Каждый четверг вечером, когда в телевизоре возникал элегантный пиджак и прилизанная голова знаменитого ведущего новостей, Белан звонил матери. Почему именно по четвергам, а не в любой другой день? Он и сам не смог бы объяснить. Просто так сложилось. Со временем этот вечерний четверговый звонок превратился в ритуал, нарушить который он не мог. Он знал, что она ждет, уютно устроившись в кресле в гостиной, уставившись невидящим взглядом в телевизор, застыв в том неизменном оцепенении, в какое погрузил ее августовский день 1984 года, когда скончался муж. С тех пор прошло двадцать восемь лет, но Белан так и не научился произносить слово “умер” применительно к отцу. Спустя несколько дней после несчастного случая он, тогда еще мальчик, видел отца в последний раз. Память сохранила картину неподвижного тела на больничной кровати. Белан долго не мог оторвать взгляд от трубки, вставленной в отцовский рот; как завороженный, вглядывался в лицо, подрагивавшее при каждом движении адского механизма справа от кровати, который вдувал и выдувал воздух. Мужчина в белом халате отозвал дедушку в сторону, и в цепочке его еле слышных слов прозвучало “несовместимо с жизнью”. А еще два дня спустя мальчик увидел по телевизору, как люди в шлемах и оранжевых скафандрах машут толпе, стоя у ракеты, и сердце так и подпрыгнуло у него в груди. Опущенные щитки скрывали их лица, и у всех из шлема тянулась трубка, та самая трубка, какую он видел в больнице. Он был уверен: отец был среди них, среди этих людей, что неуклюже ковыляли к люку и исчезали в брюхе огромного корабля. Тридцатого августа 1984 года в 12 часов 41 минуту “Дискавери” с оглушительным грохотом оторвался от стартовой площадки и унес шесть человек в космос. И через час, когда пришла бабушка и сдавленным мукой голосом сказала ему, что отец ушел, он не нашел ничего лучшего, как ответить: “Я знаю”. Все эти годы живший в нем восьмилетний мальчик по-прежнему хранил абсурдную надежду, что отец перелетает от звезды к звезде и однажды вернется. Ничто не могло его разубедить, даже комья земли, со стуком падавшие на блестящую крышку гроба.

* * *

Мать всегда снимала трубку только после третьего звонка. Три звонка: за это время ей удавалось собраться, выйти из своего небытия.

– Привет, мам.

– А, это ты.

Он улыбнулся. Каждую неделю она отзывалась одной и той же фразой, за которой начиналась большая игра в вопросы и ответы. Как в Париже с погодой? Ему не помешала последняя забастовка на транспорте? Он отвечал уклончиво, с ужасом готовясь к моменту, когда придется лгать родной матери. Наконец страшившая его тема всплыла на поверхность. Деваться некуда.

– Все возишься с книгами?

Мать ничего не знала, совсем ничего. Ни про завод, ни про грязное ремесло палача, которым он занимался. Годами он обманывал ее, молчал о плохом и выдумывал хорошее, выстраивал себе фальшивую жизнь – только ради нее. Жизнь Белана, евшего и пившего отнюдь не безвкусные хлопья и жиденький чай, Белана, который целый день занимался отнюдь не тем, что превращал тонны книг в бумажную кашу. В жизни этого Белана Гормоля существовала отнюдь не только золотая рыбка. Белан, которого он описывал каждый четверг по вечерам, был замом главного редактора в издательстве и брал от жизни все. От звонка к звонку ложь разрасталась, жирела, и всякий раз у него сводило живот от страха, что, несмотря на разделявшие их четыре сотни километров, мать в конце концов почувствует в его уклончивых ответах обман. Белан ездил в родную деревню лишь пару раз в году. Ненадолго, и то на целый день сбегал. Сбегал от вопросов матери, сбегал от скверных воспоминаний и от всех этих людей, что по-прежнему звали его Горланом Бемолем и требовали, чтобы он их узнал, – а он потратил годы, чтобы их забыть; сбегал от могилы, в которую никогда не верил.

* * *

И в тот вечер, прекратив морочить матери голову и положив трубку на рычаг, Белан снова не смог сдержать подступавший к горлу позыв желчной рвоты.