Они путешествовали пешком. А ещё – в пустых железнодорожных вагонах. Они всегда были в пути, всегда куда-то двигались.

– Но, в сущности, – говорил Бык, – мы всё равно никуда не попадём. В этом, друг мой, и заключается ирония нашего постоянного движения.

Эдвард путешествовал в свёрнутом в рулон спальном мешке Быка: оттуда торчали только его голова и уши. Бык всегда перекидывал мешок через плечо так, чтобы кролик смотрел не вниз и не вверх, а назад, на оставшуюся позади дорогу.

Ночевали прямо на земле, глядели на звёзды. Люси, поначалу крепко разочарованная тем, что кролик оказался несъедобен, теперь очень привязалась к Эдварду и спала, свернувшись возле него калачиком; иногда она даже клала морду на его фарфоровый живот, и тогда все звуки, которые она издавала во сне – а она то ворчала, то повизгивала, то глухо рычала, – отзывались внутри Эдварда. И к своему удивлению, он вдруг понял, что в его душе просыпается нежность к этой собаке.

По ночам, когда Бык и Люси спали, Эдвард, не умея сомкнуть глаз, смотрел на созвездия. Он вспоминал их названия, а потом вспоминал имена всех, кто его любил. Начинал он всегда с Абилин, потом называл Нелли и Лоренса, потом – Быка с Люси, а заканчивал снова именем Абилин, и получался такой порядок: Абилин, Нелли, Лоренс, Бык, Люси, Абилин.

«Ну, вот видишь, – говорил Эдвард про себя, обращаясь к Пелегрине, – я совсем не похож на твою принцессу, я знаю, что такое любовь».

Иногда Бык и Люси собирались у большого костра вместе с другими бродягами. Бык хорошо рассказывал разные истории, но ещё лучше пел.

– Спой-ка нам, Бык, – просили его приятели.

Бык садился на землю, Люси прислонялась к его левой ноге, а Эдвард – к правой, и Бык затягивал песню откуда-то из самой глубины своего живота, а может быть, души. И точно так же, как отзывались по ночам в теле Эдварда повизгивания и поскуливания Люси, так и сейчас глубокий, печальный звук песен, которые пел Бык, проникал в его фарфоровое нутро.

Эдварду очень нравилось, когда Бык пел.

А ещё он был очень благодарен Быку, который каким-то образом почуял, что Эдварду не пристало носить платье.

– Послушай, Малоун, – сказал Бык как-то вечером, – я, конечно, не хочу обижать ни тебя, ни твою одежду, но вынужден признаться, что вкус у тебя не ахти. В этом девчачьем платьице ты как бельмо на глазу. Тоже мне принцесса выискалась. Кроме того, опять же не хочу тебя обидеть, но платье твоё приказало долго жить.

Действительно, прекрасное платье, которое сшила когда-то Нелли, не выдержало многодневного пребывания на свалке и дальнейших скитаний с Быком и Люси. Вообще-то оно уже мало походило на платье – такое оно было потёртое, рваное и грязное.

– Я нашёл решение, – сказал Бык, – и надеюсь, ты его одобришь.

Он взял свою вязаную шапку, вырезал в середине дырку побольше, по бокам – две поменьше, а потом снял с Эдварда платье.

– Люси, а ну-ка отвернись, – велел Бык собаке. – Не будем смущать Малоуна и глазеть, когда он голый.

Бык натянул шапку через голову Эдварда, а его лапки просунул в боковые отверстия.

– Вот и прекрасно, – сказал он. – Теперь осталось сварганить тебе какие-нибудь штаны.

Штаны Бык смастерил сам. Разрезав несколько красных носовых платков, он сшил куски так, что получилось пристойное одеяние для длинных лапок Эдварда.

– Теперь ты выглядишь точь-в-точь, как мы. Настоящий бродяга, – сказал Бык, отступив на шаг, чтобы полюбоваться на свою работу. – Самый настоящий беглый кролик.