не разобьется? – спросил незнакомец.

– Что вы! – сказал Андрей, и в этом момент за пазухой тонко хрустнуло.

* * *

– Разбил? – спросила тетя-броненосец из другой комнаты.

– Газбил, – признался Матвей.

Что же он скажет папе, когда папа поинтересуется, где заяц? Не нужно было его вешать, не нужно. Пусть бы так и лежал в ящичке. Но Матвей хотел подготовиться к приходу папы! И вот такая неудача. Быть может, зайца удастся как-то склеить? Стоит попробовать. Клей имеется, есть кисточки. И заяц будет в полном порядке. Главное – собрать все до единого осколочки. И ничего не упустить. Тетя-броненосец велела нести веник. И совок нести. Нет, эта работа тонкая: он соберет руками. На газетку. Так, хвостик, три больших осколка ракеты, один маленький, ушки, лапки. И петелька нашлась. А мелких осколков не так уж и много. Всего больших и маленьких… Три, восемь, двадцать две штучки. Не считая петельки. Даже если она потеряется, ничего страшного – можно новую сделать. А хоть бы из нитки. Здесь самое важное – стекло. Ведь бывают клееные вазы? В музее такие он видел. И ничего, стоят как новые. Тут важный момент, чтобы папа не пришел до того, как Матвей все закончит. А работа предстоит сложная. Кропотливая работа предстоит.

– Собрал? – спросила тетя-броненосец.

– Собгал, – ответил Матвей.

– Теперь в ведро.

Как же в ведро? А клеить? Нет, пока нужно спрятать, а когда тетя уснет, все хорошенько восстановить. Так, а куда спрятать? В стенной шкаф! К «Курочке Рябе». Тетя здесь не найдет. Замечательно.

– Выбросил? – бахнула сигнальная ракета.

– Выбгосил, – солгал Матвей.

* * *

Это самая чистая тетя на свете. То чистит, то гладит, то стирает. А потом моет, драит и скребет. И метет еще. Это не считая, что жарит и варит. «Сказочная тетя», – подумал Матвей. Ее бы дядя в жены для своего сына взял, есть такая сказка – где дядя покупал мусор за сливы. Пришел он в один город и принялся кричать, чтоб ему мусор несли. Все удивились, но понесли. А дядя им сливы и другие ягоды за мусор дает. По весу. Килограмм слив и других ягод за килограмм мусора. Некоторые мешками уносят. А тетя-броненосец меньше всех бы принесла – у нее мусора нет, в доме чисто. Две сливы ей дядя дал бы, только и всего. Но проникся бы ее чистотой и взял бы в жены для сына. Ведь это хитрость была: узнать, какая невеста самая чистюля. Чтоб у сына в доме чистота не переводилась.

«Готовится к сливам, – догадался Матвей. – Моет, жарит и скребет». Шум машины, плеск воды, запах стираного белья. А вечером пойдет с соседкой разговаривать. Про котят слушать. А вот они котята, солдатики зеленые. Каждый на подставке. Чтоб стоять удобно. Мяу. У каждого оружие в руках: автомат или винтовка. Нет, банки для них много будет. А вот кружка в самый раз. Все поместятся. Плеск-плеск – вода в кружке, «мяу-мяу» – солдатики. Несмышленые, слепые. Не спешите! – по очереди нужно. Первый – с пулеметом. Самый большой ты, торопливый. Иди, иди. Ныряй. Не тонешь? Можно пальцем прижать. Смирно лежи. Второй. Шевелиться не надо. Лежите, лежите. Девятый. Вот видите, все поместились. Кружка большая, на всех хватит. Утопли? Молодцы. Теперь вы не мешаете. Никому. А где промокашка? Вот она. Сюда попрошу. Ах, ты еще шевелишься, ну давай, давай. Теперь аккуратно завернем, чтоб не капало. И в мусоропровод. Летите, котятки, летите. Хлопнула форточка – солдатики полетели в темный вечерний снег.

* * *

Соня решила не расстраивать старушку. Пусть ничего не знает. Но и оставлять старушку наедине с фальшивым «чудом» тоже не хотелось. Соня придумала хороший ход: вторую, икону она допроявила до требуемого состояния, промыла и должным образом обработала закрепителем – теперь изображение изменяться не будет. Картинка получилась что надо. Яркая. Богородица, младенец – все на месте. Соня позвонила старушке и попросила принести потемневшую икону. Старушка некоторое время отказывалась – ведь это икона, все-таки – но потом все же согласилась и принесла. Соня пообещала старушке вернуть икону в ближайшее время – после специальной ритуальной процедуры, дескать.

Получив икону в требуемом виде, старушка прослезилась. Соня заверила, что никаких таких грехов за старушкой не водится, что икона потемнела совсем по другой – бытовой – причине, и что волноваться теперь не о чем. По какой бытовой причине потемнела икона, Соня уточнять не стала. Важно, что с этого дня она в полном порядке. Старушка уехала и пообещала Соне молиться за ее душу.

«Нужно будет рассказать Сергею Арнольдовичу, – решила Соня. – Ему будет интересно. И он, быть может, похвалит ее». Похвала Сергея Арнольдовича Соне была необходима. В конце концов, Сергей Арнольдович человек хороший, душевный. Разве что прячет себя. Не выказывает. Но Соня-то знает! Нет, нужно будет рассказать, нужно. А он и похвалит. Во всяком случает, не поругает.

Сергей Арнольдович позвонил в начале второго.

– Чем занята? – спросил Сергей Арнольдович, и Соня по голосу поняла, что пока о старушке и иконе говорить не следует.

– Бутерброд ем, – ответила Соня.

– С Жориком? – насторожился Сергей Арнольдович.

– Одна, – заверила Соня. – А вы трость забыли.

– Ничего… Ты вот что, – попросил Сергей Арнольдович, – в сейфе у меня папочки лежат. Скоросшиватели… Возьми-ка третью.

Соня принесла папку.

– МПГ 3, – прочла Соня в трубку.

– Хорошо… Где-то в самом начале имеется записка. Ты ее мне не читай, продиктуй имя и номер телефона.

– Здесь написано «Броненосец», это имя? – спросила Соня.

– Так, подожди, записываю. «Брон», дефис, «сец». И номер давай.

Соня продиктовала телефонный номер, попрощалась и повесила трубку. Похоже, Сергей Арнольдович сегодня уже не приедет. Соня мысленно пожелала ему успеха. Успех Сергею Арнольдовичу был необходим. Вообще, в любом деле он необходим, А в раскрытии преступления – чрезвычайно. Ведь любой нормальный человек этого хочет. Кроме ненормального. Преступника, конечно.

Сергей Арнольдович сейчас шел по следу. И год назад шел. Пять лет уже шел. Долго. Раскрытие для него было делом чести. Есть у них такая формулировка. И честь есть. А у чести – дело. Вот она эта телефонная книга. Три имени, вернее – одно. Три строчки. Две синие галочки в кружочке. И пустой кружочек. Сюда Сергей Арнольдович поставит галочку. И еще две галочки – в уме. Интересно, а если позвонить по пустому кружочку. Вдруг ответят. И скажут, что жива и здорова. А Сергей Арнольдович… Сергей Арнольдович одобрит эту самодеятельность? Вдруг, все-таки, скажет, что жива и здорова? Посмотрим. Нужно только набрать номер. «Марину Петровну, будьте добры», – попросит Соня. И Марина ответит. И Соня представится. И пожелает ей здоровья и долгих лет. Или скажет, что ошиблась номером. Но трубка молчит. Не берут. Только это не значит, что в кружочке должна быть галочка? Вовсе не значит.

Когда Соня попросила Жорика отвезти ее на кладбище, он сделал круглые глаза. Потом долго, уже в дороге, шутил на данный счет. Сомнительный юмор – это его любимое. Любит пощекотать нервы. И себе и другим. Бравирует. Соня сказала, что помогает Сергею Арнольдовичу. Жорик и на этот счет прошелся: рассказал анекдот про помощницу патологоанатома. В довершение ко всему он даже не подумал сопроводить ее – остался в машине. «Вы ведь к эмансипации все дрейфуете? – заявил Жорик. – Вот и давайте. А мы здесь подождем».

Соня хлопнула дверью. Ишь какой! Дрейфуете. Через минуту она нашла нужный участок. Так и есть: Глухова, Марина Петровна. Две даты, временная фотография в полиэтиленовом пакетике с дырочками, свежие венки. А телефон, выходит, так и будет молчать. И в кружочке – галочка. На что она надеялась? Ведь и некролог был. Детский сад какой-то. А это что? «Берггольц». Вот это да! Соня подошла к могилке. Так и есть: Берггольц, Сергей Арнольдович. Коричневый камень, плита. Родился, умер. Четверостишье, надпись: «От сослуживцев». А фотография сколота. Соня грустно улыбнулась: нужно будет Сергею Арнольдовичу рассказать… «Москва большая», – сказал Жорик в машине по поводу Берггольца. Действительно, большая.

* * *

Бу-бу-бу – эхом в стенном шкафу. Как будто в барабан говорит. Все говорит, говорит. Ругается. А он только хотел, чтоб им тепло было. Маме пожалуется? Но не испугаешь, пусть жалуется! Мама все поймет. И простит. На то она и мама. А в аквариум можно черепаху пустить. Аквариумы для разных целей годятся. Удобная вещь. И что ругается? Все ругается, ругается. И гудит пылесосом. А если страшно? А если здесь, в темноте, невыносимо это. И течет под тебя от… Не от страха, нет – от возмущения. А за это ругать ведь будет. Ты сама попробуй. Постой здесь, когда гуд этот так и скручивает, так и скручивает, посмотрим на тебя.

Матвей зажмурился, втиснулся в угол. Страх почти ушел.

Показалось, что откуда-то из-за сумок, из-за чемоданов нырнули к нему его солдатики. И кружка здесь же вращается. Это она – не он! Вот теперь стоять в этой луже. А солдатики вильнули плавниками, поплыли над головой. И пулеметчик – первый. А за ним – с винтовкой. И автоматчики следом. И опять – с винтовкой. И плывут-то как стройно, как стройно. Куда вы? Не слышат. Прощайте.

А можно и на снег лечь. Прямо так, в рубашке. И не холодно вовсе. И темно. И фонарь. И падает снег. И голос тети-броненосца где-то далеко-далеко. Неправдоподобный голос, гудящий. Пылесосом гудящий. И гудит, и ругается. И Матвея ругает, маму. И папу ругает. Такая она. И соседка Матвея ругает, и держит в руках банку с котятами. Только это не котята вовсе – солдатики. Цып-цып-цып, плывите сюда! Не могут – стекло мешает. А где ваша мама? Вот она. И плывут солдатики хороводом. К маме, к маме. И вылизывает солдатиков мама и греет их. Слепые вы мои, вот ваша мама, вот. С одним глазом, с хвостом на булавке. Но куда же вы? Ты куда? А кошечка не слушается, прыгает в снег. «Где Мурзик?» – надвигается тетя. Но не выдаст ее Матвей, не расскажет. Идет мимо холмика, не показывает. На убежище ее не показывает. И не Мурзик это вовсе. «Где?» – наступает тетя. «Не знаю», – не сдается Матвей. И за котятами – в арку высокую. И вместе с ними кружится. И вкруг постового, вкруг милиционера в тулупе. И санками по асфальту «дзинь-дзинь», как ножом по камню шершавому. И мимо хромого прохожего – отвлечь. Чтоб котят не тронул. И валенком по урне, чтоб под ногами не путалась. И язык дворнику, чтоб метлой не грозил.

* * *

«Лахудра», – вспомнил Сергей Арнольдович. «Наехала и уехала». Без малого – стихи. Вздохнул. Хотелось курить. Вынул из кармана мундштук, заправил сигарету. Наехала и уехала. Ехала, ехала – переехала. Поднес спичку. Дом, арка, вечерний сумрак. Зачем он здесь, откуда приехал? Все в дымке, неправдоподобно. Как будто в чужой жизни. Снеговик, далекий от канонических пропорций, тусклый фонарь. Там, над головой лязгнула форточка: вверху что-то зашуршало, наползло на плечо. Кактус? Странные здесь люди. «ПАПА», – прочел Сергей Арнольдович. Запрокинул голову. «Это мне?» Никто не ответил. «Спасибо». Пустая нить побежала вверх. «Эй, подождите! Что мне с этим делать?» Вверху опять не ответили. Кактус, размером с яблоко, клочок ученической тетради в клетку. И «ПАПА».

– Я вот здесь это оставлю, потом найдете… Пока, пока, – сказал Сергей Арнольдович снеговику.

– Пока, – кивнул снеговик: в руке записка, нос зеленой картофелиной в колючке.

И захромал Сергей Арнольдович, пожевывая мундштук, и захромал.

* * *

– А говорят, после смерти какой-то коридор открывается, в конце которого люди видят свет. И душа как бы к нему тянется, прямо рвется. И нет сил удержаться. Этот свет манит, и на его зов человек стремится как одержимый. И нет ему возвращения. А те, кто вернулся, рассказывают, что их что-то удержало здесь – будто бы незавершенные дела. Сначала они летели на этот свет, а потом р-раз, вспомнили: дела, мол, нужно обратно. Но ведь никто никуда не летит, – сказал Андрей.

Незнакомец не ответил.

– Ведь никто никуда не летит, – шепнул Андрей.

Зачем обманывать людей? Они сами хотят быть обманутыми! Расписывают все в розовом свете. Взвешивают человека в момент смерти. Вот она, мол, душа: разница в весе – пять граммов. Сертификат, печать, подпись. Душа весит пять граммов! Не смешите меня. Она ничего не весит. Ведь не весит? А может, весит? Всего пять граммов? Что так мало, это ведь душа! Такая большая, сильная. Какая горькая несправедливость. Хотелось бы за что-то схватиться, удержаться: обнять руками дерево, куст, в конце концов, и не отпускать, здесь остаться. Уповать на чудо – задержи, чудо, меня здесь. А чудо равнодушно смотрит на тебя и даже уходит. Ведь оно есть, это чудо? Ведь не зря все? Ведь душа бессмертна. Или…

– Совокупность свойств организма, – равнодушно сказал незнакомец.

– Совокупность? – не понял Андрей.

– Зрение, осязание… Прочее барахло. Душа. Вы каких-то не тех книжек начитались, дорогой. Сумму называете душой.

– Но себе-то вы не отказываете? – возразил Андрей.

– Нет у меня никакой души. Помню? Да. Абстрагируюсь? Да. Но душа? Ау, ты где? Не отзывается. Нет ее. Может, у вас найдется? Ну-ка, позовите ее, – улыбнулся незнакомец.

– Нельзя же так поверхностно. Все гораздо сложней…

– Все гораздо проще. И не мучьте себя.

– Но ведь она есть…

– Есть? Наивный вы мой. Что только ею не называют. Вот послушайте. Цитирую. Внутренний психический мир человека, его сознание – раз. То или иное свойство характера – два. Например, добрая душа, низкая душа. Третье – сверхъестественное, бессмертное начало в человеке, продолжающее жить – внимание! – после его смерти. Вдохновитель чего-либо – четыре. Скажем, душа общества. Просто о человеке – пять. Говорят: «в доме ни души». Крепостной крестьянин – шесть. Так что такое душа?

– Первое, – сказал Андрей. – И очень подходит третье. Скорее, третье. Да, третье. «Бессмертное начало, продолжающее жить после смерти».

– Хорошо, если отбросить «бессмертное» и «продолжающее», что, по-вашему, означает «бессмертное начало»? Вот что это такое? Это камень? Это химический элемент? Это единица измерения? Как мне пощупать «начало» это ваше? А уж продолжающее жить после смерти – это вообще для меня эстрадный номер. Несерьезно все это. Повторяю, нет никакой души. Набор свойств организма есть, а души нет. Умер, и привет – все закончилось. Поверьте мне, я знаю, что говорю.

– А куда же они уходят? Человек и душа.

– Человек – в никуда. А душа… Отсутствует источник свойств – то есть тело – отсутствует и то, что вы называете душой.

– Я вам не верю, – сказал Андрей.

– Как хотите, – улыбнулся незнакомец.

* * *

Вычислил он его, нащупал. Случайно нашел. По бумажке. По обрывку картона. Малюсенький прямоугольник, – аллегория случая. Но ничего случайного ведь не бывает? Хоть многое неслучайное начинается как случайное. Как редкое или сверхъестественное. Случай. А на самом деле закономерность. И уже существует как должное, полноправное. И думаешь: по-другому и быть не могло. Ты его ждал, и он пришел, этот случай. И все расставил по своим местам. И многое сделал за тебя. И картинка тут же собралась, склеилась. Ты любуешься картинкой, чувствуешь причастность. Но на вторых ролях. А главный тут – случай.

Сергей Арнольдович вспомнил мальчика с санками под аркой. А вот у него санок не было. Едва ли вообще можно было вспомнить кого-то из детского дома – и чтоб с санками. Санки – это роскошь, атрибут семейного благополучия, символ наличия родителей. Отца с матерью. Ни санок, ни родителей у Сергея Арнольдовича не было. И ничего, не умер. Донашивал вещи, доедал хлеб. Не за братьями – за воспитанниками. Потом было училище, которое показалось ему выходом из тюрьмы на свободу. Много чего было. Сергей Арнольдович вынул из кармана записку. Крупный, цельный почерк. «Брон-сец». Кто это? Сергей Арнольдович вспомнить не мог. Здесь он никого не знал. Но это была запись из папки «МПГ 3». Пятизначное число… Пятизначное число.

Сергей Арнольдович притянул телефон. «Алло», – сказал веселый детский голос. Сергей Арнольдович промолчал. «Алло», – повторил женский голос. «Простите, ошибся», – сказал Сергей Арнольдович и положил трубку. Через мгновенье он решил повторить звонок. «Извините», – опять сказал он. «Ничего страшного», – ответила женщина. И снова он услышал голос ребенка.

Сергей Арнольдович поднялся – захромал к окну. Шел снег. Сергей Арнольдович снял пальто, пиджак, прошел в ванную комнату, подставил голову под ледяную струю. Провинциальная гостиница, ежедневная уборка номеров, ненавязчивый учет. Впиши они Воронина, вопрос был бы снят. Но никто не уволит администратора, и никто не потревожит его сладкий сон. «Оплатили?» «Да». «До свидания». А лучше – "Прощайте. Да, действительность. Приехал, уехал… Кто? Неизвестный. Откуда? От верблюда. И никому нет дела. Нет ни дела, ни порядка. Пропуск принадлежал мужчине. Мелко: Андрей Борисович. И крупно на следующей строке: Воронин. Номер. Дата без года: день, месяц. Фотография не предусмотрена. «2 Отделение ИПП, г. Снежин». Белая картонка. Почти бумага. Невесомая. Нет, лукавишь, вес имеется: пять убийств, пять человеческих жизней. Так вот ты кто! Андрей Воронин. Нашел я тебя!

* * *

– Войдите, – сказал Сергей Арнольдович.

– Вот. – Горничная опустила на стол бумажник.

– Что это? – спросил Сергей Арнольдович.

– Нашла, когда номер убирала. Уронили… Я шваброй его, из-под кровати.

– Это не мое, – возразил Сергей Арнольдович.

– Тут карточка гостиничного номера и ваш пропуск.

– Хорошо, оставьте.

А ведь мог отказаться, не брать. Разозлиться мог. Мог пожаловаться. Но взял. Случай помог. Нашел его.

* * *

– Воронин, говорите? – спросила девушка.

– Андрей Борисович, – уточнил Берггольц.

– А вы кто? У нас специальное медицинское учреждение. Вы по запросу?

– То есть, кроме того, что он умер… Пять лет назад умер. Вы мне ничего не скажете?

– Нужен официальный запрос, – повторила девушка. – Мало ли что.

– А вы не путаете? Воронин Андрей Борисович…

– Нет, мужчина, я ничего не путаю, – обиделась девушка. – А все остальное – история болезни. Сами понимаете, конфиденциально. Тем более в таком учреждении, как наше.

– Спасибо, – поблагодарил Сергей Арнольдович. И захромал по коридору: решетки на окнах, пустые мобильные кресла, тишина. И запах хлорной извести, и вежливость. Даже уборщица в белом. Белый халат поверх ватника. Тусклые лампы дневного света. И пожилой сотрудник вневедомственной охраны. Турникет, пропуск, кивок на прощанье.

* * *

Весной они купили цыпочку. Курочку купили. Тогда еще цыпленочка. А осенью это уже кура была. Большая птица. Расцветка мраморная, рябая. Так и звали, Рябою. Пятнистая такая. Бесплодная была. Не неслась. Не хотела. Жадничала. Или не могла – бесплодная была. Все по двору таскалась, камешки поклевывала. Хохолок яркий такой. А клюв острый: клюнет – аж в кровь. Самостоятельная. Никого не признавала. Гордая была. Чувствовался в ней какой-то размах. Они сразу его признали. Размах этот. «Не снесла?» – спрашивала баба. Как будто еще не перестала верить. «Не снесла», – отвечал дед. «Как начнет, меня позови, – просила баба, – помогу». И ждали. Вера, она ведь какая штука: если не верить – что бы там не говорили – оно не случается; если наоборот – верить, то есть – оно случается. И откуда что берется. Вроде не должно как-то, а оно бац и вышло. Нужно только верить, очень и очень. И не подпускать сомнения. Вот во что веришь, то и бывает. А уж знать, что ты именно в это веришь – это особо. Глядишь, случится что-то, ты думаешь: это не то, во что верил. А ты прислушайся к себе. Окажется, что именно то. И что в это-то и верил. Странная штука. Приноровиться только нужно.

И они верили, еще как верили. Каждый день ждали. Цыплят ждали. Сначала яичек. Потом – цыплят. А она железяку снесла. Золото подкинула. «Что же это такое? – возмутилась баба и заплакала. – Мы разве в такое верили?» «Выходит, в такое», – сказал дед и заплакал. И баба заплакала, и дед. Живого они хотели. А тут – металл холодный. Как будто поиздевалась она над ними, черствая. Но разбилось золото вдребезги. Упало и разбилось. То ли мышка задела, то ли поставили неудачно. И все тут на свои места распределилось. Понесла Ряба, щедро понесла. Как прорвало. Цыплята пошли. Много. Значит, была она, вера. Правильная была. Только не сразу отозвалась, заплодоносила. Получается, что с верой оно неизбежней, верней с верой-то…

Сергей Арнольдович откинул одеяло, полежал, высвобождаясь из сна. Странная сказка, пустой сон. И что это вдруг сказка? Почему не Андрей Борисович Воронин? Что молчите? Какой он? На пропуске фотографии не было. И девушка говорить не стала. «Второе Отделение, ИПП, г. Снежин». Институт… Что такое первая «п», Сергей Арнольдович вспомнить смог не сразу. Институт – «п» – психиатрии. Прикладной? А, черт с ней! Не важно. Все уходит на дальний план, когда узнаешь, что человек, по следу которого ты идешь пять лет… Он, оказывается, умер лет пять назад! И ты знаешь, что это он. И что это он и он. Но глаза и уши говорят обратное. Твои, между прочим, глаза и уши. То, что он нашел – это не тупик. Не тупик. Это… Новый старый виток. Лист Мебиуса. И опять идти. И опять искать. А лист тебя возвращает на прежнее место. Только с другого бока. Вроде не обман, но в то же время и обман. И некому предъявить счет. И вера в раскрытие тут никакая не поможет. Одна есть вера! Когда веруешь. А все остальное от лукавого.

Что с того, что он верит в раскрытие? Ведь оно не раскрытие! И нет никакого раскрытия. Один мираж. Фикция. И ты на том же месте. Имитация движения. То же место. Только с другой стороны. Лист Мебиуса, лист Мебиуса. Получается, что верил недостаточно. Или не в то. Сергей Арнольдович выпустил струйку дыма, куснул мундштук. Гостиница провинциальная. Захолустный постоялый двор. Приехал, переночевал, уехал. В этом номере до него останавливался Воронин. Несколько дней назад – скажем, дней десять, если верить дежурной – он делил с Ворониным этот номер. Но он был в Москве. А Воронин тут. Кто ищет, тот всегда найдет. Но разве это находка? Так, уходящее тепло безмолвного постояльца. Приехал, поспал, уехал. И убил где-то между первым и вторым. Или между вторым и третьим. А еще умер пять лет назад. И ты снова ищи, снова в начало. И больше некому здесь быть. Только он и Воронин. И разница в несколько дней. И разница в пять лет.

* * *

Летом здесь красиво, – сказал незнакомец.

– Правда? – отозвался Андрей. – Не знаю, я тут не бывал.

– Бывали, – заверил незнакомец, – бывали как-то.

– Да? Не помню…

– А вот скажите, – поинтересовался незнакомец, – если вы верите в то, что у человека имеется душа. Почему же он так безумно в себя влюблен? Не противоречит это одно другому?

– Разве в себя? – удивился Андрей. – Он другого любит. Вы любили когда-нибудь?

– Нет, – ответил незнакомец, – поэтому спрашиваю. Что-то непохоже, чтобы он другого любил – ведь это действие человек для себя лишь производит?

Производить действие. Как подковы гнуть. Нет, как выпускать на продажу гвозди. Странная формулировка. Андрей улыбнулся. Странная, но если не цепляться к словам, похоже, что верная. Для себя человек любит. Конечно же для себя. Но любить другого – это ведь не быть безумно в себя влюбленным? Если он любит, это немножечко и для того, другого. Любит для себя, а получается на двоих. По половинке. А когда и другой любит, то получается две по одной второй. В сумме – целое. Каждому по штуке. По штуке любви. Как у них с Катькой. Спускался по лестнице, случайно положил руку. Абсолютно случайно. Она промолчала, не высвободила свою. Но ничего не было. А после школы встретились. И получилось каждому по штуке. Через годы, но получилось. И никто не скажет, что в себя. В Катьку. А в кого ж еще. По штуке и есть.

А потом ждали сына. Его не было. И никого у них не было. Он уезжал, возвращался. А она ждала. Периодами ждала. Но в основном были вместе. А сына не было. И все еще никого не было. А было бы по одной целой и одной второй. Он давал бы им по половинке, а они бы ему по штуке. В итоге: у него две единицы и у них по одной целой, пяти десятых. Родители детей любят крепче, нежели в обратную сторону. Арифметика. А потом у Катьки появился живот, и все встало на свои места. Двадцать пять лет – самая пора.

– «И пила свою чашу и горькую стопку до дна. Только тем и ломила хребты с недоноскою ношей. „Не сердись, ты хороший мужик“, – утешала она. И он думал: „Гляди-ка, мужик я, а все же хороший“. И на бранное ложе сходила как на пьедестал. Лишь слегка задыхалась. Да нет же! Дышала как юная лошадь. Ну а он еще спал. Жаль, конечно. Да видно устал. Ну а ты как хотела? Мужик ведь – и сразу хороший». – Андрей замолчал. – Хорошие стихи…

– «И однажды, сорвав ее швы да с изнанки судьбы – да клочками резина и вата, да клочьями кожа – он схватил и понес на руках, как на дыбу, поставил ее на дыбы. Только крикнуть успела: „Мужик он и вправду хороший!“ Не Варвара-краса, да не курица Ряба. Не артистка, конечно, но тоже совсем не проста. Да Яга не Яга, лишь бы только хорошая баба. И под мышку к ней влез и уснул, как за пазухой у Христа…» – подхватил незнакомец. – Башлачев.

– Башлачев, – кивнул Андрей.

– Вез как-то его, тихий такой парень. А внутри клокочет.

– Клокочет, – согласился Андрей.

– Пойдемте, – позвал незнакомец, – здесь недалеко его могилка, покажу.

* * *

Соня хотела сделать приятное. И угадала. И старушка прослезилась. Таки ведь, действительно, икона расчистилась, засияла.

– Спасибо, матушка, – сказала старушка, – вам. – И поцеловала Соне руку. А потом раму иконы.

– Что вы! Не нужно, – высвободила Соня руку и покраснела. – Вы Феклу-то поставьте, – предложила Соня, – устанет рука же.

– Вы меня простите, – всхлипнула старушка и опустила сумку. – Нет чем отблагодарить вас. Совсем.

– А ничего и не надо, – который раз отмахнулась Соня. – Приходите, всегда рады. – Показала на стул. – Садитесь.

– А мы ведь с замечательным Жориком… – начала старушка и перешла на шепот. – Столоверчением занимались. – Рассмеялась. – Правда! – И добавила для точности: – всего один раз. Сыночка вызывали. Моего.

– Понимаю, – сказал Соня.

– Не приходил он. Не получилось. Как будто нет его нигде. Ни среди нас, ни среди… Ни там. – Старушка показала наверх. – Первый раз, он совсем еще молодой был, сообщили что погиб… Я все глаза проплакала. Думала – ослепну. Не верила, что сыночка моего… Он ведь один у меня. А потом пришел он. Вернулся. Ранило его. Молоденький такой. Сильно ранило. В два места. – Показала. – Сюда и сюда. – Фельдшер был. Вернулся, соколик. Девушка его ждала. А детей не было. Думали, вот-вот. – Старушка заплакала. – А теперь вот…

– Ну-ну, что вы… – Соня погладила старушку по щеке. – Не нужно.

– Да что это я? А вы… Берегите своего Жорика. Хороший он.

– Буду, – пообещала Соня и решала отвлечь старушку. – А дух Фрейда вы с Жориком не вызывали?

– А кто это?

– Жорика хороший учитель. Наставник, можно сказать.

– Как же он наставник, – удивилась старушка, – коли его дух можно вызвать? Значит, он умер? Как же учитель?

– По книгам учитель, – пояснила Соня. – Через годы. Вы спросите, он вам расскажет.

– А, понимаю, – кивнула старушка. – Нет, матушка, не вызывали. Жорик мне об нем ничего не говорил. Может, в следующий раз?

* * *

Сергей Арнольдович оглядел номер, хлопнул дверью. Нужно было возвращаться в Москву.

Этого человека он нашел. Но эффект такой, будто не нашел вовсе. А так оно и есть. Узнать, что человек, несколько дней назад убивший другого, умер пять лет назад… Бах! Во втором Отделении ИПП. Все равно, что никого не найти.

Сергей Арнольдович спустился в вестибюль.

Воронин встретил Глухову здесь, в этой гостинице. Глухова безмятежно порхала, ни о чем не подозревая. Воронин пригласил Глухову в небольшой ресторанчик на окраине города. Их видели – Сергей Арнольдович нашел тех людей. Они посетили два магазина и ботанический сад сельскохозяйственного техникума – похоже на некую идиллию – потом выехали за город. И все. Глухову нашли. А Воронин… Воронин умер еще раньше. Только Сергея Арнольдовича смутить сложно. Бывало такое. Ну, не такое – похожее. Преступник уходит, путает следы, пускается в сложнейшие ухищрения. Но тут… Здесь был интересный случай. Получается, Воронин заблаговременно позаботился о том, чтобы «умереть». Нет человека – некого брать. Ищите, мол, другого.

Сергей Арнольдович попрощался с администратором, поднял каракулевый воротник, вышел на улицу. Долгий, долгий взгляд привратника. «Всего хорошего». Захромал.

Да, изощренный фрукт. «Ну ничего, ничего. Прокол у тебя уже есть один, – подумал Сергей Арнольдович. – Рано или поздно ошибку делает любой преступник. И ты не исключение. Сделал одну, сделаешь другую». А может, это не ошибка? Сергей Арнольдович остановился. Его бросило в холодный пот: «Может, это не ошибка, а… А что? Тщательно продуманный ход – вот что». Но откуда Воронину знать, что Берггольц поселится именно в этой гостинице и именно в этом номере? Этого не знал и сам Берггольц. Но ведь показался город знакомым. И дорогу к гостинице он знал. И в троллейбусе, свободно ориентируясь, подсказал кому-то остановку. Как будто все шло по чужому сценарию. По сценарию преступника?

* * *

– Какая же ты подлая! – запричитала старушка и хлопнула Феклу по спине. И еще раз. И еще. – Тебе мало? – Старушка зарыдала. – Я же тебя и кормлю, и молоком-то тебя пою. Мало тебе? Ты, жадная, на балконе его подкараулила. Мало тебе?! В форточку, паразитка бесплодная, полезла. Я ж их не для тебя прикармливала. Холодно им, в морозы-то, холодно. А ты! Мало тебе? На тебе, на. Да как ты смела, бездельница прожорливая?! Как ты посмела душу живую жизни лишить?! Ой я и плакала, ой я и причитала! Хорошо, что сын с невесткой не видели. Я ж на кладбище собралась, могилки проведать. Что я им скажу? Уйду я от тебя, уйду. А ты одна будешь. Cама поймешь. Не нужна я тебе. Бесстыжая, ой бесстыжая ты. Расскажу им все. Пусть пристыдят. Подлая, подлая.

* * *

Из пластилина можно построить город. Можно два. Лишь бы пластилина хватало – только подноси! – и времени. Если это ограниченный объем, нужно экономить: лепить только родителей. Первоочередное самое: маму и папу. Вот они. Две головы, чуть-чуть разного размера. Маме длинные волосы и пятнистые – кудри это. А папе – просто короткие. Две шеи почти одинакового размера. Голову нужно посадить на шею. Голов без шеи не бывает. Готово. Четыре уха. В каждом ухе по темной точке – это дырочки. Слуховые дырочки. Туда звук влетает. Готово. Туловища одеть в платья. У папы – это костюм. Одни ноги в брюках, а другие – в юбке. Важно точно вылепить различия ног – в каждой паре имеется левая нога и в каждой же правая. Не сделать различия – все равно, что посмеяться над родителями. Матвей этого допустить не может. Готово. Руки у папы в костюмных рукавах. А у мамы – без – это же платье. Платья бывают открытые. И экономия пластилина будет. Папа обнимает маму, и они вместе идут домой. Но что-то долго не приходят. Значит, они лежат в больнице. Вот больничная кровать – книга. Вот окно, в которое они смотрят, когда им не измеряют температуру. А еще им делают уколы. Маме немножко неприятно, а папа даже не замечает. Мужчины уколов не боятся. Так, вот какао, какао будет укольчик. Где у тети-броненосца шприц? Вот он. Иголочка тут же. Набираем какао в шприц. Немного, совсем чуть-чуть. Не бойтесь, это полезно. И поправке способствует. Хорошо. Первой мама – мужчины пропускают дам вперед. Вот видишь, это не больно. Теперь папа. Молодец, даже не поморщился. Какие вы молодцы. Вставайте, вы уже здоровы. И точно – пошли, пошли! Поприседайте.

А вот и тетя-броненосец. Она ругается. Это для нее так же естественно, как с рейда в город стрелять. По живым людям. Говорит, что игла испорчена. И что это стоит денег. Но ведь родители дороже денег? Ей понять трудно: одноразовые иглы на дороге не валяются.

– Тетя, а что значит в «следующей жизни»?

Тетя-броненосец не знает, просит не говорить глупостей. А потом выносит на свалку вещи. Родительские вещи. Зачем она это делает? Но она не советуется – просто уносит и все. Мамино пальто с кожаным воротником, журналы, мамины белые туфли на тончайшем каблуке, папины книги. Говорит, что хватит пылиться. Дескать, что следующий год встретим как люди. «Как люди» – это как? И папу ругает. Маму тетя жалеет, а папу ругает. Она всегда его ругает. А вот он ее никогда не ругал. Раньше тети-броненосца не было, вот и не ругал. А сейчас, когда приедет, будет – она его вещи выбрасывает. Тетя говорит, что вещи напоминают Матвею о родителях, поэтому нужно освободить стенной шкаф. Напоминают о родителях. Что в том плохого? Пусть ее!

Матвей будет печь пирог. Пластилину много. Можно пластилиновых родителей раскатать в тесто и фарш. В фарш можно добавить витаминных приправ. Можно завернуть фарш в тесто, испечь пирожки. Не один пирог, а два пирожка. Вот сковорода, вот два пирожка, вот печь. Щелк: зажегся свет, завертелся диск, закружились пирожки. А когда придет уставшая от таскания папиных вещей тетя-броненосец, пирожки будут готовы. Теперь можно подождать. Но почему-то пирожки плавятся. И почему-то дым. И почему-то что-то трещит. И уже в квартире дым. Какой сильный дым! Возможно, все дело в приправе. С приправой перебор. Стук в дверь! Мама! Это мама пришла!!! Но влетает броненосец – а могла бы и мама! – и нужно уносить ноги. Вот он, стенной шкаф. Убежище одиноких сердец. Хлоп – дверь. Хлюп – глаз у щели. Ругается сильно. И кричит, чтоб из картона делал. Пластилину ей жалко!

* * *

Соне мама всегда говорит: «Какие нервы в двадцать лет?» А разве у молодых нет нервов? Раздражать может многое. А хоть бы и погода. Погода, знаете ли, разная бывает! И вовнутрь она входит, собою заполоняет. Хорошо, если погожая. А если ненастная? Тогда можно акварель копировать. Из книги. Поставишь перед собой нужную страницу и сиди, рисуй. Кисти, вода, шершавая бумага. Что еще нужно. И нет никаких нервов. Один на один с классикой. Пусть даже это Эдвард Мунк. И пусть «Крик». Зато интересно. И отвлекаешься. И себя не помнишь. Схватился господин за лицо, разинул рот – кричит истошно. А ты сиди и рисуй его. Повторяй мастера. И погода забудется. И покажется, что не кричит он, а вопит весело. Будто выделывается. Или спьяну. Или сцену кому-то устроить хочет.

Краску разведешь на блюдечке, капнешь на бумагу и ведешь. Ведешь, заполняя пространство. А когда подсохнет – второй слой кладешь. А потом третий, десятый. И выходит сносная копия. И настроение поднимается. И точно – нет никаких нервов. И появится Жорик, и – как мама ведь – спросит: «Зачем копируешь?» «А думать помогает», – ответишь. И он скажет невпопад: «А знаешь, ее ведь Софья звали». «Кого?» «А супругу Пугачева». «А супругу Толстого». И совсем смешно станет от поворота его мысли. Умеет ведь. И принесет немецкую каску. Скажет, что в сорок четвертом самолично с немца плененного снял. Как будто серьезно скажет, но понимаешь – шутит ведь. Умеет ведь. И предложит помощь: Мунка копировать. И вспомнит, что Мунк к этому сюжету десятки раз возвращался. И маслом, и пастелью возвращался. «Кричать нравилось», – скажет Жорик. И Соня засмеется. И Жорик – тоже. А рисовать-то и не умеет.

– Он был верен ему, – сказал Жорик. – Сюжету этому.

– Без тебя знаю…

Замечательная штука верность. Хорошо, когда человек чему-то верен. Этим он себя как бы укрепляет. Усиливает себя. Пусть даже такой незамысловатой вещью, как сюжет. Нашел однажды и придерживается. Будто потерять боится. Остаться одному. Как ребенок остаться боится без матери. Верность человека человеку, верность образу, верность навязчивой идее. А что, и такое бывает. А Жорик крутит пальцем у виска: верности навязчивой идее не существует. Бывает навязчивая верность, это да. А навязчивая идея… Зачем быть верной ей, если она сама к тебе прилепилась и не отстает? Дескать, не говори ерунды. Вот умеет он в самый неподходящий момент всю картину испортить. Идиллию нарушить. А маме он нравится. Ну, и Соне, конечно. А иногда – нет.

– Пять убийств это тоже традиция и определенного рода верность, – сказала Соня.

– Неймется все? Все об убийствах думаешь? Зачем?

– Сергею Арнольдовичу помогаю.

– Да не было никаких убийств. Ни одного, ни пяти. Придумал он все, – возразил Жорик.

– Скажешь тоже.

– Хочешь тест?

– Опять? Не-хо-чу. – И опустила кисточку в воду.

* * *

Безлюдная аллея, кованая ограда, дорожки, посыпанные песком. Кресты, кресты. Могильный камень. Андрей махнул рукой, чтобы отогнать ворону.

– Она не видит вас, – сказал незнакомец.

– Ну да, ну да, – вспомнил Андрей.

Казалось, они бродят здесь уже целую вечность. И казалось, крикни он сейчас, что есть мочи крикни, ведь никто не услышит. Как будто и нет здесь никого. Одни кресты, кресты.

– По-вашему у человека совсем нет души? – спросил Андрей.

– Я этого не говорил.

– Ну как же?

– Интересовался вашим мнением.

– Так интересовались, будто отрицали. Заявили, что совокупность свойств организма.

– Дискутировал.

– А где она? – спросил Андрей про душу.

– Везде. В каждой части, – заявил незнакомец и добавил для точности: – в той, которая дышит. В руке, если она при тебе, в каждом волоске.

– А если не дышит?

– Уходит.

– А если человек сострадает, это от души?

– От души, – кивнул незнакомец. – А вот если ему интересно, то – от головы.

– Но ведь когда не дышит – то и не интересуется.

– Все равно от головы, – сказал незнакомец. – Это разные вещи.

– А куда душа уходит?

– Домой. Туда, откуда пришла. Это же просто.

– Совсем не просто, – не согласился Андрей. – Совсем. Разве не человек ее дом? Или птица.

– Отнюдь.

– То есть, она сама ходит и сама выбирает себе прибежище?

– Нет, не сама.

– А кто ею распоряжается, если не она и не человек? – удивился Андрей. – И не птица.

– Сами знаете.

– Понимаю, – сказал Андрей. – А зачем ее направляют, а потом отбирают.

– Не отбирают ее, – уточнил незнакомец, – а забирают. Формулировка важна.

– Зачем же их забирают? – переспросил Андрей.

– Если ее не дать, а потом не забрать, то это уже и не душа.

– А что?

– То, что в голове.

– Разум? Это вещи разные?

– Абсолютно, я же сказал.

– Куда же она уходит? Вы не ответили…

– Разве? – улыбнулся незнакомец. – К себе домой. Где души живут. Как из командировки возвращается. С багажом. Или с потерей оного. Такое бывает. Но за потерю никто не корит. Всякое бывает. Вообще, упрекать – это не ее свойство.

– А много у нее свойств?

– Ни шибко. Страдать, разве что, и сострадать.

– Не богато.

– Не богато, – согласился незнакомец.

– А вот посмотрите, эти кресты. Если здесь все те, кого душа уже покинула, зачем им память? Ведь прах, это самое малоценное, что осталось. Зачем им все эти атрибуты участия?

– Согласен, самое малоценное. И атрибуты им не нужны. Но это нужно не им. Нужно тем, что еще домой не вернулись. Тут которые. Скорбь – это тоже багаж.

– Страдание, скорбь, не тяжелый ли багаж?

– Самое то, – заверил незнакомец. – Нет, все-таки багаж не тяжелый. Страдание лишь. И сострадание. А скорбь – это часть страдания.

– А… другие? – спросил Андрей. – Другие живые. Они имеют душу?

– Я бы хотел, чтобы это было именно так. Но здесь важный момент – сострадание. Я даже хотел бы допустить, что и собака сострадает, ведь годами готова ждать хозяина. Мерзнуть, голодать. Даже умереть от тоски. Такое бывает! Но она… страдает. А требуется сострадание. Всего лишь две буквы, а какая критическая разница!

– Вы отказываете собаке в душе?

– Отказываю, – заявил незнакомец. – А что касается человека, то в его силах сострадать и собаке.

– Но как же? Как же без души? Жизнь… Ведь все живое?!

– Живое, – согласился незнакомец.

* * *

Портрет получился интересный. С лабиринтом – как фон. Фон в виде лабиринта, который никуда не ведет. Если по нему идти, никуда не придешь. Шутка такая. Голубой лабиринт и розовая керамическая фигурка собачки в руках Жорика. Жорик сказал, что извилины мозга похожи на загогулины лабиринта, и что это неспроста. И попросил фон в виде лабиринта. Любит он сложные вещи. Студент-символист. Настоял изобразить лабиринт ведущим в никуда. То есть, кто по нему пойдет, тот никуда не придет. Насмешка над идущим. Высокомерный розыгрыш. Фрейду бы понравилось, сказал. Всегда ссылается на Фрейда.

Соне иногда кажется, что Фрейда придумал сам Жорик. Чтобы придать себе значимости. Эдакая боевая раскраска. А иногда кажется, что ее самой не существует. Выходит из офиса – а куда идти? Не знает. Домой? А где он? Может, она идет совсем в другую сторону? Кажется, что она – плод воображения какого-то человека. Может, Жорика? А он, в свою очередь, третьего. А сам третий – плод ее воображения. Круг замыкается. А может, круг еще шире. И кто этот третий? Она не знает. Кто ей ответит? Кто этот человек, который ее выдумал? А кто Жорик?

Улыбнулся. И попросил портрет на память. Любоваться будет. Двадцатипятилетний эгоизм. Слышит, когда она не говорит, и не слышит, когда говорит. Прыгает, скачет. Буравчик-штопор. Все хочет знать и ничего не использует. Безмятежный, как суслик. Как стадо сусликов. Пока гром не грянет… Но у него, похоже, не грянет. Все ему нипочем. А Соня так не может. Она переживает. Ей бывает грустно. И даже Жорик, бывает, не радует. А когда у нее хорошее настроение, у него – плохое. Кошмар.

– Ты нереален, – сказала Соня.

– Я? – обрадовался Жорик. – Хороший комплимент. – Не понял о чем она. Или не захотел?

– Тебя нет. Не существуешь, – уточнила Соня.

– Нет меня? Ошибаешься, я реален. Вот, могу ущипнуть себя. – И ущипнул. – Ой, мне больно. Реален, еще как реален. Хочешь, и тебя ущипну?

– Опять? Не-хо-чу. – И бросила кисточку в воду.

* * *

Дорога вокруг стола длинная-предлинная. Девять кругов – не шутка. У Матвея как поездка, так девять кругов. Десять почему-то не получается. Педали тугие. И колес много – три. На двух уехал бы дальше. А на одном? Еще дальше. А самое дальнее – это уже ногами нужно. Дальше всего уйдешь ногами. Вот он и уйдет скоро. Родителей домой звать. А тетя-броненосец – ни сном, ни духом. Попробуй, скажи. Запретит ведь. Нет, говорить Матвей ничего не будет. Зато сухарей потихоньку выпрашивает. «В догогу», – так прямо и говорит. А тетя-броненосец смеется. «В дорогу? На». И дает. Ничего не подозревает. Каждый день дает. Матвей их складывает, складывает. В стенном шкафу, в мешочек прячет. А она и сушек иногда дает – ни о чем не ведает. Матвей складывает, складывает. В мешочек, который мама для маленьких коньков шила, когда Матвея ждала. Хорошая мама. Шить умеет.

А вот ни игрушечных, ни настоящих автомобилей ему не нужно. И не то, что ногами куда нужно дойдет… Просто, он их не любит. И не нужно, чтобы соседка их приносила. А хоть бы и в подарок! Не нужно. Даже джип не нужен. «Возьми, подарок», – сказала. А Матвею плохо стало. Раз и стало. Как будто земля повернулась неудачной стороной. И он упал. «У тебя нет ни одного автомобиля, – говорит. И сует. – На, мол». А ему совсем нехорошо. И он головой о пол, о пол. Хорошо, что тетя-броненосец все прекратила. Успела. «Не нужно, – говорит. – Боится. Не любит он их». А чего любить-то? Да, не любит. А потому, что они разбиваются. А самолеты не разбиваются. И поезда не разбиваются. И пароходы. Только автомобили. И трогать он их не намерен. Даже если это новенький джип. Спрятала в сумку. И правильно сделала. Иди, иди своей дорогой. Можешь не приходить совсем.

А мешочек для маленьких коньков уже наполнился. Пора в дорогу. Теперь он не проголодается. Нужно все проверить в последний раз. Валенки, рукавицы, санки? По одной штуке. На месте. Маленький ранец в виде мишки? Одна штука. На месте. Зубная щетка, кусок мыла, тапочки. Тапочек – пара. На месте. Важно! – портрет мамы: сирень, зубы. На месте. Тетя-броненосец спит? На месте, давит кресло. И храп щекочет жилище, и можно уходить. «Пгощайте, скалистые гогы!» – и тихонечко притворил дверь. Тихо-тихо так. А она не скрипнула, отпустила мальчика. Соучастница.

* * *

Вздрогнула Соня, проснулась. Что же это она! Прислонила голову на секунду, а проспала час. Как поздно! И дольше спала б. Только кто-то разбудил ее. В коридоре дверью пискнул. И шаги прошелестели. «Кто там?» – спросила Соня. Тишина. Оглянулась. Никого. Прошла в коридор. Пусто. Дверь закрыта. Но ведь Соня ясно слышала шорох. Щелкнула замком, вытянула шею: глянула за дверь. «Кто там?» Показалось. «Показалось», – сказала Соня, и Жуля пошевелила ухом. Пора идти домой: Сергей Арнольдович сегодня уже не приедет. И Жорик что-то задерживается.

– А что это у тебя дверь открыта? – Вошел Жорик. Как будто услышал ее мысли.

– Разве? – удивилась Соня.

– Уверяю.

– Не знаю, я заснула, – сказала Соня. – Тебя ждала.

– Мальчик сейчас мне на лестнице встретился. Сухарь грыз. – Жорик плюхнулся в кресло. – Сосредоточенный такой мальчик. С ранцем за спиной. Мишка, вроде. Поговорили. Выгляни в окно, увидишь, – предложил Жорик.

– Где? Никого нет, – сказала Соня, вглядываясь в неоновые витрины.

– Должен быть.

* * *

– Хорошо, по-вашему жизнь – это еще не душа… А что может означать формулировка «в следующей жизни»? – спросил Андрей.

– Мне она не нравится.

– Почему?

– Ее выдумали, чтоб облегчить себе существование. То есть уменьшить страдание. Это не есть хорошо. Я к ней не причастен, поэтому… Вы, наверное, и сами могли бы дать толкование.

– Но я не уверен, что оно будет верным.

– Оно и не будет. Я же сказал, формулировка неверна, что говорить о толковании?

– Попробую, все же.

– Попробуйте, – пожал плечами незнакомец, отвинтил крышку термоса, плеснул в стаканчик. – Хотите?

– Пока нет, спасибо, – отказался Андрей. – Итак, «в следующей жизни». «Следующее» подразумевает ряд. Так?

– Согласен, – кивнул незнакомец и хлебнул из стаканчика.

– Минимум две жизни. – Андрей показал два пальца. – Но почему их количеству не быть больше двух? Если имеется две, то я допускаю и бесконечное количество.

– Бесконечную кучу, – улыбнулся незнакомец.

– Бесконечный ряд, – поправил Андрей. – Заканчивается жизнь, душа переходит к новой. И так до бесконечности.

– А смысл? – спросил незнакомец.

– Развитие.

– Вы в это верите?

– Верю, – заявил Андрей.

– Если это бесконечный ряд, то назад – бесконечность, и вперед – бесконечность. Я правильно вас понял?

– Правильно, – согласился Андрей.

– Значит, на любой данный момент душа прошла бесконечное количество циклов приращения. Так?

– Так, – с сомнением сказал Андрей, начиная догадываться, куда клонит незнакомец.

– А раз так, то на любой данный момент она, душа то есть, должна иметь бесконечное развитие. Вы же сами сказали, что ее цель – развитие. Арифметически все верно. Можете возразить.

– Нечем.

– Тогда почему же ни ваша душа, ни души ваших знакомых не…

– Что вы хотите сказать? – остановил Андрей незнакомца. – Что они несовершенны?

– Именно это и хочу сказать.

– Не знаю, – сказал Андрей.

В рассуждениях незнакомца вроде все было правильно… Только не хотелось верить, что после смерти ничего нет. Страшно делалось. И не хотелось расставаться с душой. Получалось, что приход души – это баловство какое-то. Поманили и бросили. Привезли – отвезли. А для чего, ради чего? Не объяснили. Выпутывайся, как знаешь. И каждый раз все заново: пришла, наследила, ушла. И все кончилось. Пришла, наследила, ушла. И опять кончилось.

– А для чего она вообще нужна, – спросил Андрей, – по-вашему?

– Чтоб скучно не было, – рассмеялся незнакомец.

* * *

Тетя-броненосец могла бы не просыпаться вообще: бормотал телевизор, согревал плед. Что еще хорошему человеку нужно? Но захотелось чаю, во сне захотелось, и она проснулась. Увидела пакетик с заваркой и проснулась. Ноги – в тапки-зайцы – шлеп-шлеп, кресло – скрип-скрип, и – поплыла. А рука сама потянулась перекреститься. На портрет с сиренью и зубами, как у кролика. На лоб – на низ живота. Зевнула. На правое плечо… А где фотография?! Что ты будешь с ним делать! «Ты где?!» – крикнула. А он молчит. Спрятался. «Ну-ка, иди сюда!» Не отзывается. И вся кипеть начинает: пар к горлу подходит. Сейчас протяжный пароходный гудок будет. А потом выстрел. По городу главным калибром. «Матвей!» Посуда в шкафу – игриво так – блям, блям. Не отзывается. И здесь его нет. И опять главным калибром. «Матвей!» Нет его! И пар над кормой. Как дымовая завеса.

* * *

В телефонной книге всего один САБ. Сергей Арнольдович Берггольц. Редкое имя. Даже для Москвы. Но два телефонных номера. Один – тот, что у Сони в блокноте. Другой – здесь, в телефонной книге. Если звонить по первому, ответит Сергей Арнольдович. А по второму – ответит… Неизвестно кто ответит. Нужно будет рассказать Сергею Арнольдовичу, пусть посмеется. Коричневый камень, плита. Умер. Нет, сначала – родился. Суровое четверостишье, позолотой надпись: «От сослуживцев». Фотография сколота. Нужно будет рассказать. Соня нашла в книге нужную страницу. Вот он, номер. Трехзначное число, двух– и еще одно двух-. Семь. Потянулась к телефону. Тр-р, тр-р, и гудки. Который раз звонит. А там все молчат и молчат. Как воды в рот набрали. Или стесняются. Тогда этот – из блокнота. «Сергей Арнольдович, здравствуйте, вы в Москве?» Соскучилась. «Скоро буду». И вешает трубку. К Ярославскому, сказал, подъезжает.

А за окном неон полыхает. И в блинную: туда-сюда, туда-сюда. Есть хотят. А Соня ест мало – фигура у нее. А Жорик, тот вообще не ест. Говорит, ни к чему это. Поэтому, такой худой. Только кофе свой пьет. Бодрится. А она ему бутерброды – р-раз – в пакетик. Чтоб кушал. Ест, наверное. Не выбрасывает же. Все равно, худой. Двигается мало: все в машине да в машине. Мог бы и поправиться. Ничего, нарастет. И ленивый. Замрет и читает. Чужую мудрость копит. Откроет рот – аж смешно слушать. Как будто лектор на пенсии. Как будто тысяча ему лет и один год. Оттого такой сутулый. Даром, что косичка. Со спины скажешь, старик идет. Всю скорбь человечества на себе тащит. Не злой. Шутит только много. Смелый. Так и познакомились – когда он смелость свою проявил. Можно сказать, второе рождение дал.

Тонула она. Так испугалась, что даже кричать не могла. Дно ногами касалась. А потом боком и спиной легла. Вынес, на берег положил. «Что же вы, – говорит, – так неосторожно?» А чего неосторожно-то? Виновата она, что вода ледяная? Лето, а она ледяная. А народ вокруг ходит и посматривает так, с сожалением. Чего уставились? Спасать нужно. И повез ее на своей «копейке». Теперь ходит вот. А предложение не делает. Да ей и не нужно вовсе. Так, на ум пришло. Она даже у него дома не была. И на выставки не ходили. Одна ходит. А рисовать она любит. А он не любит и не умеет. Как он в своем университете все эти таблицы рисует? Ведь требуют. И ее не просит. Выкручивается.

Скоро уже, скоро Сергей Арнольдович приедет. И всю мощь строгости покажет. И он хороший. Дотошный больно. Любит, чтоб на столе порядок был. И в прихожке. И в голове, как в прихожке. А за окном опять темно. И люди в блинную: туда-сюда, шмыг-шмыг. Снег, дворник тележку протащил. Дребезжит. Жуля проснулась. И лает на Соню. Как будто никогда не видела. Испугалась? Не бойся. «Иди, иди на руки». А Жуля дрожит и не узнает Соню. Не бойся. «Нет здесь никого. И меня нет. Понравилась шутка? Кефир будешь?»

* * *

– Молодой человек! – Поманил милиционер пальцем. – Что так поздно?

– Маму ищу, – ответил Матвей. – Не видели?

– Адрес имеется? – спросил милиционер.

– Адгес? Нет. – Матвей снял рюкзак, вынул фотопортрет. – А мама вот.

– Мама?

– Мама.

– На актрису похожа… «Безымянная звезда». – И затараторил в рацию на своем, милицейском.

«Сейчас маму привезут», – догадался Матвей и закрыл глаза. Наконец-то.

– А портрет-то зачем снял? – спросил милиционер. – И не сказал, куда пошел. Для этого сухари выманивал?

Матвей почувствовал пар.

– На-ка, – потребовал милиционер, – температуру померь.

Под мышку скользнуло что-то холодное и скользкое.

– Горло болит?

– Не-а, – помотал головой Матвей и открыл глаза.

– Тридцать девять и пять, – сообщила тетя-броненосец. – Ангину заработал.

И опять понеслось: броненосец стреляет, упреки сыплются, Матвей лежит и не шевелится. Кашель откуда-то взялся. «Мама приехала?» – хотел спросить, а получилось:

– А-а и-е а-а?

– Лежи! Вон мама, – тетя показала на портрет. – Висит твоя мама.

Перекрестилась зачем-то. Значит, он маму не нашел. А ведь был почти у цели: нужного человека встретил. Рассказал ему. Показал портрет. Тот слушал. Что-то говорил. И отправил обратно? Что-то не вяжется. Человек пообещал, а сам не выполнил. Взрослый, большой, худой только. Взрослые не лгут – это Матвей знал точно. Случилось исключение. Что же делать? Опять сухари? Ведь больше не даст тетя. Стеклянная игрушка. Тот человек… Человеку Матвей елочную игрушку подарил! В качестве оплаты. Выходит, все зазря?! Вояж, потеря стеклянной игрушки, ангина. Присел еще с человеком. На холодной лестнице. Вот и ангина. Как друзья посидели. За жизнь поговорили. А он обманул. Сухарем человека угостил. Мог бы и санки отдать, но ведь человек большой – не нужны ему санки. Иди, говорит, к милиционеру. И по шапке погладил. Хитрый человек оказался. А Матвей поверил, пошел. Сейчас бы уже нашел. Сам бы нашел. Нельзя так с людьми. Ведь палка о двух концах – это в книжках написано. Как ты, так к тебе. Зубную щетку ему показал и кусок мыла, и тапочки даже. Бывают же такие. Нечестные. Теперь лежи, дрожи. Мысли нехорошие в голову принимай. Противные мысли. Ему б такие мысли, человеку этому. Маленькое время, большущий такой обман.

Матвей солдатикам пожалуется. Найдут они человека и укорят его. Матвей великодушный, он наказывать не будет. Только в глаза посмотрит: что в них? Стыдно человеку будет.

– Чего? – спросила тетя. – Бормочешь…

– И-е-о, – больным горлом ответил Матвей. – И-е-о.

– Скоро врач придет, – предупредила тетя.

Врач? Пусть бы и врач. Матвею теперь все равно. Он почти разочарован в людях. Если никто не придет – еще лучше. Ему не нужен никто.

– Мурзика дать? Спросила тетя.

Кошечку? Нашла тебя тетя? Хвост пришила. Какая ты симпатичная. Только шерстка от снега слиплась. Конечно же, дать. Дать! – протянул руку. Только не Мурзик это. Лежи, закрой глазки. Вот тебе снег, вот тебе холмик. Заройся. Тепло? Уймись, уймись. Солдаты полетели. Котятки твои.

– Спишь? – зашуршала зайцами тетя броненосец из комнаты. – Спи, спи. Врач скоро будет…

Что это она? Поди, разбери, что говорит. Зайцам, наверное. Спи, кошечка. Спи, милая. Солдаты закружились. Пушистые твои.

* * *

Соня подумала, что если бы Жорика не существовало, его стоило бы придумать. Пусть даже «Камаринскую» передала Соне старушка, но ведь не без участия Жорика обошлось? Не без него, долговязого. Все возвращается на то самое место, откуда ушло. Где было недоделано. Счастливый завершенный круг. Соня упустила свою Русланову, а та вернулась к ней. Другая, но та же самая. Так бывает. Жорик увидел, попросил. А старушка не отказала. Сына ее, сказала. От сына осталась. Он ее очень любил. Пластинку. И мать, конечно. Только ссорились немножко.

Большая коллекция, старые коробки. Старушке это нужно. Как память. «Но Соне-то нужней», – передал Жорик слова старушки. Спасибо, спасибо, дорогие. И тут же поставила.

"По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах…"

Грусть жуткая. А просветляет. Кто не хочет, не слушай! А вот танцевать не нужно. Это не танго. Но Жорик не слышит, тянет Соню в танец. Она и не умеет. Если бы вальс, можно было б покружиться. А он танго предлагает. Тут ноги нужно поднимать. Пусть сам поднимает. И назад выгибается пусть. Можно просто посидеть, послушать. Ему неймется. Складывает ноги, как сверчок. Аж Жуле не по себе. А ему весело. Чего веселиться-то? Песня грустная. Внимать нужно. «Бродяга, судьбу проклиная…»

– Лучше б на выставку пригласил, – намекнула Соня. Да нет, прямо сказала.

– Зачем? – пожал плечами. И сложился пополам. – Я был там.

– Когда это ты был?

– Был…

– Ну когда, когда?

– В прошлой жизни! – засмеялся.

Умеет из серьезной вещи сделать посмешище. Это значит, что на выставку приглашать не будет. «По диким степям Забайкалья…» И стыдно не станет. Ему вообще, стыдно бывает? Похоже, что нет. С другой стороны, чего ему стыдиться? – Соня сама навязывается. Никому это не понравится. Ну не любит человек искусство. Любит факты. От этого же он плохим не делается? Не делается. Сиди, Соня, и не кукарекай. В анатомичку предпочитает сходить. Не на выставку. Ведь и позовет. Бр-р! Учится в университете, а ходит в медицинский. А зачем будущему психологу – или психоаналитику? – анатомичка? Соне не понятно. Покружился, поломался и уехал. И не предложил вечером заехать. Ничего, сам вспомнит. И в окне даже не помахал. Ишь, какой! То машет, то не машет. А ты стой и выглядывай – вдруг обернется.

"Окрасился месяц багрянцем,

Где волны шумели у скал.

Поедем, красотка, кататься,

Давно я тебя поджидал…"

Не-а, не поджидал ты. Один поехал кататься, без красотки. Но счастливый все-таки день: Русланова, Жорик. Жить да жить. И бабушку поблагодарить нужно. Знала бы она, какой подарок сделала. Позвонить и поблагодарить. И в ответный подарок что-то приготовить. «Здравствуйте!» «Здравствуйте, матушка». «Вы знаете, что для меня сделали!» Для всего человечества в отдельно взятом лице! «Нет. А что?»

Так вот, оказывается, что… Никакой Руслановой она ему не передавала. Тем более, для Сони. И Руслановой-то никакой у нее не было. Много пластинок от сына, это да. Но вот Русланова… Есть несколько коробочек с пластинками. Некоторые неполные, одна почти пустая. А Руслановой нет. «Ошиблась, матушка». Но это не Соня ошиблась – Жорик наврал. Окрасил счастье багрянцем. Вот оно, счастье: пластинка. А неполноценное. Нечестное счастье получилось. Выкупил, потратился. А ей ничего не сказал. На бабу Маню свалил. Поскромничал. Зачем же студенту такие траты? «Подождите-ка, вспомнила! Выпросил он у меня одну. И не Русланову, голуба моя. Сказки какие-то. Детские. Зачем ему?» Детские сказки выпросил, а Русланову подсунул. Эх, Жорик, Жорик. Сказки слушаем? И какие! Детские! Не смешно все это. Не смешно. Облагодетельствовал дурочку? И пусть ходит героем! «Спасибо, баба Маня». «Не за что, матушка». Но от этого он плохим не делается? Не делается. Сиди, Соня, и не кукарекай. И не вздумай говорить ему.

* * *

– Чтоб скучно не было? И то хорошо. А кому сейчас скучно? – спросил Андрей. – Кого не возьми, ему скучать не приходится. И без души не соскучишься. А тут с душой. Если не принимать во внимание, что это шутка ваша была, подойти всерьез, то понятно, что можно и без души не скучать. И жить без. Души нет, но жизнь-то есть. А, вот оно что! – догадался Андрей – Мы ж не душу потерять, как бы, опасаемся. Как бы! Будто и не опасаемся. Жизнь – боимся. И все. И носимся зачем-то с ней, как с писаной торбой. В лицо людям пихаем. Сравниваем. А не нужна она. И было бы все проще. Без нее – в этом смысле. Ведь из-за того, что она штука невидимая, каждый норовит свою приукрасить, увеличить. Все больше словами, словами. Ведь это проще: продемонстрировать, нежели в самом деле иметь…

– Прямо лекция какая-то, – сказал незнакомец. – Что это вы так разошлись?

– Нет, я рассуждаю. Мне понять хочется, – объяснил Андрей. – Мне ведь с жизнью расставаться совсем не хочется. И с душой. – Андрей посмотрел на незнакомца. – Но вот что мне кажется. Предложи мне сейчас выбор: жизнь или… нет, не кошелек. С чем расстаться – с одним чем-нибудь – с душой или жизнью. Я… Я склонился бы к тому, чтобы с душой расстаться.

– А в жизнь вцепиться и не пущать, так?

– Так, – согласился Андрей. – Вот я сейчас к себе прислушался… и мне показалось, что расставание с душой меня вовсе не пугает. А расставание с жизнью… Жуть как страшно.

– Странен человек, – кивнул незнакомец. – Нежен нежностью, переходящей в жестокость. Так хочет прижать к себе, что кости хрустнут. Готов зацеловать до смерти. Говорит, что душа – это наше все. А жизнь – так, копейка. Доходит до дела – в штаны наложил. И выясняется совсем другая картина. Ложь, одна сплошная детсадовская ложь. Жизнь, она сильней всякой души. Давай ей время, и первая непременно будет побеждать вторую. И будет побеждать всегда. Одно спасение для души есть – смерть. Причем, внезапная. Чтоб жизнь ни о чем не догадалась и не успела свою возню продемонстрировать. Уж она-то размахнется. Ведь за саму себя она на все пойдет. На любую…

– Вы так считаете? – спросил Андрей.

– Я так размышляю, – сказал незнакомец. – Вы меня перебили…

– Простите, – попросил Андрей.

– У нее всегда есть выбор. И выбирает она в свою пользу.

– Жизнь?

– Ну да. Пока ей ничто не угрожает, оно – красавица. Дружелюбная и симпатичная. Много говорит о душе, хвалит ее. Находит нужные слова. А потом – бац! – в горло хватается. Помните, вы струсили?

– Помню.

– За жизнь хватались?

– Да.

– Вот видите. И после этого вам всегда стыдно было, так?

– Так, – кивнул Андрей.

– А в момент трусости, стыдно было?

– Нет, я об этом не думал – только после. Но я ж об этом и говорю: расставание с душой меня не пугает, а с жизнью – жуть, как страшно. И мне стыдно за это. Я тогда сказал себе, что это был голос отца. Как будто отец хотел моей трусости. Я искал оправдание – и с легкостью нашел. Но я всегда боролся с собой…

– Успешно?

– Переменно. Позже я понял, что вообще никогда не буду в себе уверен. И жизнь, она не то, что душу, она самого тебя побеждает. И получается, что ты не души заложник, а жизни. А душа из этой тройки – ты, душа и жизнь – самая слабая вещь. А на первое место – жизнь. Это правильно?

– Все же, согласитесь, ты и твоя душа… Жизнь ведь – это среда, питательный бульон, в котором ты и твоя душа барахтаетесь. Или коробка… Не будь ее, не было бы и содержимого. Примитивное сравнение, но все же. Коробка одна, а содержимое разное. Ее форма подчиняет тебя себе. Да? Но и ты можешь влиять на нее. В меньшей степени, правда. Обогреть, например. Музыку поставить. Форма остается прежней, но содержимое, содержимое! И есть моменты, которые от тебя не зависят вовсе: ты не можешь сменить коробку, ты не можешь остаться вовсе без коробки, ты не можешь быть в двух коробках одновременно. И дважды в коробку не войдешь: нет коробки – нет тебя.

– Это точно… – согласился Андрей. – Жизнь душе нужна больше, чем душа жизни. Поэтому, пусть подчиняется. Так что ли?

– Пусть, дура, борется за себя, – заявил незнакомец. – И на первое место себя выдвигает. Глядишь, что-нибудь и получится.

* * *

А Сергей Арнольдович все не ехал. Уже и с Ярославского звонил. Уже и после. Нет и нет его. Полдня будет добираться. Нужно было трость взять – так было б легче. Хроменький наш. Небось позамерзал, в Снежине-то? И пальтишко на рыбьем меху. Поднимет воротник – вперед. Ничего не видит. И хромает, хромает. Только руки мельтешат. Сильный. Гимнастику делает. Отжимается. А Жорик – нет. Два полюса. Разница в несколько лет, а Сергей Арнольдович – как будто в отцы годится. Тридцатку разменял. Молод, а стар уже. Но бодр. Внутри стар. Сам о себе так говорит. От несовершенства людей страдает. По нему заметно. Вечно глаза – в землю. Выискивает что, будто.

По объявлению она пришла. Жорик принес. «Вот, – сказал, – работа». И пальцем ткнул. А она рисовать хотела. Теперь на подхвате. Но свободного времени тьма, и можно копировать. Наберется опыта и в журнал подастся. Комиксы рисовать. Портфель нужен. «Портфолио», как сейчас говорят. Все на английский лад переиначивают. А в портфеле, чтоб коммерческие образцы были. Которые проданы. А их у нее пока нет. Нужно как-то выкручиваться. Даже за бесплатно предлагать. Может, возьмут. За бесплатно многие принимают. Халяву все любят. Жорик обещал помочь. Есть у него на примете халявщики. Под европейские комиксы нужно подстраиваться. Чтоб глаза большие и носик остренький. Дети, будто бы, это любят. Угождать публике нужно, угождать. И чтоб несложно. Несложно, это она умеет. А вот перспектива еще слабовата, и ракурса нет – все в разнобой получается, как будто не с одной точки смотришь. Но и это обыграть можно, если с умом. Портфолио нужен. Двадцать лет, уже возраст. Пора, пора.

А мама хотела, чтоб Соня сначала педагогом была. Долго хотела. Она сама педагог. Детям биологию преподает. А потом сильно хотела, чтоб Соня по финансовой части пошла. Но Соня не поступила. Раз, другой. И бросила. И хотеть не шибко хотела. Думала, если в банк пойдет, талант заберется, ведь не использует его. Испугалась. А мама смирилась. «Смотри, – говорит, – тебе решать. Твоя жизнь». Вот так, теперь по объявлению у Сергея Арнольдовича на подхвате. Да и он сам не шибко расторопный. Возьмет два дела и целый месяц ковыряется. Доходы маленькие. И все на нем. И бухгалтерия и отчетность. И связи. Без них ведь никуда. А бухгалтерия и отчетность ничего не дают – не прибыльные. Время только забирают. Ей бы мог передать – вещь несложная. А сам – четыре дела вести. Пропажи разные, слежка за соседями. Лишь бы платили. А связи помогают – где что подскажут, где присоветуют. Ну, без раскрытия тайн. Без тайн, все равно, многое можно по дружбе передать.

А его все нет и нет. Позвонила, сказал, что рядом. А где рядом? Час прошел. Звякнуть, что ли, по телефонному справочнику? Вдруг ответят? Что это за Берггольц на кладбище? Ведь один он в телефонной книге. Правда, бывают и не занесенные в нее – не у всех телефоны установлены. Но все же. Тем более, что многие теперь на мобильные перешли. Гудки. Опять не отвечают. А любопытно, все-таки…

«Алло», – без предупреждения сказали в трубке. А Соня почему-то испугалась. И чуть было не забыла, зачем звонила. Много раз молчали, а теперь вдруг ответили. Непоследовательные какие-то. Если молчать, то уж до конца. Всегда молчать. А тут… «Вы не подскажете, я правильно позвонила? Мне нужен Сергей Арнольдович». Выпалила и покраснела: неловко это, выуживать сведения. Знаешь, что нужно одно, а спрашиваешь совсе-ем другое. Может, она неправильно набрала номер, и сейчас скажут, что ошиблись? Но в трубке медлят, разочаровать не спешат. «Сергей Арнольдович Берггольц», – напомнила Соня.

«Он умер, – просто сказали в трубке. И даже, кажется, пожевали. – А кто спрашивает?..» Значит, умер. Значит, это другой. Все верно: разные телефонные номера, разные люди. Отлегло от сердца. А что она хотела – конечно, другой. Хотела, чтоб это ее Сергей Арнольдович расхаживал здесь по офису и одновременно был там? Аж мурашки по спине почесали, от поясницы к шее и обратно. «Кто спрашивает?» – повторили в трубке. А потом сказали, что с ним не знакомы. Что въехали сюда уже после смерти. А Соня сказала, что хотела бы вернуть книгу, что не знала его телефонного номера и что звонит наугад. «Преподаватель бывший наш, – добавила Соня. – Старичок такой, бодренький. Химик». Нет, сказали в трубке, этот молодой был, следователь, кажется. Хромал после ранения, вроде бы. И добавили, что не преподаватель – точно.

«Спасибо, – сказала Соня ровным голосом, чтоб не выдать себя. – Я в другом месте поищу… его». И повесила трубку. И завертелось все в голове, поплыло у Сони. Будто в ту воду окунули, откуда Жорик вынимал. И будто закончилось все. А другое началось.

* * *

– Вот ты мне скажи, – попросила старушка, – ты все лежишь, лежишь, словно бадья какая. Вставать собираешься? Молчишь? Думаешь, старухе легко о тебе думать? А ты обо мне думаешь? Одной старухе одной такой души лежалой много будет. Стыда на тебе нет! И ведь не покраснеешь. На старости лет такая обуза. Я ж к тебе, слышь, привязана, как к столбу. Не выйти, не сходить толком куда: всюду о тебе думаю. И мысли, почитай, вся на тебя уходят. В церкви свечку держу, тебя припоминаю. Руки дрожат. Через тебя все, через тебя. Газету вчера читала – что в мире делается! – холодная зима будет. А ты лежишь. Заботы в тебе нет. И сострадания. Ко мне сострадания, к кому ж еще? Торба бессловесная. А я все одна и одна. И ведь не поможешь мне ты, не поможешь. Кому щели ватой утыкать? – мне; в аптеку кому? – мне. Все на мне. Одна я, одна. Вчера в трамвае зажали, думала душу испущу, и обрадовалась. Пришла, плакала. А тебе дела нет. Щели заткнула, а все равно сквозит, что ты будешь делать! Утром лежала, вставать не хотела. Новый день встречаю, как наказание. Как праздник? С чего это? Как наказание. И не спорь, дорасти еще. Давление померила – чуть со страху не померла. А все ты, все ты. День проходит, два, месяц. Год! Буду кричать – ведь не подойдешь, не спросишь. Молчишь? Ну молчи, молчи. Молчать любой может, ты скажи, попробуй. К окну подойду – на стекле ты. К зеркалу – и тут. Дашь ты мне от тебя отдохнуть? Дашь проходу? Недавно, слышь, забыла тебя, так нет же – опять перед глазами. К Антонине поеду – в кои веки! – тебя вижу. Закрою глаза – там ты. Вчера чашку уронила – разбила – а все ты. Передавали, в Москве морозы до тридцати, но тебя это волнует? А я заботься. Тут прикрой, чтоб не мерзло, там подправь, чтоб получше. А кроме меня у тебя никого нету. Кто о тебе вспомнит, если не я? Вот именно. Помню, такусенькое, маленькое принесла. Пищи-ит. Распаковала. А у тебя уши во все стороны. Большие такие уши. А теперь что? – все большое, простое. Маленькие все хорошие: и люди, и звери. Хочется сказать, что звери – особенно. Но только дети тут при чем? – взрослые во всем виноваты. Мы и виноваты, прости меня грешную. Бантики тебе вешала. А ты все лежишь. Ну, хоть пискни. И не нужно на меня так жалобно смотреть – я свое уже все выплакала. Хожу, хожу, а ради чего хожу, ради кого? Ради тебя. Ради тебя ноги ворочаю. И спасибо не скажешь. Мне и не надо. Не за спасибо стараюсь. О душе твоей пекусь. И своей – тоже. Ты что ли печься будешь? Ага, ага. От тебя дождешься. Сколько раз просила, оставь меня в покое, уйди, не торчи перед глазами. А ты? Отнесу тебе, поставлю, ты не притронешься. Брезгуешь? Кем брезгуешь?! – глаза раскрой! И советы ты мне эти брось, сама знаю. Не твоего ума дело! Старуху учишь. С тебя-то и состарилась. Шестой десяток – не возраст – а уже бабка старая. Всяко старше тебя. Хожу, хожу вокруг. Тебя спасаю? Сама спасаюсь. На-ка пирожок. Не будешь? Ну, потом, потом. Вчера, слышь, Антонина что сказала: теперь одиноким прибавка будет. Порадуйся со мной. Нужно сходить, точно все разведать. Ведь она одним ухом глухая. Что услышит, нужно на два множить. И проверять дважды. Такая. А то потом совсем не то окажется. Сейчас все в одинокие побегут записываться. Куда не сунься – одинокие кругом будут торчать. Справиться нужно будет. Еще, слышь, Антонина рассказывала, подруга ее, мне незнакомая, что учудила: руки на себя наложила. Крепкая бабка такая. На детей обиделась. Думала, откачают. Каприз показала. Не откачали. А может, не каприз. Антонина так говорит. Если ее глухой каприз в два раза умножить, претензия получится. Какая ж претензия у пенсионерки? Так, жить надоело. А то и фи свое показать. Не знаю, судить не буду. Грех это. Иной раз смотришь, человек вроде своей смертью помер. А там-то разбираются. Это тут, нас можно обмануть – мы об ем плохо думать не будем. А там сразу на чистую воду выведут. У них все мы – на ладони. По книге, говорят, читают. И для каждого своя страница отведенная. Что со страницей не вяжется – проверяют и перепроверяют. Не утаишься. Толстенная книга. Ну, вот как та, поваренная. Ой, хоть бы одним глазком на ту книгу взглянуть. Интересная. Кажется, снег пойдет. Значит, потеплеет. А говорят, тридцать будет. Врут как всегда. Сейчас и зима – не зима. Вот раньше было. То да! Выбежишь в одних босоножках, молодая, аж в носу слипается. Папироску цап. И каблуки хрустят, трескаются. А сейчас что? – Ялта какая: пальмы вот-вот пойдут, и грибы африканские полезут. Не зима, не зима. Грязь сплошная. И на кладбище не убирают. Заснул народ. Все звонка ждет – когда разбудят. Сам просыпаться не хочет. Куда меня понесло, старую? Ладно, пойду. Подмела, убралась. После праздников приду, после Рождества. Ты смотри у меня, не балуй, не стой перед глазами! И прости меня… Сигаретку положила: покури на здоровье. А пирожок съешь, не капризничай. Тепло вам, вдвоем-то. Супружницу свою не забижай – приду, уши твои, во все стороны, надеру.

* * *

Не любила она ее. А за что? Но ведь дружить с кем-то нужно? С кем, прикажете? Вот и Лида об этом. Эти ее мерзкие котята. Лида ждет, а та может и не выйти. И не предупредит. Котят, видишь ли, топит. Бизнес нашла, прости-господи. И хочет, чтоб ей зависть демонстрировали. Дискомфорт ощущали. Вот ей: кукиш на сливочном масле, чтоб проходил лучше.

Зато у Лиды – племянник. Только мороки множество. В любом случае, не одиноко. Это тебе не с котятами возиться. Не душегубство, говорит? Душегубство и есть. Строгость – это одно. Вот как она с Матвеем. А топить… Мерзость. И ведь не скажешь – подругу потеряешь. В их возрасте нового кого не найти. Со старыми приходится как-то мириться. Из двух зол меньшее выбираешь: либо один сиди, тогда можешь нос от котят воротить; либо – с подругой, тогда делай вид, что одобрямс. Тьфу ты, прости-господи. Перекрестилась – должно помочь.

Машину Матвею принесла. Расщедрилась. Деньги-то с котят? Смердит от нее. От машины этой. Котятами пропавшими. Разложение. Один котенок – ничего. А когда пятьдесят? И на тебе все это. Запах весь. Не чуешь? А у других носы имеются. На чай пришла, вся в новом. Глаза бегают. Чай весь выпила. И про котят, про котят. А Лида сиди, поддакивай. Тьфу ты, прости-господи. И Матвей под рукой: крутится, крутится. А потом пропал. Лида ей про Матвея – а той дела нет, про котят своих, про котят.

Привезли, весь в температуре. И туда же: про котят, про котят. Когда же это кончится? Выпила чай и не уходит. Еще хочет. На, не жалко. И улыбаться ведь Лиде нужно. Не придет ведь больше, коли не будешь лыбиться. И живой разговор нужно поддерживать. А какой живой, когда про котят? А она не унимается: как тонут, как лапами по банке скребут, как сила у слепых-то откуда берется. Жалко. А чего, говорит, жалеть? – им все равно не жить, а тебе прибавка. Иногда такие пушистенькие попадаются – хоть на продажу – только не берут ведь. Утопить проще. И продавать она не умеет. И Лида не умеет. Топить, оно легко идет, тут навык не нужен: пол трехлитровой банки воды, пластмассовая крышка. Запер туда, крышкой прикрыл и – телевизор смотреть. Фильм закончился, ты их доставай оттуда. И в газету, чтоб не мокро на столе. В день можно до двух-трех десятков. Только не каждый день приносят. Сейчас люди кошек не очень держат – не самое время. А если держат, то мальчиков. И то – оскопить стараются. Чтоб приплода меньше, или не было вовсе. Самим мало. В смысле: пространства, еды.

В день если сто граммов на корм уходит, мало, то за десять – это уже килограмм. Много. В месяц три кило. А сто граммов – это самый минимум. Взрослой кошке и больше нужно. В год это тридцать шесть килограммов еды. Ничего себе! А еще она мочится, и другое – по крупному. В уборной газетку оборудуй, или ящик какой. Тоже возня. Чего-нибудь уронит когда? Или об кресла когти точит? Это ж кошмар! Нет, такого добра нам не нужно. Жизнь и так не курага. Только отворачивайся. То в лоб тебе засвистит, то в темя: проснешься и не знаешь, где промеж глаз получишь. Может, оно и лучше помереть, пока слепой? Только кто ж тебя в банку запихает? Для людей такое не заведено.

Да, сложная жизнь, непредсказуемая. Кошмарно непредсказуемая. Как сон с похмелья. Сон после праздников – оно самое. Вчера вышла. За Матвеем – глаз да глаз: то на луже замерзшей свалится, то машину чужую пнет. А тут участковый ей все высказал. Хорошо, что и Матвею высказал. А тому – хоть бы хрен. Пнул урну и потопал. А она глядит, глазам не верит: отец Матвея. Собственной персоной. И не постарел, считай. А ведь пять лет прошло. Как из воздуха вырос. Только щетина, ему не свойственная. Глядит на Лиду и улыбается, вроде. Чур меня! А она глаз отвести не может. Ну нет же тебя! Пришла домой, лампадку поставила. А он перед глазами так и маячит, так и маячит. Просит чего? Выпить пришлось. И ее угостить. И про котят – опять.

Лида вещи-то не все повыбрасывала – на сегодня планировала. Остановилась вовремя, повременить решила. Может, он за сыном приходил? Или за вещами? А коли за ней? Да нет, на кой она ему? Ведь ничего ему не сделала. Чур меня. А дворник-то поздоровался. Или не заметил ничего? А что ему? – мозгов-то нет – так родился. А тот кивнул, воротник поднял и дальше пошел. Как ни в чем не бывало. Обозналась? Кто его знает. А лампадка пусть чадит – на всякий пожарный. Зачем приходил? Может, намекнуть хотел? Что и ей пора. Но ведь рано, пятидесяти нет. Чур меня. Так-то вот, наслушаешься про котят, потом неизвестно что мерещится. И не от хорошей ведь жизни.

А жизни-то, считай, не было. Вечно куда-то несешься: то в магазин, то поликлинику. А то и тебя несут… на кладбище. Чур меня. Жить-то когда?! – хочется крикнуть. А ведь придут и скажут: это и есть она, чего тебе? Живи. Знаем мы их! Нам бы их заботы. На них стирки нет. И готовки нет. И пацана тащить – тоже нет. Маши себе крыльями, порхай. И не холодно им. Поневоле хорошим станешь. А когда к тебе покойник подойдет, прости-господи? И улыбнется. Посмотрим мы на вас. Выбрали себе что получше, а нам похуже оставили. Несправедливо это. Чур меня. В лампадку масла подлить нужно, погаснет ведь. Чур меня!

* * *

Хоть и курил Андрей Борисович, а в тамбуре всегда морщился. Не любил он этого запаха. Запаха прокуренной комнаты общежития. Когда холодный позапрошлогодний дым в стены въелся: в краску, в медь болтов и гаек, кажется, в стекло даже. Комок к горлу подступал. Запах исхожего тысячами ног места. На пятачках возле урн в метро так бывает. И в квартирах запущенных людей. Дома он всегда в подъезд выходил. И в гостях выходил. Бывало, у друзей прожженные кресла увидит, ковры – начинал о них плохо думать, о друзьях. Заурядная человеческая брезгливость. Ничего особенного, он ведь об этом никому не говорит? Не унижает. В метро до резинового поручня эскалатора не всякий раз притрагивался. Только когда толкнут, или оступится. И то одним пальцем лишь. Максимум – двумя. Мало ли кто прикасался. Или в вагоне, стоя над кем-нибудь, вдруг резинку жевательную увидит, прилепленную кем-то на трубу никелированную… Дурно делалось. Но чтоб коснуться – пусть даже невзначай – тут уж нет, не бывало такого.

Прямо европейская сущность, что тут скажешь. Педантичен был и чистоплотен. И от окружающих того же ждал. Для врача – то первое дело. Когда из армии на курс вернулся, не узнали его: прямо стерильность ходячая стал. И раньше был. Но не настолько. Теперь все время руки мыл. Если на лекции отпрашивался, можно было подумать, что – руки мыть. Потешались. Когда распределился, его с распростертыми объятиями встретили – такие чистюли нужны были. Это студенты смеются, а начальство понимает – качественная работа будет, серьезная. И включился. В работу ушел. Армию давно забыл, семьей стал жить.

И дома порядок: стул чуть наперекосяк пошел – клеит, тапок слабину дал – шьет, ведро выносит. И пылесосит, и прочее – интимное свое – стирает, за исключением крупного – то жена. Правда, общался с людьми мало. Не нравилось ему это: начнутся расспросы, то да се. Редко с кем сближался. Не любил душу раскрывать. Свое при себе держал. Ведь как это бывает, пойдут рассказы про школу, про институт, про армию. А ты рассказывай. Только чего рассказывать? Армия, как армия. Не лучше и не хуже многих. Отслужил, закончил. Руки вот редко приходилось мыть, теперь наверстать хочет. Чего рассказывать?

За двадцать минут пришел он в тамбур. Хотел уже побыстрей выйти. Надоело трястись. Жаль, что поезд на «Северянине» не останавливается – ему как раз на «Северянине» удобнее всего. Север Москвы. А там – на «семнадцатый». На трамвай. И опять эти поручни и трубы общественные. Как наказание за все, в чем виноват. Придется на электричке, чтоб в метро не давиться. Так и сделал. Монинская электричка, пятнадцать минут – и ты на платформе. Сел в трамвай и в окно уставился.

Любил он так: сядешь вечером на «семнадцатый», он тебя до ВДНХ, а потом на «одиннадцатый», тот тебя до Преображенки. До площади. И обратно. Аж в Северное Медведково укатишь. Там хлебом свежим пахнет – пекут рядом. Конечная. И по новой. Час проедешь, два. Подумать можно. И в окно смотришь. На огни предночные. «Комбинат Лира». «Улица Докукина». «Сельскохозяйственная улица» металлическим голосом. Трясешься, никто тебя не замечает. И ты – никого. Трамвайно-дорожный паритет. Только запахи иногда отвлекут. Плохие, плотские. Повсюду она здесь, в Москве, плоть человечья: и густая, и жидкая.

А как сойдешь с трамвая – уже и к дому близко. Пешочком, пешочком… И показалось ему, будто не туда идет. Ноги будто сами несут. И пусть их – несите. Главное, чтоб легко было. Чтоб не уставали. Ведь с поезда. Где это он? Никак не разберет. А ноги несут. Овощной, продовольственный, хозяйственный. По-над лужами. Тепло сегодня, ноль. Одна нога в лужу, другая на снег мокрый. Следующий шаг – наоборот: одна нога на снег мокрый, другая в лужу. Витрины яркие, вывески неоновые. «Блинная». Остановился. Дверь толкнул. Через минуту вышел: хорошо после рюмки, усталость снял.

А ноги сами несут. Домой. А куда же? Над лужами, над лужами. Глянешь в лужу – огни, дома панельные видно, облачка ночные, серые – там, в глубине. Или в выси? В глубине, в бездне – какая в луже высь? Двери подъездные хлопают выстрелами: вздрогнешь и дальше идешь. Руки в карманы, чтоб не холодно: что это? Остановился. Промокашка, вчетверо сложенная. На свет из чужого окна повернул. Три фигурки. Большая, средняя и маленькая. За руки взялись и идут на Андрея Борисовича. Со среза промокашки прыгнуть хотят. Шагнут вот-вот: в бездну шагнут, за пределы промокашки. И над каждой головой овал неровный. Рукой неверной в овале неровном написано: синяя «М», розовая «А», синяя «М», розовая «А». Овал «МАМА». Овал «ПАПА». И – «Я». Где самая большая фигура, там «Я». Средняя – «МАМА». Малюсенький самый – «ПАПА». Такой расклад. Андрей Борисович улыбнулся, сложил в том же порядке и спрятал промокашку. Вспомнил, как в одном фильме солдат промокашку в доме чужом попросил: детьми, сказал, пахнет. А он, когда в горах фельдшером воевал, промокашки не просил – в голову не приходило.

* * *

В машине тепло. Заснуть можно. Жорик монотонно о спиритическом сеансе рассказывает. Про столоверчение. Слово-то какое смешное, думает Соня сквозь дремоту. И кажется ей, будто это она столы ворочает. Подошла, схватилась за торец и ну крутить в различные стороны. Только скрип стоит. Духов вызывали, души – так точней. Дух – это приведение. Душа – это душа, все знают.

И опять ничего не получилось, сказал Жорик. Они по книжке ориентируются. Переводная какая-то книжка, не наша. Бабе Мане Жорик принес. Свет гасили, за руки брались, вслух говорили что-то. Души не шли. Присутствовали две старушки и Жорик. Соне в запахе «копейки» почудилась примесь лекарств: валерьянка, камфара. Валидол под язык и давай столы вертеть. Оттого, сказал Жорик, не получилось, что стол не круглый. Маленький стол – это хорошо, удобно. А вот то, что не круглый – плохо. Баба Маня сына все своего вызывала. А невестку нет. Сына получится, тогда за невестку возьмется. А сын пока не приходит. Может, оттого, что поругались они тогда? Сын с невесткой под машину попали. Совсем нелепо. В армии живым остался, а попал под машину. Старушка плакала: зачем машины придумали? Ведь людей они давят. У Жорика есть машина, но он людей не давит. «Исключение». «Зачем же исключение, многие не давят».

– Разве ты в это веришь? – спросила Соня.

– Нет, – сказал Жорик. – Я – за компанию.

Он за компанию столы вертит. Делать ему нечего. Таскается туда-сюда. Лучше бы на выставку пригласил. Беличью кисть от другой отличить не сможет. Когда интересы разные, совпадения в другом месте не жди. Не будет гармонии. И ничего у них не получится. Можно искусственно притягивать, но разве это дело?

Соня почти спит. Тепло в машине. Куда едут? Поди, разбери. На мост какой-то въехали. Долгий мост, серый. Бесконечным кажется. И река внизу широкая. Никогда здесь не была. А в машине так тепло, что лето чудится. И не в теплой куртке она, а в платье летнем. Модное платье, с карманом на груди. А Жорик в зимней куртке. Смешно: она – летом, он – зимой. Снял бы, чего жариться, тепло в машине. Бензином и камфарой пахнет. Окно нужно открыть – воздуха не хватает. Полезла в карман на груди – платочек достать, чтоб обмахнуться – а там камешек. Куриный бог. Бывшая ракушка, наверное. С дырочкой маленькой. Посмотрела через дырочку на Жорика – а тот даже не улыбнулся. На дорогу уставился и о своем думает. Не взглянет на камешек. На куриного бога. Курочка Ряба ему исповедуется – раз куриный. Не для людей же. У них другое. Птицам и такое сойдет: им попроще, с дырочкой.

Предложил Соне кофе. Вежливый. Всюду этот термос гофрированный возит. У немца забрал. Ей-бо, шутить любит. И стаканчики бумажные – для угощения. Соня глоток сделала, вкусно. Крепкий и много сахара. Кажется, попросишь у него молока – и молоко откуда-нибудь достанет. Из кармана? Соня посмотрела на Жорика.

– Молока нет, – сказал Жорик, глядя на дорогу.

Она и не просила. Скоростной какой! Знает, она с молоком любит. Часть силы той, что вечно хочет зла и вечно превращает – тут можно подставить любое, не ошибешься – в шутку. Но Соня вслух не скажет. Он ведь обрадуется: абсолютно верно, дескать. И засмеется от радости по себе. От самодовольства.

Убрала куриного бога в кармашек: подарит кому-нибудь – не Жорику, конечно, он такое не жалует. И тоже на дорогу уставилась. Пьет кофе из бумажного стаканчика и смотрит, пьет и смотрит. Мост не кончается. И тучи не по-летнему серьезные. Кажется, что мост прямо в тучи врезается – растворяется в них. Задумалась. О Сергее Арнольдовиче вспомнила. Ведь так и не приехал. Сказал, что чуть ли не к двери подходит. Ждала, ждала. Не пришел. Нужно было трость взять – так было б легче. От несовершенства мира страдает. Сергей Арнольдович.

Странно все вышло. Соня по телефонному справочнику позвонила – умер, сказали. И по приметам он. Но вот ведь он, живой. Ничего не понятно. В отдел его позвонила. А там нагрубили. В канцелярию направили. А та такие справки не дает. Но сказали, что работал. И трубку повесили. И то хорошо. К дежурному отфутболили. Но Соня не унялась, в отдел кадров, в само управление звякнула. Без всякой надежды. Молоденький голос ответил. Девушка какая-то. Которой все до одного места. У нее можно было вообще все про весь личный состав выведать. «Сейчас, – говорит, – личное дело из архива принесу». И ушла надолго. Не поинтересовалась, кто спрашивает и зачем. Ведь Соня знала, что так девушке делать нельзя, ведь нарушение это, а все же стала ждать. Искусила ее звонком.

«Сергей Арнольдович», – сказала вернувшаяся девушка. И коротко зачитала Соне бумаги: родился, учился, служил. Сирота. Две грамоты от управления, четыре от отдела. Медали даже есть. В том числе «За охрану общественного порядка». «Порядок Сергей Арнольдович любит, – подумала Соня, – и общественный тоже». Характеристика короткая. И ровным голосом: «погиб при задержании преступника». Вот так! Два источника, две составные части: звонок по телефонному номеру из книги, звонок в управление. Одно подтверждает другое. Наверное, так и разведчики работают: если из одного места информация идет та, в которую не хочешь верить – не веришь. Если из двух – веришь.

* * *

– Интересное место, – сказал Андрей. – Я думал, некоторые из них, – кивнул через плечо, – в Питере. Это ж тамошние знаменитости. Чего здесь-то? Сюда привезли?

– Все здесь, – ответил незнакомец, – где ж им быть?

– Я на кладбище не часто бываю, не знаю кто где… Почти не бываю. Не люблю это место. Идешь, а под ногами люди. Лежат там и на тебя смотрят. Хорошие вроде все, а не те. Не часто прихожу – случаем. Но не боюсь – этого я насмотрелся – не по себе как-то. Да, не часто…

– Вот и пользуйтесь случаем.

– И много здесь?

– Я же говорю, все. – Незнакомец прислонился к ограде спиной.

– Понимаю, – кивнул Андрей. – Как это вы сказали, про коробку… «Не будь ее, не было бы и содержимого». Циничная метафора. Обычно так не говорят. У многих – близкие… Цинично.

– Разве? Если говорить мертвец или покойник, будет точнее? Ну, даже «покойник» как-то сомнительно. Покойный. Так лучше, по-вашему? И как это прозвучит: у мертвеца нет содержимого? Это не будет метафора… Скорее уж тело. Нет тела – нет содержимого. Согласны?

– По сути – да. Но по форме… Это тема среди людей деликатная, тонкая. Когда говорят об усопшем, особенно если ты с ним знаком был, слова подбирают округлые, не всякие. Говорить об усопшем – ритуал. Вполголоса нужно. И только хорошее. Даже афоризм имеется соответствующий: «Об имяреке, как о покойнике: либо хорошо, либо ничего». Помните?

– Помню, чего ж не помнить. Только вот этот афоризм – не знаю, может, вы и не слышите – как раз цинизмом и отдает. Так о человеке говорят, чтобы речи своей юмору придать ненужного. Те острят, а вы повторяете. Острят, но с оглядкой. Боятся же. Считается грех. Пошутил – вроде согрешил – оглянулся, ничего не происходит и дальше. Всегда оглядывается. Боится. Разве это честно? Бояться и продолжать. А ты не бойся. Или не шути, коли знаешь, что нехорошо это. Нет, так и тянет. Нравится на грани греха ходить. Вот вы, внутри разрешаете себе шутки о покойнике?

– Стараюсь не разрешать.

– Не верится что-то. Вы приглядитесь, – попросил незнакомец. – Есть покойники, которые и не табу вовсе. Почему-то в отношении одних работает, а в отношении других – нет.

– Может, из-за того, что одни – наши близкие, а другие… Сами понимаете.

– Далекие? – угадал незнакомец. – Разве это честно? Если я сейчас возьмусь приводить весь набор «далеких», вы устанете слушать. Почти все покойники, кто у публики на слуху. Имена.

– Что вы предлагаете, провести реформу нравственности? – остроумно спросил Андрей.

– Нет, – не замечая шутки – или делая вид? – сказал незнакомец. – Просто не запрещать другому того, что втихомолку разрешаешь себе. Уловили?

– Это не сложно. Понять, я имею в виду. – Андрею стало неловко, и он захотел найти слова, чтобы оправдаться. И нашел: – Я ведь следую устоявшейся дрянной традиции…

– Думать одно, а говорить другое, – подхватил незнакомец. – Оправдываетесь, дорогой мой. Это удобно, не правда ли? Чуть что, свалить на обстоятельства. Как вы когда-то – на отца.

Андрею стало совсем не по себе. Незнакомец наступал решительно и тяжело. Андрею хотелось разговора легко – невесомого и необязательного. А тут получилось неизвестно что: одни сплошные нравоучения. А все он. Нашел в словах незнакомца цинизм. Сколько раз себе говорил, не давай оценку, не давай. Хотя бы не озвучивай ее. «Обычно так не говорят…» Много ты знаешь, как говорят. «У многих – близкие…» Неумно получилось. Хотел в чужих глазах как-то приподнято выглядеть, а получилось наоборот.

Последнее время сам не свой. Да нет, не последнее. А довольно даже долго. И эти дни и месяцы он может точно назвать. С точностью до часа. После аварии очнулся через… не важно, давно это было. Вроде бы все цело, все на месте, а кажется, что-то не так. Как будто другой человек, не Андрей. А люди вокруг – точно! – другие люди. И близкие не те. Те, вроде, но не они. И все не получилось. На место не встало. Пазы не сошлись. Должно ведь впритирку. А оно не состыковалось. Как будто шар в матрице с кубами. Яркий такой, оранжевый шар. А кубы синие. И он, шар, вжимается, вжимается, а форма совсем не подходит. Ему бы что-то вроде решетки для яиц, а не матрицы. Но выбирать не приходится: матрица, так матрица. «Обычно так не говорят…» и «у многих – близкие…». Дернул же кто за язык.

* * *

– С наступающим, Сергей Арнольдович, – сказала Соня. – Давайте, я вам пальто помогу… Как съездили?

А он только поздоровался и за стол прошел. И еще пару фраз незначительных. Ну, еще пальто ей на руки бросил. Никогда этого не делал. Все сам, сам. Видимо, не в расположении. Веревку какую-то на подоконнике разложил. Сказал, что в гостинице нашел. Или возле гостиницы? – пробубнил чего – не разобрала. А зачем привез? Порассматривал пристально и в конверте в скоросшиватель подшил. «МПГ 5». К делу некое отношение, значит, имеет. Как будто не уезжал: такой же сосредоточенный, такой же мрачный. И Соне сразу сделалось скучно. Не было Сергея Арнольдовича, хотелось его увидеть, появился – как отрезало. Принялась за Жулей ухаживать, чтоб отвлечься, елочку включила – пусть повращается. Сергей Арнольдович пришел, солнышко с собой принес. Последние дни все хмуро и хмуро. Не холодно, а хмуро вот. И декабрь теплый.

Чего-то там делает, бумаги читает, скоросшиватели ворочает. А ведь она хотела ему про могилку «его» рассказать. И про два звонка: по телефонной книге и в отдел-управление. Чтоб разнести все по полочкам. И чтоб вопросы снять. Ведь недоразумение какое. Похоже на дело «МПГ». Там тоже совпадение. Пятикратное. Совпадение и есть. Только у Сергея Арнольдовича – совпадение кажущееся, а в «МПГ» – реальное. А как же?

Нужно Жулю на газетку отнести, давно не ходила. И вообще, может, сегодня пораньше отпроситься? Ведь нет никаких дел срочных. Поехать с Жориком на каток, ноги повыворачивать. Или сесть где-нибудь на скамеечке: он пусть на льду выделывается, а она его порисует. Тогда папку с бумагой нужно будет приготовить и мелки пастельные. Тоже для портфолио пригодится. А если серию рисунков сделать, оформить их как комиксы – законченная вещь получится.

Можно и сюжет под это придумать. Про чемпиона-неудачника. Слезоточивый такой сюжет. Сначала он тебе неудачник, неудачник, потом чемпион. Люди любят про неудачников, когда те сначала никто, а потом все. Классика. Гадкий утенок на коньках. Сначала его и тренер не признавал, считал неказистым материалом. На смотрах его не показывал. Одолжение родителям делал, да и зарплата все равно шла. А утенок вырос и сам доказал, без помощи тренера и художественного руководителя, что он – лебедь. В кавычках, конечно. Можно изобразить, что страну свою он не бросил, обратно приехал. Должно подействовать – не нравятся людям перемещенцы. А уж любовь – святое дело. Куда без любви? Публика не поймет. Пусть будет у него… Пусть будет у него любовь: его ровесница-тренер в детской секции. Она когда-то из-за травмы не смогла больше выходить на лед – на соревнования, будет иметься в виду – и любила «утенка» на расстоянии. А утенок не знал. Она смотрела все передачи чемпионатов с его участием, и записывала на пленку. А встретятся они, пусть, в больнице. Когда к нему никто не придет, потому что решат, что после такой операции он больше не чемпион. Немножко прямолинейно получилось, но можно посидеть, доработать.

А Сергей Арнольдович все читает, читает. Ведь сто раз читал. Ух ты, а Соня не заметила: у Серея Арнольдовича рука перевязана. Где это он так?

– Вы руку порезали? – спросила Соня.

– Порезал? – Сергей Арнольдович посмотрел на руку. – Порезал. Стакан в гостинице уронил. Собирал осколки и порезался. Ерунда.

И дальше стал читать. Соне захотелось его пожалеть, сказать что-нибудь приятное. Но разве скажешь? Ведь остановит, пробубнит чего не так. Потом сама пожалеешь. Когда его нет, вроде как смелей себя чувствуешь, рисуешь в голове раскрепощенный план общения. Только он на порог, все из головы вылетает.

Вот Жорик, он умеет с людьми общаться. А Соня пока учится. Глядит на Жорика и перенимает некоторые места. Не все, только некоторые. Потому что у него такие есть, что волосы дыбом. Такие не перенять – это природное. Или такое сомнительное, что могут нагрубить в ответ. Ему-то не нагрубят, он большой. А ей могут и двинуть – она это чувствует. Вообще, свободно и раскрепощенно чувствовать себя в любой обстановке – это красивое древнее искусство. Мастерство. Кто им овладел, тот, считай, всем овладел. Иногда, правда, думают, что этот человек – который мастер – просто хам. Дело в том, что мастера иногда не дают себе труд деликатничать, каникулы устраивают. И получается, что бывает трудно распознать: где здесь мастерство, а где – хамство.

* * *

– Не берите в голову, – сказал незнакомец, – беседуем, а не зачет сдаем. По-дружески.

Не зачет, сказал. Андрей их много насдавал: готовился тщательно, проговаривал вслух. Халтурить не любил. Память развивал. Что правда, то правда. Десятки страниц наизусть. Труд какой! Помнил, где какая запятая стоит, где голос повысить нужно, где понизить, а где и паузу выдержать. Среди пластинок несколько сказок имелось, так он их с первого прослушивания навсегда помнил, мог интонацию повторить, а некоторые даже голосом рассказчика. Как будто пожилая провинциальная рассказчица. «Жили-были дед и баба. И была у них курочка Ряба. Вот снесла как-то раз курочка яичко, да яичко не простое, а золотое. Захотели дед и баба яичко разбить. Били-били – не разбили, били-били – не разбили. Положили яичко на полку. Бежала мимо мышка, хвостиком махнула – яичко упало и разбилось. Плачет дед, плачет баба…»

– А курочка Ряба им говорит, – подхватил незнакомец. – Не плачь дед, не плачь баба. Снесу я вам новое яичко, но не золоте, а простое.

– Не золотое, а простое, – согласился Андрей.

Короткая сказка, чего ж ее не запомнить. Они с Катькой много сказок слушали и читали много, когда сына ждали. Чтоб ему рассказать. Очень ждали. Такой хулиганистый – придумала Катька быть ему хулиганистым – мальчик в валенках и в санках сидит.

– Озорной мальчик, – сказал незнакомец.

Не то слово. Шубка из цигейки, шапка с кокардой. Чем не партизан? Если что-то не по душе, будет настаивать до тех пор, пока по душе станет. А у прочих, будто души нет? Есть. Но взрослый ребенку завсегда уступит, и получается: одному хулигану по душе, а одному взрослому – нет. Такой коленкор. А когда ребенок вырастает, он, в свою очередь, уступает. Круг замыкается. Там уже новый хулиган натягивает валенки да плюхается в санки: везите, мол! И когда появляется такой хулиган, все страхи – которые по мелочи и не считаются, и один большой, но всего один – уходят на дальний план, остается единственный страх – за него. За хулигана этого боишься. А думаешь, что волнуешься.

Они с Катькой ему из картона чего только не вырезали. Андрей делал, а Катька помогала: работа – поровну. Себя только не сделали – не успели. А так… Алоэ сделали в большом горшке – ухаживать. Должно ребенку хорошее прививать? То-то. Духовое ружье – подрастет, спортивные навыки освоит. Нет, не по птицам, конечно, стрелять. Так, для развития глаза. Гантельки наборные из картона. Чтоб мускулатура была, и осанка крепкая. Маленький бассейн – закаляться и для общего удовольствия. Голубой такой бассейн с кафельной плиткой. Акварель брали, гуашь – меньше. Гуашь мажется. Гардеробчик был: несколько рубашек разного цвета в клетку, ковбойские, два костюмчика на выход. Пижама – обязательно. Дети должны спать в пижаме. Не из аристократизма дутого, для культуры.

– Игрались, значит, – заключил незнакомец.

– Играли, – сказал Андрей.

– Пойдемте, – позвал незнакомец, – у меня тут маленькое дело.

Андрей пошел за незнакомцем. Оградки: кресты, просто камни с арабской витиеватостью, звезды древнего народа. «Все здесь», – вспомнил Андрей слова незнакомца. И точно: здесь все. Во всяком случае, многие. И питерские здесь, и московские, и даже из «НН» – Нижнего Новгорода. По некоторым не разберешь, откуда они: тексты разные, не только кириллица. Большой парк. Казалось – если разгрести все эти деревья, посмотреть – до горизонта длиться будет. И за сам горизонт побежит. Только не видно, где кончается. Может, и вправду – за горизонт?

Незнакомец вынул из кармана два керамических овала, из другого – клей в тюбике. Две фотографии одного мужчины. Подышал, потер рукавом. Полюбовался.

– Он? – спросил Андрей.

– Он. – Незнакомец показал на камень. – Вон там.

Андрей обернулся. «Берггольц, Сергей Арнольдович». Военно-патриотическое четверостишье, концовка: «От сослуживцев». Две даты с годами. Сколотая фотография.

– Какая лучше? – спросил незнакомец и протянул Андрею оба овала.

Андрей пожал плечами: все хорошие. На одной покойный в кителе, с погонами. На другой – почему-то в пальто и каракулевой шапке. Будто обкомовский работник. Вторая не годится, это точно. Но тоже хорошая.

– Вот эта, – показал Андрей на ту, что в кителе.

– А не эта?

– Можно и эту, мне все равно.

– Хорошо, пусть в кителе, – согласился незнакомец и выдавил клей на тыльную сторону овала. Приладил на камень, отошел полюбоваться. – Красиво.

* * *

Вечером они отправились к Плужниковым. Нырнули в арку, пересекли Дежнева. Андрею казалось, что это и не Москва вовсе. И Катьке так казалось. В унисон. Как у супругов бывает. Волшебный вечер, звезды. И ветра нет. Хорошо как. Никто не толкается, не суетится. Не Москва вовсе, а город придуманный. Снежин! От слова «снег» – Катькина идея. Мальчик с санками в нем живет, придумали. И они, значит, там. Маленький городишко к северу от Москвы. Андрей на работу ходит, а Катька ждет его. И он всегда возвращается на этот вокзал, где четыре «СНЕЖ» и одна одинокая «Н». «СНЕЖ Н» Такие города ведь бывают? Бывают, чего ж нет. А Катька волновалась – у нее живот большой – и идти, признаться, не хотела. Когда Андрей перчатки забыл – так и вовсе расстроилась. Но виду не показывала – не хотела в голову брать и Андрею в голову передавать. Остановка на Полярной в Москве – остановка на Садовой в Снежине. Ждали автобуса – а будто троллейбуса. Смешно было. Несколько человек на остановке и тишина. Хорошо.

А этот мужчина – который на овале, как обкомовский работник – подошел и руку протянул. И назвал Андрея по имени, и сказал: «Здравствуй, дорогой». Просто сказал, как старый знакомый. Вежливо сказал. А Андрей удивился – не знакомы они, обознался. Но на всякий случай руку протянутую пожал, воспитанность проявил. Оказалось, что Берггольц, Сергей Арнольдович. И учились, оказывается, вместе. В МСВУ. А Андрей и не помнит вовсе. Вроде и по возрасту не очень-то молод на вид. Но всяко человека годы изменят, может, и ровесники они. «Суворовец Берггольц, песню запе-вай!» – сказал мужчина. Был у них запевала – Саша Ковбаса, но Берггольц… Бердникова с Белкиным помнит, а вот других на «б». Да и не было, вроде, на «б» больше. Но, на всякий случай, супругу представил. Чтоб ситуацию сгладить как-то. «Познакомьтесь, – сказал Андрей, – это моя жена. Катерина. Катя, это Берггольц». «Очень приятно», – сказала Катька. А Мужчина кивнул и назвал имя: «Сергей Арнольдович». Нет, он сказал «Сергей Берггольц». Да, точно: «Сергей Берггольц». Надо же, он назвал и год выпуска, и класс, но Андрей не помнил. Нужно будет, решил, фотографии перебрать. Поискать этого Берггольца. А тут автобус – вроде как троллейбус – подошел, и Берггольц обрадовался возможности прекратить разговор. «Было приятно встретить друга», – сказал. А они с Катькой кивнули и пожелали ему всего хорошего.

Оставшееся время о матери говорили, о свекрови. Будто бы нужно к ней в Москву наведаться. Живут-то недалеко: из Снежина всего несколько часов на пассажирском, или на электричках, но на перекладных, с пересадками, то есть.

– А сколько часов? – спросила Катька для точности.

– Ну, – задумался Андрей, – давай девять.

– Много, – не согласилась Катька. – Пять пусть. Не больше семи чтоб.

Андрей не возражал.

Нужно выбрать субботу и съездить к матери на Таганскую, подумал Андрей. Помириться, наконец. И котенка отвезти. В подарок. Пушистый такой котенок. Катька ему имя сочинила. Нелепое имя, на «свеклу» похожее – Фекла. Ей не скучно будет, матери. Отца-то нет – вон когда не стало. И он у матери один. Двое, вернее. Пока двое. А скоро трое будет. И посмотрел на живот: вспомнил, как пуговицу часом раньше целовал. Зеленая халатная пуговица, обычная. А дорогая ему.

МСВУ… Берггольц в голову полез. «Запевай», – сказал. Большинство выпускников так и пошли по военной части. А он в медицину подался. Но в армии послужил – с курса забрали. Катька ждала, писала. Он санитарным инструктором был. Старший сержант. После вуза лейтенанта дали. Все как у всех. А тогда привезли зимой в предгорье, мороз сильный – на одних пятках стоял, в московских-то штиблетах, мерз, пока в сапоги не влез, с портянками. А в бане доктор осмотр делал: у кого, говорит, татуировки, шаг вперед. Двое их шагнуло. У того – роза с девушкой на плече, у Андрея – МСВУ: звезда и профиль – не Сталина, конечно! – Суворова. И «ПИ 6330» – номер первого автомата, что за ним в МСВУ закреплен был да в документах должным образом прописан. Первое его боевое оружие. Доктор их с тем парнем в книжечку записал. И парень тот погиб, и доктор. Все те, кого он первыми встретил. В разное время, но все. Про новеньких – не знает. Эх, МСВУ, МСВУ.

Катька от нетерпения пританцовывать стала: плохо в Снежине с транспортом. Пять улиц всего, троллейбусом охваченных, а ждать приходится долго. Можно и пешком до Плужниковых, а вдруг подъедет? Хорошо тому, кто на машине: сел и порядок – ты уже где надо. Тем более в маленьком городишке. И носиться по пустым улицам, как угорелый. Вон как та, вдалеке, красная. И вправду, чего это она? Нельзя ж так жать. Аж по полосе по встречной. Люди оборачиваются. Кто это там, в джипе? Под мухой?

– Нетрезвый? – спросила Катька.

– Да нет, ровно летит. Наглый просто.

* * *

– САБ нашел его, – сказала Соня.

– Кого? – спросил Жорик.

– Маньяка этого, который только на Глуховых Марин Петровн охотился, – разъяснила Соня. – Только сложности у него какие-то пошли.

– У маньяка? – пошутил Жорик и щелкнул пальцем по фотографии Фрейда.

– У Сергея Арнольдовича – для тех, кто в тумбочке. Вроде как, умер он.

– Сергей Арнольдович? – не понял Жорик.

– Да ну тебя! Ему как человеку рассказывают, – обиделась Соня. – Нашел он его. По своим каналам пробил – его в какой-то институт отослали. Там же, где он был, в Свежем.

– В Снежине, – поправил Жорик.

– Вот видишь, я тебе говорила… кажется. Нашел он этот институт, отделение института психиатрии.

– Психиатрии? – оживился Жорик, – это ж по моей части!

– Ага, по твоей, возразила Соня, – там глубоко больные на голову люди лежат, им простым психоанализом не поможешь. Разве что рядом с ними лечь… Слушай дальше. Умер он, сказали Сергею Арнольдовичу, пять лет назад. Больше ничего. Но он не унялся, стал ковыряться по другим местам. Оказалось, что умер вообще одиннадцать лет назад. И все тот же, один человек: Воронин Андрей Борисович. И там, и там сведения достоверные. В первом случае, его с ранением доставили в госпиталь, оттуда в этот институт. Во втором – из больницы. Ни там, ни там в ясное сознание не приходил – говорил плохо, звал кого-то – умер через несколько дней. Сергей Арнольдович сказал, что почти до истины добрался. Еще чуть-чуть… Но главное здесь в другом.

– В другом?

– Вот именно! Воронин это и есть Берггольц! Я это поняла. Не было никакого маньяка. Точнее, это не Воронин. Он пять лет назад умер. Или даже одиннадцать. Штука вся в том, что нет никакого Сергея Арнольдовича! Следователь Берггольц погиб, я узнавала. И на кладбище увидела. Только без фотографии, но это он, он. А вот кто этот с палочкой, который выдает себя за того следователя – я не знаю. И грамоты от управления на стенку повесил, чтоб верили. Главное, что в дни всех убийств, САБ куда-то уезжал. И в трех случаях из пяти – два в Москве – он находился в том же городе, где совершалось убийство.

– Хочешь тест? – предложил Жорик. – На вменяемость.

– Дурак! – обиделась Соня. – Нет бы, помочь.

Соня обиделась и отвернулась к окну, за которым длиннющий мост вдалеке остался. Тут, можно сказать, странности в ее жизни происходят, а он с шуточками суется. Она, можно сказать, открытие за открытием делает. Не каждый день с покойниками в одном кабинете один на один общаешься. Или с аферистами? Или… с маньяками?! Дрожь по коже так и заскребла. А если он… Если САБ обо всем догадается? – что Соня всю его подноготную раскусила. Нет, в офис она не вернется – точно, прикончит. Решено! Ну, один разик – за вещами? Ладно, один разик. И то, с Жориком, не иначе. И чтоб рядом стоял.

Вот ведь какой! – грамоты развесил. Для отвода глаз, конечно. А кругом одни мертвецы. По улицам как ходить? Пять МПГ, один – или два? – Ворониных, у бабы Мани – сын, еще Берггольц. Истинный, не этот. По улицам пойдешь и будешь в лица заглядывать: кто чужой жизнью живет, за другого себя выдает. Хотела помочь, находчивой себя почувствовать, на кладбище поперлась. А оно как вышло.

Сейчас бы Русланова ей помогла, Агаша Горшенина – по-настоящему. Фамилия какая, горькая. Оттого песни такие проникновенные. «Молодушка молодая». Пластинка в офисе. Нужно забрать. Жорик привез, соврал, что от бабы Мани. Лукавый. Ну, сказал бы, что купил, чего придумывать? Или старушка путает? Скорее всего. Странная она, вроде не очень старая, а уже с возрастными закидонами. А он? Нашел себе подругу. Ходит, столы с ней вертит. Путаница какая-то. И в голове и в жизни. Нет, сегодня каток отменяется. Нужно домой – с мыслями собраться. Книжку хорошую почитать, легче станет. Но что-то они вроде не туда едут. Мост позади остался, какой-то. Пустынность пошла. Это они за кольцевую выехали? Сейчас спроси его – он ведь шутки выдавать начнет. Скажет, что Соня ни в чем не разбирается, что дорогу на каток толком не знает. Нет, домой нужно, точно.

– Я передумала, – сказала Соня.

– Что передумала? – не понял Жорик.

– На каток не поеду. Порисую лучше.

* * *

Прочистил нос и задышал, задышал. И сразу запахи почувствовал: пахнет резиновыми пробками от пенициллиновых бутылочек. Экзотический запах. Как будто уголь плесневелый броненосцу в топку подкинули.

Сегодня тетя разрешила встать с постели – температура спала, сказала. А Матвей и сам почувствовал: «хромота» в локтях прошла, и в ребрах тоже прошла, и в затылке. Разрешила и в кухню пошла – на рейд – стронулась машина на плесневелом угле, завращалась. Из кухни слышно, как склянки матрос отбивает: блям-блям стеклянно, блям-блям. И гудок оттуда: «Надень носки!» А Матвей не только в носках, он еще и шарфом повязался. Передовик. Из-под кровати солдатиков вынул, расставил возле елки – разговаривает. Старший – он. По званию. Прочим щедро звания раздает, только чтоб не выше его рангом – командовать кто будет? Надоели, полез в стенной шкаф.

Вот она, коробка. Курочка Ряба собственной персоной. Разбросала яички золотые… А простые не хочет давать. Жадная. Ничего, золотые всегда в белые перекрасить можно. На то и гуашь папина имеется. Нужно только погуще развести, чтоб не стекала. Посушит их Матвей, подготовит и в холодильник разложит – сюрприз – удивится тетя, откуда, мол, взялись, а он ее и обрадует: курочка Ряба принесла. И еще принесет, только холодильник подставляй. То есть, получается, что в магазин ходить можно, но уже возвращаться с облегченной авоськой – минус десяток яичек. Не уставай, крась, одним словом. Это Матвей придумал! – на его счет записать нужно.

Вообще, если ему дать время, он такого придумает, такого… Вот хоть… Хоть для еды, хоть для одежды. А одежды, правда, полно здесь, в стенном шкафу, вздохнуть трудно. Папин плащ, мамина юбка. Одеколоном пахнет. Этот запах он везде узнает. И на улице. Только пока еще не встречал его, запах этот. Ничего, вот-вот… А под «Курочкой Рябой» бумаги какие-то. Почитать можно. И порисовать на них. Вынес на свет, под елку. Черновики какие-то. Много. Странички, странички: одна, две, восемь…

– Сви-де-те-ль-с-т-во о гож-де-ни-и.

Свидетельство о рождении. Матвей. Отец: Андрей. Мать: Екатерина. Фамилии: три штуки одинаковые. И отчества, тоже три, но разные. И у него отчество имеется. Три отчества: Андреевич, Николаевна, Борисович. Андреевич – это, значит, он. А вот еще: «Сви-де-те-ль-с-т-во о смег-ти». О Смерти, что ли? О какой смерти? Неправильное свидетельство. А вот еще одно, и тоже о смерти. На первом: Андрей Борисович. На втором: Екатерина Николаевна. И фамилии одинаковые. Две штуки. Даты… Даты совпадают. Но ерунда же какая-то, какие-то смерти. Папа с мамой баловались, догадался. Придут, нужно будет спросить, что за игра такая. Не забыть бы.

Это матросы умирают, а родители – живут. Матросы на то они и есть, чтоб гибель принимать. Вон у него их сколько, а сколько погибло. Они все не кончаются и не кончаются. И взял кусок бумаги, ручку взял, стал выводить. «С» сначала, потом «в», дальше – «и». Большими неловкими буквами: «СВИДЕТИЛЬСТВО». Свернул, извлек из «Курочки Рябы» большого картонного матроса в бушлате, под мышку ему просунул. «Это тебе». Прихлопнул книжкой и кубиками завалил: «Лежи, не дгыгайся!» Второго ниткой вокруг шеи обмотал и к елке подвесил – в наряд отправил.

А в кухне склянки бьют: блям-блям еле слышно, блям-блям. И ветер соленый того, что в наряде, раскачивает. Он висит, головой поник. «Эй, на вахте, не спать, поднятие флага пгозеваешь!» Третьего можно в коробке оставить. Чтоб на стол готовил, картошку чистил. У матросов паек – не то, что в пехоте. Хорошо кормят. Особенно в походе. Вот и пусть себе варит, на службу не отвлекается. Молочный суп из вермишели, манный пудинг с вареньем, шоколадные конфеты на третье, с какао. Хлеб можно в поход не брать – место занимает. Наделать из картошки чипсов, всем хватит. Вернутся из похода, а мама – дома. И сразу десерт подаст: конфеты с какао. Четвертого можно сразу на корабль выслать, чтоб машину готовил – пары разводил. А пятого…

– Играешь?

Надо же, как увлекся: подход броненосца прозевал. От ангины все, от ангины.

– Иггаю, – сказал Матвей.

– Ну, играй, играй.

Кормой волну пустил, закачался против ветра броневой корабль. Дымом пыхнул из всех труб. На корме: флаг с голубым крестом Андрея Первозванного но без Георгия Победоносца посередине. С Георгием, какой на «Азове» был поднят – на линкоре – на линейном корабле. И на «Меркурии» был. Геройский флаг, гвардейский. «На флаг и гюйс смигно!» Напряглись матросы. И Матвей напрягся. Торжественно идет броненосец, гордо.

– А когда папа пгиедет? – семафорят с «Азова». – Ского?

– Угу, – гудок броненосца. – У-у… – И кормой волну гонит.

* * *

Андрей огляделся, прошел к окну. Давно крашеная решетка, толстенная кладка, знакомое медицинское оборудование. Обстановка аскетическая, даже скудная: два стула, покрытая выцветшей газеткой прикроватная тумба, лампа, забранная клеткой, кислородный баллон. Келья. Разве что жестяной умывальник имеется. Принюхался. Тривиальная мешанина больничных запахов. Толкнулся в дверь. Заперто.

– Моя обитель? – спросил Андрей и сел на кровать.

– Ваша, – ответил незнакомец, опускаясь рядом.

Так и сели: руки на коленях, глаза – на противоположной пустой стене

– Я здесь… В каком я здесь качестве пребывал, как врач или… Или в другом? – поинтересовался Андрей, без отрыва от стены.

– Это важно? – Незнакомец щелчком смахнул с рукава несуществующую соринку.

– И все же… – попросил Андрей.

– Вы сами, в каком бы вы хотели? – улыбнулся незнакомец, отправляя на пол вторую соринку.

– Как врач.

– Хорошо, спросите меня еще раз, – предложил незнакомец.

– В каком качестве я здесь находился? – включился в игру Андрей.

– В качестве врача… – заверил незнакомец.

Ну да, как же он мог забыть! Ведь он – врач. Вот, этот пустой кислородный баллон, оставленный главным до заправки, вот, эта лимонная долька – окошко над дверью, вот его халат на гвоздике в уголочке, и – кап-кап – в ведро под умывальником. А на кармане халата надпись имеется: его фамилия. Встать и проверить. А вдруг… вдруг чужая? Но встал, отвернул халат: нет ее, то есть совсем ничего нет. Только зачем здесь кровать, если он принимал? Прием вел. Должна быть кушетка. А тут подушка, одеяло. И где стол? Ведь должен был он где-то писать? Андрей испугался продолжать дальше – мало ли куда могли завести мысли. Лучше найти объяснение тому, что есть. И объяснение нашлось:

– Это из палаты принесли, – сказал незнакомец. – Здесь три стояло, вечером и эту унесут. Ремонт закончили… А стол – завтра. Вам ведь новый обещали, забыли?

Ну да, ну да: Андрей на днях у главного стол новый выпросил, из того десятка, что в конце ноября закупили. С ящиком для бумаг.

– С ящиком для бумаг, – напомнил незнакомец.

– С ящиком, – согласился Андрей.

Бывает же такое: устанешь, в голове как будто вата какая-то, причем серая, матрацная, хочешь что-то вспомнить – оно туго идет, будто не ты собой управляешь, а кто-то другой, да неумело, без сердца. Может, это и не ты, вовсе? Не с тобой это, и не в твоей жизни. Кажется только. Нужно лишь разбудить себя и пойти зубы чистить. Незнакомец тут же подхватил мысль Андрея, зафилософствовал. Умеет это.

– «Индивидуумы, уживающиеся в пациентах с раздвоением личности, могут существенно отличаться друг от друга, – зачастил, как по книжке. – Причем эмоционально и физически».

– Могут, – вздохнул Андрей.

– «Профессор Волков, кстати, ваш коллега, рассказывал о пациентке, одна из личностей которой умела писать живописные картины реалистичного характера, а другая даже рожицу нарисовать не умела». – Незнакомец улыбнулся. – А потом оказалось, обе эти личности мертвы?!

– Волков рассказывал? – удивился Андрей. – Мой коллега? Разве у нас работает Волков? У нас четыре профессора, но Волкова среди них…

– Это в газете написано, – незнакомец показал на тумбу у кровати. – Ваша ведь газета. Вот статья: «Альтернативная личность». Забыли?

Ах, эта? Да, Андрея. И статью он помнил. Читал как-то на досуге. Но это не его тема. Он – хирург. Так, по ссадинам и ушибам. Не больше. Но ведь человек разносторонний? И будет о чем с людьми поговорить. Катьке мог бы рассказать. И сценку с ней могли бы разыграть. Допустим, хирург делает операцию пациенту, а потом оказывается, что себе. Но уже удалил что-то. Скажем, аппендицит. Ходит озабоченный возвращением аппендицита на прежнее место. Ищет подходящий, а найти не может. Грустные страсти. Он был бы хирургом, а она… Она – аппендицитом. Не обиделась бы, Катька веселая.

– Обиделась бы, – сказал незнакомец. – Аппендицит – не сердце.

– Сердце? Тогда это уже не смешно. Не смешная сценка была бы, если про сердце. Что это, хирург удалил себе сердце?

– Больше соответствует. Он же не знал, что это он. Альтернативная себе личность, то есть.

* * *

Сергей Арнольдович сделал несколько приседаний, поднял гантели. Мысль едва текла, уводила в сторону. А не бросить ли все? Поехать домой, нырнуть в ванну, выспаться, наконец? Он вспомнил, как в Снежине гулял в ботаническом саду. Прошелся по заснеженным аллейкам. И никого. Сергей Арнольдович любил, когда вокруг никого – не ощущаешь на себе чужих глаз. И своих прятать не надо: смотришь, куда хочешь… Ха-ха, никто язык не покажет. Ну, ему и так не показывают. Только все равно ждешь, язык этот.

В ботаническом саду пахло кислым деревом – не растением, а материалом – похоже на запах в избе. Он оплатил вход, захромал по часовой стрелке, обошел все участки, постоял у замерзшего фонтана, спустился к водопаду. Участок с водопадом нес дух Кавказа. Несколько укутанных пленкой деревьев. Сергей Арнольдович наклонился к табличке: «Мандарин. Вечнозеленые деревья и кустарники рода цитрус семейства рутовых. Только в культуре в субтропических и тропических районах. В плодах: сахар, лимонная кислота, витамин С и другие; в кожуре: эфирное масло. Урожайность 100–150 кг с дерева. Небольшие плоды, напоминающие апельсины…»

Сергей Арнольдович собрался, набросил на плечи пальто. Решил, что нужно Соне оставить записку. Вернулся к столу. «Буду после 11. Ушел в библиотеку. Берггольц». Поднял каракулевый воротник и спустился на улицу.

Мандарины. Сергей Арнольдович где-то читал, что если во сне ты ешь мандарины – окажется, что слишком доверяешь окружающим, и что все будет не так гладко, как хотелось бы. А женщине такой сон может говорить о том, что ее супруг не все ей рассказывает. Вот если во сне ребенка угощаешь мандарином – совершишь поступок, который изменит отношение к тебе окружающих людей. Сонино отношение? Кто его знает. А если во сне ты разламываешь мандарин и облился его соком – такой сон предвещает неприятность, причину которой надо искать в твоем характере, поведении и отношении к другим людям. А если видел мандариновое дерево с плодами – это к успеху в делах, влюбленным же сон с деревом и плодами сулит гармоничные отношения и взаимопонимание, женщине этот сон может обещать беременность. Если тебе приснилось цветущее мандариновое дерево, то – благополучие в семье. Эх, семьи у Сергея Арнольдовича нет как нет. Но все равно, хорошо бы увидеть мандариновое дерево с плодами, хорошо бы. Только вот сегодня ночью он совсем не спал.

Как сел за бумаги Сергей Арнольдович, вечером сел, так до утра не вставал. Бумаги в папках перекладывал, куда-то безуспешно названивал. Всю ночь каждые два часа вставал из-за стола: отжимания делал. Жулю трижды ливерной колбасой кормил. Под утро полчаса с гантелями возился. Все равно устало себя чувствовал, разбито вдребезги. Ничего у него не складывалось – пока не «склалось». Вроде поманило, а потом бросило. И даже задний ход дало: усомнился Сергей Арнольдович в том, что нашел именно того, кого искал: зачем убивать женщин с одинаковыми именами? Чтобы привлечь внимание? Чтобы заявить о себе? Чтобы попасть в газету? Он и попал, убив первую: в ту пору много об этом писали. Пошумели, пошумели и умолкли, дело не сдвинулось. Ровно через год, день в день, вторая. Ведь ты уже в газете, зачем вторую? Значит не для газеты убивает, для другого. Для души? Вот тебе, вот! Сергея Арнольдовича как оса ужалила: после второго убийства стало ясно – это послание. Только чье оно и о чем? А, не принимаете, на тебе третье, еще через год! Ну нет видимой причины, смысла никакого нет, даже криминального.

И еще. Воронин, если верить крупицам, что удалось собрать, умер дважды: в бою, где не разберешь, из какой дыры и кто в тебя стреляет, и под колесами автомобиля, который неизвестно кем управлялся. Пусть речь идет о совершенно разных людях, пусть, но ведь каждый из них умер! – ни один не мог оказаться ни в Снежине, ни в гостинице, ни в ресторане. Однако его встретили. Встретили и подтверждают это. И описывают. Зачем убивать женщин с одинаковыми именами? Не понятно. Две смерти Воронина, пять – Глуховой. Связаны ли две с пятью? С первой смертью Воронина, вряд ли – Глухова не воевала. Отпадает. Со второй? Может быть, но ведь – пусть не после первой, после второй точно – кто в отдел после Берггольца пришел? – уж нашли бы связь, вычислили. Но нет же! Была у одной машина, у последней МПГ – сама водила – так все здесь чисто. То есть абсолютно! И об этом имеется соответствующая бумага, вот она: копия служебной записки из дела. Для служебного пользования, номер такой-то… Копия в скоросшивателе, дело – в управлении. Параллельные миры, параллельные миры…

Сергей Арнольдович вчитывался в бумаги, шевелил губами, морщил лоб. Какую МПГ не возьми, у любой подтверждение непричастности: знакомы с Ворониным не были, в переписке не состояли, в одном санатории не отдыхали. Ни общих знакомых, ни общих недругов. Кто находился за рулем? Не нашли. Марка машины? Не видели. Кто свидетель? Нет таких. Чудесно! Существовал Воронин? Понятия не имеем.

Из того, что удалось найти выходило, что… Первое: Воронин родился в Москве, учился и закончил МСВУ. МСВУ. Для Сергея Арнольдовича это не пустой звук – и он закончил МСВУ – но никакого Воронина не знал. Не было такого! Ни в тот год, ни до. А после? Нужно будет проверить. Хотя… Ясно в бумажке написано: его год, Сергея Арнольдовича. Хорошо, что дальше? Воронин поступил в медицинский, откуда был призван в армию. Погиб в девятнадцать лет. Второе: Воронин закончил МСВУ, поступил в медицинский, призвался в армию, вернулся, получил диплом, распределился, погиб в двадцать пять под колесами автомобиля. Бездетный. Жил в Москве, был женат. Жена погибла вместе с ним. Какой институт? Сведений нет. Куда распределился? Сведений нет. Кто родственники? И этого нет. По большому счету, ничего на Воронина у него нет. Тоже самое у коллег: роют, а найти не могут. Не шибко активно, конечно, но копаются. Как будто пленку отмотали назад и постирали все, что могли, и лишь урывками проскальзывает половинка слова, половинка буквы. Небрежно как-то стирали, второпях. Или сложно все стереть-то? Кто их знает.

Чтобы выстроить полную картину, нужна дополнительная информация. В управлении Сергею Арнольдовичу ничего нового не скажут – не имеют. Искать нужно самому. Одно слово, короткая справка могут решить дело. Но где искать? Кое-что по выпускникам МСВУ и медицинских можно найти в интернете, на сайтах, кое-что – в библиотеке на фото-слайдах. Это удобно тем, что из тысяч и тысяч единиц информации система, по заданным слову или имени, выдаст все, что содержится в ее огромной базе данных. Другого пути пока нет. Небольшое упоминание в газете десятилетней давности, малюсенькая фотокарточка со случайной подписью, незначительная статейка, которую и найдешь-то лишь в фото– или электронной библиотеке, иногда могут распутать самый навороченный и запущенный клубок.

* * *

Из всех искусств для нас важнейшим является чтение журналов «Пионер» и «Костер». Старые папины журналы, сшитые по шесть в толстые книги. По толщине похоже на «Книгу будущих командиров». Несколько подшивок, оставшихся после опустошительных походов броненосца в стенной шкаф. И эти б выбросила тетя-броненосец, только почему-то вдруг остановилась, передумала. А газеты совсем не тронула. Но и не читает: во-первых – старые, газеты-то, во-вторых – у нее телевизор есть. А Матвей читать любит. Когда про себя – быстро. Вслух – медленно, по слогам. Почему так? Ведь тот же самый человек. Может, очки помогут? И очки мамины не помогают. Как она в них видела, ведь буквы уплывают, и сосредоточиться невозможно: за одной буквой погонишься, другая улетает, слова дробятся, пляску пляшут. Лучше уж без очков. Но скорость низкая, читаешь, а получается, черепаха ползет.

«Пго-ис-шест-ви-я», – прочел. Происшествия, это интересно. Тетя-броненосец не разрешает читать газеты для взрослых. Но ведь это старая газета? Значит, можно. Что у нас тут? Дядя погиб. Пишут, что неизвестный, просят оказать содействие. То есть действовать вместе, сообща. А на самом деле помощи просят. Сами не могут опознать дядю. Незнакомы с ним. Не молодой, прихватило сердце. Сердце дяди кого-то прихватило. Схватило и не отпускает. Злое сердце? Нет, оно любя хватает. «Скорая» прибыла, но было поздно. Что же это за скорая такая, коли поздно прибывает? Пока прибыла, умер. И сердце отпустило? Наверное, отпустило. Про это не пишут. И обращение с целью опознания. Разузнать хотят, кто этот дядя. Фотография дяди: лежит, зажмурился. А рот приоткрыл, как будто сказать что-то хочет. Имя назвать? Хорошенькое дело – нужно дядю выслушать, дать ему сказать – он же имя назвать хочет! Не выслушали и сразу в газету пишут. Плохо.

Бросил газету и под елку забрался. Новый год скоро, мама придет: сирень в руках, на глазу челка, и зубы видно – потому что улыбается. А тетя-броненосец не улыбается, только кашляет в кулак. Привычка. Когда не хочет что-то говорить, кулаком рот прикроет и откашляется в него, как в урну. И зевает она в кулак, и шелуху от семечек – в него же. Большой такой кулак, на все хватает. Как четыре кубика, взятых вместе. Восемь кубиков – два кулака. Если из восьми кубиков можно построить дом, то два кулака получаются размером с дом. Ого-го! А из двадцати пяти кубиков можно выстроить дом с подворотней. Подворотня – арка такая, в нее транспорт въезжает, машины в основном, и люди туда-сюда ходят. А людей этих он сейчас сделает. Из картона, например. А на дом можно этикетку повесить – «Блинная», допустим. И прикрепить этикетку скотчем…

Вот они, карандашами раскрашенные, дяди из картона: один убегает, другой, с оторванной палкой, догоняет. Прямо на стадионе, будто. Но не спортсмены они. Оба в костюмах и потные. Всерьез бегут, не на жизнь, а на смерть. Первый оглядывается и глазами сверкает. А второй дышит тяжело и чуть-чуть прихрамывает. Тяжело ему бежать, у него нога мятая – картон такой попался, с примятостью. Бежит первый и вот-вот убежит. А второй преследует и вот-вот догонит. Сокращается между ними расстояние – уже трижды вокруг елки обежали – сокращается по сантиметру, по чуть-чуть, но сокращается. Сейчас в подворотню – в арку вбегать будут. Первый надеется, что, наконец, оторвется от преследования. А второй – что, наконец, догонит. И не знает Матвей, что будет дальше, наблюдает только. Первый дядя обманный маневр сделал, показал, что на четвертый круг пойдет, а сам в арку шмыгнул, решил расстояние между ними увеличить. Только второй разгадал этот трюк, и наперерез устремился, сократил расстояние. Оба в арку вбежали. Остановились и оружие мгновенно вынули.

«Бах, бах!» – сказал Матвей. И еще один раз отдельно: «Бах!» И дымок под аркой завился. А когда рассеялся, увидел Матвей, что второй на земле лежит, и нога дрыгнулась – затих второй, напрочь. Первый спрятал оружие, отряхнулся и вышел из арки – человек человеком, только потный весь. Матвей над первым склонился: не дышит ведь. Второй прошел мимо дома, прыгнул в троллейбус и уехал безмятежно. Даже, кажется, насвистывал знакомое что-то. А первый… Разве не нелепица? – почти догнал, но стрелял плохо. Времени не было, прицелиться: вбежал под арку, а тот уже стоит наизготовку. Вынул, а тот уже стрельнул. Стрельнул, а тот уже второй раз. Нелепица и есть. Все могло обойтись по-другому, стреляй он не в подворотне, а под елкой. На третьем круге удобная ситуация была – подбежал близко. Но в спину не мог – культурный: ждал, когда тот лицом повернется, ошибся. Второй отдышался и к окну прошел, уже три остановки проехал. И пот почти высох. И проездной кондуктору показал. Что ж, остается первого в рубрику «Происшествия» занести, чтоб действовать вместе, сообща, то есть, чтоб содействие оказали. И написать, конечно, что в подворотне найден, и фотографию дать: воротник расстегнут, глаза зажмурились, рот приоткрыт. А голову заретушировать – чтоб пулю не видно было. И обязательно написать: «скорая» не успела. Пусть читают, хоть в очках, хоть без.

* * *

Первым, что увидела Соня, были босоножки. Соня почувствовал, что ее голова как-то сильно и противоестественно запрокинулась назад – открыла глаза и увидела их. Босоножки постояли недолго и ушли. Место босоножек заняли купальные шлепанцы. Но и они были не долго.

Вода сначала попала ей в нос, в носу сразу же запершило, потом в рот и в горло. Соня хотела крикнуть, позвать на помощь, но у нее не получилось. Откашляться тоже не получилось – она была на дне…

Соня хотела бы поступить на художественный, но готовилась в финансовый. Не поступила ни сюда, ни туда. Раз, другой. И бросила. Хотеть не шибко хотела. С утра пошла на пляж. Договорились встретиться со Светкой, но у той ребенок заболел, пошла одна, не отменять же. Расстелила полотенце, легла. Народу не много было – рабочий день. Лежала, комиксы выдумывала, два раза окунулась. Когда очнулась, оказалось Жорик ее вытащил. Так и познакомились. Он Соне не понравился, она худых не очень жалует. Но парень веселый, вот и дружба завязалась. Что бы мама подумала, если б Соня утонула? Страшно представить. Купальные шлепанцы – Жорика оказались, он кругами вокруг нее ходил.

Что с ней случилось, она толком не разобрала. Плавать умеет – не с чего тонуть-то. Только вода холодноватая. Да нет, почти ледяная. Отплыла от берега тоже недалеко, дно ногами прощупывалось, если на цыпочки встать. Правда, почти по глаза, но не критично ведь. Жорик сказал, что перегрелась. Может быть. Тогда у нее круги перед глазами пошли розовые, красные и бардовые – как на солнце, когда смотришь с закрытыми глазами.

Как на дно легла, оглянулась: кругом красотища великая. Как в фильме про Садко. Заросли мягкие, камушки. И рыбки строем плавают, будто солдатики: правильными такими фалангами. Полосатые рыбки, крапчатые. Рыбки ей что-то говорят, а она не понимает – языка рыбьего не знает. Сгрудились вокруг Сони, рты разевают, поют ей. Она руками машет и откашляться хочет. Секунду на дне была, а померещилось вечностью. Потом банки показались, кусок бутылки, обод от велосипедного колеса и руки худющие. Руки Жорика были. Нежно взял, на берег принес. Здесь она глаза открыла.

– Холодно на дне? – спросил Жорик, когда они с моста съехали.

– А то ты не помнишь?

Жорику везде одинаково: хоть зимой, хоть летом. Хоть на горе, хоть под водой. Ну, говорит так.

– Конечно, холодно. Вода ж! – сказала Соня.

А потом он ее в свою «копейку» посадил, монетку дал.

– Зачем? – поинтересовалась Соня.

– Так положено.

Положено, так положено. Традиция, наверное, такая. Как познакомится с человеком, или в машину впервые посадит, дает.

– Когда выйдешь, мне отдашь, – сказал Жорик.

Точно, традиция! Ритуал какой-то. Он ведь немного не в своем уме, в хорошем смысле, вроде бы. От ума все, от ума. Только Соня не разберет никак – то ли от его полного отсутствия, то ли от его чрезмерного присутствия. А то ли от того и этого вместе взятых – только вот бывает ли такое? И любит новое узнавать, в голову записывать. Сведения разные. Свалка уже в голове. Магазин ненужных вещей. То, что ненужных – это факт. Большую часть его знаний просто применить некуда. Что-то про пиропатроны между ступенями ракет, про одноклеточные организмы, вмерзшие во льды полюсов, про квадраты, где, как не считай, сумма одна – хоть по вертикали, хоть по диагонали – выходит. Куда все это применять? Жорик и сам толком не знает. Бывает, что до дела дойдет – нет их, знаний его. Попросила клавиатуру посмотреть – сложно, говорит. Программу установить – не умеет. Дверь машины красил – обляпался. Знания есть, одним словом, но не прикладные. Теоретик он – дай только потрепаться…

После пляжа пришла домой, капельку бледная, маме ничего не сказала и в комнате закрылась. Теперь, как увидит велосипед, дно вспоминает: банку, бутылку и обод от колеса. Так бывает, кто раз с парашютом ошибся, тот высоты боится, кто под машину попадал – дороги, а она вот – дно и велосипед.

Поднял он ее нежными руками – даром, что худыми – на берег вынес.

– Что же вы, так неосторожно?

– Что неосторожно-то? – Виновата она, что вода ледяная? Лето, а вода ледяная.

Народ вокруг ходит и посматривает на Соню с сожалением. Чего смотрите? Спасать, вас нет. Растер Жорик Соню ее полотенцем, кофе напоил из термоса – всегда с собою носит: отвинтит крышку и вдыхает, вдыхает. Родиной, говорит, пахнет – жаркими странами. Шутит, как всегда. Не понравился на пляже, а позже понравился. За шутки вот эти плоские. Может, кому-то только выпуклые нравятся, а Соне – и плоские. В дружбе всегда важно найти некое равновесие: он тебе тупо – ты ему остро, он тебе остро – ты ему тупо. Одно будет дополняться другим, и получится замечательная гармония. В радуге каждый цвет важен. И каждый на своем месте: и она, и Жорик. Возьмутся за руки, сядут в «копейку», поедут. По Ярославскому шоссе, по Ленинградке, а то и по Волгоградскому проспекту. Мимо домов, мимо башен, даже мимо бассейнов. Заедут на мост, встанут над рекой, руки расправят и давай впускать в себя ветер. И чтоб рядом никого не было: ни машин, ни людей. Даже пусть бы и всего мира не было – не жалко.

* * *

– Свободных мест нет, – сообщила сотрудница и склонилась над книгой.

– В читальный зал мне не нужно, – пояснил Сергей Арнольдович, – мне бы электронные слайды посмотреть.

– Фото-каталог, вы имеете в виду? – спросила сотрудница.

– Да-да, – кивнул Сергей Арнольдович, – каталог имею в виду.

– Подождите минутку. Присядьте…

Девушка подняла трубку, чтобы поинтересоваться, имеется ли свободная кабинка. Одна из пяти оказалась незанятой, и Сергея Арнольдовича отправили на четвертый этаж. В зал технических средств. Сюда пропускали только по количеству имеющихся мест. Сергей Арнольдович прошел за свободный столик.

Тихо жужжало оборудование.

Сергей Арнольдович нажал кнопку, и на экране появилась библиотечная программа, приглашавшая пользователя выбрать интересующий раздел.

– Вам помочь? – спросила Сергея Арнольдович девушка в белом халате.

«Анна ДРОЗДОВА, – прочел Сергей Арнольдович карточку на груди у девушки. – Технический сотрудник».

– Спасибо, я умею, – отказался Сергей Арнольдович, и девушка, вежливо улыбнувшись, вышла из кабинки.

Искать было несложно: имеющаяся в каталоге информация подразделялась на тематические группы, содержала короткие пояснительные записки и сортировалась в алфавитном порядке. Список групп, высвеченных на экране долгим столбиком кнопок, завершался галочкой «Выбрать все». Это на тот случай, если пользователь не знает, в какой группе хранится искомая информация. Галочка «Выбрать все» была удобна и потому, что нужные сведения могли проходить в двух и более группах. Например, категорию «человек» можно найти как в группе «наука», так и в группе «общество». Групп и подгрупп так много, что лучше, конечно, эту галочку все-таки нажать. Сергей Арнольдович так и сделал.

Набрав в строке поиска «Андрей Борисович Воронин», указав хранилище «Пресса», и временной интервал в двадцать лет до текущей даты, Сергей Арнольдович щелкнул на «Поиск». Высветились предупреждение «Идет поиск» и шкала ожидания в виде растущей зеленой полоски. Две минуты, пять, восемь… Наконец, поиск закончился, и на экране появился список газет и журналов, содержащих сочетание искомых слов – «Андрей», «Борисович» и «Воронин». Не так много, но Сергей Арнольдович больше и не ожидал: Воронин не эстрадный певец, список упоминаний о котором уместился бы на десятках квадратных метров экранного пространства…

Сколько же времени ушло, чтобы отснять эту прорву бумаги? Титанический труд. Сергей Арнольдович углубился в электронные страницы. Декабрьские подшивки пятилетней давности, провинциальная пресса, пестрая газета «Самурай», пожилой рационализатор с новой сеялкой, победитель олимпиады по ботанике, губернатор области. Все не то. И вдруг! – «погиб», «просьба сообщить», «на вид 25 лет». Кажется, то, что нужно! Но Сергей Арнольдович не стал тут же бросаться читать найденный материал, а щелкнул на кнопку «сохранить», чтобы потом, когда в ячейке памяти сохранится достаточно нужного текста, тогда уж и приняться за чтение. И дальше. И опять не то, и опять. Но снова нашел. Так и есть, погиб Воронин. Из четырех упоминаний – три о несчастном случае, одно о бое, но лишь упоминания. Одна просьба к очевидцам откликнуться, два описание происшествия, одно короткое свидетельство участника боевых событий. И подпись: «Г. Гусеницын».

– Здравствуйте, можно к вам?

Сергей Арнольдович оглянулся. В кабинку протискивался Жорик.

– Спасибо, не нужно, – сказал Сергей Арнольдович. – А как вы сюда попали?

– Я в соседней кабинке сидел. Закончил, гляжу – вы, – улыбнулся Жорик.

– Если я вам нужен, подождите меня внизу, в вестибюле, – предложил Сергей Арнольдович, не желая посвящать Жорика в суть дела. – Я скоро закончу…

– Можно, я все-таки вам кое-что покажу? – настоял Жорик и самовольно принялся что-то набирать на экране.

– Что это? – воскликнул Сергей Арнольдович. – Соня? Фотография…

– Соня, – кивнул Жорик. – Статья «Вода забирает молодых». Утонула летом текущего года… А вот вы, узнаете?

– Я? – не поверил Сергей Арнольдович, – Не может этого быть!!!

– Снимки с места происшествия. Тяжелое ранение в голову. Преступник не найден…

– Быть этого не может! – возмутился Сергей Арнольдович. – Кто вы такой?!

– Мы ведь знакомы с вами, Сергей Арнольдович.

– Вижу, что недостаточно… – Берггольц вскочил, опрокинув стул. – Уйдите!

– Я-то могу, – сказал Жорик, – только кто вам расскажет?

– Мне ничего не нужно…

– Подумайте. – И Жорик положил перед Сергеем Арнольдовичем атлас автомобильных дорог. – Это очень подробная карта, можете показать мне город Снежин, откуда вы недавно вернулись?

Сергей Арнольдович нашел нужный лист, повел пальцем по странице, на север от Москвы, выше, правей: вот Ярославль, вот Нижний Новгород, Киров… Снежина почему-то не было. Не может быть, ведь этот город на любой карте обозначен!

– Хорошо, – согласился Сергей Арнольдович, – слушаю вас.

* * *

– Сегодня довольно тепло, – сказал незнакомец, – не находите?

– Тепло, – согласился Андрей. – Минус пять?

– Не ниже, – кивнул незнакомец. – Хорошая погода для лыжной прогулки. Я хотел вас попросить… Расскажите о мальчике, – предложил незнакомец. – Из картона который, с санками.

– А что рассказывать, обычный мальчик, – Андрей присел на скамейку, – пяти лет. Родинка за ухом. Знаете, мне от отца такая передалась. Значит, должна и ему. Большая, как копейка. И вот тут на пальце, видите? У мальчика тоже должна быть. Это ведь передается?

– Передается, – кивнул незнакомец.

– Катька придумала, что он хулиган будет. В хорошем, конечно, смысле. Ну, не оторва. У нее ведь никого нет: сестра была старшая, большая такая девушка, крупная. Лидия. Лида. Потерялась. Поехала на стройку какую-то, за кавалером, и не вернулась. Мы с Катькой тогда школу заканчивали. Супруга шутя броненосцем ее звала, за габариты. Сейчас она бы ого какая гранд-дама была… Искали по запросам, не нашли. Никого у Катьки не осталось – я только и моя мама. Но мы отдельно с Катькой жили. Получили квартиру… Жили. – Андрей поднялся. – Давайте пройдемся.

– Давайте.

– Мне кажется, он сейчас играет под елкой. Там, далеко, в маленькой комнате. Играет с солдатиками. И кошечка у него, с одним глазом. Супруги моей кошечка. Хвост на булавке держался… Или гулять ходит. Для детей ведь гулянье – первое дело. К Яузе спустишься, сядешь в санки, толкнешься с горки и летишь: в глазах мельтешит, голова кружится. И орешь, на всякий случай. И другие орут – кто кого. Спустишься, и опять – вверх. И все по кругу. Вечное начало и неизбежный вечный конец. Да, Яуза. Мы в детстве там катались, хорошее место. Север Москвы. Между Свиблово и Бабушкинской.

– Знаю, – сказал незнакомец.

– Там имеется место такое, где поезд метро над рекой идет. Но его не видно – тоннель в холме спрятан. Холм над рекой… Так иногда страшно делается: бу-бу-бу из-под холма вырывается, будто под землей перекатывается что-то. Или будто в преисподней чаны огромные ворочают.

– Помню, – согласился незнакомец.

– А то и на лыжах вдоль реки бегать. Лыжи мы ему сделали. И палочки из трубочек от сока. Удобно очень. Сначала он плохо держался, потом привык и даже понравилось. Смеялся много. Любил свалиться в снег, перевернуться на спину и лежать так. Мальчишки любят это: озорство у них в крови. На лыжах и с холма проехаться можно. Летишь, аж ветер в ушах. Кажется, что и не по земле вовсе – не по снегу, то есть – а чуть-чуть выше, сантиметров на десять. Потом – бах! – зацепился за что-то. И весь в снегу, по уши.

– По уши, – согласился незнакомец.

Они остановились.

За оградой старушка мела снег. Под крестом лежали две гвоздики.

– Симпатичная фотография, – сказал Андрей. – Мне она всегда нравилась: сирень, два смешных зуба, травинка, челка на левом глазу – на правом, если на фотографию смотреть по эту сторону. Еще школьница. А моя мне не нравилась никогда – я в жизни не такой. Хотя, может и такой, объективу видней. Часто ведь бывает, что людям не нравятся их фотографии. Им кажется, что они в жизни лучше, симпатичней как бы.

– Симпатичней… – согласился незнакомец.

– Мама, – позвал Андрей. Но старушка не обернулась, а незнакомец строго посмотрел на Андрея. – Простите, – извинился Андрей.

Закончив уборку, старушка постояла короткое время, бубня что-то под нос, и, закрыв калитку, пошла по аллее.

– Пойдемте, – позвал незнакомец.

Через некоторое время Андрей обернулся: старушки уже не было.

Они обошли несколько заснеженных могил, миновали рощицу, подошли к плите. Вот и фотография матери. Расцвеченный черно-белый снимок женщины в платочке. Андрей помнил эту фотографию: на втором плане должен быть вагон поезда, но при подготовке фотографии, его, видимо, убрали, и теперь за спиной матери ничего не было – только белый керамический фон и тончайшая сетка трещинок. Фотографировал отец, они с матерью возвращались из Крыма: мама улыбается и видно, что она счастлива – по глазам видно. Он еще не родился. Вроде молодая женщина, а кажется, что уже в возрасте. Так бывает: когда знаешь человека немолодым, какую его фотографию не возьмешь, везде видишь возраст. Говорят, что на фотографии умершего даже приближение смерти можно увидеть, если вглядеться. Андрей много раз пробовал увидеть смерть, вглядывался, но никогда ничего не видел. Будто бы она должна проступать на лице фотографируемого в форме каких-то пятен, теней. Нет, ничего не было. Мама улыбалась, может, строила отцу глазки, была веселой – ни пятен, ни теней. Если бы это было возможно, если бы… Ученые тогда смогли бы прогнозировать смерть, предупреждать ее. И, чем леший не шутит, победить. Однако такого не водилось: не человек ее, а она его. И все течет по обыкновению, как заведено свыше.

– Как заведено свыше, – подтвердил незнакомец.

* * *

– Садитесь, – предложил Жорик и опустился за один из трех пустующих столиков придорожного кафе. – В ногах правды нет…

Сергей Арнольдович улыбнулся избитой шутке.

Сюда они приехали вон на той «копейке». От библиотеки ехали недолго, но потряслись изрядно. Что не выбоина, то Жорика: водит плохо. И за машиной не ухаживает. Безалаберный. Место выбрал Сергей Арнольдович: ехали, он ткнул пальцем. В декабре до полудня тут редко кто бывает. На противоположной стороне дороги лепились старые, в несколько этажей, дома. «Даже не скажешь, что Москва», – подумал Сергей Арнольдович. Провинция, да и только.

– Закажете себе что-нибудь? – предложил Жорик. – Нет? Как хотите… А у меня с собой кофе.

– Вы кто, собственно? – спросил Сергей Арнольдович, чтобы побыстрей начать и закончить неприятное для него общение. Ну, и хоть что-то для себя уяснить…

– Я? Речь сейчас не обо мне, о вас, о Сергее Арнольдовиче Бергго…

– Как меня зовут, я знаю, – остановил собеседника Сергей Арнольдович. – Что вам от меня нужно?

– Сергей Арнольдович Берггольц, – повторил Жорик, назвав дату и место рождения. – Майор с внушительным послужным списком: две грамоты от управления, четыре от отдела, командирские часы, следователь по самым важным делам…

– Особо важным, – поправил Сергей Арнольдович.

– Особо важным, – кивнул Жорик. – Холост. Не стар. Одиночка. И, вроде, мизантроп. Боевое ранение. В ногу, правда. Погиб при задержании опасного преступника: пулевое ранение в голову…

– Погиб? – возмутился Сергей Арнольдович. – Что вы мелете? В голову? Это уже перебор! Я вот он, живой, а вы… Поищите-ка другие свободные уши. – И встал, решительно намереваясь уйти.

– Подождите, – остановил его Жорик, – не горячитесь. Сегодня какое число?

– А это зачем? – удивился Сергей Арнольдович. – Ну, двадцать девятое.

– А месяц? – настоял Жорик.

– Сами знаете.

– Я-то знаю, а вы – нет. – Жорик махнул рукой в сторону дома с аркой. – Видите табло?

Сергей Арнольдович поднял голову: табло высвечивало температуру воздуха: « – 5 С».

– Так что?

– Подождите, сейчас покажет, – сказал Жорик.

И точно: за пятеркой с минусом высветилось время, а через несколько секунд позапрошлогодняя дата, пятое марта… Ерунда какая-то!!!

– Можете сюда посмотреть, – показал Жорик на рекламный щит. – Убедились?

Рекламный щит поздравлял женщин Москвы с наступающим праздником. Не декабрь уж.

– Вы все подстроили, – заключил Сергей Арнольдович и вновь сел за стол.

– Подстроил? Тогда вот это вас убедит окончательно. Смотрите туда…

Сергей Арнольдович обернулся. Из-за сосен, растущих вдоль неказистого, будто вылепленного детской рукой из нескольких кубиков, дома с вывеской «Блинная» выбежал мужчина.

– Узнаете? – спросил Жорик. – Да не этот, второй…

Сергей Арнольдович вскочил: вторым бежал он! В его смешном пальто с каракулевым воротником. Но, несмотря на декабрь – или март? – без шапки. Должно быть, уронил, пока бежал. Бежал трудно: задыхался и тяжело ступал на непослушную ногу. Расстояние между бегущими неумолимо сокращалось. «Стоять!», – крикнул Сергей Арнольдович, но тот, за кем он бежал, и не думал останавливаться. Иногда, Сергей Арнольдович знал это по службе, бывает, что преступник подчиняется требованию, но, видимо, это был не тот случай. Матерый, похоже, был преступник.

Перед бегущими вырос дом с аркой, и преступник, сделав обманное движение – показав, что бросится в другую сторону – неожиданно устремился к арке. Сергей Арнольдович пошел на перерез, тем самым сокращая расстояние, и подворотня тут же поглотила обоих.

– И все? – спросил Сергей Арнольдович, смутно о чем-то догадываясь.

Но в это момент треснул выстрел. Второй, третий. Выбежал из арки преступник, огляделся и побежал к остановке. Шумно поднялись с сосен вороны, закружили над домом, над кафе, над дорогой. Прокатилось, погасло среди домов короткое эхо. Не остановилась ни одна машина, не подъехала «скорая», не примчалось подкрепление, не открылось окно, и не высунулась любопытная пенсионерка поинтересоваться, что там грохочет. Как будто ничего и не было, только преступник в троллейбус вскочил – раз, двери закрылись – два, и он уехал навечно – три.

– Что же мы здесь!!! – крикнул Сергей Арнольдович Жорику. – Ему ведь помочь нужно…

И бросился через дорогу. А Жорик так и остался сидеть за пустым столиком. Отвинтил у термоса крышку, плеснул в бумажный стаканчик, сделал маленький глоток, второй, и ногу на ногу забросил.

Вороны угомонились, вернулись на сосны. И троллейбус уже скрылся за поворотом. И шоссе гудит многоголосое. И не видно, кто в машинах сидит, словно без людей едут. И не идет никто мимо домов, мимо того, что с аркой да из кубиков. Не видать никого: лишь Сергей Арнольдович среди машин лавирует, на помощь бежит, на одну ногу прихрамывая. Две грамоты от управления, четыре от отдела, командирские часы, майор и следователь по самым важным делам…

* * *

Воздух бежал в медный водолазный шлем по толстенному резиновому шлангу, с шипением врывался внутрь, раздувал костюм, словно большущую резиновую грелку. Матвей продулся: вверх рванулись пузырьки воздуха, и тут же придавило ко дну. Он свернулся калачиком, опустил голову на ближайшую кочку, закрыл глаза. Хорошо на дне, тихо, только воздух шипит – компрессор с катера подает. На дне, будто лавка забытых вещей: банка, бутылка, обод от колеса. И все можно брать бесплатно, только руку протяни. Не зря говорят, что самые расчудесные богатства на дне морей спрятаны: капитан Немо знал, где искать, вовсе не за облаками. Позовет команду, крикнет: «Обе машины, полный вперед!» – и ну дно утюжить. Только шорох стоит. Насобирает и бедным раздает. Когда у тебя в руках сила необыкновенная, почти волшебство, тебе и богатым быть не хочется. Это бедным нужны богатства, чтоб концы с концами сводить, а Немо – ни к чему. И Матвею – ни к чему. Он и сам девать куда не знает.

Скелеты деревянных кораблей, панцири стальных – все здесь. А команды нет, ушла команда. Бросила богатства и ушла. Только рыбки строем плавают, как солдатики. Правильными такими фалангами. Полосатые рыбки, крапчатые. Подплывают к ободу велосипедному, шепчут и в строй возвращаются. Дисциплина.

Нет такого моря, чтоб более других Матвею нравилось, все хороши. И черное, и красное, и желтое с синим, даже – зеленое. Ведь это части одного целого – так в «Книге будущих адмиралов» написано – вода, одним словом…

В медном шлеме три окошка – чтоб обзор был широкий. Три иллюминатора с болтиками-клепками по периметру: слева, справа и передний. А сзади не делают – голова у обычного человека так далеко не вращается. И шлем не вращается, он жестко к шейному кольцу привинчивается. Чтобы посмотреть назад, нужно ножками шевелить. Ножками, ножками! Поднялся и по кругу пошел, рыбки – за ним. Полосатые и крапчатые. В шлем заглядывают.

На поверхности моря ураган шумит, в такую погоду работы прекращаются. Но не для Матвея. Ему не страшно. Бродит по дну, пузыри наверх отпускает – мол, со мной все в порядке. Где какое судно осмотрит, где подводной лодке рукавицей помашет. А когда ураган утихает, пятки чьи-то щекочет – купальщики из воды не выходят, ноги в сторону дна протягивают и коленками дрыгают. Отдыхающие Матвея за леща принимают. Проплыл и коснулся. А Матвей еще раз. Значит, нужно с удочкой приходить – леща много. Но увидит Матвей крючок с червяком вьющимся, записку вешает: «ушел обедать, буду в три». Пусть посмеются. И пусть в беседе порассказывают.

А он дальше идет, галошами тяжеленными, в дюжину килограмм, переступает. Но ни на что живое не наступит, ни травинки придонной не раздавит – умением владеет. Будто по снегу на лыжах скользит, в десяти сантиметрах от земли. Иной раз попросит, ему велосипед на дно спускают, с пропеллером позади. Сядешь на него, фару зажжешь – далеко видно – и катишь себе. Опять же ни на травинку не наезжая, ни на что живое. Насосом воздуху подкачаешь в шины и вперед. А в рюкзаке у него чего только нет: в первую очередь – фотография с сиренью и зубами, во вторую – коробка «Курочка Ряба», потом два носовых платка, папин армейский нож, карта всех морей и океанов, картон, карандаши и акварель. После полудня он просыпается, лишний воздух из шлема выпускает и рисует, рисует. Потом вырезает. Руки вырежет, ноги…

Кто-то Матвея за ногу потянул. Открыл глаза: никого. Показалось. И опять закрыл.

– Вставай, все на свете проспишь. Врач скоро придет, горло ему покажешь, соня…

«Сама ты соня!» Ему, можно сказать, флоты и приданные флотам эскадрильи подчиняются. А она – за ногу… «На гауптвахте посидишь». И закончил вырезать. А на спине почти ровно вывел: «СОНЯ». "О" – зеленым, остальные красным. «Иди, на губе трое суток поплавай. Только далеко не заплывай, глубоко здесь», – предупредил честно. Сам на велосипеде дальше поплыл, моря инспектировать.

А вверху шторм бурлит – водоворот пенный. Так и крутит. Ведь и катер потопить может и целый корабль. Тут, капитан, не зевай, носом на волну поворачивай, режь ее! Молодец, ремесло наше справно знаешь. «Будет тебе кортик почетный! – И капитана по плечу рукавицей резиновой. – Так держать!» Тот козырнул и адмиральскую руку схватил. Пожать чтобы. Но адмирал чувствует, что капитан пятку трясет…

– Вставай! – тетя-броненосец вторично за ногу потянула. – Что это? – И на одеяло положила.

Матвей, не открывая глаз, нащупал рядом с собой что-то влажное, поднес к лицу и уже тогда чуточку приоткрыл правый. Размокший картон, поплывшие нос и губы. Повернул. «СОНЯ». "О" – зеленым, кажется. Остальные красным, вроде. Руки и ноги смялись, волосы топорщатся пенькой неухоженной.

– Зачем же ты ее в машину-то стиральную бросил? Не жалко? Не хорошо это. Утопил ведь безалаберно.

И загудела, загудела. Будто флагманский корабль приветствуя. И на батарее «СОНЮ» разложила – не артиллерийскую, конечно, а центрального отопления. Чтоб сохла. «Не хорошо», – сказала. Только ведь у него не забалуешься. Единоначалие. Все равно на гауптвахту он ее. Не нравится она Матвею, несобранная. Сама не знает, что хочет. Туда поплывет, сюда. Только воду возмущает. Понятно, что мама лучше, надежней матроса не найти. Сунул руку под подушку, бумажку с неровным «МАМА» вынул. И положил рядом с собой. «Отдохни, матрос, устал на вахте…»

* * *

Есть некоторое преимущество в том, что потерял сознание – не холодно. Лежишь себе и ничего не чувствуешь. Морозец – пусть легкий – но даже его как бы нет. В первое короткое мгновенье – сильный удар. А потом сразу тишина и покой. Снежинки с неба сыплются, покрывают щеки, лоб, шею, тают. Через какое-то время перестают таять, наслаиваются: щеки, лоб, шея – все белое, будто снеговика на землю опрокинули. Лишь по силуэту угадывается, что человек лежит. А рядом другой. Подходят люди, спрашивают, что произошло. Кто-то отвечает. Будто сами не видят: лежат люди, заносятся снегом. Потом те, кто отвечал, уходят. По делам, или просто домой, вечер ведь. Отвечают уже те, кто спрашивал. И они уходят, уступают место новым. А на некоторых блестящих предметах – обуви ли, в глазах ли, в витринах – проблески фонаря «скорой». Мигает, мигает, мигает. Милицейский фонарь добавляется. И еще один. В обуви, в глазах, в витринах состязание начинается. Кто-то скажет: «Посторонитесь. Дайте пройти. Разойдитесь, наконец». И вновь тишина. И ты лежишь себе и ничего не чувствуешь. Возьмет тебя кто-то за плечо, повернет и в глаза посветит, и грудь обнажит, и отойдет смиренно.

А у тебя перед глазами ноги топчутся. Разные ноги: дамские, в сапожках с мехом по голенищу, в растоптанных ботинках форменных, по многим дорогам шедшие, в длинноносых туфлях для свидания, в валенках даже, в кроссовках. Кто-то отвернется от снеговика поваленного и жевательную резинку на тротуар сплюнет, скажет: «Надо же». Или молнией на куртке поелозит, очки поправит и вздохнет тихо. «В „двадцатую“ их нужно», – услышишь над собой. И начнут тебя на носилки кантовать, после процедур бумажных. За щиколотки возьмутся, за запястья. Одеялом прикроют с головой – дураки, думают, замерз ты – и в машину понесут. Уйдут те, что с оторочкой по голенищу, те, что на свидание, уйдут, с резинкой жевательной – уйдут, а тебя в машине укачает.

И проснешься ты от дружеского по плечу похлопывания. Откроешь глаза, а это человек незнакомый. Парень высокий, даже худой. В джинсах и куртке на меху. Нескладный парень. И везет он тебя по мосту какому-то. Улыбнешься ты ему, а он тебе улыбнется: и связь какая-то установится. А вокруг день белый вращается, не вечер темный, и тишина мухой звенит. Сидишь рядом с водителем, в окно уставился: легкость в сердце ощущаешь. Всмотришься в незнакомца, и вдруг он тебе таким хорошим покажется, таким симпатичным. Или едешь по мосту, а настроение меняется как в калейдоскопе: покажется водитель тебе угрюмым, холодным. Или снова: увидишь по бетону узор выпуклый – линии, углы, ромашки – смешно станет, и мост, висящий между небом и землей, как будто без опоры, рассмешит, и железо, и чудак-архитектор. Покопаешься в памяти и вдруг мост этот вспомнишь, и незнакомца вроде. Ведь видел его где-то, видел!

– Знаете, – сказал Андрей, – вспомнил, наконец, на кого вы похожи…

– На кого же? – спросил незнакомец, не отрывая глаз от дороги.

– На первого моего персонажа. Я его маме подарил, когда школу закончил. Такой дядька смешной, долговязый. Дернешь за веревочки – ручки и ножки двигаются. Рот до ушей, как у Буратино. Супруге очень нравился дядька этот. Двумя планками, на манер рогатки скрещенными, управлялся. Марионетка доморощенная. Штаны ему скроил, пиджак. Под рубашку ваты набил, для объему. Очень похож… Я прав?

– Похож, – согласился незнакомец.

– Вот видите! – обрадовался Андрей. – Вот только волосы бы подлиней.

– Мне? – наконец, впервые улыбнулся незнакомец.

– Ему. Чтоб для полного сходства. А костюм можно и оставить. Он у него и так синий. Джинс…

– Пусть останется уж, – разрешил незнакомец и протянул Андрею платок. – У вас там кровь, приложите.

– Спасибо, – поблагодарил Андрей. – Я ведь сразу и не разобрал толком, что произошло. Гляжу: Катька лежит, руки раскинула. Рядом – я. Тоже раскинул. Как будто землю обнимаем. А могли бы друг друга. И люди начали собираться…

– Машина уехала сразу?

– Даже не остановилась. Успел увидеть, что джип. Красного цвета. Его на остановку вынесло… Потом, в «скорой», меня укачало. Когда глаза открыл – вас увидел. Вы ведь меня разбудили. А Катька где, не скажете?

– Я ее за вами привезу, следом, – сказал незнакомец. – Да вы не волнуйтесь, все кончилось.

– Да-да, – отозвался Андрей. – Передайте ей, со мной все в порядке. Чтоб не волновалась.

– Передам, – пообещал незнакомец. – Вы, кажется, ребенка ждали? Девочку?

– Мальчика, – похвастался Андрей. – Уже и обследование делали – подтвердили, что мальчик.

– Бывают ошибки. Например, ждут девочку, а получается мальчик. И наоборот. Знаете?

– Знаю. Только мы надеемся, что мальчик. Первым лучше мальчика ждать. Он уже у меня из головы не выходит. Такой реальный, такой шебутной. Под елкой сидит и родителей ждет. Как же девочка-то? Нам девочка не нужна. Не сглазьте нам. Нужно по дереву постучать.

– Вы в это верите? – удивился незнакомец. – Современный вроде человек.

– Сглаз и на современного действует.

* * *

– Вопросы остались? – спросил Жорик, выходя из «копейки».

– Не остались, – ответил Сергей Арнольдович и хлопнул дверью.

– Чтобы завершить наш экскурс, покажу вам еще. И закончим…

– Хорошо, – согласился Берггольц.

– Смотрите…

Сергей Арнольдович оперся на трость, скользнул взглядом по вывеске «Блинная», пробежался по вечерней улице: жилой, многоэтажный дом, подъезд, где на третьем этаже располагается офис, кормушка на дереве для птиц…

Сергей Арнольдович хлопнул дверью, спустился на улицу, на ходу застегивая ватник. Показалось, что забыл выключить свет. Поднял глаза, так и есть. Нехорошо. Соню ругает за это, а сам не соблюдает. Возвращаться не хотелось. Постояв секунду, Сергей Арнольдович все же пошел обратно. Поднявшись на нужный этаж, он вынул ключ, вставил его в замочную скважину… Ключ не подошел. Что такое? Только что самолично закрыл дверь вот этим самым ключом, а сейчас не может открыть? Попробовал еще раз. Не получилось. Третий этаж, номер сто пятьдесят один, черная металлическая дверь, обитая дерматином, все верно. Внезапно за дверью послышались голоса, и кто-то спросил Колю. Сергей Арнольдович не ответил. Дверь распахнулась, и на площадку вышла женщина.

– Простите, – сказал Сергей Арнольдович, – я, кажется, дверью ошибся. Я офис ищу.

– Офис? – удивилась женщина. – Это жилой дом, здесь нет офисов…

– Простите, – еще раз извинился Сергей Арнольдович и спустился во двор.

Совсем не ожидал он такого оборота. Может, подъездом ошибся? И повернул, чтобы пройти в следующий, но его окликнули.

– Палыч, долго тебя ждать?!

– Вы меня? – удивился Сергей Арнольдович.

– Тебя, тебя, кого же.

Два подвыпивших грузчика повели Сергея Арнольдовича за магазин.

– На, – сказал один из них и протянул стакан, – согрейся… Сейчас Зоинька огурчик вынесет.

– Спасибо, – поблагодарил Берггольц и принял стакан.

Из подсобного помещения вышла заведующая магазином.

– Вот, – сказала заведующая, протягивая грузчикам деньги. – А это на закусь… – Подала тарелку с огурцами. – Шел бы ты домой, Палыч… К семи завтра приходи, завоз будет. Наломался сегодня… Иди, дорогой.

– Угу, – кивнул Сергей Арнольдович.

– Вот и иди. – Заведующая повернулась к двум другим. – А вы, марш в подсобку, работы полно…

Сергей Арнольдович поднял воротник, сунул руки в карманы, зашагал прочь. Нащупав в кармане бумажку, он замер под фонарем. Какой-то пропуск. Мелко шло: Николай Павлович. И крупно на следующей уже строке: Селезнев. Номер пропуска, дата без года: день, месяц. «2 Отделение ИПП, г. Москва». Белая картонка. Натужно пытаясь хоть что-нибудь вспомнить, Сергей Арнольдович потер лоб: в голове не прояснялось.

– Сергей Арнольдович, вы? – раздался за спиной настороженный голос Сони. – Что это вы так вырядились, опять за кем-то следите?

– Я? Да нет, к друзьям ходил, – уклончиво сказал Сергей Арнольдович. – У вас ключ от офиса с собой? Я попасть не мог, ключ где-то оставил…

– Идемте, открою, – позвала Соня.

– Что это вы так поздно? Я же вас отпустил.

– Я пластинку хотела забрать, – сказала Соня. – И проигрыватель. И вещи кое-какие. А почему вы спрашиваете? Учтите, я с Жориком, он сейчас машину запрет и поднимется за мной…

– Пусть поднимется, – одобрил Сергей Арнольдович. – Проигрыватель поможет спустить.

Они вошли в подъезд, чтобы подняться в офис.

– А дальше что? – поинтересовался Сергей Арнольдович у Жорика. – Они откроют дверь?

– Не откроют, – ответил Жорик и сел в машину. – Садитесь, – позвал он Сергея Арнольдовича.

Сергей Арнольдович тяжело опустился на сиденье, вытянул непослушную ногу, уставился перед собой. В голове все еще стоял тот Палыч. Не старый, но уже опустившийся человек. И не хромал, и без палки. И пахло от Палыча запустением.

– Куда мы теперь? – спросил Сергей Арнольдович. – У меня ведь нет выбора, я прав?

– Абсолютно, – кивнул Жорик и запустил двигатель. – Вы, Николай Павлович, теперь расслабьтесь. Поедемте-ка с вами на реку, а? Монетка имеется?

– Монетка? – удивился Сергей Арнольдович. – Монетки нет, только бумажные.

– Возьмите вот. Потом отдадите.

– Зачем? – спросил Сергей Арнольдович.

– Зачем взять или зачем отдать?

– Зачем она мне? – спросил Сергей Арнольдович, но все же принял.

– Положено так.

* * *

Матвей вынул из коробки дядю без палки. Палка затерялась где-то под елкой – или среди других картонных фигурок в коробке? – при случае нужно будет поискать. Этот дядя был у Матвея сначала следователем, потом кем-то вроде свободного художника, а теперь вот, совсем бродяга. «Бэ», "и" и «че», как сказала бы тетя-броненосец, бывший интеллигентный человек. Если отрезать ножницами вот этот воротник – раз и готово – и вот так укоротить, получится сносный ватник. Дядю делал папа. Или Матвей? Нет, папа. Матвей дядю, во всяком случае, значительно усовершенствовал. Теперь он не хромает и похож на Оле-Лукойе. В книжке написано, что это бог сна и смерти у скандинавских народов. Кто такие скандинавские народы, Матвей еще толком не уяснил. Вроде датчане, норвежцы. Но то, что дядя не бог – это точно. Похож, разве что, на Оле-Лукойе. Старую надпись на спине дяди Матвей тщательно заштриховал шариковой ручкой. Он придумал дать ему новое имя. Только какое? Чтобы не ломать голову, назвал дядю Палыч, от слова «палка» – так ведь имена и фамилии у людей происходят? – и написал пониже старого имени. Он скрепкой прикрепил к дяде другую фигурку, чтоб не скучно было гулять одному, и отправил на улицу: фигурки заколыхались на нитке под елкой.

Вот чего в «Курочке Рябе» не было, так это родителей. Из пластилина ведь не то. Тем более, что Матвей их в пирожки перелепил. У пластилиновых ноги не гнутся, шея не ворочается – если крутить, ломается. Картон – самое оно. Если использовать папины эскизы, может получиться. Нужно только с усердием посидеть: к вечеру, глядишь, сделает. И принялся переносить эскизы на картон. Запыхтел сосредоточенно, язык закусил – нелегкое дело. Через час перенес, карандашные линии фломастером обвел, полюбовался и вырезал аккуратно. Теперь можно раскрашивать. Ноги отдельно, руки. Костюм, конечно, папе, а маме – платье вечернее, они в гости идут. Раскрашивать вроде тоже не самое долгое и трудное, но если все вместе взять, долго получается. Закончив раскраску, Матвей соединил фигурки проволочками в локтях, коленках и шеях, сделал подвижными. В несколько мест вдел веревочки, привязал к сбитым крест-накрест перекладинам, получились марионетки. Не фабричные, разумеется, но тоже ничего.

Папе можно бабочку добавить, мужчины иногда носят такой галстук. На приемы или рандеву беспечные. Из чего же ее можно сделать? Можно из красной бумаги, а горошек на бабочку сделать из желтой. Получится ярко и празднично. Вырезал и ниже шеи приклеил, на самый воротник. Очень красиво. А маме в тон папиной бабочке решил сумочку малюсенькую соорудить. Только без горошка. Зато длинный ремешок сумочки пусть тоже будет из желтой цветной бумаги. Все получилось гармонично. Приклеил сумочку, порадовался. Вгляделся, а у мамы живот большой получился, широкий. Не уменьшать же его. Что же такое придумать? А пусть там ребенок сидит. Только что это за ребенок может быть? Задумался. Ну он же, конечно, и написал размашисто: «МАТВЕЙ». Теперь полный порядок: мама ждет Матвея, а Матвей – маму.

Из кубиков – естественно, из кубиков, из чего же еще? – Матвей выстроил аптеку. Разрушил. Не в аптеку они идут. Причал, провожать корабли? Не подходит. Театр? Хорошо. Но… Они ведь в гости собрались, вспомнил. Это остановка, мама с папой автобус ждут. Нет, троллейбус. Построил остановку. А машины вокруг так и снуют, так и носятся. Машинами книжки маленькие будут – блестящие разноцветные обложки.

Обнялись мама с папой и в гости пошли. Хлопнула, задребезжала кабина лифта. Держась за руки, родители в ночной воздух шагнули. «Я перчатки забыл, – сказал папа. – Постой здесь, я сейчас… Нет, не пойду – не буду возвращаться!» «Сходи, сходи, – настояла мама. – И в зеркало глянь…» Мама запустила руку под шубу, погладила Матвея. А Матвей замер, прислушался. Потом лег в животе и задремал, подрагивая ботинком. Папа вернулся. Они с мамой нырнули в арку, пересекли улицу. «Глянул?» – спросила мама на остановке, а папа поднял бровь. «В зеркало», – напомнила мама. «Забыл», – признался папа. «Плохая примета, – подумала мама, но папе ничего не сказала. – Лучше бы они в этот вечер сидели дома».

А чего дома-то сидеть, смотрите, какой вечер хороший. Сами ведь к друзьям хотели сходить, с Плужниковыми в шашки сыграть. Нет, не в шашки, в шахматы. В шахматы тоже не подходит. В преферанс пусть будет. «А они умеют?» – спросила мама. «Что?» – не понял папа. «Ну, в преферанс». «С чего ты взяла, почему в преферанс? Так посидим, поболтаем, я в преферанс, например, не умею». «И я», – сказала мама. Похоже, что Матвей ошибся. Если бы он с ними был близко знаком, тогда не ошибся бы. А так… Никто не застрахован от ошибки. Вот вернутся они к Матвею, тогда он о родителях все узнает. И почему так долго не шли, и почему его одного оставили узнает. И сделает строгий голос, когда разговаривать с ними будет…

Матвей снял с елки Палыча, повел его к остановке – с родителями за жизнь потолковать, скучно ведь на остановке, пока еще троллейбус подъедет. «Здравствуйте, – говорит, – я Сергей Арнольдович». Врать начал. Нет, так не пойдет, нужно его на троллейбус сажать. Только он и сам в троллейбус подъехавший – прыг! – и уехал. Или остался? Может и остался. Только от родителей отошел и не мешает. А родители между собой вполголоса разговаривают, про Матвея думают.

* * *

– По утрам я варю себе жиденькую кашку, – сказала старушка. – Манную. Хотите?

– Спасибо, – согласился Жорик, – не откажусь.

– Хорошо, что вы ко мне приходите. – Хозяйка села рядом с Жориком. – С Феклой ведь мы много не разговариваем… Вы маслица себе подкладывайте, не стесняйтесь. А я посижу просто…

– Вкусная, – похвалил Жорик. – Люблю манную…

– Если он жив, – продолжила старушка прерванный разговор, – почему же не появляется? За пять-то лет мог объявиться. Почему? Мне ведь не так много осталось.

– Вы уверены, что он жив? – оторвался Жорик от каши. – Вы ж за могилкой ухаживаете.

– Я не видела кто там. Может, не он. И Катерина не там. Люди рассказывают мне, они живы…

– Какие люди? Прохвосты, – возмутился Жорик. – Как можно говорить того, чего не знаешь? Шарлатаны это.

– Они ведь по фотографии… Чувствую, что правду говорят. Вы не верите? – насторожилась старушка.

– Хочу верить вместе с вами. Только… Вы зря себя накручиваете. Разве бывают ошибки?

– Сколько угодно! – воскликнула старушка. – Сколько угодно… Первый раз, вот, он совсем молодой был, сообщили что погиб…Я так плакала, так плакала… И без очков вижу теперь плохо. Не верила, что нет его. А он пришел. Сильно, оказывается, ранило. В два места: сюда и сюда. – Он в полку своем фельдшером был – из института забирали. Вернулся, сыночек. Девушка его ждала. Спасибо ей не скажу – себе ждала… Потом поженились, ребенка ждали. Значит, бывают ошибки? – Старушка протянула Жорику небольшую коробочку. – Вот, его это…

– Божья коровка?

– Он в детстве с нею играл. Ключиком заводишь, коровка ползает. Приготовила для внука. Или внучки… Но он после свадьбы со мной знаться не шибко не хотел. Из двух выбрал ее, Катерину…

– А вы к ней не очень? – осторожно спросил Жорик и отодвинул тарелку. – Спасибо, я наелся.

– К Катерине-то? А что к ней? Он ведь с нее глаз не спускал. Еще почитай, с самой школы. А она даже не смотрела в его сторону. Что он в ней нашел? Ведь она пока не натаскалась, не успокоилась. До Андрея замужем была два раза. По полгода и меньше. А так, все ему со школы голову крутила. Разве этого я хотела для моего сына? А он: «хорошая, хорошая». Где ж хорошая? Ребенка не могла зачать… Он хлопнул дверью и ушел. Гордый. Они уже три года прожили. Я ее в тот день словом нехорошим назвала. На букву…

– «Мэ»?

– Почему «мэ»?

– Ну, «мразь», в смысле…

– Нет, на «шэ».

– «Шалава»?

– Хуже, – сказала старушка и опустила голову. – И разругались с ним. Он не звонит, и я не названиваю. И не приходит. Злость меня взяла, думаю, не буду звонить и все. А сама переживаю, сын ведь. Через полгода сказали, что понесла Катерина. А еще через полгода они погибли…

– Не плачьте, – принялся успокаивать старушку Жорик, – не плачьте…

– Пять лет ведь прошло, всего пять лет. Как мне не плакать? Так плохо расстались… А все я виновата, все я… – Старушка вытерла глаза, успокоилась. – Я вас вот зачем позвала. Ему ведь в январе тридцать лет должно исполниться. Как раз на праздники. Хотелось бы немного память его затронуть. Мне Антонина шарики посоветовала воздушные купить. Тридцать штук. Они недорогие, не обременительно. Поможете надуть? Я по комнате их развешу. Всяко, память.

– Помогу, конечно, – согласился Жорик.

– Пойду в тот день, свечку поставлю им. Приду со службы, сына буду вспоминать. На первый шарик посмотрю – первый год вспомню. И второй, и третий… Как в школу пошел. Как мужа потеряла. Как в армию провожала. Как первый раз хоронила. Как ушел он и больше не приходил… И все же, жду я его. Каждый день жду. Разговариваю с ним. Ругаемся мы с ним. А потом миримся – разве сын с матерью враги?

– Не враги, – кивнул Жорик и встал. – Где они? Надувать буду.

– В комнате. Я вам покажу, идемте, – позвала старушка, и Жорик проследовал за хозяйкой.

– А это он делал? – показал Жорик на картонную фигурку, висевшую над столом в гостиной.

– Да, он. – Старушка сняла фигурку с гвоздика, протянула гостю. – Можете посмотреть.

– Симпатичный очень, – улыбнулся Жорик, – на меня похож. Не находите?

– Вижу плохо, наверное… Вы на меня не обижайтесь, батюшка, если что не так, – попросила старушка.

– Что вы, все так! – заверил Жорик.

– У меня многие ее просили. Врач участковый придет, все смотрит, смотрит… Или внук Антонины. А как уступишь? Ведь память.

– Да, конечно, – согласился Жорик, возвращая хозяйке фигурку.

– Садитесь, – попросила старушка. – Вот шарики. Как устанете, скажите…

– Хорошо, – пообещал Жорик.

* * *

– Это тебе, – сказала Соня, – умеешь ты на подарок напроситься… держи, бабушка Маня для тебя передала, – и отвернулась. – Поцеловал бы. В последний раз…

– Спасибо, только на подарок я не напрашивался, – сказал Жорик и вытянул для поцелуя губы.

– Она ключиком заводится, – предупредила Соня. – Ключик в коробке. Сына ее, кажется…

Жорик поцеловал Соню в щеку, ухватился за руль и уставился на дорогу. Должен был заканчиваться мост, и впереди показалась дорожная развязка.

«А целоваться не умеет», – подумала Соня. Да, не умеет: для этого практика ведь нужна. Прак-ти-ка, а не три четыре, не поймешь каких, разика: будто улитка на улитку залезла, а вторая решила, что дождь пошел…

Вот она, эта монетка. Один рубль. А чего давать больше? – ведь на время. Потом заберет. Так принято. На случай, если у пассажира с собою нет денег. Жорик рассказал ей все, и Соня смиренно приняла участь. В конце концов, не она первая, не она последняя. Вот только маму, жалеет, не предупредила. Но маме люди скажут. А что не сразу повез, так объяснил, что руки не доходили. И в его деле, значит, бывают накладки. Вас, сказал, много, а я один. И помощник, сказал, ему не положен.

– И Фрейда ты вез? – спросила Соня из любопытства.

– Больше некому, – ответил Жорик. – Кто ж еще?..

Никакого особенного разочарования Соня не чувствовала: если бы у нее имелись определенные обязательства или невыполненные дела… А так, вроде ничего на ней и не висело. Не закончила с комиксами? И хорошо. Что, разве из нее получился бы второй Жан Эффель? Даже если получился бы – ведь второй. Не первый. Подумаешь, утонула. Рано или поздно со всеми это случается. Ну, коли не утонула, расшиблась бы.

– Если б не утонула, я бы все равно мало прожила? – спросила Соня.

– Не обязательно, – сказал Жорик. – По-разному бывает…

По-разному бывает… А что было бы, не сказал. Не хочет говорить, просто. Или не знает? Его дело маленькое: знай себе, перевози. Приехал, забрал, отвез. А сколько на этом кресле мертвецов перебывало… «Бр-р!» – и покосилась брезгливо на кресло. И машина-то задрипанная, не комильфо. А чего комильфо-то, небось не коммерческое предприятие? Какую дали, на той и ездит. Грузоперевозчик.

Ведь никто не виноват, что Соня утонула. Сама пошла, сама нырнула. За руку не тянули. Могла бы в это время к учебе готовиться, так ведь уже не готовилась. Скучала. Надела кольцо мамино, купальник новый… Вот он, под платьем. И кольцо при ней. А что, разве перед дорогой…

– А что, разве перед дорогой не переодевают? – поинтересовалась Соня.

– Тело переодевают, – разъяснил Жорик. И посмотрел на Соню: – купальник не нравится?

Да нет, ей все равно как-то. Тело, так тело… Соня осмотрела руки, колени, глянула в зеркало над Фрейдом. Будто это уже не тело. Сейчас спросишь Жорика, а он умничать начнет. Знает она тот репертуар. Скажет, например, что… Что субстанция полиметрическая. Или еще какая фигня. А ты сиди, думай. Нет уж, лучше не напрашиваться.

Две газеты дал ей Жорик. В одной короткая заметка о погибшей девушке, с Сониной фотографией. В другой – просьба откликнуться свидетелей. Два слова о купальнике, чуть больше о самой Соне. Интересно, кто-нибудь откликнулся? Должны были. Ведь она видела, ходили вокруг босоножки. И шлепанцы ходили. И просто пятки расплющенные. Но сейчас ведь как – пришли, поглазели и отвалили. А гражданский долг выполнить – таких нету. Только Соне теперь на это глубоко плевать. Теперь ее равнодушие охватило. И так было, но не полное – временами отдельными. Теперь окончательное. С равнодушием легкость пришла. Будто до пяти граммов Соня сократилась. Это как раз те пять грамм, что составляют разницу при взвешивании – Жорик рассказывал – до и после. Что от тела отрывается. Или она путает? Даже если путает, все равно легкость-то она вот, при ней.

– Если меня сейчас взвесить, я на сколько потяну? – спросила Соня. – Граммов на пять?

– Понятия не имею, – заявил Жорик. И уставился на дорожную развязку.

«Значит, лгал», – поняла Соня. А она ему никогда не лгала. Вообще, лгать – это труд. Причем, не малый. А у Сони никогда не было лишних сил, чтобы лгать. Поэтому Жорик такой худой? – трудится много. Изнашивается. Расход калорий большой, вот телу ничего и не достается, все из мяса уходит. Перестал бы врать, поправился. Ну что это за мужик такой костлявый?! Штаны висят, задница плоская. Сутулится! Никакой красоты физической. И ведь браться за себя не хочет!

«Копейка» шмыгнула под мост, выехала на грунтовую дорогу.

– Меня встретят там? – спросила Соня. – Хоть это можешь сказать?

– Встретят, – пообещал Жорик.

– Кто?

– Понятия не имею, – буркнул Жорик. – Оставлю у ворот и назад поеду.

– Ну и дурак, – обиделась Соня.

* * *

– А что касается Марины Петровны… – сказал незнакомец. – Я заметил, что вам свойственно рассуждать о справедливости так, будто она касается кого угодно, только не вас. Я не прав?

– Думаю, что не правы, – возразил Андрей. – Маленькая несправедливость и большая – это разные вещи. Дать на один подзатыльник больше, чем заслуживает ребенок, и убить человека… По-вашему, это равнозначно? В ее случае человек не один, а дво… Трое. Ощущаете разницу? Подзатыльник и убийство. Слово одно, «несправедливость», а действия разные.

– Меньшая несправедливость, большая… Это все выдумки недобросовестного человека, который считает смерть самым страшным, что с ним может приключиться. Принял смерть за эталон всего плохого и знать ничего не желает – сидит, себя жалеет. Разве не так?

– А для вас что эталон?

– Для меня – человеко-часы. Знаете, очень удобно. И никаких эмоций.

– Ну, это для вас… И все же, убить троих – это слишком. Даже одного…

– Не троих, – напомнил незнакомец, – а двоих: ребенок не родился. Это существенно.

– Для меня существенно, – сказал Андрей. – Существенно… После убийства, она отделалась легким испугом. Ее не нашли и не судили. А людей не вернешь. Очень часто – да почти всегда! – то, что для одного является справедливым, для другого – верх несправедливости. Для нее важным было скрыться и забыть о происшедшем, для меня – найти ее. А когда вы вернули меня, я начал искать. И нашел.

– Но ведь когда я вернул вас…Для вас ничего уже не было: ни смерти жены, ни вашей смерти.

– Смерти не было, вы правы, но я не остался тем же. Я хотел забыть, а оно не получилось… В тот вечер мы опять стояли в том самом месте. Катька ни о чем не знала. Я предложил пойти домой. Она отказалась. Сказала, что раз уж вышли, нужно идти. Или я сказал, не помню. Я увидел машину и вдруг все вспомнил, и испугался. Она летела на нас. От страха я закрыл глаза и прошел все заново. Но машина, ударив другого человека, не тронула нас. Она растворилась в темноте, а мы спустя час были у Плужниковых. Через несколько дней Катька родила. Она была без ума от счастья, а я не находил себе места. Должен быть мальчик, а Катька заявила, что всегда ждали девочку. Я показал ей мальчика из картона и сказал, что мы сделали его, потому что готовились к рождению сына, что он должен быть веселый и озорной. А она бросила мне детские вещи и посмеялась надо мной. Катька настояла, чтоб девочку назвали Мариной – тогда я ничего не знал о МПГ. Я понял, что жизнь не закончилась, что она идет. Но это была совсем чужая жизнь: я чужой, Катька, чужая Москва, не моя. Она ничего не замечала, а я не находил себе места. Я был не мой, Катька была не моя. Но тяжелее всего было знать, что ребенок не мой.

– Ребенок разве не ваш? – удивился незнакомец.

– Не мой, а ваш, – сказал Андрей. – Другая жизнь, другие обстоятельства. Вы дали мне это. И я не благодарен вам… Моим был бы только Матвей.

– Я вас прекрасно понимаю. Но ведь всем управляет случай. Вы сыграли в новую игру, и получили новый результат. Знаете, я жалею, что пошел вам навстречу… Не нужно было вас возвращать.

– Не нужно было… – согласился Андрей.

– Зачем вы пустились во все тяжкие?

– Это был другой человек.

– Удобное оправдание, – заметил незнакомец.

– Я начал искать… Хотел лишь взглянуть на этого человека, не более. На того, кто не убил, но отнял…

– А когда нашли?

– Узнал, что это Глухова. Понимаете? Две Марины на одного слабого человека оказалось слишком много. Шлюз внутри открылся окончательно, и меня в него втянуло. Ежегодно я находил и…

– Но ведь для вас нового не было уже никакой Глуховой? Зачем же вы убивали?

– Была, была! Это она лишила меня всего прежнего, она навязала мне другого меня. Чужого. Вы и она. И все, что я у вас просил – не так много, заметьте – я не получил. На остановке погиб другой человек, но и меня не стало. Ваша работа…

– Меня вините?

– И вас, и Глухову. И себя больше всего.

– Я пошел на нарушение и сделал для вас исключение… Мне показалось, что вы именно тот человек, ради которого стоило затевать: заурядная персона, заурядные жизнь и смерть… Вы могли остаться – любить жену и дочь, забыть все, быть счастливым… Но вы не помогли мне, так ведь? Вы поплыли по течению, и вас бросало из стороны в сторону. Вам было удобно иметь в запасе возможность в дальнейшем пенять мне, так вы и поступили: спрятались в раковину и не показывались, выбираясь лишь для расправы. Пять лет назад во мне боролись пессимизм и оптимизм, я встал на сторону оптимизма, а победил пессимизм. У меня имелись определенные обязательства, но я не выполнил их… И вот результат: скверный, признаюсь.

Андрей не ответил. Все, о чем они сейчас говорили, Андрей мысленно покручивал не один раз. Ему захотелось помолчать. Сейчас он не жалел ни о чем: за пять лет многое стерлось и потускнело. Прежняя Катька ушла в прошлое, сын не родился, да и сам он погиб – о чем жалеть? Спустя пять лет ни дочь, ни супруга не тянули его, возвращаться Андрею было бессмысленно. И некуда.

– А мать? – спросил незнакомец.

– Мать? – удивился Андрей. – Сначала мы перестали слышать друг друга, потом я умер. О чем жалеть?

– Она вас ждала.

– Получается, что не дождалась, – заключил Андрей.

* * *

Мама прошла в кухню, сняла запотевшие очки, водрузила на стол сумки и позвала Матвея. Мальчик не откликнулся. Она опустошила сумки, разместила в холодильник все, что принесла из магазина и вновь позвала. Матвей опять не отозвался. Мама пошла искать его и заглянула во все комнаты: Матвея нигде не было. Мама заволновалась: Матвея не было ни под столом, ни под кроватью. «Что такое, – подумала мама, – куда же он делся?» Она увидела, что дверь стенного шкафа чуть-чуть приоткрыта, и заглянула в стенной шкаф. Свернувшись калачиком, Матвей спал на полу стенного шкафа в тесном окружении чемоданов и сумок. Мама перенесла Матвея на кровать и накрыла одеялом. «Это что-то новенькое», – подумала мама и тихонечко села рядом. Матвей открыл глаза.

– Привет, дорогой, – сказала мама и поцеловала Матвея.

– Пгивет, – сказал Матвей и потянул к маме руки. – А тетя… Не вегнется?

– Какая тетя? – насторожилась мама.

– Котогая меня туда запегла…

– Не бойся, милый, нет здесь никакой тети. Тебе приснилось. – Мама обняла мальчика. – Я ведь только в аптеку и назад. И в магазин зашла. А ты заснул, не дождался? Покажи-ка горло…

Матвей раскрыл рот, и мама озабочено покачала головой. Матвею завтра должно было исполниться пять лет, и маме не нравилось, что у него – горло.

– А папа пгиедет? – спросил мальчик.

– И папа скоро приедет, – пообещала мама. – Смотри, какую елку мы с тобой нарядили. Ничего, что заранее? Папа был бы рад. Новогодняя елка. А вот игрушечный зайчик на ракете и белочка, смешные.

– А можно, я костюм медвежонка сегодня надену?

– Ты сегодня хочешь? Не будешь ждать Нового года?

– Не буду, – мотнул головой Матвей.

Мама разрешила надеть костюм, а сама ушла на кухню. В духовке на противне лежали пластилиновые пирожки. Мама улыбнулась и перенесла пирожки на подоконник. Из детской доносилось медвежье рычание – Матвей играл под елкой. Нужно было готовить обед, и мама углубилась в кулинарные дебри. Через минуту она отошла к окну и заплакала.

Это первый за несколько лет Новый год, который Катька будет встречать без Андрея. Хорошо, что с сыном. Когда ты знаешь, что кого-то нет, но он сейчас придет – это одно. А когда он сейчас не придет? Совсем другое. Маленькая разница – придет и не придет – а смысл огромный. Нужно было кормить сына, нужно было встречать детского врача. От того, что ты сегодня не дождешься Андрея, забот не убавляется.

Вчера Катька ходила к следователю. Долго сидела в коридоре, замерзла. Следователь был мрачен, много говорил о плохой статистике. Катька слушала вполуха, думала о сыне. Об Андрее думала. Следователь сказал, что машину ищут. Точнее, того, кто был за рулем. Много спрашивал одно и то же. Нет, она не успела разглядеть того человека. И номер не видела – было темно. И марку машины не знает – она в них не разбирается. Красная, большая. Ищите.

Ее они увидели издалека. Машину несло по встречной полосе. Катька предположила, что за рулем нетрезвый водитель. Андрей сказал, что вряд ли, что обычный человек, но которому на других плевать. Таких много, сказал следователь, но правила ведь соблюдают. Катьке было не легче. Из немногочисленных свидетелей никто толком ничего не видел.

От следователя Катька пошла в поликлинику, вызвала врача. Сказали, что уже поздно и вызов перенесут на завтра. Катька хотела поругаться, но ее не стали слушать и отвернулись. Она махнула рукой и пошла домой. Вечером температура у Матвея немного понизилась, и она решила, что если врач придет не сегодня, а завтра, то ничего страшного. Лишь бы он пришел и послушал ребенка. Она дала Матвею аспирину, разогрела на ночь молока с медом, и он хорошо уснул. Катька разложила для себя раскладушку и легла рядом, в детской…

А сегодня Матвей проснулся рано, сразу спросил об отце. Но что она могла ему сказать? Честно пообещала, что папа скоро приедет. Она в это и сама верила.

Перед уходом в аптеку, Катька решилась на сложный, но правильный шаг: приняла решение, наконец, позвонить свекрови и пригласить ее встречать Новый год. Нельзя так, должен ведь кто-то быть благоразумным. За хороший поступок всегда жди хорошего. Пусть корысть, но разве такая корысть неуместна. Нет? Если даже нет, она все равно свекровь пригласит. Решила уже. Когда каждый простит друг другу немного, а себе ни фига не простит, тогда и не будут носиться по встречной полосе люди, которым на других плевать.

Катька услышала шаги, смахнула слезы и обернулась. В кухню прокрадывался медвежонок.

– Тебе нгавится мой костюм, – спросил Матвей.

– Очень, – улыбнулась Катька. – Это ты сейчас так громко в лесу рычал?

– Я, – кивнул медвежонок. – Стгашно?

* * *

Андрей приоткрыл глаза и в смутном пятне угадал лампу, забранную клеткой.

– Нравится? – спросил незнакомец. – Ваш кабинет…

– Какой же это кабинет? – удивился Андрей. – Это палата.

– Ну, знаете, у вас семь пятниц на неделе: то кабинет, то палата. Определитесь, наконец.

– Уже определился, – махнул рукой Андрей, прошел к окну и присел на подоконник.

– Вы простили ее? – спросил незнакомец. – Пять лет прошло… Пять жертвоприношений.

– Простил. – Андрей посмотрел за окно. – Простил и готов забыть.

– А почему пять? – поинтересовался незнакомец. – Если не секрет, конечно.

– Не секрет. Все пять, какие в Москве были… Напрочь. Пять лет она преследовала меня повсюду. После пятой все прекратилось. Хотел, чтобы навсегда ушла от меня. Теперь ушла…

– Довольны?

– Удовлетворен, – кивнул Андрей. – Будто груз с плеч сбросил. Не видите?

– Вижу, – улыбнулся незнакомец. – У вас треть лица в череп вдавлена, позвоночник сломан в нескольких местах, о прочем я не говорю. Зачем вы это сделали? Решили себя – шестым? Боялись найдут? Трусили, как всегда? Вы ведь не самый смелый в этом городе человек? Чего молчите?

– Совсем не боялся, – отозвался Андрей. – Не хотел оставаться здесь. А по большому счету, вашу ошибку исправлял. Не нужно было у меня на поводу идти. Вы нарушили правила, я нарушил…

– Вот-вот, сваливайте на меня, валяйте. Сделаешь хорошее, а потом боком выходит.

– Да ничего хорошего вы не сделали. Так, имитация. Еще начните хвалить себя!

– Идите вы… – обиделся незнакомец и замолчал.

И Андрей замолчал, разглядывая снующих за окном воробьев. Завтра был бы день рождения сына. Пять лет, не шутка. Катька наготовила бы салатов, испекла «Шарлотку». Матвея бы дергали за уши. А потом – Новый год. Андрей вздохнул. Никакого Нового года теперь не будет. Вернее, год-то будет, Андрея не будет, вот какая штука. Он заварил эту кашу и ему расхлебывать…

В день, когда он принес пятую жертву, Андрей вернулся домой поздно: вошел в подъезд, вызвал лифт и нажал на кнопку. Выйдя на площадке последнего этажа, он прошел к окну, распахнул раму, посмотрел вниз. В сумраке едва угадывался занесенный снегом тротуар. Он подтянулся к подоконнику, сел на него и перекинул наружу ноги. Дождавшись, когда уйдет припозднившийся прохожий, Андрей бесшумно скользнул вниз…

Открыв глаза, Андрей увидел мост. Андрей вспомнил, что движение по мосту предусматривается лишь в одну сторону. Покойникам когда-то вкладывали в рот монетку. То были другие времена, теперь на лодке не переправляли – везли на машине, а монетку, в оплату за доставку, можно было держать в руке, и лодку заменил бесконечный бетонный мост, украшенный банальными солнышками-цветочками. А перевозчик не менялся, – не шибко разговорчивый худой человек.

Вопреки всему, это была не первая поездка Андрея. «Только теперь уже последняя», – окончательно определил он. Незнакомец помог Андрею усесться в кресло – не так легко со сломанными костями сохранять себя в нужном положении – закрепил на Андрее ремень, сложил на коленях искалеченные руки, тронул машину. Не сожаленье почувствовал Андрей, но облегченье. Жизнь не удалась, и не удалось все, что он задумал. Его не волновал дом, который нужно было построить, и который он не построил, а пользовал чужой, его не волновало дерево, которое он не посадил, а если и посадил, то не вырастил, – темой волнений был сын. Это все, что он задумал, не много. И это не удалось. Такая тема. Как навязчивая идея, как квинтэссенция несостоявшейся жизни, как цель, которую не поразил. И если расходы не оправдывают цель, зачем они? Зачем жизнь? Остается свесить ноги, дождаться, когда уйдет прохожий, шагнуть вниз. И все решится враз.

Они долго ехали по мосту, угрюмо уставившись перед собой, молчали, думая каждый о своем. Временами Андрей проваливался в прошлое. Ему казалось, что он возвращается домой, что садится за стол, что разговаривает с Катькой. Или казалось, что бежит к дереву, вместо того, чтобы бежать к дому, где ждет незнакомец и который одними лишь губами заклинает: «Сюда, сюда», и он, вопреки всему, бежит именно к дереву, туда, где его догоняет новенькая пуля. А потом он стоит на остановке, а рядом Катька, и кто-то из них предлагает идти домой…

– Что это за оборудование? – спросил незнакомец.

– Вот это? – показал Андрей. – Для принудительной вентиляции легких. Его используют в случаях, когда пациент самостоятельно не может дышать. В комплексе с другим оборудованием…

– А это?

– Искусственная почка. Знаете, при отравлениях или ожогах используется.

– А вам зачем, у вас ведь не отравление, насколько я понимаю?

– Это не мне, оно здесь всегда, мало ли что. Только ничего не трогайте, я вас прошу…

– Хорошо, не буду, – пообещал незнакомец. – А это что?

– Кнопка вызова дежурной… – Андрей покачал головой. – Зачем вы нажали?!

– Случайно, – пожал плечами незнакомец.

* * *

– Не возражаешь, если я посмотрю твое горло, – предложил врач.

– А-а, – сказал Матвей и раскрыл рот.

От руки врача пахло мылом. Матвей вспомнил, что у врачей существует традиция перед осмотром пациента мыть руки. И папа на работе всегда моет руки. Это ведь врачи придумали: «чистота – залог здоровья». Что такое залог, Матвей не знал. Видимо, какая-то вещь, связанная со здоровьем. Как мама и Матвей.

– Ангина, – сказала мама, когда ушел врач.

– Ского пгойдет, – заверил Матвей.

– Знаешь, я утром звонила бабушке, она приедет к нам встречать Новый год. Хорошо?

– Моя бабушка? – спросил Матвей, потому что никакую бабушку он не помнил.

– Твоя бабушка, папина мама. Она привезет с собой кошку. Поиграешь с ней?

– Поиггаю.

– Спи пока, – попросила мама и вышла из комнаты.

Матвею спать не хотелось, но он послушно закрыл глаза. Мама пошла на кухню. Матвей знал, что она часто стоит в кухне у окна и плачет. Когда он подходит к маме, она быстро вытирает глаза и улыбается. Почти игра. Матвею показалось, что он не засыпает, а наоборот приподымается над постелью и медленно летит к окну, лежа летит. Матвей посмотрел в окно и увидел себя. Санки увидел и большую овальную тетю. По очищенному от снега тротуару шел папа. Он шел мимо дома, мимо арки. И почему-то мимо Матвея…

* * *

Андрей шел по очищенному от снега тротуару. В обеденный перерыв он непременно направлялся домой. Пятнадцать минут – в одну сторону. Андрей посмотрел на часы: четверть второго, абсолютно не опаздывает. Ежедневно Катька ждала его в это самое время. А спустя полчаса он проделывал обратный путь. Что-то вроде ритуала.

Андрей пересек улицу и зашагал по влажному асфальту. Недалеко от дома он увидел милиционера. Остановился. Милиционер разговаривал с Матвеем. Под домом с высокой аркой дворник скреб дорожку. «Сизиф», – подумал Андрей и улыбнулся.

– Все понял? – спросил милиционер и Матвей кивнул. – Иди, – отпустил милиционер.

Матвей потянул санки, свернул в арку, оглянулся на удаляющегося милиционера, подумал секунду и пнул урну. Урна покатилась, вываливая наружу нехитрое содержимое.

– Я тебе! – прикрикнул дворник на Матвея и повернулся к Андрею. – Здравствуйте.

– Здравствуйте, – ответил Андрей и позвал сына. – Матвей, иди ко мне!

Матвей не услышал.

Из арки показалась высокая крупная женщина. Она увидела Андрея и замерла. «Что же я стою?» – подумал Андрей и услышал за спиной голос незнакомца.

– Пойдемте, – сказал незнакомец.

– Да-да, – кивнул Андрей. – Только… Как же?

– Ножками, ножками.

* * *

Жорик нашел нужный торговый ряд, на всякий случай сверился с записной книжкой и притиснулся к пестрому прилавку. Гипсовые фигурки девушек, рыбки на леске, коврики из южных стран. Прилавок почему-то значился как «Церковная лавка». Жорик скользнул взглядом по трафаретной надписи: «Изделия прошли обряд освящения», оглядел полки. За прилавком маячил продавец в офицерской шапке и с косичкой, похожей на косичку Жорика. Второй, должно быть руководитель, разносил продавца в пух и прах.

– Обожди, я занят! – раздраженно бросил продавец, и Жорик отошел в сторону.

Речь между руководителем и продавцом шла о трудовой дисциплине. А именно: о захламлении рабочего места, опозданиях и скверном учете. Жорик поморщился – действительно, в глаза лезла некоторая запущенность. Руководитель, не жалея слов, вколачивал в продавца теорию и практику торгового ремесла. Теория и практика включали в себя размышления о родственниках продавца, о самом продавце, о покупателях и родственниках покупателей, а также о Москве и руководстве рынка.

– Это сотка? – спросил руководитель. – Гвоздь, гвоздь… Сюда смотри!

– Сотка, – сказал продавец.

– Хочешь затылок на него насадить? Поскользнешься, трахнешься кумполом, и привет маме.

– Не трахнусь, – заверил продавец.

– Устранить, – приказал руководитель. – Не сейчас, когда уйду…

Отдав еще несколько распоряжений и вооружившись калькулятором, руководитель принялся листать бумаги.

– Выручка где? – спросил руководитель, отрываясь от подсчетов.

– Вся здесь, – ответил продавец.

– Давай, – потребовал руководитель.

Продавец нагнулся к прилавку, чтобы достать купюры, и Жорик увидел, что несколько из них он сунул под картонку с надписью «Изделия прошли обряд…»

– Это все? – насторожился руководитель, пересчитав выручку.

– Все, – заверил продавец и для убедительности перекрестился.

– Смотри у меня! – погрозил руководитель и, наконец, покинул лавку.

Жорик подошел к прилавку.

– Слушаю, – сказал продавец, не глядя на Жорика.

Жорик раскрыл записную книжку, пробежался по короткому тексту и сообщил, что приехал за Ильей Николаевичем Сафроновым, то есть за ним. Продавец хотел было возразить что-то насчет карточного долга, однако Жорик, вглядевшись в записную книжку, спешно извинился, сказал, что перепутал время и отошел от прилавка. В записной книжке, в самом деле, стояло девятнадцать часов, которые Жорик спутал с двенадцатью. Бывает же такое!

Жорик оставил рынок, плюхнулся в машину и поехал по горячим делам: график был расписан плотно, и оставалось завершить еще множество дел.

Продавец проводил Жорика долгим взглядом. Сегодня, выходило, долг можно было не возвращать. А завтра… Будет день, как говорится, будет пища. Через полчаса он уже принимал новую партию товара. Наступив на упавшую икону, он неловко поскользнулся и ударился затылком именно в то место, о котором говорил руководитель. Шапка повисла на гвозде, а он сам упал на пол. Но, видимо, был не его час, потому что сотка не вонзилась в затылок, как обещало начальство, а лишь проткнула шапку, оцарапав за ухом кожу. Продавец чертыхнулся и тут же намертво заколотил гвоздь в панель, разделяющую соседние киоски.

В шесть часов вечера, завершив работу, торговец закрыл лавку, запер киоск с обмундированием и поплелся на аллею к машине, на которой ездил по доверенности. Позади, на почтительном расстоянии, медленно шел Жорик. В сумраке аллеи продавца остановили двое. Жорик сел скамейку и принялся ждать. Разговор между продавцом икон и парнями шел о карточном долге. Жорик зевнул и отвернулся. Час был не поздний, но по аллее почему-то никто не шел, не спешил домой. Жорик посмотрел на остановку за аллеей, и там никого не было. «Не повезло, приятель, – подумал Жорик. – Здесь кричи, не кричи… Если и услышат, постараются быстрей ноги унести. Да, не повезло». Парни говорили о просроченной сумме и давили на порядочность. Жорик усмехнулся и посмотрел на часы, висящие за остановкой. Увозить продавца нужно в девятнадцать ноль-ноль, сейчас восемнадцать тридцать, до развязки оставалось полчаса. Парни не спешили, и Жорик решил минут двадцать погреться в машине. Он встал и направился к «копейке». Голоса за спиной приобрели угрожающий оттенок.

Жорик включил радио, настроил его на нужную волну и закрыл глаза. Станция транслировала Русланову, и Жорик вспомнил Соню. Он не испытывал какую-то особую грусть или ностальгию по Соне – такого с ним не бывало вовсе – просто, сейчас можно было поговорить с кем-нибудь, убить время, поязвить, в конце концов… Но не имелось его, этого «кого-нибудь», и никого у него вообще не имелось. И речь ему, собственно, была ни к чему – так, пригласить в машину, за мостом высадить. Но ведь можно это проделывать и жестами? – как пугало, демонстрирующее себя вороне… «Эх, не поймешь их там, наверху».

«Уважаемый Матвей Андреевич, – сказало радио. – По просьбе вашей бабушки в канун дня рождения передаем для вас песню из мультипликационного фильма „Голубой щенок“, поздравляем с днем рождения и желаем всего самого хорошего». Жорик сделал громче. «Мимо белого яблока луны, – запело радио, – мимо красного яблока заката…» Разве это «Голубой щенок? – удивился Жорик. – Это ж другая песенка. Напутают вечно…»

А с аллеи уже несся шум небольшой драки. Часы показывали без десяти минут семь, нужно было идти. Жорик хлопнул дверью и зашагал по припорошенной снегом дорожке. Парни били торговца щедро, от души. Торговец упал, и тумаки полетели в лицо, в спину, в грудь. Жорик присел на скамейку. Его появление не смутило драчунов, напротив, те, будто желая поскорей расправиться с должником, вынули нож. Окровавленный торговец безвольно раскинул руки и перестал защищаться. «Испачкает мне всю машину, – качнул головой Жорик. – Нужно заканчивать эту бодягу». И тут же где-то вдалеке отозвалась сирена. Драчуны бросили торговца и побежали за остановку. Через несколько секунд они растворились в густой темноте ближайшей подворотни.

– Давайте я вам помогу, Илья Николаевич, – протянул руку Жорик. – Вон моя машина…

– Ублюдки! – выругался продавец, поднимаясь с земли. – На части порву…

– Боюсь, уже поздно, – сказал Жорик.

– Никогда не поздно, – заявил продавец. – Руки у меня длинные… – И показал в сторону подворотни побелевшие кулаки

– Пойдемте, – позвал Жорик.

Продавец матюгнулся, оперся на плечо Жорика, и они проследовали к «копейке».

– Может, в мою? – предложил торговец. – Вон она. Я ее помял немного, мудака одного недавно сшиб…

– Не получится, – качнул головой Жорик. – Моя для этого больше подходит.

* * *

– Я все хотел вас спросить… – Андрей опустился на стул. – Как же вас зовут?

– Разве я не сказал? – удивился незнакомец и протянул руку. – Георгий. Из сочувствующих.

– Как это? – не понял Андрей.

– Очень просто, шутка такая, – улыбнулся незнакомец. – Всем сочувствую. Буддистам, сюрреалистам, коммунистам. Чтоб не скучно было: едешь в машине, порой так скучно станет…

– Всем сочувствую, никого не жалею, – произнес Андрей, – правильно я вас понимаю?

– А что мне вас жалеть? Достаточно, что вы сами себя жалеете под завязку…

– А фамилия у вас есть, или она вам ни к чему? Хотя, можете не говорить.

– Почему же, и фамилия имеется. Только я, в самом деле, ее не назову, она у меня очень смешная, на букву «г». Если хотите, зовите меня ГГ. Устроит? Вообще, у меня многое смешное: внешность, фамилия, даже машина.

– Да уж, машина – это я заметил, – согласился Андрей. – Жутко смешная.

– «Копейка», чего там, – улыбнулся ГГ. – Хотите кофе? Утром заваривал.

– Давайте. Где ваш термос? – Андрей оглянулся. – И от бутерброда не откажусь.

– Пожалуйста, пожалуйста! Сочувствовать, так до самого конца, – засмеялся ГГ и распахнул прикроватную тумбу. – Все здесь, к вашим услугам. Вам с колбасой или сыром? Держите…

ГГ отвинтил крышку трофейного немецкого термоса и разлил в бумажные стаканчики крепчайший кофе. Палату наполнил ароматный дух свежего зерна. Самым симпатичным местом, пожевать бутерброд и попить кофе, показалось окно, – Андрей вернулся туда, взгромоздился на подоконник, принялся сосредоточенно жевать бутерброд. За окном стояла заносимая снегом «копейка»: мятый бок, продолговатая впадина у двери, лысая резина…

ГГ сделал Андрею подарок: две картонные, высотой с бутылку шампанского, фигурки, раскрашенные акварелью и карандашами. Мужчина и женщина с большим животом. Похвастался, что теперь в свободное время всерьез отдается этому увлечению. Даже жалеет, что не открыл раньше это старомодное занятие, многое, в общем, потерял. Андрей тут же заметил, что фигурки похожи на них с Катькой, даже прически те самые, а ГГ признался, что это они и есть. Вы, дескать, шубу-то откиньте… А под бумажной шубой тушью шла каллиграфическая надпись: «МАТВЕЙ». ГГ сказал, что жизнь такая же хрупкая, как эти куклы и попросил Андрея хранить их непременно. Банально, правда, сказал, но в самую точку. Кто же не знает, что она хрупкая? Человек, он, наоборот, забыть об этом хочет, не знать. Ну ее, эту хрупкость, на фиг.

Потом ГГ выудил откуда-то из глубин тумбы газетный сверток и жестом фокусника явил из него малюсенький кактус в непропорционально большом горшке. На верхушке кактуса красовался бумажный клочок из ученической тетради в клетку с надписью «ПАПА». Обе «п» одного цвета, обе «а» – другого. Андрей понял, что это подарок из дома. Дом – дом – дому – дома – домом – доме. Воспоминания о доме… Воспоминания – это как снег, который идет с пустого, ясного неба: туча пролетела час назад, ее давно нет, а снег сыплет и сыплет. Почти плод фантазии, тень того, что было наяву и уже не явь. Правда: его семья, Катька, дом. И ложь: его семья, Катька, дом. Поди, разбери, что было, а что – нет.

– Еще хотите? – предложил ГГ и протянул термос. – Пейте, пока есть…

– Спасибо, больше не хочу, – отказался Андрей и повертел в руках термос.

Термос когда-то принадлежал солдату. Солдат отвинчивал крышку, заглядывал внутрь, иногда прикладывался вот сюда губами. Или наливал содержимое термоса в эту крышку… Андрей вдруг вспомнил первый свой бой. И, как оказалось, последний. Тогда он вынес двух человек. Не густо: всего двух. Но это были две полноценные жизни. И потом мог бы побежать к дому, но зачем-то бросился к дереву. А из-за леска, с едва различимой на большом расстоянии пожарной каланчи, прилетела пуля. Вот такая маленькая – Андрей посмотрел на мизинец – даже меньше, а какая быстрая. Потом еще одна, но он уже не почувствовал. Малюсенькая пуля в несколько граммов… Вес умножаем на скорость, получаем убойную силу. При заданном весе, знай себе, увеличивай скорость…

– Вы когда-нибудь испытывали боль? – спросил Андрей, по-детски елозя на подоконнике.

– Никогда не испытывал, – признался ГГ. – А зачем?

– Действительно, зачем, – кивнул Андрей и пожалел о своем вопросе.

– И не причинял, – сообщил ГГ. – Думаю, это из одной оперы: причинять и испытывать.

Андрей замолчал. Ему захотелось побыть одному и он попросил об этом ГГ. Тот легко согласился, вынул из тумбы сумку, бросил в нее термос, сверток с недоеденными бутербродами и вышел. Андрей опустился на кровать, забросил за голову руки, закрыл глаза. Через минуту он услышал шум отъезжающей машины. "Так бы и лежать целую вечность, – подумал Андрей, – и никуда не торопиться: камнем на берегу горной реки, когда все мимо тебя, морковкой, которую забыли убрать с поля подвыпившие огородники, или железнодорожной шпалой, неизвестно откуда вынесенной прибоем к необитаемому острову.

* * *

Андрей пошевелил рукой, приоткрыл глаза. Мучила жажда, и во рту было так сухо, будто он не пил несколько дней. Андрей попросил пить, и находившаяся в палате медсестра, вместо того, чтобы принести воды, бросилась к врачу, сообщить, что пациент Воронин пришел в себя.

И сразу же вокруг Андрея засуетился персонал, что-то зашелестело, его куда-то повезли на столе со скрипучими колесами. Потом кто-то сказал, что состояние Андрея стабильное и его можно будет перевести в палату, а пожилой женский голос над головой вздохнул и сказал, что если бы не возраст, все могло быть гораздо хуже, одним словом, хорошо, что молодой. Тридцать лет, как говорится, все еще «спереди». «Это как посмотреть», – подумал Андрей, ему и сейчас очень даже не сладко: несколько переломов, как шептались врачи, сотрясение мозга, и повреждение неких внутренних органов. Будучи хирургом, Андрей знал, что все это вещи непростые, замысловатые. А вы говорите…

Андрей временами забывался коротким пустым сном, просыпался, едва понимая, что с ним происходит, разглядывал потолок, не в состоянии повернуть головы, силился что-то вспомнить, но возникали лишь обрывки неясных, казалось, лишенных смысла, событий.

Вечером он открыл глаза и увидел Катьку. Катька пожаловалась, что просила разрешения принести Андрею бульон и манную кашу, даже готова была идти к главврачу, но предупредили, что нельзя, что нужно подождать и посмотреть, как разовьется динамика. Есть Андрею не хотелось, а вот пить – очень даже часто. Он слабым голосом попросил Катьку принести воды без газа, на что Катька возразила и предупредила, что Андрею можно лишь те жидкости, которые ему вводят врачи.

Когда на следующий день Андрей, превозмогая боль, спросил Катьку насчет дочери, та сделал большие удивленные глаза и, отнеся вопрос на особое состояние Андрея, сказала, что с Матвеем все в полном порядке, что он готовится к встрече Нового года, ждет домой папу и уже два раза примерял костюм медвежонка. Чуть позже Андрей спросил, что теперь с ним будет, после всех этих убийств и Катька вообще не нашлась, что ответить. Марину Петровну, сотрудницу Андрея, Катька знала хорошо: высокомерная девица в черных непроницаемых очках и лакированных ботинках стиля «милитари», – у них с Андреем даже сценка была со стихами для домашнего театра, и соответствующая кукла-дылда тоже была. Что ей сделается, этой Марине, никто ее не убивал, раскатывает на своей – как она придумала и думает, что оригинально – «божьей коровке». Дурочка и есть. Кукла-дылда…

– У нас много смешных кукол… – сказал Андрей, предприняв попытку улыбнуться, но у него получилось лишь обнажить зубы. – И город смешной…

– Молчи, молчи, – тряхнула Катька челкой, – тебе сейчас нельзя много разговаривать, потом…

Андрей закрыл глаза и вновь провалился куда-то за тридевять земель, а когда открыл, Катьки уже не было. Только теперь он обнаружил себя за столом: так устал к концу дня, что даже прикорнул над бумагами…

Сложив несколько исписанных листов, Андрей бросил их в портфель и посмотрел на часы: пора идти. Он снял халат, повесил его на вешалку, огляделся. Ничего не забыл? В этот момент в кабинет постучались, и вошла Марина. Андрей передал ей нужные документы, Марина неуместно хохотнула и исчезла за дверью, оставляя после себя навязчивое облачко экзотических духов. Андрей запер кабинет, взглянул на табличку «А. Б. Воронин, дежурный хирург» и пошел по опустевшему коридору.

– До завтра, Андрей Борисович, – сказала уборщица.

– До завтра, Анна Леонидовна, – попрощался Андрей.

На проходной он расписался за сданный ключ, пожал немолодому вахтеру руку и шагнул на улицу. А уже на тротуаре Андрея догнал Плужников.

– Поздравляю, – протянул тот руку, – поцелуй от нас сына. – И спросил зачем-то, прекрасно зная: – Пять?

– Пять, – сказал Андрей. – Как с куста…

Андрей хотел было напомнить Плужникову, что они с Катькой ждут их в это воскресенье на торжество по случаю юбилея, но над ухом кто-то громко закричал, что мужчина не дышит и Андрей почувствовал, как с него срывают одеяло.

– Что вы его тормошите?! – возмутилась Катька. – Все в порядке, он только что уснул.

– У нас на панели лампочка зажглась, – сообщила девушка, – нужно посмотреть. – Она нагнулась куда-то за кровать и через секунду облегченно вздохнула. – Это вы ногой задели, вот этот шнур? Будьте осторожны, – попросила девушка.

– Я ничего не трогала, – обиделась Катька. – У вас тут все едва дышит, старое все…

– Не ваше дело, – оборвала Катьку девушка. – Старое-то оно старое, но работает ведь. Еще и детям вашим пригодится…

– Типун вам на язык, – зашипела Катька, – думайте, когда говорите…

Девушка благоразумно умолкла, ввернула в нужное место шнур и удалилась, тихонько притворив за собой дверь.

– Дура, – тихо сказала Катька.

* * *

Горе в одиночку никогда не приходит, если это настоящее горе, тащит за собой другое, не менее тяжелое. Вчера сына нашли, а сегодня и за ней «скорая» приехала. И кого она прогневала, кто скажет? А кого сын? А вместе они – кого? Жили, никому не мешали, не попрошайничали. И на тебе! Одиннадцать ножевых ранений они нанесли Ильюшеньке! Это не считая, что били и руками, и ногами. И никто не подошел, не помог. А ведь он людям хорошее нес, церковной утварью торговал. Кого обидел? «Скорая» могла опоздать шесть раз – тридцать минут ехала – а он умер за пять. Вся кровь вышла, все литры. Она бы ему свою дала, не жалко, но ведь не просили, а куда бежать – она не знала. Сегодня милиционеры пришли, сказали, что с сыном беда, а она едва слышит, перед глазами пятна черные и в голове бум-бум – стучит колокол. Ушли, а она уже встать не может. До телефона дотянулась, сказала, чтоб забирали, и упала возле кровати: заражение крови, отравление всего организма. Не ходит горе в одиночку, ой, не ходит.

Пока везли, сказали, что уже поздно: в таком возрасте, мол. А ей ведь и жить-то уже неохота. Металась вся, Ильюшеньку своего звала, хотела сказать, что побежит за ним в любую даль, но только подбородком повела и затихла. Не было у нее никого, кроме сына, никто и не нужен был. Мужа прогнала, а с мужчинами не встречалась, сына растила, хотела, чтоб ему хорошо было, чтоб сильным был и с успехом. И успех вроде пошел: на работу устроился, а то все себя искал, машину вот взял, правда, пока лишь по доверенности, но все же. И девушка появилась у него, из хозяйственного магазина. С ребенком, только что, но ведь и свои начались бы. Многого не просили: покушать бы, да на себя что надеть, экономили на многом. Ведь за учебник дай, за портфель дай, за тетрадки и ручки – тоже. А в институт какие расходы? Поэтому не пошел. Из армии вернулся, опять все новое покупай. Пока работу ждал, с парнями связался, немного из дому стал таскать. После вроде как деньги появились. Иногда в карты играл – так, для души. Выигрывал бывало. Она радовалась, что без копейки не сидит. Пойдет к подруге, про сына рассказывает. А подруга завистью аж вся исходит, говорит, что она хочет, чтоб та ей зависть демонстрировала и дискомфорт ощущала. Разве ж она для этого про сына рассказывает? А с другой стороны? Ну и позавидуй ты, ничего с тобой не случится, только подстегнет тебя. Тебе же лучше.

Бизнес себе завела. Котят топить. Не хитрый, но ведь и то ничего. Опять же, сыну всяко помощь. Вдруг женится? Или девушке купит чего – не дорогое пусть, но приятно. Он же первый и одобрил занятие новое ее, кое-кого из клиентов подослал, с приплодом, который девать некуда, которые. Нет ведь службы специальной, чтоб от приплода избавляли. Ты тут и не зевай, нишу занимай. И литературы специальной тоже нет, не пишут про такое. Где-то что-то услышит, где-то что-то сама поймет. Ведь они и кошек никогда не держали, как их в воду совать не догадывалась поначалу. В кастрюле попробовала, брезгливость нашла, в ванной – тоже не то. Придумала в банке их топить. Слепые такие, мерзкие. Полулысые и пуповина у некоторых торчит. Накроешь крышкой и можно делами своими заниматься, потом в газетку аккуратно сложишь, четыре там или пять, и – в мусоропровод.

Третьего дня то ли магнитная буря была, то ли давление высокое атмосферное, то ли все вместе, – плохо ей было. Сына проводила на работу и за котят взялась, привезли только что. Руку просунула в банку, а обратно никак, распухла рука от бури магнитной или от давления высокого, не хочет из банки выниматься. Уже и котята затихли, на дне сгрудились, а рука синеет и еще больше пухнет. Позвонила Ильюше, а он, делать-то нечего, сказал, чтоб банку разбила. Так и сделала. Сделать-то сделала, но и руку порезала. Довольно глубоко порезала. Только не стала врача вызывать, морока с ними, одеколоном спрыснула и платочком повязала. К вечеру рука от пореза расползлась дальше некуда – как тыква незрелая стала – и температура в теле поднялась. А сегодня свалилась вот у кровати – сына убили, и сама в гроб – и соображать уже ничего не соображала. Может, оно и правильно, Ильюшеньку хоть догонит: жить-то ей без него зачем теперь? Привезли ее санитары в больницу и сразу в морг, в холодильник определили. Хорошо, что не в мусоропровод, в газетке спустили. Могли ведь. Только она б туда не пролезла, широкая больно.

– Ну, это вы о них зря так, – возразил ГГ. – Вы же человек – не кошка. У них это не положено.

– Пошутила я, что ж остается? – сказала она и прижала к груди злополучную руку.

– Давайте я вас ремнем пристегну, – предложил ГГ. – Мало ли что…

– А мы куда теперь? – насторожилась она.

– К сыну вашему, – успокоил ГГ.

Ну, слава Богу! Так она и думала. Ведь нашелся хороший человек: верь, и он непременно отыщется. Она всегда это говорила. И сыну – в первую очередь. Жди, и придет он, заработок, и благополучие впереди покажется, нужно лишь верить. Все ждут денег, но не у всех хватает терпения дождаться. Жди… Год, два, может, три. Деньги, ведь они тоже любят повыпендриваться. Жди…

Мимо побежали заснеженные деревья, потом начался долгий, пологий спуск к реке, впереди показался мост. «Какой красивый, – подумала она, – современный. Хороший человек его строил, сразу видно. И цветочками украсил, о людях думал. Не все о людях думают, а этот думал». Если бы она умела молиться, она бы помолилась за него. А так, только подумала о нем по-хорошему, и то дело.

* * *

«Мимо белого яблока луны, мимо красного яблока заката…» – пропела Катька, чтобы отвлечься от стремительно приближавшейся по встречной полосе машине. Не по себе делается, когда тебя слепят фары рыскающего на шоссе автомобиля, и когда не знаешь, что произойдет в следующее мгновенье. А по встречной – это ближней к тебе. Но не бежать, в самом деле, с остановки? Глупо это. Катька подставила лицо падающим под фонарем снежинкам. «Облака из неведомой страны…»

Машину и остановку уже разделяли, наверное, пятьдесят метров. Сорок, тридцать… Катька шагнула назад. Двадцать, десять… Андрей тоже шагнул назад, но взвизгнули тормоза, и джип, обдавая замершие силуэты ледяной кашей, бросился на остановку. Андрей отлетел на тротуар и, свернувшись калачиком, замер за урной, а машина, протащив по земле неопрятного мужчину, замерла за остановкой. Все замерли. Через секунду водитель опомнился, дал задний ход, вернул машину на шоссе и, набирая скорость, скрылся из виду. И сейчас же Катька услышала свой крик, долгий, неправдоподобный. Она бросилась к Андрею, склонилась над ним, но что делать, она забыла – абсолютно вылетело из головы.

– Нужно «скорую» вызвать, – напомнила какая-то женщина. – У вас телефон с собой?

– Да-да, вот он, – отозвалась Катька, протягивая женщине трубку. – Наберите, пожалуйста. – Она опустилась возле Андрея на снег и до приезда «скорой» так и сидела тихонечко за урной.

Кто-то сказал, что второй мужчина не дышит и что это Палыч, местный бездомный. Торчал на остановке, попрошайничал на ночь глядя. Кто-то сказал, что он здесь всегда попрошайничает, даже, вроде, у него кто-то есть, но кому он нужен. Кто-то – что у него давно «съехала крыша». А кто-то – что искусственное дыхание уже не поможет. Когда приехала милиция, оказалось, что у бездомного даже паспорт имеется: «Николай Павлович Селезнев, – зачитал старший лейтенант. – Дежнева тридцать два». Из тех, кто был в момент наезда на остановке, осталась меньшая часть, большинство, не дожидаясь приезда милиции и «скорой», уехало на подошедшем автобусе. Катька от горя не попросила у них ни телефона, ни адреса. «Проявили халатность, – заметил старший лейтенант и попросил Катьку прибыть вот по этому адресу. – Ясный проезд, знаете?» Катька сказала, что знает, что это конечная шестьдесят первого и шестьсот двадцать восьмого, и запомнила адрес. «Будем искать», – пообещал старший лейтенант и напомнил, что многое зависит от свидетельских показаний.

Второго января Катька почти весь день сидела у Андрея. Он поблагодарил ее за гречневую кашу и мандарины. С тех пор, когда его привезли из реанимации, аппетит его только прибавлял, и Катьку это радовало. Она сказала, что Андрею скоро можно будет ненадолго вставать и даже ходить по коридору. Правда, не раньше февраля, но ведь это уже скоро? «В этом году», – пошутил Андрей.

Четвертого января Андрей узнал, что виновником всех его злоключений был некий Илья Николаевич Сафронов, тысяча девятьсот… Точный год Катька не помнила, но сказала, что молодой…

Выходит, все показалось Андрею, померещилось? Сотрясение мозга и все такое прочее?

– А Палыча, значит, он насмерть, – сказал Андрей.

– Моментально, – кивнула Катька. – А самого козла этого друзья зарезали. Как поросенка.

– Кого? – не понял Андрей.

– Лихача этого… Что-то не поделили, следователь не говорил, а я не спрашивала. Туда ему и дорога. – Катька помолчала. – Матвею я сказала, что ты уехал по делам. Он скучал в эти дни и жалел, что тебя не было на дне рождения и на Новый год.

– Плужниковы приходили? – поинтересовался Андрей.

– Приходили, – сказала Катька. – Но посидели полчаса и ушли. Матвею головоломку подарили, приедешь, увидишь. Хорошо, что тогда Матвея с собой не взяли, мало ли что.

– Вот именно, – согласился Андрей. – Мало ли что… Большой уже, может и один посидеть.

Шестого января Катька сказала, что несколько раз на ее мобильный телефон звонил какой-то студент университета Гусеницын, интересовался здоровьем Андрея. Почему именно на ее мобильный и откуда узнал номер телефона, Катька не поняла. Студент сказал, что практикант – то ли по психологии, то ли по психоанализу, она не разобрала – и что проходит практику в институте Андрея. Кто такой Гусеницын, Андрей не вспомнил. Причем тут психоанализ, которым Андрей никогда не занимался, ведь у него хирургия, которой он занимался всегда, Андрей тоже не сообразил, но попросил дать ему трубку, если вдруг тот позвонит. И трубка тут же звякнула вальсом Мендельсона.

– Это он, – шепнула Катька, закрывая ладонью микрофон. – Возьмешь?

– Давай, – кивнул Андрей и протянул руку. – Слушаю вас!

Они проговорили несколько минут, и Андрею вроде бы показалось, что он узнает голос, вот только все равно никак не мог представить этого Гусеницына.

– Нет, не помню, – сказал Андрей. – И гэгэ тоже. Да… Да, раз обещал, дам. До встречи. – И отключил телефон.

– Что он? – спросила Катька.

– Заявил, что коллекционирует кукол, просит подарить ему ту, что висит у матери, дескать, я обещал. Сказал, что коллектив волнуется обо мне, передает пожелания и все такое.

– Беспардонный какой, – возмутилась Катька. – Нашел когда просить.

* * *

– Ну все, собирайся скоро, – сказала она, опустила трубку на рычаг и потрепала Феклу за ухо. – К Матвею в субботу поедем, до второго. Веди себя у них хорошо, поняла? На, иди рыбки поешь…

Со снохой она проговорила недолго – чего болтать, раз видятся часто. Катерина сообщила ей, что Андрей в больнице, но что с ним уже все хорошо, однако, просила прощения за то, что очень долго ей не звонили. «Как это? – удивилась она. – Я ведь у вас на прошлой неделе была, с ночевкой. И после этого дважды созванивались». Чудеса. Раз сноха считает, что несколько дней – это долгое время… Соскучились, должно быть. А то, что сын попал в больницу – это плохо, очень плохо. Встречать Новый год в больнице – плохая примета. Катерина возразила, что в приметы она не верит и что тридцать первого числа обязательно посидит у Андрея как можно дольше: «Чтобы весь следующий год быть вместе».

Она спросила сноху в какой он больнице, та сказала, что в «двадцатке» и она решила, прежде чем ехать к внуку, навестить сына. Из больницы вернулась расстроенной: Андрей лежал с просверленной ногой, к которой крепился груз. Едва шевелил языком. Несколько переломов и сотрясение. Как же его угораздило? Поговорили. Ну, насколько это возможно в его состоянии. Поплакала немножко, как водится, а дома уж отвела душу: повыла, как в трубу. И Фекле высказала все, что о ней думает, об иждивенке.

Сначала она сына не поняла: «Вы, – спросил он, – моя мама?» А потом поняла – это издержки его положения. Чья же еще, твоя, конечно! Хорошо, Катерина была, посмеялась с ней горько в коридоре. Если до конца года – нового, который наступить должен – все разработается, инвалидность не дадут. Это Катерина со слов врача передала. А чего ему инвалидность, молод еще.

Когда уходила, икону ему свою поставила, с казанской Богородицей. Как вернулась, другой платок надела и в церковь пошла – свечку Угоднику пожертвовала. И помолилась, соответственно, а дома лампадку зажгла на всякий случай. Вчера с бабками в магазине разговорилась, одна говорит, мол, покажи мне иконку свою да покажи, которую на рынке купила и которая расчистилась на прошлой неделе. Так она ей так нагрубила… Потом пожалела бабку, конечно. Зачем ей расчищаться, бабке сказала, иконка и так чистая, она ее из Посада привезла, а на рынке сама покупай. Еще и нарисуй сама. Болтают, сами не знают чего.

Нужно будет для внука подарок какой приготовить. Что-нибудь посолидней, как-никак большой уже, пять лет, не божью ведь коровку дарить. А что? Позвонила Катерине, та, естественно сказала, что ничего не надо, что у мальчика все есть. Что бы она не тратилась, конечно же, сказала: на пенсию не больно и напокупаешься. Но пять лет! – не хвостик поросячий. Чем увлекается мальчишка пяти лет? А Андрей чем увлекался? Ну, с солдатиками играл, о походах думал, потому в Суворовское отдали. Правда, в военные не пошел – нашли у него что-то… Еще что? На улице много бегает, они в этом возрасте подвижные больно. И она решила купить ему футбольный мяч. Самое то! Для бюджета не накладно и подарок солидный – не для взрослого, конечно, солидный, а для ребенка. Настоящий кожаный, с пятнами на поверхности.

Решила купить мяч, а купила игру «За рулем автомобиля». Сидишь перед пластмассовым диском, руль пластмассовый крутишь, а перед тобой машинки пластмассовые мелькают, только успевай дергать ими, чтоб на столб или на другое какое препятствие на диске не наехать. Матвею должно понравиться – похоже на приборную панель настоящего автомобиля. Может, не зарубежного, но нашего – точно. У Андрея была такая в детстве, десть рублей стоила. Дорогу-ущая. А сейчас десять рублей – ничто, пустой звук. Где нынче «За рулем автомобиля» за десять рублей найдешь? То-то. Может, все-таки, мяч нужно было брать? Ладно, раз купила, чего уж там.

Подумала-подумала и решила, что одного подарка мало будет. Нужно что-то и Андрею с Катериной презентовать. А что? Оно должно быть оригинальное, но тоже для старухи, чтоб не больно обременительное, понятно, что уже не купишь, нужно из дому что-то… Пластинки мужа? Они целое состояние в букинистическом стоят. И Андрей так хотел их. Четырнадцатый год, как-никак. От супруга остались. Не заядлый коллекционер, но кое-что собирал в фонотеку. А как умер, распродала помаленьку многое. Жить-то нужно было им с сыном. Сказки не брали, говорили что для сказок дорого. Это не цена для сказок дорогая, это сказки для нее дороги… Так и осталась коробка. Все десять штук пластинок в коробке. Русланову решила себе оставить – чего молодым стариковское слушать? – а сказки им преподнести: подарок, как бы, всем, а слушать Матвей будет, получается, что все, как бы, удовлетворены. И для домашнего их театра самое то: пластинку поставят, а сами кукол достанут и гостям представление покажут. Не считая, конечно, тех, что они о руководстве своем или каких других людях сочиняют. То уж пусть на магнитофон сами записывают. А она им только сказки старые. Но в хорошем состоянии, разумеется.

* * *

Плужниковы пригласили их к себе на эту субботу, а на следующую, они сами планировали пригласить Плужниковых на юбилей Матвея. Маленький юбилей, но ведь юбилей… Больше никого не пригласили – у Плужниковых ведь Дашка того же возраста, пусть поносятся. А потом уже останется ждать Нового года, но где проводить торжество пока не решили. Ветлины предлагают ехать на дачу, но все понимают, что те переругаются и испортят новогодний вечер. В общем, пока нужно лишь выдвигать варианты.

С работы Андрей всегда шел только пешком: чего здесь идти, пятнадцать минут и ты дома. Любой обзавидуется, это тебе не два часа сначала в метро с пересадками трястись, и потом на автобусе и тоже с пересадками. А по своей схеме он готов существовать целую вечность, потому что понимает, как отнимает силы и саму жизнь эта бесконечная дорога. Четыре часа в день коту под хвост, разве это дело? Только мазохисты на такое согласны – они и на шесть, и на восемь согласны – или кого жизнь в угол загнала, таких тоже полно.

Но молодежь сейчас пошла более расторопная, нежели была когда-то и сейчас ставшая людьми среднего и более возраста. Сейчас они снуют, снуют, шуршат чего-то, лукавят, елозят, как головастики, а своего добиваются. Не успокаиваются. И фиг ты их заставишь более часа на работу трястись, от своей жизни время урывать. Потому многие на своих развалюхах ездят. Даже на «копейках», как Жорик-стажер. Шустрый малый, далеко пойдет. Все книжки на свете прочитал, все знает, в любую дырку залезет, аж сдерживать приходится, ведь старшим на пятки наступает, а ему и плевать на субординацию. Только подумаешь о нем, тут же позвонит, напомнит о себе. Только мысль мелькнет, он тебе на порог заявляется. Только… он тут как тут. К стоматологу придет, в рот заглядывает, к рентгенологу – то же самое. Казалось бы, где психоанализ и хирургия, все равно лезет. Придет, обо всем порасспросит, все руками полапает и еще тысячу разных мелочей успеет. Вот такая молодежь должна быть, времена-то другие.

Только о нем вспомнил, тут же звонит:

– Здрасьте, Андрей Борисович, – здоровается. Вежливый: на пяток лет младше, а выкает. – Заняты?

– Домой иду, – отвечает Андрей, – что хотел, спрашивай.

– Да напомнить хотел… – говорит Жорик.

– А, это… Я помню, помню, – раздражается Андрей, – раз обещал, подарю. Только не звони мне больше по этому поводу. – И чтоб не показаться невежливыми, про Фрейда спрашивает: – Как там Фрейд поживает, друг твой?

– Ничего, спасибо, висит, и в машине не скучно. Спасибо вам за фотографию.

– Пожалуйста, – улыбается Андрей.

Укусив палец, стажер принимается за руку:

– А можно, я к вам на домашний спектакль приду? Говорят, вы чудесные сценки ставите.

– Ну, это уже слишком, – обижается Андрей. То, что начиналось, как предмет общения двоих, потом – близких друзей, теперь залоснилось по всему институту. Только не грубить ведь коллеге… – Это слишком, конечно, но приходите непременно.

На том и распрощались.

То, что работа у Андрея была не шибко обременительная, только дополняло ее достоинства. Хирург в Институте прикладной психиатрии – это самое для Андрея то. Ну, сломал какой-то из дурачков руку, или расшибся о батарею, подлатаешь его и вперед, о своем думаешь, сочиняешь чего. Это тебе не кардио– или микрохирургия, где, как у летчика, часы налетывать нужно, здесь все навыки почитай к обращению с пинцетом и иглой сводятся. А если сложное чего, в больницу везут, в специализированную. Ни тебе микроскопа, ни осложнений после операций. Дурачок, он же на криво сросшуюся кость не жалуются. А если пожалуется, кто ж его послушает? Да нету здесь никакого цинизму, одна правда только голая. Попытался он, когда только пришел, немного изменить отношение к больным, да ему в зубы старики несколько раз дали – не в прямом смысле, конечно, в переносном – теперь не лезет, своим, что есть, дорожит.

Возле дома высокого Андрей остановился. Посмотрел на нужный этаж, горели окна, улыбнулся: Катька сейчас встретит его котлетами с картошкой. Он увидел, что форточка на кухне распахнулась, и что-то на веревке скользнуло вниз. Он протянул руку. Маленький кактус с прикрепленным к нему клочком бумаги. «ПАПА», – прочел Андрей и ему стало покойно и счастливо. Тут же в недрах портфеля раздался звонок.

– Ты где? – спросила Катька.

– Возле дома уже, в подъезд вхожу, – пояснил Андрей.

– Я рыбу потушила с рисом, как ты любишь, – сказала Катька. – Доволен?

– Очень, – сказал Андрей и нажал кнопку лифта.

* * *

– Культуры много, а нравственности никакой, – возмутился Илья Николаевич. – Как будто это разные вещи. Парадокс.

– А вы считаете, одно и то же? – спросил ГГ. – Культура и нравственность…

– Не твое дело, как я считаю, – отрезал Илья Николаевич. – Взялся везти, так вези!

– Я и везу, – показал на дорогу ГГ.

– Путь знаешь? В темноте что-то не разберу, куда едем. Мост какой-то.

– Знаю, – заверил ГГ.

– Вот и вези!.. Ничего, я их из-под земли достану, – заверил Илья Николаевич без прежнего энтузиазма в голосе, – будут знать, как людей ножичками подпыривать. Ведь друзья, бывшие… Одни твари повсюду продажные. И чего Министерство специальное не создадут? По нравственности. И не было бы у нас этого бандитизма, сволочей кругом.

– Может, и не было бы, – шепнул ГГ.

– Тебя никто не спрашивает, сам небось из таких. Сейчас завезешь куда-нибудь, а там дружки твои дожидаются. На, смотри! – Илья Николаевич вывернул карманы. – Нет у меня ничего, понял?!

– А мне ничего и не нужно. И друзей у меня нет…

– Все вы такие: до поры нет, а потом по башке дрыном и в сугроб. Не так разве? Молодец – супец – писец.

– В смысле письмоводитель? – не понял ГГ.

– В другом смысле. На дорогу смотри! – Илья Николаевич извлек из пачки сигарету, закурил. – Недавно в троллейбусе ехал, машину в ремонт сдал, девчонка лет десяти стояла: ранец за спиной тяжеленный с книжками, в одной руке – футляр со скрипкой, в другой – сумка, со сменной обувью… или с формой физкультурной. Ведь ни одна сволочь не уступила, так и стояла девчонка всю дорогу. Малюю-юсенькая, ее из стороны в сторону качало… Вот и говори после этого о нравственности. Нет ее, и не предвидится.

– А вы стояли?

– Сидел, – признался Илья Николаевич. – Так мне-то неудобно было ей уступить, мое место у окна было. А между мной и девчонкой еще один человек сидел, вот ему и нужно было.

– Получается он и есть сволочь, правильно я вас понял?

– Он и есть, а я-то чего?

Илья Николаевич замолчал, о чем-то раздумывая, потом поднял глаза и сказал ГГ, что догадывается, куда тот его везет. Он потребовал вернуть себя «на место», заявив, что не из тех, кто разрешает увозить себя из жизни просто так, без персонального разрешения. Может, он и позволил так неосмотрительно полчаса назад зарезать себя, но сдаваться совсем не собирается. После чего, Илья Николаевич дернул ручку двери с искренним намерением вывалиться из машины. Дверь не поддалась, и он понял, что в данном случае нужно воздействовать исключительно на самого водителя. Нашарив под ногами что-то внушительное, Илья Николаевич сообразил, что это отвертка. Он что есть силы ударил ею ГГ в лицо, потом еще несколько раз, пока не раскрошилась деревянная ручка. Удары не причинила ГГ никакого вреда. И тогда Илья Николаевич заплакал…

В свете фар показался съезд с моста, за которым начиналась дорожная развязка. Огни города тихо погасли позади машины: впереди, слева и справа открывалась такая глубокая чернота, что мрак за опущенными веками в сравнении с ней выглядел сущим ребенком. Илья Николаевич закрыл глаза, чтобы придать себе некоторой уверенности.

Неужели нет никакой, ну вот такусенькой, возможности остаться? Вдруг, есть? Он успокоился и спросил об этом ГГ. Оказалось, что возможности нет. Но редчайшие исключения бывали, а последнее из них, как сказал ГГ, не вдаваясь в детали, случилось на днях. Илья Николаевич попытался ухватиться за соломинку. Ему тоже хотелось остаться, и он спросил, как удалось тому, который исключение… как ему это удалось? Очень просто, он рассказал сказку, и ГГ отвез его обратно. Сказку? Действительно, просто! Илья Николаевич попросил дать ему возможность вернуться, и ГГ согласился. Он предупредил, что если Илья Николаевич, используя три попытки, не вспомнит эту сказку или расскажет неверно, возвращение не состоится…

– Сказка о курочке Рябе, – сказал ГГ, – слушаю вас.

– Жила-была курочка Ряба…

– Ошибка, – остановил ГГ. – У вас осталось две попытки.

Илья Николаевич задрожал. Так неосмотрительно потерять попытку… Нужно сосредоточиться, нужно взять себя в руки. Сейчас может решиться все на свете, может все решиться. В сказке курочка сносит яичко, это яичко разбивает мышка. Ну да, хвостиком махнула, яичко разбилось… Значит, начинается с яичка. Нет – с мышки. Да, с мышки!

– Однажды мышка увидела яичко…

– Ошибка, – покачал головой ГГ. – У вас осталась одна попытка.

Как ошибка? Неужели ошибка? Что же делать, что делать? Одна попытка, одна попытка. Если не мышка и не курочка… Опять остается яичко? Но не с него ведь сказка начинается? Если с него, то как именно? Жило-было яичко? Не так, конечно. Илью Николаевича затрясло. Думай, думай…

Вспомнил! Он вспомнил! Как же он мог забыть?! Ведь в сказке курочка жила у деда с бабой! Да, так и есть – дед и баба жили, и была у них курочка Ряба. Все, он готов, можно говорить.

– Разрешите? – спросил он кротко.

– Начинайте, – кивнул ГГ.

– Жили-были дед и баба, и была у них курочка Ряба. Вот снесла как-то раз курочка яичко…

– Не правильно…

– Как не правильно? – удивился Илья Николаевич. – Как же это неправильно, когда вовсе даже правильно! – Возмущению Ильи Николаевич нужен был выход. – Врешь ты все! – Закричал Илья Николаевич. – Врешь, врешь!!!

– Вру, а что поделаешь? – улыбнулся ГГ. – Если мне сейчас возвращать вас в город, потом вновь сюда ехать, час потеряю. А уже поздно. И не стоите вы этого. Сдам вас вот и домой поеду, на сегодня дел больше нет, высплюсь…

– Но как же так, я ведь рассказал, – зарыдал Илья Николаевич, – я же рассказал…

– Давайте-ка я вам песенку спою, чтоб для вас не так трагично все это заканчивалось. – ГГ откашлялся и тоненько затянул про облака. – «Мимо белого яблока луны, мимо красного яблока заката, облака из неведомой страны, все летят и летят они куда-то. Облака-а-а…»

– Сволочь, – оборвал Илья Николаевич.

– Сволочь, – кивнул ГГ.

– Подонок!

– Подонок…

– Мразь!

– Мразь…

* * *

– Здравствуйте, – поздоровалась Соня с дежурным врачом. – Как мой сегодня?

– Также, – сообщила врач. – Но надежда есть… Они после завтрака во внутреннем дворике играют, можете пройти. Только не мешайте ему…

– Хорошо, я тихонечко.

Соня наделала халат, прошла по коридору, спустилась во внутренний дворик и увидела Жорика. Жорик, облаченный в пижаму, сидел на траве и, увлеченно себе что-то рассказывая, собирал камушки. «Мы помчимся в заоблачную даль, – сказал Жорик, подумал и добавил: – мимо гаснущих звезд на небосклоне…»

– Ваш? – спросила немолодая женщина, подсев на скамейку рядом с Соней.

– Мой, – ответила Соня.

– Брат?

– Муж, – вздохнула Соня. – А у вас кто?

– Сын. Вон тот, который корову доит.

– Корову? Мне показалось, что машину ведет.

– Нет, корову… Многие так думают… И мне бы хотелось. Но он корову… Вы уже сколько здесь?

– Около пяти лет.

– А мы три. Надеетесь?

– Надеемся, но что толку. – У Сони навернулись слезы. – И домой не возьмешь… Он дома совсем никакой, все лепит, лепит. И вырезает. Журналы, газеты искромсал. Фигурки из хлеба лепит. Постельное белье, одежду, все перепортил – в театр играет… А здесь хоть препараты нужные есть, лечат. Дорого ведь это, самим покупать, если дома.

– Да ну их, лечат… Незаметно. – Соседка закурила сигарету, выпустила густое облачко дыма. – Как же это у вас?

– Мы когда поженились, у него этого ничего не было, в университете учился. Психологом хотел быть. А оно вон как повернулось. Как будто предчувствовал. Внезапно все как-то побежало, побежало. Врачи сказали, что это наследственное. А у него никого с такой болезнью не было. Через несколько поколений могло проявиться, сказали. Хорошо, детей не успели завести…

– Да, хорошо, – согласилась соседка. – Вас-то узнает?

– Совсем не узнает.

– И наш.

– Деградация личности, написано в бумагах.

– А кто он у вас? В смысле не в жизни, а так, – поинтересовалась соседка.

– Харон, – сказала Соня.

– Харон? Кто это?

– Который умерших перевозит на тот свет. На лодке, помните?

– Нет, не помню, – покачала головой женщина. – А наш – зоотехник почему-то. Ведь был учителем математики, почему зоотехник?

– Такова природа болезни, – предположила Соня.

– Да, природа…

– Вы меня извините, – Соня поднялась со скамейки, – мне нужно идти. Вы когда в следующий раз будете?

– Во вторник в двенадцать.

– Давайте, и я во вторник подойду, – сказал Соня, – посидим вместе.