Билет до станции Горловка лежал в кармане Баклажанского. Мучительная, всклокоченная ночь предшествовала решению ехать в Донбасс. Всю ночь скульптор спорил сам с собой, со своим творческим «я». К утру они договорились.
Наскоро позавтракав, Баклажанский пошёл на телеграф и послал по адресу, оставленному товарищем Чубенко, разорительную «молнию».
«Много думал зпт долго колебался зпт решил тчк Хочу видеть шахтёров тчк Хочу знать шахтёров тчк Хочу лепить абзац Верить ли приглашению зпт остаётся ли оно в силе зпт не будет ли мой приезд неожиданным зпт мешающим зпт наконец зпт никчёмным тчк Могу выехать послезавтра скорым тчк Не знаю зпт как быть
Баклажанский».
|Через два часа пришла ответная «молния» из Горловки:
«Жду Чубенко».
Сборы заняли все утро. Вещей было много. Он едет надолго. Может быть, на год, на два. Он упрям. Он не вернётся без новой «Угольной композиции». Только шахтёрская группа. Он поставит на своём.
Теперь оставалось самое главное. Оставалась Катя.
И Баклажанский снова решился.
Отъезд на долгий, бесконечно долгий срок давал ему право ещё раз напомнить ей о своей любви.
Со времени той несчастной беседы в кавказском ресторане парка они, как бы по немому уговору, не возвращались к этой теме. Но теперь, перед отъездом, он должен сказать ей, что он её по-прежнему любит, для того чтобы она помнила об этом и, может быть, когда-нибудь, пусть очень не скоро, могла бы прийти к выводу, что некогда сумеет создать в себе такое отношение к нему, Баклажанскому, которое по прошествии какого-то времени может перейти в чувство, напоминающее любовь.
Решимость Баклажанского пошла ещё дальше. Местом объяснения он снова выбрал парк культуры и отдыха. Как в творчестве, так и в личной жизни он возвращался к исходной точке, чтобы отсюда начать все сначала, но на новой основе. Это было не упрямство, а упорство.
Когда Баклажанский и Катя подходили к парку, наступал вечер.
Это можно было заметить и по тому, что изящные парковые урны были уже полны бумажными стаканчиками из-под мороженого, и по тому, что к выходу направлялись чинные пары девочек и стремительные мальчишеские пары, а на смену им входили смешанные пары более солидных возрастов.
По мере углубления в парк решимость покидала Баклажанского.
Объяснение в любви — вообще вещь трудная. Объясняться же в любви после того, как вами уже сделано предложение и даже получен отказ, трудно вдвойне.
Баклажанский твердо знал, что, в конечном счёте, нужно сказать только одну простую фразу, состоящую всего из трёх простых слов: «Я вас люблю». Он знал, не чем нужно закончить, но не представлял себе, как к этому подойти. Так спортсмен, отлично понимающий, что ему просто нужно первым порвать финишную ленточку, не знает, как к ней первым добежать.
Одно было ясно Баклажанскому: нельзя просто так, без всякой подготовки, произнести эту самую трудную на свете фразу. Она может прозвучать так же глупо, как в прошлый раз не к месту высказанное предложение о браке. Необходимо создать предварительно подходящую обстановку, подготовить соответствующую атмосферу.
«В старину объяснялись на балу, — непривычно волнуясь, подумал Федор Павлович, — по-видимому, танец придавал объясняющемуся необходимую лёгкость и непринуждённость...»
— Пойдёмте на танцплощадку, Катя, — решительно сказал он.
Катя, всегда любившая танцевать, охотно согласилась.
Перед открытой оркестровой раковиной на площадке, уютно огороженной подстриженным зелёным кустарником, весело кружились пары.
Тут были и совсем молоденькие девочки, танцевавшие всегда друг с дружкой. Они кружились с таким рвением, что их тугие косички стояли все время в строго горизонтальном положении.
Тут было и несколько смущённых стариков, старательно топтавшихся на месте.
Посредине танцплощадки неистово крутил свою даму паренёк в крохотной кепочке. Кепочка была, как нимб, — она держалась, почти не касаясь головы.
Баклажанский вывел Катю на середину, подчёркнуто целомудренно обнял её и стал выжидать того такта музыки, на котором ему легче всего вступить.
Одна часть мелодии сменялась другой, он терпеливо ждал. Порой он виновато говорил: «Сейчас, сейчас», иногда несмело пробовал потопать то одной ногой, то другой, но с места не двигался. Каждый раз ему казалось, что момент для его вступления ещё не настал. Наконец, махнув рукой на музыкальный такт, он бросился в танец, как бросаются в пропасть. Как раз музыка кончилась.
Все зааплодировали. Баклажанский совершенно непроизвольно поклонился, потом смутился, покраснел и тихо сказал Кате:
— Мне нужно сказать вам одну вещь...
Однако ожидаемая лёгкость так и не приходила.
Снова заиграла музыка, и сказать ему так ничего и не удалось.
Дело в том, что танцевать Баклажанский не умел. Только боязнь объяснения толкнула его на это рискованное предприятие.
Баклажанский попирал все законы ритма своими неуклюжими ногами.
Мало того, он ухитрялся наступать на ноги не только самому себе и своей даме, но и всем парам, которые неосторожно входили в зону его действия. Кого он не доставал ногой, того он неожиданно для самого себя подгребал далеко отставленной рукой и всё-таки дотаптывал.
На извинения уходило все время. Нечего было и думать сказать Кате что-нибудь, не относящееся непосредственно к этому сокрушительному танцу.
Наконец, заметив с трудом сдерживаемую Катей улыбку, он пробормотал:
— Вам неудобно со мной?
— Нет, что вы! — с чисто женской деликатностью запротестовала Катя. — Просто у нас с вами немножко разная манера танцевать. Может быть, лучше просто походим?
Баклажанский в последний раз наступил себе на ногу, нервно извинился, и они вышли.
Удобный момент для объяснения был безнадёжно упущен, нужно было все начинать сначала.
Баклажанский потащил Катю в самую отдалённую часть парка.
— Там, — пробормотал он, несколько повторяясь, — мне обязательно надо сказать вам одну вещь.
Они прошли в дальнюю, самую зелёную часть парка культуры п отдыха, туда, где кончалась культура и начинался отдых от неё.
Под деревьями с прибитыми к ним плакатами «Портить древонасаждения воспрещается» стояли длинные садовые скамейки. К ним-то и стремился Баклажанский в надежде, что интимность обстановки придаст ему достаточно смелости для произнесения роковой фразы. Но найти место на скамейке оказалось не так-то легко. На каждой сидело по нескольку пар.
Наконец им удалось найти скамью, на которой сидела всего одна пара. Их сосед и соседка оба были с портфелями. Он каждый раз начинал свои любовные притязания фразой: «Я ставлю вопрос так...» А когда она отвергала его признания, он жалобно возражал ей: «Зачем так ставить вопрос?»
Скульптор испуганно вскочил и, поспешно взяв Катю под руку, повлёк её дальше.
Катя звонко смеялась. Нет! Необходимо было сбить с неё это все время тормозившее его шутливое настроение. В этот момент Баклажанский увидел цветную фанерную указку с надписью: «На аттракционы!» Коварный мужской план мгновенно созрел в его голове.
«Закатаю! — решил он. — Нейтрализую её бдительность и тогда признаюсь!»
Катя охотно откликнулась на предложение развлечься, и они направились к городку аттракционов.
Аллею силомеров они миновали ввиду невозможности подступиться. Силовые аттракционы были любимой бесплатной забавой парковых милиционеров, и, для того чтобы пробиться к силомерам, надо было обладать такой физической силой, которую уже не имело смысла мерить.
Но через минуту путь им преградил сверкающий металлом громадный развлекательный агрегат с рычащим мотором.
Баклажанский остановился перед ним, как загипнотизированный. Гондола аттракциона не только делала полную «мёртвую петлю», но при этом ещё вращалась сама вокруг своей горизонтальной оси, проделывая фигуру, называемую лётчиками «бочкой» или «иммельманом».
— Закружу! — прошептал Баклажанский и сел в гондолу.
Катя заняла место сзади.
Мотор взревел, и Баклажанского пошло мотать во всех трёх измерениях. Люди, только что стоявшие вокруг загородки, вдруг повалились набок, потом все вместе дружно встали на голову, увлекая за собой прилипший к их ногам ландшафт.
Ветер выл. В тон ему тихо стонал Баклажанский. Теперь уже со всех сторон на него сыпались дома, деревья, пруды с плавающими на них лодками и красные садовые дорожки с набросанными по ним людьми...
Когда Баклажанского вынули из гондолы, на нем не было лица, галстука и документов, лежавших в боковом кармане. Документы и галстук, подобранные в траве, принесли моментально, а лицо, сравнительно нормальное лицо Баклажанского, появилось немного позже.
Баклажанский с полуобморочной непринуждённостью проговорил:
— Пойдёмте, Катя! — и взял при этом под руку билетёршу аттракциона.
— Катя, — жалобно продолжал он, отпустив билетёршу, — у нас с вами разные вкусы... Это плохо?
— Это очень хорошо, — ласково сказала Катя. — Иначе нам было бы скучно друг с другом.
Катина фраза, да и сам тон, каким это было сказано, подействовали на скульптора как животворный бальзам.
Он вскочил и, поспешно взяв Катю под руку, повлёк её дальше, в безлюдную, тёмную под светившей ещё в полнакала луной аллею.
Если бы в аллее было немножко посветлей, даже Баклажанский заметил бы, что Катя ласково улыбнулась.
Она, конечно, давно уже понимала, в чем дело. И ей давно самой хотелось, чтобы Баклажанский сказал, наконец, то, что он собирался сказать.
Он сам, не зная того, уже сломал преграду, которая стояла между ними. Он вконец разрушил её своим решением ехать к Чубенко. Он хочет, искренно хочет стать таким, каким она мечтала его видеть! Значит, он станет таким. Что за беда, что он ещё не вылепил своих новых углекопов. Теперь он их вылепит, — она была уверена в этом. Она верила, что он рано или поздно добьётся своего!
И Катя с нетерпением ждала, когда же растерянный Баклажанский скажет то, что ей так не терпится услышать.
То-есть она, конечно, ещё не знает, что она ответит ему, но очень, очень хочет, чтобы он это сказал.
Между тем Баклажанский снова решил действовать. Танцы и робкий шопот на ухо он отмёл как полумеры.
Ему захотелось сделать для Кати что-нибудь необычное и слегка старомодное, тем более, что тенистая аллея располагала к этому.
— Можно мне донести вас до скамейки на руках? — набрав для храбрости воздуха, сказал Баклажанский.
— Можно! — улыбнулась Катя. Ей вдруг стало очень весело.
Наконец-то все хорошо! Сейчас он донесёт её до скамейки, посадит её и с ходу скажет все. Все три слова, которые нужно сказать.
Скамейки в парке были расположены весьма неравномерно. То их было слишком много, то их вовсе не было. Баклажанский шел с Катей на руках уже вторую стометровку, а скамейки все не попадалось.
Начинало сказываться отсутствие тренировки в переноске тяжестей. Руки с непривычки затекли. Ноги уже слегка подкашивались. Какой худенькой казалась ему Катя вначале и какой тяжёлой сейчас! Разумеется, мысль о возможности поставить её на ноги в середине пути не могла прийти ему в голову. Во всяком случае, он старательно отгонял её. Наконец он решил начать объяснение в походном положении.
— Катя... — срывающимся, натужным голосом сказал он. И в этот момент его окликнули.
Баклажанский обернулся и с ужасом увидел направляющегося к нему знакомого литературного критика. Встреча была настолько неожиданной, что Баклажанский растерялся, сразу не поставил Катю на землю и так и остался с ней на руках.
Критик, подойдя и разглядев его ношу, тоже смутился.
— Здесь такая почва, — попытался скульптор подвести научную базу, — что нужно носить...
— Да, да, здесь сыро... — согласился критик.
— Вот именно, песок... — подтвердил Баклажанский.
Так они стояли друг против друга: Баклажанский с Катей на руках и критик, крайне смущённый тем, что по неосторожности нарушил их одиночество. Катя, кусая губы от смеха, косила глазом на смущённых мужчин, с любопытством ожидая, как они выйдут из создавшегося положения.
— Как делишки? Все лепите? — наконец сказал критик только для того, чтобы что-нибудь сказать.
— Да вот... Все леплю, — ответил скульптор, чтобы что-нибудь ответить. — А вы все критикуете?
— А я все критикую, — отозвался собеседник.
После этого оба долго молчали в поисках слов, которыми можно было бы деликатно закончить беседу. Когда томительность паузы стала уже невыносимой, Катя решила помочь бедняге Баклажанскому найти повод для того, чтобы опустить её на землю.
— Может быть, вы всё-таки представите мне своего приятеля? — из последних сил сдерживая желание расхохотаться, проговорила она.
— Да, да, конечно... — смущённо забормотал Федор Павлович. — Знакомьтесь, пожалуйста... — и от растерянности он ещё крепче прижал к себе Катю.
— Иванова, — прошептала Катя с рук скульптора.
— Кишкинази, — представился критик. — Очень приятно.
После этого запас фантазии у обоих мужчин иссяк, и они опять замолчали.
— Так вы, это самое, звоните... — промямлил, наконец, критик.
— Обязательно! — обрадовался Федор Павлович.
— Телефон мой есть у вас?
— Нет... — неосторожно произнёс Федор Павлович и опять сорвал наладившееся было расставание.
— Позвольте карандашик, я вам запишу, — предложил обязательный критик.
Баклажанский попытался зубами достать карандаш из внутреннего кармана пиджака. Этот акробатический номер ему не удался. После второй попытки он вдруг автоматически протянул критику Катю и неожиданно для самого себя проговорил:
— Подержите, пожалуйста!
Кишкинази покорно приготовился принять Катю. Но она сама, наконец, соскочила на землю с рук Баклажанского и, улыбнувшись, подала критику свою самопишущую ручку.
— Ну, так я пойду... — робко сказал критик, быстро записав на листочке свой телефон. — Вы, стало быть, заходите...
— И вы не забывайте нас... — ответил Баклажанский.
Критик проворно нырнул в темноту.
«Не судьба!» — вздохнул Баклажанский.
Он знал, что не скажет уже Кате: «Я люблю вас» — и, значит, не оставит себе никакой надежды на будущее. Но ему хотелось совершить хоть какой-нибудь подвиг в честь любимой девушки, чтобы оставить в её сердце хоть память об этой последней встрече.
Он готов был, по примеру героев старины, вскочить на коня, но у него не было коня, и слава богу, что не было, потому что ездить на нем Баклажанский все равно не умел. Он готов был, рискуя жизнью, защищать её честь, но, увы, на её честь никто не покушался.
— Ручка! — рассмеявшись, перебила Катя мысли Баклажанского. — Моя ручка осталась у вашего рассеянного друга!
Баклажанский хлопнул себя по лбу, и Катя не успела даже крикнуть, чтоб остановить его, как Федор Павлович уже мчался напрямик по газону в погоню за рассеянным критиком.
Конечно, он отдавал себе отчёт, что его погоня никак не приравнивается к тем подвигам, о которых он мечтал, но ему казалось, что какое-то, пусть мелкое, рыцарство все же было в его поступке.
Баклажанский нёсся прямо через кусты в надежде перехватить критика на дальнем повороте аллеи.
В темноте он спотыкался о клумбы левкоев, падал в боскеты, засеянные маками, вскакивал и нёсся дальше, оставляя клочки своего фланелевого костюма на колючках густых розариев.
Кто знает, чем бы кончился этот необыкновенный кросс, если бы его не прервал требовательный милицейский свисток.
Растерявшийся скульптор выскочил прямо на девушку-милиционера, поджидавшую его в освещённой аллее.
— Гражданин, вы нарушаете! — строго сказала она, прикладывая руку к козырьку.
— Нет, я не нарушаю! — не слишком находчиво возразил запыхавшийся скульптор.
— Значит, вы считаете, что вы выполняете? — спросила строгая девушка.
Для неё сейчас, когда она была на посту, все человеческие поступки делились на выполнения и нарушения обязательных постановлений.
— Зачем вы злостно бегаете по цветникам?
— Я гонялся за ручкой моей дамы... — выпалил Баклажанский, — и вот заблудился...
Это странное объяснение, видимо, окончательно убедило девушку в её подозрениях о нетрезвом состоянии нарушителя. Она с привычной строгостью произнесла:
— Давайте, гражданин, проедемте! — и пропустила скульптора вперёд.
Встреченную по дороге Катю они захватили как свидетеля.
Окончательно испорченный вечер завершался в отделении милиции. Усталый дежурный заканчивал длинный протокол «О повреждении озеленения и хождении по насаждениям».
— Нарушитель, — обратился он к Баклажанскому, когда все данные о нем были уже записаны, — теперь объясните: какие причины побудили вас к беготне по цветникам?
— Причина вообще-то мелкая: обыкновенная авторучка, — взволнованно защищался Баклажанский. — Но, вы понимаете, когда вещь принадлежит любимой женщине, это совсем другое дело... И вот я бросился сквозь цветы...
— А почему она вас не остановила? — улыбнувшись, перебил его дежурный. — Ваша любимая женщина разве не присутствовала при этом?
— Нет, она присутствовала... Вот же она... — начал было Баклажанский и осёкся. Роковое признание было произнесено!
— Свидетельница, что вы можете добавить? — обратился дежурный к Кате Ивановой.
— Только то, что я тоже люблю нарушителя, — улыбнулась Катя.
Дежурный встал. Он аккуратно разорвал протокол, так же аккуратно смел клочки в корзину и, подойдя к двери, молча распахнул её перед Баклажанский и Катей.
Его жест означал только, что ему некогда возиться с влюблёнными, что с него хватает и пьяных, но дверь, открытая в парк, выглядела так, как будто это была дверь, широко распахнутая в их будущую жизнь...