9

Крысы. С ними надо что-то делать. В последнее время они совсем обнаглели и уже не давали себе труда прятаться за стенными панелями и под дырявыми досками, которыми был выстелен пол. Скоро они просто усядутся в ряд и будут требовать корма или начнут грызть картины. Орландо Блейн прошелся по Большой галерее из конца в конец, надеясь отпугнуть нахальных зверьков звуком своих шагов.

Остановившись у одного из пяти широких окон, Орландо устремил наружу печальный взгляд. Был ненастный осенний день. Хаос продолжал вести на сад свое безжалостное наступление. Розы полностью одичали и угрожали задушить прочие цветы, которые раньше мирно росли рядом с ними на ухоженных клумбах. Фонтан посреди сада давно высох. Пухлый каменный Эрос в его центре покрылся зеленью с неприятным металлическим оттенком. Слева еще виднелся краешек озера — его темные, неприветливые воды тоже не радовали глаз. Летними вечерами Орландо разрешали гулять по его берегу под надзором стража, который брел за ним шагах в двадцати.

Орландо Блейн был пленником. До сих пор он точно не знал, где находится. Порой до него словно бы доносился запах моря. Вокруг огромного дома, в котором теперь обитали только он сам да его тюремщики, простирались тысячи акров пустынных земель, а длинную аллею, ведущую к ближайшей дороге, закрывала баррикада из густых деревьев. Охранников было четверо, и они по очереди следили за ним круглые сутки. Алкоголь для него был под запретом — ему давали только слабое или разведенное пиво, поскольку крепкие напитки сыграли свою роль в его падении. Его обязанность состояла в том, чтобы писать на заказ, ибо Орландо Блейн был очень талантливым художником. В более благоприятные времена и с менее сомнительным прошлым он наверняка сделал бы блестящую карьеру в Лондоне или Париже.

Он посмотрел через всю галерею на свое сегодняшнее задание. На подрамнике начинала обретать форму картина — картина, поразительно похожая на работы Гейнсборо.

Орландо снова взглянул на мрачные облака, несущиеся по бурному небу. Ему вспомнилась Имоджин, любовь всей его жизни, которая находилась теперь за сотни миль отсюда. Но нет — он не станет думать об Имоджин! Его мысли, как будто бы по своей собственной воле, вернулись к французской Ривьере, на пять месяцев назад. Он снова увидел завораживающее вращение рулеточного колеса, услышал тихий стук падающего в лунку шарика. Снова услышал сдержанный голос крупье — rien ne va plus, ставок больше нет, — и увидел, как замерли игроки, дожидаясь, пока маленький шарик в очередной раз упадет в лунку. Он вспомнил пять дней триумфа за игорным столом. Даже теперь он слегка вздрагивал при воспоминании о шестом дне, когда все пошло прахом и его мир изменился навсегда.

Цвета. Возможно, благодаря своей профессии он так живо их помнил. Темно-серый, почти черный цвет моря часа в три или четыре утра, когда он возвращался в свою дешевую квартирку на берегу — от нее до казино было мили полторы. Первые слабые проблески желтизны на горизонте, где вставало солнце, провозглашая начало нового дня, светло-голубую воду, которая окрашивалась лазурью к моменту его пробуждения, нежно-розовые тона заката в тот час, когда он вновь отправлялся к игорным столам. Ярко-красный цвет, на который он ставил так много. Блестящий, полированный черный, который в конце концов лишил его состояния.

Орландо вспоминал рулеточные термины, произносимые мягким, но властным голосом крупье. Pair означало, что выпало четное число, impair — нечетное. Passe значило, что выигрышный номер находится между девятнадцатью и тридцатью шестью, impasse — что он между нулем и восемнадцатью. Rouge — красное, noir — черное; le rouge et le noir, красное и черное, занимали все его мысли, пока он сидел у рулеточного колеса. Ноль — проигрыш в пользу казино; единственный фактор, дающий владельцам заведения преимущество перед игроками, явившимися, чтобы сорвать банк.

Он играл по своей собственной системе. Придя в казино впервые, Орландо только наблюдал. Очень толстый француз выиграл уйму денег. Стройный блондин, англичанин, сильно проигрался. Изысканно одетый итальянец выиграл совсем чуть-чуть. В течение трех вечеров Орландо наблюдал за одним столом. Время от времени ставил по маленькой, чтобы не обижать казино. Результаты каждого розыгрыша он аккуратно вносил в красный блокнот. Он заметил, как один из администраторов что-то тихонько прошептал другому — вот человек, который изобретает свою систему. Служащие казино обожали людей, играющих по системе. Они встречали их с распростертыми объятиями и угощали марочным шампанским, когда те превращались в завсегдатаев. Клиентам с надежными рекомендациями открывали щедрый кредит. Ибо в казино знали, что все системы обречены на неудачу. Даже при одном нуле, как в Европе (в Америке их было два, а в салунах Среднего Запада, где собирались самые безрассудные игроки, можно было увидеть и целых три — Орландо об этом слышал), преимущество неизменно оставалось на стороне казино.

Орландо Блейн приехал в Монте-Карло в поисках финансового спасения, в расчете сколотить себе капитал. У него не было своих денег — только долги. Он был отчаянно, безнадежно влюблен в Имоджин Джеффрис, единственную дочь богатого лондонского юриста. Она снилась ему целыми днями, когда он отсыпался в задней комнате своей auberge, окна которой выходили на железнодорожные пути и пустынную местность вдали от моря. Имоджин была высокая и смуглая, с дразнящими серо-голубыми глазами. Ее плавные движения были полны грации, от которой у него захватывало дух, и она крепко обняла и поцеловала его, когда прощалась с ним на вокзале, перед поездом, отправляющимся на юг Франции. Отец Имоджин очень гордился своим состоянием — его размерами, перспективами и способностью обеспечить целые поколения еще не рожденных Джеффрис на долгие годы — и потому категорически отказался выдать дочь за человека, у которого нет ни гроша за душой. Многие девушки, думал Орландо, попытались бы отговорить своего возлюбленного от решения поставить судьбу их совместного будущего в зависимость от прихоти маленького колеса в одном из игорных домов Монте-Карло. Но Имоджин эта идея привела в восхищение. Риск был для нее словно наркотик.

— Возвращайся богатым, милый, — сказала она ему. — Тогда я буду сжимать тебя в объятиях всю ночь напролет. Ты только вернись настоящим богачом.

Изучая свои записи в красном блокноте, Орландо пришел к интересному заключению. Похоже, что на столе, за которым он наблюдал, вероятность выпадения красного чуть-чуть превышала вероятность выпадения черного. Многие игроки, вспомнил он, пользуются так называемой системой «мартингейл», прославленной сэром Фрэнсисом Клаверингом, героем теккереевского «Пенденниса», — он потерял огромные суммы из-за слепой веры в эффективность этой системы. Согласно ей, надо было дождаться, пока на рулетке выпадет пять черных чисел кряду. Потом, на шестом розыгрыше, делалась ставка на красное. Если выигрышный номер снова оказывался черным, эта ставка удваивалась. И так далее, по какому бы из гигантского количества сценариев ни развивались дальнейшие события. Но Орландо знал, что в самой сердцевине системы «мартингейл» кроется ошибка. Ее приверженцы полагали, что после пяти черных выигрышных номеров подряд вероятность выпадения красного при следующем вращении колеса увеличивается. Но они ошибались. Эта вероятность всегда была одинаковой. Колесо не помнило, куда шарик упал в прошлый раз. И при каждом розыгрыше вероятности выпадения красного и черного оставались равными — пятьдесят на пятьдесят. Он решил делать умеренные ставки на красное — в конце концов, это был любимый цвет Имоджин. Больше ничего. Никаких попыток поймать птицу удачи, ставя на единственный номер с вероятностью выигрыша один против тридцати шести. Никаких комбинаций номеров — всех этих pair, impair, passe. Только красное. Mesdames et mesieurs, je vous en prie. Faites vos jeux.

Орландо помнил, как он нервничал в тот первый вечер, когда начал играть всерьез. Минимальная ставка равнялась тысяче франков — это составляло чуть меньше десяти английских фунтов. Орландо располагал одной тысячей фунтов стартового капитала, снятой с банковского счета Имоджин. Вначале он делал минимальные ставки — при выигрыше доставалось столько же, сколько он ставил, то есть на тысячу франков можно было выиграть еще тысячу. Он захватил с собой блокнот. Иногда, наблюдая за происходящим в зале, он быстро зарисовывал лица окружающих его людей — крупье и других игроков. Всего он поставил на красное восемнадцать раз. Если бы закон равного распределения вероятностей соблюдался в точности, он бы девять раз выиграл и девять проиграл. Но в этот первый вечер получилось не так. Он выиграл двенадцать раз и проиграл шесть. Когда он получал свой выигрыш, крупье улыбались ему. Такие мелкие потери не могли огорчить держателей казино в Монте-Карло. Это пробное испытание принесло Орландо шестьдесят фунтов.

В два следующих вечера он очень медленно поднимал ставки. На третий день он уже был в плюсе на пять тысяч фунтов. Но такая сумма, грустно сказал он себе, ни за что не удовлетворит отца Имоджин. Ему нужно по меньшей мере двадцать пять тысяч. А еще лучше тридцать. Ну а сорок — это было бы идеально.

В четвертый и пятый дни казино увеличило размер максимально допустимой ставки до ста тысяч франков, то есть примерно до тысячи английских фунтов. Система Орландо по-прежнему оправдывала себя. Каждый вечер за спиной у Орландо стоял маленький, чисто выбритый француз с черными глазами. Он наблюдал не за игрой, а за набросками, которые Орландо делал в блокноте.

— Прошу прощения, мсье, — однажды сказал этот француз. — Ваши рисунки — сегодня они в стиле Тулуз-Лотрека и так хороши, что вполне могли бы сойти за его работы. Позвольте вас спросить, мсье: вы можете с такой же легкостью имитировать и других художников?

Орландо Блейн чуть не пропустил его вопрос мимо ушей. Он подсчитывал свой выигрыш.

— Завтра вечером, мсье, — тихо ответил он, — я буду рисовать в стиле Дега.

Теперь у него было уже на восемнадцать тысяч фунтов больше первоначальной суммы. Довольно ли этого? Хватит ли восемнадцати тысяч на то, чтобы жениться на его обожаемой Имоджин? Не пора ли расплатиться по счету, покинуть свою убогую auberge, отправиться на вокзал и сесть в поезд, идущий в Лондон? Орландо этого не сделал. Правда, он все-таки выписался из auberge. Снял номер в самом шикарном отеле Монте-Карло и приготовился к последней, апокалиптической триумфальной ночи.

В то утро двери казино закрылись в четыре часа. Пять минут спустя управляющий устроил у себя в кабинете экстренное совещание.

— Так больше продолжаться не может, — сказал он. — Нам грозят серьезные финансовые проблемы. Этот англичанин выигрывает слишком много. А другие игроки? Они ставят на красное вслед за ним — и тоже выигрывают. Что, черт возьми, происходит?

Старший крупье покачал головой.

— Я не знаю, сэр, — ответил он. — Англичанин не жульничает. Он не использует никаких уловок. Просто красное все время выпадает и выпадает.

— Где этот проклятый профессор? — сердито спросил управляющий. Казино пригласило к сотрудничеству специалиста по теории вероятностей, профессора математики из университета в Ницце.

— В последний раз, когда я его видел, он ходил по игровым залам, — сказал начальник службы безопасности. — Вернее, не ходил, а лежал на полу: проверял, правильно ли установлен стол. Но стол, очевидно, установлен строго горизонтально.

— Что-что? — закричал управляющий. — Мы тут рискуем потерять все, а этот болван ползает по полу! Он что, пьян?

— Нет, я не пьян, — сказал профессор математики. Профессору было уже за пятьдесят — это был лысеющий мужчина в толстых очках и с озабоченным видом. В свободное от работы время он увлеченно собирал данные о погоде. Он верил, что если заниматься этим достаточно долго, то обязательно наступит день, когда он сможет почти с полной достоверностью — что, по его личной оценке, соответствовало вероятности в девяносто три процента — предсказать, какая погода будет завтра. Его наблюдения продолжались уже тридцать лет. Раньше собранные им записи хранились у него дома, в задней комнате, а потом перекочевали в огромный сарай в саду.

— Мы столкнулись с чрезвычайно любопытным явлением, — начал профессор, озирая служащих казино с таким видом, словно читал лекцию группе особенно тупых первокурсников. — Числа в принципе не должны выпадать в подобной последовательности. Но они выпадают! Для человека, изучающего теорию вероятностей, это весьма показательный случай. Он может попасть в учебники и стать классическим!

— Плевать мне на ваши учебники, профессор, — сердито огрызнулся управляющий. — Это тянется уже пять дней. Что будет дальше — прекратится это наконец или нет?

Профессор математики заглянул в блокнот, куда он записывал выпавшие номера. Три последние страницы блокнота были заполнены вычислениями, сделанными мелким неразборчивым почерком.

— Я на семьдесят пять процентов уверен, что завтра красное перестанет выпадать так часто. Но этого может и не произойти. Если рассуждать логически, это может тянуться до бесконечности, но я не думаю, что так будет. — Он улыбнулся служащим казино.

Управляющий расстроенно посмотрел на профессора математики. Он уже успел привыкнуть к вероятностям. Ему очень хотелось, чтобы этот чудак из университета Ниццы хоть раз оказался уверен в чем-нибудь на все сто процентов. Но пока максимальной цифрой было девяносто восемь.

— Так что нам делать? — спросил управляющий. — Не закрывать же казино! Эти игроки — очень суеверный народ, особенно когда выигрывают. Если мы поменяем друг с другом столы, которые сейчас находятся в разных залах, какова, по-вашему, будет вероятность того, что англичанин продолжит игру?

Профессор откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Трое остальных участников совещания ждали, пока он закончит мысленные вычисления.

— Опираясь на исследования профессора Кунцбуля из Вены и профессора Спинетти из Рима — они, каждый в своем городе, изучали психологию игроков, попавших в тюрьму за неуплату долгов, — я сказал бы, что эта вероятность заключена в пределах от двадцати пяти до тридцати процентов. Вы правы, игроки действительно весьма склонны к суевериям. Поменяйте стол, поменяйте хоть что-нибудь — и они решат, что удача от них ушла. И бросят играть.

— Совсем? И не сделают больше ни одной ставки? — грустно спросил управляющий.

— Ни одной, — твердо ответил профессор.

— А что еще вы можете посоветовать, профессор? — Управляющий казино был уверен, что у пожилого ученого найдется какое-нибудь разумное предложение. В конце концов, не зря же ему платят за консультации пять тысяч в год!

— К сожалению, пока ничего. Случай следует своей собственной логике, какой бы иррациональной она ни казалась непосвященному. Логика случая говорит, что поведение стола должно вновь стать нормальным.

— Есть еще один вопрос, — сказал крупье. — Я очень внимательно наблюдал за этим молодым человеком. По-моему, он поставил себе цель выиграть определенную сумму и сейчас вплотную приблизился к ней. Конечно, он может продолжить игру и после того, как достигнет своей цели, и все спустить. Когда игрокам везет, они начинают думать, что так будет всегда. Не увеличить ли нам размер минимальной ставки? Я считаю, что это самый надежный способ вернуть потерянные деньги — или я не прав, профессор?

— Думаю, что вы правы с вероятностью семьдесят восемь процентов, — ответил профессор. — При условии, что он вообще придет. Мне трудно оценить вероятность этого события, хотя я считаю, что она превышает шестьдесят три процента.

— Он придет, — твердо сказал управляющий. — Я это нутром чую. Придет с вероятностью девяносто девять процентов. И когда он придет, господа, размер максимальной ставки за этим столом будет вдвое больше прежнего. Впрочем, нет, не вдвое. Пусть он будет равен двумстам пятидесяти тысячам франков — это две тысячи пятьсот фунтов. Бо льших ставок еще не было в нашем казино, а возможно, и во всей Франции. Что ж, приходи, англичанин, — мы готовы. Mesdames et mesieurs, je vous en prie. Faites vos jeux.

В отеле Орландо почистили одежду. Идя в казино — было уже начало двенадцатого, — он подумал, не отпугнет ли это его удачу. На море стоял полный штиль, в воде отражался полумесяц. Экипажи везли игроков к столам. Орландо обменял в кассе все свои деньги. Сначала он хотел рискнуть только половиной капитала, но потом решил, что его система рассчитана на долгую игру. Он тихо проскользнул на свое обычное место за столом, слева от крупье. Вокруг сидели другие игроки — двоих он уже знал в лицо. В последние два вечера они сопровождали Орландо, копируя его ставки, но в меньшем размере. Одна была маленькой старушкой с седыми волосами — про себя Орландо звал ее Бабусей. Второй приходил одетым в военную форму. У него была длинная физиономия с глубоким шрамом через всю щеку и черная нашлепка на левом глазу — Пират, да и только. По другую сторону стола занял место осанистый пожилой господин в сопровождении симпатичной девушки. Орландо подозревал, что казино нанимает таких красавиц, чтобы те завязывали знакомство с посетителями мужского пола и подбивали их ставить побольше денег за карточными столами и рулеткой. Она стала Дедушкиной Подружкой. Последним из играющих был человек средних лет и весьма официального вида — он все время поглядывал на часы, словно надеялся, что стрелки подскажут ему, куда упадет шарик. Этого Орландо прозвал Банкиром. Вчерашний француз, любитель живописи, снова появился у него за спиной и прошептал ему на ухо:

— Добрый вечер, друг мой. Я гляжу, вы не забыли захватить с собой блокнот. Значит, сегодня будет Дега — помните, вы обещали?

Прямо напротив места Орландо, за огромным зеркалом во всю стену, сидели управляющий казино и профессор математики. С их стороны зеркало было прозрачным, и они прекрасно видели, что происходит в зале.

— Ну, — сказал управляющий профессору, — вы уверены?

— Думаю, что дело пойдет так, как надо, — ответил тот. — Но мы не можем рассчитывать на быстрый результат.

Управляющего встревожило отсутствие в ответе процентов. Он сомневался, что поступил правильно, подняв ставки до такого немыслимо высокого уровня. Глубоко затянувшись сигарой, он устроился поудобнее и стал ждать.

В течение двадцати минут Орландо не делал ставок. Он наблюдал за игрой. Пират раскурил вонючую сигару; дым от нее пластами поднимался к потолку. Раскрыв блокнот, Орландо несколькими штрихами нарисовал портрет Дедушкиной Подружки. Она превратилась в балерину Дега, на которой мало что было надето. Случайно подняв взгляд к потолку, Орландо замер в удивлении. Раньше он никогда не смотрел вверх. Оттуда благосклонно взирали на игроков три обнаженные женщины — возможно, это были три грации. Все они курили сигары.

Банкир делал маленькие ставки, в основном на нечетные числа. Кучка фишек перед ним быстро уменьшалась. Без семи минут двенадцать Орландо начал действовать. Он поставил на красное свою самую крупную фишку, ярко-розового цвета. Она стоила две с половиной тысячи фунтов. Бабуся и Пират последовали его примеру. Крупье раскрутил колесо и пустил шарик. Rien ne va plus — ставок больше нет. Колесо замедлило вращение, и шарик на несколько мучительных секунд застыл в равновесии между черным «33» и красным «16». Орландо задержал дыхание. Пират, заметил он, закрыл свой единственный здоровый глаз. Бабуся сжимала в руке крестик, висевший у нее на шее.

— Seize, — бесстрастно произнес крупье. — Rouge.

Теперь капитал Орландо составлял чуть больше двадцати тысяч фунтов — это был минимум, который он считал необходимым для женитьбы на Имоджин. Черт побери, они могут вскоре остаться без денег! Он решил не бросать игры.

— Merde! — сказал управляющий в тайной комнатке. — Merde!

— Не расстраивайтесь, — посоветовал ему профессор. — Ночь еще только начинается.

Снаружи послышался далекий рокот — это отошел последний поезд на Ниццу. Луна закатилась за горизонт, и море потемнело; несколько яхт, принадлежащих местным богачам, ритмично покачивались у причала.

Орландо был невозмутим. Четыре раза подряд после своего выигрыша он ставил на красное. Все время выпадало черное. Бабуся смотрела на него с грустью, точно думала, что его волшебные силы иссякли. Пират прекратил делать ставки после трех проигрышей. Вокруг стола собралась толпа — все хотели посмотреть, как обаятельный англичанин спускает целое состояние.

— По-моему, у него осталось еще около десяти тысяч фунтов, — сказал управляющий профессору. — Как он поведет себя дальше?

— Он будет продолжать, — ответил профессор, которому в общем нравился Орландо. — Я уверен в этом на восемьдесят пять процентов. Боюсь, он не прекратит играть даже после того, как у него кончатся все деньги.

Большие часы в главном зале казино пробили час. Три раза подряд noir торжествовало над rouge. У Орландо осталось всего две с половиной тысячи. Он не понимал, что происходит. Похоже, тенденция к выпадению красного сменилась тенденцией к выпадению зловещего черного.

Он поставил на красное свою последнюю фишку.

— Faites vos jeux, — сказал крупье, готовясь раскрутить колесо. Бабуся вдруг решила снова ввязаться в сражение, но теперь уже не на стороне Орландо. Она выбрала черное. — Rien ne va plus, — сказал крупье. Шарик постепенно замедлил бег и с громким стуком упал в лунку.

— Vingt-quatre. Noir, — раздался голос судьбы.

— Мои поздравления, профессор, — сказал управляющий, хлопнув математика по спине. — Не угодно ли шампанского? Или коньяку?

— Нет, благодарю вас, — ответил профессор. — Откроете ли вы кредит этому молодому человеку? От всей души надеюсь, что нет.

— Нам нужно на что-то существовать, профессор, — жизнерадостно промолвил управляющий. — Я велел отпустить ему в кредит еще десять тысяч английских фунтов. Не больше.

Орландо ждал. Он открыл блокнот и превратил Пирата в эль-грековского персонажа с заклеенным глазом. Потом сделал еще один эскиз Дедушкиной Подружки в стиле Дега. Затем он неторопливо пробрался сквозь толпу к кассе. Люди расступались перед ним, как воды Красного моря перед Моисеем, выводящим свой народ из Египта. Это большой человек, шептали они друг другу. Он потерял все. Это профессиональный игрок. Он приехал из Америки, чтобы сорвать банк. Но он еще отыграется. Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь так держался за столом. Поразительное мужество.

Кассир выдал ему десять тысяч фунтов без всякого промедления. Управляющий просил передать, что он восхищен, мсье. Bonne chance, monsieur.

Когда Орландо вернулся, на лбу у крупье выступила легкая испарина. Он вытерся белым платком. В зале было сильно накурено. Толпа вокруг стола увеличилась. Три грации с сигарами смотрели на происходящее с потолка. На их лицах можно было прочесть, что все это они уже видели. Управляющий и профессор, не вставая со стульев, подались вперед. Дым мешал им наблюдать за игрой.

Rouge, сказал Орландо. Noir, сказал крупье. Rouge, сказал Орландо. Noir, сказал крупье. Еще пять тысяч фунтов отправились на счет казино. Эта невероятная серия из черных чисел должна была когда-нибудь кончиться. Она опровергала теорию вероятности.

Rouge, сказал Орландо.

Noir, сказал крупье, когда шарик успокоился в лунке.

Минус семь с половиной тысяч фунтов. Одна последняя ставка могла вернуть ему удачу. Rouge, сказал Орландо. Шарик заскакал вокруг колеса. Пират гипнотизировал его взглядом. «Courage», — пробормотал француз за спиной Орландо. Старушка напротив перекрестила пальцы. Она поставила свои последние фишки на красное вместе с англичанином.

Шарик замедлял бег.

— Какой цвет, профессор? — прошептал управляющий. Профессор бросил взгляд на страницы, испещренные уравнениями.

— Черный, — печально ответил он.

Когда шарик уже почти остановился над колесом, словно раздумывая, куда ему упасть, по толпе прокатился ропот. Англичанин разорен. Ему конец. Сможет ли он расплатиться? В последний момент у шарика был выбор между черной двойкой и красным числом «25». Орландо бросил взгляд на свою единственную фишку, лежащую на столе. Дедушкина Подружка положила обе руки на плечи спутнику и вытянула шею, чтобы лучше видеть.

Последний стук. Шарик упал в лунку.

— Deux, — сказал крупье. — Noir.

Орландо просидел у стола еще полчаса. Он с горечью отметил, что после его поражения красное выпало четыре раза подряд. Он вспоминал об Имоджин, об их радужных мечтах, которые похоронило рулеточное колесо. Что он теперь скажет кассиру? Наверное, его отправят в тюрьму, и он будет гнить там заживо, как граф Монте-Кристо в недрах замка Иф. А как поведать обо всем Имоджин? Впрочем, он знал, что она не рассердится — только огорчится из-за того, что их план потерпел крах.

В четверть третьего он вышел из-за стола. Француз, его новый знакомый, двинулся следом за ним. Маленькая старушка обняла его на прощание. «Бедный мальчик, — сказала она, — бедный мальчик». Пират отдал ему честь. «Какая смелость! — сказал он. — Какое мужество!» Крупье пожал ему руку. «Au revoir, monsieur. Надеюсь, мы будем иметь удовольствие встретиться с вами снова».

Новый друг Орландо завел его в тихий уголок неподалеку от входа. На стене рядом с ними вели оживленный спор три греческих философа.

— Мистер Блейн, — сказал француз, — меня зовут Арно, Раймон Арно. Прежде чем перейти к делу, позвольте задать вам один вопрос. Умеете ли вы писать красками так же хорошо, как рисовать карандашом?

Орландо удивленно посмотрел на него. Писать? Красками? О чем это он, черт возьми?

— Конечно, — ответил он. — Я пишу красками лучше, чем рисую. Я учился в Королевской академии, а потом в Риме. Но что с того? Теперь это не имеет значения. Я должен казино десять тысяч фунтов. И у меня нет этих денег.

Раймон Арно обнял его за плечи.

— Мистер Блейн, я и мои друзья — мы искали такого человека, как вы. Мы оплатим ваш долг. Те, кто здесь не расплачивается, плохо кончают. Во Франции к таким людям относятся более снисходительно. Но здесь, в Монте-Карло, держатели казино считают, что игроков, залезших в долги, необходимо карать в назидание другим. Иначе их заведения погибнут под грудой неоплаченных долговых обязательств.

Орландо не верил своим ушам. Этот загадочный француз предлагает ему избавление!

— Что я должен буду сделать взамен? — спросил он.

— Вы будете писать, — ответил француз. — Вы отправитесь, куда я скажу, и будете работать для нас в мире живописи. Когда заработаете достаточно, чтобы погасить долг, мы вас отпустим!

Раймон Арно умолчал о том, что он сотрудничает с фирмой, торгующей произведениями искусства, и что эта фирма находится в Лондоне, на Олд-Бонд-стрит. Не сказал он и о том, что они искали такого человека, как Орландо Блейн, на протяжении целых полутора лет.

Орландо очнулся от долгой задумчивости. Мимо дома, в сторону озера, пролетела стайка скворцов. Он снова пересек Большую галерею и приблизился к мольберту с подражанием Гейнсборо. Потом, раскрыв лежащую рядом папку, посмотрел на иллюстрацию из американского журнала. Только дети — так ему велели. Родители не должны быть похожи, это было бы слишком невероятным совпадением. Только дети, причем и тут сходством не надо злоупотреблять. Он взял кисть и принялся за работу.

Орландо совершенно не представлял себе, кто отдает ему приказания. Он подозревал, что они исходят из Лондона. Все, что от него требовалось, — это работать в Большой галерее изо дня в день. По вечерам он играл в карты со своими тюремщиками.

Они играли на спички.

 

10

Лорд Фрэнсис Пауэрскорт никак не мог справиться с письмом. Он мрачно окинул взглядом то, что ему до сих пор удалось из себя выжать.

«1 ноября 1899 г.

Челси,

Флад-стрит, 64,

миссис Розалинде Бакли.

Уважаемая миссис Бакли!»

Пауэрскорт сочинял письмо возлюбленной покойного Кристофера Монтегю, искусствоведа, незадолго до смерти унаследовавшего весьма внушительную сумму. Он посмотрел на деревья за окном.

«Пожалуйста, извините меня за вторжение в Вашу личную жизнь, — начал он. — Родственники попросили меня расследовать смерть недавно погибшего искусствоведа Кристофера Монтегю. Мне намекнули, что Вы с ним дружили. Я был бы Вам очень признателен, если бы Вы согласились уделить мне немного времени для короткого разговора о Кристофере. Естественно, наш разговор будет строго конфиденциальным. Я с удовольствием зайду к Вам на Флад-стрит в любой час, который Вы сочтете удобным. Если же дела приведут Вас в окрестности Маркем-сквер, мы с женой будем счастливы принять Васу себя.

Искренне Ваш, Пауэрскорт».

Он еще раз перечитал письмо. Не слишком ли холоден его тон? Кажется, примерно так выражаются адвокаты, когда хотят сообщить клиенту плохие вести. Может быть, стоило сказать больше, чем у него получилось? Упомянуть о том, что возможны новые преступления? Нет, решил он, лучше оставить все как есть.

Но одно обстоятельство беспокоило его сильнее других. Разведка леди Люси донесла, что мистер Бакли — юрист, компаньон известной фирмы «Бакли, Бригсток и Брайтуэлл». И что этот самый мистер Бакли по меньшей мере на двадцать лет старше своей жены. И что его, мистера Хораса Алоизиуса Бакли, не видели на работе уже больше трех недель. Его ни разу не видели там после того дня, когда погиб Кристофер Монтегю.

Джонни Фицджеральд решил получить от прогулки на Олд-Бонд-стрит максимум удовольствия. Под мышкой у него был зажат большой сверток. Он с любопытством вглядывался в окна галерей, рассматривал картины с надписью «Продается», читал объявления о скором открытии новых выставок, сулящие посетителям бездну наслаждения.

Он вошел в приемную фирмы «Кларк и сыновья» и словно очутился в вестибюле одного из лондонских клубов: все стены здесь были увешаны портретами предыдущих Кларков, надменных, респектабельных господ в строгих темных костюмах.

— Доброе утро, — жизнерадостно поздоровался Джонни с юношей, сидевшим за стойкой.

— Доброе утро, сэр, — ответил тот. — Чем могу быть вам полезен?

— Тут у меня Леонардо, — сообщил Фицджеральд. — Он принадлежит моей тетке. Она подумывает его продать. Вы не могли бы поглядеть на него и сказать, сколько он стоит?

Услышав имя Леонардо, юноша встрепенулся. Он работал в фирме всего недели две-три, но и за это недолгое время успел понять, что картины Леонардо ценятся выше любых других. Его будут помнить как человека, благодаря которому Кларк заполучил шедевр гениального да Винчи. Он прославится — и за этим наверняка последуют предложения о более выгодной работе.

— Конечно, сэр. Очень мудро с вашей стороны принести его к нам. — Юноша нажал кнопку звонка на своем столе. — Если вам угодно будет пройти со мной, сэр, один из наших специалистов поговорит с вами и оценит картину.

Фицджеральда препроводили в маленькую комнату этажом выше — ее окна выходили на зады Олд-Бонд-стрит. Здесь стоял мольберт и несколько отнюдь не новых стульев. На маленьком журнальном столике уныло поник увядший букет.

— Через минуту к вам подойдет мистер Прен-дергаст, сэр. — Юноша слегка поклонился и отправился обратно в приемную, по дороге размышляя о том, что он расскажет сегодня вечером своим друзьям. «Просто взял да и вошел с улицы, а под мышкой у него самый что ни на есть настоящий Леонардо. Можете себе представить?»

Интересно, в каком возрасте становятся экспер-тами-искусствоведами, подумал Джонни Фицджеральд. Ответ не заставил себя ждать: в комнату вошел второй юноша, назвался Джеймсом Прен-дергастом и тепло пожал Фицджеральду руку. На вид Фицджеральд дал бы ему чуть меньше тридцати.

— Доброе утро, сэр. Не возражаете, если мы посмотрим вашу вещь?

Фицджеральд развернул картину и поставил ее на мольберт.

— Моя фамилия Фицджеральд — лорд Фицджеральд из ирландских пэров, если уж быть точным, — сказал он. — Вот, пожалуйста: «Благовещение» Леонардо.

Большинство итальянских благовещений происходило средь бела дня. Однако Леонардо выбрал для этого события раннее утро. Яркий солнечный луч падал через окно на лицо Девы Марии. Ее зеленое платье ниспадало на пол изящными складками. Прямо перед окном, опершись на столик, стоял ангел Божий, одетый в нечто светло-голубое. При внимательном рассмотрении в комнате можно было обнаружить скромную узкую кровать и подставку с тазиком для умывания. Сцена была окутана ореолом загадочности; Дева глядела немного испуганно, словно не могла поверить, что все это ей не грезится.

— Посмотрите на складки, лорд Фицджеральд, — благоговейно произнес Прендергаст. — Как великолепно изображены тени, не правда ли? — Он помедлил, соображая, какую можно будет назначить цену, если перед ним действительно подлинник. А ведь похоже на то! Когда он задавал следующий вопрос, в его голосе прозвучала алчная нотка. — Позвольте спросить, давно ли картина у вас, сэр? Как она была приобретена?

— Вообще-то она не моя, — ответил Джонни. — Полотно принадлежит моей тетке. Какой-то дальний родственник купил в Милане, когда путешествовал по Европе много-много лет назад. У тетки дома столько этого добра, что и сказать страшно!

При упоминании о других сокровищах, которые также могут достаться их фирме, лицо молодого человека просветлело. Он не был специалистом по Леонардо — честно говоря, он едва ли отличил бы Корреджо от Караваджо, — но ему было известно, что Леонардо жил в Милане. В этом он был практически уверен. Или в Милане жил не да Винчи, а Тициан?

— Великолепное произведение, сэр. Не могли бы вы пройти со мной к одному из наших ведущих специалистов — его кабинет на третьем этаже? Он будет счастлив увидеть вашу картину.

Чем выше по лестнице, тем старше они становятся, подумал Джонни, поднимаясь вслед за Прендергастом на третий этаж. Это неправильно — ведь взбираться по ступенькам легче всего как раз молодым. Может, сверху открывается лучший вид на окрестности?

— Мистер Роберт Мартин — лорд Фицджеральд. А это Леонардо сэра Фицджеральда, — представил их Прендергаст. Джонни был польщен тем, что к его «Благовещению» здесь относятся, как к живому человеку. Роберт Мартин оказался невысоким господином лет сорока с небольшим. У него было респектабельное брюшко и очень сильные очки на носу.

— Искренне рад познакомиться с вами, лорд Фицджеральд, — сказал он. — Так, значит, вот он, ваш Леонардо! — Джонни отметил тот же благоговейный тон. Похоже, в присутствии шедевров старых мастеров весь персонал фирмы «Кларк и сыновья» ведет себя так, словно находится в церкви. Мартин вынул увеличительное стекло и внимательно осмотрел картину. — Краски наложены практически так же, как на «Мадонне на скалах», хранящейся в Национальной галерее, а она, несомненно, принадлежит кисти Леонардо. И еще, взгляните на нижний левый угол. Там все прописано крайне слабо, как будто художник не довел свою работу до конца.

— И что это означает? — громко осведомился Джонни, решив, что не станет понижать голос до шепота вслед за торговцами.

— Видите ли, милорд, — ответил Мартин, — это повышает вероятность того, что ее написал именно Леонардо. Он знаменит тем, что никогда не заканчивал свои работы. Наверное, ему становилось скучно. Или в голову приходила какая-нибудь новая идея. В этом смысле Леонардо не знает себе равных — удивительно плодовитый мозг, скажу я вам! — В устах Мартина это прозвучало так, точно он каждый вторник ужинает с Леонардо в своем клубе на Пэлл-Мэлл. — Однако, лорд Фицджеральд, боюсь, мы еще не перестали испытывать ваше терпение. Наш управляющий тоже хотел бы увидеть эту картину. Сами понимаете — не каждый день мы удостаиваемся чести лицезреть такие шедевры, верно, Прендергаст? — Он кивнул в сторону своего более молодого коллеги. — Не возражаете, если мы поднимемся еще на один этаж, в кабинет нашего управляющего? Мистер Кларк — мистер Джеримайя Кларк — уже четвертый в своем роду, занимающий этот пост. Мы гордимся такой стабильностью в нашем переменчивом мире.

Если возраст сотрудников действительно соответствует номеру этажа, мистеру Джеримайе Кларку должно быть за шестьдесят, подумал Джонни. Но ошибся. Джеримайе Кларку было далеко за семьдесят — бодрый старик с ярко-красными щеками и целой копной седых волос.

— Так-так, — сказал он, вглядевшись в картину, — это поистине поразительно! — Он отошел в дальний конец своего огромного кабинета и посмотрел на холст издалека. Затем переместился поближе и окинул его взором со среднего расстояния. Потом подобрался к нему на какие-нибудь полметра и минуты две пристально изучал ангела. Мартин и Прендергаст торжественно замерли по обе сторны картины, словно только что принесли ее к церк-ви и выставили там на всеобщее обозрение.

— Поразительно, — снова повторил Кларк. — И каково же ваше мнение, мистер Мартин?

Мартин заговорил почти шепотом:

— Мне кажется, сэр, у нас есть серьезные основания полагать, что это и вправду еще неизвестный широкой публике Леонардо. Но мне необходимо свериться с документами. Думаю, не мешало бы привлечь к делу экспертов.

— Мы могли бы сделать вам предложение прямо сейчас, если вы готовы его рассмотреть. — Джеримайя Кларк повидал на своем веку множество людей, которые приходили в его фирму с ценными произведениями искусства, отчаянно нуждаясь в наличных. Однако Джонни Фицджеральд был готов к такому повороту событий.

— Что же вы можете сейчас предложить? — сказал он с улыбкой. — Я уверен, что после того, как мир убедится в подлинности картины, она будет стоить намного дороже.

— Пожалуй, мы могли бы сойтись на четырех, а то и на пяти тысячах фунтов. Наличными, — произнес Кларк. Джонни предупредили, что, если его картину признают подлинной, торги на ее продаже начнутся примерно со ста тысяч фунтов, и американские миллионеры на этом не остановятся. Во всем мире уцелело так мало работ Леонардо, что теперь они практически бесценны.

Кларк заметил, что названные им суммы не произвели на гостя особого впечатления.

— Однако, лорд Фицджеральд, — промурлыкал он, — мы настоятельно советуем вам не спешить. Впрочем, было бы очень полезно оставить картину у нас на недельку или чуть больше, чтобы наши эксперты могли как следует ее осмотреть.

— Нет, — ответил Джонни Фицджеральд. Трое торговцев обменялись изумленными взглядами. Такого не случалось еще ни разу за всю стосемидесятилетнюю историю фирмы. Клиент отказывается предоставить свою картину для экспертизы! Да это просто немыслимо!

— Но почему? — резко спросил Мартин.

— Я отнюдь не против того, чтобы эксперты поглядели на нее и разобрались, что к чему, — сказал Фицджеральд. — Но я должен забрать картину с собой. Когда вы договоритесь с экспертами, дайте мне знать, и я принесу ее обратно. И буду приносить столько раз, сколько понадобится.

— Но почему же? Вы нам не доверяете? — спросил Джеримайя Кларк.

— Все дело в моей тете, — пояснил Джонни. — Картина ведь принадлежит ей, понимаете ли. Пять лет назад она решила продать своего Ван Дейка. Отнесла его к одному из ваших конкурентов, тут, неподалеку, — тогда она была гораздо легче на подъем, чем нынче. В галерее сказали, что ее полотно ничего не стоит, и отослали его назад. А тремя годами позже ее Ван Дейк был продан за огромные деньги. Видите ли: галерея вернула ей вовсе не оригинал, а копию. А оригинал остался у них, и через некоторое время они его продали. Слава Богу, моя тетушка читает все газеты и журналы подряд, иначе она так и не узнала бы, что произошло.

Кларк и его коллеги сочувственно зацокали языками.

— Какие негодяи! Так обмануть клиента! Это непростительно!

Однако вид у них был при этом слегка пристыженный. Джонни взял картину, снова завернул ее в толстую оберточную бумагу и вежливо распрощался со всеми.

— Так, значит, сообщите мне, когда ваши эксперты захотят ее осмотреть, — весело сказал он, направляясь к двери. — Я сам принесу ее вам, обещаю. Буду ждать от вас весточки, джентльмены. А пока желаю всего наилучшего!

Очутившись на улице, Джонни Фицджеральд громко рассмеялся — уж больно смешные физиономии были у сотрудников фирмы, когда они его провожали. Затем он окинул взглядом дома, стоящие вдоль Олд-Бонд-стрит, и задержался на вывеске, которая гласила: «Декурси и Пайпер, торговля произведениями искусства».

— Доброе утро, — жизнерадостно приветствовал Фицджеральд молодого человека за стойкой.

— Доброе утро, сэр, — откликнулся тот. — Чем могу быть вам полезен?

— Тут у меня Леонардо, — принялся объяснять Фицджеральд. — Он принадлежит моей тетке…

— Как ты думаешь, Люси, что она наденет? — спросил лорд Фрэнсис Пауэрскорт у своей жены.

— Удивительно слышать такой вопрос от мужчины, — ответила леди Люси.

— То есть она вряд ли придет в черном, правда? — продолжал Пауэрскорт. — А с другой стороны, ей будет не так уж уютно в розовом или в чем-нибудь вроде того, разве я не прав?

Леди Люси рассмеялась.

— Я уверена, что ты все угадаешь, если как следует подумаешь, Фрэнсис. Даже ты. Могу смело побиться с тобой об заклад, что она будет в сером. Скорее всего, в темно-сером. Печаль, но не то чтобы явный траур. Возможно, черная шляпка.

Миссис Розалинда Бакли необычайно быстро откликнулась на предложение Пауэрскорта посетить его на Маркем-сквер. Ее ждали уже через пять минут. Хозяин поинтересовался у леди Люси, не получится ли беседа более откровенной в присутствии другой женщины. Леди Люси некоторое время обдумывала этот вопрос.

— Может быть, женщине она рассказала бы о своей личной жизни больше, чем мужчине, если бы говорила с ней наедине. Да, наверняка. Но говорить одновременно с мужчиной и женщиной ей будет трудно. Думаю, в такой ситуации она не захочет откровенничать. Лучше побеседуй с ней сам, Фрэнсис. Желаю удачи!

Когда миссис Розалинду Бакли провели в столовую на втором этаже, Пауэрскорт увидел, что она и впрямь выбрала для визита темно-серое платье. У этой высокой, стройной женщины — должно быть, она на дюйм-другой выше покойного Кристофера Монтегю, подумал Пауэрс-корт, — были курчавые русые волосы, полные губы и большие, очень грустные карие глаза. Она выглядела примерно лет на тридцать — точнее сказать было трудно. Пауэрскорт решил, что в нее легко влюбиться любому мужчине независимо от его возраста.

— Миссис Бакли, — произнес он, поднявшись с кресла и при этом уронив на пол «Таймс», — как любезно с вашей стороны, что вы пришли. Садитесь, пожалуйста. — Он показал ей на кресло напротив своего собственного. Она начала снимать перчатки. Перчатки, заметил Пауэрскорт, были черные.

— Лорд Пауэрскорт, — сказала она, тщетно пытаясь выдавить из себя улыбку, — это самое малое, что я могу сделать ради погибшего мистера Монтегю. Прошу вас, задавайте любые вопросы, какие сочтете нужными. Я постараюсь вытерпеть все.

Боже мой, мелькнуло в голове у Пауэрскорта, надеюсь, она не собирается расплакаться прямо сейчас? Плачущие женщины всегда выбивали его из равновесия.

— Пожалуй, я начну с самого простого вопроса, миссис Бакли, — сказал он. — Сколько времени продолжалась ваша дружба с мистером Монтегю?

Оба они понимали, что означает слово «дружба».

— Около полутора лет, — ответила она.

— Правда? Так долго? — спросил Пауэрскорт. — А как вы познакомились, не расскажете?

— Мы встретились на предварительном просмотре выставки испанских картин на Олд-Бонд-стрит. Я пришла туда с одной из своих сестер. Кристофер, то есть мистер Монтегю, был просто заворожен этими картинами.

— Вы знали о статье, над которой он работал перед смертью? — спросил Пауэрскорт.

— Да, знала, — с гордостью ответила миссис Бакли. — У меня был ключ к его квартире на Бромптон-сквер. По вечерам, после наступления темноты, я часто навещала там Кристофера.

Пауэрскорт живо представил себе, как она, стараясь держаться подальше от света фонарей, спешит мимо Бромптонской молельни к укромному убежищу своего любовника.

— Помните ли вы, о чем там говорилось? — спросил Пауэрскорт. — Извините, если мои вопросы причиняют вам боль.

Миссис Бакли пристально поглядела на Пауэрскорта.

— Я не помню доказательств, — начала она. — Там было много ужасно ученых ссылок на труды итальянских и немецких профессоров. Но суть сводилась к тому, что большинство картин из Галереи Декурси и Пайпера, с выставки, посвященной венецианской живописи, не являются подлинными. Некоторые из них представляют собой старинные копии, а некоторые — недавние подделки.

Пауэрскорт читал первую книгу Кристофера Монтегю об истоках Возрождения. Вдруг его осенила блестящая догадка — ибо рассуждения Монтегю об итальянских картинах яснее ясного говорили о том, что автор влюблен в Италию, в ее искусство, свет, природу, города, в ее национальную кухню и даже в ее вина.

— Вам наверняка известно, что примерно за полгода до гибели мистер Монтегю унаследовал очень крупную сумму денег, — спокойно произнес он. — А знаете ли вы, как он собирался ее использовать?

Наступила долгая пауза. Пауэрскорт заметил, что руки миссис Розалинды Бакли крепко стиснули подлокотники кресла, в котором она сидела. В тишине слышалось отчетливое тиканье часов, доставшихся леди Люси от деда. Вдалеке раздался плач — похоже, кто-то из детей свалился с лестницы.

— Знаю, — обронила она. И вновь замолчала. Пауэрскорт ждал. Плач вдали постепенно сошел на нет: видимо, ушибленного ребенка отнесли в детскую на верхнем этаже. А Пауэрскорт все еще ждал. Потом его терпение кончилось.

— Позвольте мне помочь вам, миссис Бакли, — заговорил он, глядя прямо в ее большие карие глаза. — Пожалуйста, поправьте меня, если я ошибусь. Я думаю, мистер Монтегю собирался купить дом или виллу в Италии. Возможно, он уже купил ее. Где-нибудь в Тоскане — это, наверное, были его любимые края. Он замечательно писал о Тоскане и особенно о Флоренции. Может быть, где-нибудь между Флоренцией и Сиеной?

Наступила очередная долгая пауза. Похоже было, что Розалинда Бакли вот-вот заплачет.

— Вы абсолютно правы, лорд Пауэрскорт, — грустно призналась она. — Два месяца тому назад Кристофер, то есть мистер Монтегю, купил виллу в холмах, неподалеку от Фьезоле. Он собирался писать там свои книги.

Пауэрскорт почувствовал, что задавать вопросы становится все сложнее.

— И вы хотели поселиться там вместе с ним, миссис Бакли? — мягко спросил он. — В тех холмах, откуда открывается такой прекрасный вид на соседние горы?

На сей раз паузы не последовало.

— Да, — с вызовом сказала она. — Конечно, я этого хотела.

Пауэрскорт подумал, что они были бы там очень счастливы — Монтегю, наверное, писал бы свои статьи где-нибудь в тени под деревом, а миссис Бакли возилась бы на солнце в саду, ухаживая за цветами. Но теперь начиналась самая непростая часть беседы.

— Боюсь, что мне все-таки придется поговорить с вами о муже, миссис Бакли, — сказал он. — Это не займет много времени.

Розалинда Бакли понурила голову. Пауэрскорт не понял, что это — стыд или приглашение продолжать.

— Мистер Бакли знал о вашей дружбе с мистером Монтегю?

Миссис Бакли по-прежнему не поднимала головы, разглядывая узор на ковре Пауэрскорта.

— Знал, — сказала она.

— Давно ли он узнал о ней?

— С месяц назад или чуть больше.

Стало быть, примерно за неделю до смерти Монтегю, сообразил Пауэрскорт. Всего лишь за неделю. Но этого хватило бы, чтобы составить план.

— Вам известно, как он раскрыл ваш секрет? — мягко спросил он.

— По-моему, он нашел на моем столе письмо от Кристофера, — печально сказала она, наконец подняв глаза на Пауэрскорта. — Он не имел права читать его.

— Разумеется. — Пауэрскорт поспешил выразить сочувствие. — Могу я спросить, какова была его реакция? — произнес он самым вкрадчивым тоном, на какой только был способен.

Розалинда Бакли ответила ему еще тише. Пауэрскорту пришлось податься вперед, чтобы разобрать слова.

— Он сказал, что высечет нас обоих, — прошептала она. — Хотя мой муж и юрист, в ярости он бывает страшен. — Розалинда Бакли содрогнулась. — Он сказал, что поведение Кристофера недостойно джентльмена.

Интересно, подумал Пауэрскорт, стоит ли задавать следующий вопрос? Но кажется, выбора не было.

— Вы знаете, где находился ваш муж, когда был убит Кристофер Монтегю? — спросил он.

— Мне очень хотелось бы помочь вам выяснить это, лорд Пауэрскорт, — ответила она, — но я не могу. Видите ли, с того самого дня, как мой муж узнал о нашей с Кристофером дружбе, он не приходил домой. С тех пор я его вообще больше не видела.

Когда она ушла, Пауэрскорт растянулся на диване. Черт побери, сказал он себе, совсем из головы вылетело. Я ведь забыл спросить ее о завещании Кристофера Монтегю! Унаследовала ли она все его деньги? А дом в тосканских холмах? Потом он задумался о ее словах в конце разговора, когда он спросил, где был ее муж во время убийства. «Мне очень хотелось бы помочь вам выяснить это», — сказала она. Чем продиктован такой ответ — простой вежливостью? Или она имела в виду, что хочет обвинить своего мужа в смерти Монтегю и избавиться от него раз и навсегда?

«Мне очень хотелось бы помочь вам выяснить это».

 

11

Орландо Блейн взял две картины, стоящие у стены в Большой галерее, и перенес их к окну, поближе к свету. Одной из них был «Портрет знатного венецианца» Джорджо да Кастельфранко, известного всему миру под именем Джорджоне. Другой — «Портрет знатного венецианца», выполненный Орландо Блейном в манере Джорджо да Кастельфранко, известного всему миру под именем Джорджоне. За окошком в левом верхнем углу композиции маячили смутные очертания дворца венецианского дожа, а справа от него — острога. В самой комнате, за конторкой, стоял человек в темной одежде. На конторке лежала книга, похожая на бухгалтерскую. В правой руке человека, покоящейся на книге, был зажат голубой мешочек, по всей видимости, с деньгами. Венецианец смотрел в сторону, на художника, точно Джорджоне — или Орландо Блейн — задолжал ему немалую сумму и не успел погасить долг вовремя.

Две картины были совершенно неотличимы, за одним исключением. Орландо легонько прижал большой палец к поверхности оригинала, стоящего слева. Краска на ней была твердой — за четыреста лет она успела как следует высохнуть. Потом он проделал то же самое с правой картиной. Здесь краска была мягкая. Процесс высыхания следовало ускорить. Завтра он сунет фальшивого Джорджоне в специально оборудованную на конюшне печь.

Затем он нанесет на картину слой клея, а когда клей высохнет — слой лака. После этого два портрета должны стать абсолютно идентичными. Орландо пользовался только теми красками, какие существовали во времена Джорджоне. Он проверял это по разным книгам, имеющимся в библиотеке, от труда Вазари «О технике» до работы Чарлза Истлейка «Методы и материалы, применявшиеся великими живописцами и их учениками», и был уверен, что никто из так называемых экспертов не сможет отличить подделку от оригинала. Через три дня его тюремщики снизу заберут подделку и доставят ее по месту назначения — куда именно, он не знал.

Оригинал останется в Большой галерее еще на неделю-другую, чтобы исключить риск случайной замены новой картины на старую. Затем он тоже покинет тюрьму Орландо и отправится Бог весть куда. Плененный художник подозревал, хоть и не знал наверняка, что оригинал уже продан, однако невезучий покупатель в конце концов увезет домой не Джорджоне, а Орландо. Дальнейшая судьба оригинала также была покрыта мраком.

— Давайте рассмотрим все возможности, — сказал Пауэрскорт. — Выходит, что смерть Кристофера Монтегю была выгодна многим — на мой взгляд, даже чересчур многим. — Джонни Фицджеральд и леди Люси сидели на диване, Пауэрскорт — в кресле у камина. Над Маркем-сквер сгущались сумерки.

— Правильно, — весело подтвердил Фицджеральд. — Предлагаю начать с самого очевидного кандидата — Хораса Алоизиуса Бакли, юриста из фирмы «Бакли, Бригсток и Брайтуэлл», рогатого мужа Розалинды. Снедаемый ревностью, он решается на убийство Кристофера, своего более молодого соперника. Наверное, этот Хорас Алоизиус был очень горд, когда вел к алтарю прекрасную невесту: ведь ему, человеку в возрасте, удалось заполучить одну из самых привлекательных девушек в Лондоне! И вдруг она его предала. Подумайте, как обидно! А сплетни? А смешки у него за спиной? Должно быть, он сгорал со стыда, когда люди начинали шептаться о том, как она его обманула. И он похищает ключ из туалетного столика жены — может, он даже заставил ее признаться, где она его хранит, — потом отправляется с удавкой на Бромптон-сквер, и Монтегю каюк. Как вам такая версия?

Леди Люси нахмурилась. Она прожила со своим мужем долгие годы и много раз слышала, как они с Джонни Фицджеральдом обсуждают убийства и убийц, однако так и не смогла привыкнуть к слишком уж, на ее вкус, легкомысленной манере, в которой велись эти разговоры.

— Но зачем ему было забирать книги, Джонни? — спросила она. — Какой в этом смысл?

— Сейчас объясню, — откликнулся Джонни. — Все книги были посвящены искусству. Искусство — вот благодаря чему молодые люди познакомились. И влюбились друг в дружку. Искусство погубило счастливый брачный союз — если, конечно, он был счастливым. Вот Алоизиус и решил уничтожить часть искусства, и статью заодно, вместе с самим Монтегю. Может, эти книги до сих пор лежат на каком-нибудь складе в фирме «Бакли, Бригсток и Брайтуэлл». А может, он выбросил их в Темзу или попросту на помойку. Кстати, не забывайте, что последний раз его видели на службе именно в тот день, когда был убит Кристофер Монтегю.

Леди Люси встала, чтобы задернуть шторы. Пауэрскорт залюбовался ее грациозными движениями. Потом она вернулась на диван, и он улыбнулся ей. Иногда леди Люси читала его мысли. На ее щеках появился легкий румянец.

— Может, ты и прав, — заметил Пауэрскорт, — но мне что-то не верится. Уж больно правдоподобно. Как насчет такой версии? — Он скользнул взглядом по индийским шахматам на столике у окна — фигуры выстроились стройными рядами, готовые в любой момент начать новую битву. — Кристофер Монтегю вот-вот должен был стать очень известным человеком в мире искусства. Две книги — вторая еще не поступила в продажу, но уже написана, — посвященные живописи Северной Италии. Статья с доказательством того, что большинство картин, выставленных в Галерее Декурси и Пайпера, являются копиями или подделками. К кому же теперь обращаться людям, которые приобрели картины старых итальянских мастеров, но не уверены в их подлинности? Ясное дело, к Кристоферу Монтегю. Да он сделал бы себе целое состояние на одних только экспертизах — возможно, получал бы какой-то процент от продажной цены каждой картины, переходящей из рук в руки! Вы только подумайте — ведь это гарантированный доход на всю жизнь! А если богатые американцы действительно примутся скупать старых мастеров напропалую, цены на них еще и подскочат. Десять процентов с пятидесяти тысяч фунтов — это, согласитесь, неплохой куш.

Пауэрскорт остановился и посмотрел на бокал Фицджеральда. Против обыкновения, он был пуст.

— Так вот что меня интересует, друзья мои: кто занимал это положение прежде? Кого Кристофер Монтегю собирался потеснить, подсидеть? Кто из-за него мог лишиться если не пропитания как такового, то по крайней мере надежд на большое богатство? Ревность, личная и профессиональная, плюс алчность — это поистине гремучая смесь.

Леди Люси снова взглянула на мужа.

— Так, значит, Фрэнсис, — сказала она, — согласно твоей теории, где-то в Лондоне живет специалист-искусствовед, который боялся, что Кристофер Монтегю низвергнет его с пьедестала, и потому отважился на убийство?

— Именно. И это объясняет, почему исчезла статья и почему были унесены книги. Убийца не хотел оставлять в квартире ничего такого, что позволило бы кому-то еще закончить статью и тем самым погубить его.

Джонни Фицджеральд достал из серванта непочатую бутылку кларета.

— Меня не убеждает твоя теория, Фрэнсис, — сказал он, борясь с пробкой. — Давай попробуем сочинить другую, тоже имеющую отношение к миру искусства. — Пробка выскочила из горлышка, и он расплылся в улыбке. — Вспомним о той выставке… ну, о которой он писал. Допустим, ты ее организатор. Допустим, ты планировал продать целую кучу прелестных венецианских картин. И вдруг ты случайно — слухами ведь земля полнится — узнаешь, что некто собирается объявить их ничего не стоящими подделками. Из-за этого ты можешь потерять уйму денег. Кажется, они считали, что у них одних только Тицианов штук двадцать, верно? А настоящих-то было всего три? Семнадцать Тицианов — это бешеные деньги. И все они могли сгореть. Так что хозяевам выставки ничего не оставалось, кроме как взять кусок веревки, на которую вешают картины — лучше удавки и не придумаешь, — отправиться на Бромптон-сквер и придушить нахала. А для надежности они уничтожили статью и избавились от компрометирующих книг.

— Неплохо, Джонни, совсем неплохо, — сказал Пауэрскорт. Фицджеральд, довольный этой похвалой, в очередной раз взялся за бутылку. — Однако есть и еще одна возможность, которую мы не должны сбрасывать со счетов, — продолжал Пауэрскорт. — Единственная проблема состоит в том, что здесь ключевую роль играет завещание Монтегю, а мы не знаем, что там написано. Суть вот в чем. Давайте подумаем о Кристофере Монтегю. Он купил себе виллу под Флоренцией. Часть его капитала еще не истрачена, а будущее сулит дополнительные барыши в виде гонораров за экспертизы. Но кто-то не может ждать так долго. Предположим, залез в долги и ему срочно нужны деньги. И этот кто-то должен унаследовать все, чем владеет Кристофер Монтегю, включая его итальянскую усадьбу. Возможно, наследник Монтегю и его убийца — одно и то же лицо!

— Ну что, вы наконец закончили? — спросила леди Люси. — По-моему, все ваши гипотезы вполне правдоподобны, и я нахожусь в еще большем недоумении, чем в начале нашего разговора.

— Уверен, что мы легко отыщем еще парочку потенциальных убийц, — жизнерадостно сказал Джонни. — Может, хватит пока четырех?

Пауэрскорт рассеянно подошел к шахматному столику. Взяв из заднего ряда фигур могольского короля, он аккуратно поставил его в самый центр доски.

— В своем мире, — грустно сказал он, — Кристофер Монтегю собирался стать королем. — Пауэрскорт внимательно посмотрел на доску. — Возможно, итальянская вилла была его замком — ладьей. Благородные люди — офицеры — обращались бы к нему, чтобы проверить подлинность своих картин. Искусствоведы и торговцы, точно кони, скакали бы в самых неожиданных направлениях по черным и белым клеткам его жизни. Возможно, Розалинда Бакли была его королевой. Сомкнутые ряды пешек — это книги и статьи, которые Кристоферу Монтегю еще суждено было написать. — Пауэрскорт поднял коня и задумчиво повертел его в пальцах. — Да-да, конечно, — он почти шептал, и мысли его были далеко. —

Пауэрскорт снова взял короля и бережно вернул его на свое место в заднем ряду.

— Всех убили [26] .

Уильям Аларик Пайпер в изумлении взирал на фасад Траскотт-парка, фамильного гнезда Хэммонд-Берков. Рабочие были повсюду — они ремонтировали окна, снимали с крыши разбитую черепицу, — а садовники начали долгий процесс приведения в порядок территории усадьбы.

— Прямо сердце радуется, когда видишь все это, — весело сказал он своему спутнику. — Благотворное влияние старых мастеров проникло в Уорикшир, в самое сердце центральных графств!

— Да уж, — откликнулся Родерик Джонстон, главный хранитель Национальной галереи, в чьем ведении находились произведения эпохи Ренессанса. В глубине души Джонстон радовался еще более благотворному влиянию причитающейся ему доли от продажной цены рафаэлевского «Святого семейства», приобретенного у владельца Траскотт-парка за сорок пять тысяч фунтов — эта сумма, весьма внушительная сама по себе, не шла ни в какое сравнение с восьмьюдесятью пятью тысячами, а ведь именно столько пришлось отдать за картину ее новому обладателю, мистеру Уильяму Маккракену, американскому железнодорожному магнату и главному старосте Третьей пресвитерианской церкви на Линкольн-стрит в Конкорде, штат Массачусетс. Двенадцать с половиной процентов от восьмидесяти пяти тысяч — он производил эти вычисления по меньшей мере в сотый раз — составляли десять тысяч шестьсот двадцать пять. Фунтов, разумеется. Родерик Джонстон сможет купить себе новый дом. Теперь у него будет другое обиталище, достаточно большое для того, чтобы укрыться там от вечных приставаний назойливой жены.

— Пойдемте, — сказал Пайпер, выбираясь из экипажа. — Надо найти хозяина.

Джонстон поплелся к дому, таща увесистую поклажу, — там были заметны несколько тяжелых металлических тубусов.

По всей видимости, Джеймс Хэммонд-Берк тоже успел испытать на себе благотворное влияние старых мастеров. Он тепло приветствовал гостей в холле. На лице у него играла улыбка. Он усадил их пить чай в гостиной, и между ними завязалась беседа, изредка прерываемая криками рабочих снаружи.

— Доброе утро, мистер Хэммонд-Берк, — елейным тоном начал Уильям Аларик Пайпер. — Позвольте представить вам мистера Родерика Джонстона, того самого специалиста по произведениям искусства, о котором мы говорили. Мистер Хэммонд-Берк — мистер Джонстон.

Пайпер расплылся в улыбке, с покровительственным видом озирая комнату.

— Я гляжу, работа уже началась, — сказал он. — Мне крайне приятно сознавать, что ваш прекрасный Рафаэль, мистер Хэммонд-Берк, помог так облагородить ваше имение.

Хотя Джеймс Хэммонд-Берк, безусловно, повеселел со дня их предыдущей встречи, деньги по-прежнему оставались для него объектом живейшего интереса.

— Вы говорили, что мистер Джонстон займется составлением описи моих картин, — сказал он. — Как по-вашему, велики ли шансы найти у меня еще какие-нибудь произведения старых мастеров?

Пайпер посерьезнел.

— Поиски прекрасного — упоительное занятие, — сказал он, — но спешка здесь ни к чему. — Пусть не питает чересчур больших надежд, подумал он про себя. Мы еще даже не начали. — Первым делом мистер Джонстон изучит картины, которые висят на виду. Потом осмотрит дом, чтобы проверить, нет ли каких-нибудь забытых полотен в комнатах слуг или на чердаке. После этого мистер Джонстон приступит к работе над описью. Ее составление потребует некоторого времени. Вижу, вы уже разыскали кое-какие документы, касающиеся приобретения полотен.

Снаружи раздался громкий треск, эхом прокатившийся по кохмнате, и Пайпер слегка подскочил на сиденье. Видимо, сверху рухнул сразу целый огромный кусок каменной кладки. За окнами поднялась пыль.

— О Боже, — сказал Пайпер. — Конечно, платой за реставрацию усадьбы будут временные неудобства, но когда-нибудь они останутся в прошлом. Вам все ясно, мистер Хэммонд-Берк? Мой экипаж ждет, и я хотел бы вверить вас надежному попечению моего друга мистера Джонстона. Можете быть спокойны — лучшего специалиста вам не найти!

Пока экипаж катил обратно к станции, Пайпер снова подумал о системе звездочек, изобретенной его компаньоном Эдмундом Декурси. Эти пометки говорили посвященным, насколько остры финансовые проблемы, стоящие перед владельцами картин. Одна звездочка означала: серьезные неприятности, можно склонить к продаже. Две — стоит на грани банкротства, отчаянно нужны деньги. Три звездочки значили, что финансовый Армагеддон почти неминуем и может быть предотвращен лишь с помощью своевременной продажи доли фамильного наследства. Четырьмя же звездочками помечались дома, куда можно было внедрить картины старых мастеров новейшего производства, дабы снабдить их почтенной родословной в целях охмурения неосторожных покупателей. Создать для картины легенду — так Пайпер называл это про себя. Сейчас в багаже Джонстона находились весьма убедительный Гейнсборо и разобранная на части рама восемнадцатого века. Джонстон должен был оставить этого Гейнсборо на чердаке на те несколько дней, которые понадобятся ему для осмотра основной коллекции, украшающей стены дома. Затем он сделает свое открытие. Кроме всего прочего, у Джонстона имелись с собой несколько документов, написанных на бумаге восемнадцатого века чернилами восемнадцатого века. В них подтверждались факты заказа и получения портрета мистера и миссис Джеймс Берк из Траскотт-парка, Уорикшир, и двух их детей. Письма были отправлены из Бата и подписаны лично Томасом Гейнсборо, живописцем и членом Королевской академии.

Четыре звездочки в списке Пайпера означали, что владельцу не следует сообщать об истинном происхождении картины, обнаруженной у него в доме. Пайпер был уверен, что Хэммонд-Берк — особенно если ему покажут заранее подготовленные документы — даже не подумает усомниться в подлинности своего новообретенного шедевра. В запасе оставался еще один вариант, который обозначали пятью звездочками: предполагаемый владелец получал крупную сумму денег и брал на себя обязательство убедить потенциального покупателя в том, что картина хранилась в его семье на протяжении многих лет. Но Уильям Аларик Пайпер не хотел прибегать к этому варианту. Разве мало денег он уже заплатил? Во-первых, само производство картины кое-чего стоило. Во-вторых, потребовались дополнительные затраты на подготовку доказательств ее подлинности. В-третьих, существовали расходы на содержание галереи — не говоря уж о том, сколько времени, сил и умственного труда уходило у него на создание этих новых шедевров старых мастеров…

Усевшись в поезд на Стратфордском вокзале, он опять вспомнил об Уильяме Маккракене. Пайпер уже намекнул, что ему может достаться очередной лакомый кусочек. Как обрадуется Маккракен, как благодарен он будет своему новому другу, когда этот кусочек поднесут к самому его носу!

Лорд Фрэнсис Пауэрскорт снова отправился в Берлингтон-Хаус. Сэр Фредерик Ламберт, председатель Королевской академии, выглядел немного лучше, чем в прошлый раз, хотя под глазами у него по-прежнему темнели мешки. Пауэрскорт заметил, что полотно, на котором Ламберт собственноручно изобразил Дидону, готовящуюся взойти на костер, исчезло со стены. Видимо, пламя уже пожрало царицу. Теперь ее место заняла другая картина, довольно печальная: Ариадна в окружении своих служанок на берегу Наксоса. На всех были следы бурно проведенной ночи — листья и прутики, прицепившиеся к их скудному одеянию, пятна вина, а может, крови, цвет которых менялся от багряного до густо-черного. Среди деревьев прятался Дионис с виноградной гроздью в волосах; он похотливо ухмылялся, глядя на новообращенных. На холме позади него рыл землю копытом одинокий бык — должно быть, напоминание о Минотавре, оставленном Ариадной на Крите. Еще выше по склону мирно паслось стадо овец. Прикрыв глаза окровавленной рукой, Ариадна грустно смотрела вдаль. А по темно-синим волнам Эгейского моря летел в Афины корабль с черными парусами: возлюбленный Ариадны, Тесей, покинул ее, оставив на острове.

— Сэр Фредерик, — сказал Пауэрскорт, — я много думал об умершем Кристофере Монтегю.

Сэр Фредерик склонил голову, точно они оба присутствовали на поминальной службе.

— Насколько губительной оказалась бы его статья для фирмы Декурси и Пайпера? Она могла разорить их?

— Ну… — протянул сэр Фредерик, и его тело сотряс приступ кашля. — Простите. Статья вызвала бы большой шум. Пожалуй, они могли бы и разориться — тут все зависит от финансового состояния фирмы, ее резервов и прочего. Во всяком случае, покупателей они потеряли бы немало. Впрочем, такой удар можно и перенести…

— А как насчет репутации самого Монтегю? — продолжал Пауэрскорт. — Стал бы он главным авторитетом в том, что касается венецианской живописи, — я имею в виду определение ее подлинности?

Новый приступ кашля помешал Ламберту ответить сразу. Он вынул из ящика стола чистый носовой платок и вытер губы. Пауэрскорт заметил, что после этого на платке появились пятнышки крови. Неужели земной срок председателя Королевской академии подходит к концу?

— Да. Он, безусловно, стал бы ведущим специалистом в этой сфере.

— И сколько же он мог бы брать за свои услуги по выявлению подделок, сэр Фредерик? Пожалуй, его экспертиза могла бы увеличить стоимость картины не на один десяток тысяч? И еще один очень важный вопрос, — Пауэрскорт пытался сделать их разговор как можно более коротким, — чье место Монтегю занял бы в результате всей этой истории?

Сэр Фредерик грустно посмотрел на него. Он снова закашлялся, на сей раз уже не так мучительно, и в его руке, точно по волшебству, появился очередной платок. Интересно, подумал Пауэрскорт, сколько платков ему приходится приносить с собой ежедневно? Дюжину? Две?

— Когда я стал председателем этой организации, лорд Пауэрскорт, я попытался установить строгий порядок проверки картин на подлинность. Я хотел вывести эти дела из-под покрова алчности и тайны, под которым они пребывали так долго. Но у меня ничего не получилось. Никто из заинтересованных лиц не пошел мне навстречу.

Сэр Фредерик устремил печальный взгляд на изображение покинутой Ариадны. Древние герои не признавали никаких правил поведения — они смело шагали по просторам античного мира.

— Главную проблему, Пауэрскорт, представляют те, кого можно назвать «кротами». Допустим, вы специалист по итальянской живописи, работающий в Лувре. Люди обращаются к вам, чтобы проверить подлинность своих картин. Вы признанный авторитет по этим вопросам. Что ж, пока все хорошо. А теперь ответьте, что будет, если специалист находится на содержании у продавца картины? Тогда вы больше не можете считаться бесстрастным судьей. Вы заинтересованы в том, чтобы картина была куплена, поскольку вам обещан процент от ее продажной стоимости. Итак, вы уже не посторонний — у вас своя выгода, хотя об этом никто не знает. Да оно и понятно — ведь если бы покупатель знал, что продавец вам платит, ваша экспертиза потеряла бы всякую ценность! Самый большой процент, о котором я слышал — правда, это только слухи, — составлял четверть от окончательной цены картины. Может показаться — слишком много, но не забывайте: на долю продавца остаются целых три четверти. Я уверен, что это повлекло за собой общий рост цен на рынке произведений искусства.

Сэр Фредерик снова сделал паузу. Пауэрскорт понимал, что гордому старику вряд ли придутся по вкусу открытые проявления жалости.

— Должно быть, в Англии немало людей, которые потеряли бы деньги, останься Монтегю в живых. Он стал бы главным специалистом по итальянской живописи в нашей стране. В результате кое-кто понес бы убытки. Говорят, в Национальной галерее есть парочка практикующих специалистов по этой части. А еще можно поехать в Германию. По какой-то загадочной причине, лорд Пауэрскорт, люди считают последним словом именно немецкую экспертизу — там якобы никогда не ошибаются. Если б они только знали…

По его изможденному лицу скользнула тень улыбки.

— В Берлине живет один профессор — он уже в летах, — начал сэр Фредерик. Со времени своего первого визита Пауэрскорт помнил, как любит старик рассказывать всякие истории. — Жена у него померла… Так вот, когда речь заходит о том, что подлинно, а что нет, мнение профессора считается не подлежащим критике, как папская булла. И одна из берлинских фирм, занимающихся торговлей произведениями искусства — самая крупная и известная, заметьте, — содержит в своем штате двух очень обаятельных девушек, у которых есть лишь одна обязанность. Эти девицы не способны не то что составить каталог — они и писать-то не умеют и даже говорят с трудом. Но иногда либо той, либо другой вручают аккуратно составленное свидетельство о подлинности картины, где не хватает только подписи, и отправляют девицу к профессору. Бог знает, что там происходит, но это всегда срабатывает. Если блондинка терпит неудачу, тогда брюнетка добивается своего. Вместе они представляют собой нечто вроде Сциллы и Харибды прусского мира искусства.

Такой уж народ торговцы, и немецкие ничем не отличаются от наших — ради своей выгоды они готовы на все.

Старик улыбнулся, видимо представив себе неотразимых фрейлейн с Унтер-ден-Линден. Любопытно, подумал Пауэрскорт, практикуется ли здесь, в Лондоне, что-нибудь подобное?

— Однако, сэр Фредерик, мы оба знаем, что эта статья так и не появилась в печати. Выставка работает по-прежнему. Картины, возможно, до сих пор продаются. Выходит, кто-то получил от гибели Кристофера Монтегю то, что хотел?

— Конечно, вы правы, лорд Пауэрскорт. Думаю, эти соображения принесут вам большую пользу при расследовании.

— И еще один вопрос, самый последний. Мы с вами обсуждали американцев, которые сгрудились здесь, как овцы на вашей картине, чтобы стать легкой добычей для жадных и нечистоплотных дельцов. Как вы считаете, их нужно предупредить о том, что они скупают фальшивки?

Сэр Фредерик Ламберт в очередной раз зашелся в кашле.

— Проклятые врачи, — пробормотал он. — Обещали, что новое лекарство поможет справиться с этими приступами… Ни черта оно не действует. Простите. — Откуда-то вынырнул свежий платок. Прежде чем он снова исчез из виду, Пауэрскорт успел заметить, что крови на нем больше, чем на предыдущем. — Я писал своему коллеге в Нью-Йорке, лорд Пауэрскорт, — предупреждал об опасностях, грозящих его соотечественникам. Но он почему-то не счел нужным ответить. Не знаю, имеет ли смысл предупреждать их по другим каналам — деловым или политическим… Вам эти области наверняка знакомы лучше, чем мне.

Внезапно сэр Фредерик показался Пауэрскорту совсем бледным и слабым. Ему бы сейчас домой, в постель, невольно подумал он.

— Пожалуйста, выслушайте меня, лорд Пауэрскорт, и поверьте на слово. Я знаю, что болен. И прошу извинить меня за этот кашель. Но я не против того, чтобы вы приходили сюда и задавали вопросы. Мне не меньше вашего хочется передать убийцу Кристофера Монтегю в руки правосудия. Даже на смертном одре я не откажусь говорить с вами по этому поводу. Приходите и спрашивайте, когда вам будет угодно.

В сотне с лишним миль к северо-западу от Берлингтон-Хауса главный хранитель живописи Возрождения в Национальной галерее решил, что время настало. Шел четвертый час пополудни. Родерик Джонстон провел уже три дня в доме (и в обществе) Джеймса Хэммонд-Берка, владельца уорикширского Траскотт-парка. Вчера он закончил перепись картин, составляющих ядро коллекции. Позавчерашний день ушел у него на осмотр дворовых построек и чердаков — он до вечера лазил через пыльные люки на еще более пыльные стропила в поисках заброшенных картин. Теперь все они лежали на верхнем этаже, в его комнате с окнами на реку и олений заповедник. Сверху доносились крики рабочих, ремонтирующих крышу Траскотт-парка.

Будь мистер Джеймс Хэммонд-Берк человеком поприятнее, Джонстон, пожалуй, задержался бы здесь еще на денек-другой. Но хозяин оказался плохим собеседником. Он только и умел, что жаловаться на высокую стоимость ремонтных работ да подсчитывать возможные доходы от продажи картин, которые Джонстон пытался отыскать в недрах усадьбы.

Родерик Джонстон поставил одну картину на стул эпохи Регентства, где на нее падал предвечерний свет. Изображение на холсте казалось мутным из-за тонкого слоя пыли, осевшей на картину в течение последних дней, пока она лежала на самом пыльном чердаке, какой только Джонстону удалось найти. Но если присмотреться, там можно было увидеть мужчину и женщину с двумя дочерьми — вся эта компания сидела на скамье, где-то в сельской местности, а у их ног лежала собака. Вокруг простирались ровные ухоженные поля. Налево убегала длинная аллея, окаймленная деревьями, — одним концом она уходила за горизонт, а другим упиралась в большой дом, по-видимому принадлежащий изображенному на полотне семейству. Джонстон отлично знал эту картину. Он сам привез ее сюда в одном из тубусов.

Быстрым шагом хранитель спустился по лестнице, миновал гостиную с ее фальшивыми Ван Дейками и главную столовую с Неллерами. Он слегка запыхался, когда наконец обнаружил Джеймса Хэммонд-Берка — хозяин усадьбы уныло стоял у одного из новых окон в маленькой столовой, примыкающей к кухне.

— Рама кривая, — сказал он, и его темные глаза гневно сверкнули. — Вот мерзавцы — нет чтобы сделать все как положено! Разве я не прав? — Он обвиняюще уставился на Джонстона, словно тот был бригадиром рабочих. — Скоро вся эта дрянь снова вывалится к чертовой матери. Думаете, я опять буду им платить? Черта с два! — Он остановился, будто наконец осознав, кто такой Джонстон.

— Чего вам надо? — грубо спросил он. — Закончили свою дурацкую опись или как ее там?

Джонстон помнил совет Уильяма Аларика Пайпера — не говорить о своей находке сразу. Тянуть, сколько получится. Как следует подогреть его нетерпение — и только потом сообщить, что это может оказаться Гейнсборо. А может и не оказаться. Ожидание разжигает алчность.

— Думаю, вам лучше пройти со мной, мистер Хэммонд-Берк, — твердо произнес Джонстон. — Я хочу вам кое-что показать.

— Что? — спросил Хэммонд-Берк. — Какого черта? Нашли что-нибудь стоящее?

— Думаю, вам стоит посмотреть самому, мистер Хэммонд-Берк, — ответил Джонстон и повел сердито бормочущего владельца через весь дом обратно в свою комнату на верхнем этаже. — Вот! — воскликнул он, став на пороге и эффектным жестом указывая на стул с картиной.

Джеймс Хэммонд-Берк пересек комнату и воззрился на полотно.

— Что это такое, по-вашему? Где вы ее нашли?

Родерик Джонстон взял со стола специальную кисточку и принялся очень аккуратно сметать пыль с поверхности холста. Картина очищалась легко — да это и неудивительно, подумал Джонстон, если учесть, что она провела на чердаке всего несколько дней.

— Я нашел ее на чердаке, — ответил он. — Похоже, она пролежала там не один год. Возможно — всего лишь возможно, — что это Гейнсборо. — Он уже успел очистить от пыли добрую половину холста. Теперь четыре фигуры и аллея за ними были видны ясно. — Конечно, я должен буду забрать ее с собой. Кроме того, мне надо взглянуть вот на эту стопку писем, которую я обнаружил рядом с полотном. — Джонстон кивнул на несколько лежащих на стуле документов, написанных по большей части чернилами восемнадцатого века на соответствующей бумаге. — Надеюсь, они смогут нам кое-что подсказать. А пока утверждать что-либо определенное еще слишком рано.

— Значит, Гейнсборо, — сказал Хэммонд-Берк, задумчиво ероша черную шевелюру. — Гейнсборо, провалиться мне на этом месте… И сколько он может стоить?

 

12

Пауэрскорт нашел своего зятя Уильяма Берка в его кабинете — он сидел там среди рассыпанной по ковру бумаги, точно в заснеженном поле. Кудрявый племянник встретил дядю с восторгом.

— Добрый вечер, дядя Фрэнсис. Вы пришли навестить папу? — с невинным видом спросил девятилетний Эдвард Берк. Пауэрскорт взглянул на детские каракули, которыми были испещрены валявшиеся на полу листки. Похоже, все они представляли собой различные версии и варианты таблицы умножения на семь. Не все цифры были такими, как помнилось Пауэрскорту. Разве восемь, умноженное на семь, дает шестьдесят три? И неужели семью девять действительно равняется ста семидесяти четырем?

Он весело улыбнулся племяннику.

— Добрый вечер, Эдвард, — сказал он. — Я вижу, ты помогаешь отцу изучать арифметику. Очень мило с твоей стороны.

Из кресла у камина, где сидел отец Эдварда, донесся громкий стон. Эдвард Берк поднял с пола свой лучший карандаш.

— Наверное, вам нужно поговорить о делах, — сказал он со светской любезностью, которая плохо вязалась с его возрастом, но свидетельствовала о том, что в будущем мальчик далеко пойдет. — Я могу быть свободен, папа?

Пауэрскорт понял, что его визит стал для младшего Берка истинным подарком судьбы, избавлением от мук, которые несли с собой таблицы и арифметические вычисления.

— Да, Эдвард, ступай, — устало сказал его отец, опускаясь на колени. Он собрал разбросанные листки и сердито швырнул их в камин.

— Честное слово, Фрэнсис. — Уильям Берк был женат на второй сестре Пауэрскорта, Мэри, и постепенно наращивал свое влияние в лондонском Сити. От ежедневных арифметических операций с огромными цифрами полностью зависело его благосостояние. — Это безнадежно. Совершенно безнадежно. Таблица умножения на семь для Эдварда — все равно что для меня санскрит. Что из него получится? В его возрасте я знал все эти дурацкие таблицы вплоть до двенадцати в квадрате. Не такие уж они трудные, правда?

— Я уверен, что рано или поздно все утрясется, — дипломатично заявил Пауэрскорт.

— Мне бы твою уверенность, — откликнулся встревоженный отец. — Даже когда ему объясняешь, что можно попросту прибавлять по семерке, и то ничего не выходит. Трижды семь — это всего лишь семь плюс семь плюс семь. И так далее. Пустая трата времени.

Пауэрскорт подумал, что и его, пожалуй, сбило бы с толку предложение посчитать, сколько будет семь плюс семь плюс семь. Лучше сменить тему, решил он.

— Уильям, мне нужен твой совет. Это касается американских миллионеров.

Берк явно приободрился и раскурил большую сигару, чтобы стереть из памяти неудачи сына в арифметике.

— Валяй, Фрэнсис, — ответил он. В том, что касалось финансов, Берк чувствовал себя как рыба в воде.

— Я расследую причины смерти одного искусствоведа по имени Кристофер Монтегю, — начал Пауэрскорт, зная, что его зять столь же осмотрителен, сколь и богат. — Он писал статью о выставке художников-венецианцев, которая недавно открылась в Лондоне. В ней сообщалось, что большинство картин на этой выставке — подделки, как старинные, так и недавние. Примерно процентов девяносто. — Пауэрскорту показалось, что Берку будет приятно услышать такую оценку в цифрах.

— Бог ты мой, — сказал Берк. — Это не та ли выставка, что в Галерее Декурси и Пайпера на Олд-Бонд-стрит? На днях Мэри меня туда затащила. Откровенно говоря, в восторг я не пришел. Тоска зеленая — все эти Благовещения с радостными Девами, непорочные Мадонны с младенцами, скорбные Спасители на кресте. А на заднем плане непременно какое-нибудь несчастное итальянское захолустье, где наверняка полным-полно слепней и москитов. Ну и при чем тут американцы?

— Американцы, как ты прекрасно знаешь, Уильям, — сказал Пауэрскорт, — сейчас как раз начинают скупать такую продукцию. Статья Монтегю так и не появилась в печати. Никому не известно, что большинство картин — фальшивки. Как по-твоему, кто-то должен предупредить наших заокеанских гостей?

Берк подобрал последний листок бумаги, валявшийся рядом со стулом. Четырежды семь, было написано на нем детской рукой, равно сорока семи. Семью семь — семидесяти семи. Он снова затянулся сигарой.

— Очень благородно с твоей стороны, Фрэнсис. Однако если только англо-американские отношения в настоящий момент не находятся на грани вооруженного конфликта, мой ответ — нет.

— Но почему? — спросил Пауэрскорт.

— Если все жители Лондона и Нью-Йорка примутся оповещать тех, кто обитает по ту сторону океана, о подделках и товарах сомнительного качества, телеграфные линии будут хронически перегружены.

Вид у Пауэрскорта был озадаченный.

— Ну хорошо, позволь мне объяснить. — Уильям Берк подался вперед и устремил взгляд в камин. Там обращались в золу последние остатки умственных усилий его сына. — Подумай о двух огромных биржах, Лондонской и Нью-Йоркской, — снова заговорил он. — Каждая их них постоянно старается заинтересовать другую своими новейшими товарами. Это похоже на игру в теннис с той разницей, что мячики, ударяясь о землю, могут взрываться. Мы пытаемся заинтересовать их каким-нибудь сомнительным вложением в Латинской Америке, которое едва ли окупится. Они в ответ шлют нам предложения о покупке акций «Род-Айленд стил», которые почти наверняка не принесут никаких дивидендов. Мы отвечаем совсем уж нахальным предложением финансировать горнодобывающую компанию в отдаленной части Борнео, которую большинство учредителей не способно даже найти на карте. Они пытаются всучить нам подмоченные акции американских железных дорог. Ни в одно из этих предприятий разумный человек не рискнул бы вкладывать свои сбережения, но дела все равно идут.

— Подмоченные акции? — спросил Пауэрскорт. — Как вам, черт возьми, удается их намочить?

— Вот тебе прекрасный пример, с которым я столкнулся только вчера. Сейчас ты поймешь, как все устроено. Это великолепная иллюстрация того, что делают богатые люди, чтобы стать еще богаче. Допустим, ты покупаешь нью-йоркскую Центральную железную дорогу за десять миллионов долларов. Тебе удается пресечь воровство, которое процветало при предыдущем хозяине. Ты модернизируешь предприятие — меняешь паровозы на новые, более быстрые, и тому подобное. Потом, также за десять миллионов, ты покупаешь Гудзонскую железную дорогу, которая дополняет нью-йоркскую Центральную в том, что касается грузоперевозок и пассажирских маршрутов. А теперь слушай внимательно, Фрэнсис: дальше следует мастерский ход. Ты образуешь новую компанию путем слияния двух старых. Называешь ее «Железные дороги Нью-Йорка и Гудзона» и выбрасываешь ее акции на Нью-Йоркскую фондовую биржу. Ты объявляешь, что эта новая компания стоит пятьдесят миллионов. Но на две старые ты потратил всего двадцать. Итак, ты вознаграждаешь себя пакетом акций стоимостью в тридцать миллионов долларов. Заботишься о том, чтобы предприятие приносило высокие дивиденды, — что ж, ради этого можно постараться, если учесть, какая доля в нем принадлежит тебе. Потом сидишь и считаешь деньги. Вот что называется подмоченными акциями, Фрэнсис. Эти миллионеры занимаются подобными вещами много лет, чем бы они ни владели — углем, сталью, железными дорогами, банками. И у них хватает наглости предлагать свои акции не только в Нью-Йорке, но и здесь, у нас.

Пауэрскорт улыбнулся.

— Если я правильно тебя понял, Уильям, ты считаешь, что между сомнительными акциями и поддельными картинами нет большой разницы?

— Совершенно верно, — ответил Уильям Берк. — В Сити сомнительные сделки прикрываются всякими красивыми словами: открытый рынок, свободные потоки капитала и товаров через международные границы, право частных лиц и компаний на свободный выбор. Я уверен, что в мире искусства происходит то же самое. В каталоге этой Венецианской выставки тоже имеется изрядная порция словесного мусора — изящная манера письма, сфумато, что бы это ни значило — похоже на название ящичка, в котором держат сигары, — тончайшая цветовая гамма и так далее. Что это за цветовая гамма, черт меня побери? По-моему, все это просто бессмысленная болтовня.

— Спасибо тебе большое, Уильям. Я последую твоему совету и не стану говорить американцам о подделках. А теперь, если ты меня извинишь, я отправлюсь домой и поразмышляю над тем, как научить Томаса считать в уме.

Орландо Блейн очень внимательно рассматривал вырезанную из американского журнала фотографию мистера и миссис Льюис Блэк. Он не имел ни малейшего понятия о том, кто такой мистер Блэк. Он знал одно: ему нужно изобразить Блэков, одного или обоих, в стиле знаменитого английского портретиста. Орландо хотелось бы знать, какого цвета было платье у миссис Блэк — оно весьма заманчиво облегало ее стройную фигуру. На голове у нее была маленькая шляпка, почти целиком состоящая из перьев. Орландо понравилась эта шляпка, и особенно перья. В прошлом такие головные уборы носили многие женщины.

Он медленно прошелся по Большой галерее. В окна стучал дождь. Орландо заметил, что штукатурка под одним подоконником вот-вот отвалится. Он легонько пнул это место ногой. Поднялось белое облачко, и на пол посыпались кусочки штукатурки, серые и грязно-белые. Может, они пригодятся крысам для вечернего чаепития.

Гейнсборо? — подумал он про себя. Нет, одного Гейнсборо он уже только что отправил. Сэр Томас Лоренс? Орландо всегда чувствовал своего рода духовную близость с Лоренсом: этот чудак заработал в своей жизни несколько состояний и не смог сохранить ни одного. Хоппнер, немного опередивший их по времени? Зоффани, которому, судя по имени, надо было бы родиться греческим философом и вечно спорить с Сократом на афинской площади? Нет, решил он; ни тот, ни другой, ни третий. Сэр Джошуа Рейнолдс — вот кто ему нужен. Он торжественнее, чем Гейнсборо, и именно он вернул в английскую живопись итальянскую технику письма. Мистер и миссис Блэк… Парный портрет или одиночный? Когда Рейнолдс находился на вершине славы, одиночные портреты ценились дешевле. Любопытно, мелькнуло у него в голове, сейчас тоже так? Да нет, вряд ли.

Орландо обернулся и посмотрел на висящую поблизости цитату. Ими были увешаны все стены Большой галереи — Блейн выписывал их из трудов по истории искусства и книг о старых мастерах. Эта была одной из самых любимых:

«В основании пирамиды были сложены маски, накладные бороды, маскарадные костюмы и т. п.; выше разместились книги латинских и итальянских поэтов, в том числе «Моргайте» Пульчи, Боккаччо и Петрарка, драгоценные пергамента и манускрипты с миниатюрами; еще выше лежали украшения и туалетные принадлежности женщин, духи, зеркала, вуали, парики; следующий слой составляли лютни, арфы, доски для шахмат и триктрака, игральные карты; наконец, обе верхних ступени состояли из картин, в основном изображений красавиц…»

Это были слова из книги Якоба Буркхардта «Культура Италии в эпоху Возрождения», опубликованной лет сорок назад, — ее первое издание занимало почетное место на книжных полках Орландо. Здесь в точности описывался порядок, в котором вещи были размещены на костре во время Великого аутодафе, устроенного доминиканским монахом Савонаролой во Флоренции в 1497 году, — несомненно, он лично руководил этой процедурой. Когда Орландо перечитывал этот отрывок, его всегда охватывала гордость за свою профессию. Выше всего остального — над книгами, над масками, над аксессуарами, служащими для подчеркивания женской прелести, над музыкальными инструментами — монахи положили картины, в основном с изображениями красавиц. Орландо мог сделать миссис Льюис Блэк настоящей красавицей, достойной любого костра.

Он подумал о своей собственной красавице, ввергнутой в иное пламя — пламя брака с нелюбимым человеком. Орландо вдруг вспомнил ту ночь, когда он влюбился в Имоджин, через три недели после их знакомства. Вернувшись к высокому окну, он устремил взор на заброшенный сад, где лил дождь, и целиком отдался воспоминаниям. Это произошло на балу, устроенном в одном из самых романтичных домов Англии. Небольшой по размерам и окруженный рвом, он мог похвастаться тремя убежищами, где в годы правления Елизаветы прятались гонимые государством иезуиты. Имоджин страшно заинтересовалась этими убежищами. Она забралась в одно из них и потребовала, чтобы Орландо закрыл потайную дверь по крайней мере на десять минут: ей хотелось понять, каково было несчастным иезуитам.

Тогда только началось лето, припомнил Орландо. С двух сторон дома, вдоль рва, был сооружен навес; они с Имоджин протанцевали под ним чуть ли не всю ночь. Потом они поужинали омарами, запивая их розовым шампанским, и земляникой; они сидели на самом краю рва, и их ноги почти касались зеленоватой воды. Орландо помнил, что несколько капель земляники упали на манжету его сорочки. Высохнув, они стали похожи на кровь.

Когда забрезжил рассвет, Орландо и Имоджин были уже так страстно влюблены друг в друга, что остальные танцующие расступились, освобождая им место. Они словно находились в центре заколдованного круга — круга любви, такой яркой, что она слепила глаза их соседям по деревянной танцплощадке. Орландо помнил охвативший его экстаз: благоговение перед красотой и грацией девушки, которую он держал в объятиях, было таким сильным, что он будто вырвался за пределы собственного тела. Орландо снова посмотрел на цитату из книги Буркхардта. Наверное, пламя их любви было чересчур ярким. Наверное, они сгорели в нем, как все те свидетельства человеческой суетности — в костре Савонаролы.

Когда музыка перестала играть, они пошли прогуляться под мягкими утренними лучами. Птицы уже давно проснулись и радостно приветствовали начало нового дня. В полях блестела роса. Он признался Имоджин в любви под огромным платаном, которому была не одна сотня лет. Возможно, в прошлом это дерево давало приют и другим влюбленным.

В последующие дни — почему его воспоминания всегда полны яркого солнечного света, подивился Орландо, неужели раньше никогда не шел дождь? — они встречались и гуляли по Гайд-парку, смотрели на лоснящиеся бока лошадей на Роттен-Роу, а потом шли мимо статуи принца Альберта, чтобы полюбоваться другим кругом — Круглым прудом в Кенсингтон-Гарденс. Однажды он повез Имоджин в Виндзор и катал ее в лодке по Темзе. На ней была шляпка с широкими полями для защиты от солнца, и она удобно устроилась на подушках в кормовой части лодки — лицо в тени, рука лениво касается воды, глаза устремлены на ее спутника. Они поднимались вверх по течению, и городской шум постепенно затихал вдали. Могучий замок, серый и грозный даже на солнечном свету, словно бы усыхал в размерах. Слышалось только пение птиц да тихий плеск весел, которыми взмахивал Орландо.

— Сравню ли с летним днем твои черты? — прошептал Орландо. —

Имоджин рассмеялась.

— В эту игру можно играть вдвоем, — сказала она. — Монахини очень хорошо знали шекспировские сонеты. Во всяком случае, большинство из них.

Они причалили к берегу и привязали лодку под двумя плакучими ивами — вода здесь, в тени, была темной и прохладной. Потом отправились на короткую прогулку среди пустынных лугов.

Рука Имоджин была обвита вокруг талии Орландо. Вдруг девушка остановилась и посмотрела прямо в его синие глаза.

— Мы с тобой тоже не жалкие куклы, правда? — спросила она. — И нам не страшны угрозы времени?

Когда он вернулся из Монте-Карло, Имоджин встретила его на перроне. Он признался ей в проигрыше, в том, что у него нет капитала, который мог бы обеспечить их будущее, а она, по своему обыкновению, ответила ему лишь беззаботным смехом.

— Это судьба, — сказала она. Орландо не раз подозревал, что в обреченной любви кроется для Имоджин какая-то странная притягательность. — Теперь судьба готовит для меня другое будущее, — добавила она, прижавшись к нему в потоке спешащих мимо людей. Она пригласила его выпить чаю в большом отеле у вокзала. Там, среди пальм в горшках и подносов с сандвичами, под приглушенную музыку оркестра, она и сообщила ему ужасное известие.

— Через три недели, в церкви Сент-Джеймс на Пикадилли, состоится моя свадьба. Я не люблю его и никогда не полюблю. Я не стану рожать ему детей. Но отец настаивает. — Она замолчала, потому что официант принес чай и улыбнулся им. Несмотря на страшные новости, они по-прежнему находились в круге любви. — Я не откажусь от тебя, Орландо, — с вызовом сказала она. — Никогда. Что бы ни случилось.

После этого он и начал пить снова, вспомнил Орландо. Когда Имоджин была рядом, он не испытывал потребности в алкоголе. Его пьянило само ее общество. Люди, пленником которых он стал в Монте-Карло, поселили его в маленькую квартирку близ вокзала Виктория: им нужно было решить, куда он поедет дальше. Орландо плохо помнил это время. Ему запомнилось, что накануне свадьбы он ударился в очередной марафонский запой — трехдневный, кажется. Сначала вино, потом бренди, затем арманьяк. Арманьяк поможет забыть, решил он. Орландо помнил, как в ночь перед венчанием Имоджин он пришел на Пикадилли с полупустой бутылкой арманьяка в кармане и заснул на ступенях лестницы перед церковью Сент-Джеймс. Полицейский прогнал его оттуда. Орландо помнил, как его вырвало у ограды Грин-парка и как потом он, шатаясь, вернулся в свое убогое обиталище. Через два дня его новые хозяева явились за ним — он все еще был пьян — и привезли сюда.

С самого начала заключения в этой загородной усадьбе он умолял своих тюремщиков позволить ему написать Имоджин. Он мог бы отправить письмо в дом ее отца с просьбой переслать его по новому адресу. Неделями они ему отказывали. А потом, три дня назад, главный тюремщик — Орландо знал его как старшину, — огромный, похожий на пирата человек с окладистой русой бородой, принес ему добрую весть.

— Мои хозяева, — он всегда называл их «мои хозяева», не иначе, — разрешают вам написать этой леди. Они вами довольны. И еще, на выходных вам можно будет получить выпивку. Но только в пятницу или в субботу, ясно? А после — ни-ни.

Лорд Фрэнсис Пауэрскорт возвращался на поезде в Оксфорд. Послание, вызвавшее его туда, было загадочным. Его просили встретиться со старшим инспектором Уилсоном в двенадцать часов дня по указанному адресу — Банбери-роуд, дом номер такой-то. И все. Интересно, подумал Пауэрскорт, уж не тот ли это Уилсон, с которым он познакомился, когда расследовал смерть в результате пожара в Блэкуотер-Хаусе? Он улыбнулся, вспомнив молодого следователя по делам о пожарах Джозефа Харди, сыгравшего под конец этой истории столь выдающуюся роль в спасении леди Люси из брайтонской гостиницы.

Потом его мысли переключились на мошенника, подделывающего картины. Раньше он всерьез о нем не задумывался. Когда поезд отходил от платформы Дидкот, к Пауэрскорту присоединилась леди преклонных лет, которая отвергла все предложения о помощи и наконец угнездилась в уголке вагона. Затем она достала книгу — Пауэрскорт разглядел, что это «Изгнание с островов», — и принялась за нее, время от времени бормоча себе под нос, точно читала вслух. Персонажи Конрада весьма далеки от Дидкота и даже от космополитического Оксфорда, подумал Пауэрскорт и снова стал размышлять о художнике-фальсификаторе. Устремив невидящий взор в окно, на бегущие мимо поля и перелески, он вдруг понял, что легче — гораздо легче — найти пресловутую иголку в стоге сена. Где этот художник — в Лондоне? Или он живет где-нибудь в Европе и наезжает в Лондон лишь изредка, чтобы сбыть свою незаконную продукцию? Может, он прибился к какой-нибудь крупной галерее и увеличивает ее обширную коллекцию старых мастеров, фабрикуя поддельные шедевры и снабжая их поддельными же документами? Или состоит на службе у торговцев произведениями искусства, работая на заказ? Трудится ли он исключительно ради денег, чтобы стать таким же богачом, как его клиенты? Или это современный художник-неудачник, который штампует фальшивки, мстя рынку, равнодушному к его таланту? Кем бы он ни был и где бы ни жил, сообразил Пауэрскорт уже перед самым прибытием поезда на Оксфордский вокзал, он должен был где-то учиться. Возможно, в Королевской академии — конечно, если этот мошенник, так сказать, отечественного производства. Что ж, немедленно по возвращении в Лондон надо будет написать сэру Фредерику.

Когда Пауэрскорт подошел к нужному дому на Банбери-роуд, его встретили двое дежурных полисменов. Здание было недавней постройки — добротный коттедж из красного кирпича с симпатичным садиком позади.

— Доброе утро, лорд Пауэрскорт. Спасибо, что приехали. Вы совершенно не изменились, милорд.

Старший инспектор Уилсон слегка пополнел — живота у него стало больше, а вот волос значительно меньше. Но его честное озабоченное лицо осталось прежним.

— Старший инспектор, — сказал Пауэрскорт, — я очень рад видеть вас снова. Надеюсь, вы в добром здравии?

Уилсон повел Пауэрскорта в дом.

— Я-то да, милорд, но об обитателе дома номер пятьдесят пять по Банбери-роуд этого не скажешь. Убит молодой человек по фамилии Дженкинс, Томас Дженкинс, — он преподавал в Эмманьюэл-колледже. Задушили удавкой. Тот же способ, каким воспользовался убийца Монтегю, лондонского искусствоведа. Я прочел об этом деле в газетах. Связался с инспектором Максуэллом, и он сообщил мне, что его расследуете вы, милорд.

Пауэрскорт побледнел. Дженкинс — тот самый Дженкинс, что был ближайшим другом погибшего Кристофера Монтегю, Дженкинс, который водил его обедать в гостиницу «Форель» близ Порт-Медоу и отказался отвечать на его вопросы!

— Его убили здесь, в доме? — спросил Пауэрскорт.

— Да, здесь. Позвольте мне сначала объяснить, что к чему, милорд. — Старший инспектор Уилсон двинулся по длинному коридору. — Дом этот принадлежит колледжу. Тут живут трое его молодых преподавателей. Обедают и ужинают они в Эмманьюэле, на месте работы, а дома только завтракают. Вот эта комната, — Уилсон открыл одну из дверей слева, — была спальней Дженкинса.

Комната оказалась довольно большой и чисто прибранной; ее окна выходили на Банбери-роуд. Пауэрскорт подумал, что сюда, скорее всего, наведывается прислуга из колледжа.

— Эта комнатка, — продолжал Уилсон, — оборудована под кухню, где джентльмены могут сами приготовить себе чай с тостами.

На сушилке стояли две чистые чашки.

— Слуга из колледжа помнит, как мыл эти чашки, инспектор? — Пауэрскорт вернулся мыслями в квартиру Кристофера Монтегю на Бромптон-сквер, где были обнаружены чистые бокалы из-под вина.

— Слуга, милорд, абсолютно уверен, что не мыл этих чашек. А еще он говорит, что мистер Дженкинс ни разу в жизни не вымыл за собой посуду. Он просто оставлял ее на кухне.

Надо же, какой чистоплотный убийца, подумал Пауэрскорт; даже совершив преступление, он не забывает вымыть бокалы или чашки. Может, ему нужно было что-то скрыть?

— А эта комната, — Уилсон распахнул очередную дверь, ведущую в просторную комнату с лепным потолком, за окнами которой зеленел сад, — служила ему гостиной и кабинетом одновременно.

Здесь были большой стол у окна, книжные полки во всю стену, кожаный диван и пара коричневых кресел. Пауэрскорт обратил внимание на то, что книжные полки, в отличие от полок в квартире Монтегю, по-прежнему плотно набиты книгами.

— Томаса Дженкинса нашли здесь, за столом, — продолжал свой рассказ старший инспектор. — Он, как всегда, сидел на своем крутящемся стуле. Как я уже сказал, его задушили. На шее у него остались багровые и черные отметины. Врачи считают, что он был убит вчера между четырьмя и семью часами пополудни.

— Кто его обнаружил? В комнате было что-нибудь необычное? — спросил Пауэрскорт.

— Обнаружил его слуга из колледжа часов этак в девять вечера. Он пришел узнать, почему мистер Дженкинс пропустил ужин. Решил, что преподаватель болен, вот и заглянул к нему. А тот уже холодный, как камень.

Пауэрскорт приблизился к окну и выглянул в сад. Две белки карабкались на дерево. Скамейка в углу сада пустовала. Он потянул за оконную раму — та подалась легко, словно ее часто открывали.

— Есть какие-нибудь следы проникновения убийцы в дом, старший инспектор? — спросил Пауэрскорт. — Или его впустил кто-то из коллег Дженкинса? А может, он забрался внутрь через это окно?

— Обоих других джентльменов сейчас нет, милорд, — устало ответил старший инспектор Уилсон. — Они вообще уехали из Оксфорда — один в Лондоне, второй в Германии, изучает там средневековые рукописи. Так мне сказали в колледже.

— Что ж, дай ему Бог удачи, — пробормотал Пауэрскорт, вглядываясь в траву под окном. Там не было никаких следов, но их запросто мог смыть дождь.

— Меня смущает орудие убийства — удавка, — сказал Уилсон. — Раньше я с этим никогда не сталкивался. Во всяком случае, в наших краях.

Пауэрскорт рассказал Уилсону про статью о поддельных картинах, над которой работал Кристофер Монтегю, о книгах, пропавших с его полок и о романе молодого искусствоведа с миссис Розалиндой Бакли.

— Слуга ничего не говорил о бумагах убитого, инспектор? — спросил Пауэрскорт. Он заглянул под крышку стола и выдвинул все ящики. Как и на Бромптон-сквер, они были абсолютно пусты. — Дженкинс не имел обыкновения носить свои бумаги отсюда в колледж и обратно? — поинтересовался Пауэрскорт.

— Я спрашивал об этом слугу, — ответил Уилсон. — Он говорит, что мистер Дженкинс никогда не забирал свои бумаги из этого стола. По крайней мере, на его памяти. Иногда он прихватывал с собой в колледж листок-другой, но всегда с ними же и возвращался.

— На то, чтобы забрать бумаги из стола Кристофера Монтегю, была причина — вернее, целая уйма причин. Но зачем очищать стол Дженкинса? Он ведь был историком, не так ли, старший инспектор?

— Вы правы, милорд. Специалистом по эпохе Тюдоров, как мне объяснили. Я оттуда помню только парочку Генрихов да Елизавету.

— Не понимаю, — сказал Пауэрскорт, — как детальное знание религиозных проблем времен Реформации может сделать человека мишенью для убийцы?

— Убийств было два, лорд Пауэрскорт. А убийца, возможно, один. Вы ведь считаете, что они связаны? — спросил Уилсон, более сконфуженный, чем когда бы то ни было.

— Да, считаю, — подтвердил Пауэрскорт. — Я просто уверен, что они связаны, хотя черт меня побери, если знаю как. Могу я сделать предположение, старший инспектор?

— Конечно, милорд. Ваши предположения всегда бывают исключительно полезны.

— По-моему, стоит выяснить, не бывал ли в последние дни в Оксфорде один человек. Это юрист, исчезнувший со своего рабочего места в Лондоне, некий Хорас Алоизиус Бакли из фирмы «Бакли, Бригсток и Брайтуэлл»; он муж любовницы Монтегю, миссис Розалинды Бакли. Можете заодно навести справки и о его жене. Кажется, они с Дженкинсом дружили.

Инспектор записал имя в маленький коричневый блокнот. Пауэрскорт отодвинул стол от стены и осмотрел его сзади. Кроме оксфордской пыли, там ничего не было.

— Лорд Пауэрскорт. — Уилсон спрятал блокнот обратно во внутренний карман форменной куртки. — Чуть не забыл. Вы спрашивали, не нашел ли слуга из колледжа чего-нибудь необычного. Вот что он обнаружил под стулом.

Он взял галстук, аккуратно лежавший на одной из книжных полок Томаса Дженкинса, и протянул его Пауэрскорту.

— Слуга утверждает, что этот галстук не из гардероба Дженкинса, — сказал старший инспектор. — Похоже, убийца оставил его здесь по ошибке.

С чего бы это человеку снимать галстук перед тем, как совершить убийство, мелькнуло в голове у Пауэрскорта. Или после. Какой в этом смысл?

— Я знаю, где носят такие галстуки, — сказал он. — Это галстук не из Оксфорда. Он из Кембриджа — точнее, из кембриджского Тринити-кол-леджа.

Интересно, подумал он, следя взглядом за акробатическими трюками, которые выполняли в оксфордском саду две отважные белки, где получил образование мистер Хорас Алоизиус Бакли?

 

13

— Ну вот, Эдмунд, — сказал Уильям Аларик Пайпер, — пора нам планировать очередную выставку. Как тебе известно, через полгода наши венецианцы отправляются в Нью-Йорк. А что дальше?

Пайпер проверил, хорошо ли держится роза у него в петлице. Сегодня он облачился в шелковую сорочку кремового цвета, светло-коричневый костюм и такие же туфли. Эдмунд Декурси в консервативной твидовой паре листал лежащие перед ним блокноты с записями о поездках по стране, которые он совершал в поисках пользующихся спросом произведений искусства.

— Как насчет портретов — английских портретов? — сказал он. — Материала в этом жанре сколько угодно.

— Отлично, — потирая руки, отозвался Пайпер, — но только не английских портретов. Правильно будет «английского портрета». — Перед его мысленным взором уже мелькали объявления в прессе, он уже представлял себе, каким соблазном станут для американцев десятки, а может, и сотни изображений английских дворян и аристократов на стенах его галереи — великолепные Рейнолдсы, блистательные Гейнсборо, десятки Ромни и Лоренсов.

— Как ты думаешь, Эдмунд, сколько тебе удастся раздобыть? — спросил он.

Декурси снова перелистал блокноты, время от времени делая выписки.

— Думаю, почти сотню, — ответил он наконец. — А может, и больше.

— И сколько из них будут подлинными? — поинтересовался Пайпер.

— Около четверти? — предположил Декурси.

— Что ж, неплохо, — ухмыльнулся Пайпер. — Во всяком случае, настоящих венецианцев у нас столько не наберется. Приступай к делу, Эдмунд. Вези шедевры в Галерею Декурси и Пайпера. Мы устроим грандиозное зрелище. Ну и цены, — усмехнулся он, — цены тоже будут впечатляющие, что на подлинники, что на фальшивки.

В дверь постучали.

— Мистер Пайпер, — сказал слуга, — к вам мистер Маккракен.

С тех пор как мистер Уильям Маккракен, железнодорожный магнат из Массачусетса, вступил в обладание своим вожделенным Рафаэлем, минуло две недели. Знай Уильям Аларик Пайпер, что случилось со «Святым семейством» после того, как оно попало в руки американца, его сердце преисполнилось бы радости. Более благоразумные люди заперли бы картину в гостиничный сейф — в конце концов, она обошлась ее нынешнему владельцу в восемьдесят пять тысяч фунтов. Но не таков был Уильям Маккракен. Он купил мольберт нужного размера и поставил ее в центре своего номера в отеле «Пикадилли». Ложась спать, он брал картину с собой — точнее говоря, устанавливал ее в изножье кровати, чтобы взгляд при утреннем пробуждении сразу же падал на это сокровище. Однажды он даже передвинул Рафаэля к порогу ванной, чтобы любоваться им оттуда.

Когда Пайпер повел его наверх, в особый зал, расположенный над основной галереей, Уильям Маккракен сгорал от нетерпения — так хотелось ему увидеть новую находку своих друзей.

— Вы обещали показать ее мне еще в конце прошлой недели, мистер Пайпер. Мы, американцы, очень уж любопытный народ. Я прямо извелся, так охота взглянуть на нее поскорее. Вы говорили, это Гейнсборо.

— Ну-ну, мистер Маккракен, — тон Пайпера был ласковым, словно делец обращался к чересчур нервному ребенку, — она вас уже ждет. — Пайпер не стал сообщать миллионеру, что вчера он поехал в Траскотт-парк и вручил Джеймсу Хэммонд-Берку восемь тысяч фунтов в уплату за его Гейнсборо. «В вашем доме могут отыскаться и другие шедевры, мистер Хэммонд-Берк, — заявил он, стараясь, чтобы его голос звучал как можно убедительнее. — Подождем, пока наш специалист закончит работу над каталогом».

И на этот раз маленький зал был тщательно подготовлен к приему гостя. Но теперь окна здесь были открыты. Картина покоилась на мольберте, закрытая шторками. Пайпер включил освещение, затем потянул за шнурок, и шторки раздвинулись.

На скамейке посередине огромного парка сидели мистер и миссис Оливер Берк, владельцы старинной усадьбы в Уорикшире. Рядом с ними стояли двое их детей, у их ног лежала собака. Было начало осени — листья на деревьях только-толь-ко начали менять цвет.

— Боже, спаси и благослови! — воскликнул Уильям Маккракен, не сводя с детей изумленного взгляда. — Это настоящее чудо, чтоб мне провалиться!

Уильям Аларик Пайпер смолчал. Пожалуй, подумал он, то, что эти дети прибыли в Лондон на страницах американского журнала и превратились в новый шедевр старого мастера благодаря таланту Орландо Блейна, и впрямь можно назвать чудом.

— Мистер Пайпер, сэр, — промолвил Маккракен, снимая шляпу, — позвольте мне кое-что вам сказать. Я просто потрясен! Эти девочки выглядят почти так же, как мои собственные дорогие дети там, в Америке. У моей Дейзи карие глазки, а у этой девчушки голубые, и волосы у Дороти малость потемнее, чем у этой второй, но во всем остальном их прямо-таки не отличить!

Маккракен отошел в дальний конец комнаты, чтобы взглянуть на картину с другой точки.

— Она должна быть моей, мистер Пайпер, — вырвалось у него. — Должна! Подумать только, что скажет Мейзи — это миссис Маккракен, — когда ее увидит! А что скажут девочки! Я уже вижу, мистер Пайпер, как она висит на стене в гостиной — там, в Конкорде, в Массачусетсе. Пока у нас над камином болтается какая-то вульгарная мазня с Моисеем, который выводит из Египта детей Израиля, — это жена повесила. Ну а теперь пускай Моисей отведет их куда-нибудь подальше. Лучшего места для этого Гейнсборо и не придумаешь. Представьте, как удивятся соседи и старосты Третьей пресвитерианской, когда я позову их на нее полюбоваться! Знаете, если я привезу эту картину к себе из-за Атлантики, никто не скажет, что я зря ездил в Европу!

Уильям Аларик Пайпер тихонько кашлянул.

— Мистер Маккракен, — грустно промолвил он, — тут есть одно препятствие.

— Препятствие? Какое препятствие? — сердито отозвался Маккракен, вставая перед картиной, точно готовый схватиться с любым, кто вздумает отнять ее у него. — Разве вы не говорили, что эта картина продается?

Пайпер кивнул.

— Продавалась, мистер Маккракен. Когда я рассказывал вам об этом Гейнсборо, его обещали продать. Но потом все изменилось. Хозяин передумал.

Маккракен положил руку на раму.

— Вы не можете так со мной поступить, мистер Пайпер. Особенно теперь, когда позволили мне ее увидеть. Пожалуйста, не надо!

— Боюсь, это случается чаще, чем вы могли бы подумать, мистер Маккракен, — огорченно сказал Пайпер. — Владелец хочет продать свое достояние. Он настроен вполне решительно. Картину снимают, чтобы отправить в город. На стене остается пустое место. Я уверен, что вы, человек столь неравнодушный к прекрасному, можете понять, какие чувства это вызывает. Через день-другой владельца охватывает тоска. Затем она усугубляется, мистер Маккракен. Спустя неделю или две зияющая пустота на стене фамильной гостиной начинает восприниматься как напоминание о тяжкой утрате — такой, например, как смерть члена семьи. И наконец хозяин картины не выдерживает. Он заявляет, что вернет ее обратно любой ценой! — Уильям Аларик Пайпер повертел в пальцах розу, украшавшую его петлицу, точно собирался бросить ее на крышку гроба, который вот-вот должны были опустить в землю. — Понимаете, мистер Маккракен?

— Конечно, понимаю, мистер Пайпер. Я чувствовал то же самое несколько лет назад, когда покупал одну из моих бостонских железных дорог и сделка чуть не сорвалась в последний момент. Но я разобрался с этой проблемой — да, сэр! Мы, американцы, привыкли добиваться всего, чего хотим. Что я должен предпринять, чтобы купить эту картину?

Пайпер пожал плечами. Невозможно, говорил его жест.

— Давайте переведем это на язык долларов, мистер Пайпер. Сколько хозяин Гейнсборо рассчитывал за него получить?

— Боюсь, дело тут не в деньгах, — сказал Пайпер. — Картина дорога ему как память. У прекрасных вещей есть своя, волшебная власть. Владельцы привыкают к ним, как к наркотику, и разлука с ними становится для них немыслимой.

Уильям Маккракен подумал о Рафаэле, который дожидался его в номере 347 отеля «Пикадил-ли», и о своем благоговении перед ним.

— Это я понимаю, — кивнул он. — Но я не намерен отказываться. Какую цену назначил владелец, когда выставлял ее на продажу?

Пайпер решил, что пора немного поддаться этому натиску.

— Сначала он запросил двенадцать тысяч, — сказал он. — Пожалуй, дороговато для Гейнсборо, но эта картина никогда не утратит своей ценности.

— Удвойте цифру, — решительно сказал Маккракен. Пайпер вдруг понял, почему этот человек стал такой влиятельной фигурой в железнодорожном бизнесе. — Просто удвойте. А теперь, пожалуйста, мистер Пайпер: не могли бы вы раздобыть для меня ответ в течение ближайших двадцати четырех часов? Если понадобятся деньги на дополнительные расходы, можете на меня рассчитывать. Слишком уж долго мне пришлось ждать Рафаэля. Еще одного такого испытания я не перенесу.

Уильям Аларик Пайпер задернул шторки перед картиной.

— Предоставьте это мне, мистер Маккракен. Я постараюсь сделать все, что смогу. Но надежды на благополучный исход невелики.

Лорд Фрэнсис Пауэрскорт смотрел на карту Южной Африки и грустно качал головой. Он собственноручно пометил на этой карте три городка, три железнодорожных пункта — Ледисмит, Мафекинг и Кимберли, — подвергшихся осаде британских войск, которые отправились за тридевять земель усмирять мятежных буров. Величайшей империи, какую только видел мир, бросили вызов две крошечные республики, затерянные в бескрайних просторах Южной Африки. Но вскоре его размышления о военной стратегии были грубо прерваны: в комнату ворвался Джонни Фицджеральд.

— Какие новости с Олд-Бонд-стрит, Джонни? — спросил Пауэрскорт, с треском захлопнув атлас.

— Я рад, что в действительности мне не нужно ничего продавать, Фрэнсис. Это очень странный мир. Я побывал во всех трех местах — у Кларка, Капальди и Декурси с Пайпером, — и везде мою картину осматривали приглашенные туда эксперты. Но на самом деле это был один и тот же эксперт! Причем, обрати внимание, он ни разу не проговорился о том, что уже видел моего Леонардо.

— Ты считаешь, ему трижды заплатили за одну и ту же экспертизу? Он сказал, что это Леонардо? — спросил Пауэрскорт.

— Уверен, что ему заплатили во всех трех фирмах. Дважды он сказал, что это ненастоящий Леонардо. Оба раза он очень долго разглядывал картину. Так что на втором и третьем сеансах я притворялся, что меня сморил сон.

— И что же открылось тебе в сновидениях, Джонни?

— Ну, — сказал Джонни, по привычке приближаясь к серванту, — эта работа вызывает страшную жажду, Фрэнсис. Пожалуй, я пригублю твоего белого, «Бон», если ты не против.

Пауэрскорт всегда поражался тому, как быстро его друг справляется с этим сложным делом — найти штопор, откупорить бутылку, наполнить бокал. В этот раз вся процедура отняла у него не больше десяти секунд.

— Так вот, — Фицджеральд снова устроился в кресле, теперь уже с бокалом вина в руке, — думаю, я извлек из своей экскурсии кое-какую пользу. Во-первых, фамилия эксперта — Джонстон, это я запомнил точно. Здоровенный малый, похож на профессионального боксера. Как его зовут, не разобрал. У Кларка я успел расслышать обрывок разговора сотрудников, после того как Джонстон ушел, а я еще не проснулся. Они пожалели, что Монтегю нет в живых, словно считали его более надежным специалистом, чем Джонстон.

— А во-вторых? — спросил Пауэрскорт, думая о том, не место ли Джонстона собирался занять Монтегю. Может быть, этот Джонстон рисковал потерять так много, что решился на убийство?

— Во-вторых, вот что. Когда я был у Декурси и Пайпера, у меня сложилось впечатление, что Джонстон отлично их знает, как будто постоянно с ними работает. Пайпер спросил, не кажется ли ему, что картина написана кем-то из учеников Леонардо. Тогда за нее можно было бы назначить неплохую цену. Конечно, не такую, как за самого Леонардо, но тем не менее.

Долгие часы бдения и сна на Олд-Бонд-стрит явно помогли Джонни Фицджеральду как следует освоиться в этом странном новом мире.

— Тут они ушли в другой конец комнаты, Фрэнсис, словно не хотели, чтобы их подслушали, поэтому я не все понял из их разговора. Было много слов о процентах, о стандартных условиях. Пайпер с большим азартом толковал что-то насчет американца по фамилии Блэк, который скоро приезжает в Лондон. По-моему, он решил, что мою картину можно продать ему за немалые деньги, — если не ошибаюсь, речь шла о тысячах фунтов.

Джонни Фицджеральд уставился в бокал.

— И еще одно, Фрэнсис, хоть я и не уверен, что это так уж важно. Когда я в последний раз был у Декурси и Пайпера, туда внесли какой-то огромный короб. Там могли бы поместиться три или четыре больших картины. И на нем стоял обратный адрес — то ли Кальви, то ли Гальви, что-то в этом духе.

Раздался стук в дверь, и лакей вручил Пауэрскорту письмо от старшего инспектора Уилсона. В нем содержались важные новости. Мало того что миссис Розалинду Бакли действительно видели в Оксфорде незадолго до убийства Томаса Дженкинса, — там видели и ее пропавшего мужа Хораса Алоизиуса Бакли, причем непосредственно в день убийства.

— Что ты об этом думаешь, Джонни? — спросил Пауэрскорт, протягивая письмо другу.

— На первый взгляд все яснее ясного, — ответил Джонни. — Конечно, это впечатление может оказаться обманчивым. Но если бы ты был азартным игроком, Фрэнсис, ты и сам наверняка сказал бы, что наш Хорас Алоизиус — первый фаворит на скачках в честь усопших Монтегю и Дженкинса. Почти невозможно поставить на него и не выиграть. Да ты посуди сам! Он обнаруживает, что Монтегю балуется с его женой. Каюк Монтегю. Потом — например, воспользовавшись услугами частных детективов — он узнает, что она крутит еще и с этим самым Дженкинсом. Каюк Дженкинсу! Пожалуй, я поставил бы на Хораса Алоизиуса в соотношении три к одному. А ты что скажешь, Фрэнсис?

Пауэрскорт уставился в пол.

— Я не рискнул бы держать пари, Джонни, по каким угодно ставкам. Слишком уж все очевидно. Слишком правдоподобно. Пока мне сдается, что Хорас Алоизиус ровно ни в чем не виноват. Возможно, он неуравновешен. Измучен тяжелой работой. Способен на опрометчивые поступки. Но убивать? Сомнительно. Очень сомнительно…

На верхней террасе заброшенного парка Орландо Блейна стояли две лисицы. Они замерли и долго не шевелились, так что Орландо чуть было не решил, что это статуи. Потом, очень медленно и с полным презрением ко всему окружающему, они потрусили к дому и остановились под самыми окнами Большой галереи. Может, крысы отправили им депешу, подумал Орландо. Тайное послание на зверином языке, переданное под землей прямо в лисью нору. Валяйте сюда! Здесь никого нет! Поживы хватит на всех!

Орландо посмотрел на мольберт. Там дожидался прикосновения его кисти большой пустой холст. В пятницу Орландо тщательно загрунтовал его. Голова у художника еще трещала после бурно проведенного уик-энда: в воскресенье, в три часа утра, его отнесли в постель мертвецки пьяным. Проснувшись, он первым делом испугался, что прокутил все деньги. Но потом тихонько застонал, вспомнив, что проиграл своим тюремщикам в карты всего лишь содержимое трех спичечных коробков.

Его ждал сэр Джошуа Рейнолдс. Ждала его и жена американского миллионера Льюиса Блэка, красавица в шляпке с перьями. Орландо попробовал сделать в блокноте эскиз этой шляпки и заметил, что рука у него слегка дрожит. Черт возьми, выругался он про себя. Если эта дрожь не пройдет, много я сегодня не наработаю. Он взглянул на цитату, висящую на стене рядом с пустым холстом. Это было высказывание великого итальянского историка Вазари о его друге Микеланджело:

«Он также копировал рисунки старых мастеров с такой точностью, что его копии нельзя было отличить от оригиналов, поскольку он окуривал бумагу дымом для придания ей оттенка, свидетельствующего о возрасте. Ему часто удавалось оставлять себе оригиналы и возвращать вместо них копии».

Орландо улыбнулся. Затем трижды быстро прошелся по Большой галерее туда и обратно. Проверил руку — дрожь была еле заметна. Тогда он снова взялся за блокнот, и на его странице стали медленно появляться очертания изысканной шляпки, состоящей почти целиком из перьев.

Контора «Бакли, Бригсток и Брайтуэлл» занимала первый и второй этажи старинного дома, находящегося в двух шагах от Стрэнда. Вот что значит законопослушная страна, подумал Пауэрскорт, наблюдая, как мимо, нагруженные кипами папок и бумаг, снуют озабоченные клерки — среди них были старые и молодые, бородатые и чисто выбритые, стройные и сутулые… Сколько под этой крышей пересекается человеческих судеб, продолжал размышлять он: кто-то составляет завещание или брачный контракт, отцы пытаются лишить наследства непослушных сыновей, рождаются на свет новые деловые союзы, уходят на покой фирмы, отжившие свой век, — и все это увязано в кипы бечевкой юриста.

Он спросил, где можно найти старшего из компаньонов. Беспокойный молодой человек — наверное, только что из университета — провел его в кабинет к мистеру Джорджу Бригстоку. Мистер Бригсток выглядел именно так, как, по мнению Пауэрскорта, и должен выглядеть семейный адвокат. Это был мужчина лет пятидесяти в старомодном костюме, с залысинами в седеющих волосах.

— Доброе утро, лорд Пауэрскорт. Чем мы можем быть вам полезны? — спросил Бригсток.

Видимо, он решил, что Пауэрскорт хочет составить завещание. Большое имение, куча наследников — все это обеспечило бы его юристов работой года на полтора.

— Простите, — с улыбкой сказал Пауэрскорт, — но я не нуждаюсь в юридических услугах. Я пришел, чтобы поговорить о вашем старшем партнере, мистере Хорасе Алоизиусе Бакли. Я занимаюсь расследованием преступлений, мистер Бригсток, и… — Пауэрскорт сделал паузу, чтобы дать собеседнику осмыслить сказанное, — и теперь в моем ведении находятся два дела об убийствах. У меня есть причины полагать, что мистер Бакли мог бы оказать мне помощь.

При упоминании об убийствах мистер Джордж Бригсток даже не вздрогнул.

— В данный момент мистера Бакли нет в городе, — сказал он. — Я уверен, что он скоро вернется.

— Но в этом-то и состоит трудность, мистер Бригсток. — Пауэрскорт подался вперед. — Вы говорите, что уверены в его скором возвращении. Но когда именно он появится, вы не знаете, правда? Возможно, он войдет в эту комнату буквально через минуту, а может быть, не войдет и через три месяца. Разве не так?

Бригсток не ответил.

— Мистер Бригсток, мне крайне необходимо побеседовать с мистером Бакли. У меня есть основания думать, что в ближайшее время полиция выпишет ордер на его арест.

— В чем его собираются обвинить? — спросил законник.

— В убийстве, — сказал Пауэрскорт. — По ходу расследования я часто бываю вынужден сотрудничать с полицией. Скоро я отправлюсь в Оксфорд на встречу со старшим инспектором, ведущим дело о втором убийстве, жертвой которого стал молодой человек по имени Томас Дженкинс. Косвенные улики против вашего компаньона весьма серьезны. Впрочем, прямых доказательств его вины пока нет. Но чем дольше он отсутствует, тем подозрительнее становятся полицейские. Если мистеру Бакли нечего скрывать, говорят они себе, почему бы ему тогда не объявиться? Итак, мистер Бригсток, нет ли у вас каких-либо соображений насчет того, где он может быть? Мистер Бакли давно не был дома в связи со сложными семейными обстоятельствами. В день убийства его видели в Оксфорде. Он мог быть там и в тот час, когда совершилось преступление. Но где он теперь?

— Не знаю, — грустно ответил Бригсток. — Разрешите задать вам один вопрос, лорд Пауэрскорт. Вы считаете, что эти ужасные убийства на его совести?

Наверное, бедняге уже мерещится тень скандала, который обрушится на фирму «Бакли, Бригсток и Брайтуэлл», если его старшего компаньона арестуют по обвинению в убийстве, мелькнуло в голове у Пауэрскорта. Если простой солдат или моряк пристукнет кого-нибудь спьяну, в припадке ярости, сообщения об этом занимают в газетах всего несколько строк. Но если в роли убийцы оказывается врач или юрист, а еще того лучше — епископ, газетчики с азартом принимаются рассуждать на эту тему, да и читателям не терпится узнать о случившемся побольше. Фирма может растерять клиентов, а то и вовсе пойти на дно — тогда из-за одного дня газетной шумихи погибнет труд целой жизни.

— Нет, я не верю в его виновность, — недолго думая откликнулся Пауэрскорт. — Сам не знаю почему, но факт остается фактом. Послушайте, мистер Бригсток: если у людей наступает в жизни черная полоса, они иногда находят себе убежище — какое-нибудь местечко, знакомое им с детства, где можно посидеть и во всем разобраться или подождать, пока время залечит раны. Было ли такое место у мистера Бакли?

Джордж Бригсток покачал головой.

— Во всяком случае, я о нем не знаю, — ответил он.

Пауэрскорт не отставал.

— Неужели у него нет какого-нибудь маленького домика в сельских краях? Своего собственного? Или братьев и сестер, к которым он мог бы поехать?

— У него только один брат, и он живет в Австралии — в Мельбурне, если я ничего не путаю.

— Мистеру Бакли пришлось очень нелегко, я уверен, — сказал Пауэрскорт, уже начиная опасаться, что зря тратит время. — Было ли у него хобби, любимое занятие, которому он всегда мечтал предаться? Я слышал о людях, которые хотели поохотиться с каждой собачьей сворой в Англии или побывать на всех станциях британских железных дорог. Была ли подобная мечта у мистера Бакли?

— Не думаю, — отозвался Бригсток. Он уперся взглядом в лежащие на столе папки. — Впрочем, сейчас, когда вы заговорили об этом, я вспомнил одну вещь. Он упоминал о ней всего раз или два за последние пятнадцать лет. Но я не вижу, как это могло бы помочь вам, мистер Пауэрскорт.

— Ну-ну, выкладывайте, — нетерпеливо попросил Пауэрскорт.

— По-моему, вам не будет от этого никакого проку. Но он говорил, что когда-нибудь, когда у него появится свободное время, он обязательно посетит вечерние службы во всех соборах Англии.

— Что? Во всех? — удивился Пауэрскорт.

— Во всех, — подтвердил Бригсток, — от Кентербери до Рипона, от Эксетера до Дарема.

— Боже, помилуй мою душу, — сказал Пауэрскорт. — Пожалуй, это не худшее, что может прийти человеку на ум. И еще один вопрос напоследок, мисер Бригсток. У вас в конторе случайно не найдется фотографии мистера Бакли?

Юноша, который привел Пауэрскорта в кабинет, был отправлен с поручением в подвал и вернулся оттуда с маленькой запыленной фотографией. На ней хмурился в объектив Хорас Алоизиус Бакли во фланелевых брюках и белом свитере, с крикетной битой в руке.

— Этот снимок был сделан на крикетном матче адвокатов несколько лет тому назад, — пояснил Джордж Бригсток. — Судья тогда еще вывел его из игры — сомнительное было решение… Боюсь, что обычно Бакли выглядит по-другому. У него великолепная коллекция традиционных костюмов.

Каким бы чудаком ты ни был, размышлял Пауэрскорт, изучая человека на фотографии — седина, небольшие усики, сердитый взгляд, — ты не пойдешь на вечернюю службу в спортивной форме. Некоторые любят толпу в пабах, думал он. Может быть, Хорас Алоизиус Бакли теперь в толпе верующих — успокаивает свой мятежный дух, каждый вечер внимая церковному хору, наблюдая за неторопливым шествием по главному нефу, участвуя в сборе пожертвований и повторяя за священником слова псалмов. Тогда понятно, почему он очутился в Оксфорде: ведь и в Крайстчерче есть собор. Но куда, черт возьми, он мог направиться потом? В Глостер? В Херефорд? В Личфилд? Найти его будет не легче, чем этого проклятого художника, думал он, покидая помещение фирмы «Бакли, Бригсток и Брайтуэлл» в сопровождении все того же нервного молодого человека. Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром.

Сэр Фредерик Ламберт из Королевской академии стал очень бледным, почти серым. Его тело по-прежнему сотрясали приступы кашля, и запачканные кровью платки отправлялись с губ куда-то в недра огромного стола. Брошенная Ариадна на острове до сих пор смотрела, как Тесея уносят вдаль черные паруса. Увидев на стене ту же самую картину, Пауэрскорт почувствовал легкое разочарование. Он поймал себя на том, что ему стали нравиться мифологические сцены. Интересно, подумал он, было ли принято служить вечерни на Наксосе, острове Ариадны, — крестьяне в длинных рубахах, сам Дионис в переднем ряду, патриарх с огромной бородой ведет за собой молящихся.

— Джонстон, — начал Пауэрскорт, — специалист по картинам. Определяет их авторство. Что это за человек, сэр Фредерик?

— Если это тот Джонстон, о котором я думаю, — ответил сэр Фредерик, — то он работает главным хранителем в отделе искусства Возрождения, в Национальной галерее. Говорят, у него очень честолюбивая жена.

— И что, это выгодно? — спросил Пауэрскорт. — Я имею в виду не жену, а работу в Национальной галерее.

Сэр Фредерик рассмеялся.

— Нигде в мире искусства нет хороших жалований, лорд Пауэрскорт. Люди или живут на проценты со своего капитала, или подрабатывают на стороне.

— Значит, у Джонстона могли быть причины хотеть, чтобы Кристофер Монтегю убрался с дороги?

— Да, могли. У Монтегю были шансы сделаться первым авторитетом, к которому все обращались бы за консультациями.

На сэра Фредерика напал жесточайший приступ кашля. Поднявшись с кресла, он схватил несколько платков и, скрючившись почти вдвое, заковылял в сторону. Пауэрскорт ждал.

— Есть еще кое-что, о чем я хотел бы рассказать вам, Пауэрскорт, — снова заговорил его собеседник, вернувшись наконец за стол. — Я слышал об этом буквально на днях. За неделю-дру-гую до гибели Монтегю в среде аукционистов и торговцев предметами искусства пошли слухи, что многие картины с нынешней выставки будут разоблачены в его статье как подделки. Никто не знает, откуда берут начало эти слухи, но они получили широкое распространение.

Перед мысленным взором Пауэрскорта проплыла целая вереница подозреваемых. Хорас Алоизиус Бакли, преклонивший колена во время вечерней службы. Он вспомнил слова инспектора Максвелла о том, что человек по фамилии Джонстон из Национальной галереи был последним, кто видел Кристофера Монтегю живым. Ему представился Родерик Джонстон с его медвежьей статью, играющий куском веревки, на которой вешают картины. Кто-нибудь из фирмы Кларка, или Капальди, или Декурси и Пайпера, внимательно вглядывающийся в одну из живописных сцен — например, ту, где изображены Каин с Авелем или Давид с Голиафом. Но о ком бы он ни думал, перед его глазами продолжали стоять ужасные черные отметины на шее Кристофера Монтегю.