Заняв места в купе — осмотрелись. На верхней полке спал парень, уткнувшись головой в подушку. У окна сидел старик в поношенном пиджаке, время от времени, теребя пальцами бородку. Посмотрев на новых попутчиков, улыбнулся, достал рюкзак. Развязал тугой узел и степенно разложил на столе нехитрый провиант: курица, яйца, сало.

— Угощайтесь молодцы.

— Что — то аппетита нет отец, — попытался отказаться Свирин.

— А для поднятия аппетита у нас вот что есть! Домашнее вино — сливовка.

Выпив немного и закусив, старичок спросил: «Что такие грустные ребятки?».

— Обстоятельства… ощущения притупились, — ответил Поздняков.

— Да… обстоятельства… ощущения, — подхватил сосед.

— Вот помню, один раз, давно это было. Не могу вспомнить, что произошло вчера. Не могу вспомнить, и все….

Задумался…

Ах, да… думаю, очередная не заслуженная взбучка от начальства. Какой же он все-таки хам, самовлюбленный, циничный хам — мерзость.

Слюна брызжет изо рта, поток мата, узкий лоб… брр…

А позже домой пришел, а там междусобойчик привычный. Слово за слово. Где ты была вчера, а ты, почему пришел домой под «мухой»?

Думаю — стоп… а почему я не чувствую неприязни к начальнику сейчас, утром? И разборка домашняя отодвинулась куда — то на задворки памяти…

Странное ощущение, скажу вам ребята, странное. Вернее будет сказать, нет вообще никаких ощущений, прострация.

Вставать не хочется с постели. Врачи говорят, что резко вскакивать после пробуждения вредно. Надо полежать, потянуться, поставить грань между сном и бытием, хм, грань…

А как же в армии? Подъем — 45 секунд, упал, отжался… Какая там грань, обрыв!

Потянулся… не чувствую тела, мышцы словно ватные, даже привычного хруста в больных суставах нет. Цветы в вазе,… что это на них? Кажется пыль? Апчхи… Обычно после чихания мурашки по всему телу ан, нет,… сегодня не мой день? Ладно, сам себе говорю, пора в ванную…

Лицо, как лицо, морщины на лбу синяки под глазами. А кто собой доволен после ночи?

И дым от сигарет любимых не такой ароматный, как обычно. Может бросить курить в сто пятый раз?

Да, ощущения где — то, как — то, потеряны…

К чему бы это? Может я уже в другой жизни?

Ага, вот календарь.

Какое сегодня число, соображаю. 28 мая, День пограничника, все верно… я еще здесь…

Но, такое уже было со мной, случалось.

В погреб за солеными грибами пришлось опуститься а, поднимаясь и держа обеими руками объемную миску, захлопнувшуюся дверку головой надо было поднимать.

А ее кто — то закрыл на засов снаружи, может и не специально но, такой страх охватил!

Кричать, стучать, рыдать…

А меня не слышат, или делают вид, что не слышат, не открывают дверь долго, нестерпимо долго…

Камера — одиночка, хорошо хоть припасов съедобных было вдоволь…

А потом это ощущение страха постепенно стихает, наступает потеря ощущения времени, ощущения себя. И думаешь уже в полузабытье: а на что тебе, та воля? Здесь сам себе хозяин, мирок тесный, но свой, проверенный.

А там, на воле опять привыкать к ее законам, к навязчивым нравам.

Биться лбом о непробиваемую стену лжи, ханжества, измен, противоречий и обстоятельств.

Привяжутся обстоятельства не отвязаться от них ни за что, никогда.

В детстве старшие мальчишки, играя, загнали меня на стройке в длинную трубу. Ни туда, ни сюда. Нет выхода. А они орут, дразнятся.

Подползешь, истирая в кровь коленки к одному концу трубы, — гонят обратно. Перевернешься, кое-как в замкнутом пространстве, ползешь к другому краю, царапая коленки и локти, а они и там тебя — ату.

Сердце прыгает в груди, пот по грязному лицу струится, а сделать ничего не можешь, увы…

А когда все же выпустили, сжалились, бежал в слезах домой, с ярлыком — «Трусло», «Трусло», приклеенным на долгие годы, словно собака, которой банку к хвосту привязали консервную, а она сзади стучит, стучит…

Так тело и душа, болтаются где-то между ощущениями и обстоятельствами, а что поделаешь? Обстоятельства!

А еще вот что скажу…

В люке коллектора теплотрассы долгие годы жил бомж, Гена. Вернее, бомжем его назвать можно было с большой натяжкой.

У него был дом, вполне приличный надо сказать дом. Но, Гена жил в люке. И летом и зимой жильцы дома просыпались под его бурчание, доносившееся из глубин люка: «Доброе утро страна». Потом голова поднималась из тьмы на поверхность, раздавалось бульканье, Гена пил портвейн «Три семерки».

Изредка, оглядывая проходивших мимо людей, голова изрекала: «Копошитесь, словно мураши, броуновское движение, проникновение душ, откровение тел».

Кричал: «Эй, тетка… ты по что нагрузила полную авоську лука?

Надорвешься, грыжу заработаешь, кому тогда нужна больная будешь?

А ты очкарик, что взглядом раздеваешь девчонку? Она ж еще малолетка.

У самого жена дома у плиты потом обливается ждет его к обеду, а он тут гляди … Давай, давай топай отсюда, а то я сейчас участкового позову».

Интересно было наблюдать за Геной. Участковый к нему бывало, подойдет:

— Что шумишь, Гена?

Тот ему в ответ:

— Это ты участковый. Да, вот понимаешь, люди хотят объять необъятное, не правильно живут, однако. Помаленьку надо, по крупинкам, по глоточкам жизнь в один кулак собирать. А они все сразу… если авоську, то полную, если любовь, то искрометную, чтоб глаза на лоб, чтоб не вздохнуть, не ….

Так не бывает. Выстрадать надо, натоптать мозоли, седину нажить, а там глядишь, и отломится краюшка от буханки счастья.

Кстати, хочешь глотнуть? — хрипел осипшим голосом Гена, протягивая участковому бутылку с портвейном.

— Я же на службе Гена. Хотя, давай… вчера славно посидели, чайник теперь раскалывается, — оглядываясь по сторонам, шептал участковый, делая несколько жадных глотков из горлышка.

— Полегчало? — спрашивал Гена, видя, как на лбу милиционера выступили капельки пота.

— Если б знал, затормозил бы грамм на сто раньше вчера, — вытирая лоб платком, отвечал участковый и, закурив, продолжал.

— Спасибо Гена, уважил… должник я твой теперь, но ты же знаешь, за мной не заржавеет, жди, к вечеру рассчитаюсь. А сейчас я поскакал, мне еще на комиссию по делам несовершеннолетних успеть надо. Бывай, не шуми тут очень…

— И что же было дальше? — спросил попутчика Свирин.

— Дальше было вот что.

В один из январских дней жильцы домов почувствовали сильный запах идущий из люка теплотрассы. Тлетворный запах разложения. Приехавшие по вызову милиционеры открыли крышку люка, и увидели на дне скрючившееся тело Геннадия. Вызвали «Скорую помощь», но врачи не смогли спуститься вниз, мешал запах. Пришлось вызывать пожарных. Те приехали на удивление быстро, пошевелили баграми бездыханное тело и, надев противогазы, спустились вниз. И вот вместе с клубами пара люк извергнул на поверхность тело мыслителя. Подъехал самосвал, четверо пожарных взяли Геннадия за руки и ноги, раскачав его на раз — два — три бросили в сторону опущенного кузова самосвала.

Тело, не долетев до кузова, плюхнулось в сугроб, одна из ног осталась в руках пожарного. Какие ощущения испытал в тот момент бедняга — пожарный? Он сорвал противогаз с головы, его душил кашель, потом открылась рвота. Жильцы дома знали, что у Геннадия на этой ноге был протез, а пожарный то нет…

Кое — как, с грехом пополам с помощью багров, лопат и матерных слов Гена оказался в кузове самосвала, тот заурчал недовольно остывшим двигателем, и скрылся в темноте чудной зимней ночи. А я слышу, — продолжал старик, как из приоткрытого окна в доме напротив песня раздалась в исполнении Александра Градского: «Жил, был я,… вспомнилось, что жил».

Потом по весне работники ЖКХ проложили новую линию теплотрассы, люк заасфальтировали. О Гене стали постепенно забывать, и только во время сильного дождя, когда капли барабанили по стеклам, когда шумел и гнулся в порывах ветра огромный тополь, стоящий возле того места, где был похоронен люк, казалось, что из глубин земли раздавался голос Геннадия:

«Такие вот обстоятельства сложились, друзья мои, что….

Но я хочу вам все — же напомнить, от сложного к простому, методом от противного, пытайтесь найти свои ощущения, стройте мир вокруг близких, вокруг верных, вокруг единственных. Прикасайтесь к ним осторожно, цените каждый миг, каждый поцелуй, пусть даже воздушный. Не суетитесь, по глоточку, по крупинкам, по слезинке. И вот тогда…».

Так мне эта история с Геной в душу запала ребята. Обстоятельства… ощущения. Все, довольно, хватит с меня,… думаю. Блокнот, фотографии, счета оплаты за квартиру, за телефон…

Глянул, Бог мой, такой долг, не может быть…

А потом думаю, впрочем, чему удивляться, что наша жизнь?

Ключи на цепочке, брелок с надписью «на века вместе», и на воздух, на воздух… Со скрипом открыл входную дверь, под ноги бросился белый котенок.

— И ты один бедолага, тяжко тебе, бросили на произвол судьбы, бросили…

Иди ко мне, лезь за пазуху, там теплее, сейчас согреешься.

Вот так хорошо, спи пушистый, спи…

Вышел, гляжу, на детской площадке возле дома кружится на каруселях местная детвора. Девчонки скачут на худых ножках по асфальту, играя в «классики». Одна из них подбежала ко мне схватилась за руку:

«Смотрите, смотрите, такая же, как Вы вчера мне куклу подарили, и платье такое — же, и туфельки, а вы говорили, что таких на самом деле не бывает».

К подъезду подкатил автомобиль, и из него вышла женщина в розовом платье, каблучки модных туфелек застучали по асфальту. Подошла и, улыбаясь, сказала: «Милый пошли домой!» Автомобиль, шурша покрышками и сигналя, тронулся плавно с места. В нос ударил запах выхлопных газов…

Так… думаю, дела идут на поправку — ощущения постепенно возвращаются. Теперь можно попробовать и с обстоятельствами, будь они не ладны, разобраться. Сосед довольно щурился, видя как у Славки и Кирилла, отвисли челюсти.

— Забавная история, отец. Вы такой рассказчик классный, заслушаешься, пересохшими губами произнес Кирилл.

— Поживешь с мое, сынок… — собирая вещи, отшучивался старик. — Мне пора. Моя остановка.

Кирилл и Свирин помогли старику спуститься с трапа на платформу.

— Ни пуха вам, гвардейцы, — помахал им старик на прощание кепкой.

— Всех благ Вам, отец.

Вернувшись в Юрмалу, Славка и Кирилл вошли в дом, который служил гнездышком-приютом Позднякову и Ирэне. — Все на месте. Она, так и не приходила, — разочарованно произнес Кир.

— А ты еще надеялся? — присел на стул Свирин.

— Представь себе, надеялся, — снял Кирилл белье Ирэны в ванной комнате и аккуратно уложил в сумку. — Давай наведем порядок, и пошли отсюда. Делать здесь больше нечего.

Написав, хозяйке письмо с благодарностью положили ключи под коврики и, оглянувшись, покинули «Рай».

Когда Кирилл и Свирин вошли в палату, Владимир протянул Позднякову телеграмму. — Тебя вызывают в часть.

— Когда поедешь? — поинтересовался Славка.

— Сейчас и поеду, только рапорт напишу начальнику санатория, и поеду.

— Я тебя провожу. Не против?

— Поехали.

На вокзале царила обычная суета. Люди приезжали, встречали, уезжали, плакали, смеялись.

Взяв в кассе билет на ближайший поезд, Кирилл и Славка заспешили на перрон. Поезд уже стоял у платформы.

— Кирилл я сейчас… пивка тебе на дорожку куплю. Я быстро… — сказал Славка.

Поздняков закурил глядя, как друг расталкивая толпу людей пробирается к продуктовому ларьку.

— Граждане пассажиры…. — голос информатора объявил отправление поезда.

Кирилл зашел в купе, открыл окно. Поезд мягко тронулся.

— Славка…. Славка, — подумал Кирилл и, постояв еще некоторое время, тяжело опустился на диван.

* * *

Кирилл поднял трубку телефона и, глядя в блокнот, набрал код Латвии, Риги, номер — 23-54-55.

— Алло, — раздался женский голос. — Слушаю Вас.

— Это квартира Свириных?

— Да…. А кто это?

— Мне нужен Вячеслав. Я его старый знакомый Кирилл Поздняков.

После некоторого замешательства женский голос спросил:

— Кирилл, а что Вы хотели?

— Я бы хотел переговорить со Славой. Он дома? Я хочу приехать в гости. Это реально?

— Подождите немного или перезвоните, я сейчас у него спрошу.

— Я подожду. А Вы его жена?

— Да, жена — Катя. Подождите.

Поздняков ждал, крутя шнур телефона.

— Приезжайте Кирилл. Он Вас ждет.

«Странно», — подумал, Кирилл.

Свирину не спалось, болела, растрескиваясь, голова …

Катерина спала крепким сном. Ее дыхание степенно охранял ритм ночи. Славка слышал, как она дышит, потом затихает, затем снова едва слышное дыхание. Свирин попытался дышать в такт с Катей.

— Сто… тысяча… — сбился.

Вновь считаю …

Помню, как вот так же лежал рядом с другой женщиной, пытаясь уловить ритм ее дыхания.

Это мама, это было давно,… это было недавно. Это одно из самых первых моих воспоминаний и ощущений детства, — уютное тепло женского тела, от которого исходит неповторимый аромат которое, словно бальзам греет, загадочно убаюкивает, но в тоже время пробуждает ранее неизведанные эмоции.

Я поворачиваюсь поудобнее. Прикладываю щеку к спине Катерины. Чувствую, как сонно бьется сердце. Интересно, что тебе снится? Тихонько дотрагиваюсь рукой до твоей груди…

— Не надо… не надо, Славик. Я так устала сегодня. У Сони кашель. Спи… спи.

Свирин размышлял:

«Женитьба меня не отпугивала, отнюдь… Закоренелым холостяком я не был. Не шутил, нехотя: „Холостой мужчина беспечен, как воробышек в небе“. Но и не спешил, я постепенно капитулировал. Созрела мысль, — пора.

Ты на несколько лет моложе это давало мне фору. Я опытней, рассудительней, крепко стою на ногах. Я женился на тебе потому, что наша дружба перешла в нежность, содержащую много приятных воспоминаний, ласк, поцелуев. У нас много общих интересов. Друзья говорили: „Вы так подходите друг другу“. Ты искренна, терпима. В тебе есть бойкость, страсть. Ты смела и кротка. Внимательна и учтива. Не назойлива. Сдержанна. Нормальная девушка. Я сделал правильный выбор и был доволен… это правда. Чувствую, как бьется сердце… ритм…

Набегает на берег волна, барашки рассыпаются в поклонах у гальки. Пахнет зноем смола, кудряшки резвятся в твоих волосах под заколкой. Крик чаек молва — не мадонна… поворот шеи, глаза капли в слезах. Наступает рассвет у окна, в кроватке играет соской младенец, рисует по холсту картину рука. На щеках легкий багрянец. Не мадонна, Боже… — Богиня… Кудряшки резвятся в твоих волосах под заколкой. Будешь отныне иконой не для всех, для меня, в веках.

Наша ночь … По ощущениям она не сравнима ни с чем. Это и не первый прыжок с парашютом, и не восхождение на горную вершину. Эта ночь,… как первая обезвреженная мина. Осторожность,… максимум внимания,… пот по лицу, то холодный, то горячий. Сладостный стон, дрожь, откровение… да… да…. Ты жена… я муж».

Катерина встала с кровати. Нежная линия спины, бархатная кожа, изгиб бедер. Подняла руки, аккуратно укладывая волосы. Славка увидел в зеркале высокую грудь, темный пергамент сосков.

— Катя!

Жена обернулась, не охотно прикрывая наготу халатом. Пупок упругого живота играет майским цветком, родинка, хрупкие ключицы…

— Катя!

Долгий путь через поле совместной жизни. Шаг влево… шаг вправо… на ощупь, по наитию, без инструкций.

— Слава! Будильник звенел? Я что-то не слышала. Мне сегодня в первую смену. Такая темень за окнами…

— Звенел. Шесть утра. Что тебе снилось Катя?

— Ты будешь смеяться… наша свадьба. К чему бы это?

— Расскажи.

— Ты что забыл?

— Нет… Прости…

Катя убегает в ванную комнату. На скорую руку красится. Пьет кофе…

— Катя молоко не забудь поставить в холодильник.

— Не забуду. Тебе помочь?

— Я сам.

— Дочку разбуди в школу. Соня пусть шарф теплый наденет и рукавицы. Я ушла. До вечера. Пока.

— Пока.

Темнота за окнами. Стук каблучков на лестнице. Трель трамвайного звонка. Утро.

Свирин садится в коляску. Пара оборотов колес и он у окна.

— И зачем меня тогда окликнул сержант? Знал, что нельзя идти дальше? Эта кочка, будь она трижды неладна. Споткнулся… искры… боль… темнота…

— Боги! Я понимаю, что вы не вернете мне ногу… Не вернете?

Тогда заберите мою память. За — бе — ри — те память! Прошу вас Боги!

— Или вас нет? Заснули? А может, оглохли?

Темнота за окнами. Свирин включил настольную лампу, взял скрипку: Антонио Вивальди: «Осень. La caccia allegro». Стал, играя нашептывать:

— Невыполнимая просьба, — сущий пустяк, нет мне покоя, — нервы-растяжки в натяг.

Любимая рядом, — в памяти крики ребят, Осенняя мгла и лес, где танки горят. Не претендую на многое, — малость прошу. Ни о чем не жалею, — бывает, грешу. Не безвольный, не слезами камень крушу. Мне подаянья не надо, сам я решу, Многоточье, иль точку поставить. Решу…

В бессонную темень, что есть силы, кричу: «Невыполнимо?» Молчанье, осень, живу…

Много, очень много, успеть я хочу…

В детской комнате послышались шорохи.

— Соня, вставай.

— Папа можно я еще немножко посплю?

— Можно, можно, девочка моя,… только чуть — чуть. Спустя несколько секунд скомандовал:

— Рота подъем! — И бережно сжал теплое, зевающее существо в объятьях.

— София, София… ты настоящая соня… Соня, ты знаешь, а я тебе завидую немного, слегка…

— Почему ты мне завидуешь папочка? — держа его за плечи, спросила кокетливо дочь.

— Завидую потому, что ты умеешь прыгать через лужи.

Через день, Кирилл стоял у квартиры Свирина и звонил в металлическую дверь.

— Здравствуйте, Кирилл! Проходите. Вы почти не изменились,… как на фото, только виски седые и взгляд стал другим, — сказала Катя, впуская Позднякова в квартиру.

— Каким стал взгляд? — спросил Кир, целуя руку женщине.

— Более спокойным, я бы сказала, — взяла гостя под локоть Катерина и попросила: — Кирилл, Вы только не удивляйтесь, не пугайтесь…

— Что со Славкой? Болен?

— Кто там? Кто звонил? — раздался знакомый голос из глубины комнаты.

— Слава, это Кирилл.

Кир вошел в комнату и… остановился на пороге.

Свирин сидел в кресле. На голове тюбетейка. На лице темные очки.

— Здравствуй братишка, — несколько опешив, сказал Кирилл.

— Привет, привет старичок, — заходи. Как я тебе? Квазимодо, да?

Кирилл подошел к креслу и, пожав крепкую руку друга, заметил сморщенную кожу на кисти …. Такие же следы от ожогов на худом лице…

— Где это тебя так Славка?

— Да… были места, были мгновения.

— Это — Югославия, — за мужа ответила Катя.

— Катерина! — прикрикнул Свирин.

— Ох, Славочка, Славочка… — всхлипнула жена.

— Только вот жалеть меня не надо! Я ни о чем, не жалею! — стукнул Вячеслав по столу кулаком. — А ты Кир, такой респектабельный, такой,… мэн. Хромаешь отчего?

— Катя принесите, пожалуйста, три рюмочки, — ответил Кирилл, доставая из дипломата бутылку коньяку и пакет с фруктами.

— Сейчас,… я мигом, — ответила женщина.

— Так что с ногой? — повторил Славка.

— Ты будешь смеяться,… в Анголе через реку в брод перебирался, и крокодил цапнул, сухожилия порвал, кость повредил. Теперь хромаю. Привык уже…

Катерина вернулась в комнату, держа в руках поднос с рюмками и тарелками…

— За встречу! — сказал Свирин.

— За встречу.

— Как родители? — спросил Поздняков, закусывая.

— Схоронили мы маму с папой, — ответила Катерина. — Сначала маму,… через год отца.

— Помянем! Вечная память…

Пусть земля им будет пухом, скорбно произнес Кирилл.

После паузы спросил:

— Слава, как ты? Пенсия…?

— Да… есть пенсия. Только ее в Россию нужно ездить получать. Здесь всем насрать на русских. Мы — оккупанты для них. Сам знаешь. А куда деваться?

— Да… — кивнул Кирилл. — Положение…

— За что боролись Кир на то и напоролись…

— Слушай Славка, — сменил тему Кирилл. — «Жигуль» ты свой забрал тогда у Рябого?

— Забрал, забрал. Молодец Иван сохранил в целости, в сохранности. Вот теперь проедаю …. «Жигуль». Продал я его дружище.

Друзья беседовали долго. Катерина молча слушала. Кирилл не решался спросить про Эльзу, про Ирэну. Дождавшись, когда хозяйка вышла на кухню, не выдержал:

— Славка… не слышал про тех,…про Эльзу.

— Слышал Кир. Недавно узнал. Эльзу грохнули еще в те далекие времена. Она действительно сволочью оказалась. Вот кто-то ей и воздал по заслугам.

— А… Ирэ…

— Нет Кир! — отвернулся Свирин.

— Пожалуй, мне пора Слава. Я в гостинице заночую. Номер уже снял. Не буду вас стеснять, — сказал Кирилл, оглядывая уютную квартиру Свириных.

Спустя пару дней, погостив у друзей, побродив по узким улочкам Риги, Кирилл собрался домой. Тепло попрощался со Славкой: — Держись брат. Какие наши годы…

— И ты будь здоров! Может, еще встретимся. На все Божья воля! — ответил Свирин, и обнял друга.

Прощаясь с Катей, Кирилл протянул ей пластиковую банковскую карту:

— Возьми сестричка. Здесь хватит Славке на пластическую операцию, на протез.

Он бы не взял, а ты держи. Так надо!

— Спасибо тебе Кир, — заплакала Катя, целуя его в щеку.

— Ну-ну, — телячьи нежности, — ответил Кирилл.

Едва он вошел в гостиничный номер, как услышал звонок телефона.

— Кир, это Катя. Я в аэропорт приеду тебя проводить, хорошо?

— Жду, — ответил Поздняков. — Вылет в 16.30 по Москве.

Пройдя регистрацию, Кирилл увидел Катерину, которая спешила к нему навстречу, держа в руке большой конверт.

— Кирилл возьми… Славка передал. Только наказал, чтобы ты его дома распечатал. Строго наказал. Спасибо за все Кир. Пока. Приезжай.

* * *

Поздняков, достав связку ключей, открыл двери. Включил свет и, пройдя в комнату, щелкнул по длинному носу чучела-крокодила.

Закурил трубку, и сев в кресло, длинным ножом распорол конверт. На пол выпала большая фотография. Кирилл потянулся за ней, чувствуя, как дрожит рука.

С фото на него смотрела… Ирэна отчаянно — красивая, как тогда….

Кирилл провел пальцем по знакомым до боли чертам….

Заглянул в пустой конверт. Налил рюмку конька и, выпив до дна, поднял трубку телефона, набрал несколько цифр — 23-5… затем, положив ее на место, тяжело выдохнул:

«СТАТИСТ». Откинулся в кресле, закрыв глаза, провалился в темноту воспоминаний. Стихи… ему снились стихи Есенина:

Затем предстали образы густонаселенного района мегаполиса в котором, он якобы жил уединенно и скрытно всецело отдаваясь любимому занятию — в собственной квартире — мастерской, расположенной в чердачном помещении многоэтажного дома лепил из пластилина фигурки — персонажи, снимал мультипликационные фильмы. На монтажном столе были построены крепости, города, сады и парки, текли реки, бушевали приливами моря, трещали морозы, и поземка носилась змеей по асфальту. На полу разбросаны куски изрезанной ножницами кинопленки. Тускло горел свет. Пахло реактивами, клеем, прошлым…

Кирилл вылепил маленького человека в черном френче чуть ниже колен и, поставив его на поверхность стола, начал разглядывать со всех сторон.

— Что так внимательно смотришь? — услышал Кирилл. Окинул взглядом комнату,… никого в ней не обнаружил кроме своего сутулого силуэта отражающегося в зеркалах.

— Я к тебе обращаюсь, к тебе… — низким грудным голосом повторил вопрос маленький человек во френче.

— О, привет, привет, дружище! А ты оказывается разговорчивый, — несколько опешив, вымолвил Кирилл.

— Привет, — с довольным выражением лица, усмехнулся его оппонент. — Чем ты здесь занимаешься? Поставил меня среди комнаты, разглядываешь… Уютно здесь у тебя, тепло. Пахнет вкусно.

— Я фильм снимаю. Ты будешь главный герой.

— И о чем фильм, каков сюжет? Трагедия, комедия, сериал?

— О чем фильм? Поживем, увидим…. Знаешь, я тебе пока не буду об этом говорить. Творчество такая штука забавная. Думаешь об одном, снимаешь, и порой сам не догадываешься, что получится в итоге. Лев Толстой, когда дописал свою «Анну Каренину», поставив точку, вышел из комнаты и произнес, обращаясь к домочадцем, смахивая слезу: «Вы представляете? А Анна-то под поезд бросилась…». Так что слушайся меня, наберись терпения, будем, вместе мучаясь творить.

— Хорошо мой повелитель? — с пафосом ответил человек во френче и прошагал шажками к краю стола.

В дверь несколько раз позвонили.

— Не люблю, когда отвлекают от работы, — прошептал Кирилл.

Звонок не умолкал. Художник, вытирая руки полотенцем, открыл дверь.

— Сантехника вызывали? — войдя в прихожую, произнес мужчина в синем комбинезоне.

— Ах, да, да, я совсем забыл. Проходите в мастерскую, там кран уже несколько дней в мойке течет, — извинился Кир.

— Если Вы не возражаете, я продолжу работу, не будем друг друга отвлекать, — улыбнулся и вновь склонился над столом.

— Хозяин принимай работу, — нарушил молчание сантехник минут через двадцать, собирая слесарный инструмент.

Кирилл расплатился.

— Да… ну ты даешь? — выходя на середину стола, иронично произнес человечек, сверля художника в упор глубоко посаженными глазками.

— Что такое?

— Ты хотя бы кран проверил! Этот детина пока ты лепил мне кровать, допил весь коньяк из вон той симпатичной бутылки. Прокладку поставил старую, через пару дней вода опять подтекать начнет.

— О! Так ты еще и зоркий, — вытирая лицо полотенцем, возвращаясь в настоящее, ответил Кирилл.

— Не стоит обращать внимание на мелочи, они приходят и уходят. Это как луна на небе, ушла за облака, но прошло время, и снова ее лик завораживает нас, появляясь на небосклоне.

Пожалуй, на сегодня хватит. Иди отдыхать, спокойной ночи.

Кирилл вытащил из папки несколько листов чистой бумаги и, закурив, начал писать:

«7 июня. Здравствуй, дорогая…

Давно тебе не писал. Прости. Как поживаешь?

Все время вспоминаю те дни, когда познакомился с тобой.

Я видел, какими взглядами мужчины на пляже сопровождали тебя, выходящую из воды. У меня при этом возникали противоречивые чувства. Гордость, что ты со мной, а не с ними, но в тоже время и странное ощущение возможности в любой миг потерять тебя. Когда стемнело, мы забрались в лес, уселись на траву. Пили сладкое вино „Фетяска“. В свете костра я видел, как дрожат твои пальцы, когда ты прикуривала сигарету. Славка во всю целовался с Эльзой, а я,… ты знаешь, я совсем тогда растерялся. Выпитое вино не придало смелости, а наоборот отрезвило. Так бывает. Это теперь я понимаю, что так бывает. А тогда….

Отпуск пролетел как один день. Мы долго стояли на перроне, ветер шевелил твои выгоревшие на солнце волосы. Двери электрички, шипя, захлопнулись перед моим лицом. До сих пор помню тот адрес, который ты мне написала, — Рига. Р-54. До востребования. Маленький камушек, отшлифованный морскими волнами, подаренный тобой на прощанье. И слова, — „Приезжай и пиши“.

Столько месяцев разлуки, твои письма, аккуратный почерк: „Я сдала экзамены. Приходится подрабатывать в гардеробе театра, — денег не хватает. Но это все ерунда. Ты приедешь?“.

Я приехал. Падает снег и кружится. Ранее утро, оба зеваем, не выспались. Смеемся и строим планы.

Планы на каникулы. Ты все время говоришь, говоришь, тараторишь: „Сначала театр „Сатиры“, он на гастролях дает „Таблетку под язык“, — Миронов, Папанов. Потом „Домский собор“. Затем выставка икон — Андрей Рублев, Даниил Черный…“.

Помнишь, как в соборе остановились перед огромной иконой, — „Апокалипсис“. Ты спросила: „Кир, что такое Апокалипсис?“. Я, немного подумав, ответил: „Откровение“.

Проходивший мимо священник, одобрительно закачав головой, и окинув нас взглядом, сказал:

„Правильно молодой человек. А Вам девушка, должно быть стыдно. Советую читать больше“.

— Кирилл да ты у меня образованный.

Я возразил, — ты знаешь, вырвалось название иконы у меня произвольно, даже не знаю, как это получилось. Наверное, по наитию.

— Не скромничай, не скромничай.

Вечер в кафе. Я немного растерян. Пьем коктейли из огромных бокалов. Ты вытаскиваешь из сумочки вяленую тарань: „Отец прислал посылку“. Шелушим рыбу, запиваем красной жидкостью. Танцуем под саксофон. Твои глаза и губы напротив.

Признаюсь,… стыдно, я тогда напился-напился, хлопнул дверью на выходе из кафе. Прости.

Но и ты хороша: „Лучше бы купил себе югославские сапоги в универмаге на эти пятьдесят рублей“.

Самое интересное, никак не могу вспомнить название спектакля в музыкальном театре, — „Пигмалион“, или

„Летучая мышь…“ Татьяна Шмыга, Герард Васильев. Название… не помню, хоть убей.

Еще места попались не ахти, — балкон, мое кресло за колонной, которая загораживает сцену. Я все время вытягиваю шею, галстук съезжает на бок, давит узлом шею. Ты хмыкаешь в программку, поправляешь галстук. У тебя нежные пальцы, чувствую их дрожь и тепло. После антракта набираюсь смелости, пересаживаюсь, усаживая тебя на свои колени. Соседи шушукают, возмущенно поглядывая в нашу сторону. Плевать,… теперь все видно, и ты сидишь, не шелохнувшись у меня на коленях. Волосы пахнут морем.

Брюки после спектакля в гармошку, но зато масса впечатлений…»

— Кирилл! Кирилл!

Кирилл, подняв голову, увидел стоящего напротив человечка во френче.

— Кирилл! Ну, и что было дальше?

— Не хорошо подглядывать, — Кирилл аккуратно сложил письмо.

— Так интересно же, что дальше будет….

Ты проводишь ее на квартиру, которая она снимала.

Напросишься в гости. Свечи, шампанское… поцелуи и ласки до утра?

— Разыгралось у тебя мой друг воображение.

— А что тянуть? Инициативу надо брать в свои руки. Ловить момент удачи.

— Так ты еще и инициативный у меня получился, — смутился вдруг перед своим творением Кирилл. — Все спать, спать… завтра много работы.

20 января.

«Привет, дорогая!

Ты спрашиваешь как я? Пожалуй, в норме. Хотя честно признаюсь этот фильм трудновато мне дается.

Может все бросить? Взять отпуск за свой счет. Отпуск за свой счет от самого себя. Неплохо звучит, да?

Помнишь, ты мне сказала, увидев, как я запыхался после заплыва на километр на спор с твоими друзьями: „Отдохни Кирилл, отдохни“. Но я купил гирю и стал качаться до одури, до хруста в суставах, до судороги в мышцах.

Это ведь ТЫ мне сказала!

Через год на Байкале, куда мне все — таки удалось тебя уговорить приехать в отпуск, помнишь, как ты ахнула, увидев мое накаченное тело? Мне было неловко, был рад и смущен одновременно. Нес тебя на спине через болото, комары жалили нещадно, мошка лезла в уши и в рот. Ты растирала мою спину и грудь спиртом. Я млел,… легонько похлестывал тебя веником по загорелым, стройным ногам, по плечам и груди, которую ты смущенно пыталась укрывать от меня руками. Я поливал на раскаленные камни из ковша студеную воду, клубился пар, было жарко, пахло тайгой и тобой. Потом мы забрались по шаткой лестнице на чердак, плюхнулись в колючее сено. Я целовал тебя всю от кончиков пальцев на ногах до глаз. Губы шептали: „Да, да, да…“. Всю ночь до утра о крышу дома терся высоченный кедр. Мне казалось, что это кто — то, подсматривая за нами, укоризненно, а может ревностно ворчит…»

— Да, — опустил ноги с кровати человечек, засопел, шмыгая носом.

— Это ты опять? — недовольно посмотрел на него Кирилл.

— Я, я …. Сам развлекаешься, а мне, думаешь легко все это слышать? Ворочаюсь, ворочаюсь… Я ведь тоже мужчина.

— Завидуешь что — ли? Или ревнуешь? Ревнивый…

— Может и ревную.

— Хорошо, я сейчас тебе подружку вылеплю.

Кирилл, аккуратно выверяя каждое движение, взял в руки кусок пластилина. Размял его, поставил на стол женскую, точеную фигурку в легком шифоновом платье розового цвета.

— Назовем ее, Дорой! Ты не возражаешь?

— Дорой так, Дорой, — туши свет Кирилл. Мы будем знакомиться.

«Когда любви мы лампу зажигаем, наш дом внутри пылает, и свет его настолько ярок, что пламя до небес взлетает», — процитировал Кирилл восточного мудреца. — Хорошо, знакомьтесь. Только будь ласков с ней, будь внимательней, она еще совсем юная.