© Сергей Дигол, 2014

© Сергей Дигол, обложка, 2014

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

 

Старость шакала

Повесть

– Ооу!

Екатерина Андреевна Соколова покраснела и стыдливо, как смущенная собственным смехом восьмиклассница, прикрыла рот ладонью. Соколовой сразу вспомнился Михаил Иосифович Шифман, бывший главврач третьей кишиневской поликлиники, в которой она, пульмонолог высшей категории, добивала последний год перед пенсией. Душевным человеком был Михал Иосич, несмотря ни на что, царствие ему небесное, или что там у евреев после смерти.

Восемнадцатого января семьдесят седьмого года (дату она запомнила на всю жизнь) Екатерина Андреевна засиделась на работе дольше обычного – «горел» годовой отчет. Коридор остывал после нашествия пациентов, непривычно-настораживающую тишину разбавляли лишь гулкие шаги сторожа, скучавшего в вестибюле первого этажа. Внезапно загремел телефон, и, встрепенувшись, – «госсподи!» – Соколова почувствовала в горле пульсирующую боль, что всегда случалось при сильном испуге.

– Екатерина Андреевна, зайдите на пару минут, – загудела трубка баритоном Михал Иосича, – и отчет с собой прихватите.

Прижимая к груди пухлую папку, Екатерина Андреевна нервно засеменила в противоположный конец коридора – туда, где за лакированной дверью скрывалась тесная комната, формально – приемная главврача, на самом деле – предпыточная. Во всяком случае, так называли помещение все медработники, кроме, естественно, самого Михал Иосича.

Бумаги на столе секретарши, принятой на работу редкостной растеряхой, аккуратно возвышались двумя одинаковыми стопками – заслуга требовательного шефа, умевшего, чего скрывать, создать атмосферу, в которой любая запорхнувшая в коллектив белая ворона быстро чернела от внезапных, как ураган, проверок, строгих выговоров с занесением и самого высокого, среди всех медучреждений Кишинева, процента увольнений по статье, и уж тем более по собственному желанию. Себя Михал Иосич тоже не щадил: лампочка в его кабинете перегорала чаще, чем у других, но даже осознание феноменальной работоспособности шефа не приносило сотрудникам желаемого облегчения.

Собственные испытания работой Екатерина Андреевна переносила без видимых усилий. Нельзя сказать, что ей приходилось легче, скорее наоборот: с заведующего отделением всегда особый спрос. Утешало ее одно – бескорыстная любовь к главврачу, не обращавшего, однако, никакого внимания на излишне томные и долгие, даже для подхалимажа, взгляды Соколовой на планерках, случайные прикосновения при уточнении графика дежурств и даже особую интонацию голоса – безотказное, как ей самой казалось, оружие, применявшееся Екатериной Андреевной в особых случаях – когда выпадало счастье остаться наедине с шефом в его кабинете. Проще было плюнуть на толстокожего зануду – служебный роман пройдет, а презрение коллег останется – но каждый раз, оказываясь в приемной, пульмонолог инстинктивно выпрямляла спину, распаляя в глазах никак не хотевший гаснуть огонь.

– Войдите! – услышала она в ответ на свой стук. От голоса Михал Иосича на теле Соколовой всегда радостно суетились мурашки, но в тот раз даже у них вышло чересчур резво.

Переступив порог начальственного кабинета, Екатерина Андреевна уронила папку и упала – хорошо, что на дверь, вовремя оказавшуюся за спиной. Перед ней стояло огромное и совершенно голое мужское тело – «снежный человек!», взвизгнул кто-то в голове Соколовой, причем без ее ведома. И хотя от удара о дверь из головы что-то словно высыпалось на пол, пульмонолог не то что сообразила, а скорее ощутила умом, что мысль о снежном человеке как-то связана с запахом хвои, в котором Екатерина Андреевна безошибочно распознала аромат одеколона «Шипр».

– Ооу! – пропела Екатерина Андреевна и, уже теряя сознание, успела почувствовать щекой ворсистую грудь Михал Иосича.

Воспоминание о первой измене мужу всегда сладостно волновало Соколову. Но сегодняшнее волнение изрядно горчило. Стараясь не смотреть на свое отражение, мелькавшее за спиной пациента, Екатерина Андреевна и без зеркала знала, что краснота на ее лице становится пунцовой, и причиной тому – стыд и досада. Бог с ним, с Михал Иосичем, с кем не бывало по молодости? Да и срок давности – есть ли такой у супружеской неверности? – давно уж, наверное, вышел. Досадовала же Екатерина Андреевна потому, что была профессионалом, которые, в отличие от дилетантов, не ищут повода для угрызений совести – угрызения приходят к ним сами и без приглашения.

Застонать при виде полураздетого пациента? Да простительно ли такое врачу с ее стажем? Обычно Екатерина Андреевна обращала на обнаженное тело столько же внимания, сколько электрик – на предупреждение «не влезай – убьет» на двери трансформаторной будки. Как и для электрика, оболочка не представляла для Екатерины Андреевны никакой ценности, в отличие от внутреннего устройства. А среди всех внутренностей внимание Соколовой, что естественно для пульмонолога, привлекали легкие.

Но промах был допущен, и даже без удивленного взгляда пациента Екатерина Андреевна знала, что требуется, так сказать, пояснение.

– Какие они у вас, – пробормотала Соколова, не в силах оторвать взгляд от тела мужчины.

Ей и в самом деле никогда не приходилось видеть на чьей-либо груди огромный крест, с трефообразными узорами на концах, сделанный – нет, не из золота, а прямо на коже пациента. Как, впрочем, и все остальные татуировки, занимавшие всю грудь и верх живота мужчины. Слева от креста (со стороны пациента – справа) рябил частокол, и тоже из крестов, от маленьких до едва различимых, в зависимости от размеров куполов, на которые эти кресты опирались. С левой груди надменно взирала совершенно обнаженная женщина, загадочным образом сохранявшая равновесие, стоя на занимавшем полживота колесе с двумя выраставшими из него крыльями. Примерно такие же Екатерина Андреевна видела на спинах актеров, сыгравших сосланных на землю ангелов в одном кровавом американском фильме, который постоянно крутили по кабельному телевидению.

– Красивые, – добавила Соколова. Испугавшись, что ее предыдущие слова не были поняты правильно, она тяжело задышала, охваченная новым приступом стыда.

– Дышите, – сдерживая гнев, выдавила Екатерина Андреевна и прислонила мембрану стетоскопа к вульгарного бюсту женщины на колесе. Нарисованные груди закачались в такт добросовестному дыханию пациента, и Соколова вдруг поняла, что это тело, этот торс пожилого мужчины со слегка расплывшимися татуировками и редкой сединой на груди, вызывает в ней противоположные чувства – раздражение и, как оказалось, не навсегда позабытое возбуждение.

– Глубже дышите, – ненавидя себя, прошипела Екатерина Андреевна и, не удержавшись, бросила взгляд в глаза пациенту.

Мужчина, словно почувствовав смущение доктора, отвернулся, насколько позволяла шея, покорно и шумно втягивая и выдыхая воздух.

Вдох.

«Что же ты, тетка, пялишься?… Наколок не видела?..»

Выдох.

«Старый козел, думает… Плевать!… Не милостыню пришел просить…»

Вдох.

«Заплатил же всем… Поликлиника, мать ее… С пенсионерами как с собаками…»

Выдох.

«Нет, все-таки при Союзе…»

– А теперь спиной! – рявкнула Екатерина Андреевна и, схватив пациента за плечи, развернула его лицом к зеркалу.

Вдох.

«Слава богу, хоть на спине нет!… На семьдесят пять он не выглядит… Но татуировки, фу, мерзость!..»

Выдох.

«Ой, да он же… Мамочка!… Точно, бандит!… Вот ужас-то…»

Вдох.

«А мой что, лучше?… Проклятый инсульт… Толку что моложе…»

Выдох.

«Сколько это уже?.. Сколько он прикован к постели?..»

Вдох.

«Три? Господи, три года уже… А этот смотри-ка!.. Подтянутый, с деньгами… Откуда, кстати… Стоп, а это что?..»

– Сидели? – спросила вдруг Екатерина Андреевна.

Развернувшись, старик-пациент смотрел на нее сверху вниз, причем не только из-за разницы в росте, из-за которой Екатерину Андреевну, все еще за глаза, но вот уже лет двадцать как, все, даже санитарки, называли Шпингалетиной. Пациент тяжело дышал, хотя в этом не было необходимости: докторша уже вынула из ушей наушники стетоскопа.

Ну что с такой сделать? Послать? Это никогда не поздно, вот только кроме как на врачей, которых старик презирал не меньше, чем педерастов, – в тюрьме и те, и другие норовили залезть если не в задницу, то в глотку, – надеяться было не на кого. К тому же за полтора часа скитаний по провонявшим медикаментами коридорам поликлиники он оставил врачам восемьсот леев. Любой его ровесник – а все они, в отличие старика, были нищими пенсионерами – имел право на полный медицинский осмотр – бесплатно, согласно полису обязательного медицинского страхования, гарантирующего престарелым толкотню и обмороки в многодневных очередях.

Но старик ждать не мог, и приходилось терпеть. И безжалостные поборы учуявших запах денег врачей, и холод больничных кабинетов, и даже вопросы, за которые на зоне принято отвечать тому, кто спрашивает.

– Сидели, я спрашиваю? – повторила Екатерина Александровна и поправила очки.

Ну, это уже слишком!

– Вы же сами видите, – засипел старик, кивнув подбородком на татуировки, – может, подробности хотите? Пожалуйста: количество куполов означает…

– Меня не интересует – перебила Екатерина Андреевна – что это там у вас означает.

– Что же вам надо? – растерялся старик.

– Можете хоть зарубки ставить, как Робинзон Крузо, – все больше распалялась пульмонолог, будто не расслышав вопроса пациента, – год – зарубка, еще год – еще зарубка. Я, мой дорогой, почти тридцать пять лет в медицине, и мне достаточно моих ушей и стетоскопа, чтобы выслушать амфорическое дыхание. Подозреваю – после туберкулеза. Одевайтесь!

Она гордо уселась за стол, взяла ручку и чистый бланк.

– Как, говорите, ваша фамилия?

***

– Касапу!!!

Крик охранника Санду был достопримечательностью кишиневской тюрьмы. Нечто подобное выпадало, должно быть, жене диктора Левитана в пылу семейной ссоры. То еще испытаньице: трубный баритон, сбивающийся на истерический визг. И хотя зэки посмеивались – почаще бы он дежурил, глядишь, тюрьма и рухнула бы – после каждого такого выкрика оглушенная камера затихала, чтобы через пару мгновений наполниться нервным шепотком, перебиравшим, словно бусинки на ожерелье, одни лишь матерные слова.

– Касапу, на выход! Давай, старик, пошевеливайся!

Криво улыбнувшись, Валентин Касапу пожал плечами, то ли извиняясь перед сокамерниками, то ли кивая на Санду, – что, мол, с дурака возьмешь. Внутри у Валентина легонько поскребывало: ему и в самом деле было неловко перед ребятами, тем более, что подготовился он еще с вечера – знал ведь, что кричать охранник будет громче обычного.

Это было пятое последнее утро Валентина в тюрьме. И все четыре последних утра начинались одинаково – с бешеного крика дежурного. Менялись камеры и этажи, менялись тюрьмы и охранники, а последнее утро каждого срока всегда начиналось одинаково. Дежурные будто только и ждали этого дня, чтобы, затянувшись спертым тюремным воздухом, незабываемо исполнить свою партию и продолжать репетировать дальше – пока не придет время выпускать на свободу очередного мерзавца. В отличие от сокамерников – а сажать стали все больше молодых да глупых, из тех, кто еще не сидел, – Касапу заранее поеживался от голоса Санду. И ведь даже вещи собрал накануне, да только – эх, старость, старость – в последний момент закемарил, упершись локтем в свернутый рулоном матрас. Что бы ни говорили, а шестьдесят лет – много, насчет этого Валентин готов был биться об заклад. Особенно, если из этих шестидесяти двадцать семь провел за решеткой.

Освободившись в пятый раз, Валентин Касапу попал прямиком в мечту всей своей жизни. В Кишинев образца 1993 года. Сколько себя помнил, Валентин не то что ненавидел советскую власть, он ею, скорее, брезговал. В молодости грезил бунтом, мечтал о свержении коммунистического режима и об отмене колхозного строя. Сердце Валентина пылало революционным нетерпением, но руки его, ловкие и разборчивые, тянулись не к винтовке, а к чужим кошелькам.

«Долой коммунистов!», – думал Валентин каждый раз, уводя толстое ли портмоне из сумочки модницы или пару мятых купюр из дырявого кармана фронтовика. Касапу повторял это как заклинание, не переставая радоваться своей выдумке – фразе из двух слов, верно служившей ему и талисманом, и девизом. Объясниться Валентин ни с кем не решался, но себе давно доказал, что урон Советам наносит уж по крайне мере не меньший, чем бездарные бунтовщики вроде «лучников Штефана Великого».

Разве кражи имущества граждан не подрывают социалистический строй? То-то. Тех же, кто ночами крушил сельсоветы, быстренько перестреляли-повысылали в Сибирь и Казахстан, а талисман Валентина подводил карманника по-божески – всего-то раз в три-четыре года. Но даже в тюрьме Касапу не представлял крушения коммунизма без своего, притом непосредственного, участия, опасаясь лишь одного – проспать минуту своего триумфа.

Поэтому, когда огромная империя незаметно, без торжественных речей и акта о капитуляции, рассыпалась словно трухлявое дерево, Валентину хотелось перегрызть себе горло. Он почувствовал себя обманутым, как дуэлянт, который тщательно готовится к поединку, привередливо меняет секундантов, ночами корпит над завещанием, а днем фехтует до онемения руки – и вдруг узнает, что соперник глупейшим образом погиб, упав с лошади. Впрочем, сил на решающую схватку – и в этом самому себе Валентин, не без горечи, но признавался, – давно не осталось, поэтому он с радостью согласился бы и на роль шакала, описывающего круги вокруг чужого, уже изрядно опустошенного стола.

Между тем Советский Союз уже два года как лежал в руинах, и золотой песок из его разлагающегося трупа вовсю сыпался в наиболее проворные карманы. Где мои силы, где молодость, думал Валентин, умиленно разглядывая выросшие повсюду, словно бурьян на заброшенном поле, торговые палатки. Шестьдесят лет – а Валентин вышел на свободу как раз в год этого не внушающего радости юбилея – еще не конец, но и не тот возраст, когда начинают с нуля. На воле же Валентин оказался с честным словом в кармане. Некоторую надежду внушало лишь то обстоятельство, что слово дано было Митричем – вором в законе, при котором Валентин дослужился до смотрящего – впервые за пять отсидок.

– Найдешь Рубца, скажешь, что от меня, – говорил, наверное, в сотый раз в жизни, меняя лишь имена, Митрич, – он все сделает.

Валентин молча слушал Митрича, сидя у того в одиночке, за невообразимым для этих стен столом – с вином и бараниной, мамалыгой и плациндами, виноградом и дыней – изысками, запах которых сводил с ума обитателей соседних камер. Прощальный ужин Митрич наметил заранее, и хотя ему было жаль расставаться с Валентином, не отблагодарить Касапу за шесть лет преданности он не мог.

– Он мне должен, – добавил Митрич и поморщился: воспоминания о Рубце были явно не из приятных, – так что смело требуй. До чего довели…

Последние слова дались вору в законе с трудом – Валентин и сам почувствовал что-то вроде спазма в горле. Пускать слюни на плече нижестоящего, пусть трижды верного, для авторитета смертельно, но что еще остается, когда ты на обочине и знаешь, что навсегда? Из самых крутых переделок Митрич выходил молча, но когда тебе семьдесят два, ронять слезу не зазорно.

Из тех парней, с которыми он куролесил в молодости, никто не пережил даже генсека Брежнева. Никто, кроме Митрича, который, пережив перестройку, теперь если и мог кого убить, то исключительно за разговоры о демократии, рыночных реформах и западных кредитах. Нет-нет, Митрич не был убежденным коммунистом. Он вообще не был коммунистом и советскую власть любил не больше, чем Валентин. Но и в страшном сне – а Митричу часто снился туннель, по которому он шел, казалось, бесконечно, и чем дальше шел, с тем большей ясностью и бессилием понимал, что туннель этот – расстрельный, – даже в таком сне ему не могло привидеться, что крах коммунизма станет и его крахом. Концом его власти, а значит, и просто концом.

– Сучата, а ведь вот как всех держал! – сжимал он трясущийся кулак и, раскрасневшись лицом, выпучивал глаза так, что, казалось, не миновать беды – или глаза вытекут, или кулак разорвет.

Имен Митрич не называл, но каждый зэк и без подробностей знал, что сучата – это Андрей Лях и Нику Аполлон, воры в законе, двое из трех на всю советскую Молдавию. Третьим был Митрич, но никому и в голову не приходило назвать его третьим. Митрич крышевал и Ляха, и Аполлона – ювелирно, как старый хирург, который уже роется в кишках, а пациент все ждет первого надреза скальпелем. Московские воры – а над ворами молдавскими они имели такую же власть, как ЦК над республиканским комитетом партии, – всё, конечно же, знали, но вмешиваться не торопились. Митрич не беспредельничал, работал по понятиям и, главное, вовремя и сполна отстегивал в союзный общак – чего ж еще беспокоиться? Лях и Аполлон тоже не подавали вида, во всяком случае, на больших сходняках, куда съезжались авторитеты со всего Союза, держались так, словно Молдавия и в самом деле поделена на три справедливых доли.

– Орёл! – воодушевлялись они, когда речь заходила о Митриче, и только поэтому можно было заподозрить, что сами-то они – синицы.

Подрезать орлу крылья, чтобы самим взлететь повыше, Лях и Аполлон сговорились, стоило лишь московским паханам вдохнуть ветер перемен, а заодно – учуять запах больших денег и настоящей, охраняемой армией и ментами, власти. Союзный сходняк оказался не прочнее центрального комитета, и уже в начале девяносто второго года, отгородившись друг от друга и от московских воров государственными границами, теперь уже бывшие союзные авторитеты вдохнули – каждый свою – порцию сулящего власть и деньги ветра.

Удача, которую Митрич будто носил с собой – в одном кармане с четками и «Макаровым», впервые оказалась по другую сторону решетки. Сам же он, как назло, как раз находился за ней, коротая очередной, седьмой в жизни срок.

– Дайте только выйти! Дайте же выйти! – кричал он и грозился грохнуть – нет, не Ляха с Аполлоном, а ублюдка в судебной мантии.

Надо же было додуматься – посадить человека в преддверии крупнейшей геополитической катастрофы двадцатого века, как формулировал пятнадцать лет спустя сам Митрич, сидя в одиночке за одним столом с Валентином Касапу.

Свои прежние сроки Митрич принимал как должное и даже нужное. В тюрьме, где ничто не отвлекало от дел, он чувствовал малейшие колебания нитей, которыми опутал криминальный мир республики. В середине семидесятых он даже добился продления истекшего было срока: опасался на свободе, как он сам говорил, «выпасть за канаты».

– Чтобы боксер озверел, его надо оцепить канатами, – часто повторял он.

Тюрьма была для Митрича чем-то вроде санатория и рабочего кабинета одновременно. Здесь он был сыт, силен, уверен, и, как опытный шофер, точно знал, что ждет за поворотом.

И вдруг, в девяносто втором…

– Ничего, дайте только выйти, – грозил Митрич, но от этих увещеваний пользы было не больше, чем шизофренику – от самолечения.

Война подходила к концу, и каждый новый день являл Митричу новые признаки поражения.

Только странная это была война. Если бы у Нептуна, владыки морей и океанов, была подводная лодка, он, возможно, и достиг бы той степени могущества, к которому привык Митрич, сидя в кишиневской тюрьме. Можно субмарину назвать темницей Нептуна, а можно – неприступным убежищем, наводящим страх на и без того покорных обитателей морских глубин. В своей лодке Митрич безошибочно угадывал движение каждой самой мелкой рыбешки, да что там – малейшее помутнение воды не ускользало от его внимания. Он знал, что его боятся, и точно знал, кто, когда и где его перестанет бояться, как если бы обшивка субмарины была оснащена сверхчувствительным датчиком. Он контролировал все, пока его лодка не оказалась в подводной – не расстрельной, но не менее коварной – пещере, выход из которой кто-то поспешно замуровал. Передатчик продолжал работать, но ничего, кроме бессильного бешенства, поступавшие известия Митричу не приносили.

Апелляции, которыми он завалил суд, отклонялись с быстротой пробивающего талоны компостера. Его защитники – из Москвы были выписаны звезды российской адвокатуры – словно сговорились: один исчез за день до судебного заседания, второй не менее внезапно взял самоотвод и уехал в срочную командировку, из которой так и не вернулся, третий и вовсе умер, сиганув с балкона гостиничного номера. Погибали и те, кого Митрич называл опричниками, – этих изводили оптом и в розницу. То сразу пятеро взорвались в мерсе в самом центре Кишинева, то ведавший кассой бывший вундеркинд по кличке Минфин не проснулся после ночи с любовницей. Но большинство людей Митрича – а любое большинство тяготеет к победителям – спокойно и незаметно перетекло к новым хозяевам.

Да-да, к двум из трех, хотя никому уже и в голову не приходило назвать Митрича третьим. Все что у него осталось – полный грев, который Лях и Аполлон не решились отобрать, а еще – воспоминание об утраченной власти.

– Касапу, пора! – постучав – в камере Митрича орать не полагалось даже дежурным – робко заглянул Санду.

– Закрой, – даже не обернулся Митрич, и дежурный тут же исчез.

– Давай еще выпьем, – поднял кувшин Митрич, и вылил остаток вина в кружку Валентина.

«Бульк!» – ответила кружка, и Валентин заметил, как в темном вине исчезает, уходя на дно, что-то тускло-золотистое. Валентин поднял кружку и, глядя в ставшие вдруг цепкими глаза Митрича, выпил до дна, не разжимая челюсти. Не закусывая, Касапу нащупал языком что-то холодное, царапнувшее губу изнутри, и сразу определил, что это гильза.

– Ну, с богом, – поднял пустой кувшин Митрич и повернулся к двери. – Дежурный!

Валентин встал и, молча поклонившись Митричу, вышел через открывшуюся дверь. Поднял руки, оперся о стену, расставил ноги и подождал, пока его нехотя, словно стряхивая с одежды пыль, обыщет Санду.

Ну, Митрич! Ну, старый бестия!

Если капитан субмарины, заметив в пещере щель, достаточную для прохождения водолаза, ничего не предпринимает – дерьмо он, а не капитан.

Касапу шел по тюремному коридору и чувствовал, как слюна наполняется металлическим привкусом.

Значит, он и есть тот самый водолаз, хотя поначалу Валентин подумал было о бутылке с посланием, которой так наивно доверяют последнюю надежду все потерпевшие кораблекрушение.

Значит, послание в гильзе, а Валентин, в отличие от безмозглой бутылки, знает имя адресата.

Значит, Рубец, который, по словам Митрича, крышует кишиневский рынок.

На Валентина словно напялили бронежилет – идти было тяжело, но с каждым шагом он ощущал себя все уверенней, будто держал за щекой не гильзу, а оберег.

Он снова коснулся ее языком, словно боялся, что металл растворится в слюне.

Оставалось облачиться в скафандр и выплыть через главные ворота кишиневской тюрьмы.

***

Рубцом оказался Николай Семенович Мунтяну – во всяком случае, на этом настаивала серебристая табличка на двери кабинета. В верхней части ее, в два ряда, громоздились, толкая друг друга, важные буквы: «ООО Муниципальное предприятие Центральный рынок», а под фамилией примостилось скромное «директор» – именно так, с маленькой буквы. Слово «Рубец» на табличке отсутствовало.

В кабинете директора муниципального предприятия Валентин почувствовал себя непутевым пассажиром, соскользнувшим с подножки улетающего в будущее экспресса. Дыша белизной стен, сверкая обрамленными в пластиковые рамы стеклами (кажется, такие окна называются стеклопакетами), кабинет Рубца скрипел, жужжал, свистел всевозможными чудесами техники – факсом, компьютером и еще одним устройством, из которого бумага выходила с уже отпечатанным текстом, словно внутри умещалась первоклассная стенографистка в придачу с печатной машинкой. Вдобавок ко всему, к ремню на брюках Рубца крепился диковинный, размером с ладонь, черный прямоугольник, на котором имелось что-то вроде табло калькулятора.

– Пейджер, – ответил Рубец на вопросительный взгляд Валентина и, пожав руку, гостеприимно указал на кресло у окна.

– А что делать, сейчас без этого никуда, – добавил он, щурясь в отверстие гильзы, попавшей к нему с рукопожатием Валентина, – миллион дел в день, только успевай крутиться. Уберешь руку с пульса – нет гарантии, что завтра у самого с сердцебиением проблем не будет. Вот он и спасает, – Рубец кивнул на пейджер, – хотя скоро, базарят, беспроводные телефоны будут.

Покопавшись в столе, Рубец нашел изящный пинцет и уже извлек было из гильзы – аккуратно и быстро – крошечную, завернутую в целлофан бумажку, как вдруг замолчал стрекотавший до этого факс. Бросив на стол весточку Митрича, Рубец ловко сорвал с аппарата длиннющий свиток. Несколько минут он молча читал, хмуря брови, и Валентин, вдруг почувствовавший себя ничтожно мелким в огромном кожаном кресле, вежливо кашлянул.

– Ну так вот, – встрепенувшись, Рубец стал аккуратно складывать свиток, – сейчас каждый должен быть на своем месте. Делать то, что лучше всего умеет. Прошли времена, когда кухарка управляла государством. Рыночная экономика, так-то братан. А где же еще быть рыночной экономике, как не на рынке? – он рассмеялся неожиданным фальцетом.

Братан!

Сказать, что Валентин почувствовал себя мерзко – ничего не сказать. О чем он, эта гнида? На зоне такие чушки боялись заговорить с Валентином, сторонились смотрящего даже взглядом. Во всем виде Рубца было слишком много несоответствующего его положению: мелкий, вертлявый, с реденькими пшеничными волосами и бегающими голубыми глазками, в красном, не по мерке, пиджаке, рукава которого он беспрестанно одергивал к локтям, обнажая бледные кисти. На безволосых пальцах его, под широченными перстнями, скрывались бледно-синие наколки.

Директор, мать его! Да он за последнего баландера не сойдет, а разносчиками всегда берут мужиков крупных – чтобы по десять похлебок за раз донести, да случись заварушка, вовремя дать деру, расчищая площадку профессионалам – головорезам с дубинками, наручниками и стволами.

Что ж, приходилось привыкать к тому, что за тюремными стенами все перевернуто с ног на голову.

– Нужны спецы, – продолжал разглагольствовать Рубец, – а с теми, кто трется вокруг, и так перебор. Менты, налоговики, санстанция бля, таможни. Хорошо, что я, так сказать, из этой сферы, так хоть с крышей вопрос решен.

Он решил с крышей! Блядь, неужели теперь на воле кругом такие вот авторитеты?! Не был бы Валентин голоден, как выброшенный за забор состарившийся сторожевой пес, он бы уже заблевал свежеотремонтированный кабинет.

– В общем, место я тебе нашел, – Рубец поднялся и подошел к окну, выходившему на овощные ряды.

Валентин тоже встал и стал смотреть вниз – туда, где из движущихся навстречу, чтобы перемешаться друг с другом, потоков людей то там, то здесь выпадали одинокие фигуры и, словно перебежчики, устремлялись под навес овощного павильона. Еще с минуту их потускневшие силуэты можно было различить в полумраке, после чего они растворялись под тенью гигантской пластиковой крыши, а когда выплывали назад – чтобы вновь унестись могучей людской рекой, их было уже не узнать – казалось, и одежда на тех, прежних, была другая, а уж баулов в руках – так точно на порядок меньше.

– Супер! Что скажешь, а! – Рубец толкнул Валентина плечом, и Касапу поморщился – то ли от внезапно удара, то ли от идиотского слова.

– Что скажешь, старик? – повторил, усаживаясь за стол, директор.

Тут же в кабинет вошли три крепыша в кожаных куртках, и Валентин решил, что у Рубца где-то под столом спрятана кнопка, которую он незаметно нажал. Не сказав ни слова, здоровяки уставились на хозяина, не удостоив Валентина даже случайным взглядом.

– Условия такие, – поджав губы, Рубец защелкал зажигалкой и, к ужасу Валентина, поднес ее, вспыхнувшую, к зажатому в пальцах посланию Митрича.

– Сдаешь всю кассу моим людям…

Бумага занялась неохотно, и Рубец, кивнув на парней в коже, по-прежнему игнорировавших Валентина, словно директор общался сам с собой, повернул крохотный свиток загоревшимся концом вниз – так, чтобы целиком утопить его в пламени.

– Двадцать процентов от заработанного – твои. Оплата в конце недели, день можешь выбрать сам…

Спрятав зажигалку в карман, Рубец бросил бумажку, вернее то, что от нее осталось, в пепельницу – дотлевать, испуская дух в виде белого дыма.

– Сейчас с ребятами познакомишься, пройдешься, так сказать, по цеху, осмотришься.

Пока парни в коже продолжали невозмутимо и, как показалось Валентину, слегка надменно смотреть в глаза Рубцу (интересно, а как он успевал смотреть в глаза сразу троим?), у Валентина где-то внутри словно уронили рельсу: он почувствовал, что не в состоянии пошевелиться. От бессилия у него задрожали руки, а еще – от одной мысли, что ему, еще вчера смотрящему в кишиневской тюрьме, теперь, чтобы не сдохнуть на воле, придется горбатиться на какого-то недоноска, в котором так жестоко ошибся Митрич.

– Это все, что я могу для тебя сделать, – развел руками Рубец.

– А что делать-то?

В душном кабинете – на стене висел ящик, который Валентин принял за кондиционер, но он почему-то не работал, – повисла пауза, и Касапу почувствовал, что духота становится невыносимой.

– Да, постарел Митрич, – подмигнул своим молодчикам Рубец, – а мне сказали, что ты – профи.

– Я смотрящий, – насупился Валентин.

Парни в коже одновременно повернулись к Валентину, будто услышали кодовое слово.

– Кто-кто? – театрально подставил ладонь к уху Рубец. – Я что-то не расслышал.

– Смотрящий!

– Смотрящий под кем? Не под грозным ли Митричем, а? Да вот он, твой Митрич, – схватив пепельницу, Рубец перевернул ее, обрушив на стол снегопад из пепла, – нет его больше! – он вскочил, поправляя брюки. – А ты – щипач, причем первоклассный. Для тебя здесь, на рынке – эльдорадо просто! Тьма народу, и у каждого кошелек. Митрич ему сдался! Другой бы ползал тут, ноги целовал, что к себе беру. Кому ты бля такой нужен…

Валентин слушал Рубца молча, потрясенный – нет, не его словами – а собственными мыслями. Мать твою за ногу, а ведь купился! Как это, оказывается, просто – торговать собой! И одновременно – продавать других.

– А, может, Митричу хотя бы, – начал Валентин, не понимая, кто заставил его, вскочив с кресла, пятиться спиной к выходу – возможно, Рубец, который, словно забыв о присутствующих, стал озабоченно раскладывать папки на столе, – может, помочь как-то, я не знаю…

– Все, идите, идите, – не переставая перекладывать папки, быстро кивнул на дверь Рубец, и парни в коже ретировались.

– Сожгли-то зачем? – уже в дверном проеме почти прошептал Валентин.

Закрывал он за собой осторожно, стараясь не хлопнуть дверью, но все равно хлопнул, успев услышать ответ Рубца:

– Это все, что я мог для него сделать.

***

– Девушка, ну долго еще?! Забирайте товар, люди ждут!

Расползающаяся к низу, словно тающий снеговик, тетка с засохшими томатными косточками на переднике поверх спортивных штанов нетерпеливо трясла кульком с помидорами.

– Подождать можете, да? – нервно запихивая кошелек в сумочку, огрызнулась покупательница, блондинка в темных очках.

– Очередь, говорю, ждет! Очки бы сняла!

Что тут началось! Сотканное из сотен голосов мерное жужжание, покрывавшее овощные ряды, разорвали, многократно отражаясь о крышу павильона, два женских визга, перебивавших друг друга целых три минуты, из которых Валентину Касапу хватило первых двух секунд.

Очень скоро Валентин понял, что едва истекшее заключение променял на новую тюрьму. На этот раз – огороженную четырьмя стенами кишиневского рынка. Если это и был перевод с одной зоны на другую, то – с понижением. Пошмонать, на правах смотрящего, забивших на понятия зэков в их собственных камерах Касапу не мог, да и не было больше никакого смотрящего Касапу. Не было, впрочем, и зэков, а лишь рабы рынка: реализаторы, грузчики, кладовщики и прочая почти дармовая сила, и еще – щипач Валентин Касапу.

В качестве персональной камеры, за пределами которой Валентину настоятельно рекомендовали не распускать умелые руки, ему отвели овощной павильон, и, видимо, поэтому Касапу получил от Семена Козмы, острого на язык начальника охраны рынка, новое прозвище. Хотя, почему новое? Погонял на Касапу никогда не лепили, даже для авторитетов он всегда был просто Валентином, а тут придумал же – «Вегетарианец». Питаться, однако, Валентину хотелось не только растительной пищей, и он плюнул – хоть горшком называйте, лишь бы поближе к печи. Пошустрить в соблазнительных мясном или молочном павильонах Валентин не решался: мешало данное Рубцу слово и служба Семена Козмы, что была крепче любой самой убедительной клятвы.

Правда, еще одно препятствие Валентин придумал для себя сам. Пообтеревшись пару недель, он решил, что охотиться будет только на женщин и исключительно на тех, кто решился на покупку. Шастающие между рядами, лишь бы поканючить о заоблачных ценах, бабы его не занимали. Он ждал, когда покупательница расстегнет сумочку и достанет на сгущаемый пластиковой крышей свет кошелек.

Насколько этот, изобретенный им же механизм идеален, Валентин не подозревал, пока не попал, как ему показалось в начале, случайно, на репетицию одной странной речи.

Вообще-то Рубец вряд ли рассчитывал на такого слушателя. Выскочив из здания администрации, директор отчаянно вертел головой, пока не наткнулся взглядом на сутулую фигуру старика в песочной кепке.

Так Валентин во второй раз оказался в огромном кожаном кресле, у окна в кабинете директора.

– На рынке мужчина особо остро ощущает свою вторичность, – читал Рубец, нервно вышагивая перед Валентином, – много ли удовольствия недовольно сопеть в спину благоверной и уныло закатывать глаза, пока та выбирает капусту потверже, а у тебя и без всякой капусты ладони изрезаны ручками пудовых сумок, задевающих при ходьбе асфальт. В компании с женщиной мужчина на рынке жалок – нет, не из-за перегруженных рук; в конце концов, тяжести – по мужской части. Унизительна сама диспозиция: инициативная женщина уходит в отрыв, пассивный мужчина плетется сзади и, если и не отстает, то напоминают скорее заглохшую машину, взятую на буксир. Между прочим, женщине ничуть не легче: представьте себе, каково это – буксировать под завязку груженый самосвал. Только вместо троса между женщиной и мужчиной – узы брака. Да, как не горько кому-то сознавать, но вся жизнь мужчин протекает в соответствии с неумолимой формулой семейного движения: баба, словно поводырь, тянет мужика вперед, причем к своей (он поднял палец) цели, пропуская его вперед лишь при необходимости. Как правило, чтобы пробить головой стену, внезапно возникшую на ее пути. Так правомерно ли упрекать мужчину в отсутствии энтузиазма? Чему должен радоваться, бреясь субботним утром, мужчина, обреченный подчинить свою личность явно не знающей границ женской воле? Не лучше ли так называемым семейным психологам отвлечься от расхолаживающей кабинетной атмосферы, от безликих теорий и запылившихся многотомных руководств? Пройдитесь по рынку, дорогие знатоки человеческих душ, и, может быть, тогда вы решитесь признаться, хотя бы себе, что истинная проблема многих семейных пар – в систематически подавляемом врожденном лидерстве, которое, тем не менее, не вытравить из генов даже самых безвольных мужчин.

– Ну, как? – прервал он чтение, чтобы, по-видимому, торопливо пояснить: – Я тут книжку пишу. О рынке. Ну, скажем так, почти о рынке.

Валентин давно перестал удивляться проиcходившим с Рубцом переменам. Малиновый пиджак на узких плечах директора уступил место новому, кофе со сливками, костюму, сшитому так, будто Ив Сен Лоран – а Рубец любил повторять, что костюм от Ив Сен Лорана, – лично производил замеры талии, плеч и ног, чтобы, не дай бог, не расстроить любимого заказчика. Исчезли золотые фиксы, выдававшие в Рубце, во что бы тот ни был одет, мелкого уголовника, и теперь Николай Семенович Мунтян, директор муниципального предприятия, чуть небрежно пряча руку в кармане итальянских брюк, благодушно улыбался ослепительной эмалью зубов из металлокерамики.

Стремление к респектабельности не помешало Рубцу сохранить почти инстинктивное чувство реальности. Рассказывали, что как-то, в течение нескольких секунд, он распорядился проспонсировать городской конкурс красоты и сбросить в канализацию тонну куриных окорочков, в которых главврач санэпидемстанции, не получивший своей обычной доли, грозился обнаружить вирус птичьего гриппа.

Рубец стремительно выходил из тени, с видимым удовольствием отдаваясь щедрым лучам легального – пусть и на бумаге – бизнеса. Рассеянно слушая директора, Валентин рассматривал дипломы на противоположной от окна стене. Раньше такие же, под стеклом, в лакированной рамке, только с Лениным и серпом с молотом вместо молдавского триколора и гербового орла, вручали за успехи в социалистическом строительстве. Если верить дипломам Рубца, его вклад в рыночную экономику был оценен рядом ответственных функций в государственных и общественных организациях, а именно:

в 1997 г. – председателя Ассоциации рынков Молдавии;

в 1999 г. – сопредседателя Республиканского профсоюза работников агропромышленного комплекса;

в 2002 г. – постоянного члена коллегии Министерства сельского хозяйства;

в 2003 г. – члена комитета по торговле при правительстве.

Валентин подобным карьерным ростом похвастаться не мог. Он вообще не мог похвастаться ростом: за пятнадцать лет, проведенных на рынке, спина его заметно ссутулилась. А еще эти пятнадцать лет понадобились Валентину, чтобы выиграть спор у себя самого.

Да-да, оказалось, что шестьдесят лет – еще не старость. В отличие от семидесяти пяти.

– Ладно, иди, – замахал кипой бумаг Рубец.

Он пожалел, что позвал Валентина. В глазах карманника читалось такое равнодушие, что Рубец даже поморщился: Валентин ни черта не понял. Даже не пытался вникнуть.

– Кстати, изучи, – вынув из кармана сложенную вдвое бумагу, Рубец вложил ее в ладонь Валентина, – и постарайся как-то ускорить.

Так Валентин узнал о наличии в своих действиях точной, как швейцарские часы, системы. Если бы не дурацкое предисловие Рубца, содержание бумаги сошло бы за признание высочайшего класса воровского мастерства – не больше, но и не меньше.

секунды 1— 3: покупательница расстегивает сумку и достает кошелек

секунды 4— 15 (в зависимости от достоинства купюр и расторопности покупательницы): отсчитывает деньги, вручает их продавцу

секунда 9— 15 (в зависимости от продолжительности предыдущего этапа) – не позднее, вне зависимости от начала третьего этапа, секунды 20: продавец вручает сдачу (если потребуется), но не спешит отдать товар

секунда 21— 23: покупательница прячет деньги в кошелек, а кошелек в сумку

секунда 24— 25: продавец в настойчивой форме требует от покупательницы немедленно забрать приобретенный товар – до того, как покупательница успеет закрыть сумку

секунда 26: кошелек – в кармане В.

***

Валентин сидел на скамейке в центральном парке Кишинева, пропуская через бессмысленный взгляд мелькавшие троллейбусы. Хорошенькая аудиенция, ничего не скажешь. Стоило ли пятнадцать лет ждать?

«Надо ускорить».

Валентин вцепился рукой в скамейку. Выходит, встреча не была случайностью?

«Не может быть», – повторял он, но, представив себя на месте директора рынка, Валентин затосковал. Глупо, да что там – непростительно рисковать свиданием, да еще в собственном кабинете, с карманником, обкрадывающим твоих же покупателей. Пусть и со своим, карманным, так сказать, карманником. Да и служба охраны прекрасно справляется: угрюмые жлобы искусно оберегали Валентина, и так же безупречно следили за каждым его шагом.

Первую волну – бессильного отчаяния – смыла внезапно нахлынувшая надежда, и, наполняясь радостью от вида подгонявших друг друга троллейбусов, напоминавших о кишиневских послевоенных трамваях, в которых долговязый и худощавый, юркий и неуловимый Валентин Касапу потрошил карманы и сумочки ничего не подозревающих пассажиров, щипач, словно ребенок, сжалившийся над канарейкой, позволил выпорхнуть из клетки своей души одной безнадежной мечте.

Вот он в кабинете Рубца, откуда, кстати, исчезли факс и принтер, но зато появилась приемная с длинноногой секретаршей. Чего только нет у нее на столе: тут и исчезнувшие факс с принтером, и компьютер со сканером, и два телефона, и куча лотков и бумаг. Вот Валентин в знакомом кресле у окна. Он говорит, а Рубец слушает, кивает головой и изумленно поднимает брови: ну, мол, даешь старик! А Валентин продолжает рассказывать, купаясь в накатывающем удивлении директора. Рассказывает, как в свои семьдесят пять бегает – каждый день! – в центральном парке: час утром и полчаса перед сном. Что вот уже года два как не есть мяса (нет, что вы, не в деньгах дело!), зато потребляет витаминизированные йогурты, и размалеванные бляди в супермаркетах, все в золоте и силиконе, заглянув в молочный отдел, брезгливо отшатываются от сухощавого старика, чтобы – Валентин чувствовал это спиной – открыв рот и хлопая накладными ресницами, тупо рассматривать его, удаляющегося, сзади и, встрепенувшись, сгрести в тележку упаковки чертовски дорогого йогурта, не меньше, чем прихватил этот (ну надо же!) совсем не нищий пенсионер. И еще Валентин много говорит о том, что его работа требует точности, профессионализма и хладнокровия, почти как труд оператора на атомной станции. Попробуй облажаться – устроят карантин не хуже чернобыльского. Так что, если есть такая возможность, хотелось бы пересмотреть, так сказать, условия. Нет, что вы, не в деньгах дело, а в справедливости, денег-то хватает…

– Так поделись, дед!

Валентин поднял глаза: двое ухмыляющихся парней с бутылками, из которых они по очереди отхлебывают пиво. Парней явно заинтересовали мысли Валентина, незаметно перекочевавшие в речь.

– Поделись, а? Бедным студентам не хватает на пиво!

Валентин нащупал в кармане нож и оглянулся по сторонам. Через пару скамеек обнимались влюбленные – их здесь, в парковой аллее, под сводами протягивающих друг другу кроны каштанов, и днем-то не разглядеть, а уж в сумерках…

– Ладно, дед, жируй! – сказал парень – тот, что до этого молчал, и потянул за собой приятеля.

– Капиталист! – гаркнул на Валентина второй, и оба, заржав и шатаясь, направились в сторону обнимающейся пары.

Валентин поднялся и быстро пошел в противоположную сторону. Покидая каштановую аллею, он вдруг понял, что может ответить на вопрос, с сотворения мира мучающий всех несчастливых людей. Вопрос был следующим: «почему я такой неудачник?». Ответ – именно ответ, а не вариант ответа, – теперь знал Валентин, и он был таким: «потому что всегда не успеваешь». Самую малость, но опаздываешь.

О чем теперь говорить с директором, о каком таком новом проценте, после того как Рубец опередил его? Да-да, на самую малость.

Да и решился бы Валентин? Посмел бы?

Неудачник! Самый что ни на есть, мать вашу!

«Ха-ха-ха! Руки вверх, ваша песенка спета!» – торжествовал шпион из мультфильма о капитане Врунгеле. Как-то пролежав два часа перед телевизором, Валентин вдоволь нахохотался над чудным мультиком и недоумевал – как это не приходилось видеть его раньше. Должно быть, сидел, успокаивал себя он.

«Да вот же она!» – хотелось Валентину, подчинившись мультяшному герою, вскинуть правую руку вверх – так, чтобы все убедились: его оружие в полной готовности. Но теперь он спешил по парковой аллее, не обращая внимания на каштановый свод над головой и ровный – большая редкость для Кишинева – асфальт под ногами.

«Надо ускорить», не выходило у Валентина из головы, и ему привиделась рука – тоже правая, но чужая, которую он сразу возненавидел.

Рука не была морщинистой и безволосой, со вздувшимися, как у Валентина, венами. Это была другая рука – мохнатая, молодая и мускулистая, стремительная как кобра и точная как копье.

Рука нагло копалась в дамских сумочках вместо руки Валентина.

***

Глава пятая

В одной из предыдущих глав были проведены, хотя и крайне поверхностно, параллели между продовольственным рынком и социально-экономическим устройством государства социалистического типа. В действительности проблема гораздо серьезней, чтобы ограничиваться рассчитанными лишь на эмоциональный отклик аллюзиями. Чтобы не вводить читателя в подобный наркотическому эмоциональный тупик, а заодно не водить его за нос, обозначу основополагающие положения данной главы в самом ее начале. Итак, я убежден, что:

1) Социалистическое государство реализует двоякую задачу в отношениях с индивидуальной человеческой единицей, а именно:

а) обеспечивает минимальный уровень социально-экономического благополучия, необходимый для поддержания лояльности человека государству в обмен на практически неограниченную эксплуатацию его трудового потенциала в собственных целях;

б) максимально ограничивает человека в возможностях достижения качественно иной ступени социально-экономического благополучия. В социалистическом обществоведении эта тенденция именуется «социальным равенством». Нетрудно догадаться, что в действительности речь идет о вынужденной мере, своего рода предупреждении имманентно хрупкого социалистического строя от краха, равнозначного трансформации социалистического государства в капиталистическое. Система общественных взаимоотношений последнего характеризуется, как известно, естественной конкуренцией, при которой нет и не может быть места социальным иллюзиям, и в их числе наиболее опасной, ввиду ее привлекательности, уже упомянутому так называемому социальному равенству.

2) Муниципальное предприятие «Центральный рынок», г. Кишинев, Республика Молдова в условиях становления системы социального неравенства – зачаточного, как его определяют сторонние аналитики, или дикого – по терминологии участников процесса, капитализма, — в своих базовых функциях совпадает с функциями социалистического государства, а именно:

а) позволяет поддерживать минимальный уровень социально-экономического благополучия, сдерживая таким образом рост социальной напряженности в период первоначального накопления капитала;

б) поддерживает видимость социального равенства, этого ментального рудимента, занимающего, тем не менее, центральное место в массовом сознании постсоциалистического общества. Чем очевидней крах системы социального равенства, тем больше степень веры масс в этот общественный фантом, вне зависимости от того, было ли социальное равенство реалией социалистического устройства, или элементом массового гипноза.

Невозможно представить, чтобы в модном бутике (к этой аналогии мы вернемся еще не раз) покупатели (скорее покупательницы) сварливо обсуждали заоблачные цены на, как их сейчас принято называть, брендированные вещи. Да что одежда, что обувь! В продовольственных магазинах самообслуживания, которые наши сограждане интуитивно, но по сути совершенно справедливо предпочитают называть супермаркетами, базовым критерием потребительского интереса является не цена на товар, как это имеет место на рынке, а сам товар. Качества товара в самом широком смысле: от собственно качества в том банальном понимании, в каком этот термин трактовался в условиях социалистической системы, а именно – минимального набора функциональных свойств, до социальных, эмоциональных и тому подобных, на первый взгляд, умозрительных качеств. Последние в действительности обладают огромной ценностью, более того, они незаменимы для покупателя капиталистического типа. В последнем случае товар выполняет сигнальную функцию, идентифицируя социальный статус – структурообразующий элемент личности любого потребителя капиталистического типа. В связи с этим трансформируется и восприятие цены, поскольку оценивается не товар, а фактически место покупателя в общественной иерархии. Не удивительно, что потребитель готов переплачивать за продукт, социальные свойства которого на порядок превосходят функциональные.

В отличие от покупателя капиталистического типа, посетители Центрального рынка г. Кишинева знают лишь свою функциональную цену, а она, по подсчетам американских ученых, не превышает восьми долларов; во столько оценивается химический состав человеческого организма. К представленным на рынке товарам у такого рода покупателей отношение соответствующее: никакого пиетета, никакого атрибуирования иных функций, кроме функциональных, никакого иного применения, кроме удовлетворения прожиточного минимума. На первый взгляд, носители такого подхода – реалисты до мозга костей, практичные двуногие машины, у которых вместо головы – калькулятор. В действительности, это наиболее многочисленная и наименее приспособленная часть общества социального неравенства. Как остальные – те, кого мы отнесли к покупателям капиталистического типа, каким образом они, при равных стартовых условиях, таких как: стандартное советское образование, идентичное идеологическое воздействие, более широко – общая социальная среда, как они, представители этой куда менее многочисленной категории, оказались в авангарде становления капиталистической системы, предстоит, надеюсь, выяснить наиболее светлым умам будущего. Пока же мы вынуждены констатировать сознательное или неосознанное, но в любом случае ничем не оправданное пренебрежение обществоведами старого, но все еще эффективного компаративного метода для оценки нынешнего этапа становления капиталистической системы на постсоветском пространстве.

Мы уже выяснили, что так называемое социальное равенство является наиболее хрупкой и наименее долговременной формой общественных взаимоотношений, поскольку, и это также представляется очевидным, в основе этих отношений лежит естественный принцип неравенства, что бы там не утверждали так называемые универсальные декларации. Нет ничего удивительного в том, что массы оказываются в простейших психо-социальных ловушках; в конце концов, психология толпы намного примитивнее внутреннего мира отдельного индивидуума.

Намного печальней, когда люди, призванные в моменты роковых поворотов общественной жизни находить новые ориентиры, формулировать и аргументировать новые цели, способные не столько утешить массы, сколько внушить им достижимость новых перспектив, как эти люди либо сами оказываются в ловушках, либо, что еще хуже, создают их в циничном расчете заарканить как можно больше потерявших ориентиры сограждан. Чем же еще объяснить господствующее сегодня в нашем обществе представление о том, что социалистическое социальное равенство – чуть ли не синоним гарантированного прожиточного минимума? Возникающие при этом неизбежные аналогии с капиталистической системой трактуют последнюю как строй, созданный для богатых, которые купаются в роскоши, в то время как подавляющая часть общества борется за достижение того самого минимального уровня, который при социализме якобы гарантирован.

Дело не только в идеологической зашоренности данной формулировки, и даже не в ее очевидной фальшивости. Апологеты подобной точки зрения упорно и, как нам кажется, намеренно сопоставляют феномены социальной жизни из двух несопоставимых периодов. Разве в первые десятилетия Советской власти, вплоть до начала Второй мировой войны, меньше говорилось о необходимости социального равенства? И разве не были предприняты радикальные шаги для достижения это цели? Одна коллективизация с индустриализацией чего стоят. Привело ли все это к социальному равенству? Если брать во внимание тотальное обнищание – наверное привело, ведь в бедности все равны. Вот только как быть с гарантированным прожиточным минимумом? Так справедливо ли сравнивать уровень социального благополучия, достигнутый в период т. н. развитого социализма с уровнем социальной адаптации при капитализме становящемся – периоде, который наше общество переживает в настоящее время? А ведь именно этим занимаются современные социологи, политологи, и просто политические популисты, эксплуатирующие наиболее низменные социальные инстинкты масс. Что ж, это легче, чем вести кропотливую работу по трансформации массовых инстинктов в социально-конструктивные ментальные установки – мощнейший механизм преобразования общества в соответствии с объективно сложившимися реалиями, где не должно быть места социальной апатии, прикрывающейся деструктивной ностальгией по прошлому. Поэтому, если и сопоставлять развитие капиталистического и социалистического обществ, то, применив уже упомянутый компаративный метод, необходимо оперировать равноценными периодами, и тогда не будет казаться странным, что между 1990 и 1993 годами наше общество прожило не три года, а целую эпоху, и вряд ли кого-нибудь удивит, что между Америкой 1937-го и Молдавией 2007-го много общего: в обоих случаях мы наблюдаем массовый исход обездоленных мигрантов.

Возможно, когда такое осознание произойдет, Центральный рынок г. Кишинева и перестанет играть ту социально-терапевтическую роль, которая неблагодарно не осознается меньшинством капиталистического типа, погруженным в первоначальное накопление. Кто знает, происходило бы это накопление так же беспрепятственно, не будь у обездоленного большинства социально-экономического утешения, этакого декоративного социализма, роль которого играет наш Центральный рынок?

Между прочим, эта роль гораздо глубже, чем кажется на первый взгляд, и именно в психо-социальном аспекте. Обратим внимание на рыночную толпу. Найдется ли в современном молдавском обществе более красноречивая аллюзия на жизненный путь человека при социализме? Отдельному человеку вырваться из рыночной толпы подчас не легче, чем сардине – из могучего косяка, тянущему ее к южному побережью Африки. И если сардина, маленькая безмозглая рыбешка, и плавником не поведет, чтобы отделиться от общего движения вперед, ибо чувствует – ее сила в единстве, то человек, этот прямоходящий организм, стоит ему начать сопротивление так называемому «стадному» инстинкту рыночной толпы, являющемуся в условиях социалистического общества ничем иным, как инстинктом самосохранения, сразу оказывается в сомнительном положении, как правило, перед ненужными или дорогими товарами, и, что гораздо хуже, вообще без места в толпе, которое не занято другими и не вакантно – его просто больше нет, как не остается пустого места в косяке от сожранных хищными рыбами сардин.

Между тем, роль рыночной толпы в обеспечении пресловутого прожиточного минимума отдельной человеческой единицы трудно переоценить. Достаточно вспомнить, как она, я имею в виду толпу, безошибочно ведет индивидуума к так называемому оптимальному соотношению цены и качества.

Стандартная ситуация: группа людей штурмует торговую точку с помидорами, в то время как соседние лотки – с томатами точно такого же цвета, размера, сорта и вкуса, не вызывают ровно никакого интереса. Здесь впору говорить о присущем рыночной толпе инстинктивному чувству цены, ведь разница между двумя идентичными продуктами может не превышать считанных процентов. Отдельный индивидуум на рынке может довериться толпе, даже желательно, чтобы на те полчаса-час, что он проводит здесь, его личность как бы растворилась в коллективном разуме, о чем ему не придется жалеть: ведь действительно удачными его действиями будут решения толпы, которым он всецело подчинится. Путь нашего покупателя – от западных ворот к восточным, или наоборот, — это жизнь человека социалистического типа. Жизнь, в которой не выжить вне толпы, и стоит ли удивляться, что к нам так тянутся люди, потерявшие толпу своей жизни.

Можно, конечно, радоваться, что поток наших клиентов, а значит, и приток прибыли иссякнет, похоже, не скоро и даже гордиться тем, что мы не так уж плохо справляемся с социальной функцией, которой нас официальные органы не наделяли, хотя утешение обездоленных – как раз по части государства.

Но, знаете, с гораздо большим удовольствием мы протянули бы между стенами рынка металлический каркас, навесив на него жестяные листы, имитирующие старый добрый шифер. Мы залили бы весь асфальт бетоном, постелив поверх сверкающий кафель, а обшарпанные стены закрыли бы по всему периметру идеально ровным гипсокартоном. Мы провели бы сотни метров канализации, водопровода, электричества, вентиляции и сигнализации. Установили бы километры торговых полок в несколько ярусов и с полсотни касс последней модели. Мы не пожалели бы средств, сил и времени, чтобы создать самый большой, самый совершенный и самый удобный супермаркет в городе, и больше не вспоминали бы о рынке, где десятки тысяч людей ежедневно приобретают всякую дрянь, экономя на всем, только бы дотянуть до следующего визита к нам.

Мы бы радовались как дети, зная, что большинство сограждан больше не вверяет решение проблемы собственного выживания толпе, но для этого нужно, чтобы вопрос о выживании потерял свою актуальность. Мы с гордостью считали бы свою миссию выполненной, и в наших сердцах не нашлось бы и уголка для ностальгии по рынку, который позволил людям пережить смутное время становления системы социального неравенства. И пусть в нашем супермаркете выбирали бы сыр не подешевле, а повкуснее. И пусть бы у полок застывали тысячи мучительно размышляющих, привередливо рассматривающих этикетки одиночек, а не тысячная толпа, мгновенно и безошибочно решающая задачу, но только одну – «что-бы-такое-купить-подешевле-чтобы-не-сдохнуть».

В конце концов, человек – он ведь дороже восьми долларов.

И, кстати, супермаркет – чертовски прибыльное дело!

***

Лист, который Касапу так и не развернул по дороге домой, теперь валялся, скомканный, под диваном. На обратной стороне лежал Валентин и щурился в телевизор. Этот фильм он смотрел раза четыре, и это только за последний год. Сегодня он впервые решил досмотреть его до конца и как раз наблюдал за развязкой.

Актер, изображавший, кажется, демона – на дьявола он не тянул, хотя и очень старался, – на самом деле походил на чикагского гангстера. Галстук, шляпа, голливудская улыбка, обаятельная и кровожадная. Но главное – автомат, из которого он резал очередями крылья ангелов. Ангелы, кстати, те еще были: два вполне взрослых обалдуя, весь фильм паливших в кого попало. Так что Валентин не пожалел бы, если бы демон и вовсе пришил их. Но он лишь перебил им крылья, без которых ангелы стали, наконец, теми, кем, похоже, и стремились стать – ублюдками, перебившими кучу людей.

Выругавшись, Валентин прицелился пультом в экран, отчего телевизор тут же выключился и, кряхтя, полез рукой под диван. Развернул мятый листок, прогладил и стал читать.

Вообще-то, эти четыре строчки Валентин запомнил сразу и наизусть, но приятные слова хочется перечитывать снова и снова, верно? Тем более что, увидев этот сложенный вдвое лист впервые, Валентин отшатнулся как от огня, – по идее, смертельно опасного как раз для этого клочка бумаги.

– Тебе передали, – шепнул охранник Женя, вкладывая лист Валентину подмышку.

Касапу, словно ему сунули раскаленный уголь, взмахнул рукой и отпрыгнул в сторону.

– Не понял, – похоже, действительно не понял Женя, и Валентин, буркнув что-то невнятное – сам он так и не вспомнил, что именно, – наклонился за упавшим на асфальт листком и зашагал прочь, на ходу складывая бумагу: вначале вчетверо, затем – в карман.

И хотя ему хотелось бежать – прочь с рынка, из города, из этой, будь она неладна, жизни, шел он медленно, оттягивая мгновение, когда окажется в квартире и – куда деваться, – развернув бумагу дрожащими руками, станет читать.

«Надо ускорить», пульсировало у него в голове, пока он плелся по улице Митрополита Варлаама, обгоняемый вечно спешащими маршрутками.

«Надо ускорить», подгонял его скроенный из выхлопных газов теплый ветер, который у каждого автомобиля свой.

В кармане словно развели костер, набросав бревен – так там было жарко и тяжело. Почему-то Касапу вспомнилась древняя легенда, то ли греческая, то ли египетская. В ней герою подсунули одежду, пропитанную, как оказалось, ядом. У Валентина даже потемнело в глазах – казалось, яд с бумаги растекается по организму прямо из кармана.

В съемной квартире Валентина было, как всегда, тихо, но теперь молчали даже настенные часы: их заглушал пульсирующий шум в ушах.

«Надо ускорить», бог знает в какой раз повторил кто-то в голове Валентина, и он полез дрожащей рукой в карман.

секунды 27—35/42 (в зависимости от местоположения В. в овощном павильоне): В. перемещается в рыбные ряды.

секунды 43—47 (в зависимости от обстановки у «рыбников»): В. оставляет кошелек на наименее людном прилавке

секунды 47—48: следящий за В. охранник забирает кошелек и направляется в условленное место

секунды 48/52—60 (в зависимости от местоположения В. в рыбном павильоне): В. возвращается в овощной павильон, чтобы начать с секунды 1.

Итого: 60 секунд

Раньше Валентину едва хватало трех минут, чтобы добраться в другой конец рынка. Там, на углу перед входом в мясной павильон, всегда дежурил кто-то из охраны, которому запыхавшийся Касапу бросал добычу через расстегнутую до пупка молнию. Кошелек падал внутрь плотно облегавшей ниже пояса куртки, в которой охранник стоял, словно талисман мясного павильона, круглый год – мерз, потел, мокнул под дождем и ненавидел старика, исправно приносившего деньги. Охранники менялись, но куртка на них и старик с деньгами оставались теми же.

Пока Валентин читал, перед ним словно маячил Рубец – злой, взмыленный, нервно надиктовывавший длиннющей секретарше эту, если ее так можно назвать, инструкцию.

«Шагу! Шагу без меня не сделаете!» – кричал он, переводил дыхание и продолжал диктовать.

Почему-то Касапу решил, что бумагу составлял именно Рубец. Уж точно, не кто-то из охранников, что было ясно из Жениного «тебе передали». Возможно, Козма, но Валентину все же хотелось думать, что именно Рубец.

Пятнадцать лет жить с чувством, что тебе сделали одолжение! Словно подобрали на улице. Бросили кость. Вытащили с помойки, да еще и подарили золотоносный рудник. На, вкалывай на здоровье!

И Касапу вкалывал: обчищал женские сумочки шесть дней в неделю (в понедельник рынок не работал), по шесть часов в день, лишь бы не чувствовать себя должником. Чтобы и мысли такой у Рубца не возникло. Когда же пару лет назад Валентину шепнули, что Митрич умер в тюрьме, Касапу, не сдержавшись, разрыдался. Не от жалости – в конце концов Митрич был старше на двенадцать лет. Благодарность – вот что сочилось из глаз Валентина. Запоздалое признание за обеспеченную старость, билетом в которую Митрич щедро одарил Валентина в день их последней встречи.

Но теперь, лежа на диване съемной квартиры, ценой двести евро в месяц – целое состояние для молдавского пенсионера, – Валентин ощутил во всем теле легкость от одной мысли, что никому и ничего не должен.

Что? Рубцу больше нечем заняться, как думать за гребанного воришку?

Плевать!

У него комиссии, министерства, заседания, а он чуть ли не с секундомером просчитывает каждый шаг за старого пердуна?

Да плевать же!

У него бизнес на миллионы – миллионы, мать вашу, евро, а он тратит два часа – знаете, знаете, сколько стоит минута его времени? – которые не удосужился потратить на самого же себя занюханный щипач?

Плевать, мать вашу, плевать!!!

«Надо ускорить»!

И это после пятнадцати лет, да еще кому? – старику, который в отцы годится! Пусть оглянется вокруг, высунет морду из затонированного, блядь, мерседеса, пусть посидит у засанного парапета, рядом с нищими, искалеченными жизнью и такими вот ублюдками стариками! И пусть попробует после этого…

Да! Пусть попробует найти хотя бы одного толкового карманника, пусть!

Хрен он кого…

Валентин закашлялся – он опять не заметил, как заговорил, вернее, закричал.

Эх, старость, старость…

Старость и одиночество. Сестры-двойняшки. Две не разлей вода реки, уносящих к последнему водопаду, за которым – пропасть в бесконечность.

Одиночество доставляло Валентину не меньше хлопот, чем старость. Дело не в семье, которой у него никогда не было, а в настоящем одиночестве, которая сродни болезни. Если так, то Валентин был обречен – его болезнь достигла последней стадии.

Это когда не с кем поговорить. Совсем.

Необходимое условие работы карманника – незаметность – предстало перед ним в жутком виде, как если вместо слепой любви подданных правитель внезапно почувствовал бы на собственной шкуре истинную причину поклонения себе – парализующий страх перед тираном. Валентина не замечали не только жертвы, что не давало повода для беспокойства, но и те, кто так же, как он, кормился с рынка – более или менее законными путями. Или замечали, но делали вид, что его вовсе нет.

Кто же будет разговаривать с тем, кого нет?

Исключения составляли «пастухи» Валентина – охранники, да и те перестраховывались, заговаривая лишь в крайних случаях. Торгаши овощного павильона, повязанные обязательством осуществлять отвлекающий маневр, и вовсе ненавидели Касапу. Нет, в глаза ничего такого себе не позволяли, но смотрели в лучшем случае как на привидение.

Однажды Валентин не выдержал и, подмигнув Нине – любимой реализаторше (о, как она выдерживала паузу, как вовремя теребила покупательницу за рукав – «забирайте, забирайте, очередь же!»), чувствуя прилив ничем не объяснимой веселости, спросил: «Почем картошка?»

Ох! Хорошо, что Нина – не экстрасенс. Вроде Кашпировского или Чумака. Взглядом, которым она обожгла Валентина, не то что воду заряжать – человека сжечь можно. Валентину будто дали в морду и под зад одновременно: покраснев, он побежал, виляя в толпе, и остаток дня провел в центральном парке, мрачно вышагивая по асфальту каштановой аллеи, пересаживаясь с одной скамейки на другую.

Лучше перо под ребро, чем такой взгляд!

Хотя нет.

Про день, когда молчаливая ненависть выплеснулась-таки наружу, Касапу не мог думать без одышки. День этот мог стать для него последним днем на свободе, но стал последним рабочим для Игорька – шустрого продавца зелени.

– Ой, кошелек украли! – растерянно воскликнула женщина с двумя хвостами – одним, спадающим роскошными волосами с затылка на спину, и еще одним, тянущимся едва уловимым шлейфом дорогих духов, по которому Валентин и вычислил новую жертву.

– Не иначе, старый шакал увел, – услышал Валентин голос Игорька, поспешно покидая овощной павильон с толстым лакированным кошельком в кармане.

На следующее утро реализаторы о чем-то тревожно перешептывались и подавленно замолкали. Накануне вечером окровавленного, с проломанной головой Игорька обнаружил случайный прохожий под забором Армянского кладбища. Поговаривали, что лечение займет месяца три и что Игорек, даже если выкарабкается, не сможет не то, что торговать – ходить вряд ли будет. Как бы то ни было, а стол Игорька пустовал недолго – через неделю петрушка и сельдерей бойко расходились из рук высоченной девки, исключенной из колледжа за долги по оплате учебного контракта.

После случая с Игорьком от Валентина стали отворачиваться задолго до его приближения, в особенности продавцы соседнего с овощным рыбного павильона. Стоило ему появиться у них в междурядье, когда кошелек, словно черная метка, мог в любую секунду оказаться перед носом каждого из торгашей, медленно сползая по липким рыбьим бокам, как реализаторы либо ныряли под стол – якобы за товаром, либо поворачивались боком – пересчитать выручку, а то и вовсе показывали Касапу спину, затевая ставший вдруг неотложным разговор с коллегой из соседнего ряда.

Валентин чувствовал себя котом, попавшим в мышиное царство. Повсюду его покусывали – зло и исподтишка, хотя и не смертельно. Но так же как кот, уйти он не мог – слишком уж лакомым было место.

«Как прокаженный!» – задыхался от ненависти то ли к торговцем, то ли к себе Валентин. В таком состоянии его взгляд обычно останавливался на цыганках, вытянувшихся живой цепью во всю центральную аллею рынка.

– Отрава, отрава! Отрава для мышей, тараканов, – галдели они с утра до вечера, – свечи, носки, чулки!

Как же он раньше не замечал? И в самом деле, цыганки никогда не прятали взгляда от Валентина, теперь же он не мог не заметить, что они не просто видят – они его рассматривают.

«Да-да, и они тоже. Их тоже никто не любит», – думал Валентин, и сердце его наполнялось неожиданным теплом при виде этих смуглых и сморщенных лиц.

– Может, вы мне погадаете? – подошел он к одной из них, чувствуя, что больше не может, да и не нужно, сторониться этих, возможно, последних родственных душ.

Другие цыганки, как по команде, замолчали и уставились на Валентина. Самая пожилая, которой Касапу доверил рассказ о собственном будущем, недоверчиво покосилась на протянутую ладонь карманника. Покопавшись в сумке, они достала тонкую церковную свечку, щелкнула невесть откуда взявшейся зажигалкой и поднесла огонь к фитилю.

– Лучше я за тебя свечку поставлю, – сказала она, – вот так.

И, перевернув фитилем вниз, погасила свечу о ладонь Валентина.

***

Глава седьмая

Давайте сразу условимся: женщина гораздо лучше мужчины приспособлена к обществу потребления. Возможно, это прозвучит цинично, но без женщины никакого общества потребления не было бы. Хотя, не исключаю, что, не наступи эра потребления, исчезли бы и сами женщины. Как бы то ни было, а без признания превосходства женщин над мужчинами в данном аспекте настоящая глава не сложится, как не выйдет победителем из спора с женщиной мужчина без признания ее правоты.

Истина не в том, что к женщинам мужчины подчас относятся как к товару, при этом некоторые из них считают себя продавцами. Но даже если и так, то и подобная расстановка – в пользу женщины. Не каждый день продавцу улыбается удача, он терпит убытки, может даже разориться, а качественный товар всегда найдет покупателя, это я вам как директор рынка заявляю. Не продавец торгует товаром – товар меняет продавцов.

Огромный недостаток политической экономии – социально-экономический анализ без учета психологии полов. С таким же успехом можно изучать причины таяния арктических льдов, заранее исключив фактор глобального потепления. А ведь причина обоих процессов – в позитивной динамике среднегодовой температуры на планете. Причина возникновения общества потребления и особого места, занимаемого в нем женщиной, – тоже одна, а именно – женская зависть.

Нет, вообще-то зависть женщины к женщине так же естественна, как мужское бахвальство. «Женщины склонны к обману», – то и дело слышим мы, забывая или умалчивая тот факт, что за женским обманом не кроется злого умысла или, более того, маниакальной наклонности. Обман – всего лишь боеприпас зависти, играющий примерно такую же роль, как серебряные пули в борьбе с вампирами: без них не управишься, но и сами по себе, без прилагаемого к ним орудия они совершенно бесполезны – не станешь же, в самом деле, расстреливать вурдалаков из рогатки.

«Привет, дорогая, как ты?»

«Прекрасно выглядишь!»

«Тебе так идет!»

«Ой, как тебя классно подстригли!»

«Целую, подружка!»

Обман и зависть, зависть и обман. Женщина усыпляет бдительность другой женщины, чтобы нанести внезапный удар, поднимающий ее на вершину успеха у мужчин. В этом, повторимся, нет ничего необычного и страшного. Зависть одной женщины к другой – и не зависть вовсе, а здоровая конкуренция, подталкивающая женщину к самосовершенствованию.

А вот когда женщина завидует мужчине…

Что я слышу? Откуда эти истеричные визги? Неужели феминистки?

Мужчины, опасайтесь собственного малодушия! Феминизм – не столько защита слабых, сколько уничтожение сильных. Эта плотина, перегородившая вечно живую реку эволюции, и вот уже все мы плещемся не в кристально чистом, стремительном потоке, а барахтаемся в мутной жиже, где отовсюду слышится мерзкое кваканье. И пусть многие из лягушек – вылитые принцессы, лучше от этого не становится. В конце концов, не каждому нравится жить в болоте. Беда в том, что, кроме болот, других пригодных для жизни мест, похоже, уже не осталось.

Как, феминистки требуют справедливости? Я не объективен, я умалчиваю истинные причины? А какие, позвольте спросить? Ах, неравенство в правах, дискриминация по половому признаку, несправедливая оплата труда?

Что ж, я отвечу. Лучше всего – результатами триумфального шествия феминизма. Вместо неравных прав – господство серости на всех ступенях общества. Вместо недоплаты за женский труд – пожизненные финансовые гарантии массам ничтожеств, этих живых мертвецов, до самой смерти захороненных в офисных склепах. Наконец, вместо сексуальной дискриминации – орды инфантильных мужчин, для которых мужественный поступок – не обделаться в застрявшем на пару часов лифте.

Не хочется, да и не буду цитировать преданных феминистками анафеме авторов, которые, несмотря на ожесточенное сопротивление, нет-нет, да и умудряются, благо Интернет пока не закрыли, высказать о женской эмансипации то, что думают, а не то, что нужно прогрессивной политкорректной общественности.

«Среди представителей точных наук феминисток нет». «Феминистки изгнали с экрана обнаженную натуру, но не имеют ничего против самых кровавых сцен, вплоть до расчлененки». «Политкорректность, это чудовищное порождение феминизма, рассматривает психически нормального гетеросексуального мужчину как исчадие ада».

Я далек от теории неполноценности женщины в сравнении с мужчиной, но не в силах объяснить упорное стремление феминисток выдать слабое за сильное, глупость – за ум, черное за белое. А главное – их патологическое желание выдать себя за мужчин. Политика – нет, это частное явление, всего лишь верхушка айсберга, все самое страшное скрыто в пучине так называемой повседневной жизни так называемых обычных людей.

Хотя, если уж речь зашла о политике…

Кажется, мы слышали это всю жизнь: «в политике недопустимо мало женщин», «женщин не пускают на государственные должности», «женщины дискриминируются в своих политических правах». Стоит только, уверяли нас, отдать женщинам ключевые посты, как голодные насытятся, здоровые поправятся, мир станет мирным, а человечество – человечным.

Оглянитесь вокруг: женщины-министры, женщины-спикеры, женщины-канцлеры, женщины-президенты. Ну, и как вам этот мир? Гуманный мир, сытый мир, самый мирный из всех миров, не так ли? Не знаю как другие, но когда я вижу на экране этих монстров в юбке, африканские президенты-каннибалы не кажутся мне злом в последней инстанции. Вот женщина – министр иностранных дел, спокойным, без малейшего намека на дрожь, голосом объявляет о начале военной операции. Женщина-министр экономики прогнозирует увольнение десятков тысяч работников нерентабельных отраслей. Женщина-президент вручает государственные награды и улыбается подряхлевшим головорезам, пожимая их старческие руки, с которых даже времени не под силу смыть кровь.

Не слишком ли они заигрались в мужчин? Да так, что превзошли их в цинизме, жестокости, безответственности – в тех самых гнусностях, которые феминистки приводят в доказательство безнадежной безнравственности сильного пола?

Между прочим, феминизм, пусть и частичный, всегда присутствовал в советском обществе, и не нужно плутать в политических дебрях, достаточно вспомнить доблестных крановщиц и шпалоукладщиц, Пашу Ангелину и Валентину Терешкову. Вот только о своих правах наши женщины наслышаны не были, да и слова такого – «феминизм» – знать ничего не знали. К счастью наших отцов и дедов. А вот нам, похоже, придется столкнуться с опасностью лицом к лицу. Печальней всего то, что опасность живет с тобой в одном доме, спит в одной постели. Все равно, как если бы инопланетное существо проникло в здоровый организм, перепрограммировав его на бесчеловечные гнусности – вот что такое феминизм для нашего общества.

Взгляните на женщину, идущую по Центральному рынку г. Кишинева. Много ли в ней от женщины? Нет, она может попытаться оставаться женщиной и на рынке, но среда, среда…

Как неуместно будет выглядеть на рынке женщина кокетничающая, женщина стильная, женщина обворожительная и сексуальная. Вот она в платье с вырезом, в шляпке с вуалью, на высоченных шпильках, гордо протискивается между мешков с картошкой и лотков с капустой. Она потеет, с нее сбивают шляпку, платье мнут. Отдавив шпилькой чью-то ногу, она немедленно вознаграждается явно не заслуженным комплиментом («вот уродина!») и после всех злоключений выглядит помятой, нелепой, заплаканной неудачницей, которая на рынке уместна так же, как гусарский жеребец на графском балу.

Но может быть, женщине вообще бессмысленно показываться на рынке?

Если и показываться, то вот какой.

Вот она входит через западные ворота, заранее надев на лицо маску деловой озабоченности и отчужденности. На ней обычные джинсы, темная неприметная блузка и туфли на низком. Холодная и сосредоточенная, она вклинивается в толпу и медленно, синхронно с общим движением, направляется в сторону молочного павильона. Она не старается быть красивой (большинство женщин преднамеренно не красятся перед тем, как отправляются на рынок, чем безмерно радуют мужей, устающих от ежедневных часовых кривляний супруги перед зеркалом). На рынке женщина не улыбается, не старается говорить томно, или высоко, или гулко (у каждой женщины есть собственная убойная интонация – еще один боеприпас зависти, который недалекие мужчины считают сексапильным голосом). Ей и в голову не придет подражать знаменитой походке Синди Кроуфорд. Одним словом, на рынке женщина не пытается быть лучше, чем она есть на самом деле. Сюда она приходит без зависти к другим женщинам, она честна настолько же, насколько может быть честной в общении с поднадоевшим мужем или с соседкой сверху, заливающей квартиру после каждого ремонта.

«Почем капуста? Да подавитесь такими ценами! Сама дура! А ну-ка, поверните телятину! Да какая же свежая, вся потемнела! Вот врет-то, а еще задницу отъела! Мужчина, а вы куда прете! Я перед вами занимала!»

И все-таки женщина на рынке завидует. Завидует мужчине, его грубой физической силе, с которой он продирается сквозь толпу, завидует его нетерпению, с которым он проносится по рынку, подобный урагану, – женщина инстинктивно противится такой скорости в местах торговли (мужчины тяжело вздохнут, вспоминая бездарно потраченное в модных бутиках время в ожидании прекрасной половины).

Итак, женщина на рынке честна и не завидует другим женщинам. Собственно, это уже вердикт, поскольку перед нами – не женщина. Это – машина, циничная и расчетливая, жестокая и непривлекательная. Вылитая феминистка.

На наше счастье, до общества всеобщего потребления, а следовательно, до диктатуры феминизма нам еще далеко, и не факт, что с такой жизнью большинство из ныне живущих дождутся этой поистине жуткой эпохи. Но стоит уже сейчас задуматься, хотим ли мы в этом обществе оказаться.

А лучше – решать проблему феминизма уже сегодня, когда наше, кажущееся пока далеким, развитое капиталистическое будущее, похоже, предопределено.

***

Люди в церкви гудели, как рой слетевшихся на покойника мух. Отдельные слова – что-то о столовой и калачах – доносились лишь из задних рядов, тех, что теснились у входной двери, к которой прислонился, оказавшись внутри, Валентин.

Собравшиеся и в самом деле провожали покойника, вернее покойницу, гроб с которой занимал почетное место под центральным куполом церкви Святого Пантелеймона. Лицо у почившей старушки было неестественно сморщенным, словно померла она лет пять назад.

«Зачем мумию отпевать-то?» – подумал Валентин и тут же звонко хлопнул себя по лбу, словно изгоняя богохульные мысли.

На хлопок укоризненно обернулись, но жужжание разговоров стихло, лишь иногда кто-то невидимый покашливал, и еще – слышались сдержанные, но нетерпеливые вздохи. Людей можно было понять: батюшка работал добросовестно, и это утомляло.

Валентин застыл в дверях, не решаясь уйти, но и не понимая, зачем оставаться. Он почему-то был уверен, что в будний полдень в церкви будет пусто, но не учел, что люди умирают, не сверяясь с календарем.

– Проходите, что же вы, – женщина, которой Валентин загородил вход, подтолкнула его в спину и заодно – к решению остаться.

Да и тянуть Валентину было уже невмоготу.

– Двенадцать штук, – ткнул он пальцем в свечку и полез за деньгами.

– Заупокойную будем читать? – ласково спросила женщина в черном за прилавком, если только стол, с которого продают ритуальные принадлежности, в церкви разрешено называть прилавком. – Только подождать придется, – она кивнула на скорбящую толпу.

– Нет-нет, я сам, – испуганно замахал Валентин и, расплатившись, сгреб свечи.

– Куда это… ставить? – остановился он, направившись было к иконе в ближайшем углу. – Мне бы за здравие.

Когда цыганка ткнула его свечой в ладонь, Валентин ничего не почувствовал. Никакой боли. Что он – ребенок, что ли? Людей в средние века на кострах жгли, и ничего, терпели. Еще умудрялись умные речи толкать, да погромче, чтобы всем зевакам слышно было. Вот бы с нынешними горлопанами так – долго бы они митинговали?

Нет, Валентин даже не ойкнул. И не ударил – как можно? – наглую цыганку. Ударить женщину он не мог, не имел права: ударить ее означало обратить на себя внимание.

Проклятая незаметность! Ничем не заменимая незаметность! Так и спалиться недолго, думал Валентин. Да нет, не от свечи, конечно же! Но кто скажет, не воткнут ли ему в следующий раз шило в задницу? Те же цыганки, мать их! И будет ли Рубец – а ведь он узнает, как пить дать, – потом разбираться, кто ткнул, чем ткнул, найдут ли, что вряд ли, то самое шило? Одно можно сказать точно – рисковать Рубец не рискнет, а значит – прощай, Валентин, прощай, визжащий на весь рынок, хватающийся за задницу воришка!

Глядя на вонзившуюся в его ладонь свечу, Касапу не издал ни звука, даже рта не раскрыл. Поэтому выступившие на его глазах слезы выглядели не вполне естественно: так подозрительно выглядит заплаканное, но совершенно не расстроенное лицо человека, если не знать, что он только что нашинковал гору лука. Нет, правда, свечой о ладонь – совсем не больно, но пусть кто-нибудь осудит человека, потерявшего последнюю надежду.

А ее-то, не больше и не меньше, Валентин и потерял. Гребаный рынок! Не то что родственной, ни одной живой души не встретишь! Озлобленные и жадные, завистливые и бездушные твари! И, главное, цыганкам-то он чем не угодил?

После Игорька Касапу зарекся закладывать провинившихся реализаторов. И кто его за язык дернул? Валентину и в кошмаре не могло привидеться, что эти безмозглые гориллы, числящиеся сотрудниками службы безопасности рынка, чуть не угрохают парня. Да и не желал он ничего такого Игорьку, бог с ним, у него вся жизнь впереди. Вернее, должна была быть впереди. А пока, в обозримом, как говорится, будущем, у Игорька впереди больницы, операции и куча дорогущих лекарств, а еще – больная безработная мать, у которой нет денег на больницы, операции и лекарства для сына. Для ее единственного, между прочим, ребенка.

– Он у матери единственный сын, между прочим, – укоризненно покосился на Валентина охранник Мишка, калечивший Игорька в числе прочих ублюдков.

Валентин втянул голову в плечи, чувствуя, что может не вынести ноши, к которой, помимо бед несчастного Игорька, добавились моральные страдания охранников. А в том, что служба безопасности страдала, Валентин после слов Мишки не сомневался.

Катись оно ко всем чертям! Торговцы, деньги, цыганки, съемная квартира в центре, охранники эти долбанные! Провалиться этому рынку вместе с директором, мысленно слал проклятия Валентин, лежа на промокшей от слез подушке – один, в пустой, окутанной вечерним сумраком квартире.

Лишь бы не видеть их всех. Не слышать. Не говорить с ними, хотя это последнее пожелание давно исполнилось.

На следующее утро исполнилось и первое.

Проснувшись, Валентин по привычке протер глаза, но увидел не то, что ожидал. Этим не тем была сплошная пелена – белая, как если бы на глаза повязали салфетку, и Валентин даже усомнился – а жив ли он? Вспомнились рассказы очевидцев – их в последнее время часто передавали по телевизору, – переживших клиническую смерть. Люди рассказывали о длинном коридоре с белым светом в конце. Свет бил им в глаза, слепил, поэтому стены коридора никто толком описать не мог. Отчего же они решили, что это был коридор, недоумевал каждый раз Валентин.

«Что смерть всего лишь клиническая – это, конечно, хорошо, но вот кто меня будет вытаскивать?» – запаниковал Касапу, представив, как над забинтованной головой Игорька склоняется врач, проводящий утренний осмотр.

Пошарив рукой, Валентин узнал по очертаниям родной диван и решил присесть. Пощупав лицо и убедившись, что на глазах посторонних предметов действительно нет и что глаза открыты, он снова лег и начал вспоминать.

Однажды в передаче «Здоровье» рассказывали, что инфаркт не случается внезапно, хотя большинство инфарктников уверены в обратном.

«Вспомните, – ласково уговаривала ведущая участников передачи, – наверняка бывало, что вам не хватало воздуха или отнималась левая рука. Это и был своего рода желтый предупреждающий сигнал, включенный светофором вашего организма, и если бы вы…»

Черт, что же там было? Словно пыльные страницы семейного альбома, перебирал Валентин события прошлого, надеясь отыскать хоть что-то похожее на симптомы расстройства зрения и – надо же! – ничего не мог обнаружить. Да он и об очках-то никогда не думал, и это в свои семьдесят пять! Он вообще не мог вспомнить, болел ли когда-нибудь серьезно. Разве что кашель в тюрьме – даже туберкулез ставили, так ведь для зэков это вроде близорукости для библиотекарей: и болезнью не считается. А так – разве что в детстве и, кажется, грыжа (он попытался нащупать шов, но ничего не нашел – должно быть, зарос).

Точно, грыжа, и вроде бы даже перитонит был. Видимо, еле выходили, решил Валентин, вспомнив печальное лицо матери. Ее влажные от слез глаза Касапу ясно видел даже сейчас, и это было единственное, что он видел. Мать почему-то он запомнил именно такой – плачущей. Рыдания она всегда прятала, зарывшись головой в подушку. Горевала ли мать из-за мужа – отца Валентина, кто теперь ответит? Да и был ли он мужем, был ли Валентину отцом? Ясно одно: страдала мать из-за мужика, этого неизвестного, то ли мужа, то ли отца, которого Валентин никогда не видел, во всяком случае, не запомнил. Помнится, бабка Евдокия, тетушка матери, обнимала ее, содрогавшуюся в рыданиях, за плечи и ласково уговаривала: «Поставь за него свечку! Только огнем вниз – сама увидишь, ссохнется не по дням, а по часам».

Мать ва…!

Господи!

Господи, мать вашу!!!

Валентин почувствовал, как холодный пот – липкий, тяжелый, как свинец, – из волос он что ли берется? – скатываясь со лба, с затылка, струится по шее, по груди и спине, повсюду оставляя за собой зловонные следы.

Господи, неужели?!

«Давай-ка я за тебя свечку поставлю», – повторила цыганка в голове Валентина и утопила пламя в его ладони.

Змея! Сука! Отродье дьявольское!

Проклятье!

Да-да, проклятье, мать вашу, проклятье! Оно самое! И до чего быстро сработало, а? Вчера прокляла, сегодня ослеп! Значит, не брехня все это про цыган? Про наговор, про их колдовскую силу?

Валентин вспомнил, как долго, уже будучи взрослым, завидев цыганку, он каждый раз инстинктивно сжимал губы – из детского страха. Считалось, сколько зубов успеет сосчитать цыган, столько лет и проживешь.

– Так ведь с закрытым ртом совсем ничего не сосчитает, – возразил как-то Валентин друзьям, таким же оборванцам, как он сам, – что ж тогда – сразу помирать?

Но пацаны только замахали руками – не задавай, мол, глупых вопросов, и Валентину ничего не оставалось, как верить и еще плотнее сжимать губы.

Теперь, может, цыганки подсчитали, сколько часов нужно Валентину, чтобы ослепнуть? Касапу снова прошиб пот. Помимо уймы неудобств, потеря зрения означала для него смерть, и не клиническую, а самую что ни на есть окончательную. Чем теперь заглядывать в дамские, чтоб их, сумочки?

Скорая! Срочно нужен врач! Может, еще можно что-то сделать. Валентин сполз с дивана и на ощупь пробрался в прихожую, где, пошарив, сбил трубку с телефона на пол.

Какой же там номер, подумал он и ужаснулся – номера скорой помощи он, хоть убейте, не помнил. Нет, раньше, в советские времена эти номера знали все: пожарная – 01, милиция – 02, скорая – 03 и так далее. Но сейчас к ним прибавили то ли одну, то ли две цифры. 1403, что ли? Или 2203?

Валентин тупо (он знал, что это выглядит именно так) пялился туда, где, если его не обманывали руки, располагался телефон, и вдруг увидел, как из сплошной белизны перед глазами выглядывают, словно всплывая в молоке, квадратики телефонных кнопок. Вначале правильным контуром обозначились кнопочные границы, за ними показались негативы цифр и наконец – сам телефон, но не прежний, ярко-красный, а будто с выцветшей фотографии, отчего казался устаревшим, хотя Касапу и купил его всего с полгода назад.

Валентин застыл над телефоном, упершись в стену зажатой в руке трубкой, и тяжело дышал. Капли пота падали, срываясь с кончика носа, на кнопки телефона, но массы их было недостаточно, чтобы набрать даже однозначный номер.

Слава богу! Спасибо, тебе, господи, прошептал Валентин и еще что-то, что, как ему казалось, Всевышний согласится зачесть за молитву.

«Пойду, Богом клянусь!» – пообещал себе Валентин.

И на следующий же день был в церкви.

С двенадцатью свечами в дрожащих руках – а он заранее решил, что свечей должно быть по числу апостолов – Валентин подошел к иконе, стараясь не смотреть в центр зала – туда, где проходила панихида. Поцеловав одиннадцать свечей пламенем двенадцатой, он пробормотал «дай прозреть, господи!» и направился к выходу. Взявшись за ручку тяжелой входной двери, Валентин содрогнулся, словно от удара током. Двенадцать – число-то четное! Он купил еще одну и вернулся к своим свечам, которые, печально оплывая, приняли в свои ряды свежеиспеченную соседку – пока еще стройную и высокую.

Выйдя из церкви, Валентин почувствовал необычайную легкость, будто душа его и в самом деле очистилась. По алее каштанов, опрометчиво салютовавших первыми побегами обманчивому кишиневскому марту, спустившись вдоль Дома печати к Органному залу, он остановился у входа в городскую мэрию, откуда открывается замечательный вид на проспект Штефана Великого с Главпочтамтом, Макдональдсом и магазином Детский мир. Взглянув на рекламный щит, загородивший окна второго этажа американской закусочной, Валентин прищурился, чтобы понять, что же там изображено, но ничего не разглядел. Воображение подсказывало, что на красном полотнище не может быть ничего иного, кроме многослойных булочек с котлетами и пластиковых стаканчиков с прохладительными напитками, вот только все эти гамбургеры и колы виделись Валентину как после наркоза, когда кажется, что наблюдаешь становление мира – настолько гибкими представляются даже самые твердые предметы.

На углу у мэрии Касапу теперь останавливался ежедневно и каждый раз чувствовал себя обкраденным, что для вора примерно то же, что для брандмейстера – пожар в собственном доме. Зрение Валентина словно побывало в ломбарде, потому и вернулось не полностью – без комиссиона, удержанного за хранение. Черт с ними, с гамбургерами, но глаза жгло, как при попадании хозяйственного мыла, от ламп, автомобильных фар и даже от робких весенних лучей. На рынке Валентину приходилось прикрывать глаза ладонью как козырьком, что существенно снижало маневренность рук. От мысли о солнцезащитных очках пришлось отказаться – любой намек на подозрительную внешность исключался, к тому же и без темных очков он с трудом различал кошельки в полумраке сумочек.

Зато Валентин понял, насколько совершенны его пальцы. Он почти перестал доверять глазам и, чуть не коснувшись сумочки носом – убедиться, что она открыта, – выпрямлялся и запускал руку внутрь почти не глядя, иногда даже вертел головой по сторонам. Пальцы не подвели ни разу, словно обладали собственным, более совершенным зрительным аппаратом, на который не подействовали цыганские чары.

Цыганки наверняка знали, что происходит с Валентином: чем же еще объяснить их презрительные ухмылки? А может, и не было никаких ухмылок, а виной всему – воображение и никудышное зрение? Думая так, Валентин стал грешить на себя, чертыхаясь и бледнея каждый раз, когда вспоминал, как из-за нелепого суеверия разменял двенадцать апостолов на тринадцать («счастливое», что и говорить, число!) свечей, но потом успокоился. В конце концов, если Бог был в состоянии помочь, он бы так и поступил, думал Валентин и понял, что не обойтись без старого бабушкиного способа – посещения окулиста. Не мешало бы, решил он, целиком провериться – как бы помимо глаз другие болячки не повылезали. Как ни крути, а семьдесят пять лет – не шестьдесят.

Больничные очереди Валентин миновал, благоразумно уплатив сто леев регистраторше. Больше ста врачам он не давал. Меньше – тоже; в конце концов, собственное здоровье чего-то да стоит. За каких-то сорок минут, ведомый уверенной регистраторшей, Валентин прошел семерых врачей, так и не вкусив угрюмости очередей и равнодушия медработников. Выйдя из последнего кабинета – пульмонолога, с кипой бумаг в руках и без восьмисот леев в кармане, он вдруг понял, что, кроме настойчивого совета немедленно лечь на операцию по удалению катаракты, другого ответа на главный вопрос – как улучшить зрение, он так и не получил. Помявшись, Валентин зашаркал к кабинету окулиста, где его уже поджидали мстительные взгляды.

– Куда? – взвизгнула очередь и, словно удавка, затянулась вокруг Валентина.

– В конец! В самый конец! – обрызгала Валентина слюной невероятно страшная, видимо, из-за собственной худобы старушенция. При желании он мог бы убить ее одним ударом кулака.

Спорить с ощетинившейся толпой Валентин не стал и, нащупав в кармане предпоследнюю сотку, поплелся в регистратуру.

Выписанные врачом капли помогли. Глаза перестало жечь, но зрение если и изменилось, то не в лучшую сторону. Эх, были бы капли от злости, Валентин охотно поделился бы с цыганками. А лучше – отворот от приворота, противоядие от ядовитого укуса цыганской свечой. Только вот где его, это чудесное средство, взять, после того, как капитулировали и церковь, и медицина?

– Тебя Николай Семенович хочет видеть, – столкнувшись в воротах с Валентином, на ходу бросил охранник Женя.

Рубец!

Валентин еле сдержался, чтобы не обнять Женьку. Конечно же, Рубец! Как же он раньше не додумался!

Сбиваясь на бег, Валентин с надеждой поглядывал на окна второго этажа администрации, за которыми, знал он, окажется через пару минут. Проклятая робость! Нет, к черту! Надо, наконец, решиться и потолковать с Рубцом. Пусть знает все, как есть. Все равно надеяться больше не на кого.

Засмеет? Пускай! Пошлет? Ну что ж, так тому и быть.

Но – нахохотавшись до колик и послав Валентина в самые грязные путешествия – Рубец, пусть в шутку, пусть лишь бы отвязаться, но потребует от цыганок снять с Валентина проклятие.

И куда им тогда деваться? Разве что навести порчу и на Рубца.

***

Часы на арке работали исправно и даже брали на себя больше положенного. Пробивая одиннадцать, они исполнили мотив песни о городе – мелодию, ежечасно оглашающую центр Кишинева с других часов – тех, что на башне городской мэрии, метрах в двухстах от настоящей Арки Победы. Поразившая Валентина арка была совсем как та, настоящая, по циферблату которой сверяют время чиновники из здания правительства напротив. Да пожалуй, она и была настоящей – из чистого золота, и стоила, подумалось Валентину, не многим меньше оригинала. Сам стол, на котором гордо возвышалось пресс-папье в виде арки с беззастенчиво укравшими мелодию часами, словно впав в немилость, переместился в дальний угол комнаты и совершенно не привлекал бы к себе внимания, если б не золотая копия шедевра кишиневской архитектуры.

Центр директорского кабинета теперь занимали два стула, примостившиеся к прозрачному круглому столику на изящных ножках. Недопитая бутылка шампанского в окружении одного стоически чистого и двух меченых помадой бокалов, двухэтажной вазы с потемневшими бананами и подсохшими дольками нарезанных апельсинов и киви – вот все, что занимало поверхность крохотного столика. С другой стороны к нему примыкала широченная кровать, которую язык не повернется назвать двуспальной – минимум на четырех человек, хотя подушек действительно было две. Еще одна кровать нависала с потолка – в зеркале, полностью совпадавшем размером и расположением с ложем внизу.

Чуть в стороне от окна, из которого Рубец когда-то показал Валентину будущее место работы, на темной тумбе с высокими стеклянными дверцами расположился огромный телевизор с плоским экраном, по обе стороны которого возвышались два серебристых небоскреба – звуковые динамики. Чтобы увидеть снующих между рядами людей, теперь пришлось бы одернуть розовые бархатные шторы, которые гармонировали, и то с оговоркой, разве что с дальней стеной, выкрашенной, в отличие от трех желтых, в бордовый цвет. В правый угол бордовой стены и был сослан бывший хозяин кабинета – неуместный в новой обстановке офисный стол с золотой аркой победы, в другом же примостилась изящная этажерка, представлявшая что-то наподобие открытого бара – так тесно было на ее полках бутылкам с разноцветными жидкостями.

– Нравится? – послышался голос Рубца, – проходи, не робей.

Вынырнув из-за этажерки с бутылкой виски в одной руке и двумя бокалами со льдом – в другой, директор присел к стеклянному столику, кивнув Валентину на стул напротив.

– Когда же… – присел Валентин, не переставая оглядываться.

– Когда успели? – перебил Рубец, – вижу, ты совсем заработался. Две недели чуть ли не круглосуточно ремонтировали. Хотелось, знаешь, чтоб и на работе как дома, – он покосился на кровать-аэродром.

– Виски? – приподнял бутылку Рубец.

– Спасибо, я на работе.

– Ну и как работается? – ошпарил лед струей «Джек Дэниелс» Рубец.

Заерзав, Валентин придвинулся на край стула.

– Я как раз хотел поговорить, – торопливо начал он.

– Говорят, ты бабки ныкаешь.

– Что-что?

Подняв бокал, Рубец с равнодушием палача следил за кусочками льда, которые и кубиками уже нельзя было назвать – так быстро растворялась их индивидуальность во враждебной алкогольной среде.

– Цыганки сказали, – сказал Рубец и залпом выпил.

– Ка.. какие цыганки?

Показав Валентину ладонь – мол, подожди – Рубец сморщился, а затем выпучил глаза и открыл рот.

– Ххууу… аааа… – он закинул в рот кусочек апельсина вместе со шкуркой, – наши цыганки, какие ж еще?

– Да ты что?

Валентин вскочил, и Рубец только сейчас заметил, что старик, оказывается, совсем не маленького роста.

– Они видели, как…

– Да змеи они, цыганки твои!

– Все нормально, – снова вытянул ладонь, на этот раз успокаивающе, Рубец показавшемуся в дверях начальнику охраны Козме, – мы сами справимся. Так ведь, Валентин? – спросил он тоном переговорщика, убеждающего психа не прыгать с крыши многоэтажки.

Касапу послушно присел, тем более что ноги вдруг перестали слушаться, будто стоял он в вагоне разогнавшегося на стыках рельс поезда.

– Видишь ли, – Рубец вытащил из пачки на столе сигарету, – я все понимаю. Тебя, как бы это сказать, – он закурил, пыхнув на Валентина дымом, – прямо скажем, недолюбливают.

Валентин тяжело ссутулился, словно подтверждая неприятный факт.

– А если посмотреть с другой стороны? У тебя ведь другие ставки. Да, другие риски, – он взмахнул рукой с сигаретой, – но и деньги не те, что у всей этой шушеры. Морковка, свечки, кофе. Даже свинина, блядь. Они вкалывают не меньше твоего, но разве можно сравнить по деньгам?

– Я просто хотел, чтобы вот эти необоснованные…

– Ты погоди. Не горячись. В твоем возрасте, извини, конечно, что напоминаю, но что поделать, если в твоем возрасте нервничать действительно вредно. Да, ты можешь этот аргумент – я имею в виду возраст – привести и в свою пользу. И будешь прав. Прав, потому что ты единичный экземпляр. В свои, сколько тебе – семьдесят? больше? – в свои годы заткнешь за пояс двадцатилетнего. Нет, серьезно, не скромничай, таких ведь больше нет. Сколько уже – лет десять? Нет, какие десять? Девяносто тре… сейчас какой? две тысячи во… Пятнадцать! Пятнадцать лет! Без единого – тьфу-тьфу – даже намека на прокол! Это, я скажу тебе… – Рубец уважительно поджал губы, – и неужели ты думаешь, что я это не ценю? Я же все вижу, и у меня нет к тебе претензий. В этом плане, как минимум. Но если я не идиот – а мне почему-то кажется, что я не идиот, – почему мне, спрошу тебя, почему бы не подумать о завтрашнем дне и не подобрать – нет, не равнозначную, равнозначная замена тебе – это утопия, – а хотя бы более-менее достойную альтернативу? Сам посуди, старик, а?

Валентин не двигался и даже дышать старался неслышно.

– В конце концов, это бизнес. Деловой человек нуждается в подвижных глазах – совсем как у хамелеона. Чтобы пялиться не только под ноги, но и заглядывать за горизонт, и желательно делать оба дела одновременно. Понимаешь, о чем я?

Валентин кивнул.

– Давай договоримся, – Рубец явно перешел к деловой части разговора, о чем свидетельствовал мобильный телефон, который он достал из кармана, чтобы беспорядочно нажимать на кнопки – была у него такая привычка, – ты работаешь как работал. Тише воды, ниже травы. Петрушки, киндзы, лука, ну и прочего, чем торгуют сам знаешь где. Шучу, конечно. Как, кстати, твои помощники?

– Кто?

– Нина, тетя Маруся, Богдан, Василий, Доминика, кто там еще? А говорят, я страшно далек от народа. Даже из обычных реализаторов кое-кого помню. Игорек опять же… Ах, да, – он покосился на Валентина, – Игорек-то как раз уже не работает. Так что, содействуют? Проблем нет?

– Ну… – замялся Валентин.

– Не понял, саботирует кто? – напрягся Рубец, – ты только шепни.

– Нет-нет – испугался Валентин, – что ты… вы.

– Да ладно, я ведь тебе в сыновья гожусь, – заулыбался Рубец.

– Я хотел сказать – очень даже. Я и не знаю, что бы без них…

– Это точно, – с гордостью подтвердил Рубец. Еще бы – ведь схему с ассистентами-реализаторами придумал именно он.

– Ты хотел что-то добавить? – спросил Рубец, заметив, что Валентин открыл рот.

– Вооот… А что я хотел? – спросил себя Рубец после того, как Валентин отрицательно помотал головой. – Ну да, работать. Продолжай, никто тебя не тронет, да пусть бля рыпнется кто! Главное, чтобы все по понятиям. Прозрачно. Транспарентно, слыхал, наверное, такое слово? Даже если эти сучки черножопые и наговорили – я сам их, признаться, не перевариваю, но мой внутренний расизм не должен мешать бизнесу, понимаешь? Ну кто из нас без недостатков? Зато я – спокоен. Ты – не обижен, не так ли? Ну, хочешь, подниму цыганкам арендную плату? В качестве моральной компенсации, а? Шучу, шучу, – хлопнул он Валентина по плечу, вставая – прием был окончен.

В дверях Касапу обернулся.

– А ведь они все время пасут меня, – сказал он.

– Кто? – не понял Рубец.

– Да фраера твои. Женьки, Мишки, Виорелы все эти. Я же шагу без них ступить не могу.

– Ну и?

– Ныкал бы я деньги, неужто не усекли бы? – развел руками Валентин.

– Ну, – улыбнулся Рубец, – если они ни разу так и не усекли, как ты уводишь кошелек…

После этого странного разговора с Валентина словно гора свалилась.

«Шел бы он», – мысленно решал он, куда бы послать Рубца – так, чтобы не мешал разбираться с цыганками.

В голове Касапу словно ожил давно потухший вулкан: мозг плавила кипящая лава ненависти. Война так война, определился Валентин, а еще – решил, что обязательно прижмет цыганок. Прищучит, бля, черножопых. Кровью будут плевать, но зрение вернут.

Но лучше крови, подумал Валентин, пустить слух. Он по себе знал, что родившиеся на рынке слухи разносятся, как смертельная эпидемия – стремительно и сражая наповал. Словно бациллы, разбегалось по городу бабьё, заражая страхом перед неуловимым карманником, который – и куда только смотрит полиция! – грабит женщин на рынке среди бела дня. Другие женщины вздыхали, цокали языками и ругали правительство, но стоило им затесаться в рыночную толпу, как тут же забывали об опасности.

С цыганками еще проще. Цыганок сторонятся все, даже те, кому позарез нужны дешевые свечки или тряпичные туфли. Была мысль пустить «пушку», что в их тараканьем яде содержатся нитраты. А что – в Молдавии все панически боятся нитратов, считая, что к ним и прикасаться опасно, не то что употреблять в пищу. Или, вспомнив детство, прибегнуть к самому убедительному аргументу – колдовской силе цыганок? Шепнуть, что на какую сумму купишь у них свечей, яда, сумок и прочего дерьма, столько часов проживешь и ни секундой больше? Или что цыганки по одному взгляду вычисляют адрес, телефон и код домофона?

Вариантов было – хоть отбавляй, и Валентин уже представлял, как бубнит то одному, то другому покупателю, заговорщически косясь на смуглых теток со сморщенными лицами.

И тут – она.

Алое платье до колен, стройные ноги и огромные черные очи, прожигающие до самого сердца даже сквозь белесую пелену на глазах Валентина. Поначалу Касапу принял ее за любовницу кого-то из охранников – так примелькалось на рынке ее алое платье. А может, и самого Козмы, решил было Валентин, пока не застукал красотку с цыганками, голосящей таким же мерзким голосом и, конечно, на тарабарщине, из которой выпадали отдельные молдавские и русские слова. Валентин остолбенел: цыганки так вились вокруг женщины в алом, послушно кивая в ответ каждой ее фразе, что сомнений не оставалось – она и есть над всеми цыганками цыганка.

«Хана вам, змеюги!» – ликовал Касапу, прикидывая, в какую сумму может оценить свое зрение. Пристроившись в паре метров от алой цыганки, он внимательно рассматривал ее и запоминал. Получалось прилично: с десяток золотых перстней на обеих руках, массивный золотой браслет и тяжелые, оттягивающие мочки, кольца в ушах. Роскошное – надо признать – платье и в тон ему туфли на высоком каблуке. По всему выходило, что в сумочке, тоже красной, притаился пухлый – нетрудно догадаться, какого цвета – кошелек.

Одна проблема: красавица-цыганка никогда не заглядывала в овощной павильон.

«Домой ей, что ли, продукты доставляют?», тосковал Касапу, но поработать на чужой территории не рискнул.

Охранник Мишка, вращавший головой как флюгером, в три секунды находил Валентина даже в самой непроходимой толпе. Поэтому, когда цыганка в алом застыла у лотка с цитрусовыми, Валентин, уже стоявший за ее спиной, мысленно произнес всего два слова: «долой коммунистов».

– Какие ж это два кило, девушка? – цыганка размахивала кульком с апельсинами. – А ну-ка давай еще раз, – и она метнула кулек на весы.

Секунды 0— 1: кошелек падает в сумку. Руки покупательницы тянутся к весам.

Секунда 2: правая рука В. цепляет кошелек.

Секунда 3: правая рука В. задерживается в сумочке, зафиксированная посторонней рукой №1 (здесь и далее посторонние руки и голоса обозначены номерами).

Секунда 3: рука №2 загибает левую руку В. за спину. Спина В. рефлекторно сгибается параллельно асфальту.

Секунда 4: над головой В. вспыхивает яркий свет, источник которого не идентифицирован.

Секунды 5— 6: раздается голос №1: «Улыбочку, дедуля! Вас снимают!». Рука №3 поворачивает голову В. глазами к яркому свету.

Секунды 7— 16: рука №1 извлекает из сумки правую руку В. с зажатым в пальцах кошельком. После насильственного разжатия пальцев В. пальцами руки №1 кошелек неслышно исчезает. Одновременно раздается голос №1: «Свидетели, прошу оставаться на местах! Сейчас последует пересчет денег!»

Секунды 17— 18: рука №1 заламывает правую руку В. за спину. Обе руки В. заковываются в наручники.

Секунды 19— 20: руки №1,2,3 и 4 ведут В. в неизвестном направлении.

Секунда 21: В. вспоминает, что кроме кошелька, иных предметов в красной сумке не было.

Итого – 22 секунды.

Ну вот, совсем другое дело!

***

Глава десятая

Чем теоретик лучше практика? Тем же, чем мудрый правитель лучше глупого народа. Что ни прикажет, все не так поймут, и уж тем более не так сделают. А правитель – он вне подозрения. Ошибки? Побойтесь бога! Это все они, глупые людишки, толкуешь им, разжевываешь, да все без толку.

Аналогичное можно сказать и о теоретике: его ошибки – его победы. Собственно, и ошибками-то они становятся в результате практической деятельности, поэтому винить принято горе-практиков, этих безруких (вернее, безмозглых) вершителей безупречной теории. А теоретик – он велик. Он годами не спал, думал, работал, записывал за собой, и вот те на: из-за каких-то бездарей гигантский труд, гениальные мысли, сомнения, терзания и великие открытия – все обращается прахом.

Славно и сладостно быть теоретиком. Поэтому в этой главе – ни слова о теории. Разве что совсем чуть-чуть.

О чем вы, какое благородство? При чем тут рыцарство?!

Теория всесильна и неуязвима, а вы о ветряных мельницах толкуете. Да, она умозрительна, как те драконы и вражеские отряды, что мерещились Дон-Кихоту в мельничных лопастях и в стаде овец, но класть на одну чашу весов плод больного воображения и теорию – не лучше, чем делать вывод, что радиоактивное облако не опаснее радиоволны – на том лишь основании, что обе эти субстанции невидимы.

Не в рыцарстве дело. Да и кто станет противиться теории, если все ее ошибки суждено искупить практике? Бог совершенен, люди грешны. Сколько бы не начудил теоретик, от ошибок его теория станет еще безгрешней, она лишь «совершенствуется» ценой тысяч, миллионов практических действий. Катастрофические потери практиков никого не волнуют и не удивляют. И уж тем более никто не восстает против теории. К этим ошибкам привыкли, их ожидают, «прогнозируют», смиренно называя их «методом проб и ошибок» и воспринимая как неизбежную плату за доказательство совершенства теории.

Я обещал немного теории – пожалуйста. Теория, которой будет совсем чуть-чуть в этой главе, аксиоматична и не требует доказательств. Нет даже необходимости ее формулировать. Достаточно первой ее части, которая звучит так: «рынок и секс», чтобы сознание подсказало часть вторую – «вещи несовместные», и вот уже перед нами теоретическая аксиома, не нуждающаяся, что ясно любому психически уравновешенному человеку, в каких-либо доказательствах.

И на этом – действительно довольно о теории. Долой доказательства! Аксиома – и точка. И не ждите подвоха – я не убью остаток главы на то, чтобы незаметно, крадучись, взять в кольцо никем не доказанную и оттого безупречную теорию, и когда она окончательно забронзовеет в ваших умах, внезапным сокрушительным штурмом сбросить ее с постамента. Если даже вам так и покажется – что ж, это ваше право. На мой же вкус, практическая деятельность не всегда нуждается в доказательствах. Как, впрочем, и в теоретическом обосновании.

Это было в теперь уже далеком девяносто третьем. Молодые люди, тем кому сейчас восемнадцать-двадцать, вы многое потеряли, не застав этого времени. Впрочем, те, кто застали, потеряли не меньше. Целую страну, а вместе с ней – спокойствие и уверенность. Согласен, страна могла бы дать и больше, но для тех, кто потерял спокойствие и уверенность, не обретя веры в себя, подобные потери невосполнимы. Допускаю, что отчаявшиеся тогда, даже сейчас и даже самим себе не признаются, что если и дожили до сегодняшнего дня, то лишь благодаря тем, кто в начале девяностых поверил в себя. Благодаря спекулянтам, рэкетирам, челнокам и валютчикам. Благодаря тем, усилиями которых заклинивший было механизм, пусть со скрипом, пусть и в противоположную здравому смыслу сторону, но был запущен. Теперь время работало на всех, даже на тех, кто отчаялся. Страшно представить, что было бы, если б никто не обрел веру в себя. Его, этот механизм, попросту некому было бы крутить. И, знаете, сегодня мне не стыдно сказать: я тоже его крутил.

Я знаю, что вы скажете. Вы скажете: тогда, в начале девяностых, вы, мы то есть, гребли деньги мешками. Так оно и было. Никаких супермаркетов, частные магазины только начали появляться, а на центральном рынке – изобилие, невиданное для советского человека. По популярности мы обошли митинги, бушевавшие на центральной площади Кишинева, тем более, что митинговавшие к этому времени успели изрядно проголодаться. Да, мы загребали, но обогащались-то покупатели. Это ведь они узнали, что батончик – это не пол-хлеба, а «Сникерс», что нет такого города – Бавария, а есть пиво, и что зубная паста и «Поморин» – не одно и то же. Что же плохого в том, что люди расширили свой, извините за пошлый термин, потребительский кругозор? Что благодаря нашему рынку этот кругозор у них, строго говоря, и появился?

А плохо вот что. Недолго они его расширяли. В сентябре девяносто третьего молодое, но очень уверенное в себе молдавское государство ввело в оборот леи – собственную валюту. Да так ввело, что покупательная способность разом упала в десять и более раз.

А вы говорите – загребали.

Загребали! Еще пару недель после обмена. Этого времени хватило на то, чтобы люди поняли, что их надули. А поняли они это потому, что у них за две недели закончились деньги, которых обычно хватало на месяц. Неудивительно, что люди перестали покупать. Перешли, пользуясь сегодняшним сленгом, на энергосберегающий режим.

А вы говорите – загребали. Девяносто третий – это год, в который мы едва не коснулись макушкой Луны: такой высоченной была гора из денег, на которой мы вальяжно развалились.

Девяносто третий – это год, когда мы чуть не сгорели вместе с внезапно вспыхнувшей под нами бумажной горой, когда мы с ненавистью и надеждой смотрели в небо – только бы не видеть эту Луну, только бы она скрылась за тучами и на нас полился бы, пусть из мелочи, но хоть какой-нибудь денежный дождь.

Как-то утром ко мне заявились три арендатора, которым я сдавал примерно две трети всех торговых мест на рынке, и заявили, что расторгают договор. У них затоварены склады, у них гниет картошка, портятся окорочка, выходит срок годности маринованных грибов, сгущенки, шампуней и порошков. Они – банкроты, и улучшения ситуации не предвидится. У них перестали покупать. Они не рассчитывали, что продажи так резко упадут.

Между прочим, я должен был вернуть им уйму денег, ведь по договору об аренде они оплатили торговые места на квартал вперед. Это значит, рынок не сможет рассчитаться за свет, воду, канализацию и уборку территории. Персонал лишится зарплаты, нас прижмут за невыплату налогов. Признаюсь честно, в сентябре девяносто третьего мне не удалось избежать греха отчаяния.

Кое-как встряхнувшись, я решился продать рынок. Но то ли оттого, что активный поиск нового хозяина подозрителен сам по себе (как будто вам пытаются втюхать скоропортящийся товар), то ли потому, что оценить перспективу этого бизнеса было некому, моя попытка завершилась ничем.

И тут, как подарок свыше – он. Назовем его N, и никаких других намеков не будет. Он с ходу предложил арендовать все, слышите, все места на рынке, но я смог ему предложить всего две трети – те самые, что освободились от тройки отказников.

Так мы выкарабкались в девяносто третьем. Не уверен, что рынок просуществовал бы до сих пор, если бы не N. Поэтому, вспоминая его, я стараюсь сохранить в душе чувство благодарности, хотя, признаюсь, удается мне это не всегда.

Три года мы работали вместе. Хозяин и главный арендатор. По правде говоря, он был почти таким же хозяином, как я. Его стараниями рынок стал таким, каким вы знаете его уже более пятнадцати лет. N нашел беспроигрышные варианты поставки бытовой химии – стиральных порошков, зубных паст, шампуней и средств для мытья унитаза. Он завез миллионы дешевых презервативов из Китая. На арендованных им местах впервые на нашем рынке, да и во всей Молдавии, появились лотки, где и по сей день продают только чай и кофе – десятки видов со всего света, и пусть вас не смущает то, что все они расфасованы в Польше.

N безусловно спас рынок. Спас с расчетом заработать миллионы.

И он их заработал. Нам тоже перепадали приличные куски. С ним было спокойно и уверенно, как обывателю при Союзе. Увы, часто то, что кажется наиболее стабильным, длится меньше всего.

В девяносто шестом мы были вынуждены с N расстаться. Слава богу, без шума. Боюсь, шум срикошетил бы и в нашу сторону, причем неизвестно, кому бы пришлось хуже.

Первым странность заметил один из наших охранников, назовем его M (между прочим, мы сохраняем конфиденциальность данных о всех наших сотрудниках, даже о бывших. М у нас, кстати, больше не работает). М обратил наше внимание на арендованные N торговые места, пустовавшие в разгар рыночной недели, даже в субботу и в воскресенье, когда делается выручка, превышающая суммарный доход остальных дней недели. Мы не нашли бы ничего подозрительного – ну, заболел реализатор, заменить некем – если бы ситуация не повторялась ежедневно: в караване из переполненных товарами лотков – одна-две, а то и три пробоины, причем каждый раз новые.

И это бы ничего, если бы не странности кадровой политики N. Мы как-то сразу привыкли к тому, что он часто меняет реализаторш. Да-да, именно женщин. Тот же М утверждал, что больше месяца ни одна из них на лотках N не задерживалась. Мужчины – совсем другое дело. Я лично (хотя через возглавляемый мною рынок прошли, наверное, десятки тысяч сотрудников) знал многих из реализаторов N – так примелькались их лица. В общем, информации для дедуктивных упражнений у нас было предостаточно. Оставалось собрать факты и увидеть мозаику целиком.

Итак, что мы имели. Во-первых, N наплевательски относился к сотрудникам женского пола. Они для него были чем-то вроде сухих ветвей, которые нужно постоянно обрезать, чтобы не высохло дерево целиком.

Реализаторы, то есть, мужчины, и это во-вторых, были для N чем-то вроде спелых плодов, вершиной его селекции, ради сохранения которых приходилось массово жертвовать высохшими ветвями – женщинами, разумеется.

Наконец, в-третьих, я не мог избавиться от подозрения, что плоды эти, то есть мужчины, реализаторы лишь отчасти. Истинная их роль зашифрована в их отсутствиях (версию о внезапно поражавших реализаторов болезнях мы отмели: не могли же они все болеть лишь по одному дню).

Дело, напомню, происходило в середине девяностых, и у меня сама собой возникла криминальная мысль о криминале. Рассуждать дальше было страшновато, но что если, рассуждал все же я, мужчины выполняют, не совсем, скажем так, законные указания N, тем более что последний неоднократно намекал, что рынок – не единственный его бизнес. Чем же еще объяснить тот факт, что N сознательно отрывал своих подчиненных от работы, фактически, мешал им зарабатывать деньги для себя самого? Знаете, во сколько обходится один день простоя одного торгового места на нашем рынке? А ведь никто не вычтет этот потерянный день из арендной платы. На арендованных N рядах таких дней набиралось 50—60 ежемесячно, а это – два торговых места, арендованных на месяц и простоявших весь этот месяц без каких-либо признаков торговли.

Как не смущал тот факт, что все отлучавшиеся реализаторы возвращались как ни в чем ни бывало на свои рабочие места через сутки, живые, без малейших признаков ущерба для организма (что казалось почти невероятным в случае их вовлечения в преступную деятельность), я все же поручил службе безопасности рынка досконально изучить проблему.

Согласен, такое поручение было не совсем легальным, но, повторяю, на дворе стояла середина девяностых: бандитский беспредел и рэкет – с одной стороны, и полное бессилие вкупе с тотальной коррумпированностью властей – с другой. Кроме как на себя, рассчитывать было не на кого, а рисковать безопасностью рынка я больше не мог.

Нет, я не собирался шантажировать N, просто для откровенного разговора мне нужны были доказательства. Когда же они у меня появились, я пожалел, что все они, все реализаторы N – не киллеры, не сутенеры и не наркоторговцы. Меня и сейчас мутит, когда я вспоминаю об этом.

Мать их! Они, все эти педерасты, упивались друг другом в своих педерастических оргиях. N, перед тем, как присоединиться, снимал их на камеру. И свое участие тоже снимал! И так ежедневно! Два-три реализатора-гомосексуалиста и их гомосексуальный хозяин. Перманентная смена женского состава отряда реализаторов была своего рода страховкой: женщины, они ведь существа интуитивные и любопытные, так что им просто не давали времени на то, чтобы все разнюхать.

Расстались мы с N, как я уже говорил, мирно. Он меня понял. Я понял, что он меня понял. Я пообещал. У него не было оснований не верить мне. Мы долго (да, три года для эпохи дикого капитализма – это чертовски долго) работали вместе и ни разу друг друга не подвели.

И все же при расставании руки я ему не пожал. Надеюсь, вы меня не осудите.

А потом мы прославились. Нет, N с нами уже не было, но даже если бы его история стала достоянием общественности, сомневаюсь, что резонанс от нее был такой же.

А ведь вы наверняка слышали. Да что вы – вся Молдавия в две тысячи шестом гудела.

Что Молдавия – вся планета включилась. Не будет преувеличением сказать, что сотни миллионов землян узнали о нашей стране именно благодаря этой истории. А все потому, что агентства Рейтер, Ассошиэйтед Пресс, ИТАР-ТАСС и Синьхуа распространили новость с пометкой «срочно». Кстати, именно китайское агентство протрубило первым: «В Молдове – вспышка птичьего гриппа!» Еще бы, они-то, в Китае, не знают, что с этим вирусом делать, а тут такой повод почувствовать чью-то причастность к собственной беде. Мир всполошился, и даже молдавское правительство, обычно хранящее ледяное спокойствие, пообещало принять экстренные меры.

А все из-за сущего пустяка – в Кишиневе стали находить мертвых петухов. Вряд ли кто-нибудь спохватился бы – вон у нас весь город усеян дохлыми собаками, никто и бровью не поведет, только носы отворачивают. А тут, подумаешь, петухи!

Будь их десять, двадцать – никому бы и дела не было, даже если бы петухов свалили в одну огромную яму. Так ведь находили их в разных районах города. Ощипанные, выпотрошенные, обезглавленные петухи разве могли кого-то напугать?

Но на момент, когда все закончилось, их было найдено 147 (сто сорок семь), и нет никаких оснований считать эту цифру окончательной. Петух – не иголка, но и не бегемот. Считалось, что некоторые птицы были захоронены или выброшены в мусорные контейнеры, так что об этих безвестных птицах никто не говорил как о жертвах: какой смысл вспоминать тех, кого никогда не найдут. Впрочем, в данном случае важно не столько количество птицетрупов, сколько причина загадочной петушиной эпидемии.

А то, что это эпидемия, поначалу не сомневались. Разумеется, территорию вокруг каждого вновь обнаруженного петуха оцепляли в радиусе сотни метров. Естественно, птиц подбирал специально обученный человек в скафандре и тут же прятал петухов в абсолютно герметичную емкость. Без преувеличения, Кишинев был близок к панике – еще бы, птичий грипп, да не в каком-нибудь богом забытом селе. В столице! Руководство готовилось к эвакуации себя и горожан: первых – за границу, вторых – в молдавскую провинцию.

Конечно же, нас закрыли. Ночью рынок оцепил по всему периметру отряд ОМОНа, и даже я на следующее утро не смог попасть в собственный кабинет. Были конфискованы, вывезены неизвестно куда и, по-видимому, уничтожены все мясные, молочные и рыбные продукты, обнаруженные в складских помещениях и в холодильных камерах. Из десяти последовавших за этим дней семь я провел в прокуратуре и в городской санэпидстанции, давая показания и содействуя изучению изъятых у нас документов. Утром на одиннадцатый день, когда я, скорее уже по привычке, собирался на очередную встречу со следователем, мне позвонили и что-то невнятно пробормотали. Я переспросил и получил раздраженный, но понятный и, главное, долгожданный ответ о том, что ехать мне никуда не надо.

Впервые за полторы недели оказавшись на рабочем месте, я узнал причину удивившего меня телефонного разговора. Ехать к следователю мне не рекомендовали потому, что следователь сам удостоил меня визита. Он был смущен, но резок, и я понял, что причиной его дурного настроения является не чувство неловкости передо мной, а неприятности на работе.

То, что он сообщил, потрясло меня не меньше, чем закрытие рынка. Все 147 (сто сорок семь) птиц погибли в результате сексуального насилия со стороны человеческой особи мужского пола. Проще говоря, петухов, извините, затрахал до смерти неизвестный маньяк-зоофил. Такого не ожидал никто. Смирившаяся было с птичьим гриппом мировая общественность вновь всколыхнулась, лишь китайцы сдержанно сообщали, что новые данные нуждаются в дополнительной проверке.

Увы, новость не избавила наш рынок от подозрения властей. Скорее наоборот. Выяснилось, что этот ненормальный (экспертиза подтвердила, что петухов насиловал один человек) приобретал будущих жертв именно на нашем рынке, и теперь у нас ежедневно дежурили человек тридцать полицейских в штатском, причем некоторые – под видом торговцев птицей. Уверен, что искали бы они его долго – не устанавливать же слежку за каждым покупателем, тем более что и руководство страны, раздраженное ложной тревогой о птичьем гриппе, а с ней и уплывшими надеждами на получение международной помощи, потребовало от министерства внутренних дел прекратить заниматься ерундой.

Уже было снято, к нашему облегчению, полицейское наблюдение, и торговцы птицей, вспомнив о понесенных за время простоя потерях, набросились на покупателей, как стая голодных сов на заблудившуюся в ночном лесу мышь, как вдруг он объявился. Он просто подошел к продавщице и попросил две сотни яиц, но с условием, чтобы из них вылупились непременно петушки и чтобы, боже упаси, не было ни одной курицы.

Курятину с тех пор я не ем, хотя и ловлю себя на том, что улыбаюсь, вспоминая несчастных петухов. А вот плачу я действительно редко и лишь в тех случаях, когда сталкиваюсь с чем-то настоящим. Хотя, допускаю, приступы меланхолии объясняются не столько фактом встречи с истиной, сколько осознанием того, что настоящее – это, во-первых, редкость, а во-вторых, даже столкнувшись с ним, не каждый раз способен распознать это самое настоящее. Оно ведь серое с виду и не трубит о себе на каждом углу, не фонтанирует красками. Напасть на след настоящего – большая удача; обычно это происходит тогда, когда оно, чуть зазевавшись, вляпывается в разлитую повсюду краску.

Нечто похожее произошло и у нас. Они вляпались в историю, и мы их разоблачили. Что, кстати, никак не принижает «настоящесть» этой истории.

Да что там истории! Самой что ни на есть лав-стори!

Как там? «Он был старшее ее, она была…». Да-да, она была чертовски хороша! Стройная, белокурая, с голубыми глазами и светлой кожей, которая струится, как молоко, откуда-то с макушки, и становится страшно оттого, что вот-вот стечет с высоких каблучков, навсегда исчезнет в земле.

Она была замужем, он женат, у обоих дети. Что их объединило? Да мало ли таких историй? Разве влюбленные выискивают причины, по которым они вместе? Им просто хорошо. Этим двоим было хорошо, не смейтесь, на нашем рынке. Честно сказать, не знаю, что бы я придумал на его месте. До такого точно не додумался бы. Может, я просто никогда так не любил?

Он был слишком известен, слишком успешен и слишком любил семью – жену и двух сыновей. А еще – какая редкость для бизнесмена – панически боялся связей на стороне, и даже в секретарши брал исключительно тех, кому за пятьдесят.

Но видели бы вы ее глаза! Беззащитные глаза, похотливые глаза. Будь я поэтом, я бы выбросил перо, вылил чернила и сжег всю бумагу в доме, ибо нет на свете рифмы, достойной одного взмаха ее ресниц. Чем больше человек боится чего-то, тем больше он уверен, что опасности ему, в конечном счете, не миновать. Его притягивает опасность, как идущего по краю пропасти манит туман на дне ущелья. Достаточно одного шага, который лишь по недоразумению называют неверным. Нашего бизнесмена сдуло в пропасть – да-да – одним взмахом ресниц. Но разве не к этому он стремился? И где же им было укрыться в маленьком городе, где сплетни опережают замыслы?

Гостиница, квартира, даже индивидуальные апартаменты – все это, как вы сами понимаете, для него не вопрос. Но и не решение: наш герой панически боялся расстроить жену, которую – можете не верить, и все же – он не стал любить меньше. Даже в авто, пусть и с затонированными стеклами, наши влюбленные не уединялись. Кстати, именно в затонированном Ауди он проезжал мимо рынка в понедельник.

Да-да, в понедельник, когда у нас на рынке выходной день. В этот день вы не встретите здесь никого, кроме пяти охранников – двух, курсирующих по торговым рядам и трех, присматривающих за складскими помещениями, и еще трех женщин, приводящих территорию рынка к относительной чистоте перед новой безумной неделей. Каждый из этих восьми зарабатывал по двести долларов за то, что каждый понедельник два абсолютно одинаковых черных Ауди одновременно въезжали на рынок через западные и восточные ворота и останавливались, нос к носу, у молочного павильона. Спустя час павильон покидали мужчина и женщина, быстро садились в разные машины, которые стремительно разъезжались в противоположные стороны. Поскольку охранники менялись каждую неделю, последним, кто узнал о том, что павильон, где обычно торгуют маслом, молоком и брынзой, по понедельникам превращается в дом свиданий, был начальник охраны рынка, которому по должности не положено нести дежурство наравне с подчиненными.

Да и узнал бы он об этом, если бы не родное МВД?! Между прочим, им и в голову не пришло предупредить администрацию рынка о том, что у нас установлены камеры наблюдения. Целых тридцать шесть штук! Устанавливали тайно, под покровом ночи, чтобы, как пояснил мне впоследствии один высокопоставленный полковник, «обеспечить чистоту эксперимента».

Дай нашему человеку кредит на построение капитализма, он все равно колхоз организует. МВД же получило международный грант на установку системы видеонаблюдения на дорогах. Только проэкспериментировать, как всегда, решили на людях. «Где же еще такой транспортный человекопоток (вот словечко-то выискал!) встретишь, как у вас?» – спросил меня тот самый полковник. Он же, загадочно улыбаясь, принес и видеозапись: «Полюбуйтесь, какие сливки мы сняли в вашем молочном павильоне!»

Так что я узнал об этой истории предпоследним и тут же вызвал начальника охраны. Бедняга так озверел, что собрал всех охранников в разделочном павильоне. Не остуди я его пыл, боюсь, крови и свежерубленного мяса было бы не меньше, чем перед Пасхой.

Зато никак не отвыкну казнить себя за тогдашнее малодушие. Иногда, в приступе гнева, не имеющего никакого отношения к той истории, я думаю: может и вправду стоило размазать охранников по асфальту? Вышвырнуть к чертовой матери начальника охраны. Прекратить эти безумные свидания, послать их куда подальше, ну и что с того, что он большой человек?

Но в итоге преступником оказался я. Получается, из-за меня рухнули две семьи, считавшиеся благополучными, и возникла одна – с сомнительными перспективами. Как ни крути, а положительного сальдо не выходит. Да еще дети – это самый болезненный пункт обвинения.

Но знаете что? Если случится, что я буду долго и мучительно умирать от какой-нибудь садистской болезни, из тех, что находят особое удовольствие в долгоиграющих истязаниях больного, от болезни настолько длительной, что в каждом усталом взгляде, в каждой вымученной улыбке близких я буду читать пожелание скорейшей смерти, мне бы хотелось, чтобы эти мучения длились как можно дольше. Ведь покидать этот мир я буду под аккомпанемент воспоминания об этих двоих.

Я не праведник – пальцев одной руки много, чтобы пересчитать поступки, которыми я могу гордиться. И все-таки я умру умиротворенным.

Во всяком случае, теперь я точно знаю, для чего Бог создал наш кишиневский рынок. Можете смеяться, но, да-да, для спасения этой грешной любви.

***

Ша-бэ.

Эм-эн-ка.

Ы-эм-бэ-ша.

И-эн-ша-эм-ка.

Ка-эн-ша-эм-ы-бэ-и.

Эн-ка-и…

– Встать! Руки за спину, лицом к стене!

Когда конвоир заорал, оставались еще две с небольшим строчки, но Валентин почти не расстроился. Он помнил расположение букв наизусть и давно не верил в пользу упражнений. И все же легкая досада осталась – последние, величиной с ноготь, буквы Касапу различал почти без труда, и каждый раз, когда проходил таблицу целиком, а делал это он дважды в день, ему хотелось петь. Но теперь было не до песен – после бессонной ночи голова гудела и даже будто прибавила в весе.

По узким коридорам кишиневской тюрьмы, через три зарешеченные двери, два человека, Валентин и конвоир, долго – первый из-за старческой слабости в ногах, второй из-за еле передвигавшегося впереди старика – шли, пока не оказались перед камерой, в которой Валентин не был последние пять лет.

Когда за спиной закрылась, громыхнув, тяжелая дверь, Валентин осторожно, словно по льду, прошаркал к столу и, кряхтя, уселся на краешек стула. Стол был темным от налета лет, но, странно, без единой царапины. Валентин отодвинулся было назад – опереться о спинку, но понял, что так не дотянется до стола. Попытался придвинуть стул поближе – ах, да, привинчен же.

Загремели засовы, и звон тишины, подзабытый в камере на двенадцать человек, разлетелся как ледяная статуя – на мелкие осколки, которые не склеить и не уберечь – все равно растают.

Вошедший был адвокатом – это можно было определить, не требуя лицензии на право юридической практики. Общественного защитника, которого Валентину определили пять лет назад, он принял было за нового сокамерника. Бледный, с куриной шеей и швом, разошедшемся на левом ботинке, он всегда приходил с запахом пота. Виновато глядя на Валентина, он словно знал, чем кончится дело и заранее извинялся за собственное бессилие.

Этого, нового, назвать общественным защитником язык не повернется. Окажись он здесь пять лет назад, Валентин уже испытал бы что-то вроде эйфории солдата, знающего, что в атаку пойдет плечом к плечу с самим генералом.

Но теперь, когда до окончания шестого срока оставался всего месяц, появление адвоката не сулило ничего хорошего. Неужели подстава, думал Валентин, раздражаясь от холеного вида юриста.

– Доброе утро, Валентин Трофимыч, – говорит адвокат подчеркнуто вежливо, что не мешает ему сохранять привычную надменность, правда, всего на несколько секунд.

На шее – галстук с золотым зажимом, наверняка из Парижа или Милана и, конечно, подобран любовницей, которую он привык брать в заграничные командировки.

Галстук, на котором повесился Валентин, был ядовито-желтого цвета. Касапу взял его у Хвоста из пятой камеры, якобы для свидания с женщиной.

– Семнадцать лет как расстались, – пояснил Валентин, заметив мелькнувшее во взгляде Хвоста недоверие, – может, в последний раз видимся.

Хвост не ответил, лишь покорно улыбнулся, чтобы не ставить в неудобное положение авторитета, состоящего к тому же на полном греве.

О том, что он завязывает, Валентин объявил на первом же сходняке с начала шестой отсидки. К удивлению Касапу, для зэков он остался тем же, кем был двадцать лет назад – аксакалом зоны, чуть ли не хранителем воровского закона. Такое положение, хотя и позволяло Валентину не париться о будущем, повергало его в уныние каждый раз, когда он пытался уравновесить волю с неволей и, как не старался, вынужден был признать, что тюрьма больше никакой не конкурент кипящему за ее стенами миру.

Опровергать, однако, легенду о себе Валентин не стал, и вскоре его тихий голос уверенно звучал в мертвой тишине сходняков. Возразить Касапу мог лишь один человек – Пахан Македонский, сменщик покойного Митрича. Македонский, хотя и держал слово последним, сказанное Валентином превращал в обязательный для остальных зэков закон.

– Как чувствуете себя? – натужно улыбается адвокат.

Он впервые здесь, можно не спрашивать доказательств обратного. Он вообще впервые в тюрьме – Касапу понял это по его пружинящей улыбке и пугливому взгляду, который адвокат бросает на все вокруг: на серые стены и зарешеченное окно, на стол, к которому он брезгует прикоснуться, а еще – на руки Валентина: их адвокат разглядывает с особой тревогой.

– У вас Шевроле? – спрашивает вдруг Валентин.

– Что, простите?

– Ничего, ничего, – извиняюще вытягивает руку Валентин.

Может, и не Шевроле. Может, Мерседес или БМВ. Какая разница, на чем он въехал на первый курс юрфака Кишиневского университета? Схема-то одинаковая: деньги, машина, юрфак, диплом и собственное адвокатское бюро, которых в Кишиневе столько же, сколько табачных ларьков. Что, впрочем, никак не снижает перенаселенность городской тюрьмы.

– Давайте перейдем к делу, – становится серьезным адвокат.

Так ему проще отключиться от пугающего наваждения, от того, что он вдруг представил себя сидящим напротив человеком – стариком, отбывающим бог знает какой срок, немощным зэком, который не видит ничего, кроме этих кажущихся вечно сырыми стен и решеток на окнах. И еще – этого сытого и трусливого лица напротив.

Охранник Мишка, заявившийся к Валентину около года назад, начал примерно также.

– Вообще-то я по делу, – сказал он заговорщическим тоном.

Мишку, как и Валентина, с рынка выжали цыгане.

– Это беспредел какой-то, – шептал Мишка, умолчав о том, что первым начал именно он. Ведь это он, а не кто-то другой, потребовал у цыган, обчищавших теперь покупателей вместо Валентина, откат. Не больше и не меньше, а ровно столько, сколько привык брать с Касапу.

Валентин отстегивал Мишке почти десять лет, и эта была, надо признаться, умеренная плата сразу за две услуги: право уводить часть денег из-под носа Рубца и молчаливое попустительство самого сообразительного из охранников. Цыгане же откатывали сразу двоим: Рубцу и собственному покровителю – полковнику МВД. Мишка был явно лишним в этом списке.

– Хуже чем на вокзале, – ныл Мишка, – цыганята шныряют повсюду: в молочном, мясном, даже реализаторов пару раз обокрали. Покупатели боятся сунуться на рынок. Уже и облавы были, да что толку, если у них крыша ментовская.

Цыгане и вправду работали топорно, брали числом, а не как Валентин – высоким воровским искусством. Если бы не камеры наблюдения, о которых Валентина никто, даже Мишка, не предупредил, с выходом на тюремную пенсию можно было и повременить. А так – состав преступления в прямом эфире.

– Ты почему о камерах молчал? – спросил Валентин, и Мишка нервно заерзал.

– Да не знал я, – зашипел он, – да что я – ни Рубец, ни Козма ни в зуб ногой. Менты за ночь оборудования смонтировали, клянусь! Полковник-то этот спал и видел, как Рубца прижмет. Кстати, когда Рубец отдал менту долю, камеры поснимали – вот это мы уже видели.

Еще бы не поснимали, подумал Валентин, разглядывая Мишку. Охранник сильно изменился с их последней встречи, а это – четыре года, совсем не шутка, особенно в возрасте Валентина. Мишка похудел и запил, и эти события были как-то связаны друг с другом, а еще – с отсутствием денег: рубашка на охраннике совсем выцвела. К его чести, продолжать падение в пропасть бедности Мишка, похоже, не собирался, но почему-то решил, что войти в одну и ту же реку, вернее, на один и тот же рынок через парадный вход – а теперь его тормозили даже на боковых воротах, тех самых, где привык останавливать он, – сможет с помощью Валентина.

– Рубец в депутаты подался, – почти одними губами, покосившись на стоявшего за спиной караульного, прошептал Мишка, – базарят, скоро полковника завалит.

Странно, что до сих пор не завалил, подумал Валентин. Он уже знал, что стал пешкой в большой игре, а точнее – рядовым на войне, которую Большой Мент объявил Рубцу.

– Или он полковника, или полковник его, – резюмировал Мишка, подтверждая и без него известную истину.

О том, что полковник с Рубцом играют не на шалбаны, Валентин узнал от Пахана Македонского.

– Спрашиваешь, почему именно ты? – пожал плечами Пахан и налил водку в два стакана, себе и Валентину. – Черт его знает. Вообще-то комбинация верная. Менты-то про тебя всегда знали, только бабки шли мимо их кассы. А полковник давно глаз на рынок положил, только Рубец по своей воле разве кого пустит? Базарили, как тебя повязали, он с ОМОНом к Рубцу завалился, так они побили весь интерьер, во как… А что, правда у Рубца кабинет под бордель был заделан?

Валентин кивнул.

– Ну вот. И по видику ему прокрутили, как тебя, значит, вяжут. У мента-то в кармане две бумаги имелись. Ордер на арест Рубца, все как полагается, с формулировкой – за пособничество и так далее, и другая бумага. Документ о передачи пакета акций рынка. Само собой, на никому не известное физическое лицо. Вот так бля. Рубец прямо там, в разгромленном кабинете, и перевел на этого неизвестного все акции. Ну а формально – да, остался директором, с хорошей – кхе-кхе – зарплатой. Лучше него никто ж не управится. Только думаю, скоро кранты ему будут.

– Почему это? – спросил Валентин.

– Форшманет его полковник. Такое душняк устроит, бля буду. Знает, сука, что Рубец ничего не забывает, а тут еще этот дурень в депутаты полез: это ж неспроста. Попомнишь мое слово: найдутся какие-то махинации в министерстве, или где там еще этот чушок трется? Возьмут его за жопу конкретно. Коррупцию пририсуют – и добро пожаловать на зону. Вот тогда и встретитесь.

Пахан чокнулся с Валентином, и они выпили. Насчет будущего Рубца у Касапу было свое мнение, но на этот раз он решил промолчать. Валентин вспомнил окорочка в канализации и проникся уверенностью, что Рубец выпутается и теперь. Злорадства – о, нет! – Касапу не испытывал и про себя даже оправдывал Рубца. В конце концов, когда тебе вот-вот поставят мат, о пешках думать не принято. Что ж, Валентин оказался той самой пешкой, которой пришлось пожертвовать, хотя поехавший мозгами Мишка и считал, что шанс вернуться на доску есть, да не просто пешкой, а как минимум ладьей.

– Бежать тебе надо, – шепнул Мишка, окатив Валентина запахом перегара, – у меня и план есть.

– Свидание окончено! – гаркнул дежурный, и Валентин моргнул Мишке – потом, мол, перетрем.

Больше на свидание с выпивающим охранником Валентин не являлся. Мишка приходил еще трижды, но каждый раз вместо Валентина выслушивал немногословного дежурного, сухо сообщавшего, что заключенный Касапу болен и не хочет никого видеть.

– Раньше надо было суетиться, – бурчал Валентин на нарах и поворачивался лицом к стене, – камер он, сука, не заметил.

Ох, глаза мои бедные, вспоминал Валентин в сотый, наверное, раз асфальт перед глазами и собственные руки, заломленные за спину. При этих воспоминаниях он всегда краснел и начинал задыхаться – от негодования и бессилия. Во время одного из таких приступов он и одолжил у Хвоста галстук.

– Как, кстати, у вас со зрением? – спрашивает адвокат, протягивая Валентину запечатанный конверт, вынырнувший из скрипнувшего кожей портфеля. – Николай Семенович настоял, чтобы читали лично вы. Но если вам трудно…

– А вы что, не читали письмо? – перебивает Валентин.

– Это не письмо, а признание, – терпеливо поправляет адвокат, – и я его не читал, хотя и ознакомлен с его содержанием. В общих, так сказать, чертах. Так вы сможете прочесть?

– Да-да, конечно, – торопливо вскрывает конверт Валентин.

Разумеется, сможет, ведь доктор оказался настоящим мужиком. Человеком слова, а этого вполне достаточно для нынешних времен, когда не рекомендуется верить даже собственным глазам. Своим-то Валентин давно не верил, поэтому и доктору поверил не сразу.

– Осилишь книжку – прочтешь и другие, – всучил доктор Валентину совершенно потрепанную брошюрку, из которой посыпались на пол страницы. – Спирт-то не забудь оставить.

Спирт Валентин стащил из палаты, после того как повесился на желтом галстуке Хвоста. Едва очнувшись, он снова чуть не задохнулся – на этот раз больничным смрадом, и сразу увидел впившуюся ему в руку иглу, от которой тянулся прозрачный и тонкий шланг капельницы.

– На тот свет не терпится, а, дед? – прогудело откуда-то сверху.

Мелькнуло что-то белое, и Валентин увидел над собой врача – круглолицего толстяка в халате. Доктор улыбался, но в глазах его таилось напряжение.

– Мне бы, – начал Валентин и закашлялся: горло с трудом и болью пропускало не то что слова – воздух.

– Спокойно, спокойно, – вцепился в его запястье доктор и, чуть наклонив к пациенту ухо, уставился в потолок, словно рассчитывал не только прощупать, но и услышать пульс, – разговаривать нам пока рано.

– К глазнику бы мне, – прохрипел Валентин.

– Конечно, конечно, – рассеянно перебил толстяк, – вот только окрепнем, сразу к нему. У нас, кстати, славный окулист.

О глазнике Аврабии из тюремного госпиталя Валентин слышал и раньше. Отзывы о нем не отличались разнообразием: алкоголик, который закладывает прямо в кабинете. На увлечение глазника руководство госпиталя старалось не обращать внимания – из-за мизерной зарплаты, на которую не находилось охотников даже среди свежих выпускников мединститута. С пациентов же тюремным врачам брать было нечего: перед посещением госпиталя заключенных обыскивали с особой тщательностью, и даже у Пахана Македонского, которому (уж кому как не ему) было чем вознаградить эскулапов, даже мысли не возникало пронести хотя бы сигаретку в собственном заду.

– Херня! – махнул рукой Аврабий, наливая спирт из колбы, – как же, катаракта!

Он выпил залпом и, не закусывая – ничего напоминающего еду в кабинете не было – закурил.

– Специалисты сраные! Где тебе, дед, диагноз поставили? – гремел окулист, – во второй поликлинике? Доктор Штефанец? Как был бараном, так и остался! Как же, катаракта! Обыкновенная старческая пресбиопия! Как же, катаракта! – повторил он так, словно само это слово оскорбляло высокое звание молдавского врача.

– Даже если катаракта – тоже поможет, – успокоился вдруг доктор, – да у тебя, старик, и выхода нет. В твоем возрасте, да с такими легкими и сердцем, чем на операцию тратиться, лучше уж сразу гроб купить. Что, Штефанец заключения кардиолога не читал? Куда же я ее дел? – он стал рыться в выдвижных ящиках. – А, вот!

Брошюра, рассыпавшаяся в руках Валентина, как старый гербарий, называлась «Эффективное улучшение зрения. Быстро и без очков». Автором значился какой-то Бейтс, американский светило, как пояснил окулист.

– Все это чушь! В медицине мудаков не меньше, чем в тюряге, – громыхал Аврабий, а он и вправду громыхал, ударяя кулаком по столу, – не читай лежа, не напрягай глаза в сумерках, не читай в транспорте! Глаза – те же мышцы! Начнешь жалеть – зрение атрофируется. В общем, эта книженция для тебя – вроде Библии для монахов. Попробуй ослушаться – ад гарантирован! Если хочешь, дед, последние годы, или, кто знает, месяцы, провести не во мраке преисподней, который для тебя и так скоро наступит, придется подчиниться товарищу Бейтсу. Ну, будь здоров! – он снова выпил, и опять до дна.

В том, что у окулиста большие проблемы с головой, Валентин убедился, начав читать книжку не менее странного американца. Начал читать – громко сказано. Шрифт был настолько мелким, а умеющие летать листки – такими замусоленными, что своими глазами Валентин не различил бы и названия глав – а их напечатали куда более крупными буквами. Читал Валентину Индеец – один из одиннадцати сокамерников, смуглый молдаванин, действительно напоминающий то ли индейца, то ли мексиканца. Чтец из Индейца был такой же, как из Валентина – тот особо ценимый капитаном матрос, которому доверяют, за его ястребиное зрение, почетное право первым увидеть долгожданную сушу на горизонте.

Запинаясь через слово, Индеец то повторял одну и ту же строчку, то пропускал целые абзацы, а то и вовсе путал очередность рассыпавшихся страниц. И все же, вопреки стараниям неумелого чтеца, от мысли покончить с собой Валентин отказался окончательно. Единственный человек, которого бы он с удовольствием вздернул, был профессор Бейтс – занудный, как оказалось, садист, больше всего на свете ненавидящий полуслепых стариков.

«Пол-литра медицинского спирта за такое дерьмо?» – недоумевал Валентин, вспомнив еще одного человека, которому самое место на одной виселице с Бейтсом.

«Если окажется, что все это чушь…» – грозил неизвестно кому Валентин. Но другого выхода – в этом Аврабий был прав – не было, так почему бы и в самом деле не довериться не внушавшей ни малейшего доверия книжке? Разве в Библии больше правды?

– Ну что, все прочли? – торопит адвокат.

Он уже минут десять, как начал ежиться и вертеться на стуле, и у него синеет под ногтями: здесь, в комнате для встреч с адвокатом, она же камера допросов, никогда не бывает жарко. Поговаривают, в этих стенах, прихватив с собой бутылёк и девочек, коротает знойные июльские деньки начальник караула, для чего в камеру специально заносят его личный кожаный диван.

– Немного осталось, – бормочет Валентин, тыча пальцем во второй абзац снизу.

Валентин и в самом деле застрял на предпоследнем абзаце, вот только читает он письмо, вернее, не совсем письмо Рубца, уже в третий раз. Он прочел бы его и пять, и десять раз, и не променял бы ни на какого Дюма, даже если бы Валентину сказали, что послание Рубца – последнее, что он читает в жизни. Ему хотелось разрыдаться – прямо здесь, в присутствии адвоката, и он еле сдержался.

Неужели дождался? Оно ли самое?

Пять лет Валентин ждал если не объяснений, то хотя бы весточки от Рубца. Весточки и в самом деле приходили, но ясности они не добавляли, скорее наоборот. Трижды Валентин находил под матрацем конверт с кипой отпечатанных листков внутри. Не подписанные, письма эти, безусловно, принадлежали авторству Рубца, и Валентин не раз корил себя за опрометчивое невнимание, с которым он выслушал, вернее – пропустил мимо ушей отрывок из книги, прочитанный Рубцом в тот памятный день. Теперь эти главы приходили к Валентину целиком, но относился он к ним совсем иначе – так же оказавшаяся в пустыне рыба относится к воде.

Касапу чувствовал себя разведчиком, ищущим нужный код среди вороха наполненных бредом бумаг. Он выучил письма наизусть. Он читал текст через слово. Читал по первым буквам каждой строки. Находил в последующем сообщении явный намек на предыдущее и наоборот. К моменту, когда он распечатал конверт с четвертым письмом, прибывшим в портфеле адвоката, Валентин больше года не тревожил порядком измятые листки, придавленные потайным камнем в стене.

Четвертое письмо безжалостно уничтожило загадку предыдущих – никаких кодов в них, конечно, не было. Но Валентин не жалел – сумел бы он обнаружить зашифрованное послание в четвертом письме, если бы не мучился над предыдущими тремя? Сомнений не оставалось – перед Валентином был код, и он его расшифровал.

Только вот если бы Валентина как человека сведущего спросили, на какую высшую гнусность способен Рубец, он поднял бы дрожащей рукой это самое четвертое письмо – три набранных на компьютере листка. Сравнивать Валентину было с чем: после дешевой медицинской брошюрки он прочел книг больше, чем за всю предыдущую жизнь.

Спасибо библии Бейтса!

Из нескольких имевшихся в тюремной библиотеки изданий «Гулливера» Валентин выбрал самый тонкий экземпляр: американский профессор настаивал на шрифте помельче. Касапу читал и чувствовал себя великаном, возвышающимся над мелкими, покорными лилипутами, а он и вправду читал книгу стоя и до тончайшей черточки видел каждую из микроскопических буковок. Вечерами, когда солнце стремительно, будто брезгуя прикасаться лучами к решеткам на тюремных окнах, закатывалось куда-то за высокие стены, Валентин погружался во тьму вместе с ненавидимым прокуратором городом, и все равно его видел, несмотря на полумрак камеры. Вместе с князем Болконским он падал – нет, не на поле под высоким аустерлицким небом, а на нары у окна, и яснее, чем когда-либо, видел небо Аустерлица, видел Болконского, видел Кутузова и Багратиона. Он видел эти и все остальные буквы, слова и предложения в каждой из прочитанных книг и готов был украсть для Аврабия цистерну спирта, только бы эта сказка не заканчивалась. Он с радостью прочел бы и «Графа Монте-Кристо», вот только Арсений Казаку – тихий сорокалетний ребенок, неизвестно за какие грехи сосланный в тюремные библиотекари, в ответ на просьбу Валентина шарахнулся, как от привидения, пробормотав что-то невнятное о списании фондов.

– Беднягу, наверное, кондратий хватил! – хохотал пахан Македонский, узнав от Валентина о странном поведении библиотекаря, – а говорят, библиотекарь – самая безопасная профессия. Ты что, в натуре не знал?

Покрасневший Валентин лишь развел руками. И в самом деле, неудобно получилось. Но он и вправду не знал об этом суеверном табу, из-за которого ни в одной библиотеке ни одной тюрьмы мира не найти знаменитого романа Дюма.

– Эх, еще бы таблицу Снеллена, – вздыхал окулист, открывая флакон со спиртом, пропавший из процедурной.

С того дня, как Валентин повесился, здоровье все чаще беспокоило его, что, впрочем, никого не удивляло – Валентин был старейшим обитателем кишиневской тюрьмы. Он часто падал в обморок, и в госпитале, куда его каждый раз отвозили, регулярно пропадали сосуды со спиртом – обычно это происходило в процедурной и пару раз – в реанимации. Шуметь о пропажах никто не собирался: медики приписывали этот грех друг другу и молчаливо прощали коллег, в надежде, что в следующий раз простится и им. Валентин же, изображая облегчение так же достоверно, как имитировал обморок, спешил в кабинет окулиста, который, узнавая старика по шарканью в коридоре, заранее напяливал на лицо сердитую маску, ликуя, тем не менее, в душе.

– Где же этого Снеллена взять-то? – озабоченно бормотал Аврабий, – впрочем, есть не хуже, – он ткнул пальцем на плакат на стене.

Это была таблица Сивцева – икона советской офтальмологии всех времен. Даже Валентину казалось, что она была всегда, все неполные восемьдесят лет его жизни.

– Держи, – протянул Аврабий свернутый в рулон плакат, – а я составлю бумагу, чтобы тебе разрешили.

Таблицу Сивцева, с выцветшими пятнами на лицевой стороне и пожелтевшими полосками лейкопластыря на обратной, сокаремники Валентина повесили на стене, прямо напротив его кровати, так чтобы Касапу мог упражняться даже лежа.

Что он и делал трижды в день: поначалу с раздражением, а затем, когда отрицать успехи уже не имело смысла – с радостью собравшего, наконец, конструктор ребенка.

– Ша-бэ. Ы-эм-бэ-ша. И-эн-ша-эм-ка. Ка-эн-ша-эм-ы-бэ-и, – прикрывая ладонью то один, то другой глаз, повторял Валентин с таким старанием, словно произносил заклинание, после которого должно произойти чудо.

Оно и в самом деле случилось – чудо. Другого слова Валентин, хотя и прочел уже с десяток книг, подобрать не мог.

Зато мог выписать подробный рецепт.

Итак, закройте обеими ладонями глаза – так, чтобы пальцы перекрещивались на лбу, стараясь при этом не давить на глазные яблоки. Процедуру повторять раз в сутки после наступления темноты.

Вспомните несколько цветов на выбор – например оранжевый, зеленый, красный. Постарайтесь, чтобы ваша память воспроизвела их с максимальной яркостью, при этом не задерживайте внимание на каждом цвете более одной секунды. Уделяйте этому упражнению не менее пяти минут ежедневно.

Через зарешеченное окно посмотрите на белое облако в солнечный день. Закройте на несколько секунд глаза и снова посмотрите на облако. Закрывайте-открывайте глаза минимум десять раз в течение одной минуты. Не ленитесь делать упражнение каждый раз, когда судьба подарит вам солнечный день.

В положении сидя…

Продолжать Валентин мог долго и, если бы до него этого не сделал американский врач, наверняка написал бы книгу о том, как быстро и без очков улучшить зрение.

– Ноль пять, – удивленно объявил окулист, взглянув на Валентина так, как зоолог – на неизвестное науке животное, – такого и у молодых-то не встретишь.

Аврабий отвернулся и замолчал, издавая при этом какие-то странные звуки – то ли носом, то ли горлом.

– Знаешь что? – глухо сказал он, – ты это… В общем, не надо больше спирта. Я тебя так лечить буду.

Повернувшись, он показал Касапу катящиеся по щекам слезы и, если ошалевшему Валентину не померещилось, улыбку бесконечно счастливого человека.

– Вы что, плачете? – спрашивает адвокат, и его лоснящееся лицо неестественно вытягивается.

Валентин быстро утирает слезу кулаком и отрицательно машет головой.

– Это его требование, – оправдывается адвокат, – я же сказал Николаю Семеновичу. Если у вас проблемы со зрением, мне не трудно зачитать. Но он настоял, чтобы вскрыли и читали вы лично. Вы, кстати закончили?

Валентин кивает.

– Есть вопросы, замечания?

Валентин разводит руками – какие, мол, еще вопросы?

– Так что, будем подписывать? – говорит адвокат и достает из внутреннего кармана пиджака ручку.

Валентин не в силах оторвать взгляда от кончика пера.

– Вам ничего не грозит, – заметив смятение Касапу, начинает убалтывать адвокат, – совсем наоборот.

Да-да, золотое перо. Неужели «Паркер»?

–…Ваше признание избавит общество от высокопоставленного коррупционера.

Валентин берет поданную адвокатом ручку, но разглядывает свою кисть. Он не хочет, чтобы адвокат заметил, как рука дрожит.

–…Да еще в органах внутренних дел.

Перебирает пальцами ручку, будто приручает. Может, и вправду гибель в спасении, а спасение – в гибели?

–…А вам Николай Семенович обязательно поможет. Как только станет депутатом.

Чуть не подбрасывает ручку вверх движением большого пальца. Было бы это так просто: орел или решка! Увы, в этот раз решает не жребий.

–…Вот выйдете через шесть месяцев, заживете прежней жизнью.

Шесть месяцев! Еще полчаса назад Валентин готов был ликовать: всего шесть месяцев! Но ведь старый шакал должен сидеть в норе, верно?

–…Да что прежней – лучше, конечно, заживете!

Рассеянным взглядом Валентин скользит по трем листкам на столе.

Чуть слышно вздохнув, резко заносит «Паркер» над головой адвоката.

***

Послесловие к неизданному

Сложная и необычная эта задача – послесловие к книге, которая не издана и вряд ли когда-нибудь будет издана. Более того, к книге, которая, по большому счету, не написана. Ведь, как справедливо отмечает автор этой загадочной книги, нет смысла вспоминать то, что никогда не найдут.

С чем же мы имеем дело? С мистификацией? Капризом автора? Или роковой цепью случайностей, сопровождавшей, как утверждает автор, судьбу его книги?

Как бы то ни было, а любой мало-мальски уважающий себя критик в рецензии на произведение, которому мы собираемся посвятить ближайшие 3—4 страницы, непременно попытался бы ответить на вопросы, не столько поднимающие его самого на качественно новую ступень в серой окололитературной массе, сколько обнажающие срез скрытых смыслов исследуемого материала, о которых, скорее всего, не догадывался даже автор. Современный рецензент будет, безусловно, прав, избегая безнадежно устаревших клише в оценке любого произведения, таких как: единство формы и содержания, художественная ценность и т. д. – тех самых, наиболее субъективных и неоднозначных категорий, оценка которых может несколько раз меняться с «плюса» на «минус» и наоборот в течение жизни одного поколения, не говоря уже об эпохах. Современной наукой доподлинно установлено, что единственными объективными критериями оценки любого литературного произведения являются: а) личность автора и б) обстоятельства создания – широкая категория, охватывающая целиком т. н. внешний фон – от социально-политических среды, в которой проживает автор до обстоятельств его личной жизни.

В нашем случае критерии объективной, а не умозрительной оценки произведения вырисовываются настолько рельефно и ярко, что вычленение ценности рецензируемой работы представляется процессом скорее техническим, нежели творческим.

Вот эти критерии:

а) харизматичность личности автора;

б) цель написания работы;

в) неординарная судьба произведения.

Начнем с пункта а). Никого не удивил тот факт, что в течение нескольких лет Николай Семенович Мунтяну скрывал, что пишет книгу. Ни у кого не возникло вопросов и после того, как об этой книге, уже завершенной автором, так никто и не узнал, включая самых близких ему людей. В этом нет ничего удивительного, ведь автор – бывший вор, проведший в общей сложности восемь лет в заключении и оказавшийся на рубеже эпох одним из флагманов рыночной экономики в Молдавии.

Рыночной, как он сам любит повторять, во всех смыслах экономики. Отдадим должное остроумию господина Мунтяну, ведь с начала девяностых годов двадцатого века он является бессменным директором Центрального кишиневского рынка. А еще взглянем с другой стороны на его странное молчание и не будем поспешно списывать его на застенчивость графомана. Версия о том, что автор якобы испугался показаться смешным в глазах молдавского научного, литературного и бизнес-сообщества, также не выдерживает критики, разбиваясь об один-единственный контраргумент – сомнительный проект по защите кандидатской диссертации. Сомнительный даже с точки зрения таких сомнительных категорий, как единство формы и содержания и научная ценность. Фактически его кандидатская диссертация является переводом с английского работы, изданной в США еще в 1986 году, что не помешало автору успешно защититься и даже издать на ее основе отдельную монографию тиражом в 10 тыс. экземпляров – беспрецедентный факт для специализированных научных трудов, изданных в Молдавии.

По всей видимости, источники загадочной книги Н. С. Мунтяну и не менее странного отношения автора к собственному труду нужно искать в другом. Как нам кажется, в сложной на первый взгляд комбинации двух приведенных выше критериев – а) и б).

И действительно, возможно ли найти другую, более очевидную цель написания данной книги, кроме попытки автора избавиться от груза собственной харизмы, раскопать, если хотите, второе и возможно настоящее «я» под толстым слоем стереотипов – как собственных, так и общественных? А может быть, справедливо допущение, что автор попытался избавиться от обоих своих актуализированных «я». Можно ли утверждать, что неизданная книга – манифест, яркий протест как против уголовника, вора, рецидивиста, с одной стороны, так и против бизнесмена, чиновника и общественного деятеля – с другой, хотя все эти ипостаси умещаются в одном человеке? Если следовать этой логике до конца, неизбежен вывод, что истинной целью неизданной книги являлось не обнаружение второго «я», а полная денонсация своего договора с обществом, поиск принципиально иного измерения, в котором возможна личность автора без ее непосредственного контакта с социальной средой. В пользу этой последней версии говорит и факт неиздания, а если быть до конца честным, ненаписания, хотя к этой, одной из многочисленных загадок книги, наиболее применим сомнительный тезис автора о роковой случайности.

Какой же вывод мы можем сделать, приняв за исходную гипотезу о книге как об избавлении автора от собственных так называемых реальных личностей? Любой третьекурсник филологического факультета с легкостью ответит на данный вопрос.

Да, перед нами роман. Роман, актуализирующий отказ личности от общественных ролей. Отдадим должное, помимо остроумия автора, его мужеству. Сомнительно, чтобы к моменту, когда замысел книги сложился окончательно, у автора имелось хотя бы смутное представление о возможности реализации личности вне общественной среды. Приступая к роману, автор явно подвергал себя риску, ведь ни для кого не секрет, что утрата собственной личности как общественной единицы чревата, при неблагоприятном развитии психологических процессов, гибелью личности в физическом смысле.

Но не будем перехваливать автора, тем более, что в одной из ненаписанных глав имеется недвусмысленная аллюзия на то, что автор, как минимум, сомневается в целесообразности разрыва своей личности с обществом.

«Пальцев одной руки много, чтобы пересчитать поступки, которыми я могу гордиться», – пишет автор и продолжает: «возможно, для моих «добродетельных» поступков понадобилась бы сороконожка, но, подбивая баланс этих чертовых добродетелей, я поднимаю правую руку вверх и говорю: «вот, смотрите, я готов отрубить себе палец с перстнем, и все равно оставшихся пальцев будет достаточно, чтобы пересчитать поступки, которыми я могу гордиться. Поступки, за которые не пострадало больше одного человека».

Показательный фрагмент, не правда ли? А еще – запоминающийся, что избавляет вашего покорного рецензента от поиска надуманных объяснений. Такое сложно не запомнить. К счастью, у меня состоялось несколько бесед с автором, в ходе которых Николай Семенович любезно процитировал вышеприведенный и все остальные цитируемые здесь фрагменты. К величайшему сожалению, основная часть произведения не сохранились даже в памяти автора. И все же без этих бесед мы не приблизились бы к сути замысла романа, ибо ничто так ясно не актуализирует подсознание, как прямая речь.

В ходе наших бесед, Николай Семенович нередко употреблял слово «добродетель», отчего создавалось ощущение, что в его рассказы, посвященные самым рутинным, так называемым жизненным ситуациям, вкладывается существенно более глубокий, даже сакральный смысл. Поначалу я списывал это его словоблудие (он действительно иногда путался в значениях слова и употреблял его скорее по привычке, чем к месту) на характерную для представителей уголовного мира суеверность и даже набожность. Впоследствии я пришел к выводу, от которого не отказываюсь и теперь: в нем говорил не уголовник, а бизнесмен. Но как точно он уловил историческую трансформацию добродетели! Не удивлюсь, если современное богословие обратит внимание на, пусть мимоходом сформулированное, но поразительно меткое определение.

К счастью, я хорошо стенографирую, поэтому воспроизвожу прямую речь автора слово в слово (диктофоном воспользоваться не удалось из-за запрета службы охраны Н. С. Мунтяну):

«Добродетель… Что, черт возьми, понимают под этим словом? Мы будто забыли, в какие времена живем и что за поступки, за которые раньше убивали, чтобы причислить к святым, теперь просто убивают. Не может директор рынка думать о добродетели как об абстрактной, а уж тем более, филантропической категории. Добродетель сегодня – категория экономическая. Никаких эмоций, сплошной расчет. Никакого самопожертвования, ведь за тобой, словно шлейф, потянутся другие жертвы – те самые люди, что связали свои планы с твоими.

Уместна ли добродетель, грозящая серьезными рисками? Добродетель в бизнесе – это либо рациональный расчет, либо вынужденная мера. Любое проявление эмоциональной, или, если мыслить должными, то есть экономическими категориями, добродетели не-це-ле-со-об-раз-ной (он произнес это слово именно так, по слогам – прим. рецензента), наказуемо, и это необходимо помнить любому, самому мелкому бизнесмену, не говоря о директоре центрального городского рынка.

Интересуетесь, какую цену можно заплатить за нецелесообразную добродетель? Полмиллиона? Миллион? В леях, в евро? А рынок целиком не хотите? Вам не кажется эта плата чересчур суровой? Мне тоже, только легче от этого не становится».

Должен предупредить, что передо мной не стояла задача подтвердить или развенчать упорно циркулировавшие слухи о том, что господин Мунтяну утратил прежнее влияние на возглавляемый им рынок. Главный вывод, который я сделал для себя из бесед с автором – даже если это, безусловно печальное для него событие и имело место, его значение для переосмысления традиционного понимания добродетели невозможно переоценить.

Позволю себе привести еще один достаточно пространный фрагмент из монолога автора:

«Вот вы (это он мне – прим. рецензента) пишете рецензию к моей книге. А знаете, почему авторы обычно не возражают, чтобы комментарии размещали в конце, а не в начале книги? (я вопросительно пожал плечами – прим. рецензента). Нет, согласитесь, это логично – предварить книгу своего рода предупреждением, подготовить читателя к адекватному восприятию текста (я снова пожал плечами – прим. рецензента). Видите ли, есть особое авторское удовольствие – представлять, как, прочитав роман, пролив слезы над страданиями благородных героев и вознегодовав от вероломства негодяев, читатель, дойдя до комментариев и уже готовый обрушить свой гнев на жестокосердечного писателя, вдруг узнает в нем душку, наивного романтика, на долю которого выпало немало испытаний – желательно, чтобы в их числе были безвылазная нищета или брак с невыносимой стервой, или зависть коллег, а лучше – все вместе. Читатель невольно проникается жалостью – на этот раз к писателю, оказавшемуся благороднее самых благородных из его героев, ведь ему приходилось страдать вдвойне: от собственных житейских неурядиц и от страданий им же придуманных персонажей.

Между прочим, мало кто задавался вопросом, склонен ли автор к чувству вины. Нет, я не о литературе вообще – хочется верить, что многие писатели искренне страдают от результатов своего творчества. Я о своей книге. Правда, никто ведь и не задумывался? И не возмутился: мол, директор рынка, где каждый день происходит масса нарушений, где правят несправедливость, обвес, махинации, подтасовки, обсчет, где жуткая антисанитария, наконец. Неужели ему не стыдно? Никто ведь и не думал. Впрочем, это неудивительно. Никто ведь эту книгу пока не читал (он закурил – прим. рецензента).

Меня и в самом деле не отпускает чувство вины. Ибо, как учили древние, виновен каждый человек и прежде всего – перед самим собой. Не может волк работать санитаром, как бы упорно люди не награждали его этим титулом. У рынка рано или поздно будут проблемы, если его директор излишне добродетелен.

Знаете, я часто думаю, стоит ли человек, ради которого совершается нецелесообразная добродетель, стоит ли он ее, этой добродетели? И как не пытался я разжечь в своей душе костер ненависти, ответить определенно у меня не получилось. Зато я понял, хотя и с опозданием, почему такая добродетель становится нецелесообразной.

Нет, не потому, что ты не все рассчитал. Ты можешь рассчитать все на новейшей компьютерной программе, собрать совет из наиболее приближенных тебе людей и получить их единогласное одобрение. Можно заказать персональный астрологический прогноз, и даже если он тебе благоволит, ты все равно не все просчитал. Просчитать все нельзя. Невозможно заранее знать, готов ли объект твоей добродетели к твоей добродетели. И не важно, еще ли он не готов, уже не готов или вообще не готов. Сам факт того, что он не готов, и делает твою добродетель нецелесообразной. Ты проигрываешь в самом начале, но узнаешь об этом, когда ничего изменить уже нельзя.

Волк не виновен в том, что ему хочется кушать. Я же виновен, ибо нет никакого оправдания директору рынка, от добродетельности которого страдает не только он, но и сотни людей, поверивших ему и связавших свои планы, свое дело, свои, наконец, деньги с его предприятием. Как назвать такого человека? Праведником? У меня язык не повернется».

Я как сейчас помню свои ощущения. Именно после этой, довольно продолжительной тирады, меня, подобно молнии, пронзила мысль: эта книга – жертва. Это – роман-искупление. Или, если пользоваться более актуальными категориями – откуп. Это – актуализация его третьей, «нецелесообразной» личности, но актуализация отнюдь не «нецелесообразная». И книгу он написал для того, чтобы избавить первые две свои личности – криминальную и деловую – от необходимости совершать «нецелесообразные» добродетели. Увы, но, похоже, что иные возможности сохранения общественных личностей человека, а заодно с ними и личностей «нецелесообразных» в сегодняшнем мире исчерпаны. Так вот, роман Н. С. Мунтяну – сам по себе «нецелесообразная» добродетель, искупительная, повторимся, жертва.

Нетрудно заметить, что критерии оценки произведения, если, конечно, подразумеваются истинные, а не архаичные критерии, тесно связаны друг с другом, вытекают один из другого. Цель написания произведения не может не быть обусловлена личностными характеристиками автора, и в то же время жизнь автора претерпевает изменения, обусловленные книгой, цели которой определены им в полном соответствии с особенностями своей личности.

В этом смысле судьба рецензируемой книги показательна, как никакая другая. Обратившись к пункту в) условленной критериальной схемы, мы рискуем сделать поспешный вывод о том, что судьба, уготовленная книге Н. С. Мунтяну, и есть ее главная цель. Не поддадимся, однако, обману рекламного мышления. Книга погибла не для того, чтобы обратить на себя внимание.

В приватной беседе с вашим покорным слугой автор обмолвился, что роман сгорел случайно, якобы был забыт в папке с предназначенными к ликвидации финансовыми документами. Три главы из двенадцати уцелели якобы потому, что автор зачем-то отвез их домой, по его же словам, для доработки. Остальные девять глав безнадежно утеряны, и, несмотря на мои настойчивые просьбы, Н. С. Мунтяну не просто не пролил света на несохранившиеся части, но и настоял, чтобы, за исключением трех глав, которые мне до сих пор так и не посчастливилось прочесть (хотя автор утверждает, что, кроме него самого, эти главы прочел еще один человек), в этой и во всех последующих рецензиях произведение называли не неизданным, и даже не погибшим, а ненаписанным.

От себя добавлю – и непрочитанным. Что, безусловно, осложняет задачу рецензента, но в то же время максимально ограничивает фактор субъективности. В нашем распоряжении ровно те критерии, которые необходимы для беспристрастного анализа романа: а) личность автора, б) среда написания и в) судьба произведения. Текст романа оказывается не просто необязательным, но нежелательным критерием. Он может понадобиться для оценки личности рецензента, но никак не романа.

Истинная причина гибели романа Н. С. Мунтяну представляется настолько очевидной, что вызывает недоумение тот факт, что версия автора о случайном воспламенении до сих пор принимается на веру без малейшего скепсиса. Возьму на себя смелость утверждать, что знаю, как именно погиб роман.

Во время одной из наших с ним бесед, автор продемонстрировал мне необычное изобретение – ручку «Паркер». На вид ничего особенного – ручка как ручка, если, конечно, такое определение применимо к «Паркеру» с золотым пером. Удивление вызвали два конструктивных момента: во-первых, перо, действительно золотое, но необычайно острое, к которому невозможно прикоснуться без риска порезаться; во-вторых – съемный колпачок ручки, с незаметной встроенной зажигалкой. Действие последней господин Мунтяну регулярно демонстрировал вашему покорному слуге, прикуривая прямо от «Паркера».

«Способ борьбы с недобросовестными бумагами», сказал он, заметив мой недоуменный взгляд и пояснил: «если контракт, который мне предлагают подписать, меня не устраивает, я всаживаю перо „Паркера“ в шею партнера, а контракт сжигаю, воспользовавшись колпачком-зажигалкой. Впрочем, если с документами все в порядке, „Паркером“ можно пользоваться более традиционно. Подписав контракт, например».

Тогда я оценил несколько мрачноватый юмор собеседника, но сегодня могу с уверенностью сказать: «я знаю, кто и чем поджег роман». Протыкать себе шею пером-лезвием автор не стал, наверное, потому, что целью было уничтожение не автора, а романа. А ведь все так просто: роман остается «нецелесообразной» добродетелью до того момента, пока не превращается в продукт. Вероятно, автор оценивал коммерческий потенциал своего произведения так высоко, что сжег его до того, как роман прочтет еще кто-то, кроме него самого. Ну и того второго неизвестного.

Три сохранившиеся главы – это доказательство того, что роман был. Для чего оно автору, точно ответить трудно, но можно предположить, что это своего рода напоминание самому себе, специально для случаев, когда «нецелесообразная» добродетель не дает покоя первым двум личностям автора.

«Будь разумен», – как бы предостерегают эти главы и напоминают: «Ты уже заплатил по счетам. Вот они мы, доказательство твоей „нецелесообразной“ добродетели». Оно и верно: жить с осознанием выполненного долга куда как легче.

Вот, пожалуй, и все. Роман, который поверг бы в безвылазный ступор любого анахроничного литературоведа, при анализе методом современной критериальной триады предстает в качестве логичного и даже несколько заурядного произведения. Это неудивительно, ведь в понятие заурядности господин Мунтяну не вкладывает никакого негативного смысла. Во время последней нашей беседы он вдруг начал вспоминать детские годы и, в числе прочего, рассказал удивительно красивую сказку, которую услышал от своего деда.

«К чему это вы?» – спросил я его, не поддавшись опьянению красотой.

Поразительный человек! Ни один мускул не дрогнул на его лице, он даже не подал вида, что оскорблен моей попыткой свести самодостаточное великолепие сказки к банальному поводу для перехода на нужную рассказчику тему.

«Не знаю», – ответил он, и я (клянусь!) сразу ему поверил.

«Возможно, – продолжал, впрочем, он, – к тому что двум незаурядностям не ужиться вместе? Не лучше ли было для обоих, чтобы шакал не показывал носа из норы, а волк сам доставлял бы ему пищу, что называется, на дом?»

Возможно, я ищу черную кошку в той темной комнате, где ее нет, но не могу избавиться от мысли, что странная сказка и не менее странное замечание рассказчика как-то связаны с его романом. Хотя, скорее всего, это мои домыслы, неизбежные подозрения человека, который, что называется, зациклился. А может, мне просто хочется, чтобы во всем, что касается романа, была хотя бы одна загадка, не поддающаяся разрешению?

Как бы то ни было – судите сами.

***

Волк и шакал

Давно, но не давным, в старину, но не в седую, в лесах, но не в дремучих, уже не в Богдании, но еще и не в Бессарабии, одним словом, в том самом месте, где сейчас Молдавия, объявился шакал. Как так, удивились люди, сроду не слыхивали о таком звере, а тут на тебе – рыщет у самой деревни, как у себя дома. И все бы ничего, да стали замечать зверя то с беличьей шкурой, то с заячьими ушами, а то и с фазаньими перьями в зубах.

Эге-ге, переполошились люди, да ведь это хищник! Того гляди, повадится кур да гусей таскать, а то и, страшно подумать, на овец со свиньями позарится. Поразмыслив основательно, но так чтобы не опоздать, решили хищника изловить, снарядив охотников самых проворных, метких да смелых.

Не долго, но и не коротко, а ровно столько, сколько понадобилось собакам, чтобы напасть на след, вышли охотники на тропу шакала, и занялась погоня. День гонятся охотники, догнать не могут. Второй гонятся – догнать не могут. И третий гонятся, и пятый день, а шакал знай себе бежит да пожевывает: то белку, то зайца, а то и фазана – и с новыми силами еще прытче от охотников удирает. Уже собаки языки свесили, пар выдыхают да жалобно поскуливают. Так ведь и у охотников ноги заплетаются да ружья из рук валятся, того и гляди, обратный путь домой не осилят.

Как вдруг (вот удача!) застыли охотники, глазам своим не верят, даже дышать перестали, словно птицу счастья боятся спугнуть. Присел шакал в кустах, уши свои шакальи прижал, голову в траву спрятал, сидит, спину во всей красе охотникам показывает. Подкрались к зверю охотники, тише мышей амбарных, прицелы на шакала навели, чтобы уж наверняка, как вдруг…

Господи, помилуй, господи помилуй! Закрестились охотники истово, да назад попятились, шурша травой и хрустя ветками, забыв начисто про осторожность всякую, про шакала, да про погоню свою утомительную.

Матерь божья! Волк! Да какой – не маленький и не большой, а здоровенный, точно медведь! Шерсть густая, торчком, глаза острые как кинжалы, пасть огромная – человеческая рука целиком уместится. Собаки не то что лаять – скулить не решаются, в траве схоронились, уши к голове прижали, посматривают на волка осторожно, но не без зависти. А волк господином стоит на полянке, зайца рвет – по-хозяйски, не спеша. Поел, осмотрелся, и двух шагов ему хватило, чтобы раствориться в чаще. А шакал голову поднял, на полянку юркнул, кишки заячьи подобрал и дальше по следу волчьему побежал.

Эге-ге, только и пробормотали охотники, как только речь к ним вернулась. На карася мы грешили, а тут вон какая щука. Придется еще за шакалом побегать, да не губить проклятого, пока на волка не выведет.

День гонятся охотники – шакал знай себе удирает, а волка все не видать. И второй день в погоне проходит, и третий, и пятый. И хлеб весь уже съели охотники, и воду всю выпили, да все ягоды с кустов пообрывали, а собаки, кажется, рады бы и кишки заячьи да шкуру беличью после волка сожрать, да только шакал прытче псов измученных, псов исхудавших.

Эге-ге, сказал тогда старший из охотников, и остальные потупились, соглашаясь – да, упустили мы волка, не видать больше зверя лютого, пока, избави Боже, на дома наши не набредет. Не успели горю своему как следует предаться, как видят – присел шакал, притаился, родимый, ушки свои шакальи к голове прижал, на полянку поглядывает – облизывается, хотя и дрожит. Откуда только силы у охотников взялись – словно Господь наш всемогущий вдунул в них духа больше, чем в остальных смертных.

Бах! Бах-ба-бах, бах, ба-ба-ба-бах!

Рухнул волк замертво, даже удивиться не успел – какие это наглецы посмели на него, царя лесного, стволы поднять. Псы охотничьи, слуги верные, уж на что раньше людей в охоте разуверились, и те с остервенением вцепились в волчару убитого, стали его, еще кровью и паром исходящего, на куски раздирать.

И был праздник в деревне, и пили люди, и ели, и плясали семь дней и семь ночей во славу храбрецов-охотников. И сделали столб высоченный, и подвесили на самый верх его тушу волчью – для острастки, чтобы каждый зверь лесной обходил деревню стороной, подобру-поздорову.

А что же шакал? Как засвистели над головой его шакальей пули, припустился он с перепугу, да куда глаза глядят. И мчался, не оглядываясь, пока слышались крики охотников, да лай собак. А как стихло все, отдышался шакал, облизал бока да спину распрямил, сообразив: а ведь теперь я, шакал, и есть царь лесной. И все белки мои, и зайцы, и фазаны. Да не кишки, не головы, и не перья только. Мясо! Мясо нежное, горячее, свежей кровью брызжущее. А то, глядишь, и до кабана доберусь.

Так думал шакал своей головой шакальей, и сердце его радостно трепыхало, воспылав благодарностью к людям с ружьями – освободителям от ига волчьего. Это ж надо, всю жизнь падалью побирался, не мог успокоиться шакал, дрожа от ненависти к убитому зверюге.

Ох, теперь-то наемся, ох и от брюха, нетерпеливо думал шакал, завидев трусящего по лесу зайца. Припустился за косым – да куда там! Только пошел плутать за зайцем меж деревьями, как вдруг – шмяк носом. Пенек!

Лежит шакал в траве, лапой подергивает, глазами помаргивает, вместо морды у него сплошная рана кровавая. Лежит, собирает вылетевшие из головы мысли шакальи. Что за заяц такой попался, думает шакал, такой и волку, небось, не по зубам. Поскулил он, нос разбитый зализывая, как вдруг видит – бельчонок. Крохотный, несмышленый. Ладно, решил шакал, шут с ним, что мясо мало, потом найду и пожирнее. Главное – весь лес мой! Кого поймаю, того и заломаю! Кого захочу, того и проглочу! А начну с бельчонка малого, бельчонка несмышленого. Поплатится за свою глупость, да что поделать – есть смерть как охота! Подкрался шакал к бельчонку, да как прыгнет! Шмяк о сосну, а бельчонок уже на ней, на ветке покачивается, да на шакала скулящего испуганно поглядывает.

Ох и больно! Ох и напасть-то! Ворочается шакал под сосной, траву подминает, да криком горьким лес оглашает. Скулит так, что все звери лесные затихли, да попрятались: мало ли что, думают, кабы и с нами какой беды не стряслось.

А через месяц зашевелились, захрюкали заросли лесного шиповника – то кабан дикий пришел спелыми ягодами полакомиться. Ест кабан жадно, чавкает так, что далеко слыхать, – по вкусу ему ягоды лесные. Как вдруг: уииии-уиииии-уииииии!!! Завизжал кабан, и пустился наутек, бежать со всех лап своих кабаньих.

Смерти заглянул кабан в глаза и с тех пор обходил стороной кусты шиповника, чтобы вновь не увидеть то, что от страха чуть не разодрало сердце его кабанье – пасть шакалью, щелкнувшую зубами перед самым пятаком.

Не узнал кабан и никто из животных лесных и людей деревенских, что в самый последний раз клацнул тогда шакал зубами и издох окончательно, там же, под кустом шиповника, исхудавший и измученный, проклявший охотников метких, зверье резвое, неподатливое, да судьбу свою шакалью несчастливую.

Так давно, но не давным, уже не в Богдании, но еще и не в Бессарабии, одним словом там, где рай небесный соединяется с адом кромешным, исчезли и волки, и шакалы.

И с тех пор исчез страх из сердец молдаван и в лес они и по сей день ходят не с ружьями, а с бочонком доброго вина – отдохнуть от трудов праведных.

А если и встретят какую-нибудь зверушку – так и на ту как на чудо заморское глядят. Будь то заяц косой, белка пушистая, а то и фазан с радугой вместо хвоста.

 

Посвящается Пэт

Повесть

Вот как выглядело крушение мироздания

Перед домом ее ожидали вестники беды. Их было двое, мужчина и женщина, и первого Пэт знала по имени. Его звали Джимми Крайтоном, он был молод, высок и застенчиво розовощек, и все соседки расплывались в улыбках, стоило ему начать патрулирование вверенного полицейским управлением Нориджа района в качестве участкового констебля. Он, полицейский, формально был первым номером в паре, но выглядел непривычно растерянным, настолько, что даже его всегда пылающие щеки побледнели и будто ввалились. Его спутница не замедлила перетянуть лидерство на себя. Первой сделала шаг навстречу Пэт, первой протянула ей руку и представилась.

Пэт даже не удивилась, узнав, что женщина – психолог: могло ли существовать более точное предсказание скорого горя, чем одновременное появление у дома полицейского и психолога?

Ее ладонь задержалась в руке женщины, но констебль уже справился с волнением —возможно, не надолго, но достаточно для того, чтобы исполнить долг. Сообщить сбивающую с ног новость.

– Понимаешь, Пэт…

– Мне так жаль, Пэт…

– Твои родители, Пэт.

Он перебирал обрывки заготовленные фраз, которые так и не сумел смотать в трагический клубок.

– Боюсь, случилось непоправимое, – выпалил он наконец.

– Мужайтесь, мисс Беннетт, – добавила психолог и положила ладонь на плечо Пэт.

– Не надо, прошу вас, – дернулась плечом Пэт. – Я в порядке. Я все поняла, как только увидела вас.

– Вы уверена, мисс Беннетт? – рука психолога плавно съехала с ее плеча на предплечье, и Пэт подумала, что почасовое содержание психолога, должно быть, чертовски дорогое удовольствие для государственного бюджета. А может, подобные услуги покрываются медицинской страховкой?

– Я правда в порядке, – сказала Пэт. – И мне не нужен психолог. Могу я побыть одна?

– Радостно слышать, мисс Беннетт, – психолог не переставала поглаживать руку Пэт, а ее взгляд цеплялся за черты лица подопечной, она словно гадала по форме носа, по узору губ и разрезу глаз, то ли выискивая признаки обмана, то ли надеясь на подтверждение искренности.

– Я побуду с ней, – вмешался констель Крайтон, и Пэт почувствовала облегчение: с ее предплечья свалилось бремя чужой официальной руки.

Психолог тоже не выглядела проигравшей. Уступив в схватке с неконтактным клиентом, она нашла разумный выход: доверила Пэт представителю власти, шансы на контакт с которым существенно выше. По крайней мере, будет кому вызвать скорую помощь.

– Я побуду, – повторил констебль, и, должно быть, впервые удостоился улыбки от своей спутницы.

На вид психологу было чуть за тридцать, у нее были средней длины каштановые волосы и обручальное кольцо на правой руке, и Пэт даже в этих обстоятельствах было любопытно наблюдать, как из машины по производству гипнотизирующих интонаций она превращается в взолнованную женщину, сходящую с ума от такого пустяка как необходимость убить внезапно освободившееся рабочее время. Профессия должна была научить ее делать быстрые и правильные выводы из имеющихся вводных данных. Возможно, сейчас она рассчитывала, что будет, если к двум-трем освободившимся и при этом оплаченным часам прибавить всегда готового на подвиги любовника и при этом вычесть занятого как обычно допоздна мужа. Волнительное уравнение, не так ли? Достаточно волнительное, чтобы заставить ее часто-часто стучать каблуками о тротуар в конце Хилл-Хаус-роуд, там, где разволновавшаяся дипломированный специалист в психологии, жалея об отпущенной машине, переходит на бег – лишь бы поскорее поймать такси в этой дыре на окраине города.

В доме Пэт разрыдалась. Ну как, разрыдалась? Собственно рыданий, всхлипов и даже шмыганий носом – ничего этого не было. Просто слезы заливали ей щеки, совсем как дождь в Мертоне в прошлую среду, когда ей посчастливилось попасть под ливень, не дойдя и двух минут до остановки автобуса. Вот и сейчас у нее были мокрые щеки, и, как и в Мертоне, она ничего не могла поделать, хотя не припоминала случая, чтобы кто-нибудь из посторонних хотя бы однажды за все двадцать два года жизни становился свидетелем ее слабости. Даже при родителях она не плакала, в осознанном возрасте – уж точно.

Теперь же Пэт не могла справиться со слезами, зато констебль окончательно взял себя в руки и усадил ее в кресло. Сбегал на кухню и мигом вернулся со стаканом воды, словно знал каждый закуток в доме Беннеттов. Его внутренняя программа, дав сбой при появлении Пэт, снова заработала с положенной безупречностью. И, кстати, с парадоксальным безразличием: стоило Пэт успокоиться, как констебль стал немедленно излагать подробности гибели ее родителей.

Мистер и миссис Беннетт разбились близ Сваффхема, когда возвращались домой из Слифорда, этой заболоченной глухомани, в сравнении с которым даже окраинный Норидж выглядел почти как Трафальгар-сквер. Пэт терпеть не могла Слифорд, не любил его и отец, но у него был моральный долг – тетушка Шарлотта, вот уже третий год мучительно угасавшая от болезни Альцгеймера. В Слифорде она прожила последние полвека и напоследок умудрилась забрать две жизни – племянника, которого она никогда особо не любила, но пользовалась его преданностью памяти матери, приходившейся тете Шарлотте старшей сестрой, и жены племянника, которую она, дай бог памяти, удостоила в лучшем случае десяти не самых приветливых слов.

Прямо у Тетфордского парка, живописная природа которого позволяла рассчитывать на прямое попадание в рай, машина с родителями на полной скорости вынырнула на встречную полосу.

– По всей видимости, мистер Беннетт уснул за рулем, – сообщил констебль, явно повторяя кем-то озвученную версию.

Отвести же Пэт на место трагедии и показать их, ее навсегда уснувших родителей, Крейтон категорически отказался.

– С тобой свяжутся, но уже завтра, – уточнил он. – В любом случае, без опознания не обойтись.

Опознание она почти не запомнила, от холода в морге лишь вспотела, зато не могла оторвать глаз от старого отцовского «Гольфа» – настолько эта груда металла была непохожа на душноватый, но уютный автомобиль, в котором ее возили непременно на заднем сиденье, даже когда она повзрослела, даже когда пустовало мамино кресло рядом с водителем.

Еще через день родителей кремировали, и Пэт долго не могла поверить, что эти две урны с прахом теперь и есть они – папа и мама. Два одинаковых кубка, с ножкой и изящной крышкой, в каждый из которых поместиться до дюжины теннисных мячей. Приделать по бокам по паре вычурных ручек, до блеска отчистить от траурной тонировки, и урны сойдут за главный уимблдонский трофей, если, конечно, не придираться по мелочам. Мог ли Джефф Беннетт предвидеть, прописывая кремацию отдельным пунктом завещания, что даже в столь скорбных обстоятельствах его дочь не перестанет грезить теннисом?

Узнав о том, что мама завещания не оставила, Пэт ничуть не удивилась. Виктория Беннетт всегда и во всем полагалась на мужа и отчасти была, безусловно, права: даже вопрос ее смерти папа взял на себя.

Впрочем, в остальном завещание Джеффа Беннетта не отличалось остроумием. Обычное, даже скучное завещание с двумя основными пунктами: счета в банке и недвижимость. Счет был один, как не было другой недвижимости кроме двухэтажной квартиры на Хилл-Хаус-Роуд, в доме, соединенном общей стеной с точно таким же двухэтажным домом, который, правда, уже был приписан к разрезавшей улицу на две неравные части Марион-Роуд. И деньги, и дом теперь принадлежали Пэт, по закону и в соответствии с логикой наследования, вот только самой ей казалось, что вместе с накоплениями родителей ей досталась и вся улица с бременем обязательного соседского общения, бременем, которая она не готова была нести.

Больше всего ее пугали соседи через стенку, при том, что видеть их Пэт приходилось в лучшем случае пару раз в месяц. Мистер и миссис Прекстон переехали на Марион-роуд полтора года назад, обоим было около шестидесяти, и их голоса, даже многократно прокрученные на пленке, не задели бы в душе Пэт и струнки: на ее обязательные соседские приветствия они неизменно отвечали лишь хмурыми кивками. Неудивительно, что их сразу не взлюбила миссис Лезенби, общительность которой была обратной стороной замкнутости Прекстонов.

Дом миссис Лезенби, еще вполне цветущей вдовы, располагался через дорогу, а сама миссис Лезенби в доме Беннеттов гостила не реже, чем в собственном палисаднике. Пэт приходилось быть свидетельницей их с мамой разговоров о Прекстонах, разговоров настолько откровенных, сколь и пропитанных домыслами. Дело обычно происходило на кухне, за чашкой чая, и хотя Пэт никогда не чувствовала в себе тяги к досужим беседам, она любила на цыпочках подкрадываться к кухне, внутренне оправдывая себя слишком уж привлекательной приманкой в виде запертой кухонной двери.

Так Пэт узнала о террористах, обитающих под самым боком, куда уж ближе – за одной общей для двух домой стеной. Миссис Лезенби помянула 11 сентября и даже Локерби («Боже упаси!», отозвалась мама), предлагала собраться всей улицей и сообщить в полицию, но видимо, ожидала от Беннеттов первого шага.

Все изменилось в тот день, когда дверь на кухню оставили открытой. И хотя Пэт задержалась на работе, она успела застать и растерянность матери, и подавленность миссис Лезенби. Террористическая версия была не просто отвергнута – она бумерангом срикошетила в саму миссис Лезенби, страдания которой удваивались от необходимости лично признаться матери в своем поражении.

Мистер и миссис Прекстоны не были террористами; преступником был их сын, и именно после его убийства они и переехали сюда, и причина была ясна. Сбежать от стыда, укрыться от воспоминаний – одно желание недостижимей другого.

– И как только они с этим живут? – воскликнула миссис Лезенби, но Виктория Беннетт была далека от ее сентиментального сострадания.

Родители бандита по соседству – это серьезно, и удержать маму от серии уточняющих вопросов не смог бы даже всесильный отец. Каким видом разбоя промышлял сын Прекстонов? Был ли он преступником-одиночкой или громилой в бандитской группировке? Не был ли наркоманом? Или, того хуже, наркодилером? Сутенером-рабовладельцем? Неужели (о, ужас!) Прекстона-младшего убил киллер, такой же как он сам?

Тем вечером миссис Лезенби выглядела так, словно ей надавали оплеух, причем на глазах у всей улицы. В гости теперь она захаживала реже, примерно раз в две недели, поддерживая, скорее собственную репутацию местной заводилы, чем искренне стремясь к общению с матерью. Видимо, она посчитала, что мать позволила себе душевную черствость – непозволительную для городской окраины привычку. И это при том, что район никогда не был одной большой семьей. Пэт отлично помнила считанные визиты – само собой, вместе с мамой, – в гости к престарелой миссис Фланаган, дом которой шел первым после Марион-Роуд, а у миссис Лезенби ей и вовсе не приходилось бывать.

Маму можно было понять. Миссис Лезенби была ее выходом в мир, где она хотя бы на пару часов переставала быть домашней хозяйкой, в котороую превратилась двадцать три года назад – в день, когда вышла за Джеффа Беннетта. Сертифицированный электрик, последние десять лет жизни он отдал компании Солар Пауэр, в одиночку поддерживая работоспособность семи оснащенных солнечными батареями точек в разных концах Нориджа. Свои энергетические владения отец обходил из недели в неделю, управляясь за четыре с половиной дня, а вторую половину пятницы посвящая себе и приятелю, с которым допоздна засиживался в пабе.

Пэт же меньше всего хотелось, чтобы этим катастрофическим вечером в ее доме засиживались посторонние люди. Почему-то она так не думала о констебле Крайтоне, который ушел через час, но отчего-то сморщилась, увидев в глазке соседей – людей, с которые старели на ее глазах на протяжении многих лет.

– Девочка мояяя!

Уткнувшись щекой в грудь Пэт, миссис Лезенби водила ладонями по ее талии. Разжав объятия, Лезенби шмыгнула носом, но в ее глазах не было и слезинки. Она первой вошла в дом, и это стало сигналом для остальных.

Их всего было пятеро, включая Лезенби, но Пэт казалось, что в гостиной столпилась вся улица. Долли, жена мистера Хоггарта вошла в дом одновременно с Майклом Марлоу – обоих объединяло то, что первую содержал супруг, а второго – жена. Впрочем, миссис Лезенби считала, что их объединяло нечто большее, и своими подозрениями неоднократно делилась с мамой. Пришли и обе соседские старушки, миссис Трелони и миссис Фланаган. Обеим было порядком за семьдесят, и если первая заявилась без страдающего артритом мистера Трелони, то Фланаган уже успела овдоветь, освободившись от необходимости опекать не менее больного супруга. Она-то и принесла земляничный пирог, медленно и торжественно внося его в дом, словно поводом был званый ужин, а может, старушка просто боялась зацепиться ногой о порог.

Не считая Прекстонов, из ближайших соседей отсутствовала лишь чета Маккалистеров, слывших еще более отбеленными воронами, чем родители убитого преступника. Маккалистеры переехали в район восемь месяцев назад, и упрекнуть их в высокомерии и нежелании общаться было бы высшей несправедливостью. И все же все в них выдавало людей иного круга – слишком энергичных и успешных для умеренного ритма жизни, принятого в районе.

Отец семейства, мистер Маккалистер, каждое утро выходил из дома ровно в семь тридцать, непременно в твидовом пиджаке, с неизменным портфелем в одном руке и сумкой для ноутбука на втором плече. Ему было около сорока, чем вполне объяснялось наличие пятнадцатилетнего сына, который отправлялся в школу сразу после того, как дом покидал отец. Последним, уже после девяти утра, из двора дома выезжал синий «Рено Клио», которым управляла миссис Маккалистер.

Ребекка Маккалистер по праву считалась знаменитостью Нориджа, даже Пэт пару раз видела ее по телевизору. Она возглавляла местный филиал фонда «Пета», организации, защищающей животных по всему миру, и этого было достаточно, чтобы не интересоваться занятиями ее супруга. Средней руки бизнесмен или начальник отдела в банке – что-то вроде этого. Появление же Ребекки в районе раскрасило скучный мир местных слухов небывалыми красками. Даже сейчас, в доме Пэт, выпив по чашке чая и закусив пирогом, миссис Лезенби стала рассказывать о новой победе Ребекки и ее организации. Оказывается, теперь в Великобританию официально запретили завозить лабораторных крыс.

– Вообще-то лабораторными они становятся только в лабораториях, – рассуждала сама с собой миссис Лезенби. – Получается, запретили ввозить крыс, мышей и этих, как их, хомячков, чтобы не превращать их в лабораторных тварей. Насилие над животными, ну все такое. Сам Парламент проголосовал. Говорят, единогласно.

Остальные понимающе закивали, но когда миссис Лезенби попыталась заговорить о Прекстонах, поддержки она не получила.

– Ну, вряд ли кто станет отрицать, что они привезли с собой негативную энергетику, – вертела головой Лезенби, но натыкалась лишь на кислые мины собеседников. Впрочем, в присутствии Прекстонов радости на лицах вряд ли было бы больше.

Соседи разошлись, а Пэт никак не могла расслабиться. О сне не было и речи – голоса родителей слышались отовсюду: из закрытого шкафа, с лестницы на второй этаж, из кухни и даже с улицы. Страшно не было, лишь в голове перебивали друг друга отец с матерью, да еще умудрялся вклиниваться гул тишины опустевшего дома. Так и не раздевшись, Пэт проворочалась на диване гостиной до самого рассвета.

Тем невыносимей было утреннее пробуждение. В прихожей не умолкал телефон.

***

Когда-то Пэт пришла к выводу, что с годами характер портится не только у людей, но и у неодушевленных предметов, у которых, казалось бы, никакого характера и быть не должно. Пример – огромное зеркало в спальне родителей, выкидывавшее одну штуку гаже другой. Глядя на себя в полный рост, как всегда, в отсутствие родителей, когда можно было не стеснять изучение собственной фигуры деталями одежды, Пэт недоумевала: неужели она и есть дочь Джеффа и Виктории Беннетт?

Папа, не отличался выдающимся ростом, был, пожалуй, коренаст и коротковат в ногах, но в целом обладал вполне обычной мужской фигурой. На его фоне мама, конечно, была красавицей: длинные ровные ноги, солидный бюст, чуть вздернутый носик и вполне фигурная талия. Даже к своим сорока семи Виктория Беннетт так и не приучила себя к кондитерскому баловству; Пэт даже иногда казалось, что мама обходится без еды целыми неделями.

Еще большую загадку для Пэт представляла ее собственная фигура. Для роста шести футов у нее было чересчур вытянутое туловище, которое венчала маленькая голова. По части зада Пэт далеко переплюнула мать, хотя и была уверена в том, что многие мужчины находят попку Виктории Беннетт как вполне аппетитной, так и не утратившей свежесть молодости. Особенно расстраивала грудь: вместо полнокровных маминых полушарий Пэт ощущала под ладонями невысокие пологие холмики, достигшие нынешних размеров еще в четырнадцать лет.

Она знала: ее нескладность и есть причина неуспеха у мужчин. Поначалу Пэт сильно переживала, но до слез даже здесь не доходило, а потом на смену желанию пришло смирение. Ей даже стало приятно ощущать себя дремлющем вулканом, в котором окружающие и не подозревают дремлющий вулкан. При этом мужчины ей не разонравились, хотя теперь она не могла взять в толк, почему раньше не находился привлекательным Пола Бернхема.

Встретив его впервые за шесть лет, Пэт удивилась, причем дважды. Учивший ее ценить каждую минуту тренировки, Пол, казалось, сумел-таки приручить время: за прошедшие годы он совсем не изменился. Даже седины не прибавилось, хотя Пэт было удивительно осознавать, что в цвет его волос она теперь всматривается более тщательно и даже ревностно. Она выискивала на его лице новые морщинки, убеждала себя в том, что раньше его подбородок казался легче и подвижнее, но в конце концов пришла к выводу, что перед ней – тот самый Пол и нечего себе голову забивать всякой ерундой. Все было как обычно: бейсболка, золотая цепь из-под тенниски и, разумеется, загар, который он, казалось, приобрел одновременно с группой крови. Не изменило Полу и его мастерство – в конце концов, обучать детей теннису предполагает по меньшей мере сохранение и собственных навыков.

Они встретились после его второго телефонного звонка; первый звонок Пола так толком и не разбудил Пэт и, оглушенная трескотней телефона и ночной бессоницей, она с трудом складывала в голове паззл из соболезований Пола, вчерашних вечерних посиделок с соседями и предстоящих похорон. Главное, что не складывалось – это будущее самой Пэт, но пока она не находила нужным считать этот вопрос проблемой.

Повторно Пол позвонил в субботу, когда траурные мероприятия остались позади, а родители вот уже два дня как снова вернулись домой. На этот раз – навсегда и в качестве наполнения похоронных урн, занявших словно созданное для них место на каминной полке. Ознакомившись с завещанием, Пэт не нашла ничего о самом погребении, и решение приняла там же, прямо в кабинете адвоката. Заранее подготовив себя к пересудам, она все же испытала немалое облегчение, когда в траурном зале крематория ее тронула за плечо миссис Лезенби:

– Мы все потрясены, Пэт, – шепнула соседка. – Какая трогательная привязанность к родителям! Боже, какое горе! – и она обняла Пэт, и та почувствовала, как маленькое тело Лезенби сотрясается от рыданий.

Пэт и сама едва сдерживала слезы, но мысль о том, что она – главная на этой церемонии, не давала раскиснуть и даже приободряла ее. Вернувшись с церемонии прощания, она поставила урны на каминную полку и ласково погрозила им пальцем.

– Теперь ваше место здесь, – сказала Пэт, но ответа, разумеется, не получила.

Никто не ответил ей и субботним утром, когда Пэт вслух объявила, что по приглашению Пола Бернхема едет в его теннисный клуб. Они не виделись шесть лет, и какую-то неделю назад Пэт и представить себе не могла, что когда-нибудь еще переступит порог клуба в Бистоне. Теперь ей было все равно, словно и не было целого года, а может и двух лет, на протяжении которых Пэт казалось, что из-за угла навстречу ей вынырнет Пол Бернхем, или встретится в городском автобусе и обязательно присядет рядом, или выберется в супермаркет в тот самый час, когда она сама будет прохаживаться там с тележкой вдоль полок с товарами. Расставание с Полом слишком уж походило на позор, а такое, к сожалению, не скоро забывается. При этом Пэт не могла отделаться от мысли, что, забрав ее из клуба, отец испытал огромное облегчение и – никаких негативных эмоций. Слишком часто он говорил о сыне, которого у него никогда не было и о местном футбольном клубе, в котором мечтал бы его увидеть. Теннисные занятия Пэт были для отца своего рода компенсацией – разумеется недостаточной, чего он не мог скрыть даже от своей четырнадцатилетней дочери. Иногда Пэт казалось, что папа с удовольствием поменял бы ее на чужого ребенка – главное, чтобы тот оказался мальчишкой. Стоило ли удивляться, что отец легко отказался от продолжения ее теннисной карьеры?

Причем повод подарил ему сам Пол.

– Мне искренне не хочется, чтобы ваша дочь покидала нас, – говорил он. – Откровенно говоря, мне вообще не хочется, чтобы Пэт прекращала тренировки – у нас ли, или может, в каком-нибудь другом клубе. Девочка дисциплинированная, исполнительная, не лишенная дарован…

– Короче, Пол, – перебил отец, – хотите сказать, что из Пэт ничего не получится?

– Что значит не получится? – опешил тренер. – Очень надеюсь, что она будет отличным человеком. Уверен в этом.

– Бросьте, Пол, – поморщился отец. – Давайте начистоту: дочери не светит профессиональный теннис, разве не так?

Пол усмехнулся, помотав головой.

– Знаете, Джефф, – сказал он, – можете думать что угодно, но я не верю, когда родители говорят, что рассчитывают вырастить из своих детей чемпионов. В это не верят даже родители вундеркиндов, уж поверьте моему опыту. Пэт – идеальная ученица. Быстро схватывает, умеет и любит тренироваться. Никаких проблем с ней у меня никогда не было. Но знаете, иногда нас, тренеров считают странными: мы можем не уделять достаточно времени исполнительным и чересчур много возимся с неусидчивыми. Это называется – разглядеть талант.

– То есть получается, – медленно и как будто сам с собой рассуждал отец, – за пять лет вы так и не разглядели в моей дочери таланта. Или, быть может, сразу увидели, что ей ничего не светит, но еще пять лет тянули деньги из моего кармана.

– Джефф!

– Пол! Я не любитель пустых обещаний. Я электрик, Пол, и вот что хочу вам сказать. Ток либо есть, либо электрическое устройство не работает. Третьего не дано. Вы взяли Пэт, мы исправно платили деньги и значит, вы по меньшей мере должны были стремится к тому, чтобы вырастить из нее чемпионку. Слышите? Не вырастить, но хотя бы стремиться вырастить. Или вовремя предупредить ее родителей, что профессиональный спорт – не про нее. Вы же тянули из меня деньги. Целых пять лет, – повторил он.

– Вы не правы, Джефф. Спорт для детей – прежде всего элемент воспитания…

– Дайте контракт, Пол. Подпишем соглашение о расторжении и хватит с меня пустой болтовни.

Уже тогда Пэт понимала, что отец разыгрывал оскорбление. Дочери он не сказал ни слова упрека, наоборот, вечером того же дня был непривычно весел и даже позволил себе бутылочку пива, словно отмечая удачную сделку. Отец бывал в прекрасном расположении духа каждый раз, когда ему удавалось сэкономить. В тот вечер он выглядел игроком, сорвавшим банк.

Пэт не считала себя должницей Пола, его же кратковременное смущение отнесла к обязательным в данной ситуации соболезованиям.

– Из новостей узнал, – сказал Пол, немало удивив Пэт, – мне очень жаль.

Он повел ее на экскурсию – Пэт и не представляла, что клуб так сильно изменился. Именилось все, начиная с количества кортов, их стало шесть вместо прежних четырех. Преобразился и пейзаж за забором, чем во многом и объяснялось появление двух новых кортов. Сетчатый забор отъехал почти на три акра, и там, где раньше располагались бараки албанцев, теперь скакали желтые мячи, скрипели подошвы теннисных туфлей, мелькали бейсболки и взмывали юбочные оборки юных теннисисток.

Визит Пэт пришелся на девичью тренировку, и она с ходу нашла не один повод для зависти своим последовательницам. При этом новые корты составляли меньшую половины счастья; важнее было осознавать, что из-за забора тебе под юбку не заглядывают мрачные и упрямые взгляды. А ведь в свое время это выглядело как нашествие кочевников. За забором клуба албанцы появились внезапно; Пол утверждал, что палатки выросли за одну ночь. В целом же расселение косовских беженцев под боком теннисной школы проходило в три этапа.

Первыми палаточный лагерь посетили полицейские. Свободно перемещаясь между палатками и без предупреждения засовывая в них головы, они в конце концов выстроились по периметру импровизированного квартала, как только на место прибыли сотрудники миграционной службы. Последние также хозяйничали недолго. Уже через пару дней косовский городок стал местом паломничества правозащитных организаций, и появление последних прозвучало звонком, по которому был дан старт второй миграционной волне. Площадь лагеря существенно возросла, а из-за частокола палаток с территории клуба теперь не было видно ворот Бистонского парка.

Месяц спустя полиция уже обходилась малыми силами; обычно это были двое-трое полицейских, по острожности которых невозможно было определить, кого они оберегают – аборигенов от албанцев, или беженцев от местных жителей. Постепенно мрачного вида палатки вытеснялись другими палатками, из темно-бежевого брезента с голубым логотипом, изображавшим обрамленный двумя колосками рисунок. В центре рисунка был изображен непропорционально тонкий человечек, над головой которого, словно крыша, смыкались пальцы гигантских, но еще более дистрофичных ладоней. Огромные буквы UNHСR под человечком, вероятно, воспринимались обитателями лагеря как индульгенция авансом, и вскоре албанский городок превратился в самый что ни на есть перевалочный пункт.

И хотя все беженцы были на одно лицо – смуглые, приземистые, с цепкими и злыми лицами, не один Пол заметил, что их лица менялись как в калейдоскопе. Исчезали одним поселенцы, вероятно, целыми семьями, их палатки занимали другие. На этом этапе – этапе перманентной ротации населения лагеря, – Пол Бернхем и объявил косовским албанцам войну. Пэт и самой приходилось становиться свидетельницей боевых действий.

Она отлично помнила, как Пол подходил к забору, почти вплотную, после чего резко выбрасывал вперед руку с зажатым в ладони пластиковым стаканчиком. Обычно кофейная струя ложилась на гравий, лишь иногда задевая сушившееся белье, но и этого Полу было достаточно. Через сетку он улыбался и международным эмиссарам из организаций по делам беженцев, уверяя, что не испытывает неудобств от новых соседей и, разумеется, осознает всю полноту постигшей их гуманитарной катастрофы. Еще он складывал пальцы пистолетом и одними губами делал «пффф», целясь в самых подозрительных персонажей по другую сторону сетки. Обычно в этот момент за забором находился один из тех крепкого вида албанцев с массивными перстнями на пальцах, с лица которого, вероятно, даже во время сна не сходило наглое выражение. Албанец молча смотрел в глаза Полу, Пол отвечал не менее упрямым взглядом и все это продолжалось до тех пор, пока один из них не уходил, отвернувшись. Албанец всегда отворачивался первым, и торжествующий Пол посылал еще одну воображаемую пулю ему в спину.

Поначалу Пэт считала, что тренер играет с огнем, но потом поняла: он играет с огнем и провоцирует беженцев. Провоцирует на действия, после которых полиция с удовольствием сотрет косовский лагерь с поверхности Нориджа, не обращая внимания на визги правозащитников.

Пол уцелел, правда, концовку его борьбы с беженцами Пэт уже не застала. Она видела лишь результаты войны, которую нельзя было не признать полным триумфом Пола Бернхема. Теннисная школа расширилась и похорошела, а за забором разбили газон, примыкавший к новому кафе Бургер-Кинг, аккуратному, похожему на китайский особнячок одноэтажному зданию. Правда, из-за последнего вид на Бристонский парк был снова закрыт, теперь уже навсегда.

– Не забыла? – спросил Пол, протягивая Пэт ракетку.

Это был «Баболат», модель с эффектом погашения вибраций – до этого Пэт видела ее лишь в рекламе на спортивном канале. Еще одно свидетельство того, что и без того неплохие дела Бернхема в последние годы шли исключительно в гору. При Пэт школа оснащалась умеренными по цене «пасификами», да и скорострельная машина была лишь одна, и Пол приобрел ее уже поддержанной. Теперь же Пэт насчитала сразу три агрегата, и не было оснований считать, что на тренировку Пол выкатил все имевшиеся у него в собственности машины.

– Неее, – улыбнулась Пэт. – Я теперь и по летящему мячу раза три из десяти попаду.

Они молча шли вдоль кортов, и Пэт уже пожалела, что согласилась приехать. После шести лет расставания говорить с тренером ей было не о чем, и она чувствовала, что ей делали одолжение.

– Ты слышала об Энн Краддл? – нарушил молчание Пол.

Пэт помотала головой.

– Да, Пэт, – с улыбкой покачал головой Бернхем. – Совсем ты из темы выпала.

– Ваша воспитанница? Восходящая звезда? Что-то не припоминаю.

– Ты просто забыла, – мягко сказал Пол. – Я не мог не говорить. Тем более, что мои воспитанники иногда попадают и в ее заботливые руки. Подавальщики мячей – не вспоминаешь, Пэт?

Конечно, Пэт сразу вспомнила, и даже то, о чем, видимо, забыл Пол. Однажды он привел Энн Краддл на тренировку, и Пэт поразило, как не похожа она, низенькая, сухощавая и далеко немолодая женщина на легенду Всеанглийского клуба лаун-тенниса и крокета. И разве могла не быть легендой женщина, столько лет отвечавшая за подготовку подавальщиков мячей для Уимблдонского турнира?

– Ты же всегда мечтала об Уимблдоне, – скорее констатировал, чем спрашивал Пол.

– Кто из нас не мечтал? – пожала плечами Пэт.

– Вот я и подумал: может, найдешь время поработать на турнире?

– Поработать?

– Подавать мячи, – пояснил Пол. – Конечно, потребуется время для подготовки, так ведь еще только начало апреля. Да и сама ты – не с улицы приходишь. Мне почему-то кажется, что твоя подача еще вполне ничего, а? Как ты смотришь на перспективу развеяться в компании лучших теннисистов мира?

– Даже не знаю…

– Хочешь я позвоню Энн? Прямо сейчас?

Он и в самом деле позвонил, застыв у ворот школы, прикладывая ладонь с мобильником к уху, а другой рукой помахав Пэт на прощание. Она кивнул в ответ и быстро пошла прочь. На душе у нее копилась тоскливая чернота.

Ей больше не хотелось слушать стука мячей, не хотелось видеть цветущего Пола, она и слышать ничего не хотела о Уимблдоне. Пэт чувствовала себя покинутой, но погибшие родители в эти мгновения не приходили ей на ум. Любезность Пола была из тех услуг, которые предоставляешь прежде всего себе. Выразив сочувствие, он сбросил ее на плечи Энн Краддл, и не его вина, если легендарная наставница окажется слишком занятой для того, чтобы заниматься великовозрастной дебютанткой. От десяти до шестнадцати – из этой средней для подавальщиков возрастной категории Пэт вышла одновременно с тем, как отец забрал ее из школы Бернхема.

Лишь приняв душ, Пэт успокоилась. Внезапно она вспомнила про работу, и уцепилась за эту мысль как за последнюю надежду. После похорон никто с работы ее не беспокоил, и она понимала: никто и не подумает ее торопить. Но теперь она твердо решила, что вернется в понедельник и прямо с утра. И когда зазвонил телефон, она решила, что звонит шеф.

Но в трубке Пэт услышала женский голос.

– Здравствуйте, Пэт. Энн Краддл беспокоит.

Женщина говорила убедительно и быстро, словно стремилась внушить собеседнице доверие за те пять минут, которые сама себе отвела на звонок.

Да, речь идет о работе подавальщицы мячей: Пэт правильно поняла Пола Бернхема.

Нет, автоматического попадания на турнир никто не гарантирует. В конце концов, это Уимблдон.

Да, на подготовку почти три месяца. Для человека, тренировавшегося у Пола Берхема, этого должно хватить.

Да, конкуренция приличная: кандидаты отбираются из более чем тридцати университетов со всей Англии. Сколько человек на место? Так вопрос не стоит – обычно призывается чуть больше положенного количества, с учетом запасных. Ну и конечно, замены по ходу тренировок по причине отставания, болезни и прочих экстренных обстоятельств.

Да, она в курсе, что Пэт уже двадцать два. Да, ей приходилось брать на турнир кандидатов и постарше. Редко, но приходилось.

Где? В Мертоне. Да, всего в двадцати милях от Нориджа. Да, в ее случае это очень удобно.

Тренировки? Пока дважды в неделю, по вторникам и пятницам, в мае перейдем на четырехдневный режим. В четыре часа устроит? Тогда до вторника!

А потом Пэт расплакалась. Родители не увидят ее на Уимблдоне – горечь этого откровения обнажила рану, которую она бинтовала все эти дни, обматывая себя лентами напускного спокойствия и искреннего непонимания. Сползая по стенке, Пэт не стеснялась открытого окна и своих рыданий, в которых она неожиданно услышала нотки, так похожие на лошадиный смех. Родители не увидят ее на Уимблдоне – разве могла быть в мире большая несправедливость?

Разве что то обстоятельство, что тетя Шарлотта пошла на поправку.

***

В первую же пятницу после крушения мира, Майкл Хаксли, как ни в чем не бывало, в полдень отправился в паб «Убийцы», и это стало для Пэт неприятным открытием. Переписывалось прошлое Пэт, история ее семьи – та, в которой ее отец и Майкл допоздна засиживались в питейном раю. Над ними повисало алкогольное облако, из которого били молнии незатасканных мыслей мудрых и беспристрастных, а потому не пробившихся в высшее общество людей – хозяина мясного магазина и сертифицированного электрика. Пэт и представить себе не могла, что выпивали они не вдвоем, как не допускала и мысли, что традиционные политические монологи отца за субботним ужином – лишь слепок заимствований из речей Хаксли, но никак не квинтэссенция их равного интеллектуального противостояния.

Она не помнила этого рубежа, когда отец перевел теплые семейные вечера на острые социально-политические рельсы. Казалось, так было всегда и даже в люльке ее убаюкивали гневными тирадами в догонку едва почившему тэтчеризму. В детстве от таких суббот ее снедала скука, позврослев же, Пэт считала, что отец насилует их обеих – ее и мать, и еще ей казалось, что нечто подобное она читает в отрешенном отчаянии маминых глаз. Пока они обе терпели, ужины обходились без скандалов.

Буря случилась внезапно. В ту субботу мама решилась на что-то важное, и не могла скрыть этого с самого утра. Она была рассеянна, не сразу понимала, о чем спрашивает ее Пэт, а к ужину подала холодной лазанью, чего раньше никогда не случалось. За столом она облизывала пересохшие губы и откашливалась, а ее взгляд, казалось, хотел сбежать из комнаты, метаясь по столу, Пэт, отцу и стенам. Про колледж она сказала лишь после того, как подала чай с конфитюром.

– Что-что? – сморщился отец. – Колледж? Пэт?

Он осторожно положил вилку на тарелку и так же тихо начал рассказывать. Вспоминать, как ему приходилось обслуживать электрические коммуникации университета Новой Англии – заведения сколь знаменитого, столь и недостойного, по словам отца, права считаться гордостью Нориджа.

– Такая большая тусовка, – говорил отец, – да еще на фоне райской природы. Лес, пруд, лужайка как перед Букингемским дворцом. Настоящая идиллия – я бы непрочь там навсегда поселиться. И еще – студенты. Сотни студентов на лужайке. И в коридорах корпусов тоже студенты. Знаете, что они обсуждают?

И Пэт, и мама знали, что отвечать необязательно и даже не рекомендуется. Выдержав ставшую уже семейной классикой паузу, они услышали то, ради чего отец и задал не предполагавший ответа вопрос.

– Ты, Пэт уже взрослая девушка, да и твоей матери неплохо бы об этом помнить. Только не о науках – вот о чем говорят студенты. С кем у кого вечером свидание, где и почем достать травку. И ладно бы только говорили – травку можно купить прямо университете, и все они отлично знают у кого. Ты этого нашей дочери желаешь, Виктория?

Пэт не сводила глаз c хлебницы, чувствуя, что драматизм ситуации не терпит суеты и показного волнения. Это не помешало ей заметить, что на маме не было лица.

– Пойми, мир на пороге больших перемен, – отец не повышал голоса, но мама была парализована самим поворотом разговора. – Знаете ли вы, что происходит в мировой банковской системе?

Он снова говорил со обеими своими женщинами, и обе мысленно выдохнули, предвкушая очередной ни к чему не обязывающий политический обзор глобального значения.

– Кредитный кризис. Знаете, сколько необеспеченных кредитов в мире? В одних Штатах, а? Перегрев экономики – не от меня ли вы слышали о таком явлении? А ведь это в тысячу раз страшнее, чем рост цены на нефть. Вот-вот накроется рынок жилищных кредитов, а там, уж поверьте мне, все пойдет как по накатанной. Если уж быть дотошным, в расход пойдет все, и цена на нефть, кстати, тоже. Мировое казино – вот что такое глобальная экономика. Спрашивается, куда денут всю эту армию обслуживающего персонала мирового казино? Всю эту обдолбанную университетскую молодежь, а?

Джефф Беннетт вернулся к любимой теме, нацепив на себя привычный в домашних условиях плащ спасителя мира. Ну или, по крайней мере, обличителя его глобальных пороков. Пэт и предположить не могла, что надвигающийся мировой кризис так буквально коснется ее судьбы – прямо здесь и сейчас, за семейным столом.

– Почему бы тебе не устроиться на работу, Пэт? – внезапно спросил отец. – Есть неплохое местечко.

Этот магазин был одним из самых надежных проводников в мир ее детства, в одном ряду с механическим зайцем, раскачивавшимся в ритм «Понедельничному ребенку» и резиновым мячом с полуистертыми Микки и Минни Маус, танцевальные объятия которых больше всего напоминали румбу. Собственно, все мясные изделия в домашнем холодильнике появлялись прямо из лавки «Династия Хаксли». Резкий запах фарша из кухни всегда гарантировал маме уйму хлопот, а всем вместе – мясное печенье, или фирменные мамины котлетки, или пастушью запеканку из свиного фарша, при мысле о которой слюноотделение, казалось, происходило прямо в черепной коробке.

– Настоящее мясо, настоящая Британия, – отец восторженно раздувал ноздри, втягивая в себя неприятный запах фарша. – Совсем скоро не останется ни того, ни другого.

Резкий аромат Пэт ожидала почувствовать и в самой лавке, где она оказалась впервые за много лет: отец не доверял выбор мяса женской половине семьи. Память детства оказалась недостоверной, и Пэт даже засомневалась, а был ли в ее жизни механический заяц и резиновый мяч с четой Маусов, или все, что осталось от ее детства, это несколько повторяющихся из года в год снов, которые она принимает за собственное прошлое. Внутри «Династии Хаксли» все казалось чужим, но при этом не лишенным уюта. В глаза бросалась сверкающая чистота пола и прилавков, а одну из стен украшала очевидная достопримечательность магазина – закованный под стекло серый лист бумаги, окаймленный потертой от старости рамкой, с вензелевидной буквой «эйч» на верхней рейке. Знакомством с семейной реликвией семейства Хаксли и началась экскурсия Пэт по магазину.

Сам Майкл Хаксли оказался крупным лысоватым мужчиной с густыми ухоженными усами. Отца он называл Джеем, а в одной из его огромных лапищ даже длинная и хорошо развитая кисть Пэт умещалась с приличным запасом.

– Позвольте ознакомить вас с кодексом династии Хаксли, – сказал он, подводя Пэт и Джеффа Беннетт к застекленному листку. – Перед вами документ, датированный тринадцатым мая 1884 года. Автор – миссис Сесилия Хаксли, она же – моя прабабка. В тот исторический для нашей семьи день она записала рецепт мясного рулета из свинины со шпинатом и зеленым горошком. Доподлинно не известно, сама ли бабушка придумала рецепт, или услышала от соседки, но факт остается фактом: фамильное дело будущих поколений Хаксли было предопределено с того памятного дня. Конечно, сегодня в ассортименте нашего магазина уже двадцать три рецепта мясных рулетов, но исторический бабушкин рецепт – всегда на центральном месте в витрине. Хотя и так себе продается, – улыбнулся он.

– Настоящее дело, настоящая Англия, – восторженно подмигнул отец. – Вечная ценность, не то что форексы и фьючерсы.

– Ну, не такая уж и вечная, Джей, – повел бровью Хаксли. – С каждым годом нам все труднее сопротивляться натиску крупного капитала. Но мы выстоим, даже если нас закатают в асфальт. Станем лежачими полицейскими, и мировые воротилы еще пообломают о нас ноги, уж поверьте мне.

– Я как раз в субботу говорил с дочерью о перспективах высшего образования, – горделиво раздул ноздри отец. – Вернее, об отсутстви таковых, и, кажется убедил ее. Не так ли, Пэт?

– Дело даже не в этом, – перехватил у Пэт право ответа Хаксли. – Без работы-то они все равно не останутся. Даже если грянет кризис, а он обязательно грянет. Современный рынок труда – это тотальное кочевничество, перемещение рабочей силы с выженного пастбища на то, где еще произрастает хоть какая-то зелень. Работодатели просто вынуждены трещать о лояльности и корпоративных ценностях, иначе они бы с ума посходили. Своего рода аутотреннинг для обреченных на перманентную текучку кадров. Беда нашей системы обучения в другом: она воспитывает вилланов так, словно они – сюзерены. Если, конечно, вы понимаете, о чем я.

Отец кивнул, и Пэт живо представила, как он вот точно так же трясет головой в «Убийцах», стараясь слово в слово запомнить откровения Майкла Хаксли, несмотря на заторможенность погружающегося в опьянение мозга.

– Что представляет собой образование к началу двадцать первого века? Это, образно говоря, шестнадцатый век, классические отношения феодала с вассалами. Отличие в том, что вассал сам со временем может стать феодалом – университетским профессором, – но добиться этого он может лишь безупречным служением и безоговорочной преданностью своему наставнику и родному университету. Мировая ученая элита – это прежде всего непримиримое противостояние университетских кланов, внутри которых господствует воистину мафиозная иерархия – это еще Миллс дал недвусмысленно понять.

– Миллс, – вновь кивнул отец.

– Ты наверняка слышал о нем от меня, – небрежно бросил Хаксли, и отец закивал с остервенением. – Ну так вот. Знание – сила, но только определенные знания и, главное, вложенные в тебя вполне конкретными людьми. Вырваться из питающего тебя навоза родной научной среды можно, но о великом будущем можно забыть. Выдающиеся способности? Уникальный талант? Забудьте – мир не обрадуется появлению очередного гения. Без поддержки университетской мафии ты – всего лишь умница Уилл Хантинг. Мойщик полов с рекордным айкью.

– Вот и я сказал Пэт…

–…Так что добро пожаловать в лавку «Династия Хаксли», Пэт. Здесь все именно так, как кажется с первого взгляда. Идеальная чистота, прозрачная финансовая политика и только свежее мясо с лучших ферм Англии. Ну и, конечно, семейный дух. И, кстати, Пэт: с этого дня можешь смело подписываться фамилией Хаксли.

Джефф Беннетт хохотнул, но оказалось, что Майкл шутил лишь отчасти. За исключением Пэт, персонал магазина действительно состоял исключительно из родственников владельца. Все текущие вопросы решал Джон Хаксли, младший брат Майкла, молчаливый и суровый даже на вид управляющий, которого с братом роднили, кроме выдающегося роста, лишь близко посаженные глаза – особенность, которая с ходу не бросилась в глаза Пэт. Фасовкой заведовала супруга Джона Джейн, а их сын Уэйн, крепко сложенный двадцатипятилетний парень, без видимых усилий расправлялся с самыми крупными тушами, за что и был определен в разделочную.

Лора, еще один ребенок Джона и Джейн Хаксли, была старше Пэт на два года и в первый же день произвела на нее особое впечатление. Получив в распоряжение два огромных ящика с вырезкой и стейками, она на глазах Пэт лихо раскидала филейные куски внутри почти забитой холодильной витрины. При этом она не только опустошила один из ящиков, но умудрилась освободить в витрине еще немного места, куда тут же пристроила и стейки.

– Добро пожаловать в дружную семью, – посчитала необходимым поприветствовать Пэт Джейн Хаксли.

Джейн выдавал взгляд, в котором невозможно было скрыть выпавшую на ее долю несправедливость. Она, верная жена и добропорядочная мать, пожертвовала будущим – своим и своих взрослых детей, – и все равно не добилась главного. Она пришла сюда работать сама и настояла, чтобы Джон пристроил в магазин детей, но собственником лавки все равно остался его брат. Вернее, жена брата.

Мерил Хаксли редко появлялась в магазине мужа, что не мешало ей по собственному усмотрению вертеть ими обоими – мужем и магазином. Ей было около пятидесяти, и она не стремилась выглядеть моложе своих лет, хотя и не упускала случая блеснуть элегантностью. Джейн молча ненавидела Мерил, и та отвечала ей взаимностью, правда, с куда большим успехом. Главным достижением бездетной Мерил стала разведенная Роз Клоди, ее родная сестра, которой Майкл с подачи жены отдал в ведение всю бухгалтерию предприятия. Ровеснице Пэт и дочери Роз, Маргарет тоже нашли место в структуре семейного бизнеса Хаксли: со своей смазливой мордашкой и страстью поболтать она идеально подошла на должность консультанта в торговом зале. По крайней мере, так считала Мерил, а значит, в этом был уверен и Майкл Хаксли. С появлением матери и дочери Клоди надежды Джейн Хаксли таяли, как семейные лавки на улицах Нориджа. Когда-то Майкла не станет, и этот день станет самым черным в истории магазина; именно в этот день Мерил приберет к рукам то, что ей принадлежало и так, но не было официально оформлено. Пройдет еще несколько лет, и Джона Хаксли вместе со всем его семейством выживут из магазина, где всем распоряжаться будут три урожденные ведьмы Клоди, и кто знает, не придется ли Джону закусывать губы оттого, что еще при его жизни на магазине его отца, деда и прадеда появится новая вывеска. Что-то вроде «Фамилии Клоди» или «Сестр Клоди».

Для начала Пэт определили свободный график работы. Правда, предупредили, что понедельная оплата будет соответствующей, в зависимости от количества проведенного на работе времени. Логика хозяина стала понятной, когда выяснилось, чем именно будет заниматься Пэт.

Ее определили в мойщицы, и поначалу Пэт никак не могла привыкнуть, что все это мелькание под струей воды – все эти ножи, подносы, тесаки, разделочные доски, – что все это происходит с ней и, видимо, надолго. В любое время года у нее потели руки – от резиновых перчаток, в которых она проводила добрую половину дня. Иногда она так уставала, что не пыталась подгонять себя даже в присутствии Майкла, который бывал просто невыносимым.

Обычно он садился прямо на подоконник и мог подолгу говорить, пока перед его носом сновали занятые тяжелым физическим трудом родственники, а Пэт отправляла в городскую канализацию галлоны воды. Возможно, хозяин считал, что в эти минуты он поднимает своих сотрудников на собственный уровень, делясь с ними выношенными размышлениями о судьбах мира и будущем своего бизнеса.

– Преступники и лицемеры! – говорил он. – Они выдавливают семейные магазины кварталами, чтобы на их месте построить очередной супермаркет и спокойно торговать в нем зараженным мясом. Потом в мясе находят вирус бешенства и, что? Торговые сети получают заслуженное наказание? Ничего подобного! Все инспекции приходят сюда! В наш магазин, где с роду не держали не то что зараженного – несвежего мяса. Мне продает мясо фермер, отец которого продавал мясо моему отцу, дед которого торговал мясом с моим дедом. Но штрафами и санкциями выживают нас, а не Спар. Что сделается миллиардерам из Спар? Штраф который нас убьет, их даже не пощекочет. Они продают зараженное мясо, но от этого настоящего фермерского мяса становится все меньше и меньше. Взять, что ли и продаться тем же Спар? – подмигивал он и спрыгивал с подоконника.

Присутствующие неизменно усмехались – себе под нос, но так, чтобы Майкл Хаксли видел: они оценили его остроумие и принципиальность. В другой раз он бывал более конкретен, при том что путь к спасению семейного бизнеса находил в глобальных катаклизмах.

– Фиктивный капитал – в одном его имени вся сущность явления, – говорил он. – Маркс видел путь к коммунизму в национализации банков, но как же он ошибался! Национализация банков – лишь этап на пути к их приватизации. За которой – новая национализация и снова приватизация. Фиктивный капитал руками государства играет в наперстки, не забывая при этом зарабатывать триллионы. Пролетарская революция? Какая чушь! Более чудовищного бреда не приходило в человеческий мозг за всю историю. Пролетарская революция нужна крупному капиталу, чтобы национализировать банки. И чтобы снова их продать – разумеется кому нужно. От пролетариата всегда можно откупиться: социальными льготами, повышением минимальной зарплаты, сокращением рабочего дня. У пролетариата ничего нет, и в этом Маркс был прав: терять ему абсолютно нечего. Но и приобретать ничего пролетариат не собирается: свое дело – это прежде всего ответственность. Вот мы, мелкие собственники, и есть гегемон истинной революции. Мы или свергнем крупный капитал, или окончательно исчезнем сами.

Проведенные в «Династии Хаксли» годы не отучили Пэт поражаться красноречию хозяина, которое было тем удивительнее, чем очевидней становилась его зацикленность на заоблачных монологах. Обсуждение вчерашнего телешоу, или новая мерзкая выходка английской погоды, или даже очередной провал футбольной сборной страны – все разговоры на эти темы сворачивались, стоило на пороге лавки появится Майклу Хаксли. Хозяин не любил пустой болтовни, зато обожал, когда внимают его рассуждениям. Он словно заранее составлял план на неделю, и если, скажем, во вторник он долго и вслух рассуждал о хитростях и уловках торговых сетей при маркировке фасованного мяса, в четверг припоминал Марксу его происхождение, утверждая что кровь – не водица, то уже в субботу Джефф Беннетт в кругу семьи представлял устный конспект пятничной речи Майкла Хаксли, что-то вроде «О роли свободной печати в ограничении свободы экономической конкуренции».

Когда же Джону Хаксли хватило и десяти слов, чтобы объявить Пэт о расширении ее сферы деятельности – теперь она помогала Лоре готовить мясные рулеты, при том что Лоре не было сказано ни слова о необходимости помогать Пэт в мытье посуды, – его старший брат и по этому поводу разразился целой лекцией.

– Узкая специализация – верный признак укрупнения бизнеса, – проповедовал Майкл Хаксли. – И это не наш путь. У нас все и всегда должны будут уметь делать все. Только принципиальным отказом от специализации и, как следствие, от укрупнения бизнеса, мы сможем противостоять мировому капиталу. Запомни этот день, Пэт – сегодня ты окончательно порвала с перспективой стать одним из миллионов послушных винтиков в механизме глобальной капиталистической машины.

Нельзя сказать, что Пэт не усвоила, что не стоит доверять Майклу Хаксли. И все же она никак не могла совладать с комком в горле, не понимая, что именно она чувствует – признательность или обиду, – когда хозяин самолично привез ей домой два пакета. Помощь «Династии Хаксли» сотруднику, потерявшему обоих родителей. Пятнадцать фунтов говядины и семь упаковок с мясными рулетами.

Скрученных, между прочим, ее собственными руками.

***

Еще пару таких визитов, и имя констебля Джимми Крайтона звучало бы как плохая примета. Увидев его перед домом, Пэт вспомнила о соседях Прекстонах – дня два, а то и три они не попадались ей на глаза.

Что в таких случаях предшествует взлому двери? Тревожные жалобы родственников? Звонили час, два, звонили сутки напролет, но трубку так никто и не поднял? Осталась ли на свете хоть одна живая душа, способная ради несчастных Прекстонов поднять на ноги полицию города?

В любом случае, существует какой-то порядок. И пока констебль Крайтон не начал высаживать дверь своим крепким плечом, необходимо провести опрос свидетелей. Для начала – соседей, и с кого как не с Пэт ему начинать. Она решила, что за этим констебль к ней и пришел.

– Я решил навестить тебя, – сказал Джимми Крайтон. – Никто не обижает?

Он улыбался, и было заметно, как улетучивается тревога с его лица. Он пришел сюда не за трупами Прекстонов, он надеялся застать живой Пэт. Сильную Пэт, которую если кто и может обидеть, то только она сама.

– Так может, зайдешь? – предложила она.

Он стал заходить каждую неделю и при нем Пэт поняла, что такое душевное равновесие. Нет, она признавала за констеблем право на привлекательность, да он и был настоящим красавцем: высокий блондин, широкая спина, небесна голубизна глаз. И все-таки кое-что она четко уяснила: Джимми Крайтон – мужчина не ее типа. Может, с мужчиной своего типа принято не так много болтать?

Пэт не считала, что доверяет констеблю слишком многое. Он волновал ее, когда сидел в кресле напротив, пил чай или колу, улыбался, кивал и поддакивал. Ей нравилось осознавать, что он знает о ней почти все, а она о нем – почти ничего, даже его возраста. После смерти родителей вечера Пэт часто проходили под аккомпанимент стонов с монитора компьютера – порнофильмы помогали ей не обращать внимание на одиночество. Она даже выработала свою внутреннюю классификацию откровенного видео, и точно знала, что больше других ей нравились ролики, в которых на женщине не было ничего, а партнер одет, вплоть до верхней пуговицы на вороте. Не скупясь на фантазии, она представляла себя совершенно нагой перед одетым в полицейскую форму Джимми. Даже когда просто болтала с ним. Даже когда рассказывала о других людях.

– Или вот Мэри Литтл, – говорила Пэт. – Она считает, что влезла в душу Энн Краддл. И что Энн Краддл лезет в ее жизнь.

– Это как? – требовал пояснений Джимми, и Пэт, само собой, не возражала.

Мэри Литтл едва исполнилось шестнадцать, но среди подопечных Энн Краддл она она состояла на особом счету – право, заработанное двумя годами работы на Уимблдоне. Она готовилась к третьему турниру подряд, и сомневалась, что он пройдет для нее безболезненно. С Пэт Мэри сблизилась почти сразу, и поначалу Пэт объясняла это тем, что у новой подруги нет своего Джимми Крайтона. Потом поняла: Мэри не терпелось стать старше своих лет, и среди детского сада Краддл опытная Пэт идеально подходила ей как собеседница, которая не против общаться с тобой на равных.

– Она ко мне не равнодушна, – заявила как-то Мэри, бухнувшись на скамейку и обмахивая полотенцем раскрасневшее лицо.

– Кто? – Пэт дышала не менее тяжело.

– Энн, кто же еще.

Окунув лицо в полотенце, она бросила его на пол и со стоном вытянула ноги.

– В каком смысле неравнодушна?

«Не будь ребенком, Пэт», отвечал взгляд Мэри.

– Трудно не заметить, что наша любимая миссис Краддл – престарелая лесбиянка, – сказала она вслух.

– Да? – удивилась Пэт. – Значит, я из категории особо рассеянных.

Мэри вздохнула. Не для того она затеяла разговор, чтобы Пэт его так быстро свернула. Пусть даже из осторожности.

– Просто ты недавно здесь. А эта детвора, – Мэри махнула рукой на дверь, за которой нарастал гам приближавшихся к раздевалке девчонок, – что они понимают?

Она подобрала ноги и наклонилась почти к самому уху Пэт.

– Вот с Одри они точно трахались. Я уверена.

– О чем ты говоришь? – поморщилась Пэт.

– И что она в ней нашла?

Мэри поднялась на ноги и в этот момент в комнату распахнулась дверь. Девочки со смехом вваливались в раздевалку, но заметив старших, разбивались на группы по двое-трое и продолжали, хотя и на несколько порядков тише, свою веселую болтовню.

Шестнадцать свидетелей разговора – не то, что могло смутить Мэри. Она лишь поставила ногу на скамейку и оперлась локтем о колено.

– Ноги короткие, нос длинный, а на кончике толстый, ну не уродство, прикинь? – говорил Мэри в лицо Пэт. – Еще и раздваивается и похож, – она хихикнула, – похож на задницу.

– Ты о ком?

– Об Одри, Пэт! Дебилка из Уондсворта. Школа Святой Сесилии. Мы с ней одновременно пришли и два года работали вместе. Кстати, Клэр – ну, это другая девчонка, она прошлый год отбарабанила и все, больше не взяли. Туповатая, если честно. Так вот, Клэр звонила мне месяца два назад и, представляешь, она видела их вместе. Энн и Одри. Два месяца назад!

Она стащила себя футболку, обнажив зрелые груди, глядя на которые Пэт каждый раз начинала верить, что Мэри и в самом деле почти ее ровесница.

– Всего два месяца назад! – повторила Мэри, – какие еще нужны доказательства? И если бы это было в первый раз! Нет, мне лично не доводилось, но вот девчонки в прошлом году видели их вместе в машине Энн. Если бы им было по пути, ну там, типа Энн взялась подбросить Одри, все такое, они бы вместе уезжали с тренировки, разве нет? Но Одри уезжала на автобусе, а Энн догоняла ее на тачке. На Брендон-роуд их засекли – спрашивается, куда, сучки, намылились? Может, в Шортенс или в Лаймклин? И там, и там полная дыра. То что надо, чтобы уединиться. Но я думаю, они тусуются в Лоун Вуд: тихо, людей, почти нет, сплошной лес. Заехали в гущу – и обжимайся себе в удовольствие. Да и вообще, если есть желание, найдутся и возможности, я так думаю.

– А с чего ты взяла, что она.., – Пэт замялась, – ну, что она на тебя имеет виды?

– Энн? Так в том-то и дело. Она сказала, чтобы в следующий раз я была готова остаться после тренировки. И это в первый раз за три года. Кстати, с Одри у них так же начиналось – с дополнительных тридцати минут по окончании занятий.

– Может, тебе стоит поговорить с родителями?

– Пффф! – прыснула Мэри. – Это, интересно, как? Не владею языком динозавров.

– Нет, ну если дело заходит так далеко…

– Постой, – спохватилась Мэри. – Ты что, думаешь, я ее боюсь? Боюсь Энн?

– Но ты же сама жалуешься, что…

– Я советуюсь с тобой, Пэт. Есть разница? Просто это выбор – ну, секс с женщиной. У тебя никогда не было?

Пэт нервно кашлянула.

– Я вот думаю: может попробовать, а? Уж после уродины Одри я ей леденцом покажусь, разве нет?

– О боже, Мэри!

– Ну а что? Кстати, в молодости Энн была вполне ничего, ты не находишь? А теперь представь, какой у нее опыт. После нее любого сорокалетнего мужика подсекаешь как тупую рыбешку.

Она вдруг задумалась и, не дождавшись ответа Пэт, спросила у самой себя:

– Или сразу переспать с Тони Марчем?

Если верить Мэри, в Мертон Тони Марч наведывался нечасто – в начале марта и в конце мая, словно желая оценить проделанный учениками Энн путь и, соответственно, рассчитать возможность малоприятных сюрпризов. Описывая Марча, Мэри назвала его чучелом под снегом, и Пэт из этой виртуозной характеристики поняла, что Тони Марч – худой седовласый старик, один звонок которого заставляет, тем не менее, не на шутку всполошить воду в море невозмутимости самой Энн Краддл.

– С утра – общее построение, – вспоминала Мэри. – И выволочка на полчаса. Работаем спустя рукава, не горим желанием, не осознаем ответственности. Пфффф! Те, кто здесь не первый год, понимают: на днях нагрянет Тони Марч.

– А кто он, этот Тони Марч?

Мэри пожала плечами.

– Какой-то хрен из оргкомитета Уимблдона. Никто никогда не интересовался у Энн, а сама она не подписывалась нам докладывать. Заставила только выучить его имя, ну, видимо, чтобы мы при случае не обложались. Сам он, ясное дело, тоже не распинается, наверное, считает себя знаменитостью. Ну, знаешь, когда министр, или там, королева призжает с визитом – ей же в голову не придет представляться.

– А тебе-то он зачем? – спросила Пэт, но Мэри лишь улыбалась в ответ.

Улыбался и Джимми Крайтон. Пэт не разделяла его веселья – в конце концов, она рассчитывала на совет констебля.

– Ну а что, в самом деле, страшного? – пожал он плечами. – Твоя Мэри Литтл в таком возрасте, когда фантазии не бывают неприличными. Даже если ваша Энн…

– Джимми, черт, о чем ты? – не выдержала Пэт.

Он подался вперед в кресле.

– У меня самого друг-гомосексуалист. Нет, ничего такого, мы просто знакомы с детства. Если честно, мне было очень не по себе узнать, что он отличается от меня, ведь это случилось внезапно и после того, как мы знали друг друга много лет и были почти как братья, что ли. Это, – он водил руками, подыскивая нужный образ, – это как если бы ему оторвало ноги и я бы узнал, что под теперь у него под штанинами – протезы. Очень странное чувство. А потом ничего – привык. Мы и сейчас дружим, хотя у меня есть девушка, а у него – парень.

Пэт почувствовала укол, а за ним – злость. Что-то сработало у нее внутри, и девушка констебля, даже имени которой она не знала, уже была обречена. По меньшей мере – на ненависть с ее с стороны.

– Какая грязь! – воскликнула Пэт. – Думаешь, Уимблдон – это легенда, праздник на две недели? Да ты не представляешь, сколько грязного белья под трибунами центрального корта!

Ну, если учесть, как потеют теннисисты во время матча…

– Вот поеду на турнир – наемся сама, – не дала Пэт развиться его иронии. – Кто там вообще подавальщиков за людей держит?

Мэри Литтл считала, что никто, и чем дальше заходила подготовка к турниру, тем больше Пэт склонялась к мнению, что Мэри не так уж и преувеличивает. «Быть незаметным» – не об этом ли без устали твердить Энн Краддл?

– Правило простое, – учила Энн, – каждый из вас должен представить, что он – не человек. Обычная машина для ловли и подачи мячей и подноски полотенец. Видели ли вы, чтобы Суперкоуч заговорил? Или заплакал? Или чтоб устал? Вы можете поскользнуться – нет вопросов, ведь и у машин бывают сбои. Но это не значит, что после сбоя машина работает хуже, чем до него.

Или проблема всеобщей занятости. Энн утверждала, что на турнире подавальщиков окружают одни лишь занятые и очень занятые люди. Медики всегда на предельном напряжении и готовы в любую секунду оказать экстренную помощь. У распорядителей голова кругом, и это их нормальное состояние: по иному на стадионе обеспечен коллапс на всех уровнях – от отсутствия воды для спортсменов до давки на трибунах. Про службу безопасности и говорить нечего – тем некогда на собственные шнурки взглянуть, и это при том, что у них нет права оступиться, растянувшись на ступеньках трибуны. Теннисисты? Высшая инстанция не подлежит обсуждению.

Или этикет. Вежливость подавальщика – в ответной вежливости. Ты – машина, агрегат по подаче мячей, и в формулировке «ответ на приветствие» акцент нужно сделать на слове «ответ».

– Никогда не здоровайтесь первыми, – наставляла Энн Краддл. – В этом случае представляйте себя снова машиной, но скорее, самообучающейся. Как японские роботы, которые способны в точности повторить движения человека, его речь и даже интонацию. Повторить – я на этом настаиваю. Если вам говорят «привет», а вы, подняв глаза, видете перед собой Новака Джоковича или Каролину Возняцки, ни в коем случае не отводите глаза. Отвечайте вежливо и тихо: «звезда» открывает свой мир для вас не для того, чтобы вы в него врывались. Для чего-то ему или ей это нужно именно в эту секунду, а для того ли, чтобы отвлечься, или из суеверия – не ваше дело. Отвечайте так, чтобы теннисист забыл о вашем существовании уже через пару шагов. Ну и руки, само собой, из-за спины не вынимаем.

Руки учеников были особой стратью Энн. Даже тренируясь у Пола Бернхема, Пэт и представить не могла, насколько в теннисе могут мешать руки. Особенно – подавальщикам мячей.

– За спину! – метался голос Энн по кортам, ударялся о стены и бил по ушам. – Руки за спину! Защелкнули замок!

Скрепив пальцы за спиной, Пэт вспоминала детскую игру – петушиные бои, когда без помощи рук нужно было одержать верх над соперником, грудью натыкаясь на его грудь. Тогда это было больно, теперь же она просто валилась с ног. Нет, Энн не предлагала играть в петухов, но после десяти минут резких ускорений с внезапными изменениями направлений бега и полным запретом на запланированное самой природой размахивание руками в такт движению, ноги Пэт наливались горячим свинцом. А ведь тренировка едва преодолевала первую треть – Энн любила начинать с главного.

– Забудьте, что у вас есть руки, – говорила Энн. – Даже если мяч летит прямо в лицо. Даже если вы видите, что вам вот-вот расквасят нос. Не смейте вынимать руки из-за спины, если есть хоть малейший шанс, что вашей встречи с мячом помешает ракетка теннисиста.

Со страхом учеников Энн боролась при помощи Суперкоуча – сверхдорогой скорострельной машины, которая была не по карману даже Полу. Обязанность учеников – в самом начале тренировки выкатить на корты четыре расстрельные машины, еще перед разминкой. Суперкоуч выстреливал с разной дистанции с разной скоростью, но задача всегда была одна: не вынимать рук из-за спины, уворачиваться в случае угрозы прямого попадания. Иногда Энн сама становилась метательной машиной, и тогда даже один непойманный мяч карался дополнительными упражнениями – ловлей отскоков от стенки после выстрелов Суперкоуча.

– Не ловите мяч без движения вперед, – настаивала Энн Краддл, – Нет времени сделать шаг – успевайте хотя бы наклониться вперед. Не оставляйте мячу и доли секунды на раздумье. Не давайте ему времени обмануть вас.

Порой Пэт казалось, что она превращается в паука, в гигантское чудовище с шестью ногами и бесчисленным количеством рук, орудующих безупречно и подчас независимо от воли хозяина. Она с трудом доносила свои воображаемые конечности до автобусной остановки, выслушивая по дороге трескотню Мэри Литтл, для которой бешеные нагрузки были, похоже, лишь разминкой перед действительно важными откровениями.

– Ты-то хоть понимаешь, чего ради мы подыхаем здесь? – Мэри бодро вышагивала, в то время как Пэт казалось, что триста ярдов до автобуса легче преодолеть на спине, отталкиваясь пятками от дорожного покрытия.

– Уж конечно, не ради того, чтобы попасть в телевизор, – отвечала сама себе Мэри. – Ради таких мудаков как Марк, вот что я тебе скажу.

Марка Уиндона Пэт боялась, даже не зная его в лицо. Вообще-то типаж она представляла ясно: блондин, высокий, атлетичный, голубоглазый, но под описание, данное Мэри, подходили тысячи мужчин даже в Норидже. И, кстати, тот же Джимми Крайтон.

Из-за Марка Уиндона от одной мысли об уимлдонской траве у Пэт горели пятки. Она заранее знала, что попадет в ад и знала, что огонь преисподней пылает прямо под ногами центрального корта. Того, где так вольготно дышится Марку Уиндону.

Марк был боковым судьей, на Уимблдоне отработал четыре года и не было никаких предпосылок к тому, чтобы его не пригласили на пятый год. Секрет его судейского долголетия раскрывался просто: у Марка был наименьший коэффициент ошибок среди всех боковых судей турнира за последние тринадцать лет.

– Что-то нереальное, – качала головой Мэри и было заметно, как ее неприязнь к Марку пасует перед восхищения им. – Вот он – настоящая машина. Вообще не лажает.

Марк, конечно, ошибался, но для остальных судей он был недосягаемым божеством. Три процента ошибочных действий в среднем за карьеру – невероятный показатель при одиннадцати процентах, считающихся уделом лучших из лучших. На первом же Уимблдоне его поставили на матч Марата Сафина и Фелисиано Лопеса, четырехсетовый четвертьфинал с тай-бреком в третьем сете, в котором нервы теннисистов проверялись на прочность непрофессионализмом судей. Всего за матч боковые судьи ошиблись одиннадцать раз, из которых двое арбитров – по два раза, еще один – пять раз. Не ошибался лишь дебютант турнира, и судейский комитет сразу положил глаз на Марка. В последующие три года из шести финалов в мужском и женском одиночных разрядах он отработал на всех шести. Разумеется, с коэффициентом ошибок, близким к нулю.

– До чего мерзкий тип! – передергивала плечами Мэри.

Меньше всего Мэри напоминала закомплексованную девственницу, и только вспоминая Марка она беззащитно съеживалась, как потерявшая панцирь черепаха, и Пэт ей безоговорочно верила.

– Спросил, возьму ли я в рот, – скривилась Мэри.

– Как это вообще возможно? – не могла поверить Пэт.

– Ну, вообще-то я не имею ничего против, – задумалась Мэри. – Конечно, если есть взаимное желание, ну и все такое прочее. Но каков наглец, а?

– Как же он мог?

– Как? Шепотом, конечно. Но так, чтобы я все расслышала.

Марк, само собой, был редкостным подонком. Доставал одну лишь Мэри – бил в одну цель, понимая, что массовые жалобы сломают даже самую блистательную карьеру, а одиночный поклеп можно будет свести к зависти. Или, поскольку речь шла о домогательствах к девушке, к неразделенной любви.

– Кто я и кто Марк? – уточняла Мэри у Пэт. – Повернет так, что это я его добиваюсь.

– Послушай, так нельзя, – Пэт начинало казаться, что забота о Мэри – ее личное дело. – А если он и вправду тебя утопить?

– Задушит, – уточнила Мэри. – Он сказал, что изнасилует меня и задушит. Но это, – снова задумалась она, – было в прошлом году, и то всего два раза. Может, в этом году вообще отстанет.

– Тебе надо все рассказать Энн!

– Вот еще! – возмутилась Мэри. – Ты бы сама рассказала?

– При чем тут я?

– Нет, ты ответь!

– Ну… Я вообще-то не очень решительная, – неожиданно для себя призналась Пэт. – Но ты же последний год на Уимблдоне! В конце концов, что ты теряешь?

– Последний год? Что теряю?

Казалось, Мэри вот-вот забудет о Марке; теперь Пэт находилась в эпицентре ее гнева.

– Ты же уходишь. Ты же сама говорила, – голос Пэт утихал с каждым словом.

– Ну да, – внезапно легко согласилась Мэри. – Само собой, ухожу.

К этому Пэт никак не могла привыкнуть, как не могла взять в толк, являются ли стремительные перепады настроения подруги особенностью темперамента, или временной возрастной особенностью.

– Ухожу, – кивнула Мэри. – Это ведь не по правилам: тренировать подавальщиков и одновременно работать подавальщицей.

– Ну да, – кивнул Пэт, и не сразу поняла, что прослушала что-то существенное.

– Как? – спохватилась она.

– Ну да, – не без гордости взмахнула волосами Мэри. – Или ты считаешь, что я недостойна?

– Недостойна чего, Мэри? – тихо спросила Пэт.

– Не будь дурой, Пэт, – с самым серьезным видом ответила Мэри. – Во-первых, Энн – старая перечница, ей через два года семьдесят. Неужели ты думаешь, что в Уимблдоне сидят такие же старые идиоты? Что они позволят ей остаться в Мертоне, пока она сослепу не будет путать учеников с Суперкоучем? Год-два, и ее уберут, это же ясно как день. Во-вторых Одри не просто уродина и толстуха, но и законченная идиотка. Подстелилась под Энн, ничего для себя не выторговав. Ушла из подавальщиц и сейчас наверняка успокаивает себя тем, как это клево – начищать языком старческий клитор. В-третьих, почему бы не занять ее место в постели Энн, чтобы через годик-другой стать новой Энн? Здесь, в Мертоне, а?

– Мэри! – покачала головой Пэт.

– Ой, я прошу тебя, – скривилась Мэри. – Нет, серьезно, почему не я? Три года опыта, – она начала загибать пальцы, – ни одного нарекания за два Уимблдона и, тьфу-тьфу, надеюсь, пронесет и на этот раз. Потом, я молодая, и значит, за школу Мертоне можно не волноваться в ближайшие лет пятьдесят. Ну и, наконец, – она задумалась, – почему не я?

– То есть ты хочешь набиться к Энн в преемницы?

– Угу.

– И ты готова всю оставшуюся жизнь только тем и заниматься, что кидать мячи и орать на учеников?

Мэри пожала плечами.

– А что я еще умею? И потом, – глаза ее засияли, – мне будет подчиняться вся мальчиковая секция. Клево, да?

– Мээрии! – протянула Пэт.

– Одно меня смущает, – не смущаясь, продолжила Мэри и вертикально провела двумя пальцами по горлу. – Морщины.

– В твоем возрасте? – прищурилась Пэт.

– Да не у меня. У Энн. Ты видела, какая у нее морщнистая шея?

Пэт покачала головой, как бы подтверждая само собой разумеющееся.

– А если у нее везде как на шее? Если складки на животе? И груди если обвисшие?

– Мээриии…

– Да нет, к черту, – Мэри махнула рукой и сплюнула. – Перетерплю как-нибудь. Расслаблюсь и буду получать удовольствие.

– Ох, Мэри!

– Хотя, – насупилась та, – может, сразу переспать с Тони Марчем?

***

Майкл Хаксли умел держать обещания. Даже те, которые давал шесть лет назад. Даже те, что давал другу, которого уже нет в живых.

Пэт не уволили за отлучки в Мертон, хотя и гордости за приобщение своего сотрудника к святыне тенниса и всей Британии Майкл не выдавал.

Он говорил:

– Традиции – это единственное, что по-настоящему сдерживает наступление капитала. Даже сплетни и черный пиар не способны пошатнуть основ традиций. Они – внутри людей, люди рождаются с ними, а многие служат им. Бороться с ними бесполезно: традиции исчезают, но процесс этот очень длительный. Что остается капиталу? Правильно – культивировать традиции. Скупать традиции. Подминать под себя и становиться титульным спонсором. В спорте процесс капитализации традиций достиг наивысшего расцвета. Олимпийские игры? Много ли людей на Земле испытывают отвращения оттого, что их держат за идиотов? Что к древнегреческой традиции трюк фокусника де Кубертена не имеет никакого отношения, сколько не осеняй его огнем с Афона? Намного честнее было бы дать старт эстафете огня в штаб-квартире компании Зиппо – и как еще не додумались нанести их логотип на олимпийский факел? Профессиональный теннис и вовсе безнадежен, особенно с наступлением так называемой Открытой эры.

Пэт молчала, делая вид, что новый поворот в разговоре ее никак не касается. Вдвоем с Лорой они скатывали одинаковые мясные шарики, один из говяжьего фарша и еще один из свиного, смешивали их и полученную лепешку складывали в формы, содержимое которых шло прямиком на прилавок. Так рождались знаменитые котлеты «Династии Хаксли».

Майкл говорил:

– Так называемая Открытая эра – государственный переворот в государстве «Теннис», диктатура хунты, которой рукоплещет весь мир. Кто сегодня учитывает семь уимблдонских титулов Уильяма Реншоу? Кто объяснит мне, почему во всех справочниках у Лейвера считают лишь пять шлемов при том, что он выиграл одиннадцать? Почему у Роузуолла четыре победы, когда их на самом деле восемь?

– Потому что остальные четыре были до Открытой эры, сэр, – не выдержала Пэт.

– Как?

Что-то звякнуло – это Лора смахнула котлетную форму на кафельный пол. Майкла не принято было перебивать, но хозяин быстро обрел лицо и даже изобразил на нем улыбку.

Он говорил:

– Вот именно! Именно, девочка моя! Открытая эра, черт ее подери! «Открытое общество» Сороса, открытые системы компьютерных технологий, Открытая эра тенниса – наиболее тоталитарные структуры под пятой мирового капитала не стесняются своей открытости. Правда, не упоминают о том, что она работает по принципу пылесоса – внутрь попадает все, что оказывается в сфере притяжения.

Пэт бросила взгляд на Лору, та еще стояла красная, но руки у нее не дрожали. Как ни в чем не бывало, она укладывала фарш в формы, чтобы мигом вытряхнуть на поднос готовую к прожарке котлету.

Майкл говорил:

– Введение Открытой эры, пожалуй, классический случай приватизации традиции. И, одновременно, рейдерский захват целого вида спорта мировым капиталом. Они говорят: забудьте все, что было до шестьдесят восьмого года. Теннис начался с тех пор, как профессионалам разрешили выступать на турнирах Большого шлема. Нет, конечно, если бы было возможно, они бы на каждой травинке на Центральном корте написали: «С 1877 года». Традиции священны и все такое. Только вот настоящая история – это Открытая эра, как будто до этого миллион лет по кортам носились динозавры, основная задача которых состояла в том, чтобы вымереть к шестьдесят восьмому году, расчистив место для продуктов венца спортивной эволюции. Никто не спорит: соперничество Федерера с Надалем – кульминация всей теннисной истории, вот только никто не пытается сопоставить несопоставимое. Концентрация мировых богатств в руках считанного количества структур, фактически, в руках десятка-другого семейств и невиданную конкуренцию в мировом спорте. Почти как в супермаркете: ну-ка, сколько новых брендов шоколада появляется ежегодно? И растет ли от этого число шоколадных магнатов?

Фарш закончился. Рукавом Пэт успела вытереть пот со лба, чтобы через пару мгновений увидеть перед собой две новые мясные горы – одну с говяжьим фаршем и одну со свиным. Здоровяк Уэйн Хаксли не переносил, когда его сестра и Пэт маются без дела.

Майкл говорил:

– Бренды переполняют нашу жизнь, кажется, что между ними идет война на истребление. Но стоит лишь вспомнить, что тысячами, сотнями тысяч брендов владеют в лучшем случае пара сотен человек, – он снова улыбнулся. – Надеюсь, я достаточно ясно охарактеризовал причины процветания профессионального тенниса?

На этот раз Пэт не решилась даже кивнуть, лишь бросила взгляд на хозяину.

– А вообще, конечно, поздравляю, – сказал Майкл и спрыгнул с насиженного места на подоконнике. – Джефф мечтал, чтобы из тебя вышел толк.

Он ушел, не попрощавшись, и тем же вечером Джон Хаксли мрачно объявил Пэт, что за последнюю неделю из ее зарплаты вычтено двадцать восемь фунтов.

– Вообще-то ты отсутствовала шесть часов и почти сорок минут, – сказал он. – Но мы решили вычесть лишь за четыре часа. На первый раз.

В вопросе обязательности Джон Хаксли не уступал своему брату. Через неделю Пэт недосчиталась пятидесяти шести фунтов – за восемь проведенных вне лавки рабочих часов. Обиды она не чувствовала, как не было страха или веры в правительство. Она знала, что что-нибудь придумает даже в случае увольнения и иногда мечтала об этом. В конце концов, так у нее было бы больше времени быть рядом с Мэри.

Мэри знала чего хотела. И понимала, как запорошить окружающим глаза – вот только с Пэт этот вариант уже не проходил. Этот орешек Пэт раскусила: за внешностью малолетней дурочки пряталась пантера, и было бы большой глупостью не трусить рядом с ней. Пэт знала: Мэри добьется своего, и Тони Марч станет на ее пути лишь эпизодом к цели. Возможно, не таким уж приятным, но на то он и эпизод.

Пэт делала все, что могла. Не подавала вида, кривилась и хмыкала, стоило Мэри разоткровенничаться в очередной раз. Но, покривлявшись и повздыхав, Пэт оставалась рядом.

Конечно, никто не доверит ей целую школу в Мертоне, об этом могла мечтать только идиотка. Или неопытная хищница вроде Мэри. Энн Краддл незаменима – это было ясно как день. Хуже всего было то, что в это верили в Лондоне, а значит, никто не доверит школу в Мертоне молоденькой девчонке. А вот двум девчонкам, одной из которых пошел двадцать третий год – совсем другой разговор. Этот горизонт Пэт держала на прицеле, как опытный охотник – едва выпорхнувшую из камышей утку. Главное – не пальнуть раньше времени. Пускай Мэри обработает Энн, а лучше, действительно, Тони Марча, и лишь когда наступит момент для разговора по взрослому, из кустов выйдет она. Пэт со своим двадцати тремя годами. Зрелость, которая так здорово дополняет энергию Мэри.

Теперь это была их общая тайна, ее и Мэри, и даже при констебле Пэт старалась не выдавать ничего, что могло быть истолковано как ее личные виды на собственное будущее. Нет, болтать с Джимии она меньше не стала, но делиться сокровенным больше не собиралась. Вместо новостей из Мертона констебля Крайтона теперь потчевали слоенным пирогом из знаковых событий, легенд и просто баек всемирной истории тенниса. Некоторые из них развлекали и саму Пэт, как, например, случай с мальчиком-подавальщиком на прошлогоднем Ролланд Гарросе.

– Главное, зрители все поняли заранее, – рассказывала она. – Представляешь, он только замахивался, а стадион уже ахнул. Но куда там: это смэш, рука в сумасшедшей динамике.

Смэш выполнял французский теннисист Микаель Ллодра, и к сетке по меркам грунтового покрытия он подобрался слишком близком. Вообще-то таких возможностей на грунте почти не выпадает, и Пэт знала это не понаслышке. Стой себе на задней линии, держи подачу, при возможности обостряй, но гляди, не нарвись на разящий ответ. Терпение – главное оружие грунтовика.

В тот момент у Николаса Альмагро, соперника Ллодра, просто сорвался удар. Мяч взвился слишком высоко – так, что ноги Ллодра сами понесли его вперед, а ноги мальчишки у сетки скомандовали: «мяч упадет, не долетев до сетки». У сетки они и встретились – голова подавальщика и ракетка сыгравшего наотмашь теннисиста.

Все выглядело как нельзя страшно. Мальчик бился на корте в конвульсиях, врачи суетились, Ллодра рухнул на колени, а зрители, повздыхав, уже через пятнадцать минут очистили трибуны, чтобы когда-нибудь (конечно, когда заживут рубцы на сердце) снова вернуться сюда. Дважды в одну воронку снаряд не попадает, разве не так?

Никто не верил, что все обойдется, но мальчишка оказался счастливчиком. Ллодра и Альмагро доиграли матч на следующий день, а расписание турнира, хотя и претерпело изменения, но исключительно из-за дождя, зарядившего в начале второй недели и на целых два дня. Рафа Надаль выиграл очередной Ролланд Гаррос, и хотя на церемонии награждения триумфатор вспомнил несчастного мальчишку, его слова вызвали бурю скорее умилительных, чем сочувственных аплодисментов.

Финальный матч потерпевший смотрел по телевизору и уже не в палате госпиталя. Мальчика выписали на пятый день, и доктора, в одночасье почувствовавшие себя светилами медицины, на которых открыли охоту мировые телеканалы, с гордостью, как о своем достижении, уверяли, что мальчик родился в рубашке. Кости черепы были целы, жизненно важные органы функционировали в удовлетворительном режиме и если бы не легкое сотрясение мозга, диагноз можно было ограничить психологическим шоком.

Шоком стало и появление мальчика в рекламе; премьера ролика состоялась уже через месяц. В начале клипа мальчишка представал в привычном облике: вот он у сетки, пальцами рук уперся в корт, согнутые в коленях ноги напряжены в ожидании рывка. Вот мяч взмывает навстречу снимающей с верхней точки камере – это теннисист, лицо которого не разглядеть из-за козырька кепки выполняет удар сверху. Съемка замедленная, видеоряд сопровождается пафосным Штраусом из «Космической одиссеи 2001 года». Кажется, что, достигнув верхней точки, мяч будет вечно лететь в бездну, но происходит переключение на другой план и зрители видят ступни мальчишки. Они поочередно отталкиваются от корта, и красно-коричневая грунтовая пыль медленно поднимается из-под его пяток. Хлоп – и в кадре происходит что-то напоминающее белый взрыв, кратковременное ослепление, после чего снова крупным планом показывают лицо мальчика. Он в школьной форме: жилетка с эмблемой школы, галстук между жилеткой и белой, застегнутой на верхнюю пуговицу рубашкой. За его спиной – молодая женщина с будто въевшейся в лицо улыбкой, она накидывает мальчику на спину школьный рюкзак.

– Пока, мам, – бросает он ей и женщина, ничего не говоря и даже не кивнув, улыбается все той же мертвой улыбкой.

Благодаря более общему плану становится ясно, что мальчик выходит из дома, а мать, по крайней мере, рекламная, остается на крыльце со своей идеальной улыбкой.

– После двадцать седьмого мая я стал учиться гораздо лучше, – заявляет мальчишка в камеру, и на экране возникает пэк-шот.

Логотип компании «Уилсон» ее ракетка модели «Би Эл Экс» – точно такая же, которой ему досталось по голове.

«Уилсон. Умные ракетки», говорит голос за кадром, и ролик прерывается.

– Никогда не видел, – скептически поджал губы Джимми Крайтон.

– Ясное дело, не по телеку, – сказала Пэт. – Вирусная реклама для Интернета. Зато у них три миллиона просмотров на Ютубе.

– Боже, – вздохнул констебль. – И ты не боишься, что тебя вот так же, – он запнулся, – ну, что тебе может достаться?

– За миллионый контракт с «Уилсоном» я согласна на все, – улыбнулась Пэт. – Говорят, родители мальчугана теперь катаются как сыр в масле. На престижный университет теперь точно хватит. Конечно, если парень не выкинет какой-нибудь более смертельный номер.

Она вспомнила отца и бросила взгляд на урны на камине. Кому-то теннис даст путевку в жизнь, ее же обитатель одной из урн лишил и того, и другого. Сейчас у нее были вопросы к нему, но урны затаились. Безумная, сводящая с ума трескотня родительских голосов начнется под вечер – так было всегда с того самого дня, когда Пэт имела несчастье пустить урны в дом. Она говорила «спокойной ночи, мамапапа», но голоса не имели ушей и продолжали перебивать друг друга, и Пэт уже привыкла к этому бедламу, ничего похожего на который не было и в помине при живых родителях. Они не давали ей уснуть, но теперь Пэт не могла сказать наверняка, научится ли она снова засыпать, если по вечерам в ее голове вновь воцариться порядком подзабытая тишина.

Помолчав, урны взялись за старое. Поначалу тихо, словно перешептываясь, а под конец, когда Пэт уже не понимала, слышит ли их наяву или видит сны, покойные родители не особо заботились о покое живой дочери и, кажется, даже не выбирали выражений. Сорятся, подумала Пэт и, улыбнувшись, теперь уже точно уснула.

Она еще не знала, что Энн Краддл уже решилась на серьезный разговор.

***

Я, откровенно говоря, сильно удивлена.

Энн Краддл ничем не выдавала сильного удивления. Она не прошлась взволнованно по кабинету, не приложила к губам бутылку с минералкой, не вздохнула, обозначая притворную горечь. На Пэт у нее было не более получаса, поэтому Энн даже не поднялась с кресла. Она была сама уверенность, и даже теннисные звезды за ее спиной смотрелись скромно – может оттого, что компанию им неизменно составляла сама Энн. Они глядели на Пэт со стены, улыбались с фотографий и каждый норовил обнять Энн за плечи. Беккер, Навратилова, Эдберг, Штих, Агасси, Кафельников и даже высокомерная Серена Уильямс – все они излучали терпение и учтивость, словно фотографировались с Матерью Терезой или Далай-ламой. Пэт внутренне улыбнулась, когда представила опустевшую стену, которую медленно заполняют новые портреты: знаменитости новых времен, вежливо приобнимающие Мэри Литтл.

– Тебя, как ни крути, рекомендовал мне Пол, – напомнила Энн, выводя Пэт из фотографических грез. – Да, тебе пришлось завязать, но, как ни крути, школа! Школа трудолюбия, терпения, взросления. Я хорошо знаю Пола и его учеников: ментально они старше своих ровесников, и в этом залуга наставника.

Пэт вдруг увидела тучу, она надвигалась со стороны Энн и затуманивала лица на фотографиях на стене.

– Я не могу сказать, что ты серьезно отстаешь, Пэт. С другой стороны, серьезно отставать здесь невозможно – у меня просто не бывает таких учеников. Но ты отстаешь, и это факт, Пэт. К тренировкам вопросов нет: работаешь ты наравне со всеми и не хуже остальных. Что, в принципе неудивительно, принимая в расчет твой опыт и твое теннисное прошлое. Но знаешь что я хочу тебе сказать, Пэт? Ты тренируешься, но не живешь турниром. Не питаешься Уимблдоном, не дышишь им. Это заметно, сколько не тренируйся. Потому что готовясь к Уимблдону, ни о чем другом, кроме Уимблдона, думать невозможно. Присаживаешься в прихожей завязать шнурки – видишь себя присевшим у сетки в ожидании подачи. Моешь руки в ванной – и полотенце хочется подбросить, так и не вытершись. Я уж не говорю о мячиках, которыми сводишь с ума соседей через стену. Ты, Пэт уже обстучала все стены в доме?

Туча окутала голову Пэт. Теперь она с трудом могла разглядеть собственные кроссовки, с которых не сводила глаз.

– Я вижу, как болеют турниром мои ученики – кстати, сущие дети по сравнению с тобой, Пэт. Поверь мне, а не веришь – поинтересуйся, сводит ли им мышцы во сне и какие кошмары мучают их по ночам. Может, сотня мячей, одновременно вылетающая из пушки Суперкоуча. Или чудовище вместо Энн Краддл, хотя допускаю, что для кого-то настоящий кошмар – видеть каждую ночь во сне саму Энн Краддл. Знаешь, у моих ребят даже походка меняется – в обычной жизни, а не только на тренировках. Мне не нужны подавальщики, не перестроившие мозг в режим турнира, Пэт. Ты можешь бежать быстрее всех, поражать быстротой реакции и ловли мяча, но если внутри тебя не заведен нужный механизм, однажды обязательно случится сбой. Обязательно на турнире и в самый ответственный момент, уж поверь мне. Ты же мыслями не здесь. Может, тебе тяжело у нас?

– Нет, что вы, мэн!

– Тогда я тем более удивлена. Понимаешь, Пэт…

На этот раз Энн Краддл постаралась. Сделала все, чтобы продемонстрировать смятение. Поднялась с кресла, прошлась по кабинету, остановилась в задумчивости у окна.

– Мне шестьдесят девять лет, Пэт, – сказала она. – Возможно, ты считаешь себя старухой в сравнении с окружающими тебя здесь детьми, но это лишь еще одно твое заблуждение. Не такое серьезное, как непонимание того, что ты недорабатываешь, но и не менее глубокое. Так вот. Я не вечна, хотя многие, кажется, уверены в обратном. Да я и сама чувствую что сдаю, и прогрессирующая близорукость – цветочки по сравнению с другими проблемами. Я лишь сейчас поняла: старость – это не год в паспорте и даже не морщины на шее. Старость – это удивление от утраты возможностей. Ты все еще многого хочешь, и никак не возьмешь в толк, почему на это не находиться сил. Пожалуй, старость – это возраст самых больших разочарований от самой себя.

– Никогда бы не подумала, что вам шестьдесят девять, – соврала Пэт в образовавшуюся паузу.

– На самом деле, этап уже пройден. Мой уход – дело ближайшего будущего, вот что я хотела сказать. Нет, следующий год я еще отработаю, это точно. И еще один, это почти наверняка. Но за эти два, может быть три года я обязана подготовить смену. Кого-то, кто займет мое место. Ты, Пэт, и представить себе не можешь, как я обрадовалась, когда позвонил Пол и рассказал от тебе. Тебя послал мне сам Господь, вот что я подумала. Зрелая девушка, почти женщина, но все еще молодая и достаточно сведущая в том, чему я собиралась ее научить. Да, Пэт, в тебе я видела ту, которая придет после меня. Меня так и подмывало раскрыться тебе, когда я не видела блеска в твоих глазах.

Помолчав, она вернулась в кресло напротив Пэт.

– Он обязательно появиться, мэн.

– Что появится?

– Блеск, мэн. Я и предположить не могла…

– Все дело в том, что сейчас нам нужно расстаться, Пэт. Мне, разумеется, никто не запретит взять тебя на турнир. Тем более, что по общему количеству мы укладываемся, да и запасные не помешают. Проблема в том, что даже среди запасных у меня никогда не бывает тех, у кого не тикает механизм вот здесь, – она ткнула пальцем в грудь. – Увы, твой механизм не работает, Пэт.

– Я исправлюсь, – Пэт переполняли воодушевление и тревога. – Вот увидите, мэн.

Энн коротко шмыгнула носом, теребя себя за ремешок часов.

– Я знаю, я сумею, – бормотала Пэт. – Мне надо только собраться.

Прочистив горло, Энн сняла часы, обнажив на запястье загорелой руки бледный след от ремешка.

– У меня еще есть десять дней…

– Десять дней до старта турнира, – перебила Энн и быстрым движением вернула часы на привычное место на руке, и следа как не бывало. – У тебя в запасе максимум неделя. По ее итогам я и приму окончательное решение о твоем участии. О чем-то большем говорить сейчас нет смысла. Зажги в себе турнирный дух, а там посмотрим.

Пэт хотелось упасть на колени, обнимать Энн за ноги, не скупиться в словах переполнявшей ее благодарности. Она вскочила и попятилась в сторону двери, и когда попала под полосу света из окна, фотографии на стене снова подернулись пеленой.

– Два слова, Пэт, – остановила ее Энн. – Мне бы не хотелось, чтобы наш разговор прошел впустую. Чтобы выйдя из этого кабинета, ты преисполнилась эйфории, которая приведет тебя к краху. Было бы очень неплохо, чтобы домой ты уехала с чувством стыда перед коллегами, ненавистью ко мне и злостью на себя. Только так у нас есть шанс изменить все за семь дней.

Пэт охотно кивнула, но Энн словно и не заметила этого.

– Мне бы не хотелось думать, что ты рассчитываешь меня провести. Что думаешь, что прямо перед турниром мне будет не до тебя и это послужит тебе пропуском на Уимблдон. Или что ты уповаешь на несовершенство памяти женщины, которой вот-вот пойдет восьмой десяток. У меня сдает зрение, Пэт, но с головой пока полный порядок. Даже с прогрессирующей близорукостью я способна разглядеть потенциальную опасность для теннисистов.

– Опасность, мэн?

– Вы и не задумываетесь об этом, да и ни к чему вам. Ты же помнишь, как пришла сюда с кипой бумаг. Медицинские справки, страховка, документ с места работы. Это то, что ты знаешь. Но, кроме того, по специальному запросу нам предоставляют данные из баз данных полицейского управления. Турниру не нужны неприятные сюрпризы, Пэт, поэтому проверяют даже детей. Вы ведь находитесь в непосредственном и постоянном контакте с игроками. Во время матча вы им даже ближе, чем родственники на трибунах. Понятно, что никто не даст пронести на корт нож за пазухой – для этого и нужны все эти справки. Но, по правде говоря, пущенное в лицо теннисисту полотенце вызовет не меньший резонанс, по крайней мере в первые секунды. Кто определит, способен ли подавальщик на такое безрассудство? Конечно же, это моя сфера ответственности, и, не скрою, были случаи, когда мне приходилось отсеивать не самых неподготовленных, но самых нервозных ребят. Я не имею права рисковать и прежде всего – безопасностью теннисистов.

– Я понимаю, мэн.

– Это сложная работа, Пэт, – вздохнула Энн Краддл. – И я хочу, чтобы ты сумела взглянуть на нее чуть шире. Если, конечно, у нас с тобой будет повод для более серьезного разговора. А он возможен только в тому случае, если ты сумеешь переубедить меня. Пока же я не настроена всерьез рассматривать на роль подавальщика кандидатуру Пэт Беннетт.

– Да, мэн, – сказала Пэт.

В автобусе она думала о Мэри Литтл и о том, что подумала та, узнав, что Энн оставила Пэт после занятий. Было ли в словах Энн что-то похожее на намеки сексуального характера? У Пэт не было ответа, но и не оставалась сомнений относительно того, в каком мнении укрепилась Мэри, уезжая сегодня из Мертона. Чувствовала ли Пэт, что предает подругу? Пока она точно знала, что хоронит связанные с Мэри собственные надежды, и уговаривала себя не думать о чем-то другом.

На работу Пэт уже не поехала, и без того смеркалось. Кроме того, ей не терпелось увидеть Джимми Крайтона, и не хотелось думать, что этим вечером он может и не забрести на Хилл-Хаус-роуд. Ей не терпелось увидеть констебля, поболтать с ним о всякой ерунде и чувствовать, как что-то большое и бесконечно важное, – тайна ее разговора с Энн – надежно скрыто в ее душе. Там, куда не достать даже наметанному глазу участкового полицейского. Пэт готова была высматривать его в окно и снова отправляла Энн мысленную благодарность, сегодняшний счет которых пошел, кажется уже на второй десяток. Сама того не подозревая, Энн подкинула ей новую тему – ту, которой она будет развлекать констебля.

Итак, тема нашей традиционной вечерней лекции – обеспечение безопасности теннисного турнира силами подавальщиков (и как это никто до сих пор не догадался использовать этот резерв?). Лучшие наблюдатели за зрителями, причем наблюдатели, о которых потенциальные злоумышленники даже не догадываются. А ведь все так просто: достаточно снабдить подавальщика тревожной кнопкой, по сигналу которой сотрудники службы безопасности скрутят любого затесавшегося на трибунах мерзавца. Пэт уже видела, как загораются глаза констебля, как он подбирает брошенную ею кость, и как великодушно она позволяет ему нести ее в свое логово. Туда, где его, констебля Крайтона, ждет служебное поощрение за профессиональную смекалку и инициативу. Пэт же остается наедине со своей тайной и с ощущением, что у нее все равно все получится. Она даже не вздрогнула, когда в дверь постучали, но остановилась в трех шагах от двери, услышав за ней незнакомое покашливание.

– Это сосед, – услышала Пэт. – Мистер Маккалистер, если позволите.

Пэт посмотрела в глазок, но разглядела лишь темный силуэт, закрывающий свет от склонившегося перед домом уличного фонаря.

– Можно войти? – поинтересовался голос у Пэт, приоткрывшей дверь на расстояние натянутой цепочки.

Сомнений не было. На пороге действительно стоял Стивен Маккалистер, банкир-брокер-финансист и, что совершенно наверняка, муж Ребекки Маккалистер.

– Может, все же позволите войти? – повторил он, когда Пэт все же сбросила цепочку, загородив при этом собой проход.

– Чем могу? – она отступила назад, позволив гостю не только войти, но и захлопнуть за собой дверь.

– Хотел бы познакомиться поближе с соседкой, – прищурился Маккалистер от света в прихожей.

Он выглядел предсказуемо: деловой костюм, галстук и даже привычный портфель в руке.

– Не сказала бы, что мы в принципе знакомы, сэр.

– Ну я-то вас знаю неплохо, хотя и, вынужден признать, с одной стороны.

– С какой стороны? – насупилась Пэт. – Вы что, поставщик мяса?

– Мяса? – удивился Маккалистер. – При чем тут мясо? Я – профессор биологии. Университет Новая Англия.

И он театрально щелкнул каблуками.

***

В тот день Пэт взяла их в Мертон.

Урну с отцом она обернула футболкой, маме же достались тренировочные шорты, которые пришлось прижать между урнами – их ширины не хватило, чтобы полностью обмотать пристанище маминого праха. Зато урны не громыхали друг о друга в рюкзаке, куда их втиснула Пэт – лежа, одну на другую. Рюкзак, конечно, раздулся, но, бросив взгляд в зеркало, Пэт не увидела ничего подозрительного. Обычная городская дылда с нафаршированным рюкзаком. Кроссовки, костюм, бутылки с обогащенной витаминами водой, ролики с наколенниками и налокотниками – вот сумку и расперло.

Тренировка прошла без эксцессов, которых, конечно, если и можно было ожидать, то скорее всего в раздевалке. Пэт с ходу закинула рюкзак в шкафчик, а шорты, футболку, носки и кроссовки поочередно извлекала через расстегнутую не более чем на треть «молнию».

Остановку на Колни-Лэйн она едва не пропустила, доверившись привычке и третьему маршруту, на котором из Мертона неизменно доезжала до конечной станции на Чапелфилд-роуд. Выскочив из автобуса, Пэт обнаружила, что перед ней сошел еще один пассажир «тройки» – женщина в спортивном костюме и – ну надо же, – с рюкзаком за плечами. Пэт не запомнила ее в автобусе, но теперь они, должно быть, выглядели как две посетительницы одного шейпинг-клуба. Они вместе, но молча миновали Университетский госпиталь и расстались по инициативе Пэт, которая перед тем, как свернуть с дороги в Кринглфордский лес, отпустила свою невольную попутчицу вперед ярдов на десять.

В лесу она избегала малейших намеков на протоптанные тропы, но город и здесь напоминал о себе на каждом шагу. Вот из-за деревьев блеснули окна какого-то особнячка, кажется, в два этажа, вот послышались беззаботные голоса, мужские и женские, и Пэт замедлили ход, высматривая под ногами сухие ветки, стараясь не спугнуть присевшую отдохнуть компанию. Лес обрывался берегом речки, которую труднее было преодолеть вплавь, чем перепрыгнуть с разбега. Пэт так и сделала: перебросила на другой берег рюкзак, перепрыгнула сама, плюхнувшись, однако ногой в воду, и подумала, что, возможно, впервые в жизни преодолела Уинсом, почти не замочившись. Впрочем, уверенности в том, что речка имеет хоть какое-то название, у нее не было.

Зато Университет Новая Англия был как на ладони. Правда, одним прыжком на университеткую лужайку было не попасть: ее и Пэт разделял пруд, и ради него Пэт и нарушила свой привычный маршрут.

На берегу она сняла рюкзак и решительно расстегнула молнию. Достала урны, и установила их на берегу, рядом с массивным камнем, похожим то ли на растущую, то ли на убывающую Луну. Разувшись и запихав носки в кроссовки, Пэт взяла по урне в руку. Когда вода дошла до колен, она размахнулась.

Первой в воду полетела мама, за ней последовал отец. Пэт торопилась: с кроссовками в одной руке и рюкзаком в другой она во второй раз в жизни сиганула через предполагаемый Уинсом, как была, босиком нырнула в лес и побежала, не думая о сучьях под ногами, не слыша голосов. Выбравшись на Колни-Лэйн, она присела и стала обуваться. Ноги давно высохли, и теперь Пэт отряхивала подошвы, прежде чем погрузить ступни в белые носки с тремя красными адидасовскими полосками. В этот момент ее и объехал автомобиль.

Объехал и тут же остановился. Спокойно, подумала Пэт, заметив полицейский раскрас Форда – синие и фосфорные квадраты на боковых дверях. Полицейский неспеша вышел и козырнул, остановившись на почтительном расстоянии, располагающем как к отступлению, так и к возможности более активных действий.

– Могу чем-нибудь помочь, мисс?

Поднявшись, Пэт отряхнула шорты сзади.

– Я в порядке, сэр.

– Мне показалось, вы подвернули ногу.

– Нет-нет. Просто, – она повела рукой в сторону леса, – здесь так красиво.

Секундное замешательство – и полицейский закивал, раздвинув ноздри, словно хотел запастись кислородом, производимым зелеными обитателями Кринглфордского леса.

– Может, вам нужно в город? – спросил он. – Могу подбросить.

– Спасибо, за мной… За мной приедут.

– А!

Полицейский поднял палец и улыбнулся. Его присутствие было излишним, он признавал это всем своим видом и давал понять, что понимает деликатность ситуации и ни секундой больше не собирается смущать влюбленную девушку в ожидании кавалера. Приветливо кивнув, он пожелал Пэт удачной прогулки и укатил, обдав ее зловонным топливным облаком.

– Вот черт, – пробормотала Пэт.

Она вспомнила о констебле, и подумала, что этот день обязательно войдет в историю. В историю ее жизни, как день самого дурацкого поступка. Снова чертыхнувшись, она засеменила со склона, пытаясь отыскать в голове хотя бы малейший повод не возвращаться в лес.

Купить новые урны в похоронном агентстве? Но они наверняка на учете, и выдаются только под покойника. Даже если Пэт наплетет, что повредила урны по своей неосторожности, ей не поверят, а если и поверят, будут до последнего упираться, защищая репутацию фирмы. Негнущийся корпус, неотваливающаяся ножка, стопроцентная гарантия надежности на сто десятилетий вперед и все такое прочее. Все-таки вмятина, мисс? Верните урны нам, мы просто обязаны изучить повреждение и понять его причину, чтобы не допустить подобного в дальнейшем. Ну и разумеется, мы пересыпим прах ваших родителей в идентичные новые урны и сделаем это совершенно бесплатно. Напомните, мисс, ваш адрес, мы заедем за поврежденными экземплярами, все сделаем сами и за счет фирмы.

У нее не было оправданий перед констеблем, она не представляла, чем объяснять отсутствие урн на каминной полке, и эта мысль еще быстрее гнала ее вглубь леса. Пэт бежала словно давно знакомой дорогой, где не было никакой дороги, а только трава, колючки и сучья под ногами. И еще – ветки, царапающие руки и лицо.

Что она ответит Джимми? Расскажет частичную правду? Что утопила родителей на фоне нервного срыва? Не должен ли он будет отреагировать как настоящий профессионал? Немедленно вызвать врачей, которые не дадут Пэт и шагу ступить без того, чтобы в каждом ее новом движении выискивать все новые доказательства серьезного психического расстройства?

Она стояла на берегу озера, тяжело дышала и слушала как грохочет пульс в ушах. Нашла тот самый камень, облокотила о него рюкзак. Убедила себя в том, что лезть на глубину в одежде по меньшей мере небезопасно. Оглянулась и затаила дыхание: казалось, даже птицы старались петь как можно тише.

Пэт разделась прямо у воды, испугавшись, что второпях не найдет одежду в лесу. Все, включая кепку и нижнее белье, уместилось в рюкзаке, который все равно выглядел дохляком в сравнении с собой же получасовой давности. Ныряя, Пэт широко расставила руки и, коротко взвизгнув, поплыла. Рассчитывая наткнуться на урны ногами, она, однако, опасалась пораниться. Стоя в воде, которая уже закрывала ей грудь, Пэт поняла, что заплыла слишком далеко, и медленно побрела обратно к берегу.

На седьмом шагу она наткнулась на бок урны и не мешкая, вытащила ее из воды. Это была синяя урна отца, и на ее ручке уже успела обосноваться короткая водоросль. Мамина урна оказалась буквально в шаге от отцовской, и это было удивительно: Пэт казалось, что они пошли ко дну по меньшей мере в трех ярдах друг от друга. Когда вода уже была по пупок, Пэт присела, синхронно установив урны на дно. Поочередно отстегнула крышки и, схватив урны за ножки, вышла на берег. Вода из сосудов еще лилась какое-то время, нарушая законы физики, но на всякий случай Пэт сполоснула урны водой, убедившись, что в них не осталось ничего, напоминающего прах.

Она застегнула урны, наскоро набросила рюкзак на плечо и на носках побежала к лесу. Перемахнула через речушку, думая о том, что было бы неплохо поскорее высушиться полотенцем и одеться, пока ее нагота не стала приманкой для случайных и любопытных глаз. Небрежно втиснула урны в рюкзак, отчего тот отказывался закрываться более чем наполовину, и это не считая полотенца, которое тоже еще надо было как-то запихнуть. Вытершись, Пэт закрыла глаза и сделала несколько глубоких вдохов. Она почувствовала глубокое облегчение: родители молчали, и не было никаких оснований считать, что они снова побеспокоят ее.

Рука сама поползла вниз, пальцы сами врезались в частокол лобковых волос. Пэт стояла, запрокинув голову, с закрытыми глазами и с каждым новым движением слышала, как смелее подают голоса птицы, как все натужнее поскрипывают ветками деревья, как возбуждается и напрягается все живое вокруг нее. Она не выдержала: крик вырвался из груди, и Пэт плюхнулась на колени. Так сильно с ней никогда прежде не случалось.

Раньше неизменно побеждала сутеливость. Пэт помнила окна на улицу и диванные подлокотники и седло велосипеда, который годами простаивал в прихожей – помнила и стыдилась всего этого. А еще – боялась, что вот-вот домой вернуться родители и не знала, что лучше: внезапный грохот ключа в замке или ее собственная смерть. С гибелью родителей свобода не пришла, и лишь теперь она познала, что такое раскованность, и как ничтожен мир в сравнении с тобой в такие минуты.

Бросив полотенце поверх рюкзака, Пэт не спеша спустилась к речке, в который уже раз перепрыгнула через нее – теперь не задев воды – и вышла к озеру. Отец был прав: место оказалось чудесным, и каждая клеточка ее обнаженного тела впитывала здешнюю красоту. За лужайкой на другом берегу виднелись университетские корпуса, они выглядели отсюда почти игрушечными, и Пэт вошла в воду, чтобы поплыть к ним навстречу. Лишь сейчас она почувствовала, как вода холодит ноги и живот, но что такое температура воды, когда в сердце испепеляет огонь!

Выбравшись на берег, Пэт бегом поднялась по пологому склону и чуть не ахнула от восторга. Там, где заканчивалась огромная лужайка, начинался настоящий город, представший перед Пэт, словно какое-нибудь древнее поселение, своими главными достопримечательностями – двумя рядами напоминающих ступенчатые пирамиды зданий. Пэт прошлась вдоль озера, думая о том, что вполне может поспорить с университетстким комплексом за первенство в живописности вида. Никто не мог помешать ей, и, выбравшись через полчаса на Колни-лэйн, она искала глазами полицейскую машину, которую теперь тормознула бы без раздумий и попросила бы подвести в город. Адреналин после адреналина – что может прекрасней?

– И так по меньшей мере трижды, – сказал Стивен Маккалистер. – И это только зафиксированные случаи. Сколько раз вы прогуливалась нагишом по нашей территории? Ведете счет?

Пэт не ответила. Она не была уверена, что ее гостя обрадует новость о том, что на берегу университетского озера за месяц она устраивала дефиле нагишом целых семь раз.

– Впрочем, это не так уж важно, и может, с моей стороны, спрашивать об этом не так уж и прилично, – словно сжалился Маккалистер. – Но и вы меня поймите. Я – преподаватель этого университета. И, знаете, за последнее время у студентов нет более важной темы для обсуждения, чем обнаженная девушка, прогуливающаяся по берегу озера. Мне такое поведение не кажется правильным. Разве я не прав, мисс?

– Знаете что, – сказала Пэт. – Можете звать меня Пэт.

– Хорошо. Пэт, – согласился он. – Только проблемы это, откровенно говоря, не решает.

– В чем проблема-то? Лично у вас проблема? Зачем вы пришли ко мне?

Маккалистер сидел на диване, куда Пэт была вынуждена его усадить, как только он представился, и как только ей стало ясно: предстоит долгий разговор. Долгий и крайне неприятный.

– Право, не нужно агрессии, – мягко сказал профессор, – я ведь пришел предупредить.

– К черту предупреждения! Заявляйте в полицию, и дело с концом. В чем проблема-то?

– Полиция давно в курсе, – сказал Маккалистер и поправился, – в курсе проблемы. Наша служба безопасности исправно фиксирует на камеры наблюдения нарушительницу – кстати, я узнал в ней вас именно по этим съемкам, а не по дурацким видео со смартфонов, которые наши студенты выкладывают в Сеть. В полицию заявление написал сам ректор. Несколько раз приезжали полицейские, прочесывали лес, пытались найти какие-то следы, но уезжали и все повторялось снова. Просто неуловимая, почти что призрак. А вот личность возмутителя спокойствия знаю я один. Теперь даже не знаю, счастливое ли совпадение, что мы соседи, или… – и он развел руками.

Пэт криво улыбнулась.

– Вы могли бы сделать вид, что не узнали во мне ту девушку, – предложила она. – Ну, или меня в той девушке. А кстати, вы как вообще узнали обо всем этом? Подсматриваете в бинокль из собственного кабинета?

– Если бы, – профессор вздохнул. – К сожалению, ваши похождения засняты на видео и даже выложены в Интернет. Естественно, студенты постарались.

– Плохо учите.

– Хорошо учим, – тряхнул головой Маккалистер и подался вперед, – а ваши выходки, мисс, напротив, вносят хаос в учебный процесс и студенчесную жизнь. Или хотите поспорить?

Пэт молчала.

– Вас же чуть не поймали в последний раз. В прошлый четверг – или это были не вы? Охранники вовремя среагировали, даже студенты погнались – и что? И след простыл, что не удивительно для призрака. Я, кстати, понял, как вам это удается. Вы же спортсменка, разве нет?

Пэт молчала.

– Бег? Спринтерша?

Пэт молчала.

– Впрочем, это тоже не так уж важно. Важно, что вас застукали, что неудивительно при такой неслыханной наглости.

– Вы сказали, – начала Пэт, – что узнали меня на видео.

– На кадрах, снятых службой безопасности университета.

– Да-да. Почему вы не сообщили в полицию? Или хотя бы вашей этой службе? Вы ведь никому ничего не сказали?

– Неа, – улыбался Маккалистер. – Сдавать вас не входит в мои планы.

– Я должна благодарить вас? – помолчав, поинтересовалась Пэт.

– Возможен и такой вариант, – Маккалистер уклонился, причем буквально: повел головой вбок. – Я вот что обо всем этом думаю.

Он встал и заложил руки в карманы брюк.

– Я думаю, у вас серьезные психологические проблемы, и смерть родителей – уж простите, что напоминаю, – не главная их причина. У вас есть парень?

– Ну начинается!

– Нет-нет! Не надо смеяться, прошу вас! Я – профессор биологии, но и в психических процессах человеческого организма разбираюсь не хуже. И вот что я вам скажу: ваши проблемы, безусловно, обусловлены сексуальной неудовлетворенностью.

– Послушайте, оставьте меня в по…

– Нет, это ты заткнись и послушай меня, сучка!

От Пэт не укрылось, как его ладони в карманах сжались в кулаки.

– Ты что, мать твою, себе позволяешь? – заорал он. – Университет в ближайшие три года планирует войти в группу «Рассел» – ты, мать твою, знаешь, что такое группа «Рассел»? Ты, примитивное животное, понимаешь, что ректор спит и видит университет в десятке лучших вузов страны? Или ты думаешь, что ангажирование лучших профессоров со всего мира, переоснащение учебных корпусов, переработка учебных программ – это все делается ради того, чтобы в один прекрасный день все спустили в унитаз из-за одного скандала? Из-за какой-то дуры, которая вертит голой жопой перед студентами?

Пэт подумала, что не знает, как поступить, если в дверь вдруг постучат, и окажется, что это констебль Крайтон. Она уповала на то, что уже почти десять вечера, и что констебль не решится тревожить ее в столь поздний час.

– Тебя все равно будут искать, – сдувшимся голосом продолжил профессор. – И все равно найдут. Конечно, если ты немедленно не перестанешь появляться у нас. Это – спасение, потому что огласки никто не хочет и руководство университета – в первую очередь. Просто перестань – и все забудется. В крайнем случае, спишем на антиглобалистов или еще каких сумасшедших: мало ли кого не устраивает современная система образования? Все понятно?

Пэт кивнула, и сделала это с видимым облегчением.

– Но это не отменяет другой проблемы. Твоей психологической проблемы. И заняться ею я намереваюсь лично.

– Сдадите меня в психушку?

Маккалистер назидательно поднял палец.

– Вот чтобы этого не случилось, – сказал он, – я и предлагаю тебе личные сеансы помощи. Моей личной психологической помощи.

Пэт наградила его взглядом больной собаки.

– Вы хотите меня трахнуть? – спросила она.

Профессор вынул руку из кармана – чтобы погладить ее по щеке. Пэт одернулась, но его палец по касательной коснулся щеки, и это оказалось невероятно волнительно.

– Я хочу тебе помочь.

Маккалистер присел на корточки и начал поглаживать ее икры.

– Перестаньте, – Пэт не знала куда деваться от стыда и удовольствия. – Прошу вас.

– Считаешь себя некрасивой? – он поцеловал ее в колено, и Пэт содрогнулась как от разряда тока. – Дурочка, ты прекрасна! Просто с тобой рядом не было человека, который убедил бы тебя в этом. Но сейчас он появ…

– Прошу вас!

Она вскочила, и Маккалистер едва удержал равновесие, чтобы не грохнуться на спину.

– Уходите! – крикнула Пэт. – Уходите, или я вызову полицию! Плевать я хотела!

– Хорошо-хорошо! – он был спокоен и даже улыбался. – Я бы не хотел, чтобы это воспринималось как шантаж. Ты права. Даже если я тебя сдам, что это меняет? Спишут на твою недавнюю трагедию, пропишут релаксанты, раз в месяц будешь являться к врачу на контроль. Вот только, девочка моя, твой черно-белый мир не станет от этого цветным. Решись, и ты поразишься разнообразию красок!

– Вон, я сказала!

– Уже ухожу, лишь минутку внимания. Среда, девятнадцать ноль-ноль, шоппинг центр «Чепелфилд», внутренняя автостоянка на третьем этаже. Это все, что я хотел сказать.

– У вас же жена, сын! – презрительно напомнила Пэт.

– А вот это точно зря, – серьезно сказал Маккалистер. – Попробуй только заговорить с Ребеккой, и для тебя мир точно перевернется. Теперь уже ты будешь шантажисткой, а я – всего лишь благородным героем, удерживающем сумасшедшую от новых безрассудств. Я ведь только предупреждал тебя от новых глупостей, разве не так? В противном случае полиции станет известно все, и кому, как думаешь она поверит? Профессору с именем или нудистке с внутреннего видео университета Новая Англия? Среда, семь вечера, – напомнил он после крохотного молчания.

Когда громыхнула входная дверь, Пэт уже смотрела в окно и видела, как в окнах напротив проходит жизнь. Она знала, что в одном из них сейчас начнется особое оживление. Там жена и сын, не скрывая радости, встретят задержавшегося в университете отца. Он войдет усталым, чуть рассеянным и жена примет у него портфель, и поспешит накрывать ужин.

– Ну как он вам? – спросила Пэт у пустых урн.

И обрадовалась, услышав в ответ тишину.

***

– Неприятности? – нахмурился Джимми Крайтон.

– Да, – кивнула Пэт. – Неприятности на работе.

Они впервые вместе вышли в люди. Так получилось: Пэт вспомнила, что в доме не осталось молока. И хлеба не осталось, и сыра ни кусочка. По дороге в лавку она и встретила Джимми. Он сам напросился проводить ее, и Пэт лишь пожала плечами. Она помнила, что завтра – среда, и все больше хотела перескочить этот день, вычеркнуть его из календаря. Пэт пыталась сосредоточиться на констебле, но вдруг испугалась, что от него повеет скукой и фальшью. Долго не думая, Пэт выложила все, что в этот день произошло на работе.

По большому счету, все началось еще на прошлой недели, кажется со среды. Уже потом она сопоставила эти два явления: исчезновение Майкла Хаксли и сухость, с которой сотрудники лавки общаются друг с другом. Даже дети Джона Хаксли словно заключили странный сговор: отводили друг от друга глаза, а из всех слов в общении предпочитали недовольное бурчание.

Эту картину Пэт наблюдала пять дней, но в этот вторник не выдержала и приперла Лору Хаксли к стене в разделочной.

– Что случилось? – тихо спросила Пэт. – Что происходит, Лора? Со всеми вами, а?

Лора на помощь не позвала, но и не испугалась. Лишь усмехнулась, не отводя взгляда.

– С нами со всеми, вот что случилось – сказала она. – Магазин продают.

Оказывается, все были в курсе еще в субботу. Все, кроме Пэт, для которой суббота стала экватором между последней на сегодняшний день мастурбацией в Крингфордском лесу и первым визитом Стивена Маккалистера в ее дом. В Лондон Майкл улетел на переговоры о сделке, но подробности его супруга сообщила сестре Роз лишь в пятницу. Дальнейшее было делом самого ближайщего будущего. Роз Клоди обо всем поведала Маргарет Клоди – разумеется, под большим секретом. Преисполненная гордостью Марго не преминула продемонстрировать собственную значимость, выдав секрет Уэйну и Лоре Хаксли при первой же возможности: в субботу с самого утра. Дети младшего из старших Хаксли тут же поставили в известность родную мать, от которой последним обо всем, если не считать Пэт, узнал родной брат Майкла Джон. Еще от жены он наверняка узнал много нового о себе, о своем брате-авантюристе, о его стервозной жене и вообще об их проклятущем роде, с которым урожденная Джейн Фриголд, в замужестве Хаксли, имела несчастье связать свою жизнь.

– Так что впереди – полная неизвестность, – заключила рассказ Пэт. – Выгонят как пить дать.

Констебль помолчал, и Пэт услышала, как стучат его ботинки о тротуар. Если не видеть, то не отличить от шпилек.

– Ты не пробовала искать другую работу? – спросил он. – На сайты не заглядывала? Джобсерч точка юкей?

– Да зачем он мне?

– Во-первых, – приободрился Джимми, – сегодня интернет – лучший способ найти новую и вполне достойную работу. Во-вторых, даже если у тебя сегодня с работой полный порядок, никогда не помешает иметь вариант-другой про запас.

– Да мне отлично в лавке, – пожала плечами Пэт. – Конечно, если бы еще зарплату не срезали за Мертон… А впрочем, скоро все закончится. После Уимблдона буду ходить на работу как обычно. Может все-таки, – она помрачнела, – все это липа, и Майкл в Лондоне по другим делам? Хоть бы у него там женщина была, что ли!

– Вот видишь, – усмехнулся констебль. – Нельзя настолько зависеть от одного места работы.

– А сам-то?

– Я?

– Сам-то ты сайты отслеживаешь?

– Ну что ты. Я же полицейский.

– И в чем разница? Тебя же могут уволить. Я хочу сказать, это не исключено.

– Все может случится, – согласился он. – Но знаешь в чем разница?

– Понятия не имею, – честно призналась Пэт.

– Разница в том, – сказал констебль, – что моя работа и есть мое призвание. Я с детства хотел быть полицейским. С юности знал, что буду полицейским. Мой отец был полицейским и дядя Джон до сих пор служит в Управлении. Я и сейчас не могу представить себя на работе без полицейской формы. Это как божественное вмешательство: оно есть и ничего с этим не сделать. Лепка котлет – разве в этом твое призвание, Пэт?

– Звучит унизительно, ты не находишь?

– Нет, что ты… То есть, – он замялся и остановился. Затем вытянул руки по швам. – Прошу меня простить.

– Да я пошутила, – засмеялась Пэт. – Нет, правда, ты что?

– Я не имел права…

– Перестань, Джим!

– Не должен был…

– Я же пошутила! Ну пойдем, – и она потянула его за рукав.

Как ребенок, подумала Пэт. Она снова вспомнила Стивена, его руки и его губы. Джимми Крайтон мог бы наверное вырубить его одним ударом, но отчего-то в голове Пэт царила неразбериха, и констебль был для нее мальчишкой, а Маккалистер – подчиняющим железной воле господином.

– Я не пропаду, не переживай так, – напомнила о теме разговора Пэт. – Зайду на этот твой сайт, так уж и быть.

– Обязательно зайди, – оживился констебль.

– Просто, когда что-то в твоей жизни заканчивается, кажется что дальше ничего не будет.

– Понимаю, – кивнул Крайтон.

– Найду другую работу, какие проблемы.

– Если надо, может и я смогу помочь.

– Да ты не волнуйся. Все позади, я крепко стою на ногах, – она похлопала себя по бедрам и засмеялась.

– Ты молодец.

Он улыбался, а Пэт больше не о чем было с ним говорить. Она улыбалась в ответ, но чувствовала, как накатывает тоска, и не могла определить, что ее больше беспокоит: завтрашний день или разочарование в этом молодом и чертовски скучном человеке.

«Внутренняя парковка, девятнадцать ноль-ноль».

Автоматические двери главного входа в шоппинг-центр «Чапелфилд» распахнулись перед Пэт без четверти семь. На втором этаже она прошлась по бутикам Эсприт, Эрнест Джонс и Зара, но на условленном месте все равно очутилась за три минуты до означенного времени. Понервничать она не успела: почти сразу у ее ног остановился бирюзовый Шевроле Авео и из салона выглянул совершенно незнакомый водитель. Он был моложе Стива и совершенно лыс.

– Мисс Беннетт? – осведомился он.

Пэт коротко кивнула и посмотрела по сторонам.

– Садитесь. Только на заднее сиденье и, пожалуйста, побыстрее.

– А где…

– Профессор ждет. Прошу вас, у нас очень мало времени.

Лысый незнакомец знал ее имя, знал как она выглядит и это ее, как ни странно, успокоило. Пэт послушно села в машину, отгоняя мысли о роликах в Интернете – видимо они и послужили ориентировкой для ее сегодняшнего водителя. Было неприятно представлять, как один из мужчин со смехом объясняет другому, что с обнаженной задницы и бюста девушки желательно переключить внимание на черты лица; в противном случае есть риск не узнать искомую пассажирку.

Переулками выбравшись на Сейнт-Огастинс-стрит, они выехали на Дрейтон-роуд, потом на Эйпшем-роуд, промчались мимо парка Ватерлоо, мимо Аппер Хеллесдона, затем свернули налево, на Булинброк-роуд, населенный сплошными двухэтажными кирпичными домами, совсем как ее родной район. Красно-кирпичная галерея протянулась и вдоль Чамберс-роуд, и когда Пэт решила, что все это закончится тем, что машина остановится у ее собственного дома, Шевроле взял и резко свернул во двор первого же отличного на вид дома. Одна его половина была коричневатой, вторая, за забором – бежевой. В коричневую половину и пришлось ей войти, когда водитель распахнул перед Пэт оказавшейся незапертой дверь. Внутри же он отбросил церемонии и первым стал подниматься по лестнице на второй этаж.

С улицы Пэт заметила, что на втором этаже с лицевой стороны дома было лишь одно окно, ближе к левой его половине, но когда они поднимались на лестнице, в комнате на втором этаже оказалось не так уж темно. Так они оказались в другой комнате, которая двумя окнами выходила в торец здания. Пэт сразу заметила профессора, который стоял ровно посередине между этими окнами.

– Рад что ты пришла, – сказал он, выходя ей навстречу. – Вы познакомились?

– Я думал, ты познакомишь нас, – ответил водитель.

– С удовольствием. – Маккалистер и впрямь выглядел счастливым. – Пэт, это Эндрю, Эндрю, это Пэт. Кстати, Пэт, с сегодняшнего дня можешь называть меня Стивом.

У Пэт вдруг разболелась голова: трещали виски, ныло в затылке.

– Вы, – она подняла глаза, – вы меня убьете?

– Боже мой, Пэт, – экспансивно взмахнул руками Маккалистер. – От этого если и умирают, то по большей части мужчины. Слабые мужчины, – он подмигнул Эндрю, – но ведь это не о нас, правда? Кстати, Эндрю разведен, так что можешь поразмыслить насчет его кандидатуры с видом на супружество.

– Моим мнением, как видно, никто не интересуется, – притворно возмутился лысый.

Маккалистер приложил ладонь к груди.

– Я надеюсь, – сказал он, – что уже через пару часов ты будешь на коленях просить у дамы руки и сердца. Ты ведь не обманешь наши ожидания, Пэт?

Он расстегивал ворот, давая понять, что не особо рассчитывает на ее ответ. Пэт же думала о другом.

О своей девственности.

***

– Господи, да она девочка! – воскликнул Эндрю.

– А я что говорил! – и Стивен Маккалистер горделиво выпятил голую грудь.

Мужчины разделись первыми, и Пэт не успела как следует оробеть. Она мяла их словно прорезиненные члены, которые, вырастая и крепчая, вдруг обнаружили почти полное сходство, словно Пэт подписалась на секс с близнецами. Стив первый применил силу: надавил ей на затылок, будто собирался утопить, и член прорвался между ее губами.

– Лапочка! – бормотал Эндрю.

Она сама поняла, что от нее требуется, и согнулась, стоя коленях. Теперь Стив закатывал глаза, а Пэт скользила по нему языком и ждала. Она не видела Эндрю, но знала, что он за спиной, и что вот-вот произойдет что-то важное. Неужели ради этой минуты она и прожила все свои неполные двадцать три года?

Пэт вскрикнула, вначале робко, словно не веря своим ощущениям. Боль не просто не отпускала, она становилась невыносимой, и она закричала, и тут же получила пощечину. Потом еще одну – по другой щеке, но на этом Маккалистер не успокоился. Спрыгнул с кровати, поменялся местами с Эндрю и вскоре от его толчков Пэт лишь тихо постанывала, тыкаясь носом в живот Эндрю.

– Все хорошо, – шепотом убеждал Эндрю.

– Все хорошо, – прошептала Пэт, расстягиваясь на родном домашнем диване.

Никогда еще ей так не хотелось домой, и никогда прежде она не чувствовала столько привязанности к человеку, которого ненавидела. Эндрю отвозил ее домой, и хотя Пэт знала, что в душе он провел не меньше времени, чем она сама, ей чудился запах спермы в машине, ее мутило и еще – разбирало любопытство. Ее изнасиловали, оставив в девственницах – должна ли была она считать это приглашением к более разнообразным свиданиям?

Она чувствовала себя одной большой болью и это была ее заработанная боль, и кто-то внутри Пэт говорил, что так или почти так бывает у всех. Женщина получает удовольствие от служения мужчине, даже если от этого испытывает мучения – разве не этому учила ее мама примером всей своей жизни?

В одном была уверена Пэт: ей было приятно снова увидеть дом Маккалистеров и представлять, как Ребекка проводит пикет в защиту сибирских тигров или норвежских морских котиков. Или как за семейным ужином возмущается варварством корейцев, поедающих собачье мясо, и как ее муж понимающе кивает головой, не переставая думать о другом. О том, что ничего лучше Пэт в его жизни не было.

– А было вполне ничего, – сказала Пэт урнам. – Слышите, предки? – и в ответ услышала стук в дверь.

– Джим? – удивилась она. – Черт, Джим, ты знаешь который час?

Констебль, похоже, и не думал извиняться.

– Я увидел свет в твоих окнах, – развел он руками. – Я заходил раньше. Два раза – тебя не было.

– Что случилось?

– Могли бы и завтра встретиться, конечно, но может быть поздно.

– Что случилось, Джим? Да заходи же, – но он и заходить не спешил.

– Я официально, Пэт. Ну, то есть, я сейчас на работе.

– А до этого как было? – удивилась Пэт.

– Не совсем.

Он был серьезен и собран и совсем непохож на вчерашнего мальчишку.

– Наверное все же лучше войти, – сказал он вдруг.

Впуская его в дом, Пэт обо всем догадалась и даже успела расстаться с иллюзиями. Целью, конечно, была не она – им нужен был профессор Маккалистер. Кому? Наверное тем, кто давно заметил за профессором странности, несовместимые со статусом преподавателя в одном из лучших университетов страны. Ей посчастливилось быть приманкой, вот только за что ей такая награда? И есть ли смысл спрашивать об этом Крайтона, или, быть может, потребовать сразу встречи с Эндрю, или как там на самом деле зовут? И что это за времена, когда полицейские покрывают изнасилование, чтобы изобличить изнасилование?

– Пэт, полиции все известно.

Она кивнула, и констебль явно этого не ожидал.

– Ты не удивлена? – выглядел удивленным он.

– Разве что тем, как вы быстро сработали.

– Быстро? Пэт, ориентировка из управления пришла почти три недели назад. А в прошлую пятницу пришло и окончательное подтверждение: девушка, терроризирующая университет, и есть Пэт Беннетт. Нам давно все известно, вопрос стоял по-другому: как бы поделикатнее предостеречь тебя от новых… ммм… неприятностей.

– Так вы, – Пэт открывала рот, словно ей не хватало воздуха, – так ты… Ты знал? Ты пришел арестовать меня? – она заметала след, в который самолично едва не ткнула констебля носом.

– Господи, Пэт!

Громко вздохнув, Джимми Крайтон провел ладонью по лбу. Он снова стал похож на мальчишку, в конце концов решившегося на объяснения с девочкой старше себя. Само собой, он не видел ничего, кроме ее насмешливого взгляда.

– В жизни всякое случается, – сказал констебль. – Тем более, когда происходит такое, – он покосился на дверь комнаты, где на каминной полке покоились урны. – И то, что я бываю здесь – не совсем моя инициатива. Мне действительно никто не приказывал, но… Пэт, у меня замечательный начальник, полковник Старки. Когда я рассказал ему, как ты встретила новость о смерти родителей, как отказалась от психолога, какой мужественной показалась в те страшные минуты… Да, это он попросил меня заходить к тебе. И я всегда бывал у тебя с удовольствием, мне стало нравиться бывать у тебя, Пэт. Ты мне понравилась, понимаешь, Пэт?

Пэт усмехнулась и опустила глаза. Она ненавидела себя и больше всего – за эту идиотскую усмешку.

– Я серьезно, Пэт. И я, – его взгляд метался по сторонам, – я не могу спокойно видеть, как ты бежишь к пропасти. Остановись, Пэт! Я рядом, я буду всегда рядом, даже если из-за этого меня разжалуют и выгонят из полиции. Сегодня я здесь чтобы официально просить тебя, Пэт, никогда – слышишь, никогда – больше не появляться на территории университета. И вообще, не появляться в том виде, в котором… в общем, в том виде, в котором ты появлялись. Конечно, кроме специально предусмотренных для этого мест. Это нарушение общественного порядка, Пэт и это большое счастье, что тебя пока не оштрафовали, и это в лучшем случае. Личная просьба полковника Старки. Прекрасный человек, Пэт…

– Все? – перебила она.

– Ну…

– У тебя все ко мне?

– Официально да, – он вытянул руки по швам. – Но я хотел…

– Оставь меня, пожалуйста. Или знаешь, вот что. Не приходи сюда больше никогда. Если, конечно, у тебя не будет при себе ордера на мой арест или хотя бы на обыск.

– Пэт!

– Пожалуйста! Не вынуждай меня грубить полицейскому при исполнении!

– Пэт, но ты мне правда…

– Не надо, Джим, – она уже закрывала за ним, презирала его, надеялась, что он успеет еще что-то сказать.

Но дверь уже захлопнулась.

Пэт слышала, как он еще постоял у двери – примерно с минуту, – а затем услышала стук каблуков. Знакомый стук, словно мимо ее дома проходила девушка на шпильках, уставшая скрывать усталость.

Обхватив голову руками, Пэт села на пол, прислонившись спиной к двери.

Только сейчас она вспомнила, как неожиданно радостно начался день – с объявления окончательного списка тех, кто будет работать на Уимблдоне.

Ее фамилию Энн упомянула восьмой по счету.

***

– Пэт! Крошка!

Она не узнала голос Пола Бернхема, и это после тех чудес, которыми ее, да и его, одарил Уимблдон.

– Пэт, детка! Клянусь, я плакал от счастья!

Еще бы не плакать, подумала Пэт, но понимала, что Пол имеет в виду не себя.

– Пэт, крошка, черт возьми! Ты не можешь отказать мне в ужине в ресторане, слышишь?

Пэт и не отказывалась. Смущенно улыбаясь в трубку, она поняла, что ей надлежит явиться в клуб, откуда, вероятно, они и поедут в ресторан на машине Пола. Так, по меньшей мере, подсказывала логика. Но у Пола были другие планы, и она даже не удивилась.

Обняв Пэт, он сразу повел ее в свой кабинет, где их ожидало царство смущения. Незнакомые люди, трое мужчин и трое женщин, достаточно взрослые и недостаточно спортивные для того, чтобы их можно было заподозрить в малейшей связи к теннису.

Пол долго представлял посетителям Пэт и так красочно описывал ее уимблдонский триумф, что Пэт едва не расчувствовалась. Оказалось, от волнения она мало что запомнила и теперь не могла выступить полноценной свидетельницей, возможно, лучших минут своей жизни.

– Я провожу гостей. Одну минутку, – мигнул ей Пол, выпроваживая посетителей.

Вернулся он почти через четверть часа, и за это время Пэт успела надоесть самой себе бесконечными вопросами без ответа. Беспроцентный кредит или дешевая земля – неважно, на что именно рассчитывал Пол, бросая ее как наживку для важных визитеров. Неужели она для него – не более чем приличный довесок к его и без того прогремевшему на весь мир имени? И с чего Пэт взяла, что после оглушительного Уимблдона в ее жизни все теперь сложить по-иному?

– Пойдем на корт, – выпалил Пол в распахнувшуюся дверь.

Пэт вскочила: здесь она все еще была ученицей, не имеющей права на ослушание даже шесть лет спустя. Стоило им выйти к кортам, как случилось небывалое: дети побросали упражнения и слетелись к ним как щенки к набравшей молока суке. Откуда-то у Пола в руке оказался фотоаппарат и, он выбрал двух девочек постарше, которые по очереди отсутствовали в кадре, где Пол, приобняв Пэт за плечи, широко улыбался в окружении своих подопечных.

В тот день они так никуда и не поехали. Кто-то позвонил Полу, и он долго говорил по мобильному телефону, жестикулируя и пару раз едва не попав под вылетающие с кортов мячи.

– Извини, такая заваруха, – сказал он ей, едва разобравшись с телефонным собеседником.

Такая, что, прости, не до тебя, читалось в его глазах.

– Может на днях? – спросил он, и Пэт кивнула. Неопределенно, но с намеком на согласие.

– Вот и отлично, – обрадовался Пол. – Тогда жду звонка.

Пэт и теперь не выразила несогласия, но попросила вызвать такси. Тащиться через весь город тремя маршрутами – сейчас это было бы невыносимой мукой. Такси застряло у дома Маккалистеров, где машине дорогу перегородил фургон, из которого мужчины в комбинезонах выгружали стенной шкаф. Расплативишись, Пэт не стала требовать от таксиста невозможного и поспешила проскользнуть незамеченной, но обогнув фургон, едва не налетела на Джимми Крайтона.

– Пэт! – он радовался как ни в чем не бывало и даже потрепал ее за плечи. – Ты вернулась?

– Еще вчера, – и она покосилась на окна Маккалистеров.

За те две недели, что ее не было в городе, всякое могло случиться. Это был всего лишь грузовой фургон для перевозки мебели, но Пэт все же забеспокоилась.

– Ремонт, что ли затеяли? – небрежно бросила она.

– Ах, да! – констебль разве что не подпрыгнул. – Ты и не знаешь! У вас новые соседи.

– Новые соседи? – она чувствовала, как сердце колошматиться у нее в горле.

– Фримэны. Приличная молодая семья из Норфолка. Две дочери-близняшки, совсем маленькие, год-полтора, наверное.

– Ааа?.. – указательный палец Пэт неуверенно поднимался в сторону дома.

– Маккалистеры? Переехали на прошлой неделе. Мистера Маккалистера пригласили работать в Ноттингемский университет. Круто, правда?

– Наверное. Я не очень в этом разбираюсь: родители не особо заботились о моем образовании.

Наверное, в ее голосе было чуть больше злости, чем требовали воспоминания о родителях. Констебль же смутился: он явно принял ее дурное настроение на свой счет.

– Слушай, Пэт, – замялся он. – Ты извини меня, если можешь.

– Мне не за что тебя прощать, – искренне сказала она. – Выбрось из головы.

– Нет, правда?

– Конечно!

– Тогда может… может, сходим куда-нибудь?

– Меня уже сегодня приглашали в ресторан, – усмехнулась она.

– Прости?

– Шучу. Конечно, сходим. Давай на днях. Немного приду в себя, пойму что с работой… Ты заходи, ладно?

– О, конечно! – казалось, ему не хватает воздуха от воодушевления. – Да, кстати!

Он вдруг нагнулся и поцеловал ее.

– Джим? – Пэт приложила ладонь к щеке, словно поймала бабочку, которая теперь нежно трепетала крыльями под ее пальцами.

– Я поздравляю тебя, – он смотрел в ее глаза. – Ты настоящая героиня, весь город только о тебе и говорит.

– Может, все же о победительнице? Или о Поле Бернхеме? – она съязвила, пытаясь скрыть смущение.

– О вас троих. Конечно, – констебль благодушно кивал. – Так может, я завтра зайду?

– Только к вечеру. Даже не представляю, что на работе творится. Я ведь и не звонила еще.

А назавтра случился пир. Он начался прямо с утра, и это было самое удивительное рабочее утро на памяти Пэт. Мерил Хаксли – Пэт виделась с ней во второй раз в жизни, – произнесла в ее честь короткую, но напыщенную речь, смысл которой сводился к тому, что умение принимать собственные решения и есть добродетель, которая требуется от настоящего сотрудника фамильного магазина Хаксли.

– Ждем новых свершений, Пэт, – и Мерил звякнула бокалом о бокал Пэт. – Ну и, конечно, за нами подарок, – добавила она, напомнив присутствующим, что чевствование Пэт – лишь краткое прелюдие к настоящему поводу для празднования.

После чего бразды правления праздником принял на себя супруг Мерил, переключивший внимание на настоящую причину торжества. Его можно было понять: пицца из «Пиццы Экспресс», суши из «Шики», морские деликатесы из «Брюммелс» и, наконец, ящик «Вдовы Клико» он оплачивал из собственного кармана, и чествовать кого-нибудь кроме себя за свой же счет было по меньшей мере неэкономно. А повод был долгожданный, равно как и приезд Майкла из Лондона по прошествию трех необычайно долгих недель.

– Дело сделано, друзья мои, – объявил он, улыбаясь шипящему перед его носом бокалу. – Теперь мы – часть компании «Теско», – и он оглядел присутствующих, словно ожидая аплодисментов.

Сотрудниками ответили Майклу улыбками, благожелательными кивками и звоном бокалов. Все стало ясно еще накануне, когда Майкл вернулся из Лондона, а Мерил оказала особую милость Джеку: лично позвонила ему, чтобы предупредить о готовящемся назавтра торжестве. Бюджет было решено не ограничивать, а значит, скромность и умеренность поощрялась. Стратегия была избрана следующая: еды было мало, но ее дороговизна соответствовала эпохальности события. Никого это не смущало: сам факт праздничного стола намекал на то, что все, по-большому счету, останется по прежнему, и это не могло не радовать сотрудников, уже слегка размякших после первого же глотка легендарного шампанского.

– Ммм! – опрокинув бокал, хозяин удовлетворенно поджал губы. – Великий день! Ешьте, пейте, не стесняйтесь!

Сам он, похоже, только и ждал, чтобы наговориться, пока остальные будут жевать.

– Великий день! – повторил Майкл. – И великая сделка – это если быть предельно скромным.

Вежливые ухмылки, внутрикорпоративная ирония в допустимых пределах.

– Как говорят в таких случаях, наши предки вкалывали ради этого дня. Ну да, так оно и есть: вся история человечества – лишь прелюдия к эпохе слияний и поглощений.

Мелькание рук над блюдами, удивляющих композициями из треугольников пиццы и роллов на одних и тех же тарелках.

– Получается, и наш час настал. Выходит, поглотили.

Старт сеанса синхронного пережевывания.

– Все вы уже конечно, в курсе всего, но раз уж мы выпиваем и закусываем по поводу, то неплохо бы этот повод официально озвучить. А кто это сможет сделать более официально, и даже официозно до смертельной скуки, чем ваш покорный слуга.

Веселое позвякивание вилок о тарелки, небывалое для официоза раскрепощение.

– Итак, магазин Хаксли теперь часть империи «Теско». Поздравим себя с этим событием!

Массовое замешательство, вызванное необходимостью высвободить ладони в условиях крайнего дефицита свободного места на столах. Разрозненные и оттого робкие хлопки.

– Конечно, это веха. Это день, который запомнят и, поверьте, причина такой уверенности кроется не только в сумасбродстве и высокомерии вашего директора.

Ухмылки, означающие скорее преданность, чем согласие с тем, что директор – действительно высокомерный и малоприятный сумасброд.

– Крупнейшая торговая сеть страны и крохотный магазин продуктов из мяса не в самом центре далеко не главного города Англии. Что, черт возьми, между ними может быть общего? И кто кому интересен: они нам или мы им? Судя по результатам сделки, мы им, разве не так?

Вторичное пополнение персональных сосудов шампанским. Надо быть готовым поднять бокалы одновременно с шефом.

– Кстати, хочу разъяснить все, для всех и сразу. А я не настолько оторван от жизни коллектива, чтобы не понимать, что означает это все и это для всех. «Буду ли я и дальше и работать и сколько буду получать» – вот основа основ корпоративной лояльности. Или я не прав?

Общее молчание, напряженность которого скрашивается лишь нарочито непринужденным пожевыванием.

– Не буду дальше мучать неведением: все останется как есть.

По-прежнему молчание, в котором, однако, не скрыть внутреннего ликования.

– Для всех, кроме одного человека. Для меня – ведь я больше не хозяин.

Всеобщий нервный, хотя и сдержанный смех. Кульминация повествования, искупление за напряженное ожидание.

– Смейтесь, смейтесь! Вы ничего не теряете, теряю я. Ну, конечно, остаюсь управляющим, причем пожизненно. Конечно, полагается приличный оклад и процент. Могу даже сказать какой – хотите?

– Майкл, вряд ли наших коллег заинтересует столь скучная информация, – вмешивается Мерил Хаксли, одаривая всех обворожительной и натянутой улыбкой.

– Ну почему же? Я-то как раз уверен, что сейчас, когда с их собственным положением, слава богу, все в порядке, наших коллег интересует именно этот вопрос. На каких условиях Майкла Хаксли оставляют управляющим.

Неловкие улыбки, переглядывания, шаркание ногами, покашливание. Не вполне убедительная реакция на неожиданную агрессию.

– Пятнадцать процентов. Мало? С учетом зарплаты управляющего – вполне, я считаю, достойно. Ах, да, – Поморщившись, Майкл ставит бокал на стол. – Я же забыл про сумму, которую мне выплатила «Теско» за продажу бизнеса.

– Майкл!

Шипение супруги никак не сказывается на поведении главного живущего из рода Хаксли. Испорчено ли у него настроение, или он вошел в азарт, сказать трудно, но остальным от этого не легче. Никто не понимает, как вести себя в сложившейся ситуации.

– Двенадцать миллионов фунтов стерлингов. Ну, или самую малость больше. Неплохо, да? Для нас – неплохо, для «Теско» – как ворсинка на стофунтовой банкноте. Соскреби ее ногтем – разве от этого купюра уменьшится в достоинстве? Они платят деньги и ничего не теряют, нас покупают, и вот уже у нас нет ровным счетом ничего своего. Ну разве мир не прекрасен?

Он поднимает руки и закатывает глаза к потолку.

– Как же я мечтал об этом мгновении! Как я ждал этого дня! Дня, когда рушатся мечты безумца о революции!

Сейчас Майкл – единственный по-настоящему счастливый человек в этом помещении. Его глаза горят, он не вполне справляется с собственной жестикуляцией. Неудивительно, что он выглядит как безумец.

– Да-да, друзья мои! Революция – это бред, мираж, мечта идиота. Как же я заблуждался! – он так сильно бьет себя по лбу, что от звона вскрикивает Лора Хаксли. – Что за чушь: «мелкие собственники как гегемон революции»! – Майкл кривится, пародируя, видимо себя. – То же мне, революционеров нашел! Поганые крысы! Трусливые шлюхи! Видели ли вы когда-нибудь трусливых шлюх? Так вот: они существуют и они – владельцы маленьких бизнесов. Такие вот майклыхаксли, перемывающие кости правительству за высокие налоги и дрожащие от одного слова «коммунист». Коммунистов они боятся. В начале двадцать первого века! Ну и не кретин же после всего этого ваш новый управляющий?

Кажется, Мерил Хаксли собирается что-то сказать, но в последний момент придерживает свое мнение при себе, и это при том, что она, вполне возможно, вовсе не собиралась спорить с мужем.

– Террористы – вот подлинные революционеры наших дней! Только им хватает организации, денег, а главное, решительности, чтобы потрясти основы мирового капитала. Конечно, капиталисты могут думать все, что угодно. Им даже может казаться, что это они финансирует терроризм, при том, что так оно и обстоит на самом деле. Более нелепой деятельности трудно себе представить, ведь человек, однажды ставший террористом, всегда идет до конца. Значит, он обязательно взорвет тех, кто его породил, но кому на определенном этапе стал не нужен. Ну, или его уничтожат.

Пэт перекладывает ролл из общего блюда в скою тарелку, но не ест, остановившись на полпути. Так и стоит, улавливая тонкий рыбный аромат, поднимающийся с тарелки.

– Сегодня особый день. День, когда магазин «Династия Хаксли» прекращает свое существование. Ну да, ведь нас купили, а значит, магазин может исчезнуть в любой момент. Неужели вы думаете, что в «Теско» спят и видят, как бы сделать так, чтобы каждый год терять пять, нет десять миллионов фунтов в качестве инвестиций в новый бизнес? Или что кто-то настолько легкомысленен, что рассчитывает увидеть новых три, нет пять магазинов «Династия Хаксли» уже через год, причем за пределами Нориджа? Например, в Манчестере, или в Ливерпуле? Да водятся ли на свете такие дураки? Друзья мои, их жестоко обманули. Никто не собирается нас развивать. Мы будем существовать как реликт, который будет приносить прибыль до тех пор, пока на нашем месте компания «Теско» не сочтет нужным открыть более прибыльное заведение. Например, «Теско-экспресс», маленький магазин за углом. Только самые необходимые товары из бесконечного ассортимента «Теско». Или плюнуть на магазин и открыть паб: мне всегда казалось, что для этого у нас прекрасное расположение. А можно и просто ничего делать, кроме одного: медленно и планомерно уничтожать магазин. Ворсинка на купюре – кто о ней пожалеет?

Майкл раздувает ноздри, словно осознание ничтожества его теперь уже бывшего бизнеса разрывает ему голову изнутри.

– А теперь представьте, что станет с купюрой, если поджечь ее, эту ворсинку. Маааленькую ничтожную ворсинку.

Он поднимает бокал, и присутствующие не успевают за ним; слишком далеко он увел разговор в сторону от возможности тоста.

– Великий день! – говорит Майкл Хаксли. – Когда-то о нас будут говорить, как о людях, повернувших русло истории. Вспять или вперед – неважно, если вода в реке насквозь отравлена. Нас будут вспоминать как первых революционеров двадцать первого века, и мне, если честно, плевать, что мое имя будут поминать в одном ряду со Сталиным, Каддафи или каким-нибудь Ильичем Рамиресом Санчесом. Будущее, как и прошлое, оплачивается капиталистами – не стоит всерьез относится к так называемому суду истории. Ах, какой замечательный выдался день!

Он мечтательно качает головой, и Пэт, не удержавшись, быстро запихивает в себя японское лакомство.

– Меня как молнией шибануло, когда я понял диалектику современных террористов. Отчаянную, смертельную, последовательную. Заставить капитал дать тебе деньги, чтобы обратить против него свои штыки. Друзья мои, разве это не единственная возможность покончить с ненавистной системой? И разве это не начало революции? Дать себя поглотить, предварительно проглотив взрывчатку? Вы только представляете себе резонанс от одного взрыва в одном ничтожном магазинчике, только-только купленном крупнейшей торговой сетью? Можно ли просчитать последствия – да что там для «Теско», – для всей несправедливой экономической системы, для всего мира хищнического капитала? А если помечтать и представить, что это только первая ласточка? Говорят, самоубийство – заразная болезнь.

– Майкл, о чем ты? – неожиданно слышится хриплый голос Джона Хаксли.

– О великом дне, брат мой. И о том, что за него не грех и выпить.

– Майкл?

Это Мерил успевает назвать мужа по имени, а он уже делает три быстрых шага и, как был с бокалом в руке, одним движением достает ключ из кармана, а другим – открывает дверь в собственный кабинет. Вот как это происходит, удивленно думает Пэт, вспоминая самолет и пассажиров, и то, что они должны почувствовать в момент катастрофы. Они, возможно, и не успевают ничего понять, что не отменяет удивительного ощущения, охватившего Пэт. Словно взмываешь к небесам, одновременно проваливаясь в преисподнюю.

Вот и все, что она почувствовала, когда женские голоса слились в один истеричный вопль. Вот что она почувствовала, когда поняла, что на полу в кабинете Майкла Хаксли свалена взрывчатка в треть человеческого роста.

***

Перед седьмым днем Уимблдонского турнира Пэт проворочалась всю ночь, не находя в этом никакого удовольствия. Не подействовал даже сеанс аутотренинга и осознание того, что в некотором роде эта ночь стала исторической. Для нее – это уж наверняка. Впитыванию глазами темноты исторической ночи Пэт предпочла бы здоровый сон, но вместо этого ей пришлось выслушивать храп Лоры Харпер, соседки по комнате, не видя которой можно было решить, что в номер Пэт подселили старушенцию вроде миссис Фланаган, а не курносую худющую жердь с россыпью веснушек на лице и груди.

Пэт не могла уснуть, но тот факт, что накануне ее назвали в числе подавальщиков на юниорский финал девушек, был лишь частичным виновником ее бессоницы. Или, если быть точнее, поводом для причины.

Собственно, назначили не только ее. Заканчивалась первая неделя турнира, и Энн заранее сделала все назначения на последующей семь дней – так, как она поступила в отношении первой недели, объявив составы всех бригад на все матчи за день до официального старта турнира. Тогда своей фамилии Пэт не услышала, зато Мэри Литтл получила аж шесть назначений, и Пэт, шесть раз бросая взгляд через головы девчонок, видела лишь невозмутимый профиль Мэри, словно подобной чести удостаивала она, а не ее.

Все изменилось накануне седьмого дня, когда Энн Краддл произнесла «Пэт Беннетт». Сказала всего один раз, но как много услышала Пэт в звучании своего имени! Она не спала, она слушала храп Лоры – издевательское напоминие о том, что даже этому веснушчатому цветку когда-то предстоит увянуть, – и не могла избавиться от мыслей о Мэри. В этот раз ее имя прозвучало лишь трижды, хотя за последнее упоминание – на мужской одиночный финал, – можно было пожертвовать предыдущими восьми. Во всяком случае, Пэт считала, что можно, хотя и ей в этот раз удалось невозможное: она заставила Мэри повернуть голову в свою сторону.

«Пэт Беннетт», сказал Энн Краддл, и Пэт встретилась с Мэри взглядом. Справедливость существует, говорило лицо Мэри и, в особенности, ее слегка задранная бровь. Пэт же с этой минуты потеряла покой.

Изменница, думала Пэт, ворочаясь в поисках усыпляющего уголка кровати и не находя его. Думала она не о Мэри и, само собой, не об Энн. Как так получилось, что она, Пэт, предала Мэри и, главное, в нужный момент не поняла, что предает? Пэт вспоминала разговор с Энн, тогда, в кабинете, под прицелом звездных взглядов с фотографий, и, хоть убейте, не могла припомнить, что чувствовала и было ли место Мэри в ее тогдашних чувствах. Как, оказывается, это просто – ухватиться за соломинку, зная, что кто-то из-за твоего выбора пойдет ко дну. Энн поставила ее на финал, пусть и юниорский, что не меняло главного. Она не шутила и не пыталась вдохновить Пэт любыми способами – даже такими, как несбывшиеся надежды. Энн рассчитывала на нее, и долгое ожидание с финалом на сладкое было последним и решающим испытанием. Экзаменом на выдержку с главным призом – статусом официальной наследницы Энн Краддл.

Наутро Пэт заявилась на завтрак без пятнадцати восемь, когда столовая на пятьсот человек, больше походившая на ангар какой-нибудь гигантской промышленной выставки, лишь начала заполняться, и вместо ровного гула еще различались отдельные голоса и звякание посуды. Она быстро нашла свой столик на двоих и отсчитала ровно пять рядов, чтобы добраться до точно такого же столика Мэри, желтого, как и все столы в огромном зале, где мог бы, наверное, развернуться пассажиский самолет средней вместимости. Пэт села напротив воображаемой собеседницы и стала ждать.

Первой пришла Сесил, с лица которой в последнюю неделю не сходила улыбка. Еще бы – она уже успела поработать на четырех матчах и, кроме того, четырежды в день мило беседовала с самой Мэри Литтл, которая снизошла до того, чтобы позволить ей сидеть напротив себя за одним столиком.

– Пэт? – она застыла слева от Пэт, но та даже не повернулась в ее сторону.

– Сесил, у нас разговор с Мэри. Будь так добра.

– Но Пэт, это мое место.

Сбросив со стола невидимую пылинку, Пэт усмехнулась.

– Можешь смело занимать мое, – она ткнула большим пальцем воздух у себя над плечом. – На один раз, Сесил, – добавила Пэт и наконец тяжело подняла на девушку глаза.

Мэри явилась в четверть девятого, когда Пэт уже расправилась с мюсли и налегала на ассорти из сыров, помидор и листьев салата. Она вдруг открыла, что бессоница стимулирует аппетит и в ближайших планах рассматривала омлет, кусочки маринованного лосося, булочки с маслом и джемом и, разумеется, пару чашек кофе.

– Что-то случилось? – с ходу поинтересовалась Мэри, оценив проведенную Пэт рокировку.

Пэт почесала кончик носа.

– Я не спала всю ночь, – сообщила она, и Мэри прыснула.

– И поэтому ты прогнала Сесил, – с улыбкой заключила она.

– Вообще-то я ее попросила. Хотя, – она усмехнулась, – вначале я заняла ее место, это правда.

Поежившись, Мэри потерла голые колени и оглянулась по сторонам.

– Черт, у меня от местной жрачки бурчит в животе, причем постоянно, – сказала она, подвигая ближе тарелку с мюсли. – И еще запоры – такого в прошлом году не было. А тебя ничего не беспокоит?

Пэт вздохнула и откинулась на спинку стула.

– Мэри, нам надо серьезно поговорить.

– Черт, что может быть серьезней запора? Или у тебя понос?

– Мэри, я серьезно.

– Черт, Пэт, сейчас восемь утра! Я только глаза продрала.

– Я их вообще не сомкнула, если ты не поняла. И потом времени не будет, сама знаешь. Ты ешь, а говорить буду я.

Мэри лишь пожала плечами. Пэт не знала, хватит ли у нее смелости быть до конца искренней, а не ради этого ли она пожертвовала прошлой ночью? Но Мэри молчала, ела, иногда кивала, и Пэт не хотелось трактовать эти кивки иначе, как ободрение.

Она выложила все и даже что-то прибавила, передавая тот самый разговор с Энн и уж точно не пыталась себя оправдать. Разве что слово «изменница» так и не прозвучало.

– Глупость какая, – сказала Мэри, стоило Пэт взять чашку с кофе, показывая, что все что хотела сказать, она сказала.

Пэт не сразу поняла, что слова Мэри не относятся к Энн и, в частности, не характеризуют серьезность предложения наставницы.

– Ну почему же? – удивилась Пэт. – Мне-то показалось, что она не шутит. Столько времени потратить и зачем? Просто водить меня за нос?

– Глупо отказываться, – вздохнула Мэри. – Глупо, Пэт.

– Но Мэри…

– Такое не предлагают дважды. Тем более такая серьезная тетка как Энн Краддл.

– Но ты же…

Подавшись вперед, Мэри прервала ее нетерпеливым жестом.

– Может, прогуляемся? – предложила она.

Они вышли на улицу, но вместо моциона на двоих вдоль аллеи, без свидетелей и в окружении тенистых кустарников Пэт пришлось вслед за Мэри дойти до конца столовского ангара, повернуть за угол, пройти еще около пяти ярдов и занять место на скамейке, мимо которой пять-шесть раз в минуту мелькали чьи-то ноги.

– Так ты отказалась? – решительно насела Мэри.

– В общем-то…

– Но и не согласилась? – Мэри отчаянно помотала головой. – Черт, Пэт, лети к Энн прямо сейчас. Крутись вокруг нее, не отставай ни на шаг, даже если покажется, что ты ее чертовски достала.

– Зачем?

– Пэ-эт! Да включи же мозги! Если тебе что-то предлагает Энн, это означает только одно. Что Энн уже решила и что мне ничего не светит. Ты желаешь мне лучшего? Окей, поломай для порядка из себя скромницу – мол, не умею, недостойна, не уверена. Но предложение-то прими, черт тебя подери! Ты вместо Энн – это единственная зацепка и для меня, как ты этого не догоняешь? Послушай, а может, ты чешешь насчет лучшей подруги?

– Мэри, ты что? Как у тебя язык повернулся?

– Так ты не отказалась?

– Говорю же, нет.

– Лови момент. А за меня не беспокойся. Я, честно говоря, уже и не собираюсь.

– Не собираешься? В смысле?

– Ох, Пэт. Опять не догоняешь. Черт, кажется на мне уже дыру протрут, так я чувствую на себе эти взгляды. Смотрят, смотрят, словно у меня на спине порнографические комиксы.

– О чем ты, Мэри?

– О ком. О себе, конечно. О себе и о Марке.

– Он что, опять?

– Боже, Пэт. У меня… У Марка… В общем у нас…

– Что??

Кивок Мэри не оставлял сомнений – такое лицо могла состроить лишь девушка, закрутившая роман. В случае Мэри это означало роман с Марком.

– Как же это?

– А что странного? Он мужчина, я, – она взмахнула волосами, – женщина.

– Дааа, – только и ответила Пэт.

Марка Пэт увидела в первый же день турнира – Мэри постаралась. Теперь же Мэри, как могла, старалась женить его на себе. Марка-мерзавца, Марка-развратника, Марка-пошляка, для которого теннисное судейство – лишь приятное времяпрепровождение, которым он разнообразит дни в ожидании многомиллионного отцовского наследства. Почувствовала ли Пэт себя преданной? Скорее, она мысленно иронизировала по поводу Тони Марча – еще одного потерпевшего от изменившихся планов Мэри.

– Но как тебе удалось? – спросила ее Пэт.

– Марк из тех мужчин, которые думают яйцами. Можно считать, что оба полушария его мозга – в моих зубах, – сказала Мэри.

Они рассмеялись, и вдруг Пэт увидела стену. Она действительно была перед ее глазами – боковая стена гигантской столовой, но теперь даже бесчисленные дорожки теннисного городка казались ей всего лишь хитросплетениями одного гигантского лабиринта. Холод ужаса пронизал ее от одной мысли о том, что их с Мэри пути расходятся и, похоже, навсегда. Да и куда возьмет ее Мэри – в одну постель с Марком?

Все это время Пэт следовала тупиковым курсом, и даже планы Энн теперь не внушали ей доверия. Что, в самом деле за глупость? Ну какая из нее преемница? Теперь Пэт оставляла себе лишь две версии поведения Энн. Бесмысленная издевка или изощренный стимул для отстающей подавальщицы? Был, правда, еще вариант: сон, не отличимый от яви, но в последнее время в жизни Пэт было столько бреда, что эту версию она отбросила сразу и с нескрываемой брезгливостью.

Но Энн! Какое, к дьяволу, «не отставай ни на шаг»?!

В эти сумасшедшие две недели Энн Краддл была, казалось, везде и потому – вот ведь парадокс, – мелькать у нее перед глазами представлялось совершенно невозможным. Однажды Пэт попробовала выпендриться – покинула отведенный ей на разминке квадрат и повернулась лицом к обалдевшим от такой наглости ребятам. А что, разве не Энн учила ее наблюдать за занятиями со стороны? Смотреть шире? Видеть глубже?

Но Энн Краддл было не до шуток: она не считала Уимблдонский турнир подходящим местом для подготовки преемницы. Мигом загнав Пэт на положенную позицию, она до конца турнира не перекинулась с ней и словом. Даже после того, как упомянула ее имя в числе подавальщиков, выбранных на юниорский финал.

Удивительно, но выходя на корт, Пэт совершенно не волновалась. Она не вздрогнула от взрыва оваций в момент выхода финалисток из-под трибун. Ее не слепили фотовспышки и не смущали прицелы видеокамер. Она даже не узнала Габриелу Сабатини, приглашенную легенду тенниса, которой предстояло вручать приз победительнице.

Как и было расписано еще в Мертоне, Пэт заняла место в углу, справа от вышки центрального арбитра. Уже на разминке в нее трижды летели мячи и стало понятно, что отдыхать не придется. Впрочем, и задыхаться от усталости не пришлось, и это при всей волнительности момента.

Финал заранее анонсировался как исторический. Англичанка в финале – это серьезно. Тем более, для самых компетентных в мире болельщиков, успевших состариться за десятителетия без побед соотечественников. Виктории Грэм было лишь шестнадцать, но ее шанс на победу уже раструбили как национальное достижение, а обычно желчная «Сан» объявило ее «восходящей британской принцессой, которая в один прекрасный день превратится в королеву мирового тенниса».

На оптисистичном для местных болельщиков счете пять-три в первом сете закапало, но внезапно налетевшие тучки также быстро разлетелись, словно испугавшись, что за вмешательство в творимую на корте историю им закажут путь в воздушное пространство Британии. Девочек не успел согнать с корта, а раскрытые зонты можно было пересчитать по пальцам.

Во втором сете и вовсе все стало ясно, и при счете четыре-ноль трибуны уже не сдерживали эмоций, и невозможно было представить, что же начнется, когда мяч совершит последнее в матче официальное касание травяного покрытия.

Когда же все закончилось, а последним оказалось касание соперницы Виктории Грэм, румынской юниорки, удар ракеткой по мячу, который она вместо корта отправила прямиком на трибуну, победительница, как подкошенная, свалилась на траву в пяти шагах от Пэт. Отряхнувшись, Виктория Грэм затрусила к боковой трибуне, первый ряд которой примерно на четверть состоял из ее команды. Тренеры, родственники, визгливые подружки.

Девочку втащили на трибуну и несколько минут мяли ей спину, шею и ребра, словно дорабатывая за проспавшего весь матч массажиста.

– Виктория Грэм!, – прогремело над стадионом, и триумфаторша, прикрыв ладонью рот, выбежала в центр корта.

Там уже стояла Пэт, в считанных ярдах от финалисток, Габриелэ Сабатини и, как всегда, разодетых в строгие костюмы членов оргкомитета.

– О боже, – сказала Виктория Грэм, взял в руки микрофон.

Трибуны восторженно засвистели.

– Мама, – позвала она и на большом экране Пэт увидела слезы, стекающие по ее щекам. Даже аплодисменты с трибун звучали как счастливые рыдания.

– Я хочу поблагодарить, конечно, в первую очередь спонсоров и организаторов турнира. Мама, папа, спасибо вам и, конечно, моему тренеру Гари Голдмену, – обливаясь слезами, Грэм умудрялась не сбиваться с мысли. – И еще, – она провела по глазам руками и это стало сигналом того, что она берет себя в руки.

– Вот еще что, – сказала она и шмыгнула носом на весь стадион. – Боже, мне не верится!

Она прикрыла глаза ладонью, и Пэт почувствовала, что сама вот-вот расплачется, но она лишь стиснула зубы. Ей была неподвластна эта роскошь – вытирать слезы при всех, и она лишь сильнее прижала ладони к бедрам.

– Я хочу поблагодарить своего первого тренера, Пола Бернхема, он здесь, на трибуне.

Вздрогнув, Пэт тут же увидела Пола на огромном мониторе. Он улыбался, открыв рот, затем сорвал с себя кепку и помахал ею всему миру. Судя по тому, что победительница улыбалась и махала в ответ куда-то поверх их голов, Пол находился где-то наверху, за спиной Пэт, но и этого она не могла себе позволить: развернуться и послать ему воздушный поцелуй. Или хотя бы приветствие раскрытой пятерней.

– Спасибо за годы мучений, Пол, – сказала Виктория Грэм, и лавина смеха, сорвавшись одновременно со всех четырех трибун, накрыла корт.

Она вдруг пошла навстречу трибуне с Полом, и телевизионщики, переключившиеся было на победительницу, вновь показали его. Приложив ладонь с кепкой к груди, Пол дважды раскланился по сторонам и помахал победительнице, теперь уже обеими руками, поднятыми высоко над головой.

– Я хочу поблагодарить еще одного человека, – услышала Пэт, и поняла, что слышит два голоса Виктории Грэм.

Один из них метался эхом по трибунам, другой, настоящий звучал, куда тише, но на долю секунды опережал своего усиленного микрофоном двойника. Виктория Грэм остановилась в двух шагах от Пэт. Более того, она не сводила с Пэт глаз.

– Ты меня помнишь, Пэт? – спросила Грэм у Пэт и у всех двадцати тысяч присутствующих.

Ее глаза сверкали – от счасться и от слез, а Пэт больше всего на свете захотелось увидеть Энн Краддл и, главное, услышать наставницу. Как действовать в подобной ситуации – Энн, само собой, не сообщила.

– Пэт Беннетт! – крикнула Грэм и Пэт увидела себя на мониторе.

Себя и Викторию Грэм, ухватившую ее за локоть.

– Пол, – она снова взглянула на трибуну, – об этом даже ты не знаешь.

Пэт была вынуждена подчиниться. Победительница тянула ее за руку, и Пэт пришлось выйти из ряда, сделать два шага вперед.

– Меня тут спросили, кто был моим кумиром, – сказала Грэм. – Я не знала что ответить. Нет, правда, кто? Пожалуй, Энен. И Шарапова. И Возняцки, и Азаренко. Серена Уильямс, это само собой. Ну и тех, кого видела в детстве по телевизору. Граф, Дэвенпорт. А потом я поняла: кумир это тот, кого стараешься копировать, разве не так? Повторяешь движения, удары, даже походку. Мне этого никогда не хотелось: копировать подачу Уильямс или крики Шараповой, – стадион снова радостно ухнул. – Я хотела быть похожей на Пэт Беннетт, вот что. Она была старше на несколько лет, и когда я пришла в клуб Пола Бернхема в моем родном Норидже, первой, кого я увидела на корте, была Пэт. Пэт, – Пэт почувствовала толчок в локоть, – у тебя была невероятная подача! Это было самое большое потрясение, которое я испытала за первые восемь лет своей жизни! Нет, правда! Чтобы мяч после удара девушки летел как пушечное ядро – это была фантастика!

Трибуны снова ожили, словно из динамиков их обдали тонизирующим зельем.

– Кажется, именно в тот момент я и решила, что буду теннисисткой, хотя родители до сих пор думают иначе. О, как они меня уговаривали! Просто съездить и просто посмотреть! А я плакала и говорила, что боюсь. Мам, слышишь? – она помахала трибунам, – мама, у меня был план! Согласиться, а потом устроить истерику прямо на корте! Такую, чтобы вам с папой больше и в голову не пришло показываться на глаза Полу, тем более – приводить к нему дочь на тренировку.

Хохот снова накрыл корт, но Пэт поняла, что никак не может сосредоточиться. Она знала, что над Лондоном – сплошная синева от разбежавшихся облаков, но ей стала мерещиться белая пелена. Пэт услышала звон в ушах и еще – не чувствовала земли под ногами, словно висела над пропастью. Не упасть бы в обморок, подумала Пэт, и эта мысль помогла ей взбодриться.

– Скандал я так и не устроила, – продолжила чемпионка, позволив публике отсмеяться. – Пол вывел меня на корт, и там я увидела как подает Пэт. Так и осталась стоять с открытым ртом, которым собиралась вопить. С этого момента я и стала теннисисткой – не обижайтесь, Пол, мама, папа, Генри! Это и твоя награда Пэт, – она протянула приз Пэт, но лишь на мгновение, чтобы покрепче прижать его к груди. – Эту победу я посвящаю в том числе и тебе.

Сорвав очередной шквал аплодисментов, Виктория Грэм кивнула Пэт и неспеша вернулась в центр корта. Подняв приз над головой, она поочередно показала его четырем трибунам, после чего организаторы, явно обрадованные возвращении церемонии в плановое русло, попросили чемпионку и финалистку встать рядом для совместного фотографирования. Кто-то потянул Пэт за локоть – на это раз это была не Виктория. Лора Харпер на свой риск вышла из строя, чтобы вернуть в него Пэт.

– Поздравляю, – услышала Пэт ее шепот.

Пэт кивнула, не сводя глаз с пары теннисисток в центре корта. Поначалу она решила, что ей снова мерещится, но проклятая пелена рассеялась, предательская слабость ушла, и Пэт чувствовала, что стоит на уимблдонском газоне твердо как никогда. Сомнений не было: Виктория Грэм шевелила губами. Это не было диалогом с соперницей; поджавшая губы румынка смотрела на фотографов с печальной отстраненностью. Что-то знакомое угадывалось в движении губ победительницы, и когда до Пэт поняла, что Грэм поет, ей тут же открылась тайна ее безмолвных слов.

Победительница пела гимн, и это было похоже на бунт. На восстание юной чемпионки, у которой – «Сан» не ошиблась, – хватит характера, чтобы стать настоящей звездой. Однажды нарушив регламент церемонии, она гнула свою линию до конца. Украв пять минут у организаторов и подарив их Пэт, Виктория Грэм пела гимн, бросая вызов столетней традиции, по которой исполнение гимна в честь победителя не стоит и пары минут священного ритуала уимбдонских награждений.

– …ее врагов и приведи их погибели. Посрами их государства, расстрой их подлые уловки.

Губы Пэт зашевелились сами собой. Поймав такт чемпионки, Пэт предвидела все последующие движения.

– Твои избранные дары благоволи излить на нее.

Теннисисткам подали знак и теперь вспышки фотокамер сверкали в лицо Пэт, а она видела лишь затылок Виктории Грэм. Подарив с сотню эксклюзивных снимков одной группе фотографов, финалистки развернулись на сто восемьдесят градусов и теперь дарили улыбки другим, ревностным до собственного эксклюзива корреспондентам. Пэт взглянула на монитор и поняла, что ничего не изменилось: Виктория и не думала сбиваться.

– …да защищает наши законы.

Зажмурившись, Пэт подпевала победительнице, зная, что и сама не собьется, слыша, как стучит в такт гимну сердце и как одновременно с их двумя сердцами бьются миллионы сердец:

–…и да дарует нам повод воспевать сердцем и голосом: Боже, храни Королеву!