На обратном пути Белан не читал. Не было ни сил, ни желания. На оранжевое сиденье он тоже не садился. Уложив живые шкурки в бювар и убрав его в портфель, он закрыва л глаза и, пока вагон баюкал его усталое тело, позволял жизни постепенно возвращаться к нему. Двадцать минут покоя: с одной стороны, проступающая жизнь, с другой – щебень под вагоном, уносящийся вдаль и высасывающий из него всю мерзость рабочего дня.

Выйдя из здания вокзала, Белан прошел около километра по проспекту и углубился в лабиринт пешеходных улочек в центре города. Жил он в обшарпанном доме № 48 по аллее Шармий, на четвертом и последнем этаже. В ютившейся под крышей однокомнатной квартире царил спартанский комфорт. Допотопная кухонька, лилипутская ванная, видавший виды линолеум. Если, как сегодня, шел дождь и на подмогу ему приходил ветер, в мансардное окно сочилась вода. Летом черепица всей своей глиной впитывала солнце, превращая тридцать шесть квадратных метров в духовку. И тем не менее каждый вечер Белан возвращался домой с облегчением: здесь никаким Ковальски и Брюннерам его не достать. Не успев даже снять куртку, он бросил щепотку сухого корма Руже де Лилю – золотой рыбке, своей спутнице жизни, чей аквариум высился на столике у кровати.

– Прости, припозднился слегка, но сегодня поезд 18.48 честнее было бы поставить на 19.02. Вымок до нитки. Не понимаешь ты своего счастья, старина. Дорого бы я дал, знаешь ли, чтобы оказаться на твоем месте.

* * *

Он все чаще ловил себя на том, что разговаривает с рыбкой. Белану нравилось думать, что карасик, зависнув в центре стеклянного шара, открыл все слуховые отверстия и слушает его рассказ о том, как прошел день. Когда твой собеседник – золотая рыбка, от него не ждешь ничего, кроме молчаливого, пассивного внимания; правда, порой ему казалось, что в цепочке пузырьков из рыбьего рта проглядывает попытка ответа. Руже де Лиль приветствовал его кругом почета и проглотил плававшие на поверхности крошки корма. Телефон мигал всеми индикаторами. Он нажал на автоответчик, и в динамике, как он и ожидал, загремел голос Джузеппе: “Малыш!” Восторг, с каким старик произнес это слово, немедленно высушил весь стыд, затоплявший Белана, когда ему, как сейчас, приходилось обманывать верного друга. После долгой паузы, во время которой слышно было только полуобморочное дыхание Джузеппе, дрожащий от волнения голос зазвучал снова: “Только что звонил Альбер, еще одна! Перезвони, как вернешься”.

Приказ есть приказ, не отвертишься. Джузеппе снял трубку раньше, чем отзвучал первый гудок. Белан улыбнулся. Старик ждал его звонка. Он представил себе, как тот сидит, завернувшись в свой вечный светло-зеленый плед, поставив телефон на то, что осталось от ног, и сжимая в руке трубку.

– Значит, сколько выходит, Джузеппе?

– Sette cento cinquantanove!

Его родной язык всплывал на поверхность только в минуты сильного гнева или, как сейчас, огромной радости. Семьсот пятьдесят девять – это до какого же места? – задумался Белан. Повыше щиколотки, до середины икры?

– Нет, я имел в виду, сколько времени прошло с прошлого раза, – солгал он, как будто не помнил обведенную красным кружком дату на настенном календаре, висящем справа от холодильника.

– Три месяца и семнадцать дней. Тогда был ноябрь, двадцать второе число. А эту раскопал один его знакомый, он работает в сборе утиля, в Ливри-Гаргане. Валялась в вагонетке прямо сверху, на куче старых бумаг. Ему цвет обложки в глаза бросился. Сказал, я правильно сделал, что сфотографировал один экземпляр, чтобы раздать фото его парням. Вот он ее и узнал – по цвету. Ни с чем, говорит, не спутаешь. Точь-в-точь как у старых требников, он когда-то пел в церковном хоре. Блин, ты представляешь? К тому же, говорит, в отличном состоянии, только на задней стороне обложки жирное пятно, в правом верхнем углу.

* * *

Белан в очередной раз порадовался, что, задумав свое мошенническое предприятие, взял в сообщники букиниста, – хоть и опасался, что Большой Альбер с набережной Турнель, знаменитое трепло, однажды проболтается и старик заподозрит неладное. Не забыть поставить жирное пятно на задней стороне обложки, сделал себе мысленную пометку Белан.

– Завтра, Джузеппе, завтра я за ней съезжу, обещаю. Сейчас совсем вымотался, да и поздновато, на последний поезд не успею. А завтра суббота, я свободен как ветер.

– Ладно, малыш, давай завтра. Во всяком случае, Альбер ее хранит как зеницу ока, никому не отдаст. Он тебя ждет.

* * *

Белан нехотя пожевал риса. Врать, и снова врать, и опять врать. Засыпая, он смотрел, как Руже де Лиль завершает процесс пищеварения. По телевизору журналист рассказывал про революцию в далекой стране и про народ, который все умирал и никак не мог умереть окончательно.