Домой я так и не попадаю. Машина мчит меня на работу, и по дороге перед моими глазами проносятся светофоры, люди, отдельные торговые центры и целые кварталы, а еше — коридоры «Останкино», по которым я бежал, спасаясь от грохота шагов за спиной, и мне кажется, что эти несколько минут бегства и есть промелькнувшая перед глазами жизнь. Больше, как ни стараюсь, я ничего не в состоянии вспомнить.

А начинается все со звонка Мостового на мобильный водителя.

— Это вас, — протягивает тот мне трубку.

— Живой? — интересуется Мостовой и в его голосе мне слышится улыбка.

— Товарищ полковник, — бормочу я.

— Ну вот, все обошлось, — теперь точно смеется он. — Зря волновался, что не справишься.

— Товарищ…

— Ты лучше думай, где оповещатель посеял, — перебивает он.

— Оповещатель? — потею я и хлопаю себя по мундиру. — Товарищ полковник, «Йота» при мне.

— Да? — удивляется он. — В таком случае кто дал право нарушать служебную инструкцию? Зачем отключил устройство?

— Отключил? — не меньше удивлен я, доставая «Йоту» из внутреннего кармана.

Мостовой прав: устройство действительно отключено, и это — беспрецедентное нарушение инструкции. А еще — невероятное событие, ведь с тех пор, как я перевел аппарат в режим бесшумной вибрации, на сенсорный дисплей я жму исключительно для того, чтобы начать разговор или принять и передать сообщения.

— Но аппарат отключен! — возмущается Мостовой.

— Так точно, — рапортую я. — Но он и не включается.

— Что за бред? — начинает было Мостовой, но не решается вступать в техническую дискуссию, да еще на расстоянии. — В общем, как приедешь — сразу ко мне.

Я возвращаю трубку водителю и вижу, как мимо нас проносится милицейская машина с включенной мигалкой. Стало ли на улице больше милиции? Сидя в несущемся со скоростью ста двадцати километров в час служебном автомобиле, этого не скажешь. Меня беспокоит какая-то мысль, но что именно, я понимаю, лишь окунувшись в заваруху, из которой чудом вынырнул несколько минут назад.

Жена, дети! Я просто обязан позвонить Наташе, которая, должно быть, сломала ногти, набирая мой номер.

— Я прошу прощения, — протягиваю я руку и вижу в зеркале удивленный взгляд водителя. — На минутку.

Сообразив, он возвращает еще не остывший от тепла моей руки телефон. Номер мобильного Наташи я, к счастью, помню наизусть, слишком уж памятным, для нас обоих, был тот мой подарок — мобильный телефон с абонентской картой. Мой первый подарок на первый для нас двоих ее день рождения.

— Вы в порядке? — чуть ли не кричу я в трубку. — Наташа!

— Что? — спрашивает она, не понимая, почему я звоню с незнакомого номера. — Сережа, это ты?

— Со мной все в порядке!

— Что-то случилось? — кажется, начинает волноваться она.

— Вы что, не смотрели? — начинаю соображать я.

— Что не смотрели? Сережа, мы детей в дорогу собираем. Если ты про телевизор, то сегодня, кажется, даже не включали.

— Ой, мама! — слышу я где-то вдалеке голос сына. — Мам, папу будут показывать!

Он ничего не сказал. Мое продолжение, мое послание в вечность, мой рассеянный сынишка забыл о моей просьбе. Я сам виноват: я так редко просил его о чем-то раньше, что он так и не научился реагировать на мои просьбы.

— Сейчас включу, — говорит Наташа.

Я пробиваюсь сквозь ее суетливость, перекрикивая голосящих в трубке детей, что дается мне нелегко. Я не могу орать в чужой телефон в чужой машине. Все же мне удается главное — телевизор они раздумывают включать, а трубку берет Никита.

— Не стоит за нас волноваться, — успокаивает он. — Тем более, что в воскресенье дети улетают в Крым.

— Как в воскресенье? — поражен я. — Говорили же, во вторник!

— Вчера поменяли билеты. Хотел на сегодня, но на сегодня не получилось. Никак. Да и так пришлось переплачивать. Врачи говорят, что при такой жаре в Москве оставаться небезопасно. Особенно детям.

— Как же так? — сокрушаюсь я. — А я собирался погулять с ними.

— Ну так пойдите, — советует Никита. — Почему бы не в субботу?

— Сережа! — кричит Наташа (представляю, как она вырвала трубку у мужа). — А на самом деле, погуляйте в субботу. А мы сможем еще раз вещи пересмотреть, ничего ли не забыли.

Потрахаться вдоволь вам не терпится, мысленно отвечаю я. Предстоящего месяца без детей мало, прикидываю я, испытывая приступ то ли зависти, то ли ревности оттого, что ничего такого, несмотря на пустой дом, мне не грозит. Забота Никиты о здоровье моих детей остается за пределами моего внимания.

— А что опять произошло? — спрашивает меня Наташа. — Кого это опять убили?

По ее вопросу понятно, что телевизор в доме все-таки заработал, мне же меньше всего хочется что-то объяснять, и дело не только в том, что я начинаю злоупотреблять щедростью и терпением водителя.

— Я сейчас немного занят, — уверяю я. — По телевизору все расскажут. Но вы все равно не волнуйтесь, да и потом, — я чувствую, что начинаю путаться, — они все равно улетают в воскресенье.

— Так ты приедешь в субботу? — спрашивает после паузы Наташа.

— Надеюсь, ничего не помешает. У нас сейчас хуже чем на вулкане. Там хоть понятно, под каким местом пожар.

— Понятно, — слышу я и вижу, как она скептически поджимает губы.

— Я позвоню завтра утром, — принимаю на себя обязательство я.

Мы прощаемся и лишь замолчав, я понимаю, что Наташа так и не поинтересовалась смыслом слов сына и по какому, собственно, поводу меня должны показывать по телевизору.

Не проявляют любопытство и на работе, но это меня ничуть не смущает. Я вхожу в кабинет Мостового в разгар очередной внеочередной планерки, и то, что шеф ради меня вынужден фактически начать сначала, совсем не означает моих внезапно взлетевших акций. Слишком важна информация, чтобы с ней не ознакомить даже меня.

— Повторяю главное, — повторяет шеф. — Президент освободил от занимаемой должности генерала Багмета. Принято решение, в связи с последними убийствами, вернуть все как было. Мы снова занимаемся делом Карасина и только им. Разница в том, что теперь персональная ответственность за все шумные убийства возложена на Бастрыкина, так что прошу не удивляться и, главное, не впадать в ступор, если столкнетесь с нашим общим шефом в служебном туалете.

По оживлению в кабинете я понимаю, что Мостовой импровизирует, не желая, видимо, утомлять повторами моих коллег.

— И еще. Кроме того, что при расследовании убийства Карасина мы напрямую подчиняемся Бастрыкину, в нашу бригаду будет введены несколько — я пока не готов сказать сколько именно, скорее всего, два или три, — новых сотрудника. И это будут сотрудники Федеральной службы безопасности. В общем, коллеги, как только выплывем, надеюсь, что не кверху брюхом, из этой истории, подозреваю, что нас выведут из под контроля прокуратуры.

Мы молчим, переваривая откровения шефа.

— Завтра, — продолжает он, — прошу быть всех на работе к семи утра. На половину восьмого назначено совещание в Большом зале, присутствие обязательно. Еще нас посетят гости, кто именно — неизвестно даже мне. В любом случае прошу не опаздывать: неизвестный гость хуже сами знаете кого.

Шеф, как всегда, путается в расхожих фразах, но стоит признать, что сегодняшний ляп выглядит совсем как импровизация.

— До завтра советую всем подмести хвостами, — выдает он второй подряд «шедевр», — В большом зале будет, конечно, та еще толпа, но это не снимает с каждого из нас обязанности в любой момент ответить на любой вопрос. Четко и содержательно. Посидите, можете прямо здесь, сверьте, что называется, часы. Чтобы не оказалось, что наши коллеги из других групп обскакали нас, причем по нашему же делу. Сергей, — смотрит он на меня, — а ты сдай «Йоту» в двадцать седьмой кабинет, Денису — ну, ты знаешь. Пусть разберется, почему не включается. Я же, — привстает он, — вынужден попрощаться до утра: меня ждет у себя Бастрыкин.

Мостовой уезжает, но его отсутствие почему-то не в радость: нам словно тесно в его кабинете, куда так здорово проникать без ведома хозяина. Мы, видимо, все еще мальчишки, высокие и потолстевшие лоботрясы, и запретное соблазняет нас не меньше, чем в детстве — чужая яблоня за высоким забором.

К моей персоне интереса, вопреки моим трусливым ожиданиям, почти никакого. Лишь Кривошапка быстро, как учитель физкультуры — сорвавшегося с турника школьника, осматривает меня, но расспросить толком не успевает. Слишком много всего, чтобы уделять внимание последствиям моего несостоявшегося эфира. Дашкевич включает телевизор, и мы вновь погружаемся в кошмар наяву, и даже не думаем о Кривошапке, прогноз действий которого в иной ситуации обязательно вынудил бы нас просчитать целесообразность вольного распоряжения техникой в кабинете Мостового.

Да и Кривошапке не до интриг. Нахмурившись, он не отрывает взгляда от экрана. Там показывают президента Медведева, принимающего в Кремле Лужкова. Точнее, показывают Лужкова, который, пока Дашкевич не усиливает громкость, лишь шевелит губами. Впрочем, даже со звуком его слышно неважно, да и выглядит мэр хуже обычного: бледный, с бегающими глазами и странным причмокиванием, словно за обедом он прикусил щеку. Он успевает что-то сказать о том, что досматривается чуть ли не каждая бродячая собака, прежде чем Медведев его перебивает.

— Бродячих собак, — говорит президент, — в Москве действительно развелось немало, но это совсем другой разговор. Сегодня мы говорим о том, что столичные власти не успевают за федеральными правоохранительными органами в деле поиска преступников. Я настоятельно советую вам, как мэру столицы, как патриоту, как члену исполкома партии «Единая Россия», прервать ваш плановый отпуск и вернуться к своим прямым обязанностям. Лично координировать работу городских служб во всем, что касается взаимодействия с правоохранительными органами. А в отпуска отправимся потом. Когда торфяники потушим и бандитов поймаем.

Торфяники и в самом деле горят, сегодня от дыма в воздухе даже першит в горле, хотя после десяти минут пребывания на улице кажется, что горелым уже не пахнет. В новостях, которые, похоже, теперь транслируются в режиме нон-стоп, повторяют то, что уже известно от Мостового. Уволен Багмет, а особые полномочия Бастрыкина иллюстрируют кадры с его интервью на месте убийства Зельцера. Стрелял, утверждает Бастрыкин, профессиональный киллер. Он говорит о свидетелях, которые якобы видели, как с места происшествия на высокой скорости уезжал мотоциклист, по всем признакам — байкер. Более того, Бастрыкин выдает новую версию, что заставляет нас переглянуться: характер убийства Джабировой и Карасина также говорит о том, что работал убийца-профессионал. Отсюда, утверждает Бастрыкин, и будет исходить следствие при отработки новой версии.

— Вот гонит, — говорит как бы сам себе Дашкевич, вслух озвучивая то, что на уме у каждого из нас.

Появление Константина Эрнста, растрепанность которого, несмотря на богатую прическу, выглядит непривычной, вызывает у меня секундное замешательство. Новости мы смотрим по «России 1», а рейтинговые войны центральных каналов приучили к тому, что показ главных действующих лиц из лагеря конкурентов воспринимается как позор и капитуляция. Сегодня, однако, особый случай, а Эрнст — желанный гость даже на канале главного конкурента и все из-за вчерашнего скандала.

Он напоминает, что в результате инцидента с лопнувшим софитом во время эфира «Пусть говорят» серьезных пострадавших нет. Лишь Андрею Малахову разбили очки, и осколок рассек ему бровь.

— Но это не помешает Андрею, — утверждает Эрнст, — продолжать выходить в эфир. Ближайшая передача — уже в понедельник и, как всегда, в прямом эфире. Возможно, Андрею придется вести передачу в наглазной повязке. Посмотрим, что скажут врачи. Я вот еще о чем хотел сказать.

Это — прямое включение, и белые буквы «Прямой эфир» на красной планке под логотипом «Россия 1» придают картинке налет тревожности. Эрнст лучше других знает, что такое прямой эфир, но высказать то, что он позволяет себе сейчас, он почему-то решается не на своем канале. Да, трагические события, говорит он. Да, следователи сбились с ног. Да, власть пока не в состоянии обеспечить безопасности и главное — чувства безопасности.

— Но! — делает многозначительную паузу Эрнст. — Первый канал — и я беру на себя личную ответственность за это решение, — не собирался и не будет вводить никаких ограничений на свободу информации. Невзирая на драматические события, переживаемые нашей страной. Несмотря на то, что на меня, на генерального директора, уже оказывается определенное давление с целью подтолкнуть нас к самоцензуре. Подозреваю, такое давление будет только усиливаться, но могу заявить ответственно: я не подведу тех людей, которые работают со мной на канале и, главное, наших зрителей. Мы не будем вводить цензуру. Более того, мы будем делать все возможное, чтобы наши зрители получали полную, качественную и исчерпывающую информацию. Опыт последних десяти лет показал: ограничение информационной свободы не дает обществу стабильности. Наступает не стабильность, а стагнация. Посмотрите на…

— Анастасия! — прерывает прямое включение ведущий новостей и картинка со все еще говорящем в отключенный микрофон Эрнстом уменьшается до размеров правой половины экрана. В левой же его части беспокойно крутится в кресле ведущий.

— К сожалению, — говорит он, — время выхода в прямой эфир ограничено. Напомним, интервью корреспонденту нашего канала Анастасии Шанцевой давал генеральный директор Первого канала Константин Эрнст. А мы, — картинка с ведущим увеличивается в полный экран, — продолжаем выпуск. Срочная новость. Только что пресс-служба Кремля распространила сообщение о том, что завтра состоится экстренное заседание Общественной палаты при Президенте Российской Федерации. Заседание палаты будет транслироваться в прямом эфире на информационном канале Россия 24 и будет посвящено поискам выхода из кризиса, в котором оказалась общество в результате последних трагических событий. По словам главы пресс-службы Натальи Тимаковой, президент рассчитывает на честный и откровенный разговор с представителями гражданского общества и выражает надежду на то, что результатом такого диалога станет выработка коллективной резолюции во имя сохранения стабильности и взаимопонимания в нашем обществе.

— Улет, — говорит Дашкевич, пялясь в экран.

Дальше — больше. Новости из Химкинского леса, где местные жители парализовали работу строителей и фактически перекрыли строящуюся трассу. Ведущий так и говорит: «фактически перекрыли» и не понятно, к чему это ближе — к громким и пустым заявлениям или к тихим и шокирующим действиям. Драматизма новости придает съемка с вертолета. На вырубленном участке, окруженном со всех сторон лесным массивом, толпятся насекомые — очевидно, это и есть возмутители спокойствия. Протестующие изгнали строителей и охрану, а по периметру стройки установили собственные контрольные пункты. По всей видимости, сообщает ведущий, среди участников протеста есть вооруженные люди и добавляет, что милиция пока не спешит вмешиваться во избежание обострения ситуации.

В завершении выпуска — сообщение об отставке главы Башкирии Рахимова. На пенсию президент его отправил еще утром, когда находился в Сочи — выходит встретившись с одним пенсионером, Медведев сел в самолет, чтобы через несколько часов встретиться в Москве с другим претендентом на отставку — Лужковым, которого, как говорит Дашкевич, снимут в ближайшие дни.

— Так сказал Жириновский, — пожимает плечами он. — Тот еще барометр.

Что станет с Москвой, думаю я, но Лужков тут совершенно ни при чем. Поиски служебного авто закончились неудачей — и с чего мы взяли, что если все начальство на совещании у Бастрыкина, служебный гараж должно распирать от свободных машин? Покрутившись, мы разъезжаемся кто на чем. Я — на такси, из которого после пяти минут езды мне хочется выпрыгнуть прямо на проезжую часть (кстати, чем не вариант самоубийства) и, если повезет отделаться сломанными ребрами, прокричать в полный голос: «Что станет с Москвой?!».

Я смертельно устал и это не преувеличение. Даже мысли о смерти вызывают у меня сонливость. Да что там смерть — мысли о завтрашнем дне с детьми навевают зевоту, а сознание — и это очевидно, — функционирует само по себе, что тоже не удивляет меня, так я устал. Сон не приносит мне сил, лишь немного упорядочивает мысли — достаточно для того, чтобы понять что сегодня — одна из худших суббот за последнее время.

Лишь этим паршивым утром я вспоминаю, что так и не заглянул к Денису. Впрочем, чем дальше, тем больше я наслаждаюсь гробовым молчанием оповещателя. Я и без него просыпаюсь в пять утра, чтобы к семи быть на работе.

— Пахомова убили, — встречает меня очередной сенсацией Иванян. — Режиссера. Опять как будто снайпер.

Я и без уточнений понимаю, кого он имеет в виду — не настолько я безумен, чтобы после всего, что случилось, подумать на безвестного однофамильца режиссера. Иванян, тем не менее, тащит меня в мой же кабинет. Сегодня — наша с Дашкевичем очередь принимать посетителей и мой напарник уже сидит за компьютером и выглядит гордым хозяином в окружении гостей.

Все в сборе, кроме Мостового, который не появляется на работе ни в семь пятнадцать, ни в полвосьмого, и лишь без семи восемь нас зовут в Большой зал. Информационно я чувствую себя подготовленным и, помимо сведений, известных на вечер вчерашнего дня, могу, если предоставят слово, с большой долей уверенности спрогнозировать отмену сегодняшнего концерта Pink в Петербурге. Утерянные билеты — ни при чем, как, впрочем, и наши шумные висяки. На концерте в Германии певица неудачно упала и теперь вместо продолжение гастролей ей светит курс лечения травмированной ноги.

Через три часа после начала нашего совещания не менее массовое мероприятие запланировано в Кремле — заседание Общественной палаты, о чем также напомнили утренние новостные ленты. Интернет всесилен, он везде, даже на месте убийства Пахомова, которого, как напоминает Лента. ру, отметили на прошлогоднем Берлинском кинофестивале особым призом жюри за фильм «Предвкушение».

Кроме меня, никто из наших фильма не смотрел, и мне приходится пересказывать сюжет, и даже от этого мои руки атакуют сотни мурашек. Герой фильма, по молодости и сдуру узнает свое будущее от первой встречной гадалки, которая предсказывает ему скорую смерть. Герой меняется на глазах, его не интересует ничего, кроме него самого, что с учетом его перспектив представляется не самым удачным расчетом. Умирает, однако, не он, а его жена, и это происходит действительно скоро. Нет, герой, конечно, убит горем, но это не отменяет главного — скорби о своей предстоящей кончине. Он снова впадает в депрессию, подчас забывает о существовании детей и в результате теряет и их — двух маленьких дочерей, оставленных дома и сгоревших от неосторожного обращения с огнем. Для героя это еще не конец, хотя лучше для него было бы умереть.

Он находит гадалку, вернее тех, кто ее знал, таких же цыганок, как и неудачливая распорядительница его судьбы. Оказывается, что гадалки уже несколько лет нет в живых, она угодила под поезд на том самом вокзале, где предсказала судьбу героя. Цыганка, рассказавшая герою об этом, сама предлагает ему свои услуги и обещает, что не возьмет ни рубля. Она долго изучает его линии и сообщает, что знает об утратах героя. Говорит о почившей супруге, о погибших детях, ошибается лишь с определением пола одного из детей, утверждая, что герой потерял мальчика и девочку. А будущее, уверяет его гадалка, у него завидное.

Он серьезно разбогатеет — так, что поездки в Швейцарию будут для него такой же обыденностью как летние электрички на дачу. Но главное, у него снова будут дети — трое детей и красавица-жена, юбилей которой увидела гадалка, а еще, «самого резвого из всех коней» — дорогой автомобиль в подарок, как герой понял ее метафору. Фильм так и заканчивается — его погруженным в себя взглядом и протянутой ладонью, по линиям которой гадалка водила рукой как настройщик — по струнам гитары.

Фильм я посмотрел месяца три назад, в один из майских вечеров, когда мне, как обычно, не спалось, и я допоздна засиделся перед телевизором. Я остановился на «Закрытом показе», программе о фильмах, не интересных кинопрокатчикам, что еще совсем не означает, что их на ура примут зрители.

Не скажу, что это был осознанный выбор. Мне хотелось покоя, поменьше музыки, желательно — без стрельбы на экране, а в студии просто разговаривали люди. До поры до времени — спокойно, пока речь шла о фестивальных наградах и международном признании картины. Режиссера и актеров, расположившихся на небольшом возвышении между двумя рядами приглашенных экспертов, напротив трибуны со зрителями, даже пару раз наградили аплодисментами, впрочем, урезанными и, как мне показалось, стыдливыми. Больше сдержанных аплодисментов я не услышал: студию раскачивало от зашкаливавших оваций, которыми зрители прерывали противников картины. Пахомов чуть заметно улыбался, но бледность выдавала его волнение от, хотя и предсказуемой реакции, которую он в любом случае считал несправедливой и ощущал скорее как оскорбление поверивших ему актеров, чем воспринимал на свой личный счет. Среди экспертов поклонники фильма оказались в явном меньшинстве: из двенадцати человек к просмотру картину рекомендовали только Марк Захаров и Леонид Парфенов, и зрители в студии не постеснялись освистать престарелого режиссера и знаменитого журналиста. Фильм, тем не менее, показали — не отменять же показ из-за результатов голосования в студии?

Голосование было бы еще более единодушным, если бы москвичей попросили определиться с отношением к еще одной утренней новости. Поначалу мы даже решили, что тратим время на «утку». Но когда Дашкевич открыл Газету. ру, а затем — РБК. ру, а еще — Взгляд. ру, мы окончательно удостоверились в том, что становимся свидетелями сенсации. Поверить в это трудно, но факт: сегодня ни одна машина со спецсигналом не выйдет на улицы города.

В ГИБДД сообщили, что такое распоряжение действительно имеется, но источник не назвали. Между тем, в Интернете уже появились альтернативные и далеко не фантастические версии. Самое горячее обсуждение вызывает ролику на Ютубе, за сутки побивший рекорды посещаемости и собравший более ста двадцати тысяч просмотров. Ролик плохого качества, съемка на мобильный телефон, но количество специальных машин не дает усомниться в том, что ролик — не подделка.

«Кортеж премьера Путина попал в пробку из-за машины с мигалкой» — эта надпись предваряет ролик. На Лайф. ру уточняют, что автомобиль со спецсигналом не сломался, а спровоцировал аварию и якобы Путин лично вышел из машины и приказал сотрудникам своей службы безопасности оказать первую помощь пострадавшим. Всего этого в двухминутном ролике не показывают, видны лишь машины премьерского кортежа и где-то вдали, за ними — застрявший поперек дороги автомобиль со все еще работающим спецсигналом.

Меры, тем не менее приняты, хотя до сих пор не верится, что все это — не розыгрыш. «Москва лишится мигалок» — отличный заголовок для первоапрельской статьи.

По пути в Большой зал я все-таки вспоминаю Дениса и убегаю вперед, чтобы успеть разобраться с оповещателем или, по крайней мере, сдать его в ремонт. Денис, однако, не отпускает меня, я для него — как паук для заблудившегося в пустыне тигра, если, конечно, в пустыне водятся тигры и если они едят пауков. Одним словом, я — добыча, желанная и долгожданная. Слишком долго оповещатели не давали сбоев, и по взгляду Дениса, с которым он потрошит «Йоту», я понимаю, что он дождался своего часа.

Причиной поломки оказывается вышедшая из строя резервная батарея — инновационное, как уверяет инструкция, преимущество модели, обеспечивающее до тридцати суток непрерывной работы без подзарядки. Уже через пять минут Денис возвращает мне аппарат, и когда я вхожу в зал, найти своих оказывается чуть менее простой задачей, чем отыскать в пустыне паука.

Я и не представлял, что Большой зал настолько соответствует своему названию. По хорошему, его следовало назвать Огромным залом, или, если бы имя придумывал мнящий себя остряком Дашкевич, Резиновым залом. Впрочем, шутки шутками, а я и в самом деле теряюсь, причем в прямом смысле и уже через минуту не вижу ни одного свободного места. Я чувствую себя новичком, и это неудивительно: меня еще никогда не приглашали в Большой зал, а когда брали на работу, даже не показали его хотя бы с экскурсионными целями, полагая, видимо, что доступ к обсуждаемым здесь вопросам я получу еще очень нескоро.

— Судницын!

В гуле зала мне слышится собственная фамилия, но наткнувшись взглядом на вскочившего Дашкевича, я понимаю, что не ослышался. Коллеги держат для меня место, и я, протискиваясь в середину ряда между спинками кресел и ногами знакомых и не очень знакомых сотрудников, впервые искренне рад тому, что мне придется сидеть между Дашкевичем и Иваняном. Мостового в нашем ряду нет, он где-то впереди, в первых рядах, где прямо перед президиумом располагается второй эшелон начальства.

Зал затихает одновременно с появлением Бастрыкина, который проходит в президиум вторым и последним. Впереди себя он пропускает человека, которого я сразу узнаю. Это Юрий Сергеевич Горбунов, заместитель директора ФСБ. Вдвоем им, кажется, вполне уютно в президиуме, во всяком случае, они улыбаются друг другу и бросают приветственные взгляды на первые ряды, давая всем нам еще несколько секунд для того, чтобы настроиться на серьезную работу. На правах хозяина Бастрыкин первым берет слово, но лишь для того, чтобы представить Горбунова и передать ему микрофон.

Генерал-лейтенант Горбунов поднимается и сразу становится ясно, как он устал. Мундир перекошен в плечах, левой рукой он упирается в стол.

— Можно свет приглушить? — просит он, обращаясь почему-то в зал, а не к Бастрыкину.

Его просьба, тем не менее, сразу же выполняется. Зал, совсем как в театре, медленно погружается в сумрак, из которого снова раздается голос Горбунова.

— Полагаю, нет нужды уточнять, зачем мы здесь собрались, — говорит он. — К сожалению, на это нет и времени. Поэтому сразу к делу. Александр Иванович, как бы нам запустить…

Горбунов не успевает договорить, а Бастрыкин — подать знака, все происходит как бы само собой. На стене за президиумом вспыхивает яркий прямоугольник, а прямо надо мной, метрах в трех над головой, образуется световая дорога — это где-то за нашими спинами заработал проектор. Он очень мощный, и я на секунду зажмуриваю глаза, ослепленный агрессивной белизной экрана.

— А… уже, — оборачивается на экран Горбунов. — Спасибо.

Он откашливается, и на экране возникает фото черного БМВ с мигалкой. Номера не разобрать — его преднамеренно заретушировали.

— Корпоративная заставка? — фыркает мне в ухо Дашкевич и испуганно затихает.

Мне легко его понять — я тоже решил, что колкий комментарий слышал весь зал. Но, похоже, его слова лишь влетели мне в левое ухо, а из правого так и не вылетели.

— То, что вы, уважаемые коллеги, сейчас услышите, предназначено для узкого круга слушателей. Предельно узкого, если быть откровенным. Откровенность, как сами понимаете, не конек ведомства, которое я представляю, и сидящие в этом зале коллеги знают это не понаслышке. К сожалению, у нас катастрофически не хватает времени, поэтому сегодня откровенность имеет даже большую ценность, чем конфиденциальность. Так что не будем терять времени, тем более, как я уже сказал, его нет. Вот этот экземпляр, — поднимает он руку, показывая на автомобиль у себя за спиной, — является служебной машиной ФСБ. Откровенность откровенностью, но номера я раскрыть не могу, во всяком случае такому широкому кругу. Тем не менее, намекну: к нам информация поступила из Следственного комитета. Ведь именно эту машину видели недалеко от дачи актера Брауна — она, как показали очевидцы, некоторое время курсировала по дачному поселку.

Дашкевич толкает меня в бок: видимо, он имеет отношение к этой истории, но совсем забыл, что я о ней и понятия не имею. Изображение тем временем меняется: та же машина снята сверху, при этом качество нового снимка значительно хуже прежнего.

— Фрагмент с камеры видеонаблюдения, — поясняет Горбунов, — точно такой же служебный автомобиль ФСБ, но возит он совершенно другого сотрудника и номера на нем другие, уж поверьте мне на слово.

— Это же Черниговский переулок, — снова толкается Дашкевич. На этот раз достается Иваняну, который сидит с противоположной стороны. Теперь и я понимаю: имеется в виду убийство Карасина, ведь ресторан расположен почти на углу Черниговского.

— Съемка датирована третьим июля, за двенадцать минут до звонка в милицию из ресторана «Вествуд», где погиб журналист Карасин, — подтверждает предположение Дашкевича Горбунов. — И еще картинка, — комментирует он новый слайд.

Нам показывают совсем уж никудышное фото. Снятый откуда-то сверху поток машин, в котором нужная машина выделена стрелочкой. Мигалка на ней угадывается лишь по темной точке на крыше.

— Это в трех кварталах от места и спустя примерно три минуты от времени убийства Джабировой. Снова машина ФСБ и снова убийство. Какие есть мысли, товарищи следователи?

В ушах у меня звенит — от молчания огромного зала и от мерного гудения, издаваемого проектором. А может, так разговаривает микрофон в те мгновения, когда его не заглушают голоса людей.

— По большому счету, мы вышли на все это случайно, — продолжает, не дождавшись ответа, Горбунов. — Все началось с запроса вашего ведомства по поводу машины у дачного поселка. Мы все проверили и дали стандартный ответ: да, машина вблизи места преступления была, но цель ее пребывания не разглашается. А что мы еще могли ответить, совершенно точно зная, что машина находилась за десятки километров от места совершения убийства?

— Хэк! — говорит Дашкевич, и вот теперь его наверняка слышно. Если не на весь зал, то хотя бы в соседних рядах. Куда денешься — в такой тишине не скроешь и урчания в животе. Бастрыкин хмурится и что-то записывает в блокноте.

— В момент, когда была сделана фотография в дачном поселке, машина находилась в служебном гараже, — сообщает Горбунов. — Это подтверждается официальными регистром, данными внутреннего видеонаблюдения, показаниями считывающих устройств, фиксирующих каждый въезд и выезд в гаражи ФСБ. Потрепали мы нервы и Александру Сергеевичу, — наклоняется он к Бастрыкину, который отрывается от блокнота, — а он, как можно предположить, многим из вас. Надеюсь, поймете нас правильно: просьбы о перепроверки фактов, которые были представлены в запросе Следственного комитета, говорят совсем не о недоверии к вам. Хотя как можно поверить в сведения, если сам обладаешь информацией прямо противоположного характера, причем информацией на сто процентов достоверной? Конечно, мы вправе были ожидать уточнений. Мы их дождались, но подтверждение данных вашего комитета, не скрою, лишь осложнило дело.

— Мы сделали то, что должны были сделать, — разводит руками Бастрыкин.

— Нет-нет, Александр Иванович, — трясет головой Горбунов, — к вам претензий никаких быть не может. Но и нас поймите, ну нелепица же какая-то: машина была в гараже и… одновременно километров за пятьдесят от гаража. Как такое прикажете понимать?

— Нужны дополнительные проверки, — стучит карандашом по столу Бастрыкин, — и не только с нашей стороны.

— Да какие там! — взмахивает руками Горбунов. — Время, Александр Иванович, вре-мя! Вот посмотрите, — он все-таки куда-то нажимает незаметно для нас, и слайд меняется на новый словно от одной его голосовой команды, — этот снимок успели увидеть всего три человека у нас в ФСБ. Картина, как видите, практически идентичная, с той лишь разницей, что снимок сделан сегодня утром почти сразу после убийства Пахомова. Мы сразу затребовали данные со всех имеющихся в данном районе камер наблюдения и вот пожалуйста: из почти восьмидесяти камер три засняли движение автомобиля с мигалкой. Данные с одной из камер — перед вами.

Горбунов прав, это еще одна ничем не отличающаяся от предыдущих кадров съемка проезжей части. Опять дряное качество, опять поток машин, только теперь ему приходится верить на слово: машины с проблесковым маячком до того как слайд исчезает, я заметить не успеваю.

— Последний кадр уже трудно назвать случайностью. И мы, и вы, все мы просто не имели права не ждать новых убийств. Мы были бы совсем уж полными олухами, если бы не искали машину с мигалкой и эфэсбешными номерами. Очередное громкое убийство? Ищите мигалку — вот, к сожалению, пока единственный определенный ответ.

— Если можно, я хотел бы дополнить Юрия Сергеевича, — обводит зал взглядом Бастрыкин. — Не хотелось бы, чтобы у присутствующих сложилось превратное мнение. Речь не идет о том, что машины с номерами ФСБ каким-то образом причастны к трагическим событиям. Но нельзя отрицать и того факта…

— Я думаю, можно называть вещи своими именами, — говорит Горбунов, и это наверняка первый случай, когда в этих стенах кто-то позволяет себе перебить Бастрыкина, — не нужно нас жалеть, Александр Иванович. Мы здесь собрались не для того, чтобы петь друг другу оды, гимны и осанны. И потом, это ведь правда: я имею в виду причастность машин с номерами ФСБ к убийствам. Одно, ну еще два случая можно считать совпадениями, но когда четыре убийства из пяти… Кстати, это не означает, что в случае с убийством Зельцера мигалки не было. Я вам более того скажу: я уверен, что мигалка была, просто мы еще не получили доказательств. По убийству Пахомова более подробно можно будет говорить позднее, а пока, если угодно, приведу интересную информацию по убийству Джабировой.

Слайд исчезает и на его месте снова горит гигантский белый прямоугольник. Пару секунд спустя гаснет и он, и возвращается свет и кажется, что Большой зал расширяется до совсем уж циклопических размеров.

— Во время убийства машина, которую вы видели на фотографии, находилась в Солянском проезде. Наш сотрудник, в чьем служебном пользовании находится автомобиль, был приглашен на встречу в Госнаркоконтроль и прибыл на место примерно за полчаса до убийства. Естественно, факт прибытия машины был зафиксирован камерами наружного наблюдения соответствующего ведомства. Оставив пассажира, водитель отправился в ЦУМ и в течение двадцати минут покупал продукты в магазине «Глобус Гурмэ». В момент, когда произошел выстрел, он заказывал сыр Мистер Д`Амбер по три тысячи семьсот пятьдесят рублей за один килограмм. Мы обязательно выясним, было ли это поручением пассажира автомобиля, или инициативой водителя. В любом случае, за использование служебного транспорта в личных целях, причем в рабочее время, придется ответить.

Я вспоминаю о ночи в Лесном городке и по спине пробегает холодок. Сидящий рядом Дашкевич, уверен, думает о гораздо более важных для себя вещах.

— Даже теоретически машина не могла находиться на месте убийства в момент убийства. И тем не менее машина БМВ седьмой серии с идентичным государственным номером совершенно определенно проехала через три минуты по Садовому кольцу, примерно в восьмистах метрах от того места, где была застрелена певица. Так какие выводы, уважаемые коллеги? — повторяет он заданный двумя минутами ранее вопрос.

— Разрешите, товарищ генерал-лейтенант? — слышится из первых рядов и я вижу затылок приподнимающегося с места Мостового. Я, кажется, впервые вижу его затылок и выглядит шеф, надо признать, совершенно беззащитным.

— Да-да, — отзывается Горбунов.

— Старший советник юстиции Мостовой, — представляет его, совсем как журналиста на пресс-конференции, Бастрыкин.

— Есть версия, — утверждает шеф. — Причем одна и другой я не нахожу.

— Да-да, — повторяет Горбунов.

— Может, у служебных машин ФСБ есть дублеры?

— Прекрасно! — восклицает Горбунов. — Вы полностью подтвердили нашу гипотезу. Да и есть ли другое рациональное объяснение?

— К сожалению, рациональное объяснение звучит совершенно неправдоподобно, — говорит Бастрыкин.

— Другого объяснения нет, — настаивает Горбунов. — Александр Иванович, вы знаете, зачем я сегодня здесь. И то, что мое затянувшееся вступление было необходимо для осознания всего драматизма ситуации. А, главное, для понимания нашей общей ответственности. Да, ответственности, ведь я, от имени и по поручению Федеральной службы безопасности, пришел к вам за помощью.

Все, конечно, догадывались об этом заранее. Но теперь, когда Горбунов произносит эти слова, кажется, что все мы вот-вот сорвемся.

— Есть еще кое-что, — задумчиво произносит Горбунов, словно не уверен в целесообразности предстоящего признания. — Эта информация пока засекречена. По крайне мере, решение обнародовать ее пока не принято.

Бастрыкин кивает и улыбается, умудряясь при этом сохранять сосредоточенное выражение лица.

— Я о сегодняшнем убийстве Пахомова, — продолжает Горбунов. — У нас есть свидетели, видевшие убийц. Вернее, видевшие руки убийцы и оружие, которое эти руки держали в момент убийства. Стреляли из черного БМВ с выключенной мигалкой. Очевидцев двое — мужчина и женщина. Согласно их показаниям, выстрелы были произведены через заднее окно автомобиля, все произошло за считанные секунды и абсолютно беззвучно. Окно открывается. Очередь из автомата. Окно закрывается. Машина, не замедляя хода, едет дальше. Занавес.

Горбунов медленно соединяет ладони, и выглядит как человек, аплодирующий в замедленной съемке.

— Почему-то я уверен, — открывает он пластиковую бутылку с водой, — что баллитическая экспертиза покажет примерно то же, что и в случае с Джабировой. А именно, что выстрелы производились практически под прямым углом. Определенно, не с высоты пятого этажа.

Он делает несколько глотков прямо из бутылки и ставит ее на стол.

— Положение усугубляется тем, что дальнейшие убийства могут вызвать цепь непредсказуемых событий в масштабах всей страны. Элита растеряна и напугана, и даже хуже того: напуганы и растеряны средства массовой информации и что от них ждать завтра, не могут сказать они сами. Все это очень походит на ситуацию перед бунтом, а она, знаете, как до краев полный стакан. Одна лишняя капля и процесс пошел. Президент, конечно, молодец — созвал Общественную палату, да еще в прямом эфире. Но успокоит ли это общество? — он качает головой. — Боюсь, что вряд ли. Кстати, буквально перед тем, как мы вошли в этот зал, я получил сообщение о том, что вечером на Манежной ожидается массовый митинг. Организаторы — лучшие люди страны. Я, честно говоря, не представляю, как разгонять дубинками Ярмольника, Марка Захарова, Якубовича, потом этого, — щурится он на Бастрыкина, — который пишет детективы.

— Ммм, — смотрит перед собой Бастрыкин, — детективы, в основном, женщины пишут.

— Да нет, который про дореволюционные времена.

— Акунин? — поднимает брови Бастрыкин.

— Акунин! — хлопает себя по лбу Горбунов. — И еще с десяток знаменитостей. Буйнов, Плющенко, и так далее. В общем, товарищи, от нас зависит судьба страны. Мы обязаны остановить преступников, иной альтернативы нет.

— Разрешите вопрос? — поднимает руку Мостовой. — Как такое вообще возможно?

— Что? — спрашивает Горбунов.

— Поконкретнее, пожалуйста, — напрягается Бастрыкин.

— О машинах, конечно, — встает шеф. — Кто мог решиться подделывать номера ФСБ? Кому вообще это под силу?

— Вот! — тычет пальцем в зал Горбунов. — Вы сами и ответили. Мало иметь желание и достаточно сумасбродства, нужны возможности. Совершенно сумасшедшие возможности! Только представьте себе: идентичный, по крайней мере, снаружи, автомобиль. Нельзя исключить, что машина-дублер всего одна, меняются лишь номера. А если их на самом деле несколько? Да и сколько всего их? Это сколько денег надо? Знаете сколько стоит одна такая машина?

Все мы молчаливо внимаем нашему гостю.

— Много! — с чувством говорит он. — А спецсигналы? В магазинах электротехники их не купишь. А новейшее оружие с идеальными глушителями? А безупречная стрельба? А незаметное нанесение резаной раны посреди переполненного ресторана? А прекрасно подготовленные люди, осуществившие все это? Наконец, деньги? По крайней мере, сотни тысяч евро, которые ушли на все эти, так сказать, операции? А сколько еще тысяч заложено на будущие операции? И сколько их, этих операций, еще запланировано?

Он переводит дух и снова пьет из бутылки.

— Кто бы ни были эти мерзавцы, ясно одно. Без надежного и щедрого покровительства крупных финансовых структур — неважно, официальных или подпольных, — этого, извините, бардака не возникло бы. И ведь понятно зачем: через год с небольшим — парламентские выборы. Через полтора с небольшим — президентские. Десяти лет, как оказалось, было недостаточно, чтобы искоренить в стране деструктивные силы. Есть, есть они, — кивает он головой. — Сильные. Богатые. Влиятельные. И так уж получилось, что нам с вами по силам остановить их. Эти убийства — их вызов всем нам. Народу. Власти. России. О каком стабильном развитии может идти речь, если власть не в состоянии обеспечить безопасность собственных граждан? Своих лучших, заметьте, граждан. До смерти напугать всех. Ввергнуть в перманентный шок. Разочаровать в дееспособности власти. Свежий поток, проистекающий из фильтров последних десяти лет, снова превратить болото девяностых. Похоронить в нем нас всех, остаться на берегу в одиночестве и получить полный контроль над всей, так сказать, рыбой — над неичерпаемыми природными ресурсами нашей страны. Это ли не терроризм? Не измена ли родине? Я более того скажу: это и терроризм, и измена родине, и преступление против человечности. Уничтожение отдельных граждан, уничтожение государства — эти люди не остановятся не перед чем, только бы прибрать все к рукам.

— Улет, — шепчет Дашкевич. И правда, улет, кажется, что попал на закрытое совещание Совета безопасности. Или на партсобрание в сумасшедшем доме.

— Конечно, мы все это проясним, — обещает Горбунов. — Как приобретали машины. Где приобретали. У кого. Кто посмел сфабриковать специальные государственные номера. Кто слил, — повышает он голос, — информацию о ведомственных номерах. И так далее, и тому подобное. Вопросов — огромное количество, и на все мы найдем ответы. В обязательном порядке, но пока, — делает паузу он, — пока главное — остановить преступников. Прервать цепь громких убийств. Поэтому я здесь. Поэтому прошу вашей помощи. Поэтому признаю: ФСБ не в состоянии решить эту проблему в одиночку, но и прибегать к более массовой и, к сожалению, менее квалифицированной помощи — я имею в виду МВД, — мы не можем. Конечно, в той части, что касается наиболее ответственной части операции, к непосредственному изложению которой я, — он наклоняется к Бастрыкину, — мы, да, Александр Иванович? — тот кивает, — …Мы, наконец, можем перейти. Приказ! — поднимает со стола бумагу Горбунов.

Вот оно что! Оказывается, просьба о помощи наиболее эффективно работает в том случае, когда ее облекают в форму приказа.

— Согласно особому секретному распоряжению, сегодня, 17 июля, в восемь ноль-ноль объявляется начало операции «Утро звездочета». Название, — отрывается он от бумажки, — выбрано не случайно. Преступники фигурирует у нас под кодовым названием «Звездочет», в честь беспрецедентных достижений по уничтожению знаменитостей. Штаб операции расположен на Лубянке, руководителем операции назначен ваш покорный слуга, заместителями — Бастрыкин, Нургалиев, Шойгу.

От перечисления таких фамилий я невольно выпрямляюсь в кресле. Представления не имею, чем все закончится, но быть в одном зале с Горбуновым сейчас — это, определенно, нечто особенное.

— Вам, возможно, уже известно, что по городу временно запрещено движение машин со спецсигналами. Правило касается всех, даже президента, который сегодня добирается, или, может уже добрался, на работу на спецвертолете. Нам даже пришлось разыграть спектакль с участием премьер-министра и распространить как бы случайно снятое видео в интернете, чтобы ни у кого не возникло подозрений. И потом, дело не только в том, что мы пытаемся засекретить операцию. Как тут засекретишь? — обводит он взглядом переполненный зал. — Сейчас главное — не терять времени. И предотвратить нарастание паники. Поэтому и был осуществлен вброс вирусной информации. Нам не хотелось, чтобы возникли хоть малейшие подозрения в связи нашего дела с запретом мигалок. Далее, — хмурится он на бумагу в руке. — Теперь непосредственно о задаче, которая будет возложена на большинство присутствующих здесь коллег. Я имею в виду и своих соратников, и коллег Александра Ивановича. Друзья! — воодушевляется он так, что микрофон издает короткий писк. — С сегодняшнего дня все мы — члены одной команды. Перед нами — сложнейшая, опаснейшая, но и почетнейшая миссия. Спасти страну. Давайте сделаем это вместе, и совершенно неважно, кто станет непосредственными героями — сотрудники ФСБ или СКП. Нам нужно найти машину с мигалкой. Да, с мигалкой, несмотря на известный запрет. Я очень надеюсь, что информация о внегласном запрете пока не просочилась к злоумышленникам, даже если допустить, что у них имеются осведомительные каналы в нашем, или вашем, или еще каком-то правоохранительном ведомстве. Надеемся, что они еще не расшифровали известие о вчерашнем мнимом происшествии с премьер-министром. Пусть эта новость скорее забавляет их, чем вызывает опасения. Пусть повеселятся. Смех — не всегда признак счастья, иногда он — предвестник беды. Они, конечно, обнаружат полное отсутствие мигалок в городе, но свяжут это исключительно со вчерашним, так сказать, инцидентом. Все же полагаю, это не напугает их: слишком уж хорошо идут у них дела. Скорее, «звездочет» почувствует себя не просто неуязвимым — эти ребята и без того две недели нежатся в объятиях фортуны. Сейчас они, наконец, поверят в то, что перелом произошел. Что их время — вот оно, наступило. Что можно разделять и властвовать. Уверяю вас, это очень серьезно, даже самые осторожные особи теряют голову.

Словно радуясь бесспорности своих выкладок, Горбунов улыбается нам.

— Вам предстоят, возможно, несколько особо напряженных суток. Мы, насколько это было возможно в эти предельно ограниченные сроки, сделали необходимые расчеты, которые показали, что людей, находящихся в этом зале, достаточно для того, чтобы поймать преступников. Вам, конечно, обо всем подробно расскажут ваши непосредственные начальники сразу после нашей встречи. Я лишь коротко изложу суть. Каждый из вас, вернее, почти каждый, получит в распоряжение автомобиль из резерва ФСБ. Автомобили с гражданскими номерами — «Форды», «Мазды», «Шкоды», не припомню, есть еще какие-то модели. В общем, большой ассортимент — как по внешнему виду, так и по внутреннему устройству. Это, так сказать, наши гражданские сотрудники на колесах, по аналогии с пешими сотрудниками в гражданском. На проезжей части они неотличимы от обычных машин также, как наши люди в толпе. Милиции мы это доверить не можем, их задача, в особенности это касается ГИБДД, при необходимости прийти на помощь или обеспечить беспрепятственный проезд по затрудненным участкам. Конкретные указания будут получать конкретные сотрудники МВД что называется, по месту. В суть операции посвящен лишь министр Нургалиев, который, кстати, также считает, что именно в плане вспомогательных действий его подчиненные будут наиболее полезны. Они будут прикрывать наши совместные действия в случае, повторюсь, необходимости. Вам же, как я уже говорил, будут выделены автомобили, будут нарезаны участки, будет определен график дежурств. Задача у всех одна — обнаружить БМВ со спецсигналом. Нет, — вскидывает он палец, — любую машину со спецсигналом. Вопросы?

Что касается меня, то я переполнен вопросами, хотя, если бы я вдруг сошел с ума и взял бы слово, вряд ли мне удалось бы сформулировать что-нибудь внятное.

— Предвидя некоторые из них, — приходит нам на помощь Горбунов, — скажу сразу: они не остановятся. Я имею в виду как машины со спецсигналами, так и тех, кто ими руководит. Что это за основания — поверьте, я и так слишком много сказал. И все же я должен был это сказать и сказать именно вам, людям, которым поручено спасать страну. В общем, товарищи, — откашливается он, — мы должны поймать их до того, как произойдет новое убийство. На худой конец, на месте нового преступления. Даже не представляю, что этих подонков ждет. Душу вытрясим.

Он усмехается, а я, честное слово, вижу человека, привязанного к стулу. Он раздет, окровавлен и из его плеча, прямо из кровоточащей раны вынимают, наматывая на металлический стержень, желтоватые нити. Человек орет так, что морщится его мучитель, но я точно знаю, что это не душа. Это — его нервы, он рвутся, но надзиратель, или кто там из сотрудников ФСБ отвечает за пытки, подбирает с груди несчастного конец желтой нити и пытка продолжается.

Мои нервы тоже на пределе, а времени оглянуться и просто побыть одному нам не дают. Нужно привыкать к тому, что теперь главный — Горбунов и что его обещания начнут воплощаться сразу за стенами Большого зала.

Нас действительно собирает у себя Мостовой, который, разглядывая только что вылезший из факса лист бумаги, за пять минут распределяет участки. Я и не удивляюсь тому, что моя очередь наступает последней, но когда шеф произносит название улицы, я чувствую себя, как в одном из своих навязчивых снов. Совершенно голым посреди уличной толпы.

— Енисейская, — тычет Мостовой в разложенную на столе карту. — От девяностого километра МКАД к югу. Захватываешь часть Осташковкой улицы и дальше по Енисейской, аж до самого конца. Если быть точным, до начала. Далее, по Бабушкина до Ярославского шоссе, разворачиваешься и едешь назад. С тобой все в порядке? — спрашивает он, оторвавшись от карты.

Я, наверное, сейчас бледнее стен в его кабинете. Зачем ему все это? Неужели даже сейчас его не отпускают интриги, а может, именно сейчас, самый удобный момент уничтожить меня в глазах начальства? На кого же я сейчас, после отставки Багмета, работаю, лихорадочно думаю я, пытаясь залезть в голову этому странному человеку. Может, правильно говорят, что начальники меняются, а стукачи остаются. Выходит, не в Багмете дело, и Мостовой все равно не успокоится, пока не добьется моего увольнения. Или, по крайней мере, перевода в другой отдел.

— Твоя смена начинается в двадцать два ноль-ноль, — сообщает мне шеф. — Окончание — завтра в восемь ноль-ноль. Тебе не здоровится, что ли?

— Я в порядке, — приосаниваюсь я. — К работе готов.

Как он собирается это сделать, думаю я. Он что, в самом деле рассчитывает, что курсируя мимо дома Наташи, я сверну к ней и тем самым спалюсь? Свернуть при исполнении задания государственной важности — тут никакие протекции не помогут, это Мостовой верно рассчитал. Удивительно, что с нас не взяли расписку о неразглашении — не ту, что я давал, поступая на службу, а особую, может даже на специальной бумаге, где на просвет вырисовывается герб Федеральной службы безопасности.

Зная, что дети через три дня улетают к бабушке, зная, что меня все еще тянет к Наташе, решительно все зная обо мне, о Наташе и о наших детях, Мостовой отправляет меня на Енисейскую как ищейку — по следу, усыпанному отравленным собачьим кормом. Он боится и презирает меня, ненавидит меня так, что разбрасывает сомнительные приманки даже теперь, когда сам рискует оказаться в западне. Я, конечно, никуда не сверну и проезжая мимо дома Наташи, даже не сброшу газа, и Мостовой это тоже знает. И все равно он готовит мне неприятности: будь что будет, а вдруг да выгорит?

— Ну вот так, господа, — откидывается на кресле Мостовой, закончив с распределением участков.

Он включает телевизор, а Дашкевич озабоченно снимает пиджак, который он позволяет себе накидывать на спинку стула в кабинете начальника. Дашкевичу достался самый центр — улица Мясницкая, и то не вся, зато начиная от здания ФСБ. Ловить там преступникам нечего, а эффект неожиданности — сказка для неудачников, это понимает даже такой неудачник как я.

Телевизор включается на канале Евроньюс, где идет прямая трансляция с заседания Общественной палаты. Там что-то не так: зал в Кремлевском дворце снимают будто из-за двери, слов не разобрать и лишь по интонации можно догадаться, что бубнящий голос принадлежит президенту Медведеву. Камера как-то неуверенно держится в руках оператора, а сам оператор словно пятится назад, но когда я это понимаю, перед камерой возникает человек в костюме и закрывает объектив ладонью. Трансляция прерывается, канал уходит на рекламу.

Мостовой реагирует мгновенно — переключается на Первый канал. Там, однако, передача про поэта-песенника Дербенева, которую я узнаю по первым кадрам — потому, что уже несколько раз попадал на нее. По «России» идет интервью спецпредставителя при НАТО Рогозина и мы успеваем услышать, что Россия, со своей, как он выражается, стороны, берет паузу, но в чем именно, так и остается загадкой, поскольку Мостовой переключает телевизор на «Россию-24». Там точно должна идти трансляция из Кремля, но вместо нее мы видим рекламу. Ролик Газпромбанка, затем — кофе «Нескафе», за ним — банк ВТБ, потом — новая Тойота Камри, а следом — новости страхового бизнеса, сразу по окончании рекламного блока.

— Черт, — говорит Мостовой и поворачивается к нам. — Чего ждем, коллеги? Иванян, Кривошапка! Ваша смена уже через час!

Моя же наступит через десять с небольшим часов. Это время пролетит незаметно и все же его достаточно, чтобы не только напиться, но и выспаться после хорошей пьянки. Ночью же спать не придется, вот только вместо выпивки и сна у меня еще осталось несколько поручений самому себе. Первое — звонок Наташе, второе — вечер с детьми. Добавляется и третье, и это, пожалуй, самая неожиданная и неприятная часть субботы. Мостовой просит меня задержаться на работе до шести вечера.

— Это приказ, — уточняет он. — Дежурства расписаны так, чтобы хотя бы один человек из группы был бы на месте. Посиди не телефоне, не отключай Интернет, если что-то срочное — делай рассылку всем нам. Есть, кстати, общий дежурный, он, если что, обзвонить дежурных по группа, так что из своего кабинета постарайся не отлучаться. Даже в туалет — ну по очень крайней нужде, договорились?

Он треплет меня по плечу — я заслужил его ободрения. За что? Да хотя бы за то, что он только что сорвал мне вечер с детьми, последний, между прочим, вечер перед разлукой на месяц. Догадывается ли он об этом? После того, что случилось сегодня, я и не знаю, что думать. Шансов у меня никаких и все же, оставшись в кабинете в одиночестве, я первым делом набираю Наташин номер.

Объяснять мне ничего не приходится: Наташа легко соглашается отпустить детей в полседьмого вечера, я же, воодушевленный неожиданно легкой победой, не нахожу ничего предосудительного в том, чтобы оставить свой пост на полчаса раньше. Чтобы быть вовремя, этого должно хватить, прикидываю я, включаю компьютер и захожу на сайт телеканала «Россия 24». Сейчас мне впервые хочется, чтобы разговоры о жучках в служебных кабинетах оказались правдой. А еще лучше — камеры видеонаблюдения, и чтобы одна из них висела прямо над моей головой.

Не знаю, что думают те, кому предназначены эти записи, но я проникаюсь к себе какой-то мстительной жалостью, когда представляю, что кто-то, наконец сообразит, что следователь московского отделения Следственного комитета без служебного телевизора — это дикий позор. Компьютерная трансляция то и дело притормаживает, звук пропадает, но это в любом случае не мешает понять, что в эфире государственного канала происходят невообразимые вещи.

В прямом эфире показывают митинг на Манежной, и это именно трансляция, а не репортаж. Журналист и телеведущий Дмитрий Быков выглядит грозно — впервые на моей памяти, — несмотря на немалый рост и внушительность фигуры. Он так резко взмахивает правой рукой, что я вздрагиваю, когда его богатырский кулак проносится прямо над головой Владимира Познера. Сам ветеран телевидения меньше всего похож на человека, озабоченного собственным здоровьем. Он стоит, склонив голову, словно перебирает в памяти имена жертв, вспоминает их лица.

— …знает эта власть! — кричит Быков и замолкает, освобождая паузу для оваций.

В моих динамиках аплодисменты звучат как помехи и это — очередной повод пожаловаться на недостаточное техническое обеспечение. Правда, направлять жалобы мне не кому, а если я и решусь на это, не думаю, что мне будут аплодировать так, как Быкову.

— Газ, нефть, коррупция — они думают, их спасет эта мифическая триада? — спрашивает собравшихся он. — Или они всерьез считают, что смогут выжить без интеллектуалов? Что страна может существовать без совести нации? — яростно кивает Быков. — Вот только пусть не думают, — говорит он с интонацией, от которой его врагов по идее должно бросить в холодный пот, — что мы будем действовать прежними методами. Что будем, как дурачки, биться головой о стенку. В борьбе мы невольно копируем своих врагов. От власти надо уходить, оставив её одну. А в свободное время делать другую страну, которая рано или поздно перевесит.

Он переводит дух, но вместо ожидаемых оваций слышит лишь отдельные хлопки.

— Нет конфронтации с властью! Да — полному игнорированию власти! — машет кулаком Быков и срывает самые восторженные овации наконец оценившей его логику толпы.

На Газете. ру, которую я читаю, переключаясь с трансляции митинга и обратно, митинг на Манежной — вторая по значимости новость. Событие номер один — скандал в Общественной палате, с заседания которого были изгнаны представители прессы. Среди них был и оператор Евроньюс, объектив которому закрыли у меня на глазах, и все из-за неожиданного поворота в ходе заседания.

Президент произносил вступительную речь, когда со своих мест, ничего не объясняя, стали подниматься и покидать зал некоторые из членов палаты. Всего, по информации сайта, из зала ушли двадцать шесть делегатов из восьмидесяти двух присутствующих. Медведев вынужден был прервать выступление и попросил отказников вернуться, но его призыв остался без ответа.

Среди покинувших совещание журналисты заметили Павла Гусева, главного редактора «Московского комсомольца», правозащитницу Аллу Гербер, Марата Гельмана, адвокатов Кучерену и Резника, телеведущих Канделаки и Сванидзе. Неожиданно оказавшийся в этой компании политтехнолог Павловский заверил журналистов, что одновременный уход не был заранее подготовлен.

«Это стало естественной реакцией интеллигентных людей на пустословие, которым, к сожалению, глава государства решил подменить пусть и неприятный, но открытый разговор с посланниками гражданского общества. Что касается меня, я просто не смог больше выносить этого лицемерия. Уверен, покинувшие зал вместе со мной испытывали схожие чувства. Все это очень печально, но я вынужден констатировать: с сегодняшнего дня правящий тандем потерял легитимность. Пусть не юридически, но на деле, и это очень опасно для всей страны».

Сайт сообщает, что заседание Общественной палаты после небольшой паузы было возобновлено и продолжается до сих пор, правда, уже за закрытыми дверями. «Оставшиеся в зале теперь больше напоминают заложников: трудно допустить, что с ними, а не с проявившими несогласие в такой радикальной форме президент будет вести диалог о перемирии. Скорее всего, их просто держат в зале, пока в соседнем помещении президент и его окружение ищут наименее безболезненный для себя выход из щекотливой ситуации», заключил автор неподписанной статьи.

Оказывается, параллельно с Манежкой оппозиция попыталась организовать митинг на Тверской, сообщает тот же сайт. Оппозицию в данном случае называют «реальной» и уточняют, что возглавляли действие Эдуард Лимонов и Гарри Каспаров. Митинг разогнали фактически до того, как он начался, хотя протестующие выступали скорее против митинга на Манежной, чем против власти. На одной из фотографий, где омоновцы заламывают руки за спину Лимонову, над головами виднеется плакат с кричащим троеточием: «МОЛЧАЛИ 10 ЛЕТ? ТЕПЕРЬ НЕ П… ЗДИТЕ!».

Бегущая строка внизу экрана сообщает очередную новость с пометкой срочно: в Москве отменены все репетиции всех находящихся в отпусках спектаклей. Решение об этом принято на экстренном совещании главных режиссеров ведущих столичных театров. Один из них, девяностолетний Юрий Любимов выступает сейчас на митинге, и, кажется, именно от него режиссеры трансляции узнают эту новость.

— Я знаю, — говорит Любимов, — что большинство артистов моего театра — да, моего, я имею полное право так говорить!

Его заглушают бешеными аплодисментами: куда Быкову до такого успеха?

— Потому что Таганка — это я! — кричит он и за откровенность снова вознаграждается овациями. — И пусть большинство ар-тис-тов, — растягивает он слово с уничижительной интонацией, — были против отмены репетиций, репетиции не будет! (аплодисменты) Потому что сегодня играть в этой стране — аморально! (аплодисменты) Снимать кино — тоже аморально, поэтому пусть этим занимается Михалков! (продолжительные аплодисменты) И стихи писать, и даже прозу — все это делать в этой, жестокой и неблагодарной, России аморально! И совершенно прав чудесный Дима Быков, — он вполоборота поворачивается к журналисту, который застенчиво опускает подбородок, — говоря о другой стране, которая возникнет вне ведома власти и даже супротив него. Только одних слов, даже таких важных, которые произносятся здесь сегодня, недостаточно. Каждый должен делать лишь то, что зависит от него. Но при этом делать все, — делает ударение он, — от него зависящее. И первый шаг я делаю прямо сейчас.

Сотни человек одновременно замолкают и даже, как мне кажется, застывают в ужасе, будто Любимов на их глазах вот-вот перережет себе вены.

— Я покидаю Таганку! — объявляет он, и толпа не сдерживает вздоха отчаяния. — Я не хочу и не буду работать с людьми, для которых страна — ничего, а деньги — все!

Ему снова хлопают и теперь в аплодисментах мне слышится горечь и благодарность. Я слышал подобное совсем недавно, когда аплодировали гробу с Карасиным по пути из здания редакции к катафалку.

Любопытно, хлопают ли мне, наблюдая за мной по скрытой камере? Восхищается ли моим безрассудством, или, наоборот, смеется над моей смелостью. В любом случае, сегодня у этого соглядатая настоящий праздник. Я покидаю дежурство, так и не дождавшись ни одного звонка и не досидев до шести целых сорок три минуты.

Я совершенно не комплексую и даже не вспоминаю про оповещатель, звонок которого мог для меня означать сигнал тревоги и быть предвестником больших проблем. Если, конечно, допустить, что до этого Мостовой долго и безуспешно набирал номер моего рабочего телефона. Мостовой не звонит, и я подозреваю, что он снова надул меня как ребенка. Оставил за крайнего, а сам равнул на дачу, откуда так удобно координировать передвижения сотрудников по городу на засекреченных автомобилях ФСБ.

В начале седьмого вечера Наташа встречает меня в халате, без мужа, и я с трудом принимаю как должное мысль, что не имею права повалить ее на пол прямо в прихожей. Наташа нетерпелива, она буквально выпроваживает меня и детей, не интересуясь, когда я приведу их обратно, и, вспомнив о Никите, я чувствую во рту сладковатый вкус злорадства. Я представляю, как этажом выше томится Наташин любовник, пускающийся бегом вниз по лестнице сразу, как только в подъезде стихнут наши шаги и голоса.

Я веду детей в Макдональдс. Именно веду, ведь Макдональдс рядом, в двух кварталах по Енисейской. За предстоящую ночь от соединенных холмов его желтой заглавной М у меня будет рябить в глазах, но пока я стараюсь об этом не думать. Я твердо решаю получить удовольствие от вечера с детьми, но почему-то в голову лезут мысли о работе. За час их приходит, наверное, больше, чем за всю рабочую неделю.

Дети любят Макдональдс. Как все вредное со слов взрослых, он притягивает их внимание и возбуждает аппетит. Особый восторг они испытывают от всякой ерунды вроде пластиковых игрушек из коробок с Хэппи Милом. Они то и дело отвечают мне восторженными взглядами, хотя из еды я раскошелился лишь на чизбургеры и картошку с колой. Детям больше и не надо, их благодарность безгранична и, вытирая губы рукавом (я и заикнуться не успел), дочка решается на ответный подарок.

— А у нас сюрприз! — улыбается она мне. — Мама с папой сказали…

— Лера! — хватает ее за ручку Андрей и дочь даже пугается. — Мама с Никитой! — поправляет он, бросая на меня настороженный взгляд.

— Хотите мороженого? — предлагаю я, пытаясь сменить тему. Мне, чего скрывать, не по себе, но показывать это мне не хочется. Еще меньше хочется, чтобы Андрей подумал, что я не в своей тарелке.

Поэтому я иду к кассе и возвращаясь оттуда с двумя стаканчиками мороженого.

— Так что за сюрприз? — напоминаю я, ставя перед Лерой порцию, политую шоколадом, а перед Андреем — с карамелью.

— У нас будет братик! — кричит на все кафе моя дочь.

Я оборачиваюсь по сторонам — улыбнуться улыбающимся мне лицам. Похоже, за меня искренне рады совершенно незнакомые люди, а вот что делать мне — подыграть детям, закричав ура на весь зал или, проводив их домой, сигануть прямо с крыши Наташиного дома, — я еще не решил.

— Еще не известно, если братик, — уточняет Андрей. — Может, сестричка.

— Нет, братик, — настаивает Лера.

— Мама сказала, или сестричка или братик, — говорит Андрей.

— Я хочу братика, — начинает хныкать Лера.

— А я не знаю, кого хочу, — пожимает плечами сын.

Зато я точно знаю, хотя и понимаю, что даже мысли об этом — преступление. И все же я желаю моим детям ни братика, ни сестрички и надеюсь на Наташу. На то, что она одумается и вернется ко мне — разве я не заслужил этого? Или это недостаточная компенсация за семь месяцев жизни на грани самоубийства?

Я даже готов принять их вчетвером, вместо с ребенком Никиты. У Андрея — мои ресницы, длинные и путающиеся, мой цвет глаз и продолговатое, как у меня, лицо. У Леры — пухлая, как у меня нижняя губа и моя подозрительность, которая ей будет мешать в школе, а мне — так и просто не дает жить. Я, возможно, сошел с ума, прямо здесь, в Макдональдсе, но единственное, чего я, поостыв, мысленно желаю Наташе, это чтобы ее ребенок был хоть чем-то похож на меня. Пусть даже такое сходство не принесет ему никаких преимуществ.

— Наелись? — спрашиваю я едва приступивших к мороженому детей.

Они удивляются, но оставаться здесь еще минут десять — выше моих сил. Но и поднять их сейчас — слишком жестоко, поэтому я иду в туалет, перед этим с полминуты убеждая Леру, что обязательно вернусь и уговариваю Андрея ни в коем случае не оставлять сестричку одну.

Закрывшись в кабинке, я вытираю слезы. Вначале рукавами, а потом, сообразив, туалетной бумагой. Я не могу сдержаться, как не могу сделать так, чтобы не думать об этих гребанных убийствах. Здесь, в туалете Макдональдса на Енисейской, я, наконец, получаю ответ.

Все подстроено властями. Я принимаю эту мысль на веру, и все остальное складывается само собой, как детский конструктор, в котором недоставало одной детали. Мы слишком надоели им, мы все, странные граждане странной страны. Но уйти просто так у них не получается — резонно, как мне кажется, рассуждаю я. Мы слишком привязаны друг к другу — народ и власть — замечаю, что думаю пропагандистскими клише, я. Нам нужна стабильность власти, а их от власти уже тошнит. Они не хотят править нами, осеняет меня. Они хотят лазурного моря, апельсинового заката и главное — спокойствия. Мы слишком долго были вместе, и даже безграничное повиновение со временем начинает раздражать. Мы больше не нужны им, и плевать на то, что нам без них никуда. Для этого, рассуждаю я, они и устроили эту встряску, по-другому из наших объятий им просто не вырваться. Они даже согласны не бунт — небольшой, конечно, и без фатальных последствий, но после которого можно будет уйти с чувством исполненного долга и под веским предлогом.

Я думаю обо всем этом, и слезы высыхают на моих глазах, и мне все меньше хочется возвращаться к детям. Я, видимо, переутомился, но свою сумасшедшую версию я не собираюсь записывать на счет усталости. Чем сильнее контроль над эмоциями, тем крепче убежденность в своей правоте.

Тем временем дети совершенно утратили самоконтроль. Я нахожу их сразу за дверью туалета — растерянных, заплаканных, жалких.

— Ну что вы? — прижимаю я их к ногам. — Что вы?

Потом, когда жаркий вечер принимает нас в свои объятия, и Лере позволено передвигаться вприпрыжку метрах в пяти впереди нас, Андрей вдруг дергает меня за рукав:

— А ты не женишься на другой тете?

Я останавливаюсь, и Лера увеличивает отрыв метров до десяти.

— С чего ты взял? — приседаю я перед сыном на корточки и окликаю дочь. Застыв на местке, она смотрит на нас, не понимая причину остановки.

— Почему ты спрашиваешь? — допытываюсь я.

— Ты первый ответь, — отводит глаза он.

— Нет у меня таких намерений. По крайней мере, сейчас, — даю я дурацкое для шестилетнего ребенка объяснение.

Он отворачивается, хотя и принимает мою протянутую руку и дальше мы идем втроем: уже смеркается, и Лера отходить далеко.

— А если женишься, — говорит Андрей, глядя себе под ноги, — ты больше не будешь с нами гулять?

— Что за глупости? — вскипаю я.

— Но у тебя же будут другие дети? — поднимает он, наконец, на меня глаза.

— Так ведь и ваш братик не будет моим ребенком, — усмехаюсь я. — Или сестричка, уж это как получится.

— Как это? — не понимает Андрейка.

— Так. Он, ну, или она будет ребенком Никиты.

— Он будет ребенком мамы, — неуверенно говорит Андрей.

— Правильно, — киваю я, — мамы и Никиты.

Андрей замолкает, и вздыхает лишь когда мы останавливаемся на перекрестке перед домом Наташи. Перед их, черт возьми, домом.

— Вы всегда будете моими детьми, — наклоняюсь я и поочередно целую сына и дочь в макушки. — И гулять с вами мы будем, пока вам это не надоест.

— Нам не надоест, папа, — поспешно заверяет Андрейка, и я улыбаюсь в ответ.

— Я буду скучать, — говорю я, целуя детей уже в прихожей.

Наташа же не скрывает своего удивления.

— Ты не приедешь в аэропорт? — поднимает она брови.

Она уже переоделась в салатовый летний спортивный костюм из маечки и шортиков. Как и халат, эти обновки относятся к периоду ее второго брака. Никита приветствует меня криком из кухни, заглушаемый шипением сковороды; сегодня ему доверен ужин, и он не рискует отлучиться даже на минуту, просто чтобы пожать мне руку.

— Ты же видишь, — объясняюсь я с Наташей вполголоса, — мы сейчас почти не спим. У меня, кстати, через полтора часа — ночное дежурство, — не вру я, не уточняя, однако подробностей.

Ничего не говоря, Наташа задирает уголок рта, и этого достаточно, чтобы понять, как она меня презирает. Она как квочка, из-под крыльев которой на меня смотрят мои же дети, и этого достаточно, чтобы кое-что уяснить для себя. Кое-что очень важное.

Именно — что эти трое больше никогда не будут моей семьей.