— Не хочу я с ним встречаться, мисс Хэнди, — кипятился пожилой директор «Обелиск Букс». — Издание уже в печати, если в тексте ошибка, мы все равно ничего не сможем исправить.

— Но мистер Мастерс, — возразила мисс Хэнди, — ошибка очень серьезная. Мистер Брэндис утверждает, что вся глава целиком…

— Я читал его письмо, я разговаривал с ним по видеофону. Я знаю, что он утверждает.

Мастерс подошел к окну кабинета и окинул мрачным взглядом иссушенную, выщербленную марсианскую поверхность, на которую смотрел уже не первое десятилетие.

«Пять тысяч отпечатанных и переплетенных экземпляров. Половина в шкуре марсианского уаба с золотым тиснением. Изысканнее и дороже этого переплета не найти. Мы и так издаем себе в убыток, а тут еще…»

На его столе лежала книга. Лукреций, «О природе вещей», переведенная высокопарным, возвышенным слогом Джона Драйдена. Барни Мастерс раздраженно перелистал хрусткие белые страницы. «Кто бы мог предположить, что на Марсе найдется знаток такого древнего текста?» А ведь дожидающийся в приемной посетитель лишь один из восьми, которые писали и звонили в «Обелиск Букс» по поводу спорного фрагмента.

Спорного? Нет, никаких споров, все восемь местных знатоков латыни правы. Главное теперь — замять все по-тихому, заставить их забыть о нестыковке, встретившейся в обелисковом издании.

— Хорошо, пусть войдет, — велел Мастерс секретарю, нажав кнопку интеркома. Иначе этот настырный тип не уберется никогда и так и будет торчать в приемной. Ученые обычно все такие, терпение у них, видимо, безграничное.

Дверь открылась, впуская высокого седого мужчину с портфелем и в старомодных очках, какие носили на Земле.

— Благодарю, мистер Мастерс, — произнес он, входя. — Позвольте объяснить, почему моя организация придает такое значение допущенной опечатке.

Он присел к столу и резким движением расстегнул «молнию» на портфеле.

— Мы все-таки колония. Все свои ценности, нравы, артефакты и обычаи мы черпаем с Земли. ОБАНА считает, что ваше издание…

— ОБАНА? — переспросил Мастерс. Название ему ни о чем не говорило, однако он застонал. Наверняка очередная злопыхательская контора, отслеживающая все печатающееся и публикующееся как здесь на Марсе, так и доставляемое с Земли.

— Общество блюстителей аутентичности и неподдельности артефактов, — расшифровал Брэндис. — У меня с собой подлинное, правильное земное издание «О природе вещей» — в переводе Драйдена, как и ваше местное.

«Он произносит «местное» с такой брезгливостью, — мрачно подумал Мастерс, — будто «Обелиск Букс» занимается каким-то заведомо грязным делом».

— Давайте сопоставим. Вот, смотрите, мой экземляр… — Брэндис выложил на стол и раскрыл потрепанную книгу земного издания. — Там все правильно. А вот, сэр, ваш экземпляр, тот же самый фрагмент.

Рядом с потрепанным синим томиком легла переплетенная в элегантную шкуру уаба книга, выпущенная «Обелиск Букс».

— Подождите, я приглашу редактора. — Мастерс нажал кнопку интеркома. — Попросите, пожалуйста, ко мне Джека Снида.

— Да, мистер Мастерс.

— В подлиннике, — продолжил Брэндис, — мы видим следующий стихотворный перевод с латыни.

Он зачитал, стыдливо откашлявшись:

— Я знаю отрывок, — оборвал уязвленный Мастерс. Этот тип еще поучать его собрался, как школьника!

— Из вашего издания, — перешел к сути Брэндис, — эта строфа изъята и заменена следующими сомнительными строками бог весть чьего авторства. Позвольте.

Ухватив роскошный обелисковый том, переплетенный в шкуру уаба, он долистал до нужного места и процитировал:

Брэндис с шумом захлопнул книгу.

— Самое возмутительное, что смысл этой строфы диаметрально противоположен идее всей книги. Откуда она взялась? Кто-то ведь должен был ее сочинить. Драйден этого не писал, Лукреций тоже.

Брэндис сверлил издателя взглядом, будто выпытывая признание в авторстве.

В открывшуюся дверь вошел редактор издательства, Джек Снид, и произнес сокрушенно:

— Он прав. И это не единственное изменение в тексте, их там около тридцати. Я перелопатил всю книгу, как только посыпались письма. А теперь проверяю по осеннему каталогу другие недавно вышедшие из печати. Там тоже встречаются поправки.

— Вы последним вычитывали текст перед отправкой в печать. Были там ошибки? — спросил Мастерс.

— Ни единой, — заверил Снид. — Кроме того, я лично вычитываю гранки, там тоже ничего. Изменения появляются только в уже переплетенной книге, как это ни абсурдно. Если точнее, с переплетом из шкуры уаба с золотом. С обычными, теми, что в картонном переплете, все в порядке.

— Но ведь это один и тот же тираж, — недоуменно заморгал Мастерс. — Мало того, изначально мы не планировали эксклюзивный подарочный переплет, эта мысль возникла в последнюю минуту, и маркетинговый отдел предложил переплести половину тиража в шкуру уаба.

— По-моему, — проговорил Джек Снид, — нам пора поподробнее разобраться, что такое эта шкура.

Через час пожилой директор вместе с редактором Джеком Снидом сидел перед Лютером Саперштейном — коммерческим представителем кожевенной фирмы «Волосок к волоску». Именно у них издательство «Обелиск Букс» заказывало шкуру уаба для переплетов.

— Прежде всего, — деловым тоном осведомился Мастерс, — что собой представляет уабовая шкура?

— Если вкратце, — начал Саперштейн, — не вдаваясь в подробности, это шкура марсианского уаба. Я понимаю, господа, яснее вам не стало, однако от этого уже можно отталкиваться, на таком фундаменте уже можно строить дальнейшие, более весомые рассуждения. Давайте я расскажу вам, что такое собственно уаб. Его шкура ценится, помимо всего прочего, за свою редкость. А редкость объясняется тем, что уаб крайне нечасто гибнет. То есть умертвить уаба почти невозможно, даже больного или старого. Но и в тех случаях, когда уаб умирает, шкура его живет. И благодаря этой своей особенности она незаменима в отделке помещений или, как в вашем случае, в изготовлении переплетов для сокровищ литературы, призванных остаться в веках.

Мастерс вздохнул и посмотрел поскучневшим взглядом в окно, не слушая монотонно бубнящего Саперштейна. Сидящий рядом молодой энергичный редактор что-то черкал в блокноте, постепенно мрачнея.

— По вашей просьбе — заметьте, это вы к нам обратились, не наоборот, — продолжал Саперштейн, — мы отгрузили вам партию самых отборных шкур из нашего ассортимента. Эти живые шкуры лоснятся и переливаются, ни на Марсе, ни на Земле ничего подобного вы не сыщете. Любая царапина, любая потертость заживает на них сама. От месяца к месяцу подшерсток густеет, и обложки ваших томов делаются все роскошнее, а значит, ценнее. Через десять лет богатый пушной покров переплетенных в уабовую шкуру книг…

— Значит, шкура живет своей жизнью, — прервал его Снид. — Интересно. А уаб, как вы говорите, настолько ловок, что его почти невозможно убить. — Он бросил быстрый взгляд на Мастерса. — Все тридцать с лишним поправок в текстах наших книг связаны с бессмертием. Типичный пример с Лукрецием. Оригинал учит, что человек смертен и, даже обретя загробную жизнь, все равно не будет помнить о своем земном существовании. Вместо этого откуда-то возникает непонятная новая строфа, которая провозглашает дальнейшую жизнь, вытекающую из нынешней, — в полном противоречии со всеми воззрениями Лукреция. Вы понимаете, что получается? Треклятый уаб пропихивает в чужие книги свою философию. Вот так, ни больше ни меньше.

Снид умолк и принялся снова черкать в блокноте.

— Как может шкура, — недоумевал Мастерс, — пусть даже вечно живущая, влиять на содержимое книги? Текст уже напечатан, страницы обрезаны, корешки склеены и сшиты. Безумие какое-то! Даже если переплет из этой чертовой шкуры действительно живой, во что мне не верится. — Он грозно взглянул на Саперштейна. — Если она живая, то чем питается?

— Мельчайшими частицами пищи, взвешенными в атмосфере, — не моргнув глазом, ответил Саперштейн.

— Пойдемте. — Мастерс поднялся. — Чушь какая.

— Она всасывает частицы, — с видом оскорбленного достоинства пояснил Саперштейн. — Через поры.

Джек Снид, не вставший вместе с начальством, задумчиво смотрел в блокнот.

— Среди измененных текстов есть просто потрясающие. Бывает, что изначальный кусок переписывается полностью, и авторская мысль меняется на противоположную, как в случае с Лукрецием, а бывает более тонкая, почти незаметная правка, если можно так выразиться, когда оригинал больше поддерживает доктрину вечной жизни. Вопрос вот в чем: перед нами субъективное мнение отдельно взятой формы жизни, или уаб действительно знает, о чем говорит? Взять, например, поэму Лукреция — она великолепна, красива, интересна как поэзия. Но с философской точки зрения она, может быть, ошибочна. Я не знаю. Это не моя работа, я только редактирую книги, я их не пишу. Хороший редактор никогда не будет править авторский текст по своему вкусу. А уаб, то есть оставшаяся от него шкура, занимается именно этим.

Снид замолчал.

— И насколько достойна его правка, позвольте полюбопытствовать?

— С поэтической точки зрения? Или с философской? В поэтическом и литературном, стилистическом плане эти изменения не улучшают и не портят оригинал, они настолько сливаются с авторским текстом, что незнакомый с ним читатель ничего не уловит. И ни за что не заподозрит в авторстве шкуру, — добавил он с горечью.

— Я имел в виду в философском отношении.

— В философском отношении уаб методично внушает нам одну и ту же идею: смерти нет. Мы засыпаем и пробуждаемся к лучшей жизни. Что у Лукреция, то и в остальных, одного примера достаточно.

— Интересно, — задумчиво протянул Мастерс, — а что будет, если переплести в уабовую шкуру Библию?..

— Я попробовал, — кивнул Снид.

— И?

— Прочитать целиком, мне, конечно, некогда было, но я просмотрел послания Павла к коринфянам. Там всего одна поправка. В стихе, который начинается: «Говорю вам тайну…», все переписано заглавными буквами. А строки «Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?» повторяются десять раз кряду, целых десять раз, и все заглавными. Уаб, судя по всему, полностью согласен, это же его философия, точнее, теология. По сути, имеет место богословский диспут, — взвешивая каждое слово, добавил Снид, — между читателями и шкурой марсианского животного, похожего на помесь хряка и коровы. Странно.

Он вернулся к своим заметкам.

Повисла напряженная пауза.

— Вы хотите сказать, что уаб располагает данными, недоступными для непосвященных? — уточнил Мастерс. — Возможно, перед нами, как вы говорили, не субъективное мнение отдельно взятого животного, научившегося избегать смерти, а самая что ни на есть истина?

— Я думаю так: уаб не просто научился избегать смерти, а последовал собственным заветам. Его убивают и свежуют, а его шкура, все еще живая, превращенная в книжную обложку, попирает смерть. Он продолжает жить. Лучшей, как ему представляется, жизнью. Перед нами не просто местная форма существования со своим предвзятым мнением, а организм, сумевший воплотить то, насчет чего мы еще сомневаемся. Конечно, уаб не голословен. Он живое доказательство собственной теории. Факты говорят сами за себя. И я склонен им верить.

— Хорошо, для него, возможно, жизнь вечна, — возразил Мастерс, — но это не значит, что для остальных тоже. Уаб, как подсказывает нам мистер Саперштейн, уникум. Ни у одного другого живого существа ни на Марсе, ни на Луне, ни на Земле шкура не остается жить после гибели, питаясь взвешенными в атмосфере микроскопическими частицами. Если он на это способен, не значит…

— Жаль, что со шкурой нельзя пообщаться, — подал голос Саперштейн. — В нашей фирме пытались, с тех пор как обнаружили факт посмертного существования. Но способа так и не нашли.

— А мы в издательстве, — выступил Снид, — нашли. На самом деле я уже провел эксперимент. Я напечатал книгу с одной строчкой: «Уаб, не в пример другим живым существам, бессмертен» — и переплел в уабовую шкуру, а потом перечитал. Текст изменился. Вот. — Он протянул Мастерсу тоненькую книжицу в элегантной обложке. — Прочтите.

Мастерс зачитал вслух: «Уаб, в пример другим живым существам, бессмертен».

— Он убрал только «не», правка незначительная, всего две буквы.

— Однако в смысловом отношении, — возразил Снид, — это бомба. Нам поступает ответ, так сказать, из загробного мира. Ведь по сути, технически, шкура уаба мертва, потому что мертв отрастивший ее уаб. Следовательно, у нас в руках почти неоспоримое доказательство существования разумной жизни после смерти.

— Тем не менее есть одно «но», — нерешительно проговорил Саперштейн. — Мне жаль об этом упоминать, я не знаю, какое отношение данный факт имеет к вышеизложенному. Но марсианский уаб, при всех его невероятных и даже мистических способностях к выживанию, с точки зрения разума совершенно туп. У земного опоссума, например, объем мозга в три раза меньше, чем у кошки. Так вот, у уаба мозг в пять раз меньше, чем у опоссума.

— Что ж, — не сдавался Снид, — в Библии сказано: «Последние станут первыми». Возможно, примитивный уаб подходит именно под эту категорию. Будем надеяться.

— Вы хотите вечной жизни? — взглянул на него Мастерс.

— Конечно. Все хотят.

— Я нет, — решительно заявил Мастерс. — Мне и без того проблем хватает. Существовать дальше в виде книжного переплета или еще в каком виде… Увольте!

Однако в глубине его сознания заворочалась другая мысль. Диаметрально противоположная.

— Да, уабу такая жизнь больше по вкусу, — признал Саперштейн. — Превратиться в книжный переплет, лежать себе полеживать на полке год за годом, всасывая мельчайшие частицы из воздуха. И медитировать. Или чем там занимаются уабы после смерти.

— Богословствуют, — ответил Снид. — Проповедуют. Я так понимаю, больше мы книги в уабовую шкуру не переплетаем? — уточнил он у начальства.

— На продажу нет. Но… — Мастерса не покидало убеждение, что какую-то пользу из шкуры все же извлечь можно. Интересно, переносит ли она ту же повышенную способность к выживанию на все, во что превращается? Скажем, на оконные шторы? Или на обивку летающей машины — вдруг благодаря ей исчезнет смертность на автотрассах? А подкладка для шлемов спецназа? Или бейсбольных?

Возможности вырисовывались безграничные… Хотя и расплывчатые. Нужно обдумать все как следует, поразмыслить на досуге.

— В любом случае, — услышал он голос Саперштейна, — моя фирма решительно отказывается от выплаты компенсации, поскольку характеристики уабовой шкуры открыто изложены в нашем буклете за этот год. Мы категорически…

— Хорошо, — раздраженно отмахнулся Мастерс, — убытки так убытки. Пусть их. — Он повернулся к Сниду. — Значит, она ясно утверждает во всех тридцати с лишним исправленных фрагментах, что жизнь после смерти приятна?

— Именно. «Ибо земная юдоль предвещает блаженство без срока». Все здесь, в этой строчке, всунутой в трактат Лукреция.

— Блаженство, — повторил Мастерс, кивая. — Мы, правда, не на Земле, а на Марсе. Но я думаю, это неважно, уаб имеет в виду просто жизнь, безотносительно места проживания. — Он снова погрузился в мрачное раздумье. — Мне кажется, заниматься абстрактными рассуждениями о «жизни после смерти» можно сколько угодно — люди толкут эту воду в ступе уже пятьдесят тысяч лет. Гораздо больше общей философской картины меня интересуют конкретные способности уабовой шкуры, бессмертие, которое она в себе несет. Какие еще книги вы в нее переплетали? — обратился он к Сниду.

— Том Пейн, «Век разума», — сверившись со списком, ответил тот.

— И что в результате?

— Двести шестьдесят семь чистых страниц. И в середине одно-единственное слово: «бред».

— Продолжайте.

— «Британнику». Там ничего, по сути, не правилось, но добавились целые статьи. Про душу, про переселение душ, про ад, адские муки, грех, бессмертие… Весь двадцатичетырехтомник приобрел религиозную направленность. — Он оторвался от списка. — Продолжать?

— Конечно. — Мастерс слушал и одновременно размышлял.

— «Сумма теологии» Фомы Аквинского. Текст не тронут, только периодически вставлена библейская строка: «буква убивает, а дух животворит». Еще «Потерянный горизонт» Джеймса Хилтона. Шангри-Ла оказывается преддверием мира иного, который…

— Хватит, — остановил его Мастерс. — Мысль ясна. Вопрос в том, что с ней делать. Очевидно, что переплетать книги в эту шкуру мы не можем — по крайней мере, те, с которыми она расходится.

Перед ним уже замаячило другое применение, гораздо более корыстное, затмевающее все, что уабова шкура способна была дать или передать книгам и вообще любому неодушевленному предмету. Как только он доберется до телефона…

— Особенно любопытна, — продолжал тем временем Снид, — реакция на сборник трудов по психоанализу авторства одного из величайших фрейдистов нашего времени. Все статьи остались как есть, однако в конце каждой приписана одна и та же фраза. — Снид усмехнулся. — «Врачу, исцелися сам». Вот ведь чувство юмора.

— Да, — кивнул Мастерс, не переставая думать о телефоне и жизненно важном звонке, который он сделает.

Вернувшись в свой кабинет в «Обелиск Букс», Мастерс провел предварительный эксперимент, проверил свою теорию. Взяв из коллекции любимую чайную пару «Роял Альберт», желтого фарфора, он завернул ее в шкуру уаба. Затем, преодолевая сомнения и страх, он положил сверток посреди кабинета и изо всех своих немощных сил втоптал его в пол. Чашка не разбилась. Вроде бы. Развернув шкуру, Мастерс осмотрел фарфор. Да, правильно, живая уабовая шкура защищает содержимое от уничтожения.

Удовлетворенный экспериментом, он уселся за стол и в последний раз проверил свои умозаключения. Оболочка из уабовой шкуры делает хрупкий, бренный предмет неуязвимым. Так воплощается на практике уабова доктрина бессмертного существования — в точности, как он и ожидал.

Мастерс снял трубку и набрал номер своего нотариуса.

— Я насчет завещания, — сообщил он, когда тот откликнулся. — Того, последнего, которое я составлял несколько месяцев назад. Хочу внести новый пункт.

— Да, мистер Мастерс. Слушаю.

— Небольшое дополнение, — промурлыкал Мастерс. — Касается гроба. Я прошу довести до сведения наследников, что гроб внутри должен быть со всех сторон — снизу, сверху и по бокам — обтянут шкурой уаба. От фирмы «Волосок к волоску». Я хочу отправиться к Создателю облаченным, так сказать, в шкуру уаба. Произвести достойное впечатление.

Он хохотнул непринужденно, однако тон его был донельзя серьезен. Нотариус это почувствовал.

— Как вам будет угодно.

— И вам советую, — продолжал Мастерс.

— Зачем?

— Посмотрите в полной медицинской энциклопедии, которую мы выпускаем в следующем месяце. Только возьмите издание, переплетенное в уабовую шкуру, оно будет отличаться от обычного.

Мастерс снова представил себе гроб, обтянутый изнутри шкурой уаба. Вот он лежит в этом гробу глубоко под землей, а шкура густеет, растет. Любопытно будет взглянуть, какую правку внесет в него сортовая уабовая шкура…

Особенно через несколько столетий.

1968