17 августа, 18 часов 15 минут

ГОСТИНАЯ В ДОМЕ ЭПШТЕЙНА

— Где Оливер?

— Не знаю, — сказал Эпштейн.

— Он поехал на озеро?

— Разве он собирался?

— Почему ты не запретишь ему — раз и навсегда?..

— Что я должен ему запретить?

— Брать эту твою дурацкую моторку…

— Как так «дурацкую»?

— Она тебе совершенно не нужна, — сказала Сильвия, — для фасона только.

— Ну, а при чем тут Оливер?

— Ты же хвастаешься перед всеми, как прекрасно воспитываешь сына!

— По-твоему, это не так?

— Да ты и не думаешь его воспитывать.

— Может быть, ты этим занимаешься?

— Я-то конечно, но если мне и удается в конце концов заставить его делать то, что он обязан…

— А что он обязан?

— …как являешься ты и сбиваешь мальчика с толку.

— Оливер найдет свое место в жизни. Наберись терпения. Когда мне было шестнадцать лет, как ему… Словом, я не хочу, чтобы он тоже…

— Чтобы он что?

— Сильвия! — взмолился Эпштейн. — Перестань! У Оливера сегодня рано кончились занятия. Почему бы ему не поехать на озеро, не искупаться? Плавать очень полезно!

— Он гоняет на твоей лодке, но ведь он еще ребенок. Как можно ему все разрешать! Вдруг он что-нибудь натворит?..

— Да что ты заладила «твоя» лодка, на «твоей» лодке? Это наша лодка.

— Это твоя лодка. Мне она ни к чему. Ты прекрасно знаешь.

— Понятно, — сказал Эпштейн.

Он встал и подошел к стеллажу с книгами, но книгу не взял; рука его потянулась к дверце встроенного в стеллаж шкафчика, за которой в ряд стояли бутылки: виски, «дюбоннэ», «кампари»… Эпштейн любил выпить, но он никогда не напивался допьяна; тем не менее врач два раза в год внушал ему: «Страдает не столько ваша печень, сколько голова. А голова вам еще нужна». Так говорил врач, а он отвечал твердо и самоуверенно: «Я весь голова. Я — мозг моей газеты».

Когда «его» газета только начала выходить, многие сразу окрестили ее «бульварным листком», но люди понимающие квалифицировали как ходкую, «тиражную» газету, ибо слово «бульварная» звучит подозрительно и наводит на мысли о сексе и детективных историях, о низменных инстинктах, жестокости и всяческой грязи, — да, так вот когда газета только начала выходить, он целый месяц не мог наглядеться на выходные данные: «Главный редактор Герберт Эпштейн». Вот оно — черным по белому. Он добился своего.

— Может быть, тебе и дом ни к чему? — спросил он жену.

Она не ответила.

— И ковры тоже?

Сильвия опустила глаза.

— Я не могу говорить, когда ты забрасываешь меня вопросами. Да еще в таком тоне.

— И наши две машины?

— Не кричи, пожалуйста, — попросила она.

— А я и не кричу. Я собираюсь налить себе виски и задать тебе несколько вопросов. Например: кто плакал от радости, когда мы переехали в этот дом, в дом с садом и плавательным бассейном? Кто говорил, неужели нельзя сделать бассейн прямо в гостиной? Кто…

— Перестань, прошу тебя, — сказала она.

— Значит, ты это признаешь?

— Да, я знаю, ты все делал только ради меня, Ведь тебе самому ничего не нужно. Не будь меня, ты и сегодня жил бы на Фрайештрассе, в двух темных комнатушках, спал бы на древнем матраце…

Он отставил рюмку с виски, даже не пригубив, подошел к ней — она сидела поникнув в низком кресле, — рывком притянул к себе, обнял за талию, прижался щекой к ее щеке и сказал:

— Стриндберг устарел. Борьба полов уже прошлое. И кроме того, я тебя люблю. Что же тебе еще нужно?

Она молча стерпела все, а когда он ее отпустил, сказала:

— Ты всегда знаешь все лучше меня.

— Нет, это всего только слова, хоть ты и без конца их повторяешь. Ничего я не знаю. То есть знаю, как трудно жить в браке. Знаю, что не каждый человек способен всю жизнь довольствоваться одним партнером, особенно в постели. Но если тебя мучит это… Ведь я тебе никогда не мешал и сейчас не мешаю…

Сильвия спросила:

— Ты опять дал Оливеру ключ?

— Какой ключ?

— Ключ от лодки.

— Ты отлично знаешь, что Оливеру еще не полагается ездить одному. Вот почему я и не даю ему ключа. Но что это у тебя сегодня лодка из головы не выходит?

— Я боюсь.

— Бояться нечего. Оливер уже не маленький. Он знает, что можно и что нельзя.

— Стоит ему попросить о чем-либо тебя — и ему все можно.

— Я обращаюсь с ним как со взрослым. Пусть Оливер видит во мне не только отца, но и друга.

— Ты слишком редко бываешь дома.

— Неужели я опять должен объяснять тебе, что есть обстоятельства, от меня не зависящие? Кому-то из нас двоих надо зарабатывать деньги. Может, предоставить это тебе? Ну и сколько тебе удастся заработать? Семьсот-восемьсот франков в месяц? А что ты вообще умеешь делать? Немножко знаешь французский, английский? Печатаешь на машинке? Стенографируешь? Ах да, у нас ведь не хватает медсестер. Можно пойти в медсестры. Начать с санитарки. Чушь все это! Думаешь, я сам не знаю, что наша семейная жизнь катится ко всем чертям? Материальная зависимость жены от мужа. Семья как, ячейка авторитарной структуры. Женщина подчинена мужчине. Господин Эпштейн хоть и главный редактор, но перед издателем тоже гнет спину. Правда, те щелчки, которые достаются господину Эпштейну, он может выместить на своих сотрудниках. Таким образом, господину Эпштейну не приходится изливать на домашних скопившийся у него гнев. Господин Эпштейн имеет в своем распоряжении банковский счет. Госпожа Эпштейн не обязана отчитываться мужу в своих расходах. Госпожа Эпштейн вправе спать с другими мужчинами. У господина Эпштейна есть к ней лишь одна-единственная просьба: он не хотел бы об этом знать.

— Замолчи! — крикнула она вдруг.

Он взглянул на часы.

— Семь часов. Мне надо в редакцию. Этот разговор мы продолжим завтра. Пожалуйста, разбуди меня в десять. Если ты соизволишь еще быть здесь…

 

17 августа, 19 часов 35 минут

СНАЧАЛА В ГОСТИНОЙ ДОМА ЭПШТЕЙНА, ПОТОМ НА КУХНЕ

— Как ты поздно, — сказала Сильвия, — ведь уже так много времени.

Оливер промолчал.

— Скажи, мама, на кого я больше похож, на тебя или на папу?

— Ты и сам знаешь.

— А все-таки?

— Ну хорошо. Высоким ростом ты в папу, густыми черными волосами — в папу; у тебя зеленоватые глаза, как у папы, такие же тонкие руки и большие ноги…

— А знаешь, ступни ведь не бывают большими, все зависит от длины пальцев на ногах…

— И еще у тебя развинченная походка твоего отца.

— Но ведь и ты высокая, — сказал Оливер, — и у тебя красивые тонкие руки, ты очень изящная, только в отличие от папы волосы у тебя белокурые, а глаза голубые. И еще у тебя очень красивые зубы и очень красивый рот, ты могла бы обойтись без губной помады, зачем ты вообще красишь губы?

— Наверно по привычке.

— Мне нравится, что ты почти не носишь побрякушек. Может быть, папа тебе их не покупает?

— Почему ты пришел так поздно?

— Что можно поесть?

— Ты же знаешь, что я беспокоюсь, если тебя нет дома хотя бы к шести часам — это уж самое позднее.

— Ты уже поужинала? А где отец?

— Если бы ты меня предупредил, что задержишься… Разве так можно…

— Извини, мама. Мы заболтались и не заметили, который час.

— Пойдем на кухню. Я тоже еще не ужинала. Я испекла пиццу, надо только ее подогреть — пять минут, и готово. А ты пока прими душ. Или хочешь ванну? Я купила новый флакон хвойного экстракта. Только не лей слишком много — в аптеке меня предупредили, что концентрация очень сильная. Даже по цене видно.

— На кухню так на кухню, — ответил Оливер.

Кухня была оборудована аппаратурой «Дженерал электрик» — тридцать пять электрических приборов и приборчиков, как однажды подсчитал Оливер.

— А папа опять ужинает в городе? — спросил Оливер.

— Он всегда ужинает в городе.

— И неизменно в «Кроненхалле»?

— Не знаю. Я его никогда не спрашиваю. Он ездит в ресторан, где между одиннадцатью и двенадцатью ночи еще подают что-нибудь горячее.

— Будь я главным редактором… — начал было Оливер.

— В холодильнике есть апельсиновый сок. Что ты хочешь этим сказать: будь ты главным редактором?..

— Папа теперь совсем не бывает дома.

— По субботам!

— Почему он не ужинает с нами?

— Спроси его.

— Разве бы ты отказалась покормить его между одиннадцатью и двенадцатью ночи?

— С кем это ты так заболтался, что не заметил, который час?

— С одной девчонкой.

— Где?

— На пляже.

— На нашем пляже?

— В нашем домике на берегу.

— А что это за девчонка?

— Я ее почти не знаю.

— Где же ты с ней познакомился?

— Нам с ней по пути в школу.

— Как ее зовут?

— Не знаю.

— Но послушай, Оливер, кто же тебе поверит: ты до позднего вечера болтал с девчонкой и даже не спросил, как ее зовут?

— В женщинах меня интересует другое.

— В женщинах?

— Девчонка шестнадцати лет — это уже женщина.

— Ах, вот как? Откуда это тебе известно?

— С девчонкой шестнадцати лет можно крутить любовь.

— Что ты несешь! Послушать тебя, так подумаешь…

— Что «подумаешь»?

— Пойдем, пицца уже подогрелась, достань сок.

Сильвия вынула из духовки пиццу и направилась в столовую, Оливер последовал за ней, но сока из холодильника не взял.

— Хорошо бы к этой пицце бокал красного вина, — сказал он.

— Не надо, прошу тебя, — сказала Сильвия и замолчала, увидев, как Оливер достает бутылку «доле» и наливает себе и ей по полному бокалу.

— Впрочем, тебе нечего бояться, — сказал Оливер. — Я отлично знаю, как себя вести, чтобы не было детей.

— Кто ж этого не знает.

— Вот вы не знали.

— Кто это «вы»?

— Вы с папой.

— Откуда ты взял?

— Да оттуда, что я родился на свет!

— Оливер!

— Скажи, ты боялась?

— Чего я боялась?

— Родить меня!

— Не говори ерунду, Оливер!

— Во всяком случае, ты не хотела выходить замуж. Это папа хотел жениться. Он и заставил тебя.

— Мне бы твою фантазию.

— Тебе ведь было всего двадцать лет.

— Замуж выходят и в восемнадцать.

— Будь я на папином месте, я бы тоже захотел жениться.

— Будь ты на папином месте, ты бы тоже захотел жениться на мне?

— Конечно.

— Большое спасибо, Оливер, ты очень любезен.

— Ты воображаешь, что я ничего не знаю.

— Я догадываюсь, что ты уже многое знаешь.

— Не многое, а все.

— Ну, тогда все в порядке.

— Папа тебя очень любит.

Сильвия ничего не ответила.

— Не надо все время его пилить.

— Господи помилуй, о чем ты говоришь?

— Я знаю, что папа не нравился твоим родителям.

— Но откуда…

— Я уже давно все знаю…

— Но скажи только откуда…

— В папином кабинете я нашел коробку со старыми письмами…

— Нашел?

— Ведь я имею право знать все. Вы оба без конца это твердите.

— Конечно, ты должен знать все. Но ты не должен лезть к папе в стол…

— Папа забыл его запереть. Шестнадцать лет назад ты была от него без ума…

Сильвия молчала.

— Они тоже не хотели, чтобы ты появилась на свет.

— Кто «они»?

— Ты писала об этом папе и называла его «мустангом». Ты и твои родители проводили лето в Церматте. А «мустангу» приходилось работать. И ты ему писала…

— Да, Оливер, все это правда, но сейчас не надо об этом говорить.

— И ты меня тоже не хотела.

Сильвия едва сдержалась, чтобы не закричать.

— Это неправда, Оливер! Я боялась только, что буду плохой матерью, сказала она.

Оливер встал, подошел к Сильвии и, погладив ее по голове, тихо проговорил:

— Но ты стала лучшей матерью в мире!

Он вернулся на свое место и вдруг заявил:

— Впрочем, никакой девчонки там со мной не было.

— Что же ты мне тут плел?

— Был мужчина.

— Какой мужчина?

— Да так, один псих. Ну, он мне такого порассказал! Ты, говорит, имел дело с проститутками, в борделях бывал? Сижу это я, вдруг смотрю — рядом со мной какой-то тип. Я и не заметил, как он подкрался. Уселся возле меня и говорит: «Знаешь, откуда я сейчас?» Я молчу, а он спрашивает: «Ты имел дело с проститутками?» Я молчу, а он свое: «Я, говорит, сейчас прямо из Берлина. Был там в одном зверски дорогом бардаке».

— Прекрати! — сказала Сильвия.

— Я только пересказываю, что говорил этот тип.

— А меня это не интересует.

— Тебя вообще не интересует моя жизнь.

— Ну хорошо, продолжай.

— Так вот, сказал этот псих, сперва надо сунуть швейцару двадцать марок, чтобы он открыл тебе дверь. И не вздумай произносить слово «бордель», ты должен сказать: «Пожалуйста, четвертый этаж, пансион». Он отвезет тебя в лифте на четвертый этаж. Другого такого заведения небось на всем свете не сыщешь. Не иначе как в этой квартире раньше жил Ротшильд. Или какой-нибудь князь. Комнат там нет, все сплошь одни салоны. Потолки лепные, персидские ковры, вертящиеся кресла; в каждом салоне — бар. Рюмка виски — десять марок. Можешь только пить виски. Или там шампанское. Бутылка — семьдесят марок. С бабой телепаться не обязательно…

— Оливер!

— Так ведь это он говорит, не я. Честное слово. Я только передаю.

— Незачем повторять все эти гадости.

— Ну, сажусь я, значит, в такое вертящееся кресло (это мне все тот псих рассказывает), а они уже тут как тут, куколки, плывут себе мимо, прямо манекенщицы на показе мод, не девочки — сказка, старше двадцати пяти нет ни одной. Я говорю; «Вон с той черненькой я бы выпил шампанского». А она: пошли, мол, в комнату. Я говорю: «Зачем? Здесь так уютно». — «Но в комнате мы будем одни», — говорит она. «Ну тогда пошли», — отвечаю, а сам злюсь, что она так напирает. И только я встал, другая несет шампанское, ну, я опять сажусь, черненькая садится тоже, мы выпиваем по бокалу шампанского, и тут она говорит: «Пойдем, дорогой». А я все никак не возьму в толк, почему это непременно надо уходить отсюда? Но ихних порядков я не знаю, так что встаю и иду к ней в комнату. Не успел я хорошенько закрыть за собой дверь, как является еще одна с шампанским. Я говорю: «У меня там, в салоне, осталось шампанское, вы мне принесите ту бутылку», а она отвечает, что, мол, та бутылка на потом, «а здесь, в комнате, вам тоже нужно шампанское, или, может, вы хотите виски?» — «Господи, — говорю, — кто же это пьет столько шампанского?» — «Пить не обязательно, — говорит черненькая, — главное — уплатить», а я говорю: «Ну и обдираловка». — «Не злись, — говорит она, — и давай сто марок». — «Какие еще сто марок?» — «Те, что причитаются мне». Тут я прикидываю: семьдесят марок в салоне, семьдесят плюс сто — здесь, в комнате, — итого: двести сорок… Она говорит: «Если ты хочешь, чтобы я тебя раздела, это будет стоить дороже», а я говорю: «Мне и так хорошо, давай пить шампанское», но она спрашивает: «Ты что, неспособен? Или у тебя еще что неладно?» Я ей опять: «Да брось ты, мне и так хорошо, давай пить шампанское, я вас, лахудры вы этакие, всех люблю, я ваш друг». — «Это очень мило с твоей стороны, — говорит она. — Тогда я тебе кое-что покажу». Тут она открывает дверь в коридор и кого-то зовет. В комнате появляется еще одна особа — блондинка, и опять приносят шампанское, — «семьдесят марок, пожалуйста», а пока я плачу, обе раздеваются, блондинка говорит: гони сто марок. Я, конечно, не спорю, выкладываю сто марок, а что они там вытворяют друг с дружкой — меня не интересует. Я поворачиваюсь вместе с креслом к ним спиной — я же не извращенец какой-нибудь, просто мне все осточертело, а когда эта возня кончилась, встаю и говорю: «Шампанское тащите мне в салон, я его здесь не оставлю». Сижу, значит, в салоне, дую шампанское, и вдруг какая-то пожилая дама говорит: «Извините, сударь, мы закрываем, уже пять часов…»

Сильвия посмотрела Оливеру в глаза, он выдержал ее взгляд. Она спросила:

— Зачем ты мне рассказываешь все эти бредни?

— Жалко мне этого психа, — ответил Оливер.

— Почему тебе его жалко?

— Трудно ему в атом мире.

— Почему ты так решил?

— Когда он идет к своей девчонке, она требует, чтобы он вел ее в концерт, в театр, в ресторан, она любит вкусно поесть и приятно провести время…

— Ну и что? — спросила Сильвия.

— Но он-то хочет заниматься любовью. А она говорит: «Что ты меня сразу тащишь в постель, неужели я только на это и годна?..»

Сильвия молча встала и собрала посуду.

— У вас с отцом тоже так? — спросил Оливер.

— Иди-ка к себе в комнату и садись за уроки.

— Ладно, — сказал Оливер и, уже стоя в дверях, прибавил: — Я был в домике с девчонкой…

 

17 августа, 21 час

КАБИНЕТ ЭПШТЕЙНА В РЕДАКЦИИ «МИТТАГБЛАТТА». ЗАСЕДАНИЕ РЕДКОЛЛЕГИИ

— Что нового на политической арене? — спросил Эпштейн.

Хойссер, заведующий внешнеполитическим отделом, Ответил:

— Ничего. Завтра в Париже продолжатся переговоры между американцами и северовьетнамцами. По-моему, туда надо кого-нибудь послать. Ведь в Париже у нас еще не было своего корреспондента.

— Нет, — сказал Эпштейн. — Никого мы туда посылать не будем. Сообщения информационных агентств вполне надежны. Переговоры ведутся при закрытых дверях. Журналистам за них не проникнуть.

— И все же мне кажется, — возразил Хойссер, что кому-нибудь надо поехать в Париж. Каждая уважающая себя газета имеет в Париже собственного корреспондента.

— Хватит, — отрезал Эпштейн. — Я уже сказал, в Париж мы никого посылать не будем. Снеситесь с ЮПИ. Что еще?

— Во Вьетнаме без перемен.

Кремер, заведующий отделом культуры, сказал:

— Сегодня я случайно разговорился по телефону с одним издательским редактором в Праге — его фамилия Гайек. Там в ближайшее время ожидаются события. В коммунистической партии…

— Ну и что? — спросил Эпштейн.

— Предлагаю послать кого-нибудь в Прагу.

— Поддерживайте связь с этим Гайеком. Если в Праге действительно что-то произойдет, мы еще успеем послать туда своего человека.

— Но я полагаю, — возразил Кремер, — что мы должны направить туда нашего сотрудника как можно скорее — завтра или послезавтра.

— Я не намерен попусту тратить деньги, — заявил Эпштейн.

— Если в Праге станет жарко, они могут закрыть границы, не дать виз… — настаивал Кремер.

— Не теряйте связи с вашим Гайеком. Что еще?

Хойссер заметил, как бы между прочим:

— Берлин, Франкфурт и Бонн. Там у нас тоже никого нет.

— Что в экономике?

Цоллингер ответил:

— Англия не сдается. Вильсон намерен снова начать переговоры с де Голлем.

— Не стоит выеденного яйца, — сказал Эпштейн. Больше ничего?

— Национальный банк собирается обновить оборудование эмиссионного банка…

— Как это понимать?

— Это когда…

— Для наших читателей это важно?

— Не знаю. Для читателей «Нойе цюрхер цайтунг» это было бы важно.

— Но вы работаете в редакции «Миттагблатта», — заметил Эпштейн.

— Информацию об этом надо поместить.

— О’кей. Что имеет сообщить отдел новостей?

Клейнгейнц, заведующий отделом новостей, перебирал толстую пачку телеграмм.

— Боюсь, что нам опять придется выезжать на сердце.

— Разве другого ничего нет?

— Блайберг чувствует себя хорошо. Сегодня ему впервые разрешили встать. На три минуты. Профессор Барнард…

— И кроме этого, ничего?

— Как вам сказать. Прошлой ночью в Бернских Альпах разбились трое немецких парней. Насмерть.

— Опять на северном склоне Эйгера?

— Да ничего подобного, — сказал Клейнгейнц, — эта троица Весь вечер пьянствовала в Интерлакене, около полуночи они подцепили трех девиц и поехали кататься на машине…

— Куда?

— Я записал.

— И что же?

— По дороге им захотелось помочиться.

— Всем троим сразу?

— По-видимому.

— А девицы?

— По-видимому, остались в машине.

— Так где, почему и как они разбились?

— Было темно. Небо — все в тучах, и ни единого фонаря. Один из парней подошел к обочине дороги — в темноте он не разглядел, что там обрыв, каменоломня, ограды в этом месте не оказалось, черт его знает почему. Так вот, он шагнул к краю — и вдруг раздался крик. Тут подбежал второй, тоже пьяный, и сразу сорвался, а потом и третий…

— Это же великолепный материал, — сказал Эпштейн. — Хотел бы я наконец понять, почему вы все никак не научитесь отличать хороший материал от плохого. Вышли помочиться, сорвались; искали клозет — нашли смерть… Вот вам и афишка на первую.

— Извините, господин Эпштейн, — возразил Кремер, — но ничего хорошего я тут не вижу. Самое большее, что можно отсюда извлечь, — это заметка на тридцать строк.

— Господин Кремер, — сказал Эпштейн, — я весьма уважаю ваш вкус. Но мы с вами делаем не литературную, а бульварную газету. Мы совершенно точно знаем, чего хочет читатель. А я, кроме того, еще знаю, чего хочет издатель: тиража. Так что прошу вас, господин Кремер…

— По-моему, это гадость, — сказал Кремер.

— Может быть, у вас есть в запасе что-нибудь получше?

— В Сайгоне — это я сегодня случайно прочел в «Обсервере» — будто бы вспыхнула эпидемия чумы. Вот это…

— Что «вот это»?

— Господи боже мой, — сказал Кремер. — Война во Вьетнаме, чума в Сайгоне. Война и чума. Весь мир, все человечество зачумлено войной. Война во Вьетнаме испортила отношения между народами, война во Вьетнаме — это чума, чума…

— Прекрасная мысль, господин Кремер, только это не заголовок для бульварной газеты. Мне очень жаль, но я вынужден еще раз отметить: вы не имеете понятия о том, как делается тиражная газета. Не возражаю — пожалуйста, напишите комментарий о чуме в Сайгоне.

— Вот возьму и напишу, — буркнул Кремер.

— Как дела в производственном отделе? — спросил Эпштейн.

Зайлер, заведующий производством, ответственный за то, чтобы каждая из двенадцати полос была готова вовремя, чтобы рукописи сдавались в набор, а ротационные машины начинали работать ровно в три тридцать ночи, Зайлер, бывший главный редактор конкурирующей газеты «Экспресс», заявил:

— Мы по-прежнему каждую ночь попусту теряем время.

— А в чем дело? — спросил Эпштейн.

— Прошлой ночью мы начали печатать только в четыре. Позапрошлой — в полпятого.

— Знаю, — сказал Эпштейн. — Техническая дирекция ежедневно докладывает руководству. И мне приходится тогда выслушивать, во что обходятся издательству сверхурочные наборщикам и метранпажам.

Так в чем же дело?

— Заведующие отделами у нас сплошные гении.

— Это не ответ.

— Имя Брехта «Бертольт» они упорно пишут с «д» на конце. Знаки препинания для них не существуют. А уж об управлении глаголов они вообще не имеют понятия.

Кремер сказал:

— Куда уж нам дуракам против вас.

— Пожалуйста, не ссорьтесь, — попросил Эпштейн.

— Я повторяю, мы каждую ночь попусту теряем время, — сказал Зайлер.

— Этот вопрос мы с вами обсудим с глазу на глаз. Совещание окончено.

Заведующие отделами разошлись по своим комнатам. Зайлер остался.

Не глядя на Зайлера, Эпштейн сказал:

— Если мы и теряем время, то исключительно по твоей вине.

Зайлер вздрогнул:

— С чего ты взял?

— Ты ставишь мне палки в колеса, — сказал Эпштейн, все еще не глядя на Зайлера. Зайлер тоже смотрел куда-то в сторону.

— Мои условия тебе известны, — продолжал Эпштейн. — Не хочешь соблюдать их — скажи прямо.

— Ты пригласил меня в «Миттагблатт», — заговорил Зайлер, — потому что я единственный из вас умею делать подобную газету.

— Ты отвечаешь за производство.

— Но дело ведь не только в технике производства.

— Знаю.

— Тираж не поднимается.

— Знаю.

— И может быть, знаешь почему?

— Тебе известны мои условия. Происшествие, которое мы обсуждали сегодня, — предел того, что я могу пропустить.

— Почему ты зажал материал об изнасиловании?

— Меня от этого тошнит.

— Потому что этот материал достал я?

— Я не намерен рекламировать насилие.

— Так ведь этот тип получил свои четыре года каторжной тюрьмы.

— Ну и что?

— Изнасиловал собственных дочерей на глазах у жены.

— Ну и что?

— А то, что «Миттагблатт» никогда не достигнет высокого тиража.

— Черт побери, далось же тебе это изнасилование! Что тебя так заело?

— Это же подонок. Из подонков подонок.

— Скорее, больной, по-моему.

— Нет, подонок. Его надо просто уничтожить. На глазах у жены. А ее утопить!

— Вернемся к делу, — сказал Эпштейн. — Ты отвечаешь за производство. Если заведующие отделами задерживают материал, не сдают свои полосы в срок, ты обязан бить тревогу!

— Бить тревогу! Ты же знаешь, что они думают обо мне.

— Опять у тебя начинается мания преследования?

— Разжалованный главный редактор.

— Не ты первый… В один прекрасный день могут уволить и меня. Разве дело в этом?

— Зачем ты меня взял к себе в редакцию? Мы знаем друг друга уже не один год. Я хочу сказать, ты знаешь меня. Знаешь, что у меня совсем другие понятия о том, как делается подобная газета, — не такие, как у вас здесь. И знаешь, что я ненавижу вас всех за ваше лицемерие. Вы все лицемеры. У вас на уме ведь тоже только одно — сделать большой бизнес.

— Допустим, — сказал Эпштейн. — Но твоя схема: «Сперва изнасиловал, потом убил» — мне не подходит.

— Я еще раз тебя спрашиваю: зачем ты меня пригласил?

— Хочешь знать?

— Для того и спрашиваю.

— По двум причинам: ты кое-что смыслишь в нашем деле. И потом, мне было тебя жалко.

— Как трогательно!

— Твоя репутация в газетных кругах тебе известна. «Зайлер, мастер кровавых сенсаций».

— Но ведь это я сделал «Экспресс» тем, что он есть.

— И все-таки они тебя уволили.

— Потому что я неправильно оценил обстановку.

— Чего ты, в сущности, хочешь?

— Хочу еще раз в жизни дать настоящий тираж такой вот дрянной газетенке.

— «Миттагблатту»?

— Вот именно!

— Но главный редактор пока что я.

— Я могу и подождать, — сказал Зайлер и вполне миролюбиво улыбнулся.

— Тогда позволь задать тебе вопрос: если в один прекрасный день ты убедишься, что можешь стать главным редактором только через мой труп…

— Я прикончу тебя не моргнув глазом.

— На это ты неспособен.

— Клянусь. Через твой труп — так через твой труп, если нельзя иначе.

— О’кей, я тебе в этом помогу.

— Ну что ты за человек. Никак не можешь поверить, что я не шучу. У тебя на глазах шоры.

— Я назначу тебя своим заместителем.

— Повторяю тебе еще раз — дело не в этом.

— Но это тебе не повредит.

— Ты что, серьезно?

— Я собираюсь в Париж.

— Зачем?

— Просто так. Хочу выяснить на месте, не надо ли нам завести там собственного корреспондента.

— Конечно, мы должны иметь в Париже своего человека. Не из-за переговоров о Вьетнаме, а вообще…

— Знаешь, почему я назначаю тебя своим заместителем?

— Неужели нет? Тебе кажется, что так будет легче меня контролировать.

— Точно.

 

19 августа, между 15 и 16 часами

В ОДНОМ ЦЮРИХСКОМ БАРЕ

— Почему ты все еще со мной на «вы»? — спросил Эрвин Голь.

— У меня свой принцип, — ответил Вилли Кауц.

— Так. У тебя принцип. Я уже рассказал тебе всю свою жизнь и собирался рассказать о своих отношениях с женой, а ты не желаешь говорить мне «ты». Карло, еще два джина с тоником. С тех пор как я побывал в Америке, никак не могу отвыкнуть от этого джина с тоником. А пить мне нельзя. Много нельзя. Один врач, прекрасный терапевт, сказал мне — да ты вообще-то знаешь, что такое терапевт? Ах, знаешь, ну так вот, этот терапевт сказал, дело, мол, не только в печени, печень можно вылечить, если, конечно, вовремя захватить, все дело в голове, сказал терапевт, в сосудах мозга, мозг вам еще нужен, сказал он, а ведь алкоголь снижает мыслительную способность. Он, конечно, прав, но я к нему все равно больше не пойду. Домашние врачи проще. Они не так воображают. Мой всегда говорит: все обойдется, надо вам разок-другой посидеть в ресторане, старайтесь думать о красивых женщинах или заведите себе какую-нибудь… Ну, так из какого это принципа ты не можешь перейти со мной на «ты»? Ведь когда я тебе «тыкаю», ты не протестуешь? Я тоже человек принципиальный. Неужели же оттого, что сегодня я преуспевающий делец, со мной надо обязательно быть на «вы»? Господи, ведь подумать только: в прежние времена я бывал счастлив, если кто-нибудь — здесь, в этом баре, — подносил мне рюмочку. Что же, и тот парень должен бы сегодня говорить мне «вы»?

— У меня такой принцип: дело есть дело, а джин есть джин, — сказал Вилли Кауц.

— Для меня что-то уж очень мудрено, но…

— Это форма самозащиты. Если я буду с вами на «ты», то не смогу с выгодой для себя вести дела. Вам понятно?

— Нет. Но это не беда.

— О’кей, — сказал Кауц. — Тогда продолжим разговор. Значит, вы твердо решили развязаться с магазином?

— Стой-ка, меня вдруг осенило. Ведь ты женат?

— Конечно.

— Давно?

— Лет двадцать пять или около этого.

— У тебя есть жена?

— Вот так вопрос!

— У тебя есть дочь?

— У меня три дочери и два сына.

— Значит, у тебя есть дочь.

— Ясное дело.

— Ей шестнадцать?

— Может быть. Я точно не знаю, сколько лет моим детям.

— Твою дочь зовут Рут?

— За их имена я не в ответе.

— Так ведь Рут от тебя сбежала.

— Откуда вы знаете?

— Сегодня в двенадцать часов я случайно слышал объявление по радио.

— Что вы слышали?

— А вот что: семнадцатого августа — то есть позавчера — во второй половине дня ушла и не вернулась домой шестнадцатилетняя Рут Кауц.

— Да, да, это так.

— И ты даже не подозреваешь, куда она могла деться?

— Пока что нет. Но почему вас интересует моя сбежавшая дочь?

— Я человек отзывчивый. Ведь ты, наверно, ужасно переживаешь.

— Я — нет. Жена. Я этого не принимаю так близко к сердцу.

— А куда она пошла? Выскочила на минутку за сигаретами?

— Нет. Рут собиралась пойти купаться. В школе у нее в тот день не было занятий, и после обеда она решила искупаться.

— И не вернулась?

— Так вы же слышали по радио.

— А вдруг с ней случилось несчастье?

— Возможно, но жизнь продолжается, и я должен заниматься делами. На то у нас, в конце концов, есть полиция.

— На что у нас есть полиция?

— На то, чтобы искать сбежавших детей.

— Но ведь Рут могла утонуть!

— Не исключено.

— Куда она пошла купаться?

— Она что-то говорила про своего школьного товарища. У него-де есть лодка…

— По-моему, это ужасно.

— У вас есть дети?

— В том-то и дело, что нет. Потому я так и переживаю за чужих детей.

— Рут удирает не в первый раз.

— Ах, вот почему…

— Что «почему»?

— Ты не слишком беспокоишься!

— Она у нас молодая, да ранняя. Если ей вдруг взбредет в голову, она ни с того ни с сего может махнуть в Женеву, автостопом. Там живут родители жены. Может, ей не повезло и она не успела за день добраться до Женевы.

— Но по радио это прозвучало совсем не так.

— А как?

— Трудно сказать. Во всяком случае, я понял…

— Что вы поняли?

— Видишь ли, когда речь идет о детях — тут я особенно впечатлителен…

— Хотя своих у вас нет.

— Именно поэтому. Клара бездетна — вот какая история. Я давно хотел усыновить ребенка — одного или двоих… Но теперь, когда Клара… А что говорит твоя жена?

— Она вроде вас. Места себе не находит — ни днем ни ночью. Ест себя поедом. Считает, что во всем виновата она.

— А почему?

— Ладно уж, вам я, так и быть, скажу. Рут у нас самая младшая. Собственно говоря, еще один ребенок нам был ни к чему. Жилось тогда нелегко. И моя жена — на нее, знаете ли, иногда находит дурь, — так вот, моя жена в первые месяцы беременности ворчала, кляла судьбу, хотела вытравить плод и бегала по всяким бабкам, но ничего не помогло. Ребенок явился на свет. И надо же — прехорошенькая девочка, красивее всех остальных детей! И теперь, когда с ней что-нибудь неладно, жена казнится: это, мол, все оттого, что она не хотела этого ребенка…

— Какие они сейчас — девчонки этого возраста?

— Что вы имеете в виду?

— Да ничего особенного. Читаешь ведь всякое. Нынешние девчонки гораздо, гораздо…

— Не знаю, то ли вы имеете в виду, но у Рут нет дружка, во всяком случае постоянного.

— Я этого и не думал. Ну а в остальном?

— Они знают, что к чему. Можете не сомневаться.

— Ты сам ее просвещал?

— Отчасти. Во всяком случае, я позаботился о том, чтобы мои дочери принимали таблетки.

— Таблетки?

— А по-вашему, лучше, чтобы они в шестнадцать, семнадцать, да хоть бы и в восемнадцать лет принесли в подоле ребенка?

— Разве они живут уже с мужчинами?

— Живут или не живут — я не знаю. Но я им сказал: вы уже взрослые и пусть у вас не будет страха перед этим делом, только не всякого к себе подпускайте.

— Вот это правильно.

— Моя жена, конечно, смотрит на это иначе. Она ведь из Женевы. Кальвин.

— Чем тебе не нравится Кальвин?

— Этот реформатор! Молись и трудись. Лишь бы не пользоваться жизнью. Поэтому в Женеве самые богатые банкиры.

— Благодаря Кальвину?

— Молись и трудись! Куда же тогда девать деньги?

— Ага! Но ты счастлив со своей женой?

— Да, пожалуй. Я над этим не задумываюсь. Прожив двадцать пять лет…

— И вдруг такой удар!

— Девчонка объявится. Может, ей вздумалось заглянуть в какой-нибудь погребок, к битлам, — ведь молодежь теперь просто помешана на всей этой ерунде — бит-ритмы, экстаз, полет души и тому подобное.

— Смотри-ка, а ты, оказывается, разбираешься. Молодец…

— Когда есть дети…

— И что они там делают, в этих погребках?

— Вот я как раз и хочу сказать: может, ей дали там ЛСД, гашиш или еще какую-нибудь гадость и теперь она в трансе…

— Но ты не должен смотреть на это сквозь пальцы!

— Разумеется, я с этим покончу. Само собой. Но бороться против этого трудно. То есть бороться, понятно, можно. Можно наорать и запретить. Только потом неизвестно, откуда берутся девки-кликуши и парни-дебоширы.

— Должен тебе сказать — ты мне все больше нравишься. Я уверен, ты мог бы помочь и мне.

— Может, и мог бы, — ответил Кауц. — Ну так что же — вы окончательно решили продать магазин?

— Я этого не говорил…

— А Клара, ваша жена?

— Я же тебе объяснял, что взялся за дело не с того конца. У меня нет ни малейших шансов. Виноват кругом я один. Придется выкладывать денежки.

— Клара уличила вас в измене? Есть свидетели?

— В изменах, дорогой мой!

— Значит, ей удалось это доказать?

— Да зачем? Я сам признался. Неоднократно и при свидетелях. Мол, спал с другими бабами сто двадцать раз.

— Прихвастнули немножко?

— По правде говоря… Карло, повтори джин с тоником!

— Мне не надо, — сказал Кауц.

— По правде говоря…

— Понимаю.

— Ни черта ты не понимаешь. И Клара тоже не понимает. И ее адвокат не понимает. И я сам не понимаю.

— Но я-то понял. Я же не Клара. Между нами, мужчинами, господин Голь: вы вообще ни с одной не спали, кроме Клары?

— Но мог бы…

— Да, да…

— Что это еще за «да, да»? Может, тебе нужны доказательства? Вот, пожалуйста, номер телефона одной бабы. Позвони и скажи, что я заеду к ней через часок. Сам почувствуешь по голосу, как она в меня влюблена.

— Я и не сомневаюсь.

— Но магазин-то, магазин на его нынешний уровень поднял я, и никто другой, — сказал Эрвин Голь. — До меня он не мог прокормить одну Клару. Дневная выручка — от ста до ста пятидесяти франков. Считай сам: разница между закупочной и продажной ценой, без вычета расходов, всего тридцать восемь — сорок процентов. Ха-ха!

— А теперь?

— В три раза больше. Но магазин — собственность Клары, ее приданое.

— Это еще ничего не значит.

— Ты не знаешь Клары.

— Подумайте хорошенько. Если вы продадите магазин, сколько вы за него получите?

— Трудно сказать.

— Деньги имеют цену, только когда они в обороте.

— Это я и сам всегда говорю.

— То есть когда они вложены в дело.

— Это и мне известно.

— Сколько с вас требует ваша жена?

— Господи помилуй, мне вовсе не обязательно продавать. Но Клара хочет, чтобы я взял и выдал ей восемьдесят тысяч чистоганом. А такую сумму я не могу изъять из капитала. Это крах. Выходит, надо продавать.

— Даром я ничего не делаю, господин Голь. Дело есть дело, а шнапс есть шнапс.

— Если ты мне поможешь, в обиде не будешь.

— Цену назначаю я.

— Понятно.

— Так вот: Клара сбавляет свои претензии до шестидесяти тысяч. Частная фирма преобразуется в акционерное общество. Клара оставляет свою долю в деле. В виде акций. В зависимости от прибыли ежегодно будут выплачиваться дивиденды — не ниже десяти процентов. Кроме того, Клара получит ренту. Размер ее мы установим позднее.

— Великолепно. А что, если Клара упрется?

— Я ей объясню, что на жалкие шестьдесят тысяч она ничего не построит. Самое большее через два года у нее от них ничего не останется. Девальвация и тому подобное.

— Но ведь я, — сказал Голь, — я-то вообще не имею права ликвидировать дело.

— Почему?

— Я был под следствием за ложное объявление о неплатежеспособности. Хотя я ни одной души не обманул. Все только по глупости.

— А если я поручусь за вас своим безупречным именем?

— Было бы здорово!

— Но повторяю еще раз: ради Христа я ничего не делаю.

— Я… я предлагаю тебе треть своей доли.

Кауц не ответил.

— Разве это плохое предложение?

Кауц сказал:

— Идемте к моему адвокату и составим договор.

— Карло, счет! — крикнул Эрвин Голь.

 

19 августа, вскоре после 16 часов

КВАРТИРА ВИЛЛИ КАУЦА

— Моя фамилия Зайлер, — представился Зайлер, — а это мой коллега Лауренц, наш фотограф, вернее, один из наших фотографов. Как я вам уже говорил по телефону, мы из редакции «Миттагблатта».

— Очень приятно, — сказала госпожа Кауц, — по я же объяснила вам по телефону…

— Я вхожу в ваше положение, госпожа Кауц, можете не сомневаться в нашем сочувствии…

— Но ведь я предупредила, чтобы вы не приходили, я не хочу, достаточно уже и того, что Рутли…

— Поверьте, госпожа Кауц, мы пришли сюда, чтобы помочь вам.

— Помочь мне?

— Вы мне не верите?

— Но в полиции сказали…

— Ах, в полиции… видите ли, госпожа Кауц, для полиции это самое обычное дело. Полиция занимается им только потому, что это ее обязанность, ей за это платят, а вот мы можем оказать вам более действенную помощь.

— Ладно, раз уж вы все равно пришли… Что вы хотели бы у меня узнать?

— Вопрос первый: были у вас уже люди из «Экспресса»?

— Нет.

— Тогда будьте начеку. Если люди из «Экспресса» станут вас осаждать, сразу же позвоните мне. Вот моя визитная карточка.

— Зачем людям из «Экспресса» меня осаждать?

— Вы знакомы с этой газетой?

— Я редко ее читаю.

— Но вам известна ее репутация?

— Я знаю только, что многие отзываются о ней довольно плохо.

— И справедливо, госпожа Кауц. Потому что «Экспресс», позвольте вам сказать, — это скандальный листок, а его редакторы и репортеры — такие гнусные ищейки, каких еще свет не видывал. Приведу вам один пример. В Пфаффхаузене какой-то лихач задавил насмерть четырехлетнюю девочку. Час спустя появляется репортер «Экспресса» и говорит матери: «Будьте любезны, положите на минутку ребенка — это мертвого ребенка, госпожа Кауц, — в кроватку, как будто девочка спит». Мать, еще не оправившаяся от тяжелого шока, делает то, что требует от нее этот мерзавец, а он фотографирует мертвую девочку в кроватке да еще кладет рядом с нею мишку. На следующий день в газете появляется фото и подпись: «Никогда больше Хайди не будет спать в этой кроватке…» Таковы люди из «Экспресса», госпожа Кауц. Они всегда носят с собой в кармане черный галстук — на тот случай, если вдруг понадобится быть в трауре… Ну вот, теперь вы в курсе дела. Если они появятся, держитесь твердо и не пускайте их на порог.

— Да, но вы-то что от меня хотите?

— Вы позволите нам осмотреть вашу квартиру? Может быть, мы с вашего разрешения сделаем два-три снимка. Разумеется, вы получите по экземпляру каждой фотографии в увеличенном виде.

— Ну что тут смотреть. Квартира маленькая — всего три комнаты.

— Сколько у вас детей?

— Пятеро. Рутли самая младшая.

— Пожалуй, эта квартира тесновата для семи человек?

— Кому вы это говорите? Но оба парня уже, слава богу, с нами не живут, а вот три девочки спят в одной комнате. Старшая учится на медсестру, так что она тоже приходит домой только на выходной.

— Вы давно замужем?

— Двадцать пять лет.

— А кто ваш муж?

— Мой муж? Ах, знаете, Вилли у меня добрейший человек, только — как бы вам это объяснить? — все эти двадцать пять лет он ждет, когда ему наконец привалит удача.

— Кто он по профессии?

— По правде говоря, определенной профессии у него нет. Он перепробовал уже многие. Был продавцом, коммивояжером, потом даже некоторое время работал в цирке, в кино, ах господи, я и не упомню всего, чем Вилли пришлось заниматься.

— Насколько я могу судить, в вашей семье любят читать. Не в каждом доме увидишь столько книг.

— Да, мой муж много читает. Когда мы поженились, он хотел стать журналистом. Когда-то он даже написал книгу.

— Что вы говорите!

— Да, это был роман.

— А вы этот роман читали?

— Нет. Вилли всегда его от меня прятал.

— Значит, он так и не был издан?

— Мне об этом неизвестно…

— А чем ваш муж занимается теперь?

— Что вам ответить? Много лет назад я как-то сказала, что Вилли охотится за счастьем.

— Сказано очень образно. Я запишу. «Мой муж охотится за счастьем»…

— Да, это так…

— У вас есть семейный альбом?

— Что?

— Альбом фотографий…

— Есть, но довольно жалкий.

— Вы разрешите взглянуть? Там есть фотография Рутли? Рутли-младенец, Рутли в детском саду, Рутли…

— Несколько фотографий Рутли там должны быть. Вот, пожалуйста. Наше свадебное фото…

— Вы не могли бы дать мне этот альбом на два-три дня?

— А что вы собираетесь с ним делать?

— Я хотел бы написать увлекательный очерк о семье Кауц.

— Ничего увлекательного вы в нашей жизни не найдете.

— Я хотел сказать, что напишу увлекательно.

Лауренца Зайлер спросил:

— Ты все снял, что надо?

— Разумеется, — ответил Лауренц.

— И кровать тоже, и мишек?

— Конечно!

— Ваша дочурка, — обратился Зайлер к госпоже Кауц, — все еще спит со своими игрушечными зверушками, с мишками?

— Да, дети с трудом от этого отвыкают. Бывает, что Рутли ведет себя так, будто ей уже восемнадцать или двадцать лет, а потом вдруг опять совсем ребенок.

— У вас есть какая-нибудь идея, где Рут может находиться сейчас?

— Нет. Позавчера после обеда Рутли взяла свои купальные принадлежности. Сказала, что идет купаться. И больше не вернулась.

— Рутли не сказала вам, куда она идет купаться?

— Ах, нет… в тот день она как раз поругалась с отцом…

— Поругалась? А почему?

— Да все потому же.

— А именно?

— Потому что отец ничего не может дать нашим детям. «У меня теперь есть один приятель, — сказала Рут, — он из богатой семьи. Когда мне исполнится восемнадцать, я выйду за него замуж». — «Можешь выматываться хоть сейчас, если тебе здесь не нравится», — сказал Вилли. «У моего друга есть даже моторная лодка», — сказала Рутли. «Катись ты к черту», — сказал…

— Не надо плакать, госпожа Кауц. Рутли вернется.

— По правде говоря, Рутли не на что жаловаться. Совсем наоборот. Вилли ее избаловал. И ведь она поступила в гимназию.

— Может быть, приятель Рутли — это ее сверстник, который тоже учится в гимназии?

— Не знаю. Рутли не называла его фамилии и ничего о нем не рассказывала. Мы не знаем, куда и с кем она пошла позавчера. Вообще мы ничего не знаем. Но вот идет Вилли…

— В чем дело? — спросил Вилли Кауц.

— Моя фамилия Зайлер, а это мой коллега Лауренц, фотограф, мы из редакции «Миттагблатта»…

— И какого черта вам здесь надо?

— Сегодня на пресс-конференции в полиции…

— Понятно, понятно. Сколько дает «Миттагблатт»?

— Что ты такое говоришь? — испугалась госпожа Кауц.

— Я уже веду переговоры с «Экспрессом», — сказал Вилли Кауц.

— Мы договоримся, — поспешил вставить Зайлер.

— Честно говоря… «Миттагблатт» мне больше по душе.

— Мы возьмемся за это только при условии: исключительное право на весь материал принадлежит нам.

— Само собой разумеется, — согласился Кауц, — я тоже не один день проработал в газете. Так сколько?

— Мы ведь еще не знаем, что получится, — сказал Зайлер.

— А что вы намерены делать с альбомом, который у вас в руках?

— Давайте потолкуем, — откликнулся Зайлер.

— Десять бумаг для начала, а?

— Пять бумаг для начала, — сказал Зайлер, — и, если вы не будете мухлевать, вам еще кое-что перепадет.

— Согласен, — заявил Кауц, — пять сотен на стол, и я буду говорить.

Зайлер отсчитал пять сотенных билетов и положил на стол.

— У тебя найдется бутылка вина? — спросил Кауц у жены.

— Дай денег, я схожу за вином.

— Ну, так что вы хотели бы знать?

Зайлер сказал:

— Все. Историю вашей жизни.

— Она будет стоить двадцать сотен.

— Вы их получите, как только у меня будет ваш рассказ.

— Присядем. Вино сейчас принесут.

Зайлер обернулся к Лауренцу:

— Ты можешь идти. Захвати с собой альбом. Только не спускай глаз с этих бездельников в лаборатории. Должен получиться первоклассный материал.

— Так вот, — начал Вилли Кауц, — это почти трагическая история. Родился и вырос я в Бонадуце. Об этой дыре вы, верно, и не слыхали. Находится она в Граубюндене, между Куром и Тузисом. Мой старик был плотник. Но работы для плотников тогда не хватало, и он пошел в лесорубы. Потом несколько лет работал на лесопильном заводе в Рейхенау. Это недалеко от Бонадуца. Все шло благополучно, пока мне не исполнилось пятнадцать лет. Когда мне исполнилось пятнадцать, к нам домой пришел учитель и сказал: «У Вилли по всем предметам единица. Парень должен учиться дальше». Единица тогда была высшим баллом, пятерка — низшим.

— Понимаю, — кивнул Зайлер.

— Вы только обязательно все запишите. Это печальная история.

— Я стенографирую, — сказал Зайлер.

— Священник заявил: «Вилли много читает. Это наводит на размышления. Кем он собирается стать?» Отец ответил: «Вилли мог бы этой весной начать работать на лесопильном заводе. Я говорил с Билером. Вилли получал бы семь франков в день. Такова уж наша судьба». Но мать возразила: «Мальчик на редкость способный — все говорят. Было бы замечательно, если бы он мог получить образование». И Вилли сказал: «Я хочу учиться». — «Учиться, — возразил отец, — стоит больших денег. Вилли у нас старший. Кроме него, еще четверо детей». Тогда к нам снова пришел учитель и сообщил, что существуют стипендии. Вилли может жить дома. Каждое утро он будет поездом ездить в Кур, а вечером возвращаться домой. Обедать он будет в интернате. При кантональной школе есть интернат. Пришел и священник и пообещал: «Я поговорю с председателем общинного совета. Община тоже может дать пособие». Но председатель общинного совета ответил, что Кауцы не являются гражданами Бонадуца. Пусть они обратятся в свою общину. Раз они становятся иждивенцами общины, мы вынуждены направить их в ту общину, к которой они принадлежат…

— Значит, вы были гражданами…

— Цюриха, разумеется.

— А почему ваш отец покинул Цюрих?

— Как почему? Из-за безработицы!

— Когда вы родились?

— В тысяча девятьсот девятнадцатом. Отец женился в тысяча девятьсот восемнадцатом, сразу по окончании войны, и вскоре уехал из Цюриха.

— И Цюрих дал пособие?

— Как будто бы да. Но небольшое. А отец сказал: где уж сыну рабочего учиться.

— Так думают многие… даже в наше время, — откликнулся Зайлер.

— Двадцать восьмого апреля, — продолжал Кауц, — закончился учебный год. Для Вилли — последний. За его плечами было теперь семь лет народной школы и два года школы второй ступени. На самом деле в народной школе он проучился всего шесть лет, потому что в начале третьего года учебы он за несколько дней перерешал весь задачник по арифметике, без единой ошибки. Вилли славился как лучший ученик. Двадцать восьмого апреля учитель сказал ему: «Я тебя записал на вступительный экзамен, который состоится осенью. Тебе придется летом крепко поработать. Лучше всего было бы, если бы ты жил у меня. Два раза в неделю я буду с тобой заниматься. Я прочу тебя не во второй, а в третий класс. Поэтому надо будет поднатужиться. Особенно по немецкому и французскому. Но также и по истории и естественным наукам. Когда ты можешь переехать ко мне?» Вилли сказал: «Я собираюсь в Аверс, как в прошлом году». — «Опять пасти скот?» — спросил учитель. «Да, — ответил Вилли, — в Аверсе лучше платят, потому что мало кому охота забираться так высоко в горы». — «Но это же глупо, — сказал учитель, — что́ мы в таком случае будем делать?» — «Я возьму с собой книги», — ответил Вилли.

Аверс — да будет вам известно — это самая высокогорная долина в Европе, но живут там круглый год. Прямо за домами начинаются ледники, а перед домами растут эдельвейсы. Тамошние крестьяне разводят крупный рогатый скот. Зима там длится семь-восемь месяцев в году. И даже летом раз в неделю идет снег. В августе в долину Аверса на сенокос приходят итальянцы-бергамаски. Они поднимаются туда большими группами — целыми семьями, — издавна повелось, что они берут с собой жен и даже детей, которые в силах двенадцать часов подряд шагать по узкой горной тропе над обрывом. Они тащат с собой целые ящики спагетти и бочонки с вином. В мае или июне — на лугах еще нередко лежит снег — приходят парнишки из низины. Все, что лежит за пределами Альп, жители Аверса называют «низиной». А парнишек этих они называют «подсобниками», потому что те подсобляют крестьянам. В июле, когда скот можно уже выгонять на большие пастбища, «подсобники» становятся подпасками. Пастухам надлежит прежде всего наблюдать за погодой, хорошенько изучить небо и ветры. Ведь погода там меняется с часу на час. И если снежные вершины гор скрываются в тучах, пастухи должны поскорее гнать скот вниз, в долину. Но бывает, что туман оказывается проворнее пастуха. Поэтому каждый год несколько коров или телят срываются в пропасть. За это с пастухов не взыскивают. На следующий день, если небо опять чистое и снег стаял, ребята отправляются искать разбившихся животных. Находят их быстро, ведь все гиблые места — откосы и кручи — они уже знают наперечет. Туши свежуют прямо на месте и потом относят домой. Мясо коптят и большую его часть съедают в ближайшие дни. Но я никогда не мог есть это мясо и даже не мог смотреть, как его едят другие. В конце августа, когда бергамаски выкосят все тучные луга и уберут сено, являются скотопромышленники и скупают скот. А в середине сентября, перед наступлением зимы, пастухи перегоняют стада в Тузис, где бывает большая ярмарка. Там скотопромышленники принимают купленный ими товар и перепродают его крестьянам с Юга, которые имеют молочное хозяйство, но сами скот не разводят, а занимаются земледелием. Скотопромышленники платят аверским скотоводам, а те — пастухам. После этого пастухи отправляются на вокзал и едут домой. Так было в мое время, — продолжал Кауц, — но я слыхал, что теперь все по-другому. Там, наверху, построили электростанцию, крестьяне разбогатели и раздулись от важности. Говорят, там есть теперь гостиницы и туда приезжают туристы, а со скотоводством покончено…

Вилли взял с собой книги. Но вступительный экзамен в кантональной школе Кура должен был состояться еще до начала большой ярмарки в Тузисе, поэтому Вилли пришлось вернуться домой раньше. Тем не менее его заработок ему выплатили полностью. Дома отец спросил: «Ты что, в самом деле хочешь сделать эту глупость? На лесопильном заводе ты мог бы уже завтра приступить к работе — семь франков в день. Мы пятнадцать лет тебя кормим. Нет в тебе благодарности».

Мать слушала и молчала.

Пришел учитель и сказал: «Вилли выдержит экзамен. Я буду ему давать двадцать франков в месяц: месячный билет до Кура стоит восемнадцать и два франка — на карманные расходы».

Хорошие новости принес и священник. Он сказал: «Вилли освобожден от платы за обучение, а если у него будут хорошие отметки, то в интернате он и обед сможет получать бесплатно. Я дам пятьдесят франков на учебники. Только надо купить не новые, а подержанные. Пусть скажет, я, мол, нуждаюсь. Люди же не звери».

После вступительного экзамена фотография Вилли обошла все газеты. Он получил самый высокий балл. Вилли стал знаменитостью, и он сказал себе: «Теперь уже ничего плохого случиться не может, ведь мною все восхищаются». А три недели спустя новый учитель спросил: «Когда же наш гений соизволит наконец принести на урок геометрии готовальню?»

Вилли покраснел, но смолчал. Ребята в классе засмеялись. А учитель вдруг разозлился и объявил перемену, хотя до звонка оставалось еще пять минут. Дома за ужином Вилли сказал: «Готовальня стоит всего двенадцать франков». Мать спросила: «А от тех пятидесяти франков у тебя уже совсем ничего не осталось?» Вилли перечислил все книги, которые ему пришлось приобрести — почти все он купил с рук. А вот атлас по истории он вынужден был купить в магазине — он стоил семнадцать франков.

В воскресенье вечером заглянул священник и сказал: «Видит бог, тебе нечего стыдиться того, что ты беден. Скажи это своим учителям и товарищам…»

Одноклассники Вилли решили устроить вечеринку. Каждый должен был внести пять франков. Первый ученик — староста класса — заявил Вилли: «Не можешь внести деньги, значит, и прийти не имеешь права. Зачем ты вообще поступил в кантональную школу? Как ты собираешься учиться дальше, если у тебя нет ни гроша в кармане?»

Вилли ничего ему не ответил, а просто убежал. По крайней мере готовальня у него теперь была. Но вдруг его вызвали в ректорат. Ректор сказал: «Вилли, вы же знаете, в нашем учебном заведении положено носить форму. Надзиратель мне пожаловался, что вы всегда ходите на занятия в своей обычной одежде». — «У меня нет формы», — ответил Вилли. «У вас ее нет? Почему?» — «У меня нет денег», — сказал Вилли. «У тебя нет денег. Это понятно. Но ведь у твоих родителей они есть». — «Нет, у моих родителей тоже нет». — «Зачем же тогда, скажи на милость, они определили тебя в кантональную школу?»

Вскоре нас опять навестил учитель, он спросил: «Ну, Вилли, как у тебя дела в школе?» — «Все хорошо, — ответил Вилли. — Туговато с алгеброй и латынью, но в остальном…» — «Хочешь, я буду давать тебе дополнительные уроки?» — «Нет, господин учитель, это неудобно», — возразил Вилли. «Вполне удобно», — ответил учитель, и Вилли обещал, что подумает.

Однажды вечером отец принялся ругать Вилли: мол, вот уже больше месяца как он ничего не делает по дому — полена дров не расколет.

«У меня же пропасть домашних заданий, ведь это не обычная школа», — ответил Вилли. «Это меня не касается, — заявил отец. — Не могу же я еще и дрова колоть».

Через шесть месяцев после начала занятий классный наставник сказал: «Вилли, в чем дело, вы купили у товарища форму за сорок франков, а отдали за нее пока что всего два франка…» — «Эта форма, — ответил Вилли, — не стоит и тех двух франков: брюки мне коротки, а рукава…» — «Вилли, — резко оборвал его классный наставник, — чтобы я больше этого не слышал. Либо вы заплатите за форму, либо…» — «Либо?» — спросил Вилли. «Мне придется принять меры». — «У меня нет денег», — заявил Вилли. «У вас есть родители, Вилли. Вы что, прокутили эти деньги? Ходили в кафе, в кино?» — «У моих родителей денег нет».

С минуту классный наставник молчал. Потом сказал: «Хотел бы я знать, почему твои родители послали тебя в кантональную школу, если у них нет денег?» — «Потому что у меня большие способности», — ответил Вилли. «Ты много воображаешь о себе». — «Так ведь я лучший ученик. Разве вы не читали в газетах?» — «Вилли, — сказал классный наставник, — ты действительно блестяще выдержал вступительный экзамен. Но на сегодняшний день твои отметки… Мне кажется, Вилли, что ты много возомнил о себе и обленился. Твой успех осенью вскружил тебе голову». — «Нет», — возразил Вилли так тихо, что учитель мог и не расслышать. «Твой средний балл, — сказал учитель, — хотя я и не имею права тебе это говорить, составляет 4,2. Тебя едва-едва можно будет перевести в четвертый класс».

Вилли даже не подозревал, что у него такие плохие отметки. Он, правда, вспомнил несколько контрольных работ, с которыми не справился. Вспомнил и случаи, когда не смог ответить при устном опросе. Но что у него такой низкий балл — этого он не знал. Дома за ужином он сказал: «Мне до четвертого класса не дотянуть». — «То есть как?» — спросил отец. «Я отстаю», — ответил Вилли. «Тогда лучше уж бросай прямо сейчас», — сказал отец. «И что дальше?» — «Ты можешь хоть завтра начать работать на лесопильном заводе. Семь франков в день. Значит, сорок два в неделю. Субботу Билер оплачивает полностью. Семь франков в неделю можешь оставлять себе. Завтра я поговорю с Билером».

А матери он сказал: «Разве я не говорил тебе всегда, что нечего дурить парню голову? Если хочешь знать, наш Вилли в сто раз умнее священника и учителя, вместе взятых».

А Вилли он сказал: «Я научу тебя пить „вельтлинер“. Такое дело вспрыснуть надо».

— Так, а что было потом? — спросил Зайлер.

— Ничего, — ответил Кауц.

— Когда вы приехали в Цюрих?

— Через год.

— В каком году?

— В тысяча девятьсот тридцать пятом или в тридцать шестом.

— А что вы делали в Цюрихе?

— Все что хотите. Ведь была самая безработица. Перебивался как мог.

— А как вы думаете, что могло случиться с вашей дочуркой?

— Скорее всего, Рут попала в лапы одного из этих окаянных сексуальных маньяков и ее уже нет в живых.

— Да что вы? Чем вы можете обосновать такое чудовищное предположение?

— Я ведь знаю свою дочь.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я знаю, какая она любопытная. И знаю, как легко она идет на уличные знакомства. К тому же она такая хорошенькая и в ней столько секса. Рут, — добавил он вдруг, — давно бы позвонила, будь она жива. Рут позвонила бы при всех обстоятельствах…

— Черт возьми, — сказал Зайлер, — скоро восемь, я должен идти.

— Конечно, идите. Но не забудьте о нашем уговоре!

 

19 августа, 16 часов 30 минут

КАБИНЕТ ЭПШТЕЙНА

— Послушайте, господин Кремер, — сказал Эпштейн, — я не обязан да и не вижу повода согласовывать каждое свое решение с редакцией. Вы хорошо знаете, как ценю я критические замечания, ценю всякие обсуждения и дискуссии, особенно с некоторыми из моих редакторов — они, можно сказать, составляют ядро редакции, — но повторяю еще раз: есть вопросы, которые я должен решать один. И ответственность за эти решения несу тоже я один. Я отвечаю только перед издателем — и никем другим.

— Вы ошибаетесь, — возразил Кремер. — Перед нами вы тоже отвечаете.

— В каком смысле?

— Нам не все равно, что печатается в «Миттагблатте».

— Я этого и не думаю. Ведь мы ежедневно проводим совещания. Каждый заведующий отделом может высказать там свое мнение. Мы спорим, обсуждаем самые различные вопросы.

— Да, мы обсуждаем какой-нибудь один вопрос, одну проблему, скажем, в течение десяти минут, прийти к согласию нам не удается, и тогда решение выносите вы.

— Но мы не можем вести бесконечные дебаты, господин Кремер. Как все работающие люди, мы подчиняемся диктату часов. И когда дискуссия выходит из берегов, одному приходится решать за всех. Кто же решает? Естественно, тот, на ком лежит ответственность.

— Надо еще разобраться, какие критерии и масштабы оказываются решающими.

— Говорите яснее.

— Решающим всегда оказывается один вопрос: удастся нам распродать тираж с данной сенсационной историей или не удастся?

— А что вы против этого имеете?

— Успех любой ценой — сомнительная цель.

— Между нами говоря, господин Кремер, мы бы этого тоже не хотели. Но… Таковы дела!

— Неужели мы должны любой ценой добиваться увеличения тиража?

— Любой ценой… этого бы я не сказал. Тут, разумеется, есть нюансы. Другими словами, издатель вовсе не ждет от нас, что мы будем копировать «Экспресс» и подражать его схеме: «Сперва изнасиловал, потом убил». Но тем не менее издатель хочет перекрыть «Экспресс».

— Тогда возникает вопрос: какими средствами?

— Вы намекаете на Зайлера?

— Я просто поражен.

— У вас слишком сильное воображение.

— Только люди с воображением способны предвидеть события.

— Зайлер, по сути дела, человек аполитичный.

— На мой взгляд, аполитичных людей не бывает. Любая человеческая позиция есть в то же время позиция политическая.

— Согласен. Но что касается Зайлера — вы слишком сгущаете краски.

— Вы назначили его своим заместителем!

— Это тоже преувеличение. Он должен только замещать меня — особенно по вопросам, связанным с первой полосой, — когда я в отъезде.

— Лицо газеты, господин Эпштейн, определяет именно первая полоса, афишка, а не страницы, посвященные культуре.

— Зайлер — журналист до мозга костей. У него особый нюх на сенсации.

— Это он создал славу «Экспрессу»?

— Вне всякого сомнения.

— И все же его оттуда вышвырнули!

— Вы же помните, в какой горячке нам пришлось вдруг начать выпуск «Миттагблатта». На год раньше, чем предполагалось. Издатель «Экспресса» распустил слух, будто он вот-вот начнет печатать вторую газету. А наш хозяин принял этот слух всерьез. Что мне оставалось делать? Впопыхах сколотить редакцию. Вы-то знаете, сколько у нас здесь людей, раньше никогда не работавших в ежедневной газете. Вы сами из их числа. Вот я и подумал, что хоть один человек у нас должен разбираться в вопросах производства.

— А теперь вы сделали заведующего производством заместителем главного редактора.

— Господин Кремер, если уж вы так не доверяете Зайлеру, то имейте доверие хотя бы ко мне. За все, что сделает Зайлер, ему придется отвечать передо мной.

— Вы не хотите мне сказать, за что его выгнали из «Экспресса»?

— Тут никакого секрета нет, — ответил Эпштейн. — Зайлер поместил скандальную статью о пушечном короле Бринкмане, а подтвердить факты ему оказалось нечем.

— Нечем подтвердить? Да это же курам на смех! Кто же не знает, что Бринкман поставляет оружие направо и налево?

— Через подставных лиц — возможно. Но если вы пишете: «Г-н XY — сообщник такого-то…», то имейте по крайней мере доказательства!

— Вот увидите, Зайлер и вам испортит жизнь какой-нибудь скандальной статейкой — рано или поздно.

— Этого он не сделает. Второй раз он такой ошибки не допустит.

— Вы уверены?

— Да, Зайлер слишком честолюбив. Ему нужен только тираж, а на все остальное наплевать. Он еще ни разу в жизни не высказал собственного мнения. У него нет никаких интересов, его ничто не радует, ничто не огорчает… кроме того, что тираж застрял на мертвой точке. Зайлер не ходит ни в театры, ни в концерты, а дома у него вы не найдете ни одной книги. Да и страстишки-то у него мелкие: порнография и бридж, «ягуар» и квартира-люкс.

— Представьте себе, — сказал Кремер, — что Зайлер на долгое время лишился бы возможности смаковать убийства за отсутствием таковых.

— Что тогда?

— Он бы организовал их сам!

 

19 августа, 20 часов 30 минут

КАБИНЕТ ЭПШТЕЙНА

— Наше сегодняшнее вечернее совещание я решил провести на полчаса раньше, потому что на нем пожелал присутствовать мой сын… Представляю вам моего сына Оливера, ему шестнадцать лет, он учится в литературной гимназии, но еще не решил, кем быть — возможно, он станет журналистом. Надеюсь, господа, вы не против того, чтобы Оливер послушал, как мы работаем?

Молчание.

— Итак, возражений нет. Как у нас обстоят дела? Начнем сегодня с отдела культуры. Господин Кремер!

— В кинотеатрах начали показывать фильм Джона Уэйна о Вьетнаме. В Базеле уже состоялась демонстрация протеста. Прокатчик согласился с требованием демонстрантов и решил снять фильм с экрана.

— А какого характера этот фильм?

— Гимн «зеленым беретам» во Вьетнаме. Подзаголовок мог бы звучать: «Так они расправляются с коммунистами» или что-нибудь в этом роде.

— Вы хотите дать это шапкой?

— Вторым номером идет интервью с Фридрихом Дюрренматтом.

— По какому поводу?

— В Базеле репетируют новый вариант его пьесы о Шекспире.

— А вы не хотите шапкой пустить Дюрренматта? Дюрренматт — как-никак что-то свое, швейцарское.

— Джон Уэйн вас пугает?

— Решайте сами, — сказал Эпштейн. — Что предлагает отдел спорта?

— Не бог весть что. Последние схватки перед олимпиадой в Мехико.

— А отдел экономики?

— Ведущая тема: новое оборудование эмиссионного банка.

— О’кей. Отдел внешней политики?

— Я звонил сегодня в Прагу, Гайеку, — сказал Хойссер, — похоже, Свобода найдет общий язык с русскими, но надо бы еще раз подумать, не стоит ли все-таки завтра же послать человека в Прагу.

— Давайте обсудим это с вами после совещания, хорошо? Насколько я понял, у вас и в этом номере коньком будет Прага?

— У меня нет выбора.

— А что у нас есть для первой полосы?

— Грандиозная история, — заявил Зайлер. — Я сам ею занимался.

— Не дразни нас, — сказал Эпштейн.

— Мы приобрели исключительное право на весь материал о Рут Кауц.

— Что-нибудь стоящее?

— Афишка: «Пропавшей три дня назад шестнадцатилетней Рут Кауц уже нет в живых», — заявил отец девушки сотруднику «Миттагблатта». Ну как, звучит?

— Полиция отмалчивается, — заметил Клейнгейнц.

— Сегодня вечером по телевидению показывали ее портрет, — вмешался Оливер, — и сказали, что она, возможно, утонула во время купанья. Только я в это не верю. Рут очень хорошо плавала.

— Ты знал ее? — спросил Зайлер.

— Знал? Что вы имеете в виду?

— Рут тоже училась в литературной гимназии, она была твоя ровесница.

— Почему об этой исчезнувшей девушке здесь говорят в прошедшем времени? — спросил Кремер.

— Потому что, скорее всего, она погибла.

— А по-моему, пока ее смерть не подтверждена, она в числе живых, — заявил Кремер.

— Выходит, ты знал Рут Кауц? — снова повернулся Зайлер к Оливеру.

— Ну как сказать — знал? Видел ее, как и других девчонок, на перемене, по дороге в школу и так далее.

— Значит, ты не был с ней знаком?

— Почему не был? Она ведь училась в параллельном классе.

— Во всяком случае, тебе известно, что она хорошо плавала?

— Тоже мне секрет. Она заняла четвертое место в соревнованиях нынешнего года на Лиммате. О таких вещах в школе трубят вовсю.

— Но ты хоть знал ее в лицо?

— Не только в лицо.

— Послушай, Оливер, кончай нас дразнить, — сказал Эпштейн. — Ты можешь получить здесь гонорар за информацию, если тебе есть что сообщить.

— Я бы очень хотел для моего очерка знать всю подноготную, так ты уж, пожалуйста, расскажи нам, что тебе известно об этой девушке.

— Ладно, — согласился Оливер. — А что мне, собственно, известно? Большинство наших ребят хотели бы иметь с ней дело.

— Что значит «иметь дело»?

— Так ведь почти у каждого из нас есть подружка. Хотя всегда ненадолго.

— И большинство увивалось вокруг этой Рут?

— Да, о ней ходят всякие сплетни.

— Какие сплетни?

— Она, мол, не такая, как другие.

— В каком смысле не такая?

— Ну, вы понимаете, что я хочу сказать, — ответил Оливер.

— В отношениях с ребятами? — спросил Зайлер.

— Ну ясно. Рут путается с каждым. Так говорят.

— Путалась с каждым? Как это понять?

— Сами знаете.

— Шла с каждым в постель?

— Ну ясно. Но мы не говорим «постель», потому что у нас постелей нет. Те из нас, кто этим занимается, делают это в парке, или в погребе, или еще где-нибудь, только не в постели. Бывает, правда, что старики куда-нибудь уматываются, тогда можно собраться в квартире.

— Так, так. Значит, о Рут болтали, что она ложится с каждым?

— Ну ясно.

— Она была красивая?

— И да и нет. В ней было чертовски много секса. На лицо она не такая уж красавица. Глаза, правда… и ноги. И еще — Рут всегда носила потрясающе нахальные мини-юбки. Но она хоть знала, как надо носить мини.

— А как надо носить мини?

— Ну ясно, без пояса с резинками и тому подобное. А колготки должны быть одного цвета с комбинацией. Ведь мини носят для того, чтобы больше показать.

— И Рут, значит, все это понимала?

— Ну ясно.

— А можно ли верить этим сплетням? Она действительно путалась с каждым или кое-кто выдавал желаемое за действительное?

— Я знаю только, что она очень охотно знакомилась. Один мой приятель даже хотел из-за нее покончить с собой.

— Почему?

— Потому что, кроме него, у Рут было еще трое. А его она уверяла, будто любит его одного.

— И кто же удержал твоего приятеля от самоубийства?

— Я, — сказал Оливер.

— Как это тебе удалось?

— Просто я ему сказал: так дорого эта шлюха не стоит.

— Держи себя в рамках, пожалуйста! — вставил Эпштейн.

— Ты действительно считал ее такой? — спросил Зайлер.

— Ну ясно, — ответил Оливер.

— Я спрашиваю, ты действительно считал ее шлюхой?

— Не совсем так, конечно. Просто я думаю, что, если бы она со мной это проделывала, мне бы не пришло в голову покончить с собой.

— А как бы поступил ты?

— Я бы ей показал, где раки зимуют.

— Значит, твоей подружкой она не была?

— Я никогда ее не хотел.

— Несмотря на то, что и ты находил ее «секси»?

— Я бы мог взять ее без всяких.

— Но ты не хотел?

— Было как-то раз, на вечеринке.

— А потом ты больше не хотел иметь с ней дела?

— Я с ней обошелся так же, как она с моим приятелем.

— Она страдала оттого, что ты ее бросил?

— Конечно.

— И тоже грозила покончить с собой?

— Ну ясно.

— И может быть даже, какая-нибудь приятельница сказала ей: так дорого этот тип не стоит?

— Этого я не знаю…

— Ты ведь слышал, как и все мы, что Рут пропала. И конечно, тоже над этим задумывался?

— Не особенно.

— Но послушай, Оливер, неужели тебя не волнует, что девушка, с которой ты когда-то был близок, пропала, может быть, даже погибла?.. — спросил Эпштейн.

— Конечно, я думал о том, что бы с ней могло случиться…

— А что с ней могло случиться? — спросил Зайлер.

— Какое-нибудь несчастье, может быть, — ответил Оливер.

— У Рут были связи и со взрослыми мужчинами? — допытывался Зайлер.

— Наверняка.

— Могло ли произойти то, что предполагает ее отец?

— Что она пошла с каким-то типом, а он ее убил? — спросил Оливер.

— Да.

— Не исключено.

— Но ты как будто в это мало веришь, — сказал Эпштейн. — А что предполагаешь ты?

— Может быть, она раньше времени пошла купаться — сразу после обеда.

— Она ушла из дому спустя час после обеда, — возразил Зайлер.

— А может, она встретилась с человеком, которого когда-то обманула.

— Ну и что?

— Может, у них вышла ссора.

— Мать Рут сообщила, будто Рут сказала ей, что собирается встретиться с одним молодым человеком и покататься с ним на моторной лодке, — уточнил Зайлер.

— Могло быть и так. Рут, конечно, всегда выбирала себе ребят побогаче.

— А ты знаешь, у кого из ваших ребят родители имеют моторную лодку?

— Точно не знаю. Но вроде бы человек семь или восемь могу назвать.

— У твоего отца тоже есть моторная лодка, — сказал Эпштейн.

— Вот это хохма! — отозвался Зайлер. — Давно такой не слышал.

— У меня создается впечатление, что диалог между господином Зайлером и вашим сыном постепенно соскальзывает куда-то не туда, — вмешался Кремер.

Зайлер ответил:

— Это был бы не первый случай в криминалистике, когда журналисты оказываются проницательнее, чем полиция.

А Оливера он спросил:

— Что бы ты подумал о своем товарище, который надругался над такой девушкой, а потом убил ее?

— Не знаю, — ответил Оливер.

— Ты нашел бы для него оправдание?

— Может быть!

— Я полагаю, на сегодня хватит, — неожиданно резко заявил Эпштейн.

— Извини, — сказал Зайлер, — но мне кажется, твой Оливер незаурядный парень. Если он не станет журналистом…

 

20 августа, 10 часов 30 минут

ГОСТИНАЯ В ДОМЕ ЭПШТЕЙНА

— Все дело в том, что нам с тобой не надо было вступать в брак, — сказала Сильвия.

— Не говори ерунды. Это же просто ребячество — после семнадцати лет совместной жизни вдруг заявить: нам не надо было вступать в брак.

— Я не хотела этого.

— Я хотел!

— Почему ты на мне женился?

— Предположительно — из любви.

— А я вышла замуж с перепугу.

— Этого ты мне семнадцать лет назад не сообщила.

— Зато теперь я это знаю.

— А я знаю кое-что другое.

— Что именно?

— Все дело в человеке по имени Тобиас Петерман. Мне мало что о нем известно, слухи на его счет ходят разные, так что толком я ничего не знаю. Говорят, будто он из богатой семьи, уже два раза был женат, имеет возможность держать фотоателье для манекенщиц, любит дорогие спортивные машины, например «феррари»… Так говорят… Тебе известно больше. Я же знаю только одно: как-то раз в Безацио этот человек встретился с женщиной по имени Сильвия Эпштейн, излил ей душу, сообщил о намерении покончить с собой…

— Замолчи! — крикнула Сильвия.

— Почему ты зажала уши?

— У нас и без него бы все разладилось.

— За неделю до того, как этот Тобиас подкатил в своем «феррари» к нашему дому в Безацио, там были я и Оливер. Те два дня — суббота и воскресенье — вспоминаются мне совсем иначе. Никакого разлада не было. Никаких симптомов кризиса. Совсем наоборот; впервые за долгие годы ты снова объяснилась мне в любви.

— Так это же было… я же думала… Ты просто не понимаешь. Да, я объяснилась тебе в любви, потому что не хотела мириться…

— С чем?

— С тем, что у меня не осталось никаких чувств… к тебе. Я до смерти испугалась, когда вдруг поняла, что между нами все может кончиться.

— О’кей. Другими словами, пока ты не обеспечила себе тыл, ты не давала мне почувствовать и тени сомнения.

— Что значит «обеспечила тыл»?

— Пока ты более или менее не уверилась в своем новом сожителе… Наверно, ужасно трогательно, когда сходятся два таких несчастных человека, к тому же еще мужчина и женщина. Можно броситься друг к другу в объятия, выплакаться — ведь оба такие непонятые, разочаровавшиеся в семейной жизни, такие неудачники…

— Такого циника, как ты, я еще не встречала.

— Ты вообще мало кого встречала.

— Откуда тебе все это известно?

— Господи, да если я чему и научился в жизни, так это искать и вынюхивать…

— У тебя есть частный детектив…

— Ерунда. Вспомни наших друзей в Безацио. Они сразу обо всем прознали. И о том, что ты не раз оставляла Оливера на ночь одного, о том, что эти ночи ты проводила со своим Тобиасом в Асконе… Мне известно даже, сколько ночей ты провела с ним с тех пор, как вернулась сюда.

— Ты шпионишь за мной!

— Если бы я это и делал, ты бы все равно не имела права так вызывающе держать себя со мной. Как подумаю, что мое место должен занять ярко выраженный психопат…

— Ты оскорблен.

— Конечно, оскорблен. Семнадцать лет супружества с тобой были нелегкими. Ты уже три раза убегала. Один раз вернулась беременная. И я никогда ни в чем тебя не упрекал.

— Зато теперь ты выложил мне все сразу, именно теперь, когда ты знаешь, как это у меня серьезно, когда я наконец вполне искренна с тобой и тверда в своем решении… Что ты намерен предпринять?

— Для начала поеду в Париж. На несколько дней.

— Какие у тебя дела в Париже?

— Надо кое-что провернуть для газеты. Кроме того, повидаю Готфрида. У него и остановлюсь.

— Ты сказал — на несколько дней?

— Может, я пробуду там неделю. Пока точно не знаю.

— Ты уезжаешь из-за меня?

— Нет. Но на расстоянии в несколько сот километров мне легче будет обдумать создавшееся положение. А какие планы у тебя?

— Я думаю, мы разъедемся и разведемся.

— Уложи мне средний из моих чемоданов. Я поеду трансъевропейским экспрессом. А сейчас мне надо в редакцию.

 

20 августа, 13 часов 30 минут

КАБИНЕТ ЭПШТЕЙНА

— Теперь ты убедился, что я прав? — спросил Зайлер.

Эпштейн ответил:

— Но я ведь не возражал против этого материала.

— Продали на двенадцать тысяч экземпляров больше, — торжествовал Зайлер.

— А ты уверен, что мы на правильном пути?

— Не понимаю тебя…

— Я еще раз перечитал твою статью.

— И что?

— Звучит убедительно.

— Так и должно быть.

— Но в сущности, ты ведь все взял с потолка.

— Я строго придерживался фактов, которые стали мне известны.

— Да, от родителей пропавшей…

— И от твоего собственного сына…

— Но впредь будь сугубо осторожен.

— Я всегда осторожен.

— Оливер иногда прямо-таки пугает меня своей буйной фантазией.

— Оливер обещал сегодня после школы свести меня кое с кем из своих товарищей.

— Я тебе говорил, что сегодня уезжаю в Париж?

— Да, говорил.

— Не знаю, сколько я там пробуду.

— Мы справимся и без тебя.

— Не сомневаюсь. Я бы только хотел, чтобы ты не забыл о нашем уговоре.

— Я же не идиот, не собираюсь копировать «Экспресс».

Пауза.

— Что я тебе еще хотел сказать, — начал Зайлер. — Звонили из полиции.

— Вот как?

— Шеф уголовной полиции выразил нам благодарность.

— Поздравляю.

— Сегодня рано утром водолазы начали обшаривать дно озера.

— Почему дно озера?

— Я предполагаю, что девушку убили и тело бросили в озеро.

— Не слишком старайся для полиции, — предупредил Эпштейн. — Ты меня извини, мне нужно еще кое-кому позвонить… по личным делам.

 

20 августа, 13 часов 30 минут

ГОСТИНАЯ В ДОМЕ ЭПШТЕЙНА

— Ты читала статью в «Миттагблатте»? — спросил Оливер.

— Какую статью? — спросила Сильвия.

— Сама знаешь какую.

— По-моему, мерзкая стряпня.

— Почему?

— Надо же, чтобы такие происшествия печатала газета, где твой отец — главный редактор.

— Ты просто настроена против папы.

— Не говори глупостей!

— А по-моему, история первый сорт.

— Этот Зайлер — вот кого я действительно не люблю, — он же все высосал из пальца.

— Не скажи…

— Оставь меня в покое с этой историей.

— Послушай, мама…

— Да?

— Что бы ты сказала о гимназисте, который убил свою сверстницу?

— Что тебе, однако, приходит в голову!

— Ну, скажи честно.

— Я бы считала, что это больной человек.

— Почему больной?

— Душевно, психически больной.

— Но почему же?

— Нормальные люди не убивают.

— А я могу допустить, что парень убил из любви.

— Нормальный человек из любви тоже не убивает.

— А из ревности?

— Ревность уже сама по себе болезнь.

— Да ну, с тобой нельзя серьезно разговаривать.

— Что ты хочешь от меня услышать?

— У меня эта история из головы не выходит, — сказал Оливер.

— Это я заметила.

— По-моему, история фантастическая.

— Перестань наконец. В этом деле совершенно не на что опереться, потому я и нахожу стряпню Зайлера такой гнусной.

— Он написал только о том, что могло случиться.

— Может быть, несчастная девушка прочтет теперь эту статью и не захочет вернуться, а будет в отчаянии скитаться по свету…

— Уж она этой статьи наверняка не прочтет.

— Почему ты так говоришь?

— Я убежден, что ее нет в живых!

— Оливер! Так нельзя говорить! Даже думать нельзя.

— Послушай, мама…

— Ну?

— Ты когда-нибудь представляла себе, что можешь убить человека?

— Конечно, нет, Оливер. Мне бы и в голову не пришло — кого, за что?

— Папу.

— Ну, знаешь, хватит. Ступай к себе в комнату и садись за уроки.

— Ты не должна каждый раз так сердиться.

— Есть вещи, которыми не шутят.

— Я говорю серьезно.

— Что ты говоришь серьезно?

— Я часто себя спрашиваю, мог бы я кого-нибудь убить или нет?

— Вот как?

— Полагаю, что мог бы.

— Иди к себе. У меня голова болит.

— Не думай, что я такой безобидный, как кажется.

 

20 августа, 15 часов

УЧИТЕЛЬСКАЯ ЦЮРИХСКОЙ ЛИТЕРАТУРНОЙ ГИМНАЗИИ

— Еще раз повторяю вам, господин Зайлер, что выступление «Миттагблатта» я расцениваю как большое несчастье, — сказал классный наставник доктор Якоб Зигрист.

— Вы, вероятно, вообще не одобряете газет такого рода, — ответил Зайлер.

— Нет, дело совсем не в этом. Честно говоря, так называемые бульварные газеты вызывают у меня инстинктивное отвращение. Но то вопрос воспитания, Привычек. Я воспитывался на «Тагесанцайгере» и «Нойе Цюрхер цайтунг». Однако я человек не косный. Печать тоже должна идти в ногу с прогрессом. Отвлекаясь от эмоций и руководствуясь только разумом, я вполне способен признать такую газету, как «Миттагблатт» в качестве, я бы сказал, типа, модели. Но, даже признавая подобный тип газеты, я отнюдь не обязан признавать ее идейно-политическую линию.

— Политически, — сказал Зайлер, — мы стоим влево от центра. Например, мы не поддерживаем военное вмешательство США во Вьетнаме, мы недвусмысленно осудили покушение на Руди Дучке, мы подробно освещали майские события в Париже, мы больше хотели бы видеть в Белом доме Маккарти, чем Никсона…

— О таких вопросах у нас с вами речи нет, — ответил д-р Зигрист, — мы говорим исключительно о вашей статье про исчезнувшую ученицу Рут Кауц.

— Что вам в ней не нравится?

— Что бы ни случилось с этой ученицей, это при всех вариантах трагедия. Даже если девушка еще жива, как я предполагаю, это все равно остается трагедией. Шестнадцатилетняя девочка, которая уходит от родителей… вынуждена уйти…

— Кто вам сказал, что Рут ушла от родителей? Рут пошла купаться. Нельзя же это назвать «ушла от родителей».

— Вы не разобрались, господин Зайлер, не будем больше говорить об этом. Чего вы хотите от меня?

— Вы знали Рут?

— Я знаю Рут!

— Вы хорошо ее знаете? Она хорошо учится? Какие у нее отношения с товарищами по школе, прежде всего с мальчиками?

— Рут способная девочка, пожалуй, даже незаурядная, у нее, несомненно, ярко выраженные художественные склонности. Отношения Рут с мальчиками… боже мой, ну что я, как классный наставник, могу об этом сказать? Вы же знаете, мы видим наших учеников во время занятий, в наши обязанности и в нашу практику не входит наблюдать за их личной жизнью.

— А если ученик дает вам повод к этому плохой учебой или недостойным поведением?

— Конечно, бывает, что нам, учителям, в отдельных случаях приходится беспокоиться и о личных делах наших учеников. Тогда мы, как правило, вступаем в контакт с родителями.

— Рут никогда не давала вам повода к этому?

— Нет.

— И она никогда ничем особым вас не поражала?

— Уж если на то пошло, Рут поражала меня в самом положительном смысле слова, то есть «поражала» — это, пожалуй, слишком сильно, я бы, скорее, сказал, что я время от времени радуюсь успехам этой девушки. Она отличается, если можно так выразиться, незаурядным любопытством. Почти во всем.

— Ну, а если я спрошу вас прямо, можете ли вы представить себе, что Рут проявляла такое же незаурядное любопытство в вопросах любви, секса…

— Я думаю, ее любопытство не сдержала бы никакая преграда. Но я солгал бы, сказав вам, что сделал наблюдения подобного рода.

— Таким образом, вы ничего не можете мне сообщить о Рут Кауц?

— Видите ли, психиатрическая клиника Цюрихского университета два года назад провела среди наших учениц опрос с целью выяснения их сексуальной осведомленности. Выяснилось, что семь из десяти школьниц носили с собой противозачаточные средства. Но только четыре из десяти признали, что имели уже однократные или многократные половые сношения.

— Вам, конечно, не известно, как Рут…

— Рут тогда еще не училась в нашей школе, кроме того, анкеты заполнялись на пишущей машинке и подпись была необязательна.

— Так вы считаете мои предположения неосновательными?

— Нереалистичными. Если с Рут что-нибудь и произошло, речь может идти только о несчастном случае.

— Благодарю вас за беседу, господин доктор.

 

20 августа, 17 часов 15 минут

КАБИНЕТ ЭПШТЕЙНА

— Это Герберт, — сказал Оливер, — мы его прозвали Караяном, это Юрг, это Ганс-Петер, а это я.

— Что будете пить, ребята, кофе или кока-колу?

— Кока-колу, — сказал Оливер.

— Я закажу для вас кока-колу, и секретарша принесет желаемое, — сказал Зайлер.

— У художника Кле, — сказал Герберт, — есть картина, она называется «Ангел приносит желаемое».

— Отец Герберта — художник-график, — пояснил Оливер.

— Он коллекционирует картины, — сказал Герберт.

— Поглядишь на вас, послушаешь, как вы разговариваете, и вполне можно дать вам не шестнадцать лет, а все девятнадцать.

— Я бы себе дал двадцать один, — заявил Оливер.

— Потому что ты очень много читаешь, — сказал Ганс-Петер.

— А что ты читаешь? — спросил Зайлер.

— Что попадет под руку. В последнее время я страшно много всего прочел по сексуальной психологии.

— Что, например?

— Например, Маргарет Мид «Жизнь на Южном море» — толстенная книжища о молодежи и сексе у дикарей. Еще я читал книжку Рейха: «Сексуальная революция».

— Откуда ты, собственно, берешь эти книги? — спросил Юрг.

— Дома у нас они валяются всюду. Мой старик покупает такие книги пачками. Он тоже еще надеется в этом разобраться.

— Тебе понятно то, что ты читаешь? — спросил Зайлер.

— Не всегда.

— Что произвело на тебя наиболее сильное впечатление?

— То, что брак и все с ним связанное — нелепость.

— Нелепость?

— Ничего хорошего из этого не получается.

— Это ты вычитал из твоих книг?

— Мужчина и женщина через некоторое время начинают друг друга ненавидеть.

— Почему? — спросил Ганс-Петер. — У моих стариков все о’кей.

— Ясно, но твои старики развлекаются на стороне. Если супруги имеют партнеров на стороне, они еще как-то ладят. А все, кто боится жить такой двойной жизнью, или те, кто живет, а потом мучается угрызениями совести, — те начинают друг друга ненавидеть.

— Ты, похоже, чертовски много знаешь, — сказал Зайлер.

— Да что вы, я ведь только читал об этом.

— Но сам ты в это не веришь?

— Нет, отчего же, я думаю, Рейх прав.

— Почему ты так думаешь?

— У меня есть глаза, а случалось иногда и навострить уши.

— Дома? — спросил Зайлер.

— Я этого не говорил, — ответил Оливер.

— Ну ладно. Вы, наверно, все знаете от Оливера, зачем мы здесь собрались?

— Из-за Рут Кауц, — сказал Юрг.

— Верно. И я бы хотел услышать от вас только одно: что вы думаете об этой девушке? Вы ведь все ее знаете?

— Она уже имела дело со всеми, — ответил Оливер.

— Ерунда, — сказал Ганс-Петер, — я с ней только три раза был в кино, и больше ничего.

— Почему больше ничего? — спросил Зайлер.

— Да я был бы не прочь, — ответил Ганс-Петер, — но только не в такой гнусной обстановке.

— Что значит «гнусная обстановка»?

— Ну, ни комнаты, ни койки… просто в парке, в лесу или в погребе… Нет, я так не могу.

— Твои родители не разрешили бы тебе привести домой девушку?

— Вы еще спрашиваете!

Юрг сказал:

— Сначала тебя просвещают. Это когда ты и сам уже все знаешь. Потом тебе говорят громкие слова о свободной любви, о естественных инстинктах, а как только эти инстинкты заявят о себе, начинается другая песня: подожди, мол, пока ты станешь жить отдельно.

— Подожди, пока тебе не исполнится двадцать, — сказал Оливер. — А когда почтенный папаша наклюкается, он начинает резвиться и говорит своему восемнадцатилетнему сынку: «Знаешь, в твои годы я не терялся, да и ты у меня парень не промах!» Вот так.

— Твой отец тоже такой?

— Этого я не говорил, — возразил Оливер.

— Ты действительно страдаешь от неутоленного полового влечения?

— Какой-нибудь выход всегда найдется, — ответил Оливер.

— Может быть, ты выразишься яснее?

— Проще всего с замужними женщинами.

— Ну а со сверстницами? — спросил Зайлер.

— С большинством просто. Но, как вы уже слышали, в лесу или в погребе. Или если предки на пару дней уедут за город, — сказал Юрг.

— Да не стройте вы из себя тут… По правде говоря, не так уж нас интересуют девчонки, — заявил Герберт.

— Тебя нет? — спросил Зайлер.

— Караян пишет стихи, — заметил Ганс-Петер.

— И занимается рукоблудием, — добавил Оливер.

— Ну хватит, — сказал Зайлер, — вы сюда пришли не для того, чтобы ссориться.

— А чего вы, собственно, от нас хотите? — спросил Герберт.

— Вы читали мой очерк в «Миттагблатте»?

— Не очерк, а бомба! — воскликнул Оливер.

— Вот я и хотел услышать от вас — поскольку вы все знали Рут Кауц, кто лучше, кто хуже, — что вы думаете об этом очерке.

— Для меня тут проблемы нет, — заявил Оливер. — Рут встретилась с кем-нибудь из гимназистов, дело дошло до того, что она залепила ему по морде, а он в ответ ее стукнул, к несчастью слишком сильно. От этого она умерла.

— Если правда то, что Рут сказала дома, — вмешался Юрг, — будто она идет купаться с товарищем, которому отец разрешает пользоваться моторной лодкой, то, по-моему, произошел несчастный случай.

— Какой?

— Допустим, они катались на водных лыжах, а Рут не надела спасательного жилета…

— Рут великолепно катается на водных лыжах, — вставил Оливер.

— И все-таки, — настаивал Юрг, — если ты, скажем, вдруг прибавил ходу посреди озера, а она без спасательного жилета, и ты не оглядываешься на нее, потому что впереди возникло препятствие… ты слишком поздно замечаешь, что она выпустила фал. Пока ты повернешь, опять подойдешь к тому месту, — мне кажется, что это вполне вероятно…

— Неплохо, — сказал Оливер.

— Но могло быть и так, что ее прямо на старте затянуло под лодку, — сказал Ганс-Петер.

— Каким образом? — спросил Зайлер.

— Допустим, за рулем сидит человек не слишком опытный, он вместо переднего хода вдруг дает задний это, между прочим, бывает и с людьми, которые вообще-то хорошо водят лодку. Например, было раз с моим отцом, а он ходит на моторке уже лет двадцать.

— Со мной такого еще не случалось, — заявил Оливер.

— Хвастун, — огрызнулся Герберт.

— А что предполагаешь ты? — спросил Зайлер.

— Честно говоря, — ответил Герберт, — меня эта история совсем не интересует. Я не читаю детективов и тому подобной дребедени.

— Но это же не детектив, — возразил Зайлер.

— Так, как это подано в «Миттагблатте», это типичный детектив. Почему вы не предоставите полиции копаться во всей этой грязи? Разве пресса должна заниматься такими делами?

— В этом ты ни черта не смыслишь, — отрезал Зайлер. — Значит, вы ничего нового мне сообщить не можете?

— Знаете что? — сказал Оливер. — Напечатайте-ка в «Миттагблатте» такое объявление: «Просьба ко всем владельцам моторных лодок, имеющим сыновей в возрасте от пятнадцати до девятнадцати лет, выяснить у них, что они делали семнадцатого августа».

— А ведь из тебя действительно со временем выйдет первоклассный журналист. Когда твой отец станет стар и немощен, ты сможешь заменить его на посту главного редактора «Миттагблатта».

— Спасибо, — ответил Оливер.

 

20 августа, 21 час 30 минут

«ГЁТЕВСКИЙ ЗАЛ» РЕСТОРАНА «ВИНОГРАДНИК ИМПЕРАТОРА»

— Что желаете на десерт? — спросила официантка.

— Бананы flambée, — сказал Вилли Кауц.

— Я больше ничего есть не буду, — возразила Клара Голь.

— Для меня — черный кофе, — сказал Кауц, — и сигару. У вас есть «партагас»?

— Я узнаю, — ответила официантка.

— Если нет «партагас», то какую-нибудь другую кубинскую. А вам что, Клара?

— Лучше всего тоже кофе, хотя вообще-то мне его нельзя. Потом опять не смогу заснуть.

— Сигарету «кэмел»? — спросил Кауц.

— Спасибо, — ответила Клара.

— А вы помните, как было совсем недавно?

— Что именно?

— Как у нас здесь этими сигаретами — «кэмел», «лаки страйк» — торговали на черном рынке?

— Нет…

— Это было после войны. Когда американцы, стоявшие в Германии, проводили отпуск в Швейцарии. Они привозили с собой целые блоки сигарет. Я тогда работал в гостинице швейцаром.

— Я тоже когда-то работала в гостинице, — сказала Клара. — Вернее, в баре… Была девицей легкого поведения…

— Не понимаю.

— Разве мой муж вам не рассказывал, что он женился на особе легкого поведения? Но он-де никогда жену этим не попрекает…

— Возможно, Эрвин что-нибудь такое и говорил.

— Да будет вам! Мой муж сообщает это всем и каждому, кому интересно и кому нет.

— Ну да, я вспомнил. Это вас и обидело?

— Обидело? Нет. Просто надоело. Без конца одна и та же пластинка.

— Пластинку можно снять.

— Вот я и сняла.

— Вы не только сняли пластинку, — сказал Кауц, — вы даже разбили граммофон.

— Между нами говоря, господин Кауц, — я ведь вовсе не собираюсь втирать вам очки, — между нами говоря, я сперва отказалась спать с мужем — просто заявила ему, что я фригидна. Он это стерпел. Потом начала спать с другими и не старалась этого скрыть. И что вы думаете? Он и это проглотил, только ходил как побитая собака. Ну, а теперь хватит…

— Послушайте, Клара, я пришел сюда не затем, чтобы спасать вашу семью. Хотя мог бы это сделать. Когда-то я довольно долгое время работал консультантом по вопросам брака. Но теперь я прежде всего коммерсант. Консультант по коммерческим вопросам.

— Я знаю.

— Может быть, вы знаете также, что собираетесь совершить самую большую в своей жизни глупость?

— Как это?

— Если вы потребуете от вашего мужа шестьдесят или восемьдесят тысяч, он будет вынужден продать дело. А если ему придется его продать, то и вы лишитесь источника существования.

— Ах, оставьте! Я хочу только получить свою долю, только то, что мне причитается.

— Коммерсант вы никудышный.

— А вы?

— Надо мной, правда, один раз учредили конкурс — на триста тысяч.

— Боже мой!

— Да ведь это пустячная сумма.

— Что вы такое говорите!

— То, что есть. Если вы, к примеру, считаете, что миллион для вас недосягаем, у вас его действительно никогда не будет. Но надо думать о нулях.

— О нулях?

— Напишите число — один миллион. Теперь зачеркните шесть нулей. Что осталось? Единица!

— Этого я не понимаю, — вздохнула Клара. — Для меня миллион есть миллион.

— А для меня это единица с шестью нулями.

— Вы, наверно, там и познакомились с моим мужем?

— Где «там»?

— Вы только что сказали, что над вами учредили конкурс…

— Неужели я похож на такого дурака?.. Я выписал переводные векселя и выплатил эту смехотворную сумму всю, до последнего геллера.

— Но это невозможно!

— Опять вы говорите: невозможно. Все возможно!

— Хотела бы я обладать вашим оптимизмом!

— И я бы хотел, чтобы вы были оптимистичнее.

— Не понимаю, господин Кауц, почему мы, собственно, сидим здесь с вами? Ведь, положа руку на сердце, вам наплевать на то, что происходит между мною и моим мужем.

— Не могу этого отрицать, — ответил Кауц.

— Тогда в чем же дело?

— Смогли бы вы перепрыгнуть через собственную тень?

— Так же, как вы!

— Вот то-то и оно. Когда ваш муж рассказал мне, что дело все же идет к разводу, я ему ответил: сам заварил кашу, сам и расхлебывай.

— Не слишком-то участливо.

— А я не из участливых.

— Тем более не понимаю, почему вы пригласили меня в ресторан.

— Очень просто: во-первых, вы человек умный… во всем, кроме одного пункта, а я охотно общаюсь с умными людьми…

— И этот «один пункт»?

— Вы упорно стремитесь совершить величайшую в вашей жизни глупость.

— Но вам-то что до этого?

— Такая уж у меня натура. Я не могу спокойно наблюдать, как люди, сами по себе умные и потому вызывающие у меня симпатию, делают глупости. Во мне есть что-то от миссионера.

— Вы это серьезно?

— Серьезно, Клара, но вы все же правы — ваши дела меня действительно не касаются.

— Муж намекал мне, что…

— Это я подсказал ему.

— Но что я могу поделать?

— Разводитесь. Но оставьте свою долю в деле.

— Этого я не могу.

— Можете. Вы превращаете коммандитное товарищество в акционерное, вашего мужа назначаете директором, а сами становитесь членом правления.

— Никогда.

— Вы меня сердите.

— Я не желаю иметь ничего общего с моим мужем. И в деловом смысле — тоже.

— Тогда забирайте свой пай. Ваш муж ликвидирует дело, а вы довольно скоро проживете свой крошечный капиталец.

— Я это понимаю, но не могу себя пересилить. Если бы кто-то другой вместо меня… если бы вы…

— Нет!

— Нет?

— В самом деле нет, Клара.

— Я понимаю.

— Нет, Клара, вы не понимаете.

— Тогда объясните мне.

— Клара, — шепотом сказал Кауц, — я ведь тоже в некотором смысле прохвост.

— Но послушайте, господин Кауц!

— Зовите меня Вилли.

— Так вот, Вилли…

— Видишь ли, Клара, — и это уж точно, — я в некотором смысле тоже прохвост. К примеру, если ты сейчас станешь меня просить уладить деловую сторону твоего конфликта, я вынужден буду сказать тебе — нет.

— Но объясните мне, в каком же смысле вы прохвост?

— Я просмотрел ваши бухгалтерские книги, составил баланс, изучил конъюнктуру, а как увеличить сбыт, я знаю очень хорошо — другими словами, я увидел, что дело ваше — невероятно перспективное. Ты пойми, мода — это нечто динамичное. Новинки моды. Надо только закупать товар с безошибочно точным прицелом. Когда датский, когда итальянский, югославский, финский — закупать непременно на месте… боже ты мой, я даже высчитал, сколько здесь, у нас, можно взять за финскую блузку… это же пятьсот процентов прибыли…

— Возьмите на себя ведение дела.

— Нет, не могу.

— Выкладывайте все начистоту!

— Ну что ж, раскрою тебе карты: успешно работать я могу только тогда, когда я прилично зарабатываю.

— Разве я предлагаю вам работать за красивые глаза?

— Я в десять, в двадцать раз увеличу оборот и соответственно — прибыль, если ты уступишь мне треть своего пая. Разумеется, деньги останутся в деле. Твой пай — тоже. Ты будешь получать проценты и дивиденды, а он, кроме того, должен будет выплачивать тебе ренту…

Пауза.

— Я соглашусь при одном условии: чтобы ты даже близко не подпускал ко мне моего мужа.

 

20 августа, 22 часа 15 минут

ГОСТИНАЯ В ДОМЕ ЭПШТЕЙНА

— Ты что, заснуть не можешь, Оливер, или пытаешься за мной шпионить? — спросила Сильвия.

— Мне не спится, — ответил Оливер.

— В аптечке, в ванной, есть валерьянка. Накапай себе десять капель на кусок сахара. Или дать тебе мятного чаю? Мятный чай тоже успокаивает…

— Почему ты думаешь, что я за тобой шпионю?

— Извини, Оливер, я нервничаю.

— Ты нервничаешь из-за того, что папа уехал в Париж?

— Не знаю, из-за чего я нервничаю, но, во всяком случае, не из-за папы.

— Скажи, неужели для тебя тот, другой мужчина, лучше папы?

— О каком другом мужчине ты говоришь?

— Брось, мама, я же все знаю. Я знаю, что он сегодня звонил и сказал, что увидеться с тобой может только завтра и что в субботу ты должна поехать с ним в Аскону. Так вот, если ты поедешь туда, я уеду в Париж. У меня есть удостоверение личности. А деньги я стащу у тебя. Или займу у Зайлера.

— Я вовсе не собираюсь ехать в Аскону и оставлять тебя здесь одного.

— Но в Безацио ты же оставляла меня одного и уезжала с тем… другим в Аскону.

— На вернисаж. И в тот же день вечером вернулась.

— Утром, в половине восьмого. Ты провела с ним ночь в гостинице, в Асконе.

— Я была с ним на вернисаже, а потом на банкете по случаю открытия выставки. А теперь иди.

— Ведь ты знаешь, что я не люблю этого человека.

— Никто от тебя и не требует, чтобы ты его любил.

— Если ты бросишь папу, я останусь с ним.

— Кто это говорит, что я брошу папу?

— Почему вдруг папа поехал в Париж?

— Откуда я знаю? По делам газеты.

— По-твоему, это весело, когда человек бросает жену в то время, как она в родильном доме и всего несколько дней назад родила их третьего ребенка?

— Нет, по-моему, невесело.

— Тогда почему же ты не скажешь своему дерьмовому фотографу, чтобы он вернулся к жене? Дети не любят, когда их отцы так подло ведут себя.

— Я в чужие дела не вмешиваюсь.

— Еще как вмешиваешься.

— Сейчас же выпей валерьянки и ложись спать. Тебе завтра в семь часов вставать.

— Правда, что ты не могла кормить меня грудью?

— Кто это тебе сказал?

— Папа как-то говорил с тобой об этом.

— Ты что же, подслушиваешь под дверью?

— Ты мне ответь, правда это или нет?

— Правда. У меня не было молока.

— Потому что ты не хотела меня родить.

— Это неправда, Оливер! — закричала Сильвия.

— Кто кричит — тот лжет.

— Как тебе не стыдно, Оливер! Ты совсем не отдаешь себе отчета в том, что говоришь.

— Я читал, что дети, которых не хотят и которых матери не кормят грудью, вырастают больными.

— Ты совершенно здоров, Оливер.

— Я имею в виду — психически больными.

— Такого я в тебе пока что не замечала.

— Болезнь этого рода проявляется главным образом в половой жизни.

— Ты еще слишком юн для половой жизни. Кроме того…

— Я бы мог и два года назад, если бы…

— Если бы что?

— Я ненавижу баб.

— Это нормально для периода возмужания.

— Это ненормально. Я все думаю о том, как бы я стал насиловать девчонок.

— Знаешь что, Оливер, давай-ка сходим с тобой к психотерапевту. Ты не должен думать о таких вещах — тут ты прав. Это уже слишком. Но теперь ложись спать.

— Мама!

— Да?

— Вероятно, полиция будет обыскивать все пристани и домики на берегу…

— Ну и пусть обыскивает.

— …и она будет допрашивать всех владельцев лодок, у которых есть сыновья моего возраста, где находился парень в прошлую среду.

— Полиция знает, что ей делать.

— А как ты ответишь, если тебя спросят?

— Я ведь не знаю, где ты был.

— В домике на озере.

— Так ты все же был там!

— Ты им это скажешь?

— А что я должна сказать?

— Сам не знаю. Допустим, ты ходила со мной гулять на Пфанненштиль.

— Почему я должна лгать?

— А тебе еще не случалось?

— Нет человека, который бы ни разу в жизни не солгал.

— Ну тогда скажи, что я был в домике. С Рут Кауц.

— Что ты такое говоришь?

— Извини, я просто хотел тебя попугать. Приветик. Теперь я пошел спать…

 

21 августа, 0 часов 30 минут

СПАЛЬНЯ СУПРУГОВ КАУЦ

— Да я вовсе не сплю, — сказала госпожа Кауц.

— Зачем же ты притворяешься, будто спишь? — спросил Вилли Кауц.

— Ничего я не притворяюсь. Погаси опять свет, пожалуйста.

— Ты ревела?

— Что ты!

— У тебя глаза опухли.

— Нам здорово повезло, — сказал он.

— В чем это нам повезло?

— Сегодня вечером я провернул самое крупное дело в своей жизни.

— Да ты меня слушаешь или нет?

— Слушаю.

— Сегодня вечером я провернул самое крупное дело… Тебя что, это нисколько не интересует?

— Почему же.

— Началось все довольно забавно. Ну, ты помнишь. Позавчера — или это было вчера? — я зашел в «Малатесту», там ко мне подсел какой-то тип — я его в жизни не видел — и давай все выкладывать о себе. Выясняется, что он по уши в дерьме — и в личной жизни, и в делах… ты слышишь меня?

— Слышу.

— Но тебя это не интересует.

— Почему же.

— Короче говоря, я сумел ему помочь. И его жене тоже. И знаешь что?

— Нет.

— Я теперь совладелец модного магазина «Клэр». Ты только представь себе: общая сумма вложенного капитала — сто шестьдесят тысяч. Из них мне принадлежат ровным счетом пятьдесят две тысячи.

— Та-ак…

— Почему же ты не кричишь от радости?

Пауза.

— Для тебя все это пустой звук, а?

— Нет, нет. Но подумай все-таки о… о…

— Опять ты ревешь… Я же тебе говорю, Рут вернется. Девчонка где-то недалеко. Она…

— Почему ты сказал репортерам из «Миттагблатта», что Рут… уже нет в живых?

— Ей-богу, ты какая-то не от мира сего. Я же это сказал только потому… да ты сама видела, как у этого щелкопера текли слюнки в предвкушении жуткой истории.

— Думаешь, он дал бы мне хоть франк за известие, что Рут жива-здорова?

 

21 августа, 9 часов

КОНФЕРЕНЦ-ЗАЛ УГОЛОВНОЙ ПОЛИЦИИ

— Все читали сегодняшний номер «Миттагблатта»? — спросил шеф уголовной полиции.

— О вступлении русских в Чехословакию? — спросил Лойба.

— Двенадцатая страница, — ответил шеф. — Наш бульварный писака Зайлер снова разыгрывает из себя криминалиста.

— Вы не придаете значения его догадкам? — спросил Мюллер.

Шеф сказал:

— Я принципиально против того, чтобы пресса лезла не в свое дело. Я полагаю, мы знаем свои обязанности.

Лойба сказал:

— Если Зайлер перестанет выдумывать истории про убийства, он сам станет убийцей.

— Или попросится в уголовную полицию, — добавил шеф.

— Знаю я эту теорию: полицейские — это преступники по другую сторону баррикады.

— Так оно и есть, — откликнулся шеф. — А проститутки воспитаны не хуже, чем респектабельные жены наших банковских директоров. Разве нет, Лойба?

— Я могу только заметить, что проституткам приходится не сладко, как почти всем нашим женщинам, но я хотел обратить ваше внимание на другое. Вчера вечером я вдруг вспомнил в связи с именем Рут Кауц, что она и ее отец однажды побывали здесь, два года назад. Я проверил — действительно, у нас есть дело Рут Кауц. Вас это интересует?

— Прежде чем вы начнете докладывать, Лойба, один вопрос: это дело как-нибудь связано с версией Зайлера?

— Некоторая связь есть, — ответил Лойба.

— Тогда это представляет интерес.

— Два года тому назад ко мне явился отец Рут, некий Вилли Кауц, с заявлением на семнадцатилетнего Фрица Юбергельтера. По словам Кауца, Юбергельтер соблазнил его дочь в ночь с субботы на воскресенье в комнате Юбергельтера. Кауц показал, что по субботам они с женой всегда ходят в кино или еще куда-нибудь, возвращаются нередко за полночь, так что своей младшей дочери они разрешают тоже пойти в кино — одной или с кем-нибудь, кто ее пригласит. В означенную субботу они после кино встретили друзей и зашли к ним пропустить по рюмочке. Там они засиделись и вернулись домой где-то около трех часов утра. И тут заметили, что их дочери Рут в ее комнате нет. Дальше у нас состоялся следующий разговор (зачитываю протокол):

«Что вы предприняли, когда увидели, что постель вашей дочери пуста?»

«Я пошел спать, но заснуть не мог, хоть и нагрузился. Тогда я опять встал и сказал себе: ты должен пойти и привести девочку».

«Вы знали, где она может быть?»

«Я подумал о Фрице Юбергельтере».

«Почему именно о нем?»

«Он служит учеником в фирме, на которую я работаю. Я уже не раз приглашал его к себе поужинать, пригласил и в ту субботу и разрешил ему сводить Рут в кино».

«Так вы пошли к Фрицу Юбергельтеру?»

«Да. И увидел, что Рут лежит с ним в постели».

«Как именно?»

«Нижнего белья они не сняли. Вернее, уже снова успели его надеть. Будто они и впрямь просто спали».

«Ну и фантазия у вас! Как вы поступили?»

«Сначала влепил пару затрещин ей, потом Фрицу, этой подлой собаке».

«Чего ж вы теперь хотите?»

«Засадить Фрица в тюрьму!»

«Сначала надо доказать, что между ним и вашей дочерью что-то было».

«Ясно, было».

«Они признались — он или Рут?»

«Признаются они, как же!»

«В таком случае девочку придется освидетельствовать у врача».

«Рут ждет в коридоре».

Тогда я велел провести девочку ко мне в кабинет, а отца выслал в коридор. Протокол допроса, в ходе которого мне все стало ясно, я тоже вам зачитаю:

«Расскажи мне, по возможности кратко, что случилось в прошлую субботу и воскресенье».

«Ничего не случилось».

«Ты была в кино с Фрицем Юбергельтером?»

«Да. Папа послал нас в кино».

«А что вы делали после кино?»

«Пошли в кафе. Меня пускают в кафе даже вечером, потому что мне можно дать семнадцать лет».

«Да, это верно, ты выглядишь намного старше своих лет. Ты, наверно, и чувствуешь себя более взрослой?»

«Но я же не знаю, как себя чувствуют в семнадцать лет».

«Как долго вы пробыли в кафе?»

«Мы ушли вскоре после полуночи. Фриц пошел меня провожать. А когда я хотела отпереть парадное, то увидела, что у меня нет ключа. Почему — не знаю. Забыла».

«А про звонок ты тоже забыла?»

«Конечно, я трезвонила изо всех сил. Но я увидела, что у нас в квартире темно, а мама никогда не ложится спать, пока меня нет дома. Так что в квартире должен был бы гореть свет».

«Фриц предложил тебе переночевать у него?»

«Нет, Фриц сказал: давай спустимся к озеру, полчасика погуляем, за, это время твои старики наверняка придут».

«Вы так и сделали?»

«Да, но когда мы вернулись, дома все еще никого не было. Ну, мы снова пошли гулять той же дорогой, потом еще и еще раз, а было уже почти три часа, кругом ночь, и понемногу становилось все холоднее, мы оба устали, и тогда Фриц сказал, что лучше нам пойти к нему».

«Как ты относишься к Фрицу?»

«Он и правда славный парень. Но у моего отца…»

«Что у твоего отца?..»

«Ах, ничего».

«Говори, не бойся. Это важно для тебя и для Фрица».

«У моего отца просто грязное воображение».

«Мы в этом разберемся».

«Я не позволю себя обследовать!»

«Рут, если твои близкие так неразумны, тебе тем более надо быть разумной. Будь умницей, Рут. Ведь ты же не хочешь, чтобы Фрицу что-нибудь припаяли?»

На этом месте я велел прекратить запись допроса. Однако хорошо помню, что мне понадобилось около часа, чтобы уговорить девушку пойти со мной к врачу…

— Результат осмотра? — перебил его шеф.

— Отрицательный.

— Надеюсь, вы отчитали папашу?

— Конечно.

— Значит, приходится допустить, что Рут позднее сделала то, в чем ее тогда так по-идиотски обвинял отец? — спросил шеф.

Лойба ответил:

— В большинстве случаев этим и кончается.

— Выходит, мы должны серьезно отнестись к догадкам этого писаки?

— Как подсказывает мой опыт… — начал Лойба. — Кроме того, девушка сообщила матери, что собирается со своим школьным товарищем на озеро, моторная лодка…

— Хорошо, — прервал его шеф, — выясним прежде всего, у кого из владельцев моторных лодок сыновья учатся в гимназии «Фройденберг».

 

21 августа

В ПАРИЖЕ

— Сильвия, — начал Эпштейн, — я собирался написать тебе письмо, очень длинное письмо. Но я его не пишу — по вполне определенной причине. Когда мы пишем письма, включается наша самоцензура. Письма неискренни. Письма не всегда искренни. Ведь уже написанное письмо можно потом прочесть и поправить. Написанные письма можно не сразу отнести на почту, дать им пролежать ночь, утром перечитать и порвать. А если их и опустишь в почтовый ящик, потом тебе приходит в голову, что ты написал не все, что о многом писать не стал, да и написал совсем не так, как хотелось. Письма — даже если они написаны беспомощно — это всегда в своем роде литература, письма имеют стиль — даже если, по мнению того или иного литератора, они лишены стиля, — письма имеют форму, письма, когда они написаны, больше не принадлежат тому, кто их написал. И так далее. Я хотел бы сейчас высказать тебе все — по крайней мере все то, что я думаю о семнадцати годах нашего супружества. Поэтому в ближайшие дни ты получишь кассету с магнитной пленкой, а может быть, две или три кассеты — я пока не знаю, сколько мне захочется сказать, — поручи тогда Оливеру купить в радиомагазине, что возле нас, магнитофон «филипс» — он стоит двести франков, — и ты сможешь прокрутить ленту и все прослушать. Один такой аппарат я взял с собой. Я ношу его на ремне через плечо, а микрофон на шнурке повесил себе на шею, как делают репортеры телевидения. Так вот, я выйду из дома, и пойду бродить по городу, и буду говорить все, что мне придет на ум, и я не знаю, ради кого я это делаю — ради тебя или ради себя… но я так решил…

Остановился я не в отеле. Прибыл вчера в двадцать три тридцать на Восточный вокзал. Теперь можно спокойно ездить вторым классом, в вагонах второго класса тоже мягкие диваны и достаточно места для ног. Не знаю, зачем мне понадобилось ехать первым классом, тем более что в этот раз я пошел в вагон-ресторан, а там тоже здорово вздули цены. Итак, я поехал в отель «Данюб» на улице Жако — ты должна помнить его, — но вдруг меня взяла злость, что я выбрал именно тот отель, в котором мы с тобой останавливались, когда впервые приехали в Париж, — я хочу сказать, мы с тобой вдвоем, — правда, я и по другим причинам раздумал Жить в отеле: не хочу, чтобы в редакции знали, где я остановился, поэтому я уплатил в «Данюб» за сутки — не знаю даже, потребовали бы они этого или нет, — я просто взял и уплатил, потом позвонил Г. и спросил, нельзя ли мне пожить у него два-три дня, а он как раз оказался один. В. сейчас в Нью-Йорке, она там заключает какой-то договор на иллюстрации. Г. искренне обрадовался, что я в Париже, ты ведь знаешь, какой это человек — настоящий друг, действительно гостеприимный. Он сказал: приезжай сию же минуту, почему ты не позвонил из Цюриха? Вот как обстоит дело, пока что никто не знает, где я, ни ты, ни редакция, но ты узнаешь, как только прослушаешь эту ленту (вернее, эти ленты). В отеле я сообщил, что вынужден немедленно лететь в Милан, я, мол, прямо сейчас еду в Орли — уж не знаю, поверили они или нет, может быть, они заглянули в расписание, отправляется ли вообще после полуночи какой-нибудь самолет из Орли в Милан, ну, это уж их забота… Что касается меня, то я сразу поехал на улицу Гассенди, и первое, что мне опять бросилось в глаза, пока я взбирался на пятый этаж, — ни на одной двери нет таблички с фамилией. Конечно, можно внизу взглянуть на почтовые ящики и узнать, на каком этаже живет человек и где на площадке его квартира — слева, справа или посередине. Г. тем временем откупорил бутылку «кот-дюрон» — представь себе, оно стоит все те же три франка двадцать сантимов — это самое лучшее, а разливное можно купить дешевле, за литр берут по-старому — один франк семьдесят. Вообще многие здесь еще не привыкли к новому франку, они все переводят в сотни и тысячи, просто кондрашка может хватить, когда бармен в кафе вдруг говорит: с вас четыреста пятьдесят, пожалуйста, что, конечно, должно означать четыре пятьдесят. Во «Франс суар», которую я купил вчера в Базеле, я прочитал, что каждый француз потребляет ежегодно двести литров вина, семьдесят литров пива и, кроме того, изрядное количество виски и других спиртных напитков, в целом, согласно официальным данным, он выпивает в год двадцать восемь литров чистого спирта, за что уплачивается в общей сумме два миллиарда франков. Еще я прочитал, что в Париже триста тысяч непригодных для жилья квартир, где все еще живут, а на улице Фобур-Сент-Антуан семья из одиннадцати человек ютится в двухкомнатной квартире без водопровода, с одним-единственным окном. Г. сказал, что положение с санитарным оборудованием в Париже по-прежнему катастрофическое, лишь у немногих есть ванна, душ или уборная, а нередко бывает одна уборная на десять квартир… Все, что ты прослушала до сих пор, я наговорил утром двадцать первого, за то время, пока Г. ходил за хлебом, молоком и фруктами для завтрака. Вот он открывает дверь.

Итак, я поехал в Париж вовсе не затем, чтобы найти здесь корреспондента для своей газеты. Я поехал в Париж из-за нас с тобой. Потому что наступил момент, когда мы не можем больше говорить друг с другом, потому что, как только я начинаю, ты заявляешь, будто я стремлюсь лишь доказать свою правоту, потому что ты утверждаешь, что не в состоянии говорить со мной откровенно, свободно и высказать то, что ты хочешь, ибо я тебя сковываю. Не знаю, сколько я пробуду здесь — может быть, всего три дня, может быть, неделю. Вчера — собственно, это было уже сегодня, — когда я никак не мог заснуть, я подумал, что, если у нас не пойдет на лад, если ты не бросишь своего Тобиаса, я останусь в Париже, подыщу себе здесь квартиру, определюсь как корреспондент «Миттагблатта», с Зайлером я легко столкуюсь, он будет счастлив сесть на мое место, а с тобой и со всем, что я создал или, как говорится, «сколотил» себе в Цюрихе, я распрощаюсь, ибо все, что есть в Цюрихе, не имеет для меня никакого смысла, никакого значения без тебя, без того, что мы называем браком, и сегодня я вполне осознаю, как тесно связаны между собой любовь, брак, секс и успех в жизни. Я вышел из дома десять минут назад и теперь иду по улице Дагерр, может быть, ты помнишь — здесь поблизости рынок. Люди странно смотрят на меня, наверно, думают: «Вот псих», потому что я не переставая бурчу себе под нос, микрофона они видеть не могут, хотя магнитофон, конечно, видят, но я не уверен, догадываются ли они, что это магнитофон. Цены здесь здорово подскочили, это мне и Г. сказал за завтраком, и все это — последствия майского и июньского взрыва.

Авеню генерала Леклерка. Тут я хотел купить себе в табачной лавке две пачки «голуаз блё», но получил только одну: продавщица сказала, что через два-три дня привезут еще. Я пожелал узнать, в чем дело. Она объяснила, что после июня продукция никак не достигнет прежнего уровня, и, смеясь, добавила: «Как раз те, кто больше всех шумел, охотнее всего курят „голуаз блё“». Самые популярные сегодня парижские шансонье — Сильвия Вартан (ты знаешь, это жена Джонни Холлидэя), Шейла и Мирей Матье — имеют на авеню Леклерк свои лавки… Я все время невольно возвращаюсь мыслями к тому, что ты сказала своей матери — она позвонила мне по телефону и все передала. Ты ей сказала, что никогда меня не любила, а в интимной жизни с самого начала не знала со мной никакой радости. Мне думается, что либо у тебя плохая память, либо мама неверно тебя поняла, либо ты, что хуже всего, сознательно чернишь собственное прошлое. Недавно я вычитал в новой книге Арно Плакка, что мы, люди, неспособны расстаться так, будто между нами ничего не было, не очернив своего собственного существа, которое складывается из всего нашего прежнего существования. Что же, у тебя вдруг не стало прошлого? Семнадцать лет тому назад наша с тобой интимная жизнь была настолько напряженной, что за несколько недель до свадьбы ты вдруг испуганно спросила: «Может быть, у нас с тобой всего только постельный эпизод?» Твои слова. Я тебе ответил — это я тоже отлично помню, — что иначе смотрю на наши с тобой отношения, потому что в постельных эпизодах у меня никогда не было недостатка. Но если то, что нас связывало, действительно было лишь серией постельных эпизодов, почему же ты каждый раз снова возвращалась ко мне? Не просто в постель. В постель — в последнюю очередь. В этом смысле у нас вскоре после свадьбы действительно возникли проблемы, конфликты — этого я не отрицаю. Не забыл я и того, что в первые годы после свадьбы считал, будто ты должна быть моей собственностью, словно какая-нибудь вещь, а я — твоей. Не забыл и того, сколько раз мы говорили, что ни ты, ни я не представляем себе иного партнера в любви. И все-таки со временем я открыл для себя другое: меня начали одолевать сомнения в том, соответствует ли моногамный брак природе человека. Я стал допытываться у специалистов-биологов, социологов, глубинных психологов — нет ли какой-либо другой модели супружеской жизни, какого-либо другого варианта, не требующего абсолютной верности — смешной абсолютной верности буржуа, когда супруги, словно рабы, следят друг за другом, а жизненные импульсы при этом гаснут, ибо природа человека требует перемен, и тогда наступает то, что психологи называют «вытеснением инстинкта»: мужчина вдруг оказывается немощным, а женщина холодной, любовь превращается в ненависть, но брак — убежденно говорят все, — брак остается незыблемым. Да, как давшее трещину здание… Но оно может и устоять, если человек вовремя обратится к специалистам и постарается сам распознать причины и следствия. Именно распознав их, я стал поощрять тебя к тому, чтобы ты была активна и на стороне, чтобы время от времени развлекалась с другим партнером, ибо считал, что обоюдная свобода только крепче связывает супругов… чувством благодарности. Разумеется, о подобных похождениях друг другу не рассказывают, не хвастаются, а знают про себя, и тут совсем не важно, могу ли я выдержать соперничество с другим. Меня не интересует, как интересует тебя, выдерживаю ли я в твоих глазах сравнение с этим Тобиасом. Не хватает еще нам с нашей проклятой моралью докатиться до того, чтобы каждые четыре года устраивать олимпийские игры в постели, чтобы интимная жизнь уподобилась спорту: участвуешь в соревнованиях до тех пор, пока не получишь золотую медаль, а потом уж до конца жизни больше не выступаешь, даже если Для организма это вредно. Тебя, вероятно, удивит, откуда я все знаю, но я здесь ни при чем, этот Тобиас пришел ко мне сам, словно намеревался вести со мной торг — так один скотопромышленник торгует у другого скотину, ей, мол, пора сменить хозяина. Подобную операцию Тобиас проделывает не впервые — боюсь, ты еще не знаешь, что этот его развод — второй, что, кроме двух жен, у него было еще много женщин на стороне — и это не авантюры, не то, что я считаю полезным для семейной жизни, а добавочное владение, еще одна жена, как у некоторых бывает еще один автомобиль. Вы с ним собираетесь пожениться, сообщил он мне, и добавил, что, по его мнению, требует от меня не слишком многого; чтобы я после семнадцати лет супружества наконец вернул тебе свободу. Он так ничего и не понял, когда я ответил ему, что никак не могу вернуть тебе свободу, поскольку я ее у тебя не отнимал. Ты, заявил он, страдаешь оттого, что я всегда был сильнее тебя и теперь тоже сильнее, а значит, я подавляю тебя и по моей вине ты не можешь развиваться. Что же касается его самого, то его вторая жена, которой он сделал троих детей, тоже его подавляет, да и первая его жена, которой он оставил двоих детей, видите ли, подавляла его. Он не смог стать первоклассным виолончелистом, вынужден был бросить музыку — все по ее вине и по вине еще одной женщины: та скрыла от него, что она замужем и ее муж уехал на год в Мексику бурить нефтяные скважины. Ради этой женщины он даже проделал курс лечения от полноты, глотал прелудин, который будто бы достал ему один его приятель медик, и — признался он мне — глотает по сей день. Тогда я сказал ему, хотя он и сам это знал, что прелудин вызывает нежелательные побочные явления, он разрушает тормозной механизм, изменяет психическую структуру, причем гораздо сильнее, чем алкоголь, тот самый алкоголь, о котором дураки все еще твердят «in vino veritas», забывая, что пьяный говорит все, что угодно, кроме правды. Оказывается, этот Тобиас Петерман с увлечением коллекционирует оловянных солдатиков, заказывает их по собственным эскизам, будь то солдаты Вьетконга, конголезские негры или мозамбикские повстанцы… Он признался мне, что без твоей любви не выдержал бы бракоразводного процесса со второй женой, плел что-то о намерении покончить с собой, а я ему ответил: воля ваша, кончайте самоубийством, только, пожалуйста, не в моем присутствии, хотя я бы все-таки рекомендовал вам обратиться к психиатру… Ты, конечно, скажешь, что все это я узнал не от Тобиаса, он-де и не думал ко мне приходить, а рассказала мне все его жена, и действительно мне было бы нелегко представить доказательства, что он у меня был, но это ничего не меняет. Иногда я даже злюсь на себя за то, что меня так упорно преследует мысль: значит, Сильвия предпочла этого Тобиаса. Что это — тщеславие? И я терзаюсь, думая, почему меня так волнует вопрос, к кому ты уходишь. Я должен был бы тебя спросить, почему ты уходишь. Ты уверена, что, сбросив цепи брака, обретешь свободу. Спроси же своего Тобиаса, почему он сбрасывает эти цепи уже второй раз? Поэтапная полигамия? Одна женщина за другой? И с новой партнершей надо непременно разрушить то, что было создано с ее предшественницей?

Бульвар Сен-Мишель. Г. сказал, что сентябрь и октябрь ожидаются жаркие — студенты не намерены успокаиваться. Но де Голль принял меры. Чугунные решетки вокруг деревьев на бульварах убраны. Они были весьма подходящим материалом для строительства баррикад. А булыжники на площади Данфер-Рошеро, там, где Кон-Бендит подстрекал бунтарей, сидя верхом на льве, залиты слоем гудрона. Г. рассказывает, что студенты «обрабатывали» улицы и площади пневматическими молотками. Откуда у студентов пневматические молотки? А теперь повсюду натыкаешься на полицейских. Их много. Патрули по восемь-десять человек расхаживают по бульварам. Через каждые пятьсот метров стоят наготове синие автофургоны с решетками на окнах. А ведь сейчас каникулы. Большинство студентов разъехалось. Г. сказал, что полиция даже 14 июля производила аресты среди молодежи. Ты только подумай — 14 июля, национальный праздник, а они здесь так напуганы, Иностранцу не рекомендуется выходить на улицу без паспорта. Только что я выпил в кафе «Флор» чашку кофе-эспрессо. Четыре франка! На площади Сен-Мишель, несмотря на отпускной сезон, потоки машин во всех направлениях… Помнишь ли ты еще дело Харди? Я вел тогда репортаж из зала суда, наверняка я тебе рассказывал эту историю. Она вспомнилась мне потому, что я опять увидел застрявшую в уличной пробке «скорую помощь» — не помогает ни вой сирены, ни миганье синей лампочки, полицейский размахивает руками, а машины стоят на месте — должно быть, на площади Сен-Мишель произошло какое-то столкновение… Когда началось слушание дела в Кантональном суде — это был кассационный процесс, — казалось, что на него хватит и часа. Но обвиняемый — на самом деле его фамилия была вовсе не Харди, просто у нас не принято публиковать настоящие фамилии обвиняемых и осужденных, вот я и дал ему фамилию Харди, — так вот этот Харди привел судей в замешательство. Председатель суда спросил: «Вы сдали государственный экзамен на врача, но не написали диссертации, так что звания доктора у вас нет, и врачебной практикой вы тоже не занимаетесь, а позвольте вас спросить, почему?» — «Это связано с Парижем», — ответил Харди. «С Парижем?» — «Я сдал государственный экзамен и уже довольно долго работал над диссертацией, когда мы с моей теперешней женой впервые поехали на неделю в Париж, были мы и в Версале тоже, а там меня вдруг охватила ярость, мне хотелось плеваться». — «Ближе к делу», — прервал его председатель. Харди упрямо твердил свое: «Чем можно восхищаться в Версале? Люди там должны испытывать отвращение. Подлые короли угробили ради этого борделя миллионы крестьян, а теперь что? Теперь туда являются пролетарии, восхищенно глазеют и говорят: „О-о!“ — „К делу!“ — „В Париже, — продолжал Харди, — я был потрясен, радостно потрясен — не Лувром, не Триумфальной аркой и прочей ерундой. Сакре-Кёр, например, — тьфу, гадость! Но какой там свет, господин судья, я сразу понял, почему художники… нет, об этом я рассказывать не собираюсь“. — „А о чем же вы собираетесь рассказывать?“ — „Три раза в течение одного дня на площади Сен-Мишель… — вы бывали в Париже? Так вот, я сидел на террасе кафе, а может быть, бистро, на краю площади, и вдруг услышал — и до вечера это повторилось трижды — звуки сирены, похожие на блеянье стада овец, — образовалась пробка, стояли тысячи машин, плотно притертые друг к другу, но все же их тарахтенье, пыхтенье, гуденье, скрежет и вой перекрывал отчаянный рев сирены „скорой помощи“ — трижды за один день. Поймите, господин судья! Машины „скорой помощи“ просто не могут проехать! А над Парижем такое солнце. Какой там свет…“ — „…Но что вы хотите этим сказать?“ — „Я решил в этом разобраться, — ответил Харди, — пошел в полицию, пробился к самому префекту, и знаете, что он мне ответил?“ — „Мы не знаем, что вы у него спрашивали“. — „Префект, — продолжал Харди, — поглядел на меня, покачал головой, eh bien, что вы хотите, прогресс, развитие города требует свое, c’est ça! Вы понимаете теперь, господин судья?“ — „Нет!“ — „Скорая помощь“ не может проехать! „Скорая помощь“ уже не скорая помощь. Она превратилась в катафалк…» — «И поэтому, — спросил председатель, — вы бросили медицину?» — «Катафалк!» — повторил Харди. «И вы подали кассационную жалобу только для того, чтобы все это высказать? Но что это меняет в обстоятельствах дела? Левый маневр, который вы себе позволили в нарушение правил, привел к аварии — по вашей вине погибли два человека». — «Когда я в первый раз предстал перед судом, мне это было еще неясно». — «Что же вам теперь ясно?» — «Теперь я понимаю, что тогда со мной произошло. Все эти машины впереди и позади меня. Один железный ящик за другим, и в каждом — один, два, несколько человек. Живые люди? Нет, мертвые! Впереди — затылки мертвецов, лица мертвецов — в зеркале заднего вида. Я почувствовал — я должен вырваться, я не хочу умирать, я… И потом, этот поселок». — «О чем вы говорите?» — спросил председатель суда. «О поселке, в котором мы снимали квартиру. Все это слилось воедино. В каждом доме — шесть квартир. Полный комфорт. Камин, кухня с инфракрасным грилем, автомат для мытья посуды, ламелевые жалюзи, круглосуточно горячая вода, стиральные машины, комната для глаженья белья с гладильной машиной, снаружи — газон, березы, форсейтии, в марте они уже зацветают, карликовые ели, красиво обрамленные рабатки, похожие на могилы, — обо всем они подумали, все предусмотрели, на балконах цветочные ящики с геранью, учтенные в цене квартиры, но, Если вы разрешите, господин председатель, я захватил с собой письма, вы только послушайте: Глубокоуважаемый квартирант! Мы хотим обратить ваше внимание на то, что ванной разрешено пользоваться только с семи ноль-ноль до двадцати двух часов. Пользование стиральными машинами производится в порядке очереди, установленной правлением. Жильцам не разрешается… ходить по газону воспрещается… Швейцар доложил нам, что вы поставили на балконе свои цветочные ящики и самовольно убрали ящики с геранью. Исходя из соображений порядка и эстетики мы просим вас незамедлительно… Выставлять помойные ведра на кухонные балконы не разрешается… Не разрешается ставить перед входной дверью на Лестничной площадке детскую обувь, даже если это обувь маленьких гостей ваших детей». — «Довольно! — остановил его председатель суда. — Неужели вы ожидаете, что мы признаем все, что вы сейчас рассказали, смягчающими вину обстоятельствами?» — «Нет, — ответил Харди, я это просто так вам рассказал». — «Вам нечего добавить по поводу того твердо установленного факта, что четвертого июля в десяти километрах ОТ Цюриха, выехав из ряда, в котором шла ваша машина, вы оказались виновником столкновения со встречной машиной, которая не нарушала правил движения?» — «Я же сказал, господин председатель, что вдруг увидел мертвецов, мертвецов в машинах, и тогда я закричал — я не „скорая помощь“, не катафалк!» — «Вы, Харди, — жестко сказал председатель суда, — убили двух человек». — «Нет, — закричал Харди, — они были уже мертвые!» Он упал без чувств. Вызвали санитаров, очистили зал. Когда я стоял под каштанами перед зданием суда, подъехала «скорая помощь»… с синим фонарем. Потом мне сказали, что Харди пришлось поместить в клинику… Здесь, на площади Сен-Мишель, машины двинулись с места, «скорой помощи» я больше не вижу, мне кажется, Харди преувеличил… Кто знает, какие тяжелые детские впечатления подсознательно жили в нем… Детские впечатления… Ты всерьез ждешь от меня, чтобы я от своих отрекся, вытеснил их или, как ты выражаешься, через них перешагнул. Я и перешагнул. Я никогда не говорил тебе, и это была моя ошибка, что в течение двух лет — в 1965 и 1966 годах — проходил курс психотерапии. Нельзя сказать, что это лечение мне помогло, но я хотя бы осознал, почему, по какой причине в определенных ситуациях и при определенных обстоятельствах я поступаю именно так, а не иначе. И как раз психотерапевт посоветовал мне идти по избранному мной пути, то есть, как ты знаешь, по пути деловой карьеры, — до тех пор, пока я сам не увижу конец этого пути или не замечу, что я в тупике. Никаких резких, внезапных решений, никаких ампутаций, но всегда отдавать себе полный отчет, почему делаешь то-то и то-то. Этот человек — я всегда называл его «милосердный муж», как другие говорят «милосердный бог», — этот добрый человек вовсе не рекомендовал мне забыть то тяжелое, что было у меня в детстве… Почему я должен все это забыть? Если я решил добиться успеха… Почему я так решил, мне теперь понятно. Я хотел показать им всем, что и не окончив гимназии… Решает все один вопрос: сознаю ли я, что понимание успеха как наивысшей ценности — это симптом тяжелого душевного потрясения… Я не преувеличиваю, я уже тысячи раз это продумал: я могу распроститься со своей карьерой…

«Милосердный муж» был прав: путь к успеху на деле оказался тупиком…

Площадь Пигаль — от Сите я доехал сюда на метро. Площадь Пигаль, населенная проститутками, сутенерами, гомосексуалистами и туристами, которые все еще принимают продажную сексуальность за продажную любовь, да и вообще, как можно ставить рядом слово «продажный» со словом «любовь» или говорить: «моя жена», «моя подруга», «моя возлюбленная», употребляя каждый раз слово «моя» как притяжательно-стяжательное местоимение для обозначения собственности, как будто любовь может быть собственностью и может продаваться и покупаться… Я опять сижу на террасе бистро, пью «риккар», который мне совсем не по вкусу, во что-то же надо пить. Кроме меня, здесь нет никого. Гарсон, увидев магнитофон, приветливо спросил, не веду ли я репортаж, «да», ответил я, но мысли мои заняты другим, я думаю о том, почему наше общество так бурно реагирует на все, что связано с проститутками, и так хотело бы от них избавиться. Ведь наша мораль сама рождает проституцию, это неизбежно, и я спрашиваю себя, что делали бы все эти достопочтенные, добропорядочные отцы семейств, если бы не было проституток… Боже мой, какой ужасный мир… Проститься с тобой, проститься с Сильвией. Я уже сотни раз представлял себе, что ты однажды не вернулась домой. Звонок в дверь, на пороге стоит полицейский… Несчастный случай на улице, со смертельным исходом… Должен сознаться тебе, эти картины потрясали меня, каждый раз я плакал — при одной мысли об этом… «Милосердный муж» сказал мне, что я рисую себе твою смерть, потому что боюсь твоей смерти… Бояться смерти? Своей собственной смерти я не боюсь, во всяком случае, не мучаю себя мыслями о том, что по ту сторону… Но ты ведь не умираешь… От Эмиля я так и не получил больше никаких вестей. Шив ли он? Если жив, то где он и чем занимается? Ты еще помнишь его? Это было вскоре после нашей свадьбы. Он позвонил утром, в семь часов, и сказал: «Приезжай сейчас же», а я еле продрал глаза — вечером мы с тобой опорожнили бутылку «кьянти», пьяные повалились в постель, голова у меня с похмелья была мутная, и я сказал: «Иди к черту, что ты меня будишь среди ночи», но он настаивал… Конечно, ты права: я подчинился, потому что он был главным редактором и я от него зависел, но с другой стороны, он был настоящий друг, всегда готовый помочь. И вот я поехал к нему — я ведь знал, догадывался, в чем дело, — его жена… Уже несколько лет она медленно умирала, умирала из года в год, потом из месяца в месяц, из недели в неделю… Да, это она, подумал я и поехал к нему. Я нашел его в кабинете. Он сидел, если хочешь, лежал в одном из двух огромных старинных кресел, которые унаследовал от родителей. Ему и самому было тогда уже под шестьдесят, и похож он был на старую жабу, которая больше не может квакать, наклонностью к полноте он отличался всегда… Горела одна из двух настольных ламп, занавеси были задернуты. «Ты что, совсем не ложился? И кофе я у тебя не вижу. Что случилось?» Он качнул головой и сказал: «Теперь уже скоро». — «Врач там?» — «Уже два часа». — «А медсестра?» Эмиль кивнул. Я отправился на кухню, нашел там остывший кофе, разогрел его на плите, а когда принес в кабинет, старая жаба все еще лежала на прежнем месте. «Что говорит врач?» спросил я. Эмиль взглянул на часы и сказал: «Конец может наступить с минуты на минуту». — «Почему ты сидишь здесь, а не пойдешь туда, в комнату?» — «Я не могу», — ответил Эмиль. «Выпей-ка рюмку коньяку», — сказал я, потому что мне самому без коньяка было не обойтись, чтобы хоть немного разогнать муть в голове, кофе для этого не годится, вот уж что меньше всего надо пить наутро после пьянки. Так что кофе я отставил и достал из маленького домашнего бара коньяк. «Пойду приму душ», — сказал Эмиль и вышел, а через минуту послышался плеск воды. Вдруг явился врач: «Где хозяин? Кто вы?» — спросил он. «Что, конец?» — спросил я. «Налейте и мне рюмку». — «Эмиль принимает душ», — ответил я и налил врачу коньяку. «Да, все кончено», — сказал он, подсел к бюро и выписал свидетельство о смерти. Потом сказал: «Мне пора идти, что надо делать, вы знаете» и ушел, не дождавшись Эмиля. Потом наконец пришел Эмиль, и я сказал ему. «Пойду оденусь», — ответил он и направился к себе в спальню, у них с женой с самого начала спальни были раздельные. Через пять минут он вернулся, позвал сестру, которая возилась на кухне, и сказал ей: «Мы пойдем сейчас и все оформим, а вы оставайтесь, пока не придет машина из морга, и позвоните в Армию спасения, чтобы они забрали кровать, белье надо будет выбросить». Все необходимые документы он уже положил в бумажник, в том числе и текст траурного извещения — он составил его прошедшей ночью, и теперь надо было только вписать день и час. Мы пошли с ним в контору «Тагблатта», где принимают объявления, потом в ратушу. Там Эмиль спросил служащего: «Когда вы ее заберете?» — «Минутку, — ответил тот, — я должен взглянуть, чем я располагаю. Это уже десятый покойник за сегодняшнее утро. Что такое случилось нынешней ночью, фён или что еще?.. Во второй половине дня», — сообщил он наконец. «Вы что, рехнулись! — крикнул Эмиль. — Мало, что ли, у городской управы машин или на шоферов напала хворь, а может быть, у них забастовка?» Служащий молча смотрел на него. Мы пошли в консисторию, и Эмиль передал пастору напечатанное на машинке жизнеописание его жены. «Ваша жена была замечательная женщина, — сказал пастор. — Я особо отмечу ее подвижническую деятельность в нашем Союзе матерей». — «Да, да, — сказал Эмиль, — нам надо еще по другим делам, господин пастор, так что вы уж, пожалуйста, уладьте все сами…» Возле консистории случайно оказалось свободное такси, и мы сели в него. «Бюро путешествий на Белльвю», — сказал Эмиль. В зале бюро путешествий Эмиль назвал свою фамилию, молодой человек в окошечке кивнул, отошел куда-то вглубь и вернулся с целой кипой бумаг. «Вот ваш авиабилет до Бриндизи, — сказал он, — а это проездные документы на пароход до Корфу, здесь талоны на гостиницу, бронь вам обеспечена, платить ничего не нужно, но вы все-таки возьмите с собой побольше денег, мало ли что. Я вам рекомендую выписать аккредитивы, это надежнее…» — «А счет?» — спросил Эмиль. Он уплатил за все сразу. «Три недели в Греции, — сказал он мне, — с проездом туда и обратно — тысяча восемьсот… Тут ничего не скажешь…» Была уже середина дня, Эмиль предложил: «Пошли-ка в „Готтхард“, пообедаем, я голоден». Тогда мы пошли в «Готтхард», выпили по бокалу белого с moules marinères, к бараньему жаркому взяли «масон», а к кофе-эспрессо — по две рюмки коньяку. За обедом Эмиль рассказывал о Греции, главным образом о Корфу, мне казалось, он прочел все, что когда-либо было написано о Греции, а я испытывал облегчение оттого, что он не говорил о том, другом. «Когда же ты уезжаешь?» — спросил я, и Эмиль ответил: «Завтра». — «Ты что, с ума сошел?» — сказал я. «Не спорь со мной сейчас», — попросил он. Он оплатил счет: «Я тебя пригласил, это мое право, молодец, что помог мне. А теперь пойдем в редакцию…» И действительно на другой день он уехал, а две недели спустя его брат получил письмо из Корфу, Эмиль просил его отказаться от квартиры… Он решил не возвращаться… Деньги у него были. Эмиль никогда не рассказывал мне о своей семейной жизни.

 

23 августа, 11 часов 20 минут

КАБИНЕТ ЭПШТЕЙНА

— Почему вы прислали за мной такси? Я вам так срочно понадобился? — спросил Оливер.

— Ты должен исчезнуть, Оливер, полиция напала на след, — ответил Зайлер.

— Полиция?

— Давай-ка сматывайся, — сказал Зайлер. — Я дам тебе пятьсот франков и билет до Лозанны. В Лозанне ты возьмешь такси и поедешь на улицу Шандьен, тридцать один. Там живет одна моя приятельница, ты можешь временно побыть у нее. Сегодня вечером, часов в одиннадцать, я тебе позвоню — не отсюда, а из автомата. Кто знает, может, полиция подсоединилась и к нашим телефонам…

— Полиция?

— Не валяй дурака, Оливер, полиция нашла улики в вашем домике на озере.

— Улики?

— Делай, что тебе говорят. Или я позвоню в полицию и скажу им, что ты здесь, пусть приезжают и берут тебя. Ты что, рвешься в тюрьму?

— Какие это улики нашла полиция?

— Последний раз тебе говорю, не валяй дурака. Ты-то ведь знаешь, что был в домике с Рут Кауц.

— Да, я был с Рут в домике, мы с ней катались на лодке, только не говорите папе, у меня есть второй ключ от зажигания. Мы поехали с Рут на Верхнее озеро, она хотела во что бы то ни стало покататься на водных лыжах…

— Значит, ты это признаешь?

— Рут хотела обязательно покататься на водных лыжах.

— А где она теперь?

— Этого я не знаю.

— Что ты потом сделал с Рут?

— Ничего.

— Где она теперь?

— Я же вам сказал, что не знаю. Рут ушла часов около пяти, я сейчас точно не помню, во сколько это было. Я еще попросил ее никому не говорить о моторной лодке, потому что у меня нет водительских прав, да и папа мне запретил… Рут пошла домой…

— Босиком?

— Почему?

— Полиция нашла в домике ее туфли.

— Рут часто ходила босиком, — сказал Оливер.

— Вряд ли полиция тебе поверит. Главное, что ей теперь известно: Рут была с тобой в домике на берегу. После этого Рут пропала. Может, она погибла.

— Это утверждаете вы, — сказал Оливер.

— Рут жива?

— Я не знаю.

— Вы с ней занимались любовью?

— Почему вы об этом спрашиваете?

— …И вдруг ты пришел в ярость, схватил ее за горло, стал душить…

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Ты слишком долго ее душил. Ты не хотел убивать Рут…

— Я, честное слово, не понимаю… — начал Оливер.

— Вполне естественно. Такие вещи вытесняют из памяти. Либо вытесняют, либо хвастаются. Многие убийцы хвастаются совершенными убийствами. Строят из себя героев. Рассказывают красочно, со всеми подробностями. Читают все, что пишут о них и об их преступлениях. Или вытесняют из памяти, а потом и в самом деле не могут вспомнить…

— Я не знаю, где Рут теперь.

— Ты хотел с ней переспать в лодке или в домике?

— И в лодке и в домике!

— Вот видишь?!

— Ну и что?

— Больше мне пока ничего и не надо знать. Сейчас я вызову тебе такси, поезд отходит через двадцать минут. Ты поедешь в Лозанну, сразу же направишься к моей приятельнице. Она живет одна, я ее предупредил, а в одиннадцать я тебе позвоню. Не делай глупостей, не выходи из квартиры, моя приятельница о тебе позаботится, и слушайся меня во всем, понял?

— Да, — сказал Оливер.

— Реветь теперь нечего, Оливер, чему быть, того не миновать. Все равно тебя могут судить только как несовершеннолетнего…

— Я хочу к папе, в Париж.

— Я же тебе сказал, тебя ищет полиция… Они схватят тебя на границе… Кстати, на Главный вокзал тебе ехать нельзя, они взяли под наблюдение все вокзалы в Цюрихе, я довезу тебя до Тальвиля, пойдем…

— Но я хочу к папе. Ведь я могу поездом добраться до границы, а границу перейти пешком, нелегально.

— Оливер, твоего папы в Париже нет.

— Мой папа в Париже!

— Твой папа где-то в Италии. Возможно, в Милане. Я звонил в Париж. Сказали, он прибыл и сразу же поехал дальше. В Милан.

— Но папа же не бросит меня в беде.

— Не реви. Никто не собирается бросать тебя в беде. Разве ты не видишь, что я стараюсь тебе помочь?

— Да, да, — сказал Оливер.

— Теперь пошли. Я довезу тебя до Тальвиля. Иди вперед, спускайся во двор и садись в мою машину, она на стоянке твоего папы. Я буду через три минуты. Если спросят из полиции, скажу — да, он был у меня, но ушел. В случае, если вообще спросят… Ступай!..

 

23 августа, 11 часов 30 минут

КВАРТИРА РОДИТЕЛЕЙ СИЛЬВИИ В БИЛЕ

— Почему ты вечно сваливаешься как снег на голову? — спросила мать Сильвии. — Нельзя было позвонить? Взяла и приехала. А если бы меня не оказалось дома? Садись, садись. Снимай плащ. Зачем ты вообще надела плащ? Что, у вас в Цюрихе дождь? Почему ты не захватила с собой Оливера? Как поживает Эп? Эпа мы теперь совсем не видим, неужели он Так занят в своей газете? Господи, уже семнадцать лет, как вы женаты! Этого года мне никогда не забыть, у меня было такое чувство, что это самый ужасный год в моей жизни, не считая, разумеется, того, когда я вышла за твоего отца. Господи, зачем я вышла за Густава, ты только посмотри, как я живу…

Сильвия сняла плащ и повесила его на спинку стула.

— Оливер же в школе, — сказала она.

— Хочешь кофе? А может быть, рюмку вина или вермута или что-нибудь еще? У меня и пирожные есть.

— Ты все еще состоишь в своем обществе любителей птиц? — спросила Сильвия.

Она опустилась на софу и принялась разглядывать свои ноги и потертый выцветший ковер. Мать поставила на стеклянную крышку курительного столика бутылку красного вермута и два бокала. Она тоже села.

— На новый ковер он мне денег не дает, скупердяй этакий. Он лучше в трактир пойдет. Я думаю, у него есть любовница. Какая-нибудь официантка…

— Но мама, ведь папе уже семьдесят три года! — воскликнула Сильвия.

— Ну и что?! Я ведь не говорю, что он с ней спит. Мужчины и в таком возрасте ухитряются брать свое.

— Почему же ты вышла за отца?

— Я работала у него секретаршей на часовом заводе.

— Это еще не основание для того, чтобы выйти замуж.

— Он хотел на мне жениться.

— Ты могла сказать «нет».

— Но мне хотелось сказать «да».

— Вот видишь!

— Знала бы ты, как нас воспитывали…

— Как?

— В католическом духе.

— А что это значит?

— Правда, я была католичкой только формально. Не то чтобы я сомневалась, есть ли бог, но вот в церковь… Вспомни, ты когда-нибудь видела, чтобы я ходила в церковь?

— Ну так в чем же дело? — спросила Сильвия.

— И не спрашивай, — ответила мать. — Густав уже тогда занимал положение, все ждали, что он вот-вот станет директором, коммерческим директором он был и в то время, когда мы с ним обручились, и сам распоряжался на заводе всеми финансами.

— Ты пошла за него потому, что этот брак означал для тебя материальную обеспеченность?

— Потому, что он упорно хотел жениться только на мне, и ни на ком другом.

— А вот наш Герберт проучился десять лет, но так ничего и не добился.

— Да, к сожалению, — согласилась мать.

— Нет, — ожесточенно возразила Сильвия, — неверно, что он ничего не добился, он добился как раз того, что ему по душе, а большего ему не достичь.

— Да, я думаю, Герберт доволен своим положением.

— Но ведь ты хотела, чтобы твой сын стал профессором.

— Да, у меня были свои планы на этот счет.

— А какие планы были у тебя на мой счет?

— Ты права, Герберта я любила больше. Но я уже загладила свою вину перед тобой.

— Когда и как?

— Я тебе помогала, когда ты вышла замуж.

— Ты сделала все, чтобы помешать моему замужеству.

— Но когда вы все-таки поженились, я тебе помогала.

— Ты даже не приехала на свадьбу.

— Я подарила тебе полдюжины простынь и пододеяльников, а папа послал двадцать белых роз.

— А когда я тебе сказала по телефону, что я беременна…

— Вполне понятно, что тогда это показалось мне безумием. Твой муж — мелкая сошка, его заработка едва хватало вам на стол… Ну а кто купил тебе детскую коляску, оплатил твое пребывание в больнице — это, между прочим, была частная клиника, — кто пригласил тебя, твоего мужа и Оливера на месяц к морю? И вообще откуда мне было знать, что твой муж и правда выйдет в люди?

— Как это он «вышел в люди»?

— Во всяком случае, теперь я тебе завидую. У тебя хватило смелости выйти за настоящего авантюриста, можно сказать, за босяка, ничтожество, а сегодня твой муж солидный человек, главный редактор, у вас собственный дом с плавательным бассейном, две машины, моторная лодка, а посмотри на меня… — Мать Сильвии встала и подошла к балконной двери, чтобы опустить шторы — в окно било солнце.

— Я развожусь с Эпом, — сказала Сильвия и тоже встала.

Мать не обернулась, но, не успев опустить шторы, так и застыла с поднятой рукой. Оконное стекло отражало ее постаревшее лицо. Она молчала.

— Я никогда его не любила, — медленно произнесла Сильвия.

Мать вернулась на прежнее место.

— Неправда, — сказала она.

— Правда. Я нуждалась в Эпе, но никогда его не любила.

— И давно ты поняла, что не любишь его?

— Я была влюблена в него, когда мы поженились. Вот и все. А когда я узнала, что у меня будет ребенок, я его возненавидела.

— Значит, все эти семнадцать лет…

— Шестнадцать, — сказала Сильвия.

— И что теперь?

— Я ухожу.

— Куда?

— Я познакомилась с другим человеком.

— А что по этому поводу говорит Эп?

— Что он может сказать?

— Кто этот другой?

— Фотограф. Он моложе Эпа. Тоже женат. Разводится.

— Из-за тебя?

— Тебе известно, что я уже шестнадцать лет не сплю с Эпом?

— А с другим ты живешь?

— Да.

— Эп знает?

— Конечно.

— Ты сама ему сказала?

— Эп всегда умел обо всем догадываться.

— Выходит, ты виновна в супружеской измене?

— Да.

— И это привело к разводу?

— Да.

— Значит, ты в худшем положении.

— Знаю, я в руках у Эпа.

— Тебе нужны деньги на адвоката?

Сильвия накинула на плечи плащ, взглянула на часы и сказала:

— До Цюриха мне добираться не меньше двух часов, а в пять Оливер приходит из школы.

 

23 августа, 14 часов 30 минут

В ДОМЕ ЭПШТЕЙНА

«Дорогой Эп, я узнала, что тебя нет в Париже. Я пыталась тебе позвонить. Ты прибыл в Париж — так мне сказали в отеле, — но сразу же поехал дальше, как будто в Милан. Дорогой Эп, когда ты вернешься, меня уже здесь не будет. Я решилась. Я ухожу от тебя. Надеюсь, ты будешь благоразумен и мы сможем прийти к согласию относительно Оливера — ты знаешь, я не представляю себе жизни без Оливера, но и жизни с тобой я себе тоже не представляю. Меня и Оливера уже не будет здесь, когда ты вернешься. Правда, с Оливером я еще об этом не говорила. Он трудный мальчик. Он всегда был трудным. Ты его избаловал. Ты с твоими современными методами воспитания, с твоим диалектическим воспитанием. Дорогой Эп, я вовсе не хочу тебя ругать, это было бы глупо с моей стороны, я знаю, ты любишь сына и всегда старался сделать как лучше для него. Ты и для меня всегда старался сделать как лучше. Только ты ни разу не спросил, что, на мой взгляд, для меня лучше. Хотя я и сама этого не знаю. Но рядом с тобой я лишена всякой возможности в этом разобраться. Когда ты здесь, ты потребляешь весь кислород, ты угнетаешь меня, рядом с тобой я тушуюсь, ты всегда прав, у тебя всегда более убедительные аргументы, ты прочитал больше книг, ты чего-то добился в жизни, все смотрят на тебя снизу вверх, ты — шеф, тебе подчиняются шестьдесят человек, ты… Нет, дорогой Эп, я ни в чем не хочу тебя упрекать, я только хочу сказать тебе, что ухожу, и ухожу к Тобиасу. Ты чернишь Тобиаса, звонишь его жене, и она наговаривает тебе на него невесть что. Тобиаса нисколько не порочит, что он уже однажды развелся. Хоть бы и по своей вине, как говорят. И что свою вторую жену он оставляет с тремя детьми. Я женщина, но я могу понять Тобиаса. Его жена честолюбива. Тебе известно, она художник-декоратор, оформляет витрины универмагов. Ей непременно надо быть выше мужа. Она бог знает что воображает о себе только потому, что целых семь лет зарабатывала больше, чем он. Это когда он еще был виолончелистом. Но разве виолончелист, может заработать много денег? Я тебя содержала, говорит она теперь. Теперь, когда Тобиас получил очень большое наследство, он может наконец освободиться. Он будет свободен. И освободит меня. Мы подходим друг другу. Во всех отношениях. Ведь наш брак с тобой уже много лет как перестал быть таковым. В течение многих лет я убеждала себя, что любить вовсе не обязательно. Потому что у меня почти не было, совсем не было к тебе никакого чувства. С Тобиасом у нас все по-другому. Я хочу жить, жить, жить… Вечно я слышу одно и то же: вы жена такого-то… Вечно я должна отвечать: да, я жена такого-то. Только жена такого-то. А ведь я говорила тебе семнадцать лет назад, не надо нам вступать в брак. Жить вместе — да, но не вступать в брак. Тебе хотелось жениться, хотелось иметь семью, детей, ты сделал меня зависимой от тебя… Уж конечно, теперь ты мне припомнишь все. И что однажды я уже расставалась с тобой, но потом вернулась. И что однажды я… ты понимаешь, что я хочу сказать… пришла к тебе. Да, ты был великодушен — ты поистине благородный человек, — ты мне все простил, все снова наладил, ты еще и еще раз одержал надо мной верх. Ты воспользовался моей беспомощностью. Ты ненормален, нездоров. Тобиас тоже так считает. Нормальный человек избил бы Тобиаса, по меньшей мере наорал бы на него, сказал бы ему: как вы смеете, руки прочь от моей жены, или я всажу в вас пулю. Нет, этого ты не сделаешь, ведь ты благородный человек. Ты все выслушиваешь и с полным спокойствием заявляешь Тобиасу: „Так, значит, вы любите мою жену? Что ж, надо подумать, как нам выйти из этого положения. И моя жена, значит, тоже вас любит? Видите ли, господин Петерман, я не имею права собственности на свою жену, я ее не покупал и ей не хозяин, правда, я ее люблю, но какой-нибудь выход мы найдем. Понимаете, господин Петерман, разумнее всего, конечно, было бы, если бы мы все могли жить вместе, со временем, вероятно, войдет в обычай групповой брак…“ Вот как рассуждает благородный господин Эпштейн, который все на свете знает, прочел все книги о любви, браке, сексе и тому подобных вещах, — благородный господин Эпштейн, который болтает о сексуальной революции… Ах, дорогой Эп, мне и в самом деле не хочется тебя поносить, ведь у меня нет к тебе ненависти, я хорошо к тебе отношусь, я… Пожалуйста, дай мне эту пресловутую свободу, не чини мне препятствий. Я тебе не нужна. Ты достаточно сильный человек. А вот Тобиасу я нужна. Он любит меня. Я люблю его. Без меня он не выдержит разрыва с женой. А ты себе не представляешь, какие сложности создает ему жена… Кто-то ломится к нам, звонок прямо разрывается, допишу потом…»

 

23 августа, 15 часов 10 минут

В ДОМЕ ЭПШТЕЙНА

— Вы действительно не знаете, где сейчас находится ваш сын Оливер? — спросил шеф уголовной полиции.

— Если он не в школе… — начала Сильвия.

— В школе его нет. Мы первым делом побывали там. Сегодня он вообще туда не являлся…

— Мы обыскали весь дом, — доложил молодой полицейский, — мальчишки нигде не видать.

— Что вам, собственно, нужно от Оливера? — спросила Сильвия.

Шеф сказал:

— Чуяло мое сердце, что напрасно мы откладываем. Выехали бы до обеда…

— Что случилось с Оливером? — спросила Сильвия.

— Дело в том… весьма неприятная история, госпожа Эпштейн… Ваш сын Оливер единственный… Короче, ваш сын был с пропавшей Рут Кауц в домике на пристани. И в лодке. Мы нашли следы. Например — туфли Рут, ее волосы. Отпечатки пальцев и так далее. Сразу после этого Рут Кауц исчезла.

— Не знаю, — проговорила Сильвия, — вполне возможно, что Оливер был с… с этой девушкой в нашем домике, но…

— Мы должны найти Оливера. Он один может нам сказать, где Рут и что с ней случилось.

— Но я правда не знаю, где Оливер. Если он не пошел в школу…

— Не делал ли он вам каких-нибудь намеков?

— Нет. Каких это намеков?

— Например, в прошлую среду вечером, когда он вернулся домой.

— Нет.

— Припомните хорошенько, госпожа Эпштейн, действительно ли Оливер ни на что не намекал?

— А на что он мог намекать?

— Где и как он провел вторую половину дня?

— Нет.

— Не хотите ли вы этим сказать, что ваш сын с вами не делится?

— Я совсем не хочу этого сказать. Оливер все мне рассказывает.

— И про девушек тоже?

— Конечно. Оливер уже не маленький… Но скажите бога ради, вы что-то подозреваете?

— К несчастью, мы вынуждены всегда предполагать худшее.

— Худшее?

— Разумеется, мог иметь место и несчастный случай.

— Какой несчастный случай?

— Так или иначе, мы должны найти вашего сына. Пожалуйста, помогите нам. Помогая нам, вы поможете и вашему сыну.

— Я в самом деле ничего не знаю. То, что его нет в школе, нет дома…

— Ему кто-нибудь звонил? Кто-нибудь заходил?

— Кто мог ему звонить? И зачем?

— Кто-то, видимо, предупредил его, — сказал шеф. — Ничего не поделаешь, придется немедленно объявить розыск, сообщить на пограничные пункты…

— Оливера похитили, — заявила вдруг Сильвия.

— Что вы сказали?

— Оливера похитили.

— Почему вы так решили?

— У моего мужа есть враги. Много врагов. Он зарабатывает массу денег. В газетах все время пишут, что у богатых людей похищают детей. Вымогатели.

— Газеты определенного сорта только и живут такими баснями… У вас есть какие-либо подозрения? Вы имеете в виду конкретное лицо?

— Нет, — ответила Сильвия.

 

23 августа, 18 часов 30 минут

КАБИНЕТ ЭПШТЕЙНА

— Я думаю вечерней летучки сегодня не проводить, — сказал Зайлер, — первая полоса сомнений не вызывает, а то, что подготовили заведующие отделами, оставим на их усмотрение.

— Первая полоса — это Чехословакия? — спросил Кремер.

— Шапка на первой звучит примерно так: «Уголовная полиция охотится за шестнадцатилетним Оливером Эпштейном. Оливер — последний, кто встречался с Рут Кауц. Только он может знать, что с ней случилось. Уголовная полиция не исключает акта насилия…»

Молчание.

— В чем дело? — спросил Зайлер. — Вы что, думаете, я вам сказки рассказываю?

— Но это же просто нелепость! — возмутился Кремер.

— Это чистая правда, — отрезал Зайлер. — А шефа невозможно найти, ни одна собака не знает, где он околачивается.

— Почему полиция охотится за Оливером?

— Потому что Оливер скрылся. А то, что он скрылся, означает… — сказал Зайлер.

— Что говорит полиция?

— Полиция говорит: совершенно исключается, что кто-то мог предупредить Оливера. Следовательно, он сбежал сам.

— Но это же не может идти на первую полосу, — сказал Кремер.

— Почему? — взорвался Зайлер. — У нас впервые такая сенсация — за все время, что существует газета, а вы… Нет, вы действительно ни черта не смыслите в газетном деле.

— Оливер — сын нашего шефа, — напомнил Кремер.

— Это не должно нас останавливать.

— Дайте этот материал на двенадцатой полосе, — предложил Кремер.

— Хватит разговоров. Первая полоса утверждена. Шефа замещаю я…

 

23 августа, 22 часа 10 минут

ГОСТИНАЯ В ДОМЕ ЭПШТЕЙНА

— Значит, ты передумала, — сказал Тобиас.

— Ничего я не передумала, Тобиас, ты должен меня понять.

— Выходит, твоему мужу удалось тебя уговорить?

— Эп еще позавчера уехал за границу.

— Из-за границы тоже можно позвонить. Теперь есть даже автоматическая связь. Прямо набираешь номер.

— Эп не звонил.

— Тогда в чем же дело? Когда я сегодня в двенадцать часов говорил с тобой по телефону, у тебя было совсем другое настроение…

— Оливер пропал.

— Как это пропал?

— Садись. Оливер скрылся. Его ищет полиция. У него что-то было с этой Рут Кауц.

— Что же ты сразу не сказала?

— Не хотела тебя огорчать.

— Понимаю. При таких обстоятельствах… Ты хоть догадываешься, куда он поехал?

— Нет.

— Но ты обзвонила всех родных, друзей, знакомых?

— Это за меня сделала полиция.

— Никаких следов?

— Никаких.

Пауза.

— Сильвия!

— Да?

— Допустим, что-то действительно случилось, может быть плохое…

— Не говори так…

— Это изменило бы наши отношения?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Яснее я выразиться не могу, — ответил Тобиас.

— Почему ты скрыл от меня, что раньше у тебя была другая жена?

— Ты никогда меня об этом не спрашивала.

— Ты когда-нибудь ее вспоминаешь?

— Она вышла замуж. Нет, я никогда не вспоминаю женщин, которых я оставил.

— Ты способен просто забыть?

— А почему я должен все помнить?

— Я только спрашиваю.

— Лучше не вспоминать о прошедшем.

— Не знаю, смогу ли я забыть Эпа.

— Забудешь, когда мы начнем жить вместе. Ты всегда о нем забываешь, когда мы вместе.

— Я не то имею в виду… я хочу сказать, я не смогу забыть того, что было. Семнадцать лет!

— Еще как забудешь. Уж поверь мне. У меня есть опыт.

— Семнадцать лет. Оливер.

— Ты сегодня расстроена. Может быть, мне уйти?

— Нет. Останься.

— До утра?

— Да, до утра.

— А если вдруг вернется твой муж?

— Мне это безразлично. Ведь он сейчас не беспокоится обо мне. Сейчас, когда такое стряслось с Оливером…

— Ладно. Я останусь. До утра.

— Мне так страшно…

 

24 августа

В ПАРИЖЕ

— Сильвия, я только что заложил четвертую кассету. Первые три я пять минут назад сдал на почту. В данную минуту стою на площади Данфер-Рошеро и, чтобы не думать о тебе, о нас с тобой, стараюсь думать о своей газете, вспоминаю — сам не знаю почему — броский заголовок, который мы дали в дни волнений в Цюрихе: «Демонстранты убили ребенка». Идея принадлежала не мне, но я не противился тому, чтобы эта статья шла на первой полосе. Спрос был колоссальный — сравнительно с обычным, в Цюрих, Базель и Берн пришлось к обеду подбросить еще по двадцать тысяч экземпляров. С тем же основанием мы могли бы написать: «Студенты кидаются камнями. Убит ребенок». Вышло и в самом деле свинство, потом мы оправдывались тем, что попали в цейтнот, у нас, мол, не было времени разобраться, где правда, где ложь. Зайлер ночью говорил по телефону с главным врачом больницы, и тот сказал: причина смерти окончательно еще не установлена, оказывается, «скорой помощи» пришлось по команде полиции сделать небольшой крюк, она не могла проехать по вокзальной площади и по улицам, прилегающим к вокзалу, потому что молодежь, студенты воздвигли там баррикады. Ребенок, сказал главный врач, умер от послеоперационного кровотечения, уже в больнице, возможно, его вообще никакими средствами не удалось бы спасти… Два дня спустя у Зайлера родилась новая идея: пусть студенты — те, которые называют себя прогрессивными, — пронесут по улицам венок на кладбище, где будут хоронить ребенка. И студенты попались на эту удочку. Днем — между двенадцатью и половиной первого — они торжественно пронесли венок к Центральному кладбищу, и это было равносильно признанию ими своей вины или соучастия. В «Миттагблатте» появился еще один заголовок, тираж снова подскочил, а обывателей охватило поистине погромное настроение против молодежи и студентов: «Утопить их в Лиммате, перевешать, на каторгу их. Надо наконец построить для них исправительные лагеря — берите пример с Греции…» Мне Зайлер признался лишь в том, что он подал студентам эту мысль. Три недели спустя редакция получила счет за венок, а опровержение, которое мы поместили, — о том, что ребенок вовсе не был жертвой демонстрантов, — никто не заметил. Жители Цюриха убеждены и по сей день, что ценой июньских беспорядков была человеческая жизнь, а я себя спрашиваю: что они, гордятся этим?

Я всего два дня в Париже и уже ненавижу этот город, ненавижу так же сильно, как раньше любил. Я обхожу за версту рестораны, излюбленные парижанами, где царит «парижская атмосфера», и посещаю дорогие международные заведения. Я не ем устриц, которые здесь так дешевы и которые я так люблю. В самом деле, я ненавижу Париж. Я прогуливаюсь, как, скажем, вчера вечером, по Севастопольскому бульвару, захожу на Центральный рынок, и мне становится тошно при виде всего этого убожества — пьяниц, проституток, бродяг, которые сидят и лежат на скамейках; при виде студентов и художников, которые по ночам зарабатывают здесь жалкие гроши себе на пропитание, разгружая иногородние фургоны и перевозя на тачках в павильоны рынка ящики, корзины с овощами, фруктами, рыбой, мясом и тому подобным; меня раздражают туристы — только что они нажрались и напились у «Липпа» в Сен-Жермене, наглазелись на стриптиз в «Крэзи хорс», а теперь болтаются по рынку, да еще с фотоаппаратами, и то и дело щелкают, еще бы, нищета ведь так живописна; мне вспомнилось, что самые прелестные цветные фото снимаются в Неаполе, в беднейших кварталах… «Увидеть Неаполь и умереть…» А здесь — студенты, будущая интеллигенция западного мира, его цивилизация, культура; со временем эти молодые ребята займутся настоящим делом; люди они мыслящие и, может быть, изобретут какую-нибудь бомбу — атомную или водородную, а сегодняшние сытые туристы будут превозносить замечательных ученых, вспомнят, с какой энергией те пробивались в жизни, ведь еще целы слайды, снятые тогда на Центральном рынке, можно снова их посмотреть: «Вот это я, а этот, что тащит корзину с рыбой, — дельный парень, он участвовал в создании водородной бомбы. Добиться чего-то может лишь тот, кто способен самоутвердиться и выстоять в нужде, кстати, почему бы Соединенным Штатам не сбросить одну из своих водородных бомб на Ханой…»

Разве, когда мы с тобой были в Париже, я не снимал, как и они, на цветную пленку, разве не ходили мы с тобой обжираться к «Липпу» в надежде увидеть хотя бы Брижжит Бардо или хотя бы Андре Мальро. О том, что Пикассо увидеть невозможно, мы знали заранее. Г. сказал нам, что Пикассо порвал с Парижем…

Успех как результат вытеснения инстинкта, успех как эрзац, успех как синоним жизни… Я думаю — сейчас я прохожу через Люксембургский сад, — я думаю, я спрашиваю себя, неужели расставание с тобой неизбежно, неизбежен развод после семнадцати лет совместной жизни? Тобиас мне сказал, что вы с ним намерены пожениться сразу же, как получите развод, вообще я узнал от Тобиаса все, например что ты уже давно меня не любишь, давно хочешь со мной развестись, хочешь наконец быть честной и взглянуть правде в глаза, вернее, тому, что ты считаешь правдой… Странно только, что все это мне пришлось узнать от Тобиаса… Будьте благоразумны, сказал он, дайте ей развод, пусть все обойдется миром… и тому подобное. И кроме того, сказал он, вы должны взглянуть правде в глаза. Правде в глаза? Я познакомился с тобой в 1951 году на костюмированном балу художников в Конгресхаузе. Я принял тебя за другую — за мою приятельницу, с которой был близок за два года до этого, мы прожили с ней полгода, и она меня бросила, а три месяца спустя сообщила, что беременна, и, хотя я точно знал, что это не от меня, я все же уплатил гонорар психиатру, который установил, что девушка страдает суицидоманией и по этой причине ей необходим аборт, а потом гонорар гинекологу: сумма была солидная девятьсот франков, а я тогда работал редактором жалкого киножурнала. Я попросил своего шефа, второстепенного кинопродюсера, дать мне взаймы, а он ответил, что готов подарить мне эти деньги, если я наконец соглашусь отужинать с ним в ресторане «Бор о лак», и, хотя я отлично знал, что за этим последует, я все-таки согласился. А поскольку у меня к тому времени уже три недели не было подруги и я, можно сказать, испытывал половой голод, то не ощутил особого отвращения, когда после полуночи дело дошло до интимностей. Он дал мне денег, я оплатил услуги врачей, хотя знал наверняка, что ребенок не от меня. Гинеколог подтвердил это: плод был двухмесячный, а я не встречался с ней уже три месяца… Так вот, на том балу в Конгресхаузе мне вдруг показалось, что передо мной та самая девушка, ее звали Сандра, и ты, наверно, помнишь, что я до рассвета называл тебя Сандрой, пока ты не возмутилась, что, в конце концов, тебя зовут Сильвия. Взглянуть правде в глаза? Правда, что я всегда утверждал: не надо преувеличивать роль половых отношений в браке. Любовницы — того, что понимают под этим словом, — у меня никогда не было. Иногда я спал с другими женщинами. Я ублажал себя сам, пил, работал, мотался за границу, ходил, к проституткам, но все без толку — даже когда я испытывал желание, стоило ей только раздеться, как оно пропадало… Я давал ей денег, шел в ближайший кабак и напивался. Взглянуть правде в глаза? Через три недели или через месяц после нашего знакомства — точно я сейчас уже не помню — ты переехала ко мне, в мои жалкие две комнатки. Это была дыра, погреб, но тем не менее — две комнаты и кухня, которой я пользовался совместно с четырьмя другими жильцами, так же как уборной и ванной. К тому же там были две кровати и вообще вся необходимая мебель.

Ты сообщила мне, что пыталась покончить с собой, но я не мог понять, было ли это искренним отчаянием или демонстрацией. Ты рассказала мне все о себе, о твоей солидной буржуазной семье, о том, что тебя, в состоянии подпития, обрюхатил какой-то парень, тебе было тогда восемнадцать лет, врачу за операцию заплатили твои родители. Я в свою очередь выложил все о себе, но вот что главное: как раз в то время я начал успешно работать, я сказал тебе, что хочу жить для тебя, хочу тебя оберегать, что я тебя люблю. А однажды, когда я вернулся в нашу нору и тебя не было дома — ты пошла за покупками, хотя наш обед состоял всего из одного блюда, — на столе лежала записочка: «Люблю тебя до безумия» — это написала ты. Взглянуть правде в глаза? Мы любили друг друга, нас даже пугала острота нашего чувства. Ты требовала, чтобы я приходил к тебе во всякое время суток… Я вдруг стал получать много заказов, что раньше мне не удавалось, писал репортажи для всевозможных газет, обозрения для радио, переделывал театральные пьесы в радиопьесы, телевидения тогда еще не было… Летом я предложил тебе выйти за меня замуж. Ты сказала: «А ты не думаешь, что это всего лишь постельный эпизод?» Я так не думал. Постельных эпизодов, сказал я, на моем счету сотни — что было, конечно, преувеличением. Ради случайной подружки, добавил я, я не стал бы так много работать, я имел в виду стремление обеспечить себе постоянный заработок. Все-таки летом я занялся поисками квартиры, нашел подходящую в Айербрехте, и в октябре мы поженились. Хотя мы оформили только гражданский брак, у нас был настоящий свадебный пир, мы пригласили всех своих друзей, а когда они ушли — было уже пять часов утра и я очень хотел спать, — ты стала бурно требовать от меня любви… Взглянуть правде в глаза? Два месяца спустя после нашей свадьбы я в первый раз спросил себя, хватит ли у меня сил любить тебя до конца жизни — в сексуальном смысле, ведь ты была ненасытна, — теперь ты этого не признаешь… Через четыре месяца после свадьбы ты почувствовала себя беременной. Мы с самого начала не соблюдали никаких предосторожностей, не держали дома никаких средств… Я вспоминаю, что в то время мы даже никогда не говорили на эту тему. Нельзя сказать, что мы с тобой были просвещенными. Я думал, детей не бывает до тех пор, пока их не хотят, однако я хотел иметь детей, много детей, я хотел жениться, обзавестись семьей, а о том, что ты не хотела выходить за меня замуж, я узнал только теперь от Тобиаса.

Ты боялась стать матерью. Ты сказала: если женщина беременна, она не может заниматься любовью. Я поверил тебе — так мало я смыслил тогда в этих делах. Мы стали ссориться, я иногда напивался. Ты жаловалась на плохое самочувствие, но тем не менее пошла работать, потому что, как ты говорила, нам теперь нужно будет столько всего купить. Я восхищался тобой. Ты работала до восьмого месяца. Потом тебя вдруг стали беспокоить боли в сердце. «У меня что-то неладно с сердцем», — заявила ты. Я повел тебя к специалисту, электрокардиограмма ничего не показала, а врач диагностировал невроз, возникший, возможно, на почве страха перед материнством. Он прописал тебе либриум, валиум и тому подобные лекарства, от этих лекарств или от чего другого, но ты стала чувствовать себя лучше. В декабре родился Оливер. Я до последнего момента от тебя не отходил, рассказывал смешные истории, даже когда у тебя начались схватки, и ты хохотала, хохотала так, что и не заметила, как Оливер от тебя отделился…

Взглянуть правде в глаза? Примерно через три недели после родов ты снова позвала меня к себе. Но было уже не то, что раньше. Я подумал, ну что же, Наверно, так и должно быть. Что ты думала при этом, я не знаю. Ты ни разу ничего не сказала. Материально мы как-то существовали, сводили концы с концами, голодать нам не приходилось, вино, правда, бывало только по субботам. Развлекаться мы теперь все равно не имели возможности из-за Оливера, да я и не испытывал никакой потребности, как ты — не знаю, ты ничего не говорила, зато я помню, что у тебя опять появились жалобы на сердце, что ты часто отказывалась спать со мной, ссылаясь на усталость, а я не настаивал — у тебя на руках был Оливер, хозяйство, работы невпроворот, одни пеленки чего стоили… Иногда к нам заходил твой знакомый — Бруно, преуспевающий фотограф… Они у тебя все фотографы… Он приносил на ужин мясо и вино. Вначале он бывал раз в неделю, потом два, а потом и четыре раза в неделю. У него была машина, он ею пользовался для работы, и вот в 1953 году, незадолго до пасхи, он сказал, что ему надо срочно ехать в Париж, не хотим ли мы составить ему компанию. Я ответил, что это не получится — я как раз должен был закончить большую работу для радио, да и встал бы вопрос, с кем оставить Оливера. И тогда я предложил: возьми с собой Сильвию, она почти не выходит из дома, сидит как привязанная… Итак, в светлый четверг ты уехала с Бруно. Позднее мне передавали, что в Женеве — по какой-то причине Бруно пришлось ехать не через Базель, а через Женеву — у тебя случился на улице приступ сердечной слабости. И снова выяснилось, что сердце у тебя само по себе здоровое. Опять невроз. Во вторник после пасхи вы вернулись, а в среду Бруно заявил, что ему необходимо со мной поговорить. Он сказал: «Ваши супружеские отношения не ладятся, отпусти Сильвию, разведись с ней. Сильвия тебя не любит». Я спросил: «Она любит тебя?» — «Да», — ответил Бруно. Признаюсь, развода я себе представить не мог. Потому что любил тебя и Оливера. Ребенком и подростком я сам слишком сильно страдал оттого, что меня швыряли туда-сюда и мне приходилось жить то у бабушки с дедушкой, то у матери, то у каких-то родственников, то в интернатах. И мне это представлялось самым большим злом, которого надо бояться и от которого я во что бы то ни стало должен уберечь Оливера. О том, что я по-настоящему любил тебя — хотя и страдал оттого, что ты все реже соглашалась на близость со мной, — я сейчас говорить не буду, я воспринимал твое охлаждение как нечто вполне естественное. От всех вокруг я слышал, что брак и половая жизнь — это далеко не одно и то же, уж не говоря о том, утешал я себя, что католическая церковь дозволяет супругам иметь сношения только ради рождения детей, наверно, люди, которые это придумали, тоже были не без головы.

Когда я пытался выяснить у тебя, что у вас с Бруно, ты заявила, что Бруно все выдумал, у него нет никаких оснований и так далее. На этом и кончилась наша, вернее, моя дружба с Бруно, вопрос о том, встречалась ли ты с ним и дальше, я оставляю открытым. Через три года после нашей свадьбы нам предложили съехать с квартиры: я написал управляющему, как он выразился, наглое письмо, кроме того, наши материальные дела обстояли неважно и мы задолжали квартирную плату. Тогда ты сказала: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». — «Как помогло? Чему помогло?» — спросил я. «Мы с тобой на время расстанемся, — сказала ты, — подыщи себе небольшую квартирку, Оливера мы отвезем к твоей матери, я уже с ней договорилась…» Я подчинился. Я вдруг понял: со мной можно делать все, что угодно. Я снова почувствовал себя мальчиком, которого можно бить и у которого не хватает духу защищаться… После того как мы разъехались, ты поселилась у одной своей приятельницы, которая была влюблена в какого-то фабриканта и чувствовала себя несчастной. Ты временно работала машинисткой. И если я вечером случайно встречал тебя в городе, ты всегда бывала в подпитии и всегда в сопровождении какого-нибудь не очень молодого мужчины — явно из породы опустившихся неудачников. Мне было тошно. Но я знал, что моя привязанность к тебе пересилит все. Я готов был простить тебя. Оливер, если помнишь, ужасно плакал, когда мы уезжали от моих родителей. Уезжали на машине. За два месяца до этого мы купили себе «пежо». Купили в рассрочку. Я тогда временно исполнял обязанности редактора. Я пытался сделать то, что делает в подобной ситуации большинство мужчин, — пытался влюбиться в другую женщину. Другая женщина у меня была. Молоденькая секретарша из редакции. Но я не влюбился, я не смог полюбить, зато она влюбилась в меня. Я бывал с ней всюду, я спал с ней, однако наша связь продолжалась недолго, всего два или три раза ей было со мной хорошо, а потом она все время плакала и говорила, как ты можешь обнимать меня, думая о своей жене. Она была права, и мы расстались. Я почувствовал себя больным, пошел к врачу, тот сделал мне несколько уколов кальция. Я объяснил ему: я заболел, потому что от меня ушла жена. Он ответил: «Не будьте слюнтяем, в Швейцарии каждый год расторгается сто тысяч браков, вы действительно больны, и я вас вылечу». Я написал тебе письмо: либо ты вернешься и мы заберем Оливера к себе, либо я подам на развод. У меня был телефон, и ты стала через день мне звонить.

Однажды вечером ты пришла ко мне, но тебе только одно было нужно от меня — машина. Я дал ее тебе на несколько дней. Некоторое время спустя как-то вечером я напился и по дороге домой врезался в фонарный столб. Правое крыло все смялось, одна фара разлетелась вдребезги. Я возвратил «пежо», уплатив две тысячи франков…

Через два месяца после того, как мы разъехались, ты мне написала: «Я поняла, что совершила ужасную ошибку, я больше не могу без тебя и без Оливера, если ты меня простишь, я вернусь…» Ты вернулась, и казалось, будто мы с тобой только что познакомились и без памяти влюбились друг в друга. Нам удивительно скоро удалось найти квартиру побольше, и мы забрали Оливера от моих родителей. А через пять месяцев я лишился своей редакторской должности за то, что, несмотря на предупреждение шефа, третий раз напечатал в газете политический комментарий одного леворадикального студента-социолога. Я был дежурным редактором и подписывал в печать первую полосу, так что мне ничего не стоило тиснуть неугодный шефу комментарий. Ты отнеслась к этому спокойно (во всяком случае, внешне), мы договорились, что ты будешь работать машинисткой, а я использую свое невольно обретенное вольное положение для того, чтобы написать обстоятельный репортаж о полиции. Хозяйство вел я — я покупал продукты, готовил еду, — каждый вечер тебя ждал поистине празднично накрытый стол. Я ходил за покупками, и через несколько недель продавщицы стали называть меня «госпожа Эпштейн». Большую стирку делал тоже я, стиральной машины у нас не было, белое и цветное белье приходилось кипятить отдельно. Потом ты перестала приходить домой и к ужину, а возвращалась позже, нередко к двенадцати часам ночи. Чаще всего я ни о чем тебя не спрашивал, но иногда все же задавал вопрос, что случилось. Ты говорила: оставь меня в покое — ты падала с ног от усталости. Что тут удивительного, убеждал я себя, она же целый день работает…

Ты работала восемь месяцев. Потом мне вдруг подвернулась работа в рекламном бюро. Душа у меня к ней не лежала, потому что я все-таки журналист, но за рекламные тексты хорошо платили, а главное, у меня снова была работа… Ты была — или казалась — счастливой и только умоляла, чтобы я не сделал тебе ребенка. Мой репортаж — социологическое и психологическое исследование об общественном назначении полиции, о том, как становятся полицейским, кто и почему им становится и так далее, — был опубликован отдельной брошюрой и имел большой успех. Я сразу обрел положение, я стал человеком, меня уже нельзя было не замечать, приходилось со мной считаться. После издания брошюры я прочел шестьдесят лекций и стал обозревателем различных газет. Я теперь много разъезжал, а работу в рекламном бюро бросил. Однажды я вернулся из очередной поездки, и ты заявила, что должна мне сообщить нечто очень важное: «Но только, пожалуйста, не здесь, дома, поедем куда-нибудь ужинать, я скажу тебе после ужина…» Мы поехали в Форх, у меня тогда был «опель-капитан», и в машине — мы не проехали еще и пятисот метров — я вдруг сказал, я знаю, что у тебя на сердце. Нет, ответила ты, этого ты знать не можешь. И все-таки знаю, твердил я. Не стоит из-за этого так расстраиваться: ты беременна, но не от меня, а от фотографа Бергера… Откуда ты?.. У тебя пресекся голос. Я остановил машину на обочине дороги, обнял тебя и стал целовать твои щеки, глаза, волосы. Понимаешь, сказал я, в последнее время что-то часто стал звонить некий Бергер, он звонил, когда тебя не было дома, и просил госпожу Эпштейн, а один раз сказал просто: «Сильвия дома?» Ты была беременна, и я тебя спросил: «Что же дальше?» Ты ответила: «Я не хотела этого, но, когда ты уехал, я часто бывала на всяких вечеринках, и однажды это случилось — сама не знаю как». — «Ты хочешь развестись со мной и выйти за этого Бергера?» — спросил я. «Нет, — ответила ты, — ради бога скажи, что мне делать?» В тот вечер мы решили больше об этом не говорить. В ресторане мы сытно и вкусно поужинали.

Взглянуть правде в глаза?

Я был тогда несчастлив и счастлив одновременно. Ты принадлежала только мне. Что это было? Обладание? Любовь? Я отправился в психиатрическую клинику нашего университета и заявил: «Для меня немыслимо быть отцом ребенка, который родится от другого, я вынужден развестись с женой, но моя жена страдает суицидоманией, она не переживет разрыва, эта неприятность случилась с ней в состоянии опьянения. Вообще у нас вполне благополучный брак, нас можно даже назвать счастливой парой… Восемнадцати лет моя жена уже покушалась на самоубийство…» Вернувшись домой, я сказал тебе: «Слушай внимательно, сейчас ты пойдешь в клинику и скажешь, я больше жить не могу, я покончу с собой, муж не хочет меня знать и так далее». Таким путем ты получила справку от психиатра, и аборт тебе сделали в университетской клинике…

Взглянуть правде в глаза?

Что касается меня лично, то мне в тот период сопутствовал успех, я стал известным публицистом, писал и о политике, и, когда меня спросили — это было ровно три года назад, — не хочу ли я возглавить редакцию бульварной газеты, жалованье — восемьдесят тысяч в год, я согласился… С того момента у нас о тобой все как будто наладилось. Мы совершали поездки — в Париж, в Берлин, в Будапешт, и нас можно было принять за молодоженов… И вдруг все кончилось. А я и не сразу заметил. У меня была моя работа, она отнимала все время, каждый день совещания, вечерами тоже. Я хотел создать новый тип бульварной газеты, надо было найти редакторов, сотрудников, Приходилось вечера проводить вне дома, нередко я брал тебя с собой — когда только мог, в частности на приемы, которые нельзя было игнорировать. Я сшил себе смокинг — первый в моей жизни, а у тебя появилась собственная машина, ты говорила, что без машины ты теперь как без рук. Ты завела себе и портниху. Нет, ты была права — хотя мы с тобой не раз смеялись над этим идиотским светским балаганом и твердили себе, что в дураках-то, в конце концов, не мы, а другие…

В середине июля, когда у Оливера начались каникулы, ты сказала мне, впервые за многие годы: «Видишь ли, в прошлом году я узнала, что такое свобода, ведь по вечерам тебя никогда не бывало дома. Этой свободе — вернее, тому, что все эти годы я считала свободой, — грош цена, но и так, как сейчас, между нами продолжаться не может, я тебя люблю, пожалуйста, люби меня тоже, и в постели, пожалуйста, а в остальном я еще никогда не была так счастлива и довольна…» И мы опять были вместе. Однажды ты сказала: «Нет, я не поеду в Безацио, если ты не сможешь поехать со мной», а я тебе ответил: «Не сходи с ума, ведь сейчас там хорошо, как нигде. Для чего нам тогда этот дом? Ты же хотела его приобрести. Нет, поезжай с Оливером, а я приеду к вам через две недели…»

Я очень устал… «Baby come back…» Я сижу сейчас в маленьком бистро недалеко от нового вокзала Монпарнас… «Baby come back…» Я протянул микрофон в направлении музыкального автомата… Подвести черту? Выходит, мое отношение к тебе — отношение больного, невропата? А если я скажу, что никогда не переставал тебя любить, что бы ты со мной ни проделывала? Любовь… Разве ее больше не существует?

…Разве все было не так, как я рассказал? Ты признаешь, что все это правда? Или у тебя есть другая версия нашей истории?

Впервые за несколько дней я купил газету и прочитал… Я прочитал, что войска стран Варшавского Договора вступили в Чехословакию… Странно, Г. вчера ни словом не обмолвился об этом… И вот я читаю, что де Голль запретил антирусскую демонстрацию… Что здесь — полицейское государство?.. А я занимаюсь исключительно своими семейными делами… Но может быть, политики — это люди, которые всегда в походе… которые не могут любить, не имеют права любить… Зачем только я стал главным редактором?

 

24 августа, 23 часа 10 минут

КАБИНЕТ ЗАЙЛЕРА

— Повтори еще раз! — кричал Зайлер в телефонную трубку.

— Мальчишка сбежал, — ответила Ирэн из Лозанны.

— Разве я тебе не говорил, чтобы ты с него глаз не спускала? И чтобы запирала его, если будешь выходить из дома?

— Он нашел у меня второй ключ. Только так Я и могу это объяснить.

— Как ты полагаешь, куда он мог удрать?

— Не имею понятия.

— Но ты с ним разговаривала?

— Конечно.

— Теперь уж ничего не поделаешь.

— Я не виновата.

— Какое он произвел на тебя впечатление?

— Милый, воспитанный мальчик. Умненький.

— Это меня не интересует. Я хочу знать, что он говорит о случившемся?

— Трудно сказать, что там произошло.

— Как это понимать?

— Он без конца задавал мне вопрос, может ли суд приговорить его к пожизненной каторге. Я спросила: за что? Он говорит: девчонка-то пропала, а я последний, кто с ней виделся…

— Тебе не кажется, что это смахивает на признание?

— У меня, скорее, такое чувство, будто он пытается примениться к обстоятельствам.

— Что это значит?

— По-видимому, он прикидывает, какую роль ему играть.

— Ну хорошо, спасибо. И ты ничего не знаешь, не то…

— Нечего мне грозить, — сказала Ирэн. — Я действительно не знаю, почему ты прислал Оливера ко мне.

— Могу тебе объяснить на случай, если этим заинтересуется полиция: я еще ничего не знал, только смутно догадывался и хотел протянуть время, пока вернется его отец… понятно?

— Что касается меня, то я вообще ничего не знаю.

— Так будет еще лучше. Привет.

 

24 августа, 23 часа 30 минут

КАБИНЕТ ЗАЙЛЕРА

— Соедините меня с шефом, — сказал Зайлер.

— Сейчас, — ответила телефонистка.

— Это опять вы, господин Зайлер? — спросил шеф.

— Мы скоро подписываем номер, есть у вас какие-нибудь новости?

— К сожалению, нет. А если бы мы и узнали что-нибудь новое, я сообщил бы об этом не только вам.

— Зато у меня есть новости, — сказал Зайлер. — Полчаса назад Оливер звонил в редакцию. Хотел говорить с отцом.

— И что же?

— Вы мне не верите?

— Разумеется, верю.

— Оливер попытается добраться до своей бабушки.

— Какой бабушки?

— Со стороны отца.

— А где эта бабушка живет?

— Ветикон-ам-Зее.

— Откуда Оливер звонил?

— Он не захотел мне сказать.

— А вы не догадались попросить его, чтобы через час он позвонил снова, и тем временем известить нас?

— Нет, не догадался. А разве это мое сообщение ничего не стоит?

— Разумеется, стоит. Что это вы такой обидчивый, Зайлер? Вы ведь с нами тоже не всегда по-хорошему…

— Случается, надо и поспорить.

— Да, да. Ну что ж, большое спасибо, Зайлер. Я должен сейчас дать команду…

 

24 августа, вскоре после полуночи

КАБИНЕТ ЗАЙЛЕРА

— Ну и напугал же ты меня, старик, — сказал Зайлер. — Явился невесть откуда, как привидение. Мы уже собирались объявить на тебя розыск.

— Чтобы ты мог состряпать еще одну статейку?

— Ты что, спятил?

— В восемь часов я говорил с Сильвией по телефону из Парижа. И мне повезло: я успел еще получить место в самолете «Эр Франс» по маршруту Орли — Клотен.

— Так ты прямо с аэродрома?

— Нет, я заезжал домой.

— Почему ты спрятался от нас в Париже?

— Это мое личное дело.

— Конечно. Извини.

— Зачем ты дал в сегодняшней, вернее, теперь уже во вчерашней газете этот заголовок?

— Позволь, ты же сам назначил меня своим заместителем. Надо было делать газету. Тебя невозможно было найти. Решать пришлось мне.

— И непременно надо было написать так: «Оливер приходил в редакцию, он хотел увидеться с отцом, о местопребывании которого не знает ни семья, ни сотрудники редакции. Это было еще до пресс-конференции в полиции, и никому не могло прийти в голову, что Оливер взят на подозрение…»

— Как бы написал ты?

— Ты просто лопаешься от злорадства!

— За кого ты меня принимаешь?

— Я очень хорошо прочитал твою статью.

— Ну и что?

— Ты и краснеть-то разучился.

— Моя совесть чиста.

— Скажу тебе напрямик: Оливер приходил в редакцию не затем, чтобы увидеть своего отца. Если Оливер и был здесь, то лишь потому, что ты его вызвал.

— О’кей.

— И у тебя уже были сведения из полиции!

— Лишь некоторые намеки.

— Куда ты услал Оливера?

— Вранье тебе больше не поможет, Оливер звонил.

— Звонил?

— Да, звонил.

— Когда он звонил, откуда и какие у него планы?

— Не твое собачье дело. Ты услал Оливера в Лозанну, дал ему денег.

— Я хотел ему помочь, только помочь, клянусь тебе.

— Помочь — в чем?

— Спрятать его, пока ты не вернешься. Чтобы ты заранее мог Нанять адвоката и хотя бы успел поговорить с сыном, пока его не схватила полиция.

— Ты хотел заполучить несколько броских заголовков — и больше ничего. Если бы Оливер не поддался тебе сразу, ты бы на следующий день отправил его куда-нибудь еще и состряпал еще одну афишку, что-нибудь вроде: «Оливер ежедневно звонит нам». Интересно, что у тебя заготовлено на завтра?

— «По-видимому, Оливер находится в Западной Швейцарии. Мы говорили с ним по телефону», — ответил Зайлер.

— А я говорил по телефону с издателем, — сказал Эпштейн.

— Вот как?

— Он согласен на твое увольнение без предупреждения. Ты получишь жалованье еще за три месяца.

— Еще за шесть месяцев.

— Если ты намерен торговаться, Я заговорю по-другому.

— Твоя взяла.

Я этого не хотел. Ступай.

 

25 августа, 3 часа 15 минут

СПАЛЬНЯ СИЛЬВИИ

— Ты спишь? — спросил Эпштейн.

— Нет. Входи.

— Оливер больше не звонил?

— А ты ждал, что он позвонит еще?

— Да не зная. Он на самом деле так сказал: я нашел ключ и могу теперь отсюда уйти?

— По-твоему, я это выдумала?

— И ты действительно ответила ему, что он может вернуться?

— Конечно, Эп.

— Как ты думаешь, он вернется?

— Да.

— Какой у него был голос?

— Тише обычного.

— Ты сказала ему про полицию и все прочее?

— Я сказала ему лишь одно: если он будет скрываться, он только сделает себе хуже.

— И он спросил тебя: веришь ли ты, что он сделал с той девушкой что-то нехорошее?

— Откуда ты знаешь?

— Это же ясно как божий день.

— Я ему ответила: но ведь я твоя мать…

— Ты допускаешь такую мысль?

— Какую?

— Что Оливер мог что-то сделать с той девушкой?

— Не знаю, что тебе ответить. А что думаешь ты?

— Вчера и позавчера на поиски мобилизовали даже солдат — роты новобранцев. Речная полиция прерывает работы всего на несколько ночных часов. Они подняли на ноги всех, кого могли. И никаких следов…

— Если трупа не найдут…

— Ты сказала «трупа»?

— Извини.

— Ничего. Делать вид, будто такой вариант совершенно исключается, — бессмысленно.

Пауза.

— Эп!

— Да.

— Я прослушала твои магнитофонные ленты.

— До конца?

— Хочешь, я запишу весь твой рассказ?

— Зачем?

— Я бы его перепечатала на машинке. Ты бы смог потом прочитать текст как новеллу. Я тоже.

— Это не новелла.

— Похоже на роман из иллюстрированного журнала.

— Мне трудно об этом судить. Я говорил и говорил, но ни разу не прокручивал пленку, чтобы послушать.

— Удивляюсь, как ты до сих пор от меня не сбежал.

— Я частенько об этом подумывал.

— Значит, тебе приходила в голову мысль бросить меня?

— Конечно.

— Почему же ты этого не сделал?

— Я в это не верю.

— Во что?

— В то, что от этого что-нибудь может измениться.

— Ты мог бы встретить женщину, которая дала бы тебе больше, чем я.

— Я встречал многих женщин.

— Знаю, у тебя были другие…

— Но теперь уже нет.

— У тебя бывали хорошие минуты?

— Мне трудно тебе объяснить, это может показаться смешным, но чем лучше мне было с женщиной, чем раскованней я себя чувствовал — настолько, что даже спрашивал себя, не остаться ли с ней насовсем, — другими словами, чем сильнее меня захватывало, тем сильнее тянуло обратно к тебе.

— Ты говоришь, что, когда я уходила, тебе всегда было плохо.

— Я мог путаться с другими бабами, только когда чувствовал, что наш союз с тобой прочен.

— Наверно, он с самого начала был непрочен. Только казался тебе прочным.

— Или тебе — непрочным.

— Ты бы решился опубликовать этот рассказ?

— Сначала мне надо его прочесть.

— Но в принципе: ты был бы способен предать гласности собственные переживания?

— В принципе… Я уже тебе говорил: сначала я должен это прочесть. И все ли я рассказал? Может быть, у тебя есть что добавить?

— У тебя память лучше.

— А ты так уж забывчива?

— Во всяком случае, я не поручусь, что все в твоем рассказе — правда.

— Думаю, в основном — правда, то есть все это было на самом деле.

— Разве ты ревнив?

— Не знаю. Возможно, тут играет роль сразу многое. Раненое самолюбие, ревность, страх перед одиночеством.

— Твой голос на магнитофонной ленте звучит так грустно.

— Мне действительно грустно.

— По моей вине?

— Может быть, и по моей.

— Но ведь не ты же меня бросил.

— Жизнь вдвоем… Семейная жизнь мне не удалась.

— Ты это воспринимаешь как поражение?

— Не знаю, как я это воспринимаю.

— Но сейчас все опять переменилось.

— Как переменилось?

— Оливер, — сказала Сильвия.

— Это ничего не меняет.

— Эп! Что бы ни сделал Оливер, сейчас ему нужно, чтобы его родители были вместе.

— Такие родители, как мы с тобой, ему не нужны вообще. И прежде всего такие родители — не помощь.

— Ты хочешь сказать, что я должна уйти?

— Я никогда не говорил, что ты должна уйти, я и теперь говорю только: ты можешь уйти.

— В своем рассказе ты говоришь: если я уйду, ты бросишь все, чего ты добился, даже свой пост главного редактора.

— Я бы охотно так и сделал. Но в настоящее время не могу себе этого позволить.

— Ты останешься главным?

— Я должен остаться.

— Несмотря на то, что именно «Миттагблатт» был первой газетой, которая…

— Мне теперь нужно много денег. Что бы ни сделал Оливер, ему понадобится адвокат — самый лучший, какого я только смогу найти.

— Ты страшный человек!

— Почему?

— Такой холодный.

— Это не холодность, Сильвия, а благоразумие.

Пауза.

— Эп!

— Да?

— Я не могу сейчас уйти.

— Никто тебя не гонит.

— Может быть, дело совсем не в Тобиасе.

— Я все равно теперь буду мало бывать дома. Вероятно, мне придется на ближайшие несколько недель снять номер в гостинице.

— Недавно я читала один роман. Ганс Эрих Носсак. «Не позднее ноября».

— Вот как?

— Там женщина бросает мужа и уходит к писателю.

— Ну и что?

— Она сама не знает почему. Я эту книгу до конца не дочитала.

— И не знаешь, чем там кончилось дело?

— А я и не хочу знать. Эта женщина бросает мужа, крупного промышленника, такого… ну, я бы тоже не хотела иметь такого мужа, но… Это бесконечно грустно, она уходит от него и сама не знает почему, просто так…

— Пойду-ка я к себе и попробую часика два поспать.

— Тебе тоже надо как-нибудь прочесть эту книгу.

— Может быть.

— Но только до середины.

— Пойду, попробую соснуть. Спокойной ночи…

— Так как, Эп? Сделать это?

— Что?

— Записать твой рассказ?

— Делай, что хочешь.

— Единственное, что мне мешает, — это твой голос.

— Единственное?

— И еще то, что ты ни разу не сказал, почему все-таки на мне женился.

— Теперь я уже и сам не знаю. До сих пор я считал, что по любви.

— Все женщины, которые у тебя были до меня, тебя бросали.

— Не все.

— Конечно, но все. Тебе и сегодня нет отказа от женщин. От таких, которые тебе не нужны. Но я говорю о тех женщинах, которых ты хотел удержать.

— Что ж, возможно.

— Тебе могло показаться, что уж я-то тебя никогда не брошу.

— Ты меня бросала не раз.

— Но всегда возвращалась.

— В один прекрасный день ты не вернешься.

— Ты женился на мне, потому что я была такая робкая и беспомощная, а ты был сильный — я хочу сказать, что рядом со мной, с моей слабостью, ты казался сильным.

— Тем не менее ты имела полное право сказать «нет».

— Почему ты такой непоследовательный?

— В чем это я непоследовательный?

— Когда мы познакомились, ты был коммунистом или чем-то в этом роде. Сегодня ты редактор бульварной газеты, которая…

— Коммунист! Как ты себе это представляешь? Ведь только называть себя коммунистом — это мало чего стоит.

— Может, я вышла за тебя потому, что ты тоже был бедный.

— И я должен был так и остаться бедняком?

— Не знаю.

— Впрочем, что нам проку от великих теорий, когда мы даже не научились еще как следует воспитывать своих детей. Правда, нам не так-то легко научиться их воспитывать, если теории оказываются несостоятельными… Допустим, теории годны для тех, кто сегодня владеет всем, а они не желают… Оставим это. Сейчас, я должен все же хоть немного поспать…

 

25 августа, 3 часа 20 минут

НА КУХНЕ У КАНТОНАЛЬНОГО ПОЛИЦЕЙСКОГО ЗИММЕНА В ЛАНГЕНТАЛЕ

— Свари ему крепкий кофе, парнишка совсем из сил выбился, — сказал Зиммен жене.

— Ты тоже будешь пить? — спросила госпожа Зиммен.

— Да. Надеюсь, тебя можно не привязывать, ты не удерешь, а?

— Можете не опасаться, — ответил Оливер.

— Ну что же, тогда давай все по порядку, я буду записывать. Значит, ты и есть тот самый Оливер Эпштейн, которого разыскивает полиция.

— Да.

— Откуда у тебя такая фамилия?

— Не знаю.

— Так ведь у него же есть родители, — вставила госпожа Зиммен.

— Твои родители что, иностранцы?

— Нет.

— И мать тоже нет?

— Насколько я знаю, нет.

— Родители у тебя богатые?

— Мой отец очень много зарабатывает.

— Да уж конечно, немало надо зарабатывать, чтобы разжиться на моторную лодку.

— У нас еще и две машины, — сказал Оливер.

— Может быть, тебя наконец переведут в город, — заметила госпожа Зиммен.

— Почему? — спросил муж.

— Теперь ты им доказал, какой ты молодец.

— Это верно. Видишь, а ты все твердила, иди, мол, спать, уж сюда-то он наверняка не забредет.

— Вот кофе… Они приедут за ним сюда?

— Я еще не сообщил, что он у меня.

— Почему?

— Сначала я должен его допросить, составить протокол, признание должно быть зафиксировано.

— Ты прав. Если хочешь, я буду печатать на машинке.

— Давай, давай. Ты печатаешь быстрее меня.

— Я сейчас вернусь.

— Ладно. Скажи, Эпштейн, как ты оказался в этих местах?

— Сегодня вечером я выехал из Лозанны, доехал до Берна, там я передумал и решил в Цюрих не ехать. Я вышел в Берне и пересел в другой поезд, а тот довез меня только до Лангенталя. Тогда я пошел пешком…

— Куда ты направлялся?

— Сам не знаю. Надеялся, что-нибудь уж я придумаю.

— Вот тут ты дал маху, не сообразил, что полиция уже охотится за тобой по всей стране.

— Да я знал. Это напечатали во всех газетах. И по радио тоже передавали.

— Почему сперва ты удрал в Лозанну?

— Я думал, что смогу там спрятаться.

— А почему смылся оттуда?

— Боялся, что Ирэн меня выдаст.

— Кто такая Ирэн?

— Этого бы я не хотел говорить.

— Но тебе придется сказать.

— Нет, я не скажу.

— Ну, мы все равно выясним.

— Может быть.

— А где сейчас девчонка?

— Какая девчонка?

— Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю.

— Полиция ведь не нашла труп.

— Значит, ты признаешь?

— Что?

— Что девчонка убита?

— Я это допускаю.

— Ты ее убил?

Оливер молчал.

— В таких случаях лучше всего сознаться сразу. За это смягчают наказание.

— Я не боюсь тюрьмы.

— За убийство полагается каторжная тюрьма.

— Но не в его возрасте, — вставила госпожа Зиммен.

— Не знаю, не знаю…

— А что я, по-вашему, сделал с девчонкой?

— Ты ее трахнул?

— Не выражайся, — вмешалась госпожа Зиммен.

— Ладно, не буду. Ты с ней занимался любовью, с девчонкой-то?

— Где? — спросил Оливер.

— Лодка у вас большая? — продолжал задавать вопросы Зиммен.

— Почему бы он стал это делать, ведь ему всего шестнадцать лет, — заметила госпожа Зиммен.

— Я начал в четырнадцать, — сказал Зиммен.

— Я тоже, — откликнулся Оливер.

— Так, значит, ты с ней спал в лодке или еще где?

— Я с ней бывал много раз.

— Раньше, что ли?

— Да, да, раньше. А в тот вечер мы с ней занимались этим в лодке, после — еще раз в домике, всего три раза.

— Ну и здоров ты врать. Три раза за один вечер.

— Вы мне не верите?

— Почему. В твои годы и я мог пять, а то и семь раз за ночь.

— Вот видите!

— Жена, ты все записала?

— Слово в слово.

— Ты ведь знаешь, такова инструкция: ты должна слово в слово записывать, что я спрашиваю и что он отвечает, особенно, что он отвечает.

— Я так и делаю.

— Значит, еще раз: ты занимался этим с девчонкой три раза. А потом ты что сделал?

— Что я мог сделать?

— Этого я не знаю. Я своих подружек не убивал.

— А у вас никогда не было желания убить женщину?

— Желание-то было. Но я бы никогда не смог.

— Это только так кажется.

— Итак, что ты сделал потом?

Оливер молчал.

— Говори!

— Я ее… задушил.

— Ты записала: «Я ее задушил»?

— Да, — ответила госпожа Зиммен.

— Пожалуй, хватит. Он признался, а это главное. Стоит лишь умело взяться, и эти молодчики раскалываются, — сказал полицейский Зиммен.

— Но скажи бога ради, почему ты это сделал? — спросила госпожа Зиммен.

— Она сказала, ты ни черта не умеешь, скорей бы ночь, тогда я смогу лечь в постель с настоящим, взрослым мужчиной, а я ответил, настоящий мужчина долго тебя будет ждать…

— Этого она, конечно, не должна была говорить, — заявил Зиммен.

— За одно это взять и убить?! — возмутилась госпожа Зиммен.

— Я не хотел ее убивать. Я только хотел ее проучить. Я ведь гораздо позже заметил, что она мертвая. Когда я увидел, что она без сознания, я связал ей руки и ноги, засунул в рот носовой платок и поехал один в лодке.

— Ты, однако, хладнокровный, — заметил Зиммен.

— Мне все нипочем. Рут вообще была шлюха. Все бабы шлюхи.

— Что ты говоришь! — госпожа Зиммен всплеснула руками. — Как тебе не стыдно? Ты и о своей матери так скажешь?

— Почему бы нет?

— Ну и черт сидит в тебе! — возмутилась госпожа Зиммен.

— Ты лучше не рассуждай, а записывай, — сказал Зиммен жене.

— Я и записываю, слово в слово.

— А потом, значит, ты вернулся и увидел, что она мертвая?

— Да.

— И тогда ты привязал к трупу камень и бросил его в озеро?

— Откуда вы знаете? — спросил Оливер.

— Во всяком случае, я на твоем месте поступил бы так.

— А вы бы бросили труп прямо возле пристани?

— Ты что, спятил? Надо прежде смекнуть, где озеро всего глубже, подплыть туда на лодке и там опустить тело. Ты ведь так и сделал. Потому ее и не могут найти.

— Конечно, у меня хватило ума на это.

— Но какого же черта ты не спрятал туфли?

— Забыл.

— Не заметил их, что ли?

— Я так устал и так рад был, что все уже кончено. Туфель я просто не заметил.

— А что я всегда говорю: каждый преступник делает какую-нибудь ошибку. Если б не туфли — им бы до тебя не добраться.

— Ах, — сказал Оливер, — не так уж это страшно Папа сумеет найти хорошего адвоката.

— Деньги ведь у него есть, — вставила госпожа Зиммен.

— Тут деньги не больно-то помогут, — сказал полицейский Зиммен. — Вот теперь я могу и позвонить, только ты еще должен это подписать, а потом лежи себе, пока они не приедут. Но я все же надену тебе наручники, иначе все пойдет прахом…

 

25 августа, 14 часов 20 минут

КАБИНЕТ ШЕФА УГОЛОВНОЙ ПОЛИЦИИ

— Ставлю вас в известность, господин Эпштейн, что, позволив вам это, я нарушил установленный порядок, — заявил шеф уголовной полиции.

— Я не имел права читать протокол допроса?

— Вы могли бы его читать только с разрешения прокурора по делам несовершеннолетних. Но мне нужна ваша помощь.

— У меня просто в голове не укладывается, — сказал Эпштейн.

— Случилась еще одна неприятная вещь. Странно, что вам это до сих пор неизвестно.

— Что именно?

— Вы сегодня еще не были в редакции?

— Нет, я проспал, я сегодня лег только под утро.

— Бернская полиция передала прессе признание вашего сына.

— Не может быть!

— Мы сейчас этим занимаемся. Нам кажется, что полицейский Зиммен несколько превысил свои полномочия.

— У меня нет слов.

— Я вам глубоко сочувствую. У меня у самого четырнадцатилетний сын.

— Могу я увидеть Оливера?

— К сожалению, это пока невозможно. Так много я на себя взять не могу.

— Может, и лучше ему пока со мной не видеться.

— Оливер в хороших условиях. Я хочу сказать, что у нас есть особые камеры для несовершеннолетних — вполне благоустроенные. Все в светлых тонах, настоящие кровати, умывальник, туалет… У него есть и книги, но сейчас он будет спать, врач дал ему снотворное, чтобы он отдохнул и успокоился.

— Я не верю ни одному слову Оливера, — сказал Эпштейн.

— Ни одному слову, — это, пожалуй, преувеличение, — возразил шеф уголовной полиции, — что-то у него с девушкой все-таки было, весь вопрос теперь в том, что он действительно сделал.

— О девушке по-прежнему ни слуху, ни духу?

— Найдены только туфли.

— Если то, что показал Оливер, окажется правдой, напрашивается мысль, что мальчик болен.

— Его при всех обстоятельствах подвергнут психиатрической экспертизе. Скажите, пожалуйста, вам что-нибудь известно о… ну, скажем, о личной жизни вашего сына?

— Я бы сказал, он вполне осведомлен в вопросах секса и не только в физиологическом или биологическом смысле.

— Оливер уже бывал близок с женщинами?

— С женщинами? Скорее, с девчонками. Но думаю, до настоящей близости дело не дошло…

— Могу я поговорить и с вашей женой?

— Конечно, можете.

— Мне искренне жаль вас и вашу супругу, потому что публика, пресса — это неизбежно — начнет копаться теперь в вашей семейной жизни… Вы должны быть готовы ко всевозможным неприятностям…

— Да, я готов.

— Как себя чувствует ваша жена?

— Сейчас она в постели, спит, врач сделал ей какой-то укол.

— Значит, вы полагаете, что Оливеру еще не случалось иметь дело с женщинами — то есть со своими сверстницами?

— Я просто ничего об этом не знаю.

— Сыновья, конечно, редко рассказывают о таких вещах.

— Я всегда надеялся, что со мной он будет делиться. И я всегда ему говорил, что, если у него заведется подружка, он может без стеснения привести ее домой и остаться с ней наедине у себя в комнате.

— А какие отношения у вашего сына с матерью?

— Довольно сложные. Но я не все знаю. Жена со мной об этом не говорит, Оливер тоже.

— В мою задачу, разумеется, не входит допрашивать вас об этом. Это дело следователя, скорее, даже психиатра. Я только хотел услышать от вас, есть ли у Оливера склонность к сочинению небылиц, любит ли он рисоваться и бывает ли агрессивен по отношению к девушкам, к женщинам, например к собственной матери?

— Я не хочу скрывать от вас… Моя жена намерена уйти от меня. То есть она действительно уходит. Появился другой. Наша жизнь с женой не всегда шла гладко…

— Значит, Оливер мог…

— Я понимаю, что вы имеете в виду. Да, ему могло прийти в голову… Это возможно… не исключено… Но, как я уже говорил, тогда это болезнь.

— Я не хочу вас больше мучить, — заявил шеф. — Сегодня вечером я сам допрошу Оливера. К сожалению, я не смогу сделать это с глазу на глаз. Будет присутствовать прокурор по делам несовершеннолетних, он этого требует, и я не вправе чинить ему препятствия. А этого человека я знаю слишком мало…

— Я вам очень благодарен, — сказал Эпштейн.

 

25 августа, 16 часов

КАБИНЕТ ЭПШТЕЙНА

— Уважаемые дамы и господа! — сказал Эпштейн. — Вам известно, что произошло, и нет надобности что-либо объяснять. Вы знаете также, что я уволил Зайлера без предупреждения. Я лишь считаю своим долгом заявить, что не намерен слагать с себя полномочия, другими словами — я остаюсь главным редактором. Этот вопрос уже согласован с издателем. Кроме того, я прошу господина Кремера взять на себя освещение дела Оливера Эпштейна, хотя оно и не имеет отношения к вопросам культуры. Я прошу господина Кремера освещать это дело в нашей газете так, как он сочтет нужным, Вмешиваться я не буду. А молчать мы не можем, я не могу… У вас есть вопросы, господин Кремер?

— Я не могу и не хочу отклонять вашу просьбу, во я хотел бы, чтобы вы признали здесь, перед всеми: «Миттагблатт» в значительной степени причастен к тому, что это дело получило такой ход, и вы лично тоже причастны, поскольку именно вы назначили Зайлера своим заместителем.

— Да, — ответил Эпштейн. — Вы точно определили причины и следствия. Я в значительной степени причастен.

 

25 августа, 17 часов

КАБИНЕТ ШЕФА УГОЛОВНОЙ ПОЛИЦИИ

— Ты все прочитал, Оливер? — спросил шеф.

— Да, — ответил Оливер.

— И что ты теперь нам скажешь? — спросил Лутц, прокурор по делам несовершеннолетних.

— Вы о чем?

— Показания, которые ты только что прочел, ты давал поздно ночью, после изнурительного бегства из Лозанны.

— Кто, собственно, послал тебя в Лозанну? — спросил шеф.

— Что значит «послал»?

— Скажи-ка нам теперь правду! — приказал шеф.

— А я только правду и говорю, — ответил Оливер.

— Так кто послал тебя в Лозанну?

— Никто.

— Это правда? — спросил Лутц.

— Конечно.

— У меня другие сведения, — сказал шеф.

— А какие?

— Мне известно, что в Лозанну тебя послал один человек.

— Но вам неизвестно кто?

— Твоя мать?

— Ну, эта!

— Что ты имеешь против своей матери? — спросил шеф.

— Будь я на месте папы…

— Говори откровенно, Оливер. Кстати, если ты хочешь кофе, чаю или шоколаду…

— Спасибо, я ничего не хочу.

— В девять часов ты получишь ужин, — сказал Лутц.

— Итак, что бы ты сделал, будь ты на месте папы?

— Ах, ничего…

— Значит, это не мама тебя туда послала?

— Нет.

— Но и не папа, поскольку он был тогда в Париже.

— Я просто сам взял и поехал в Лозанну, к Ирэн, улица Шандьен, тридцать один.

— При аресте у тебя оказалось триста пятьдесят франков. Откуда у тебя эти деньги?

— У меня вообще водятся деньги.

— Такие большие? — спросил Лутц.

— Почему у меня не может быть таких денег?

— Не надо так сразу обижаться, Оливер, — сказал шеф. — Пойми, это ведь необычно, чтобы парень твоих лет имел в кармане столько денег.

— Я и сам необычный парень.

— Ты и ведешь себя так, будто ты много старше? — спросил Лутц.

— Во всяком случае, взрослым уж меня не обдурить.

— Разве у тебя сложилось впечатление, что взрослые хотят тебя обдурить? — спросил шеф.

— Они всегда стараются обдурить нас, молодежь.

— Объясни толком, что ты хочешь сказать, — попросил Лутц.

— Двадцать девятого июня я тоже участвовал.

— Участвовал — в чем? — спросил шеф.

— В демонстрации. Я бросал камни и даже попал в одного полицейского. Мне кажется, он был тяжело ранен.

— А против чего была эта демонстрация? — спросил шеф.

— Против взрослых, против полиции, против политики.

— Но ведь лично тебе живется хорошо, — заметил Лутц. — Твой отец много зарабатывает, ты живешь с родителями в прекрасном доме, у тебя масса денег.

— Эти деньги я заработал, — ответил Оливер.

— Ах вот как, — удивился шеф, — ты их заработал. Где же ты их заработал?

— У папы в газете.

— Какую же работу ты делал для «Миттагблатта»? — спросил шеф.

— Я им все рассказал про Рут Кауц.

— Ах, значит, ты все рассказал про Рут Кауц! А кому именно?

— Да Зайлеру. А он из этого сделал очерк.

— И за это он дал тебе денег? — спросил Лутц.

— Я ведь не дурак, я же знаю, сколько в газете платят за такие статьи.

— Это папа тебе сказал, сколько должны платить за такие статьи, то есть сколько можно за них получить?

— Конечно, папа.

— А папе ты тоже рассказал про Рут Кауц? — спросил шеф.

— Папа таких историй не любит.

— Тем не менее он главный редактор? — спросил Лутц.

— Папа знает, что делает.

— Никто здесь не скажет худого слова о твоем отце, — сказал шеф. — Я думаю, господин прокурор хотел только обратить твое внимание на это противоречие.

— Вот именно, — подтвердил Лутц.

— Но послушай-ка, Оливер, раз ты так хорошо знал, за какими происшествиями охотится газета, уж не присочинил ли ты кое-что?

— Я не враль!

— Пойми, Оливер, когда люди рассказывают о каких-либо происшествиях, случается, что одно они забывают, другое преувеличивают или выхватывают что-то, что им кажется наиболее важным… Рассказы, Оливер, остаются рассказами.

— О Рут Кауц я рассказал только то, что знаю.

— Хорошо. Пусть так. Тогда другой вопрос: теперь ты уверяешь, что задушил эту девушку. С какой же стати ты рассказывал о ней в редакции, ведь в конечном счете все это оборачивается против тебя. Если верить всему тому, что ты наговорил о Рут, то волей-неволей приходишь к мысли — ты ее сильно ненавидел. Так что все это тебя же и уличает.

— Я не вру, как…

— Как кто? — спросил Лутц.

— Как взрослые.

— Если уж ты такой правдолюб, ты должен был сразу же прийти к нам. Ты ведь слышал, что девушка пропала. Почему ты не пришел прямо к нам?

— Не знаю.

— Ты боялся? — спросил Лутц.

— Не знаю.

— Я вполне могу допустить, что ты боялся, но тогда позволь тебя спросить, почему ты не спрятал туфли? Не будь этих туфель, мы бы, наверно, еще долго ходили вокруг да около. Так почему же ты не устранил эту улику?

— Я забыл про туфли.

— Ты читал вчерашний номер «Миттагблатта»?

— Да.

— То, что написал Зайлер?

— Да.

— Это ты сообщил ему, что Рут часто ходила босиком?

— Но это правда.

— Да, — сказал шеф, — правда, мать девушки тоже подтвердила это. Когда ты успел рассказать Зайлеру то, что он опубликовал во вчерашнем номере?

— После того, как я узнал, что меня ищет полиция.

— Ты побывал в редакции?

— Почему вы думаете?

— Кто тебе сообщил, что тебя ищет полиция?

— Никто.

— На каком вокзале ты сел в поезд, чтобы ехать в Лозанну?

— На Главном.

— А тебе известно, что с двенадцати часов дня все вокзалы были взяты под строжайший контроль и у тебя не было ни малейшей возможности проскочить? Так где ты сел в поезд?

— Этого я не скажу.

— От кого ты узнал, что тебя ищет полиция?

— Ни от кого.

— Но ведь ты беседовал с Зайлером?

— Да, я звонил ему из Лозанны.

— Почему Зайлеру ты сказал, что Рут убежала босиком, а нам говоришь, что забыл про туфли?

— Про туфли я неожиданно вспомнил за обедом.

— Почему ты не пришел к нам? Ты все время твердишь, что хочешь говорить только правду. Взрослых ты упрекаешь в том, что они изолгались — к сожалению, о многих это действительно можно сказать, — а сам удрал в Лозанну?

— Я не знаю. Мне вдруг стало страшно, и папы не было дома…

— С мамой у тебя нет контакта? — спросил Лутц.

— Мама не хотела, чтобы я появился на свет.

— Откуда тебе это так хорошо известно?

— Мне все известно.

— Все — о твоих родителях? — спросил Лутц.

— Да, — ответил Оливер.

— А откуда тебе это известно? — спросил шеф.

— Я прочел все письма.

— Какие письма?

— Папа всегда оставляет себе копии писем, которые он пишет. Маме он написал много писем.

— Когда мама уезжала отдыхать?

— Нет. Даже когда мы были все вместе. Но один раз мама нас бросила, и тогда папа стал ей писать. Вот в одном из этих писем все так прямо и сказано.

— Что там так прямо и сказано? — спросил Лутц.

— Все.

— А что именно, ты не помнишь? — настаивал Лутц.

— Мама не хотела, чтобы я родился, и из-за меня она…

— Довольно, Оливер, ты не обязан все нам рассказывать, — сказал шеф, но Лутц возразил:

— Если бы мы узнали, что тебе известно, это могло бы помочь следствию.

— Из-за меня мама не хотела больше жить с папой, зато она путалась с сотней других! — выкрикнул Оливер.

— Плачь, Оливер, не стесняйся, у тебя для этого есть причины.

— Я и не думаю плакать, — сказал Оливер. — Я ненавижу свою мать. Пусть хоть умрет — мне не жалко.

— Почему ты поехал в Лозанну? — спросил шеф.

— Я хотел спрятаться, пока не вернется папа.

— Это Зайлер отправил тебя в Лозанну?

— Очень мне нужен этот психованный Зайлер.

— Ну, хорошо. Значит, ты сам решил ехать в Лозанну, а про туфли случайно вспомнил за обедом?

— Совершенно верно.

— Тогда пойдем дальше. Кстати, если хочешь кофе или еще чего-нибудь…

— Нет, я ничего не хочу, большое спасибо, — поблагодарил Оливер.

— Когда ты познакомился с Рут Кауц? — спросил шеф.

— Точно не помню. Может, год, а может, и полтора года назад.

— А где?

— У Караяна, то есть, извините, у Герберта. Родители Герберта уехали на субботу и воскресенье и разрешили ему устроить вечеринку.

— Чем вы занимаетесь на таких вечеринках? — спросил Лутц.

— У родителей Герберта есть стереофонический проигрыватель. Слушаем пластинки, танцуем, пьем, флиртуем и тому подобное.

— Что вы пьете?

— Кока-колу, виски.

— Виски?

— Еще ром-колу.

— Спиртные напитки?

— Естественно!

— Ты находишь это естественным? — спросил Лутц.

— А вы не находите?

— Послушай, Оливер, здесь мы задаем вопросы. А твое дело — отвечать, — отчеканил Лутц. — Значит, ты и твои друзья считаете, что пить виски — естественно?

— Да.

— И кроме того, вы танцуете?

— Да.

— И больше ничего?

— Девчонки флиртуют с ребятами, и наоборот.

— И больше ничего не происходит? — нажимал Лутц.

— Все, что полагается.

— А что полагается?

— Если двое захотят, то они занимаются…

— Чем занимаются?

— Любовью.

— То есть они вступают в половые сношения?

— Мы говорим только «занимаются любовью». Или просто «занимаются».

— В шестнадцать лет? — спросил Лутц.

— Ну, господин Лутц, — вмешался шеф, — мы с вами давно знаем, что нынешняя молодежь не так скована, как были мы когда-то. Значит, ты познакомился с Рут Кауц на той вечеринке?

— Да.

— И у вас тогда же возникли интимные отношения? — спросил шеф. — Теперь ты уже этого не помнишь?

— Почему же, помню, — ответил Оливер. — Мы занимались этим в коридоре.

— И с тех пор у вас пошла любовь? — спросил шеф.

— Да что вы, — возразил Оливер, — теперь так не бывает. Подвернется случай — можно еще раз. А не с этой, так с другой.

— Выходит, о более или менее прочной связи между тобой и Рут Кауц говорить не приходится? — спросил шеф.

— Нет.

— Но ты с ней после этого еще встречался?

— Виделись почти каждый день.

— А что было семнадцатого августа? Когда и где вы условились встретиться?

— Точно по дням я не помню.

— Расскажи, что ты помнишь.

— Мне кажется, это было в позапрошлую субботу. Мои родители уехали, и я позвал Рут к себе, а она сказала, нет, она должна быть дома. И вообще, на что я ей сдался и так далее. Тогда я предложил, давай в первый же день, когда у нас рано кончатся уроки, покатаемся на моторке, ты можешь попробовать встать на водные лыжи. Тут она сказала: ладно, давай.

— Когда и где вы встретились в тот день?

— На вокзале в Тифенбруннене. Это конечная станция. Оттуда пешком дошли до Цолликона. Вы же знаете, где находится наш домик.

— В котором часу это было?

— Я не смотрел на часы, мы просто уговорились, что после обеда поедем в Тифенбруннен и будем там друг друга ждать.

— Потом вы пошли пешком в Цолликон, где у вас лодка?

— Да.

— А потом? Расскажи по порядку, что вы делали. Неужели я должен вытягивать из тебя каждое слово?

— А как вы себе представляете, что мы делали?

— Я никак себе не представляю, и вообще я ничего не знаю, меня там не было, поэтому ты должен мне все рассказать, — потребовал шеф.

— Значит, мы пошли в домик, разделись…

— В одном помещении? — спросил Лутц.

— Я раздел ее, а она — меня.

— Продолжай, — сказал шеф.

— Потом мы делали это…

— Где? — спросил Лутц.

— На надувном матраце.

— Мы проведем следственный эксперимент, и ты нам все покажешь.

— Продолжай, пожалуйста, — сказал шеф.

— Потом я спустил на воду лодку, и мы поехали на Верхнее озеро, я там знаю бухточку, где удобно встать на водные лыжи. Значит, мы поехали туда, и я показал Рут, как надо кататься. Примерно через час нам это надоело, и мы поехали обратно на Нижнее озеро, там мы купались, прямо с лодки, накупались всласть, но купанье меня очень возбудило, и мы тогда опять…

— Посреди озера, в лодке? — перебил Лутц.

— Да. В лодке ведь есть каюта. Вы разве не видели нашу лодку?

— Я еще увижу ее, а ты покажешь нам, как все это было.

— Дальше что? — спросил шеф.

— Рут была тоже ужасно возбуждена, и мы занимались любовью, а потом она сказала: поехали обратно к домику, я хочу есть. Рут знала, что там у нас на кухне всегда есть какая-нибудь еда и напитки. Тогда мы поехали обратно, поели и выпили немного, а потом лежали на террасе, у самого озера, на надувном матраце…

— А когда ты убил Рут? — спросил Лутц.

— Когда я что? — переспросил Оливер.

— Когда случилось самое страшное? — повторил Лутц.

— Подумай хорошенько, прежде чем отвечать, — предупредил шеф.

— Я сейчас уже толком не помню. Вдруг Рут сказала, мне пора домой, и стала одеваться. А когда она оделась, я опять дико захотел ее, но она ни в какую, сопротивлялась, как черт, и я еще больше озверел. И тут она мне выдала, ты, мол, мне вообще ни к чему, я пошла с тобой только из-за того, что ты богатый, гони-ка деньги, иначе я все расскажу моему отцу, тебе не поздоровится.

— Ну, а потом, потом? — настаивал Лутц.

— Я теперь уже не помню. Потом смотрю, а она мертвая.

Пауза.

— Когда началась ссора, вы лежали на земле? — спросил шеф.

— Я уже не помню.

— Это же было совсем недавно, — заметил Лутц.

— Я тут же начисто забыл про Рут, а вспомнил, только когда все кругом о ней заговорили.

— На первом допросе ты отлично помнил все подробности, — подчеркнул Лутц.

— Да, — согласился Оливер, — вот как это было: она хотела убежать, а я потащил ее назад, я что-то ей сказал, схватил за горло, и мы повалились на пол. Рут ударилась головой о порог и умерла.

— Потеряла сознание, — поправил шеф.

— Нет, умерла, — возразил Оливер.

— Так быстро это не бывает, Оливер, — сказал шеф.

— А что ты сделал потом? — спросил Лутц.

— Да, что я сделал потом?

— Давай, давай, говори! — требовал Лутц.

— Я совершенно успокоился.

— Как это понять? — спросил Лутц.

— Я больше ее не хотел.

— Ты испугался?

— Нет, кого я мог испугаться?

— Тебе не пришло в голову сразу позвать на помощь — врача или речную полицию? Ведь ты не впервые на озере, знаешь порядок. Четыре года уже ходишь с отцом на моторке…

— Мне кажется, что я втащил Рут в лодку и поехал на Верхнее озеро, там, посреди озера, я бросил ее в воду.

— Тебе кажется или ты действительно это сделал? — спросил шеф.

— Я это сделал.

— Говоришь, посреди Верхнего озера?

— Примерно посередине.

— В котором часу это было?

— Понятия не имею. Я больше на часы не смотрел.

— А ты не помнишь, где стояло солнце?

— Нет.

— Ты задушил девушку, когда она без сознания лежала на полу? — спросил Лутц.

— Ради бога, — попросил шеф.

— Конечно, задушил. «Больше ты мне этого не скажешь!» — крикнул я и стал ее душить.

— И душил, пока она не перестала дышать? — спросил Лутц.

— Пока сердце не перестало биться.

— А ты хорошо слушал? — спросил Лутц.

— Я полагаю, нам лучше сейчас прервать, — вмешался шеф.

— Но я все же хотел бы услышать ответ на свой вопрос. Так как же, Оливер? Ты хорошо слушал?

— Я прижал ухо к ее левой груди.

— Ты обнажил ей левую грудь?

— Разумеется.

— И убедился, что Рут мертва?

— Конечно, она была мертва.

— На сегодня все, — сказал Лутц.

— Я провожу тебя в камеру, — сказал шеф, — потом тебе принесут ужин. А чтобы ты хорошо спал, я дам тебе снотворное.

— На мой взгляд, это лишние поблажки, — заметил Лутц.

— Парню надо дать возможность выспаться, — возразил шеф.

— Скажите, чтобы завтра его привели ко мне в девять часов, — сказал Лутц.

 

25 августа, 20 часов 55 минут.

КАМЕРА ДЛЯ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ СЛЕДСТВЕННОЙ ТЮРЬМЫ

— Через полчаса после еды ты обязательно должен принять снотворное, — сказал шеф полиции.

— Хорошо, — ответил Оливер.

— И заруби себе на носу: ты вправе отказаться от всего, что говорил до сих пор. Не забывай также о том, что все сказанное тобой может быть использовано против тебя. Попробуй вспомнить, что было на самом деле.

— Я все сказал, — ответил Оливер.

— Напряги свою память, Оливер. В показаниях, которые ты дал сегодня на рассвете, и в том, что ты нам сообщил сегодня вечером, есть некоторые противоречия.

— Но ведь прокурор остался мною доволен?

— Да, конечно, но я тебе говорю вполне серьезно, напряги свою память, постарайся уяснить себе, как все было в действительности.

— Не исключено, что все было совсем не так, — сказал Оливер.

 

25 августа, 21 час 30 минут

КВАРТИРА ПРОКУРОРА ПО ДЕЛАМ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ДОКТОРА ЛУТЦА

— Ну, что? — спросила госпожа Лутц. — Как там у тебя? Хочешь чашечку кофе или чего-нибудь еще?

— Спасибо, — откликнулся он. — Я бы выпил шерри, нет, нет, не вставай…

— Ну так что? — повторила она.

— Довольно простое дело, — ответил он.

— Значит, он убил эту девочку?

— Вне всякого сомнения.

— Он сознался?

— Дважды.

— А сколько ему лет, говоришь?

— Ровно шестнадцать.

— Господи, помилуй!

— И как зверски он убил эту невинную девушку!

— Расскажи!

— Я не имею права.

— Знаю. Тем не менее ты всегда рассказываешь.

— Парень вроде бы без всяких дурных намерений пригласил несчастную девушку покататься на лодке. Ничего не подозревая, она приняла приглашение. После прогулки этот изверг пытался ее изнасиловать, она, естественно, изо всех сил сопротивлялась. Тогда он взял и задушил ее.

— И это все?

— Тебе этого мало?

— А тело где?

— Тело он бросил в Верхнее озеро.

— Там глубоко?

— Этого я не знаю.

— Девушка правда сопротивлялась?

— Ты в этом сомневаешься?

— В «Миттагблатте» я читала совсем другое.

— В «Миттагблатте» писали совсем другое о девушке?

— Да я толком не помню.

— Я тебе объясню: отец убийцы — главный редактор «Миттагблатте», и я подозреваю, что он с самого начала все знал и намеренно чернил жертву, чтобы выгородить своего сынка.

— Ну и фантазия у тебя!

— Что ты сказала?

— Не кричи, Альберт, я пока еще достаточно хорошо слышу.

— А я не потерплю, чтобы ты так со мной разговаривала.

— Уже были случаи, когда ты подходил к делу предвзято.

— С каждым бывает. Но это дело ясное и бесспорное…

— Разве он сознался, что хотел ее изнасиловать?

— По его словам, в тот день они «занимались этим» три или четыре раза.

— Черт возьми!

— Что ты говоришь?

— Я говорю: черт возьми!

— Чему ты удивляешься?

— Ну и способности у этого парня!

— Ты хочешь сказать, потенция.

— Нет, именно способности… в этом смысле. Одной потенции недостаточно. Потенция есть у многих. Надо еще уметь ею пользоваться.

— Что ты болтаешь?

— То, что слышишь.

— По правде говоря, ты меня просто шокируешь. Что это на тебя нашло?

— Ничего на меня не нашло.

— Бывает, что незадолго до климакса женщины резко меняются.

— С тобой со смеху помрешь. Ты что, изучаешь проблему климакса?

— Я недавно прочел одну научную статью на эту тему.

— Ну и что же со мной происходит, господин прокурор?

— В климактерический период изменяется функция гипофиза, по-другому происходит выделение гормонов и могут наблюдаться всевозможные странности в поведении.

— Например?

— Женщина твоего возраста может вдруг стать нимфоманкой.

— Этого, дорогой Альберт, ты можешь не опасаться. Я уже давно усохла, как бесплодная смоковница.

— Что ты хочешь этим сказать? Ты обвиняешь меня?

— Ах, да что там, ладно уж.

— Может быть, я не исполнял своих супружеских обязанностей? Разве мы с тобой не родили четверых детей?

— Знаешь, несколько дней назад я слышала по радио лекцию одного врача, он рассказывал о браке, о половом воспитании и так далее, так вот он сказал, что однажды к нему на прием пришли восьмидесятилетние супруги и пожаловались, что они в таком преклонном возрасте все еще исполняют свои супружеские обязанности, и притом с удовольствием.

— В таком возрасте это действительно уже непристойно! — изрек Лутц.

— А этот врач — между прочим, знаменитый американский профессор, только я забыла его фамилию — утверждает как раз обратное.

— Это просто безобразие!

— Про молодежь он сказал: надо идти им навстречу, как только они достигнут половой зрелости. Профессор даже сказал: раз существует опасность всяких извращений, лучше, чтобы они с самого начала жили нормально.

— Как это жили нормально?

— Парень с девушкой.

— Так, так! А где, позволь тебя спросить?

— В постели.

— В какой постели?

— В своей!

— Свинство, и больше ничего. Я буду жаловаться генеральной дирекции радиовещания в Берне, тут надо принять самые строгие меры.

— Это была лекция очень известного американского профессора. Не вздумаешь же ты нападать на такого человека.

— Я главный прокурор по делам несовершеннолетних, так что мы еще посмотрим. Но что больше всего меня удивляет, нет, даже пугает — это как изволишь рассуждать ты!

— Как я изволю рассуждать?

— Весьма фривольно!

— Знаешь, Альберт, я потихоньку от тебя посмотрела те два «просветительных» фильма, запрещения которых ты так добивался. С одной стороны, я совершенно не понимаю, за что их надо запрещать, что в них безнравственного, как ты выражаешься. С другой стороны, у меня такое впечатление, что никаких особых откровений там нет.

— Интересно, моя супруга ходит смотреть фильмы по так называемому половому просвещению.

— Для того, чтобы лучше понять тебя!

— Чтобы лучше понять меня?

— А знаешь ли ты?.. Все равно когда-нибудь надо же тебе сказать… знаешь ли ты, что оба твоих сына уже целый год проходят курс лечения?

— Какого еще лечения?

— По поводу мнимой импотенции…

— Мои сыновья?

— Твои сыновья.

— Ты никогда не остановишься перед пошлостью, чем пошлее, тем лучше. Лишь бы меня уколоть, уязвить…

— Пожалуйста, не разыгрывай опять из себя обиженную невинность.

— Говорят «оскорбленная невинность».

— А я говорю «обиженная невинность».

— Отчего это мои сыновья оказались…

— Импотентами?

— Не повторяй это гадкое слово!

— Они уже вылечились. Все это было на почве невроза.

— Вот видишь!

— Я заговорила об этом только потому, что ты сегодня рассказал мне про того мальчика и потому что я следила за этой историей по газете, а теперь дело попало к тебе.

— И это тебя навело на размышления?

— Конечно.

— К каким же выводам ты пришла?

— По правде говоря, ни к каким. Просто, раз ты так упрямо твердишь, что между ними ничего не было, то есть что парень хотел изнасиловать девчонку…

— То что?

— То я бы без колебаний поверила парню, что девчонка сама пошла на это.

— Девушки так себя не ведут!

— Господи, Альберт, какие глупости ты иногда говоришь, ты же совершенно не знаешь девчонок!

— У меня у самого две дочери!

— Только ты ничего о них не знаешь!

— Я могу каждый их… я могу все прочесть по их глазам.

— Что-то пока ты этому не научился.

— Чему?

— Читать по их глазам.

— Так… Какие еще ужасы ты намерена мне открыть?

— Никаких ужасов.

— Я жду откровенного разговора.

— Я могу сообщить тебе только одно: твои дочери, несмотря на твое воспитание, не выросли такими уродами, как мы с тобой.

— Ах вот как! Значит, если человек честно и целомудренно живет до свадьбы, это теперь называется уродством? Чего ты смеешься?

— Разве ты честно и целомудренно жил до нашей свадьбы?

— Ты, по-видимому, нет?

— Я уже не помню, Альберт, прошло почти тридцать лет.

— Значит, ты нет?

— Я пытаюсь вспомнить… За год до свадьбы…

— За год до свадьбы? Ну-ка, выкладывай!

— Ты меня соблазнил…

— Нет! Это ты меня соблазнила! И я тебе этого никогда не прощу! И вообще, я иду спать…

 

25 августа, 23 часа 10 минут

ГОСТИНАЯ В ДОМЕ ЭПШТЕЙНА

— Ты правда лучше себя чувствуешь? — спросил Эпштейн.

— Правда, Эп. Иначе я бы не поднялась.

— Врач впрыснул тебе двадцать миллиграммов валиума, ты это знаешь?

— Во мне сейчас все как-то приглушено, тело словно дремлет, но чувствую я себя хорошо.

— У нас еще есть виски?

— Конечно, есть. Ты же не так долго отсутствовал.

— Тебе я не дам.

— А я и не хочу. Зачем, собственно, ты пьешь виски? Ведь тебе это никакого удовольствия не доставляет.

— На меня виски действует как лекарство.

— У тебя измученный вид.

— Ничего удивительного.

— Остермайер согласился взять это дело?

— Вроде бы.

— Чем мы можем ему помочь?

— Кому, Остермайеру?

— Чем я могу ему помочь?

— Ничем.

— Я знаю, во всем виновата я.

— Не во всем.

— Я лучше знаю.

— Бессмысленно сейчас спорить о том, кто виноват.

— Оливер меня ненавидит.

— Нет, он тебя любит.

— И я его люблю. Но не могу ему доказать. И никогда не могла. А может быть, я никогда его и не любила. Может быть, только хотела любить. Я знала, что должна его любить.

— Я ничем не могу тебе помочь.

— Всегда я все делала неправильно.

— Не всегда.

— Но я всегда была честна с тобой.

— Не всегда. Ты хотела быть обеспеченной, иметь теплый очаг и в то же время — полную свободу.

— Выходит, я всегда поступала нечестно?

— Не знаю, можно ли это обозначить словами «честно» или «нечестно».

— Я причиняла тебе боль.

— Это правда.

— Но я не хотела этого. Поверь, я тебя очень ценю, я ведь долгое время не могла и представить себе жизни без тебя.

— Я никогда не ставил тебе в вину, никогда не попрекал тебя тем, что ты все время путаешься с другими. Я и теперь более чем когда-либо уверен, что обоюдная свобода только укрепляет супружество…

— Но ты все-таки должен признать, что наше с тобой супружество давно уже перестало быть настоящим супружеством.

— Тобиас пытался мне это внушить. Ваш брак, сказал он, дал трещину уже много лет назад.

— Разве это не так?

— А давно ли ты сознаешь, что наш брак распался?

— Уже много лет.

— Но говорить об этом ты стала только с тех пор, как у тебя есть Тобиас.

— У меня его нет.

— Наш с тобой брак распался лишь тогда, когда появился человек, который может предложить тебе такую же роскошь, обеспеченность, комфорт, какие ты имела со мной.

— Одно верно, и ты давно это знаешь, у меня всегда был болезненный страх перед бедностью.

— Я вспоминаю наше первое свидание, после того как мы познакомились на бал-маскараде.

— Ты приоделся и выглядел как молодой человек из добропорядочной буржуазной семьи.

— Я пригласил тебя поужинать в «Озерный рай».

— И потратил в тот вечер уйму денег.

— Днем я получил гонорар на радио.

— Я помню.

— Я тоже. После ужина мы танцевали, и в какой-то момент ты сказала: ах, как чудесно, когда есть деньги…

— Я так сказала?

— Позже ты часто вспоминала, что тебе тогда показалось, будто ты встретила человека с большими деньгами!

— Ты готов был жить только для меня, работать только для меня и сразу потребовал, чтобы я не работала.

— Да.

— И все же в один прекрасный день мне пришлось пойти работать, потому что ты зарабатывал недостаточно.

— А сейчас вот оказывается, что наш брак уже давно распался, но ты заявляешь мне об этом только теперь, теперь, когда за дверью стоит другой…

— Просто я хочу быть честной.

— Выходит, твое поведение за все прошедшие годы было сплошным вероломством?

— Ах, я не знаю. Когда ты начинаешь разглагольствовать — где уж мне с тобой тягаться.

— Тягаться со мной не надо.

— Ты умнее меня, ты больше знаешь, ты все знаешь гораздо лучше, чем я.

— Это тебе только кажется.

— Я действительно не отдаю себе отчета, почему хочу от тебя уйти.

— Я — тем менее.

— Почему ты не прочтешь тот роман?

— Какой роман?

— О котором я тебе рассказывала. Жена промышленника оставляет мужа и уходит к писателю…

— Так я давным-давно читал этот роман и помню его содержание: с писателем у нее тоже ничего не получается, она возвращается к мужу, потом вдруг опять объявляется тот бумагомаратель и она опять удирает с ним, но спустя десять минут после того, как она покидает свою виллу, его «фольксваген» врезается в стену.

— Она тоже не знала, зачем она все это сделала.

— Дерьмовый роман.

— Ты так считаешь?

— Если эта баба не знает, почему она выкидывает такие идиотские номера, уж автор-то должен был бы знать.

— Может, он тоже не знает. Может, это он оставляет жену, уходит к другой неведомо почему… И он нарочно вложил рассказ в уста женщины, чтобы никто не узнал в герое его самого.

— Тогда нечего было браться за перо…

— Ты не можешь ему указывать…

— Пусть лечится у психиатра.

— После этого он не сможет писать.

— Не велика потеря.

— Никто тебя не заставляет покупать его книги.

— А я и не помню, чтобы я покупал эту книжку.

— Ты мог, во всяком случае, ее не читать.

— Я, понятно, надеялся, что к концу романа этот господин сообщит мне, в чем же дело.

— Что бы ты сказал, если бы я ушла от тебя к Тобиасу, а через два месяца вернулась и заявила, что и с другим у меня тоже не получается?

— Не знаю, что бы я сказал.

— Может, я и не уйду совсем.

— Наши супружеские отношения уже невосстановимы.

— Просто я так и не научилась жить с людьми. Жить с мужем. И при всем том у меня всегда было только одно желание, одна мечта: обрести покой, быть любимой, обеспеченной, оседлой…

— Понятно.

— Иногда я спрашиваю себя: что было бы, если бы ты ничего не добился и остался коммунистом.

— Я никогда не был коммунистом. Я тысячу раз пытался тебе объяснить, что отдельный человек сам по себе не может быть коммунистом, не говоря уже о том, что здесь правильнее было бы употребить слово «социалист».

— Хорошо: если бы ты остался социалистом… Или как это говорится? Не изменил бы себе.

— Я сделал карьеру благодаря самоотречению.

— Как это понимать?

— Я многим пожертвовал.

Пауза.

— Если бы ты взялся излагать историю нашей совместной жизни, смог бы ты написать, почему я такая, какая я есть?

— Я не намерен описывать историю нашей совместной жизни.

— А то, что ты наговорил на магнитофонную ленту?

— Это репортаж. Я не писатель, а журналист. Когда я хочу поважничать, я называю себя публицистом.

— Ты злишься на автора того романа за то, что он не дает тебе ответа на вопрос, почему его героиня не осознает своих поступков?

— О’кей. Будь ты на месте этой женщины… Ты оставляешь своего преуспевающего супруга… Почему? Вот ты без конца повторяешь: я не могу с тобой тягаться. Значит, ты хотела бы со мной потягаться. Хотела бы уйти от меня со щитом. Но ты не можешь одержать надо мной верх. Тогда тебе остается одно: уничтожить меня. Первая попытка: ты утверждаешь, что я тебя не устраиваю как мужчина. Рассчитываешь, что, смертельно обидевшись, я немедленно тебя брошу. Но я тебя не бросаю. Вторая попытка: ты уходишь от меня к другому. Но я не умираю. Я жду твоего возвращения. Третья попытка: ты уходишь от меня и не возвращаешься…

— Почему тебе кажется, что я стремлюсь одержать над тобой верх?

— Потому что ты убеждена: человек лишь тогда человек, когда он способен победить других. Победитель выше всех. Тебе вбили в голову, что ты должна стать выше других. Мало того, что ты существуешь. Бегун, который бежит только потому, что ему нравиться бегать, — идиот. Бегать имеет смысл лишь для того, чтобы победить на олимпийских играх. Я знал одну пловчиху — получив золотую медаль, она тут же бросила плавание. Зачем теперь плавать, сказала она, это уже не имеет никакого смысла.

— Другими словами, зачем мне теперь с тобой спать, ведь это уже не имеет никакого смысла?..

— Другими словами: такого торжества над собой я ему не доставлю — давать мне удовлетворение еще и в постели… — закончил Эпштейн.

— Ты бы дал такое объяснение?

— Да.

— Почему ты мне не сказал этого раньше?

— Я уже много лет говорю. Но ты не слушаешь меня. Ты затыкаешь уши. Ты не хочешь ничего воспринять от меня. По-твоему, это означало бы мое торжество, мою победу. Сильвия! Мне эта победа не нужна!

— Ты уже одержал победу. В деловой жизни. Ты стал главным редактором.

— Без тебя…

— Говори же.

— Нет.

— Я не уничтожу тебя, если уйду?

— Ты не можешь ни победить меня, ни уничтожить.

— Значит, тебя не огорчит, если я уйду?

— Наоборот, меня это очень огорчит.

— Что я могу поделать?

— Меня…

— Говори, говори.

— Нет, довольно…

— Прошу тебя!

— Вероятно… — сказал Эпштейн. — Вероятно, дело обстоит так: кто не стремится победить другого, не может быть побежден… Спокойной ночи, Сильвия!

— До чего же ты гадок! — сказала Сильвия.

 

26 августа, 9 часов 10 минут.

КАБИНЕТ ПРОКУРОРА ПО ДЕЛАМ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ДОКТОРА ЛУТЦА

— Первым делом я хотел бы услышать от тебя вот что, — начал Лутц. — Как это у вас бывает с девушками?

— С какими девушками? — спросил Оливер.

— Я хочу сказать, как все происходит — между тобой и девушкой.

— Вполне нормально.

— Так. Вполне нормально. Значит, по-твоему, это вполне нормально, когда шестнадцатилетний мальчишка вступает в интимные отношения с девушками?

— Да. Я начал в четырнадцать лет.

— Повтори еще раз.

— Я начал в четырнадцать лет.

— Расскажи-ка мне, как это было.

— Я пошел с ней в кино.

— Вечером?

— Да.

— Родители без всяких позволили тебе пойти в кино?

— Не помню. Может, я сказал маме, что иду к товарищу делать уроки.

— В какое время года это было?

— Кажется, осенью.

— Значит, ты пригласил девушку в кино? Твою соученицу?

— Нет, я пошел в четвертый округ.

— Зачем?

— Фабричные девчонки лучше.

— Ну, скажешь тоже.

— И потом, кинотеатры на Лонгстрит мне больше нравятся.

— Лонгстрит — это, по-видимому, Лангштрассе?

— Да.

— Где ты познакомился с той девушкой?

— А я с ней не знакомился. Ведь всем известно, где они стоят — на каком углу, у какого кино — это проще простого.

— Значит, ты пошел туда и прямо заговорил с незнакомой девушкой?

— Сначала я к ним присмотрелся, а потом пригласил ту, которая мне больше всех понравилась.

— И эти девушки легко соглашаются?

— Так они ж не дуры!..

— И они знают наперед, чем дело кончится?

— Вот тут нужен наметанный глаз. Бывают и такие, что ломаются.

— А у тебя, значит, наметан глаз на тех, которые не ломаются?

— Случалось и мне промахнуться.

— Итак, ты пригласил девушку в кино, ну, а потом — что ты делал после кино?

— Проводил ее домой.

— Как она выглядела?

— Мне нравится только один тип девушек: длинноногие, изящные, волосы коротко стриженные, под мальчика, теперь уже так не носят.

— А как они одеты, тоже имеет значение?

— Конечно. Я люблю девчонок в джинсах, синих или белых, в мини-юбках и высоких сапогах, выше колена, в общем, в этом роде.

— Интересно. Ты проводил ее до дверей?

— Нет, дальше.

— Она впустила тебя в квартиру?

— Нет. Ее папаша надрался, и там нельзя было.

— Что значит «надрался»?

— Ну, пьян был, и она мне сказала: когда отец пьян, он всегда очень ревнивый.

— И как же ты поступил?

— Как поступил бы всякий на моем месте. Хочешь заниматься со мной любовью? Или просто: хочешь? Или еще как-нибудь. Она сказала: да, пойдем в погреб.

— Ну, а в погребе?

— На ступеньках погреба я ей сказал: давай раздевайся, а она говорит: ты захватил с собой?.. Я сказал: нет, но я буду начеку…

— Начеку?

— То есть отпущу ее в критический момент.

— Ну и?..

— Она была молодчина, я многому от нее научился.

— Значит, вы имели половое сношение?

— Конечно.

— А потом?

— Потом пошли в кафе и пили колу.

— И ты уже два года этим занимаешься?

— Если повезет и найдется подходящая девчонка.

— А бывает, что не везет?

— Да.

— У тебя бывали интимные отношения со взрослыми женщинами?

— С одной приятельницей моей матери.

— Ну, скажешь тоже.

— Она сама меня заставила. Ее муж всегда в разъездах, у него чайный магазин. Вот она и развлекается.

— Тебе это доставило удовольствие?

— Мне это всегда доставляет удовольствие.

— Расскажи-ка мне теперь, как это бывает, когда тебя соблазняет взрослая женщина.

— Взрослые женщины обычно умеют лучше, чем зеленые девчонки.

— Что ты хочешь этим сказать — умеют лучше?

— То и хочу сказать…

— Расскажи-ка подробней.

— Что я должен вам рассказать?

— Что ты имеешь в виду?

— Да тут ничего интересного нет: вскочил в седло — и галопом.

— Галопом?

— Ну да, можно выразиться и так.

— Да, ничего не скажешь, язык у вас образный. А с Рут Кауц ты прежде тоже играл в такие игры?

— Да, и мы оба дико возбуждались.

— Так что вам было уже не до игр?

— Она-то вообще хотела только играть и больше ничего…

— Почему только играть?

— Так она же боялась.

— Чего она боялась?

— Забеременеть.

— Я полагаю, вы запаслись предохранительными средствами!

— Но вы же знаете…

— Нет, нет, я не знаю.

Я хочу сказать, что надежны, в конце концов, только таблетки. Все остальные средства могут подвести. Этого Рут и боялась.

— Так что вы не жили по-настоящему?

— Мы играли… а потом я ее атаковал.

— Что ты под этим разумеешь?

— Я хочу только сказать, что я неожиданно бросился на нее.

— Чтобы взять ее?

— Это ведь тоже образно: взять.

— Отвечай!

— Конечно, чтобы взять. А она вдруг стала орать. Мне больно, — орала она, — ты меня искалечишь! Тогда я зажал ей рот обеими руками. Чтобы она не орала… И она не могла больше орать.

— Ну, а потом?

— Потом смотрю, а она мертвая.

Пауза.

— Ты знаешь, что я намерен предъявить тебе обвинение в убийстве?

— Нет.

— Ставлю тебя в известность.

— Но вы же не можете этого сделать.

— Чего я, по-твоему, не могу?

— Этого… насчет убийства…

— Ты сознался в убийстве три раза подряд.

— Но ведь я не убивал Рут.

— Вот как. Ты ее не убивал?

— Нет.

— Зачем же ты сознался?

— Сам не знаю.

— Следует ли это понять так, что ты отказываешься от своих показаний?

— Я должен подумать.

— Скажи, Оливер, что это с тобой вдруг случилось?

— Возможно, Рут и погибла, но я ее не убивал.

— Если она, возможно, погибла, то каким образом?

— Просто утонула.

— При каких обстоятельствах?

— Когда каталась на водных лыжах.

— Вот оно что! И ты хочешь, чтобы я тебе поверил?

— Но это же правда.

— Так почему же ты не прибежал в полицию сразу после катастрофы и не сообщил о случившемся? Ведь у тебя есть моторная лодка, ты мог спасти девушку, ты хорошо плаваешь и даже учился спасать утопающих…

— Я ничего не знаю. Несколько секунд я не оборачивался, потому что навстречу шла яхта, а когда я наконец оглянулся, Рут уже не было. Это даже странно. Была Рут — и нет ее. Только лыжи медленно уплывают прочь. А Рут исчезла.

— Если в самом деле так было, почему ты сразу не сообщил?

— Испугался. То есть ничего я не испугался. Просто я об этом забыл. Забыл, и все. Только вечером я опять о ней вспомнил.

— Допустим, ты был в состоянии шока, но почему же ты не рассказал об этом позднее, когда пришел в себя и вспомнил?

— Честное слово, не знаю.

— А почему ты все три раза рассказывал все по-разному?

— Вот честное слово, не знаю. Я не знаю даже, я ли все это говорю. Может, это совсем не я.

— В твоей последней версии с несчастным случаем есть только один изъян: я в нее не верю.

— Вот видите.

— Где одежда Рут?

— Может, я ее забрал.

— А туфли оставил?

— Какие туфли?

— Так ведь на основании этих туфель…

— Да, да, теперь я вспомнил… Но знаете что?

— Нет, не знаю.

— Может, я вообще не видел Рут. Или же я в тот вечер пришел в наш домик на озере и застал там Рут с другим, а я с чем пришел, с тем и ушел…

— Как она могла быть с другим в домике, принадлежащем твоему отцу?

— Все мои товарищи… когда им надо уединиться с девушкой… я им даю ключ от домика.

— Ну и кому же ты дал ключ в тот вечер?

— Не могу вспомнить.

— Ну что ж, я дам тебе возможность освежить твою память. Тебя сейчас отведут обратно в камеру.

 

28 августа, 15 часов

ЗАЛ СВИДАНИЙ ОКРУЖНОЙ ТЮРЬМЫ

— Ты меня не узнаешь? — спросил Эпштейн.

Оливер молчал. Он низко опустил голову и закрыл глаза. Эпштейн подошел к нему ближе. Не открывая глаз, Оливер стал отступать назад, пока не наткнулся спиной на полицейского, который конвоировал его. Он упал к нему на руки и на какое-то время потерял сознание. Полицейский отнес его на стул, усадил и поддерживал, пока Оливер не открыл глаза.

— Оливер, — сказал Эпштейн. — Это доктор Остермайер, твой защитник.

— Мне не нужен защитник, — ответил Оливер.

— Еще как нужен.

— Зачем?

— Ты забыл, какие ты дал показания?

— Кому я дал показания?

Оливер встал, отошел от стола и внимательно, сверху донизу, оглядел полицейского, адвоката Остермайера и своего отца.

— Разве я давал показания?

— Значит, ты этого не помнишь? — спросил Остермайер.

— А вы кто? — откликнулся Оливер.

Я Остермайер, твой защитник.

— Почему все требуют от меня каких-то показаний?

— Мы должны установить истину, — ответил Остермайер.

— Какую истину?

— Вот что, Оливер, — сказал Эпштейн, — мы прослушали пленки, прочитали протоколы допроса, которые ты подписал…

— Что я подписал?

— Ты несколько раз заявлял, что убил Рут Кауц… Оливер рассмеялся. Лицо его вдруг застыло, как неживое.

— Как себя чувствует мама? — тихо спросил он.

— Она очень тревожится за тебя, — ответил Эпштейн.

— Пожалуйста, скажи ей, что я ее очень люблю.

— Она это знает.

— Она этого не знает.

— Я ей обязательно скажу.

— Почему она не пришла?

— Оливер, твоя мама больна.

— Она не пришла, потому что не любит меня. Она рада, что я в тюрьме?

— Как ты можешь так думать?

— Пусть не боится. Я не вернусь.

— Мама придет к тебе завтра, — сказал Эпштейн.

— Но ведь она тяжело больна, — возразил Оливер.

— Ей уже лучше, — ответил Эпштейн, — завтра она к тебе придет.

— Она боится.

— Чего ей бояться? И кого?

— Она боится меня.

— Она твоя мать, — возразил Эпштейн.

— Ты тоже считаешь меня убийцей?

— Нет.

— Все теперь говорят, что я убийца.

— Оливер, — сказал Эпштейн, — как раз об этом мы должны сейчас поговорить.

— Что ты хочешь знать?

— Доктор Остермайер и я хотели бы знать, что во всех этих историях, которые ты рассказывал, соответствует истине.

— Ничего, — ответил Оливер.

— Ничего? — переспросил Остермайер.

— Вы мне тоже не верите? — сказал Оливер.

— Зачем же тебе понадобилось на допросах заявлять, что эту девушку ты… — начал Остермайер.

— Рут, наверно, погибла.

— Наверно? — спросил Эпштейн.

— Я этого не знаю, — ответил Оливер, — я и сам хотел бы знать, но я не знаю, не помню…

— Садись, и попробуем разобраться вместе, — сказал Остермайер.

Оливер сел. Эпштейн и Остермайер сели, напротив. Полицейский остался стоять у дверей.

— Что я должен говорить? — спросил Оливер.

— Просто расскажи нам, что произошло в тот день, — ответил Эпштейн.

— Ты очень сердишься на меня за то, что я катался на моторке?

— Я не сержусь на тебя, нисколько не сержусь, но тебе следовало бы подумать, что, катаясь на лодке, ты нарушаешь закон.

— Да. Я больше никогда не буду. Не хочу даже видеть эту лодку.

— Разве лодка?.. — начал Остермайер, но не договорил, потому что лицо Оливера вдруг опять застыло. Наступило молчание. Оливер закрыл глаза. Губы его шевелились, но он не произносил ни слова.

— Так ты не хочешь нам рассказать? — произнес Эпштейн.

Оливер кивнул и начал говорить, но глаза его оставались закрытыми.

— Мы с Юдит выехали на середину озера…

— С кем? — перебил его Эпштейн. Но Остермайер предостерегающе поднял руку.

— Мы выехали с Юдит на середину озера, я заглушил мотор, и мы прыгнули в воду. А лодку, я это сразу заметил, стало понемногу относить волной. Тогда я поплыл за лодкой и крикнул Юдит, чтобы и она плыла следом, но она ответила: я попробую добраться до берега, озеро не такое уж широкое, мы как раз на середине, а ты следуй за мной в лодке. Но у меня стал барахлить мотор, он никак не заводился, оказывается, я закрыл воздушную заслонку, а заметил это слишком поздно, и мотор захлебнулся бензином. Тут Юдит вдруг начала кричать: где же ты, у меня уже нет сил. А может быть, она вовсе не кричала. Не знаю… Только я все время думаю: не могла же она пойти на дно, даже не крикнув…

Оливер умолк. Он открыл глаза и взглянул в лицо Эпштейну. Никто не задал ему ни одного вопроса. И он снова заговорил:

— Юдит была чудесная девушка. Юдит была на два года старше меня, но на вид казалась моей ровесницей.

— Кто такая Юдит? — спросил Эпштейн.

Оливер ответил не сразу. Через минуту он произнес:

— Это я скажу только тебе.

— Я сделаю для вас исключение, — сказал полицейский и вместе с Остермайером вышел из зала.

— Разве это была не Рут? — спросил Эпштейн.

Оливер покачал головой.

— Я не знаю, кто она такая. Может, она голландка. Юдит мне обещала, что потом все расскажет. Я знаю только, что она была иностранка. И я думаю, что она сбежала из некоего заведения…

— Где ты с ней познакомился?

— Юдит пряталась возле нашего домика на озере. Она мне сказала, что с наступлением темноты хотела попытаться проникнуть внутрь.

— Но что же произошло с Рут? — спросил Эпштейн.

— Эп, — сказал Оливер, — Юдит любила меня по-настоящему. Как женщина любит мужчину. Мы с ней…

— Оливер, ты не обязан отвечать на мой вопрос, но я хочу тебя спросить: ты уже со многими девушками…

Оливер неожиданно улыбнулся.

— Нет, Эп, до того, как я познакомился с Юдит…

— Я верю тебе.

— Послушай, Эп…

— Да, Оливер?

— Юдит… Я только хочу сказать… Я видел карточку Сильвии, когда ей было двадцать лет… Юдит была похожа на Сильвию… А я похож на тебя, правда?

Эпштейн встал, подошел к Оливеру и прижал его голову к своей груди. Он не мог сдержать слез. Оливер тоже беззвучно плакал.

Открылась дверь, и полицейский сказал:

— Извините, пожалуйста, но больше нельзя.

Вместе с полицейским вошел и Остермайер. Они в растерянности стояли возле Оливера. Молчание нарушил Эпштейн:

— Я хотел бы поговорить с доктором Лутцем.

— Пожалуйста, не надо, — встрепенулся Оливер.

— Но Оливер!

— Ты его не знаешь, — ответил Оливер.

— Извини, Оливер, но я вынужден еще раз задать тебе вопрос: что случилось с Рут?

— С Рут? Я с ней много раз ходил купаться.

— А туфли? — спросил Эпштейн.

— Я не знаю, в какой день она забыла туфли. Может быть, в воскресенье. В воскресенье под вечер — мы с ней тоже купались. Рут и я.

— А в среду — нет?

— Мы собирались купаться и в среду. Но Рут взяла и убежала.

— Почему?

— Этого я не скажу.

— Тогда я тебе скажу: ты заявил Рут, что дашь ей покататься на водных лыжах только при одном условии. Верно я говорю?

— При каком условии? — спросил Оливер.

— Этого тебе объяснять не надо, — ответил Эпштейн.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что ты очень похож на меня.

— Верно. А Рут сказала: с тобой — нет. Тогда я сказал: катись к черту, но только босиком…

— Оливер, — произнес Эпштейн после короткого молчания, — Сильвия и я — мы очень тебя любим, и если ты тоже нас любишь, то попроси доктора Лутца, чтобы он допросил тебя еще раз. Доктор Остермайер будет присутствовать, и на этот раз ты скажешь правду.

— Хорошо, — согласился Оливер.

 

28 августа, 21 час 30 минут

КВАРТИРА БАРБАРЫ

— Твой приход, — в четвертый раз сказала Барбара, — твой приход такая неожиданность…

— Извини, — в пятый раз сказал Эпштейн, — по это действительно так, как я тебе объяснил: я не знаю, не знал, куда мне деваться сегодня вечером.

— Можешь не извиняться, Эп, я же тебе всегда говорила, приходи, когда только вздумается.

— Как поживают твои детишки?

— Ты разве не слышал, что я опять выхожу замуж?

— Но мы уже два года с тобой не виделись и не говорили по телефону.

— Я поняла так, что ты больше не хочешь у меня бывать.

— Да, — сказал Эпштейн и посмотрел на Барбару.

— Надо же, — начала она, — за это время я еще больше потолстела. Не очень, правда, но все-таки заметно. Хотя, видит бог, пора бы остановиться.

— Ты по-прежнему работаешь полный день? А что Карл, дает о себе знать?

— Карл бросил графику. Скоро год, как он занимается живописью. Сидит без гроша. Раз в два месяца является сюда повидать детей и взять у меня денег.

— Ты даешь ему деньги?

— Не могу же я допустить, чтобы он умер с голоду…

— Иногда мне кажется, что и я не лучше…

— Молчи, — сказала Барбара. — Я сама хотела ребенка.

— И все-таки…

— Это был и будет мой ребенок, Эп.

— А Карл ничего не говорил по этому поводу?

— Говорил. Один раз он сказал: странно, трое старших — просто моя копия, а вот младший кого-то мне напоминает, не могу только вспомнить кого.

— Мартин все еще похож на меня?

— С каждым годом все больше. Хочешь взглянуть на него? Он спит.

— Да, я хочу его видеть.

— Пойдем.

Барбара открыла дверь в детскую, и в луче света, падавшем из столовой, Эпштейн увидел личико своего трехлетнего сына. Барбара опять закрыла дверь. Эпштейн оглядел комнату.

— Я не перестаю восхищаться тобой, — сказал он.

— Для этого у тебя нет никаких оснований, — ответила она. — Пошли, выпьем по бокалу красного. Видишь, с тех пор как ты побывал здесь впервые, красное вино у меня не переводится. Ты по-прежнему пьешь его?

— И подумать только, в каком качестве я в первый раз посетил эту квартиру…

Барбара наполнила бокалы «вальполичеллой».

— Ты был прекрасным консультантом по вопросам брака.

— Не скажи. Карл все-таки бросил тебя.

— Ты тут ни при чем.

— А в чем же дело?

— Ты мне тогда сказал: теперь вы обязаны думать только о себе и о том, что вам еще дорого. Не забывайте, что каждый человек — самоценная личность и не должен зависеть от другого.

— Я так сказал?

— Да. В этой самой комнате.

— Немножко напыщенно.

— Я и стала думать о себе и о детях, и все пошло на лад.

— Для меня по-прежнему загадка, как ты сводишь концы с концами. Сперва трое, потом четверо детей, муж, который не только оставил тебя с носом, но еще смеет требовать у тебя деньги, тебе приходится работать… непостижимо.

— Прекрасно. Ты восхищаешься мной. А я восхищаюсь тобой.

— Нашла кем восхищаться.

— Эп, можно я тебе кое-что скажу?

— Говори, конечно.

— Я вполне уверена, что люблю того человека, за которого через несколько недель выйду замуж, но если ты придешь ко мне даже после свадьбы, я приму тебя, Эп.

— Понятно, — ответил Эпштейн.

— Хочешь знать, за что я тебя люблю? Что меня восхищает в тебе?

— Бог ты мой, сам я себе кажусь каким-то нищим.

— Ты и есть нищий, Эп.

— Вот именно.

— Я всегда знала, почему ты ходишь ко мне.

— Из-за Сильвии?

— Мы никогда не говорили о твоей жене.

Эпштейн молчал.

— Ты никогда не жаловался.

— Нет.

— Никогда не делал мне подарков.

— Это верно.

— Никогда не считал меня своей подругой.

— И это правда.

— Ты приходил, когда у тебя была потребность, а потом опять уходил.

— Я уже давно не приходил к тебе.

— Я тебе не была нужна.

— Это неверно.

— Тогда плохо, что ты не приходил.

— Я думал: для тебя так будет лучше.

— Для меня лучше, чтобы ты приходил!

— В самом деле?

— Ты не приходил из-за Мартина.

— Может быть.

— Повторяю тебе еще раз: Мартин — мой ребенок. Я хотела иметь ребенка от тебя.

— Ты когда-нибудь скажешь ему, кто его отец?

— Может быть, скажу. Может быть, нет. Важно, что я сама знаю, кто отец.

Эпштейн выпил вина и посмотрел на женщину, которой он восхищался, но которая отнюдь не принадлежала к «его» типу женщин и на его вкус была слишком полная и округлая.

— Откуда ты взялась такая? — спросил он.

Барбара улыбнулась и покачала головой. Она поднялась, подошла к нему и стала трепать его волосы.

— Я же тебе рассказывала, — ответила она.

Он прижался к ней лицом и попросил:

— Ты должна мне рассказать еще раз — сегодня. Сейчас.

Она пригладила ему волосы и вернулась на свое место.

— Твой отец был пьяница, и твоя мать его выгнала.

— Мой отец был болен, безнадежно болен, и мать его вовсе не выгоняла. Вечерами он блуждал по улицам и не находил дороги домой. Он бродил из дома в дом, с этажа на этаж. Из-за детей матери пришлось подать на развод.

— Шестеро детей, — сказал Эпштейн. — И как только она одна подняла вас всех!

— Видишь ли, — начала Барбара, — когда мама подала на развод, мне было шесть лет, но я была самая младшая. Трое старших уже работали и приносили домой деньги. По крайней мере первое время.

— И вы спали по двое в одной постели…

— Ну и что!

— В пятнадцать лет ты пошла работать.

— Обычное дело.

— Ты состояла в «Союзе социалистической молодежи».

— До тех пор, пока функционеры не начали меня раздражать.

— В восемнадцать лет ты вышла замуж.

— Пришлось.

— И Карлу было столько же.

— Карлу было девятнадцать.

— Ты любила его?

— Тогда я об этом не думала. У нас с Карлом родился ребенок, потом второй, потом третий. Остальное было неважно.

— Я очень любил Карла, — сказал Эпштейн.

— А теперь уже не любишь?

— Я не могу думать о нем без отвращения.

— Отчего это?

— Оттого, что он тебя бросил. Оттого, что он пришел к тебе и сказал, что не может жить без другой женщины.

— Когда мне было шестнадцать лет и я еще жила у мамы, Карл ведь приходил вовсе не ко мне… Он приходил к нам в дом, в семью, потому что рано лишился матери. А у меня у единственной еще не было дружка. Вот мы с ним и сошлись… Потом пошли дети…

— Это не оправдание.

— Он все еще ищет.

— Чего?

— Его ведь все бросили.

— Тебе его жаль?

— Я бы с удовольствием помогла ему, если бы имела возможность.

— У вас был разговор о том, что он, может быть, вернется к тебе?

— Я не хочу, чтобы он вернулся.

— Ты права.

— Мне пришлось бы самой ему сказать: вернись, он вернулся бы, а потом начал бы меня упрекать. Ты, мол, воспользовалась моим стесненным положением. Карл настоящий ребенок.

— Ты знаешь, Сильвия уходит от меня.

— Смотри, не наделай теперь ошибок, — заметила Барбара.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты никогда ничего не говорил мне о своих отношениях с женой.

— Я каждый раз врал тебе, что Сильвия уехала к морю.

— В самом начале я как-то тебя спросила: ты любишь меня только в постели? Ты ответил: если тебя это не устраивает, я больше никогда не приду. Я сказала: устраивает. Мы никогда не разговаривали по телефону, никогда не переписывались, никуда вместе не ходили. Ты приходил ко мне, когда был голоден, и, если я оказывалась дома, все было хорошо.

— Один-единственный раз тебя не оказалось…

— Пусть так будет и дальше. Ты сказал, что Сильвия тебя бросает, и хватит: больше ничего не рассказывай.

— Но пойми хотя бы одно: я был бы рад, если бы мог держать себя с Сильвией так, как ты держишь себя с Карлом.

— У тебя это получится.

— Наверно, не сразу.

— Конечно, не сразу. Тебя будет трепать лихорадка, ты хорошенько наревешься, а потом утихнешь.

— Откуда ты все это знаешь?

— Ты никогда не был для меня загадкой.

— Какой суммой денег ты обходишься?

— Я теперь очень хорошо зарабатываю. Семьсот франков в месяц. Пятьсот франков должен давать Карл, на детей. А за квартиру я плачу всего восемьдесят. Мне ее предоставило ведомство социального обеспечения.

— Почему ты прибавляешь пятьсот франков от Карла, когда на самом деле не он дает тебе деньги, а ты ему?

— Сначала я их прибавляю, а потом опять отнимаю.

— Ну и арифметика!

— Ведь если Карл добьется успеха, он мелочиться не станет.

— А он добьется успеха?

— Верить я в это не верю. Но надеюсь.

— Вот я добился успеха.

— Ты добился большого успеха. В бюро, где я работаю, есть справочник «Who’s who», там значится твое имя.

— Знаешь, сколько я зарабатываю?

— Не меньше трех тысяч.

— Не меньше шести. Плюс тиражные. Проценты с прибыли. Деньги на представительские расходы. Машина.

— Кто много получает, тот много и тратит. Разве ты копишь деньги?

— Я построил себе дом. У меня ковры, картины.

— Купи хоть одну картину у Карла!

— А почему ты не скажешь мне, чтобы я дал тебе денег на Мартина?

— Мне хватает денег. Не знаю даже, куда бы я их девала, будь их у меня больше.

— Что ты думаешь об истории с Оливером?

— Я думаю, главное, что ты сейчас должен делать, — это при каждом удобном случае показывать Оливеру, как сильно ты его любишь.

— Для верности я нанял ему одного из лучших адвокатов.

— Оливер должен как можно чаще убеждаться в том, что ты его очень любишь.

— Я на самом деле его очень люблю.

— Знаю.

— Почему он это сделал?

— Он ничего не сделал.

— Можно ли поверить в его рассказ о Юдит?

— Только в его рассказ о Юдит и можно поверить.

— Да есть ли Юдит на самом деле? И была ли когда-нибудь?

— Да, Юдит была.

— А может, эта Юдит звалась Рут?

— Для Оливера Юдит была. Обо всем остальном забудь.

— Но судьи-то ему не поверят.

— Не поверят.

— Ты бы назвала историю с Юдит любовной историей?

— Это и есть любовная история.

— А у нас с тобой тоже любовная история?

— Да.

— Но ведь ни один разумный человек не назовет наши отношения любовью. Всякий скажет: Эп ходит к одной бабе.

— А ты не рассказывай нашу историю разумным людям.

— Сильвия бросает меня. Это тоже любовная история?

— Да, это тоже любовная история. Но трагическая любовная история.

— Почему трагическая? Трагическая — для меня?

— Нет. Для Сильвии.

— Она уходит к человеку, который однажды уже бросил жену и детей, теперь он опять бросает жену и детей.

— Он и Сильвию бросит.

— Потому эта история трагическая?

— Да. Потому что Сильвия и сейчас уже чувствует, что он ее бросит.

— И все-таки уходит к нему…

— Потому и уходит.

— Откуда ты все это знаешь?

— Да ничего я не знаю. Открой-ка лучше вторую бутылку. Люблю смотреть, как ты пьешь красное вино.

— А знаешь, ты ведь не героиня моего романа.

— Ты мне уже говорил это, и не раз.

— Я не женюсь больше.

— Но ты еще будешь влюбляться.

— Но не женюсь!

— Вполне вероятно.

— Я тебе говорил, что иногда меня охватывает бешенство…

— Тебе хочется избить Сильвию и этого мужика?

— Почему я не избил его, когда он явился к нам и укатил с Сильвией на глазах у меня и у Оливера?

— Не со всяким можно драться.

— Я мог бы дать ему по морде.

— Ты прекрасно знаешь, с кем можно связываться, а с кем нет.

— Но я не дал ему по морде.

— Потому что ты всегда любил Сильвию и сейчас любишь.

— Больше не люблю.

— Ерунда. Ты любишь ее. И потому даешь ей уйти.

— Не надо мне было связываться с этой газетой.

— Ты уйдешь оттуда в свое время.

— Хватит ли меня на это?

— Ты не можешь долго жить в разладе с совестью.

— Недавно, когда я был в Париже, я всерьез думал о том, чтобы уйти из газеты.

— Ты и уйдешь, когда утрясется все это дело с Оливером.

— Откуда ты знаешь?

— Такой уж ты. Ты гораздо искреннее и честнее, чем сам о себе думаешь.

— Могли бы мы с тобой пожениться?

— Нет.

— И все-таки я иногда задаю себе этот вопрос.

— Я бы никогда за тебя не пошла.

— Почему?

— Не хочу, чтобы ты лгал.

— Понятно, — ответил Эпштейн.

Они умолкли и только медленно потягивали вино. Барбара включила приемник и нашла станцию «Европа I». Передавали «Baby come back» и «When Iʼm sixty-four». Потом Эпштейн сказал:

— Я бы хотел эту ночь провести у тебя.

И Барбара ответила:

— Да.

 

30 августа, 14 часов 20 минут

КАБИНЕТ ИЗДАТЕЛЯ КУТТЕРА

— Я бы предпочел, чтобы вы сами приняли решение, — сказал Куттер.

— Я не могу принять решение, — ответил Эпштейн, — речь идет о вашей газете, о ваших деньгах, господин доктор, и ваше право — решать.

— Такая позиция мне непонятна, — возразил Куттер. — Вы получаете письма и на домашний адрес?

— Да, и на домашний тоже, по нескольку писем в день. Но большинство пишет мне в редакцию.

— И попадаются такие вот… злобные?

— Всякие, — сказал Эпштейн.

— Я слышал, вы были в Париже?

— Да.

— Вы побывали в картинных галереях на Рю-де-Сен?

— Только заглянул. Мимоходом.

— В середине сентября начнется опять.

— Не думаю… Де Голль принял меры. Уже сейчас повсюду торчат полицейские.

— Я не то имею в виду… В середине сентября опять откроются выставки. Начнутся сплошные вернисажи.

— Ах, да, конечно.

— Вы тоже покупаете картины?

— От случая к случаю.

— Так началось и со мной. От случая к случаю. И незаметно для себя становишься вдруг коллекционером.

— Среди моих друзей есть художники.

— Иногда я думаю; какой же я осел. Чего ради вожусь с газетами, бумажными фабриками, типографиями?

— Трудно сказать.

— Мой отец был деловой человек. Таких людей теперь уже нет. Это был патриарх. И в то же время — феодал. Этакий демократический феодал. Не пугайтесь, если я вам скажу: мой отец всегда говорил, что, если бы у нас был возможен коммунизм, он стал бы коммунистом. Вопиющее противоречие, если вдуматься.

— И в то же время он создал эту империю?

— Он любил говорить, что надо противодействовать сильным мира сего. И сам стал одним из них.

— Позвольте задать вам, может быть, нескромный вопрос.

— Пожалуйста.

— Какое вы испытываете чувство, думая о нашем «Миттагблатте»?

— Не слишком приятное.

— Но в конце концов вы все-таки решились издавать эту газету?

— Вы ошибаетесь. Решил концерн.

— Совет директоров?

— Я имею в виду другое — могущество концерна.

— Понимаю.

— Хотите кофе или что-нибудь еще?

— Нет, спасибо, — сказал Эпштейн.

Куттер стал молча перебирать лежавшие перед ним письма.

— У меня просто в голове не укладывается, что все еще находятся люди, которые так реагируют.

— Господин доктор, — сказал Эпштейн. — Вы мне еще не сказали, что эти люди пишут.

Куттер посмотрел Эпштейну прямо в глаза.

— А как вы думаете, почему?

— Не знаю.

— Потому что мне это крайне неприятно.

— Требуют моего ухода?

Куттер едва слышно ответил:

— Да.

— «Отец несовершеннолетнего насильника и убийцы»? Или как в «Экспрессе»: «Этот изверг Оливер Эпштейн…»

— Нет, совсем не то, — ответил Куттер.

— Тогда что же?

— Находятся люди, которые утверждают, что вы сфабриковали всю эту историю, чтобы взвинтить тираж…

Эпштейн промолчал.

— Теперь вы поняли?

— Что ж, эти люди правы, — произнес Эпштейн.

— Что вы такое говорите?

— Это истинная правда, — ответил Эпштейн, — и если вы теперь мне скажете, что я принес своего сына в жертву…

— Не надо так, — прервал его Куттер.

— Ведь если как следует разобраться, с чего все началось, и не побояться сказать себе правду…

Куттер не перебивал его.

— … именно потому, что я все понял, я не уйду в отставку. По крайней мере добровольно.

— Здесь есть доля и моей вины?

— Этого я не говорил. Мне это даже не приходило в голову.

— Зато мне приходило.

— Нет. Вашей вины здесь нет.

— А ведь вы не дерзнули бы обвинить меня. Верно?

— Не знаю, дерзнул бы или нет.

— Как видите, я довольно плохо блюду отцовское наследие. И остаюсь на этом посту только потому, что я глубоко чтил своего отца. Любить я его не любил, это было трудно. Но почтение к себе он внушал. Мой брат оказался куда хитрее. Он пошел в науку… Итак, вы приняли решение?

— Простите?..

— Вы не уйдете?

— Добровольно — нет, — ответил Эпштейн.

Издатель встал, протянул руку Эпштейну и сказал:

— Я уже заявил совету директоров, что мне плевать на подписчиков, которых мы можем теперь потерять. Благодарю вас, господин Эпштейн. Мне кажется, я вас правильно понял.

 

2 сентября, 14 часов

КАБИНЕТ ПРОКУРОРА ПО ДЕЛАМ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ДОКТОРА ЛУТЦА

Молодой полицейский ввел Оливера в кабинет прокурора и остался стоять в дверях.

— Вы можете идти, — сказал Лутц.

— Подождать за дверью? — спросил полицейский.

— Зачем?

— Просто я думал…

— Что вы думали?

— Вдруг он попытается бежать.

— Ступайте, — сказал Лутц.

Полицейский вышел. Оливер остановился в нескольких шагах от письменного стола прокурора.

— Ты что, намереваешься сбежать? — обратился к нему Лутц.

Оливер посмотрел на Лутца, секунду подумал, потом сказал:

— Почему вы спрашиваете?

— Этим ты только ухудшишь свое положение, — заметил Лутц. Он встал, подошел к двери, повернул в замке ключ и положил его к себе в карман.

— Сегодня уж ты не сбежишь, — сказал Лутц и улыбнулся, проходя мимо Оливера к себе за стол.

— Разве все пытаются бежать? — спросил Оливер.

— Кто все?

— Убийцы, — уточнил Оливер.

— Дураки они были бы, если бы по крайней мере не мечтали о побеге. Ты тоже об этом мечтаешь?

— Да, — ответил Оливер.

— И ты уже прикидывал, когда и как ты смог бы удрать?

Оливер внимательно оглядел комнату и заявил:

— Ваш письменный стол стоит очень удобно.

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что он стоит в углу. Слева от вас стена, так что выйти из-за стола вы можете только справа, за спиной у вас — тоже стена. У меня за спиной — окно, и справа от меня — еще окно. Вы и опомниться не успеете, как я выскочу из окна — и поминай как звали.

— Мы на четвертом этаже, — напомнил Лутц.

— На уроках гимнастики мы отрабатывали и технику падения, — ответил Оливер.

— Значит, ты считаешь, что можешь выпрыгнуть и не разбиться?

— Доля риска, конечно, есть.

Лутц уставился на Оливера, закусил нижнюю губу и, помолчав, спросил:

— Выходит, я должен все время быть начеку, не то в один прекрасный день ты откроешь окно и выскочишь наружу?

Оливер засмеялся и покачал головой.

— Можете не бояться, — ответил он.

Тем не менее Лутц встал, вышел из-за стола и остановился позади Оливера.

— Поди сядь на мое место, — приказал он, и Оливер повиновался, все еще улыбаясь. Он заметил:

— Это вам не поможет.

— Ты полагаешь, я не смогу помешать тебе воспользоваться одним из окон?

— Вы владеете приемами дзюдо? — спросил Оливер.

— Дзюдо — наверняка нет.

— По вашему виду этого и не скажешь.

— Значит, ты применил бы ко мне насилие?

— Какое там насилие, — ответил Оливер, — я бы вас прикончил одним приемом.

— Ты сказал: «прикончил бы»?

— Пристукнул бы, и все.

Лутц снял телефонную трубку и попросил соединить его с шефом уголовной полиции.

— Поставьте у меня под окном полицейского, — сказал он, постаравшись как можно короче обрисовать шефу опасность побега. — Чего ты скалишь зубы? — возмутился Лутц.

— Ничего я не скалю, — ответил Оливер, — просто я развлекаюсь.

— Что такое? Развлекаешься? — заорал Лутц.

Оливер вздрогнул, но ничего не ответил. Отдуваясь, Лутц стал отирать платком взмокший лоб, потом отер губы и наконец сказал:

— Видимо, о нашем сегодняшнем разговоре надо будет информировать всех, кто имеет с тобой дело.

Оливер молчал.

— Что ты парень тертый, несмотря на свой юный возраст, это я заметил сразу, но что ты такой уж отпетый — прямо-таки социально опасный тип, — это я понял только сегодня.

— Вы меня боитесь? — спросил Оливер.

— Придется нам обезопасить общество от такой личности, — ответил Лутц.

— Как вы собираетесь это сделать?

— Тебе усилят охрану.

— Для чего?

— Чтобы исключить всякую возможность побега…

— Я вовсе и не собираюсь бежать.

— А что ты говорил здесь минуту назад?

— Мне казалось, мы с вами шутим.

— Заруби себе на носу, здесь не шутят, и усвой наконец, с кем ты имеешь дело! — повысил голос Лутц.

— Извините, пожалуйста, — сказал Оливер.

Лутц подошел к окну, но открыть его не решился. Сквозь стекла он пытался разглядеть, что делается внизу, под окнами, но полицейского там не увидел. Отойдя от окна, он сказал:

— У меня есть к тебе еще несколько дополнительных вопросов относительно этой таинственной истории с Юдит.

Оливер поднял глаза на Лутца и неотступно смотрел на него, пока тот не отвернулся.

— Может ли быть, — начал Лутц, — что Рут выдавала себя за Юдит, другими словами — дай мне договорить! — другими словами, с каких пор ты знаешь, что Рут зовут… звали Рут?

— Что Рут всегда звали Рут, я знаю с тех пор, как я с ней знаком.

— Значит, нельзя считать, что ты только после смерти Рут узнал, что ее звали именно Рут, а, допустим, не Юдит?

— Нет, — сказал Оливер, — Рут — это Рут, а Юдит…

— Что произошло с Юдит?

Оливер вдруг встал и сказал совсем другим, новым для Лутца тоном:

— Вы не имеете права допрашивать меня в отсутствие моего адвоката.

— Ты еще станешь мне указывать, на что я имею право, а на что нет?

— Я больше не буду отвечать на ваши вопросы!

— Это, видимо, новая хитрость?

— Это мое право.

— Значит, ты отказываешься отвечать?

— Да.

— Ты не хочешь, чтобы я тебе помог?

— Разве вы можете мне помочь?

— Не знаю, могу ли. Но если ты начнешь упрямиться, тогда уж наверняка не смогу.

— Почему вы решили, что Рут — это Юдит?

— Я тебя спросил, и ты мне ответил. Этого мне пока довольно. Итак, Юдит — это Юдит. Значит, когда ты пришел, Юдит загорала на участке твоего отца, возле домика.

— Я заметил Юдит только после того, как прогнал Рут.

— А почему ты, собственно, ее прогнал?

— Я целых полгода делал Рут всевозможные подарки, она все время мне строила глазки и говорила, что теперь я самый близкий ее друг. Наконец она согласилась и вроде бы уже все было в порядке. И вдруг она говорит: ты должен обещать, что каждый месяц будешь давать мне деньги, мы живем очень бедно, а я сказал: даже не собираюсь. Тут мы с ней поругались, она ударила меня по лицу…

— Почему ты вдруг замолчал? А глаза почему закрыл?

— Это было так подло, так гадко… После этой ссоры я день и ночь только о том и думал, что бы я с ней сделал — задушил, размозжил ей голову… А что бы вы сделали с женщиной, которая так подло повела себя с вами?

Лутц удивленно взглянул на Оливера.

— О чем ты спрашиваешь?

— Я говорю, что бы вы сделали, если бы ваша жена так обошлась с вами?

— Во всяком случае, я не стал бы ее убивать, — ответил Лутц.

— Разве я убил Рут?

— Ты в этом сознался.

— Понимаете, хуже всего то, что я теперь уже действительно не знаю, что я сделал с ней. Знаю только, что после нашей ссоры я день и ночь думал о том, что бы мне с ней сделать. Например, взять нож и отрезать ей груди. Взять веревку и вздернуть ее. Связать ей руки и ноги и поджечь волосы… Взять и…

Оливер замолчал, оборвав себя на полуслове. Глаза его остекленели и застыли. Лутц растерянно озирался.

— Слушай, ты, часом, не умер? — произнес он вдруг.

— Я бы очень хотел, — сказал Оливер почти беззвучно, его глаза и лицо оставались неподвижными, а губ он почти не разжимал, — очень хотел бы выяснить, что же на самом деле случилось с этой Рут.

— А что случилось с Юдит, ты знаешь? — спросил Лутц.

Прошло несколько секунд, потом в глазах Оливера снова затеплилась жизнь, и он облизнул языком пересохшие губы.

— Да, — сказал он. — Юдит лежит на дне озера, примерно на середине.

— Значит, сначала все это произошло с Рут, а потом уже ты заметил Юдит?

— Да.

— И несмотря на то, что с Рут произошло что-то страшное, ты сразу стал приставать к Юдит?

— Я к ней не приставал.

— Она к тебе приставала?

— Никто ни к кому не приставал.

— Вы сейчас же вступили в интимные отношения?

— Не сейчас же. Так что-нибудь через час.

— Можно ли предположить, что Юдит видела, что случилось с Рут?

— Да. Мы об этом говорили.

— А потом вы с ней переспали и еще через некоторое время выехали на середину озера, где Юдит утонула? И это был несчастный случай?

Оливер кивнул.

— Итак, единственного свидетеля уже тоже нет в живых? Случайность?

— Не понимаю, к чему вы клоните?

— Яснее ясного, тебе необходимо было устранить единственного свидетеля!

— Нет! — крикнул Оливер.

— Но тебе повезло, — продолжал Лутц. — Все попытки Интерпола выяснить, не разыскивается ли где-либо пропавшая девушка по имени Юдит, оказались бесплодными. Никакой Юдит вообще не было.

 

5 сентября, 16 часов

КВАРТИРА ВИЛЛИ КАУЦА

— Для меня крайне важно, чтобы вы сами удостоверились, как обстоят дела, — сказал Вилли Кауц Эпштейну. — Заходите!

Кауц прошел вперед, открыл дверь в спальню и, отступив на шаг, произнес:

— Только после вас.

Но Эпштейн остановился на пороге. Он увидел лицо женщины, застывшее, неподвижное.

— Подойдите поближе, не бойтесь, — предложил Кауц, но Эпштейн повернулся и отошел от двери.

— Она спит, — сказал Кауц, — ей все время впрыскивают снотворное, когда внутривенно, когда внутримышечно. Таблетки она принимать не может — желудок бунтует, ее сразу рвет. И все это с тех пор, как мы узнали, что ваш сын убил нашу девочку.

Эпштейн молчал. Но была секунда, когда он с трудом сдержал слезы. «Ваш сын убил нашу девочку…» Сейчас ему казалось, что конец всему — убивают его самого.

— Мразь, — пробормотал он.

— Простите, я вас не понял, — сказал Кауц.

— Да нет, ничего, — ответил Эпштейн.

— Как видите, — заявил Кауц, — я нисколько не преувеличил. Если же вы тем не менее желаете получить заключение лечащего врача, то я освобожу его от обязательства хранить врачебную тайну. Я веду честную игру, в открытую…

— Ведете игру? — коротко и резко спросил Эпштейн.

— Извините, пожалуйста, этот проклятый жаргон…

Кауц распахнул еще одну дверь.

— А если вы соблаговолите заглянуть и сюда… Здесь спала наша девочка, наша маленькая Рут, да, теперь она уже больше здесь не спит. Кто знает, где покоится наше несчастное, невинное дитя?

— Большое спасибо, — выдавил из себя Эпштейн.

— Ах, да, — сказал Кауц, — я совсем забыл, ведь эту комнату засняли ваши фотографы, и опустевшую кровать тоже… Хороший фотограф, к сожалению, я забыл его фамилию…

— Надеюсь, вы получили за это немалую сумму, — заметил Эпштейн.

— Надо ведь как-то защищать свои интересы, — возразил Кауц.

Они вернулись в столовую, и Кауц поставил на стол бутылку виски, потом пошел на кухню и вернулся с графином воды и металлической вазочкой, полной кубиков льда.

— Вы необычайно любезны, — заметил Эпштейн.

— Сигареты или лучше сигару? — спросил Кауц.

— Спасибо, не надо, — ответил Эпштейн. — И виски тоже — самую малость.

— «И если мир так мрачен, — процитировал Кауц, — веселым быть старайся, сколько можешь».

— Да, да, — проговорил Эпштейн.

— Не думайте, что я неспособен войти в ваше положение. Для вас это, должно быть, очень тяжело. Очень тяжело… Единственный сын… Я без конца себя спрашиваю: что вдруг нашло на этого парня? Поверьте, Рут была такая милая девочка. Хорошенькая, жизнерадостная, остроумная… Я плакал ночи напролет.

Он и теперь вытер глаза.

Эпштейн молчал.

— Знаете, — продолжал Кауц, — нам, мужчинам, все-таки легче. Нас отвлекают дела. Для нас жизнь продолжается в том же напряженном ритме. Нам проще свыкнуться даже с трагическим поворотом судьбы. Я уверен, вы тоже выйдете из всей этой передряги с меньшими потерями, чем ваша бедная супруга. Ей трудно смириться с тем, что у нее вырос такой сын…

— Что вам нужно от меня? — неожиданно спросил Эпштейн. И тут же добавил: — Извините, пожалуйста.

— Ничего удивительного, разве нервы могут выдержать, — посочувствовал Кауц.

— Вы просили меня зайти. Вот я зашел.

Кауц выпил залпом рюмку виски. Потом сказал:

— Речь идет о жизни или смерти моей жены.

— Весьма сожалею.

— Только вы можете мне помочь.

— Сколько?

— Неужели нам с вами обязательно говорить в таком тоне, будто мы заключаем сделку?

— Я полагаю, что вашу жену надо поместить в специальную клинику, это стоит уйму денег…

— Это во-первых. А кто будет вести хозяйство?

— Значит, нужна еще и прислуга?

— Врач говорит о шести месяцах — самое малое, Может быть, потребуется и год.

— Я думаю, вы уже все подсчитали?

— Да, в общем, подсчитал.

— Вас устроит, если все счета будут пересылаться мне?

— Налить вам еще рюмочку?

— Спасибо, не надо.

— Дело в том, что я уже все оформил.

— То есть как?

— Приходится ведь платить вперед — это огромные суммы.

— Вы хотите сказать, что…

— Я уже понес большие расходы.

— Ясно, — сказал Эпштейн.

— Поймите меня правильно, мне пришлось взять эти деньги в долг.

Эпштейн ничего не ответил.

— Почему ваша газета не сообщает о болезни моей жены?

Эпштейн не ответил и на этот вопрос.

— Вы думаете, читателей не интересует, что чувствует мать убитого ребенка?

Эпштейн встал.

— Неужели вы так и уйдете?

— Сколько вы рассчитывали получить? — спросил Эпштейн.

— Двадцать тысяч.

— Вы сошли с ума.

— «Экспресс» собирается объявить сбор средств в пользу моей жены.

— Это меня не интересует.

— Пятнадцать тысяч? — спросил Кауц.

— Вам известно, что по закону вы не имеете права что-либо с меня требовать?

— Речь идет о жизни или смерти моей жены.

— Вы отдаете себе отчет в том, что, если я плачу за лечение вашей жены, это отнюдь не означает, что я признаю своего сына виновным?

— Взгляните на меня. Я ведь просто несчастный бедняк.

— Вам известно, что, хотя моему сыну и предъявлено обвинение, он пока еще не осужден?

— Если вы намерены заставить мою жену ждать, пока вашему сыну вынесут приговор…

— А если суд его оправдает?

— Этого быть не может!

— Я переведу вам двенадцать тысяч.

— Не знаю, хватит ли этого.

Посмотрим.

— Когда вы переведете деньги?

— Я сегодня же оформлю перевод в банке.

— Я знал, что вы добрый человек и способны понять чувства других.

— Прощайте, — сказал Эпштейн.

 

6 сентября, незадолго до полуночи

ГОСТИНАЯ В ДОМЕ ЭПШТЕЙНА

— Это что — твое последнее слово? — спросила Сильвия.

— Да, — ответил Эпштейн.

— Ты уходишь?

— Ухожу.

— Ты подал на меня жалобу?

— Я поручил адвокату по бракоразводным делам составить договор об условиях развода и начать процесс.

— Но ведь на самом деле ты совсем не хочешь разводиться?

— Ты этого хочешь.

— А ты соглашаешься?

— Мне ничего другого не остается.

— Ты заявишь о нарушении супружеской верности?

— Я сказал адвокату, что обвиняющей стороной выступаешь ты.

— В чем же я могу тебя обвинять? Виновата ведь я.

— Так будет честнее. Я же не собирался разводиться. Ты требуешь развода, я тебе уступаю.

— Этого я не понимаю.

— Ты не понимаешь и того, почему я не потребовал у тебя развода еще десять лет тому назад.

— Да, это меня удивляет.

— Я оставлю тебе дом, мебель и твою машину.

— Ты сошел с ума.

— Но зато ты не будешь получать ренту. Я заберу только некоторые картины. Может быть, еще два ковра.

— Куда ты намерен уехать и что будет с Оливером?

— Когда все кончится, я отправлю Оливера в какой-нибудь колледж в Англии, где ни одна душа не будет знать о его прошлом.

— И я никогда больше не смогу его увидеть?

— Если он захочет видеть тебя, то сможешь.

— Сколько ты ежемесячно вносишь за дом?

— Тысячу с небольшим.

— И эти деньги придется теперь выплачивать мне?

— Пока нам не оформят развод, я буду платить сам.

— А на что я буду жить?

— Об этом разговаривай с Тобиасом.

— Значит, после развода все заботы о доме лягут на меня?

— Ты вправе делать с ним что хочешь. Можешь его продать.

— Но пока мы не разведемся, ты будешь давать мне деньги?

— Нет. Пусть тебе дает Тобиас. Завтра я упакую свои личные вещи и покину этот дом. А к тебе переедет Тобиас.

— Этого ты знать не можешь.

— Но могу предполагать.

— Здесь есть материальные соображения.

— Меня это не интересует.

— Тобиас должен давать массу денег своей жене, обедать ему приходится в ресторане, здесь он смог бы по крайней мере ужинать.

— Меня это не интересует.

— С какой стати ты поддерживаешь его жену?

— Откуда ты взяла, что я поддерживаю его жену?

— Его жена знает обо мне все.

— Так-таки все?

— Например, историю с моей беременностью.

— Я посоветовал жене Тобиаса, если уж дело дойдет до крайности, доказать, что Тобиас не в состоянии как следует позаботиться о детях. Он собирается жить с женщиной, которая тоже оказалась не в состоянии как следует воспитать своего единственного сына.

— Это уже подлость с твоей стороны!

— Я целюсь не в тебя, а в Тобиаса.

— Почему же ты так великодушен со мной и в то же время вредишь Тобиасу? Ведь он мой друг.

— Я не великодушен. Я отдаю тебе все, потому что все, что я скопил и создал за семнадцать лет нашей жизни, имело для меня смысл лишь до тех пор, пока я верил в осмысленность нашего союза. Ты эту веру разбила. Так на что мне теперь все это?

Сильвия подошла к бару и спросила:

— Хочешь виски? Я купила сегодня бутылку «блэк лебел».

— Спасибо, — ответил Эпштейн, — я пойду спать.

— Ты устал?

— Да.

— Послушай, Эп!

— Да?

— Если ты никогда не вернешься в этот дом, если ты завтра уедешь из него насовсем, я уеду тоже.

— Почему?

— Я больше не могу здесь жить.

— Почему?

— Я не хотела тебе говорить. Но теперь придется.

— Так говори.

— Каждое утро я нахожу на калитке плакат: «Здесь живут родители насильника и убийцы Оливера» или «В такой вот роскоши и вырастают убийцы». Когда я захожу в магазин, продавщицы со мной едва разговаривают.

— Наш адвокат поможет тебе продать дом. Я передам ему все документы.

— Разве ты не слышал, что я сказала?

— Слышал.

— Боже мой, какой же ты стал бесчувственный.

Эпштейн ничего не ответил.

— Ты только того и ждал, чтобы я сделала какой-нибудь промах, — сказала Сильвия. Она налила себе виски и осушила рюмку одним глотком. — Почему ты не ушел от меня еще тогда? — спросила она.

— Когда?

— Когда я вернулась к тебе в положении…

— Тебе нужна была моя поддержка.

— Ты всегда на высоте, Эп.

— Сильвия, я устал.

— Безумие какое-то! Я тебе изменяю, я ухожу от тебя к другому, бросаю тебя, а при разводе я же еще и оказываюсь обвиняющей стороной!

— Это соответствует ситуации.

— Не я, а ты должен обвинять меня.

— Раз ты оставляешь меня, следует предположить, что у тебя есть ко мне претензии.

— И сверх того, ты еще разыгрываешь такое великодушие!

— Я не разыгрываю великодушие, и я вовсе не великодушен. Если вдуматься, твое положение лучше моего.

— У тебя нет угрызений совести. Ты теперь свободен.

— И у тебя не должно быть угрызений совести.

— Я же предала тебя, Эп.

— Перестань. Я любил тебя, и на то была моя добрая воля. Никто меня не заставлял тебя любить. Никто не заставлял семнадцать лет жить с тобой… возле тебя.

— И ты выдержал это…

— Я был свободен в своих решениях — настолько, насколько может быть свободен человек, когда он любит.

— А теперь я безжалостно разбила эту любовь.

— Нет. Этих семнадцати лет тебе из меня не вытравить. Но ты сделала все для того, чтобы я перестал тебя любить.

— Значит, ты меня больше не любишь?

— Каковы бы ни были мои чувства к тебе, но любить тебя так, как я любил все эти семнадцать лет, я уже не могу.

— Значит, я стала тебе безразлична?

— Ты стала какая-то чужая.

— Как это понять?

— Вот, например, смотрю я на тебя…

— И что?

— И вижу, как ты пополнела.

— Что за гадости ты говоришь!

— Даже на лицо…

— Ну, знаешь, это просто подлость!

— Тебе уже под сорок, но ведешь ты себя, как девчонка.

— В чем это проявляется?

— А в том, что ты говоришь и действуешь не думая. Ты не знаешь, почему говоришь то или это и по какой причине совершаешь тот или иной поступок. Ты восхищаешься этим человеком, ты считаешь его очень смелым. Потому что он сделал или собирается сделать что-то такое, чего бы я, например, никогда не сделал.

— Что такого сделал Тобиас?

— Он уже один раз бросил жену и детей, бросает и во второй.

— Просто он два раза ошибся.

— Ошибся и тогда, когда походя сделал ребенка замужней женщине?

Сильвия молчала.

— Ты совершенно перестала замечать пошлость.

— Не взваливай, пожалуйста, на меня ответственность за поступки Тобиаса!

— Ты не только не удерживала его от этих поступков, но и поощряла, требовала от него все новых «подвигов».

— Например?

— Ты от него требовала, чтобы он околачивался в Безацио, когда туда приеду я. Чтобы он демонстрировал перед всеми, как он в тебя влюблен. Чтобы откровенно обнимал тебя на глазах у Оливера. Ты потребовала, чтобы он пришел ко мне и заявил: дайте вашей жене свободу!

— Я не отвечаю за то, что делал Тобиас.

— Ты сошлась с человеком, который позволяет себе подобные вещи.

— Боже мой, — простонала Сильвия, — я этого совсем не хотела.

— Не реви, — сказал Эпштейн. — Ты добилась именно того, чего хотела.

— Чего, чего я хотела?

— Чего ты хочешь вообще? Этого я тебе сказать не могу.

— Но признай хотя бы, Эп, что наши отношения уже давно перестали быть супружескими.

— Когда ты поняла, что наши отношения перестали быть супружескими?

— По правде говоря, еще до того, как я тогда вернулась к тебе беременная.

— Почему же ты мне ничего не сказала?

— Я тебе сказала.

— Что-то я не помню.

— Я тебе часто говорила, что мне с тобой тяжело.

— А я тебе отвечал, что и мне с тобой тяжело.

— Я все время ждала, что ты скажешь: так дальше не пойдет, катись к черту.

— Этого я никогда не говорил.

— Но иногда ты говорил: ты можешь уйти, Сильвия, я тебя не держу.

— Но ты так и не ушла.

— Один раз и правда ушла. И тогда ты мне написал: либо ты немедленно вернешься, либо я подам на развод.

— По-твоему, я не должен был этого писать?

— И еще ты писал: Сильвия, я без тебя не могу. Я тебя люблю, без тебя я сам не свой, как ты живешь, Сильвия, я беспокоюсь, я не верю, что ты счастлива. Когда бы я тебя ни встретил, ты всегда в обществе каких-то жалких подонков, таскаешься с ними по жалким кабакам. Сильвия, зачем ты пьешь, Сильвия, вернись, когда почувствуешь, что тебе уже невмоготу.

— Я не должен был тебе этого писать?

— Ты был всегда уверен, что без тебя я не смогу быть счастлива.

— Я был всегда уверен, что без тебя я не смогу быть счастлив.

— Ты до тех пор бомбил меня письмами, пока я не вернулась.

— Пока ты мне не написала: Эп, прости меня, если можешь, но я так больше жить не могу, поверь, на самом деле я люблю тебя одного.

— Этого я никогда не писала.

— Я сохранил все твои письма. Если бы я их не сберег и в последние дни не перечитал снова, вряд ли я смог бы так легко с тобой расстаться.

— Должно быть, я писала это письмо во сне.

— Ты вернулась, и мы снова любили друг друга, будто только что поженились. И это длилось не один месяц.

— Так ты говоришь, тебе легко со мной расстаться?

— Что мне остается? Остается печаль, тоска, а может быть, в этом скорее даже виновата осень, листья уже начали желтеть, сумерки наступают раньше… Расставаться надо было бы не осенью, а весной.

— Я знаю, Эп, тебе это легче, чем мне.

— Можно я наконец пойду спать?

— Разве ты ночуешь не здесь?

— Нет, я ночую в гостинице.

— У тебя же есть своя комната.

— Нет, в этом доме своей комнаты у меня уже нет.

 

8 сентября, 9 часов

КАБИНЕТ ПРОКУРОРА ПО ДЕЛАМ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ДОКТОРА ЛУТЦА

— Встаньте на страже у дверей, — приказал Лутц полицейскому, который привел Оливера. А повернувшись к Оливеру, прибавил: — Взгляни-ка в окно.

Оливер понял это как просьбу открыть окно, но Лутц преградил ему дорогу.

— Впрочем, тебе бы это все равно не помогло. Внизу стоят двое.

Оливер равнодушно отвернулся от окна.

— Можешь сесть сюда, — сказал Лутц и указал на кресло для посетителей, возле письменного стола. Сам он тоже сел. Прошло несколько минут, прежде чем он снова обратился к Оливеру. Он полистал дело, взглянул на часы.

— Ты догадался, почему я так усилил охрану?

Оливер покачал головой.

— Отвечай «да» или «нет».

— Нет, — сказал Оливер.

— Потому что я окончательно убедился в том, что ты убийца.

Лицо Оливера сразу стало напряженным.

— Разве нашли трупы?

— Значит, трупов все-таки должно быть два?

— Я не знаю, — ответил Оливер, — это вы сказали.

— Я ничего подобного не говорил. Ты дал показания в полиции, потом говорил своему отцу, а потом несколько раз повторил мне, что ты…

— Но я же не знаю, что произошло.

— Перестань меня перебивать!

— Извините.

— Твой отец теперь тоже убедился.

— Мой отец убедился?

— Мне это крайне неприятно, но я все-таки должен тебе сказать: твой отец дал Вилли Кауцу крупную взятку, чтобы тот молчал. Двенадцать тысяч франков.

Оливер ничего не ответил.

— Тебе понятно, что это означает?

Оливер молчал.

— Это может означать только одно: твой отец уверен, что ты убийца.

Оливер все еще молчал.

— Никто не станет так, за здорово живешь, выбрасывать двенадцать тысяч франков.

— А вот мой папа такой, — сказал Оливер.

— Это папа велел тебе, когда вы остались с ним наедине, наплести все эти небылицы про Юдит?

— Почему небылицы?

— Мы предприняли все возможное, чтобы выяснить, где пропала девушка по имени Юдит. Но никакая Юдит нигде не разыскивается.

— Полиция нашла трупы?

— Пока еще нет.

Лутц внимательно наблюдал за Оливером, тот молчал.

— Эта новость тебе как будто по душе?

— Почему?

— Имей в виду, Оливер: нашли труп или не нашли, обвинение в убийстве остается в силе.

— В убийстве? — спросил Оливер.

— Да.

— Я никого не убивал.

— У нас зафиксировано твое признание, притом неоднократное.

— Но ведь… ведь это был несчастный случай… Я же не виноват.

— На основании косвенных улик можно доказать, что имело место убийство. Наличие трупов вовсе не обязательно.

— Убийство, — тихо повторил Оливер.

— Да, убийство, — подтвердил Лутц.

— Значит, меня ожидает каторжная тюрьма?

— К сожалению, для этого ты пока молод. Но в тюрьму тебя посадят.

— Надолго?

— К сожалению, суд может приговорить тебя самое большее к десяти годам.

— К десяти годам?

— Ты заслуживаешь пожизненного заключения.

— Мне будет тогда двадцать шесть лет.

— Боюсь, что треть срока тебе скостят.

— Значит, мне будет двадцать три года.

— Да. Ты будешь еще совсем молодой.

— Я и сейчас уже совсем старый, господин доктор.

— Чем ты намерен заняться, когда тебя выпустят?

— А как, по-вашему, чем бы я мог заняться?

— Тебе, вероятно, дадут возможность изучить за время заключения какое-нибудь ремесло.

— Ремесло меня не привлекает.

— Для этого ты слишком благороден, да?

— А правда, что преступник всю свою жизнь остается преступником?

— Если он преступник от рождения, то уж его на верный путь не наставишь.

— А я — от рождения?

— Стоит послушать, как хладнокровно ты повествуешь о своих преступлениях, как спокойно сознаешься в том, что при первой возможности готов удрать… На мой взгляд, ты принадлежишь к категории трудновоспитуемых.

— Я уже тоже об этом думал.

— О чем?

— Что я такой родился.

— Любопытно…

— Я подумал, что самое лучшее для всех нас — поскорее с этим покончить.

— Как это покончить?

— Становится ведь все хуже и хуже, — сказал Оливер.

— Как это «хуже и хуже»?

— Чем дальше, тем хуже… я уже слишком многое забыл. Я не помню, как выглядела Рут, не помню, что произошло в тот вечер.

— Рут выглядела вот так. Фото сделано за три месяца до ее смерти.

Лутц протянул Оливеру фотографию. Оливер внимательно на нее поглядел, отдал Лутцу обратно и медленно произнес:

— Не знаю, она ли это.

— Ты хочешь сказать, что никогда не видел этой девушки?

— Я видел в своей жизни многих девушек, но ни одной не помню. Я не могу даже представить себе лицо моей мамы. Что поделывает мама? Как она поживает? Есть ли у меня еще мама?

— Насколько мне известно, твоя мама поживает хорошо. Ты ведь знаешь, что она разводится с твоим отцом?

— Что вы сказали?

— Извини, я думал, Отец тебе все рассказал.

Оливер молчал.

— Но это не повлияет на исход твоего процесса.

— Когда наконец состоится этот процесс?

— Тебе не терпится?

— Если это еще протянется, я все позабуду.

— Это уже не имеет значения, у нас есть твои показания.

— Да, да, конечно, только сомневаюсь, правда ли то, что я вам рассказал.

— Судьи сочтут это правдой.

— Я бы так хотел помочь установить истину. Почему Рут не пишет?

— Что ты хочешь этим сказать?

— До нее же наверняка дошли слухи про всю эту историю…

— Если бы Рут была жива…

— Я однажды слышал про девушку, которая пропадала целых четыре года, а ее друга тем временем осудили. Девушка знала про это и радовалась. Неужели Рут тоже радуется?

— Это тебе нисколько не поможет, — сказал Лутц.

— Мама ушла к Тобиасу Петерману?

— Это, должно быть, тот человек, из-за которого твои родители разводятся?

— Будь я на месте папы…

— Будь ты на месте папы?..

— Я бы убил маму.

— Тебе, как видно, нравится убивать женщин.

— Таких женщин надо убивать.

— Таких девушек, как Рут, — тоже?

— Можно мне увидеться с папой?

— До суда — нельзя.

— Я ненормальный.

— О, ты вполне нормальный, твои умственные способности выше среднего уровня, и ты отлично отдаешь себе отчет в своих поступках.

— Вы находите?

— Конечно!

— Тогда самое лучшее, чтобы меня как можно скорее осудили.

— Правильно, — заключил Лутц. Он встал, подошел к двери и, открыв ее, приказал дежурившему в коридоре полицейскому: — Уведите его.

 

10 сентября, 15 часов 20 минут

ГОСТИНАЯ В ДОМЕ ЭПШТЕЙНА

Тобиас осторожно положил на журнальный столик соглашение о разводе, откинулся на спинку дивана, затянулся сигарой — он любил сигары, — отпил глоток виски «блэк лебел» и сказал:

— И ты подписала эту собачью чушь?

— Почему собачью чушь?

— Здорово он нас облапошил.

— Нас?

— Тебе известно, сколько вы еще должны за дом?

— Понятия не имею.

— Вот видишь.

— Я тебя не понимаю.

— Я все время чуял подвох.

— Тоби, — взмолилась Сильвия, — я правда не понимаю, о чем ты…

— Твой Эп нас здорово облапошил.

— Ты не смеешь так говорить. Эп невероятно великодушен. Он оставляет мне дом, мебель, машину. Себе он хочет взять всего один ковер и две картины.

— Ну-ну, попробуй продать дом, и ты увидишь, что тебе останется. Хорошо еще, если не придется доплачивать.

— Ты так думаешь?

— Что значит, «думаешь» — «не думаешь». Это чисто экономический вопрос.

— Ну, а мебель?

— На что нам сдалась эта мебель?

— Но я хочу обставиться своей мебелью.

— Кое-что мы, конечно, возьмем.

— А остальное?

— Продадим. Куда нам столько мебели?

— По-твоему, это будет правильно?

— Мебель всегда вызывает неприятные воспоминания.

— Тут ты, безусловно, прав.

— Эп вообще оказался малый не промах.

— Как ты можешь так о нем говорить?

— Ловко он тебя загнал в западню.

— В западню? Это ты — западня? Ты что, недоволен?

— Ты, видно, не удосужилась прочесть это соглашение еще раз?

— Я его читала не один раз.

— И этот пункт тоже? «Моя жена Сильвия Эпштейн сообщила мне, что она оставляет меня и моего сына Оливера, чтобы сойтись со своим другом Тобиасом Петерманом. Исходя из ситуации, создавшейся по воле моей жены, я заявляю, что согласен на развод…» Заметила ты наконец?

— Что я должна заметить?

— Эп подвел тебя под удар: выходит, развод по твоей вине, потому что ты изменила ему со мной. Тебе крышка.

— Но ведь это чистая правда.

— Что чистая правда?

— Я оставила Эпа ради тебя.

— Но зачем же быть дурой и открыто признавать это?

— Пожалуйста, не обзывай меня дурой.

— Извини.

— Я же оставила Эпа ради тебя.

— Послушай-ка. Я тоже оставил жену. Но мне и в голову не пришло сказать: я больше не могу жить со своей женой.

— А что ты сказал?

— Я сказал: моя жена сделала нашу дальнейшую совместную жизнь невозможной.

— Какие же ты привел основания?

— Например: она говорила, будто принимает таблетки, а в один прекрасный день выяснилось, что она беременна. Это — обман, вероломство.

— Но это же не основание для развода.

— А я не хотел больше иметь детей.

— И со мной не хочешь?

— С тобой — конечно, хочу.

— По сути дела, ты совершенно прав.

— Ты о чем?

— Эп теперь вольная птица. А мне он оставил весь груз этих семнадцати лет.

— Надо было ему объяснить, что ваш брак еще десять лет назад стал фикцией.

— Как раз это я ему и объяснила.

— Интересно только знать: как?

— И вот его ответ: он уехал.

— Прожженный парень твой Эп.

— Ты чувствуешь себя несчастным?

— Я просто злюсь.

— Но главное все-таки, мы теперь вольны делать, что нам хочется.

— Меня злит, что в душе он может торжествовать.

— Нисколько он не торжествует.

— Я-то знаю, как он меня презирает.

— Но согласись, ведь он не может считать тебя своим другом.

— Ты еще не знаешь, что он мне сказал.

— Нет, не знаю.

— «Если у вас с моей женой совет да любовь — пожалуйста».

— А что он должен был сказать?

— Почему он не боролся за тебя?

— Ах, Тоби, Эп боролся за меня целых семнадцать лет.

— Теперь я наконец понял, что означали его последние слова.

— Какие слова?

— Когда я уходил от него, я протянул ему руку, но он посмотрел на меня, гаденько так улыбнулся и изрек: знаете, врагов себе надо выбирать осмотрительнее, чем друзей.

— Ну да, Тоби, Эп ведь читал больше, чем ты.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Просто он более подкован.

— Выходит, он уложил меня на обе лопатки?

— В известном смысле — да.

— Так. А ты с кем осталась — с ним или со мной?

— Эп больше не старался меня удержать.

Тобиас поднялся и сказал:

— Давай-ка поедем на недельку к морю. У тебя все уложено?

— Я буду готова через десять минут… — ответила Сильвия.

 

10 сентября, 16 часов 20 минут

КВАРТИРА ПРОКУРОРА ПО ДЕЛАМ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ДОКТОРА ЛУТЦА

— Что сегодня по телевидению? — спросил доктор Лутц у своего младшего сына Петера.

— Откуда я знаю, — ответил Петер. — Я смотреть не собираюсь, пойду в клуб.

— Пойдешь в клуб? — Доктор Лутц опустился на софу.

— Ты против? — спросил Петер.

— Мама недавно рассказала мне, что ты бывал у врача.

— У врача?

— Садись, — сказал Лутц, — мне надо с тобой поговорить, прежде чем ты отправишься в свой клуб. Но сперва принеси мне из кухни пиво.

Петер взял на кухне бутылку пива и стакан и поставил перед отцом на столик.

— Мама сказала мне, что ты ходил к психотерапевту.

— Мама преувеличивает, — ответил Петер. — Можно подумать, будто я лечился у психоаналитика.

— Да садись же.

Но Петер не сел.

— Может, у тебя все-таки найдется полчасика для беседы с отцом?

— Чего ты от меня хочешь?

— Значит, ты не лечишься?

— Ну как тебе сказать?.. Я участвую в сеансах массовой психотерапии. Каждый четверг вечером в большом зале дома профсоюзов собирается от восьмидесяти до ста человек, они обсуждают свои житейские проблемы, свои конфликты с окружающим миром. Доктор Финкельштейн при этом присутствует, он внимательно слушает, а время от времени вмешивается в дискуссию, чтобы все поставить на свои места. Вот и все.

— Финкельштейн? Еврей?

— Еврей. Ученик Фрейда, австромарксист, если я не ошибаюсь.

— А тебе какой от этого прок? Ты-то чего не видел на этих собраниях?

— Кто заинтересованно следит, не зевает по сторонам, тому большой прок.

— Какой, например?

— Каждый может узнать, что не он один испытывает трудности. Каждый может научиться вылезать из своей раковины, быть честным, сознавать свою человеческую ценность.

— О чем же вы спорите?

— Кто-нибудь из присутствующих берет на себя роль председателя, ставит на обсуждение какую-либо проблему и ведет дискуссию. А каждый, кто хочет высказаться, должен поднять руку и говорить только от своего имени. Ничего такого, что вычитано из книг, лишь то, что сам слышал, и так далее. Понятно, что многим сначала трудно.

— Ты мне еще не ответил на вопрос — о чем вы спорите.

— О чем хочешь. О половом чувстве до брака, в браке, о половом просвещении детей, о воспитании, о телесных наказаниях и так далее, о бессмысленности наказания вообще. О свободе и о политике тоже спорим.

— А какова примерно общая тенденция?

— Допустим, человек должен учиться быть непослушным.

— Ну и ну, хорошая у тебя компания!

— Четыре вечера подряд обсуждалось дело Оливера Эпштейна, — сказал Петер, пристально глядя на отца.

— Пиво слишком холодное, — буркнул Лутц. — Твою мать никак не научишь, что пиво надо держать в прохладном месте, но ни в коем случае не в холодильнике.

— После того как стало известно, что ты предъявил ему обвинение в убийстве…

— Это меня не интересует, — отрезал Лутц. — Сядь наконец, мне надо с тобой поговорить серьезно.

— Финкельштейн высказался о тебе весьма нелестно.

— Обо мне?

— Конечно, фамилии твоей он не называл. Он не называет людей, а говорит только о психо-политических структурах.

— Любопытно, что же это светило изволит говорить о нас грешных?

— Следовало ожидать, сказал Финкельштейн, что прокурор построит обвинение как раз на самой худшей версии.

— А почему?

— Результат далеко зашедшей фрустрации.

— Этот Финкельштейн разве швейцарец?

— Эмигрант. Но у него есть вид на жительство.

— Значит, я подвержен фрустрации?

— Не без того, — ответил Петер.

— Век живи, век учись, — заметил Лутц.

— Ты вообще-то знаешь, что такое фрустрация?

— Знаю, знаю.

— Фрустрация — это вынужденный отказ от удовлетворения витальных потребностей.

— Пива хочешь? — спросил Лутц и тыльной стороной ладони отер пену с губ.

Петер отрицательно качнул головой.

— Тебе сейчас двадцать один год, — сказал Лутц.

— Двадцать один с половиной, — уточнил Петер. — О чем ты, собственно, намерен со мной говорить?

— Значит, сегодня вечером ты опять идешь в этот свой клуб?

— Ты против этого?

— Мне сегодня звонил полицай-президент. И первый секретарь нашей партии — тоже.

— Ну и что?

— Правда, что ты председатель этого вашего клуба?

— У нас нет ни президиума, ни председателя. Наш клуб — антиавторитарный.

— Во всяком деле нужен заводила.

— Говорят, у меня есть ораторский талант. Поэтому мне приходится выступать чаще, чем моим товарищам.

— Вы обращаетесь друг к другу со словом «товарищ»?

— А как мы, по-твоему, должны обращаться?

— И все-таки я никак не пойму, к чему вы стремитесь. К тому, скажем, чтобы китайцы добились мирового господства?

— Откуда ты взял такую чушь?

— Полицай-президент сказал мне, что ваш клуб развесил по всему городу китайские флаги.

— Флаги Вьетконга, — пояснил Петер.

— Зачем?

— Так ведь сейчас в Париже ведутся переговоры между северовьетнамцами и американцами.

— А вам какое дело?

— Мы показываем этим, чью сторону мы держим.

— То есть сторону Вьетконга?

— Да, и на этот счет ни у кого не должно быть сомнений.

Лутц молча смотрел на сына. Потом сказал. — Ты очень похож на своего деда.

— На твоего отца?

— Понятно, — ответил Лутц. Он отхлебнул пива и продолжал: — У него тоже голова была набита идеями. А что из этого вышло? Когда начался кризис и со всех предприятий стали увольнять людей, его выставили одним из первых.

Сын промолчал.

— А у твоего деда была семья. Пятеро детей.

— Это не должно повториться, — сказал Петер, — мы будем бороться.

— Твой дед тоже боролся. А чего он добился?

— Не будь таких, как он, двенадцатилетние ребятишки и теперь еще работали бы на заводах по десять-двенадцать часов в день.

— Белиберда, — отрезал Лутц. — Твой дед добился только того, что потерял место и наша семья жила впроголодь, мы не знали, что с нами будет завтра, а твоя бабушка вынуждена была ходить по домам мыть окна и лестницы.

Петер наконец не выдержал и присел на другой конец софы.

— Как это ни странно, но я тебя понимаю.

— Зачем ты ставишь мне палки в колеса?

— Я?

— Ты же знаешь, что мы зависим от избирателей, они выбирают нас или утверждают голосованием, смотря по должности.

— Разве на следующих выборах тебя не утвердят?

— Либералы собираются выставить мою кандидатуру на пост заместителя генерального прокурора.

— Ты много писем получаешь по делу Оливера Эпштейна?

— Почему ты опять об этом заговорил?

— Социологический институт при нашем университете только что провел обследование, опрос. Семьдесят процентов опрошенных уже теперь убеждены в том, что Оливер Эпштейн — сексуальный маньяк, и ждут справедливого приговора убийце. Сложилось это мнение прежде всего благодаря информации обеих бульварных газет, а также благодаря твоим пресс-конференциям.

— Не вижу никакой связи, — сказал Лутц.

— Сейчас ты просто лжешь.

— Я вообще не лгу. Во всяком случае, сознательно. А ненароком мы все, бывает, понемножку лжем.

— Так что если ты сумеешь убедить судей своим обвинительным заключением, семьдесят из ста будут на твоей стороне.

— Мне и не надо их убеждать. Приговор, по сути дела, уже вынесен.

— Откуда тебе это известно?

— Я достаточно долго был судьей.

— То есть ты хорошо знаешь судей?

— Я хорошо знаю закон и то, какая задача стоит перед судьей.

— Правда, что по средам вы все собираетесь в погребке?

— Кто это «вы все»?

— Шеф полиции, прокуроры, судьи и кое-кто из судебных репортеров, особо привилегированные лица.

— Ну и что?

— О чем вы там беседуете?

— Во первых, я нерегулярно хожу на эти встречи.

— А во-вторых?

— Ну, мы обсуждаем там самые разнообразные вопросы.

— Прокурор говорит председателю суда: «Послушай, Генрих, я прошу восемь месяцев для парня, ограбившего киоск». — «Нет, отвечает тот, ты проси десять, а я дам восемь. Ничего не поделаешь, придется для виду чуть сбавить, не то газеты опять поднимут шум…» — сыграл Петер.

— Мы далеко не всегда бываем единодушны, если только ты это имеешь в виду.

— Я имею в виду, что открытое судебное разбирательство — это театр, и больше ничего.

— Что же, по-твоему, здесь плохого, если прокуроры и судьи часто сходятся во мнениях?

— Я хотел только услышать от тебя подтверждение.

— Ты еще плохо разбираешься в житейских делах. И боюсь, ничего хорошего не будет, пока ты не возьмешься за ум.

— Твой отец так и не взялся за ум.

— Да, будь твой дед хоть чуточку благоразумнее, его жена и дети были бы избавлены от многих невзгод.

— Например?

— Мне бы не пришлось на коленях выпрашивать стипендию и другие пособия.

— Ты страдал от этого?

— Попрошайничество унижает всякого человека.

— А вот меня бы не унизило.

— Тебе незачем попрошайничать.

— Да, мой отец — человек обеспеченный, с положением.

— Но ты неблагодарный сын.

— Почему и за что я должен быть благодарным?

— Ты не знаешь нужды, можешь спокойно учиться в университете.

— По-твоему, я учусь?

— Надеюсь.

— Может, я совсем и не учусь, а только делаю вид.

— Что и говорить, особым усердием ты не отличаешься.

— Ты вот отличался.

— Да, это я могу сказать со спокойной совестью.

— И что тебе дало твое усердие?

— О чем ты?

— Ну упрячешь ты этого несчастного парня в каторжную тюрьму, а станешь-то всего-навсего заместителем генерального прокурора…

— Несовершеннолетних в каторжную тюрьму не отправляют.

— Неужели тебя совершенно не трогает?..

— Что?

— Ты же прекрасно знаешь, что Оливер невиновен.

— Такого закоренелого и хитрого лгуна я не встречал за все годы своей службы.

— Ты терпеть его не можешь. Скажи прямо, ты его ненавидишь?

— За что мне его ненавидеть?

— Ему не надо выпрашивать стипендии.

— Ты наглеешь понемногу…

— Я бы хотел, чтобы ты хоть раз в жизни был со мной искренен.

— Выходит, я с тобой неискренен?

— Признайся, когда ты был мальчишкой, ты только что не молился на Хаузамана?

— Кто такой Хаузаман?

— Полицейский Хаузаман.

— Что за чушь ты городишь!

— Я говорю о том времени, когда ты был мальчишкой.

— Хаузаман меня нисколько не интересовал. Все это у тебя от деда. Это он был против.

— Против чего?

— Против того, чтобы я бывал у Хаузаманов. Мальчишкой.

— Должно быть, у твоего отца были на то свои причины.

— Почему ты так думаешь?

— Твой отец общался с людьми другого круга.

— Как ты, — сказал Лутц.

— А Хаузаман нет-нет да и спрашивал, что, мол, говорит твой отец, не приходил ли к нему такой-то или такой-то, где он пропадает вечерами, раз его не бывает дома.

— Ты что, хочешь мне приписать, будто я мальчишкой доносил на своего отца?

— Да, господи, ты же просто еще не понимал, зачем Хаузаман задает тебе такие вопросы.

— Я никогда не доносил на отца.

— Сознательно — нет, — сказал Петер.

— Я бегал к Хаузаманам, потому что у госпожи Хаузаман всегда было что поесть. И для меня тоже. Она посылала меня за покупками и давала за это деньги, пусть мелочь.

— Все понятно, — сказал Петер.

— Ничего тебе не понятно, — резко возразил Лутц. — Конечно, мне нравилось у Хаузаманов, там был налаженный быт, достаток, каждый месяц получка… В нашем доме на Каноненгассе Хаузаман был единственный жилец, который ни дня не сидел без работы…

— А я ничего другого и не думал, — заметил Петер.

— Десятки тысяч людей были в то время без работы.

— Кроме того, у Хаузаманов не было своих детей.

— Ну и что?

— Правда ведь, что он тебе помогал?

— Не вижу причин это отрицать.

— Он даже брал тебя с собой на свои партийные собрания.

— Что здесь плохого?

— Да ведь это хоть кого удивит: сын социалиста бегает на собрания к младолибералам.

— А что сказать, если сын либерала хочет перещеголять коммунистов?

— Мы сейчас говорим о тебе.

— Ты отдаешь себе отчет в том, почему тебе все дозволено, почему ты имеешь возможность учиться?

— Потому что у меня большие способности.

— Нет! — почти крикнул Лутц. — Ты имеешь возможность учиться, потому что я выбился в люди.

— А теперь, если я тебя правильно понял, я мешаю твоей дальнейшей карьере?

— Мы-то знаем, кто вас подстрекает.

— Кто нас подстрекает?

— Мои коллеги, конечно, думают, что я все это одобряю.

— Не такие уж они дураки.

— Во всяком случае, мне очень неприятно читать в газетах, что сын прокурора по делам несовершеннолетних доктора Лутца — один из главных бунтарей.

— Представь себе, что и мне тоже неприятно.

— Что тебе неприятно?

— Что мой отец ты, а не кто-нибудь другой!

— Ну, ты договорился!

В комнату вошла госпожа Лутц.

— Почему вы всегда ругаетесь? — спросила она.

— Мы не ругаемся, — ответил Лутц. — Просто я рассказывал Петеру про Гебхардта.

— А кто этот Гебхардт? — заинтересовалась госпожа Лутц.

— Гебхардт — это молодой полицейский, который сейчас несет службу у нас в прокуратуре.

— Не слышала я о нем, — сказала госпожа Лутц.

— Да слышала ты. Гебхардт — тот самый парень, который взял жену из Восточного Берлина. То есть ее родители живут в Восточном Берлине. А она воспитывалась на Западе, у тетки. Поэтому она может туда ездить, когда захочет. А вообще-то она швейцарка.

— Ну и что? — спросила жена, потому что Лутц вдруг замолчал.

— Да ну, — сказал он неожиданно раздраженным тоном, — пустяки, неинтересно.

— Так не пойдет, — возразила жена. — Ты меня раздразнил, теперь давай рассказывай!

— Ладно. В прошлое рождество они ездили в Восточный Берлин к ее родителям.

— Тебе сегодня что, надо платить за каждое слово?

— Двадцать четвертого вечером они хотели купить пива. Для сочельника.

— Кто же это в сочельник пьет пиво? — спросил Петер.

— Так или иначе, — продолжал Лутц, — так или иначе, пива уже нигде не было.

— И это все? — спросила госпожа Лутц.

— Я же сказал: вечером двадцать четвертого декабря в Восточном Берлине нельзя было достать пива.

— Ей-богу, не пойму, к чему ты это рассказываешь? — спросила жена.

— Вот до чего они довели людей, — сказал Лутц, повысив голос, — а твой сын не желает ничего понимать.

— Ну, я пошел в клуб, — заявил Петер.

— Ступай, ступай, — ответил Лутц. И, поглядев на жену, сказал: — Сколько раз тебе повторять, что пиво нельзя неделями держать в холодильнике! Оно от этого портится!

— Сейчас принесу тебе бутылку из погреба, — ответила жена.

— Да, принеси, пожалуйста, — сказал Лутц.

Петер был уже на улице.

 

20 октября, 15 часов

КАБИНЕТ КОММЕРЧЕСКОГО ДИРЕКТОРА КЛАУСА ФОН КЕНЕЛЯ

— Теперь слово за вами, — начал Клаус фон Кенель, обращаясь к Эпштейну. — Что вы можете сказать?

Эпштейн молчал.

— Вас это не трогает? — спросил фон Кенель.

— Нет, — ответил Эпштейн.

— В текущем месяце мы продали на двадцать тысяч экземпляров меньше, чем в прошлом. Взгляните еще раз на эту кривую. Вот уже месяц, как тираж неуклонно падает.

— Вижу, — кивнул Эпштейн.

— Он будет падать и дальше.

— Этого нельзя предсказать.

— Это можно предсказать совершенно точно.

— В чем же причина? — спросил Эпштейн.

— Это я хотел бы услышать от вас. Вы главный редактор.

— Мне непонятно.

— Но вы отдаете себе отчет в том, что мы идем к краху?

— Мы сейчас меняем направление, — заявил Эпштейн.

— Как это понять?

— Апеллируем к другому кругу читателей.

— Так… К какому кругу?

— С некоторых пор мы обращаемся к более интеллигентному и образованному читателю.

— Если вы претендуете на то, чтобы делать газету более высокого уровня…

— Договаривайте, не стесняйтесь, — сказал Эпштейн.

— Что-то я не припомню, чтобы совет директоров обсуждал вопрос о подобном изменении курса.

— Совет директоров, может быть, и не обсуждал.

— Другие инстанции не имеют таких полномочий.

— А владелец издательства?

— Доктор Куттер? — спросил фон Кенель.

— Да, доктор Куттер.

— О чем вы договорились с Куттером? И когда?

— Нельзя сказать, чтобы вы с большим почтением говорили о докторе Куттере.

— Моя задача не в том, чтобы с почтением говорить о Куттере, а в том, чтобы наблюдать за ходом дела и вмешаться, если я сочту необходимым.

— Другими словами, издатель не имеет голоса?

— Я этого не сказал. Не то чтобы он не имел голоса, но этого голоса не слышно. Он прекрасно сознает, что коммерческие вопросы — не его стихия. Иначе зачем бы я был ему нужен?

— Этого я не мог знать, — отозвался Эпштейн.

— Куттер играет в нашем концерне примерно такую же роль, как королева в Англии.

— Хорошо, что вы мне это растолковали, — заметил Эпштейн.

— Куттер сам избрал себе такую роль.

— Должен ли я считать, что в разговоре со мной он превысил свои полномочия?

— Сперва вы должны мне сказать, о чем вы с ним говорили, тогда я, может быть, смогу ответить на ваш вопрос.

— Разговор, собственно, касался одного: доктор Куттер хотел знать, намерен ли я в связи с делом моего сына оставить свой пост. Я ответил, что сам я этого не сделаю, но не удивлюсь, если меня все же уволят.

— При чем же здесь изменение курса?

— Насколько я помню, Куттер сказал, что по сути я сам виноват в несчастье, постигшем моего сына, потому что именно наша газета заклеймила его как убийцу.

— Номера, в которых печатались материалы об исчезновении Рут Кауц, достигли рекордного тиража. Но я слышал, вас тогда даже не было в Цюрихе?

— Эти номера состряпал мой заместитель.

— Зайлер?

— Зайлер.

— Это вы потребовали немедленного увольнения Зайлера?

— У меня были на то свои причины.

— Вы хотите сказать — личные причины?

— Да.

— Личные причины нас не интересуют. Успех газеты — вот что важнее всего. А вы, значит, уволили человека, который способен добиться рекордных тиражей?

— Доктор Куттер согласился на это. Вы, кстати, тоже.

— Я был недостаточно информирован. Мне сказали, что Зайлер позволил себе неблаговидные поступки.

— Это соответствует действительности.

— Расскажите, пожалуйста.

— Зайлер уговорил моего сына бежать в Лозанну, дал ему денег, сам довез его до Тальвиля и так далее.

— Для чего он это сделал?

— Якобы для того, чтобы спрятать моего сына, пока я не вернусь.

— Что же в этом плохого?

— Почитайте номера нашей газеты за те дни.

— Я просмотрел до вашего прихода все номера.

— Зайлер отослал моего сына, чтобы иметь повод состряпать очередную сенсацию.

— Боюсь, что здесь вы необъективны.

— Почему необъективен?

— Потому что речь идет о вашем сыне. Я не ставлю вам в упрек, что в этом вопросе вы не совсем справедливы. Но вы должны согласиться, что, будь на месте Оливера другой, чужой мальчик, вы бы тоже не колебались.

— Трудно требовать от меня, чтобы я сказал, как повел бы себя в ином случае…

— Я и не требую от вас, чтобы вы собственных детей выдавали на расправу полиции, но, когда речь идет об информации читателя — какие тут могут быть различия?

— «Миттагблатт» освещал дело подробнее, чем любая другая газета.

— До того дня, пока вы не потребовали и не добились увольнения Зайлера.

— Но после этого ничего существенного не произошло.

— А я, представьте себе, не нашел в «Миттагблатте» ни слова о том, что вы предложили Кауцу взятку за молчание.

— Я не предлагал Кауцу взятку.

— Однако другие газеты сообщали об этом, а вы не опровергли.

— Мне пришлось бы тогда заявить, что я оказался жертвой вымогательства.

— Почему же вы не заявили?

— Как же можно сначала поддаться вымогателю, а потом разоблачить его?

— А может быть, это все-таки была взятка?

— Я не желаю продолжать разговор на эту тему.

— С того времени, как вы вернулись из Парижа и был уволен Зайлер, у вас на первой полосе не появилось ни одного стоящего материала, хотя произошло несколько замечательных убийств.

— Мы отводим первое место политике.

— Не в таких масштабах.

— Извините, господин директор, но здесь я вынужден заявить протест.

— Протест?

— Согласно договору, я не обязан обсуждать с коммерческим директором редакционный курс нашей газеты.

— Мы же говорим о снижении тиража.

— Тираж еще поднимется.

— Он еще снизится, если вы будете настаивать на новом курсе. К какому читателю вы собираетесь апеллировать?

— Прежде всего к молодежи.

— К какой молодежи?

— К учащимся средней школы, к студентам, ко всей служащей молодежи.

— Вы чересчур откровенно выражаете свои симпатии к тому меньшинству молодежи, которое называет себя прогрессивным и антиавторитарным. Сразу после июньских волнений вы более трезво оценивали ситуацию. Тогда репортажи вашей газеты отвечали истинному ходу событий.

— Однако с тех пор некоторые исследования показали…

— Вы намекаете на так называемую «Белую книгу», составленную группой ученых, писателей и художников?

— Показания свидетелей неопровержимы, — сказал Эпштейн.

— Первого июля «Миттагблатт» одобрил меры, принятые полицией против демонстрантов.

— С того времени выяснилось, что полицейские изувечили десятки ни в чем не повинных людей.

— Вы всерьез считаете, что, будь это действительно так, власти не знали бы, какие надо принять меры?

— Почему же полицай-президиум молчит перед лицом таких тяжких обвинений?

— Быть может, занят более важными делами. При всех обстоятельствах в задачу газеты… Я хочу сказать, в задачу нашей газеты не входит учить власти уму-разуму.

— Это одна из важнейших задач прессы…

— Ваша задача — делать газету, которую бы охотно покупали и читали сотни тысяч людей.

— Когда-нибудь «Миттагблатт» будут покупать и читать сотни тысяч людей.

— Когда же наступит такое время?

— Мы перетянем на свою сторону читательскую молодежь. А этой молодежи отвратительны уголовщина и секс, она хочет…

— В таких делах мы осведомлены лучше вас, господин Эпштейн. Неужели вы думаете, что полмиллиона франков, которые мы тратим на изучение спроса, выбрасываются на ветер? Результаты вам известны, вы отлично знаете, чего желает большинство читателей, и ваша святая обязанность — этим руководствоваться. И в вашу задачу вовсе не входит служить рупором молодым балбесам, которые еще сами толком не знают, чего они хотят, и популяризировать тезисы и аргументы левых…

— Вы находите тенденцию газеты слишком левой?

— Слишком левой. Между вами и дирекцией ведь есть определенная договоренность: левее центра, но не дальше.

— Ваша оценка меня удивляет.

— Вот уже две недели, как вы отводите три полосы культуре, три — политике, одну — экономике, только две полосы — спорту, одну — последним событиям и всего две — сплетням.

— У меня есть свои идеи на этот счет.

— Идеи-то у вас есть, только вопрос — какие?

— Вам не кажется, что вы слишком много себе позволяете? — спросил Эпштейн.

Директор Кенель улыбнулся.

— Что же я себе позволяю?

— Я просил бы вас в таком тоне со мной не разговаривать.

— Мой тон кажется вам слишком жестким? — спросил Кенель и опять улыбнулся.

— Направление газеты определяет главный редактор.

— Больно уж вы обидчивы!

— Если вам угодно дружески поспорить со мной…

Директор Кенель встал.

— Мы здесь с вами наедине, господин Эпштейн. Сквозь дверь с толстой обивкой нас никто слышать не может.

— Все равно я не желаю, чтобы меня отчитывали, как школьника.

— Не воспринимайте мою критику как личное оскорбление, господин Эпштейн. То, что я говорю, очень и очень серьезно. У меня нет ни малейшего желания растрачивать свое время на ненужные любезности.

— Что ж, тогда я пойду, — сказал Эпштейн и тоже встал.

— Если вы сейчас уйдете, я с вами впредь уже никаких разговоров вести не буду.

— Это ультиматум?

— Называйте, как хотите, мне безразлично.

— Я могу без этого обойтись… — заявил Эпштейн.

— Вы получаете девяносто шесть тысяч в год… Неужели вы полагаете, что, платя вам такие деньги, мы еще будем с вами миндальничать? Чем меньше жалованье — тем больше вежливости, и наоборот.

Эпштейн молча сел. Фон Кенель посмотрел на него и сел тоже.

— Речь идет о тираже, а не о вашем мировоззрении, о вашей идеологии. Мы обсуждаем производственный вопрос. Если бы дело касалось идеологии, господин Эпштейн, нам с вами спорить бы не пришлось. В конце концов я тоже служащий, как и вы, тоже работаю по найму, и, если бы у нас здесь дело дошло до серьезных боев — действительно серьезных, мы с вами, господин Эпштейн, сражались бы на одной баррикаде… Но пока что серьезных боев на этом фронте нет, да и фронта-то никакого нет. То, что затевает молодежь, — это просто театр, разорительная потеха, и больше ничего. Так неужели мы будем этому способствовать, чтобы в итоге оказаться еще и в убытке? Самоубийцы мы, что ли? Зачем нам подрубать сук, на котором мы сидим?

Эпштейн не отвечал.

— Вы уже здорово подрубили свой сук. А я лишь хочу не дать ему обломиться.

— Это становится интересным, — откликнулся Эпштейн. — Какой же сук я подрубаю, по-вашему?

— Вот, например, дело с Зайлером, — сказал фон Кенель.

Эпштейн с удивлением посмотрел на него.

— Подумайте хорошенько: у Зайлера отличный нюх. Зайлер совершенно точно знает, чего хочет читатель. Зайлер, если мы не отменим приказа о его увольнении, обойдется нам в копеечку. Разумеется, я не намерен сразу выплачивать ему все деньги…

— Но мы же договорились!

— Да, да, договорились, верно, но скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Неделю спустя Зайлер получил от меня обычное в таких случаях письмо. «Еще раз взвесив все факты, учитывая доказанность вашей вины…» и тому подобное. Надо было посмотреть, как человек откликнется. Может быть, сам сбавит требования. Или сразу побежит в суд, или еще что предпримет… Нет, нет, господин Эпштейн, дело Зайлера далеко не кончено. Так быстро мы не решаем. Вот об этом-то я и хотел с вами поговорить.

— Не представляю себе, о чем тут еще говорить, — возразил Эпштейн.

— О многом. Например, надо обсудить, сколько мы сэкономим, если возобновим переговоры с Зайлером.

— Что вы имеете в виду?

— Зайлер знает, как поднять тираж. Он требует с нас очень большую сумму в качестве возмещения, и суд может решить дело в его пользу. Мы уволили его без предупреждения, не имея должных оснований. Я уже говорил, что он вправе настаивать на соблюдении договора или на выплате ему компенсации.

— Зайлер прекрасно знает, почему мы его уволили.

— Вы знаете, Зайлер знает, а по сути дела — не знает никто.

— Я могу обнародовать причины увольнения Зайлера.

— Вы хотите, чтобы ваш сын опять стал предметом толков? Хотите сделать его участь еще более тяжелой?

— А чего хотите вы?

— Я был бы рад, если бы вы помирились с Зайлером.

— Лично против Зайлера я ничего не имею и его не преследую, не оговариваю, но о совместной работе с ним не может быть и речи — ни при каких обстоятельствах.

— Не будьте же так непреклонны.

— Вы уже ведете переговоры с Зайлером?

— Господин Эпштейн, успех газеты не может быть вам безразличен.

— Скажите мне четко и ясно: что вам сейчас не нравится в моей газете? В чем, по-вашему, причина падения спроса?

— Причина простая: мало человечески занимательных историй.

— Что вы понимаете под «человечески занимательными историями»?

— Ну, скажем, история матери-одиночки, которая без чьей-либо помощи, без государственного пособия подняла и вывела в люди пятерых или семерых детей.

— Так не бывает, — возразил Эпштейн.

— Еще как бывает. Конечно, совсем без пособия тут не обойтись. Находятся родственники, существует зимняя помощь, всякие там общественные фонды, но в принципе, в принципе, господин Эпштейн, это вполне возможно.

— О’кей, — сказал Эпштейн. — Какие у вас будут еще предложения?

— Я полагаю, что наша газета должна давать людям жизненно полезные советы. Полезные советы — вот ведущая тенденция современной журналистики, а вовсе не критика или формирование общественного мнения.

— Полезные советы?

— Да! Например: «Какова скорость нового „фольксвагена“»? «Стоит ли моей дочери принимать противозачаточные таблетки?», «Поможет ли мне пересадка сердца?», «Не пора ли отменить экзамен на аттестат зрелости?», «Как быстрее попасть в Тессин — через Сен-Готард или через Сан-Бернардино?», «Когда следует обратиться к юрисконсульту по налогам?», «Не вредны ли солнечные ванны?» Поймите, господин Эпштейн, очень многих людей сейчас гнетет ощущение, что жизнь с каждым днем становится все сложнее и ставит перед человеком все больше проблем, которые ему приходится решать. И так оно и есть. И вот именно потому, что каждый человек нуждается в руководстве, каждый хочет, чтобы ему по меньшей мере разъяснили, что происходит, раз уж сам он повлиять на ход событий не может, — именно потому он и хватается за нашу газету. Если, разумеется, наша газета сумеет дать ему то, что он ищет.

— Вы занимались журналистикой?

— Видите ли, господин Эпштейн, Артур Христиансен — человек, который сделал «Дейли экспресс» тем, что он есть, — на вопрос: «Для кого издается „Дейли экспресс?“ — однажды ответил: „Дейли экспресс“ обращается к молодым и честолюбивым людям всех слоев общества. К молодым, к юным, у которых есть дом и машина. К тем, кто хочет выбиться в люди. „Дейли экспресс“ обращается к молодоженам, у которых еще нет ни дома, ни машины, но есть честолюбивое желание как можно скорее обзавестись и тем и другим. „Экспресс“ обращается к тем, кто не боится риска, к тем, кто готов отважно и напористо добиваться своего счастья…»

— На мой взгляд, было бы лучше показать нашим читателям, как ничтожны и жалки все эти честолюбцы и охотники за счастьем.

— Я только диву даюсь, — сказал фон Кенель, — что за бес в вас вселился? По-моему, вы просто выжили из ума.

— Нет, я наконец-то взялся за ум, — ответил Эпштейн. — И если хотите знать правду, меня с души воротит от всей этой бессмысленной болтовни. Что такое «полезные советы»? Кому от них польза? Фабрикантам? Полезные советы: покупайте побольше дерьма, глотайте наживку для дураков, читайте «Миттагблатт» — и вы никогда не узнаете, почему американцы воюют во Вьетнаме…

— Ну вот вы и высказались, — заключил фон Кенель.

— Поговорим еще немножко о том, что вам не нравится, — попросил Эпштейн.

— По правде говоря, мне все не нравится. Пока что.

— А конкретно?

— То есть кое-что меня устраивает.

— Гороскопы и кроссворды, идиотские любовные письма, которые мы печатаем под рубрикой! «И в 1969 году еще возможна настоящая любовь»…

— Что ж, в известном смысле это полезные советы…

— Сплетни о кинозвездах, сведения о новых модах…

— Маловато, маловато.

— И все это почти теряется среди серьезных сообщений и комментариев.

— Вот именно, — согласился фон Кенель. — Зачем вы так часто печатаете Кремера? Ежедневное обозрение — согласен, тут он мастер своего дела, но к чему вся эта критика? Люди этого не любят. И ваш антиамериканский курс. И дерзкий тон в отношении полиции, армии. Честное слово, Эпштейн, уж это-то мы с вами могли бы уступить коммунистам. Кроме того, вы пробовали прикинуть, во что нам обходятся хотя бы эти ваши три полосы культуры?

— Но ведь мы не можем заполнять раздел культуры одними только пустяками. Выступать по вопросам культуры — значит выражать свое мнение. Нам удалось привлечь к сотрудничеству крупнейших наших писателей.

— Если вам доведется служить в армии, Эпштейн, или проходить переподготовку, попробуйте опросить пятьсот солдат, кто такие Фриш, Дюрренматт или Генрих Бёлль. Тут-то вам и преподнесут сюрприз: выяснится, что только один из пятисот когда-то слышал одну из этих фамилий, но толком не знает, о ком идет речь: о хирурге, который пересаживает сердце, или о вожде американских негров.

— Как же вы представляете себе раздел культуры в «Миттагблатте»?

— Объясните, почему я лишен возможности прочесть в этом разделе о глухом композиторе, или о танцовщице с деревянной ногой, или же о всемирно знаменитом скрипаче с протезом вместо руки? Почему я не нахожу ничего о том, как Курд Юргенс бьет по морде свою жену и тому подобное? Я хочу сказать, что и в культуре надо сильнее выявлять человеческую сторону. На кой черт мне сдался этот идиотский ливинг-театр? Или опера? Тут за глаза довольно и десяти строк… А вот о том, что отчим в течение десяти лет жил со своими четырьмя падчерицами, я читаю не у нас, а в «Экспрессе», о том, как пятидесятилетний мужчина, не умея плавать, вытащил из Лиммата маленькую девочку, «Миттагблатт» помещает всего двенадцать строк, зато на трех полосах вы морочите мне голову репортажем о шестидневной дискуссии между студентами, гимназистами и рабочими в Центре Ле Корбюзье. Кому интересно знать, что думают эти отщепенцы? Или ни с того ни с сего мне сообщают, что изрек господин Маркузе, а также о том, что небезызвестный Руди Дучке, у которого еще молоко на губах не обсохло, пишет в Риме мемуары…

— До тех пор, пока я главный редактор, — перебил его Эпштейн, вставая, — направление газеты буду определять я.

— Нам дешевле обойдется уволить вас с выплатой возмещения, — ответил фон Кенель, продолжая сидеть, — пока вы не успели окончательно загробить газету.

— Десять редакторов — самое меньшее — уйдут следом за мной.

Фон Кенель рассмеялся.

 

20 октября, 17 часов 30 минут

КАБИНЕТ ИЗДАТЕЛЯ ДОКТОРА КУТТЕРА

— Неужели он всерьез решил уйти? — спросил доктор Куттер.

Директор фон Кенель закинул ногу на ногу и ответил:

— Похоже, что так.

— Ничего не понимаю, — сказал Куттер, — я беседовал с ним как-то, и он мне заявил…

— Тогда, — перебил его фон Кенель, — тогда Эпштейн еще не знал, что тираж так катастрофически упадет.

— Но вы все сделали, чтобы его удержать?

— А зачем это нужно?

— Чутье подсказывает мне, что он поступает вопреки собственному убеждению.

— Вы питаете к нему особую симпатию?

— Вначале он был мне совсем несимпатичен, — ответил Куттер. — Вы ведь знаете, честолюбивые люди мне не по душе.

— Вы можете себе позволить такую роскошь.

— Простите, не понял…

— Вы представляете себе, какая судьба ожидала бы наш концерн, если бы во главе его не стояли честолюбивые люди?

— Ох уж этот мне концерн, — вздохнул Куттер.

— Что вы скажете по поводу «Миттагблатта»?

— Что я могу сказать? Я всегда отбивался от этой газеты.

— Однако в том виде, какой она приняла теперь у Эпштейна, она должна была бы вам нравиться.

— Я бы сказал, скорее, что она уже не вызывает у меня такого отвращения, как раньше. У меня к ней теперь более теплое чувство. Люди, делающие эту газету, видимо, ставят перед собой определенные цели. У них появилось собственное мнение. Я полагаю, что выпускать газету могут только люди, имеющие убеждения.

— Меня интересуют лишь тиражные показатели, а не убеждения господина Эпштейна.

— Такой вы бесчеловечный? — спросил Куттер.

— Человечность моим договором не предусмотрена. Мне надлежит заботиться о том, чтобы вложенный в дело капитал притекал обратно.

— Да, да, конечно, я понимаю, — согласился Куттер. — Но чем объяснить такую… такую резкую перемену вашей позиции?

— Простите? Как вы сказали?

— Три года тому назад, когда мы искали главного редактора, вы отстаивали кандидатуру Эпштейна, и даже с чрезмерным пылом. Мне он тогда еще совсем не нравился.

— Я теперь не помню, отстаивал я его или нет, я только знаю, что выбора у нас не было. Из «Экспресса» не удалось переманить ни одного стоящего человека, издатель «Экспресса» поспешил тут же пересмотреть договоры с сотрудниками, повысить им жалованье, и нам не оставалось ничего другого, как взять Эпштейна, все-таки это был известный, уважаемый журналист и прежде всего человек, на которого как будто можно было положиться.

— Как будто можно было? Разве теперь уже нельзя?

— Я говорю о его политической позиции. Эпштейн, как вам известно, в молодости принадлежал к крайне левым. Потом резко взял вправо, а новообращенные — это, как правило, люди самые падежные.

— У меня нет ощущения, что «Миттагблатт» так уж гнет влево.

— Вы внимательно читаете страницы, посвященные культуре?

— Я только их и читаю.

— И вам ничего Не бросилось в глаза?

— Господи! Какой же вы все-таки обыватель!

— В том, что касается культуры, — да, обыватель.

— Значит, если культура не служит охранительным целям…

— Искусство всегда отдает левизной, — сказал фон Кенель, — но я говорю не об искусстве. Я говорю о том, на чем ставятся акценты в нашем разделе культуры., Скажем, любой фильм, если только он поставлен режиссером-коммунистом, превозносится сверх всякой меры. Фильмы социалистических стран оказываются на голову выше голливудских. Согласно «Миттагблатту», вестерн как жанр следует вообще запретить. Так считает «Миттагблатт».

— А я с этим согласен, — заметил Куттер.

— Допустим, — ответил фон Кенель. — Мы не будем сейчас спорить на эту тему. В конце концов, ведь решение уже состоялось, и нам только нужно договориться, как мы будем работать дальше.

— Стоит мне еще раз поговорить с Эпштейном?

— Господин доктор, я вынужден снова со всей определенностью заявить: мне вовсе не хочется навлечь на себя гнев наблюдательного совета. Моя работа мне вполне по душе.

— Выходит, я не должен вмешиваться в ваши решения?

— Вы должны знать, что я денно и нощно пекусь о выгодах концерна.

— Конечно, конечно, — подтвердил Куттер, — я только рад, что могу стоять в стороне от всей этой грязи.

— Тем не менее вы владелец ценного собрания картин.

— Что вы хотите этим сказать?

— Что и у вас руки тоже запачканы.

— Вас бы устроило больше, если бы я вложил свои деньги в производство оружия?

— Я бы вам посоветовал опять съездить за границу, в Париж. Вы ведь мне не раз говорили, что сейчас там разгар сезона художественных выставок. Правда, что касается меня, я предпочитаю выставки автомобилей.

— Я действительно в ближайшее время поеду в Париж и в Лондон. Но почему вы мне так настойчиво это советуете?

— Потому что забочусь о вашем здоровье.

— Представляю себе, что вы намерены предпринять, и вовсе не собираюсь вам в этом препятствовать. Я знаю, что мало смыслю в подобных делах, и даже скажу вам больше: если такой человек, как Эпштейн, ввязывается в драку с людьми вашего склада, то пусть воюет на свой страх и риск.

— О том и речь, — откликнулся фон Кенель, — и потому утверждать, будто бы наш брат поступает бесчеловечно, просто неразумно. При жалованье в девяносто шесть тысяч франков о человечности и морали уже не рассуждают.

— И все-таки я думаю об этом Эпштейне больше, чем бы мне хотелось. Что с ним вдруг случилось?

— Ответ очень прост: у Эпштейна развалилась семья.

— Как развалилась?

— Его бросила жена. Прожив с ним семнадцать лет.

— Бросила жена? Но тогда…

— Догадываюсь, о чем вы подумали: у Эпштейна, мол, теперь нет стимула зарабатывать деньги. Нет, нет, дело не в этом. Причины гораздо глубже. Брак, семья — это ячейка нашего общества… Знаете, я не удивлюсь, если через год мне сообщат, что Эпштейн без цели слоняется по свету…

— Вы не перестаете меня изумлять.

— Чем же это?

— Изо дня в день вы разыгрываете из себя холодного, непроницаемого менеджера, и вдруг оказывается, ваши мысли заняты отнюдь не только выгодами концерна.

— Да помилуйте, господин доктор! — воскликнул фон Кенель. — Дельному менеджеру необходимо знать, почему интересующие его люди поступают так, а не иначе. Для этого я содержу целый штат специалистов. Зачем же мы, по-вашему, так печемся о семейном благополучии наших сотрудников, зачем наняли особого консультанта по вопросам брака?

— Что вы знаете о семейных обстоятельствах Эпштейна?

— Все, что мне нужно знать.

— А откуда вы это знаете?

— От его жены.

— Как то есть от жены?

— Не так уж трудно найти подход к женщине, которая собирается разводиться.

— Значит, у вас есть свои агенты?

— Я прикидываю в каждом конкретном случае, как бы я мог получить необходимую информацию.

— А в данном случае?

— Мы дали большой заказ преемнику Эпштейна. Он фотограф, снимает новинки моды и техники.

— И этот человек все вам рассказал?

— Его прямо распирало от счастья и гордости, что он получил заказ именно от нас, работодателей его соперника. Он полагал, что своей откровенностью сильно навредит сопернику.

— Что ему и удалось.

— Нет.

— Но вы же хотите, чтобы Эпштейн ушел?

— Этого хочу не я, а сам Эпштейн. И теперь я знаю, что пытаться удержать его — бессмысленно. Я знаю Это, потому что тот тип продал нам его с потрохами.

— Dégoûtant!

— Вы совершенно правы, от всего этого просто тошнит. Вообразите, Эпштейн был в Париже и там наговорил на магнитофон историю своей жизни, любви и брака… Со всеми подробностями. А тот человек сделал копию этой пленки и передал ее нам.

— Тяжелая история?

— Мы тоже сделали копию, и если хотите…

— Нет, нет!

— Вы можете в любую минуту затребовать пленку в нашем психологическом отделе.

Подумав немного, доктор Куттер медленно произнес:

— После всего, что я узнал от вас, я бы посоветовал Эпштейну как можно скорее оставить свой пост.

— Что ж, посоветуйте ему это, если он еще зайдет к вам, — ответил фон Кенель. Он встал, взглянул на часы и сказал: — Боже мой, я еще час назад должен был открыть заседание строительной комиссии.

— Так идите же, идите, — сказал Куттер и, как только фон Кенель ушел, вызвал секретаршу.

— Завтра я уезжаю в Париж трансъевропейским экспрессом. Закажите мне, пожалуйста, билет и номер в каком-нибудь отеле.

— На какой срок?

— На неопределенное время, — ответил Куттер.

 

20 октября, 19 часов 15 минут

КАБИНЕТ ЭПШТЕЙНА

— Дамы и господа, — с некоторой торжественностью начал Эпштейн. — Теперь вы знаете, как обстоит дело: итак, руководство желает, чтобы мы изменили взятый нами в последнее время курс и, если так позволено будет выразиться, легли на курс Зайлера.

— Вы опасаетесь, — спросил Кремер, — что совет директоров вернет Зайлера?

— Или Зайлер, или я, — ответил Эпштейн.

— Такой альтернативы не существует, — вставил Клейнгейнц.

— Для меня ситуация ясна: если вернется Зайлер, я уйду. Как поступите вы — это решать вам, не мне. Я вас прошу только об одном — не думайте, что я жду от вас сверхчеловеческих подвигов, я вовсе не ожидаю, что вы встанете за меня горой, каждый из вас, возможно, в чем-то несогласен с тем, как мы работаем, я не уверен, что все вы одобряете нынешний курс, и потому прошу вас…

Эпштейну не дали договорить, сотрудники не желали дальше слушать и в один голос заявили:

— Пусть это дерьмовое издательство поцелует нас в…

— Благодарю вас, — сказал Эпштейн. — Тогда поговорим о том, что мы даем в завтрашнем номере.

 

Между 23 и 30 октября, в различное время дня

КАБИНЕТ КОММЕРЧЕСКОГО ДИРЕКТОРА ФОН КЕНЕЛЯ

— Не в моих привычках долго ходить вокруг да около, — сказал фон Кенель. — Садитесь, пожалуйста. Что позволите вам предложить — виски или какой-нибудь безалкогольный напиток, сигареты? Не стесняйтесь, прошу вас.

— Мне пока ничего не хочется, — ответил Кремер и сел.

— Предстоят решительные перемены в составе редакции, — заявил фон Кенель и тоже сел.

— Могу себе представить, — проговорил Кремер.

— Что вы можете себе представить?

— Тиражи упали.

— Откуда вам это известно?

— Эпштейн сказал.

— Эпштейн сказал это?

— Да.

— Удивительно.

— Почему?

— Потому что, в конце концов, это его вина.

— Его вина?

— Это вопрос решенный, и обсуждать его мы не будем. Какого вы мнения об Эпштейне?

— Свое мнение о нем я сообщу только ему.

— Что ж, это достойно уважения!

— О чем вы намерены со мной говорить?

— Эпштейн хочет уйти.

— Эпштейн должен уйти.

— Эпштейн хочет уйти и должен уйти, он должен уйти и хочет уйти.

— Потому что возвращается Зайлер!

— А это вы откуда изволите знать?

— Я достаточно долго проработал в этой лавочке.

— Вы выражаетесь удивительно откровенно.

— Врать не имеет смысла.

— Если Эпштейн уйдет, вы уйдете тоже?

— Я уйду, если придет Зайлер.

— Зайлер придет во всяком случае. Даже если Эпштейн останется.

Кремер встал.

— А вы не боитесь, что подобная замена повредит репутации издательства?

— О чем вы говорите?

— Такой факт, как замена главного редактора, не скроешь, придется объяснить причины и выдержать очень резкую критику.

— О господи, — вздохнул фон Кенель, — мне бы ваши заботы.

— Коллеги из других газет, читатели…

— Кто, кто? Журналисты? Знаю я этот сброд. Уж поверьте. Сказать вам, что в газетном деле самое скверное? То, что его нельзя делать без редакторов и журналистов. А жаль!

— Итак, общественное мнение вас не интересует?

— Лишь в самом конце программы, — ответил фон Кенель. — Когда мой стол уже совершенно чист и делать мне больше нечего, тогда я могу поинтересоваться общественным мнением. Так, для развлечения.

— И вам безразлично, что будут писать конкурирующие газеты?

— Если эти борзописцы найдут материальчик для ядовитых комментариев, пусть их строчат что угодно, мне не жалко.

— Что ж, тогда все в порядке.

— Значит, вы тоже уходите?

— Надеюсь, мы сумеем договориться, — сказал Кремер.

— Каким образом?

— Вы не можете от меня требовать…

— Я требую от вас соблюдения договора.

— То есть?

— То есть о своем уходе вы должны заявить за четыре месяца.

— Если вернется Зайлер, то нет.

— Суд вас не защитит, господин Кремер.

— Вы не вправе требовать от меня сотрудничества с Зайлером.

— Договор не предусматривает вашего участия в решении вопроса о найме сотрудников.

— Это понятно.

— Если вы предпочитаете увольнение без предупреждения, пожалуйста, сморозьте какую-нибудь отчаянную глупость…

— Чтобы вы могли уволить меня без предупреждения?

— Не выплачивая вам жалованья за четыре месяца.

— Вас прежде всего интересуют деньги?

— Не только. Если уйдете вы один, ущерб будет невелик.

— А если я сманю за собой еще нескольких коллег?

— Вот это уже могло бы иметь тяжкие последствия. Но этого я не опасаюсь.

— У вас и нет оснований опасаться.

— Должен признать, у вас трезвый взгляд на жизнь. Будет жаль, если вы уйдете.

— Я не могу работать с Зайлером.

— Это я принял к сведению.

— Мне самому жаль уходить, я успел полюбить свою работу.

— Вам вовсе не обязательно совсем порывать с «Миттагблаттом».

— Не вижу иной возможности.

— Ведь вы как будто писатель?

— Говорят.

— А что, если вы будете писать для нас два-три комментария в неделю?

— Вы это серьезно?

— Так же серьезно, как то, что я говорил вам о Зайлере.

— И я смогу писать что захочу?

— Кто ж вам помешает? Пишите себе комментарии. Это не так уж опасно.

— Вы что, дураком меня считаете?

— Давайте договоримся. Я предлагаю вам сто пятьдесят франков за каждый комментарий. Таким образом, вы не зависите от нас, а мы не зависим от вас.

Немного подумав, Кремер сказал:

— Если вы это предлагаете всерьез, то я согласен.

Фон Кенель встал, протянул Кремеру руку, и Кремер взял ее. Оба одновременно сказали: «Спасибо…»

Кремер ушел, а фон Кенель звонком вызвал секретаршу. Когда она явилась, он продиктовал ей гарантийное письмо Кремеру, а потом с удовлетворением произнес:

— Итак, самого строптивого мы одолели.

Заведующему отделом экономики Цоллингеру, человеку невысокому и полному, было всего двадцать восемь лет.

— Я слышал, — начал фон Кенель, — что вы намерены нас покинуть. Я хотел бы знать, в какой мере эти слухи соответствуют действительности?

Цоллингер, и всегда-то бледный, побледнел еще больше, уголки рта у него дрогнули, так что поначалу он даже не смог ничего ответить.

— В кабачке «Рыбацкая хижина», где любят коротать время господа редакторы, вы будто бы даже громко и недвусмысленно заявили: если это дерьмовое издательство восстановит Зайлера, я уйду.

— Этого… этого… — пролепетал Цоллингер, — я никак не мог сказать.

— Да ну? А почему вы этого никак не могли сказать?

— П-п-потому что…

— Может, вы были пьяны?

— Я не пьяница.

— Я и не утверждаю, что вы пьяница. Так почему же вы этого не могли сказать?

— Для меня это просто невозможно, — ответил Цоллингер.

— Что невозможно? — переспросил фон Кенель.

— Я семь месяцев назад женился!

— Знаю.

— Ну вот!

— Сколько вы получаете?

— Три тысячи… ведь в газетном мире меня считают одним из лучших комментаторов по вопросам экономики…

— Три тысячи! Немалые деньги. Такое место вы не сразу найдете.

— Я всегда смогу устроиться в промышленности в качестве эксперта по спросу. И зарабатывать буду больше.

— Почему же вы не устроитесь?

— Люблю журналистику.

— Но вам несимпатичен Зайлер?

— Не могу сказать, что он мне несимпатичен…

— Значит, симпатичен?

— С ним трудно работать.

— В каком смысле?

— Только он, видите ли, знает, как надо делать газету.

— Зайлер знает, чего хотят читатели.

— Возможно. Но редакторы с этим не соглашаются.

— Придется им согласиться. Или уйти.

— Что будет с Эпштейном?

— Эпштейн намерен уйти.

— В это я не верю!

— Скоро убедитесь.

— Эпштейн уйдет, если придет Зайлер.

— Вот-вот!

— Жаль! — сказал Цоллингер.

— Вам симпатичен Эпштейн?

— С ним тоже бывало трудно. Но в последнее время стало вдруг удивительно легко. Он теперь ничего из себя не строит, готов признать, что далеко не все понимает лучше других.

— Как вы полагаете, найдутся люди, которые уйдут следом за ним?

— Если он перейдет в другую газету — безусловно.

— Он не имеет права. По условиям договора…

— Тогда, конечно, никто не уйдет. Кто может себе позволить такую роскошь?

— Я тоже так считаю, — согласился фон Кенель. — Вы, во всяком случае, останетесь лояльны и будете работать по-прежнему?

— Конечно, господин директор, вы просто меня оскорбляете таким вопросом!

— Извините, господин Цоллингер. Я искренне рад, что мне представился случай побеседовать с, вами с глазу на глаз.

— Спасибо, господин директор!

— Говоря без околичностей, господин Хойссер, с некоторых пор при чтении политического раздела нашей газеты у меня начинаются желудочные колики.

— Вы имеете в виду раздел внутренней или внешней политики, господин директор?

— И тот и другой. Ваша позиция в целом, общая тенденция…

— Эпштейн что-то говорил нам об этом.

— Любопытно… Он что же, высказал критические замечания и, может быть, даже намекнул, что надо бы проверить, насколько верна ваша позиция?

— Мы и так постоянно проверяем себя.

— Изо дня в день?

— Конечно.

— Почему же читатели не замечают никаких перемен?

— Зачем же нам менять свою политическую позицию, если мы не видим для этого оснований?..

— Ах так, значит, вы не видите оснований? И Эпштейн тоже?

— Вот уже месяц с лишним, как мы ведем значительно более серьезные и разносторонние дискуссии, чем раньше. Нередко к участию в них привлекаем специалистов, например историков, политологов, социологов. По субботам, когда мы вовсе не обязаны работать, мы часами беседуем о политическом положении во всех странах мира.

— И находятся специалисты, которые согласны вот так, из любви к искусству, участвовать в этих дискуссиях?

— Но ведь мы, кроме всего прочего, платим им гонорар.

— Ах вот оно что, вы им платите гонорар! Кто же именно платит и прежде всего — сколько?

— Мы установили таксу — от двухсот до четырехсот франков за беседу.

— Неплохо!

— Это немного, если учесть ту пользу, какую это в будущем сулит нашей газете.

— В чем же тут польза?

— Это помогает нам выработать собственное мнение, достигнуть настоящей политической сознательности.

— Вы не могли бы пояснить мне эту мысль?

— Простой пример: мы больше не можем в деле с Чехословакией ограничиваться безоговорочным осуждением русской политики.

— Не можете ограничиваться? Уж не собираетесь ли вы оправдывать русских?

— Не помню, чтобы мы когда-либо оправдывали русских…

— Я понял именно так.

— Вы невнимательно читали, мы никогда не делали этого, мы только пытались проанализировать положение, объяснить…

— Всякое объяснение — это оправдание! — неожиданно резко прервал его фон Кенель.

— Неверно, господин директор, вы и сами это знаете. Если в сфере вашей деятельности срывается какое-то мероприятие, вам тоже приходится сначала анализировать положение, а уж потом пытаться его исправить.

— Допустим. Но в сфере политики не газета — и уж тем более не наша газета — призвана заниматься таким анализом.

— Я другого мнения. В конце концов, мы комментируем политические события. И уж коли мы хотим комментировать добросовестно и обоснованно, то обязаны знать больше, чем, к примеру, представитель того или иного государства при Организации Объединенных Наций. Наша позиция не может быть односторонней, мы не защищаем интересы какой-нибудь одной великой державы, мы существуем для того, чтобы раскрыть читателю сложные взаимосвязи между исторической реальностью и политикой государств, дабы он, читатель, лучше мог уяснить себе, что происходит в мире.

— Мотивы, достойные всяческого уважения, господин Хойссер. Однако мы, представители дирекции, были бы более довольны, если бы «Миттагблатт» начал акцию борьбы за ресницы.

— Борьбы… за что?

— Я представляю себе так: мы ратуем за покупку чешских ресниц, их расхватывают — сотни тысяч штук, по десять франков за набор, вся прибыль — в пользу беженцев из Чехословакии и тому подобное.

— Зачем нам чешские ресницы? — удивился Хойссер.

— Чтобы показать, на чьей мы стороне!

— Мы никому не поможем, если будем без конца нападать на русских. А что касается ресниц, то… вы извините, но это до чертиков примитивно. Чего мы добьемся, если начнем размахивать этими ресницами? ЧССР есть и будет социалистическое государство, и уж вы-то вряд ли нас поблагодарите, если мы хоть в какой-то степени примемся рекламировать политико-экономические достижения чехов.

— С другой стороны, зачем вы позволяете себе такой резкий антиамериканизм?

— Что-то не припомню, чтобы мы провинились в антиамериканизме, — ответил Хойссер резче, чем бы ему хотелось.

— Еще немножко, и вы скажете, будто настраиваете читателей в пользу США.

— Нас интересует, если хотите, злая Америка, но в той же мере интересует и Америка добрая.

— Вы лично неизменно требуете вывода американских войск из Вьетнама.

— Само собой.

— Я с вами не согласен.

— Весьма сожалею.

— Во Вьетнаме возможен только один исход: победа американцев.

— Почему?

— Азиатские рынки должны остаться за нами. Если в Азии победит коммунизм, наша карта бита.

— Должен признать, что со времен Маркса и Ленина никто еще не высказывался на этот счет так ясно и определенно. Могу вам ответить только одно: что ж, попробуйте одержать победу в Юго-Восточной Азии!

— Надеюсь, вы поняли, чего я ожидаю?

— Нет, — сказал Хойссер. — Я понял только, что вы надеетесь на победу американцев во Вьетнаме.

— Я ожидаю, что политический раздел «Миттагблатта» вернется в свою прежнюю колею.

— Вы, должно быть, шутите.

— Я ожидаю, что «Миттагблатт» будет публиковать исключительно последние новости. Без оценок!

— Ни одна газета в мире не публикует сообщений без оценок, господин директор.

— Я предлагаю, чтобы каждой политической партии была дана возможность высказать свое мнение. Пусть в газете ежедневно появляется комментарий по вопросам внутренней и внешней политики, написанный представителем какой-нибудь одной политической партии.

— И Партии труда в том числе?

— Нам давно известно, чего хотят коммунисты.

— Нам давно известно и то, чего хотят либералы.

— Я не против вашего желания дать слово коммунистам. Но тогда извольте сделать примечание, что это мнение коммунистов, которого редакция не одобряет.

— Такие примечания придется делать всякий раз. Я, разумеется, сообщу ваше пожелание главному.

— Это не обязательно.

— Как понять вас?

— То, что я вам сказал, не пожелание.

— А что же?

— Вполне четкое указание.

— Другими словами, коммерческая дирекция вмешивается в редакционные вопросы?

— Сколько вы у нас получаете?

— Три тысячи пятьсот.

— А на представительские расходы?

— Двести, — сказал Хойссер.

— В «Миттагблатт» мы вколотили восемнадцать миллионов — на сегодняшний день. Вам эта цифра ничего не говорит?

— Это большие деньги.

— Тиражи снизились, уменьшилось и число помещаемых у нас объявлений. Причины понятны: для рядового читателя газета стала слишком претенциозна, слишком сложна, а для солидного человека, желающего напечатать объявление, стала неприемлема политическая тенденция газеты. Нельзя поносить общество потребления, а самому в то же время производить продукт потребления.

— Всем нам приходится уживаться с этим противоречием, — ответил Хойссер.

— Вы знаете Зайлера? — спросил фон Кенель.

— Еще бы.

— Что вы против него имеете?

— Ничего не имею — ни за, ни против.

— Вам с ним не будет трудно?

— Вы хотите сказать, что Зайлер вернется?

— Именно.

— Неужели у этого типа нет ни капли самолюбия?

— Зайлер — газетчик до мозга костей. Он погибнет, если лишится возможности делать газету. Зайлер…

— Зайлер, — перебил Хойссер, — не газетчик, а сочинитель кровавых скабрезных историй…

— «Экспресс» приглашает его на работу.

— Они же дали ему пинка под зад.

— Это была ошибка.

— И вы предложили ему больше, чем «Экспресс»?

— Конечно. Я был вынужден.

— А что говорит по этому поводу Эпштейн?

— Эпштейн от нас уходит.

— Вы его увольняете?

— Он может остаться, если согласится работать с Зайлером.

— На это он не пойдет.

— Тем хуже для него.

— Жаль. В последнее время Эпштейн снова стал таким, каким был когда-то. Он сделал бы из «Миттагблатта» хорошую газету.

— Хорошо то, что хорошо продается. А вы как, останетесь?

— Это зависит от того, насколько я буду свободен в своих действиях.

— Почему вы не уходите?

— Вы хотите, чтобы я ушел?

— Нет, я только хочу знать, почему вы не уходите.

— Ведь я могу выражать свое мнение не только на страницах «Миттагблатта». Если мне придется выполнять ваши указания, то работы у меня поубавится и я смогу, скажем, писать статьи для политических журналов.

— На это я согласен. Вполне одобряю. Это лишь повысит престиж нашей газеты.

— Может быть, вы даже предоставите мне оплаченный отпуск для более крупной работы?

— Пожалуйста, господин Хойссер, заходите ко мне, когда вам понадобится. Вы всегда найдете во мне отзывчивого друга.

— Большое спасибо, господин директор.

— Вы, можно сказать, ученик господина Эпштейна, — такими словами фон Кенель встретил Клейнгейнца, а тот ответил:

— Да, я уже несколько лет работаю на него.

— Как же вы на него работаете?

— Прежде всего занимаюсь розысками. Составляю документацию.

— Но сами никогда не писали?

— Нет, почему же, писал. Я сотрудничал в разных газетах и еженедельниках.

— Что, например, вы писали?

— Конечно, не бог весть какие статьи. Так, местные новости. Год я даже проработал в телеграфном агентстве. В Юнайтед Пресс.

— Сколько вам лет?

— Двадцать шесть.

— Сколько вы у нас получаете?

— Двести пятьдесят.

— Вы заведующий отделом новостей?

— Заведующий — это слишком громко сказано. Я — правая рука Эпштейна во всем, что касается отдела новостей.

— Это вы просили себе такое жалованье или?..

— Мне предложил его господин Эпштейн.

— Неплохой оклад для человека вашего возраста, верно?

— В рекламном деле сегодня можно заработать куда больше.

— Неужели?

— Играючи!

— В каком качестве?

— Консультанта, текстовика.

— Невероятно!

— Вспомните, господин директор, сколько денег издательство уже истратило на рекламу «Миттагблатта».

— А вы представляете себе, сколько?

— Говорят, целых три миллиона.

— Пять, господин Клейнгейнц. Правда, в эту сумму входят и затраты на оформление газеты — формат, название, шрифты, эскизы заголовков, да и о том, что будет печататься в газете, тоже пришлось думать специалистам по рекламе. У вас с Эпштейном и личная дружба? — вдруг спросил фон Кенель.

— Раньше я часто и запросто бывал у него, но с тех пор как…

— С тех пор как?

— Госпожа Эпштейн…

— Ушла к другому, я знаю.

— С тех пор господин Эпштейн живет в гостинице, и, насколько мне известно, его жена продала дом…

— Но ведь на вашу дружбу с Эпштейном это не повлияло?

— Наоборот. Я привязался к нему еще сильнее.

— Это делает вам честь. Как вы смотрите на новый курс нашей газеты?

— Я думаю, что снижение тиража следовало предвидеть.

— Вы беседовали об этом с Эпштейном?

— Мы иногда говорим с ним об этом.

— И что?

— Господин Эпштейн верит в успех. И даже очень.

— Он, видимо, рассчитывает на новое поколение читателей?

— Он считает прежде всего, что жизнь слишком коротка и нельзя растрачивать ее на сомнительные затеи.

— Святые слова. Спрашивается только, что под этим разумеет господин Эпштейн.

— То, что нет смысла потрафлять низменным вкусам и делать газету на потребу обывателям.

— А ваше мнение?

— По-моему, наша газета стала теперь гораздо лучше.

— Вы, значит, тоже не хотите считаться с правилом: кто платит, тот и заказывает музыку?

— Я считаю, что в редакции должен задавать тон тот, кто больше знает и у кого больше опыта.

— А как, по-вашему: я, например, имею меньше права распоряжаться, чем главный редактор?

— На этот вопрос я не могу ответить.

— Почему?

— В конце концов, господин Эпштейн ведь ваш подчиненный.

— Он так говорит?

— Раньше он часто напоминал нам, что мы должны беспокоиться и о том, как распродается газета.

— А теперь?

— Давно уже ничего не говорил на эту тему.

— Он информировал вас и других редакторов о нашей с ним беседе?

— Да, информировал.

— Сказал он вам, что Зайлер вернется в редакцию?

— Сказал.

— Требовал от вас заверений в лояльности?

— Нет.

— Вы будете и впредь поддерживать Эпштейна?

— У меня нет причин быть нелояльным по отношению к господину Эпштейну.

— Если он уйдет, вы последуете за ним?

— Этого я не могу сказать.

— По какой причине?

— Если господин Эпштейн уйдет от нас, то он, вероятнее всего…

— Что вероятнее всего?

— Больше никогда не согласится занять подобный пост.

— То есть для вас станет практически бесполезен!

— Этого я не сказал.

— Эпштейн не сможет предложить вам другую работу?

— Вряд ли.

— Значит, вы не уйдете вместе с ним?

— Я бы охотно ушел.

— Как вы относитесь к Зайлеру?

— Говорят, это он создал славу «Экспрессу».

— Скажем лучше: внес свой вклад в успех «Экспресса».

— И за это его выгнали?

— Он стал им не нужен. Но там остались его талантливые ученики.

— Понятно.

— Так как вы к нему относитесь?

— Мне неудобно высказывать свое мнение.

— Почему?

— Я намного моложе его и еще мало что успел сделать, я…

— Вы бы хотели чего-нибудь добиться?

— Это ведь только естественно.

— Да, это вполне естественно.

— Но я не хотел бы ступать по трупам.

— Кто допускает, чтобы его прикончили, пусть пеняет на себя.

— Сказано очень жестко.

— Не жестко, а трезво.

— А вот Зайлер, говорят, ступает по трупам.

— Не давайте ему себя прикончить, и тогда…

— И тогда, господин директор?..

— Главные редакторы чертовски быстро изнашиваются. Через пять лет вам будет тридцать один год.

— Что вы хотите этим сказать?

— Когда мне было тридцать один год, я занял пост коммерческого директора нашего концерна.

— Так то вы!

— Я из такой же семьи, что и вы.

— Тоже из небогатой мелкобуржуазной семьи?

— Чего смог добиться я, сможете добиться и вы!

— Вы преувеличиваете мои возможности!

— Я лишь надеюсь, что вы не наделаете ошибок.

— Каких ошибок?

— Не допустите выпадов в адрес издательства.

— Этого я себе никогда не позволял.

— Тем не менее легко можете допустить…

— Разве что невольно…

— Молча наблюдая, как это позволяют себе другие.

— Разумеется, надо одернуть коллег, если видишь, что они делают глупости.

— Не надо забывать, что позднее могут потребоваться доказательства.

— Разумеется.

— Не надо забывать, что ваш долг — наблюдать и за вашими начальниками.

— Было бы просто непорядочно одергивать только коллег твоего же уровня.

— У вас и в самом деле хватило бы гражданского мужества докладывать мне, скажем, и о некоторых вещах, касающихся главного редактора?

— Если вы этого действительно хотите — безусловно.

— Вы правда еще слишком молоды, но…

— Но что, господин директор?

— Мне кажется, у вас есть все данные для заместителя главного редактора. Как вы думаете?

— Откровенно говоря, я просто ошеломлен.

— Вы даже покраснели. Это свидетельствует в вашу пользу!

— Вы это серьезно?

— Эпштейн уходит.

— Собственно, меня это не так уж и удивляет.

— Мне безумно жаль его отпускать, но удержать его я не могу.

— Уход жены совершенно доконал его.

— Да, трагическая ситуация.

— Семнадцать лет, господин директор, и все, кто их знал, были убеждены, что это счастливейшая пара на свете.

— А история с Оливером? — напомнил фон Кенель.

— И это еще, — согласился Клейнгейнц.

— Что ж, тут ни вы, ни я ничем помочь не можем.

Фон Кенель встал. Клейнгейнц вскочил.

— Я полагаю, вы не станете разглашать содержание нашей беседы?

— Само собой разумеется.

— О вашем повышении будет объявлено перед Новым годом. Конечно, это отразится и на вашем жалованье, кроме того, вы будете получать также долю прибыли от газеты.

— Большое, большое спасибо, господин директор.

— И будьте внимательны к Эпштейну, он в этом нуждается.

— Конечно, господин директор!

Клейнгейнц ушел, а фон Кенель вызвал секретаршу.

— Запишите, пожалуйста, что перед Новым годом мы должны пересмотреть договор с Клейнгейнцем. Заместитель главного редактора и прочее.

Секретарша записала.

— Остальных вы примете прямо сейчас? — спросила она.

— Кого это — остальных?

— Из «Миттагблатта»… Вы мне велели…

Фон Кенель махнул рукой, не дав ей договорить.

— Уже не требуется. В этой лавочке теперь полный порядок, и по логике вещей там уже ничего разладиться не может. Позвоните Зайлеру и скажите ему, что все о’кей!

— Только и сказать: все о’кей?

— Зайлер в курсе дела.

 

15 декабря, 20 часов

СТОЛОВАЯ В КВАРТИРЕ ПРОКУРОРА ПО ДЕЛАМ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ДОКТОРА ЛУТЦА

— Господа психиатры с каждым годом все больше наглеют, — заявил Лутц, не переставая наблюдать за тем, что делают его жена и сын.

— Похоже, — откликнулся Петер, — что психиатры опрокинули все твои расчеты.

Листая акт психиатрического обследования Оливера Эпштейна, Лутц сказал:

— Двести тридцать страниц…

— Его оправдают? — спросил Петер.

— Мы не позволим этим ученым пачкунам помыкать нами.

— Ты всегда злишься, если кто-то оказывается образованнее тебя.

Лутц, сделав вид, что не слышит слов сына, начал читать вслух:

— «В деле Оливера Эпштейна по-прежнему отсутствует основная улика, подтверждающая факт убийства, — труп. Кроме того, пока что единственный свидетель происшествия излагает самые различные версии, а в результате психиатрической экспертизы ни одна из этих версий не представляется очевидной и достаточно вероятной. Если исходить из того, что убийство Рут Кауц действительно было совершено Оливером Эпштейном, то возникает вопрос, не является ли описание происшедшего, данное им при аресте, наиболее правдоподобным и не следует ли принять его за достаточно вероятное. На основании найденных туфель следует считать установленным тот факт, что Оливер Эпштейн виделся с Рут Кауц. Если допустить, что он овладел ею в той или иной мере насильственным или каким-либо другим предосудительным способом, то можно принять первую его версию, согласно которой он хотел устранить единственного свидетеля, чтобы не навлечь на себя неприятностей. Это весьма распространенный мотив, как у взрослых, так и у несовершеннолетних преступников. В логику подобных рассуждений и мотиваций укладывалось бы тогда и то, что он стремился уничтожить все следы и спрятать труп так, чтобы его практически нельзя было найти. Все это было бы последовательно и не противоречило бы той разумности, каковую обнаружил Оливер как при психиатрической экспертизе, так и при других обстоятельствах».

— Словно под твою диктовку писалось, — заметил Петер, пока Лутц сморкался.

— Это еще цветочки, ягодки впереди, — сказал Лутц и стал читать дальше: — «Если допустить, что все произошло именно таким образом, то спрашивается, почему же тогда Оливер не рассчитал и последующие свои действия столь же продуманно и тонко. Времени у него было достаточно. Прибытия полиции он мог дождаться дома. Мог спокойно все отрицать. Его беседы с редактором „Миттагблатта“ Зайлером и с товарищами по гимназии вполне можно квалифицировать как пустую болтовню, обычную для мальчиков этого возраста. Его ум и фантазия позволили бы ему разыграть роль человека, ни в чем не повинного и ничего не ведающего. В этой связи следует также отметить, что Оливер Эпштейн проявил незаурядный талант в сочинении различных версий. Зачем же ему понадобилось сочинять именно такую версию, в которой он выступает как убийца?»

— Потому что только он один знает, что он не убивал, — заключил Петер. — Это же логично.

— Это глупо, — возразил Лутц.

— Нет, логично. Ему просто доставляло удовольствие водить вас всех за нос.

— «Психиатрическое обследование установило, — продолжал Лутц, — что Оливер Эпштейн отличается редкой восприимчивостью и внушаемостью. По этой причине мы не знаем и, по-видимому, никогда не сумеем выяснить, в какой мере первый полицейский протокол содержал непосредственные высказывания самого Оливера и в какой мере эти нормальные психологические мотивации были внушены ему вопросами полицейского. Не представляется возможным выяснить это прежде всего потому, что сам Оливер не в состоянии сообщить по данному поводу удовлетворительных сведений, а также по той причине, что ведущему допрос очень трудно избежать наводящих вопросов или оценить их, как таковые. Обладая немалым опытом в этой области, мы постоянно отмечали, что каждая возникшая у нас гипотеза немедленно находила подтверждение у Оливера, как ни старались мы избегать наводящих вопросов. Поэтому вполне допустимо, что как будто бы правдоподобная первая версия исходит вовсе не от Оливера…» От кого же еще она, черт возьми, может исходить? — возмутился Лутц, а жена спросила:

— С каких это пор ты позволяешь себе ругаться?

— «Хотя легче всего бывает задним числом критиковать меры, принятые другими, и хотя мы вовсе не утверждаем, что сами сумели бы все предусмотреть, мы тем не менее считаем: при розыске Оливера Эпштейна было бы правильнее дать строжайшее указание о том, чтобы юноша был задержан и без всяких допросов и заявлений препровожден в соответствующие инстанции.

Таким образом, вероятно, удалось бы в значительной мере избежать путаницы и иметь на сегодняшний день гораздо более ясную картину. Поскольку, работая с детьми и с подростками, приходится принимать в расчет их повышенную внушаемость, было бы целесообразно в трудных случаях рекомендовать, чтобы подозреваемые лица не допрашивались в обычных полицейских участках…»

— Эти господа ко всему еще позволяют себе критиковать нашу полицию. Завтра в своей обвинительной речи я этот пункт отклоню как не относящийся к делу, а потому несущественный, — заявил Лутц и продолжал чтение: — «Таким образом, в деле Оливера Эпштейна имеются два различных круга мотиваций. Один — это мотивация его возможного преступного деяния в отношении Рут Кауц, другой — мотивация его странного и противоречивого поведения с момента ареста. Мотивом для признания можно считать потребность в мести родителям, в первую очередь — матери. Записи допросов Оливера за время заключения как будто подтверждают наличие этого мотива. Однако следует оговорить, что эта потребность в мести отнюдь не объясняет его стремления к сочинению фантастических историй. Одна из этих историй — та, которую прокурор по делам несовершеннолетних с самого начала счел истинной, — могла бы вполне удовлетворить даже самую сильную жажду мести. Успех в этом случае был бы вернее и определеннее. Оливеру надо было только описать преступление, если таковое имело место, так, как оно было совершено, и одним этим он причинил бы своим родителям достаточно забот и горя. Отсюда вывод: мы должны допустить наличие еще одного мотива — мотива самоутверждения. Оливеру доставляло большое удовольствие, что в газетах печатают о нем самые невероятные вещи. Возможно, он хотел приобрести известность, прославиться. Но тогда закономерен вопрос; почему же он тем не менее пытался уничтожить следы якобы совершенного им преступления? Он бы мог воспользоваться общей тревогой, вызванной исчезновением Рут Кауц, и разыграть из себя крупного преступника — для этой роли он, по всей видимости, нашел бы в себе необходимые данные.

Следовательно, противоречия, хотя, пожалуй, уже и не столь разительные, все же не устраняются. И мы вынуждены выдвинуть еще одну гипотезу: Оливер и сам толком не знает, что произошло».

Лутц рассмеялся.

— Замечательный способ обелить преступника, — сказал он и продолжал чтение: — «Если эта точка зрения правильна, то многое легко поддается объяснению. Из потребности в самоутверждении и жажды мести он вознамерился, в связи с исчезновением Рут Кауц, разыграть некую роль. К тому же он хотел, чтобы в его россказни поверили, и, кроме того, стремился удовлетворить любопытство тех, кто его допрашивал. В результате он принялся рассказывать и расписывать всевозможные истории, в чем допрашивающие, особенно прокурор по делам несовершеннолетних, оказали ему значительную и чреватую опасными последствиями помощь. Приведем здесь высказывание Оливера, которое он неоднократно повторял в ходе обследования: „Их прямо распирало от желания узнать все подробности“»…

— Ну это уж верх бесстыдства, — вскипел Лутц. — Терпеть такое от шестнадцатилетнего убийцы! А господа психиатры… В конце концов окажется, что это я убил Рут Кауц!..

— Не кричи, пожалуйста, — остановила его госпожа Лутц, а Петер сказал:

— Ты ведь счастлив, что Оливер совершил то, что охотно совершил бы ты сам.

— Ты что говоришь?

— Признайся, папа, ничто так не возвышает, как сознание, что перед тобой преступник, заместитель.

— Это верно, что ты решил не заниматься дальше юриспруденцией?

— Я буду заниматься дальше юриспруденцией, а кроме того, еще медициной и психиатрией.

— Ты что, намерен еще десять лет за мой счет…

— Намерен. Намерен также стать защитником по уголовным делам, и никем иным.

— Он же только позлить тебя хочет, — сказала госпожа Лутц. — И что ты вечно наскакиваешь на Петера?

Лутц снова начал читать:

— «Если в памяти Оливера и сохранились следы происшедшего, то они через некоторое время настолько смешались с его фантазиями, что вскоре он уже не мог отличить вымысел от правды. Этим, пожалуй, объясняется, почему один день он сообщал какую-либо подробность как абсолютно достоверную, а на следующий с полной убежденностью опровергал свое показание. Так что за весьма короткий срок он изложил немало всевозможных историй, даже историю про девушку-иностранку. Оливер уже несколько месяцев практически находится в изоляции. Это положение для него неприятно. Теперь он знает, что всем этим обязан своему поведению, своим россказням и попыткам ввести нас в заблуждение. И теперь он без конца повторяет, что действительно хотел бы сказать правду, что ничего так сильно не хочет. При этом он сделал весьма интересное и важное заявление, а именно что все свои истории он рассказывал прежде всего потому, что надеялся таким путем доискаться правды. Этот мотив хорошо известен в психиатрии. Напомним для примера поэта Гёльдерлина, который говорил „о безумном усилии обрести разум…“. Оливер неоднократно, а особенно часто в последние несколько недель говорил нам: он знает — что-то неладно, и это что-то настойчиво пытается вспомнить, но никак не может и оттого испытывает крайне мучительное чувство.

На основании всего вышеизложенного, мы, нижеподписавшиеся эксперты, со всей добросовестностью и компетентностью можем сделать следующее заключение о физическом, умственном и душевном состоянии Оливера Эпштейна, 1952 года рождения:

1. Оливер Эпштейн страдает значительными психическими и нервными нарушениями.

2. Природные умственные способности Оливера Эпштейна хорошие.

3. О природном темпераменте и характере судить трудно. Оливер всегда был боязлив, особенно он боялся того, что рано потеряет родителей.

4. Весьма вероятно, что Оливер Эпштейн имеет какое-то касательство к исчезновению Рут Кауц. Возможно, что Оливер Эпштейн, согласно одной из его версий, убил Рут Кауц. Но возможно также, что причиной смерти Рут Кауц был несчастный случай. Возможно даже, что Рут Кауц жива.

5. Что касается так называемого признания Оливера Эпштейна, то его приходится считать совершенно ненадежным, и на сегодняшний день мы не видим решительно никакой возможности внести ясность в эту темную историю…» И на такую дребедень, — заключил Лутц, — государство выбрасывает десятки тысяч франков.

— На месте Оливера я бы потребовал, чтобы тебя и судей тоже подвергли психиатрическому обследованию… — сказал Петер.

— Пойду спать, — заявил Лутц, — завтра мне надо быть в форме.

— Мне его правда очень жалко, — сказала госпожа Лутц.

— Его оправдают, — успокоил ее Петер.

— Честно говоря, меня бы тоже больше устроил оправдательный приговор, — признался Лутц.

— Что ты сказал?

— Ты мне, конечно, не поверишь, но это так — от всего этого мне что-то не по себе.

— Так ты же можешь потребовать оправдания, — заметил Петер.

— Этого никто бы не понял… — вздохнул Лутц.

 

18 декабря

КРЕМЕР, КОММЕНТАТОР «МИТТАГБЛАТТА», ПИШЕТ:

«Не хлебом единым жив человек. Для того чтобы существовать, ему необходимы также вдохновляющие его истории. Он не может без них обойтись, и, если история его собственной жизни недостаточно занятна, увлекательна и насыщенна, он обращается к чужим. Так, например, он с удовольствием читает жизнеописания знаменитых людей, в том числе генералов и государственных мужей. С восторгом и содроганием читает он историю жизни Рудольфа Гесса, последнего коменданта Освенцима, читает биографию Мартина Лютера и Наполеона, Черчилля и Мартина Лютера Кинга. Человек без собственной истории все равно что человек без лица. У кого нет истории — тот пустое место. А пустое место пустым и останется. Поэтому у каждого есть своя история, поэтому каждый придумывает себе историю. Например, когда человек поступает на работу. Эту историю называют curriculum vitae [10] . Когда человек болен, к нему приходит врач, просит рассказать ему историю болезни и записывает ее. Умирает человек, и родные пишут историю его жизни, а пастор в церкви читает ее с амвона. От нас ушел хороший человек. Ведь тот, кто уходит, всегда хороший. Если человек становится писателем и начинает писать истории, то первой он пишет историю собственной жизни. Историю человека, который хлебнул горя. Хотя возможно, что эта история не имеет ничего общего с жизнью самого писателя.

Жажда историй у человека огромна. Существуют истории о боге и дьяволе, о ведьмах и святых. Ибо и тот, кто сулит миру спасение, не может обойтись без историй. История о непорочном зачатии и о рождении в хлеву, история о том, как тысячи людей были накормлены пятью хлебами, история о воскрешении мертвых, о распятии и вознесении. История о вознесении самая полезная из всех. Ибо теперь наконец сын божий восседает рядом с отцом и никогда уже больше не изгонит торговцев из храма.

У шлюх, сутенеров, воров и убийц тоже есть свои истории. Истории для судей. Истории о тяжелом детстве, о родителях, которые разошлись, и так далее.

Оливер Эпштейн придумал для своих судей не одну историю. Все они захватывающе интересны. Но судьи сошлись на одной. Потому что судьи могут воспользоваться только одной историей. И она должна по возможности иметь настоящий конец. Если в конце истории умирает человек, это всегда хорошо. Ибо смерть — это единственно убедительный конец. И потому судьи Оливера остановились на истории об убийстве девушки. Десять лет тюрьмы для несовершеннолетних — плата за эту историю, плата, которую не в состоянии были бы внести и сами судьи. Почему же они требуют ее от ребенка?»

Вечером Зайлер прочитал редакторам статью Кремера.

— У кого-нибудь есть возражения? — спросил он.

Все молчали.

— Статья не пойдет, — заявил Зайлер.

Клейнгейнц заметил:

— Мысли, по-моему, неплохие.

— Господа, — сказал Зайлер, — суд вынес приговор. Приговор, который отвечает чувству справедливости широких слоев населения.

— И все же, — возразил Клейнгейнц, — и все же труп до сих пор не найден, пропавшая девушка, возможно, жива…

— Дело не в этом, — ответил Зайлер. — Дело в том, и только в том, что мы, я подчеркиваю, наша газета не должна оскорблять чувства читателей. Что касается меня, то парнишку Эпштейна мне жалко, шутка сказать: шестнадцать лет и уже убийца, но я пользуюсь случаем, чтобы еще раз повторить: кто хочет делать ходкую бульварную газету, обязан строго разграничивать свое личное мнение и мнение, которое призвана выражать подобная газета. Нет сомнения, мы протестовали бы против этого приговора, если бы речь шла о сыне бедных родителей. Но речь идет о сыне человека, которого, пусть и не совсем справедливо, все же причисляют к богатым, к «более чем благополучным». И вы, господа, должны в таком случае спросить себя, как же будет реагировать на наш комментарий большинство читателей. Наши читатели — это простые люди. Сложные процессы им непонятны. Они любят недвусмысленные решения. Их правовое чувство имеет ветхозаветные корни: око за око, зуб за зуб. Жертва — девушка из бедной семьи. Следовательно, жертве большинство наших читателей сочувствует. Они знают среду бедных людей. Преступнику они не сочувствуют. Если мы выступим в защиту преступника, мы сразу услышим; бедняков казнят, а богачей отпускают на волю. Итак, господа, как бы мы ни крутили, ни вертели, даже если бы мы сами были убеждены в невиновности Оливера, заявить об этом прямо мы бы не могли. Не сейчас. Не так громко. И не так четко. Я не буду возражать, если, скажем, господин Клейнгейнц напишет короткий комментарий на эту тему, в таком примерно духе: «Несмотря на это, мы прекрасно понимаем, как трудно было судьям решить это дело… тайна до конца не раскрыта… однако, полагаясь на здравый смысл…» и так далее… Ведь верно же — такой тон позволит нам в любой момент сделать поворот, если потом, паче чаяния, возникнут какие-либо неожиданности. Вы меня поняли?

Присутствующие закивали. Опять они поздно засиделись; заведующие отделами думали о том, что уже пора сдавать полосы в набор, что впереди — отдых, и никто не хотел опаздывать, потому что любое опоздание, в конце концов, записывалось на их счет, а приговор суда им все равно не изменить.

 

25 декабря, незадолго до полуночи

«КАЗА БЬЯНКА» В БЕЗАЦИО

— Я так устала, — проговорила Ирэн, — а никак не засну.

— И не надо, — ответил Эпштейн, — ты просто полежи. Мы можем разговаривать, а можем и помолчать. Если хочешь, я поставлю какую-нибудь пластинку. Что бы ты хотела? Здесь масса пластинок, можно послушать «Славянские танцы» Дворжака, а хочешь, я поставлю Эдит Пиаф или битлов… Есть еще «Роллинг стоунс»…

— Почему я здесь?

Эпштейн включил проигрыватель и поставил пластинку битлов.

— В последние два года Оливер слушал почти только бит-музыку, — сказал он. — Я забрал все его пластинки.

— Если бы мы не выехали сегодня в семь утра, то застряли бы в Бриге, — сказала Ирэн. — А почему ты торопился выехать непременно в семь?

— Сегодня вечером даже по парижской городской радиосети передавали, что Бриг закрыт, а железнодорожное сообщение с Домодоссолой прервано.

— Можно сказать: снег валит так, будто начался всемирный потоп?

— Не знаю. Наверно, можно. Если бы сегодня утром в Бриге шел дождь, могло б начаться наводнение.

— Ты предчувствовал, что это случится?

— Я хотел уехать пораньше, потому что большинство людей утром еще сонные.

— И я в семь часов утра была еще сонная?

— Ты привыкла рано вставать.

— А ты не боялся, что опять позвонит мама?

— Не она. Даниэль.

— Когда ты принимал ванну, я им позвонила сама. Мама была уже на ногах. Даниэль тоже.

— И что?

— Я только еще раз попрощалась и сказала, что Даниэль приедет к нам весной, пусть этот учебный год он закончит в Лозанне.

— А что ответила твоя мать?

— То, что ты уже слышал: пожалуйста, не забирай от меня Даниэля, ему у меня хорошо… Почему ты так на меня смотришь?

— Как «так»?

— Так…

— Ты очень молода, — сказал Эпштейн.

— Мне двадцать семь.

— Зайлер был у тебя первым?

— Первый был у меня в шестнадцать лет.

— Ты не захотела выйти замуж за Зайлера?

— Нет.

— Почему?

Ирэн не ответила.

— Он скучный?

— Когда я однажды у него ночевала и вдруг застучал телетайп…

— Почему ты с ним сошлась?

— Я уже тебе рассказывала: я работала в «Трибюн», в отделе хроники. Он часто у нас бывал. Если он не мог связаться с кем-то, кто был ему нужен, я ему помогала, он был любезен, он…

— Он тогда был интересный?

— И это, конечно. Да, тогда он был интересный. И умел себя держать…

— Но?

— Если ты это имеешь в виду, то в постели с ним было плохо. Он бывал счастлив, лишь когда начинал стучать телетайп. Я думаю, он специально заказывал коллегам из ЮПИ в Цюрихе, Франкфурте или Париже ночные сообщения по телетайпу…

— И должно же было так случиться, что ребенок у тебя как раз от него?

— Это моя вина.

— Он дает деньги?

— Сто пятьдесят франков.

— Какое свинство.

— Прежде он зарабатывал не так много. А я больше и не требовала. Но почему мы все время говорим обо мне?

— О себе я уже говорил достаточно.

— Не со мной.

— Спрашивай!

— Ты не устал?

— Нет.

— Почему ты приехал ко мне?

— Я думал остаться в Париже насовсем.

— Ты мне звонил из Парижа. Это было в конце ноября.

— Просто взял и позвонил… Готфрид предложил мне пожить у него… Они с женой уехали в Нью-Йорк. Я сидел вечером в его квартире, смотрел телеспектакль…

— «La séparation»… Я знаю, ты позвонил мне через пять минут после того, как он кончился… Я тоже смотрела…

— Ты была не слишком приветлива.

— Я уже лежала в постели и только собралась погасить свет…

— Я тоже лежал в постели…

— Теперь-то я видела эту спальню с телевизором…

— Я взял в руки телефон и набрал твой номер.

— А ты позвонил бы мне, если бы пришлось заказывать разговор по междугородной?

— Не уверен.

— О чем ты думал, когда набирал мой номер?

— Тебе это покажется смешным.

— Ты боишься сказать что-нибудь такое, что может показаться смешным?

— Во время спектакля у меня глаза были на мокром месте.

— Там было над чем поплакать.

— Да. Было. Ужасная вещь.

— Муж после смерти жены не может обрести ее вновь — воскресить в своих воспоминаниях…

— Вообще-то это чепуха, когда говорят, что любовь способна питаться воспоминаниями…

— А ведь ты даже не извинился, что звонишь так поздно.

— Я чувствовал себя таким безнадежно одиноким.

— Но мы были даже незнакомы.

— Мне некому было позвонить из знакомых.

— И ты позвонил человеку, о котором ничего не знал.

— Я знал, что мой сын был у тебя.

— Значит, нас все же связывала какая-то ниточка.

— Почему ты сразу согласилась, когда я попросил тебя в ближайшую субботу приехать ко мне в Париж?

— А ты забыл? Я ведь тебе задала вопрос, похож ли ты на своего сына, и ты ответил: да, если бы волосы у тебя не были седые, а лицо — в морщинах, вас можно было бы принять за близнецов.

— Так почему же ты сразу согласилась приехать?

— Оливер рассказал мне все о себе и о тебе. Я должна была тебя увидеть…

— Почему ты не захотела увидеть меня раньше?

— Мне было неудобно — так вдруг взять и приехать к тебе.

— А когда ты, не колеблясь, сказала мне по телефону: да, ты приедешь, какое у тебя при этом было чувство? Ко мне…

— Я без колебаний согласилась приехать, потому что у меня сложилось определенное представление о тебе и я хотела проверить, такой ли ты на самом деле.

— И что?

— Теперь я знаю только, что было определенное представление, но какое — не могу вспомнить.

— Почему же?

— Ты помнишь, как я приехала на Лионский вокзал?

— Нет, я ведь тебя ждал в квартире.

— Это было в семь часов утра.

— Ты не знала точно, на какой вокзал прибудешь — на Восточный или на Лионский. Только поэтому я предложил, что буду ждать тебя дома.

— На билете было обозначено точно: Лозанна — Париж, Лионский вокзал, через Валорб. Но я этого не заметила.

— Если бы я поехал на вокзал, то, не раздумывая, отправился бы на Восточный. Мы бы разминулись.

— Тебе ничего не стоило узнать, на какой вокзал прибывают; поезда из Женевы и Лозанны.

— Я попросил разбудить меня по телефону в шесть часов.

— Да, ты был в купальном халате… Только что принял душ и успел сварить кофе.

— В одиннадцать часов, — сказал Эпштейн, — мы поцеловались.

Ирэн обвила руками его шею.

— Когда кончатся рождественские каникулы, — сказала она, — давай купим двухспальную кровать. Почему в этом доме нет широкой кровати? Ведь ты был женат.

— Не помню, чтобы после свадьбы я когда-нибудь спал в одной кровати с женой.

— А я хочу всегда спать с тобой в одной кровати.

— Мы будем спать подолгу, — сказал он. — А если станет очень холодно, придется повозиться с печками, их надо будет чистить. И трубы и камины тоже…

— У тебя есть пластинки «Не Jud» и «Baby come back»?

Он ничего не ответил, а поставил одну из этих пластинок.

— О чем ты думаешь, — спросила Ирэн, — когда затихаешь в моих объятиях так, что я даже не слышу твоего дыхания? Глаза у тебя делаются узкие, как щелочки.

— Ни о чем, — ответил он.

— Ты думаешь о своем будущем?

— Нет, о будущем я не думаю. Я жду. Принимаю все, как оно есть.

— Тогда, может быть, о прошлом?

— Когда мне очень хорошо с тобой, меня почему-то часто охватывает грусть.

— Это нормально.

— Почему?

— Мне кажется, я потому так сильно люблю тебя, что ты способен быть таким грустным.

— Я бы не сказал, будто мне хочется, чтобы всего случившегося не было и чтобы Сильвия вновь была со мной. Пожалуй…

— Ты действительно больше не собираешься работать?

— Почему же, что-нибудь я стану делать. Покрашу здесь все комнаты. Когда стает снег, разобью за домом сад и огород.

— Я имела в виду настоящую работу.

— Я попытаюсь написать книгу об Оливере.

— Для людей?

— Для себя.

— Ты говорил, что вы опротестовали приговор.

— Мы подали кассацию. Кантональному суду придется еще раз заняться делом Оливера.

— Его оправдают?

— Мы надеемся. Но…

— Но что?

— Но в книге, которую я напишу, это ничего не изменит. Мы подали кассацию только для того, чтобы у Оливера не пропали десять лет жизни. Чтобы он хотя бы в двадцать лет смог выйти на свободу.

— Ты будешь потом вести себя с ним как ни в чем не бывало?

— Нет.

— Будешь откровенно говорить с Оливером обо всем?

— Если я напишу эту книгу, напишу так, как пережил все сам, то сделаю это ради него. И ради себя.

— Ты расскажешь Оливеру все о своей семейной жизни?

— Да, всю правду. Прежде всего — правду о себе.

— Ты расскажешь ему теперь и о том, что привез меня сюда и что мы живем вместе?

— Это он уже знает.

— Ты сказал ему или сообщил в письме?

— Я ему сказал.

— И что же он?

— Это замечательно, ответил он.

— А еще что?

— Мне кажется, сказал он, что меня Ирэн любит тоже.

— Хочешь сигарету? Я тебе еще не говорила, что Оливер приходил ко мне ночью?

— Нет.

— Он сказал: как жаль, что я еще так молод.

— Ты ни слова не говорила мне об этом.

— Потому что ты не спрашивал.

— Я спрашивал, хотя и не прямо.

— Все равно, раньше я не могла тебе рассказать.

— Почему?

— Я хотела сначала убедиться сама.

— В чем?

— Что ты — первый мужчина в моей жизни…

— Я у тебя не первый.

— Первый. Я семь раз ездила к тебе в Париж, я…

— Да…

— И когда десять дней назад ты спросил, поеду ли я с тобой в Безацио, навсегда, — при этом ты улыбался, — я тебе ответила…

— Bien sûr, — сказала ты.

— Вот видишь!

— Но ты прогнала Оливера?

— Да.

— Почему?

— Потому что поверила ему во всем.

— И сегодня веришь?

— У меня нет причин сомневаться в том, что он мне сказал.

— Что же он тебе сказал?

— Что он безумно любит Юдит.

— Юдит?

— Да.

— А Рут?

— Видишь ли, мне кажется, он всегда называл ее Юдит, потому что все остальные называли ее Рут.

— И что же?

— В тот день он пригласил Юдит, как уже не раз бывало, совершить увеселительную прогулку. Но Юдит не пришла.

— Он был на озере без нее?

— Да.

— А туфли?

— Она забыла их неделей раньше.

— Зачем же он выдумал эту жуткую историю про убийство Рут?

— Он не знал, куда исчезла Юдит. Мне кажется, таким способом он хотел ей дать знать о себе.

— Но что произошло с девушкой?

— Юдит не раз говорила, что дома у нее ужасно плохо и что она уйдет. А Оливер, так он рассказывал, должен ей помочь замести следы…

— Но…

— И все же для Оливера ее исчезновение оказалось неожиданностью. Он не знал, действительно ли она убежала и куда…

— Почему же ты не рассказала всего этого раньше, не дала показаний на суде, если ты так много знала?

— В газетах все время называли другое имя — Рут. И кроме того, я обещала Оливеру молчать. Я поняла все, только когда познакомилась с тобой… Ведь я несколько раз звонила Зайлеру, я просила его, разберитесь хорошенько… Но ты же знаешь Зайлера! Он не хотел ничего менять в своем очерке…

— Так ты считаешь, что Рут жива?

— Я считаю, что Оливер ни с Рут, ни с Юдит…

— Но?

— Никаких «но». Возможно, что та Юдит, которую любит Оливер, и утонула…

— Кажется, я понемногу начинаю понимать, — промолвил Эпштейн.

— Оливер сказал мне еще кое-что — ты, наверно, только сегодня сможешь это понять.

— Что же?

— Он сказал: ведь правда, такая женщина, как ты, любила бы меня и без увеселительных прогулок на собственной моторной лодке?

— Оливер так сказал?

— И еще он сказал: я-то слишком молод, но мой папа очень похож на меня. Ты могла бы любить его, если бы он не был главным редактором, не имел собственного дома, машины и всего прочего?

— И что ты ответила?

— Сам видишь, — сказала Ирэн.

Эпштейн повернулся на узкой кровати, включил проигрыватель, поставил новую пластинку битлов и стал тихонько подпевать:

Ирэн заснула в его объятиях, прежде чем затихли последние звуки песни.

 

ЭПИЛОГ

Вторая судебная инстанция, рассмотрев в кассационном порядке дело Оливера Эпштейна, обвиняемого в том, что он изнасиловал и убил Рут Кауц, а тело ее бросил в озеро, вынесла ему оправдательный приговор. Суд счел имеющиеся улики недостаточными для осуждения обвиняемого. «Миттагблатт» известил об этом своих читателей заметкой в семь строк.

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Роман Вальтера Диггельмана заканчивается как будто бы благополучно: на последней его странице мы узнаем, что кассационный суд второй инстанции выносит по делу Оливера Эпштейна оправдательный приговор. Долгая и запутанная история, составившая одну из главных сюжетных линий «Увеселительной прогулки», приходит, таким образом, к завершению, какого и требует непосредственное нравственное чувство читателя, давно понявшего уже, что ни в каком убийстве Оливер не повинен. Справедливость восстановлена.

Но если это и так, то только в данном пункте: это единственно отрадный из финалов романа. Все остальные способны утешить куда меньше.

Действительно, необратимой и сокрушительной неудачей оборачивается попытка главного героя романа Герберта Эпштейна превратить редактируемую им «тиражную» газету хотя бы в какое-то подобие порядочного и серьезного издания. Мало того, что ему приходится уйти, — во главе газеты становится Зайлер, тот самый Зайлер, мастер «кровавых сенсаций», прожженный бульварный журналист, усилиями которого и было состряпано на страницах «Миттагблатта» дело Оливера. Мало и этого — ко всему прочему еще и бывшие сотрудники Эпштейна, столь искренне и горячо заверявшее его в своей поддержке, предают его тотчас же, как только он уходит из газеты. Тем самым преподав ему наглядный урок, что полагаться в окружающем мире на честь, порядочность и человеческое благородство — слишком дорогостоящая иллюзия…

Как карточный домик, рушится и семейный очаг Эпштейна. От него уходит жена, которой он отдал семнадцать лет искренней любви, и уход этот лишь обнажает призрачность тех оснований, на которых был построен их брак и в надежность которых Эпштейн так долго и упорно верил.

А судьба исчезнувшей и так и не отозвавшейся Рут Кауц? Можно предположить, что ничего страшного с ней не произошло и что она в самом деле просто убежала из дому, как об этом и сговаривалась однажды с Оливером. Однако нетрудно понять и то, что в этих «ничего страшного» и «просто убежала» тоже утешительного мало. За ними — душевный слом юного существа, не вынесшего жизни в семье, о нравственном климате которой можно составить себе достаточное представление по одному только знакомству с отцом Рут, Вилли Кауцем, понаблюдав, как спокойно и расчетливо наживается он на несчастье собственной семьи.

Да наконец, даже и Оливер, счастливчик Оливер, несколько запоздало, но все же облагодетельствованный кассационной справедливостью кантонального суда, — отпущенный на вольную волю, каким выйдет он из своего чистого и даже комфортабельного заключения, доведшего его, однако, до душевной болезни? Как сложится дальнейшая судьба этого подростка, с детства травмированного неблагополучием в семье, ненавидящего лицемерный мир взрослых, увозимого теперь от своей скандальной славы куда-то в Англию и успевшего уже — в шестнадцать лет! — похоронить свою первую, какую ни есть, но любовь?..

Похоже, что никаких радужных надежд на этот счет автор романа не питает. Похоже, что и вообще он смотрит на мир, в котором живут его герои, без всяких обнадеживающих иллюзий. Вот почему, когда под самый занавес он выводит вдруг на сцену романа некую почти идеальную Ирэн и награждает своего побитого героя ее любовью — той самой Любовью, о которой тот мог только мечтать, — финал этот можно толковать как угодно, но только не в том смысле, что его потребовала сама действительность. Скорее это напоминает отчаянный жест человека, изверившегося в естественном торжестве справедливости и не удержавшегося от соблазна хоть частичку этой справедливости сотворить самому, своей личной писательской волей. Увы, утешительный характер этой идиллии настолько очевиден, что при всем нашем желании порадоваться за Эпштейна сцена эта производит прямо обратное впечатление и, разумеется, никак не утоляет нашу наивно-нетерпеливую читательскую жажду непременного возмездия злу и награды добродетели, — жажду, которая не так уж, если вдуматься, и наивна…

Но зато нельзя не признать, что отнюдь не остается без удовлетворения в этом романе та, другая, куда более настоятельная читательская наша потребность, которая жаждет непременной итоговой ясности в понимании происшедшего. На этот счет Вальтер Диггельман вполне сознает свою писательскую ответственность и даже специально обозначает в романе свои позиции. Речь идет о сцене, когда Сильвия обсуждает с мужем известный роман западногерманского писателя Носсака, героиня которого то уходит от своего мужа, то возвращается к нему, то снова уходит и т. п. Как ми помним, Сильвии весьма импонирует, что, как ей кажется, ни автор, ни его героиня не знают, почему она так поступает. Эпштейн же по этому поводу замечает: «Если эта баба не знает, почему она выкидывает такие идиотские номера, уж автор-то должен был бы знать».

Независимо от того, насколько справедлива эта фраза по отношению к Носсаку, она, как нетрудно понять, весьма существенна. Перед нами почти неприкрытая и совершенно недвусмысленная авторская декларация.

И она не остается у Диггельмана голословной. Его герои, выражаясь по Эпштейну, тоже порой «выкидывают идиотские номера»: Сильвия, неглупая Сильвия бросает своего любящего, умного, порядочного мужа и уходит к ничтожному пошляку и бездарности, а Оливер, попав за решетку по подозрению в убийстве своей одноклассницы, которую он не убивал, признается тем не менее в этом убийстве да еще придумывает каждый раз все новые и новые версии, красочно и в подробностях расписывая сцену мнимой смерти Рут… Однако даже и тогда, когда герои Вальтера Диггельмана сами, кажется, перестают понимать, почему они поступают так, а не иначе, отнюдь не перестает понимать это автор. Правда, он предпочитает, чтобы читатель делал нужные выводы сам, сам находил объяснения происходящему, и недаром даже в жанровом отношении ромам его напоминает скорее киносценарий или аудиодраму: Вальтер Диггельман как бы намеренно отказывается от права на собственный комментарий, предоставляя читателю судить обо всем лишь на основании разговоров, которые ведут между собой его герои. И все же не требуется таких уж больших усилий ни для того, чтобы разглядеть опустошенную потребительским эгоцентризмом душу Сильвии, ни для того, чтобы проследить то сплетение разнородных, но сошедшихся вдруг мотивов, которое заставляет Оливера наговаривать на себя. Все это достаточно ясно обозначено в романе, как достаточно ясно обозначено в нем — при всем кажущемся самоустранении автора — и его общее отношение к героям и миру, в котором эти герои живут. А что касается, скажем, выявления социальной природы этого мира, то читатель согласится, вероятно, что многие страницы романа и вообще могут служить чуть ли не иллюстрациями к классическим формулам марксизма, описывающим всепроникающую и всеразвращающую роль товарно-денежных отношений в буржуазном обществе.

Разве действительно не показательны в этом отношении образы того же Зайлера, «рыцаря бульварности», или Вилли Кауца, у которого только одна мораль — деньги? Разве недостаточно ясно выражает неудачливому редактору «Миттагблатта» коммерческий директор издательства Клаус фон Кенель ту простую истину, что издательство интересует не порядочность газеты, а ее тираж, или недостаточно выразительна сцена в кабинете того же фон Кенеля, когда ни один из бывших соредакторов Эпштейна — из числа самых порядочных и честных — не заходит почему-то в выражении своего несогласия с политикой издательства так далеко, чтобы отказаться от не слишком приглядного, но зато выгодного с ним сотрудничества? И разве Сильвии не приходится признать, что, как ни давно, по ее уверениям, распался их брак с Эпштейном, уходит она от него все-таки только тогда, когда встречает человека, способного обеспечить ей не меньший комфорт и богатство? А Оливер? Прощаясь в своем сердце с Рут-Юдит, разве не спрашивает он с тоской у Ирэн: «Ведь правда, такая женщина, как ты, любила бы меня и без увеселительных прогулок на собственной моторной лодке?»…

Настойчивость и постоянство, с которыми Вальтер Диггельман не устает обнажать перед читателем эту социальную подоплеку событий и характеров, в чем-то, пожалуй, даже и вредят роману. Они придают его смысловой структуре характер несколько жестковатой рационалистической прочерченности, ненужно резкой отчетливости, а некоторым персонажам отрицательного толка — излишнюю плоскостность, почти гротескную однолинейность. Но зато уж в чем в чем, а в отчетливости этой, в недвусмысленности выражения своего взгляда на изображаемую реальность Вальтеру Диггельману действительно не откажешь. Ибо даже там, где остается какая-то сюжетная или смысловая неясность, в конце концов и она оказывается оправданной, так что, если, к примеру, автор не обеспокоен тем, чтобы отделить в разудалых рассказах Оливера о его сексуальных похождениях долю реальности от явного эпатажа, в этом тоже есть свой смысл. Потому что не это в данном случае существенно и потому что доля реальности вполне могла быть здесь и достаточно большой, и весьма малой.

Впрочем, здесь мы подходим к пункту, который может потребовать все же некоторых разъяснений. Я имею в виду тот образный пласт романа, который связан с сексуальной тематикой и который, несомненно, не только обратил на себя внимание читателя, но мог, пожалуй, вызвать и известное недоумение. Классный наставник гимназии, спокойно констатирующий полную сексуальную «просвещенность» своих учениц, и шестнадцатилетние мальчики, охотно рассказывающие о своем интимном опыте и своих в этой сфере затруднениях; обыкновенный обыватель Вилли Кауц, заботливо напоминающий своим подрастающим дочерям, чтобы они начинали принимать таблетки, и просвещенный, умный, интеллигентный Эпштейн, который заявляет Оливеру, что, когда у него заведется подружка, он может без стеснения приводить ее домой и оставаться с ней наедине в своей комнате, а жене своей, нежно и глубоко любимой, не только не препятствует время от времени развлекаться с другими «партнерами», но даже поощряет ее к этому, будучи убежден, что это только укрепит их любовь… Все это весьма необычно, конечно, для советского читателя, привыкшего к совсем иному климату бытовой нравственности, и не удивительно, если кому-то покажется даже, что автор «позволяет себе» слишком многое и слишком явно сгущает краски, нагнетая всяческую «патологию».

Между тем ни какой-либо намеренной эротизации, ни даже особого сгущения красок здесь, в сущности, нет. И если на каждом шагу мы сталкиваемся в романе Вальтера Диггельмана с такими ситуациями, разговорами, представлениями, которые кажутся едва ли не скандальными, а изображаются между тем как нечто обыденное, то это вовсе не потому, что такова прихоть автора. Просто перед нами весьма добросовестное и точное воспроизведение того, что за последние двадцать лет действительно стало уже во многих странах Запада вполне обычной, повседневной реальностью. Речь идет о том нравственно-психологическом и социально-бытовом явлении современной жизни буржуазного Запада, которое известно под столь же громким, сколь и неправомерным названием «сексуальная революция».

Что это такое — «сексуальная революция», о которой столько говорят сейчас на Западе и о которой написаны горы публицистических и философских книг, десятки и сотни психологических трудов и статистических исследований? В самых мудреных определениях ее смысла и значения и в самых разнообразных ее описаниях недостатка, как нетрудно понять, не наблюдается. Но если бы о том, что она такое, спросить, к примеру, того же Оливера Эпштейна, он, пожалуй, не только заверил бы, что все «проще простого», но не затруднился бы, конечно, воспользоваться авторской подсказкой и сформулировать суть проблемы в своем обычном дразняще метафорическом стиле. Сексуальная революция? Это когда секс — все равно что увеселительная прогулка.

И он был бы прав, предложив такое определение, ибо в самом деле оно ничуть не хуже многих других, какими пользуется буржуазная социология, да и по сути своей весьма точно. Потому что при всей сложности того комплекса явлений, который обнимается понятием «сексуальная революция», все-таки суть действительно в том, что в результате долголетнего и массированного воздействия на общественное сознание при помощи печати, радио, телевидения и прочих средств «массовой коммуникации», наперебой рекламировавших идеи «сексуальной революции», в глазах миллионов людей на Западе, особенно молодых, кардинальным образом изменилась прежде всего сама аксиология полового чувства. И смысл этих изменений состоял именно в принципиальном высвобождении области секса из-под традиционной власти высших, духовных эмоций, в отделении секса от любви, чувственности от чувства, в признании за эротической чувственностью совершенно самостоятельной ценности, в «реабилитации» чисто чувственного удовольствия как вполне естественного, нормального, вполне нравственно-законного.

Отсюда и все те существеннейшие сдвиги в традиционной морали и нравственно-бытовых нормах, которые просто не могли не проистечь из этого нового понимания сексуальности. Отсюда и широковещательные съезды и конференции сексологов, где нравственно оправдываются и признаются равно «законными» и «нормальными» любые формы сексуальности; отсюда и легализация порнографии, и эпидемия сексокоммун — словом, все то, что дало повод одному видному американскому социологу предпочесть ставшему уже привычным названию «сексуальная революция» иное, более, как он считает, точное — «сексуальные дебри». Ибо это действительно дебри, и дебри настолько густые и непролазные, что, право же, роман Вальтера Диггельмана может претендовать, в сущности, на воспроизведение всего лишь каких-то подступов к ним. И если тем не менее он может показаться нарочитым, то разве лишь потому, что роман этот — одно из первых у нас переводных произведений серьезной западной литературы, непосредственное и вплотную обращенное к этой новой, весьма грустной, но и весьма характерной реальности современной жизни Запада.

Обращенное — ради чего? Разумеется, вовсе не ради воспроизведения этой реальности самой по себе. Сцены, ситуации, разговоры, связанные с сексуальной темой, — все это в романе Диггельмана отнюдь не нейтральный бытовой фон, но объект такого же внимательного и пристального художнического исследования, как и все остальное. Чувствуется, что автор хочет разобраться во всей этой непростой материи не меньше чем его главный герой, прочитавший, по свидетельству Оливера, кучу книг по сексуальной психологии.

Правда, что касается Эпштейна, то ему, как это следует из романа, такая задача оказывается не вполне по силам. Видно, даже на таких, как он, незаурядных, умных, немало повидавших в жизни людей вся эта апологетическая беллетристика, доказывающая благодетельность новой сексуальной морали, оказывает все-таки свое действие. Более того, судя по некоторым сценам романа, кое-какие из ходячих мифологем, связанных с оправданием «сексуальной революции», произвели, кажется, известное впечатление и на автора.

Однако на одном по крайней мере он стоит все-таки весьма твердо и никак не хочет согласиться ни со своим героем, ни с его наставниками. Он против такой свободы секса, которая освобождает, отделяет его от любви. Потому-то он и не забывает поиронизировать над своим героем всякий раз, как только тот пытается осуществить обратное; и стоит, например, Эпштейну торжественно продекламировать: «Госпожа Эпштейн вправе спать с другими мужчинами», как автор тут же непременно заставит его добавить: «У господина Эпштейна есть к ней лишь одна-единственная просьба: он не хотел бы об этом знать». В самом деле, что же вы так непоследовательны, дорогой господин Эпштейн? Если уж секс не затрагивает любви и вы сами поощряете свою жену к развлечениям, то почему же и не порадоваться вместе с ней ее удачам, почему вы не хотите слышать об этом? Неизжитые предрассудки?..

Конечно, при всей правомерности такой иронии логика Диггельмана выглядит здесь все же не очень убедительной, и его вызов притязаниям «сексуальной революции» отдает некоторым простодушием. Он как бы хочет сказать, что любовь неистребима, что она всегда, хотя бы в зародыше, присутствует в сексе, неотделима от него, так же как и он от нее. А потому, кажется Диггельману, и та свобода «чистого» секса, которую проповедует «сексуальная революция» и которую безуспешно пытаются осуществить его герои, в сущности, невозможна.

Что ж, что верно, то верно: его герои действительно не способны к такому отделению. Пока Эпштейн любит Сильвию, никакая другая женщина, как выясняется, ему не нужна. Да и Оливер мучается потому, что ищет в отношениях с Рут не развлечения, а любви.

Но что из этого? У них это так, у других может быть совсем по-другому. Увы, человечность — не врожденное качество, дети, попавшие к животным и воспитанные ими, вырастают, как известно, животными, а не людьми, и в них ничто человеческое не пробуждается. К сожалению, человека действительно можно воспитать даже и так (все зависит от условий), что он и знать не будет ни о какой любви.

И все же именно здесь, обращаясь к судьбе любви в условиях «свободы секса», Вальтер Диггельман нащупывает ту единственную позицию, с которой действительно должны рассматриваться и оцениваться притязания так называемой «сексуальной революции». Ибо именно здесь он ближе всего, пожалуй, подходит к пониманию того, что притязания эти должны рассматриваться не в их отношении к «естественной природе» человека с ее якобы врожденными и неистребимыми нравственными устремлениями, а на уровне социальном. На уровне тех важнейших потребностей человека как общественного существа, которые рождают мир человеческой духовности, реализуются в творчестве человеческой культуры и утверждают свою ценностную значимость для человека лишь в акте свободного нравственного выбора — в акте признания безусловной нравственной цели и безусловного смысла человеческой жизни. И именно на этом уровне «сексуальная» тематика романа обнаруживает свое внутреннее сопряжение со всеми остальными важнейшими его тематическими линиями.

В самом деле, о чем, собственно, этот роман? Конечно же, не о том только, какую роль сыграла взаимная супружеская свобода от «патриархальной верности» в крушении брака Эпштейна и Сильвии, или насколько показательны для швейцарских подростков отношения, подобные отношениям между Оливером и Рут. Это роман о том, и даже раньше всего о том, как ради коммерческого успеха какой-нибудь бульварной газеты вполне может быть состряпано фальшивое и грязное дело, сломлена судьба ни в чем не повинного мальчишки. О том, что «настоящий тираж» обеспечивается в этом мире, увы, не гуманными идеями и не серьезностью проблем, затрагиваемых на печатных страницах, а кровавыми сенсациями, низкопробной рекламой, обилием щекочущей нервы жестокости или секса и всякого рода бодряческими «полезными советами» о способах достижения «успеха» в жизни. Это роман о том, как, едва зародившись, любовь, даже самая юная и самая страстная, спешит подсчитать в уме, хорошо ли она будет оплачена, и о том, как, погибая в слезах и муках, она не забывает все же обеспечить себе приличное существование. О том, какая связь существует между неподкупной совестью судьи или прокурора и возможностью продвижения его по служебной лестнице, и о том, как легко навести нужный порядок в какой-нибудь фрондирующей «лавочке» вроде «Миттагблатта» при помощи не таких уж больших расходов.

Словом, это роман о той низкой, ползучей, тупой и хищной в своей тупости стихии потребительского отношения к жизни, которая торжествует на всех уровнях современного буржуазного миропорядка и составляет его самый массовый и самый важный нравственно-психологический фундамент. Именно эта социально-психологическая реальность, именно эта грубая жажда потребительского «присвоения» жизни, образующая самое ядро буржуазности, привлекает к себе главное внимание автора в этом романе, именно она становится здесь той главной мишенью, которую он постоянно высматривает и, можно сказать, непрерывно «обстреливает», с редкостным упорством отыскивая ее в самых различных и несхожих, как будто бы содержательных пластах изображаемого мира. Он застает эту стихию в виде безликого и всесильного большого бизнеса и в образе индивида, готового ради наживы чуть ли не заложить душу дьяволу; он распознает ее присутствие на кухне кантонального полицейского, выжимающего из пойманного парнишки признания, способные обеспечить удачливому детективу славную карьеру, и фиксирует миазмы ее дыхания в супружеской спальне респектабельного буржуазного особняка. Он всматривается в самые разнообразные ее лики, сопоставляет самые разные уровни человеческой психологии, до которых она добирается. Но в любом ее облике и на любом уровне ее проявления он видит, в сущности, одно и то же: человеческое убожество, пустоту, духовное ничтожество тех, кого эта стихия затронула и подчинила себе, в каких бы формах это подчинение ни выражалось. Он обнажает это ничтожество не только в случаях, столь явных и почти гротескных, как Вилли Кауц или Зайлер; он заставляет пройти через ту же погоню за успехом даже и главного своего героя Герберта Эпштейна — пройти, чтобы в конце концов понять, что жизнь слишком коротка, чтобы можно было растрачивать ее на столь сомнительные затеи. И признать, что такая жизнь — жизнь, воспринимаемая как потребление всякого рода жизненных утех, добыть которые — главная забота и призвание человека; жизнь, стремящаяся к тому, чтобы превратиться, в идеале, в сплошную «увеселительную прогулку» по Земле в пределах отпущенного судьбой срока, — такая жизнь бездуховна, бессмысленна и недостойна человека. Да это и не жизнь человека — это жизнь биологической особи, знающей лишь самый низший уровень существования и не ведающей действительного человеческого вкуса жизни — вкуса творчества, самоотдачи, бескорыстия любви и радости дарения, высоты духовного подвига, победы над эгоистически потребительским началом своей природы и счастья человеческой солидарности и братства.

Именно об этом, как можно думать, и намерен рассказать в своей будущей книге Герберт Эпштейн — книге, которую он хочет написать для Оливера, чтобы тот не повторил его ошибок.

И именно об этом написан роман Вальтера Диггельмана — роман острокритического социального пафоса, роман-приговор современному «обществу потребления», роман, обвиняющий это общество в самой его социально-нравственной сути — в его жизненных идеалах и установках. Роман о том, «как ничтожны и жалки все эти честолюбцы и охотники за счастьем», если использовать итоговую формулу Эпштейна. Роман об убожестве и никчемности жизни, когда она — лишь потребление.

Но что же такое и есть «сексуальная революция», если не еще одна массированная и мощная атака на человечность со стороны этой бездуховной, тупой, примитивной стихии гедонистического потребительства? Что это такое, если не попытка отнять у человеческой культуры, всегда противостоящей потребительскому эгоцентризму «естественного» индивида, еще одну важнейшую сферу жизни, отдать ее на откуп чистому «удовольствию», превратить ее в средство насыщения голой чувственности, слегка прикрытой маскарадным костюмом мнимой «антибуржуазности», «свободы» и «раскованности» «естественной природы» человека?

Нет, все не так просто и безобидно, как это представляется порой некоторым прекраснодушным наблюдателям процесса, именуемого «сексуальной революцией». И когда услужливая «научная сексология» с медицинскими «фактами» в руках начинает доказывать, что в период полового созревания волевое подавление «естественных половых инстинктов» ведет к нервным расстройствам, угнетенности и т. д. и т. п., вследствие чего разумнее разрешить «современным аксельрантам и аксельранткам» свободно реализовать друг с другом свои влечения, речь идет не просто об отмене неких «ханжеских» и «устаревших» моральных «запретов», совершенно якобы не соответствующих действительной природе человека, природе его полового чувства. Речь идет как раз о том, что считать такой «действительной природой» человека и насколько человечески «естественно» видеть в проблеме полового чувства только проблему развлечения.

Вот почему, когда Вальтер Диггельман встает на защиту любви, которую хотят отделить от секса и от которой хотят отделить секс, это вовсе не патриархальная сентиментальность, а беспокойство трезвого и наблюдательного человека, чувствующего, что речь идет о вещах слишком серьезных. И вот почему его обращение к проблемам, связанным с так называемой «сексуальной революцией», вовсе не выглядит в его романе чем-то инородным на фоне его непосредственно социальной проблематики. Напротив, все линии, романа сплетаются в нем, как мы видели, в единый смысловой и эмоциональный узел. И в этом, несомненно, одна из главных удач этой книги, по всему «фронту» своей образности страстно протестующей против потребительской примитивизации человеческой жизни и страстно отстаивающей ту старую, как мир, но ныне, как никогда, может быть, актуальную истину, что жизнь — это не увеселительная прогулка, а ответственное и серьезное нравственное дело, и только тогда и потому она и прекрасна и радостна.

И. Виноградов