1

Той ночью воздух был плотный и тяжелый, словно отлитый из бронзы. Низко летали стрижи, в любой момент мог пойти дождь. То с запада, то с востока регулярно приходили тучи, но их быстро рассеивало небо столицы. Егор ощущал, что напряжение больше копиться не может. Надо, наверное, просто расслабиться, а? Это же так просто. Выпить, закусить. Покурить, глотнуть чаю.

– Горя, а, Горь, – сказала ему мать – не ходи на улицу, а?

– Я аккуратно, – отвечал он ей.

На улице и правда было опасно – столица бушевала страстями, пыталась разорваться двуглавым орлом, по обе стороны которого положили по тушке кролика. Опускались сумерки, похожие на новгородскую Софию, купол неба скрывался в дымке. Уезжая в Москву из Ростова в 88-м, Горь не думал, что будет так скучать. Обуваясь в узкой прихожей, он c нежностью вспоминал, как часто, проезжая мимо набережной, видел землю, в истоме загибающуюся за горизонт. Как в июльскую жару – как хотелось ее сейчас, подмороженной осенью – за Доном полыхнёт – и пойдёт дым чёрным, неостановимым цунами. И как потом, проходя, сунешь носок ботинка в рассыпчатую золу. Одно сглаживало различия пейзажей – реки, изгаженные нами, изношенные, не мелеют, только ширятся по весне. Но до весны далеко.

Ночь делает воздух свежим, дождь делает пространство плотным. В ливень видны новые плоскости, каплями преломляющие тусклый свет луны. Вода добавляет объема, указывает расстояние. Дождь изгоняет из пространства пустоту. Все предвещало грозу, Егор бежал трусцой, часто впитывая разреженный воздух, как собака глодает кость.

Поднявшись по темному подъезду на третий этаж, он приоткрыл дверь тамбура. Дверь квартиры тоже оказалась незапертой. Снял спортивную куртку в прихожей, разулся, прошел на кухню. Сережа суетился, разливая по бутылкам смесь. На прожженной сигаретами клетчатой клеенке лежала ветошь. Кухня Сереги – место намоленное, с отслоившимися от стен обоями. Покрытая черными пятнами, облупившаяся белая эмаль на раковине, как сожженные легкие курильщика. Пустые склянки коричневого стекла на стеллаже – баночки, бутылки, баллоны, трубки.

– Говорят, – увлеченно встретил он друга, – что сюда уже едут. Прикинь, Горь, натуральная пастурель, гармония, любовь рыцаря к пастушке – трасса М4, заходящее солнце и Т-54 грохочет, как автострадный танк! Сверху, на броне, курят солдатики, и они пока обмануты, но придут, спасут, не оставят! Смотри! – Серега задрал майку и Егор увидел спину с двумя долгими черными синяками, – меня вчера дубиной отхерачили.

– Потрясно, – Егор постарался вложить в тон как можно больше сарказма.

– Горь, ну шансы есть же всегда? Нам всего ничего надо, совсем немного.

– Хасбулатов за развал в 91-м, голосовал, Серега! Куда ты лезешь?! Он такой же

приспособленец, а ты дохнуть, сука, за него собрался.

Сережа перестал распихивать ветошь по горлышкам и замер.

– Горь… Тут… Тут дело принципа.

– Нет тут никакого принципа! Просто так пойдешь и умрешь?! Ты подумай, сколько ты сможешь сделать! – он чувствовал, что сейчас среди аргументов начнутся банальности, но других доводов у него не было.

– Горь, нас много, правда, много больше, чем их, мы можем предотвратить катастрофу, мы можем отстоять закон. У них нет правды, Горь, закон на нашей стороне, – у Сереги предательски дрогнул голос.

– А менты – нет! – вышел из себя Егор, – ты понимаешь, что ты можешь сделать много, просто родив детей, воспитав их. Построй дом иди, б***ь, бомбист. Окстись, сейчас все утрясется, с Верой съедетесь, будешь жить, работать. Мы же и так правы, для этого не обязательно дохнуть. Незачем. Незачем, Сереж.

Сережа замолчал.

– Просто вдохни и выдохни. Давай выпьем и решим все.

Они выпили по сто. Над столом кружила муха. Яркий фонарь пробивался через загаженное окно, выхватывая из кухонного мрака клубы сигаретного дыма, но крутой, привезенный с Дона самосад не забивал густой запах машинного масла. Серега смолил, сидя у окна, хотя в комнате стоял десяток бутылок, готовых рвануть. Из соседней комнаты звучал зычный старушечий храп и доносились звуки телевизора.

«Друзья мои! – слышен был голос немолодой актрисы, – Наша несчастная родина в опасности! Нам грозят страшные вещи… опять придут коммунисты!»

– Мы обязательно, Горь, – Сережа встал и монументально вырос над Егором, – Обязательно должны прийти. Решается судьба нашей Родины, ты же слышал её. Сереж, ты же комсомолец.

«Я должен его отговорить… Наверное. А может и правда – должны мы? – подумал тот, – Как мы можем не выйти сейчас? Мы, мы должны прийти, сейчас есть только мы и они».

– Слушай, старик, утро вечера мудренее. Давай спать сейчас, а утром все решим, хорошо, Серый? Я же за тебя горой, не брошу, если решим-таки. Только давай завтра?

Сережа вздохнул.

– Ладно, иди, я тебе постелю в зале, на софе.

 

2

Горь был огромной, неповоротливой, покрытой шерстью грудой мышц, крепких костей, развалившейся на опушке густого, холодного леса. В глаза через дымку перистых облаков било слабое весеннее солнце. Зима сделала его поджарым, мускулистым. На лапе ныл сорванный на переправе коготь. Егор прислушался. Откуда-то из-под холма слышался треск. Низко протрепетал вертолет.

– Горь…

Егора кто-то звал, звал снизу. Он рванулся туда, неуклюже переваливаясь, как мог быстро. Спотыкаясь о корни, ломая ветки, он летел по лесу. Задел плечом секвойю, которая стояла здесь, как влитая – она обрушилась в чащу, подминая под себя маленькие сосенки. Треск становился все ближе. Время будто ускорилось: пока он бежал, солнце описало полукруг против часовой стрелки, замерев на девяти часах обжигающим углем. Над головой проявилась челюсть полумесяца, Егор уже почти выбился из сил, а голос, что звал его, был всё дальше. Он наступил в капкан, но боли не было, он посмотрел на свою окровавленную лапу с металлическим ржавым и побежал снова.

Лес бежал ему навстречу, деревья мелькали мимо, как железнодорожные столбы, он видел юркнувшего мимо зайца, а вслед за ним огненный всполох лисы. Лисы? Нет, стоп.

Горь остановился, сильно пахло паленым. Кроны сомкнулись, не допуская света солнца, он оказался в темноте. Обернувшись, Горь увидел, что за ним идет стена огня. Он побежал. Его подстегивал инстинкт, тело само искало дорогу, он больше не спотыкался. Израненная капканом лапа начала ныть. То тут, то там падали горящие ветки, высекая искры. Егор взвыл, когда одна из них хлестнула по спине, искры рассыпались по хребту, он бежал и чуял запах горелой шерсти.

Горь вылетел на опушку, на которой был сначала, но было куда темней. В центре, выхваченная столпом света, придавленная гигантским полыхающим бревном, лежала женщина.

– Горь…

Это была мать.

«Мама?» – попробовал сказать Егор, но из него вырвался только низкий медвежий рык.

Он ринулся к матери, но как только он пытался дотронуться до нее – пожар словно становился жарче, мощнее, алые языки, как кобры, набрасывались на героя, хлестали по морде. Огонь подступал сзади и спереди, слева и справа, Горь хотел толкнуть бревно, но не смог, жар был сильнее его, желание жить было сильнее его, он сел и зарычал, так сильно, как только смог, чтобы пламя отступило, чтобы все прошло, он рычал так, чтобы стихия устрашилась, и тут его накрыло очередной волной жара.

Егор проснулся весь в поту. Из зеркального шифоньера были вытащены, разбросаны по комнате вещи, из телевизора в соседней комнате кто-то кричал по-английски. Горь быстро прошел в туалет, потом на кухню. На кухне никого не было, Сережа уже ушел, сука. Зашнуровав бело-синие кеды, Горь выбежал на улицу.

 

3

Было понятно, что все рушится. В троллейбусе низко переговаривалась сочувствующая защитникам Белого дома пестрота и нищета ранних девяностых. Плотно набитый рогатый плелся, тихо потрескивая контактами над крышей. На Горя сзади напирал громко говорящий, пахнущий мужичок в протертой кожаной куртке с рыжиной и шапке-петушке.

– Юрку, короче, только зацепило – говорит, было так: подошли они к останкину – ворота закрыты, внутри огоньки какие-то, людей не видать. Юрка с Петром сели недалеко от ворот и закурили – ну, а что делать-то, не лезть же неизвестно куда.

Справа Горю в лицо заглянула беззубая, в плаще с бледно-розовым воротником, старушка:

– Внучок, оберег не нужен? Мы сами делаем, сами святим, приложишь ко лбу, и смерть минует, положишь к груди – и любовь пройдет!

– Спасибо, бабуль, незачем, – быстро проговорил Горь и прислушался к разговору мужичков.

– Начал собираться народ, – говорил пахучий, – и тут откуда-то пошли грузовики армейцев – наши, со звездами, и херась – проломили ворота, да ограду, народ сыпанул! Вроде красные на грузовиках были, отбили раньше их. Народ, значит, лезет, выполняет, значит, свой консистенционный долг, идет, и тут как ё***т!

– Мужчина! – рассказ прервала рыжая женщина с начёсом на голове, занимавшая два сидения, – Ведите прилично себя, что вы ругаетесь!

– Цыц! – собеседник рассказчика прикрикнул на нее, – Вас, партийненьких, перевешают небось скоро!

Лицо женщины как будто схватили и вытянули книзу:

– Сами то вы чьих будете, хам?

– Ничьих мы, собственных своих!

Секунд пять ехали и молчали.

– Так что там Юрка? – в его голосе снова появились и интерес и тревога.

– Короче, громыхнуло там, внутрях у вышки – и тут пошло-поехало, стрельба из армейских по людям! Пулемёты! Юрка-то афганец, различает, что и как. Там мужик у канавы лежал, он за тело лег, притаился, переждал. А потом, говорит, – поворачиваюсь – а это Вовчик, говорит, с которым они в Афгане служили. Одну высоту, говорит, брали, вернулись оба, а тут… Юрца ранили, Петя неизвестно где, Вовчика положили.

Последнее имя как будто переломило его голос. Пару остановок троллейбус ехал молча и жутко, только пара пенсионеров шепотом обсуждала взлетевшие цены на картошку. У Горя что-то замерло внутри и появилось сомнение – а не купить ли оберег – но тревога быстро прошла.

 

4

На подходах к Белому дому рассредоточены войска, много людей, проволока и техника, и главное – едут танки! Над рекой, на набережной Шевченко, куча перегнувшихся через перила зевак. Кто они? Они за нас, или против? Легкая и мощная сталинская высотка гостиницы «Украина» сверху вниз смотрит на них, будто сомневаясь – а не раздавить ли?

Так, а под домом кто? Много людей с камерами, много военных. Усатый полковник с грузовика кричит через громкоговоритель. Егор протолкался в первые ряды стоящих: Дом молчал, как будто внутри никого и не было, похожий на склеп, но толпа у подножья гудела.

– Стояяять, представьтесь!

– Империалисты херовы!

– Группа «Альфа!»

– Пустите, у меня сын там! Сын!

Горь почувствовал, что наступил в липкое, и, посмотрев на ногу, обнаружил что-то, очень похожее на кровь. Толпа начала становиться плотнее, и поверх голов Горь увидел раздвигающих толпу бойцов в камуфляже, бронежилетах и шлемах. Сдавило грудную клетку – и тут Горь вспомнил, что во внутреннем кармане у него с собой бутылка со стола Сереги. Собравшись, он забрался с ногами на капот стоящей машины. Обзор стал чуть лучше и стал заметен БТР, который стоял ближе к Дому Советов и угрожающе поводил дулом.

– Не давите так!

– Мужчина, куда вы лезете?

– Суки, вчера снайпера по людям работали! Нелюди!

В толпе явно были и те и другие, внутри у Горя все смешалось, надо было привести мысли в порядок, с большим трудом он протолкался дальше, ближе к Дому, и оказался в авангарде, и ему стала понятна расстановка сил. В кольце почти не было флагов, было много военных, много зевак. Белый дом был не просто в осаде – он уже был повержен, раздавлен, Егор не понимал – почему они тянут? Будто в качестве ответа в толпе закричали – «Ссут пальнуть по США!» За Склепом стоит здание американского посольства – и танки долго целятся с Новоарбатского моста, небось, чтобы не зацепить его.

– Прастятутка, паранжу на себя надень!

– Родину погубят, сволочи!

– Ельцин победит!

Грянуло. Один за другим снаряды рвались, выбивая из монолита пыль и побелку, черня его, второй снаряд вошел в окно, разорвав проем, и вслед за ним по окнам ударил пулемет. БТР на площади пришел в движение и развернулся к Егору бортом. Вдруг из толпы вылетела фигура пацана, который с силой метнул что-то в сторону машины, и броня загорелась, брызги пламени рассыпались по асфальту. Ствол из овального люка на борту полыхнул и бросавший упал. Началась давка, люди кричали, и только сейчас Горь осознал, что это был Сережа.

– АААА! – Егор побежал вперед, доставая из-за пазухи выскальзывающую бутылку, споткнулся, но удержался на ногах. Глаза застлала пелена слез, и во второй раз он упал на бок, продрав плечо до мяса, осколки стекла уперлись в бедро. Боль отрезвила его. Сморгнув, Горь поднял глаза – напирая на него, закрывая обзор, горел Дом Советов.

 

5

На окраине Москвы, в угрюмой однушке с почерневшими, сырыми углами на потолке, под пыльным зеленым абажуром обрюзгший Горь, Егор Владимирович, набирается горькой. Он наливает рюмку за рюмкой, выгоревший на солнце докрасна, с черным обрамлением ногтей и синими, размытыми линиями татуировки на плече. Выпивая, он долго смотрит на мертвенно бледный, еще свежий след от обручального кольца на своей руке. Комната освещена всполохами телевизора.

Звонит телефон, к телефону подходит сын, пятнадцатилетний Ваня, чернявый, скуластый, похожий на отца. Он берет трубку; в трубке слышится голос. Какое-то время он шепчет, но голос становится громче с каждой фразой. «Обязательно должны прийти, Санёк, – говорит он, – Решается судьба нашей Родины».

По телевизору прекращается реклама. Горь отключает «мьют» и невероятно отчетливо, будто низкий бас диктора минует алкогольный туман, слышит: «…человек – это единственное животное на планете, способное сопротивляться инстинкту самосохранения».