1

Страшный грохот сотряс стены. Видимо, столкнулись экипажи, и один из них, а может быть, и оба опрокинулись. Лошади жалобно заржали, наверное, упряжь увлекла их за собой на землю. А потом раздались оглушительные проклятия.

Лорд Фрэнсис Пауэрскорт не мог и предположить, что человеческий голос способен пробиться сквозь толстые стены Олд-Черч в Челси, однако это было именно так. И слова, которые он услышал, совершенно не вязались с утром, столь значительным для семьи Пауэрскорта. Дальше — хуже. Первому кучеру ответил другой, и словечки он употреблял еще ядреней. Пауэрскорт взглянул на своих детей. Только бы они не стали допытываться о значении услышанного. Он сомневался, что смог бы перевести этот диалог — некоторые выражения и ему были в новинку. Потом он обвел взглядом собравшихся: кое-кто из мужчин прятал ухмылку, а пожилые девицы возмущенно прикрыли уши ладонями.

Туман требовал новых жертв, и к их списку добавилось очередное столкновение экипажей. Густая мгла с самого раннего утра расползалась по Лондону, окутывая дома и прохожих, и аварии, подобные той, что произошла у церкви в Челси, случались повсюду. Омнибусы Вест-Энда отказались от неравной борьбы с туманом и в ожидании улучшения видимости стояли в депо. На Темзе и в порту капитаны вели суда самым малым ходом, длинными гудками оповещая о своем курсе встречных. Их гулкая тревожная перекличка звучала над городом, словно сигнальные горны, передающие команды частям сражающейся армии.

Зычная перебранка кучеров продолжалась. Священник, придя в себя от неожиданности, решился внести изменения в обряд.

— Псалом номер 365! — как можно громче возгласил он, многозначительно кивнув органисту: — Сотый псалом по Ветхому Завету: «Хвалит Господа вся земля».

«Пять строф, — прикидывал про себя священник, — есть шанс, что к концу псалма перепалка за стенами утихнет».

Лорд Фрэнсис Пауэрскорт был частным детективом. Репутацию он себе составил на службе в военной разведке в Индии и весьма укрепил ее расследованием нескольких громких преступлений, имевших место в Англии. Он был высокого роста (без малого шесть футов), с вьющимися русыми волосами и голубыми глазами, которые взирали на мир беспристрастно и иронично.

Пауэрскорт слегка повернул голову и снова украдкой огляделся. Если бы на торжественный обряд прибыло менее полусотни родственников, то клан его жены, леди Люси, счел бы это полной катастрофой. Семьдесят пять гостей спасли бы фамильную честь от позора. Присутствие ста человек можно было бы счесть удовлетворительным. А сто тридцать один — ровно столько насчитал Пауэрскорт — давали основание признать церемонию успешной (хотя сто пятьдесят, разумеется, было бы еще лучше).

Псалом завершался:

Когда священник повел всех по проходу к возвышавшейся возле входа в храм купели, Пауэрскорта вдруг осенило, что его подсчеты неверны. Не сто тридцать один, а сто тридцать три! Он чуть не забыл, ради чего собравшиеся здесь преодолели пелену февральского тумана. Они прибыли на крещение двух новых членов клана, близнецов, самых младших Пауэрскортов — леди Люси разрешилась от бремени перед Рождеством. Так кем же, помилуйте, считать этих младенцев, как не достойным пополнением ее многочисленного семейства?

Примерно в миле от этой церкви туман, равномерно распространившись по всем кварталам Лондона, почти скрыл серым облаком Куинз-Инн. Заведение это располагалось на берегу Темзы между Вестминстером и Сити, и близость воды делала мглистую завесу вокруг него еще плотней. Тем не менее поднаторевший в истории архитектуры студент определил бы здание с поясом высоких окон как постройку XVIII века и, вероятно, описал бы даже газоны внутренних дворов, хотя разглядеть их можно было разве что с крыш.

Куинз-Инн был самым молодым и малочисленным из лондонских юридических иннов, которые издавна и поныне поставляли столице адвокатов, членов Королевского суда и других важных судейских чиновников. Он не имел столь легендарной, восходящий к рыцарям-монахам ордена тамплиеров исторической генеалогии, как Мидл-Темпл, не обладал многократно воспетым в стихах великолепием его садов, действительно восхитительных, особенно в пору летнего цветения. Зато по части элегантности зданий Куинз вполне мог состязаться с ансамблями Грейз-Инн и Линкольнз-Инн. Речь тут не о превосходстве, а лишь о некотором тонком нюансе, отличавшем Куинз. Чуть более светский и блестящий, имеющий тесные связи с наиболее роскошными колледжами Оксфорда и Кембриджа. Чуть более богатый благодаря сложной системе финансирования. Чуть более терпимый к неким (как не без гордости сказали бы в Куинзе — эксцентричным) пристрастиям здешних светил к модным костюмам или экипажам.

В тот день Куинз готовился к банкету в память об одном из своих выдающихся воспитанников — бенчере Теофилусе Граттане Уайтлоке. Он дважды занимал пост лорда-канцлера, а будучи судьей, столь многих отправил в колонии, что циники предлагали назвать его именем военный корабль, совершавший регулярные рейсы в Ботани-Бей. Уайтлок родился всего днем раньше нелепой даты високосного года и завещал ежегодно проводить банкет именно 28 февраля, независимо от того, на какой день недели падет это число. Проконсультировавшись с тремя опытнейшими знатоками юриспруденции, он внес в свое завещание пункт о том, что, если когда-либо епископ либо иной священнослужитель воспротивится проведению банкета из-за совпадения его даты с церковным праздником, данное распоряжение подлежит отмене навсегда. Однако оставленная им сумма позволяла закупать для банкета столь отменные яства и напитки, что члены Куинз-Инн готовы были пренебречь возможными возражениями и архиепископа Кентерберийского, и кардинала Вестминстерского, и даже того и другого, вместе взятых.

Уже в полдень приготовления к пиршеству шли полным ходом. По милости Господней, старшим дворецким Куинз-Инн уже много лет служил человек, которого все звали просто Джозеф. Мало кто, если вообще были таковые, знал его фамилию, и даже сам он, как осмеливалась утверждать дерзкая молодежь, ее давно забыл. Это был прирожденный организатор. За долгие годы службы он добился полного взаимопонимания с лучшими из лондонских мясников, бакалейщиков и виноторговцев, благодаря чему закупал у них лучший товар по весьма умеренным ценам. Завистники из других юридических сообществ утверждали, что эта система снабжения держится только на его личных связях, а значит, когда-нибудь неминуемо рухнет, закончившись скандалом и тюремным сроком для самого Джозефа. А особо злобствующие даже сулили ему морское путешествие по обожаемому судьей Уайтлоком маршруту Лондон — Ботани-Бей.

«Откуда только их понабрали!» — вздыхал Джозеф, проводя в парадном зале смотр официантов. Постоянного штата Куинз-Инн для предстоящего торжества не хватало, а вербовкой дополнительных сил ведал главный привратник, с которым у Джозефа неожиданно испортились отношения. Дворецкий долго не мог понять, на что же тот обижен, как вдруг его осенило. Третьего дня была вечеринка у бенчеров, изысканное застолье с лучшими винами из погребов Куинза. Согласно доброй традиции бутылочку-другую с их стола следовало переправить в буфет главного привратника, о чем он, Джозеф, искренне забыл. И вот она, месть. Четыре юнца, которым можно дать лет по шестнадцать, а в этом возрасте и две минуты трудно выстоять неподвижно. И четыре старика, которым, похоже, за шестьдесят. Эти, должно быть, обслуживали гостей еще до Берлинского конгресса и весь вечер будут бегать в туалет. Один из них, к ужасу Джозефа, дремал стоя. И это в полдень! Что ж с ним станется к одиннадцати вечера? Захрапит в буфетной? Потеряет сознание? Или вообще уснет навеки, причем прямо в кладовой?

Мудрый генерал понимает, сколь многое зависит от его отношений с личным составом. Джозеф едва сдерживался, чтобы не накричать на стоящее перед ним нелепое сборище, но он знал — криком делу не поможешь. Добиться того, чтобы эти несчастные продержались в форме предстоящие десять часов, можно было только личным обаянием и любезным обращением.

— Доброе утро, джентльмены! — Он одарил их ослепительной улыбкой. — Случалось ли вам прежде обслуживать подобные банкеты?

Нестройное «Да, сэр!» прозвучало в ответ.

— Вот вы, — обратился Джозеф к самому пожилому из нанятых официантов, — с какой стороны вы подадите овощной гарнир к основному блюду?

Старик с укоризной поднял на него сонный взгляд.

— С левой, сэр.

— Превосходно! — одобрил Джозеф. — А вы, молодой человек, — повернулся он к кудрявому юноше с огромными печальными глазами, — какое вино вы предложите к рыбе — шабли или «Шатонеф-дю-Пап»?

— Шабли, сэр, — на мгновение оживился тот и тут же снова погрустнел.

— Совершенно верно! — благосклонно кивнул Джозеф. — Надеюсь, сегодня мы выступим достойно. Если вдруг при обслуживании гостей у вас возникнет хоть малейшее затруднение, немедленно обращайтесь ко мне. А теперь позвольте изложить план наших дальнейших действий. Вы видите перед собой футляры со столовыми приборами, два куска ткани и бутылку специальной жидкости. Ваша задача — отполировать ложки, вилки и ножи до зеркального блеска. Затем вы столь же тщательно протрете бокалы и фужеры для вин и портвейна. Потом под моим наблюдением накроете стол. После ужина, перед тем как я дам вам последние инструкции, мы сможем немного отдохнуть. Джентльмены, в память о Теофилусе Уайтлоке мы должны быть на высоте. Он не упомянул официантов в своем завещании, но если бы не мы, его воля была бы неосуществима!

Девять избранных выстроились вокруг купели. Холодная вода недвижно стояла в глубокой чаше. У мальчика было два крестных отца — Джонни Фицджеральд, старинный друг и соратник Пауэрскорта, и его шурин Уильям Берк, финансист, который недавно поразил всю семью, разобрав крышу своей огромной виллы в Антибе и достроив еще два этажа. Пауэрскорт тогда даже поинтересовался у шурина, не намеревается ли тот приютить там всех своих родственников. Крестной матерью девочки должна была стать старшая сестра Пауэрскорта — она уже не раз брала на себя эту почетную обязанность при крещении младенцев клана леди Люси. Священник читал проповедь, держа молитвенник в вытянутой руке, — видимо, страдал дальнозоркостью.

— Оставь сомнение, верь всем сердцем, что Христос во спасение душ человеческих примет и этих чад в объятия милосердные, благословит их вечной жизнью в царствии духа Своего…

Пауэрскорт смотрел на маленький сверток в своих руках. Крохотный мальчуган с белокурым завитком на лбу крепко спал. Его старшие брат и сестра очень хотели принять участие в главной части церемонии и страшно расстроились, получив отказ. Все их попытки отстоять свои права были тщетны, хотя Оливия возмущенно заявила, что, во-первых, намного чаще папы держала на руках младших брата и сестру, а во-вторых, ей, с высоты ее роста, гораздо легче поймать малюток у земли, если отец или священник уронят их. А Томас мрачно пророчил, что отстранение его и сестры от крещения близнецов грозит всему семейству большими бедами. Только очень щедрым подкупом леди Люси удалось смягчить сердца детей.

Священник перешел к ритуалу допроса крестных родителей:

— Свидетельствуя за этих чад новорожденных, отрекаетесь ли вы от дьявола и дел его, от суетной славы и тщетной роскоши мирской, от алчности и вожделений плоти, от потворства любым соблазнам сатанинским?

Крестные хором пробормотали: «Отрекаюсь от всего этого». Пауэрскорту показалось, что голоса Джонни Фицджеральда и Уильяма Берка прозвучали не слишком решительно. Хотя, подумал он, самого Берка трудно упрекнуть в жадности, он богатеет на алчности других.

Леди Люси тихонько толкнула мужа, глазами указав на соседнюю, дотоле пустовавшую, скамью. Сейчас тут, блаженно улыбаясь, стояли на коленях Оливия и Томас — сумели все-таки пробраться к месту главного действия. Усмехнувшись, Пауэрскорт снова опустил глаза на младенца.

Вступительная часть завершилась. Священник, наклонившись, принял сверток из рук отца, и того вдруг обдало волной безумной тревоги. Старик явно подслеповат. А вдруг сбудутся худшие опасения Оливии, и он уронит малыша прямо на каменные плиты? Обведя взглядом крестных родителей, священник произнес: «Нарекается чадо сие именем…»

— Кристофер Джон Уингфилд Пауэрскорт, — ответствовал хор.

Медленно и осторожно священник окунул темечко младенца в купель. Тот протестующе завопил. Вот это голосище, подумал Пауэрскорт, похоже, он способен перекрыть даже перепалку извозчиков.

— Кристофер Джон Уингфилд Пауэрскорт, крещу тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Рыдающего младенца бережно передали на руки земному отцу. Наступила очередь его сестры. Элизабет Джульетта Маклеод присоединилась к семейству Пауэрскортов абсолютно безмолвно, и Оливия тут же шепнула Томасу, что это доказывает, насколько девочки храбрее мальчиков.

Год назад, месяца через полтора после завершения весьма драматичного и опасного расследования в соборе на западе Англии, Пауэрскорт возил жену в Санкт-Петербург. Леди Люси была уверена, что именно там, в роскошной спальне отеля на Невском проспекте, и были зачаты близнецы. Джонни Фицджеральд в связи с этим предложил назвать новорожденных Николаем и Александрой — в честь русского царя и его супруги. Однако Пауэрскорт отклонил эту идею, сославшись на то, что, если вдруг когда-нибудь в будущем Россия и Англия будут воевать друг с другом, такие имена могут создать его детям большие неудобства.

После первой смены блюд на банкете в честь Уайтлока Джозеф немного успокоился — пока, кажется, дела идут неплохо. Зал выглядел великолепно. На стенах и на столах сверкали свечи. Со строгих портретов свысока взирали на своих преемников великие юристы прошлого. По всему огромному помещению тянулись ряды старинных дубовых столов, столь же солидных и почтенных, как сам Куинз. В глубине зала перпендикулярно всем остальным стоял стол для верховных членов корпорации. Со стены позади него угрюмо и осуждающе глядели два парадных портрета лордов-канцлеров кисти Гейнсборо. А над ними висело сокровище Куинз-Инн — полотно Рубенса «Суд Париса», на котором красавец Парис, сын троянского царя, показывал румяное яблоко раздора трем весьма скудно одетым красавицам богиням. Вероятно, именно благодаря им это произведение искусства пользовалось такой популярностью, что парадный зал Куинза раз в неделю на определенное время открывали для публики. Американских туристов, правда, иногда удивляло, что картина называется «Суд Париса», а на ней нет ни зала суда, ни защитников, ни обвинителей, но это не умаляло их восхищения. Прикрепленная внизу, под рамой табличка гласила, что шедевр приобретен на щедрые пожертвования бенчеров и благодетелей Куинза.

Ужин начинался лососиной, запеченной с сыром бофор и политой соусом. С этим блюдом разношерстный отряд помощников Джозефа справился легко. Заранее разложив на порции в кухне, лососину оперативно доставили к столу. В этом участвовали как регулярные, так и вспомогательные силы, причем старшее поколение произвело на Джозефа лучшее впечатление, чем молодежь. Пожилые официанты были, конечно, не так шустры, зато обращались к обедающим негромко, как того требовал протокол, да и тарелки не съезжали у них с подносов.

Больше всего Джозефа волновал суп. Шеф-повар приготовил суп по оригинальному рецепту, который, по его утверждению, он создал для членов императорской семьи в Санкт-Петербурге. Борщ «Романов» представлял собой суп из свеклы, приправленный травами. К нему подавали крепчайшую русскую водку, название которой не мог выговорить даже сам повар, и густую сметану. Джозеф со страхом наблюдал, как из кухни вереницей, держа по глубокой тарелке в каждой руке, потянулись официанты. Им предстояло преодолеть полторы сотни ярдов по натертым полам коридора до парадного зала и донести драгоценную ношу до самого отдаленного стола. Сто шестьдесят два гостя, восемьдесят один опасный рейс борща «Романов». Одного из лакеев, который еще в кухне расплескал суп и посадил на белоснежную рубашку ярко-розовое пятно, пришлось отстранить от дел. Двое юношей, подражая старшим товарищам, настолько сосредоточились на плавно скользящем шаге, что перестали прижимать локти плотно к телу. Еще двое несли суп, вытянув руки слишком далеко вперед, и рисковали его пролить.

Катастрофа разразилась в половине девятого, но вовсе не по вине официантов. Поздравив себя с благополучным прибытием борща к цели, Джозеф перевел взгляд на главный стол. Бенчеры Куинза расположились там согласно рангу, по обе стороны от восседавшего в центре казначея — высшего лица корпорации. Наиболее скромную позицию с краю, под портретом одного из суровых лордов-канцлеров, занимал Александр Маккендрик Донтси, королевский адвокат. Наметанный глаз Джозефа сразу заметил: лицо у мистера Донтси не просто бледное, а скорее, серое и влажное от пота — адвокат, по-видимому, едва вышел из запоя. Донтси вяло проглотил три ложки супа и вдруг ничком рухнул на стол. Содержимое опрокинутой тарелки прочертило пунцовую полосу по белой скатерти, струйка крови от разбитого подбородка Донтси влилась в свекольный бульон, превратив «борщ Романов» в «борщ Кровавый», и ярко-багровая смесь начала медленно капать на пол. Зал на минуту застыл, все разговоры смолкли. Потом раздался громкий голос казначея, который в мертвой тишине показался громовым:

— Напился, негодяй! Не трогайте его, он скоро очнется. Продолжим, джентльмены.

Джозеф тут же отправил двух вооруженных тряпками и швабрами официантов наводить порядок, а остальным дал знак наполнить бокалы, чтобы поднять настроение собравшимся. Вскоре зал уже снова мерно шумел. Тарелки из-под борща убрали, банкет шел своим чередом. Подали жареную оленину с можжевеловой подливкой, потом «тирамису» с темным и белым шоколадным соусами, и к нему «Шатонеф-дю-Пап» и «Домен-дю-Вье-Телеграф». Однако Джозефа начинало серьезно волновать состояние мистера Донтси. Тот не только не очнулся, но даже не пошевелился. В то время как носы и щеки остальных гостей пламенели все ярче, его лицо пробрело оттенок тусклой меловой белизны. Впрочем, никто из коллег не обращал на него никакого внимания, словно на ежегодных банкетах Уайтлока было в порядке вещей напиваться до беспамятства и падать лицом в тарелку.

Джозеф, разумеется, понимал, что казначей, который всегда свято чтил традиции, а к этому, самому пышному, празднику питал особую слабость, не хочет прерывать торжество. Но никто, включая верховных членов корпорации, не мог сравниться с Джозефом в преданности Куинз-Инн. Возможно, потому, что тридцать лет назад приехавшему в Лондон из Италии безработному молодому Джозефу именно в Куинзе дали тогда место временного официанта. Теперь же он здесь уважаемый ветеран, и немало нервно лепечущих студентов на его глазах превратились в мэтров гражданского и уголовного права. Джозеф хорошо знал, какой вред репутации родного заведения способен нанести слушок о том, что умники Куинза безмятежно лакомились олениной и пили великолепное бургундское, в то время как один из них лежал без сознания, упав лицом в суп. Обратиться за советом к казначею? Но тогда каждый участник застолья поспешит выразить свое мнение. В среде юристов иначе и быть не могло, высказаться непременно должны были все до единого, и подобные дебаты несомненно нарушили бы праздничную атмосферу. А что, если, задумался дворецкий, просто потихоньку унести мистера Донтси, словно опустевшее блюдо из-под картофеля или овощей? Пожалуй, это можно сделать незаметно. Вот только мистер Донтси будет покрупнее любого блюда.

Призвав четверых самых плечистых из официантов, Джозеф собрал их в коридорной нише на пол пути от кухни к залу.

— Слушайте меня внимательно, — сказал он им. — Нужно убрать из зала мистера Донтси — джентльмена, который упал головой в тарелку за главным столом. Будем действовать так. Вы двое, — обратился он к паре испытанных штатных бойцов, — подойдете к столу сзади, как будто собираетесь обслужить стол бенчеров. А вы, — кивнул он двум молодым рекрутам, — с правого края. Нужно действовать быстро и незаметно. Не торопитесь, чтобы не привлекать внимания, но и не останавливайтесь, пока не доставите его в библиотеку. Дверь, которая ведет туда, находится в глубине зала, я буду держать ее открытой. Удачи вам!

Джозеф зорко оглядел место предстоящей операции. Похоже, пирующие уже практически не замечают официантов. Бенчеры выступали в Суде Королевской скамьи, но за столом сидели на стульях. И план Джозефа заключался в том, чтобы, одним движением подняв стул вместе с Донтси, быстро унести его. Все прошло без помех. Никто не заинтересовался происходящим, никто ничего не спросил. Председательствовавший за главным столом казначей даже не проводил взглядом стремительно удалявшегося коллегу. Будто воды сомкнулись над затонувшим кораблем, и вновь ровно засияла морская гладь.

Когда адвоката доставили в библиотеку и положили на диван, один из молодых лакеев склонился к нему, и тут же, побледнев, отпрянул.

— Мистер Джозеф… сэр… — заикаясь, проговорил юноша, — кажется, этот джентльмен умер…

— Вздор! — воскликнул один из штатных официантов. — Не может быть.

— Да говорю вам, — настаивал юноша, — сами взгляните. Ей-богу, он не дышит, и лицо прямо посинело. Вот дьявольщина, мы тащили труп!

Джозеф нагнулся и приложил ухо к груди Донтси — сердце действительно не билось. За время службы старшему дворецкому Куинза приходилось справляться и с пьяными вдрызг студентами, и с уважаемыми адвокатами, которые отказывались платить по счету. Взять хотя бы того балканского князя, который выразил свое недовольство поданным блюдом пальбой в лакеев из револьвера! Но со смертью многоопытный Джозеф столкнулся впервые. И с какой смертью — 28 февраля, в промозглый туманный вечер, на праздничном банкете, за борщом со сметаной и русской водкой с непроизносимым названием. Тем не менее долг призывал его вернуться на командный пост.

— Джонстон, — обратился он к особо доверенному официанту, — найдите, пожалуйста, главного привратника и сообщите ему о случившемся. Он служил в армии и, думаю, лучше нас разберется, жив мистер Донтси или нет. Передайте ему, что, как нам кажется, нужен врач. Если он поддержит нашу точку зрения, пусть пошлет за доктором. Скажите также, что я не предлагаю поставить в известность казначея, но счел бы такой шаг весьма разумным.

Джонстон побежал к центральному входу, где стояла сторожка привратника. Перед лицом трагедии вражда, похоже, была забыта. А Джозеф повел официантов обратно в зал. Пора было подавать сыр.

Шахматная партия между доктором Джеймсом Чемберленом и его родным братом подходила к концу, когда поступил срочный вызов. Это было, пожалуй, кстати. Король доктора был загнан в угол, при нем оставались только ладья и одинокая пешка, в то время как силы противника составляли ферзь, ладья и конь с солидным резервом пешек. Всего пара ходов отделяла доктора от поражения, которое со счетом 68–59 подтвердило бы лидерство брата в этом продолжавшемся уже более двух лет шахматном марафоне.

— Жаль, конечно, лишают тебя победы, но извини, — улыбнулся доктор брату и отбыл в Куинз-Инн, к бездыханному телу Александра Донтси.

Главный привратник Роланд Хайден торжественно проводил врача в библиотеку. Тому и минуты не потребовалось, чтобы поставить диагноз.

— Увы, пациент скончался, — сказал доктор. — Немедленно сообщите об этом казначею. И разумеется, семье покойного. Хайден, вы, случайно, не знаете, кто был его лечащий врач?

— К сожалению, нет, сэр. У мистера Донтси тут, конечно, есть квартира, но дом его в Кенте. Наверное, и свой врач у него там.

Доктор вновь наклонился и внимательно вгляделся в лицо Донтси. В этот момент в дверях появился казначей Бартон Сомервилл, громко протестуя:

— Ну не мог он умереть, я же совсем недавно с ним разговаривал! Вы не ошиблись, доктор Чемберлен? Может, он просто хватил лишку и к утру протрезвеет, а?

Доктор Чемберлен посмотрел на часы. Он не собирался провести всю ночь в дискуссии с не совсем трезвым казначеем.

— К сожалению, у меня нет никаких сомнений, мистер Сомервилл. — Доктор не знал о маленькой слабости Бартона Сомервилла, который предпочитал, чтобы к нему обращались: «господин казначей», и требовал этого от коллег. — Мистер Донтси мертв уже несколько часов.

Бартону Сомервиллу смутно припомнились собственные слова при виде замертво рухнувшего на стол Донтси: «Напился, негодяй! Не трогайте его, он скоро очнется. Продолжим, джентльмены». Он подумал, что доктору это вовсе не обязательно знать. Но могла ли немедленная медицинская помощь спасти Донтси жизнь? И есть ли хоть какие-то основания обвинить его, Сомервилла, в непредумышленном убийстве, например? Или в преступной халатности? Пожалуй, что нет.

— Уже поздняя ночь, мистер Сомервилл, — заметил доктор. — По-видимому, пока что нам остается только перенести тело бедного джентльмена в его служебную квартиру и положить на кровать. И конечно, известить его семью. У него в Кенте жена и дети?

— Только жена, — угрюмо бросил казначей. — Детей не было.

— Что ж, надо послать ей телеграмму или позвонить, если там есть телефон. Утром я вернусь. И еще я обязан вызвать полицию.

— Полицию? Силы небесные! Это еще зачем? Мы юристы, а не преступники.

— Это всего лишь обычная процедура, мистер Сомервилл. Нужно установить, естественной или насильственной явилась смерть. Возможно, в ходе следствия потребуется даже вскрытие.

— Но вы же не обнаружили ничего подозрительного? — вновь встревожился за себя казначей.

И равнодушному к судьбе Бартона Сомервилла врачу показалось, что тот что-то скрывает.

— Пока рано делать выводы, — уклончиво ответил доктор Чемберлен. — Хотя даже беглый осмотр говорит о том, что причина смерти может быть и неестественной.

 

2

— Отравлен, — объявил патологоанатом, печально глядя на лежащее на мраморном столе тело.

— Это точно? — спросил, почтительно теребя шляпу, полицейский инспектор.

— Точно, — подтвердил медик. — А вот чем его отравили и как быстро яд подействовал, я пока не знаю. Нужно отправить материал на анализ.

Эти двое мужчин с лицами, выбеленными ярким холодным освещением мертвецкой, представляли собой разительный контраст. Пожилому патологоанатому, лысому и сутулому Джеймсу Уилби оставалось всего два года до заслуженного отдыха, и он уже приобрел для этой цели уютный домик в Норфолке. А вот старший инспектор полиции Джек Бичем о пенсии и не помышлял. Высокий, худощавый, с пшеничными кудрями, он выглядел даже моложе своих тридцати двух лет. Тем не менее его считали одним из самых толковых следователей в Лондоне, и, поскольку показания доктора Чемберлена заставили полицию насторожиться, это непростое дело поручили именно ему.

Сорок минут спустя старшего инспектора Бичема провели в бельэтаж парадного корпуса Куинз-Инн. Там находилась просторная приемная казначея. Высокие окна смотрели на Темзу, а стены украшали старинные гравюры и акварели. Восхищенному взору посетителя представали древнейшее изображение церкви в Темпле и множество прелестных видов Куинза. Сам Бартон Сомервилл восседал за массивным письменным столом с тоненькой стопкой тезисов для предстоящих судебных процессов.

— Проходите, констебль, — небрежно бросил казначей, едва взглянув на вошедшего. — Чем могу быть полезен?

Джек Бичем уже привык к тому, что его моложавая внешность вводит людей в заблуждение.

— Я, сэр, давно уж не констебль, — с улыбкой произнес он, — а следователь. Позвольте представиться: старший инспектор Бичем. Мне поручено дело о смерти мистера Донтси.

— Вам? — недоверчиво переспросил Сомервилл. — Неужели, кроме вас, никого не нашлось?

— Да, сэр, — спокойно ответил Джек Бичем, стараясь держать себя в руках. — И должен вам сообщить, что мы полагаем — точнее, таково мнение проводившего вскрытие патологоанатома, — что в данном случае безусловно имело место убийство.

С трудом подавив искушение спросить, сколько же лет патологоанатому — тоже пятнадцать или уже целых двадцать? — Сомервилл перешел в наступление:

— Вы в этом уверены? И что же, его отравили? Может, вы даже выяснили, каким ядом?

Старший инспектор начинал понимать, как трудно ему будет работать здесь. Впрочем, это неудивительно. Он знал, что адвокаты, которые сами подвергались допросу во время расследования, любят отыгрываться на полицейских в суде, дискредитируя их и выискивая уязвимые места в свидетельских показаниях.

— На данном этапе, сэр, я не могу разглашать детали следствия, — спокойно ответил он.

— Позвольте, молодой человек! — стукнув кулаком по столу, вскричал Сомервилл. — Я казначей авторитетнейшей юридической корпорации! И я имею право знать, каким образом и от чего скончался один из моих бенчеров. Я требую разъяснений!

Ну все, с меня хватит, подумал старший инспектор. Пора осадить этого напыщенного господина. У полицейских тоже есть чувство собственного достоинства.

— Сэр, вы слышали мой ответ, — твердо сказал он, в упор глядя на казначея. — При первой же возможности вы узнаете больше, сэр. Пока же, смею заметить, вы, как и прочие члены Куинз-Инн, находитесь под подозрением. А теперь, сэр, с вашего разрешения, мои люди допросят всех, кто имел отношение к мистеру Донтси. Прощайте, сэр.

С этими словами Джек Бичем удалился. Бартон Сомервилл проводил его яростным взглядом и тут же отправил с курьером язвительное послание комиссару лондонской полиции. Казначей Куинз-Инн требовал немедленно отстранить от дела старшего инспектора Бичема. В противном случае он не гарантировал, что члены корпорации будут оказывать помощь следствию. Кроме того, он сообщал, что намерен предпринять собственное расследование, которое, вне всякого сомнения, окажется значительно успешнее, чем действия курсантов-недоучек, которым полиция поручила дело. Отослав письмо, Бартон Сомервилл отправился в Грейз-Инн. Он хотел посоветоваться с коллегами, кого из частных детективов можно привлечь к расследованию.

Около половины седьмого вечера весьма элегантно одетый джентльмен позвонил у парадной двери дома Пауэрскорта на Маркем-сквер. Войдя, он обнаружил страшный хаос. По всей прихожей и столовой, и даже на площадке, ведущей на второй этаж лестницы, громоздились корзины, тюки, ящики. Сверху доносился глухой грохот перетаскиваемых дорожных сундуков, детский плач и плеск воды в ванной. Причиной хаоса и суматохи были те, кто об этом и не подозревал, — близнецы. Для них и их новых нянюшек понадобились дополнительные спальни и ванные комнаты. Пауэрскорт решил проблему, купив соседний дом, выставленный на торги в связи с внезапной кончиной владельца, но там, естественно, нужно было сделать ремонт. А поскольку шум и пыль вредны младенцам, семейство на время перебиралось из Челси в Марилебон, в дом, снятый на Манчестер-сквер.

— Пауэрскорт! — воскликнул элегантный джентльмен, увидев хозяина дома, озабоченно спускавшегося в прихожую с зеленым чемоданчиком в руке.

— Пью! Клянусь Богом, это светоч адвокатуры Чарлз Огастес Пью! — Пауэрскорт с радостью пожал ему руку. Когда-то, расследуя дело о подделках полотен старых мастеров, они на уголовном процессе разоблачили фальшивки и даже представили суду их изготовителя. Их совместными усилиями невиновный человек, которого обвиняли в убийстве, был оправдан. С тех пор они поддерживали приятное знакомство, обедая время от времени в ресторане или в красивом особняке Пью на набережной.

— Вижу, преступник намерен бежать, ибо в дверь вот-вот постучат стражи закона, — усмехнулся гость, указывая на громоздящийся повсюду багаж. — Если вам грозит депортация, я к вашим услугам.

— Переезд в Марилебон, друг мой, пожалуй, сравним с эмиграцией. Но поднимайтесь же! В гостиной, как ни странно, еще можно найти свободный уголок.

— Право, вы очень заняты, Пауэрскорт, и лучше перенести наш разговор. Я не хочу вам мешать.

— О Чарлз, вы не можете мне помешать.

Пью сел на диван, а Пауэрскорт занялся напитками, уже не впервые размышляя о том, какое впечатление производит внешний вид Пью в суде. Присяжные наверняка завидуют его достатку, позволяющему одеваться так дорого, а судьи — комплиментам, которыми наверняка осыпают его стройную фигуру портные. Одно несомненно — забыть элегантного Чарлза Огастеса Пью невозможно, а это самое главное.

— Вчера мне нанес визит, — сообщил Пью, — некто Сомервилл, Бартон Сомервилл. Не могу сказать, что он мне понравился. Он казначей, иначе говоря, глава Куинз-Инн. На днях у них там приключилась драма: в разгар пиршества один из джентльменов замертво упал лицом в свой суп.

— Какой суп? — тут же спросил Пауэрскорт.

— Борщ. Что-то такое из свеклы, подаваемое с крепкой русской водкой и, видимо, сдобренное какой-то смертельно ядовитой приправой. Вскрытие показало, что Донтси, так звали покойного, отравлен. Суть дела в том, что Сомервилл недоволен действиями полиции. Инспектор, которому поручили вести расследование, для него слишком молод, ему подавай кого-нибудь постарше, кто не станет копать глубоко и поспешит побыстрее закончить расследование. В общем, он настрочил жалобу комиссару (должен сказать, что угодить этому Сомервиллу, похоже, просто невозможно). Так вот, ко мне он явился, чтобы разузнать о вас, дорогой Фрэнсис. Правда ли, что вы самый опытный в Лондоне частный детектив? Умеете ли вы держать язык за зубами? Проявите ли надлежащее уважение к личной жизни его коллег? И так далее и тому подобное. Разумеется, я дал вам самые лучшие рекомендации. — Чарлз Огастес Пью легким щелчком ногтя стряхнул пылинку, дерзнувшую опуститься на его рукав. — Не скрою, Фрэнсис, у меня тут свой интерес. Обычный для таких случаев гонорар — пятьсот гиней аванса, а затем по полсотни гиней в день — позволил бы мне обновить ассортимент моих рубашек.

— А этот Сомервилл не спрашивал, сколько мне лет?

— Пожалуй, только это он и упустил. Держу пари, что завтра он пригласит вас в свое логово и предложит заняться расследованием.

— Что ж, видимо, это единственный благовидный предлог отвертеться от хлопот, связанных с переездом, — вздохнул Пауэрскорт. — Они приводят меня в отчаяние, к тому же, должен признаться, от меня мало толку. Люси как-то сразу соображает, что куда положить, а я только неприкаянно брожу вокруг. Но расскажите, Чарлз, вы же адвокат и вам этот мир знаком не понаслышке, — что представляет собой этот Куинз-Инн?

— Куинз? — повторил Пью задумчиво, глядя в пылающий камин. — Ну, формальные сведения общеизвестны. Это самая малочисленная из судейских корпораций. И самая молодая — ей нет еще и полутора веков. Основана в тысяча семьсот шестьдесят первом году. Георг III получил ее в подарок от своей невесты, Шарлотты-Софьи Мекленбургской, которая потом родила ему пятнадцать детей. Куинз находится недалеко от Мидл-Темпла, на берегу Темзы. Его члены очень высокомерны. Как бы их поточнее описать? Знаете, Фрэнсис, они напоминают мне кавалергардов, которые мнят себя элитой армии, увы, вовсе не являясь таковой.

Повидавший немало кавалерийских полков, элитных и неэлитных, Пауэрскорт усмехнулся.

— А что вы можете сказать о покойном, Донтси, кажется?

— Да, Александр Донтси. Наш ровесник, уже лет шесть как в ранге королевского адвоката, недавно избран бенчером. У него были свои странности. Иногда он выступал в суде просто блистательно, причем вне зависимости от того, какое слушалось дело: развод, уголовное преступление или тяжба о собственности. В такие дни Донтси мог бы, наверное, добиться оправдания даже самого Джека-Потрошителя. Но случалось и так, что он выглядел абсолютно беспомощным. И это, конечно, очень нервировало готовивших дела поверенных — они никогда не знали, каким будет Донтси в день суда.

— Известно ли что-нибудь о его грешках? — спросил Пауэрскорт. — Женщины, карты, дорогие покупки?

Чарлз Огастес Пью рассмеялся:

— Слухи о его романах ходили всегда, но зацепиться не за что. Ничего такого, что могло бы привести к бракоразводному процессу.

— Он был женат?

— Да, к тому же на красавице. И вот еще что: у него огромный дом, кажется, в графстве Кент. Роскошная усадьба с сотнями комнат и старинным парком, в котором бродят стада диких оленей. И отличная коллекция живописи. Правда, — усмехнулся Пью, — примерно год назад кто-то говорил мне, что родня опасается за его разум. Он снял со стен Рубенса и Ван Дейка и развесил вместо них этих французских импрессионистов — всякие там пруды с кувшинками, дрожащие пестрые пятнышки, которые якобы передают очарование полей и гор… ну, сами знаете, о чем я.

— Что-то мне все это не нравится, — задумчиво проговорил Пауэрскорт. — Я имею в виду не вкусы Донтси — он имел полное право вешать у себя на стенах то, что ему нравилось. А вот люди, которые мнят себя элитой… Повидал я таких. Скажите, Чарлз, согласились бы вы на моем месте взяться за это дело? Мне, честно говоря, что-то не хочется.

— Решать вам, — ответил Пью. — Но подумайте хорошенько. Ведь если бы пару лет назад вы не вмешались в дело о фальшивых шедеврах, то Центральный уголовный суд приговорил бы невиновного Хораса Алоизиуса Бакли к повешению за убийство.

В заставленной ящиками и коробками столовой Пауэрскортов оставалось свободным только место у стола. Уже завтра должны были приехать грузчики, чтобы перевезти весь скарб во временное обиталище на Манчестер-сквер, и леди Люси за утренним чаем выглядела, как генерал накануне великой битвы. Ее супруг, не открывая, вертел в руках письмо в изящном, под стать сорочкам Чарлза Огастеса Пью, конверте. О визите Пью Пауэрскорт рассказал жене еще накануне.

— Ну ради Бога, Фрэнсис! — взмолилась леди Люси, которую раздражало, что в то время как она исполнена готовности к действию, хозяин дома не решается даже распечатать конверт. — Давай, бомбы там нет, ничего не взорвется.

— Прости, Люси, прости. Просто я прекрасно знаю, что там, внутри. — Сморщившись, словно в предвкушении ледяной ванны, — Пауэрскорт вскрыл конверт и прочел послание. — Стиль довольно напыщенный, — сказал он, передавая письмо жене.

— «Глубокоуважаемый лорд Пауэрскорт! — вслух прочитала леди Люси. — К вам обращается казначей юридической корпорации Куинз-Инн. 28 февраля сего года во время банкета умер один из наших бенчеров, королевский адвокат мистер Александр Донтси. Вскрытие показало, что он был убит. В связи с абсолютно не удовлетворяющими нас персональным составом, методами и поведением лиц, назначенных столичным департаментом полиции вести дознание, я от лица корпорации письменно изложил комиссару свои возражения, а также определенные намерения. Надежные сведения о том, что вы являетесь одним из лучших частных детективов Лондона, побуждают меня пригласить вас, чтобы обсудить некоторые надлежащие меры. Буду крайне признателен, если сегодня днем вы посетите мои апартаменты».

Леди Люси сложила листок и убрала в конверт.

— По-моему, Фрэнсис, он не слишком-то считается с полицией.

— Он-то? Нисколько. Но вот что делать мне? Не хочется браться за это дело, не люблю я этих сутяг. Да и не время сейчас, ведь у нас столько хлопот.

Леди Люси считала, что время как раз самое подходящее: муж только болтался у нее под ногами, и без него ей будет стократ легче организовать переезд. Казалось, само провидение, сжалившись над ней, послало ему это предложение. Однако она не собиралась высказывать свои мысли вслух.

— Ты же знаешь, Фрэнсис, мои взгляды. — Какими бы ни были обстоятельства, какая бы опасность ни грозила ее мужу и Джонни Фицджеральду, леди Люси никогда не отговаривала их от рискованных расследований. — Кто-то убил мистера Донтси. И этот кто-то способен убить еще многих, пока ты его не остановишь. А насчет переезда не волнуйся, — сказала она, накрыв крепкую руку Пауэрскорта своей маленькой ладонью. — Мы как-нибудь справимся.

Смерть Донтси изменила атмосферу в Куинз-Инн. Юные джентльмены прекратили с хохотом носиться по лестницам и лупить друг друга папками в библиотеке. Те, кто постарше, приглушенно обсуждали, каким именно ядом был отравлен их коллега. Но горше всех оплакивал Донтси один человек в кабинетике под самой крышей. Это была Сара Хендерсон, двадцати лет, высокая и стройная, с копной рыжих волос и ярко-зелеными глазами. Она служила в Куинз-Инн стенографисткой, и здесь ее считали своеобразным талисманом. Бесконечные ухаживания мужчин Куинза Сара умела отклонять мягко и деликатно: ей очень приятно получить очередное приглашение в театр (в оперу, на ланч, обед, балет и пр.), но, к сожалению, она ужасно занята. В Финсбери, в колледже, который готовил секретарей со знанием стенографии и машинописи, ей и ее сокурсницам внушили, что романов на работе следует бояться как чумы. Ничто — ни неверная запись, ни ошибка при расшифровке, ни даже неподобающий для офиса наряд — не создаст таких сложностей, не навлечет таких бед. Эти наставления девушки получили от престарелой одинокой преподавательницы и в итоге оживленных обсуждений пришли к выводу, что, видимо, подобная роковая ошибка (например, роман с женатым господином, который отказался оставить супругу и бросил возлюбленную, когда той было уже под тридцать) когда-то навеки сломала жизнь их наставницы.

Сара была без ума от мистера Донтси. Она обожала звук его голоса, негромкого и мелодичного, богатого оттенками интонаций. Ее восхищало, как изящно он откидывался на спинку стула, вытягивая ноги под столом, когда диктовал ей вступительную или заключительную речь… Кстати, диктовку он, в отличие от многих своих коллег, считал делом вполне естественным и всегда искоса следил за карандашом стенографистки, стараясь не опережать ее руку. Ну просто море, море обаяния! А какие у него манеры, как он учтив — никогда не забудет справиться о здоровье ее матушки.

Мистер Донтси и все прочие члены Куинза были бы немало удивлены, узнай они, сколь важное место занимает их повседневная деятельность в жизни матери Сары, миссис Берты Хендерсон. Каждый вечер, придя домой, девушка во всех подробностях отчитывалась о событиях на работе. Ее матерью двигало не навязчивое любопытство, а искренний жгучий интерес человека, прикованного к постели артритом. Бедная женщина с трудом передвигалась по их маленькому домику в Эктоне, к тому же у нее была редкая форма рака, и жить ей оставалось не больше двух-трех лет. Мир лондонских магазинов, омнибусов и уличной толчеи был закрыт для нее навсегда, и его полностью заменил Куинз, где она мысленно пребывала целыми днями. Миссис Хендерсон знала, какие гравюры украшают тот или иной кабинет, кто из бенчеров над каким делом трудится, а дочь регулярно привозила ей юридические журналы, чтобы она могла узнать подробности о жизни интересующих ее персон. В результате, как полагала Сара, ее матушке, возможно, уже хватило бы знаний, чтобы грамотно выступить со стороны защиты или обвинения на каком-нибудь рядовом процессе в окружном суде. Куинз стал для бедной женщины чем-то вроде ее любимых историй с продолжением из дамских журналов.

Миссис Хендерсон сообщила Саре, что, когда она узнала о кончине мистера Донтси, ей так захотелось посетить его похороны, что она даже попыталась проверить, сможет ли дойти от дома до шоссе. Увы! На полпути силы ее иссякли, и, если бы не помощь какого-то прохожего, она вряд ли добралась бы обратно. Поэтому она умоляла дочь с особым вниманием наблюдать за церемонией. Сара улыбнулась и пообещала представить самый детальный отчет о похоронах, когда бы они ни произошли.

К весне она готовила матери сюрприз. Правда, для его осуществления нужна была инвалидная коляска, одно упоминание о которой приводило миссис Хендерсон в отчаяние. Сара чуть не плакала от жалости, понимая, что кресло на колесиках означает для ее матери полную зависимость и начало долгого (или краткого) пути к окончательной неподвижности. Но ведь оно позволило бы ей осмотреть Куинз-Инн, воочию увидеть его залы, кабинеты и, наконец, всех тех, кто пока что живет только в ее воображении. А если повезет с погодой, можно посетить и соседний Мидл-Темпл, отдохнуть там в роскошном парке, наблюдая шествие юристов в Центральный уголовный суд… Ах, какой бы это был чудесный день! Сара поделилась своими планами со старшими братом и сестрой, которые жили отдельно, и брат одобрил ее замысел, но сестра категорически возражала, и девушку по-прежнему терзали сомнения. Но она не переставала думать, как бы порадовать больную мать.

Пауэрскорт вошел в огромную приемную казначея Куинз-Инн. За столом сидели трое — сам Бартон Сомервилл и два королевских адвоката: слева — специалист по коммерческому праву Баррингтон Персиваль, тщедушный человечек с острым личиком и крошечной бородкой, справа — специалист по уголовному праву, гигант с пышной бородой Габриэль Кэдоген.

— Спасибо, что пришли, лорд Пауэрскорт, — начал казначей. — Мы хотели бы провести с вами небольшую предварительную беседу. Надеюсь, вы не склонны действовать второпях? Суть дела вам понятна?

Пауэрскорт кивнул.

Уже через минуту его симпатии были на стороне полиции. Перед этим судейским триумвиратом нельзя было не почувствовать себя жалким просителем. Обычно к Пауэрскорту обращались за помощью либо люди, наслышанные о его громких расследованиях, либо те, кому его рекомендовали прежние клиенты. Первым из них был, между прочим, не кто-нибудь, а сам лорд Роузбери, бывший премьер-министр и министр иностранных дел. Репутация Пауэрскорта вполне устроила бы воспитателей принца Уэльского, но не бенчеров Куинз-Инн.

— Какого вы мнения о полиции, точнее, о лондонской полиции? — зычно осведомился Кэдоген, и Пауэрскорт подумал, что человек с таким голосом вполне мог бы служить пароходной сиреной в порту. Басовитое эхо еще долго рокотало под потолком.

— Очень высокого, сэр, — ответил Пауэрскорт. Он не кривил душой — полицейские не раз бескорыстно помогали ему в расследованиях. — Как я понял, между вами и старшим инспектором произошло какое-то досадное недоразумение, но, я уверен, его легко уладить. — И он миролюбиво улыбнулся собеседнику. — А если все дело в том, что он молод, — продолжал он, — то возраст тут совершенно ни при чем. Я слышал самые лестные отзывы о его способностях. Ведь в вашей среде наверняка тоже бывали случаи, когда молодой человек добивался больших успехов благодаря своим особым дарованиям.

— Что-то мы таких не встречали, — буркнул Бартон Сомервилл, — во всяком случае, в Куинз-Инн.

Пауэрскорт понял, что здесь не особенно благоволят к молодым талантам.

— Скажите, лорд Пауэрскорт, — совсем призрачным по сравнению с зычным басом Кэдогена голоском прошелестел Баррингтон Персиваль, — а зачем нам вообще сотрудничать с полицией? Умей они расследовать дела, кто бы стал нанимать частных детективов? Вы остались бы без работы. Но ведь это не так.

— Я всегда работаю в самом тесном контакте с полицией, — сказал детектив. — Это дает массу преимуществ. Там я могу ознакомиться с подробными отчетами и протоколами. У них есть досье на каждого из преступников. Наконец, о таком штате я могу только мечтать. Мне помогают лишь мой близкий друг и еще один джентльмен из Шотландии, которого я иногда привлекаю к расследованию, а полицейских по всей стране тысячи. Без их помощи обойтись очень трудно, подчас невозможно.

Вновь загудел бас Габриэля Кэдогена — он приступил к перекрестному допросу:

— Скажите, лорд Пауэрскорт, каким был бы ваш план расследования, если — я подчеркиваю, — если мы пригласили бы вас выяснить обстоятельства убийства? Как вы решали бы эту задачу?

Пауэрскорт начинал закипать. Интересно, думал он, не припас ли убийца Донтси яда, чтобы вернуться и прикончить эту гнусную троицу? Хотелось бы на это надеяться.

— Понятия не имею, — натянуто улыбнулся он. — Обычно идеи возникают по ходу дела.

— Но разумеется, существуют какие-то общие принципы, на которых основан ваш метод расследования? — взявшись за лацканы сюртука, вздернул подбородок Кэдоген. Так и виделись ряды внимающих ему присяжных. — Невозможно поверить, чтобы у такого опытного детектива, как вы, не было своих специфических приемов.

Еще раз прокатившись по залу, грохочущее эхо утонуло в складках бархатных драпировок.

— Никаких особых приемов у меня нет, — сказал Пауэрскорт.

Троица переглянулась. Разговор, очень походивший на допрос, шел весьма своеобразно, но к тому, что последовало дальше, Пауэрскорт оказался не готов.

— Нельзя ли попросить вас выйти, — произнес Бартон Сомервилл, — и несколько минут подождать снаружи? Мы вас вызовем.

Взбешенный Пауэрскорт вышел из здания. Ветер хлестал траву, шевелил гравий. Волны беспомощно бились о берег Темзы. Чайки жалобно кричали, носясь над водой. Прошло пять минут, десять. Хлопали двери, обитатели Куинз-Инн небольшими группками спешили в рестораны по-соседству на ланч. Миновало пятнадцать минут. Пауэрскорт уже твердо решил уходить, когда в дверях наконец появился Кэдоген и трубным басом призвал его вернуться. Гнев Пауэрскорта, чуть остывший на улице, запылал с новой силой.

— Извините, что вам пришлось подождать, — бросил Сомервилл, однако было ясно, что эта фраза для него — всего лишь дань приличиям. — Рад сообщить, что вердиктом большинства решено доверить это расследование вам.

Стало быть, один из мерзавцев был против, сделал вывод Пауэрскорт. Ну и черт с ним! Черт с ними со всеми!

Повисла пауза. Пауэрскорт молчал.

— Вам нечего сказать? Разве вас не интересуют условия найма? Вы не хотите узнать, каких действий от вас ждут?

Пауэрскорт встал и холодно посмотрел на трио адвокатов.

— Боюсь, джентльмены, вы обсуждали проблему, пребывая в некотором заблуждении. Не сомневаюсь, что такое редко случается в вашей практике. Но позвольте напомнить вам кое-что. Я вам свои услуги не предлагал. Вы пригласили меня приехать — я приехал. И не надо делать из меня просителя. А сейчас меня ждут срочные дела, и я вынужден распрощаться с вами. Ваше предложение будет рассмотрено на моем семейном совете. Вы узнаете мое решение завтра утром. Возможно, оно также потребует большинства голосов. Всего хорошего!

Вернувшись на Маркем-сквер, Пауэрскорт обнаружил там записку от Джонни Фицджеральда. Тот сообщал, что вернулся из очередного рейда — он обожал наблюдать за птицами — и придет вечером, прихватив упаковочный ящик, на котором сможет сидеть. Пернатые были особым, если не главным увлечением Джонни. Из-за этой давней страсти он когда-то в Пенджабе даже подверг себя и Пауэрскорта смертельной опасности, отказавшись срочно перейти на другую позицию, так как прямо над его головой парил какой-то редкий индийский коршун. Теперь Джонни гонялся за своими любимцами не только в Англии, но и по всей Европе. Желтобоких и желтоклювых, краснохвостых и синещеких, черноклювых и черноголовых, с гребнями и двойными гребнями, пятнистых, полосатых, со свистом и без — Джонни любил их всех. Год назад Пауэрскорт сопровождал его в одной из таких экспедиций в Норфолке. Поднявшись до рассвета и хлюпая по трясине, они затемно добрели до наблюдательного пункта на краю болота. Птиц было много, но Пауэрскорт так и не понял, в чем их прелесть. А Джонни не мог этого объяснить. Ему нравилось смотреть, как они взмывают ввысь, вьются в небе и планируют вниз, он любил выяснять, откуда и куда направляется стая, с удовольствием наблюдал, как подросшие птенцы под зорким родительским оком впервые расправляют крылья. Однако передать тайну их очарования ему было так же трудно, как меломану объяснить, за что он любит классическую музыку. Леди Люси считала, что увлечение Джонни объясняется его холостяцкой жизнью — птицы заменили ему семью.

Пауэрскорта изумляло терпение Джонни: тот мог, не замечая времени и не испытывая голода, часами лежать с биноклем в руках. А когда он начинал перечислять птиц, которых мечтает увидеть, сей перечень звучал не менее экзотично, чем названия населенных пунктов где-нибудь в снегах Сибири или отрогах Гиндукуша в устах завзятых путешественников. «Орел ястребиный, — мечтательно бормотал Джонни, — королевская гага, гага очковая…» Могли встретиться виды и поинтереснее, и сколько восторгов он испытал бы от олушей северных и олушей красноногих, египетских цапель и цапель косматых, от хохлатых гокко, величавых фрегатов или тиркушек луговых! Есть знатоки, способные без передышки сыпать названиями английских футбольных клубов; Джонни превзошел бы их, перечисляя породы пернатых. Когда-нибудь, верил он, ему удастся увидеть их всех: сов, скворцов, синиц, соловьев, соек, сапсанов, снегирей, сарычей, свиристелей, стрепетов, стрижей, сорок и сорокопутов.

Вечером Пауэрскорт описывал жене и Джонни Куинз-Инн:

— Это похоже на довольно скверную закрытую частную школу, где из-за нехватки хороших преподавателей нажимают главным образом на игры и парады и секут учеников розгами. Бартон Сомервилл напомнил мне директора, а остальные двое — старших воспитателей, которым нужно все держать под контролем.

И Пауэрскорт поведал все подробности своего визита. В глубине души он уже принял решение и знал, что его слушателям это известно, но ему хотелось услышать мнение близких.

— Их настолько волнует вопрос о том, кто будет руководить расследованием, что начинаешь подозревать: пожалуй, они стремятся во что бы то ни стало что-то утаить, — продолжал Пауэрскорт. — Кстати, Бичему тоже так показалось.

— Думаешь, им известно, кто убил мистера Донтси? — спросила леди Люси. — И они боятся, что ты узнаешь правду?

— Может быть, — задумчиво пробормотал Пауэрскорт.

— Когда в таких организациях хотят что-то скрыть, происходят удивительные вещи, — почесав в затылке, произнес Джонни. — Помнишь то кошмарное дело в Индии, когда половина полка отчаянно флиртовала с женой полковника, и все об этом знали, кроме него самого? Странноватая там была атмосфера.

— И стала еще более странной, — кивнул Пауэрскорт, — когда полковник все узнал и начал отстреливать офицеров одного за другим. Старшина, единственный нормальный человек в полку, объяснил это жарой.

— Господи помилуй! — поежилась леди Люси. Она была уверена, что в колониях опасность исходит скорее от непокорных и честолюбивых местных военачальников, чем от офицеров полка. — Так что, ты берешься за это дело, Фрэнсис? Скажи нам наконец.

— А ты думаешь, стоит? Ведь придется иметь дело с этими мерзкими крючкотворами.

— Тебе известно, что я думаю. Какими бы мерзкими они ни были, твой долг — не допустить новых убийств.

— А ты что скажешь, Джонни? — повернулся к другу Пауэрскорт.

— Ну, Фрэнсис, я пока еще слишком мало знаю об этом деле. Но если ты примешь их предложение, то должен жестко, как лорд-канцлер в парламенте, настоять на том, что будешь сам решать, как вести расследование.

Леди Люси втайне ликовала: сердце подсказывало ей, что в этом случае опасность ее мужу не грозит и за него можно не беспокоиться. Он займется делом, и переезд пройдет организованно и спокойно.

— Лично я вижу три причины расследовать эту историю, — продолжал Джонни. — Во-первых, у тебя появится возможность отплатить этим ублюдкам (извини, Люси) за их наглое поведение. Я понимаю, что это ребячество, но зато как приятно! Во-вторых, это дело пойдет на пользу нашей репутации. К расследованиям тайн королевской семьи, махинаций в лондонском Сити, подделок шедевров живописи и зловещих интриг в лоне англиканской церкви может добавиться изобличение кровожадных козней самих законников. Если, конечно, ты добьешься успеха. Так-то вот.

— А в-третьих, Джонни? — спросил Пауэрскорт. Перечисление их подвигов грело ему душу.

— Третья причина, Фрэнсис, самая главная. Когда-то один малый сказал мне, что лучшего в Лондоне вина можно выпить только в Гросвенор-клубе или в любой из этих юридических корпораций. В любой! Ты понял, Фрэнсис? У них там обширнейшие погреба. Ведь измученный жаждой сыщик может побродить там в свое удовольствие, не так ли?

— Боюсь, Джонни, у тебя вряд ли появится такая возможность, — рассмеялся Пауэрскорт. — Должен признаться, что даже после пресловутой аудиенции у Сомервилла я уверен — не будет мне покоя, если я не возьмусь за это дело. Немного успокоившись, я поговорил с одним из помощников Донтси. Он составил для меня список дел, которые вел его патрон за последние семь лет, уделив особое внимание уголовным, и среди них отметил случай Уинстона Ховарда, арестованного по подозрению в вооруженном грабеже. Донтси защищал его на разбирательстве в Олд Бейли по поручению поверенных из фирмы Хупера, которые заверили клиента, что адвокат его вытащит. Причем, судя по всему, на этот раз Ховард действительно был невиновен, слишком уж он ловок и хитер, чтобы угодить в лапы правосудия. Однако Донтси дело проиграл, и, когда приговоренного уводили из зала суда, он был в ярости и публично клялся поквитаться с идиотами, засадившими его в тюрьму.

— Все это очень интересно, — заметил Фицджеральд, — но при чем тут я?

— Сейчас узнаешь, — сказал Пауэрскорт. — Думаю, тебе нужно повидаться с Бренданом Хупером, поверенным из компании «Хупер, Харди и Слоп». Ее адрес: Уайтчепел, Нью-стрит, 146. Видишь ли, десять дней назад разбойник Ховард вышел из Пентонвиля на свободу.

— Пентонвиль, — пробурчал Джонни. — Уайтчепел, где резвился Потрошитель… Почему мне вечно достаются такие прелестные уголки?

— Помощник Донтси сказал мне, что, по словам Хупера, Ховард вышел из тюрьмы еще более озлобленным. Поверенный так напуган, что даже сменил место жительства и попросил защиты у полиции. Ну а Донтси уже нет на свете. Он мертв.

 

3

За последние два дня Пауэрскорт подробно изучил профессиональную сторону жизни Александра Донтси. Он беседовал со многими из коллег и помощников адвоката и уже примелькался привратникам Куинз-Инн. Наиболее выразительную характеристику Донтси дал его начальник, адвокат Максвелл Керк.

— Ваша военная выправка, лорд Пауэрскорт, говорит о том, что вы служили в армии. Вы наверняка замечали, что одни офицеры легко привыкают к армейской жизни, другие — с трудом, а некоторым это и вовсе не удается. Кстати, такие, по моим наблюдениям, погибают чаще, потому что никто из сослуживцев не готов ради них рисковать собой. Так вот, мистер Донтси вписался в наш круг мгновенно, словно был рожден для этого. Я пригласил его сюда семь лет назад и ни секунды не пожалел.

— А что он представлял собой как адвокат? — спросил Пауэрскорт, хотя сомневался, что услышит правду.

Керк помедлил, явно обдумывая ответ.

— Если позволите, я приведу довольно причудливую аналогию. В школе я увлекался крикетом. У нас был один замечательный игрок — старшеклассник Моррисон. Он мог ловить мячи, взлетавшие, казалось, прямо в небо, справлялся с любой крученой подачей, мастерски орудовал битой — одним словом, готовый кандидат в сборную Англии. Но бедняга играл очень неровно. Бывали матчи, когда он едва передвигался по полю, не мог попасть по мячу, не в состоянии был выиграть ни одной пробежки. Это было странно, очень странно. Донтси напоминал мне этого самого Моррисона. Сегодня он выступает на процессе блестяще, поверенные выстраиваются в очередь, чтобы работать с ним, и он триумфально выигрывает дело. Назавтра он является в суд вялый, что-то невнятно бормочет и выглядит совершенно беспомощным, так что поверенные просто рвут на себе волосы. Правда, такие провалы случались не слишком часто, может, один на десяток или даже дюжину побед. Однако они бывали, да еще какие!

— Отражалось ли это на его гонорарах? На количестве клиентов?

— Пожалуй, да, — медленно произнес Керк. Он не отрывал глаз от окна, как будто там, над Темзой, витал призрак Донтси. — Думаю, он зарабатывал не так много, как мог бы с его дарованием. Хотя многие поверенные продолжали к нему обращаться.

Пауэрскорт сомневался, что Керк настолько осведомлен о частной жизни Донтси, что сможет ответить на его следующий вопрос, но все же его задал:

— Находите ли вы какие-то объяснения этим срывам? Он был подвержен депрессиям? Или просто мог выпить лишнего накануне? А может, дело в чем-то другом?

— О, вы не первый, кто хотел бы это выяснить, лорд Пауэрскорт. Один из наших клерков каждый день отмечал перепады настроения Донтси, а потом сравнивал свои наблюдения с поступавшими к нему отчетами о судебных разбирательствах. Его календарь был испещрен пометками: Б — бодрый, ВС — весел и счастлив, ОВС — очень весел и счастлив, НН — настроен нейтрально, П — печален, М — мрачен, ОМ — очень мрачен и так далее. Наконец, в канун Нового года (Бог знает, что подумало дожидавшееся его до поздней ночи семейство) наш исследователь уселся сличать данные. И не нашел абсолютно никакой взаимосвязи! «Очень мрачный» три дня подряд, Донтси был великолепен на суде. С утра был «очень веселый и счастливый», он после полудня выступил на процессе в Олд Бейли просто ужасающе. Это было просто невероятно.

Наконец Пауэрскорт задал вопрос, который всегда приберегал напоследок:

— А были ли у него проблемы с деньгами, с женщинами?

— Если и были, он не признался бы в этом мне, во всяком случае, пока ситуация не стала бы критической. Конечно, содержание усадьбы в Кенте обходилось ему недешево, но он неплохо зарабатывал. А насчет женщин мне ничего не известно. Донтси был человеком скрытным и свято оберегал свою личную жизнь от посторонних. Так что кто его знает… Думаю, у него могли быть интрижки — он явно пользовался успехом у слабого пола, — но фактами я не располагаю.

Пауэрскорт и не рассчитывал услышать от Керка что-нибудь вроде: «Честно сказать, лорд Пауэрскорт, наш Донтси был ужасным бабником, менял подружек каждые три месяца…» Здесь никто не стал бы рассказывать о шалостях коллеги. Корпорация сомкнула ряды, и посторонний мог узнать лишь то, что ему положено было знать. Правду строго дозировали — она была слишком опасна, чтобы выпустить ее на свободу.

Впрочем, Пауэрскорту рассказали о жестокой схватке, которая произошла между Донтси и Порчестером Ньютоном на выборах в бенчеры примерно за месяц до трагедии.

Бенчер становился верховным членом адвокатского сообщества, но это звание требовало от удостоившегося столь высокой чести значительных отчислений в корпоративный фонд. В отличие от других корпораций Куинз, кроме того, обязывал бенчера упомянуть свою организацию в завещании, хотя точные цифры не назывались. Именно этот двойной налог с бенчеров, при том что почти все деньги расходовались на жалованье преподавателям и стипендии студентам из бедных семей, и сделал малочисленный Куинз богатым. В крупных юридических корпорациях, согласно уставу, могло быть сорок-пятьдесят бенчеров, в Куинз-Инн их было только восемь.

Пауэрскорту уже в первый день его расследования нашептали, что избранию Донтси предшествовала яростная борьба. Причем сражение соискателей не имеет ничего общего с дебатами на парламентских выборах. Никаких заявлений кандидатов, никаких официальных речей. Претендент устраивает неформальные вечеринки, где за бокалом хереса можно свободно пообщаться с избирателями. Доверительная беседа на званом обеде — и колеблющиеся переходят на твою сторону. Союзники конкурентов тем временем распространяют порочащие сведения о противнике. Их сообщают всем, кто готов слушать, а таких всегда находится предостаточно.

В противостоянии между Донтси и Порчестером Ньютоном почти до самого финала лидировал Ньютон. Какой слух за сутки до выборов пустили приверженцы Донтси, Пауэрскорту никто не решился передать, но этот слух сработал. И хотя голосование было тайным, все практически сразу узнали, что Донтси победил с приличным перевесом. А Ньютон тут же перестал с ним здороваться.

Пауэрскорт вскоре понял, что Ньютон еще и потому стал заклятым врагом Донтси, что чуть ли не во всем был его полной противоположностью.

Донтси обладал богатым воображением, которое позволяло ему увидеть в деле тонкости, не всегда очевидные для остальных. Ньютон же был честным исполнителем — он усердно корпел над бумагами, но выступал без особого блеска. Донтси отличали пылкость и живость ума, а Ньютон был рассудителен (кое-кто даже назвал его туповатым) и флегматичен. У него, безусловно, имелся мотив — как известно, немало избирательных кампаний приводит к дуэлям, и заподозрить его в убийстве мешал лишь способ, которым расправились с Донтси. Представить Ньютона отравителем было трудно, впрочем, только до тех пор, пока не выяснилось, что тот служил в Индии. Пауэрскорт отлично знал, что там многое можно узнать о смертельных ядах.

А еще был Эдвард, помощник Донтси, худощавый и молчаливый молодой человек. Он готовил для патрона все материалы, и во многом именно от него зависело, какой будет речь адвоката в суде. У Эдварда, конечно, была фамилия, но почему-то никто из его коллег не мог ее припомнить. Зато все в один голос поражались тому, что он избрал профессию юриста. У Эдварда был ужасный для будущего адвоката недостаток. Друзья, а в Куинз-Инн этого юношу очень любили, сравнивали его со студентом-медиком, который падает в обморок при виде крови, или с безбожником, который решил принять духовный сан (хотя циники считали, что стойкий атеизм лишь способствует карьере в англиканской церкви и сулит кресло епископа, а то и самого архиепископа Кентерберийского). Дело в том, что Эдвард был ужасно, мучительно, безнадежно застенчив. Привратники за глаза прозвали его Эдвардом Тихим. Он мог целыми днями ни с кем не общаться, не произнести ни слова на совещании, а на торжественном обеде ограничиться лишь робким кивком соседу. Когда однажды он набрался храбрости и попросил сидевшего рядом коллегу передать ему картошки, грянул такой хор поздравлений, что несчастный Эдвард тут же ретировался со слезами на глазах. Однако, по общему мнению, Донтси считал его лучшим помощником на свете, высоко ценил его глубокие знания и умение разбираться в характерах судей. Эдвард, как сообщили Пауэрскорту, вел что-то вроде дневника, в котором описывал поведение всех участников процесса, и его записи впоследствии помогали предугадать реакцию того или иного судьи на доводы сторон.

Беседу с Эдвардом Пауэрскорт планировал, как военную операцию. Для начала он решил извлечь юношу из привычной обстановки, пригласив выпить послеобеденного чаю на Манчестер-сквер.

Вдохновленная успехами в распаковывании вещей и борьбе с беспорядком, леди Люси любезно расспрашивала гостя о его семье. Оливия, выполняя инструкции отца, изо всех сил старалась, чтобы молодой человек чувствовал себя как дома. Задействован был даже один из близнецов, его торжественно принесли в столовую и издали показали Эдварду. Пауэрскорт рассудил, что перед младенцем никто не устоит — даже чопорный англичанин обязательно восхитится его красотой и обаянием, похвалит за сообразительность или хотя бы отметит сходство с родителями. Эдвард при виде двухмесячного малыша произнес: «Он выглядит очень смышленым».

По окончании чаепития, во время которого гость с удовольствием поедал сдобные булочки, дамы удалились, оставив мужчин наедине.

— Спасибо, Эдвард, что приняли мое приглашение и пришли, — осторожно начал беседу Пауэрскорт. — Я был бы вам очень благодарен, если бы мы немного — и конфиденциально, разумеется, — поговорили о мистере Донтси. Не могли бы вы вкратце описать его последнее дело?

Повисла долгая пауза.

Пауэрскорт на какое-то мгновение даже испугался: неужели за чаем Эдвард исчерпал весь свой запас красноречия и операция не удалась? Но потом облегченно вздохнул: то ли юноша просто собирался с мыслями, то ли булочки сделали свое дело, но ответ все же последовал.

— Процесс об убийстве, сэр. В Олд Бейли. Восемь дней. Судья Фэрфакс. — У Эдварда, видимо, было предубеждение против глаголов. — Мистер Донтси как обвинитель, сэр. Большая редкость. Обычно защитник. Ужасный случай, сэр. Молодую женщину забили до смерти на пляже в Ярмуте. Бывшего любовника видели в городе в день убийства. Возможный мотив — ревность. Защита признала, что обвиняемый был в городе, но отрицала, что убил именно он.

Пауэрскорт с удовлетворением отметил, что в речи Эдварда постепенно появляются глаголы.

— Судья недолюбливал мистера Донтси, и ему пришлось нелегко, но он победил. Присяжные совещались всего двадцать минут. Судья огласил приговор. К настоящему времени казнь, вероятно, уже состоялась, сэр.

— Мистер Донтси был удовлетворен вердиктом?

— Может, это и странно, сэр, но нет, он не обрадовался. Я думаю, он считал подсудимого невиновным. Он не говорил мне этого, но мне так показалось. Возможно, я не прав.

— А вы не запомнили имя и адрес преступника?

— Мурхаус, сэр. Джеймс Генри Мурхаус, Лондон, Хорсни-лейн, 15.

— У него большая семья?

Снова повисла пауза, как будто что-то заело у Эдварда в мозгу, но вот зубчики щелкнули, и юноша четко произнес:

— Четыре старших брата и две младшие сестры, сэр.

— Благодарю вас, Эдвард. Ну а какое дело было на очереди? Надеюсь, не убийство?

— О нет, сэр. Грандиозная афера. Мистер Донтси собирался выступать вторым номером в паре с ведущим адвокатом, тоже нашим бенчером, мистером Стюартом. Они и прежде часто сотрудничали. Дело Панкноула. Может быть, вы помните это имя, сэр? Мошенник учреждал компании одну за другой, набирал тысячи и тысячи акционеров и выплачивал такие дивиденды, что люди пачками скупали его акции. Но выплаты процентов шли лишь за счет новых компаний, то есть новых инвесторов. Никакой реальной деловой прибыли, только постоянный приток частных вложений.

— Панкноул… Это тот, который сбежал в Америку, но там его арестовали и препроводили обратно на родину?

— Тот самый, лорд Пауэрскорт. Одно из самых сложных дел в моей жизни. Предварительные дебаты в суде должны были идти целый день или даже больше.

— Эдвард, вы ведь много и плодотворно работали с мистером Донтси. Наверное, вы знаете его как никто другой. Вы не заметили в нем ничего необычного? Он изменился, став бенчером?

Эдвард внимательно посмотрел на Пауэрскорта, спокойно ждущего его ответов. Пауэрскорт знал, что Люси вряд ли им помешает — она занята обустройством на новом месте и наверняка предпочтет руководить женской половиной домочадцев, вместо того чтобы сидеть с мужчинами в гостиной. После долгой паузы Эдвард сказал:

— Все спрашивали меня об этом: и мистер Сомервилл, и мистер Кэдоген, и мистер Керк, и молодой полицейский инспектор. Я ничего им не сказал…

Еще одна небольшая пауза.

— Это произошло после выборов. Что-то изменилось. Не сразу, как он стал бенчером, а недели через две-три. Мистер Донтси как будто внутренне ополчился против чего-то. Против чего именно, я не знаю. Однажды я зашел к нему. Он не ожидал меня увидеть: думал, наверное, что я в библиотеке. Войдя в кабинет, я увидел, как он изучал какие-то цифры в своем блокноте. Когда он поднял на меня глаза, в них было отчаяние. «Не по правилам, Эдвард, — воскликнул он, — это уж совершенно не по правилам!» Мистер Донтси нахмурился и с минуту смотрел в окно, потом спрятал в стол свой блокнот. Больше он к этому не возвращался, во всяком случае, в разговорах со мной.

Пауэрскорт проводил Эдварда до дверей. Леди Люси тепло попрощалась с юношей и взяла с него слово непременно заходить к ним на чай, заверив, что он всегда будет желанным гостем.

Глядя, как Эдвард идет по площади мимо Собрания Уоллес, в окнах которого уже зажегся свет, Пауэрскорт пожалел, что не задал ему еще один вопрос — о романах Донтси на стороне. А вдруг молодой человек смог бы назвать имена или даже адреса избранниц своего патрона?

А для Эдварда чай у Пауэрскортов стал боевым крещением. Он и припомнить не мог, когда у него получалось говорить так свободно. Что ж, теперь он, пожалуй, сможет сделать самое важное — побеседовать с Сарой Хендерсон. Среди ее поклонников в Куинз-Инн не было преданнее Эдварда. Он узнавал звук ее легких шагов, когда она поднималась по лестнице в свой кабинетик на чердаке. Приникнув к окну, он следил, как она грациозной походкой пересекает двор. Трижды Эдвард намеревался поговорить с Сарой, трижды он твердо обещал себе не трусить. Но трусил. И молчал. А теперь… Теперь он с решительностью, рожденной за чаем и подкрепленной булочками Пауэрскортов, выполнит свое намерение!

Весь день волнение миссис Берты Хендерсон возрастало. С трудом преодолевая боль, она все-таки испекла кекс. Усилия, затраченные на взбивание теста до нужной консистенции, окончательно ее изнурили. Ближе к вечеру миссис Хендерсон стала все чаще поглядывать на украшавшие каминную полку дешевенькие часы. Половина пятого. Без четверти пять. Она принялась подсчитывать: десять минут до станции в Кенте, минут сорок пять в поезде до вокзала Виктория, максимум полчаса от Лондона до платформы в Эктоне, пять минут пешком по шоссе, и Сара должна быть дома. В половине шестого волнение сменилось тревогой. Что-то с поездами? Правда, вокзал Виктория славится сбоями расписания в часы пик… А вдруг с Сарой что-то случилось?

Сегодня хоронили мистера Донтси, и Сара вместе с остальными его сослуживцами и руководством Куинза отправилась проститься с ним. Ее мать жаждала узнать не только детали траурной церемонии, она рассчитывала на подробное описание сокровищ Кална, роскошной родовой усадьбы, где Донтси обитали с незапамятных времен. Заинтересовавшись историей этой семьи, миссис Хендерсон выписала из библиотеки Хаммерсмита «Государственный словарь биографий», но генеалогическое древо Донтси оказалось столь ветвистым и побеги его отсылали к такому количеству статей, что, подавленная этой лавиной информации, она оставила изыскания. Ей запомнились лишь два лорда-канцлера XVII века и тот Донтси, который был ключевой фигурой при дворе Карла II в период Реставрации, — вольнодумец, один из основателей Клуба Адского Огня.

Со своего наблюдательного поста у окна миссис Хендерсон могла наблюдать, как возвращаются домой жители Эктона. Лишь без десяти шесть она наконец увидела Сару в черном пальто и шляпе. Дочь выглядела очень усталой. Миссис Хендерсон впустила ее и усадила у камина.

— Сейчас поставлю чайник, — заворковала она, ковыляя на кухню. — Я испекла кекс, совсем маленький кексик.

— Не стоило тебе хлопотать.

Сара подозревала, что ее рассказ разочарует мать, ведь та мечтает услышать не только о великолепных гостиных и дивно украшенных галереях, но и о каком-нибудь сказочно красивом и богатом юном отпрыске рода Донтси, этаком кентском мистере Дарси, который с первого взгляда полюбил ее дочь и вскоре поведет к алтарю.

— А вот и чай, — сказала миссис Хендерсон, ставя поднос на столик у камина. — Как прошел день, дорогая?

— В общем, довольно утомительно, — глотнув чая, приступила к отчету Сара. — Около полудня прибыли экипажи, чтобы отвезти нас на вокзал. Все организовал мистер Керк, наш начальник.

— Надеюсь, тебе не пришлось платить? — заволновалась миссис Хендерсон. Она считала, что скромный заработок дочери вряд ли позволяет такие траты.

— Нет-нет, мама. Мистер Керк взял это на себя.

— А рядом с кем ты сидела?

Сара нежно любила мать, но ее повышенный интерес к мельчайшим подробностям порой начинал раздражать девушку.

— Рядом с мистером Керком, мама.

— Рядом с начальником, — горделиво кивнула мать. — Я забыла, дорогая, мистер Керк женат?

— Мама, у него четверо детей и он почти старик, ему, наверное, под пятьдесят, — Сара надеялась, что это остудит пылкую фантазию матери.

— А поезд? — допытывалась миссис Хендерсон. — Руководство Куинз-Инн, вероятно, зарезервировало для своих сотрудников целый поезд?

Она слышала о таких специальных корпоративных поездах, хотя самой ей не довелось в них путешествовать. Но быть может, такая честь выпала ее дочери? Об этом можно было бы упомянуть в беседе с соседкой, миссис Виггинс. Та любит похвастаться карьерой сына в компании «Метрополитен Рэйлуэй», хотя на самом деле он всего-навсего продает билеты на станции «Бейкер-стрит».

— Обычный поезд, — улыбнулась Сара, зная слабости матери и придерживая в запасе если не потрясающую, то достаточно выразительную деталь, — но мистер Керк зарезервировал нам три вагона первого класса.

— Три вагона первого класса, — благоговейно повторила мать. — Три!

— В пути, мама, мы опять говорили с мистером Керком об этой большой афере, которую скоро должны рассматривать в суде. В ближайшие дни мне придется очень много работать. Мы до самого Кална обсуждали, что еще надо успеть сделать.

— У Донтси, наверное, своя станция? — с надеждой спросила миссис Хендерсон. Как красиво звучало бы: «станция Калн, имение Донтси». И ее дочь, которая, беседуя с начальником, подъезжает туда в вагоне первого класса.

— Я слышала, что под строительство железной дороги отрезали немалый кусок принадлежащей им земли. Но сама станция в десяти минутах ходьбы от усадьбы.

— Надеюсь, вы не шли пешком? Сегодня такой сильный ветер, во всяком случае, у нас здесь. Для причесок это была бы просто катастрофа.

— Но тогда мы упустили бы возможность насладиться прогулкой по парку, — с улыбкой возразила Сара. — Он начинается прямо от станции и тянется на тысячи акров. И повсюду олени, такие стройные и нежные. Говорят, их в Калне сотни и водятся они там уже много веков.

Миссис Хендерсон удовлетворенно усмехнулась. Когда она произнесет «тысячи акров» и «сотни оленей», миссис Виггинс с ее «Метрополитен Рэйлуэй» будет посрамлена.

— А дом, Сара? Он и правда огромный, да?

Саре показалось, что ее мать представила себе здание раза в четыре больше Букингемского дворца.

— Нам не удалось осмотреть его весь, мама. Он очень большой. Говорят, комнат там по числу дней в году, а лестниц — по числу месяцев.

Миссис Хендерсон была потрясена. Триста шестьдесят пять комнат? Невероятно! А как же високосный год? Наверное, поперек одной из комнат сделаны раздвижные двери, и в високосном году их открывают — тогда получается триста шестьдесят шесть. Но она отвлеклась, а Сара тем временем продолжала рассказ:

— Мы прошли через два больших внутренних двора.

«Как мистер Донтси мог предпочесть этому великолепию скучные залы судебных заседаний?» — вздохнула про себя миссис Хендерсон.

— Прямо из второго двора мы поднялись в большой парадный холл, где стоял гроб мистера Донтси. Стены в холле обшиты панелями темного дуба и повсюду висят фамильные портреты. Раньше, в восемнадцатом веке, когда было построено здание, там размещалась столовая для слуг и стоял дубовый стол длиной, наверное, с нашу дорогу до шоссе.

— Сколько человек несли гроб? — Миссис Хендерсон подалась вперед, глаза ее заблестели от любопытства.

— Шестеро, мама. Два джентльмена из Куинз-Инн, двое из усадьбы и два члена семьи. Так сказать, представители всех сторон жизни мистера Донтси. Шли они медленно. Я, помнится, тогда подумала, что гроб, видимо, сделан из очень тяжелого дерева, ведь сам мистер Донтси был худенький. Они прошли через оба двора и повернули к фамильной часовне. А там случилось такое… — Сара на секунду замолкла.

Миссис Хендерсон не сводила с нее глаз.

— Олени. Представляешь, мама? Они словно знали, что происходит. Их было множество, может, тридцать или сорок. Они застыли ярдах в двадцати от похоронной процессии, словно провожая хозяина в последний путь. Один из наших сотрудников сказал мне, что еще никогда не видал такого почетного караула.

— Олени простояли так всю траурную службу? Они еще были там, когда вы вышли из часовни?

— Ну нет, — улыбнулась Сара, — на это у них терпения не хватило. Когда я оглянулась, входя в часовню, оленей уже не было. Они как будто сочли, что уже исполнили свой долг.

— А церковная служба? Расскажи, как она проходила.

Сара начала чувствовать себя жертвой инквизиции на допросе. Она откусила кусочек кекса и не спеша прожевала его.

— Да как обычно: «Я есмь воскресение и жизнь» и все такое, — небрежно ответила она, хотя всего второй раз в жизни посещала похороны. — Мистер Керк прочел один отрывок из Библии, брат мистера Донтси — другой. Викарий читал молитву о том, что неисповедимы пути Господни. Один из адвокатов у меня за спиной прошептал, что пути викария также неисповедимы.

Миссис Хендерсон укоризненно покачала головой.

— Мистера Донтси похоронили рядом с его отцом, — заканчивала рассказ Сара, — почти на самой вершине холма. Оттуда видны и дом, и парк с оленями, и площадка для крикета. Чудесное место для вечного упокоения.

— Народу в церкви было много? Человек пятьдесят? А может, все сто?

— Мне кажется, больше. По крайней мере, сотни полторы. Внутри все не уместились, и многим пришлось стоять у входа. Приехал даже молодой полицейский инспектор, по-моему, это очень любезно с его стороны. И лорд Пауэрскорт, которого наши бенчеры пригласили расследовать смерть мистера Донтси, тоже был там.

— А вдова, Сара? Миссис Донтси была очень печальна?

— Она была очень красива, мама. Траур ей к лицу. Она была в черной кружевной вуали (может, это и есть мантилья) и казалась очень загадочной.

— Сомневаюсь, что вдова должна выглядеть загадочной, — неодобрительно заметила миссис Хендерсон. — Меня учили, что у гроба следует горевать.

— Я стояла довольно далеко. А уже возле могилы произошел ужасно неприятный случай. Широкие ленты, на которых гроб опускают в яму, как-то неровно натянулись и начали соскальзывать. Казалось, гроб сейчас перевернется и рухнет крышкой вниз. Пока могильщики изо всех сил пытались выровнять его, все затаили дыхание. Но, к счастью, обошлось. Представь себе, мама, что было бы, если бы гроб мистера Донтси упал, да еще неправильно, не так, как полагается!

Миссис Хендерсон смотрела в горящий камин.

— Да, Сара, история жизни мистера Донтси похожа на притчу. Он плохо начал, шел не тем путем, и плохо кончил, упав замертво лицом в суп на банкете. В наш просвещенный век так не принято!

 

4

Вернувшись с похорон Донтси, Пауэрскорт обнаружил еще одну записку от Джонни Фицджеральда.

В ней был отчет о выполненном задании. Джонни посетил опаснейшие кварталы Ист-Энда, известные как Уайтчепел, и навел справки насчет Уинстона Ховарда. Этот профессиональный грабитель был осужден в результате неудачного выступления в суде защищавшего его Донтси и недавно вышел на свободу. По сведениям полиции, все время пребывания в неуютных стенах Пентонвиля Ховард копил злобу на своих адвокатов.

Джонни хвастался, что получал в школе награды за свой почерк. Очень может быть. Но видимо, годы потребления мерсо и помероля, шабли и шардонне, бордо и божоле, муската, арманьяка и прочих излюбленных Джонни напитков не прошли для него бесследно. Некоторые буквы и слова было просто не разобрать. К тому же, вероятно, свою роль сыграли и многочасовые наблюдения за птицами — массивный немецкий бинокль, которым Джонни так гордился, не мог не повредить ему запястья. К концу страницы и на обороте листка послание стало еще невнятнее.

Джонни писал, что в Уайтчепеле нынче худо. Или не «худо», нет, конечно нет — «чудо». Как? Чудо в Уайтчепеле?

Пауэрскорт продолжал читать.

В настоящее время, писал Джонни, криминальный район столицы оккупирован крестоносцами Армии спасения. Они неустанно несут истину и спасают души. На одном из озаряющих тьму неверия собраний («по твердо гарантированной милости Господней», как выразился Джонни) во время проповеди свершилось массовое очищение душ. Грешники Уайтчепела толпились в очереди, дабы, покаявшись, прильнуть к груди Отца небесного. И среди них, с изумлением прочел Пауэрскорт, был не кто иной, как Уинстон Ховард, грабитель и постоянный обитатель каталажек Его Величества. Столь велико было чудесное преображение, что Ховард обратил в свою новую веру почти четверть населения Хай-стрит. А самому Джонни накануне едва удалось скрыться от донимавшего его увещеваниями проповедника, да и то лишь купив четыре экземпляра еженедельного бюллетеня Армии спасения. Таким образом, делал вывод Джонни, Ховард сейчас никак не склонен к насилию над какой-либо Божьей тварью — по крайней мере, пока Армия спасения держит его в своих жестких объятиях.

С последним абзацем Пауэрскорт бился долго. Даже леди Люси, опытный специалист по расшифровке почерка Джонни, была озадачена. Джонни отправлялся наблюдать каких-то «вьюнков», или «вьюрков», или же «воронков» (совершенно неразборчиво!), которые в это время года слетаются на мелководье… в Эссексе? Сассексе? Уэссексе?

Пауэрскорт расстроился, опасаясь, что Джонни застрянет там надолго. Однако заключительная фраза письма обнадеживала: Джонни обещал появиться в Лондоне послезавтра и еще раз выражал уверенность в том, что кто бы ни был убийцей Донтси, это не Уинстон Ховард.

На следующее утро в столовой на Манчестер-сквер происходил довольно странный прием гостей. У стола стояли только три стула, все остальные отодвинули к стене. На столе в виде циферблата лежали карточки с крупными размашистыми надписями: «9-10 утра», «10–11», «11–12», то есть все часовые промежутки рабочего дня вплоть до «7–8 вечера». У стола стояли лорд Пауэрскорт, старший инспектор Джек Бичем и юный сержант Ричард Гибсон в мешковатой полицейской форме. В центре стола высилась груда полицейских отчетов о беседах с обитателями Куинз-Инн и два блокнота с записями Пауэрскорта. Дополняли картину три пары ножниц.

Старший инспектор Бичем изложил план действий:

— Мы очень благодарны вам за приглашение, лорд Пауэрскорт. Нам предстоит рассортировать добытые сведения, — кивнул он на стопку бумаг. — Здесь все, что нам удалось выяснить. Стенограммы допросов сделаны и расшифрованы отлично. Думаю, сержант Гибсон даст фору любой из тех молодых особ, что украшают собой лондонские офисы. Мы будем действовать так: если отчет касается событий между восемью и девятью, кладем его сюда, — указал Бичем возле соответствующей карточки.

Пауэрскорт, заметив его обкусанные ногти, понял, что старший инспектор явно нервничает в последнее время.

— А если, — продолжал Бичем, — убитого видели в течение дня дважды, то мы попросту вырезаем часть отчета, которая касается более поздней встречи, и кладем ее к нужной карточке. Не думаю, что это займет много времени.

Все трое знали, что работать с хронологически рассортированным материалом будет гораздо проще. Груда отчетов постепенно уменьшалась, и картина последних часов жизни Донтси складывалась прямо у них на глазах.

— Восемь тридцать утра. По информации привратника, Донтси входит в Куинз, — сообщил старший инспектор.

— Восемь сорок. Он входит в офис и здоровается с секретарем, — возбужденно прозвенел голос сержанта.

— Восемь сорок пять. Донтси встречается с Эдвардом в своем кабинете, и они обсуждают предстоящий процесс о мошенничестве, — вступил Пауэрскорт, невольно подумав о том, скольких усилий стоило Эдварду это сообщение.

— Десять пятнадцать. Разговор с клерком по поводу вновь поступивших дел, — продолжил хронику старший инспектор.

— Десять сорок пять. Донтси отправляется в офис Вудфорда Стюарта на совещание по делу о мошенничестве.

— Двенадцать тридцать. Вместе со Стюартом он выходит из ворот Куинза и отправляется на ланч в ресторан клуба «Гаррик». Они возвращаются вскоре после двух.

Стопки возле карточек росли, но основная часть стенограмм пока еще оставалась в центре стола. По-видимому, понял Пауэрскорт, больше всего сообщений приходится на собравший чуть ли не всех юристов Куинза банкет. Сражение с кипой бумаг продолжалось. Особого внимания требовала информация обо всем, что происходило после пяти вечера, — медики не смогли точно определить срок действия яда, но полагали, что Донтси не мог быть отравлен раньше этого часа.

— Десять минут шестого, — произнес сержант, уже доложивший, что с половины пятого Донтси был в библиотеке, где подыскивал прецеденты для дела о мошенничестве. — Возвращается в свой кабинет. Чай с Эдвардом и снова обсуждение дела о мошенничестве. Эдвард уходит от Донтси, который еще не переоделся к торжественному ужину, в пять сорок пять.

— Шесть часов. Донтси, уже во фраке, направляется к казначею выпить бокал вина перед банкетом. — Старший инспектор положил очередной отчет к нужной карточке и выровнял стопку.

— Тут есть два интересных сообщения, сэр. — Сержант взволнованно разглядывал листки в своих руках. — Примерно в пять сорок пять на лестнице возле офиса Донтси видели какого-то человека. Другой свидетель заметил его там же вскоре после шести. По их словам, это был мужчина среднего роста, телосложение худощавое, волосы каштановые, возраст около тридцати. Свидетель помнит, что незнакомец ему улыбнулся, но ничего не сказал.

— Кто ж это, черт побери, мог быть, а? Как вы думаете, Пауэрскорт? Странно ведь, что в такое время по Куинзу болтается какой-то чужак?

— Убийца? — спокойно начал вслух размышлять Пауэрскорт. — Худощавый убийца с каштановыми волосами подсыпал яд в чай Донтси или в его джин, портвейн, херес, а адвокат пригубил какой-нибудь из этих напитков еще у себя в офисе? Но у нас ведь нет никаких сведений о том, что незнакомец заходил в кабинет Донтси, не так ли, сержант?

— Так точно, сэр. У нас вообще нет данных о промежутке времени между уходом Эдварда из кабинета в пять сорок пять и началом седьмого, когда Донтси, по словам Скотта, его коллеги с другого этажа, направлялся к апартаментам Бартона Сомервилла.

Порывшись в груде отчетов, сержант вытащил нужный лист.

— Я сразу не связал это сообщение с таинственным посетителем, сэр, но, наверно, здесь тоже идет речь о нем. Привратник у ворот запомнил какого-то джентльмена, уходившего из Куинза приблизительно в десять минут седьмого. Если идти быстрым шагом, то дойти от кабинета Донтси до ворот можно как раз минут за десять. Привратник сказал неизвестному: «Всего хорошего, сэр!», а тот только кивнул в ответ. Интересно, почему это он ни разу рта не раскрыл?

— Может быть, он иностранец? Или говорит на диалекте? — предположил Бичем.

— Или у него ангина? — продолжил Пауэрскорт. — Или он вообще немой? Да нет, то и другое весьма сомнительно.

— А вы не думаете, сэр, что неизвестный мог приходить в связи с банкетом? — выдвинул свою версию сержант. — Например, выяснять что-нибудь насчет поставок?

— Если бы его визит касался поставок, — решительно отверг эту гипотезу старший инспектор, — то он отправился бы на кухню или даже в банкетный зал, но никак не в кабинеты юристов.

— А если это кто-то из клиентов Донтси? Клерк не заметил этого таинственного визитера?

— Нет, сэр.

Когда они закончили, самая большая стопка возвышалась возле карточки «7–8 вечера». Именно в это время участники банкета превратились в свидетелей убийства.

— Готово! — объявил старший инспектор за полчаса до полудня. — Теперь сержант Гибсон напечатает нам эту хронику. Я прослежу, лорд Пауэрскорт, чтобы вам завтра утром доставили копию.

Пауэрскорт велел подать в столовую кофе с бисквитами.

— Джентльмены, — сказал он, — мы отлично поработали. Но к сожалению, мне пока так и не удалось опросить целую группу очень важных свидетелей: дворецкого и обслуживавших банкет официантов. Дворецкий болеет, а без него и официантов не собрать, тем более что половину из них наняли со стороны специально для этого торжества.

— Да, лорд Пауэрскорт, — кивнул Бичем. — Но дворецкий на днях должен выйти на работу. Хотите принять участие в его допросе?

— С удовольствием, — поблагодарил Пауэрскорт. — И вот что я хочу предложить. Неплохо бы поговорить с дворецким и официантами прямо в парадном зале. Пусть каждый из них вспомнит свою роль на банкете. В Куинзе, оказывается, существует комиссия по снабжению. Вчера я побеседовал с ее главой о том, как доставляются, готовятся и подаются блюда. И его рассказ позволяет сделать важный вывод. — Пауэрскорт прервался, чтобы сделать глоток кофе. — Отравить мистера Донтси на банкете было бы чрезвычайно сложно, практически невозможно.

Пауэрскорт встал и придвинул стоявшие у стен стулья обратно к столу. Потом он знаком попросил сержанта переложить куда-нибудь бумаги и достал из громадного буфета несколько бокалов и две чашки для бульона.

— Вообразим, джентльмены, что эта столовая — парадный зал Куинза, а этот стол — тот самый, за которым сидел Донтси. Там, — махнул рукой Пауэрскорт, — перпендикулярно нашему тянутся три длинных стола, за которыми разместились остальные. Старший инспектор, можно попросить вас сыграть роль мистера Донтси? Сержант, а кем вы предпочитаете стать: соседом Донтси или одним из официантов?

Сержант смущенно хихикнул.

— Не очень-то мне охота, сэр, сидеть рядом с падающим замертво мистером Донтси: того гляди, станешь главным подозреваемым. Лучше я, если можно, буду официантом.

Пауэрскорт наскоро сервировал место старшего инспектора (салфетка под тарелки, два комплекта ножей и вилок, несколько ложек, нож для сыра) и вручил две бульонные чашки сержанту.

— Как сообщил мой консультант, при обслуживании пирующих еду и напитки доставляют с разных сторон. Кушанья прибывают отсюда, — отвел Пауэрскорт сержанта к дальней стене столовой, — по коридору, идущему из кухни. Пожалуйста, постойте здесь, сержант, и не подавайте суп, пока я не скажу. А вот напитки… — отыскав за буфетом несколько пустых бутылок и взяв по одной в каждую руку, Пауэрскорт отошел к двери, — напитки прибывают с противоположного конца зала, из помещения, которое у нас в Кембридже называли кладовкой. Белое вино, охлажденное и, как правило, уже откупоренное, подают в бутылках. Красное же перед подачей на стол разливают в старинные хрустальные графины, которыми бенчеры Куинза очень гордятся. Впрочем, красные вина нас не интересуют, ибо Донтси умер раньше, чем их подали. Бутылки ставят здесь — на скамье у стены позади почетного стола, прямо под портретами Гейнсборо. Приближаться к этой скамье дозволено лишь официантам (любого другого заподозрили бы в намерении похитить знаменитое вино и немедленно изгнали). Итак, будь злоумышленником лакей, у него была бы возможность добавить в открытую бутылку яд, но при этом — никакой гарантии того, что отравленное вино достанется намеченной жертве. Другой официант мог подхватить бутылку с ядом и налить из нее вина кому угодно. Сейчас я вам это продемонстрирую.

Старший инспектор улыбнулся. Сержант терпеливо держал в руках бульонные чашки, полные воображаемого супа. Пауэрскорт выглянул, убедился, что в холле пусто, вышел и тут же вернулся.

— Итак, представьте, джентльмены, что я — преступник и по пути от кладовки в конец зала успел добавить в бутылку яд. Однако не все гости выпивают вино одновременно. Возможно, мистер Донтси еще не опорожнил свой бокал или ему только что подлил вина другой официант. Предположим, в моей бутылке лишь один стакан отравы. Но мистеру Донтси подливать не нужно, а меня подзывает сидящий через два стула от намеченной жертвы казначей. И что же? Я убиваю не того?

Старший инспектор, округлив глаза, смотрел на Пауэрскорта.

— Боже мой, Пауэрскорт, вы полагаете, что Донтси погиб случайно, а убить хотели другого бенчера?

— Нет, — после некоторой паузы сказал Пауэрскорт, — сам не знаю почему, но я так не думаю. Кстати, та же проблема возникла бы с супом. Его разливают в кухне, а потом процессия из полудюжины лакеев, держа по чашке в обеих руках, несет их к столу. Допустим, вам, — Пауэрскорт сделал знак сержанту-официанту выйти вперед, — каким-то образом, например, с помощью некого хитроумного устройства в рукаве, удалось на ходу бросить яд в одну из порций. Но шансов, что этот борщ достанется мистеру Донтси, очень мало. А что вам делать, если перед ним уже поставили его суп? Унести отравленный борщ обратно в кухню? Вас развернут на полпути и отправят обратно к гостям. Итак, подсыпать яд на банкете — дело рискованное.

— Если вы правы, лорд Пауэрскорт, — сказал старший инспектор, — то ядом Донтси угостили заранее. Либо в его кабинете, либо когда он пришел к казначею выпить бокал вина перед банкетом.

— Вероятно, придется подождать с выводами, пока мы не опросим официантов.

Пауэрскорт открыл дверцы буфета, чтобы поставить на место чашки, как вдруг его осенило.

— Джентльмены, у меня появилась безумная идея. Ведь человек, который не знает, что готовится преступление, мало что замечает. Так почему бы нам не организовать повторный банкет, точно такой же, как предыдущий, включая блюда и напитки. Думаю, в Куинзе могут себе это позволить. Какой-нибудь актер исполнит роль Донтси, и мы тут же допросим каждого свидетеля. Возможно, это поможет им припомнить все детали.

— А убийца сочтет, что мы думаем, будто Донтси отравили на банкете. — догадался Бичем.

— И это будет нам на руку, — широко улыбаясь, подтвердил Пауэрскорт. — Зачем ему знать о нашей уверенности в том, что яд мистеру Донтси дали где-то в другом месте.

На следующий день Пауэрскорт шел по парку Кална к огромному дому Донтси. Сыпал мелкий дождик. Олени настороженно глядели на незнакомца, словно сомневаясь в его праве бродить по усадьбе. Но в кармане у гостя лежал своеобразный пропуск — приглашение на чай от вдовы Донтси, вежливо ответившей на его письмо. По ее просьбе Пауэрскорт вошел в усадьбу не через главные ворота и парадный вход, у которого неделю назад собирались приглашенные на похороны, а просто постучал в небольшую выкрашенную зеленой краской дверь слева от ворот. Молодой лакей провел его в скромную гостиную, где жарко пылал камин.

Пауэрскорт испытал разочарование. Калн был одной из тех английских усадеб, от которых ждешь помпезности и великолепия: огромные гостиные с массивными люстрами, висящие повсюду картины старых мастеров, французскую резную мебель на лоснящемся дубовом паркете, увешанные фламандскими гобеленами галереи, залы с расписными плафонами. Однако комната оказалась небольшой, на полу лежал фабричный ковер, а на стенах вместо Рафаэля висели лишь офорты с его картин. Пауэрскорта встретила миссис Элизабет Донтси — эта высокая, стройная женщина с нежнейшей белой кожей и ясными светло-карими глазами даже в трауре была очень элегантна.

— Вам, вероятно, кажется, что вы не туда попали, лорд Пауэрскорт? — произнесла она, поднимаясь со стула и протягивая руку для рукопожатия. — Большинство людей, войдя сюда, испытывают подобные чувства. Чуть позже я вам все объясню.

Пауэрскорт подумал, что перед ним самая прелестная женщина из всех, что ему доводилось видеть. Донтси, похоже, был знатоком женской красоты.

— Предвкушаю услышать нечто интересное, — поклонился детектив, усаживаясь у камина напротив хозяйки. — Но прежде всего, миссис Донтси, хочу выразить вам искреннюю благодарность за то, что вы согласились принять меня после постигшей вас столь недавно трагической утраты.

— Не стоит благодарности, — любезно возразила Элизабет Донтси. — Вы написали, что я могу помочь вам. Скажите же скорей, чем именно?

Пауэрскорт секунду помедлил:

— Дело в том, миссис Донтси, что бенчеры Куинз-Инн попросили меня расследовать обстоятельства кончины вашего супруга.

— И как вам показалось, легко ли иметь с ними дело? — живо перебила его миссис Донтси. — Я слышала, что это не так.

Пауэрскорта удивило, что в тоне новоиспеченной вдовы нет скорбных ноток — лишь изящная светская легкость. Впрочем, быть может, Элизабет Донтси из тех людей, что всегда говорят то, что думают. А может, со смертью королевы Виктории, которая сорок лет носила траур по мужу, просто изменились нравы.

— Вы имеете в виду бенчеров? — улыбнулся Пауэрскорт. — Что ж, вы правы, мне попадались и более приятные клиенты. — «Да с любым из убийц общаться было легче, чем с Бартоном Сомервиллом и его сотоварищами», — мог бы добавить он. — Но цель моего визита не связана с бенчерами. У меня к вам две просьбы, миссис Донтси. Во-первых, я хотел бы повидаться с вашим семейным поверенным. Это может быть полезно для следствия.

— О разумеется, лорд Пауэрскорт. Его зовут Мэтью Планкет, фирма «Планкет, Марлоу и Планкет» на Бэдфорд-стрит. Я напишу ему записку с просьбой принять вас и ответить на все вопросы.

— Благодарю, — сказал Пауэрскорт, пытаясь представить, какого возраста этот Мэтью Планкет. — Мне нужно как можно больше узнать о покойном. — Ему казалось, что слово «покойный» звучит нейтральнее, нежели «жертва», и тем более «убитый». — Пока что я ознакомился лишь с его профессиональной деятельностью, однако, думаю, вам прекрасно известно, что юристы не склонны к откровенности. Такое ощущение, что это качество отпускается им по каплям, как очень дорогое лекарство. Я же должен представить полную картину произошедшего и очень рассчитываю на вас.

Элизабет Донтси сразу погрустнела. Голос ее стал глуше, в нем не осталось ни следа иронии.

— Быть может, вы скажете, лорд Пауэрскорт, какое впечатление у вас уже сложилось? А я постараюсь дополнить его, насколько сумею.

Пауэрскорт помолчал, внимательно посмотрев на нее.

— Мистера Донтси можно охарактеризовать как натуру переменчивую, — осторожно начал он, — во всяком случае, именно такой вывод я сделал, поговорив с его коллегами. Он был человеком необычайно талантливым и мог блистательно выступить в суде, поразив всех своим красноречием. Но блеск этот, как часто случается, имел оборотную сторону. Иногда вдохновение покидало вашего супруга, и он терпел обидные неудачи. Разумеется, выигрывал он гораздо чаще, но такие срывы не шли на пользу ни его карьере, ни гонорарам. А ведь он мог бы зарабатывать не хуже других, вполне профессиональных, но менее одаренных юристов.

Пауэрскорт снова взглянул на вдову. Миссис Донтси держалась превосходно, и он продолжил:

— Думаю, ваш супруг был очень приятным человеком. Он нравился людям, и в Куинзе все его любили. Однако, хотя об этом никто не обмолвился, у меня создалось ощущение, что в его жизни была какая-то тайна, которую он скрывал от всех.

Элизабет Донтси снова улыбнулась:

— Знаете, лорд Пауэрскорт, все, что вы сейчас сказали об Алексе, подходит и к этому дому. Большинство помещений здесь закрыто уже много лет. Но моя реплика неуместна. По-моему, ваша характеристика совершенно справедлива. Мой муж ведь и дома был таким. Бывали дни — его черные дни, как он их называл, — когда ему не хотелось разговаривать даже со мной.

Опершись подбородком на сплетенные пальцы, с глазами, опущенными долу, миссис Донтси выглядела еще прелестнее.

— Да, иногда Алекс был замкнут, — тихо, будто боясь разбудить уснувшего навеки мужа, заговорила она. — Даже на десятом году нашего брака мне иногда казалось, что он не подпускает меня к себе близко, а сам порой словно где-то витает. Алекс верил в Бога, что сейчас редкость. Он всегда был очень приветлив со слугами. Несмотря на личную неприязнь к Гладстону, он поддерживал либералов. А еще страстно любил крикет. Одного из его предков во времена Французской революции сняли в Дувре с корабля, на котором он намеревался отвезти свою команду на матч в Париж. Вы можете представить красивые подачи и виртуозные пасы битой в саду Тюильри или Булонском лесу, а рядом, на Гревской площади, отрубленные гильотиной головы? — Вздохнув, она добавила: — И еще Алекс очень любил детей.

Пауэрскорт понял, что супруги Донтси были бездетны и это омрачало их брак. Он представил себе, как отчаянно они переживали, что лишены главной составляющей семейного счастья.

В глазах Элизабет Донтси стояли слезы. Пауэрскорт почувствовал, что должен немедленно сменить тему, иначе разговор придется закончить. Однако она взяла себя в руки.

— У нас не было детей, лорд Пауэрскорт. Это было очень тяжело для нас обоих. Алекс мечтал, чтобы Калн перешел его сыну, а не кому-нибудь из племянников. Впрочем, теперь это не важно, совсем не важно.

— А спортом ваш супруг увлекался, миссис Донтси? Охотой, рыбной ловлей?

Пауэрскорт задал этот вопрос только потому, что хотел как можно скорее увести разговор от темы детей.

— Нет-нет! — Слезы ее высохли. — Он часто цитировал афоризм Оскара Уайльда о том, что сельский сквайр во время охоты на лис — это тот, кого неприлично назвать, в азартной погоне за тем, что невозможно есть. Алекс очень любил Италию, но не туристические центры (кроме Венеции, которую он обожал), а небольшие старинные города, такие, как Кремона, Урбино, Феррара, Парма.

— А вам известно, что Куинз-Инн полнится фантастическими слухами о причудливых эстетических вкусах вашего мужа?

— Жажду их услышать! — улыбнулась миссис Донтси.

— Сильнее всего Куинз шокировало то, — улыбнулся Пауэрскорт в ответ, — что мистер Донтси сгоряча спрятал творения старых мастеров в подвал и развесил на стенах работы современных французских живописцев, так называемых импрессионистов. Более того, высказывались предположения — о, я, кажется, уже усвоил стиль судебных заседаний, — что он хотел заменить дубовые панели обоями, созданными по рисункам Уильяма Морриса и других современных мастеров декоративно-прикладного искусства.

Просияв очаровательной улыбкой, Элизабет Донтси восхищенно сложила ладони:

— Какая прелесть! Я в восторге, лорд Пауэрскорт. Однако увы, на самом деле все гораздо прозаичнее. Некоторые старинные картины действительно сняты со стен — по настоятельной рекомендации одного очень знающего молодого специалиста из Национальной галереи, который сказал, что воздух наших залов сыроват для холстов и их нужно перевезти в более подходящее место. Думаю, мы и по сей день продолжаем платить немалые суммы за их хранение. Что касается деревянных панелей, то в них оказался какой-то вредоносный жучок, и они сейчас на реставрации. Ах, эта скучная реальность!

Принесли чай на дорогом серебряном подносе.

— Кусочек торта, лорд Пауэрскорт? — Изящные руки миссис Донтси протянули ему тарелку с шоколадным тортом. — Знаете, есть еще нечто, что вам, пожалуй, стоит знать, и без чего Алекса, его душу, не понять. Хотя и не знаю, поможет ли это в вашем расследовании. Речь идет о его кровной связи с этой усадьбой, в которой он родился, был крещен, вырос и похоронен. Представьте, что вы живете в Чэтсворте или Блэнхейме. Вас окружает такая старина, такая красота и роскошь, что через некоторое время вы перестаете их замечать. Но все это становится вашей неотъемлемой частью (или, быть может, наоборот, вы становитесь частью всего этого). Здесь, в Калне, живут души прежних поколений Донтси, которые ждут и жаждут приветствовать Донтси будущих. Алекс был необычайно сильно привязан к своему дому. Даже уезжая туда, где он любил бывать — на итальянские озера, например, или в Венецию, — он постоянно думал о Калне. Мне кажется, он мысленно сравнивал великолепные дворцы и их сокровища с тем, что ждало его дома, и я знаю, чтб он предпочел бы. Даже если его не было здесь всего лишь день, он просто сиял, когда шел к дому. Вы можете понять подобные чувства, лорд Пауэрскорт?

— Да, могу, — кивнул Пауэрскорт.

Ему вспомнился родительский дом: просторная гостиная, где летом танцевали до рассвета, каменные узорные ступени, ведущие к большому фонтану, озеро с кувшинками, сине-зеленые волны холмов Уиклоу на горизонте, всадники в алых куртках, выезжающие на охоту свежим морозным утром. Он вспомнил похороны родителей, невыносимую тяжесть утраты, то, как горе заставило осиротевших членов семьи бежать в холодный и равнодушный Лондон…

— Я вырос в сельском поместье в Ирландии, — пояснил он, — конечно, не таком роскошном, как Калн. Но у ирландских усадеб, возможно, вы знаете, свое, особое очарование.

— Да-да. Однако же, простите, лорд Пауэрскорт, время идет, уже темнеет, а вам, вероятно, хотелось бы осмотреть дом? Все, кто появляется здесь впервые, мечтают об этом. Правда, многие помещения не используются уже десятки лет, но наш дворецкий Маршалл покажет вам все. Он не особенно разговорчив, зато знает здесь каждый уголок. Я не предлагаю вам пройтись по дому самостоятельно — тут можно заблудиться. В прошлом году это случилось с гостившей у нас парой, их нашли лишь через несколько часов. А потом заходите ко мне попрощаться.

Вечером Пауэрскорт сказал леди Люси, что эта экскурсия — одно из самых сильных и странных впечатлений в его жизни.

Во многих залах были закрыты ставни или плотно занавешены окна, и там царил сумрак. В других стекла покрывала вековая пыль и паутина. Фонарь дворецкого выхватывал из темноты то мраморную облицовку огромного камина, то нимфу или пастушка на гобелене. Звук шагов по дубовым половицам приглушали ветхие ковровые дорожки. На стенах плясали гигантские тени.

Дворецкий провел гостя через три длинные галереи, две из них украшали несколько рядов картин, одну — шпалеры ручной работы. В столовой угадывались очертания обеденного стола размером с площадку для крикета. В полутемных спальнях стояли громадные кровати под балдахинами, на которых могли бы заночевать целые семьи. Мелькали гостиные, гардеробные, туалетные комнаты, будуары, кабинеты. Свет фонаря, качаясь среди бесконечных книжных стеллажей, тревожил предков на портретах и крыс за плинтусом. Массивная зачехленная мебель напоминала корабли в тумане. И повсюду идущих преследовали взгляды представителей рода Донтси: Донтси в парадных мундирах и официальных одеяниях на больших холстах, Донтси на миниатюрах эпохи Якова I, дамы из клана Донтси в изумрудных шелках или алом бархате — бесчисленные Донтси, взирающие на будущее, которого им никогда не узнать.

Порой слышался быстрый шорох маленьких лапок, — видимо, мыши испуганно удирали в поисках прибежища на другие этажи. Луч фонаря вдруг падал на фрагмент причудливого потолочного узора, тут же вновь пропадавшего во тьме. Тянулись ряды статуй, обнаженных или облаченных в мраморные драпировки, — бесценных античных статуй, часть которых, возможно, была куплена как греческие, хотя на самом деле они были изготовлены в Болонье или Флоренции. Со стен поблескивали стеклянные глаза несчетных оленьих голов. На миг в скользнувшем свете фонаря победно вспыхнули тускло мерцавшие по стенам громаднейшей кухни медные кастрюли. Кое-где воздух стоял такой затхлый, будто туда десятилетиями никто не заходил. Некоторые часы еще шли, отбивая четверти часа и наполняя пустынные залы гулким, постепенно тающим перезвоном.

— Подвалы, сэр, вас вряд ли заинтересуют? — впервые подал голос Маршалл, когда они спускались по очередной дубовой лестнице, покрытой грубой потертой циновкой.

Пауэрскорт тут же представил колыхание зловещих теней на сводах, острые углы сваленной за ненадобностью мебели, липнущие к лицу лохмотья паутины, пыль, запах плесени и запустения.

— Вы совершенно правы, Маршалл, большое вам спасибо, — сказал он и отправился к Элизабет Донтси.

Еще раз горячо поблагодарив хозяйку за гостеприимство, он сказал, что ее тонкое понимание характера мужа наверняка поможет ему в расследовании. Миссис Донтси в ответ пригласила навестить ее снова, если это понадобится, и протянула на прощанье руку. Он осторожно сжал прохладную ладонь. Рукопожатие с ее стороны было не по-женски твердым, при этом Пауэрскорт почувствовал в нем (или это ему лишь почудилось?) нечто большее, чем обычную любезность. В общем, ему было о чем поразмыслить по дороге на станцию. Он чувствовал, что вскоре у него возникнет настоятельная, быть может, даже жизненная необходимость вернуться в Калн и снова пожать руку его хозяйке — он не мог избавиться от мыслей о детях, которых в Калне не было.

 

5

«Придет или не придет?» — гадал Эдвард. Взгляд его опять скользнул по циферблату. Она запаздывала на пять минут. А он все пытался представить себе, как поведет ее по залам Собрания Уоллес на Манчестер-сквер, знаменитого хранилища картин, мебели и старинного оружия. Днем раньше он послал Саре Хендерсон записку с приглашением вместе посетить этот музей в субботу, в три часа дня. Она заглянула к нему перед уходом и сказала, что это будет просто замечательно.

Пауэрскорт благословил Эдварда на это свидание и взял с него слово, что они с Сарой непременно зайдут к нему на чай в дом номер восемь на той же Манчестер-сквер. Он сказал, что недавно купил новую пишущую машинку и хотел бы показать ее настоящему специалисту.

Сара вовсе не собиралась опаздывать. Однако миссис Хендерсон, едва дочь оделась, объявила, что у нее кончились пилюли. Правда, она тут же добавила, что потерпит свои страшные боли до понедельника, но — если бы у Сары все же нашлось время сходить за нужным лекарством сейчас… Конечно, когда речь шла о здоровье матери, Сара могла нарушить любое обещание. Спеша, волнуясь, задыхаясь и поминая недобрым словом сестру и брата, которые взвалили на ее плечи заботы о больной матушке, она побежала к аптекарю, однако как ни торопилась, потратила пятнадцать минут на дорогу туда и столько же обратно. Мать тут же заметила, что Сара уже опоздала и, наверное, теперь нет никакого смысла ехать. Кто же станет ждать так долго? Не лучше ли остаться дома, отдохнуть, почитать вслух какой-нибудь воскресный еженедельник? Ласково улыбнувшись, Сара заверила мать, что время для этого у них еще найдется, и упорхнула.

Может возникнуть вопрос, почему же она нарушила свой принцип не общаться с коллегами вне службы и согласилась на свидание с молодым, хотя и очень молчаливым, юристом из Куинза? Это нетрудно объяснить. Сара решила, что в колледже ее предупреждали об опасностях, исходящих от мужчин в возрасте, женатых и с детьми, а Эдвард ни под одну из этих опасных категорий не попадал. Ну и вообще он же такой безобидный.

После пятнадцати минут ожидания Эдвард начал серьезно волноваться. «Еще пять минут, и я ухожу», — решил он. Но назначенный срок подошел и прошел, а юноша оставался на месте. В Куинзе ходили слухи (правда, ничем не подтвержденные, а значит, не давшие бы патронам Эдварда оснований использовать их как свидетельство в суде), что мать Сары тяжело больна и, как многие в ее положении, склонна к капризам.

Прошло полчаса. Уходить было очень обидно, тем более что Эдвард явился в музей за два часа до назначенного времени, чтобы подготовиться к свиданию. Он внимательно выслушал историю коллекции и самых знаменитых картин, причем, к собственному удивлению, даже осмелился дважды задать вопрос по поводу одной из композиций Фрагонара. Сейчас он занимал себя тем, что украдкой поглядывал на дом Пауэрскорта и пытался представить, что там происходит. Возможно, сегодня ему покажут и второго из близнецов. Вот только что о нем сказать?

— Простите, Эдвард, я так виновата! — наконец услышал он, и запыхавшаяся Сара протянула ему руку. — Как я рада, что вы меня дождались.

Всю дорогу она гадала, как они будут общаться, ведь Эдвард не отличался разговорчивостью и даже на свидание пригласил ее запиской. Однако, к удивлению Сары, юноша заговорил:

— Присядьте, пожалуйста, — сказал он, подводя ее к скамье у входа. — Вам надо отдышаться, а картины мы посмотреть успеем.

Сара была просто изумлена. В Куинз-Инн от Эдварда за целый день, а то и за неделю не слыхивали и десятка слов подряд. А сейчас он произнес такую длинную фразу…

— Вы уже бывали тут раньше, Эдвард? Знаете что-нибудь об этой галерее?

Ему потребовалось время, чтобы собраться с мыслями.

«Интересно, он прикидывает, сколькими фразами ограничиться сегодня, или полагает, что мы будем любоваться живописью в полном молчании?» — промелькнуло в голове у Сары.

— Галерея названа в честь сэра Ричарда Уоллеса. Он внебрачный сын и наследник четвертого герцога Хартфорда, — отчеканил Эдвард. — Все Хартфорды были коллекционерами. Уоллес умер. Оставил все жене. Жена прожила еще семь лет. Была известна пристрастием к черным сигарам. Завещала все государству. Не сигары, а все картины и предметы искусства. Теперь это музей.

Сару особенно впечатлили черные сигары. Где только он выискал эту информацию? Впрочем, помощник юриста докопается до чего угодно.

— Ну что ж, пойдемте? Только уж вы ведите меня, Эдвард.

Он не знал, бывала ли Сара в подобных местах раньше, и планировал показать ей наиболее эффектные и интересные для новичка полотна. Оружие он решил проигнорировать, а мебель оставить под конец. Ему до смерти надоели шкафы, шкафчики, секретеры, комоды и трюмо.

Они прошли через холл в бывшие покои хозяйки.

— Посмотрите, — зашептал он, — какой драматичный сюжет. Французский романтизм. Художник Делакруа. Картина называется «Казнь дожа Марино Фальеро».

Перед ними был внутренний двор великолепного дворца. На высокой беломраморной лестнице толпились богато одетые вельможи. Мавр с оранжевой лентой нахмурился, будто в ожидании больших неприятностей. На верхней ступеньке стоял сенатор, подняв окровавленный меч. У подножия лежало обезглавленное тело.

— А почему этому бедняге отрубили голову? — спросила Сара.

— Венецианский дож — правитель конституционный. Как наш английский король Эдуард. Власть его ограниченна. Но дож Фальеро хотел отменить конституцию и стать тираном. Придворные раскрыли его интриги. Ему отрубили голову. У Байрона есть стихи об этом. Байрону нравились кровавые сюжеты. Живописец, видимо, читал его стихи. Сам он тоже любил изображать трагические сцены. Может, даже больше, чем Байрон.

От такой длинной речи у Эдварда на лбу выступили капельки пота. Сара даже забеспокоилась, не повредит ли такая разговорчивость его здоровью.

— Теперь посмотрим что-нибудь более мирное о той же Венеции.

И Эдвард направился в гостиную, где висели два огромных холста Каналетто с видами на канал Джудекка. Первое изображало панораму от устья канала в сторону здания Таможни и церкви Сан Джорджо Маджоре, шедевра Палладио, второе — от ступеней этой церкви к устью. Сияла зеленоватая вода, по голубому небу тянулись пушистые облачка, крытые гондолы перевозили купцов и тюки товаров, куда-то уплывали парусники, на причалах группы венецианцев обсуждали свои дела. Великие символы Венеции, Дворец дожей и большой барочный купол собора Санта Мария делла Салюте, служили своеобразными ориентирами. И такой безмятежный покой излучали оба пейзажа, словно Венеция веками жила в добром согласии со всем миром и так будет вечно.

Сара осторожно тронула Эдварда за локоть.

— Как красиво! — восхищенно вздохнула она. — Мне захотелось побывать в Венеции. А вам?

Он кивнул.

— Какой-то богатый англичанин купил эти полотна Каналетто и привез их домой, словно фотографии с курорта, только цветные, — сказал он.

Эдвард надеялся, что Сара не догадается, почему он показывает ей ту или иную картину. Пожелай она остановиться перед Ватто или Грёзом, он просто растерялся бы. Сейчас он подвел ее к Фрагонару.

— «Качели», — тихо пояснил Эдвард. — Фрагонар. Французский живописец восемнадцатого века.

На фоне густой, пышной листвы взлетала на качелях юная кокетка, вся в волнах розового шелка. Качели раскачивал стоящий позади, в тени пожилой джентльмен — видимо, супруг. А несколько поодаль, скрытый кустами от глаз мужа, тянул руку к чаровнице молодой кавалер с цветком в петлице нарядного камзола. Качели, взлетая, открывали взору ножки дамы. Соскользнувшая туфелька парила в воздухе.

— Эдвард! — хихикнула Сара. — Вы поглядите, куда смотрит тот молодой человек! Неужели вы так же легкомысленны, как эта озорная барышня? Могли бы показать мне что-нибудь более приличное!

— Напрасный упрек, Сара, — улыбнулся в ответ Эдвард. — Мне кажется, здесь нет легкомыслия. Скорее, мечта, игра воображения.

Поднявшись на второй этаж, они оказались в мире фантазий Франсуа Буше. В нем не было места законам притяжения и реальности, времени и пространства. Обнаженные боги мчались по небу на колеснице, богини рассыпали пунцовые розы среди облаков. Художнику не было резона одевать своих героев, и детали туалета он использовал лишь ради живописного эффекта. Множество прелестных пухлых ангелочков шаловливо прыгали в облаках или водили хороводы на морской пене. Повсюду царило обнаженное женское тело. В композиции «Суд Париса» художник изобразил богинь в разных ракурсах. На полотнах Буше нагие красавицы резвились на волнах, богиня любви Венера ласкала своего супруга Вулкана, бога огня и оружейника богов. Суровые языческие мифы поэтов оживали на полотнах, переливающихся розово-голубыми и прозрачно-зелеными тонами, на этих очаровательных фантазиях в стиле рококо.

— Боже ты мой, — ахнула Сара, — какое чудо! Я не решилась бы признаться в этом маме, но, Эдвард, мне все так нравится, очень нравится. А тут есть другие его картины?

Эдвард улыбнулся.

— Нет. Думаю, их можно найти в Национальной галерее. А Буше здесь действительно великолепный.

Сара задержалась перед холстами, изображающими восход и закат солнца.

— У Буше был солидный покровитель, — шепотом комментировал Эдвард, — мадам де Помпадур, официальная возлюбленная какого-то из Людовиков. В конце жизни художник кормился тем, что рисовал картоны для королевской фабрики гобеленов.

— Куда мы теперь, Эдвард?

Постепенно направляясь к выходу, они миновали несколько сумрачных полотен Ван Дейка, великолепный парадный портрет Гейнсборо, роскошный пейзаж Рубенса и наконец остановились перед картиной Халса — изображением молодого человека с закрученными усами в широкополой черной шляпе с поднятыми полями. Уже в семнадцатом столетии живописцы демонстрировали разнообразную манеру письма: тесно-серый шейный платок, сборки гофрированного воротника и узорное кружево белевших из-под обшлагов расшитой куртки манжет были написаны виртуозно. На губах молодого человека играла неясная улыбка, словно его веселил некий забавный секрет, известный лишь ему и портретисту. Казалось, он позировал Халсу буквально вчера.

— Знаю, это «Улыбающийся офицер», — уверенно заявила Сара. — Его часто печатают в рекламных проспектах. Художника звали Франс, правильно?

— Правильно, — без улыбки подтвердил Эдвард. — Франс Халс, голландский живописец. Работа начала семнадцатого века. Но настоящее название портрета «Молодой человек».

— Почему же тогда все называют его «Улыбающийся офицер»?

— Портрет был создан на продажу, — сказал Эдвард, — но поначалу не вызвал особого интереса. Халса никто не знал. А потом им вдруг увлекся четвертый маркиз Хартфорд. И одновременно с ним — Ротшильд. Начались битвы на аукционах. Цена выросла в шесть раз от первоначально назначенной. Газеты упивались схваткой маркиза с богатым банкиром, а название «Улыбающийся офицер» звучало эффектнее, чем просто «Молодой человек». Но я считаю, что оно совершенно не подходит. Посмотрите сами.

Сара внимательно вгляделась в портрет.

— Что-то я не пойму, о чем вы, — растерянно сказала она.

— Ну как же, — стал объяснять Эдвард, — вы видите, разве он смеется? Он чуть заметно усмехается. А его одежда ничем не напоминает офицерский мундир. Но название прилипло к картине.

Сара огляделась: музей закрывался и в зале оставались лишь они двое, не считая дремавшего в углу смотрителя.

— И напоследок, Сара, вот это.

На той же стене, ярдах в десяти от «Улыбающегося офицера» висел еще один портрет. Красивый, бледный молодой человек в красном берете на каштановых кудрях смотрел не прямо на зрителя, а чуть в сторону. Выражение его лица было трудно разгадать: кто-то увидел бы в нем намек на слабую улыбку, а кто-то — глубокую задумчивость.

— «Титус», — торжественно объявил Эдвард, отходя, чтобы лучше видеть холст. — Титус Рембрандт. Печальная, трагичная история. Мать Титуса умерла. Рембрандт женился снова. Он не умел торговать картинами. Голландцам он не нравился и ни от кого не получал заказов. Господи, да это все равно как если бы англичане безжалостно бросили на произвол судьбы Шекспира. По правилам гильдии управлять производством его офортов и продажей холстов должны были Титус и вторая миссис Рембрандт. Ужасно.

Сара заметила, как плавно теперь течет речь Эдварда. Она еще никогда не видела его таким оживленным.

— А потом стало еще хуже. Гораздо хуже. Вторая миссис Рембрандт тоже умерла. Умер и Титус. Вот этот самый юноша на портрете умер раньше своего отца. Рембрандту пришлось хоронить собственного сына!

Саре показалось, что при этих словах в уголках глаз Эдварда заблестели слезы.

— Когда Рембрандт, один из лучших художников всех времен, умер, все его имущество составляли узелок старой одежды и кисти. Как это печально! В общем, Сара, когда говорят, что голландцы подарили миру великих художников, это правда. Но правда и то, что они равнодушно отвернулись от величайшего из них.

Десять минут спустя Эдвард и Сара уже сидели в столовой Пауэрскортов. На этот раз на чаепитии присутствовали Оливия, Томас и оба спящих близнеца. Оливия расспрашивала Сару о том, чем она занимается в Куинзе, Томас обсуждал с Эдвардом, который оказался настоящим знатоком футбола, последние матчи. Рассеянно слушая их оживленную беседу, Пауэрскорт задумался о парадоксальности своей профессии. Ведь получалось, что если он обеспечивает семью, расследуя убийства, то жизнь его близких зависит от чьей-то смерти. Например, сейчас — от смерти адвоката, которого отравили свекольным супом.

Потом все дружно отправились смотреть пишущую машинку. Сара похвалила ее, а затем поразила детей, вслепую и без единой ошибки напечатав несколько фраз. Оливия попросила ее сделать то же самое с закрытыми глазами. Быстро отстучав продиктованный текст, Сара объяснила, что ее пальцы уже давно привыкли находить нужные кнопки автоматически, так что смотреть на клавиатуру ей не обязательно. Но Оливия и Томас были уверены, что тут не обошлось без волшебства. Интересно, подумал Пауэрскорт, быстро ли можно научиться печатать? Похоже, молоденький сержант добился в этом деле больших успехов.

— Люси, мне очень нужен твой совет, — сказал он, когда Сара и Эдвард ушли, а дети отправились к себе наверх.

— Конечно, Фрэнсис. Я всегда рада тебе помочь.

— Я все время думаю о том, что у Донтси не было детей. Не могу понять, относится ли это к делу. Скажи, какие чувства испытывает женщина, узнав, что не может подарить мужу ребенка?

Леди Люси невольно бросила взгляд на разбросанные по дивану пестрые детские книжки.

— По-моему, Фрэнсис, ты и сам знаешь не хуже меня. Для любой женщины это страшное горе. Наверное, она даже не вникала в подробности диагноза, тем более что медики часто сами не знают, кто из супругов виноват. Хотя, наверное, «виноват» — не подходящее слово. — Леди Люси подняла с пола купленного для одного из близнецов крошечного плюшевого мишку. — Тем не менее чувство вины, — продолжала она, — женщину в таких ситуациях, конечно, мучает. Она ощущает себя неполноценной, потому что не выполнила долг, не стала матерью. Ее сердце разрывается от боли каждый раз, как она видит людей беднее, проще, некрасивее, глупее ее, которые несут младенцев на руках, гуляют с ними, помогают им сделать первые шаги. Когда она гостит у друзей, ей приходится наблюдать, как они будят детей утром или читают им на ночь сказки… Это ужасно, просто ужасно. Кстати, тебе не кажется, что у нас их слишком много?

— Много чего? — не понял Пауэрскорт, с трудом отрываясь от мыслей о страданиях Элизабет Донтси.

— Слишком много детей.

— Нет, — решительно возразил Пауэрскорт. — Четверо — это совсем не много. Всего по два на каждого. У некоторых бывает и десять, и двенадцать, и пятнадцать. Представь, Люси, — пятнадцать! Не запомнишь, как кого зовут. Но скажи, что, по-твоему, можно предпринять, оказавшись в столь бедственной ситуации?

— Не понимаю, что ты имеешь в виду, — смутилась леди Люси.

— Ну, не могла бы она попытаться забеременеть от другого?

— И потом убедить мужа, что это его ребенок? — Леди Люси нахмурилась. — Вполне возможно, такое часто бывает. Хотя, конечно, всегда есть риск, что муж узнает правду. Я слышала, что иногда бездетные пары уезжают на год за границу и возвращаются оттуда с младенцем. Он может быть приемным, а бывает, что муж платит какой-нибудь бедной женщине, чтобы та родила для него ребенка.

Пауэрскорту вспомнилось, что Элизабет Донтси говорила о любви мужа к Калну, о его необычайной привязанности к родовому гнезду. Такому человеку остаться без наследников, наверное, особенно мучительно.

— Для самого Донтси это, видимо, тоже была страшная трагедия, — сказал он вслух. — Фамильное имение очень много для него значило: оно принадлежало его семье в прошлом, в настоящем и должно было принадлежать в будущем. Вот только будущего не было. Разумеется, Донтси нашел бы среди своих родственников того, кому передать усадьбу, но это была бы не плоть от плоти, не его наследник.

— «Наследник» — ужасное слово, — с улыбкой перебила мужа леди Люси. — Юридический термин, которым начинается какой-нибудь скучнейший документ о правомочном правопреемстве и прочем.

— Прости, дорогая, — кивнул Пауэрскорт. В его памяти вновь возник образ утонченной Элизабет Донтси, которая легкой походкой скользит по пустынным залам Кална в надежде найти утешение у портретов предков. — Возможно, у Донтси и был незаконный ребенок, которого он предполагал усыновить и впоследствии сделать владельцем Кална. Ведь тот парень, чья вдова оставила в дар обществу Собрание Уоллес, был незаконнорожденным, однако унаследовал немало. Но трудно представить, что Донтси захотел бы завести потомство от какой-нибудь простушки, готовой родить ребенка за деньги.

И он замолчал, разглядывая потрепанного плюшевого медвежонка, любимца близнецов и Оливии. Мех на лапе протерся, словно от лишая, стеклянные глаза смотрели в разные стороны, а мордочка приобрела какое-то зловещее выражение.

— Но не могу же я дать в газеты объявление: «Женщину, которая вступала с Александром Донтси в близкие отношения с целью родить ему ребенка, прошу обратиться к Фрэнсису Пауэрскорту по адресу: Лондон, Манчестер-сквер, дом № 8».

Леди Люси покачала головой. Она прекрасно понимала, куда клонит муж. Ей уже не раз приходилось обращаться к своим многочисленным родственникам и выяснять, не случалось ли кому-нибудь из них знакомиться, встречаться, общаться или флиртовать с лицами, представляющими интерес для очередного расследования Фрэнсиса. Особенно ценил он информацию, полученную от представительниц слабого пола. Женщины любопытнее мужчин и так любят посплетничать. У них есть возможность пообщаться в парикмахерской или за чашечкой кофе с пирожным. Их волнуют взаимоотношения людей, всякие симпатии-антипатии, драматичные разрывы и счастливые примирения. Только женщины — и Пауэрскорт отнюдь не осуждал их за это — способны часами болтать, перемывая косточки всем своим знакомым. Подтверждение этой теории он получил от крупного лондонского книготорговца, который сообщил, что среди покупателей романов мисс Джейн Остин женщин в четыре раза больше, чем мужчин.

— Не могла бы ты, Люси, поговорить со своей родней? Узнай, известно ли им что-нибудь об Элизабет и Александре Донтси. Лишний шум нам, как всегда, не нужен. А может, кто-нибудь из твоих родичей обитает поблизости от Кална?

Леди Люси слегка зарделась.

— Кажется, одна из моих двоюродных сестер снова переехала и поселилась где-то там. Ее муж очень богат, у него большие связи в Сити, так что, наверное, они вращаются в тех же кругах, что и Донтси.

— Шепни, пожалуйста, словечко этой милой кузине. — Пауэрскорт встал и обнял жену. — А что, если мы сходим куда-нибудь поужинать? Признаться, я не прочь подкрепиться.

В начале следующей недели, точнее, во вторник утром Пауэрскорт и старший инспектор Бичем, приехав в Куинз-Инн, чтобы допросить Джозефа, увидели весьма странное зрелище. На столах парадного зала были разложены приборы, расставлены бокалы — отряд официантов обслуживал банкет-призрак. Их шествие, подумал Пауэрскорт, могло бы символизировать три этапа человеческой жизни. Пожилые важно, хотя походка их при этом особой твердостью не отличалась, несли блюда с несуществующими овощами. Лицо старейшего из официантов напоминало пергамент. Штатные лакеи Куинза, в основном средних лет, вели себя так, как будто обслуживали воображаемых гостей всю свою жизнь. Юноши, двое из которых, казалось, еще не совсем проснулись, несли пустые суповые тарелки или наполняли бокалы водой из винных бутылок. Пауэрскорт усмехнулся: в данном случае вода вряд ли превратится в вино.

— Я решил, что это поможет им припомнить все подробности, — бодро доложил Джозеф, выливая «выпитые» бокалы в ведро, — и предупредил, что они должны быть готовы ответить на ваши вопросы.

Старший инспектор Бичем внимательно наблюдал за официантами.

— Подойдите все сюда! — распорядился дворецкий, и официанты мрачно выстроились в круг возле стула, на котором сидел в день банкета Донтси, а сейчас расположился сержант Бичем. — Лорд Пауэрскорт! — объявил Джозеф тоном мажордома, представляющего гостей.

— Большое вам спасибо, что пришли сюда сегодня, — поблагодарил всех Пауэрскорт. — Знаю, это было не легко. Итак, кто-нибудь вспомнил что-то интересное о том банкете? О смерти мистера Донтси?

Они тихо посовещались, и вперед вышел один из штатных официантов.

— Мы всяко это обсуждали, сэр, и в ту ночь, да и нынче утром. Нет, непонятно нам, как бедного джентльмена могли отравить на банкете. Начинали с закуски. Мы взяли подносы и понесли к этому столу. Никто не мог знать, какая тарелка достанется мистеру Донтси. Потом был суп. Как накапать в чашку яду, если несешь их сразу две? Ведь обе руки заняты! Никак. То же самое с вином. Ты ж, вынося новую бутылку, не знаешь, в чей бокал надо будет подливать. Вот если захотеть сразу всех перетравить, — с подозрительным воодушевлением произнес он, — тогда, конечно, легче. Повар плеснет отравы в суповой котел, а ты просто иди, разноси порции. Или сам подсыплешь яду в дюжину бутылок и прикончишь всех гостей разом. Но одного кого-то, это нет, не выйдет.

Официант замолк, с вызывающим видом ожидая возражений, но их не последовало.

— Вопросов нет! — подытожил старший инспектор Бичем. — Вы нас убедили.

Трудно, почти невозможно представить, чтобы детективу представилась возможность так явственно увидеть лицо человека, чью смерть он расследует. Как говорится, «и живые мертвых узрят». Однако через день после воображаемого банкета лорд Фрэнсис Пауэрскорт эту возможность получил. А устроил все Эдвард.

— С нового бенчера всегда пишут портрет, — как всегда кратко сообщил он. — И вешают в парадном зале и в библиотеке.

Пауэрскорт тут же вспомнил два старинных портрета кисти Гейнсборо на стене парадного зала над столом, за которым сидел Александр Донтси в тот злосчастный вечер.

— Портретист сказал, что хочет встретиться с кем-нибудь из Куинза. Узнать, правильно ли он все понял.

И они направились в Чизвик, к портретисту. Его звали Стоун, Натаниэль Стоун. Пока Эдвард и Пауэрскорт шли вдоль реки от моста Хаммерсмит, детектив разглядывал стоящие на набережной здания. Большинство из них были построены недавно, но попадались и красивые особняки восемнадцатого века.

— Какого дьявола вы заявились? Чего, черт подери, вам опять надо? Оставьте вы меня в покое! — бурно отреагировал на звонок Эдварда низкорослый рыжебородый мужчина с сердитыми глазами. Он был в переднике, заляпанном красками всех цветов радуги.

— Меня зовут Пауэрскорт, — представился детектив, — а это мой друг Эдвард. Мы из Куинз-Инн, по поводу портрета мистера Донтси. Как вам, вероятно, известно, мистер Донтси скончался, но заказ на портрет не отменяется.

— Что ж вы сразу не сказали? — проворчал рыжебородый, и не думая менять гнев на милость. — Заходите. Я думал, снова счета — у вас такой вид. Доконали уже этими проклятыми счетами!

Он провел их наверх, в просторную гостиную, за окнами которой текла Темза и виднелся мост Хаммерсмит. На большом мольберте стоял почти законченный портрет светской красавицы в полный рост. Пауэрскорту показалось, что недописанным осталось только кружево манжет.

Коротыш с ненавистью поглядел на холст.

— Замучила меня эта дамочка, — подойдя вплотную к мольберту, он впился мрачным взглядом в запястья модели. — Прогресс! Заладили свое — прогресс! Дурацкое электричество светит днем и ночью! Чертовы автомобили давят людей! — Схватив кисть, он стал нерешительно тыкать ею в холст. — Проклятый телефон, чтобы кредитор тебя душил, не вылезая из своего дурацкого офиса! Идиотские фотокамеры, ладно, они уже давно, но их же делают все лучше и лучше! Скоро наши портреты будут никому не нужны! Эти чертовы обезьяны со своими дорогущими фотокамерами прикончат наше ремесло!

Художник засопел, изучая неподдающуюся манжету. Пауэрскорт хотел было заговорить, но не тут-то было.

— Прогресс? Какой прогресс? — Натаниэль Стоун, продолжая свою пламенную речь, с горечью плюнул в горящий камин, и тот зашипел в тон хозяину. — Три-четыре века назад, — кивнул он на мольберт, — любой дурак написал бы эти манжеты. Два года, даже год назад и я мог это сделать, а в свои двадцать пять написал бы их с закрытыми глазами. Но теперь я на это не способен! У меня прогресса нет! Я качусь вниз!

Всплеск эмоций был слишком бурным, чтобы можно было поверить в его искренность. Видимо, художник преследовал определенную цель.

— Мистер Стоун, — твердо заявил Пауэрскорт, — вы несправедливы к себе. Ваша репутация в лондонских артистических кругах не была бы столь высокой, если бы вы утратили свой талант. — На самом деле он не знал о репутации маэстро Стоуна ровным счетом ничего, но чувствовал, что должен польстить его болезненному честолюбию. — Конечно же, всему виной счета. Они лишают человека возможности писать, способности владеть кистью. Они занимают все его мысли…

Уголком глаза Пауэрскорт видел, что Эдвард осторожно подает ему какие-то знаки, ритмично потирая левую ладонь большим пальцем правой руки. Юноша повторял этот жест снова и снова. Что он имеет в виду? Натаниэль Стоун уже набрал в грудь воздуха для следующей тирады, как Пауэрскорт вдруг понял: Эдвард «считал банкноты».

— Однако, мистер Стоун, — быстро проговорил детектив, — быть может, аванс за портрет мистера Донтси хотя бы на время решит ваши проблемы? — Он порылся в бумажнике. — Например, тридцать фунтов, а, мистер Стоун? Это вам поможет?

Стоун уставился на банкноты так, словно увидел оазис в пустыне, а Пауэрскорт задумался: откуда у художника столь серьезные финансовые затруднения? Портретист он отличный, и гонорары его наверняка высоки. Приходится кормить супругу с целым батальоном маленьких Стоунов? Или же существует несколько миссис Стоун?

Художник быстро спрятал тридцать фунтов в задний карман, однако они почему-то не улучшили ему настроение.

— Проклятые манжеты! Адские кружева! — продолжал он злобно бормотать, снимая с мольберта женский портрет. — Ну почему я не заставил эту чертову бабу надеть длинные перчатки? С перчатками я справился бы даже сейчас! — Он понес портрет к двери, бросив через плечо: — Подождите минутку. Притащу вам вашего Донтси.

Пауэрскорт и Эдвард с улыбкой переглянулись.

За стеной что-то рухнуло.

— О Боже! — раздалось оттуда. — Венгерский посол! При полном параде, с этим проклятым трансильванским мехом! Его надо было доделать три месяца назад!

Послышался скрежет, как будто по полу передвигали что-то тяжелое, а потом исполненный боли вопль:

— О-о! Епископ Рочестера! Прошло четыре месяца, а я так и не покончил с его посохом!

По-видимому, Стоун, как Леонардо да Винчи, никогда не дописывал свои произведения, и задняя комната служила хранилищем незаконченных шедевров.

— О нет, Боже мой, нет! — продолжал причитать художник. — Супруга члена кабинета министров! Это было так давно, что я даже забыл ее фамилию!

Раздался такой грохот, словно упали сразу несколько картин.

— Куда ж подевался чертов адвокат? А это еще кто? А? Боже! Знаменитый дирижер! Мне никогда не передать блик на его дирижерской палочке! Так, еще кто-то? Ну-ка… — снова сопение, снова скрежет выдвигаемого подрамника, — нет-нет, это не он, не может быть, ради всего святого, только не он! Что, все-таки ты? Ты! Проклятый директор Английского банка, я должен был сдать тебя восемь месяцев назад, а ты еще здесь!

Снова что-то стукнуло. Пауэрскорт решил, что это упал очередной подрамник, а Эдвард был уверен, что художник в отчаянии пнул ногой стену. Жалобы не утихали.

— Нет, ты тоже не чертов адвокат, ты чертов главный редактор «Таймса». Когда тебя надо было отправить заказчику? Полтора месяца назад? Ну, подождут еще… А это? Донтси? О-хо-хо, это не Донтси, а несчастный финансист, которого я обещал сделать к прошлому октябрю. Силы небесные!

Пауэрскорт вдруг вспомнил, что его сестра уже довольно давно заказала портрет своего мужа, выдающегося финансиста Уильяма Берка, но на стенах их дома, кажется, ничего подобного не появилось. Вполне возможно, портрет еще здесь. Может, спросить о нем у этого безумного коротышки? Размышления Пауэрскорта прервал очередной вопль художника:

— Как же это я? Ведь он один из немногих, кого я писал с удовольствием. Кто бы мог подумать, что мне понравится личный королевский секретарь, а ведь это так. И он все еще тут? Уже пятый месяц! А все из-за его монокля! Нет, не надо было даже браться!.. Генерал еще какой-то с усищами, кто такой? Забыл, к дьяволу… Ага, вот он, Донтси. Слава-те Господи…

Кряхтя и чертыхаясь, живописец приволок и водрузил на мольберт портрет. Эдвард был поражен:

— Чудесно, мистер Стоун, потрясающе! Изумительное сходство. Просто как живой.

Натаниэль Стоун изобразил адвоката в каком-то зале, на фоне колонны, в сером костюме с алой мантией бенчера на плечах. У Донтси были каштановые, чуть поредевшие на висках волосы, высокий благородный лоб, прямой, довольно крупный нос и светло-голубые глаза. Его длинные, тонкие, аристократические пальцы сжимали пачку листков — видимо, тезисы, подготовленные для речи в суде. Он был серьезен, но в уголках губ таилась улыбка. Нетрудно представить, как он гулял по своему огромному оленьему парку или играл в крикет на собственной площадке. Но главное, Стоуну удалось передать обаяние сильной личности. Пауэрскорт подумал, что, вероятно, с удовольствием пообщался бы с Донтси.

— Скажите, мистер Стоун, как вы работали над этим портретом? — спросил он. — Ведь вам наверняка приходится проводить немало времени наедине с моделью. Мистер Донтси вам понравился?

— А знаете, как странно ведут себя люди на сеансах? — покачал головой художник. — Они сидят тут у меня подолгу, бывает, что и пяти двухчасовых сеансов не хватает, когда дело не ладится. Кто-то норовит рассказать историю своей жизни. В прошлом году позировал один чиновник, так он десять часов кряду жену ругал. Мог бы хоть передышки делать время от времени, ан нет, все про нее да про нее. Месяц назад сидела женщина, так тоже непрерывно жаловалась, только на взрослую дочь. Наверное, завидовала ее молодости. Но мистер Донтси был не из таких. Он не делал из меня исповедника. Приветливый, внимательный, все спрашивал, правильно ли сидит. Держался со мной на равных, не как с наемным работником. Это большая редкость!

— А о Куинз-Инн он не упоминал?

Стоун вопросительно посмотрел на портрет Донтси.

— Вроде бы нет, — почесав в затылке, ответил он. — Стойте, он и впрямь что-то сказал однажды, да я не очень вслушивался. Что-то про странные вещи, которые творятся в Куинзе.

— И ничего не пояснил?

Художник задумался на мгновение.

— Нет, — наконец сказал он. — Он вообще сказал это очень тихо, будто разговаривал сам с собой.

— Ну что ж, портрет великолепен, мистер Стоун. Вам остается лишь поздравить себя с большой удачей

Стоун отвернулся и пробормотал себе под нос:

— Присылают тут всяких! Понимают они в живописи, как же! Слепцы пришли смотреть картины, мои картины!

Он опустился на расшатанный стул возле мольберта и сердито уставился на посетителей. И Пауэрскорт вдруг понял, что мучает этого человека. Он перфекционист. Многие люди хотят быть лучше всех, они жаждут денег, нарядов, земель, лошадей, женщин, но, убедившись, что стопроцентный успех недостижим, не переживают по этому поводу. И лишь немногие обречены на вечный поиск совершенства. Одну из пожилых тетушек жены, одержимую, по выражению Люси, «абсолютом опрятности», чуть не хватил удар, когда кто-то из гостей на дюйм передвинул пепельницу с положенного ей места. Что уж говорить о художнике… Недостаточно хорошо вышел мех, дирижерская палочка или стеклышко в монокле — и он впадает в отчаяние. Пауэрскорту стало искренне жаль Стоуна.

— Ботинки, будь они неладны, — обреченно вздохнул живописец, глядя на портрет Донтси. — Чертовы ботинки!

Эдвард и Пауэрскорт пристально вгляделись в обувь на ногах адвоката. Ботинки? Черные, кожаные, новые, очень дорогие и отлично начищены. Им казалось, тут не к чему придраться.

— А вы, как вас? Парскот? Вы что, не видите этот кошмар?

Пауэрскорт покачал головой. Стоун в ярости подскочил.

— Трехлетний ребенок, и тот бы заметил, что свет падает справа! А если тень положена сюда, то даже болван догадался бы, что высветить надо левый ботинок, а блик на правом — притушить! А я, кретин, что сделал? Все наоборот! Три раза переписывал, а вышло только хуже…

— Мистер Стоун! — твердо заявил Пауэрскорт. — У меня никаких сомнений, что руководство Куинза и все его члены будут потрясены вашим блистательным произведением. — Он решил выражаться как можно патетичнее. — Как представитель заказчика, я от лица корпорации категорически запрещаю вам переписывать эти ботинки. Они превосходны. Завтра мы заберем портрет и выплатим вам полный гонорар. Кроме того, думаю, вы вскоре получите еще один заказ. Как я уже сказал вам, мистер Донтси погиб. Через некоторое время будет избран новый бенчер, который займет его место. И потребуется очередной портрет. Я, правда, еще не обсуждал это с коллегами, но, скорее всего, Куинз-Инн снова обратится к вам.

До Натаниэля Стоуна наконец что-то дошло.

— А отчего умер мистер Донтси? — тихо спросил портретист. — Он же всего две недели назад мне позировал.

— Его убили, — кратко ответил Пауэрскорт, направляясь к двери.

Рыжебородый коротышка проводил его взглядом. Посетители спустились по скрипучей лестнице, вышли на тротуар и, только уже закрывая за собой дверь, услышали: «Убили, убили, убили…»

— Жаль, что мы их не посмотрели, — заметил Эдвард, когда они шагали по набережной к метро.

— Что? — рассеянно откликнулся Пауэрскорт, мысленно представлявший Александра Донтси в Калне: вот он в роскошной столовой после обеда, он же утром на парковой аллее, вечером за бильярдным столом или перед шедеврами своей коллекции…

— Те, другие портреты, — пояснил юноша, — венгерского посла, королевского секретаря, директора банка. Держу пари, они тоже отлично написаны. Как и наш мистер Донтси.

Когда они подошли к Куинз-Инн, стало ясно, что там что-то случилось. По лестницам сновали группы людей. Пауэрскорту показалось, что он увидел на крыше старшего инспектора Бичема с двумя помощниками. Старший привратник ввел их в курс дела.

— Наш мистер Вудфорд Стюарт, он исчез, сэр. Собирался сегодня рано уехать, сказал своему помощнику и сотрудникам, что приедет не позже двух, но сейчас пять, а в кабинете его нет. И дома тоже нет, сэр, мы звонили по телефону его жене. А пальто и бумаги — он должен был взять их с собой — все тут, на месте, сэр.

— Когда его видели в последний раз? — спросил Пауэрскорт, мимо которого быстро прошли и устремились к подъезду главного корпуса двое полицейских.

— В полдень, сэр. Он сказал, что должен срочно с кем-то повидаться. С кем, не сказал. С тех пор прошло пять часов, сэр. Многие говорят, что теперь его очередь.

— Что? — переспросил Пауэрскорт, поначалу решив, что речь идет об очередности выступлений в суде.

— Ну да, после мистера Донтси, сэр. Его очередь стать жертвой.

 

6

Эдвард пронесся через газон, взбежал по лестнице и ворвался в комнатку машинисток, даже не постучавшись. Сара Хендерсон жестом попросила его подождать. Пальцы ее с невероятной скоростью стучали по клавишам, то и дело щелкала отброшенная в конце строки каретка. Глаза Сары не отрывались от блокнота со стенографическими записями. Эдвард залюбовался ее прямой спиной, сиянием рыжих локонов и белизной тонких пальчиков, к которым ему так хотелось прикоснуться. Из маленького оконца видно было, как снуют по лестницам полицейские. Старший инспектор Бичем и главный привратник совещались над развернутым большим листом, видимо планом здания. Наконец машинка смолкла.

— Сара, у вас все в порядке? — взволнованно спросил Эдвард.

— Конечно, — улыбнулась она ему. — А что могло случиться? Ах да, я слышала — куда-то исчез мистер Стюарт. Его еще не нашли? Господи, как ни взглянешь в окно, новый полицейский! Может, они плодятся у нас в библиотеке?

— Стюарта не нашли, и я уверен, его вообще нет в Куинзе. — После экскурсии в Собрание Уоллес Эдвард, похоже, обрел способность говорить, как нормальный человек.

— Подозревают, что его убили? — Сара спросила это так спокойно, как будто интересовалась, сколько кусочков сахара положить ему в чай.

— Многие в этом не сомневаются. Уже полно всяких слухов. Вы знали его, Сара?

— Печатала ему однажды под диктовку, когда его машинисток не было на месте. Так что нельзя сказать, что знала. Поэтому я о нем и не переживаю. А вот мистера Донтси мне очень жалко. Я его никогда не забуду. У него был такой дивный голос!

Эдвард не отрывал взгляд от окна:

— Полицейские все прибывают. Видно, встревожены не на шутку.

— Они всегда появляются слишком поздно, — заметила Сара таким тоном, словно сталкивалась с преступлениями каждый день, — и наверстывают это количеством.

— Сара, вы закончили вашу работу? Я имею в виду, на сегодня?

— Да, а что?

Эдвард снова оробел, и Сара испугалась, что нерешительность вернулась к нему. Но он все же проговорил:

— Нельзя ли проводить вас до метро? Не могу отпустить вас одну, когда поблизости бродит убийца.

Идея пройтись в сопровождении Эдварда Саре очень понравилась, но она предпочла бы что-нибудь более романтичное, чем прогулка к подземке. Например, бал-маскарад в изысканной сельской усадьбе. Или танцевальный вечер в дорогом ресторане…

— Неудобно затруднять вас, Эдвард, — стала деликатно отнекиваться она. — Идти тут недалеко, а полицейских такое количество, словно они сторожат королевские драгоценности. Но если вы настаиваете, я буду рада пройтись с вами.

Через пятнадцать минут Эдвард вернулся в Куинз. От предложения проводить ее до Эктона Сара отказалась наотрез. К счастью, в вагоне ее соседом оказался знакомый юрист из Темпла, и Эдвард мог быть уверен, что до дома она доедет благополучно. А в Куинзе по-прежнему было полно полицейских. Бартон Сомервилл, стоя на ступенях лестницы, ведущей в библиотеку, взирал на них с отвращением. Пауэрскорта нигде не было видно, и никто, даже старший инспектор Бичем, не знал, где он. Эдвард нашел детектива в кабинете Донтси. Пауэрскорт внимательно изучал содержимое ящиков письменного стола.

— Ну как? — улыбнулся он молодому другу. — Проводили Сару до метро?

Эдвард кивнул, удивляясь, откуда Пауэрскорту это известно.

— Я хочу кое-что рассказать вам. Может, это важно.

— Рассказывайте, Эдвард. Спокойно, по порядку.

— Конечно, сэр. — Юноша посмотрел на старинную гравюру над головой Пауэрскорта. На ней было изображено состязание по крикету в Калне. Один из игроков как две капли воды походил на того, чей портрет они видели сегодня утром.

— Это касается отношений мистера Стюарта и мистера Донтси, — начал Эдвард. — Они всегда были дружны и часто выступали вместе на процессах… — Эдвард запнулся. Он только сейчас разглядел, что на заднем плане гравюры изображены два оленя, пристально наблюдающие за игроками на площадке. — Я уже говорил вам, что готовилось к слушанию дело, в котором они собирались выступить вдвоем. Громкое дело. Грандиозная афера Иеремии Панкноула.

— Стюарт и Донтси должны были представлять защиту? Или обвинение?

— Обвинение, сэр. И им должны были очень хорошо заплатить, я имею в виду и дополнительный гонорар. Я о таких суммах раньше и не слыхал. Мне было поручено подготовить обвинительные материалы, и я уже почти все сделал, как раз завтра собирался закончить.

— Простите, что перебиваю, Эдвард. Как по-вашему, ответчик Панкноул может иметь какое-то отношение к убийствам?

— Даже не знаю, сэр. Но процесс должен был начаться через два дня. Теперь же он отложен, пока — до конца следующей недели.

— Так. А если бы обоих прокуроров устранили, то государственному обвинению пришлось бы ходатайствовать об отсрочке рассмотрения дела, чтобы подготовить вместо них других?

— Да, сэр. Но только судья решает, удовлетворить такое ходатайство или нет.

— У вас сложилось какое-то мнение об этом Панкноуле? Мог ли он организовать два убийства?

— Трудно сказать, сэр. Я изучил множество документов о его компаниях. Но разве можно понять характер человека, копаясь в его бухгалтерской отчетности?

— Ладно, Эдвард, отложим этот разговор до завтра. — Пауэрскорт встал и взглянул на часы. — Возможно, я получу ответ на свой вопрос от шурина.

— Что, сэр, ваш шурин — специалист-психолог?

— Возможно, и так. Но прежде всего он известный финансист, один из самых крупных в Сити. И ему может быть известно о нашем мистере Панкноуле такое, что газетчикам не рассказать никогда.

И он отправился к сестре по ее новому адресу. Берки так часто меняли свои лондонские резиденции, что однажды Пауэрскорты отправились к ним на обед и лишь по прибытии узнали, что те уже месяц как переехали в другой особняк.

А Эдвард переговорил с полицейскими. Никаких следов Вудфорда Стюарта они не обнаружили, дома он тоже так и не появился. Завтра они собирались расширить зону поисков и обследовать Иннер и Мидл-Темпл. Старший инспектор Бичем мрачно сказал сержанту, что, очевидно, придется вызывать водолазов и обшаривать речное дно.

— Ты явно не со светским визитом, Фрэнсис! — рассмеялась Мэри Берк, средняя сестра Пауэрскорта, целуя брата в обе щеки. — Но я не пущу тебя к Уильяму, пока ты не расскажешь, как Люси, как дети, как очаровательные близнецы?

— Все хорошо, — улыбнулся сестре Пауэрскорт. — А вы как?

— Мы — замечательно, — сказала Мэри. — Уильям у себя в кабинете. Ой, я забыла, что здесь ты у нас еще не был. Это этажом выше.

Заверив сестру, что сам найдет дорогу, Пауэрскорт взбежал на второй этаж. Его шурин сидел в густом облаке сигарного дыма. Перед ним лежал толстенный гроссбух с бесчисленными колонками цифр, а вокруг громоздились стопки томов потоньше в скучных переплетах. Видимо, яркие обложки не пользовались успехом у тех книготорговцев Сити, которым отдавал предпочтение Уильям Берк.

— Рад тебя видеть, Фрэнсис, очень рад. — Берк встал и пожал руку Пауэрскорту. Он уже не раз принимал участие в его расследованиях и стал самым ценным помощником сыщика.

Пауэрскорт всегда говорил, что найдет своего шурина в любой толпе. Многие из тузов Сити гордились сшитыми по последней моде костюмами, но не Уильям Берк. Джонни Фицджеральд как-то в шутку предположил, что Берк каждую осень заказывает несколько костюмов, а забирает их только лет через двадцать. Но Пауэрскорт возразил, что никто не способен сохранять фигуру так долго. У него была своя версия — просто портной Уильяма тяготеет к стилю времен Дизраэли. Сняв мерки, он спрашивает у Берка: «Какой именно год желаете, сэр?», а тот отвечает: «1882-й, будьте добры».

Финансист был среднего роста, не худой и не толстый, с самым обычным лицом. Вот только его серые глаза обладали довольно острым взглядом. Тысячи людей, ничем не отличающихся от него, каждое утро приезжали в Сити на поездах и автобусах. Трудно было поверить, что человек столь типичной, невыразительной наружности способен во время прогулки, даже не остановившись, перемножить в уме сто сорок семь на восемнадцать, и при этом не заработать приступа мигрени. И Джонни Фицджеральд именно поэтому когда-то проиграл Уильяму Берку десять фунтов.

Разумеется, и сегодня Берк был в костюме, хотя и сшитом из дорогой ткани, но никогда не пленившем бы столичных денди, таких, например, как Чарлз Огастес Пью.

— Ты обанкротился, Уильям? — указывая на горы книг, пошутил Пауэрскорт. — Готовишься упорхнуть, пока не нагрянули судебные приставы?

Тот рассмеялся:

— Да нет, просто очередной аудит семейного бюджета, Фрэнсис. Раз в год проверяю счета. А вдруг мы сэкономили фунт-другой, и Мэри сможет купить себе пару новых туфель? Мы обязательно подводим итоги года в банках, трестах, концернах, так почему бы не делать это и дома?

— И под разноцветными обложками кроются дивиденды от различных инвестиций? А в этой огромной Книге Чисел все твои доходы?

— Я слышал, Фрэнсис, ты сейчас плотно общаешься с адвокатами. Это заметно. Так вот, если тебе интересно: у меня в Лондоне есть еще два дома, и к тому же земельный участок за городом.

Пауэрскорт помнил этот участок на Темзе, недалеко от Горинга. Там стоял дом с двадцатью семью спальнями и четырнадцатью ванными комнатами. А еще у Берка был замок на морском побережье в Антибе.

— В синей книге у меня акции, в зеленой — облигации, в коричневой — банковские счета, все очень просто. Но ты же явился не для того, чтобы беседовать о годовом балансе. Выкладывай, что тебе от меня понадобилось.

Пауэрскорт улыбнулся:

— Дорогой Уильям, мне бы хотелось узнать, кто такой Иеремия Панкноул.

Уильям Берк пересел на диван перед камином и пристально взглянул в лицо гостю.

— Не мог бы ты выразиться более определенно, Фрэнсис? Тебя интересует Панкноул-бизнесмен, Панкноул-семьянин, Панкноул — друг честной бедноты?

Пауэрскорт решил довериться шурину.

— Суть, собственно, вот в чем. Бедняге Панкноулу предстояло в ближайшие дни сесть на скамью подсудимых. Обвинителями на процессе должны были выступать два адвоката из Куинз-Инн. Одного из них, Донтси, пару недель назад убили — отравили на банкете. Руководство Куинза пригласило меня расследовать это дело. А теперь исчез и второй обвинитель, Вудфорд Стюарт. Верховному суду остается либо рассматривать дело Панкноула в назначенный срок, не дав новым представителям обвинения вникнуть в суть этого очень сложного дела, либо просить отсрочки, которую он может и не получить. Сам видишь, какое странное совпадение: как только этому мошеннику грозит суд, юристы, готовые разоблачить его аферы, погибают или исчезают. Так что, наверное, вновь назначенным представителям обвинения стоит осторожнее переходить улицу, направляясь в Королевский суд или в Олд Бейли. Так вот, я хочу понять, способен ли Панкноул заказать убийство, а то и два. Но прежде всего мне нужно выяснить характер его махинаций, и еще — хотя у тебя вряд ли может быть такая информация — меня интересует, где он в данный момент находится: в камере или отпущен под залог?

Берк прикрыл глаза, сложив ладони и поигрывая кончиками пальцев.

— Отпущен под залог, — сказал он. — Хотя многих в Сити удивило, что у него нашелся поручитель. По словам следователя, банк подтвердил получение переведенной залоговой суммы. Огромной суммы. По слухам, она составила полмиллиона фунтов.

— Но как же этому плуту удалось добиться такого решения? Его ведь, без сомнения, должны были держать под замком до самого суда?

Уильям Берк расхохотался:

— О! Это умопомрачительная комбинация, Фрэнсис. Ловкие адвокаты, ловкие доктора… Надо думать, и те и другие неплохо заработали. Они заявили следователям, что мистер Панкноул ждет не дождется судебного разбирательства, но у него серьезные проблемы с сердцем, настолько серьезные, что в тюрьме он вряд ли выживет. Тем более что среди его сокамерников могут оказаться обманутые им люди, и они, уж конечно, встретят его не слишком любезно, а может, даже физически расправятся с ним.

— Неужели нельзя было посадить этого прохвоста в одиночку?

— Наивно мыслишь, Фрэнсис. Следствием серьезной болезни сердца стала клаустрофобия. Иеремия тяжко страдает от нее, а в одиночке этот недуг неминуемо развился бы и буквально за пару дней привел к летальному исходу. И что тогда сказали бы общественность и пресса? Что непреклонность властей избавила Панкноула от скамьи подсудимых и лишила разорившихся вкладчиков надежды хотя бы на моральную компенсацию их ущерба?

— Бог ты мой, да разве не нашлось бы для него в тюрьме достаточно просторной камеры?

— Разумеется, нашлось бы, — охотно подтвердил Берк, продолжая играть кончиками пальцев. — Однако команда Панкноула сделала гениальный ход. Они обнаружили, вернее, один из медиков, вероятно очень способный, обнаружил, безусловно, получив за это неплохой гонорар, такое же заболевание, как у Иеремии, у самого судьи. После чего судья необычайно ярко представил страдания арестанта и понял, что одиночное заключение его может просто убить. И разумеется, принял решение «временно отпустить под залог».

Пауэрскорт рассмеялся. Довольный впечатлением от своего рассказа, Берк выдохнул в камин целое облако сигарного дыма.

— Ну а что ты скажешь о его махинациях, Уильям? В чем заключался трюк?

Берк помолчал, сосредоточенно глядя на гору своих финансовых отчетов. Казалось, он проверяет, не заражен ли их бухгалтерский организм вирусом Панкноула. Финансист обладал редкой способностью мгновенно схватывать суть денежных операций. Увы, его жена и трое сыновей были напрочь лишены этого качества.

— Схема аферы поначалу была крайне проста. Вообще, понимаешь ли, мошенники редко меняют тактику. Лишь только конструкция усложняется — обвал неминуем.

— Так как он начинал, этот Иеремия Панкноул?

— Начинал этот тезка ветхозаветного пророка на западе страны. Не знаю, известно ли тебе, что там существует множество религиозных сект: магглетонианцы, шелмерстонианцы, бабекомбианцы, ялбертонианцы. Их сотни, и их приверженцы готовы разорвать в куски всякого, кто не согласен с их толкованием Апокалипсиса или очередностью воскрешения святых в Судный день.

— Они полагают, что Господь стоит у врат нового мира с длиннющим свитком, где записано, кого за кем впускать: Петра, Павла, Себастьяна и прочих? — И Пауэрскорт вспомнил, что когда-то в раннем детстве удивлялся, как же сможет воскреснуть Себастьян, когда подойдет его очередь, если все его тело истыкано стрелами. Воскреснуть-то, думалось маленькому Фрэнсису, он, может, и сумеет, но ведь сразу же опять умрет.

— Тонкостей магглетонианской теологии я, Фрэнсис, увы, не постиг, но для нас это сейчас и не важно. Суть в том, что мистер Панкноул учредил организацию, которая должна была заняться строительством жилья. Затея имела успех. Идея помочь даже тем, кто не разделяет твоих религиозных взглядов, привлекла на западе многих. Дело пошло. И этот, надо отметить, бизнес — единственный честный бизнес Иеремии Панкноула — существует до сих пор. Некоторые духовные вожди рьяно помогали ему создавать инвестиционную строительную компанию, вошли в ее правление, активно ее рекламировали.

— Иеремия имел отношение к повальной коррупции духовенства? — с усмешкой спросил Пауэрскорт.

— Не совсем, но он уяснил две очень важные вещи. Во-первых, весьма полезно иметь на своей стороне авторитетных пастырей. Вторая истина давно известна, хотя ее часто забывают: чтобы компания была на плаву, нужно быстро собрать либо несколько очень крупных вкладов, либо множество мелких. Панкноул выбрал второй путь. Он проехал по всей стране, причем, как говорят, двигался тем же маршрутом, что и Уэсли, основатель учения методистов. Нанимал священников и проповедников и платил им щедрые комиссионные. В результате реклама его акционерных строительных обществ искусно сочетала материальные стимулы и благочестие. Провозглашалась благороднейшая цель помочь беднякам спасти свои души и при этом надежно вложить небольшие деньги, а главное, дать народу жилье, пусть скромное, но собственное и осененное Божьей благодатью. На счета Панкноула потекли миллионы. Сыпались и пожертвования; хотя точные цифры неизвестны — но эти суммы обычно оседали в карманах духовных лидеров. Однажды ему даже удалось привлечь в союзники довольно важного чина англиканской церкви; правда, говорят, тому потом крепко досталось от епископа. И кстати, реклама сулила акционерам очень недурные дивиденды. Восемь процентов есть восемь процентов — звучит неплохо для всех, будь ты железнодорожник или Ротшильд. Не думаю, Фрэнсис, что ты или я польстились бы на такие акции. Однако мой брокер клялся, что мог бы всучить целый пакет покойной королеве Виктории, которую наверняка привлекли бы не только размах и благочестивые цели Панкноула, но и эти восемь процентов, вовсе не лишние при расточительстве ее внуков.

— И что же случилось потом, Уильям? Ведь наш Иеремия должен был купаться в миллионах.

— Обычная история, — пожал плечами Берк. — «Caveat emptor», как советовали латиняне, — то есть «Покупатель, будь бдителен!». Беда в том, что большинство инвесторов не так уж много знали об этом предостережении, и еще меньше о поджидающих их ловушках. Если государственный заем обещает два с половиной процента, то любой, кто обещает восемь, — наверняка жулик. Однако несчастные сектанты об этом и не подозревали. Их пастыри могли часами сравнивать евангельские тексты от Луки и от Матфея, но понятия не имели об исчислении процентных ставок. И хотя на страницах Библии полным-полно плутов и обманщиков, священник никогда не распознал бы такого, пожимая ему руку. А Иеремия Панкноул только этим и занимался — одаривал нужных ему людей рукопожатием. Один из его обличителей утверждает, что аферист успел пожать руки более чем трем тысячам священнослужителей! Тем временем строительные инвестиционные компании сделали свое дело, жилье было построено, но выплачивать акционерам восемь процентов, естественно, никто не собирался. Были созданы новые компании, а деньги тех, кто в них инвестировал, пошли на выплату дивидендов акционерам старых. Потом появились третьи компании, чтобы выплатить проценты акционерам вторых. Количество их стремительно росло; бизнес Панкноула стал походить на карточный фокус, когда колоду тасуют все быстрее и быстрее. Вскоре компаний стало почти столько же, сколько игроков в футбольной команде. Потом Панкноул и его коллеги взялись за банковские операции, недвижимость, строительство — и колесо фортуны завертелось. Но тут верхушку пирамиды обуяла жадность. Руководители компаний начали продавать друг другу собственность, переводя прибыль в наличность и складывая ее на свои счета. Бесчисленные долги при нулевых активах и подвели их под монастырь. Карточный домик создавался двенадцать лет, а рассыпался за трое суток.

Пауэрскорт не раз советовал шурину записывать свои хлесткие описания современной деловой жизни. Появившись на страницах журналов, они, несомненно, имели бы большой успех и принесли бы автору немалые доходы. Но Берк всегда отказывался.

— Скажи, Уильям, а не слышал ли ты каких-нибудь намеков на то, что Панкноул замешан в убийствах или исчезновениях людей?

— Ты имеешь в виду двух внезапно выбывших из игры адвокатов? Нет, лично я никогда подобного не слышал, хотя могу проверить. Завтра же переговорю с парой приятелей и сообщу тебе все, что узнаю. Но вообще-то маловероятно, его акционеры не похожи на убийц. Вот если бы речь шла о делах десятилетней давности, связанных с распространением акций алмазных копей в Южной Африке, тогда другое дело.

— Огромное тебе спасибо, Уильям, за информацию, — сказал Пауэрскорт, собираясь уходить.

— Погоди, Фрэнсис, — с грустью поглядев на догоревшую сигару, молвил Берк. — У меня для тебя есть еще кое-что на десерт. Видишь ли, солидный люд в Сити не слишком высокого мнения об адвокатах Темпла, Куинза и им подобных, особенно когда дело касается крупных денежных махинаций. Финансисты не верят, что юристы способны вникнуть в тонкости бухгалтерии: деньги ведь штука «грязная» и недостойная благородных умников в мантиях и париках с их библиотеками семнадцатого века. Однако этого твоего Донтси опытные слуги Мамоны считали малым весьма толковым. Так что, когда он испустил дух, надежды на грамотно составленное обвинение резко упали. Не знаю, как в Сити оценивают его напарника, но раз и он пропал, шансов выиграть процесс против Панкноула теперь практически нет. Хочешь пари, Фрэнсис? Ставка — фунтов пять-десять, а?

Пауэрскорт рассмеялся.

— Нет, Уильям. Неэтично делать ставки на собственных клиентов, даже если они тебе крайне несимпатичны.

Сара Хендерсон ломала голову, как скрыть от матери сегодняшнее событие в Куинзе. Она старалась не показывать виду, но на самом деле исчезновение мистера Стюарта очень сильно ее взволновало. Сара была уверена, что адвокат мертв. Подтверждением тому были толпы полицейских и появление лорда Пауэрскорта. Собирая посуду после ужина, девушка задумчиво поглядывала на мать, которая уже сидела у камина в ожидании свежих новостей. Может, сослаться на головную боль и уйти спать пораньше? Но это даст лишь временную отсрочку. Жаль, что пришлось спешить домой, вместо того чтобы провести весь вечер с Эдвардом!

— Хорошо бы, когда ты закончишь, Сара, выпить по чашечке горячего шоколада, — сказала миссис Хендерсон.

— С кексом, мамочка? — оттягивая время, предложила Сара. В буфете еще оставалось несколько ломтиков кекса, испеченного в памятный день похорон мистера Донтси.

— Нет-нет, спасибо, дорогая, шоколада будет достаточно. Я купила его сегодня в бакалейной лавке. Встретила там миссис Виггинс, и она снова стала рассказывать мне, как хорошо идут дела у ее сына в «Метрополитен Рэйлуэй». Ну а я поведала ей, как ты ехала первым классом на похороны мистера Донтси и всю дорогу беседовала со своим начальником. Так она сразу домой заторопилась.

Даже в тесном пространстве их кухоньки можно было ощутить величие победы миссис Хендерсон над темными силами «Метрополитен Рэйлуэй» в лице миссис Виггинс, с позором оставившей поле боя.

Сара постаралась сесть так, чтобы ее лицо осталось в тени. Может, рассказать только об Эдварде и ничего не говорить о мистере Стюарте? Хотя, собственно, что можно рассказать об Эдварде? К тому же мать в свое время довольно спокойно восприняла известие о смерти мистера Донтси, тогда как саму Сару оно страшно опечалило.

— У тебя какие-то неприятности? — спросила миссис Хендерсон, делая глоток шоколада.

По правде сказать, она считала, что Сара не сможет стать хорошей машинисткой. В детстве ее дочь была очень неуклюжей, все время что-то роняла, и миссис Хендерсон казалось, что Сара не способна добиться успеха в знаменитой юридической корпорации. Однако она ошибалась. Повзрослев, девушка очень изменилась, и в Куинзе ее ценили.

— Все дело в том, что… Мистер Стюарт… мистер Вудфорд Стюарт исчез.

— Кто, Стюарт? Один из привратников? — Миссис Хендерсон знала о Куинзе почти все, но имя мистера Стюарта, видимо, не отложилось у нее в памяти.

— О нет, мама, это королевский адвокат. Он дружил с мистером Донтси, и они готовились вместе выступить на том громком процессе, помнишь, я тебе говорила?

— A-а, дело Банкпула? Я читала о нем в сегодняшней газете.

— Только не Банкпул, мамочка, а Панкноул. Первая буква «п», окончание «оул».

— Спасибо, Сара, еще не хватало, чтобы собственная дочь поучала меня, как произносить слова! — обиделась миссис Хендерсон и сделала большой глоток шоколада, но любопытство все-таки взяло верх: — Так что же этот Стюарт? Удрал с какой-нибудь девицей?

В любимых газетах и журналах миссис Хендерсон постоянно печатались истории об аморальных джентльменах, сбегавших с юными особами от законных жен. Около года назад она даже прочитала дочери длинную лекцию о том, как опасны такие джентльмены, но Сара благополучно пропустила ее мимо ушей.

— Да нет, мама, что за чепуха. Все считают, что мистера Стюарта убили вслед за мистером Донтси.

Сара произнесла это в ответ на колкость матери, но тут же пожалела о своих словах. Разве можно обрушивать такую страшную новость на несчастную, постоянно страдающую от болей женщину? Теперь ей может стать еще хуже.

— И все-таки он с кем-то сбежал, Сара. Мужчины умеют скрывать свои грязные делишки. Поэтому никто и не знает, где он. Вот увидишь, рано или поздно этот господин объявится под чужим именем на юге Франции.

Сара никогда не могла взять в толк, почему мать считает, что влюбленные парочки должны бежать именно на юг Франции. Видимо, с ее точки зрения, эти места были средоточием разврата, чем-то вроде средиземноморских Содома и Гоморры. Но вряд ли туда стремился мистер Стюарт, который, по слухам, предпочитал отдыхать на севере Шотландии, гуляя по холмам и играя в гольф. Поэтому, как ни трудно было поколебать теорию тайного побега, Сара попыталась это сделать:

— Ни полиция, ни лорд Пауэрскорт версию побега даже не рассматривают. Они считают, что мистер Стюарт пропал без вести или даже погиб.

— Лорд Барскорт, дорогая? Компаньон мошенника Панчбоула?

Девушку охватила паника. Неужели мать сходит с ума? Старенький седой доктор Карр, который когда-то лечил ее смертельно больного отца, недавно беседовал с Сарой и ее матерью. В его голосе слышалась бесконечная усталость человека, сорок лет врачевавшего лондонскую бедноту. Доктор рассказал, как может развиваться болезнь миссис Хендерсон. Иногда, заметил он, у пациентов с таким диагнозом, хотя и не у всех, конечно, — ухудшается работа мозга. Речь идет не о полной потере разума, а всего лишь о некотором ослаблении памяти, особенно в отношении недавнего прошлого. Прежде чем снова заговорить, Сара внимательно посмотрела на мать. Та с удовольствием допивала свой шоколад. Может, ее забывчивость объясняется усталостью или сильными болями? Оставалось только молить Бога, чтобы это было так.

— Мамочка, лорд Пауэрскорт — частный детектив, бенчеры пригласили его расследовать убийство мистера Донтси. Вряд ли он знаком с Панкноулом. Эдвард говорил мне, что лорд Пауэрскорт раскрыл тайну убийства в королевском семействе.

— А сколько ему лет, этому лорду?

Такая непосредственная реакция вызвала у Сары улыбку:

— Ему около сорока, мама, и у него недавно родились близнецы. Мы с Эдвардом были у них в гостях в прошлую субботу. Они такие славные, эти малыши.

— У сестры твоего отца, Сара, тоже когда-то родились двойняшки, мальчики. Выросли негодяями. Твой отец считал, что это несправедливо: ладно бы один не удался, но оба! Они, можно сказать, свели своих родителей в могилу.

Сара чуть не спросила, чем же они были так плохи: уж не сбежали ли с девицами? Однако миссис Хендерсон сурово поджала губы, давая понять, что тема закрыта. И Сару вдруг охватила такая жалость к больной, слабеющей на глазах матери, что она решилась рассказать о том, какой сюрприз ей готовит.

— Мама, я тут все думала, чем бы тебя порадовать, когда на улице потеплеет.

— Порадовать, дитя мое? Да какая радость может быть в моем положении!

— Выслушай меня. Может, ты согласишься сесть в кресло на колесиках, всего на несколько часов? Это всегда можно объяснить, ну, например, вывихнутой лодыжкой. Никто и не узнает, что тебе трудно ходить. А мы с тобой объехали бы весь Куинз-Инн, осмотрели бы все дворы и здания, встретили многих юристов, о которых столько раз говорили. Ты даже могла бы позавтракать там в качестве гостьи. Правда, это было бы чудесно?

Миссис Хендерсон испуганно посмотрела на дочь. «Хорошо, что мы не стали обсуждать исчезновение мистера Стюарта, — подумала Сара, — а то она совсем разволновалась бы».

— Мне надо все обдумать, Сара. Ты добрая девочка, и это очень милое предложение, но, боюсь, у меня не хватит сил, они убывают с каждым днем, а впереди еще два месяца. И потом, мне же совершенно нечего надеть!

— И все же ты подумай, мамочка. Я не буду торопить тебя с ответом.

Позже, проводив мать наверх, уложив ее спать, Сара еще раз прокрутила в голове свой план и пришла к выводу, что без посторонней помощи ей не обойтись. Надо будет завтра обсудить это с Эдвардом, решила она.

В новом доме на Манчестер-сквер жизнь быстро вошла в свою привычную колею. После завтрака лорд Пауэрскорт навещал близнецов и, если они уже проснулись, разговаривал с ними или читал им стихи. Потом он ненадолго заходил в Собрание Уоллес.

Обычно он шел в главный зал, где царили Гейнсборо и Ван Дейк, но сегодня решил осмотреть коллекцию смертоносного оружия. На этом же этаже, за углом, располагалась выставка технических достижений. Там были французские часы с музыкой, которые играли тринадцать мелодий, включая английскую песенку «Бэ-э, бэ, блеет овечка», и удивительные астрономические часы, которые с точностью до секунды показывали текущее время, долготу дня, фазу Луны, зодиакальное созвездие, число, а также день недели в любой точке Северного полушария. Пауэрскорт, однако, остановился у стеклянной витрины, в которой мирно лежали несколько индийских кинжалов и кривая сабля, принадлежавшая сто лет назад военачальнику майсурской армии Типу Султану. Ее лезвие, в свое время мгновенно вспарывавшее животы и одним махом сносившее головы, украшала тонкая резьба, на золоте эфеса сверкали алмазы.

Этажом выше танцующие музыканты Ватто разыгрывали свои нежные пасторали, здесь же грозно блестели остро заточенными краями массивные германские мечи и узкие итальянские рапиры, сикхский изогнутый меч и арабский «шамшир» с рукояткой из слоновой кости. Наверху с холста Гейнсборо загадочно глядела возлюбленная принца-регента, прекрасная Пердита, а тут царили кованые латы, которые должны были оберегать благородных воинов от ран, и внушительно поблескивали доспехи для рыцарей и их коней с броней настолько тяжелой, что ратники со временем стали отказываться от нее. При этом мастера, изготовлявшие всю эту амуницию, следовали модным тенденциям своего времени, так что какой-нибудь лорд елизаветинских времен мог без особого риска привлечь к себе внимание, гордо красоваться при дворе в Гринвиче или Вестминстере, позванивая стальными пластинами нагрудника, стянутого изящнейшей шнуровкой, и раструбом панциря от талии до середины бедер. Наверху на живописных полотнах весело резвились небожители из языческих и христианских мифов, а здесь Пауэрскорт хмуро рассматривал флорентийскую шпагу с острием, способным мгновенно отправить недруга на тот свет.

Так что же все-таки произошло с Вудфордом Стюартом? Мысли об этом не покидали детектива. Тоже отравлен? Или, быть может, убийца действовал старым, простым, проверенным веками способом, полоснув адвоката с размаху саблей, перерезав горло ятаганом или вонзив под сердце малайский кривой кинжал?

Приемная поверенных «Планкет, Марлоу и Планкет» ничем не отличалась от других ей подобных. Здесь были удобные, хотя уже весьма ветхие стулья, дешевый ковер и серия офортов на тему охоты на стенах. Создавалось впечатление, что все поверенные Лондона проводят свободное время в охотничьих угодьях Гемпшира или Глостершира. А вот адвокатам, подумал Пауэрскорт, наверное, подошло бы что-нибудь более азартное, например, петушиные бои.

Мистер Планкет, «младший мистер Планкет», как его представил секретарь, был молод, очень молод. Пауэрскорт решил, что он, вероятно, совсем недавно окончил университет. Глядя на его гладкие как шелк щеки, даже не верилось, что по утрам ему необходима бритва.

— Добро пожаловать, лорд Пауэрскорт! — радостно бросился он к детективу. — Как я рад, мне выпала честь лично приветствовать вас! Прошу.

Они стремительно пронеслись по лестнице и коридору, миновали небольшую библиотеку и очутились в кабинете Планкета-младшего, стены которого украшали гравюры с видами Лондона. Что ж, с удовлетворением отметил Пауэрскорт, хотя бы этот не стремится сбежать из столицы и поохотиться на лис под небесные звуки охотничьего рожка.

— Присаживайтесь, пожалуйста, вот здесь, у моего стола, лорд Пауэрскорт. Я к вашим услугам.

Пауэрскорт еще не встречал таких юных поверенных. Как правило, ему приходилось иметь дело с людьми зрелых или преклонных лет, которые заставляли молодых помощников годами корпеть над документами в чуланах или задних комнатах и допускали к клиентам, только когда им переваливало за сорок.

— Миссис Донтси любезно оставила на мое усмотрение вопрос о том, как вести с вами разговор о завещании, — бодро начал Мэтью Планкет. — Документ этот был бы самым обычным, если бы не один весьма странный пункт.

Поверенный придвинул к себе стопку листков, однако, как отметил Пауэрскорт, за всю беседу ни разу не заглянул в них.

— Земля, постройки, художественные ценности и прочее движимое и недвижимое имущество остаются в семейной доверительной собственности. Этот принцип, судя по всему, так и не изменился с тех пор, как младенца Моисея нашли в египетских камышах. Предусмотрены все варианты. Так, если владелец умрет бездетным, имение переходит к старшему из его братьев, если таковой имеется. В данной ситуации это Николас Донтси, который проживает в канадской провинции Манитоба. Мы уже известили его о случившемся, и он прибудет из своих заокеанских владений примерно через три недели.

Планкет-младший сделал небольшую паузу и посмотрел на чайку, которая примостилась за окном на карнизе здания.

— Разумеется, предусмотрено достойное обеспечение для миссис Донтси — она имеет право жить в любом из зданий поместья по своему желанию. Далее перечисляются суммы, предназначенные для обслуживающего персонала и местных учреждений вроде Крикет-клуба. Ну и, наконец, тот самый окутанный завесой тайны пункт.

Мэтью Планкет явно наслаждался ситуацией. Он доверительно наклонился к Пауэрскорту:

— Итак, лорд Пауэрскорт, после длинного списка «пять фунтов тому, десять фунтов этому» мы видим впечатляющую сумму в двадцать тысяч фунтов, которые должен получить некто по имени Ф. Л. Максфилд. «Неуловимый Максфилд», как мы его здесь прозвали.

— Вам не удалось его разыскать? — уточнил детектив.

— Увы, лорд Пауэрскорт! Вам наверняка известно, сколько времени порой приходится потратить поверенным, чтобы найти наследников, упомянутых в завещании только по имени, без указания их адреса и занятий. Компания «Планкет, Марлоу и Планкет» даже вошла в состав учредителей специального бюро по розыску подобных лиц. Однако же ни мы, ни агенты бюро найти его не смогли. Мы навели справки в школе и в кембриджском колледже, где учился мистер Донтси, в армейском подразделении, где он служил, и везде, где он работал юристом. Нам не удалось найти даже свидетельства о рождении человека по имени Максфилд. Впрочем, метрики часто теряются, к тому же он мог родиться за границей. Однако, как ни удивительно, нет никаких следов его свидетельств о браке и даже о смерти, что могло бы значительно облегчить нам жизнь.

— А вы уверены, мистер Планкет, что это мужчина? Может, в памяти мистера Донтси навеки осталась какая-нибудь мисс или миссис Максфилд?

— Мы рассматривали такую возможность, лорд Пауэрскорт. И мое мнение таково: мистер Донтси был юристом, а эта профессия требует максимальной точности формулировок, особенно в таком важном документе, как завещание. Будь Ф. Л. Максфилд дамой, покойный непременно указал бы перед именем «миссис» или «мисс».

В сознании Пауэрскорта пронеслась и исчезла целая толпа всевозможных Максфилдов — юных и престарелых, состоятельных и обнищавших…

— Когда было подписано завещание, мистер Планкет? Оно было составлено единожды или же переделывалось? Это происходило здесь, у вас, в присутствии ваших юристов?

— Пощадите, лорд Пауэрскорт! Столько вопросов сразу. Отвечаю по порядку. Завещание составлено три года назад, как мы полагаем, в Куинзе. Этот документ стал последним в ряду завещаний, которые мистер Донтси по настоянию опекунов составлял регулярно с того момента, как достиг совершеннолетия. Боюсь, опекуны только об этом и думали.

Пауэрскорт усмехнулся. Этот молодой человек еще явно не обрел свойственного поверенным специфического склада ума.

— За день до того, как подписать завещание, мистер Донтси приезжал сюда и беседовал с моим дядей, которого у нас все называют Палач Планкет. Именно в этом, последнем, датированном 1899 годом варианте и появился впервые несчастный Максфилд.

Пауэрскорт не мог не задуматься о том, чем же безусловно законопослушный Планкет мог заслужить прозвище палача.

— Кто бы он ни был, этот неуловимый Максфилд, — сказал детектив, — его особые связи с Донтси установились, по-видимому, три года назад. Во всяком случае, именно тогда адвокат принял решение оставить ему весьма крупную сумму. Как вы думаете, мистер Планкет, известно ли Максфилду об этом решении? Знал ли он, что получит двадцать тысяч, если Донтси умрет?

— Боюсь, что знал, — нахмурился Мэтью Планкет. — Мистер Донтси сообщил, точнее, собирался сообщить ему об этом. В разговоре с Палачом он упомянул, что намерен написать Максфилду и порадовать того хорошей вестью.

— Вот как? — произнес Пауэрскорт, мысленно добавляя к списку подозреваемых новое имя. — Но разумеется, ни копии письма, ни адреса не сохранилось?

— Нет, — тяжело вздохнул Мэтью Планкет. — А как бы это сейчас помогло! Хотя справедливость требует признать, что мистер Донтси вряд ли хотел насолить нам. Не то что некоторые! — Юный Планкет сказал это таким тоном, словно смертельно устал от козней зловредных покойников.

— Не беда, — бодро заявил Пауэрскорт, — думаю, я смогу помочь вам. Поскольку Донтси умер насильственной смертью, полиция ведет следствие. Этот Максфилд безусловно попадает под подозрение. А значит, мы можем попросить старшего инспектора Бичема заняться его поиском. У полиции для этого есть все возможности. Если кто и может отыскать неуловимого Максфилда, так это она.

Лицо Мэтью Планкета просияло.

— Вы просто не представляете, лорд Пауэрскорт, как я рад это слышать! Вы дадите нам знать, если будут новости? Мне так приятно, что теперь мы не одиноки в своих поисках! Наверняка и недели не пройдет, как мистер Максфилд найдется!

Спускаясь по лестнице, Пауэрскорт поймал на себе жизнерадостный взгляд стеклянных оленьих глаз. Сам он почему-то вовсе не испытывал оптимизма.

 

7

Роберт Вудфорд Стюарт пропал в среду днем. Его тело обнаружили ранним утром в понедельник. Прикрытый куском черного брезента труп лежал на куче щебня недалеко от Куинз-Инн, на территории Мидл-Темпла, подле восточной стены знаменитой тамошней церкви. В ней шли реставрационные работы, и, выгружая очередную тачку каменных обломков, рабочие нашли тело.

— Застрелен, — сообщил Пауэрскорту старший инспектор Бичем. — Стреляли дважды, в грудь. Хотя хватило бы и одной пули. Думаю, убийца хотел быть уверен, что его жертва мертва.

— Наверное, пока еще не ясно, когда это произошло? — спросил Пауэрскорт.

— Пока нет, сэр. Мы узнаем это чуть позже.

В дверь бывшего кабинета Донтси, где временно обосновался детектив, постучали. Привратник вручил Пауэрскорту конверт.

— Проклятье! — пробежав глазами записку, воскликнул Пауэрскорт. — Меня срочно вызывает Сомервилл. Вас, старший инспектор, он почему-то не приглашает. Интересно, он не знает, что вы здесь, или не хочет вас видеть?

Бичем рассмеялся:

— Я абсолютно уверен, что он хотел бы больше никогда меня не видеть. Он же пытался отстранить меня от расследования, как вам известно. Писал комиссару полиции, собирал подписи бенчеров.

— И что ответил ему комиссар? — заинтересовался Пауэрскорт.

— Что он не стремится указывать казначею, какое дело какому судье поручить, поэтому будет чрезвычайно признателен, если за ним сохранят право назначать полицейских следователей по своему усмотрению.

— И еще один вопрос, старший инспектор: мистер Стюарт был человеком крупным, грузным?

— Да нет, он был невысокого роста, сухощавый. Убийце ничего не стоило подхватить и, простите за грубое выражение, перетащить его. Но кое-что меня смущает.

— Что именно? — замер на пороге Пауэрскорт.

— Вы понимаете… — медленно, подбирая слова, заговорил Бичем. — Первую жертву отравили. Вторая получила пулю в грудь. Если убийца тот же самый, почему он сменил оружие? Обычно они используют уже освоенные методы. Есть даже теория, правда, я ей не слишком доверяю, что отравлять предпочитают женщины, а стрелять — мужчины.

— Вы думаете, что мы имеет дело с двумя разными преступниками?

— Трудно сказать. А вы как считаете?

— Убийца тут один, — быстро, с не совсем понятной ему самому уверенностью ответил Пауэрскорт. — Вероятность того, что на таком ограниченном пространстве действуют два преступника, очень, очень мала. Я был бы крайне удивлен, если бы это подтвердилось.

Когда Пауэрскорт вошел в роскошный кабинет казначея, кресло за громадным письменным столом пустовало. Бартон Сомервилл стоял у окна. Детективу уже было известно, что в адвокатской практике казначей не преуспел. Спесивые манеры Сомервилла настолько раздражали судей, что поверенные перестали приглашать его, опасаясь проиграть дело и подвести своих клиентов.

— Здравствуйте, Пауэрскорт, — бросил казначей и прошел к столу.

Пауэрскорт чувствовал себя так, словно его вызвали к директору школы и сейчас он получит нагоняй за недоделанную домашнюю работу.

— Прежде чем мы обсудим наши дела, позвольте задать вам вопрос, мистер Сомервилл. — Он решил перехватить инициативу. — Вы уже слышали о мистере Стюарте?

— О Вудфорде или Лоренсе Стюарте? У нас Стюартов двое. Удивительно, вы уже столько дней в Куинзе и до сих пор этого не знаете, — назидательно произнес Сомервилл.

— Я имею в виду мистера Вудфорда Стюарта, — спокойно ответил Пауэрскорт. — Его застрелили. Тело обнаружено сегодня утром возле церкви в Темпле. Время преступления и другие подробности будут известны только после медицинской экспертизы.

Бартон Сомервилл уставился на детектива и почти минуту молчал, а потом завопил:

— Вы, Пауэрскорт, вы лично ответственны за это преступление! Исполняй вы свои обязанности должным образом, убийца давно был бы разоблачен и уже сидел бы за решеткой. А он все еще бродит на свободе и убивает, кого ему вздумается. Кроме того, прошу вас запомнить, что в этом учреждении, и особенно в этих стенах, ко мне следует обращаться, называя мое официальное звание — казначей! Так что вы можете мне доложить?

Пауэрскорт внимательно рассматривал потолок. Он всегда был против того, чтобы информировать клиентов о ходе расследования, поскольку окончательные выводы, как правило, противоречили начальной версии. Кроме того, Сомервилл тоже входил в число подозреваемых, хотя детектив не представлял, какая причина могла заставить казначея Куинза убивать своих коллег. Но если Донтси отравили не во время пиршества, оставалось только два места, где ему могли подсыпать яд: его собственный кабинет или же приемная Бартона Сомервилла, куда бенчеры заходили выпить бокал вина перед банкетом.

— В интересах расследования я не хотел бы ничего пока сообщать, — проговорил наконец он.

— Что вы сказали? — взревел Сомервилл, багровея от ярости. — Да как вы смеете скрывать от меня то, что вам уже известно? Ведь это я нанял вас! Это просто чудовищно!

— Не вижу ничего чудовищного, — сказал Пауэрскорт, из последних сил стараясь сохранить спокойствие. Теперь он твердо решил ничего не сообщать Сомервиллу. — Видите ли, мой опыт свидетельствует, что подозрения, возникающие на первых стадиях следствия, обычно оказываются ошибочными. По мере развития ситуации наши умозаключения меняются…

— Позвольте уточнить! — быстро перебил его Сомервилл, по-видимому вообразив, что участвует в прениях сторон на судебном заседании. — Под «развитием ситуации» вы, вероятно, подразумеваете убийство еще кого-нибудь из членов моей корпорации, причем исключительно из-за вашей некомпетентности?

Пауэрскорт только пожал плечами. Он прекрасно сознавал, что его спокойствие бесит казначея больше всего.

— Сожалею, но в данный момент удовлетворить ваше требование невозможно. Как только выяснится что-то определенное, я непременно вам сообщу.

Детектив вдруг даже ощутил жалость к этому напыщенному высокопарному человеку. Ведь если его почти перестали приглашать выступать в суде, значит, уменьшались и его доходы. А поскольку высокий ранг обязывает тратить довольно много, с деньгами у него, наверно, туговато. А тут еще эти два убийства. Теперь о нем всегда будут говорить: «Казначей Сомервилл? Это при нем убили двоих бенчеров?»

— Пауэрскорт, — окликнул его Сомервилл, причем тон его несколько смягчился. — Вы мысленно унеслись куда-то и, по-моему, ничего не слышите. Надеюсь, вы войдете в мое положение, — вздохнул казначей, сняв очки и протирая их ярко-голубым носовым платком. Похоже, начинались мирные переговоры. — Каждый день меня спрашивают, что нового относительно убийства Донтси. С сегодняшнего дня начнут осаждать вопросами уже о двух смертях. И что мне отвечать? Что я вообще ничего не знаю? Мои коллеги резонно спросят, зачем же мы пригласили детектива, который нам ничего не говорит? Вы меня понимаете?

Пауэрскорт кивнул. Кажется, ему удалось добиться перемирия на поле боя, хотя, скорее всего, скоро вновь жди перестрелки.

— О да, я понимаю, мистер Сомервилл. Я сделаю все, что смогу.

Пять минут спустя детектив уже был возле церкви в Темпле, там, где обнаружили труп Вудфорда Стюарта. К нему подошел пожилой сержант из команды Бичема, по возрасту годившийся старшему инспектору в отцы, если не в деды.

— Беднягу убили не здесь, — печально проговорил он. — Следы говорят, что тело волокли по земле. Мы сразу-то не поняли, что это за полосы, пока один констебль не вспомнил, как его избитого сослуживца вытаскивали после драки из портового паба. Похоже, тело притащили сюда из вон того здания напротив, а может, и из Куинза. Ужасная смерть, сэр.

Пауэрскорта удивило, что этот ветеран еще способен печалиться об убитом. Большинство из знакомых ему полицейских уже к тридцати годам, а то и раньше успевали нарастить толстый панцирь хладнокровия. Иначе как бы они могли работать, ежедневно осматривая трупы зарезанных в бандитских схватках Ист-Энда, утопившихся в Темзе, превратившихся в кровавое месиво на рельсах подземки, — всех убитых лондонцев, которые могли бы, воскреснув, выстроиться длинной вереницей вдоль Стрэнда, от Темпла до Уайтчепела.

Эдвард почувствовал, что слова в его сознании вытесняет сплошной поток цифр. Последние два дня он допоздна сидел над бухгалтерскими документами компаний Иеремии Панкноула, и сегодня утром его мозг уже отказывался воспринимать что-либо, кроме чисел. Они строились и перестраивались рядами, колонками, лесенками, столбцами, стаями пропадали в неведомых глубинах и вновь всплывали, многократно умножившись и разделившись; целые и дробные, обозначавшие кредиты, прибыль, себестоимость, пакеты учредителей, проценты комиссионных, размеры дивидендов. Все эти цифры, которые должны были бы отражать сложные денежные операции, на самом деле стремились утаить незаметно исчезающие суммы, которые оседали в лапах Панкноула и его подручных. «Все, хватит! — сказал себе Эдвард. — Иначе я сам вот-вот превращусь в член какого-нибудь уравнения или начну бормотать бессмысленный набор слов из рекламных проспектов или промежуточных отчетов». Среди этих математических станций и перекрестков лишь одно удерживало его мысли в границах разума: Эдвард собирался пригласить Сару Хендерсон на новое свидание. А куда именно, подсказала афиша, которую он увидел на стене вестибюля подземки.

Он поднимался наверх под раскаты доносившейся с третьего этажа гневной тирады почтенного адвоката, распекавшего молодого референта за недостаточно хорошо составленную для него речь. Эдвард быстро добрался до заветной комнатки на чердаке. Оттуда слышался громкий дробный стук двух пишущих машинок — значит, Сара не одна. Звуки, которые могла бы издавать целая стая дятлов, Эдварду казались чудесной музыкой.

Коллега Сары, Виннифред, миниатюрная невзрачная девушка, похожая на мышку, завидев Эдварда, тут же убежала за бумагой в лавку канцтоваров. А Сара… Сегодня она была в кремовой блузке с голубым шарфиком, пышные рыжие локоны рассыпались по плечам.

— Эдвард! — произнесла она, осветив весь мир несравненной улыбкой. — Как я рада вас видеть. Только вы что-то неважно выглядите.

Юноша раскрыл рот, но не смог выговорить ни слова. «Черт! Черт! Да что ж это! — мысленно клял он свою немоту. — Ну почему это происходит именно тогда, когда я хочу поговорить с Ней! Вот если бы рядом вдруг оказался лорд Пауэрскорт… А еще лучше, чтобы мы с Сарой снова очутились за чайным столом на Манчестер-сквер…»

«Если взять его за руку, он наверняка заговорит, — лихорадочно думала Сара. — Но Виннифред может вернуться и застукать нас. У нее такая легкая походка, ее шагов по лестнице никогда не слышно».

— Как поживает лорд Пауэрскорт? — выбрала Сара другой вариант, надеясь вызвать у Эдварда приятные воспоминания. — Интересно, нас еще позовут на чай? А что слышно о малютках-близнецах?

И это сработало — лицо Эдварда чуть расслабилось. Сару уже давно мучил вопрос о причинах его проблем с речью. Мать не раз пересказывала ей истории из газет о людях, которые онемели после какой-то катастрофы в личной жизни или из-за проблем на работе. Но Эдвард так молод — вряд ли с ним могло случиться что-то серьезное.

— Близнецы хорошо, — покраснев от натуги, выдавил он. — Лорд Пауэрскорт тоже хорошо. — Он просиял, как будто одолел труднейшую вершину, впрочем, возможно, так и было. — Я здоров, это все счета. Счета Панкноула. Начальник попросил меня продолжать работу, несмотря на то что мистер Стюарт тоже погиб. От этих проклятых цифр у меня уже голова кругом идет.

Сара заметила, что стоит Эдварду произнести хотя бы один глагол, и речь его приходит в норму. Может, у него проблема не со всеми словами, а только с глаголами?

— Я пришел пригласить вас, Сара, еще на одну экскурсию, — наконец решился Эдвард. Собственно, для этого он сюда и пришел.

— И куда же? — кокетливо поинтересовалась Сара. Его карие глаза, подумала она вдруг, такого нежного шоколадного оттенка, что кажется, если Эдварда обидеть, они могут растаять.

— В Оксфорд, — недрогнувшим голосом ответил он. — Давайте съездим в субботу на целый день в Оксфорд. — И чуть было не испортил все, добавив: — Поезд от Паддингтонского вокзала. Билеты со скидкой.

В Оксфорде Сара не бывала, да и Эдвард, как ей показалось, тоже. Она представила себе какие-то картинки из книги: старинные здания колледжей, извилистая река, огромные библиотеки, и множество юношей, которые лежат на лужайках, загорают на дне лодок или гребут — и все в плоских соломенных шляпах.

— Что ж, Эдвард, — сказала она. — Это было бы чудесно! Я возьму с собой завтрак, ладно? Там есть река, на берегу которой можно устроить пикник?

— Должна быть, — неуверенно ответил Эдвард. — Я ни разу там не был, Сара. В прошлом месяце я работал на одного молодого адвоката, он сказал, что лучше всего места у Магдален-колледжа. Это на реке. И там олений парк.

— Как в Калне, — вздохнула Сара, вспомнив похороны мистера Донтси.

— А ваша матушка, она справится без вас? — с тревогой спросил Эдвард.

Сара подозревала, что кто-то из его близких хронически болен. Только этим можно было объяснить такую чуткость с его стороны.

— У мамы все по-прежнему, — сказала она. — Вечером я поговорю с ней.

В этот момент они уловили еле слышный шорох мышиных лапок на лестнице. Возвращалась Виннифред. Эдвард пошел к себе, а Сара вновь застучала по клавишам машинки. В конце концов, никого не касалось, что в субботу они, купив билеты со скидкой, вдвоем поедут в Оксфорд.

Джонни Фицджеральд сидел за обеденным столом в доме Пауэрскортов. В одной руке он держал бокал кристально прозрачного вина (на сей раз это было сансерское), в другой — пачку рисунков (вероятно, зарисовки птиц). Рядом пила чай леди Люси, напротив расположился Пауэрскорт, в углу столовой мирно почивали в своих уютных плетеных корзинах-колыбелях близнецы. Леди Люси считала совершенно необходимым время от времени погружаться в атмосферу тихой семейной идиллии. Тем более что Фрэнсис так любил, разговаривая, читая стихи или думая о чем-то, поглядывать на сладко сопящих малюток.

— Клянусь, это меня озолотит, — сообщил Джонни, помахав пачкой рисунков. — Удивительно, что раньше никто до этого не додумался.

— Поделишься идеей, Джонни? — спросил Пауэрскорт.

— Простите, леди Люси, мне придется повториться, — шутливо поклонился Джонни и отхлебнул вина. — Понимаешь, Фрэнсис, как-то я проснулся чуть свет, уже не мог заснуть и пошел прогуляться. Не знаю, случалось ли тебе в пять утра оказаться в Кенсингтонском парке, но шум там в это время оглушительный. Птицы поют!

«Стало быть, Джонни теперь не надо чуть свет нестись на поезд, идущий в сельскую глухомань, — подумал Пауэрскорт. — Он может наблюдать пернатых и в центре Лондона».

— Одни чирикают, — продолжал Джонни, — другие щебечут, третьи заливаются прямо-таки как в опере, четвертые выводят что-то вроде церковных гимнов, пятые хрипло клекочут, точно ругаются и разгоняют остальных, шестые мрачно каркают, седьмые нежно свиристят, восьмые звенят колокольчиком, а девятые явственно просят «пить-пить-пить». И все это в паре сотен ярдов от кенсингтонского Круглого пруда!

Сделав передышку, Джонни поглядел в свои листки. «Сейчас старина Джонни подкрепит свои силы, залпом допив бокал», — подумала леди Люси. Но нет. Не пригубив ни капли, тот продолжил:

— Только вот понимаешь, Фрэнсис, я не смог разобрать, кто как поет. Было чертовски темно. Это мог быть орел-могильник, а может, белоспинный альбатрос. Короче, пошел я в Музей естественной истории, что в Южном Кенсингтоне — волшебное местечко, полно пичуг и много другого интересного, обязательно своди туда своих старшеньких, им понравится. Ну а из музея меня направили к одному старикану, который живет у шоссе, ведущего к Эктону: он, мол, большой специалист, знает голоса каждой птицы в Англии. Вообще-то он бывший моряк, уже почти слепой, но я его вчера притащил к пяти утра в Гайд-парк, и вот вам результат!

Джонни победно хлопнул на стол пачку рисунков. Пауэрскорт увидел довольно грубые наброски разнообразных пернатых. Каждый сопровождало подробное описание голоса птицы.

— Я кое-что задумал, Фрэнсис.

Тут Джонни, уступив искушению, снова хлебнул из бокала и взял в руки бутылку, прикидывая, сколько там осталось. Пауэрскорт понял, что его друг сегодня вечером вряд ли ею ограничится.

— Ты помнишь, Фрэнсис, славного парнишку, что служил картографом при штабе, когда мы служили в индийской разведке? Его звали Чарли Купер, и он умел не только карту составить, но и нарисовать змею или грифа так здорово, что можно было разглядеть даже коготки? Так вот, теперь он работает для издателей, иллюстрирует книги и журналы. Он пообещал мне зарисовать всех здешних птиц «в естественной среде», то есть прямо на их любимых ветках. Получится большой альбом лондонских птиц с описанием их голосов. Ну как? Что скажете, леди Люси?

Леди Люси улыбнулась. Ее, конечно, радовало, что Джонни нашел новое хобби помимо изучения винных этикеток, но она сомневалась, что он наконец встретит свою избранницу в предрассветных сумерках Гайд-парка.

— План грандиозный, — сказала она. — Можно даже сначала давать материал в газеты, чтобы его печатали с продолжением, как это делают романисты.

— А потом издать целиком? — с воодушевлением подхватил Джонни. — Неплохо! Двойной гонорар. Стоит попробовать. Ведь деньги пойдут не только мне, но и матросу, и Чарли Куперу. У меня тост, давайте выпьем: кто — пьянящее сансерское, а кто — трезвящее «чайное шампанское» за «Птиц Лондона».

— За «Птиц Лондона»! — хором подхватили леди Люси и Пауэрскорт. Из угла послышался тоненький всхлип: младенцу что-то снилось. На миг компания затихла.

— Джонни, — сказал Пауэрскорт, — это отличная идея. Но, надеюсь, ты не собираешься оставить наши расследования? Как же я справлюсь один? Кстати, хотел тебя кое о чем попросить.

— Верь, друг, в беде я тебя не покину, — с улыбкой продекламировал Джонни. — Птичкам придется подождать. Какие-то из них, наверно, даже улетят, но разгадки страшных преступлений — прежде всего.

Джонни допил бокал, снова наполнил его и выжидательно посмотрел на друга. У того был очень загадочный вид.

— Ты ведь знаешь, что в Куинз-Инн был убит адвокат Донтси.

— Который упал лицом в суп?

— Именно так. Затем убили еще одного адвоката из Куинза, Стюарта. Любопытно, что как раз эти двое должны были выступить обвинителями на процессе по делу крупного афериста Иеремии Панкноула. И вот за несколько дней до суда оба оказались в могиле. Весьма удачно для мистера Панкноула, даже слишком удачно. Уильям Берк сомневается в склонности этого жулика с библейским именем к столь богопротивному деянию, как насилие, но обещал выяснить все, что сможет. А теперь прочти вот это. — И Пауэрскорт передал Джонни записку от Берка:

«Дорогой Фрэнсис, приятно было тебя повидать. Как я и говорил, ни в каких делах, связанных с насилием, Панкноул не замечен. Однако есть человек, который вместе с ним прибыл в Лондон с севера. Зовут этого человека Линтон Брэдсток. У него густая черная борода, а в руках — массивная дубинка, с которой он никогда не расстается. Если кто-то недостаточно аккуратно выплачивает долги или проценты по таковым, его обязательно навестят Брэдсток или его друзья. Обычный итог таких визитов — сломанные ноги или руки; поговаривают также о нескольких случаях бесследного исчезновения нерадивых должников. Брэдсток привлечен к суду как сообщник Панкноула. Будь, пожалуйста, осторожен.

С любовью к семье, Уильям».

Джонни Фицджеральд вернул письмо другу.

— По-твоему, Фрэнсис, мне вместо черного дрозда следует изучить ченобородого Брэдстока? Вероятно, тебя интересует, не он ли или кто-то из его сотоварищей, что пока еще на свободе, прикончил адвокатов? А у тебя случайно нет адреса нашего чернобородого друга?

Пауэрскорт достал из нагрудного кармана еще один листок.

— Вторую коротенькую записку от Уильяма мне принесли час назад. Он пишет, что головорезы Брэдстока расположились в огромном доме под номером 25 на Белгрейв-сквер.

Фицджеральд сделал очередной глоток вина.

— Думаю, лучше пойти окольными путями, Фрэнсис, — сказал он. — Пожалуй, не стоит стучать в парадную дверь и спрашивать, не здесь ли квартирует убийца адвокатов. Это может неблагоприятно отразиться на перспективах издания «Птиц Лондона». Разузнаю-ка я для начала, что слышно об этих ребятах в уголовных кругах, обычно это кое-что дает.

— У меня тоже есть новости, — терпеливо дождавшись паузы в разговоре, сообщила леди Люси.

«Какая у меня красивая жена», — с гордостью подумал Пауэрскорт, любуясь загоревшейся в луче закатного солнца прядкой ее волос.

— Помнишь, Фрэнсис, ты попросил меня осторожно расспросить моих родственников о Донтси? — заговорила леди Люси. Она была так серьезна, что даже не заметила восхищенных взглядов мужа.

— Конечно, — живо откликнулся Пауэрскорт.

— Это всего лишь слух. Даже не слух, а шепоток, «что-то вроде тихого, очень далекого звона колоколов», как выразился тот, от кого я это узнала.

— И что за слух?

— Он касается брата убитого мистера Донтси. Его старшего брата, который, согласно этим неясным слухам, был весьма близок с миссис Донтси. Настолько, что они вместе ездили путешествовать и нередко проводили уик-энды вдвоем.

— Как давно это было? — спросил, пригладив свою шевелюру, Пауэрскорт.

— Говорят, года два назад.

— И кто же тебе все это сообщил, Люси?

— Та самая кузина, что живет недалеко от Кална и не раз обедала у Донтси. Думаю, ей можно верить.

— Да, — прошептал Пауэрскорт так тихо, словно его мысли могли потревожить невинность близнецов. — Есть о чем поразмыслить. Что ж, представим: вот Александр Донтси и его красавица жена. Все их многолетние попытки зачать ребенка безуспешны. Главное в жизненных устоях мистера Донтси — фамильный дом, родовая усадьба. Тут веками жили его почтенные предки, и тут должны обитать его потомки. Однако же потомков нет. Муж виноват или жена — они не знают. Давайте предположим, что они долго и настойчиво ищут выход, пока однажды супруг не делает жене такое весьма нестандартное предложение: мой брат вместо меня. Трудно вообразить, но допустим, из любви к мужу она соглашается. Тогда Александр Донтси обращается к брату, которого, учитывая внешность миссис Донтси, уговорить гораздо проще. Тем не менее желанный ребенок все равно не появился. Эксперимент с супружеской неверностью не удался. Что же дальше? Кстати, ты не знаешь, Люси, брат Александра Донтси женат?

Перед Пауэрскортом тут же возникла картинка: ревнивая жена старшего брата узнает, что измену мужа спровоцировал его младший брат, одержимый странными идеями супруг соперницы.

И вот она, одержимая местью, нанимает убийцу и отправляет его в Куинз-Инн, снабдив флаконом с ядом…

— Нет, старший брат мистера Донтси остался холостяком, — прервала полет его фантазии леди Люси. — Но одна вещь, — она не сводила взгляда с рисунков Джонни, — убеждает меня, что слух о романе правдив.

— Какая вещь? — спросил Джонни.

— Брат Александра Донтси уехал, говорят, куда-то в отдаленную часть Канады, кажется в Манитобу.

— Да-да, поверенные говорили мне, что он живет в Манитобе, — подтвердил Пауэрскорт.

— Может, мне разыскать его? — радостно встрепенулся Джонни. — Всю жизнь мечтал съездить в Канаду. Вина там, конечно, импортные, зато птицы, как везде пишут, просто изумительные!

— Остынь, Джонни, — усмехнулся Пауэрскорт, — у нас и в Англии дел предостаточно. А ты, Люси, — повернулся он к жене, — пожалуйста, при случае, еще порасспрашивай своих родственников. Может, к тому эксперименту, если он имел место, привлекались и младшие братья или кузены.

— Хорошо, — кивнула леди Люси. — Оказывается, еще кое-кто из нашей семьи живет недалеко от Кална. К сожалению, я узнала это только вчера.

Джонни Фицджеральд аккуратно сложил свои наброски.

— Послушайте! — воскликнул он. — Меня сейчас прямо осенило: кроме «Птиц Лондона» можно ведь сделать еще «Птицы Восточной Англии», «Птицы Западной Англии» или «Птицы Уэльса». Правда, население там маловато, спрос будет невелик. Так что Канада и ее связи с Францией намного перспективнее. Можно ведь сделать альбом не только про птиц, а сразу про птиц и про вино. Две книги по цене одной. Вдумайся, как звучит, Люси, — «Птицы Бордо»! «Птицы Бургундии», а, Фрэнсис? Изобразить и описать птичек, живущих в виноградниках, которые дарят нам шамбертен или мерсо. Правда, здорово?

Все дружно рассмеялись.

— Великолепно, Джонни, — одобрила проект леди Люси. — Ты прославишься и во Франции.

Джонни вдруг посерьезнел.

— Фрэнсис, — спросил он, — у тебя какие планы на ближайшие дни? Поедешь куда-нибудь? Ведь жулики и бандиты собираются пришить тебя, а я даже не смогу подсказать им, где ты находишься.

Пауэрскорт догадался, что тот имеет в виду. Последнее дело в соборе на западе Англии стало для них опасным приключением, и в страхе за жизнь мужа леди Люси втайне от него просила Джонни всегда быть рядом с Фрэнсисом.

— Можешь передать своим бандитам, Джонни, что я планирую две поездки. Во-первых, я снова отправлюсь в Калн побеседовать с миссис Донтси, хотя пока что плохо представляю, как повернуть разговор в нужное русло. Уж больно тема щекотливая. Но прежде я собираюсь посетить один очень необычный дом. Он находится в Англии, но в нем все французское. Там есть и телефон, и телеграф, и мебель Марии-Антуанетты, а севрского фарфора больше, чем где-либо еще.

— Где же ты нашел этот райский уголок? — спросила леди Люси.

— В Чилтерн-Хилс, дорогая. Его построили для одного из самых богатых людей в Англии. Он так и назвал свой приют — Парадиз. Зовут его Иеремия Панкноул, и этот дом — плод его сумасбродной фантазии.

Весело обсуждая «Птиц Лондона», Джонни и леди Люси покинули столовую. Пауэрскорт медленно встал и осторожно подошел к спящим близнецам. Один лежал, подложив под круглую розовую щечку крошечный кулачок, другой спрятался под одеяльцем. Глаза Пауэрскорта неотрывно смотрели на младенцев, губы его почти беззвучно шевелились. И надо было оказаться совсем близко, чтобы услышать слова молитвы «Отче наш».

 

8

«Ну вот я и вошел в райские врата, — сказал себе Пауэрскорт, когда кеб въехал в «тюдоровские» ворота поместья Иеремии Панкноула. Встреча была назначена на одиннадцать утра.

Пока экипаж, миновав небольшой городок Уэндовер, взбирался по холмам к Чилтерну, веселый молодой кебмен, не без оснований рассчитывая на щедрые чаевые, рассказывал седоку о местных достопримечательностях.

— Смотрите, сэр, это сейчас прямо за поворотом, — предупредил он, подавшись вперед и натянув вожжи.

До этого дорогу обрамляли высокие дубы и березы, но тут Пауэрскорт вдруг увидел большой прямоугольный газон, в центре которого натянутые на столбы веревки выгораживали квадратную площадку. В дальнем ее углу высилось внушительное здание из красного кирпича, с огромными окнами и балконом для зрителей. Когда они подъехали ближе, стало видно, что два человека красят двери. На флагштоках развевались флаги: Юнион Джек и второй — странное белое знамя с парой стоящих на задних лапах львов. Это сооружение было хорошо знакомо Пауэрскорту. Последний раз он посещал его в компании Уильяма Берка и друга шурина из Сити. Сейчас перед ним было точное воспроизведение известного на весь мир павильона Лорда из марилебонского крикет-клуба в графстве Мидлсекс.

— Павильон Лорда, — радостно объявил кебмен, — там есть и Большой зал, и старинные картины с игроками, и Почетный помост, откуда выкликают твое имя, коли наберешь сто очков или расшибешь подряд пять калиток.

— Бог ты мой! — воскликнул Пауэрскорт. — Неужели пришлось срисовывать все детали с оригинала?

— Зачем такие сложности, сэр? Мистер Панкноул просто-напросто купил чертежи у архитектора, который строил все это в Лондоне.

— Понятно, — кивнул Пауэрскорт. Теперь он был готов к тому, чтобы за следующим поворотом увидеть точную копию Букингемского дворца или собора Святого Павла.

Дорога круто пошла вверх. По-видимому, на самой вершине было плато.

— Говорят, сэр, что мистер Панкноул целый год отдыхал во Франции, а как вернулся, решил построить себе замок наподобие тамошних. Кучу денег потратил, ему даже железную дорогу провели, чтобы камни к холму возить.

— А как же их поднимали наверх?

— Приехали из Франции архитектор и еще один, который садами занимается, и привезли с собой несколько кобыл-першеронов. Вы б видели, сэр, какие тяжести этим лошадкам под силу.

Даже подготовленного Пауэрскорта вид, открывшийся за поворотом, сразил наповал. Перед ним раскинулся итальянский сад, испещренный покрытыми гравием аллеями. Кеб покатил медленнее, давая возможность насладиться зрелищем. И было чем: искрясь мраморной облицовкой, блистал великолепием громадный, несомненно, французский замок, с его мансардными крышами, башенками и шпилями, трубами дымоходов, слуховыми окнами и бесчисленными деталями декора. «Закрой глаза, — хмыкнул про себя Пауэрскорт, — и наверняка услышишь слабые, но вполне различимые в ясном воздухе чилтернских холмов звуки “Марсельезы”».

Он попросил кебмена дождаться его. Дворецкий медленно и торжественно, словно на похоронах, повел Пауэрскорта по восточной галерее, украшенной работами итальянских живописцев, с полкой над камином, явно вывезенной из Парижа. Миновав роскошную столовую с великолепной коллекцией севрского фарфора, они вошли в огромную гостиную, из окон которой открывался вид на всю долину.

Свое первое впечатление от внешности Иеремии Панкноула Пауэрскорт мог бы описать так: коллекция бильярдных шаров. Абсолютно лысая голова с кнопочкой носа, крохотными глазками и почти без подбородка — белый шар. Жирное туловище с золотой цепочкой на круглом животе, обтянутое алым жилетом, — красный шар. Даже коротенькие ноги приземистого толстяка, если не обращать внимания на ступни, казались шарообразными.

— Мистер Панкноул, — пожав руку хозяину, произнес Пауэрскорт, — благодарю вас за любезное согласие принять меня в ответ на мою краткую записку. Должен признать — ваш изумительный дворец меня просто потряс! — И он отвесил хозяину поклон.

— Спасибо, лорд Пауэрскорт, спасибо. Как мило с вашей стороны. Интересно, какая часть ансамбля произвела на вас наибольшее впечатление?

«Ага, да ты падок на лесть», — понял Пауэрскорт и решил не скупиться:

— Прежде всего, мистер Панкноул, меня восхитил сам замысел, оригинальная идея перенести в Англию настоящий французский замок. А смелость и совершенство ее воплощения просто поражают. Я не считаю себя знатоком в области искусства, но убежден, что вам удалось собрать лучшую в мире коллекцию живописи, гобеленов, скульптур и всего прочего. Британия должна быть благодарна вам, сэр, за то, что вы сотворили для нее такое чудо! («Счастье, что никто не слышит этот чудовищный бред», — мысленно добавил Пауэрскорт.)

Но даже столь пышного угощения тщеславному Иеремии Панкноулу было мало. Этому гурману хотелось чего-то вкусненького на десерт, а затем, вероятно, еще и сыра.

— А моя площадка для крикета, лорд Пауэрскорт, как она вам показалась?

— Дорогой мистер Панкноул! — всплеснув руками, запел Пауэрскорт. — Это гениально, поистине гениально! Какая грандиозная мысль — с точностью воспроизвести здесь и стадион Лорда, и павильон Марилебонского крикет-клуба! Мне даже показалось, что ваш спортивный комплекс немного больше того, что находится в Сент-Джонс-Вуд, я не ошибаюсь?

— О, вы совершенно правы, сэр. Со временем я выстрою вокруг площадки места для зрителей. И их будет побольше, чем в Лондоне. Тогда тут будут проходить самые важные матчи. Сам Билли Грейс побывал у меня и нашел площадку превосходной.

«Интересно, сколько мошенник выложил за этот авторитетный отзыв?» — промелькнуло в голове у Пауэрскорта, но вслух он произнес другое:

— Прекрасная перспектива! Буду с нетерпением ждать матча, который подарит мне повод вновь наведаться в ваши волшебные владения, мистер Панкноул.

Что-то, однако, не давало покоя кругленькому толстячку. Встав с кресла, он направился, вернее, вперевалку покатился к окну с чудесным видом на долину, а потом, повернувшись к сидящему на краешке дивана гостю, сказал:

— Перед вами, лорд Пауэрскорт, человек, трагически не понятый современниками. Вы, разумеется, наслышаны о бедах, свалившихся на мою бедную голову. — Панкноул закатил глаза и развел в стороны жирные ручки, будто распятый на кресте. — Мои враги ничего не смыслят в бизнесе, у них одно желание — унизить и растоптать меня!

Он мячиком покатился обратно, просеменив мимо полотна Джошуа Рейнолдса, изображавшего прислонившегося к лошади полковника Сент-Леджера, друга и конюшего Георга III. Полковник задумчиво глядел вдаль. Быть может, подумал Пауэрскорт, он мечтает о скачках, которые теперь названы в его честь.

— Любой коммерсант сказал бы вам, лорд Пауэрскорт, что всякое крупное дело развивается неравномерно. Коммерцию нельзя сравнить с биением человеческого сердца, у нее свой ритм. Несколько удачных лет, потом плохой год. То ваши финансовые показатели сияют в солнечном свете, то тускнеют в тени облаков.

Панкноул остановился прямо перед детективом. Снаружи, в саду, надменно прогуливались два павлина, явно считавшие этот диковинный британский дом своим.

— Но враги мои, лорд Пауэрскорт, ошибаются, утверждая, что в пасмурные времена имели место обман и хищения, что я, Иеремия Панкноул, грабил честных людей, доверивших мне свои скромные сбережения. Ничего подобного! Это всего лишь закон развития бизнеса. Если бы коварные злопыхатели не ввели в заблуждение полицию, дела мои снова пошли бы в гору, засверкали новым невиданным успехом. И солнце, без сомнения, еще просияет! И оно взошло, — Панкноул понизил голос, словно говорил сам с собой, — только меня уже не было здесь, и я не мог получить прибыль, потому что меня изгнали, запретив торговать на бирже.

Пауэрскорт решил, что Панкноул наконец выдохся. Отнюдь. Поднялась новая волна праведного гнева:

— Полиция! Господи помилуй, полиция! Полагаю, лорд Пауэрскорт, — бросил хозяин хитроватый взгляд на детектива, — вы не раз имели с ними дело, и их полностью удовлетворяла ваша деятельность. Но что они могут знать о моей, что? Безнадежное, глухое невежество! — Заложив руки за спину, Панкноул снова двинулся через гостиную, на сей раз в направлении прекрасной дамы кисти Гейнсборо. — Вы не поверите, один молоденький инспектор думал, что слово «дивиденд» на футбольном жаргоне означает что-то вроде пари футбольных болельщиков. А другой, постарше, считал, что, раз в балансе значится «дефицит», стало быть, какая-то сумма украдена. Еще один, старший инспектор (вообразите только — старший!) был убежден, что двойная бухгалтерия — это когда сначала все записывают в тетрадки наподобие их полицейских блокнотов, а затем переписывают в счетные книги. Потому, мол, и называется «двойная запись». Ну что тут можно доказать, лорд Пауэрскорт? Я жду судебных слушаний. Жду с нетерпением! И с надеждой на справедливость.

Закончив марш протеста, толстяк уселся напротив Пауэрскорта.

— Мою защиту возглавит сэр Айзек Рэдхед, а помогать ему будет Чарлз Огастес Пью, которого считают мастером перекрестных допросов. — Панкноул говорил о своих адвокатах с такой гордостью, будто это были звезды его любимой футбольной команды.

— Я знаю Чарлза Огастеса Пью, мистер Панкноул. Действительно, в зале суда это свирепый тигр. — Пауэрскорт давно перестал удивляться тому, что он называл моральным нейтралитетом адвокатуры. И все же он не согласился бы защищать Иеремию Панкноула, несомненного мошенника. Однако адвокаты, которых он высоко ценил и уважал, не брезговали взять у жулика монетку, впрочем, видно, не такую уж мелкую. Адвокатское сообщество напоминало ему вереницу кебов у крупного вокзала, готовых везти любого, кто им заплатит.

«Что ж, похоже, сейчас самое время перейти к цели моего визита в Парадиз», — подумал он и добавил:

— Как раз об адвокатах я и хотел поговорить с вами, мистер Панкноул, точнее, спросить вашего совета.

— Слушаю вас, — благосклонно качнулся к нему белый бильярдный шар. — Буду рад помочь.

— Вам не хуже меня известно, мистер Панкноул, что судебного процесса с нетерпением ждете не только вы, но и некие достойные персоны, никак не связанные ни с вашими компаниями, ни с вами лично.

«Прости меня, Господи, — думал Пауэрскорт. — Будь я католиком, пришлось бы бежать отсюда прямиком на исповедь и каяться во лжи, за которую моя покойная ирландская бабушка немедленно отослала бы меня вымыть свой лживый рот с мылом».

Он с облегчением увидел, что бильярдный шар спокойно слушает его и согласно кивает.

— Так вот, ходят слухи, уж не знаю, насколько они правдивы, что кое-кто из этих джентльменов недостаточно щепетилен в отношении своих оппонентов. — На самом деле Пауэрскорт был твердо уверен, что эти люди тесно связаны с деятельностью Панкноула. Мысленно он называл их рэкетирами, вымогателями и бандитами.

— В настоящее время, — продолжал он, — я расследую убийство двух членов Куинз-Инн. Сначала на банкете отравили адвоката Донтси. Затем, всего несколько дней назад, двумя пулями в грудь застрелили его коллегу Вудфорда Стюарта.

Иеремия Панкноул пробормотал какие-то дежурные соболезнования. Пауэрскорт так и не понял, то ли перед ним талантливый актер, то ли толстяк действительно впервые слышит об этих преступлениях. Хотя вряд ли Айзек Рэдхед и Чарлз Огастес Пью не сообщили своему подзащитному о внезапной кончине тех, кто должен был выступить против них в суде.

— А дело вот в чем, мистер Панкноул. Этим двум адвокатам казначей Куинза поручил представлять сторону обвинения на процессе о ваших компаниях. И вот они оба мертвы. Я же хотел бы попросить вас осторожно разузнать, не случилось ли так, что кто-то из ваших помощников, проявив излишнее рвение, устранил Донтси и Стюарта.

Пауэрскорт перевел дыхание. Никакого взрыва гнева не последовало. Напротив, как ни поразительно, Панкноул сочувственно наклонился к нему и взял его за руку:

— Дорогой лорд Пауэрскорт, конечно же я постараюсь это выяснить. Сегодня же начну. Вы можете рассчитывать на мою полную, абсолютную поддержку. — Выпустив руку гостя, Иеремия Панкноул откинулся в кресле. — Боже, в какое ужасное время мы живем! Я часто повторяю: со смертью нашей великой королевы от нравственности не осталось и следа. Где идеал, где высший моральный эталон, если монарх заводит себе фавориток и общается со всякими мелкими брокерами и бакалейщиками?

Пауэрскорт подумал, что в истории, пожалуй, не найдется ни одного монарха, сумевшего обойтись без фаворитов и фавориток, но не сказал этого вслух, решив, что теперь самое время покинуть любезного хозяина.

— Мистер Панкноул, бесконечно благодарен вам за помощь и поддержку. Я буду ждать от вас новостей. Позвольте на прощание повторить, как приятно мне было познакомиться с вами и как восхитил меня ваш замок. Это шедевр, сэр, подлинный шедевр!

Позднее Пауэрскорт рассказывал жене, что при этих словах Панкноул чуть не лопнул от гордости.

Мрачный дворецкий, бесшумно скользя по коврам, проводил гостя к выходу. Пока кеб катился по склонам холмов к железнодорожной станции, детектив размышлял о том, что и в раю есть свои проблемы. В библейском это был змей. А на холмах чилтернского Парадиза проживал кругленький, жирненький гад по имени Иеремия Панкноул. Пауэрскорт невольно вздрагивал, когда колеса с грохотом перекатывались по камням. Да уж, пожелай мистер Панкноул устранить кого-нибудь ему неугодного, будь то юрист или сыщик, он не замедлил бы осуществить свое желание.

«До Оксфорда, пожалуйста, два со скидкой», «Будьте добры, Оксфорд, специальное предложение, два туда и обратно», «Пожалуйста, два до Оксфорда и обратно, рейс со скидкой»… Уже третьи сутки Эдвард произносил всевозможные варианты этой фразы. Ему предстояло купить билеты, а кассир почему-то представлялся огромным свирепым человеком в железнодорожном мундире, который наградит онемевшего покупателя громовым издевательским хохотом. Если Эдвард не сумеет заговорить, люди в очереди тоже могут разозлиться и начнут на него кричать. Юноша даже заготовил листок с нужной фразой, написанной крупными буквами, чтобы, на самый крайний случай, если он так и не сможет вымолвить ни слова, просто протянуть его кассиру. Эдвард ужасно волновался.

Днем раньше он достиг если не победы, то решительного прорыва в изучении бесчисленных бухгалтерских документов Панкноула. Выяснилось, что суммарная цифра учредительских взносов его второй компании практически равна, с разницей в несколько шиллингов, сумме дивидендов, выплаченных акционерам первой. Причем, объявляя лишь процент от акций, мошенники не давали общей цифры этих выплат. Так им удавалось закамуфлировать начальный этап аферы. Но если знать размер дивидендов на одну акцию, то остается всего лишь умножить это число на количество акций, выпущенных изначально.

Эдвард предполагал, что обнаруженный им результат будет повторяться во всей цепочке постоянно учреждавшихся новых компаний. Однако от бесконечных цифр у него начинала гудеть голова, так что время от времени он выходил из бюро отдышаться и бродил по двору, бубня себе под нос мантру про билеты.

Но вот наступило субботнее утро, и он стоял у эпицентра своих страхов, у этих ужасных железнодорожных касс. Билеты продавали четыре кассира: незлобивый на вид старичок, которому давно пора было на пенсию, бойкий парень с повадками уличного букмекера, очень серьезный джентльмен в очках с толстыми стеклами и улыбчивый мужчина средних лет. Эдвард никак не мог сделать выбор между улыбчивым и старичком. Он озирался в ожидании Сары и беспрестанно поглядывал на часы. Поезд отправляется в 9.20, то есть через десять минут, а билетов еще нет. Может, попробовать купить их самому? Но если он не сможет заговорить, Сара выручит его и произнесет, что надо. Слава Богу, вот и она! На этот раз в темно-синей юбке, лимонного цвета блузке и необыкновенно кокетливой шляпке, которую она одолжила у соседки-подруги. («Это придаст тебе пикантности, — заверила та, — и подбодрит Эдварда!») На руке у Сары висела прикрытая бледно-зеленой салфеткой корзинка с завтраком. По лицу Эдварда она поняла, что у него опять проблемы с речью: наверно, робеет спросить билеты. А он с тоской взглянул на кассы — у окошка, где сидел старик, никого не было — и медленно двинулся туда. Приблизившись, протянул деньги, открыл рот… Нет, слова не шли.

— Не торопись, сынок, — сказал кассир, — спешить некуда.

Эдвард сделал еще одну попытку. Тот же результат. Пальцы его уже стали нащупывать в кармане спасительный листок с текстом, но тут девичья ладонь нежно коснулась его руки. Он снова набрал в грудь воздуха и выпалил на одном дыхании:

— Два до Оксфорда и обратно со скидкой.

— Счастливой поездки! — пожелал ему кассир, вручая билеты и сдачу. Он был бы рад, если бы его внук встретил такую же милую девушку. — Налево, — крикнул он вслед Эдварду и Саре, — четвертая платформа.

Им удалось найти свободное купе. Сара поставила корзинку на багажную полку. Эдвард достал купленный в вокзальном киоске путеводитель по Оксфорду.

— А что в корзинке? — спросил он. Речь его опять лилась свободно.

— Так, — озабоченно сдвинула брови Сара, — кажется, ничего не забыла. Сандвичи с ветчиной, сандвичи с яйцами, сандвичи с помидорами, яблоки, кусок сыра и бутылка лимонада.

— Пир на весь мир! — в восторге воскликнул Эдвард и стал изучать путеводитель.

Сара вспоминала свой разговор с матерью, который состоялся два дня назад.

— Кто у него родители, Сара? Из какой он семьи?

Пришлось сознаться, что она понятия не имеет о его семье и даже не знает, где он живет.

— Право же, Сара, это неразумно с твоей стороны. Ну а как он хоть выглядит, этот твой Эдвард?

Сара обрисовала его наружность: довольно высокий, худощавый, глаза карие, волосы вьются. Но потом она допустила ошибку. Впрочем, было бы еще хуже, если б Эдвард когда-нибудь пришел к ним и проблемы возникли во время его беседы с миссис Хендерсон. В общем, Сара, слегка смущаясь, сказала:

— Понимаешь, мама, у Эдварда порой нелады с речью. Хотя со мной он всегда говорит прекрасно.

— Что значит — «нелады с речью»? Он что, дефективный? Ты собираешься ехать в Оксфорд с глухонемым?

— Да никакой он не глухонемой, мама. Слух у него отличный. Просто иногда ему трудно говорить, но, я уверена, у него это пройдет.

— Если это длится так долго, то, уж видно, навсегда. До самой могилы проживет молчком. Но как же он выступает на процессах?

— Он там не выступает, мама.

— То есть как это — «не выступает»? Как можно выиграть дело, если ни судьи, ни присяжные не слышат твоих аргументов?

— Со временем и он будет участвовать в судебных прениях.

— Со временем? А чем он зарабатывает, если не может говорить и даже не появляется в зале судебных заседаний? Чем он вообще занят в Куинзе, хотела бы я знать? Метет полы? Или кошек гоняет?

— Мама, он референт, помощник юриста, один из тех, кто готовит материалы для выступлений адвокатов.

— Спасибо, дорогая, как-нибудь обойдусь без твоих разъяснений. Благодарение Богу, я еще из ума не выжила и понимаю, что такое помощник юриста. А жалованье-то твоему Эдварду платят? Или он получает только то, что адвокаты жертвуют ему из своего кармана? А может, он бессребреник?

— Ничего подобного, мама. Эдвард получает почасовую оплату, как адвокаты, которые работают на клиента. Юрист может сделать прекрасную карьеру, даже если он не выступает в суде. А Эдвард один из лучших специалистов в своем деле. Сейчас он, кстати, готовит материалы для громкого процесса афериста Панкноула.

Сара считала, что эта фраза произведет на ее мать должное впечатление.

— Неужели? — рассеянно отозвалась миссис Хендерсон и решительно подвела итог: — Думаю, тебе не стоит иметь дело с человеком, который все время молчит, словно актер, которому не досталось нормальной роли. У тебя не должно быть с ним серьезных отношений.

— А их вовсе и нет, мама. Мы с Эдвардом просто дружим.

Мать пробурчала что-то неразборчивое.

— Приведи-ка его сюда, Сара, я хочу сама на него поглядеть.

— Хорошо, мама. Я приглашу Эдварда к нам, когда мы с ним поедем в Оксфорд.

— И что это он вздумал везти тебя именно в Оксфорд? Там что, есть какая-то зона тишины, где всем студентам и преподавателям велено хранить молчание?

— Вроде бы нет.

— А этот твой Эдвард сумеет при мне хоть слово вымолвить? Или будет сидеть тут и, как рыба, рот разевать? Уж и не знаю, что я теперь скажу миссис Виггинс, ох, не знаю.

— Вот увидишь, — дипломатично заметила Сара, — все будет прекрасно, если только ты не будешь к нему жестока.

— Жестока? Я? О чем ты говоришь! Да я хоть раз в жизни была к кому-нибудь жестока?

— Прости, мамочка, — виновато улыбнулась Сара. — Я хотела сказать, слишком строга.

Миссис Хендерсон обиженно фыркнула, и прения были отложены.

А сегодня был выходной и сияло солнце. Поезд прибыл в Оксфорд, и Эдвард достал с полки корзинку для пикника. Они решили сразу пойти к реке, а университетский городок осмотреть позже — Эдвард боялся, что в любой момент может начаться дождь. Молодые люди прошли по Георг-стрит до Корнмаркет-стрит и остановились на перекрестке. Справа располагались Бэлиол, Тринити и Сент-Джонс, слева — музей Эшмолин и Рэндольф-отель. Полюбовавшись ими издали, Сара и Эдвард отправились дальше, заглянули в Пемброк-колледж и в немом изумлении постояли перед громадой собора Церкви Христа.

— Прямо как наш Куинз-Инн! — воскликнула Сара, выходя из Пемброка. — Даже таблички с именами в парадном вестибюле, как у нас. А какое заведение старше, Эдвард?

Эдвард перелистал путеводитель.

— Пемброк старше Куинза, — сообщил он. — Но я не знаю, как насчет других лондонских корпораций. Во всяком случае, здесь говорится, что самый старый колледж Оксфорда основан в 1249 году. Стало быть, университету уже шесть с половиной веков.

Лодочнику на прокатной станции у Фоли-бридж с виду было немногим меньше. Слегка обнажив два последних, торчавших спереди зуба, сгорбленный старец, напоминавший сказочного гнома, сидел у стола в лодочном сарае.

— Вам гребную или плоскодонку? — просипел он. — Коль плоскодонку не водили, так лучше возьмите гребную.

— Плоскодонку, пожалуйста, — твердо ответил Эдвард, и Сара удивленно взглянула на него.

Помощник гнома казался по сравнению с ним просто мальчишкой — ему, вероятно, едва перевалило за семьдесят и он сохранил почти все зубы. Он провел парочку к речному причалу и устроил Сару с ее корзинкой на подушках в середине лодки. Эдвард занял позицию в конце, и лодочник, кряхтя, отпихнул лодку от деревянного помоста.

Длинная прямоугольная плоскодонка напоминает венецианскую гондолу, но, в отличие от нее, не суживается к носовой части. С одного конца она закрыта до самых бортов узким дощатым настилом, способным выдержать вес стоящего на нем человека, — в Кембридже участник лодочных состязаний становится именно туда. На противоположном конце — ряд перекладин, в них упираются ногой, управляя лодкой, студенты Оксфорда. В центре судна разложены подушки. Лодки — традиционное место для пикников и романтичного уединения парочек. Лодкой управляют с помощью длинного деревянного шеста с железными шипами на конце, которые втыкаются в гальку на дне реки. Опустив и воткнув шест, спортсмен пригибает его на себя и, оттолкнувшись им от дна, посылает лодку вперед. Затем накренившийся под углом в сорок пять градусов шест вытаскивают, и все повторяется сначала.

Стоя на дощатом настиле, Эдвард бормотал себе под нос: «Шест подними и держи строго вертикально. Теперь резко опускай, но не дави, пусть он воткнется под собственной тяжестью. Начнешь тянуть его на себя, обязательно слегка согни колени. Если шипы завязнут в иле, покрути…» Повторив это несколько раз, он уверенно повел лодку вдоль правого берега.

— Что за молитвы вы шепчете, Эдвард? — спросила Сара. — Я и не знала, что вы умеете управлять плоскодонкой.

— Я просто стараюсь припомнить правила, которые внушал мне мой наставник.

— А кто это был?

— Представьте себе, мистер Донтси, — сказал Эдвард. — Прошлым летом мы с ним ездили в Кембридж. Он ведь учился там, окончил, кажется, Тринити-колледж. Мне тогда полчаса потребовалось, чтобы одолеть меньше сотни ярдов от Магдален-колледжа до колледжа Сент-Джонс, следующие пара сотен ярдов до Клер-колледжа заняли уже десять минут, ну а доплыв до Кингса, я уже чему-то научился. Мистер Донтси внушил мне два правила. Во-первых, говорил он, надо выкинуть из головы все мысли о работе, а во-вторых, орудуя с шестом, не забывать о грации движений.

— По-моему, Эдвард, вы сейчас неплохо смотритесь, — улыбнулась Сара.

— Мистер Донтси научил меня избегать типичных для новичков ошибок; — продолжал Эдвард, пряча довольную усмешку. — На Кэме множество низких мостов; стоя на них, можно дождаться проплывающей плоскодонки и ухватить чей-нибудь поднятый шест. Неопытные туристы часто попадаются в эту ловушку. Если ваш шест крепко держат с моста, вы вынуждены его отпустить, ведь плоскодонка продолжает двигаться и вы рискуете оказаться в воде. Частенько, к восторгу зрителей, так и происходит. А еще может случиться так, что лодка движется, а воткнутый шест застрял в иле. Мистер Донтси рассказывал, что ему не раз доводилось видеть, как плоскодонка уплывает, а какой-нибудь несчастный, вцепившись в шест, висит на нем посреди реки.

От левого берега им навстречу двигались две плоскодонки. В них было не меньше дюжины человек, все они шумели и размахивали бутылками. Эдварду показалось, что оттуда ему, тыча пальцами, что-то кричат.

— Чего им надо, Сара? — спросил он, продолжая сгибать и разгибать колени, чтобы лодка плавно скользила по воде.

Девушка прислушалась и повернула к нему несколько встревоженное лицо:

— Кажется, они кричат: «Не там стоишь!» и еще… — она уже всерьез заволновалась, — еще они, по-моему, кричат: «Топи его!»

— Все ясно, — сказал Эдвард, прикидывая расстояние между своей лодкой и приближающимися плоскодонками. — Я стою так, как принято в Кембридже, а в Оксфорде почему-то считают, что управлять лодкой нужно с другого конца.

Крики приближались, и теперь стало ясно, что Сара все расслышала правильно. В воздухе сверкали бутылки. Каждый рывок плоскодонок сопровождался новым боевым кличем.

Однако Эдвард хранил полное самообладание и только увеличивал скорость, непрерывно выдергивая и вновь ловко втыкая шест. Сара заметила, что он пытается использовать его в качестве руля, видимо прикидывая, как быстро сможет поменять курс. Энтузиазма у оксфордцев было хоть отбавляй, но вели они свои лодки не слишком умело и явно уступали Эдварду в темпе.

Когда плоскодонки были уже менее чем в сотне ярдов, Эдвард неожиданно развернул свою лодку, направив ее поперек реки, прямо на противника.

Возгласы «Не там! Не там! Топи его!» усилились.

Сара не сразу поняла, что собирается делать ее спутник. Он был невероятно сосредоточен. Потом девушка увидела, что, если их лодка не успеет остановиться или сменить курс, она вот-вот перегородит путь оксфордцам. Но как Эдвард сможет сменить курс на такой скорости? Ситуация грозила стать опасной.

«Топи его! Не там стоит!» Насмешливо-устращающие возгласы как-то притихли. Ибо не лодка плыла к оксфордцам — на них несся флагман боевой флотилии где-нибудь возле Акция или Саламина.

Еще минута, и их плоскодонки разлетятся в щепки. Эдвард сделал легкое движение шестом, словно рулем. Оксфордцы смолкли. Сама судьба неслась им навстречу. Два парня с шестами, осознав неизбежность роковой гибели, попрыгали в воду. Тогда Эдвард, погрузив шест, изо всех сил пригнул его, однако не параллельно своей лодке, а в сторону. И в тот момент, когда столкновение казалось уже неизбежным, его плоскодонка, круто свернув вправо, проскользнула всего лишь в паре футов от вражеских бортов и устремилась дальше по реке.

— Ну как, не там стоял, да?! — обернувшись, крикнул Эдвард.

Грянули аплодисменты зрителей, наблюдавших за схваткой с берега. К овациям присоединились и побежденные.

— Ура! Здорово, Эдвард! — хлопая в ладоши, воскликнула Сара. — Филистимляне полностью разбиты!

— Надо оторваться, — прерывистым от напряжения голосом проговорил Эдвард. — Вдруг им взбредет в голову нас преследовать. Конечно, вряд ли они пойдут на это и в любом случае мы плывем быстрее, но так мне будет спокойнее.

Сара взглянула на него с уважением. Эдвард Тихий прямо у нее на глазах превратился в Эдварда Победителя.

Пауэрскорт подробно рассказал леди Люси и Джонни о своем визите в Парадиз, признавшись, что так и не решил, друг ему Иеремия Панкноул или враг.

— И вот еще что, — сказал он, — схожу-ка я к поверенным Донтси еще раз, поговорю об этом неуловимом Максфилде, которому Алекс Донтси оставил двадцать тысяч. О поисках этого загадочного наследника я вам уже рассказывал. Но полиции тоже не удалось отыскать никаких следов. Старший инспектор Бичем считает, что этого человека, скорее всего, нет в живых. Хотя, просмотрев все присылаемые в Сомерсет-Хаус официальные списки умерших и пропавших без вести, его там не обнаружили. Он как будто испарился.

— А вдруг он уехал за границу? — предположила леди Люси. — Может, у него случилось какое-то несчастье и Донтси оставил ему деньги, чтобы выручить из беды?

— Бог его знает, — пожал плечами Пауэрскорт. — С тем же успехом можно предположить, что Донтси заплатил шантажисту.

— А может, этот парень сидит за решеткой? — оживился Джонни. — Не обязательно за преступление. Ведь есть же долговые тюрьмы, клиники для психов, другие подобные местечки. Полиция их проверяла?

— Проверяла, — вздохнул Пауэрскорт. — Но может быть и такое: допустим, некий Максфилд унаследовал от своего отца не фамилию, а титул, и теперь он не Максфилд, а какой-нибудь лорд Килкенни. И не найти уже бывшего Максфилда, он исчез без следа.

— Но ведь знакомые помнили бы его прежнее имя? — усомнилась леди Люси.

— Не обязательно, — усмехнулся Пауэрскорт. — Когда в следующий раз увижусь со старшим инспектором, непременно попрошу его проверить и эту версию. Джек Бичем, конечно, умная голова, однако он, как и все полицейские, беспредельно привержен каждой букве официальных законов государства, которое призван защищать.

 

9

Через двадцать минут Эдвард и Сара были уже далеко от архитектурных красот Оксфорда. Поскольку Эдвард все еще опасался преследования, они буквально пролетели мимо Магдален-колледжа и его оленьего парка. Теперь перед ними открылись поля, с виду сыроватые для прогулок, причем на них паслось подозрительно много коров. Эдвард направил лодку под ветви плакучей ивы, перебрался в середину и устроился напротив Сары.

— Вы не проголодались? — спросила она, проверив, на месте ли корзинка с едой.

— Просто умираю с голоду! — весело ответил он и стал уплетать один за другим сандвичи с ветчиной, помидорами и яйцами.

«И как это в него столько влезает?» — удивлялась Сара. Когда с сандвичами было покончено, она решилась задать вопрос, который ее давно мучил.

— Эдвард… — нерешительно начала она.

— Да, Сара? — откликнулся он, вытирая яблоко о рукав своей рубашки.

— Можно вас попросить об одной любезности?

— О чем угодно, Сара, — заверил он, любуясь отполированным яблоком, словно редкостным самоцветом.

— Понимаете, я обещала, что поговорю с вами об этом, когда мы будем в Оксфорде.

Догадываясь, что «это» как-то связано с ее матерью, Эдвард молча ждал. Сара долго молчала, опустив глаза на воду, такую прозрачную, что видны были камешки на дне.

— Вы не могли бы, Эдвард, как-нибудь навестить нас с мамой? Ей очень хочется с вами познакомиться.

Эдвард надкусил яблоко.

— Конечно, Сара, ваше желание — закон, спасибо за приглашение. А какая она, ваша матушка?

Саре не хотелось отвечать на его вопрос, но она решила, что это было бы нечестно по отношению к Эдварду.

— Она любопытная, Эдвард, жутко любопытная. И еще, хотя я, наверное, не должна вам об этом говорить, она тяжело больна. Доктор считает, что жить ей осталось всего пару лет. У нее мучительные боли. Как будто, — голос Сары дрогнул, — мало мучений досталось под конец отцу. Он умер два года назад. Два года и четыре месяца, как его нет.

«Может, обнять ее за плечи? — подумал Эдвард. — Так ей будет удобнее сидеть».

— Бедняжка, — сказал он, отложив надкушенное яблоко. — Вы говорили мне, что ваша матушка нездорова, но про несчастье с вашим отцом я не знал. Вы были сильно к нему привязаны?

По лицу Сары скользнула печальная улыбка.

— Я была самой младшей, притом девочкой, резвой и веселой. Я обожала отца. И он меня. Мне даже кажется, хотя он никогда не признавался в этом, что я была его любимицей.

— А отчего он умер? Ведь он не мог быть стар.

— Удар, от которого он так и не оправился. Врачи ничего не могли сделать. Отец много лет работал учителем начальной школы. Он был очень добрым, мягким человеком, его все любили, и учителя даже привели учеников на его похороны. Дети пели церковные гимны, это было так трогательно…

Сара вдруг осознала, что, собираясь расспросить Эдварда о его семье, почему-то начала рассказывать о своей. Но она должна его предупредить.

— Моя мать, Эдвард… — Сара на миг смолкла.

Подошли две крупные коровы и уставились на людей, сидящих в лодке.

— Вы боитесь коров? — спросил Эдвард. — Хотите, отплывем подальше?

— Нет, дело не в коровах, — покачала головой девушка. — Ну, в общем, моя мать наверняка будет расспрашивать вас про вашу семью, и в какой школе вы учились, и какие у вас планы на будущее.

— Да? — пробормотал Эдвард, и Сара заметила, что он слегка напрягся. — А вы будете рядом, Сара? Вы не уйдете печь какие-нибудь пирожки или заваривать чай, оставив меня на растерзание своей матушке?

— Не беспокойтесь, Эдвард, не уйду. Как вы думаете, вы справитесь?

— То есть смогу ли я нормально разговаривать? Не знаю. Утром на вокзале у касс я страшно волновался. Конечно, я буду нервничать и при встрече с вашей матушкой.

— А что вы скажете ей о своих родных? — Саре давно хотелось задать ему этот вопрос. Ей казалось, что сейчас, когда они остались в укромной заводи наедине, не считая коров и маячивших вдалеке шпилей Оксфорда, самое время сделать это.

Наступила долгая пауза. То ли Эдварда смущала перспектива разговора с ее матерью, то ли он просто не знал, что сказать. Выбросив огрызок, он взял еще одно яблоко.

— Извините, — глухо проронил он.

Сара затаила дыхание. Она чувствовала, что ответ, каким бы он ни был, не только поможет ей понять характер Эдварда, но и, возможно, прольет свет на причины его проблем с речью.

Подтянув колени к подбородку, юноша обхватил их руками.

— М-м-мои р-родители мертвы, — с трудом выговорил он и угрюмо, почти сердито добавил: — П-погибли в катастрофе вместе с моей старшей сестрой и младшим б-братом.

— Ох, Эдвард, — пролепетала Сара. — Простите меня! Это ужасно! — Ей стало ясно, что именно трагедия стала причиной заикания, которое он пытается скрыть. — Но как это случилось?

— Крушение поезда. Мы все ехали в Бристоль. Какое-то повреждение путей. На большой скорости вагоны сошли с рельсов и рухнули с насыпи. Я долго пролежал под завалами рядом с телами родителей. Когда полиция стала вытаскивать людей, я был без сознания. Потом неделю слова не мог вымолвить.

— Боже мой, — тяжело вздохнула Сара, жалея, что завела этот разговор, и думая о том, что теперь просто обязана уберечь Эдварда от расспросов матери. — Кошмар, настоящий кошмар… Стать свидетелем гибели самых близких, самых родных…

Эдвард молча грыз яблоко. Коровы медленно брели по полю. Мимо проскользнули несколько возвращавшихся в Оксфорд гребных лодок.

— А где же вы сейчас живете? — спросила Сара. Ей представилось, как он коротает одиночество в каком-нибудь убогом пансионе, где комнаты почти не убирают, да и кормят ужасно.

— Я живу с бабушкой и дедушкой, — улыбнулся юноша. — Они очень славные. Может, когда-нибудь придете их повидать, Сара? Им это, несомненно, доставит большое удовольствие.

Его дед и на седьмом десятке оставался ценителем женской красоты, и Эдвард не сомневался, что Сара очарует старика. Эта мысль его приободрила.

— Думаю, нам пора возвращаться, — сказал он, — иначе мы не успеем посмотреть Оксфорд.

По пути в Калн, к прекрасной миссис Донтси, лорд Фрэнсис Пауэрскорт пытался проанализировать все, что выяснил в ходе расследования. Итак, убийство первое: на банкете отравлен ее муж (яд, возможно, подсыпали в приемной этого малоприятного господина Бартона Сомервилла). Убийство второе: двумя пулями в грудь застрелен Вудфорд Стюарт. Какова связь между этими преступлениями? Оба убитых готовились выступить обвинителями в деле об аферах Панкноула и его партнеров. И оба были бенчерами Куинза, хотя это совершенно не проясняет причин их гибели. Известно лишь, что Стюарта выбрали бенчером всего за два месяца до Александра Донтси, а значит, и тот и другой были в руководстве корпорации новичками. А неуловимый Максфилд? Объявился, только чтобы убить Донтси и получить свои двадцать тысяч? Есть еще Порчестер Ньютон, сражавшийся с Донтси на выборах в бенчеры, который исчез сразу после смерти соперника и должен был вернуться на следующей неделе. А что, если он уже возвращался, чтобы застрелить Стюарта и перетащить его тело к церкви Темпла?

Мотивов убить Донтси или Стюарта могло быть сколько угодно, но Пауэрскорта больше занимало то, что эти убийства, безусловно, связаны одно с другим. А значит, их причина кроется в профессиональной деятельности жертв.

Поезд грохотал во тьме тоннеля, а сыщик все ломал голову, как затронуть ту деликатную тему, которую он собирался обсудить с миссис Донтси.

Едва из окошка кеба показались серые каменные стены главного усадебного дома, ему вспомнились пустые залы, нежилые комнаты, мебель под чехлами, циновки, прикрывающие дорогой паркет, — все это запретное царство пыли, теней и призраков многих поколений Донтси.

Элизабет Донтси ждала его. Она по-прежнему была в трауре, так удачно оттенявшем нежную белизну ее ослепительной кожи. Протянув ему руку, она улыбнулась:

— Приятно увидеть вас снова, лорд Пауэрскорт. Надеюсь, добрались благополучно? Чашечку чаю?

— Чуть позже, если вы не против, миссис Донтси. Добрался я прекрасно. Как изумительно красив ваш парк, весь усыпанный первоцветами!

— О да, нашему парку идет ранняя весна, он очень мил в эту пору. Однако, лорд Пауэрскорт, прежде чем мы начнем разговор, я хочу вам кое-что сказать. Не знаю, насколько это важно, но в письме вы просили меня подумать и вспомнить, не слышала ли я от Алекса в последнее время чего-то необычного.

Пауэрскорт мгновенно стал серьезен.

— Вам удалось что-то припомнить, миссис Донтси?

Элизабет Донтси опустила глаза, скользнув взглядом по своим рукам.

— Вскоре после того как Алекса избрали бенчером и он приступил к новым обязанностям…

Она взглянула на Пауэрскорта, будто моля о помощи. Он ободряюще улыбнулся.

— Алекс обронил это несколько раз, я помню. Он говорил, что его очень беспокоят счета.

— Счета? Ваши семейные счета, миссис Донтси? Связанные с поместьем? А может, какие-то дополнительные расходы? Счета, на которые поступают его гонорары? Или счета Куинз-Инн, к которым он получил доступ после выборов?

— О Боже, сколько всяких счетов вы перечислили, лорд Пауэрскорт! Наверно, все мужчины знают это?

— Да нет, — улыбнулся Пауэрскорт, — просто мой шурин — крупный финансист. Когда я заходил к нему на днях, он как раз занимался всевозможными счетами: прибыль, расходы и тому подобное. У него полно всяких гроссбухов, а толстенный том, хранящий тайны всех счетов, я в шутку называю Книгой Чисел.

Настала ее очередь улыбнуться.

— Неплохо, когда в семье есть человек, который профессионально умеет считать деньги. Так же, как и врач. Кстати, нет ли среди ваших родственников медиков?

Мысленно перебрав всех членов многочисленного клана Люси, Пауэрскорт не обнаружил никого, связанного с медициной.

— Вроде бы нет, — признался он. — Зато есть несколько моряков, а пехотинцев и кавалеристов хватило бы на целый полк. Но вернемся к тому, что беспокоило вашего мужа, миссис Донтси. О каких счетах, с вашей точки зрения, шла речь?

— Я много думала об этом, — сказала она, — особенно перед вашим сегодняшним приездом. Вряд ли он говорил о личных счетах или о счетах своего отдела. Бухгалтерию там ведут не хуже, чем в Английском банке. Стало быть, остается Куинз. Хотя полной уверенности у меня нет. Алекс не любил распространяться о служебных финансовых делах.

— А вы не помните, миссис Донтси, что именно он сказал, какие слова?

Она задумчиво нахмурилась и от этого стала еще прелестнее.

— Нет, не припомню, — сказала Элизабет Донтси. — Я даже не могу сказать, был ли он взволнован, удивлен или растерян. Скорее, им владела какая-то смесь этих чувств.

Пауэрскорт представил, как Бартон Сомервилл отреагирует на его просьбу заглянуть в счета Куинз-Инн, и мысленно застонал.

— А не мог ваш супруг привезти эти счета домой, чтобы спокойно просмотреть их на досуге?

— Сомневаюсь, лорд Пауэрскорт. Но я загляну в его бумаги и сообщу вам, если найду что-то подобное. А теперь давайте поговорим о том, что вновь привело вас в Калн. И сделаем это за чаем.

Пауэрскорт занервничал.

— Это тема весьма щекотливая, она касается очень деликатных, даже интимных вопросов, в частности семейных традиций и наследников, о которых мы беседовали в прошлый раз. Прошу вас, если мои вопросы покажутся вам беспардонными, остановите меня.

Элизабет Донтси не опустила взгляд, не покраснела, не воспользовалась формулой вежливого отказа.

— Я уверена, лорд Пауэрскорт, что без крайней необходимости вы не стали бы задавать эти вопросы. Говорите, пожалуйста.

— Благодарю вас, миссис Донтси, искренне благодарю. Должен признаться, что это действительно имеет огромное значение для следствия.

Небо заволокли тучи, пронесся, сотрясая ветви деревьев, сильный ветер. По окнам гостиной забарабанил хлынувший дождь.

— Позвольте, миссис Донтси, я изложу занимающий меня предмет в виде сказки. Надеюсь, вы любите сказки?

— О да, — улыбнулась она. — Меня всегда увлекали шекспировские пьесы о чудесных странах вроде Иллирии в «Двенадцатой ночи» или волшебниках вроде Просперо в «Буре». Пару месяцев назад мы с Алексом смотрели юбилейное представление «Двенадцатой ночи» в Мидл-Темпл-холле, где ровно триста лет назад состоялась премьера этой чудесной комедии. Но простите, я вас отвлекаю, лорд Пауэрскорт.

— Знаете, миссис Донтси, я ведь тоже был на том спектакле. Возможно, мы тогда прошли мимо, не заметив друг друга, словно корабли в ночи.

И в «Буре», и в «Двенадцатой ночи», вспомнил Пауэрскорт, речь идет о кораблекрушении. Может, для миссис Донтси это символ ее судьбы? Однако, несмотря на трагическую утрату, она, со своей сияющей красотой, вовсе не походила на жертву катастрофы.

— Давным-давно, — начал Пауэрскорт свою сказку, — высоко-высоко в горах было маленькое королевство. Горы те были гораздо выше наших нынешних гор, снег никогда не таял на их вершинах, и лишь самые дерзкие храбрецы решались туда подниматься. Обычаи в том королевстве сильно отличались от наших, ведь все это было задолго до изобретения телефона, телеграфа, автомобиля и платных дорог, пароходов и даже ткацкого станка. Жители Горного королевства (так можно перевести его название) никогда не видели моря, но страна их была богата. В чашах гор лежали плодородные долины, породистые лошади могли без устали скакать с рассвета до заката. А как прекрасна там была природа, миссис Донтси! Весной горные склоны покрывались ковром чудесных цветов. Летом сверкало жаркое солнце, но потоки сбегающих с вершин горных рек оставались прохладными. Осенью опавшие листья устилали землю золотисто-багряным ковром. Зимой снег покрывал башни и зубчатые стены королевского дворца, и тот казался волшебным.

Страной правил король, уже немолодой, но, к счастью, имевший наследника. Принц вырос, возмужал, и отец стал подыскивать ему красавицу невесту. Однако ни одна из дочерей придворных вельмож принцу не приглянулась. И вот, когда он уже отчаялся найти себе жену, один мудрый старец рассказал ему, что в дальней стране у столь же знатного короля подросла дочь поистине дивной красоты. Принц поехал в Равнинное королевство и влюбился в тамошнюю принцессу. Через восемь месяцев они поженились, а когда вскоре старый король мирно почил во сне, стали королем и королевой.

«Так ты рискуешь и к ночи не закончить!» — мысленно подгонял себя Пауэрскорт.

— В первые годы их правления на землях этого чудесного Горного королевства все шло прекрасно. Урожаи были обильны, люди благоденствовали, внутри страны и на ее границах царили мир и порядок. И лишь одна тень омрачала всеобщее райское блаженство — у молодой королевской четы не было детей. А обычаи государства требовали, чтобы власть передавалась от отца к сыну. Никакие братья, дядюшки и прочие родственники в наследники трона не годились. Эта традиция восходила к глубокой древности и объяснялась тем, что когда-то давно после смерти одного из королей придворные возвели на престол его младшего брата, но не все признали его власть, и началась гражданская война.

Шло время, миновало еще несколько лет, а наследник у короля так и не родился. Знать забеспокоилась и, как водится, начала готовить заговор. В народе со страхом ждали неизбежного кровопролития. Тогда молодой король с небольшой свитой из самых верных друзей отправился к горному храму, где обитали святые старцы. Те выслушали его рассказ и велели монарху удалиться на вершину горы. Там он десять дней оставался среди снегов, а затем вернулся за ответом. Надо заметить, что в том королевстве семейные отношения регулировал не закон, а обычаи. Супруги должны были хранить друг другу верность, но юридических обязательств при этом не возникало. Так вот, когда король вернулся к старцам, они дали ему такой совет. Королеве следовало возлечь в дальних дворцовых покоях с кем-либо из братьев или кузенов короля и продолжать это, пока в ее чреве не зародится дитя. Самому монарху тоже не стоило оставлять свое брачное ложе, дабы никто потом не усомнился в его отцовстве. Мир в стране требует столь трудного, необычного решения, сказали мудрые старцы. Ибо если у короля не появится сын и наследник, что станется с прекрасным Горным королевством?

Пауэрскорт умолк. Элизабет Донтси пристально смотрела на него.

— Продолжайте же, лорд Пауэрскорт. Вы замолчали, а король так и стоит там, в горах.

— Боюсь, миссис Донтси, что на этом месте сказка обрывается. Поверьте, мне очень жаль.

Она позвонила, чтобы подали чай.

— Что ж, лорд Пауэрскорт, попытаюсь помочь вам закончить эту историю. Я не такой замечательный рассказчик и не могу поведать, что сталось с остальными ее героями, поэтому расскажу только о королеве. — Искорки замерцали в ее глазах. — Чем я могла бы продолжить сюжет? Пожалуй, лишь банальной сентенцией: для супруги, особенно если она вышла замуж за короля и стала королевой, главное — всегда повиноваться мужу.

Пауэрскорт рассмеялся.

— Чудесный финал, миссис Донтси! И мораль в конце, как в любой сказке.

«Клянусь дьяволом, так оно и было! — воскликнул про себя детектив. — Слухи, которые поведала Люси ее кузина, оказались чистой правдой. Но что это дает расследованию?»

— Чашечку чая? — обратилась к нему миссис Донтси, когда дворецкий вышел. — После столь долгого повествования у вас, должно быть, пересохло в горле.

Она явно давала понять, что тема закрыта. Как ни странно, Пауэрскорт почувствовал облегчение.

«А любопытно, — подумалось ему, — кем из персонажей «Двенадцатой ночи» можно представить миссис Донтси? Прелестной жертвой кораблекрушения Виолой-Цезарио? — Но при всем своем восхищении миссис Донтси он понимал, что эта роль ей не по возрасту. — Тогда, быть может, Оливией, с ее многочисленными домочадцами и запутанными любовными отношениями? Ну да, конечно же Оливия. А где-то в пустынных пыльных залах и галереях Кална бродят сэр Тоби Белч и сэр Эндрю Эгьючийк…»

Мягкий голос хозяйки вернул его к реальности:

— Скажите, лорд Пауэрскорт, верно ли, кто-то недавно сказал мне, что в вашей семье прибавление? Кажется, у вас теперь близнецы?

Плоскодонка медленно и плавно двигалась обратно к Фоли-бридж. Никаких признаков противника не наблюдалось. Сара откинулась на подушки и, опустив в реку руку, из-под ресниц глядела на Эдварда. Качающаяся на воде лодка убаюкивала ее. Юноша любовался ее невинным видом — склоненной головкой, разметавшимися по подушке рыжими кудрями. Они проплыли мимо колледжа Церкви Христа, вновь поразившись размерам его огромного прямоугольного двора. Здания лондонских юридических корпораций были выше, чем колледжи Оксфорда, но ничего подобного этому в районе Стрэнда не было. Эдвард сообщил Саре, что колледж Церкви Христа окончили многие из великих политиков, такие, как Каннинг, Пиль, Гладстон и лорд Солсбери.

— А вы, Эдвард, хотели бы учиться в Оксфорде? — спросила она, рассматривая группу студентов на ступенях библиотеки. Наверное, ему пошла бы университетская мантия.

— Нет, пожалуй. Ведь здесь в основном учатся весьма состоятельные молодые люди, и я вряд ли пришелся бы ко двору.

Сара вспомнила о Куинз-Инн, только когда они сели в поезд, и ее тут же снова охватил страх. Они были в купе вдвоем. Эдвард расправлялся с остатками провизии для пикника.

— Как вы думаете, Эдвард, убийцу скоро поймают? — помрачнев, спросила она.

— Ох, дорогая Сара, я надеялся, что поездка в Оксфорд отвлечет вас. Право же, не стоит волноваться. Никто не причинит вам вреда. Лорд Пауэрскорт — один из лучших детективов Англии, да и полицейский следователь явно человек сообразительный. Нет причин впадать в панику.

— Я беспокоюсь не о себе, — решительно возразила Сара, не сводя с Эдварда широко раскрытых, тревожно заблестевших глаз. — Кто был непосредственным помощником мистера Донтси? Кто постоянно сотрудничал с мистером Стюартом? Кто в курсе их секретов? Кто лучше всех осведомлен об афере Панкноула? Вы, Эдвард, вы и снова вы! И я ужасно боюсь, что вы — следующий в страшном списке жертв.

— Не смешите меня, Сара, — отмахнулся Эдвард. Его необычайно тронула ее забота, и он чуть не взял ее за руку, чтобы немного успокоить. — Чепуха! Никто не занес меня ни в какие списки. Я больше рискую, переходя улицу.

Однако эти доводы не убедили Сару. Она была уверена, что Эдварду грозит опасность, и лишь его предложение посетить их с матерью на будущей неделе немного успокоило ее. «Вряд ли ему понравятся мамины расспросы, — подумала девушка, — зато, по крайней мере, он останется в живых».

На том почетном месте, где она находилась во время прошлого визита к Уильяму Берку, глаза Пауэрскорта ее не обнаружили, но свою главенствующую роль она сохранила. Сегодня Книга Чисел стояла в самом центре нижней полки стеллажа, и ее толстый черный корешок выглядел очень авторитетно. Интересно, есть ли подобный Ковчег Завета, святая святых бухгалтерии, у бенчеров Куинз-Инна?

— Дело в том, Уильям, что Александра Донтси, того, которого отравили, перед смертью очень беспокоили счета.

Берк отреагировал на эту информацию так же, как недавно сам Пауэрскорт:

— Какие счета, Фрэнсис? Личные? Связанные с поместьем? Счета его отдела? Корпоративные счета Куинза?

— Я задал его вдове те же вопросы. Две категории, по-видимому, исключаются: в офисе Донтси есть какой-то гений учета, личные счета тоже в полном порядке. Стало быть, либо Куинз, либо поместье. Миссис Донтси не помнит, о чем конкретно говорилось.

— Удивительно, Фрэнсис, что даже очень умные женщины совершенно не разбираются в том, что касается денег. Взять хотя бы твою сестру, мою любимую супругу, — умна на редкость, но о деньгах не имеет ни малейшего представления.

— Ну, бывают и исключения, Уильям. Правда, они только подтверждают правило. Но речь не о них, я пришел узнать твое мнение. Как по-твоему, что могло сильнее взволновать опытного и хладнокровного юриста — поместье или Куинз?

Уильям Берк пригубил стакан белого портвейна.

— Мы блуждаем в темноте, Фрэнсис. Однако проблемы с поместьем все-таки представляются мне менее вероятными. Вести учет в этой сфере достаточно просто, ситуация повторяется из года в год, и даже что-то непредвиденное — например, неурожай — не грозит такими уж большими бедами. Сработают «качели».

— Качели? — Пауэрскорт сразу же представил себе на качелях дочку, то взлетающую вверх, то стремительно падающую вниз. Кстати, близнецам в свое время будет не скучно — они смогут качаться вдвоем, сидя на противоположных концах доски.

— Прости, этот термин в нашем деле означает, что неурожай угрожает лишь тем, у кого не уродились зерновые, но очень хорош для всех остальных, потому что цены на их продукцию подскакивают. Насколько я помню, никаких стихийных бедствий за последние годы не случалось. Ты ведь ездил в Кент, не заметил там ничего такого? Извержения вулкана, селений, испепеленных огнем и серой? Избиения младенцев?

— Да нет, Уильям. Вполне мирный ландшафт, подснежники цветут, олени бегают. В дворцовых покоях царит дремотная тишь. Так, значит, Куинз? То есть, скорее всего, Куинз. А что там могло быть?

Поднявшись с кресла, Берк подошел к окну. Вдоль улицы спешили домой служащие, по противоположной стороне прогуливался полисмен. Берк вернулся и сел на диван.

— Я, Фрэнсис, не особенно знаком с финансовой системой юридических корпораций Лондона. Скорее всего, руководство периодически отчитывается перед рядовыми членами обо всех доходах от аренды. Вряд ли при этом могло выясниться что-то экстраординарное. Взвинти они арендную плату, юристы Куинза мигом перебежали бы в Грейз-Инн или Мидл-Темпл.

Берк помолчал.

— Позволь, Фрэнсис, задать тебе вопрос. Ты полагаешь, что адвоката встревожило что-то чрезвычайно важное? Настолько важное, что из-за этого убили и его самого, и его коллегу? Чтобы привести к двум убийствам, финансовое преступление должно быть очень серьезным.

Теперь надолго замолчал Пауэрскорт.

— Я лишь строю догадки, Уильям. Может быть, и безосновательно. Но скажи мне, пожалуйста, какого рода денежные махинации ты имеешь в виду?

— Не обязательно сложные и масштабные. Представь, Фрэнсис, что хитроумные Донтси и Стюарт обнаружили в Куинзе шайку вымогателей. А потом все повернулось так, что одного из них отравили, а другого застрелили. Что касается крупных финансовых преступлений, то практически все они связаны с хищениями. Панкноул грабит своих пайщиков, а хапуга управляющий уводит деньги с банковских счетов — аферы разные, но цель одна — кража. В случае с Куинзом тебе сильно осложнит жизнь принцип законников действовать без огласки. Они могут годами платить шантажисту, но тебе об этом никто не обмолвится. Твой интерес к учету в отдельных бюро не вызовет энтузиазма, а попытка сунуть нос в бухгалтерские книги корпорации наверняка наткнется на глухую стену. «Искренне сожалеем, извините, лорд Пауэрскорт, — скажут тебе, — но мы при всем желании не имеем права показывать вам документы».

— Спасибо, Уильям. Ты подарил мне целый букет версий.

— Уверен, что среди них нет ни одной правильной, — скептически хмыкнул Берк. — Но позволь дать тебе совет. Не знаю, сколько ты видишь мотивов для этих убийств, подозреваю, немало. Но если причина действительно кроется в финансах и ты сумеешь докопаться до истины, поведать нам о ней ты не успеешь. Два убийства уже произошли. И нет никакого сомнения в том, что преступники не остановятся перед третьим. Знаешь, я регулярно посещаю похороны постоянных клиентов моего банка, но перспектива идти за твоим гробом меня, черт подери, не вдохновляет.

 

10

Тем же вечером в гостиной Пауэрскортов на Манчестер-сквер состоялся довольно мрачный военный совет. Джонни Фицджеральд вернулся из командировки в криминальный мир Лондона, где собирал сведения об убийствах в Куинзе. Леди Люси завершила очередную миссию — объехала родственников и снова расспросила их о чете Донтси.

Прежде всего Пауэрскорт рассказал присутствующим, как отреагировала вдова на его сказку.

— Значит, слух подтвердился, — пробормотала леди Люси и пристально посмотрела на мужа. — Ты понимаешь, что это значит, Фрэнсис? Королева, повинуясь королю, разделила ложе с его братьями, но так и не забеременела. Получить наследника от жены и единокровных Донтси не удалось. Что им делать дальше? Ответ очевиден.

— И каков же ответ, Люси? — поднял глаза Джонни, вертя в руках штопор, но так и не открыв бутылку.

— На самом деле у них оставалось два возможных пути решения проблемы, но я почти не сомневаюсь, какой они предпочли. Итак, либо несчастной миссис Донтси пришлось бы вступить в близость с мужчинами не королевского рода, но тогда в наследнике не было бы ни капли крови Донтси. Либо оставалось, так сказать, примерить ботинок на другую ногу. То есть самому мистеру Донтси найти женщину, которая стала бы матерью желанного отпрыска.

— А если эта самая подруга была замужем, ее супруг вряд ли пришел в восторг оттого, что его благоверную использовали для сохранения чистоты породы, — сказал Пауэрскорт, вспомнив, как в глазах наливавшей ему чай Элизабет Донтси зажглись ироничные искорки.

— И сыпанул отраву в бокал Донтси, — подхватил Джонни, — а потом прикончил Вудфорда Стюарта, поскольку тот был в курсе.

— Давайте умерим фантазию, не то она уведет нас Бог знает куда, — заметил Пауэрскорт. — Нужно проверить все связи Донтси, особенно его новые знакомства. А у тебя какие новости, Джонни?

Фицджеральд так и не распечатал бутылку «Нюи Сен-Жорж». Он повертел ее в руках, разглядывая этикетку, и задумчиво произнес:

— Как вы думаете, Сен-Жорж это то же самое, что небесный покровитель Англии святой Георг? Тогда, видно, он победил дракона, который стерег эти чертовы виноградники. Захотелось святому глотнуть бургундского, а огнедышащая тварь мешала. Ладно, это потом. Так вот, Фрэнсис, после того, что я выяснил в притонах Ист-Энда, мне стало как-то неспокойно, даже очень неспокойно.

— Почему? — встрепенулась леди Люси.

— Как вам известно, я должен был потолковать с ребятами, так или иначе связанными с мистером Панкноулом и его подельниками, и выведать, не имел ли кто-нибудь из них касательства, а то и самого прямого отношения к убийствам Донтси и Стюарта. Надо сказать, что и в уютных задних комнатках трактиров, и на скользких вонючих дорожках у хибар, где из-под полы торгуют спиртным, я слышал одно и то же: «Убийца не из наших, дельце-то уж больно рискованное». Хотя какие-то смутные слухи об убийстве Донтси, а вернее, о ядовитом снадобье, которым его отравили, там бродят, толком никто ничего не знает. Зато, — поглядел прямо в глаза другу Джонни, — я заметил неприкрытый интерес лично к тебе, Фрэнсис. Не то чтобы кто-то уже сговорился тебя убрать, но кое к кому приходили какие-то люди, интересуясь, не возьмутся ли ребята за такую работенку, как ее сделают и сколько за нее хотят. Одним словом, что-то готовится. Один бандит, милейший господин, отсидевший пятнадцать лет за разбой и насилие, прямо сказал, что лучше бы тебе уехать из страны. Чем же ты, Фрэнсис, так досадил проклятым крючкотворам с их мантиями, париками и ежедневным дождем гонораров, что они мечтают от тебя избавиться?

— Джонни, ты шутишь? — побледнев как мел, вскочила и встала за спиной мужа леди Люси.

— Я убийственно серьезен, — молвил Джонни, склонившись над бутылкой и ввинчивая штопор. — Думаю, Фрэнсису сейчас не стоит выходить из дома без револьвера.

— Опять, стало быть, как на фронте в Южной Африке, — невесело усмехнулся Пауэрскорт. — Это уже второе за сегодняшний вечер предупреждение, а я пока что весьма туманно представляю, кто может стоять за убийством адвокатов. Вспоминается то дело в Комптонском соборе, когда вся клерикальная верхушка надумала на Пасху перейти из англиканства в католичество. Я боялся, что кто-то из каноников откажется участвовать в заговоре и его убьют так же, как трех других отступников. Сейчас происходит нечто подобное. Задай неточный — то есть как раз точный — вопрос, и вмиг подпишешь себе смертный приговор. Но пусть меня пугают, дела я не брошу.

Этой ночью леди Люси добавила к своим молитвам еще одну. Она просила Господа спасти и сохранить ее Фрэнсиса, оставить детям отца и жене мужа.

В понедельник в девять тридцать утра Пауэрскорт уже был в Куинзе. Суета на главном дворе напоминала слетавшуюся к добыче воронью стаю. Из каждого подъезда группами и поодиночке выпархивали экипированные по всей форме юристы с пачками бумаг. Документы были выверены до последней запятой, мантии, провисевшие все выходные на крюке за дверью, аккуратно вытряхнуты, парики плотно нахлобучены. Придерживая полы черных накидок, адвокаты летели к Дворцу правосудия или в Олд Бейли. Отлет длился минут пятнадцать, затем пронеслась еще парочка запоздавших, и двор опустел.

Эдварда среди разлетевшейся стаи не было. Эта одинокая птица все еще корпела над делом Панкноула, слушания по которому должны были начаться в конце недели.

— Вы не могли бы, Эдвард, выкроить для меня полчаса? — обратился к нему Пауэрскорт, с уважением глядя на зарывшегося в горы бухгалтерских документов молодого друга.

— Конечно, сэр, — бодро откликнулся Эдвард, ныне готовый жизнь положить за Пауэрскорта или его близких.

Покинув Куинз, они немного прошли по Стрэнду и заняли угловой столик в полупустом зале ресторана «Риджентс-отеля». Детектив заказал кофе.

— Прошу прощения за конспирацию, Эдвард. Мне необходимо задать вам несколько вопросов, но в стенах Куинза это было бы слишком опасно для нас обоих.

По лицу Эдварда скользнула недоверчивая улыбка.

— Подумайте-ка вот о чем, мой друг, — сказал Пауэрскорт, сделав глоток кофе. — Допустим, что за этими двумя убийствами стоят большие деньги. Мне стало известно, что незадолго до своей гибели мистер Донтси очень беспокоился по поводу счетов Куинза. — Пауэрскорт умолчал и об источнике сообщения, и о том, что это всего лишь одна из версий. — Если мотив преступления именно таков, то любой, кто проявит интерес к бухгалтерии вашего сообщества, может поплатиться за это жизнью.

— Но ведь вас не убьют, лорд Пауэрскорт? — встревожился Эдвард. — Вы и ваша семья были так добры ко мне. Я этого просто не переживу.

— Поверьте, я вовсе не намерен в ближайшее время покидать сей грешный мир, оставив леди Люси вдовой, а четверых детей сиротами, — усмехнулся Пауэрскорт. — Тем более что я еще не успел наиграться с близнецами. Итак, Эдвард, как я понимаю, счета Куинза для рядовых членов недоступны. Однако надо полагать, существует должностное лицо, контролирующее поступление арендной платы от каждого из отделов, отчисления на питание и прочее, хотя истинное положение дел неизвестно и ему.

— Да, — сказал Эдвард, — это главный эконом. В прошлом году он у нас сменился. Прежний, мистер Бассет, совсем одряхлел. Ему было уже семьдесят пять, и он уволился. Почему-то главные экономы служат здесь до глубокой старости. За всю историю Куинза их было всего шесть.

«Шесть за полтораста лет, — прикинул Пауэрскорт, — значит, каждому досталось примерно по четверть века».

— Эконому известно про хлеб с маслом все до последнего пенса, — предположил он, — но о движении капиталов, всяких инвестициях и завещанных пожертвованиях ему неведомо, верно?

— Верно, — согласился Эдвард. — Чего только не услышишь о нашей корпорации: то Куинз практически разорен, то скупил половину домов в Мэйфере и на Оксфорд-стрит. Но чем я могу вам помочь, лорд Пауэрскорт?

— Я хотел попросить вас составить для меня список всех бенчеров Куинза с указанием дат их смерти.

Чашка выпала у Эдварда из рук. Осколки брызнули во все стороны, кофе темной лужицей растекся по ковру. Посетители ресторана, повернувшись, негодующе уставились на возмутителя спокойствия.

— П-п-простите, п-п-пожалуйста, — пробормотал Эдвард пожилой официантке, которая мгновенно принялась наводить порядок.

Пауэрскорт дал ему время прийти в себя и продолжил, только когда та удалилась.

— Зная даты смерти бенчеров, мы сможем ознакомиться с основными пунктами их завещаний в архиве Сомерсет-Хауса или каком-нибудь другом. Это даст нам не слишком много, но мы, по крайней мере, будем знать, сколько они оставили Куинзу. Как руководство потом распоряжалось этими суммами — возможно, выгодно помещая деньги и делая солидные капиталы на одних процентах, — мы, конечно, не узнаем, и завещания этот клубок не распутают, но они хотя бы помогут нам ухватиться за конец ниточки. Вы понимаете меня, Эдвард?

Юноша кивнул и усмехнулся. Потом втянул ртом воздух и с трудом сглотнул.

— Боюсь, это будет крайне сложно, сэр, — произнес он. «Слава Богу, — подумал Пауэрскорт, — парень может говорить». — Но я вспомнил: юристам, которых хотят переманить в Куинз, и почетным гостям дают рекламный проспект. А в нем на последней странице есть список всех бенчеров и сроки их членства в корпорации. Кое-где люди после шестидесяти уходят на отдых, только не в Куинзе. У нас, если уж ты стал бенчером, то на всю жизнь. Как члены Верховного суда в Америке.

— Прекрасно, — обрадовался Пауэрскорт. Задача его сильно облегчалась. — А не припомните ли, Эдвард, там указан только год или месяц тоже?

Юноша на секунду задумался.

— Вам везет, лорд Пауэрскорт. Составители проспекта, видимо в силу профессиональной для юристов точности, указали и год и месяц. В большинстве случаев вы узнаете даже число.

Уже через час детектив рассматривал список. По его подсчетам, там было больше сотни бенчеров, служивших в Куинз-Инн с момента его основания.

Пауэрскорт сидел в подвальном помещении Сомерсет-Хауса, где толстые темно-бурые тома хранили все завещания вплоть до 1858 года. Сюда заносили перечень главных, с точки зрения регистратора, пунктов волеизъявления. Историк, некрофил и любой другой заинтересованный в их содержании человек мог получить копию нужного ему документа. Прямоугольное помещение архива с длинным дубовым столом в центре предоставляло любознательным вампирам десятка два мест, но этим утром тут сидело только пятеро. Дневной свет едва проникал сюда сквозь небольшие люки в потолке, который служил полом верхнему внутреннему дворику. Электрические лампочки на стенах тоже светили вполнакала. Здесь как-то странно пахло — смесью пота, пыли и специфического аромата старинных фолиантов. Повсюду на стенах висели грозные предупреждения о наказаниях за нарушение правил: за пометку на страницах регистрационных записей — вечное изгнание из архива, за кляксу — отлучение на пять лет, за отметину, процарапанную на коленкоровом переплете перочинным ножом или пером, — двадцать фунтов штрафа. В дальнем конце зала за столом под выцветшей литографией с юбилейным портретом королевы Виктории сидели, неусыпно наблюдая за посетителями, два рослых стража с одинаково торчащими усищами, обряженные в синюю, прусского образца, униформу. Пауэрскорт решил, что это, должно быть, бывшие старшие сержанты, которые ежедневно тренируются во внутреннем дворике и готовы в любой момент жестоко покарать провинившегося за злостную порчу архивных книг.

Этот сумрачный подвал, тесно уставленный томами с описью чьих-то предсмертных распоряжений, казался детективу настоящим царством мертвых. «Да и приходящие сюда живые — тоже призраки, — думал он. — Ведь все мы лишь до поры до времени блуждаем наверху, в земном мире теней, по тротуарам Стрэнда или Холборна, стараясь позабыть, что каждому в свой срок придет конец, как и всем зарегистрированным здесь завещателям. Знали ли эти богачи — а надо было накопить немало, чтобы тебя внесли в толстые фолианты, — что через сотни лет какие-то совсем чужие люди придут и будут читать их завещания? Это напоминает разграбление могил. Неужели когда-нибудь сюда придут для того, чтобы покопаться в пунктах и параграфах и моего завещания?»

Имена покойных бенчеров завораживали. Джеймс Герберт Померой, скончался в 1770-х и оставил двадцать фунтов жене, а дом на Линкольнз-Инн-филдс — в распоряжение Куинз-Инн. Эдвард Мадингли Чоули, умер в 1780-м, оставил пятьдесят фунтов на содержание и обучение бедных студентов, «дабы недостаток средств не воспрепятствовал получению преимуществ, дарованных оным от рождения». Там был Джосайя Стерндейл Тарлетон, умерший в 1785-м. Не отец ли это полковника Банастра Тарлетона, столь вдохновенно запечатленного Рейнолдсом? Пауэрскорт мысленно представил его портрет. Молодой, вооруженный с головы до ног кавалерист в тугих белых бриджах и зеленом мундире с золотыми пуговицами. За спиной у него дым пушечного взрыва, рядом пара запасных лошадей, ибо полковнику не пристало передвигаться пешком, а также артиллерийское орудие и багровые, под цвет той жутко кровавой войны, знамена. Что ж, Тарлетону-старшему, по крайней мере, не пришлось изведать горечь потери заокеанских колоний, за которые сражался его сын. Пауэрскорту вспомнилось также, что полковник Банастр Тарлетон многие годы был возлюбленным попавшей в число временных фавориток принца Уэльского красавицы Пердиты, чей портрет кисти Гейнсборо украшает Собрание Уоллес. А Роберт Фитцпейн Уилберфорс, умерший в 1792-м, может, это отец или дядя того Уилберфорса, что так успешно ратовал за отмену рабства?

Пауэрскорт успел занести в специально купленный красный блокнот основные данные двадцати завещаний. Сосредоточившись на сокращении записей, он не особенно вдумывался в их содержание и тем не менее сделал одно открытие. Каждый из бенчеров непременно оставлял своей корпорации некую долю наследства. Видимо, это было непременным условием для избрания в руководящий состав Куинз-Инн. Пауэрскорт надеялся, что в окружении Уильяма Берка найдется специалист, способный вычислить, какую сумму теперь составляют несколько сотен фунтов 1800 года и нынешнюю стоимость домов, усеивающих окрестности Куинз-Инн в радиусе трех-четырех миль.

В Куинзе Пауэрскорта ждал Бичем. Старший инспектор был в ярости.

— Вот сукин сын! — сердито пристукнул он кулаком о ладонь. — Будь он проклят!

— Судя по всему, вы побеседовали со здешним начальством, старший инспектор? Позвольте выразить вам свое сочувствие.

— Да не с начальством, — усмехнулся Джек Бичем, — а с Ньютоном, с этим чертовым Порчестером Ньютоном.

— И чем же мистер Ньютон вас прогневал?

— Приехал, соизволил наконец. А между прочим, любой бы поставил его имя во главе списка подозреваемых. Вся эта его свара с Донтси из-за выборов, ну, вы же знаете. Избрали Донтси, Ньютон в ярости, затем он удирает сразу после злосчастного банкета. Что ему стоило тайком вернуться, застрелить Вудфорда Стюарта и вновь исчезнуть?

— Простите, старший инспектор, — вежливо перебил Пауэрскорт. — Я что-то не улавливаю: какие проблемы с Ньютоном сейчас?

— Извините, сэр. — Бичем нервно пригладил волосы. — Ньютон не говорит ни слова.

— Что вы имеете в виду? Он онемел?

— Не хочет говорить со мной. Не отвечает ни на один вопрос. Отказывается сказать, где находился в день банкета, где пропадал все последующие дни. Молчит как рыба.

Пауэрскорт вспомнил, как когда-то очень давно один опытный старик юрист объяснил ему, что лучшая тактика для обвиняемого, если он и впрямь виновен, — просто молчать. Любая полученная от него информация дает полицейским новый след, помогая окончательно загнать его в ловушку.

— Пожалуй, неразумно с его стороны, — заметил Пауэрскорт.

— Неразумно, — хмуро подтвердил Джек Бичем. — Но это ему не поможет! Я дам своим людям задание проследить каждый его шаг в день убийства Донтси, и, если мы найдем хоть малейшую зацепку, тут же арестуем упрямого осла. Ничего, посидит сутки-другие в камере, и язык развяжется.

Пауэрскорт не решался предложить Бичему свои услуги. Он был готов побеседовать с Ньютоном и попытаться убедить его — в иной, более деликатной манере — дать показания, но боялся обидеть старшего инспектора. Однако тот сам попросил его об этом:

— Может быть, вы попробуете, сэр? Вам легче, чем мне, найти общий язык с этими чертовыми законниками. Возможно, и Ньютон согласится с вами поговорить. А мне все равно, кто добудет информацию.

Пять минут спустя Пауэрскорт пересек тесный дворик в дальней части Куинза и постучал в дверь квартиры на первом этаже. Ньютон оказался высоким, склонным к тучности, румяным великаном с ручищами, которые, на взгляд Пауэрскорта, подошли бы скорее не юристу, а мяснику.

— Добрый день, — учтиво улыбнувшись, начал сыщик, рассудив, что любезное приветствие вряд ли вызовет у его потенциального собеседника раздражение. — Разрешите представиться. Пауэрскорт, детектив. Я приглашен руководством Куинза расследовать случившиеся здесь убийства. Вы не могли бы уделить мне немного времени и ответить всего на несколько вопросов?

— Нет! — отрезал Ньютон.

— Мистер Ньютон, у меня есть некоторый опыт в криминальных расследованиях. И поверьте, отказ отвечать на вопросы следствия вызывает вполне определенную реакцию. Сыщикам, и особенно полицейским, начинает казаться, что за молчанием таится желание что-то скрыть. А поскольку речь идет о преступлении, естественно предположить, что человек, отказывающийся говорить, имеет прямое отношение к совершенному убийству. Отсюда возникает довольно логичное подозрение, что он и есть убийца. Вам повезло, что дело поручено одной из лучших следственных бригад. Менее сообразительные полицейские просто арестовывают за категорический отказ беседовать с ними, считая молчание доказательством вины. Мне известен случай, мистер Ньютон, когда лишь после вынесения приговора выяснилось, что обвиняемый молчал, дабы не запятнать репутацию дамы. И если бы она сама, рискуя стать героиней скандальной хроники, не решилась публично подтвердить алиби своего рыцаря, этот невинный джентльмен был бы повешен. Поэтому я снова обращаюсь к вам со скромной просьбой уделить мне время.

— Нет! Уходите! — прорычал Ньютон.

Это прозвучало достаточно недвусмысленно, и все же Пауэрскорт предпринял последнюю попытку.

— Позвольте, мистер Ньютон, еще раз обратиться к вам. Разрешите напомнить о тяготах и неудобствах, которые испытывают ваши коллеги в связи с тем, что преступление до сих пор не раскрыто. По всем помещениям Куинза рыщет полиция. Я тоже постоянно отвлекаю людей малоприятными расспросами. Никто не может чувствовать себя в безопасности, все ждут очередного убийства. Среди стенографисток паника, две девушки намерены уволиться, они боятся, что их отравят за обедом или застрелят по пути к метро. Уверен, вы могли бы оказать большую помощь следствию. И если ваши сведения способны сдвинуть поиски убийцы с мертвой точки, вы просто обязаны рассказать все, что вам известно.

Порчестер Ньютон встал. Пауэрскорт с некоторой тревогой наблюдал, как его ручищи сжались, словно скручивая что-то, то ли мокрое полотенце, то ли человеческое горло.

— Нет! Уходите! Еще одно слово, и я выкину вас вон!

«Да уж, — размышлял детектив, признавая свое поражение, — пожалуй, о Порчестере Ньютоне не скажешь, что он не может за себя постоять».

На следующий день после неудачной попытки Пауэрскорта побеседовать с Ньютоном Сара и Эдвард разговаривали в ее комнатке на чердаке.

— Как вам моя шляпка? — повернулась Сара к Эдварду

— Очаровательно, — заверил он. В черном девушка была еще прелестней, чем обычно.

Они собирались в церковь Темпла на траурную службу в память об Александре Донтси. Такие церемонии традиционно проводились в течение двух месяцев после смерти бенчера, когда его хоронили не в Куинз-Инн, и коллеги покойного произносили на них прощальные речи. Меньше чем через неделю, напомнила Сара Эдварду, подобная служба состоится и в память о бедном мистере Вудфорде Стюарте.

В церкви было много народу. Помимо членов Куинза пришли их коллеги из других корпораций, поверенные из различных контор, кое-кто из жителей Ист-Энда, спасенных Донтси от виселицы, несколько весьма солидных джентльменов из Сити, партнеров покойного по крикету, а также представители коммерческих компаний, интересы которых он с честью отстаивал. Здесь были и дамы: жены друзей и добрых знакомых Донтси, когда-либо работавшие с ним стенографистки и, конечно, миссис Донтси, которая одиноко сидела на краю, на передней скамье. Почетный первый ряд занимали исключительно бенчеры. Из толпы на них мрачно взирал Порчестер Ньютон. Сара и Эдвард устроились сзади, втиснувшись между двух бывших подзащитных Донтси и судьей Канцлерского суда в полном судейском облачении, — видно, ему пришлось отложить ради этой церемонии какой-то серьезный процесс.

Для Пауэрскорта эта поминальная служба представляла особый интерес. Он вручил главному привратнику и его подчиненным пять фунтов и дал им два задания. Первое было чем-то вроде выстрела вслепую. «Допустим, нашлась женщина, — рассуждал Пауэрскорт, — которая согласилась родить наследника прекрасного Кална. Она, конечно, не явилась бы на похороны Донтси в Кент, но ничто не мешало ей прийти перед началом службы сюда, в лондонский храм, на прощальное свидание с духом возлюбленного». Привратники получили от детектива указание спрашивать у всех незнакомых лиц имя и адрес, а на вопрос: «Зачем вам это?» отвечать: «Для светской хроники в центральной прессе и для летописи Куинза». Конечно, им могли назвать вымышленное имя, но любая «миссис Смит» из разряда постоянных свидетельниц на бракоразводных процессах давала немалые основания для подозрений. Второе задание касалось загадочного визитера, замеченного возле офиса Донтси в день банкета. Те из привратников, кто его видел, должны были подробно описать этого человека товарищам, и Пауэрскорт пообещал еще по пять фунтов каждому, кто его опознает. При этом, опасаясь лжесвидетельства, он предупредил, что выплата награды состоится только после того, как незнакомец подтвердит, что действительно был в день банкета в Куинз-Инн.

Церковь Темпла была для юридических корпораций поистине Божьим даром. Их руководство считало красноречие прерогативой адвокатской профессии и не желало уступать его представителям иных, не удостоенных высшей милости сословий. Поэтому для этого храма всегда подбирали каноника, который читал бы проповеди громко, внятно, а самое главное — кратко, без философических излишеств. И нынешний священнослужитель, преподобный Уоллес Торнэби, высокий лысый человек лет пятидесяти, уже давно, с самого начала своей духовной карьеры в Темпле уяснил, что спорить с юристами, как говорится, себе дороже.

Увидев, куда направляется по хорам священник, Пауэрскорт понял, что служба состоится в замыкающей помещение храма старинной Круглой церкви. Стало быть, публика набьется туда тесной толпой, как на футбольном матче, а часть паствы даже будет вынуждена стоять снаружи, у бокового входа. Именно там, с пробежавшим по коже холодком вспомнил детектив, где был найден труп второго из убитых адвокатов, Вудфорда Стюарта.

Преподобный начал с «Отче наш» и краткой, обычной для заутрени молитвы. Затем, бегло перечислив основные вехи профессионального пути усопшего, он предоставил слово адвокату из Грейз-Инн, уже не раз произносившему речи на подобных церемониях. Оратор углубился в тонкости многообразных судейских чинов, инстанций, категорий, а Пауэрскорт задумался о том, что его сейчас волновало больше всего. Кто же убил Александра Донтси? Не смирившийся с поражением на выборах в бенчеры Порчестер Ньютон? Какой-то преступник, угодивший стараниями Донтси за решетку? Или адвокат погиб из-за того, что обнаружил нечто подозрительное в счетах Куинза? Все три версии вызывали сомнение. И что же это за таинственный, до сих пор не найденный Максфилд, которого в сейфе конторы «Планкет, Марлоу и Планкет» дожидаются двадцать тысяч фунтов? Возможно, миссис Донтси о многом умалчивает, и за ее красотой и надменностью скрывается что-то необычайно важное для расследования?

Адвокат из Грейз-Инн закончил свою речь. Все встали и запели церковный гимн.

С греховной усмешкой Пауэрскорт отметил, что даже в церковном песнопении нашлось место упоминанию о судебной власти. А следующая строфа его просто порадовала.

Выступил представитель Мидл-Темпла, ну и, само собой, Куинз-Инн, а также Линкольнз-Инн и даже Иннер-Темпла. На сей раз все эти юристы, привыкшие говорить о живых людях на скамье подсудимых, высказывались о почившем, представшем перед судом небесным, не о земных преступлениях, но о перспективах занять место в раю. «Наверное, на небесах, — фантазировал Пауэрскорт, — прежде чем ввести новопреставленных в зал заседания, их переодевают во все чистое, скорее всего — белое…» И вдруг он с изумлением осознал, что очередной оратор витийствует вовсе не о правосудии, а о крикете.

— Многие из вас скажут, — говорил адвокат (Фрейзер из Мидл-Темпла, как потом уточнил Эдвард), — что Александр Донтси считал главным делом жизни свою деятельность в Куинзе. Отнюдь, позволю себе возразить, отнюдь. Площадка для крикета в Калне, старинный усадебный дом в Калне, нечто невыразимое, что можно назвать духом Кална, — все это значило для него гораздо больше. Не знаю, скольким из вас довелось насладиться созерцанием залов и галерей Кална, бережно, тщательно хранимой и все же уже чуть тронутой тлением обстановки его изящных интерьеров, быть может, прекраснейших в Англии, однако ныне вынужденных прозябать в забвении, не выставляя напоказ свою дивную красоту. Алекс Донтси мечтал отреставрировать свой дом, вернуть ему облик, созданный умом, талантом и вкусом его предков. Как-то в очередном приступе меланхолии он поведал мне, как тяготят его мысли о том, что он никогда не сумеет занять в адвокатском мире положения, которое позволило бы зарабатывать достаточно для осуществления его мечты.

Сделав паузу, мистер Фрейзер окинул аудиторию проникновенным взором. Публика застыла как зачарованная, и даже старейший бенчер Куинза, которому, по слухам, уже исполнилось девяносто шесть, замер, вытянув шею.

— Желание вернуть родовой усадьбе прежний блеск было недостижимо, зато другие мечты нашего дорогого Донтси реализовались на площадке для крикета. Алекс не добивался особенных успехов на состязаниях вдали от дома, ибо, как однажды обмолвился он мне в перерыве матча, вдохновение посещает его только в Калне, когда за игрой наблюдают его любимые олени. Думаю, даже тем из вас, кто не много понимает в крикете, известно, что игроки делятся на подающих мячи — боулеров — и отбивающих подачи — бэтсменов. Боулер прозаичен, его дело — сила и натиск, умение измотать противника, порой коварный пас. Его не представишь поэтом или композитором. Но бэтсмен! Его виртуозный стиль, пластика, класс владения битой заставляют вас затаить дыхание. Если бы крикет сущетвовал в эпоху венецианского Возрождения, Джорджоне безусловно был бы бэтсменом. Китс, без сомнения, тоже демонстрировал бы красивый удар и набирал свои пусть не победные, но впечатляющие тридцать очков. Бэтсменом был и Алекс. Однажды мне довелось видеть, как он набрал сто пятьдесят и вышел из игры. Но он не позволил судье записать все очки на свой счет, а настоял, чтобы его пробежки были засчитаны другому игроку. «У нас слабый противник», — сказал он мне тогда. В другой раз я стал свидетелем того, как, отбивая подачи двух боулеров, посылавших ему мячи быстро и резко, точно пушечные ядра, Алекс набрал всего двадцать пять. «Это была одна из лучших игр в моей жизни», — сказал он мне после матча.

Как-то мой маленький сынишка с детской прямотой спросил меня, считаю ли я Гладстона великим человеком. Торопясь в суд, я бросил в ответ лишь краткое «да», и малыш об этом больше не спрашивал. И вот я задаю себе вопрос: а был ли великим человеком Алекс Донтси? Пожалуй, нет, это не о нем. Величие ему не присуще. Но он был личностью уникального обаяния, юристом, чья блистательная мысль разила острой шпагой, он был самым надежным товарищем и лучшим другом из всех, что подарила мне жизнь!

Все время, пока мистер Фрейзер пробирался к своей скамье, в церкви стояла мертвая тишина. Чуткое ухо могло уловить на ее фоне приглушенные всхлипывания дам. Была ли среди них столь преданная Донтси Сара, Пауэрскорт не разглядел. Затем грянул хорал «На свет явился и грядет Спаситель мой» из оратории Генделя «Мессия». Как Пауэрскорт ни старался, он не нашел в тексте ничего связанного с судом, земным или небесным. Затем один из бенчеров Куинза велеречиво доложил о вкладе Александра Донтси в процветание корпорации, и Пауэрскорту показалось, что эта речь звучала в его устах не впервые. Потом священник вместе с паствой пробубнил финальную молитву, и с явным облегчением, с каким обычно покидают церковные службы, публика поспешила в суетный мир. Детектив заметил, что привратники Куинза усердно выполняют его задание, а Сара, видимо ослабев от переживаний, выходит из храма, опираясь на руку Эдварда.

Ровно через час после того, как ушел последний посетитель, Пауэрскорт осторожно проскользнул в сторожку у ворот Куинза. Главный привратник Рональд Хайден приказал юному помощнику проследить, чтобы им никто не помешал, и, указав гостю на стул у миниатюрного камина, где жарко пылал огонь, предложил:

— Присядьте, пожалуйста, сэр, а я вам расскажу, что мы узнали.

Хайден, которому едва перевалило за тридцать, был удивительно молод для своей ответственной должности. Начинал он свою карьеру в гостиничном магазинчике и всего лет пять назад поступил в Куинз младшим привратником. А когда его семидесятидвухлетний предшественник удалился наконец на покой — вовсе не из-за старости, как заявил он, а потому что пора дать дорогу молодежи, — сметливость и расторопность Хайдена позволила ему занять этот важный пост.

— Спасибо, вы очень любезны, — поблагодарил Пауэрскорт, садясь у огня.

— Так вот, сэр, данные разведки, как вы бы, наверное, сказали, можно поделить на две части. Будет ли с них какой толк, вам виднее. Ну, значит, вы хотели, чтоб мы проследили, не придет ли какая молодая леди пораньше, а на службу не останется. Ладно, нашлась одна такая, пришла за час до всех остальных. Молодой Мэтьюс с ней поговорил. Он, когда хочет, с дамочками очень даже разлюбезный. Она ему и говорит: зовут, мол, Ева Адамс, проживает в Финсбери, Иден-стрит, дом 7.

Пауэрскорт рассмеялся.

— Ага, и я ему про то же, сэр, — радостно кивнул Хайден. — Говорю: надули тебя, темноту, надули, Библию ты, парень, забыл. Даже план Лондона ему показал, давай, ищи, говорю, где в Финсбери, Иден-стрит. Что, нету, а?

— Да-да, хорошо. А какой показалась ему эта дама, мистер Хайден? Что он заметил?

Хайден ухмыльнулся.

— У Мэтьюса на дамочек глаз острый. Слова, какими он ее описывал, и чем бы он мечтал с ней заняться, я уж повторять не буду. В общем, по его словам, лет ей примерно тридцать, выговор вроде благородный, блондинка с карими глазами, фигура такая красивая.

— А раньше он ее не видел?

— Прежде не видал, но опять свидеться очень даже не прочь. Ей, говорит, молодой кавалер в самую пору. Ему-то всего девятнадцать.

— Что ж, — улыбнулся Пауэрскорт, — надо думать, он хорошо к ней присмотрелся. А как насчет второго задания?

Рональд Хайден вздохнул и почесал в затылке.

— Тут дело странное, сэр. Вы помните, те двое наших, которые заметили тут чужака, так они на него глядели больше со спины, а спереди, почитай, и не видали. Так вот они оба сегодня в церкви снова вроде бы его приметили, да после стало ясно, что промашка вышла.

— Но почему? — насторожился Пауэрскорт. Смекалистого Хайдена могло озадачить лишь нечто действительно странное.

— Потому, сэр, что со спины издали поначалу-то признали того человека, а оказалось — это миссис Донтси. Ну, тогда и поняли, значит, что промахнулись. Странно все это.

— А самое странное, что обманулись оба, — задумчиво пробормотал Пауэрскорт и достал свой бумажник. — Что ж, ваши люди отлично поработали, мистер Хайден. Вот вам еще пять фунтов на всех. Берите-берите. И еще одна просьба: нельзя ли раздобыть для меня адрес бывшего эконома Куинза, мистера Бассета?

Хайден сбегал к своему столу в привратницкой и принес потрепанную тетрадь.

— У нас здесь все записаны, сэр. А вот и мистер Бассет: Фулхем, Петли-роуд, дом 15. Занятно, сэр, ведь за неделю до смерти мистер Донтси тоже его адрес спрашивал. А я и забыл про это.

Задумчиво шагая в кабинет Эдварда, Пауэрскорт чуть не столкнулся со старшим инспектором Бичемом.

— Постойте, сэр, у меня есть для вас новости, но я не хотел бы обсуждать их здесь.

Они направились к набережной. Бичем заговорил, лишь когда они отошли подальше от Куинза.

— Мы наконец получили результаты медицинской экспертизы. Доктор Стивенсон был на отдыхе во Франции, поэтому прислал официальный отчет только сейчас. Он должен был определить, каким ядом отравили Донтси.

— Что ж это было?

— Стрихнин, сэр. В содержимом желудка Донтси обнаружено шесть целых тридцать девять сотых грамм стрихнина. У него не было никаких шансов выжить. Смертельная доза — один грамм.

— А время, когда яд поступил в организм? Это удалось определить?

— Вы же знаете медиков, лорд Пауэрскорт. Доктор Стивенсон считает, что это произошло как минимум за пятнадцать минут до смерти, точнее он сказать не может. Мы едва добились от него признания, что яд мог поступить в организм жертвы приблизительно за час-полтора до летального исхода.

— Так, — проговорил Пауэрскорт. — То есть вполне возможно, Донтси проглотил яд на приеме у казначея. С той же вероятностью это могло произойти и в его собственном кабинете, хотя мы понятия не имеем, приходил ли к нему кто-то. Скажите, старший инспектор, вы не знаете, бенчеров у казначея обслуживал лакей или же Сомервилл сам принимал гостей?

— Такой вопрос возник и у меня. Полчаса назад я лично проверил стенограммы допросов, — сказал Бичем. — Так вот, лакеи все до единого были заняты подготовкой банкета. Стало быть, либо джентльмены сами себе наливали, либо их бокалы наполнял казначей.

 

11

Картинка не складывалась. Ключа к разгадке Пауэрскорт не находил.

И еще раздражал этот Максфилд. Вернее, его отсутствие. Не мог же человек просто исчезнуть с лица земли, бросив вызов тщетно разыскивавшим его поверенным, полиции и частным сыщикам. Джек Бичем сообщил, что одному из его младших офицеров пришла мысль поискать Максфилда в палате лордов. Проверили. Не оказалось и там. Полиция расширила радиус поисков, обследовав все психиатрические клиники и приюты на севере Англии, проверив списки всех, кто за последние три года был призван в ряды вооруженных сил, торгового флота и береговой охраны. Джонни Фицджеральд высказал даже фантастическое предположение о том, что Максфилд вступил во французский Иностранный легион и никогда не вернется в Англию.

Пауэрскорт мерил шагами гостиную. Он мучительно пытался припомнить какую-то деталь беседы с поверенным Мэтью Планкетом. Что-то такое насчет имени… нет-нет, не имени, а прозвища. Дядюшку Планкета прозвали Палачом. Так о нем говорят за глаза, так к нему обращаются друзья, и он на Палача откликается. Могло ли быть что-то подобное в истории с Максфилдом? Может, все так привыкли к его прозвищу, что напрочь позабыли фамилию? Но как это может помочь в поисках?

Пауэрскорт уселся за маленький столик у окна, где иногда писал письма, и глубоко задумался. В отношении неуловимого Максфилда он почему-то был уверен в двух вещах, хотя логике эти выводы не поддавались. Первое — этот человек так или иначе связан с крикетом. Второе — у него серьезные финансовые проблемы, и Донтси оставил ему деньги для уплаты долгов или крупного проигрыша. В неудачные спекуляции Максфилда на бирже верилось с трудом; впрочем, стоит все же справиться у Берка.

И Пауэрскорт начал писать письма. Поверенные фирмы «Планкет, Марлоу и Планкет», интересуясь Ф. Л. Максфилдом, направляли свои запросы директору школы, где учился Донтси, его наставнику в колледже Кембриджа, адъютанту его армейского полка и т. п., а Пауэрскорт писал тамошним служащим при спортплощадках. Спрашивая, не известен ли им человек по имени Максфилд, он просил попытаться припомнить его детское, студенческое, а может, армейское прозвище. Главное, писал он, человек этот увлекался крикетом и, скорее всего, играл в одной команде с Донтси. И только под конец вскользь упоминалось, что адвокат недавно погиб.

Пауэрскорт написал и запечатал пять писем. Он уже собирался отправить их, как вдруг понял, что должен непременно написать смотрителю спортплощадок еще в одном месте. На конверте шестого, последнего послания он вывел адрес: графство Кент, округ Мейдстон, имение Калн.

Сара Хендерсон никак не ожидала, что присутствие мужчины так изменит атмосферу в ее родном доме. Да, хотя ей самой он, худенький, с нервным мальчишеским лицом, казался совсем юным, для всех остальных ее Эдвард (а она уже считала его «своим») — настоящий мужчина. И вот он здесь, в Эктоне, сидит у камина, разговаривает с ее матерью. В этот вечер все шло не так, как Сара предполагала. Она заранее рассказала матери о трагической гибели семьи Эдварда, о его проблемах с заиканием, о том, что сейчас он живет с дедушкой и бабушкой, и была уверена, что мать при встрече устроит ему допрос. Ничего подобного. Сара боялась, что миссис Хендерсон, как обычно, станет сыпать колкостями, пытаясь унизить собеседника. Нет, с появлением Эдварда ее матушку словно подменили, и это даже слегка раздражало Сару, хотя она и сама не могла понять, почему ей так не нравится, что ее мать любезно беседует с молодым человеком, которого впервые видит. В глубине души девушка подозревала, что, видимо, просто ревнует — ну, не ревнует, это, конечно, слишком сильное чувство, а скорее раздосадована тем, что кто-то еще пытается очаровать ее Эдварда. А миссис Хендерсон тем временем демонстрировала глубочайший интерес к предстоящему процессу по делу Панкноула.

— Напомните мне, Эдвард, — мило улыбаясь, попросила она, — когда именно состоится суд? Вы мне сказали, но я тут же позабыла. Память моя, увы, уже не та.

«На жалость бьет, ждет сочувствия!» — мысленно прокомментировала Сара.

— Суд состоится в четверг, миссис Хендерсон, — сказал Эдвард.

— А он действительно такой злодей, этот мистер Панкноул? Прямо как Джек-Потрошитель?

«К старости она стала прямо-таки кровожадной, — отметила Сара. — Неужели и я когда-нибудь буду такой же? О нет, ни за что!»

— Он настоящий негодяй, — непринужденно ответил Эдвард, — хотя, насколько мне известно, никого не убивал. Его не обвиняют ни в чем подобном. Но он обманул и обокрал тысячи людей, а это очень тяжкое преступление.

Эдвард уже как минимум второй раз отвечал на этот вопрос, и его терпение Сару просто поражало.

— Но объясните мне, пожалуйста, еще раз, Эдвард, как он их обманывал? Вы уже рассказывали, но я не совсем поняла.

«О Боже! Сколько раз можно объяснять одно и то же!» — мысленно возмущалась девушка.

Эдвард взял со столика чайную ложку и украдкой подмигнул Саре. У нее сразу же поднялось настроение.

— Представьте, миссис Хендерсон, что эта ложечка — компания номер один. Мистер Панкноул предлагает людям вложить в нее деньги, стать акционерами его грандиозной строительной компании под названием «Свобода». Акции охотно раскупают. Но мистера Панкноула и его компаньонов обуревает жадность. Вместо того чтобы строить недорогое жилье, они просто забирают большую часть денег себе. Дивиденды по акциям должны были выплачиваться дважды в год, и акционерам полагалась часть прибыли. Но поскольку все деньги украдены и платить нечем, мистер Панкноул запускает компанию номер два, вот эту. — Эдвард взял вторую ложечку, на этот раз украдкой послав Саре воздушный поцелуй. — И снова ему удается распродать почти все акции. Полученные за них деньги идут на выплаты вкладчикам первой компании. И так далее, — закончил свой рассказ Эдвард, полагая, что описание компаний номер три, четыре, пять и шесть, составлявших карточный домик Панкноула, только утомит миссис Хендерсон. Да и ложечек не хватило бы.

— Вы замечательно объясняете, Эдвард, — восхитилась пожилая дама.

«Льстит! — сказала себе Сара. — Неужели даже Эдвард падок на лесть?»

— Значит, этот Панкноул все же истинный злодей, — подытожила миссис Хендерсон, с удовольствием повторяя слово «злодей». — Надолго его посадят в тюрьму?

— Сначала его должны признать виновным, миссис Хендерсон, — улыбнулся Эдвард.

«Он вовсе не обязан ей все время улыбаться! — мысленно вознегодовала Сара. — Лучше бы уж заикался!» Но она тут же одернула себя: надо радоваться, ведь Эдвард сегодня разговорился не на шутку. Если так пойдет и дальше, скоро он вообще забудет про свои трудности с речью.

— А вы будете участвовать в процессе, Эдвард? Среди прочих адвокатов?

— Какое-то время да, миссис Хендерсон. Но выступать в суде мне не придется. Я буду только время от времени давать справки своему патрону.

Прощаясь с гостем, миссис Хендерсон превзошла самое себя. Когда Сара помогла ей встать, чтобы увести наверх и уложить в постель, она обернулась и сказала:

— Пожалуйста, помните, Эдвард, у вас в этом доме теперь два близких, друга. Надеюсь, вы будете часто навещать нас — пожалуйста, без всякого стеснения, когда вам только захочется нас увидеть.

Сара мысленно взмолилась, чтобы перспектива докучливых расспросов не отвратила Эдварда от визитов в Эктон. А он в это время думал о том, хватит ли у него храбрости поцеловать Сару, когда она спустится вниз.

Лорд Фрэнсис Пауэрскорт выглядел спокойным: известие о том, что на него объявлена охота, казалось, его совершенно не взволновало. Ведь постоянный риск стал частью его жизни. Он подвергал себя опасности и в Индии, когда служил в армейской разведке, и в Южной Африке, где налаживал систему сбора секретных данных во время англо-бурской кампании, и на родине, когда, став частным сыщиком, занялся расследованием убийств. Но на самом деле Пауэрскорт отнесся к словам Джонни Фитцджеральда вполне серьезно. Об этом говорило то, что он снова, как когда-то в Индии, начал вести дневник. Тогда он каждый вечер фиксировал полученные в течение суток данные о передвижении, силах и резервах противника, чтобы в случае его гибели можно было использовать эту информацию. Джонни называл такие записи «ежедневными завещаниями». Ну а сейчас детектив кратко описал два нераскрытых убийства, изложил суть проведенных им бесед, перечислил свои версии, подозрения и вопросы, которые собирался выяснить в ближайшие дни. На страницах дневника отсутствовало только имя убийцы. На вопрос «Кто он?» точного ответа пока не было.

Закончив записи и отправив бывшему эконому Куинза Бассету письмо с просьбой принять его завтра днем, Пауэрскорт направился в гостиную, к леди Люси. Сидя за роялем, она тихо наигрывала «Ликуют сердца радостью Христовой» из оратории Генделя. Пауэрскорт любил слушать, как она играет. Он уже собрался попросить жену спеть что-нибудь, как на пороге появился Джонни Фицджеральд с пачкой рисунков в руках. Леди Люси, не отрывая рук от клавиш, шутливо поклонилась.

— Играй, играй, Люси, — кивнул Джонни и патетично продекламировал:

Леди Люси улыбнулась ему, а Пауэрскорт вдруг побледнел.

— Я не ошибаюсь, это ведь вступление к «Двенадцатой ночи»?

— Оно самое, дружище, — бодро подтвердил Джонни. — Когда-то я играл в школьном спектакле герцога Орсино. Правда, наш учитель считал, что мне больше подходит роль сэра Тоби, а директор школы — что сэра Эндрю, пьяницы и бездельника еще похлеще сэра Тоби. Как им удалось разглядеть во мне, тогда мальчишке, будущего поклонника Бахуса, загадка! Но режиссер настоял, чтобы я играл Орсино. Фрэнсис, взгляни, я принес черновой макет «Птиц Лондона».

В другое время макет вызвал бы бурные обсуждения, но сегодня Пауэрскорта птицы явно не интересовали. Расхаживая по гостиной, словно адмирал Нельсон по палубе корабля, он что-то бормотал себе под нос, качал головой, а порой застывал у окна, созерцая вечерние огни Манчестер-сквер.

Наконец он остановился перед камином, но Люси видела, что мысли его витали где-то далеко. Она ждала. Джонни внимательно рассматривал рисунки. Он хорошо знал своего друга и понимал его состояние. Однажды зимней ночью, когда они были в Индии, Пауэрскорт целый час метался в проходе между палатками, а потом вошел и абсолютно точно предсказал, что утром враги нападут на них не с юга, к чему все готовились, а с северо-востока.

— Послушайте, — наконец промолвил Пауэрскорт, машинально водя ладонью по каминной полке, — у меня возникла безумная идея. Хочу узнать ваше мнение.

Он замолк, собираясь с мыслями. С улицы слышался цокот копыт и дребезжание кебов, которые делали круг по площади и направлялись к Хай-стрит.

— Сначала просто ряд не связанных между собой фактов.

«Фрэнсис их обязательно пронумерует», — подумала леди Люси и приготовилась загибать пальцы.

— Факт первый, — начал Пауэрскорт, не подозревая, что жена предугадала его дальнейшие действия. — К церкви Темпла приходила, но почему-то не приняла участия в церемонии молодая и весьма привлекательная дама, которая представилась Евой Адамс, проживающей на Иден-стрит. Ни такой улицы, ни дамы с таким именем, разумеется, не существует. Факт второй. В день убийства Донтси по Куинзу бродил какой-то незнакомец. В частности, его видели недалеко от офиса убитого. Не исключено, что этот таинственный визитер посетил Донтси и покинул его кабинет, оставшись незамеченным. Потом его видели у главных ворот, когда он выходил из Куинза. При этом все свидетели отмечают, что незнакомец не произнес ни слова. Факт третий. Привратникам показалось, что они узнали этого человека среди участников поминальной службы в церкви Темпла. Однако они поняли, что обознались, ибо тот, кого они со спины приняли за таинственного незнакомца, при ближайшем рассмотрении оказался не кем иным, как миссис Донтси. Не мог же, в самом деле, джентльмен оказаться дамой. Факт четвертый. Этой зимой в Мидл-Темпл-холле давали юбилейное представление «Двенадцатой ночи» (премьера состоялась там ровно триста лет назад), и этот спектакль посетили супруги Донтси. Как известно, главная героиня пьесы Виола выдает себя за юношу Цезарио. Интрига осложняется тем, что у Виолы есть брат-близнец. Во времена Шекспира женщин на сцену не допускали, так что можно представить, каково пришлось юноше, игравшему девушку, которая притворяется молодым человеком. — Помолчав, Пауэрскорт спросил: — Вы поняли? Мне кажется, тут все ясно.

Леди Люси и Джонни Фицджеральд дружно кивнули.

— Разумеется, это лишь гипотеза и, вполне вероятно, ложная. Но позволим себе представить семейные отношения четы Донтси именно так. Мы знаем, точнее, подозреваем, что, поскольку жене не удалось забеременеть ни от Алекса Донтси, ни от его ближайшего родственника, муж оставляет ее. Женщина, которую он просит родить ему наследника, — та самая Ева Адамс, которая посетила посвященную любовнику поминальную службу. Но Элизабет Донтси знает о планах мужа и хочет ему помешать. Она планирует месть. Вспомнив о Виоле-Цезарио, она переодевается в мужское платье, едет в Куинз и, незаметно проскользнув в кабинет мужа, подсыпает изменнику яд.

— Боже милостивый! — вздрогнула леди Люси.

— А Вудфорд Стюарт? — спросил Джонни.

— Да очень просто. Он видел Элизабет Донтси в Куинзе, а значит, его нельзя оставлять в живых. Через несколько дней миссис Донтси, вероятно, вместе со своим великаном-дворецким, снова появляется в Куинзе и двумя выстрелами убивает Стюарта. Все, кто живет в усадьбах, подобных Калну, умеют стрелять. Миссис Донтси приказывает дворецкому унести и спрятать труп и спокойно возвращается домой.

— Ты думаешь, Фрэнсис, так и было? — недоверчиво произнесла леди Люси. — Значит, ты нашел убийцу?

— Вопрос только в том, как это проверить, — заметил Джонни

— Это нетрудно, Джонни. Завтра утром я пошлю ей телеграмму, а через пару деньков съезжу в Калн на чай. Думаю, я получу ответы на все вопросы.

— Только ничего там не ешь, Фрэнсис, — посоветовал Джонни, — даже если это будет шоколадный торт со сливками. А я буду присматривать за тобой всю дорогу туда и обратно.

Петли-роуд располагалась недалеко от стоящих на набережной пакгаузов. Это оказалась типичная для Фулхема улица с рядами респектабельных домов в викторианском стиле. Здесь жили школьные учителя, банковские служащие и другие представители среднего сословия Лондона. Дом мистера Джона Бассета значился под номером пятнадцать. Дверь отворил сам хозяин. Малый рост, торчащие заостренные уши и аккуратно подстриженная бородка придавали мистеру Бассету сходство с троллем или каким-то другим сказочным персонажем. Гостиную, как отметил Пауэрскорт, усаживаясь в удобное кресло, украшали виды отдаленных уголков мира: африканских пустынь, Арктики (а может, Антарктики), Эвереста и бескрайних лесов Сибири.

— Вы, вероятно, путешественник, мистер Бассет? — учтиво осведомился Пауэрскорт.

«Интересно, висят ли подобные пейзажи в других помещениях, — подумал он, — ведь тогда хозяин мог пересекать пустыню Гоби по дороге в ванную или одолевать пески Аравии, отходя ко сну».

— Хотел бы им быть, — вздохнул тот. — Однако мне суждено было провести жизнь не в каютах кораблей, купе поездов или хотя бы пеших походах, а в стенах бухгалтерии. Чем могу служить, сэр?

— Полагаю, мистер Бассет, вы слышали об убийствах в Куинзе?

Джон Бассет скорбно склонил голову.

— Меня попросили расследовать их, и у меня есть сведения, что незадолго до смерти мистер Донтси навещал вас. Это так?

Тролль погрузился в молчание. Пауэрскорт недоумевал: быть может, вступая в должность, экономы Куинза дают клятву о неразглашении служебных тайн? Впрочем, в этом нет никакого смысла. Что ему могло быть известно? Сколько тарелок хранится в буфете или сколько ложек пропадает за год?

— Я должен кое в чем признаться, лорд Пауэрскорт. Вы уж простите старика. Мне, если Бог распорядится продлить мои дни, скоро исполнится семьдесят семь. Иной раз даже хочется, чтобы Он скорей призвал меня к себе. Памяти совсем уже нет. Я забыл, зачем приходил мистер Донтси. Помнится только, он что-то спрашивал, а я не смог ответить и должен был справиться у бенчера, который отвечает за финансы Куинза.

— Может, все-таки попытаетесь припомнить, о чем именно он спрашивал? — мягко попросил Пауэрскорт, уже понимая, что зря тратит время. — Хоть что-нибудь?

Морщинистое лицо тролля вдруг прояснилось:

— Кажется, вспомнил. Ничего такого важного, что-то о стипендиях неимущим студентам.

Пауэрскорт был разочарован. «Лучше бы я вернулся к завещаниям бенчеров», — с тоской подумал он. Эдвард взял это на себя, сказав, что навыки работы в архиве пригодятся ему в будущем. Однако просто встать и уйти, не просидев у старика и пяти минут и оставив его наедине со всеми этими пустынями и бескрайними лесами, было бы непростительной черствостью.

— Мистер Бассет, расскажите мне, пожалуйста, о вашей работе в Куинзе. В чем, собственно, заключаются обязанности эконома?

Джон Бассет довольно улыбнулся:

— С тех пор как я пятьдесят лет назад получил эту должность, мало что изменилось, сэр. Но я свое дело исполнял исправно. Отлично помню времена Крымской войны. А вот Бурскую похуже.

Тролль поудобнее устроился на стуле, явно приготовившись к длинному монологу.

— Деньги приходят и уходят, — объявил он, будто ему открылась неизвестная доселе святая заповедь. — Хитрая это штука, сэр. Те деньги, что поступают, это от адвокатских контор. Им дешевле выходит, если оплатить сразу за год и еду, и вино. А деньги, что расходуются, это на провизию, а еще бенчерам, да на жалованье слугам, садовникам и еще на ремонт всякий — обойщикам там, плотникам, малярам. Когда приход с расходом примерно поровну, так и хорошо. Когда приход больше расхода, еще лучше. Но если уж расход больше прихода, жди неприятностей. У меня, честно скажу, сэр, всего один раз эта беда приключилась. Когда понадобилось срочно все перекрашивать к неожиданному визиту королевы Виктории.

— Понимаю, понимаю, — заверил его Пауэрскорт. — А какие у эконома отношения с тем, кто отвечает за все финансы корпорации? Кажется, его называют бенчером-контролером?

— Верно, сэр. Двое их было при мне, этих контролеров. Сначала мистер Джеймс Найтон, а потом его место занял мистер Обадья Колбрук, он все еще служит, хоть годами старше меня, вот-вот уж восемьдесят стукнет. Не понять мне, почему в Куинзе бенчеры на покой не идут, как в других Иннах. Ну, с контролерами я ладил, в особенности с Колбруком.

Тролль склонился к собеседнику и понизил голос, словно собирался выдать государственную тайну:

— Тут такое дело, сэр, этот наш мистер Найтон, он был то ли из квакеров, то ли из какой другой секты, где не верят в омовение или еще чего. В общем, он капли в рот не брал. Настоящий трезвенник. А мистер Колбрук, тот кроме финансов еще и винами ведал. Бывало, позовет меня и говорит: «Пригубите, Бассет. Если вам по вкусу, так и рядовым юристам сгодится». Уж и не знаю, комплимент мне он тогда делал или наоборот?

— Разумеется, комплимент, мистер Бассет. Талант дегустатора — большая редкость. И что, мистер Обадья Колбрук контролировал крупные суммы? Какие-то значительные поступления, инвестиции?

— Счетов было два вида, лорд. Порядок там и там обычный: вот приход, вот расход. Но я-то вел простой хозяйственный баланс, а мистер Колбрук — специальный. Тех счетов, лорд, я никак не касался.

— И даже никогда не заглядывали в них? Ну, хоть одним глазком?

— Не было у меня такого права! — возмущенно воскликнул тролль, явно оскорбленный подобными подозрениями. — Я никогда бы этого не сделал!

— Простите, мистер Бассет, у меня в мыслях не было предположить что-то подобное, — поспешил успокоить старика Пауэрскорт и тут вдруг вспомнил текст одного из завещаний. — Скажите, а о стипендиях малоимущим студентам, что интересовали адвоката Донтси, вам что-то удалось выяснить?

— Это целиком относилось к ведению мистера Колбрука, сэр.

— Ясно, — кивнул Пауэрскорт. — И последний вопрос. Подумайте хорошенько, мистер Бассет, могло ли что-то в финансовых делах Куинза стать поводом для убийства?

— Нет, клянусь честью, сэр, — поспешно ответил Джон Бассет.

На следующий день Пауэрскорта ожидало весьма интересное зрелище — слушание по делу Панкноула в Суде Королевской скамьи под председательством лорда верховного судьи Вебстера. Процесс начался еще вчера, но полтора дня в закрытом режиме оглашались предварительные заявления, опровержения и возражения. После перерыва ожидались публичные прения сторон и перекрестный допрос подсудимого. Обвинение представлял Максвелл Керк, начальник Донтси, его младшим партнером-референтом был назначен Эдвард. С раннего утра по всему Стрэнду чуть ли не до моста Ватерлоо выстроилась длинная очередь: народ жаждал увидеть Иеремию Панкноула на скамье подсудимых. Многие из этих людей лишились из-за него своих честных трудовых сбережений, причем простых британцев, которых заманил в свои сети ловкий аферист, оказалось так много, что четверо из присяжных получили отвод. Адвокатам защиты удалось доказать факт их «личной финансовой заинтересованности» в результатах дела.

Эдвард, который в мантии и парике выглядел еще моложе, чем обычно, встретил Пауэрскорта и провел его сквозь толпу к залу суда. Усадив детектива во второй ряд, где сидели поверенные, юноша занял место рядом с Керком на передней скамье, прямо перед присяжными и восседавшим чуть правее судьи Вебстера.

Керк торжественно начал свою речь. На вчерашнем закрытом заседании он обосновал мотивы судебного преследования, сегодня же намеревался обличить главные из приемов мошенника, чтобы обрисовать присяжным картину преступления и подготовить их к перекрестному допросу. Разрабатывая стратегию обвинения, он посоветовался с Эдвардом, и они сошлись на том, что, хотя многочисленные детали бухгалтерских проводок, переоценки активов и прочая экономическая специфика в данном случае, безусловно, важны, они, скорее всего, пролетят мимо ушей присяжных. Поэтому решено было, исключив массу технических подробностей, втолковать им основные, наиболее понятные пункты аферы.

Керк излагал суть дела спокойно и внятно, без патетики. Он не был сторонником театральных эффектов, драматической жестикуляции и прочих приемов, которыми увлекаются некоторые адвокаты. Но через четверть часа произошло что-то странное. Голос его зазвучал все тише и неразборчивее, потом Керк покачнулся, с лица его градом покатил пот. В группе защиты возбужденно зашептались.

Сидевший там Чарлз Огастес Пью, самый элегантный если не в Лондоне, то, без сомнения, в этом зале, сегодня был в жемчужно-сером костюме итальянского покроя и шелковой нежно-голубой рубашке. Глядя на него, Пауэрскорт заметил, что адвокаты защиты начали обмениваться записками со своими поверенными. Эдвард встревоженно обернулся. По залу прокатился ропот: что случилось? Обвинитель пьян? Или это сердечный приступ?

Громким ударом молотка судья Вебстер призвал всех к порядку.

— Тишина! — гаркнул он, грозно глядя в зал. — Объявляется перерыв на пятнадцать минут. Если мистеру Керку не удастся закончить выступление, речь обвинителя продолжит его младший партнер.

Судья стремительно вышел. Двое служителей помогли Керку добраться до комнаты отдыха, третий побежал за врачом. Зрители, опасаясь потерять свои места и снова оказаться в хвосте очереди, не покидали зал. Помощники Керка лихорадочно листали толстый истрепанный справочник по судебному регламенту. Эдвард побелел как полотно — худший из его кошмаров становился явью. И пока он нервно переговаривался с клерком из своего бюро, Пауэрскорт подозвал одного из юных посыльных, болтавшихся по залу, готовых исполнить любое поручение.

— Вы знаете, где находится офис мистера Керка?

Парнишка кивнул.

— Бегите туда со всех ног и разыщите на самом верхнем этаже стенографистку Сару Хендерсон. Скажите, что вы от Пауэрскорта, что ее Эдварду придется выступать в суде и ей надо немедленно прийти сюда.

Курьер помчался исполнять поручение, а Пауэрскорт прислушался к словам клерка, который разговаривал с Эдвардом и старшим поверенным обвинения.

— Пока не выяснится, что произошло с мистером Керком, — говорил он, — его речь должен продолжить мистер Эдвард. Мы не можем просить отсрочки, нам ее не предоставят. Все адвокаты, принимающие участие в процессе, обязаны заменять друг друга в случае необходимости. Если мистер Эдвард не выступит, дело будет закрыто автоматически на основании нарушения процессуальных норм. Панкноула и компанию отпустят на свободу сегодня же, а поскольку вторично судить по тому же обвинению нельзя, мошенников уже никогда не привлекут к ответственности. А к адвокатам мистера Керка не обратиться больше ни один клиент.

Эдвард стоял, опустив голову. Он сейчас выглядел даже хуже своего занемогшего патрона. Пауэрскорт понял, что должен поддержать его, и взглянул на часы: до конца перерыва оставалось шесть минут.

— Эдвард, — он взял юношу под локоть, — это ведь вы составляли большинство вопросов для мистера Керка?

— Я готовил все, — уныло вздохнул Эдвард.

— Ну вот, видите. А теперь вам остается только произнести их вслух. Вы сможете, я нисколько не сомневаюсь. Подумайте обо всех, кто так хочет, так ждет вашей победы. Вспомните о своих коллегах, о ваших бабушке и дедушке, о леди Люси, Томасе, Оливии и близнецах — все они твердо знают, что у вас все получится. Подумайте о Саре, она с минуты на минуту будет здесь, вспомните, как ее матушка мечтала, чтобы вы выступали в суде.

— Но я же никогда не…

— Так что же? И у Наполеона когда-то было первое в жизни сражение, и великий Билли Грейс когда-то первый раз взмахнул крикетной битой, и Казанова когда-то впервые покорил женское сердце. Мы с Сарой будем болеть за вас, и вы, Эдвард, мы в это верим, выступите превосходно, просто блистательно!

Пламенная речь Пауэрскорта вернула немного краски на щеки Эдварда. Молодой человек сжал кулаки, до боли вонзив ногти в ладони. Пробежавший по залу гул возвестил о появлении судьи Вебстера. Эдвард глотнул воды и стал собирать свои тезисы. В этот момент повеяло знакомыми духами Сары, и вот она уже стоит рядом, с обожанием улыбаясь Эдварду. «Такая улыбка, — подумал Пауэрскорт, — способна оживить не то что мраморную, а даже бронзовую статую». Эдвард радостно улыбнулся верной подруге в ответ. Взволнованная Сара схватила Пауэрскорта за руку так крепко, как будто они оказались на борту тонущего корабля.

И лишь один человек в зале откровенно наслаждался всеобщим замешательством. Иеремия Панкноул, пока еще сидя на скамье подсудимых, радовался, что с арены удален хладнокровный и опытный обвинитель. Он поглаживал свое круглое брюшко, а бусинки его хищных глаз благодушно разглядывали юного прокурора. Ух ты, какой молоденький! Какой невинный и беспомощный! Иеремия напоминал голодного волка, который неожиданно обнаружил стадо сочных ягнят. И Пауэрскорт подумал, что Панкноул нарушил обещание, данное ему в Парадизе. Ну конечно же, он никогда не говорил со своими подельщиками о том, как бы прикончить детектива.

Судья Вебстер бросил гневный взгляд на шепчущихся в последних рядах зрителей.

— Заседание продолжается. Слушаем сторону обвинения. Начинайте, мистер Гастингс!

Пауэрскорт впервые услышал фамилию Эдварда. Что ж, звучит вполне солидно. Интересно, знала ли ее Сара? На мгновение ему показалось, что Эдвард даже не собирается вставать, тот сидел, словно пригвожденный к своему стулу. Но вот юноша все же медленно, очень медленно поднялся и повернулся лицом к присяжным. А может, подумалось Пауэрскорту, Эдвард давно мечтал об этом моменте, о том, что суровое испытание навсегда излечит его от заикания. Прошли еще несколько секунд долгой, невыносимо долгой паузы. Судья пристально смотрел на Эдварда. Панкноул дерзко улыбался, будто приветствуя соперника на гладиаторской арене. Присяжные застыли, словно загипнотизированные. Клерк схватился за голову. Пауэрскорт закрыл глаза.

— Уважаемые члены жюри! — чуть дрожащим, но вполне отчетливым голосом начал Эдвард. — Вы уже слышали о странной бухгалтерии в компаниях ответчика, мистера П-П… — глядя на подсудимого, Эдвард изо всех сил боролся с неподатливым «П», и наконец произнес: — П-П-Панкноула.

— Возражение, лорд! — быстро бросил с места сэр Айзек Рэдхед. — Этому молодому человеку недостает ни опыта, ни юридической квалификации для выступления на чрезвычайно ответственном процессе, и мой клиент может быть несправедливо приговорен к пожизненному заключению. Защита настаивает на немедленном прекращении дела.

— Мистер Гастингс? — повернулся судья к Эдварду.

— Ваша честь, у меня такой же статус практикующего адвоката, как и у сэра Исаака. А мой возраст вряд ли имеет значение. Мистеру Эдмунду Ф-Фланагану едва исполнился двадцать один год, когда на б-большом уголовном процессе 1838 года в Олд Бейли он добился полного оправдания подсудимого.

— Протест отклоняется. Продолжайте, мистер Гастингс.

— Мистер П-П-Панкноул, — снова начал Эдвард, — хотелось бы п-привлечь ваше внимание к документам п-первой из ваших широко разрекламированных акционерных компаний…

Судья и присяжные зашуршали бумагами, отыскивая нужное место. Сара думала только о том, что надо вообще изъять это мерзкое «п» из английского алфавита. У Пауэрскорта слегка отлегло от сердца: только бы Эдвард продержался первые минут десять, потом все пойдет как по маслу.

— П-параграф три, строка седьмая, сэр. — Эдвард, видимо, решил по возможности не произносить фамилии ответчика. — Сумма комиссионных за размещение акций составляет около тринадцати тысяч фунтов. Тринадцати! — как-то по-мальчишески тряхнул головой молодой адвокат, призывая жюри обратить на эту цифру особое внимание. — Тогда как в Сити п-подобные выплаты составили бы не более двух или трех тысяч. Отчего же, сэр, ваши комиссионные столь велики?

Панкноул отечески усмехнулся.

— Дорогой юноша, когда я организовывал ту компанию, вы еще пешком под стол ходили. Видимо, вы очень рано стали разбираться в цифрах. Комиссионные, сынок, так велики, поскольку еще никто не работал с таким контингентом и агенты должны были получать хорошее вознаграждение. Не думаю, что вас в те годы уже обучили бухгалтерии, скорее, вы еще только начинали складывать слова.

По рядам зрителей пронесся ропот возмущения. Пауэрскорт услышал, как Сара прошипела себе под нос: «Какое бесстыдство!» Ее рука по-прежнему крепко сжимала его запястье. Однако Эдвард был невозмутим.

— Что ж, сэр, мы примем к сведению, что эта сумма пошла агентам-распространителям, а не осела в карманах у вас и у ваших компаньонов. Перехожу к цифре на следующей странице. В разделе «Собственность» на приход записано двести пятьдесят тысяч фунтов. Господа присяжные, — вновь повернулся к жюри Эдвард, — напомню вам, что именно получение этой суммы обеспечивает компании прибыль и дает возможность платить акционерам огромные дивиденды. Вы не могли бы сообщить суду, сэр, что это была за собственность?

Иеремия забеспокоился. Глазки его забегали, он далеко не сразу нашелся с ответом.

— Не помню я, сынок. Вы же, наверно, уже забыли, в какие игрушки играли в детстве. Вот и я запамятовал.

— И все-таки попробуйте вспомнить, — спокойно и твердо произнес Эдвард. — В конце концов, у вас было шесть или семь лет на то, чтобы придумать себе оправдания.

На галерее раздался смех, одобрительный шепоток послышался и в ложе обвинения. Эдвард выглядел так, словно лошадь, на которую он поставил, споткнувшись на старте, теперь уверенно обгоняла остальных и могла прийти к финишу первой. Даже судья издал какой-то странный звук, будто у него запершило в горле.

Панкноул молчал.

«Неплохо! — думал Пауэрскорт. — Не каждому начинающему юристу под силу осадить такую матерую бестию. Кто знает, может, этот эпизод войдет в историю, подобно первому представлению шекспировской пьесы или первой речи Гладстона».

— Да, мистер П-Панкноул, вам действительно удобнее забыть детали, связанные с этой собственностью. Но я готов восполнить этот пробел в вашей памяти. — Перелистав записи, Эдвард повернулся к присяжным: — То, что нам предстоит выяснить, в сущности, элементарный трюк. Интересующая нас собственность — это несколько лондонских гостиниц. Сначала их приобрела одна из компаний мистера П-Панкноула под названием «Барнсли Девелопмент Корпорэйшн» за сорок тысяч. Затем они были перепроданы другой его компании, под другим названием, но уже за сто двадцать тысяч. Стоит отметить, что при этом никаких видимых улучшений в столь заметно подорожавших гостиницах не произошло. И наконец, они же и в том же состоянии были куплены компанией мистера Панкноула за двести пятьдесят тысяч фунтов. Кстати, нам не удалось обнаружить никаких следов реальных банковских переводов. Единственная цель этих арифметических упражнений — увеличить активы компании так, чтобы она стала платежеспособной. Без этих существующих лишь на бумаге внушительных сумм она бы обанкротилась.

— Чушь, сынок! — не выдержал Панкноул. — Полная чушь! Сказки он вам рассказывает, господа присяжные, ему в его возрасте только сказки и нужны!

Эдвард счел, что с него достаточно.

— Разрешите напомнить вам, мистер Панкноул, что все выступающие на процессе обязаны соблюдать определенные правила приличия. — Эта нотация была адресована человеку старше его лет на сорок. — Еще одно оскорбление в мой адрес с вашей стороны — и я буду вынужден требовать для вас наказания за неуважение к суду.

В публике кое-где захлопали. Испепеляющий взор судьи Вебстера мгновенно восстановил тишину. По непроницаемому лицу сэра Айзека Рэдхеда скользнула едва заметная улыбка. Чарлз Огастес Пью хлопнул себя по колену. Сара еще крепче стиснула Пауэрскорту руку. Эдвард бросил взгляд на часы: он смертельно устал.

— Я хотел бы внести предложение, ваша честь, — обратился он к судье Вебстеру. — Дальнейшая часть перекрестного допроса со стороны обвинения касается манипуляций с выплатой дивидендов. Вопрос это сложный, он нуждается в подробном рассмотрении и займет не менее часа. Присяжным, разумеется, не составит труда сопоставить сведения, которые они получат сегодня, с теми, что услышат завтра, однако мне представляется, что позиция обвинения прозвучит более убедительно, если этот вопрос будет заслушан целиком.

«Как изящно сформулирована мысль о том, что присяжным не хватит ума сложить два фрагмента информации в единое целое», — с удовольствием отметил Пауэрскорт. Пальцы Сары на его запястье слегка ослабили мертвую хватку.

— Сэр Айзек, имеется ли у защиты протест по данному предложению?

— Нет, ваша честь, защита не возражает.

На этом судья Вебстер закрыл заседание. Дебют Эдварда в качестве полноправного адвоката успешно состоялся. Сэр Айзек Рэдхед и Чарлз Огастес Пью поздравили молодого коллегу, а тот, еще не совсем придя в себя, ошеломленно смотрел, как публика, адвокаты и поверенные покидают зал. Пауэрскорт поспешил на очередную встречу со старшим инспектором Бичемом. Наконец в зале остались лишь Эдвард и Сара.

— Эдвард! — воскликнула девушка. — Я так вами горжусь, вы выступили просто потрясающе!

Вместо ответа Эдвард прижался губами к ее губам. На сегодня он уже наговорился.

Вдруг скрипнула дверь: судья Вебстер забыл забрать какие-то бумаги. Эдвард и Сара поспешно разжали объятия. Молодой человек с тревогой взглянул на председателя суда, с неприкрытым интересом изучавшего Сару. Эдвард попытался припомнить, подлежит ли адвокат наказанию за поцелуй любимой девушки в зале суда.

— Протест, ваша честь? — осмелился пошутить он.

Судья Вебстер отечески улыбнулся влюбленной парочке.

— Протест отклоняется. Продолжайте, Эдвард.

И он отправился к себе. Из-за закрытой двери послышался его приглушенный рокочущий смех, эхом раскатившийся по коридорам здания Королевского суда.

 

12

Весна, казалось, отступила в полях и лесах вдоль дороги, что вела от станции к Калну. По крыше кеба хлестал дождь, колеса вязли в лужах, из-под них веером летели брызги. Оленей не было видно. Вероятно, они прятались под деревьями или у каменной ограды парка.

Великан дворецкий провел Пауэрскорта в гостиную. Хозяйка замка, по-прежнему ослепительная в своем трауре, мирно сидела у камина, читая роман. Пауэрскорт немного нервничал перед очередным светским состязанием в остроумии. Третий раз его принимали в этом доме, и, хотя ничто не шло в сравнение с деликатностью его предыдущей миссии, сегодняшний разговор обещал быть не менее трудным. А что, если его гипотеза о загадочном визитере ошибочна? То, что виделось так ясно на Манчестер-сквер, в гостиной Кална становилось зыбким и расплывчатым.

— Миссис Донтси, — начал Пауэрскорт, — вот и снова я, и опять собираюсь затронуть весьма щекотливую тему. Прошу простить, если окажусь не прав в своих предположениях.

— Вы снова привезли волшебные истории, лорд Пауэрскорт? Ваша чудесная сказка о Горном королевстве мне очень понравилась. Я, правда, сомневаюсь насчет концовки. Придумать развязку сказочной драмы не так-то просто, да?

— Действительно, не просто, — улыбнулся хозяйке Пауэрскорт. — Однако на сей раз сказок я не привез.

— Должно быть, приготовили какой-нибудь другой милый сюрприз? Слушаю вас, лорд Пауэрскорт.

Пауэрскорт набрал в грудь воздуха:

— Не знаю, известно ли вам, миссис Донтси, что в день банкета Куинз-Инн посещал какой-то незнакомец. Это выяснилось в результате допроса всех членов и служащих корпорации, а также приглашенных на банкет гостей.

Пауэрскорт вдруг вспомнил, что ни словом не обмолвился об этой гипотезе старшему инспектору Бичему, то есть нарушил свой долг. Но он был уверен, что, если бы полицейскому следователю стало известно о визите миссис Донтси к своему супругу за полтора часа до его смерти, ее немедленно арестовали бы.

— Нам почти ничего не удалось выяснить об этом человеке, миссис Донтси. Тем более что он был крайне молчалив: ограничился улыбкой, когда его встретили возле кабинета вашего мужа, и кивнул заметившему его у выхода с территории Куинза привратнику.

Пауэрскорт внимательно смотрел на нее. Она слушала совершенно спокойно. Впрочем, возможно, эта женщина — хорошая актриса.

— И вот недавно, миссис Донтси, мне пришла в голову странная мысль. А не объясняется ли молчаливость незнакомца тем, что он не мужчина, а женщина. Виола, которая притворилась Цезарио, но только не на представлении «Двенадцатой ночи» в Мидл-Темпл-холле, а в Куинзе в день банкета. Представьте себе, свидетели утверждают, что таинственным незнакомцем, который посетил кабинет вашего мужа, были вы.

Элизабет Донтси сидела, не шелохнувшись. На глазах ее выступили слезы, однако она с ними справилась.

— Да, — ровным голосом произнесла она. — Это была я.

Опять настала тишина.

— Миссис Донтси, — мягко и доверительно заговорил Пауэрскорт, — мне кажется, будет лучше, если вы мне сейчас все расскажете. Конечно же, это не вы отравили мистера Донтси… — Он тут же подумал, что вовсе в этом не уверен. — Признание в том, что вы в тот день побывали у мужа, сделает вашу позицию на официальном дознании довольно шаткой, однако не столь уязвимой, как сейчас. Видите ли, у полицейских своеобразный склад ума. Тот факт, что вы до сих пор скрывали эту информацию, безусловно, заставит их задуматься о вашей роли в этой трагедии. Вас даже могут заподозрить в убийстве. Поводом для обвинения нередко становились и гораздо менее веские основания.

Элизабет Донтси встала и отошла к окну. Даже в такой тягостный момент спина ее оставалась прямой, как у гвардейца на параде. Дождь все еще шумел, заливая стекла и ручьями стекая на гравий дорожки. Было видно, как пара оленей пронеслась вдали.

— Как жаль, что я лишена дара придумывать волшебные истории, лорд Пауэрскорт. Наверное, это облегчает жизнь.

— Прошу вас, не волнуйтесь, миссис Донтси. Я никуда не тороплюсь.

Она вернулась к камину, села и долго смотрела в огонь.

— Дети… — проговорила она наконец. — Это все из-за детей, вернее, из-за того, что Алекс хотел наследника, а я была не способна его подарить. Он, конечно, никогда бы не женился на мне, если бы знал, что я бесплодна…

Слезинка медленно скатилась по ее щеке. Пауэрскорт протянул ей свой носовой платок.

— Отчего это у мужчин всегда есть чистый носовой платок? Никак не могу понять, почему они у них никогда не пачкаются? — нашла силы улыбнуться сквозь слезы Элизабет Донтси. — Из прошлой нашей беседы, лорд Пауэрскорт, — продолжила она, — вы уже знаете, что мы с Алексом страстно мечтали о детях. Мы, то есть я… Как только я не пыталась забеременеть! Тщетно. И тогда Алекс решил… решил найти кого-то.

Самое удивительное, размышлял Пауэрскорт, что этот кто-то сумел остаться вне поля зрения многочисленных родственников Люси. Он ждал продолжения.

— Месяца два назад… — На некоторое время Элизабет Донтси вновь замерла, глядя в пылающий камин. — Может быть, напрасно я ни с кем не поделилась. Месяца два назад Алекс нашел подходящий вариант. Молодую женщину отменного здоровья, замужем за человеком значительно старше себя. Детей у нее пока не было, зато был брат, который играл в крикет за команду Мидлсекса. Полагаю, это стало для Алекса решающим аргументом в ее пользу.

Пауэрскорт впервые услышал в ее словах о муже саркастические нотки. С каждым последующим визитом в Калн Элизабет Донтси представала перед детективом чуть иной, совсем как расписные русские куклы «матрешки», вставленные одна в другую.

— Мы обсуждали это с мужем, лорд Пауэрскорт. Алекс сообщил мне о том, что собирается предпринять. Без подробностей, но не утаив главного. Однако накануне дня его смерти мы страшно поссорились.

Пауэрскорт с ужасом представил себе, какой вывод сделала бы из этих слов полиция.

— Ссор, даже мелких, у нас почти не бывало, но в тот день между нами произошло долгое, мучительное выяснение отношений. Понимаете ли, лорд Пауэрскорт, Алекс договорился с этой дамой провести вместе уик-энд. Насколько мне известно, впервые. Они собирались под видом семейной пары уединиться в каком-то загородном отеле на Темзе, хозяин которого был хорошим знакомым Алекса и не стал бы задавать лишних вопросов. Муж дамы в те выходные должен был уехать на медицинскую конференцию.

— Он врач?

— Да, он профессор, известный специалист в области каких-то там медицинских наук. Поэтому и вспыхнула ссора. Не из-за доктора, разумеется. Из-за Алекса и этой особы. Я знала, что он собирается делать. Я даже одобряла его план. Но когда этот план вот-вот должен был реализоваться, я не выдержала. Я плакала, кричала Алексу, что он предатель, что он губит наш брак и безжалостно разбивает мне сердце. Хуже всего было то, что он практически не отвечал мне. Человек, который прославился своим красноречием, едва проронил несколько слов. Когда скандал все же закончился, Алекс ушел спать на другую половину дома, а утром уехал очень рано. Так что, не приди я на следующий день к нему в лондонский кабинет, я больше не увидела бы мужа живым. Я должна была поехать, должна была сказать ему, — проговорила она срывающимся голосом, — что по-прежнему люблю его! И пусть он едет на этот уик-энд, пусть позабудет все брошенные мной накануне злые, оскорбительные упреки. Я терзалась, что так обидела его, что Алекс на меня сердится.

Она посмотрела на Пауэрскорта так, как будто он мог что-то изменить.

— Но зачем было таиться, переодеваться? Что мешало вам прийти к нему открыто? — тихо спросил он.

— Наверно, это глупо, — горько усмехнулась она, — но я боялась, что коллегам Алекса может быть известно о той, другой женщине. Возможно, кто-то из них видел его с ней, а сплетни там разносятся мгновенно. А может, всем уже известно и про поездку на уик-энд. Джентльмены ведь любят похвастаться своим успехом у милых дам… Меня все это очень смущало. Ну, я подобрала себе кое-что из одежды Алекса и отправилась туда. Как я боялась, что кто-нибудь со мной заговорит! Вернулась я без сил, буквально полумертвая.

«Кто же она, измученная жертва или все-таки убийца?» — размышлял Пауэрскорт, глядя на нее.

— Миссис Донтси, вы никого не встретили, входя в офис мужа? — спросил он. — Был там хоть кто-нибудь?

— Ни души, — покачала головой она.

— А мистер Донтси пил что-нибудь, пока вы были у него? Примерно без четверти шесть? — В воображении Пауэрскорта замаячил призрак виселицы.

— Пил, — внезапно побледнела Элизабет Донтси, — он пил «Шатонеф-дю-Пап». То же самое они должны были пить потом на банкете.

«Но Донтси до этого момента не дожил, — добавил про себя Пауэрскорт. — Стрихнин подействовал раньше. Яд, горечь которого, возможно, скрыла терпкость благородного красного вина».

— Миссис Донтси, это вы добавили в его бокал яд?

Элизабет Донтси, опустив глаза, молчала. «Чувствует себя виноватой? — думал детектив. — Или обиделась на мои слова?»

— Нет, — наконец промолвила она.

Теперь уже Пауэрскорт задумчиво отошел к окну. Того, что он услышал сейчас, было вполне достаточно, чтобы арестовать эту женщину. Дождь прекратился. Влажный туман прорезали лучи весеннего солнца. На траве меж деревьев вновь показались грациозные олени.

— В этом доме мне, похоже, приходится извиняться за каждый вопрос, — грустно усмехнулся он. — И все же я должен задать вам еще один, миссис Донтси, — бестактный, даже бесцеремонный. Что вы собирались делать в том случае, если бы та женщина действительно родила вашему мужу сына? — Про еще более сложный вариант с рождением девочки Пауэрскорт решил даже не заикаться. — Вы боялись, что мистер Донтси с вами разведется?

— Нисколько, — спокойно ответила она. — Алекс никогда бы этого не сделал. Он говорил мне, что муж той особы долго не проживет.

— Пожилой доктор? Он болел? Что-то неизлечимое?

— Не знаю, лорд Пауэрскорт, этого Алекс мне не говорил.

«О Боже! — мысленно охнул Пауэрскорт. — Неужели готовилось еще одно убийство? И Донтси со своей любовницей строили коварные планы столкнуть старика с лестницы или толкнуть под колеса поезда?..»

— А ваш супруг говорил, когда этот доктор уйдет из жизни? Через полгода? Через восемь месяцев?

— Мы это не обсуждали.

— Давайте пофантазируем, миссис Донтси. Не будем придумывать сказок, просто включим воображение, вы не против?

— Ну отчего же, лорд Пауэрскорт, я постараюсь вам помочь.

— Благодарю вас. Что ж, вообразим, что молодая женщина носит под сердцем ребенка. Муж ее умирает, причем умирает вовремя, до появления чада на свет. И вот, положим, рождается сын. Но как ваш супруг, оставаясь с вами, смог бы забрать его себе? Привезти и поселить мать с новорожденным здесь, в Калне, — мягко говоря, сложно. Хотя, быть может, дама была готова отдать ребенка отцу, чтобы тот растил сына вместе с вами?

Элизабет Донтси разглядывала свое обручальное кольцо.

— Алекс сказал, что потом решит, как быть. Он всегда действовал импульсивно.

Она совершенно сникла. Все эти тяжкие признания, видимо, совсем измучили ее. Пора было заканчивать визит. Вдруг она резко повернулась к детективу:

— А какое это имеет значение сейчас? Теперь все потеряло смысл. Алекса больше нет. И ничто на свете его не вернет.

Пауэрскорт взял ее за руку, холодную как лед, хотя они сидели у камина.

— Я сделаю все, что смогу, чтобы помочь вам, миссис Донтси. Возможно, через несколько дней мне придется вновь вас побеспокоить. Но прежде чем я уйду… Еще раз простите меня, но это очень важно: мне нужен адрес той особы, с которой собирался провести выходные ваш супруг. И адрес кабинета ее мужа.

Впервые со времени их знакомства Элизабет Донтси покраснела.

— Наверно, будет проще, — сказал Пауэрскорт, понимая ее боль и смущение, — если вы просто запишете мне эти адреса.

Элизабет Донтси направилась к письменному столику возле окна.

Пауэрскорт, не читая, опустил записку в карман и развернул ее только в поезде на обратном пути в Лондон. «Доктор Риверс Кавендиш: Харли-стрит, 45». Фешенебельный адрес! «Миссис Кэтрин Кавендиш: Челси, Тэйт-стрит, 36». «А может, это Кэтрин Кавендиш отравила своего любовника? — размышлял Пауэрскорт. — Да нет, вряд ли. А вот доктор Риверс Кавендиш, которому под конец жизни наставили рога, вполне мог убить Донтси. Зная черепашью скорость предварительных дознаний в уголовных делах, он мог рассчитывать, что успеет скончаться, прежде чем его привлекут к суду. И вот еще что: любой медик прекрасно разбирается в ядах».

Сара Хендерсон думала об Эдварде. На часах было всего лишь начало десятого утра, а она уже передумала немало. Оказывается, ее пальцы могли стучать по клавишам и превращать стенографические закорючки в четкий машинописный текст, нисколько не мешая мыслям бродить где угодно. Сару занимало, собирается ли Эдвард сделать ей предложение, и если да, то когда же он на это решится. Вчера, под покровом вечерних сумерек, они провели сорок пять пылких и нежных минут возле фонарного столба на набережной. Тогда ей казалось, что она вот-вот услышит заветный вопрос. В конце концов, в словах «вы выйдете за меня замуж?» не было ни одного из трудных для Эдварда «бэ» или «пэ». Может, самой предложить ему поговорить серьезно? Но правильно ли это будет? Мужчины, по словам ее верной школьной подруги, у которой было два старших брата, а также опыт полудюжины почти состоявшихся помолвок, всегда рады пригласить тебя на прогулку, сходить с тобой в театр, обниматься и целоваться. Но стоит попробовать выяснить наконец отношения, как у них мигом тускнеет взгляд и обнаруживается масса неотложных дел. «Это даже не их вина, — объясняла подруга, — они просто так устроены. Вот мы же с тобой не можем часами глазеть на беготню по крикетной площадке или гонять в футбол?» Саре было о чем поразмыслить. Ну, например, где поселиться, когда они с Эдвардом поженятся? Она с самого раннего детства считала, что главное в замужестве — это возможность постоянно переставлять мебель в собственном доме. И тут, с дома, и начинались трудности. С одной стороны, нельзя оставить мать, с другой — несправедливо, чтобы Эдвард начал семейную жизнь рядом с больной тещей, которая будет каждый вечер донимать его, обсуждая очередное судебное разбирательство. Кроме того, Сара думала о профессиональной карьере Эдварда. Станет ли он после триумфа в деле Панкноула выступать на процессах или предпочтет прежнюю, тихую, кабинетную работу? Пока что в нем не заметно стремления к переменам…

Тут на лестнице послышались его шаги. Эдвард обладал просто телепатической способностью узнавать, что вторую стенографистку куда-то вызывали.

— Доброе утро, Сара, — сказал он. — Какая вы нарядная сегодня!

Девушка была в черной юбке, кремовой блузке и строгом синем жакете.

— Спасибо, Эдвард, — кивнула она, вспоминая вчерашние объятия у фонарного столба.

— У меня отличные новости, — объявил он, любуясь рыжим завитком у ее белоснежного лба. — Лорд Пауэрскорт пригласил нас в следующий уик-энд в любое время прибыть на Манчестер-сквер. Он хотел позвать нас в их сельский дом, но леди Люси сказала, что там еще ничего не готово для близнецов.

— А где у них сельский дом? — спросила Сара.

— Это находится, высокопарно выражаясь, в благословенной глуши Нортэмптоншира. У них там есть и площадка для крикета, и теннисный корт, хотя сейчас грунт еще сыроват. Дом очень старинный, лорд Пауэрскорт полагает, что его владельцы сражались еще при Креси и Азенкуре.

— Боже мой! — неопределенно откликнулась Сара, весьма смутно представляя, когда происходили эти битвы. Вот Эдвард, тот знает все.

— А еще там обитает призрак. Мистер, миссис или, быть может, юная мисс Призрак. Настоящее звенящее-цепями-в-полночь-привидение. Ну, я пойду. Обещал лорду Пауэрскорту сходить в городской архив, порыться в завещаниях. В суд мне сегодня не надо.

— Завещания? Какие? Для чего они лорду Пауэрскорту?

— Завещания наших бенчеров, — понизив голос, пояснил Эдвард. — Пауэрскорт думает, что они как-то связаны с убийствами. До встречи, Сара, увидимся позже.

Туфли Эдварда быстро застучали вниз по лестнице. А минут через пять Сара услышала другие, тяжелые шаги, медленно приближавшиеся к ее цитадели. «Кто-то важный, — подумала она, — и очень грузный». Последняя ступенька перед площадкой скрипела только под весом за центнер. Сопровождавшее шаги пыхтение и ворчание свидетельствовали о том, что подъем давался гостю нелегко. Дверь отворилась, на пороге появился казначей Куинза.

— Извините, что отрываю вас от работы, мисс Хендерсон, — свысока бросил он. — Я ищу молодого человека, которого все называют Эдвардом. Мне сказали, что он, скорее всего, здесь.

Сара была поражена. К ней еще никогда не приходил сам Бартон Сомервилл. И зачем вдруг ему понадобился Эдвард? Да, для нее, конечно, Эдвард важнее всех на свете, но ведь он всего лишь референт одной из контор.

— Его здесь нет, — пролепетала она.

— Вижу, — угрюмо буркнул Сомервилл. — Не знаете случайно, где он?

— Он, кажется, пошел изучать завещания бенчеров Куинз-Инн для лорда Пауэрскорта.

— Что?! Завещания бенчеров? — прорычал Сомервилл. — Стало быть, этот Эдвард работает теперь на Пауэрскорта? А жалованье получает в Куинзе? Возмутительно! Мы с этим разберемся, барышня.

— Эдвард наверняка поставил в известность мистера Керка, сэр. Он очень щепетилен в таких вопросах.

Бартон Сомервилл фыркнул, хлопнул дверью и, гневно сопя, потопал вниз.

Саре стало не по себе. Эдвард не говорил, что поручение лорда Пауэрскорта секретное, но вдруг у него будут из-за нее неприятности? Беспрестанно поглядывая в окно, она увидела, как привратник в форменном сюртуке тащит в суд груду документов, и у нее засосало под ложечкой. А Эдвард придет еще так не скоро!

Два дня спустя Пауэрскорт сидел в нижней гостиной на Манчестер-сквер. Через десять минут должна была прийти Кэтрин Кавендиш. А доктору Кавендишу сыщик отправил письмо с просьбой принять его в кабинете на Харли-стрит.

Заглянула леди Люси.

— Фрэнсис, любовь моя, тебе это понравится! — весело сообщила она.

— Есть новости?

— Есть. В девичестве миссис Кэтрин Кавендиш звали Кэтрин Чедвик. Она была танцовщицей, выступала в театре «Альгамбра», театре герцога Йоркского, а потом в клубе любителей крикета «Услада джентльмена». На сцене «Альгамбры» она, по слухам, солировала, была, так сказать, примой кордебалета.

Мозг Пауэрскорта тут же заработал, выстраивая версии. Чем выделялась среди других танцовщиц эта прима и почему ее хореографическая карьера скатилась от балета до варьете?

— Господи помилуй! Вот уж не думал, Люси, что кто-то из твоих родных вращается в столь пикантном обществе.

— Да нет, — рассмеялась леди Люси, — с богемой они не знакомы. Эти сведения я получила от миссис Трубы.

Пауэрскорт изумленно поднял брови.

— Ты ее знаешь, Фрэнсис. Миссис Трубой за глаза называют миссис Смит, она живет через дом от нас. Ее сын учится в одном классе с Томасом, а муж — довольно известный врач, наверное, принимает пациентов где-нибудь на Уимпол-стрит или на Харли-стрит. Он знаком с доктором Кавендишем, а про его супругу говорит, что она просто прелесть.

— А миссис Смит не говорила тебе, что у доктора Кавендиша проблемы со здоровьем и он вскоре покинет наш бренный мир?

— Об этом я не слышала.

Раздался звонок. Миссис Кавендиш оказалась стройной темноволосой женщиной в длинном сером платье. У нее была гибкая худощавая фигура с необычайно тонкой талией и яркое красивое лицо. Несмотря на то что она недавно потеряла любовника, серые глаза искрились дерзостью, а губы словно звали к поцелую. Пауэрскорту вспомнился забавный, хотя и несколько вульгарный критерий красоты, который он когда-то услышал от одного беспутного офицера в Индии, в Симле, летней резиденции британских властей. Критерий этот основывался на поэтической строчке о Троянской войне, разразившейся из-за прекрасной Елены, «чей дивный лик тысячу кораблей пустил по морю и спалил гордые стены Илиона». Красавиц Симлы на мужских офицерских вечеринках оценивали по этой шкале, и одной восхитительной леди, помнится, присудили семьсот пятьдесят морских судов. Ее рекорд продержался до последнего в сезоне бала во дворце вице-короля Индии. Миссис Кавендиш в той игре, несомненно, получила бы высокие очки. Ну а всему танцевальному ансамблю прелестных «услад» во главе с такой солисткой полковые арбитры присудили бы, должно быть, целый флот.

— Спасибо, что пришли, — учтиво встретил гостью Пауэрскорт.

Миссис Кавендиш молниеносно оценила обстановку и стиль дома, и дерзкий блеск в ее глазах тут же потускнел.

— У вас очень мило, лорд Пауэрскорт.

Он перешел к делу:

— Боюсь, миссис Кавендиш, мне придется задать вам несколько вопросов о мистере Донтси.

— Задавайте, — не смутилась она. — Я ж знала, что мы не про политику на Балканах будем беседовать.

Пауэрскорт вежливо улыбнулся:

— Когда и где вы познакомились, миссис Кавендиш?

— С мистером Донтси? Месяца два назад, в приемной моего супруга. Муж закрутился допоздна, как часто бывает у врачей. Алекс, то есть мистер Донтси, в тот вечер был последним пациентом, а я сидела, ждала возле кабинета, потому что мы с доктором уже опаздывали на вечеринку. С Донтси мы тогда просто поболтали, ну вот как сейчас с вами. — Сказано это было весьма вызывающе.

— И после той беседы все и началось, миссис Кавендиш? Регулярные встречи, свидания?

— Мистер Донтси был такой ми-илый… Он часто приглашал меня на ланч, и это всегда была роскошная еда с дивными винами. В винах он разбирался изумительно, обожал все эти чудесные дорогие сорта, которые так красиво называются: «Шато Тур де Бланш», дивный сотерн, вы знаете, «Шато Флёр Кардиналь», «Лез Амурёз», «Шасань Монраше».

Пауэрскорта удивило, что она совершенно правильно произносит французские названия. Джонни Фицджеральд, безусловно, оценил бы это. Интересно, а смог бы Джонни занять в ее сердце место покойного Алекса Донтси? Нет, пожалуй. Любовь к французским винам могла бы объединить их, но, обладая даже очень богатым воображением, невозможно представить, чтобы миссис Кавендиш в грубых башмаках шагала по болоту, наблюдая за гнездованием болотных цапель…

Однако к делу. Ланчи в роскошных ресторанах — это одно, а уик-энды в загородных отелях — нечто совсем иное.

— Вы действительно планировали уехать вместе с мистером Донтси на уик-энд после того банкета?

Кэтрин Кавендиш опустила глаза на ковер.

— Ладно, я расскажу все честно, лорд Пауэрскорт, только пусть это останется между нами. — Она помедлила. — Вон там, — махнула она в сторону окна, подразумевая, видимо, респектабельных обитателей Манчестер-сквер и Марилебона, — многие скажут, что я вышла за доктора из-за денег. А хоть бы и так. Он всегда был добр ко мне, я не жалуюсь. Но ведь в браке, уж вы-то знаете, не только доброта нужна. Любая девушка из ансамбля слышала немало грустных историй от джентльменов, которые проводили с ними время. А в Библии что говорится? Создал Бог мужчину и женщину, вот так-то — мужчину и женщину. И в райском саду они не только яблоки жевали, но и еще кое-чем занимались, вы меня понимаете? Ну а мой доктор, бедолага, по этому делу никакой. Болеет он, ему и жить-то уже недолго осталось. А тут Алекс. Ну да, я собиралась поехать с ним после того банкета на квартиру одного его друга, а наутро в Моулсфорд, это на Темзе, не доезжая Оксфорда. Про все уже договорились, я этого и ждала. Ждать-то можно долго…

— Конечно, миссис Кавендиш, — кивнул Пауэрскорт, раздумывая, как бы поделикатней приблизиться к сути. — А вы с мистером Донтси не говорили о детях?

— О каких детях? Не понимаю, о чем вы!

— О, прекрасно понимаете, я уверен, — сказал Пауэрскорт. — А если не понимаете, то спрошу напрямик: вы обсуждали вашу возможную беременность?

Кэтрин Кавендиш, закинув голову, расхохоталась:

— А больше вы ничего не хотите узнать? Какой вы любопытный! Так вот, что уж там Алекс думал делать, если б не отдал Богу душу, подавившись свекольным супом, я не знаю. А разговор насчет детей у нас был. Я сказала, что терпеть не могу этих сопливых негодников. Ты им все, а они тебе ничего. Все равно как вдесятером перед одним зрителем танцуешь, а он тебе даже в ладоши не похлопает. Алекс тогда и говорит, что, мол, у них с женой не получается ребенка завести. Не то чтоб в этих самых отношениях у них проблема, но как бы, значит, все впустую.

— Простите, миссис Кавендиш, за любопытство, но мистер Донтси не спрашивал, что вы будете делать, если забеременеете?

Кэтрин Кавендиш посмотрела на него как на инопланетянина.

— Ничего себе вопросики! Можно подумать, вы из тех извращенцев, что в окошки любят подсматривать! Однажды было, Алекс спрашивал. Ну, я ему сказала — отдам кому-нибудь в приемыши. Обычное дело, наши девочки из ансамбля часто младенцев на усыновление отдают. А многие, пока пирожок не спекся, духовку открывают и вон его, понимаете? Только это опасно для здоровья, внутренность очень повреждается. Нет уж, такие штуки не для меня.

— Что ж, миссис Кавендиш, вопросы мои почти исчерпаны, — сказал Пауэрскорт. — А о своей жене вам мистер Донтси что-нибудь говорил?

Слово «жена» вызвало у Кэтрин Кавендиш вполне определенную реакцию. Все ее оживление пропало, на лице появилась маска, и она прищурилась.

— Не говорил. Один разок упомянул, что вот детей с ней завести не получается, а больше ни словечка.

Пауэрскорт ей не поверил. На мгновение ему захотелось разоблачить ее вранье, но потом он решил, что не стоит этого делать.

— В последние недели перед смертью мистер Донтси рассказывал вам о каких-либо своих тревогах или, может быть, проблемах?

— Мне? О проблемах? Да он со мной всегда был такой радостный, такой счастливый. И так ждал нашей поездки за город.

— Вы виделись с ним в день банкета, миссис Кавендиш?

— Нет. Мы с Алексом должны были встретиться потом.

— А днем вы не заходили к нему в офис?

— Я же сказала, мы хотели встретиться попозже, после их банкета, — раздраженно повторила Кэтрин Кавендиш. Щеки ее слегка порозовели, и Пауэрскорт понял, что она опять лжет, но будет твердо стоять на своем.

«Да, — думал Пауэрскорт, — большинство мужчин с нетерпением ждали бы возможности провести с Кэтрин Кавендиш ночь в отеле. Только вот она могла показаться им весьма утомительной. И все-таки почему она солгала, — гадал он, закрыв за ней дверь, — и что именно говорил ей Донтси о жене? Что-то наверняка рассказывал. В подобной ситуации мало кто не обмолвится о супруге, не посетует на ее вечные мигрени или дурной нрав, иначе чем еще джентльменам оправдать свои измены? А если даже он ни слова не сказал о жене, как утверждает Кэтрин Кавендиш, она сама наверняка устроила ему допрос с пристрастием».

И тут новая догадка пронзила Пауэрскорта. Он вскочил и заметался по комнате. Допустим, Алекс Донтси сказал Кэтрин, что намерен развестись. Допустим, голубки рисовали планы гнездышка, которое они совьют, похоронив доктора Кавендиша, и Кэтрин при живом муже уже мечтала о новом браке. Свидания, обещания, все прекрасно. Но предположим, Кэтрин вдруг выясняет, что Алекс вовсе не собирается бросать жену. Тогда измена благоверному, волнующие встречи, ночи в прибрежных отелях — все, что Кэтрин щедро дарила, рассчитывая, что Донтси поведет ее пусть не к алтарю, но хотя бы в мэрию, — все это она делала зря. И, решив отомстить обманщику, она достает склянку с ядом из аптечки в кабинете мужа.

В этой версии таилась только одна натяжка — неясно было, как она сумела отмерить смертельную дозу стрихнина. Но и здесь ответ, разумеется, найдется. Во всяком случае, теперь Пауэрскорт был убежден, что у Кэтрин Кавендиш тоже имелся весьма веский мотив для убийства. «Обычно в моих расследованиях, — с сожалением констатировал он, — круг подозреваемых по мере знакомства с ними сужается, а тут он почему-то постоянно расширяется. Причем складывается впечатление, что список их имен еще далеко не окончательный».

 

13

Миссис Хендерсон все-таки удалось остаться с Эдвардом наедине. Ситуацию, столь страшившую юношу перед его первым визитом в Эктон, она организовала при помощи хитроумного трюка — выбросила чай и молоко и отправила дочь в лавку. Сару удивило, что мать умудрилась выпить столько чаю в одиночку, но она ничего не заподозрила. Эдварду, чью бдительность притупила приятная атмосфера первой встречи с матерью Сары, тоже не пришла в голову мысль о подвохе. А миссис Хендерсон считала, что должна выполнить свой долг — свой и покойного отца Сары. Утренний прием у доктора Карра принес ей новости даже более скверные, чем она ожидала. Сама она не замечала, что болезнь активно прогрессирует. Правда, ей тяжелее стало взбираться на второй этаж и приходилось сильнее опираться на руку дочери. Правда, даже не поднимаясь по ступеням, она теперь частенько страдала одышкой, а когда сидела у камина, читая свои любимые газеты, глубокие хрипы в груди говорили, что и с легкими не все ладно. Доктор Карр молча, внимательно обследовал ее. Затем, отложив стетоскоп, сел напротив, взял ее руку и помолчал, не поднимая глаз, словно пытался по линиям на ладони прочесть судьбу пациентки. По его грустному лицу миссис Хендерсон вдруг поняла, что дела ее плохи. С той же задумчивой печалью доктор когда-то поведал ей о скором конце ее долго болевшего мужа. Теперь же он мягко сообщил, что ее недуг развивается несколько быстрее, чем он предполагал. Произошли некие ухудшения, хотя, конечно, состояние еще может стабилизироваться, и надо верить, надо надеяться на лучшее. Уточнять очевидное ей совсем не хотелось. И если бы не Сара, призналась себе позже миссис Хендерсон, она бы так и не задала этот вопрос.

— И сколько, по-вашему, доктор, мне осталось? — спросила она подавленно.

— Об этом сложно судить, — сказал доктор Карр, все еще держа ее руку. — Можно лишь предполагать. После предыдущего осмотра я бы сказал, года два-три. Но если дела пойдут так, как они идут сейчас, я бы сократил эти сроки. Месяцев девять? Год? Впрочем, я могу ошибаться.

Миссис Хендерсон подумала, что еще никому не удавалось отнять у нее целый год жизни, а вот в кабинете врача это произошло всего за пятнадцать минут. Пока она медленно, мучительно одолевала сотню ярдов от приемной доктора до своего крыльца, следующему пациенту пришлось подождать, пока его пригласят в кабинет. Доктор Карр стоял у окна, глядя на железнодорожные пути, которые шли от Илинга на запад Англии. В молодости подобные случаи его расстраивали, но не надолго. Однако теперь, когда позади были десятилетия врачебной практики, ему становилось все тяжелее и тяжелее произносить пациентам приговор. Оставляя их наедине с печальным будущим, он всякий раз страдал вместе с ними. И каждый раз выносил приговор и себе самому, осознавая, что и его жизнь становится короче. Сегодня же вечером, решил доктор, надо поговорить с женой. Практику как можно скорее, не торгуясь, продать. Домик в Дорсете, на побережье близ Лайм-Реджиса, уже куплен. Он посвятит остаток жизни другой великой тайне: не смертельным недугам несчастных пациентов, а морским приливам и вольному полету птиц.

Одна-единственная мысль преследовала миссис Хендерсон: Сару нужно пристроить, ее будущее должно быть безоблачным. И следует поторопиться. Как бы ни развивался ее недуг, она должна знать, что у дочери все будет в порядке. И миссис Хендерсон решила действовать окольными путями, опасаясь, что иначе Эдвард будет отмалчиваться или понесется помогать Саре нести покупки. Она не верила, что молодые люди способны выстоять в этой жизни самостоятельно. Но у нее мало времени — бакалея на соседней улице, а дочь ходит быстро.

Миссис Хендерсон усадила юношу у камина и села напротив.

— Ну, Эдвард, — постаралась она улыбнуться как можно приветливей, — Сара рассказала мне о вашем замечательном триумфе, когда вы выступали на процессе о той грандиозной афере.

Ее улыбка слегка обеспокоила Эдварда. Ему вспомнилась детская сказка про волка, который проглотил бабушку и улегся в кровать, поджидая Красную Шапочку, чтобы съесть ее. Он почувствовал себя этой самой Красной Шапочкой.

— Ничего особенного, миссис Хендерсон, — сказал он, — любой юрист сумел бы справиться. Но мне было очень приятно, что Сара пришла меня поддержать.

Последние слова, хотя Эдвард об этом и не подозревал, обнадежили миссис Хендерсон. Признание, что без Сары он не добился бы успеха, было ей на руку.

— Вы теперь будете часто выступать в суде? Сара считает, что вы непременно должны проявить себя на этом поприще.

— Не уверен, миссис Хендерсон. Пусть сначала в Куинзе все утрясется.

— Но, принимая участие в процессах, Эдвард, вы бы, наверно, больше зарабатывали? Смогли бы наконец обзавестись своим хозяйством?

Эдвард начал потихоньку понимать, куда она клонит. Видимо, раз у Сары нет отца, которому положено выяснить у молодого человека его намерения, его роль решила взять на себя ее мать. Только Эдвард не собирался облегчать ей задачу. Скоро придет Сара.

— Обзавестись своим хозяйством? — удивленно повторил он, словно речь шла об обычаях какой-нибудь Патагонии. — Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, миссис Хендерсон.

Мать Сары была озадачена. Ей казалось, что она выразилась достаточно ясно.

— Это я вас не понимаю, Эдвард, — тяжело вздохнула она. — В мое время молодые люди, собравшись жениться, подыскивали себе дом и заводили свое хозяйство.

Глубокая печаль в ее голосе тронула Эдварда. Понятно, что мать волновалась о судьбе дочери. И вид у пожилой леди был такой измученный. В этот момент хлопнула дверь. «А вот и я!» — крикнула из передней Сара.

— Не беспокойтесь, все будет в порядке, миссис Хендерсон, — успел шепнуть Эдвард. — Я вам обещаю.

Эдвард и Сара зашли на Манчестер-сквер и занесли Пауэрскорту целую кипу архивных документов. Это были остальные завещания бенчеров Куинза. Эдвард пообещал в ближайшие дни прийти, чтобы обсудить их содержание.

Усевшись на диван перед камином в нижней гостиной, Пауэрскорт принялся изучать записи. Джосайя Бьючемп, умер в 1861-м, оставил пять тысяч фунтов и два дома в Холборне на вспомоществование престарелым адвокатам. Горацио Паунсфут, умер в 1865-м, завещал семь тысяч на содержание нуждающихся студентов. Джон Джеймс Толлард, умер в 1870-м, оставил пять тысяч на стипендии недостаточно обеспеченным учащимся… Рябила в глазах вереница имен и цифр. Пауэрскорт уселся поудобнее и откинулся на спинку дивана. Ричард Вудлей Фицпейн, Питер Стерлинг Нетсербери… Имена заволокло туманом, остались только громадные цифры, пляшущие во дворах Куинза и резвящиеся по садам Темпла. Огромная восьмерка двигалась вдоль Мидл-Темпл-лейн к реке. Танцующая пара троек устремилась к зданию Королевского суда. Кружась в пируэте, стройная цифра одиннадцать направилась в сады Грейз-Инн. Жирная четверка, вперевалку взбираясь на холм, шествовала по Ладгейт-стрит в Сити. Но вот растаяли и цифры, донесся шумный ярмарочный гул, и появилась механическая карусель с равномерно поднимающимися и опускающимися лошадками. На одной из них, загадочно улыбаясь, гордо сидела одетая в траур миссис Донтси. Следом, держась огромными ручищами за поводья игрушечного пони, кружил дородный Порчестер Ньютон, на каждом повороте бросавший на Пауэрскорта гневные взгляды. Потом, задорно выбрасывая длинные ноги, под руку с товаркой проехала Кэтрин Кавендиш в коротком платье с блестками. За ней, на черной деревянной лошадке — сам Бартон Сомервилл, почему-то в пестром колпаке, словно шут при безумном короле Лире. Один за другим кружились все подозреваемые. За шутом ехал некто в белом халате и с ножом в руке, по-видимому, доктор Кавендиш, который решил развлечься под конец жизни. Не было тут только бесследно исчезнувшего Максфилда.

— Фрэнсис! — окликнула мужа леди Люси, входя в комнату. — Послушай… — Она увидела, что он задремал, и остановилась.

— Люси, — протер глаза Пауэрскорт, — я сейчас видел такой странный сон! Подозреваемые катались на карусели.

Жена улыбнулась.

— Кто-нибудь из них шепотом признался тебе в убийстве?

— Увы, нет, любовь моя!

— Это тебе, Фрэнсис, — протянула она конверт, надписанный слегка дрожащим почерком.

Он вскрыл его.

— Завтра днем, в половине первого, Люси, доктор Кавендиш ждет меня на Харли-стрит.

Пауэрскорт нежно обнял жену. А в голове у него все кружились и кружились яркие деревянные лошадки.

С одной стороны камина смотрели на пациентов два льва. Вид у них был такой, как будто они мечтают ожить и всех сожрать. С другой — равнодушная морда тигра, видимо утомленного долгой дорогой из джунглей к кабинету на Харли-стрит.

На левой стене висели головы оленей с ветвистыми рогами, гораздо более мирные и цивилизованные по сравнению со своими соседями. Узнав на стене напротив самого быстрого из хищников — гепарда, Пауэрскорт решил, что его детям здесь понравилось бы. Интересно, кто привез эти трофеи с сафари — сам доктор Кавендиш или его предшественник? А может, доктор и дома завел подобный зверинец, чтобы держать миссис Кэтрин Кавендиш в узде? Впрочем, такое под силу, пожалуй, разве что только живым хищникам.

При таком оформлении приемной логично было бы увидеть на столиках популярные и толстые географические журналы, в которых подробно описываются экспедиции в дальние уголки дикой природы, однако на видном месте лежали лишь обычные газеты, да еще и церковный еженедельник, в котором не найдешь ничего даже о миссионерах.

«Интересно, где профессор Риверс Кавендиш мог познакомиться с Кэтрин? — размышлял Пауэрскорт, провожая глазами вошедшую в кабинет пациентку. — Надо было спросить у нее». Леди Люси возмутилась, когда он не сумел ответить на столь важный вопрос.

— Лорд Пауэрскорт! — пригласил его регистратор.

Вошедшая перед ним пациентка куда-то исчезла. Неужели ее съели звери? Кабинет доктора Кавендиша, окна которого выходили в сад, был оформлен в том же стиле, что и приемная. На стенах висели офорты шедевров Ренессанса с религиозными сюжетами. Пауэрскорт узнал «Благовещение» Фра Филиппо Липпи из церкви Сан Лоренцо во Флоренции, «Распятие» Тинторетто и «Noli Me Tangere» из галереи Венецианской академии.

— Добрый день, лорд Пауэрскорт. Чем могу служить?

Риверс Кавендиш, маленький сухонький старичок с короткой седой бородкой, все время беспокойно озирался. Саркастически настроенный наблюдатель, подумал Пауэрскорт, непременно сравнил бы его с кроликом, вот только хвоста не хватало.

— У меня к вам дело скорее личного характера, чем медицинского, доктор Кавендиш, — начал детектив. — Но прежде скажите, это ваши трофеи украшают приемную? Признаться, они произвели на меня сильное впечатление.

Седобородый старичок залился тоненьким смехом:

— Боже милостивый, ну и комплимент вы мне отвесили, лорд Пауэрскорт! Нет, нет, ха-ха, это добыча моего предшественника. Он все ездил в Африку пострелять кого-нибудь. Там и погиб. В последней поездке вскинул карабин, да промазал! В общем, не он тогда добыл льва, а лев — его. Туземцы-носильщики говорили, что от охотника мало что осталось — почти нечего было в лагерь принести, чтобы предать земле.

Казалось, эта история доставляла доктору немалое удовольствие.

— Дело, о котором я пришел побеседовать, доктор Кавендиш, касается адвоката Александра Донтси, отравленного на банкете в Куинз-Инн, и его коллеги, мистера Стюарта, которого застрелили вскоре после этого. Вам что-нибудь об этом известно?

— Жена рассказала мне, лорд Пауэрскорт, — любезно тряхнул бородкой доктор. — Но ведь она была у вас и сообщила все, что знает?

— Да, доктор Кавендиш. Тогда, если позволите, я начну с весьма необычного вопроса, который может показаться вам оскорбительным. Однако поверьте, я спрашиваю не из стремления совать нос в чужие дела. Ваш ответ может многое прояснить. Видите ли, супруга ваша в беседе со мной обмолвилась, что вам недолго осталось жить. Простите, доктор Кавендиш, это так?

Реакция доктора Пауэрскорта поразила — старичок не просто заулыбался, он радостно просиял.

— Чистая правда, лорд Пауэрскорт! Мне осталось месяца три, а может, и меньше. Я бы не хотел вдаваться в детали клинической картины, но срок примерно такой, благодарение Господу.

Пауэрскорт был в полном недоумении.

— Но, доктор Кавендиш, — растерянно произнес он, — близкая кончина обычно огорчает, даже ужасает людей. Вы же, судя по всему, искренне рады?

— Ну конечно! — кивнул доктор. — Я верю.

— Верите?

— Как сын праведной англиканской церкви, я истово и твердо верую.

— Во единого Бога, Отца всемогущего, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого?

— Абсолютно.

— И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия единосущного, ради нас, людей, от Отца рожденного прежде всех век, и нашего спасения сошедшего с небес и воплотившегося от Духа Святого, и ставшего Человеком, а также ради нас распятого на кресте во времена римского наместника Понтия Пилата?

— Безоговорочно. Только вы несколько отошли от формулы; слегка запамятовали, как видно, наш символ веры.

— Во Христа, согласно Святому Писанию в третий день воскресшего, восшедшего на небеса и сидящего одесную Отца, вновь грядущего со славою судить живых и мертвых?

— Всецело.

— И в единую Святую вселенскую и Апостольскую церковь?

— Несомненно.

— И в единое крещение во отпущение грехов?

— Разумеется.

— И ожидаете воскресения мертвых?

— Безусловно. Уповаю на вечную жизнь в мире обновленном.

— Господи Иисусе! — ахнул Пауэрскорт.

— Слава Ему во веки веков! — откликнулся доктор.

— Удивительная стойкость, — промолвил Пауэрскорт. — Стало быть, доктор Кавендиш, скорбное смятение «Берега Дувра» не для вас.

— Как вы сказали? «Берег Дувра»? — наморщив лоб, доктор мысленно обследовал это название, словно некую сомнительную опухоль.

— Я имею в виду стихотворение Мэтью Арнольда, который столь проникновенно писал об утрате веры в викторианской Англии, — напомнил Пауэрскорт и на минуту прикрыл глаза. — О той вечной грусти в рокоте волн, которая еще Софоклу слышалась отзвуками человеческого страдания, а у Мэтью Арнольда обрела мотив скорбной и безвозвратной потери.

Позвольте, доктор, рассказать короткую историю о «Береге Дувра». Историю про молодого человека, благополучно приступившего к работе в одном из оксфордских богословских колледжей, однако через пару лет впавшего в сомнения. Бог создал человека или же человек — Бога? Как совместить Книгу Бытия и данные науки, библейское сотворение мира с теорией Дарвина? Возможно ли в одном лице являться Богом и Сыном его? И прочее, обычный набор смущающих душу вопросов. Необычайно тронутый стихами Арнольда, наш впечатлительный герой решает отправиться на тот самый берег Дувра в надежде, что прочитанные там в указанное автором ночное время прекрасные строки разрешат истерзавшие его душу сомнения. Он садится в поезд, и уже слова «Мейдстон — Ашфорд — Кентербери — Дувр» звучат для него вдохновляюще. Прибыв на конечную станцию, он добирается до берега и, стоя у края воды, начинает вслух громко декламировать стихотворение. С Ла-Манша, надо сказать, всегда дует сильный ветер, так что голос чтеца летит в глубь суши. Наш герой под конец почти в слезах от красоты стихов, от образа земли как мира неясных людских грез:

— Чем же все кончилось, лорд Пауэрскорт? — нетерпеливо спросил доктор. — Вернулась к молодому человеку его вера?

— Увы, доктор, вера к нему не вернулась. Вместо нее прибыли двое дюжих стражей береговой охраны, которые, высматривая контрабандистов, услышали странную декламацию и подумали, что это, возможно, какой-то сумасшедший. Они посадили его на ночь в камеру (представляете, как он объяснял свое поведение дежурному полисмену), а наутро он получил тридцать суток тюремного ареста за нарушение общественного порядка. Говорят, через месяц молодой человек вернулся в Мейдстон, утратив веру окончательно.

— Забавная история, — усмехнулся доктор. — Но этот «Берег Дувра» не обо мне. Я все еще верую. Верую, что узрю Господа и буду навеки воссоединен с моими покойными родителями и первой женой. И все же, чем я могу быть вам полезен?

— Не скажете ли, доктор, где вы находились вечером 28 февраля? Это была пятница.

— В тот вечер, когда отравили бедного мистера Донтси? Я до самого вечера был здесь, в своем рабочем кабинете. Секретарь даст вам имя и адрec последнего пациента — он ушел около половины шестого. Затем я сделал несколько заметок для доклада, который должен был прочесть в субботу на конференции в Оксфорде. Часов в семь я вышел, взял кеб до Паддингтонского вокзала и потом сел в поезд. Профессор Уилфред Бэверсток, организатор этой конференции, подтвердит вам, что вскоре после девяти я уже был у него в Хартфордском колледже.

Пауэрскорт легко подсчитал, что, если доктор шел быстро или взял кеб в обе стороны, он вполне успел бы по дороге на вокзал заехать в Куинз и оставить там кое-что для адвоката Донтси.

— Был ли кто-нибудь с вами в промежуток времени между уходом последнего пациента и вашим отъездом на вокзал или же вы оставались в полном одиночестве? — спросил он.

— Ну, в этом здании, разумеется, были другие врачи, однако я никого не видел, если вы спрашиваете об этом.

Пауэрскорт скользнул взглядом по стоящей возле докторского стола вертящейся книжной этажерке… и сердце его забилось быстрее.

— Боюсь, доктор, что в связи с расследованием гибели мистера Донтси я вынужден задать вам вопрос о вашей супруге и ее с ним отношениях. Для начала, как вы с ней познакомились?

Старичок доктор рассмеялся.

— Это еще вопрос, кто кого подцепил, лорд Пауэрскорт. Я не считаю нужным оправдываться в том, что люблю мюзик-холл. Что хорошо для короля, то подойдет и его подданным, не так ли? Я пошел в «Альгамбру», где она танцевала, шоу называлось, если мне не изменяет память, «Шальные девчонки», и я смотрел его трижды. Когда я шел из театра после третьего посещения, ко мне подошла Кэтрин и игриво спросила, сколько же раз она уже видела меня среди зрителей. С этого все и началось. Я верую в Создателя и Божий промысел, лорд Пауэрскорт, но не вижу причин, чтобы не насладиться женским обществом в последние месяцы жизни. Моя первая жена умерла, детей у нас не было, и я не собирался оставлять все, что нажил, филантропам от медицины. Вот так и получилось. Я сразу же предупредил Кэтрин, что болен, а потому не смогу исполнять некоторые супружеские обязанности и не возражаю против того, чтобы моя жена встречалась с кем-нибудь на стороне, если она обещает оставаться со мной до моего смертного часа.

«Неужели это правда? С угасанием физического желания ревность действительно исчезает? Или нет? Возможно, женившись на женщине гораздо моложе себя, вполне естественно допускать ее близость с другими мужчинами. Но все-таки в это трудно поверить», — думал детектив. Он заметил выступившую на лице доктора испарину. Похоже, признания эти не слишком ему приятны. И тут Пауэрскорт вспомнил, что, по словам Кэтрин Кавендиш, она встретила Донтси в приемной возле кабинета мужа.

— Александр Донтси был вашим пациентом?

— Да, я консультировал его в течение нескольких лет.

«Способен ли врач убить человека, которого он лечил?» — промелькнуло в голове у Пауэрскорта.

— И что вы о нем думаете?

— О Донтси? — переспросил доктор, задумчиво глядя на висевшее на стене «Благовещение», словно оттуда могла явиться благая весть и для него. — Он мне очень нравился. Этот человек обладал некой душевной грацией, внутренним благородством, которое не часто встретишь у нынешних адвокатов, помешанных на гонорарах.

Из всех тех, чьи убийства ему доводилось расследовать, Пауэрскорт больше всего хотел бы познакомиться с Александром Донтси. Он вспомнил портрет адвоката, который хранился сейчас где-то в подвалах Куинза, и вдруг понял, что, наверное, купил бы его. Видимо, очень был славный человек этот Донтси. Вот и Люси наверняка не осталась бы равнодушной к пленившему Кэтрин Кавендиш обаянию мистера Алекса. Ему простились бы и крикет, и даже любовная интрижка.

— Жаль, что он погиб, — вслух произнес Пауэрскорт. — Последний вопрос, доктор, и простите, тоже личный. Вы с миссис Кавендиш когда-нибудь обсуждали, как она будет жить после вашей кончины?

«Он так благовоспитан и деликатен, что аж противно! — подумал Риверс Кавендиш, которого начинали раздражать постоянные извинения Пауэрскорта. — Хотя, может, это оттого, что он не привык общаться с умирающими».

— Вроде бы не обсуждали, — ответил доктор, — а что, пора?

— Думаю, это решать вам, — улыбнулся Пауэрскорт и встал.

На улице, вдыхая сыроватый воздух Харли-стрит, Пауэрскорт снова ясно представил себе два объемистых тома на этажерке у доктора Кавендиша. Первый, в коричневом переплете, назывался «Помощь при отравлении ядами», а второй, во вполне уместной черной обложке, — «Воздействие различных ядов». На корешках стояло лишь имя автора, его регалии, вероятно, перечислялись на титульном листе. Оба научных труда принадлежали одному автору, и фамилия его была Кавендиш.

Пауэрскорт получил ответы на все свои запросы о Ф. Л. Максфилде: из Кембриджа «к сожалению, ничего сообщить не можем», то же самое из армейского полка и то же самое из частной закрытой школы. Лишь один ответ давал некоторую, впрочем, довольно слабую надежду. Это было письмо от смотрителя спортивных сооружений Кална. Сообщалось, что хотя сам смотритель, занимающий этот пост всего пять лет, помочь не может, но вот его предшественник готов посодействовать. Поэтому, если лорд Пауэрскорт обратной почтой подтвердит свое согласие, то Мэтью Дженкинс, полвека надзиравший за спортплощадками Кална, будет ждать его в крикетном павильоне через два дня в три часа пополудни.

Джонни Фицджеральд почти убедил Пауэрскорта, что Максфилд — шантажист и исчез надолго, чтобы замести следы. Старший инспектор Бичем считал, что Максфилд когда-то одолжил у Донтси денег, чтобы тот мог скрыть какие-то грехи юности, и теперь ему вернули долг с процентами. Леди Люси полагала, что наследство было наградой: возможно, в прошлом Максфилд спас Донтси жизнь, и тот в благодарность завещал ему двадцать тысяч.

Пауэрскорт надеялся, что эта поездка в Калн будет последней. «Похоже, мне стоило купить сезонный билет», — усмехался он, внимательно вглядываясь в заросли парка, где могли притаиться те, кто хотел от него избавиться.

Мэтью Дженкинс, невысокий пожилой джентльмен с гривой белоснежных волос, заранее принес на веранду крикетного павильона столик, два стула и стопку блокнотов. Его руки покрывал ровный стойкий загар, а чисто выбритое морщинистое лицо напоминало ореховую скорлупу. Говорил он медленно, перед каждой фразой погружаясь в глубокие раздумья.

— Добрый день, мистер Дженкинс, — начал Пауэрскорт. — Большое спасибо, что согласились со мной встретиться.

— Да для нашего мистера Донтси я и в аду гореть готов, сэр, — прохрипел Дженкинс и долго качал белогривой головой.

— Вы сказали Джону Джеймсу, вашему преемнику, что можете помочь мне в поисках Максфилда, мистер Дженкинс.

— Могу, сэр… — Старик замолчал и уставился на крикетное поле, будто вспоминая стародавние состязания. Пара оленей остановилась поодаль, наблюдая за беседой. — Вы упомянули в письме про прозвища, сэр. И тут я призадумался. А ведь верно, был у нас такой, все его Сквиррелом звали. А почему Сквиррелом, я уж и не помню; может, он, вроде белки, любил прятать всякие вещицы в секретные места… Он тут и родился, отец его работником был в имении. Они с мистером Донтси, почитай, одногодки, играли вместе, за оленями гонялись вместе…

И он снова стал покачивать головой.

— И что же, его здесь всегда звали Сквиррелом?

— Кто-то сказал мне на днях, что его, видно, прозвали так дома. Но я это, чуток сбился, лорд Пауэрскорт. Я-то хотел вам рассказать, что Сквиррел с мистером Донтси в крикет вместе играли. И оба, значит, бэтсмены, на отбивании. Сначала-то в команде младших, после — старших, а потом даже на соревнованиях на кубок графства. А судьей на матчах в Калне был тогда управляющий имением, звался Бьюкенен-Смит, жалкий такой человечек, в армии прежде служил. Такой уж был заноза, все ему, значит, чтоб по полной форме, сэр. Ну, ни за что, бывало, он не хочет очко Сквиррелу засчитать.

Мэтью Дженкинс, кряхтя, наклонился и извлек из стопки выцветшую толстую зеленую тетрадь.

— Вот тут все оно у меня, сэр. Поглядите: «А. М. Донтси, с подачи Кейса, — 34 очка; Сквиррел-Максфилд, с подачи Хокинса, — 42 очка».

В записях за другой год Пауэрскорт снова увидел результаты дружной игры тех же двух бэтсменов. Но, несмотря на присущий всякому мужчине интерес к итогам матчей, он все же поторопил старика:

— А где сейчас он, ваш Сквиррел-Максфилд? Все еще защищает честь команды Кална?

Старик так опечалился, что, казалось, по его морщинистым щекам вот-вот потекут слезы.

— Нет, сэр, нету его. Уехал. Уехал, как то горе приключилось. Вот, говорят, на некоторых как бы лежит печать несчастья — боги сердитые метку поставили, так это прямо про него.

Белогривая голова снова закачалась. Пауэрскорт терпеливо ждал.

— Женился он, наш Сквиррел, поздно, — продолжил старик, рассеянно листая очередную тетрадь с записями матчей, — всего лет пять назад. Сынок у него родился, красавчик — волосы льняные, глазки зеленые. Сначала-то все было распрекрасно, а как мальчонке стало годка полтора, так и увидали — неладно с ним. Уж сколько мать с отцом его по докторам возили, все зря. Везде им говорили, что эпилепсия да слабоумие. А тут как раз жене Сквиррела снова родить. И снова та же беда, ребеночек с такой же хворью. Доктора только руками развели. Ну, Максфилдам, конечно, худо пришлось. Самое-то плохое, что детей, как доктора объяснили, не вылечить, до конца жизни с ними надо возиться, как с младенцами. Советовали Максфилдам насчет специальных приютов, куда детишек отослать, но Сквиррел сказал — никогда он ребят от себя не отпустит. Сказал, буду заботиться о них, а там, Бог даст, лечение какое новое придумают. Не верю, говорил он, что Господь посылает в этот мир больных, которых вылечить не собирается.

— А Максфилдам кто-нибудь помогал, мистер Дженкинс? Поддерживал их материально?

— Ходили об этом слухи, да, сэр. Знаете ведь, как это бывает в сельских местах. Все на виду друг у дружки, и сплетен, что сорняков. Поговаривали — мол, мистер Донтси очень им помог, много денег дал, но точно-то никто не знает. А Максфилды всем семейством куда-то на юг Франции подались. Вроде бы там климат получше, да и жизнь подешевле, ну а мне про то неизвестно. Я порой думаю, мне и жить-то осталось уже всего ничего.

— Неправда, мистер Дженкинс! — возразил Пауэрскорт. — Вы еще проживете много-много лет. А вот скажите, какого вы сами мнения о них, о Донтси и Максфилде?

Внимательно поглядев на детектива, старик начал неспешно извлекать из разных карманов трубку, кисет, коробок спичек.

— Сквиррела я не особо близко знал. Он в городе работал, плотничал, к нам сюда иногда только наведывался. Ну, приятный такой, со мной всегда любезный. А мистер Донтси, сэр, его-то я все время видел. И так скажу, что не встречалось мне джентльмена, который бы с такой добротой к людям относился, всегда рад помочь, когда кому-то тяжело. Эх, беда — такого человека потерять…

— Верно ли я вас понял, — уточнил Пауэрскорт, — что мистер Максфилд на родину давно не приезжал?

— Нет, сэр, не было его здесь. Хотя, узнай он вовремя про мистера Донтси, на похороны-то уж обязательно прибыл бы. Только ведь почта как нынче работает, что тут у нас, что там у них, у этих французов? А если б Сквиррел появился в Англии, так тотчас к своей матушке пошел бы, она жива еще, в городе проживает. Мы бы все сразу узнали, что он приехал.

В Лондон детектив возвращался с чувством облегчения: можно было больше не подозревать и не искать неуловимого Ф. Л. Максфилда. И всю дорогу мысли его занимал убитый Александр Донтси, чья верность друзьям, чье великодушие продолжали жить и после его смерти.

 

14

Лорд Фрэнсис Пауэрскорт расхаживал по своей гостиной, прижимая к груди обоих близнецов. Эдвард, войдя, прислушался: он мог бы поклясться, что отец пересказывает младенцам надгробную речь Перикла из второй книги «Истории Пелопонесской войны» Корнелия Тацита.

— Вы, Эдвард, тоже должны им что-нибудь рассказать! — весело заявил Пауэрскорт. — Джонни Фицджеральд уже поведал малышам обо всех птицах Лондона и их повадках. Хотите одного из них подержать?

Вечером Эдвард рассказывал Саре, что близнеца ему предложили, словно сандвич с огурцом или сдобное печенье к чаю. Он бережно принял тугой сверток и старался держать его как можно аккуратней.

— Малыши сейчас открывают для себя окружающий мир, — блаженно улыбаясь, сообщил Пауэрскорт. — Порой они, как обезьянки, с любопытством хватаются за ваш палец. Через минуту придет няня и заберет их купать, так что ваш рассказ, Эдвард, должен быть достаточно коротким.

— А кого я держу? — спросил Эдвард.

— Мальчика, Кристофера. Старшие дети зовут его Крисом, но я предпочитаю полное имя. Каждый день повторяю Оливии и Томасу, что, если бы мы выбрали для их братишки имя Крис, то так его и окрестили бы, но они меня не слушают. А вы как думаете?

У Эдварда не было никакого желания быть втянутым в конфликт отцов и детей:

— Что ж, — тактично заметил он, — быть может, стоит подождать? У Кристофера, вероятно, скоро появится свое мнение на этот счет?

На пороге появилась немолодая няня — вся в безупречно белом, с двумя полотенцами в руках.

— Разрешите представить, наша нянюшка, Мэри Мюриэл, — сказал Пауэрскорт. — А это Эдвард, большой друг нашей семьи.

— Как поживаете? — вежливо обронила няня в сторону Эдварда и требовательно потянулась к близнецам. — Время купания! — объявила она, словно это был ритуал, утвержденный королевским указом или парламентским актом, и, ловко подхватив оба свертка, унесла их наверх.

— Вот так, — подытожил Пауэрскорт, усаживаясь в свое любимое кресло перед камином. — Все собираюсь попросить Мэри Мюриэл перенести время купания минут на десять позже, чтобы я мог подольше побыть с близнецами. В конце концов, я их отец и, заметьте, именно я плачу ей жалованье. Но она замечательная няня, вырастила нам и Томаса, и Оливию. Только у нее все строго по расписанию. Взгляните на часы, Эдвард, — уверен, сейчас одна минута седьмого. Если купание не начнется ровно в шесть, в Лондоне случится наводнение, налетят тучи саранчи и разразится всемирный потоп.

— Я счастлив познакомиться со столь замечательной няней, — улыбнулся Эдвард, — и сейчас действительно две минуты седьмого.

— Так, «Эдвард, молодой король», а теперь к делу, — сказал Пауэрскорт. — Я изучил все завещания и весьма озадачен. Судя по всему, на вспомоществование нуждающимся направлялись немалые деньги, но где они? Вы встречали хоть одного неимущего студента, который получал бы стипендию по завещанию бенчера?

— Нет, — ответил Эдвард, — ни одного. И ничего не слышал о финансовой поддержке пожилых юристов, оказавшихся в стесненных обстоятельствах.

— Возможно, в устав корпорации внесены поправки, — задумчиво произнес Пауэрскорт, прислушиваясь к доносящимся сверху крикам близнецов, которым явно не нравилось купание, — но изменить официально утвержденные завещания вряд ли возможно. Думаю, это просто немыслимо.

— Вы полагаете, здесь есть связь с убийствами?

— Ну, не прямая, разумеется. Но что-то странное тут есть, и мне очень интересно, что именно. Положим, Донтси обнаружил некие сомнительные комбинации с деньгами. И рассказал об этом своему другу Стюарту. А потом попробовал нажать на Бартона Сомервилла и потребовал у него отступного. Или тут что-то другое? Не знаю.

— Но как же нам выяснить, что произошло?

— Я хочу дать вам поручение, Эдвард. Не скажу, что приятное или романтичное, зато вы можете нам помочь.

— Я готов на все, сэр.

— Прежде чем сформулировать задачу, позвольте вам кое-что объяснить.

Пауэрскорт достал из-под кресла пачку бумаг. Эдвард заметил, что она перевязана и запечатана, как секретные документы.

— Наши краткие сводки по завещаниям сложены в хронологическом порядке. Кроме того, я сделал таблицу на основании того, куда должны были быть направлены деньги: «неимущим студентам», «престарелым юристам, оставшимся без средств», «на усмотрение руководства корпорации» и так далее. Перед цифрой каждой завещанной суммы я в скобках поставил дату утверждения завещания. Слава Богу, покойных бенчеров не так много, иначе мы утонули бы в бумагах. Мой шурин — такой же гений в финансах, как Билли Грейс в крикете, — заберет эти записи сегодня вечером и просмотрит их у себя в офисе. Но я знаю, на что ему захочется взглянуть, прежде чем он сделает выводы.

Эдвард вопросительно посмотрел на Пауэрскорта.

— Годовой баланс или какой-то другой бухгалтерский документ, в котором отражены итоги прошлого или предыдущего года, — ответил тот. — А теперь слушайте внимательно, Эдвард, и сразу поправьте меня, если я в чем-то ошибусь.

Детектив сделал паузу. Сверху снова донесся горестный крик протеста, а потом второй, больше похожий на всхлип.

— Моет им головы, — сказал Пауэрскорт с легким неодобрением. — Итак, по моим представлениям, кому-то из бенчеров вашей корпорации поручено контролировать общие финансовые потоки, но только, так сказать, тактически. Стратегию определяет, как следует из его звания, казначей. Символом и доказательством сего является стоящий в холле перед Казначеевым кабинетом стеллаж, где хранятся ежегодные отчеты по счетам. Сторожит сокровище горгона с тусклыми волосами и острыми длиннющими ногтями… все забываю, как зовут эту ведьму?

— Маккена, — напомнил Эдвард, — Бриджит Маккена.

— Подходящее имечко, — мрачно кивнул Пауэрскорт, которому в юности чрезвычайно досаждала злобная и очень глупая горничная по имени Бриджит. — Счета эти в больших и твердых черных папках с наклеенными ярлыками лежат у нее за спиной на верхних полках стеллажа, точнее — на второй и третьей сверху. Я обратил на них внимание еще во время своего первого визита к Сомервиллу и его шайке. Пока все верно?

— Так точно, сэр, — улыбнулся Эдвард. Он уже начал догадываться, какое задание его ждет. — И что вы хотите мне поручить?

— Украсть несколько этих папок, — сказал Пауэрскорт, — украсть столько, сколько сможете. Желательно завтра.

— Понял, — вздохнул Эдвард и почесал в затылке.

— Вот как я действовал бы на вашем месте. Конечно, я могу сделать все это сам или вместе с Джонни Фицджеральдом, но мне кажется, у вас больше шансов оправдаться в случае провала операции. Вы можете, например, сказать, что заключили пари, или придумать еще что-нибудь. Поскольку мои неоднократные просьбы взглянуть на заветные счета корпорации успеха не имели, другого выхода я не вижу. Наверное, стоит привлечь к выполнению задачи Сару, но это на ваше усмотрение. Есть два способа изъятия интересующих нас документов: кража и подмена. Если это кража, то вы просто хватаете папки с полки и стремительно удаляетесь. В случае подмены вам надо принести с собой такие же папки с приклеенными ярлыками и быстро сунуть их на место похищенных. Одну взял, другую поставил. Тогда пропажу обнаружат не сразу. Но все зависит от того, как и когда там запирают двери.

У Эдварда был такой отсутствующий взгляд, словно он уже мысленно приступил к выполнению задания.

— Кажется, система там такая, — задумчиво проговорил он. Окончательный план действий еще не сложился у него в голове. — Если казначей и его секретарша отправляются на ланч, дверь непременно запирают. И вообще, если мисс Маккена по каким-то причинам покидает приемную, дверь она всегда закрывает. Но вот когда она выходит куда-то на пару минут, возможно, комната и остается без присмотра.

— А когда эта горгона выходит помыть руки, она запирает дверь?

— Может, и нет, лорд Пауэрскорт, но это же совсем ненадолго. А что, если мы поступим так? Мистер Керк, наш начальник, сильно ушиб ногу и сегодня едва передвигался с двумя палками. Допустим, он через посыльного просит Бартона Сомервилла прийти к нему в кабинет для какой-то важной консультации, объяснив, что самому ему очень сложно добраться до приемной казначея. Как только Сомервилл уходит, Сара со всех ног бежит в логово горгоны с ужасной историей: у нее, у Сары, отказала пишущая машинка! Лента заехала внутрь, намоталась там на что-то, и ее никак не удается распутать, что-нибудь вроде того, Сара придумает что. А горгона считает себя кем-то вроде мамаши или скаутской вожатой для наших стенографисток. Сара, естественно, должна разыграть трагедию — работа срочная! она должна закончить ее к двум часам дня! В общем, нужно сделать так, чтобы горгона бросилась ей на помощь и в спешке оставила дверь незапертой. После этого — мой выход в роли Ловкого Плута. Мне кажется, сэр, подмена будет лучше кражи. Папки стоят на полках очень плотно, так что сразу будет заметно, что двух-трех не хватает. А больше трех, боюсь, забрать не получится. Их нужно пронести через двор у всех на виду, а у нас в Куинзе, вы же видели, носят с собой обычно одну-две папки, очень редко — три.

«Похоже, этот молодой человек, готовя материалы для суда, отлично усвоил особенности криминального мышления», — подумал Пауэрскорт.

— Как по-вашему, Эдвард, Сара сумеет убедительно разыграть сцену отчаяния?

— Сумеет. Она же женщина! — кратко ответил Эдвард.

— Что вы имеете в виду?

— Они что хочешь разыграют, когда им надо. Даже Сара, — угрюмо добавил юноша.

— И когда вы планируете совершить преступление, Эдвард?

— Поговорю с Сарой, я как раз собирался повидать ее, и потом сообщу вам, лорд Пауэрскорт. Такая возможность может появиться в любой момент. Как говорится, на Бога надейся, а сам не плошай.

Пауэрскорт проводил Эдварда к выходу. Сверху послышался настойчивый кашель. На лестнице стояла няня Мэри Мюриэл.

— Конечно, это не положено, сэр, но я подумала: может, вам захочется пожелать близнецам спокойной ночи? Вам и вашему молодому другу, — улыбнулась няня Эдварду. — Не каждый вечер, сэр, вы бываете дома в этот час.

Так Пауэрскорт и Эдвард получили редкую привилегию по очереди подержать на руках два батистовых свертка, а отец еще и нежно поцеловал свежевымытых, душистых, сонных близнецов.

Часы показывали половину десятого, Уильям Берк еще не пришел. Пауэрскорт даже начал волноваться — не дай Бог, в банке шурина случился какой-то ужасный финансовый кризис. Однажды на своей вилле в Антибе Берк рассказал ему о том, что иногда баланс не сходится даже при двойной записи корреспондирующих счетов бухгалтерского учета, и какие-то поступившие утром (по крайней мере, на бумаге) суммы под вечер неведомым образом исчезают в недрах бухгалтерских книг. Был случай, с гордостью поведал тогда Берк, когда в течение дня пропали муниципальные вклады целого северного городка. То есть они, конечно, никуда не пропали, просто кто-то допустил маленькую арифметическую ошибку.

Пауэрскорт перелистывал свою странную коллекцию завещаний. Леди Люси читала текст рукописи Джонни Фицджеральда для альбома «Птицы Лондона».

— Думаю, этот альбом будет иметь большой успех, — заметила она. — Знаешь, Фрэнсис, здесь много птиц, которых я в городе даже не замечала, не говоря о тех, что порхают в лондонских окрестностях.

— Закажем полсотни экземпляров, когда напечатают первый тираж, — предложил Пауэрскорт. — И будем дарить всем на Рождество и день рождения.

За дверью послышались голоса. Дворецкий Райс ввел в гостиную Берка, заверяя гостя, что через минуту принесет ему большую бутылку пива.

— Добрый вечер, Люси! Добрый вечер, Фрэнсис! — Берк расцеловал хозяйку в обе щеки. — Извините за опоздание. Эти чертовы цифры опять не сходились. Я умираю от жажды и попросил Райса принести пива. Надеюсь, вы не против? — Он уселся на диван и сделал первый глоток пива. — Я к вам ненадолго. Обещал помочь Питеру с математикой.

Пауэрскорт знал, что главным несчастьем Берка была полная неспособность его детей постичь тайны арифметики. Двое младших с трудом освоили сложение и вычитание, но выучить таблицу умножения им пока не удавалось.

— Ну, как продвигается твое расследование, Фрэнсис?

— Разгадка все время ускользает от меня, Уильям. Только покажется, что нашел конец ниточки, а она раз, и обрывается. Я приготовил для тебя бумаги, о которых мы говорили.

— Завещания бенчеров? Сколько же их всего?

— Чуть больше сотни. Смотри, я их разложил по датам. И сделал сводную таблицу сумм, предназначенных для разного рода благодеяний. Завтра или послезавтра мы собираемся похитить несколько годовых отчетов Куинза.

— Ого! И как же вы собираетесь это сделать?

— Не спрашивай, Уильям. Право, не хочется, чтобы совет директоров твоего банка обвинил тебя в том, что ты, зная о преступном замысле, не донес о нем властям.

— Ладно, — усмехнулся Берк. — А теперь, Фрэнсис, мои новости. Одну я получил вполне легально, вторую же… не то чтобы я нарушил закон, однако на церковном съезде мои действия точно не одобрили бы. Итак, первое. Мы с тобой обсуждали, как выяснить нынешнюю стоимость некоей суммы, допустим, 1761 года, когда был учрежден твой Куинз. Так вот. В архивах Английского банка, не в самом глубоком подвале, но достаточно глубоко, обитает очень высокий, сутулый хранитель по фамилии Фланаган. Он просто волшебник. Говоришь ему, например, про завещанные в 1785 году триста фунтов, и он, пару минут порывшись в своей картотеке, объявляет, что ныне это приблизительно двенадцать тысяч.

— Как ему это удается? — изумилась леди Люси.

— Таблицы, Люси. Он годами собирал и сортировал их и накопил целые горы. Это просто белка в человеческом образе. Он повсюду разыскивал старинные счета, квитанции, расписки, акты о продаже недвижимости, договора, контракты, рапорты армейских интендантов и тому подобное. Говорят, самой удачной находкой стали учетные книги какого-то огромного поместья, не помню, то ли Чатворт-хауса, то ли Лонглет-хауса, где полтораста лет подряд ежедневно фиксировали не только все покупки: чай, кофе, вино и другие продукты, но и выплаты каждому из работников, включая тех, кто вырыл там искусственное озеро и посадил парк, а еще расходы на благотворительность. Фланаган так разволновался, когда к нему попали эти записи, что даже попросил у дирекции банка недельный отпуск, чтобы прийти в себя. Короче, Фрэнсис, завтра Томас Фланаган готов пересчитать для тебя твои завещания. Он хотел бы внести эти данные в свой архив, и я сказал, что это вполне возможно.

— То есть мистер Фланаган поможет нам представить, сколько денег завещали Куинзу бенчеры? Допустим, на сегодня это будет сто тысяч, да?

— Именно так, Люси. Вот только, думаю, там окажется гораздо больше сотни тысяч.

— А твоя вторая новость, Уильям? — нетерпеливо спросил Пауэрскорт.

Берк придвинулся к нему поближе и еле слышно зашептал:

— Это страшный секрет! Информация из кулуаров весьма крупного банка. Я случайно знаком с одним из его служащих, который ведет среди прочих и счета Куинз-Инн. — Уильям Берк снова огляделся, будто опасаясь шпионов, притаившихся за портьерами или под диваном. — Он мечтает о переводе в наш банк. Не денег, разумеется, а себя самого. Я только намекнул, что поспособствую ему в этом, если мне, разумеется совершенно случайно, представится возможность хоть краешком глаза взглянуть на эти самые счета. И этот шанс, кажется, выпадет мне завтра утром… Уф-ф!

Берк устало откинулся на стуле, будто добежал до финиша или сделал тяжкое признание.

— Уильям, ты хитрый дьявол! Я тебе так благодарен!

— Грех признаю, но есть смягчающие обстоятельства. Этот парень просто очень хочет получить место в моем банке, — проговорил Берк.

Раздался легкий стук в дверь и вежливое покашливание. Пауэрскорт и леди Люси, переглянувшись, улыбнулись. Это могло означать только одно. Райс. Их учтивый дворецкий всегда оповещает о своем появлении деликатным кашлем. Да, это был Райс, и он сообщил:

— Прошу прощения, леди, извините, что прерываю, джентльмены. Заходил молодой констебль старшего инспектора Бичема…

«Один из тех, кого Люси называет “детский сад”», — усмехнулся про себя Пауэрскорт.

— Констебль просил передать, сэр, что старший инспектор позвонит вам по телефону завтра утром, однако мистер Бичем полагает, что вам захочется узнать об этом уже сегодня. Новость касается мистера Ньютона. Дело в том, сэр, что мистер Порчестер Ньютон исчез.

На следующее утро Эдвард приятно изумился, обнаружив, что чертово заикание, кажется, пропало. По дороге на работу, у касс метро назревал мучительный момент с проклятым «п», но все обошлось. Впрочем, сейчас его гораздо больше тревожила предстоящая операция. Вдруг что-нибудь пойдет не так? Вдруг его поймают на месте преступления? Но тут он вспомнил, что вчера сказал, провожая его, Пауэрскорт: «Знаете, Эдвард, перед боем всегда тревожно на душе. И сколько бы ни воевал солдат, накануне опасного сражения ему все равно очень страшно». Что ж, Эдвард, идя на свое первое задание, ни в коем случае не хотел подвести генерала.

Руководство Куинза постоянно переселяло команду старшего инспектора Бичема из комнаты в комнату, будто вконец рассохшуюся мебель, пригодную разве что для старьевщика. Вначале они расположились неподалеку от кабинета покойного Александра Донтси, но их соседи стали жаловаться на громкие разговоры за стеной и постоянный топот грубых башмаков по лестнице. Тогда полицейских перевели во временно пустующий офис под самой крышей, однако тут они раздражали юристов, работавших этажом ниже. Сейчас следственная бригада занимала бывший учебный класс. Помещение было неплохое, но после перепланировки рядом с ним оказалась бойлерная, так что теперь уже сами полисмены страдали от постоянного гула паровых котлов и вынуждены были повышать голос, чтобы услышать друг друга.

— Доброе утро, сэр, — прокричал Пауэрскорту Джек Бичем. — Извините, что вчера так поздно побеспокоил, но я подумал, что новость о Ньютоне — это важно.

— Я вам очень признателен, старший инспектор. Что-нибудь прояснилось? Где он пропадал в прошлый раз?

— Тогда он уезжал в Кент, к младшей сестре. Гулял там, играл с детьми, изображая доброго дядюшку. Сейчас у сестры его нет, и куда он отправился, нам пока неизвестно.

Пауэрскорт хорошо помнил свою встречу с Ньютоном. И его категорический отказ разговаривать, и пульсирующие на лбу вены, и сильные руки мясника, гневно сжимающие что-то, что могло быть и чьим-то горлом.

— Думаете, он приезжал разведать, как идет следствие, и что-то заставило его насторожиться? Простите, старший инспектор, я как-то нелепо выражаюсь, — Пауэрскорт понял, как трудно говорить и думать в этом гудящем аду. — Возможно, ваши вопросы заставили Ньютона сделать вывод, что мы считаем его убийцей? И поэтому он сбежал?

— Не знаю, — хмуро покачал головой Бичем. — Но если мы его и разоблачили, то совершенно случайно.

Все детали предстоящей операции Эдвард и Сара обсудили накануне вечером. Идею «выманить горгону из пещеры», как выразился Эдвард, заморочив ей голову аварией с машинкой, девушка одобрила. К тому же у нее, к счастью, накопилось много больших черных папок, ярлыки на которых были надписаны рукой самой горгоны, так что, потренировавшись, подделать ее почерк не составляло труда.

Первая фаза того, что Эдвард назвал операцией «Кража», началась, как и было намечено, вскоре после девяти утра. Максвелл Керк, которому Эдвард и Сара сказали, что это нужно Пауэрскорту в интересах расследования, на удивление легко согласился вызвать казначея к себе. Привратника отрядили передать его убедительную просьбу Сомервиллу. Эдвард наблюдал в окно, как почтенный служитель степенно шел привычным маршрутом. Мышку Виннифред снова куда-то вызвали, и Сара, оставшись в одиночестве, с удовлетворением взирала на свою машинку. Лента зацепилась за что-то внутри, перекрутилась и тугими петлями обмоталась вокруг частей механизма — быстро распутать такой узел наверняка не получится.

В девять сорок начался массовый исход адвокатов на судебные заседания. Мало кто отправлялся раньше, чтобы заранее разложить подготовленные для судей и присяжных материалы. Большинство выходили в девять сорок пять, и в это же время Эдвард рассчитывал увидеть во дворе и казначея. Но вот уже без десяти десять, без пяти… Минуты тянулись ужасно медленно. Сомервилл все не шел. Может, он отказался идти к Керку, посчитав это ниже своего достоинства? Недаром этот бенчер требовал, чтобы коллеги при обращении непременно обращались к нему «господин казначей». Пять минут одиннадцатого… Эдвард чувствовал себя, как готовый к бою солдат, которому командир вдруг сообщает, что сражение отложено. Подняться наверх к Саре? Но так можно прозевать казначея. А у Сары, из ее чердачного окошка, обзор гораздо лучше…

— Честно говоря, я был готов поверить, что Порчестер Ньютон и есть убийца, — проговорил Пауэрскорт. — Хотя меня смущал мотив. Продолжение предвыборной борьбы? Ярость оттого, что соперник наслаждается плодами своей победы? Быть может, ему известны какие-то особенные, неведомые нам прелести этих плодов?

— Плохо, что так и не удалось узнать, из-за чего произошла ссора, — вздохнул Бичем. — Этого не рассказали ни нам, ни вам, лорд Пауэрскорт.

— О, здесь я, кажется, вас обошел! — оживился Пауэрскорт. — Прошу прощения, что не сказал вам об этом, просто вылетело из головы. Понимаете ли, я получил эти сведения, вручив главному привратнику некую сумму. Просто удивительно, как действенно это средство. В общем, я выяснил причины ссоры.

Десять минут одиннадцатого вдали наконец показалась высокая фигура с седой головой. Эдвард наблюдал, как Бартон Сомервилл неторопливо пересекает двор Куинза. Вот он входит в подъезд прямо под окном Эдварда, вот поднимается в кабинет Максвелла Керка, которого попросили беседовать с казначеем не менее получаса. И почти тут же во двор выбежала Сара. Даже со спины было заметно, что она в полном смятении: всегда тщательно уложенные рыжие локоны растрепаны, каблучки стучат нервно и торопливо.

— Мисс Маккена! — задыхаясь, проговорила Сара. — Какое счастье, что вы здесь! Моя машинка! Ужас! Ленту заело, закрутило, а мне нужно как можно быстрее напечатать документы для мистера Керка, я должна сдать их срочно! Прямо не знаю, что делать. Кошмар! Вы мне поможете? Пожалуйста!

Горгона строго поглядела на Сару. Волосы у нее, подумала девушка, действительно тусклые, а костюм мешковатый, без малейшего намека на элегантность, да еще, по меткому выражению Эдварда, — омерзительно коричневого цвета.

— Спокойнее, Сара. Ваша машинка не работает?

Девушка кивнула.

— Лента не идет?

— Ой, она там за что-то зацепилась, на что-то накрутилась, мне с ней просто не справиться! А вы все можете, у вас всегда все получается, мисс Маккена!..

Эдвард ждал. Горгона уже должна была подходить к чердаку машинисток. Бартон Сомервилл вошел к Керку десять минут назад. Четыре минуты, как ушла Сара. Операция на грани срыва…

— Вы говорите, у вас срочная работа для мистера Керка?

Сара кивнула.

— Так почему бы вам не взять другую пишущую машинку? — спокойно предложила горгона. — Скажите привратнику, он принесет.

Такого развития событий Сара и Эдвард не предусмотрели, но девушка быстро нашлась:

— Да я бы рада, мисс Маккена, но у мистера Керка слабое зрение, и он заказал особую модель — с крупным шрифтом. Такой машинки в Куинзе больше нет, а мне срочно… — Сара искоса глянула на часы и чуть не застонала, — мне до перерыва надо сдать работу, а я только начала. Меня уволят, если я не успею, — это ведь для того дела об афере. Умоляю вас, мисс Маккена, помогите! Только вы можете меня спасти! Пожалуйста!

— Ну хорошо, — сдалась горгона. — Это совершенно недопустимо — чтобы посреди рабочего дня казначей и я одновременно покидали офис, но что ж поделаешь.

Сара почти тащила секретаршу за собой, и та едва успела на ходу захлопнуть дверь…

Эдвард ждал, хотя шансы таяли с каждой секундой. С момента, когда Сомервилл вошел в бюро Керка, прошло девятнадцать минут. На двадцатой он наконец увидел Сару и мисс Маккену. На двадцать второй они поднялись по лестнице наверх. Еще через минуту, в надежде, что они уже занялись зловредной лентой, Эдвард, подхватив три черные папки, направился к кабинету казначея Сомервилла. Его подмывало помчаться туда со всех ног, но он сдерживал себя: идущий по двору адвокат с папками под мышкой не привлекал внимания, но бежать, если только ты не опаздываешь в суд, здесь было не принято.

— Думаю, адвокатам было просто стыдно выкладывать нам подробности скандала, старший инспектор, — сказал Пауэрскорт. — Даже главный привратник, несклонный критиковать членов Куинза, признал, что они выражались не лучше торговок на рынке, а вели себя так, что их вполне можно было бы забрать в участок.

— Ну, если ты зарабатываешь тем, что оскорбляешь свидетелей в суде, не так-то сложно применить профессиональные навыки и у себя в офисе, — заметил Бичем.

— Вот именно, — кивнул Пауэрскорт. — Как вы помните, поначалу шансы кандидатов были практически равны. Привратники, кстати, тоже оказались втянуты в эту историю. По примеру членов корпорации они заключали пари, делали ставки на победителя, подсчитывали количество голосов «за» или «против» и так далее. Одним словом, страсти разгорались. За десять дней до голосования в штабе Ньютона решили, что настало время снять перчатки. И, намекая на периодические депрессии Донтси, начали во всеуслышание говорить о том, что нельзя выбирать бенчером человека, который может работать лишь через день. А у него действительно время от времени случались приступы уныния и апатии, когда он словно бы утрачивал свой талант.

— Довольно грязный ход, — прищелкнул языком Бичем. — И что, сработало? Но ведь все это наверняка было известно давно?

— Это работало около недели, — продолжал рассказывать Пауэрскорт. — И почему партия Донтси выжидала, я не знаю. Возможно, у них не был готов ответ, а может, они рассчитывали, что тактика Ньютона обернется против него самого. Но в конце концов они сделали ответный выпад, заявив: Порчестер Ньютон не джентльмен, его отец — бакалейщик из Вулвергемптона, а бабушка служила младшей горничной. Предвыборный штаб Донтси изготовил достаточно гнусный, но, по всей видимости, эффективный плакат. Сверху крупная надпись: «И это достойный бенчер?», а внизу две картинки. На одной — юный, но вполне узнаваемый Ньютон считает мелочь за прилавком, на другой — он помогает старушке, явно своей бабушке, складывать выглаженное белье в комнате прислуги. В прошлом веке за подобные насмешки люди вызывали друг друга на дуэль.

— И вы думаете, лорд Пауэрскорт, что в Куинзе сохранилась традиция убивать обидчиков на дуэлях?

— Все ясно, Сара, — сказала горгона при виде закрученной в узлы и петли ленты. Она потянула ее, сначала осторожно, потом сильнее, наконец, так, что на шее у нее вздулись вены. — У вас есть ножницы? И запасная катушка с новой лентой?..

Эдвард был уже в сотне ярдов от приемной казначея…

Сара с ужасом осознала, что через минуту горгона починит ее машинку и убежит обратно в свое логово. Эдвард не успеет! Его застанут на месте преступления и бросят в какую-нибудь жуткую темницу!

— Даже если отрезать ленту, мисс Маккена, машинка не будет работать, — пролепетала она. — Вон те два рычажка обмотаны так плотно, что ни «п», ни «л» мне не напечатать.

— Ничего, напечатаете! — резко бросила секретарша и схватила ножницы с такой яростью, как будто собиралась вспороть кому-то живот. — Если обрезать у самых рычажков, остатки провалятся вниз и вы прекрасно сможете работать.

И она принялась решительно кромсать ленту…

Эдвард вошел в подъезд. В голове билась тревожная мысль: Бартон Сомервилл сидит у Керка уже двадцать пять минут, а может, уже даже вышел оттуда и возвращается к себе. Юноша боялся обернуться…

Напоследок особенно мерзко лязгнув ножницами, горгона полностью освободила рычажки букв «п» и «л».

— Ну вот, — сказала она Саре, — и нечего было паниковать. Давайте-ка новую катушку…

Эдвард в два прыжка одолел короткий лестничный марш. Дверь была закрыта. «О нет!» — взмолился он и, оглянувшись, очень осторожно, словно дверь могла взорваться, нажал на ручку. Дверь открылась…

— Все, я пошла, — объявила секретарша, наблюдая, как Сара заправляет новую ленту. — Нельзя надолго оставлять кабинет казначея без присмотра.

Сара отчаянно искала предлог еще хоть на минуту задержать ее…

Эдвард вытащил три папки: две со счетами 1899 года и одну за первое полугодие 1900-го. Потом сунул вместо них принесенные папки, поправил, чтоб они стояли вровень с остальными…

Горгона сухо бросила Саре «прощайте!» и устремилась вниз по лестнице, торопясь обратно в свое логово.

— Мы искали везде, — развел руками Бичем. — Нигде — ни у родителей в Вулвергемптоне, ни у бабушки — никаких следов этого проклятого Ньютона. Мой коллега побывал у его родителей. Он сообщил, что они страшно гордятся сыном, который сумел стать адвокатом в Куинз-Инн и вот-вот получит звание бенчера.

— А они не знают, где он может быть сейчас? — спросил Пауэрскорт.

— Нет, лорд Пауэрскорт. Но вот что интересно: побывавший у них инспектор говорит, что они сами подозревают любимого сыночка в этих убийствах. Они страшно перепугались, узнав про преступления в Куинзе, и на вопрос о том, не отличается ли их сын крутым нравом, оба ответили утвердительно. А отец все потирал лоб, словно ему в свое время тоже досталось от сыночка.

— Черт возьми, — хмыкнул Пауэрскорт, — любопытно! Что же могло заставить родителей думать, что их сын способен на убийство? Впрочем, на суде они этого, конечно, никогда не скажут.

В дверь постучали. Молоденький полисмен принес записку для старшего инспектора. Пробежав ее глазами, Бичем вскинул глаза на Пауэрскорта.

— Еще один труп, лорд Пауэрскорт. Не в самом Куинзе, но имеет к нему прямое отношение. Умер их бывший служащий, которого вы навещали. Мистер Джон Бассет, проживавший в Фулхэме, на Петли-роуд. Его обнаружили мертвым сегодня, и сержант не уверен в естественных причинах смерти. Полицейский врач уже едет туда. Мне-то, к сожалению, придется остаться здесь, я должен заниматься поисками Ньютона…

— Я понял вас, старший инспектор, — кивнул Пауэрскорт. — Конечно же, я немедленно отправляюсь отдать последнюю дань уважения мистеру Бассету. Надо сказать, он мне понравился; симпатичный был человечек.

Покончив с папками, Эдвард увидел на столе горгоны открытый ежедневник. Он быстро пролистал его назад, к числам примерно за неделю до убийства Донтси. Так, так — за шесть дней до банкета казначей назначал Донтси и Стюарту аудиенцию, причем в блокноте помечено «по просьбе Донтси», и эти строчки жирно подчеркнуты. Тут, вероятно, можно было найти массу интересного, но времени было в обрез. Эдвард вышел, быстро спустился по лестнице и вдруг вспомнил, что забыл закрыть дверь. Когда он, с колотящимся сердцем, взлетел обратно и притворил ее, мисс Маккена, выйдя от Сары, уже шла по двору. Стремительно сбежав вниз, Эдвард свернул за угол здания и оказался у черного входа в Куинз за целых тридцать секунд до того, как горгона могла бы его заметить. Минуту спустя он уже сидел в кебе, крепко прижимая к себе три черные папки, и направлялся на Манчестер-сквер. Эдвард надеялся, что лорд Пауэрскорт будет им доволен.

На первый взгляд тихая, мирная Петли-роуд выглядела как любая из лондонских улиц; чистенькие крылечки, первые цветочные ростки в аккуратных палисадниках, кое-где наблюдались честолюбивые попытки домовладельца вырастить перед своей калиткой деревце. Но при ближайшем рассмотрении можно было заметить нечто необычное. Стайки собравшихся на пороге женщин — Пауэрскорт заметил, по крайней мере, три такие группки — шептались, украдкой поглядывая на дом № 15, где внезапно умер мистер Бассет. У дверей дома застыл без движения, словно памятник, высокий статный полицейский, охраняя от любопытных глаз то, что находилось внутри. Пауэрскорт увидел в конце улицы траурный экипаж, запряженный четверкой вороных лошадей в черных попонах, — похоронная команда ехала забрать покойного.

Медицинского эксперта Пауэрскорт нашел в спальне, у тела. И здесь стены украшали виды, свидетельствовавшие о любви Джона Бассета к дальним краям. Но если в гостиной расстилались необъятные просторы африканских песков, снежных арктических пустынь и сибирских лесов, то тут вздымались неприступные горные вершины, низвергались потоки Ниагарского водопада и величественно каменела панорама древних руин, в которых Пауэрскорт узнал остатки грандиозных усыпальниц египетской Долины царей. Детектив представился полицейскому медэксперту, Джеймсу Уилсону.

— Наслышан о вас, — сказал Уилсон, которому уже успели вкратце рассказать об убийствах в Куинзе и тесном сотрудничестве частного детектива со следователем Бичемом. — Ну, вы со старшим инспектором — сильная команда. Вам, конечно, хочется узнать, — он вновь повернулся к мертвому телу, — имеется ли что-то подозрительное в смерти старика. Он, кажется, когда-то работал в Куинзе?

— Совершенно верно, — подтвердил Пауэрскорт.

Джон Бассет лежал на спине очень спокойно. Похоже было, что он умер во сне. Одна из подушек осталась под головой, другая лежала на кровати возле тела.

— Есть все основания считать, что смерть мистера Бассета вызвана вполне естественными причинами, лорд Пауэрскорт. Ни одна экспертиза не докажет обратного. Организм дряхлый, изношен до предела. У старика попросту остановилось сердце. Его не били по голове и не травили, в него не стреляли, как в тех несчастных адвокатов. Есть только одна деталь, которая может заинтересовать тех, кто склонен подозревать насилие.

— И что же это?

— Подушка, лорд Пауэрскорт. Почему вторая подушка оказалась так далеко от головы? Полицейские вошли в дом первыми, так что здесь никто ничего не трогал. Вы знаете кого-нибудь, кто спал бы с подушкой посреди кровати?

— Пожалуй, нет, — проговорил Пауэрскорт и тут же вспомнил, где оказывались к утру подушки, одеяла и плюшевые зверюшки его старших детей. — Но ведь если человек захотел положить голову пониже, он мог вынуть одну из подушек? Быть может, даже бессознательно, не просыпаясь?

— Возможно. Однако же… — врач, наклонившись, взял подушку, о которой шла речь, — однако же, представьте, лорд Пауэрскорт, что вы убийца. Наверное, вы не раз представляли себя в роли злоумышленника? Вообразите, что вам нужно убить мистера Бассета. Вы проникаете в дом и находите его спящим. Тогда вы очень осторожно вытягиваете из-под его головы вторую подушку, кладете ему на лицо, придавливаете. Потом вы ждете, пока дыхание не остановится, снимаете подушку и откладываете ее в сторону, к примеру, вот сюда. Не оставив никаких следов, вы спокойно исчезаете в ночи. Нет, я не утверждаю, что так оно и было. Я только говорю, что так могло быть.

 

15

Лорд Фрэнсис Пауэрскорт, расхаживая по гостиной на Манчестер-сквер, дожидался Уильяма Берка. Тот обещал прийти к половине восьмого с некими выводами относительно запутанной финансовой отчетности Куинза. В сознании детектива проплывали лица, беседы, эпизоды расследования. Он думал об Алексе Донтси, который собирался повидать ушедшего на покой мистера Бассета, но через неделю был отравлен. О собственном визите к бывшему эконому Куинза, после которого тот умер, случайно или нет — пока не ясно. Об исчезновении Порчестера Ньютона и о его могучих руках, которыми так легко задушить любого. Ему представилась сидящая в трауре у камина Элизабет Донтси, и он вдруг явственно услышал ее голос: «Вскоре после того, как Алекса избрали бенчером… Он обронил это несколько раз, я помню. Он говорил, что его очень беспокоят счета».

Пауэрскорт думал о рогоносце докторе Кавендише, у которого был весьма веский мотив убить Донтси, и о его двухтомном исследовании ядов. Кстати, удалось точно установить, что, взяв кеб до вокзала и по пути заехав в Куинз, доктор вполне успевал к поезду на Оксфорд. Детектив размышлял и о миссис Кавендиш, наслаждавшейся вкусными ланчами и дивными винами в обществе Александра Донтси, который теперь уже никогда не проведет с ней ночь. Затем Пауэрскорт словно вновь услышал, как Эдвард, впервые придя в его дом на чай, рассказывает: «Это произошло после выборов. Что-то изменилось. Не сразу, как он стал бенчером, а недели через две-три. Мистер Донтси как будто внутренне ополчился против чего-то. Против чего именно, не знаю. Однажды я зашел к нему, когда он не ожидал меня увидеть: думал, наверное, что я в библиотеке. Он изучал какие-то цифры в своем блокноте. Когда он поднял на меня глаза, в них было отчаяние. “Не по правилам, Эдвард, — воскликнул он, — это уж совершенно не по правилам!”»

Так что же было «не по правилам»? Что так мучило Алекса Донтси после избрания в бенчеры Куинза, когда, казалось бы, он должен был праздновать победу? И где сейчас Ньютон? Почему он снова куда-то скрылся? Правду говорила Кэтрин Кавендиш или наплела небылиц? Мог ли столь набожный доктор Кавендиш нарушить пятую заповедь, «не убий», если его супруга готова была преступить (а может, и преступила) шестую — «не прелюбодействуй»? Пауэрскорту вспомнился неприветливый портретист Натаниэль Стоун, говоривший о Донтси: «Стойте, что-то он впрямь сказал однажды, да я не очень вслушивался. Что-то про странные вещи, которые творятся в Куинзе»…

Вошел Уильям Берк, и вид у него было чрезвычайно серьезный.

— Пойдем-ка к тебе в кабинет, Фрэнсис. Нам нужен большой письменный стол.

Берк водил Пауэрскорта по секретным финансовым лабиринтам Куинза больше двух часов. Он проанализировал завещания бенчеров, документы, похищенные Эдвардом и Сарой, а также данные банковских сводок, полученные от человека, так жаждавшего трудиться под его началом. Тут были и краткие выводы проведенной экспертизы, пояснявшие, что произошло с пожертвованиями бенчеров. Наконец, убедившись, что его друг и родственник все понял, финансист собрался уходить — его ждали жена и неспособные к математике дети. Пауэрскорт крепко пожал ему руку:

— Это потрясающе, Уильям. Спасибо тебе!

— Дай знать, если тебе еще потребуется моя помощь, — сказал Берк. — В ближайшие два дня я занят, а потом снова буду к твоим услугам.

Прощаясь, Пауэрскорт припомнил, как когда-то шурин сопровождал его на роковое свидание с личным секретарем принца Уэльского и внес в ту встречу весьма существенный вклад.

— Уильям пробыл у тебя так долго, — удивилась леди Люси, входя в гостиную. — Ну как, тайна раскрыта?

— Еще не совсем, Люси. Зато теперь я точно знаю, как действовать дальше. Современная военная доктрина французов — не представляю, где я набрался таких знаний, должно быть, при штабе в Кейптауне — это нападение. Французский солдат никогда не отступает. L’audace, toujours I’audace — вперед и только вперед. Завтра с утра вместе со старшим инспектором я навещу Максвелла Керка. А потом мы посидим с Бичемом вдвоем и поиграем в финансистов. Ну а потом — I'audace, toujours I'audace! — я готов представить предварительный отчет о расследовании нашему дорогому другу Бартону Сомервиллу, казначею Куинз-Инн.

Бой курантов, отзвонивших два часа дня, постепенно замирал над Куинзом, когда Пауэрскорт и старший инспектор Бичем заняли предложенные им стулья в огромном кабинете Сомервилла. По привычке глянув на стены, где висели парадные портреты прежних бенчеров и казначеев Куинза, Пауэрскорт не без удовольствия отметил, что теперь он немало знает об их финансовом положении. Джек Бичем сегодня был в синем костюме и белой рубашке. Пауэрскорт надел светло-голубую рубашку и темно-серый в узкую полоску костюм, который его дети называли «похоронным». Сомервилл был, как всегда, высокомерен.

— Чай будет подан через двадцать минут, джентльмены, — сообщил он. — Вы хотели меня видеть, Пауэрскорт?

— Да, господин казначей, — пряча улыбку, ответил детектив и подумал: «Что ж, в данном случае все эти формальности мне на руку». — Я хотел доложить вам предварительные итоги расследования.

— Вижу, вам удалось накопать немало? — кивнул Сомервилл на пачку листов в руках детектива.

— Скоро вы сами в этом убедитесь, — любезно улыбнулся Пауэрскорт. — В подобных случаях я предпочитаю не переходить сразу in media res, то есть к сути вещей, как говорил Гораций, а начинать с самого начала.

Краем глаза Пауэрскорт видел, что Бичем уже делает какие-то заметки в своем блокноте. Так они и договаривались.

— Итак, господин казначей, прежде всего я напомню о произошедших убийствах. Двадцать восьмого февраля сего года, в день банкета в память о судье Уайтлоке, был убит мистер Донтси.

Примерно до шести вечера он находился у себя в кабинете, работая над текстом своей речи в суде. У нас нет сведений о том, что к нему кто-то заходил. Вскоре после шести мистер Донтси, и вам это известно, господин казначей, прибыл сюда, в вашу приемную, чтобы выпить традиционный бокал вина перед банкетом. А когда на банкете подали суп, мистер Донтси внезапно скончался. Медики пришли к выводу, что он был отравлен, а яд, скорее всего, ему подсыпали в бокал шампанского или стакан хереса здесь или чуть раньше, когда он был в своем кабинете. Через двенадцать дней, в среду, пропал мистер Вудфорд Стюарт. После ланча его уже никто не видел. Тело обнаружили утром в понедельник на куче строительного щебня у стены церкви в Темпле. Вудфорда Стюарта застрелили двумя пулями в грудь.

Пауэрскорт сделал секундную паузу и продолжил:

— Теперь я вынужден вернуться на пару месяцев назад, когда открылась вакансия бенчера Куинз-Инн. Нет нужды напоминать вам, господин казначей, что выборы на этот пост проводятся демократично, с участием всех полноправных членов корпорации. Причем бенчер избирается пожизненно, хотя, насколько мне известно, так было не всегда. Имелось два достойных кандидата: Александр Донтси и Порчестер Ньютон, оба отличные специалисты в своем деле. Однако перед самым финалом предвыборной кампании соревнование их переросло в скандал. Сторонники Ньютона во всеуслышание заговорили о том, что Донтси будет бенчером только три раза в неделю, намекая на некие грустные свойства нервической натуры, в связи с которыми блестящий адвокат Донтси порой внезапно и необъяснимо утрачивал свои таланты. На месте Донтси я бы на такие слова здорово разозлился. И тут его сподвижники нанесли ответный удар, заявив, что Ньютон не джентльмен. Они изготовили глумливый плакат, карикатурно представляющий Ньютона как сына бакалейщика и внука младшей горничной. Избирательный протокол — документ секретный, однако мне известно, что Донтси победил с убедительным перевесом в двадцать два голоса.

— Откуда вы это узнали? — раздраженно перебил его казначей.

— Боюсь, в настоящий момент я не могу раскрыть источник информации, это было бы неуместно. — Пауэрскорт не хотел выдавать главного привратника.

Сомервилл что-то глухо проворчал.

— Таким образом, у Порчестера Ньютона были причины ненавидеть Донтси. Вскоре после выборов Ньютон исчез. Но на банкете он присутствовал. Затем опять исчез и опять вернулся. Сейчас его снова разыскивают.

Подали чай. Горгона внесла поднос и осторожно поставила слева от Сомервилла. «Только бы этой ведьме не пришло в голову залезть в какую-нибудь из папок, — подумал Пауэрскорт, — ведь Эдвард набил их старыми газетами».

— Вы наверняка помните, господин казначей, — сделав глоток, повернулся он к хозяину кабинета, — «Макбет» Шекспира, где фигурируют Первый убийца, Второй убийца и так далее. Я предлагаю по аналогии с ними назвать Порчестера Ньютона Первым подозреваемым. У него был очевидный мотив, и я не думаю, что его можно вычеркнуть из списка возможных убийц. Перейдем ко Второму подозреваемому. Тут нам, к сожалению, придется погрузиться в темные воды супружеской драмы Александра и Элизабет Донтси. Я бы не хотел преступать известные границы, но вынужден сообщить, что их проблемы коренились в невозможности иметь ребенка. Они оба из-за этого очень страдали. Как владелец Кална, одного из самых прекрасных английских поместий, Алекс Донтси переживал свою бездетность особенно остро. Да, ныне этот громадный роскошный дом со знаменитой коллекцией живописи пребывает в запустении, но его история восходит к ранней елизаветинской эпохе, и отсутствие наследника было для Алекса Донтси настоящей трагедией. Убедившись в бесплодии жены, он решил зачать ребенка с другой женщиной. С ней он и собирался провести ночь после банкета и ближайший уик-энд. Жена его смирилась с этим, однако накануне той поездки супруги крепко поссорились. Подчиненные старшего инспектора подробно допросили всех присутствовавших в Куинзе в день банкета, и несколько человек припомнили молчаливого незнакомца, который находился в Куинзе между пятью и шестью часами вечера и покинул его вскоре после шести. Позже один из привратников узнал этого джентльмена со спины, но решил, что ошибся, потому что тот оказался дамой, а именно миссис Донтси. В начале нынешнего года вы, господин казначей, несомненно, присутствовали на замечательном юбилейном представлении «Двенадцатой ночи» в Мидл-Темпл-холле. Там была и Элизабет Донтси, которая наверняка запомнила главную героиню пьесы — девушку Виолу, притворившуюся юношей Цезарио. Теперь нам известно, что загадочным визитером являлась именно миссис Донтси. Она призналась, что приходила в кабинет мужа, чтобы просить его забыть о ссоре и пожелать успеха в задуманной поездке, а мужчиной переоделась из опасения, что коллеги Алекса Донтси, осведомленные о его романе, узнают ее и посмеются над обманутой супругой. Такова ее версия. Однако не исключено, что миссис Донтси продолжала гневаться, не простила мужу измены и приезжала к нему отнюдь не для примирения. Кстати, супруг при ней пил в кабинете красное вино, так что подсыпать ему яд было довольно просто. Миссис Донтси — безусловный Второй подозреваемый.

Сделав паузу, детектив перелистал свои записи. Карандаш старшего инспектора приостановил свой бег. Рука Сомервилла потянулась к сдобной булочке. Две чайки, присевшие на подоконник снаружи, тут же взлетели и скрылись в вышине.

— Третий подозреваемый, — продолжил Пауэрскорт, — это та самая молодая женщина, с которой Алекс Донтси собирался провести ночь, лелея мечту о сыне и наследнике. Кэтрин Кавендиш — бывшая танцовщица, весьма бойкая и привлекательная дама, супруга пожилого профессора медицины. Он тяжело болен, не способен исполнять интимные супружеские обязанности и, по его словам, ничуть не возражает, чтобы его супруга вкушала, так сказать, запретные райские плоды с другими мужчинами, в частности с мистером Донтси.

Детектив поднес к губам чашку чая. Сомервилл теперь тоже делал заметки. Возможно, он собирался устроить Пауэрскорту после доклада беспощадный перекрестный допрос.

— Я долго беседовал с обеими дамами, попавшими в столь щекотливую ситуацию, и у меня сложилось впечатление, что миссис Кавендиш серьезно ошибалась относительно намерений Александра Донтси. Она считала, что, когда ее муж скончается, Донтси бросит жену и женится на ней. Но миссис Донтси твердо убеждена, что муж никогда и ни при каких условиях не оставил бы ее. И если Кэтрин Кавендиш вдруг обнаружила, что Алекс Донтси всего лишь развлекался с ней, вовсе не собираясь платить по счетам, то, думаю, она вполне была способна убить его. Я также считаю, что мы вправе назвать Четвертым подозреваемым доктора Кавендиша, ибо заявить о предоставлении жене полной свободы в общении с другими джентльменами — это одно, а пережить супружескую неверность — совсем другое. Кроме того, еще две причины заставляют меня подозревать доктора в убийстве. Во-первых, ему остается жить всего два месяца и шансы, что его успеют привлечь к суду и тем более повесить, минимальны. Кроме того, профессор оказался большим знатоком ядов, он — автор, по крайней мере, двух фундаментальных трудов на эту тему.

— Вынужден перебить вас, Пауэрскорт! — держа в руке надкушенную булочку, Сомервилл пронзил детектива взглядом поверх очков. — Как насчет Вудфорда Стюарта? Вы рассуждаете так, будто произошло одно убийство, но их было два!

— Как раз к этому я и перехожу, господин казначей, — продолжал Пауэрскорт. — Исследовав частную жизнь мистера Вудфорда Стюарта, ни старший инспектор, ни я не обнаружили ничего, что могло бы вызвать у кого-то желание убить его. Он был добропорядочным семьянином. Правда, как и в случае с мистером Донтси, можно предположить, что его убил какой-то преступник, получивший его стараниями большой срок. Однако нет никаких оснований принять эту версию. Убийство Вудфорда Стюарта, несомненно, связано с его дружбой с Донтси. Возможно, Стюарт знал, кто отравитель, и его просто заставили замолчать. А может быть, Стюарта убили по той же причине, что и Донтси.

Пауэрскорт помолчал. С лестницы послышался довольно громкий топот не одной пары башмаков. Джек Бичем быстро взглянул на детектива. Бартон Сомервилл не отреагировал на шум. Должно быть, он глубоко задумался.

— Вы лучше меня знаете, господин казначей, — почтительно улыбнулся Пауэрскорт, — что, выстраивая линию защиты, адвокаты нередко апеллируют к фактам и свидетельствам, которые на первый взгляд довольно далеки от разбираемого дела. Указывая на это, сторона обвинения, как правило, заявляет протест, но судья чаще всего позволяет адвокату продолжить, надеясь, что защита докажет уместность своих доводов. Я поступлю так же. То, что вы сейчас услышите, может показаться вам не относящимся к сути дела, но мы с коллегой, — кивнул детектив в сторону Бичема, — уверены в обратном. Полный глубочайшего почтения к той профессиональной среде, где мне выпало проводить данное расследование, я хотел бы вызвать нескольких свидетелей. Вас, господин казначей, немало удивит, что все эти люди давно скончались. Еще более удивительно, что кое-кто из них находится рядом с нами.

Пауэрскорт встал и отошел к дальней стене.

— Мой первый свидетель, — гордо объявил он, — представлен кистью сэра Томаса Лоуренса. — Детектив указал на парадный портрет строгого судьи в красной мантии, которая делала его похожим на кардинала. Судья этот неприязненно разглядывал длинный исписанный лист, видимо завещание или какой-то другой юридический документ. За его спиной два высоких георгианских окна открывали вид на Темзу. — Перед нами мистер Джастис Уоллес, когда-то занимавший пост казначея и главы Куинз-Инн, корпорации, которой ныне руководит господин казначей Сомервилл. И документ сэр Уоллес изучает в том самом помещении, где мы сейчас находимся.

Вернувшись к своему месту, Пауэрскорт достал из принесенной пачки несколько листов.

— Этот знаменитый судья — представитель благородного семейства из Дорсета. Один из его братьев стал членом кабинета министров, другой — адмиралом. Мистер Уоллес дожил до глубокой старости. В своем завещании от 1824 года он оставил огромную сумму семье… — чтобы не ошибиться, детектив еще раз заглянул в свои записи, — и десять тысяч фунтов Куинз-Инн — для малообеспеченных юристов и служащих своей корпорации. Щедрый дар. Согласно оценке Английского банка, его сегодняшняя стоимость составляет около трехсот тысяч.

При упоминании Английского банка Сомервилл кинул на детектива острый взгляд.

— Воля покойного, надо полагать, строго исполнялась. Так, например, в документах тридцатилетней давности — когда вы, господин казначей, еще не руководили Куинзом — указаны различные выплаты из фонда Уоллеса. Но сейчас таких выплат нет. Наследный дар Уоллеса растворился, уйдя на общие счета Куинза. И, говоря об общих счетах, я не имею в виду расходы на аренду земли, содержание зданий, жалованье прислуге и прочие подобные траты, которые, кстати, полностью покрываются взносами адвокатских контор. Я говорю об особых, так называемых «казначейских» счетах, находящихся исключительно в ведении хозяина этого кабинета. Сотни тысяч Уоллеса были переведены туда и по сей день там остаются.

Пауэрскорт подошел к другому портрету:

— Теперь прошу взглянуть на этого джентльмена. Бенджамин Рокленд — не судья и не казначей, но также один из бенчеров Куинза. В свое время он был известным адвокатом, к нему часто обращались поверенные, и история Куинза свидетельствует о его редкостно участливом отношении к молодежи. По его завещанию 1785 года четыре тысячи фунтов предназначались на жилье, питание, экипировку и обучение неимущих студентов корпорации. Завещатель хотел дать беднякам те же возможности, что имел сам. Снова обратившись к оценкам Английского банка, мы узнаем, что те четыре тысячи сегодня составляют двести тысяч. На одни только проценты от этого капитала можно содержать множество учащихся. Но сколько студентов получает сегодня в Куинзе стипендии Рокленда? Ни одного. А тридцать лет назад их было немало. Значит, и эти деньги, вместо того чтобы использоваться согласно воле завещателя, оказались на счетах казначея.

Вспомните также полотно, украшающее парадный зал Куинза. Многие люди приезжают издалека, чтобы увидеть шедевр Рубенса «Суд Париса», посвященный судебному решению, ставшему причиной Троянской войны. Увы, никто еще не создал полотна о двух наших современницах, двух леди, тщетно искавших справедливости в любви к одному обаятельному джентльмену. Однако меня сейчас не интересует ни сюжет знаменитого полотна Рубенса, ни его талант, ни даже то, что три богини на холсте одеты еще более скудно, нежели Кэтрин Кавендиш в ее бытность танцовщицей мюзик-холла. Меня гораздо больше интересует состоявшаяся двенадцать лет назад покупка этого произведения. Хорошо знакомая вам, господин казначей, табличка под рамой гласит, что шедевр приобретен на щедрые пожертвования бенчеров и благодетелей. Увы, это не совсем так.

Со всеми комиссионными и налогами полотно стоило около четырнадцати тысяч фунтов. Ровно столько, сколько умерший за год до его покупки бенчер Джосайя Суонтон завещал на пенсии своим коллегам-адвокатам, вынужденным оставить работу вследствие увечья или тяжкой болезни. Никаких сведений о подобного рода выплатах мне найти не удалось, хотя местный священник заверил меня, что как минимум четыре человека имеют право получать такую пенсию, и все четверо влачат крайне жалкое существование. Драгоценное полотно Рубенса оплачено их страданиями и нищетой. Что ж, в отличие от денег, оказавшихся на счетах казначея, эти хотя бы потрачены на шедевр, которым могут любоваться все.

Горько усмехнувшись, Пауэрскорт посмотрел прямо в глаза Сомервиллу:

— Я мог бы продолжать еще долго, господин казначей. Примеров в моих записях более чем достаточно. И везде одно и то же: богатые грабят бедных. Деньги, завещанные на то, чтобы облегчить положение несчастных инвалидов или дать возможность юношам из малообеспеченных семей получить образование, захватили солидные и уже немолодые джентльмены, разбогатевшие так, как большинству лондонцев и не снилось. Юристов, оставшихся без средств, и парнишек с бедных окраин лишила предназначенной им помощи извечная людская алчность. Ваша алчность, господин казначей. Вы мошеннически присвоили дары ваших предшественников, и это позор для вашей корпорации и всего вашего сословия. Недаром карикатуристы так любят изображать именно адвокатов — жадных крючкотворов, охочих лишь до жирного угощения и баснословных гонораров. Нарисую грубую схему того, как и для чего вы крали эти деньги. По уставу казначей переизбирается советом бенчеров каждые пять лет. Судя по всему, вы начали свою преступную деятельность более двадцати лет назад, когда подошел к концу ваш первый срок на посту казначея. Члены совета получили от вас некие суммы, и вас переизбрали. Однако в следующий раз награду за лояльность нужно было сделать более убедительной. И вы нашли способ изыскать на это средства. По моим подсчетам, основанным на данных Английского банка, каждый бенчер Куинза, еще двадцать пять лет назад не получавший за свое почетное звание ни пенни, сегодня имеет дополнительный годовой доход в десять-пятнадцать тысяч фунтов. Каждый! И практически ни за что. Это напоминает мне синекуры, с которыми так яростно боролся Уильям Питт Младший. Ведь общая сумма завещанных Куинзу и присвоенных вами капиталов на сегодняшний день приближается к двадцати миллионам фунтов.

Пауэрскорт замолчал. Старший инспектор продолжал строчить в своем блокноте. У Сомервилла был такой вид, будто он готов перепрыгнуть через стол и прихлопнуть детектива на месте.

— И что? Это все, что у вас есть? — прошипел казначей. — Да кто вы такие? Третьесортный ирландский лордик и какой-то бывший констебль!

Сомервилл стукнул кулаком по столу. Пауэрскорт спокойно смотрел на него.

— Нет, господин казначей. Не все. У нас имеется еще кое-что, и мы порадуем вас продолжением. До сих пор речь шла о финансах. Пришло время сказать об убийствах. Убийствах Александра Донтси и Вудфорда Стюарта. Стюарт стал бенчером за два месяца до Донтси. Эти двое были очень дружны. Они не раз вместе выступали на процессах о крупных аферах и хищениях. Донтси был одним из немногих адвокатов, чей острый ум ценили в финансовых кругах Сити; с его смертью обвинение на процессе Панкноула много потеряло. Короче говоря, Донтси прекрасно разбирался в учетной документации. Я уверен, что он обнаружил ряд нарушений в системе денежных операций Куинза. Он говорил жене о том, что его беспокоят счета, он сказал коллеге, что бухгалтерия ведется «не по правилам». Незадолго до своей смерти Донтси навестил бывшего эконома Куинза и поинтересовался стипендиями неимущим студентам. Он явно шел по следу. А за несколько дней до смерти Донтси встречался с вами, господин казначей. Он приходил к вам вместе со Стюартом и, как я полагаю, угрожал предать ваши махинации огласке. У Александра Донтси были свои слабости, но недостатком смелости он не страдал. Ваш гнев, ваш крик не произвели на него впечатления. И тогда вы его убили. А Вудфорда Стюарта, которого не было на банкете, вы застрелили позже. По-видимому, спрятали его труп в своих личных апартаментах этажом выше, а потом ночью перенесли к церкви в Темпле. Я говорил сегодня о первом, втором, третьем, четвертом подозреваемом. Вы, господин казначей, — пятый. И я пришел к выводу, что те четверо невиновны. Единственный убийца — вы.

Бартон Сомервилл зарычал. Прекратив писать, он, словно копьем, прицелился ручкой прямо в сердце Пауэрскорту.

— Бред! — заорал он, брызгая слюной. — Вы никогда не сможете это доказать! В жизни не встречал такой некомпетентности в уголовном следствии! Эй, вы, — рявкнул он старшему инспектору, — а о вашем безобразном поведении я доложу министру внутренних дел!

— Вы, кажется, уже обращались к комиссару полиции, — сказал Бичем, — и из этого ничего не вышло. Не думаю, что теперь вам повезет больше.

Бичем и Пауэрскорт договорились, что будут с казначеем безупречно вежливы, во всяком случае, до тех пор, пока он не вынудит их к жестким действиям.

— А вы, Пауэрскорт, ваше «расследование» это просто дикая, наглая ложь! Я позабочусь о том, чтобы все узнали: вы не детектив, а шарлатан, выдвигающий вздорные обвинения без малейших доказательств!

— Ошибаетесь, господин казначей, — широко улыбнулся Пауэрскорт, зная, что это еще больше разъярит Сомервилла. — Доказательств у нас предостаточно. Цифры не лгут, ваши собственные записи не лгут, завещания не лгут. Лгут только весьма преуспевшие в этом занятии почтенные адвокаты.

— Да как вы смеете! — взвился Сомервилл и так треснул кулаком по столу, что чуть не вывихнул себе запястье. — Это клевета! Черт подери, за эту злостную клевету я привлеку вас к суду!

— Боюсь, господин казначей, — ласково поправил его Пауэрскорт, — что на скамье подсудимых скорее окажетесь вы. И намечается еще одно событие, о котором вас следует поставить в известность. — Детектив бросил быстрый взгляд на старшего инспектора: «поставить вас в известность» было у них условной фразой. — Сегодня утром я взял на себя смелость переговорить с Максвеллом Керком, бенчером и главой конторы, в которой работал покойный Донтси. Я показал ему цифры, только цифры, и не сказал ни слова об убийствах, но мне показалось, что у него возникли подозрения, не зря же он сейчас представляет сторону обвинения на процессе по делу Панкноула. Максвелл Керк потрясен. Он намерен завтра же созвать общее собрание членов Куинза и рассказать о том, что вы тут вытворяли последние двадцать лет. Керк понятия не имел, что деньги, которые он получал как бенчер, замараны подлым воровством. Полагаю, он будет добиваться резолюции, согласно которой вас попросят уйти в отставку добровольно, не дожидаясь увольнения с лишением адвокатской лицензии. К концу его выступления у вас не останется ни одного союзника.

— Он не сможет! Вам не удастся! Я запрещаю это собрание! Его нельзя созывать без моего разрешения! А вы еще за все заплатите, Пауэрскорт, попомните мои слова — вы очень дорого заплатите! Керк предатель! Не будет этого собрания!

— Уверяю вас, господин казначей, собрание состоится, — вступил разговор следователь Бичем. — А вот вас здесь завтра действительно не будет.

Старший инспектор встал и, подойдя к двери, вызвал сержанта и констебля, которые ждали в приемной.

— Бартон Обадья Сомервилл, вы арестованы по подозрению в убийстве Александра Донтси и Вудфорда Стюарта. Обязан предупредить: все, сказанное вами, может быть использовано против вас. Сержант, уведите его!

Пауэрскорт увидел, что стеллаж горгоны, где хранились папки со «специальными» счетами, пуст. Громкий топот за дверью, который они слышали во время разговора с Сомервиллом, означал, что полицейские приходили изъять вещественные доказательства. Сомервилл продолжал вопить. «Дорого, дорого еще заплатите, Пауэрскорт!» — несколько раз прокричал он, пока его вели вниз и выводили через черный ход. Горгона куда-то исчезла, видимо, сбежала в другое логово.

— Будьте осторожны, лорд Пауэрскорт, — сказал детективу Бичем, когда они прощались у подъезда. — Не думаю, что этим все закончится. Но как же здорово вы отделали подлеца!

— Да уж, надеюсь, настроение я ему подпортил, — усмехнулся Пауэрскорт. — Перспектива позорного провала на выборах теперь не даст ему ни секунды покоя.

Когда Сомервилла увозили в тюрьму, уже издалека донесся обрывок его угрозы: «…за все заплатите, Пауэрскорт!»

Часть полицейских из следственной бригады Бичема еще оставалась на территории Куинза, но никто из них не заметил, что лорд Фрэнсис Пауэрскорт отправился домой не один. Выскользнув из-за строжки привратника, за ним последовал коренастый мужчина с темной бородой. И всю дорогу, держась ярдах в ста позади детектива, этот человек то и дело поглаживал правый карман, будто хотел удостовериться, что некий чрезвычайно нужный предмет при нем.

 

16

Детектив медленно шагал к Манчестер-сквер. Надо же, какой лютой ненавистью воспылал к нему Сомервилл! Причем теперь он злился именно на него, Пауэрскорта, а о старшем инспекторе Бичеме, который так раздражал его поначалу, похоже, вообще забыл.

«Может, хоть картины помогут мне отвлечься», — подумал Пауэрскорт, проходя мимо Собрания Уоллес — музей располагался почти напротив его дома. Было без четверти пять, до закрытия музея оставалось еще больше часа, однако хранитель, бренча висевшей на его поясе огромной связкой ключей, уже обходил залы. Пауэрскорт проскользнул в бывшую гостиную хозяйки дома и остановился перед великолепным холстом Поля Делароша «Барка кардинала Ришелье на Роне». По водам Роны величаво скользила барка кардинала Ришелье; в прибуксированной сзади лодке, под охраной солдат с алебардами теснилась группа арестованных дворян-заговорщиков. Умирающий Ришелье все-таки вез на казнь в Лион своих врагов. Судно фактического правителя Франции было украшено алыми шелками, с борта свисал роскошный восточный ковер. Художника особенно занимала игра красок, отраженная в реке кардинальская, воистину султанская, роскошь.

В сознании Пауэрскорта все еще мелькали юристы, в обществе которых он провел этот день — живые и мертвые. «Интересно, — вдруг подумал он, — а кем мог бы быть Ришелье — красноречивым адвокатом или суровым судьей?» Детектив перевел взгляд на соседний холст, на котором преемник Ришелье, кардинал Мазарини, играл с друзьями в карты на своем смертном ложе, окруженный придворными интриганами. Что-то кичливое и порочное было в этих духовных лицах, наделенных светской властью. Но пора было идти дальше.

Пауэрскорт спутал время, в этот день галерея закрывалась не в шесть, а в пять, и хранитель заканчивал обход первого этажа, провожая последних посетителей к выходу. Оба полотна Делароша висели в бывшей хозяйской гостиной налево от главного входа, а он обходил галерею с другой стороны. Когда же, внимательно осматривая щеколды на окнах и дверях, он добрался до комнаты с холстами Делароша, Пауэрскорт уже успел подняться на второй этаж. Детектив подошел к своему любимому «Пейзажу с радугой» Рубенса и вдруг услышал снизу глухой стук захлопнутой двери и скрежет ключа в замке. Пауэрскорт взглянул на часы — ровно пять. Должно быть, по какой-то причине музей сегодня закрывался на час раньше. Пауэрскорт стал спускаться, нащупывая в кармане револьвер. С тех пор как Джонни передал ему бродившие в уголовном мире слухи о том, что его убийство уже заказано, детектив не расставался с оружием, а леди Люси перед уходом мужа из дома всегда проверяла, при нем ли оно. Спустившись вниз, Пауэрскорт понял, что остался в музее один. Он подошел к входной двери и убедился, что замки крепкие и без посторонней помощи ему отсюда не выбраться. «Ночной сторож заступает на вахту часов в семь-восемь вечера. Что ж, у меня есть целых два часа, чтобы в одиночестве побродить по галерее», — решил Пауэрскорт.

Он уже начал подниматься обратно в главный зал, как вдруг услышал шум. Кто-то в грубых ботинках ходил по галерее. И по звуку шагов можно было догадаться, что он, этот кто-то, приближается. Вряд ли стоило дожидаться официального знакомства, интуиция подсказывала — рядом враг. Правая рука Пауэрскорта вновь нащупала и крепко сжала револьвер. Он вспомнил одно из своих расследований, когда его заперли в соборе, полном старинных гробниц, и со строительных лесов упало и пролетело буквально в дюйме от его головы несколько каменных плит. Детектив на цыпочках проскользнул в отдел, где хранилась коллекция оружия. Косые предвечерние лучи освещали тянувшуюся вдоль стен экспозицию. Поблескивал смертоносный металл. Копья, кольчуги, легкие дротики всадников, которые без разбору разили врага, тяжелые пики пехотинцев. Мечи длинные и мечи короткие, с прямым и с кривым лезвием, одним махом сносящие голову или рассекающие тело пополам. Сабли, рапиры, кинжалы, доспехи всех времен. В одной из комнат стояло даже чучело лошади, закованной в броню, а на нем — рыцарь в латах с приоткрытым глазным щитком; казалось, он зорко следит за противником.

Пауэрскорт внимательно прислушался. Ни звука. Планировка выставочных помещений позволяла, переходя из зала в зал, обойти музей по часовой стрелке либо наоборот, но спрятаться было некуда. И в этой анфиладе детективу предстояла игра в прятки, и ставкой здесь была его жизнь. Помня, что в предпоследнем помещении оружейного отдела, где когда-то была курительная комната, есть лестница наверх, Пауэрскорт стал пробираться туда. Тут у него над головой снова послышались шаги. Прошло секунд тридцать, и их звук стих. Враг ждет, когда он появится наверху? Спрятался где-нибудь за длинной портьерой, откуда удобно, выставив ствол, послать пулю прямо в сердце жертвы? Стараясь ступать неслышно, Пауэрскорт поднялся из бывшей курительной в зал, увешанный голландскими пейзажами. На одном из полотен все дышало миром и покоем: восходящее над паромной переправой солнце искрилось на воде, по реке везли богатый купеческий товар. Скрипнула половица. Враг, безусловно, тоже старается не шуметь. Но кто это? Пауэрскорт вспомнил угрозы Сомервилла. Оставалось надеяться, что казначей не сбежал из полицейской камеры, чтобы именно здесь, среди шедевров европейской живописи и драгоценного восточного оружия, прикончить своего обличителя.

Если пойти против часовой стрелки, можно почти сразу попасть в главный зал, где висят самые знаменитые полотна. Двигаясь в обратном направлении, придется пройти практически весь второй этаж. Выбрав длинный обходный маршрут, Пауэрскорт скользнул в следующую комнату, отведенную жанровой голландской живописи. В полумраке промелькнули ломоть хлеба на столе, интерьер церкви, женщина за вязанием, девушка, читающая любовное послание. Прославленные полотна Рембрандта выполнены в темных тонах, и в угасающем свете дня их уже невозможно разглядеть. Пауэрскорт посмотрел на часы. Увы, ночной сторож появится еще не скоро. Теперь детектив шел мимо полотен Каналетто. Мерцали изумрудные воды канала, пестрели в синем небе светлые облачка, сверкали мрамором дворцы и церкви Венеции. Пауэрскорт вновь остановился и прислушался. Да, в главном зале кто-то осторожно ходит, топчется, как часовой. Знает, что рано или поздно его жертва появится там, и просто ждет? Пауэрскорт бросил взгляд на пейзаж Каналетто и почему-то сразу вспомнил виды Итонского колледжа, которые художник писал в Лондоне. Под кистью Каналетто типично британские здания превращались в венецианские, будто располагались они где-нибудь близ площади Сан-Марко или странным образом перенеслись в Англию с родного острова художника, Сан-Джорджо Маджоре. Плотно прижавшись к стене возле двери, Пауэрскорт осторожно выглянул. Пусто.

Низко пригнувшись, он перебежал площадку и очутился в причудливом мире Франсуа Буше, где в небесном просторе парили обнаженные языческие боги, а герои античных мифов откровенно соблазняли своей невинной, но весьма эротичной красотой.

Шорох шагов послышался уже совсем близко. Пауэрскорт пожалел, что не может, воспарив подобно персонажам Буше, перенестись в дом номер восемь по Манчестер-сквер. Он вошел в комнату, где висела серия слащавых девичьих головок Грёза, которые могли скорее понравиться пожилым леди и престарелым джентльменам, чем молодежи обоего пола… Стоп! Шаги, кажется, замерли. Минуты две Пауэрскорт, насторожившись, стоял неподвижно. Нет, все тихо.

Он вступил в волшебное царство Антуана Ватто, чьи грациозные создания танцевали и флиртовали на природе, на чарующе изысканном «сельском празднике». Из какого-то эссе о живописи Пауэрскорт узнал, что Ватто, как и Моцарт, считал, что откровенность в искусстве вовсе не обязательно должна быть грубой и совершенство формы не всегда сопровождается бедностью содержания. Далее был Фрагонар, художник столь снисходительный к чувственным удовольствиям и столь ярко их воспевавший, что Французскую революцию стоило придумать хотя бы для того, чтобы его запретить. Пауэрскорт и сам не понимал, как он может думать об искусстве, когда рядом, возможно, бродит смерть. Он вновь прислушался. Тишина.

Наконец он добрался до главного зала, тянувшегося вдоль одной из стен здания от угла до угла, и лег на пол сбоку у входа. Потом осторожно пополз, чтобы заглянуть за угол. Так в него труднее будет прицелиться. Пусто. Здесь были только Ван Дейк и Рембрандт, Халс и Гейнсборо. Большие опасения внушала дальняя массивная дверь зала. Возможно, противник затаился за ней: стоит, взведя курок, и ждет, когда жертва приблизится. И вдруг Пауэрскорта осенило: а ведь тот мог, сняв башмаки и обойдя всю анфиладу, тихо подкрасться к нему сзади. Детектив оглянулся. Но нет, там были лишь изнеженные музыканты и влюбленные Ватто, вряд ли способные принять участие в смертельной схватке. Что же делать? Все-таки двинуться по залу? Лежать и выжидать? Вернуться обратно? С холста Веласкеса на него сурово взирала набожная испанская сеньора с веером и четками. Стояла гробовая тишина, за дальней дверью не раздавалось ни шороха. И Пауэрскорт решил опередить врага. Он вскочил на ноги и, держа в правой руке пистолет, помчался через весь зал, потом дважды выстрелил и пинком распахнул обе створки высокой резной двери. За ней никого не оказалось, лишь висели на стенах холсты с голландскими крестьянами, занятыми своими сельскими заботами.

Пауэрскорт остановился и плотно прикрыл за собой дверь. Где же топтавшийся здесь человек? Убрался восвояси? А может, уже пришел ночной сторож? Нет, не похоже. Детектив опасался, что противник перехитрил его. А эта толпа мрачных богомольцев возле голландской деревенской церкви ему не поможет. Он и его враг остались один на один в Собрании Уоллес. Право же, отличное место для игры в прятки. Такая милая забава, где менее проворный навеки выбывает из жизни.

Осторожно ступая, Пауэрскорт тронулся дальше. Картины он уже почти не замечал. Пистолет был в руке, наготове. Держать оружие в кармане не стоило: ранят, и не успеешь выстрелить. Впереди вновь показалась верхняя площадка роскошной парадной лестницы — возможно, последний пункт его жизненного пути. Да уж, кольчуга бы ему сейчас не помешала. Пауэрскорт глянул на часы: если сторож приходит в семь, он будет здесь через десять минут. Но он может ходить по музею кругами, как вокруг тутового дерева.

Выбежав на площадку — увы, недостаточно стремительно, к тому же представляя собой слишком крупную мишень, — Пауэрскорт наконец его увидел. Подняв бородатое лицо, тот стоял на середине лестничного марша, и в руке у него тоже был револьвер. Выстрелы прогремели практически одновременно. Пуля Пауэрскорта попала противнику прямо в солнечное сплетение. Незнакомец повернулся, рухнул и, оставляя на ступенях кровавый шлейф, покатился вниз, пока не затих неподвижно подле великолепного камина в холле. Раненный в грудь Пауэрскорт упал навзничь, голова его с громким стуком ударилась о мраморный пол. Ни один из стрелявших не произнес ни звука.

Альберт Форрест, ночной сторож Собрания Уоллес, любил приходить в музей чуть пораньше. Так он чувствовал себя увереннее, ведь бежать, опаздывая на работу, было ему уже не под силу. В преклонном возрасте все следует делать в срок и в спокойном темпе. В общем, без пяти семь сторож открыл выходящую на Манчестер-сквер парадную дверь галереи. Возле камина лежал ничком человек, истекая кровью. Она залила уже почти весь холл. Альберт Форрест тут же поспешил в служебную комнатушку позади оружейной выставки и сделал, наконец, то, о чем мечтал с 1900 года, когда перед открытием музея установили эту штуку, — он нажал на сигнал тревоги. А потом — еще раз. Сирена, призванная оповещать о пожаре, наводнении, Армагеддоне и Втором пришествии, взревела так, что, казалось, разбудила бы и мертвого. Альберт неторопливо — лежавший в крови человек выглядел абсолютно мертвым, так что можно было не спешить, — направился обратно в холл. Как раз в этот момент Джонни Фицджеральд входил в прихожую дома номер восемь по Манчестер-сквер. Он тревожно переглянулся с леди Люси, обеспокоенной долгим отсутствием мужа, вмиг развернулся и понесся через площадь. У галереи уже успела собраться небольшая толпа. Жильцы из отеля по соседству высыпали на улицу, посетители паба напротив, не выпуская из рук пивных кружек, глазели с порога заведения. Вбежав в музей, Джонни бросил взгляд на валявшегося в холле преступника, выхватил пистолет, выстрелил в сторону лестницы и взбежал наверх.

Пауэрскорт лежал навзничь, без сознания, и лицо его приобрело какой-то нехороший оттенок. Джонни бросился к другу и опустился возле него на колени. Сорвав с себя шелковую рубашку из лучшего лондонского магазина, попытался остановить кровотечение. Затем прикрыл детектива пиджаком и снова умчался.

Леди Люси нервно расхаживала по прихожей.

— Люси! — задыхаясь, проговорил Джонни. — Фрэнсис ранен, в него стреляли, вид у него неважный. Распорядишься, чтобы Райс с лакеем соорудили что-нибудь вроде носилок? А я побегу за доктором, тут за углом живет врач, которого мы знаем еще по Южной Африке. Он специалист по огнестрельным ранениям. Только Бога ради не трогайте Фрэнсиса, пока я не приведу врача!

Леди Люси оцепенела, сердце сдавил ледяной холод. Ее Фрэнсис! Он перенес столько испытаний, прошел через столько военных операций, провел столько опаснейших расследований. Потерять его теперь? Она отказывалась в это верить. Леди Люси попыталась представить свое будущее без Фрэнсиса. Нет, этого она не перенесет. Не сможет, и даже дети не спасут. Закутавшись в пальто, леди Люси стояла и ждала доктора.

Джонни Фицджеральд стремглав пронесся по площади, по Хай-стрит, потом по Марилебонлейн, затем свернул на Балстрод-стрит. Он не замечал ни нарядных витрин, ни ярко освещенных отелей, ни темных высоких стен со светящимися окнами. У него перед глазами стоял только Фрэнсис Пауэрскорт, его лучший друг, истекающий кровью, а рядом — ни одного близкого человека, только старинные полотна. Даже Фрэнсис, при всей его любви к искусству, не захотел бы вот так уходить из жизни. Табличка на дверях дома под номером шестнадцать извещала, что тут живет доктор Энтони Фрэзер. В армии все знали его как доктора Тони.

Сцена на парадной лестнице музея напоминала популярный библейский сюжет «Снятие с креста». Истекающий кровью Пауэрскорт без сознания лежал на полу. К Нему склонилась, словно одна из оплакивающих Иисуса женщин, леди Люси; правда, она не рыдала, а лишь пристально смотрела на мужа, страстно молясь о его спасении. Дворецкий Райс и лакей Джонс с носилками могли сойти за римских солдат, которые пришли в последний раз взглянуть на того, кого называли Царем Иудейским.

Доктор Фрэзер опустился на колени подле своего пациента, пощупал пульс, слега поморщился. Потом поднялся:

— Разрешите представиться, доктор Фрэзер, хотя чаще меня называют доктором Тони. Я знавал лорда Пауэрскорта еще в Южной Африке. А вы, я полагаю, его жена? — поклонился он леди Люси и повернулся к слугам: — А вы, должно быть, служите у него? Нам надо осторожно уложить раненого на носилки. Ваш дом на той стороне площади? Очень хорошо. Я уже послал за сиделками.

Пауэрскорта положили на носилки, и четверо мужчин понесли его. «Словно в гробу», — содрогнулась леди Люси. Раненого благополучно доставили в его спальню на втором этаже. Камин затопили, постель перестелили, принесли стулья для дежурящих близких и сиделок. Внимательно обследовав Пауэрскорта, доктор сообщил:

— Выходное отверстие на спине, значит, пуля прошла навылет. Сердце и легкие, к счастью, не задеты. Я дождусь медицинских сестер, мы промоем раны и наложим повязку. А пока что я сделаю вашему мужу укол болеутоляющего.

Доктор Фрэзер провел подле раненого больше часа. По другую сторону кровати сидела леди Люси. Она пыталась отвлечься, рассматривая врача: это был невысокий, поджарый, еще довольно молодой, лет тридцати пяти, человек с начинающими редеть волосами, крупным носом и очень яркими глазами. Когда пришли сиделки, Люси вышла в гостиную приготовить чай.

— Леди Пауэрскорт, — сказал ей четверть часа спустя доктор, — мы промыли и обработали раны. Можно было бы сделать больше, но от радикальных мер, на мой взгляд, сейчас лучше воздержаться. После чая я еще посижу возле больного, понаблюдаю за ним.

Леди Люси с благодарностью взглянула на врача. Само его присутствие действовало успокаивающе.

— Но каково ваше мнение, доктор? Фрэнсис… — она запнулась, сдерживая слезы, — он поправится?

— Не буду от вас ничего скрывать, леди Пауэрскорт. Ранение серьезное. Во время войны с бурами я видел много подобных случаев. Нам нужно следить, чтобы рана не загноилась, и всеми силами способствовать ее заживлению. В комнате больного должна быть идеальная чистота, сейчас для него опасна даже малейшая инфекция. Кроме того, ваш муж сильно ударился головой. Трудно сказать, когда он придет в сознание. Многое зависит от его собственной воли, от его желания жить. Если он падет духом, то умрет. Мне приходилось видеть и как люди гибли от менее опасных ран, и как выздоравливали с гораздо более тяжелыми.

— Что можем сделать мы, родные, доктор Тони? Мы все хотим, чтобы Фрэнсис выжил… — Ее вдруг пронзила мысль о близнецах, которые могут остаться без отца, и она вынуждена была отвернуться, чтобы скрыть слезы.

— Многое, леди Пауэрскорт, поверьте, очень многое. Большинство моих коллег в этой ситуации настояли бы на том, чтобы отправить вашего мужа в госпиталь. Я думал об этом, но решил, что в больничной палате лорд Пауэрскорт оказался бы среди людей, страдающих так же, как он, или даже больше. Рядом с ним все время кто-нибудь да умирал бы. А дома он окружен любовью близких. В ближайшие двое суток я прописываю ему полный покой, но потом, независимо от того, придет ли он в сознание, пускай дети приходят к нему, разговаривают с ним или, допустим, почитают вслух книгу. Вам всем нужно с ним как можно больше общаться. Чем активнее близкие проявят свое участие, тем полезнее для него, я уверен. А в полном безмолвии наш больной может подумать, что слышит ту самую вечную тишину раньше положенного срока.

— Значит, надежда остается? — заглянула в глаза доктору леди Люси.

— О да, леди Пауэрскорт. Конечно, остается. Давайте не будем забывать, ни на секунду не забывать — надежда есть всегда.

В душе леди Люси затеплился огонек — если не уверенности, то решимости. И мужества. Она думала о своей любви к Фрэнсису, обо всех своих храбрых предках, которые шли походами и плыли на кораблях, боролись и умирали за родную страну. Наверное, частица их отваги передалась и ей. Не отступать! Фрэнсис погибнет, если она струсит.

Первые двое суток прошли для обитателей дома на Манчестер-сквер как во сне. Старшие дети не верили, что отец опасно болен, пока леди Люси не привела их к его кровати. Томас, побледнев, долго стоял, не сводя глаз с неподвижного отцовского лица. Оливия в слезах убежала в детскую молиться о выздоровлении папочки. Регулярно наведывался доктор Тони. Каждые восемь часов у постели раненого сменялись сиделки. Они ухаживали за больным, утирая пот с его лба, измеряя температуру, пульс и занося все данные о его состоянии в специальный журнал. Леди Люси почти не отходила от мужа. Они с Джонни договорились, что будут дежурить по очереди, и уступали друг другу место, только чтобы немного поспать. Прислуга ходила на цыпочках, то и дело с тревогой заглядывая в спальню больного. На следующий же день после несчастья в дом начали приносить цветы; самым первым доставили громадный букет от Уильяма Берка. Леди Люси представила, как позабавила бы Фрэнсиса уйма букетов, присланных ее родней, и явственно услышала его слова; «Черт побери! Пора открывать цветочный магазин!» Скоро вдоль одной из стен спальни образовался целый цветник. Распорядок не поменялся лишь для близнецов. Няня Мэри Мюриэл могла нарушить его разве что ради Второго пришествия.

На третий день атмосфера в комнате больного совершенно переменилась. Царившую тут тишину, которую нарушали лишь тихие переговоры доктора и сиделок, отменили. Близнецов после утренних гигиенических процедур и кормления стали на время приносить сюда, ставя их плетеные колыбельки на стулья у отцовской кровати, и теперь утренние распоряжения доктора порой нарушал громкий крик кого-нибудь из малышей. Сиделки проявляли к ним большой интерес, любуясь их личиками и болтая им всякий умилительный вздор. Томас, как человек почти что взрослый, решил читать отцу новости спорта из газет, а Оливия придумывала сказки. Их сюжеты точь-в-точь повторяли те, что рассказывал ей папочка, и леди Люси с грустью слушала фантазии Фрэнсиса, вдруг зазвучавшие голоском их маленькой дочери. А устав читать или рассказывать, дети просто болтали обо всем, что приходило им в голову, и это умиляло медсестер не меньше, чем забавные гримаски близнецов.

Перед ланчем пришел старший инспектор Бичем. Он долго не осмеливался побеспокоить домашних Пауэрскорта и, лишь встретив в Куинзе Эдварда и Сару, которые собирались зайти на Манчестер-сквер, решился на визит.

— Добрый день, леди Пауэрскорт, здравствуйте, мистер Фицджеральд. Как себя чувствует лорд Пауэрскорт? Ему лучше?

Леди Люси и Джонни быстро посмотрели друг на друга.

— Нельзя сказать, что лучше, старший инспектор, — сказала леди Люси, — но ему и не хуже.

— Мне просто хотелось выразить ему свое почтение, а потом я сразу уйду. Я понимаю, как вам тяжело, леди Пауэрскорт. У меня есть кое-какие новости насчет того дела, расследование которого с таким блеском провел ваш муж, но я не хотел бы отрывать вас от…

— Нет-нет, расскажите, прошу вас, — улыбнулась леди Люси. — Фрэнсис наверняка первым делом захочет узнать это, как только придет в сознание…

Бичему показалось, что она чуть слышно добавила: «…если придет».

— Я буду краток, леди Пауэрскорт. Сначала о преступнике, стрелявшем в вашего мужа.

— Тип, что валялся внизу у камина? — уточнил Джонни.

— Тот самый. Лорд Пауэрскорт отличный стрелок, и его пуля прошла всего на дюйм ниже главной артерии. Мерзавец умирает в больничной палате, но пока еще жив.

— Он начал давать показания, старший инспектор? Назвал имя заказчика убийства?

— Куда ж он денется. Хотя, должен признаться, мистер Фицджеральд, мне пришлось обмануть его, чтобы выудить эти сведения.

— Каким образом?

— Я не приходил к нему вплоть до сегодняшнего утра. Тогда ведь его отправили в городскую больницу, что находится здесь за углом. И хотя клятва Гиппократа — это, конечно, святое, не думаю, что врачи очень старались спасать убийцу. Короче говоря, он был весьма плох, и я сказал, что жить ему осталось полчаса. Должно быть, мать у него была набожна и сына тоже так воспитала, потому что он сразу же начал бормотать псалмы и молитвы. А я ему говорю: «Нет уж, раз молишься, так и в грехах покайся. Будь честен перед святым Петром, уходя из юдоли скорби». Ну, он мне все и выложил. То есть я надеюсь, что все.

Бичем достал блокнот, чтобы свериться со своими записями.

— Оказывается, несколько лет назад этого человека, Дэнниса Томпкинса, судили за нанесение тяжких увечий, и в суде его защищал Сомервилл. Томпкинс получил бы лет десять тюрьмы, если не больше, но адвокат сумел доказать его невиновность, и тот на радостях пообещал, что сделает для Сомервилла все, что угодно. Недели три назад он получил записку, казначей назначил ему встречу в парке Хэмптон-корта. За этими чертовыми парками пригородных дворцов не уследишь — в их дремучих зарослях замышляется немало преступлений! Так вот, Сомервилл дал своему бывшему подзащитному конверт с чеком на пятьсот фунтов и обещал еще столько же, когда тот сделает свое дело. А поручил он Томкинсу убить лорда Пауэрскорта. Описание жертвы и адрес прилагались. Три дня назад, узнав от казначея, что лорд Пауэрскорт придет в Куинз, убийца шел за своей жертвой до самого Собрания Уоллес. То, что их там вместе заперли, — чистая случайность. Томкинс понятия не имел, что это музей, и хотел только узнать, где живет детектив. Убить его он собирался потом, когда случай представится.

— Теперь понятно, что означали намеки, которые я слышал в Ист-Энде, — кивнул Джонни. — А Томпкинс знал, почему Сомервилл так жаждал крови Фрэнсиса?

— Казначей ему что-то объяснял, да он плохо запомнил. К тому же ему было не до подробностей, он торопился закончить свою исповедь до названного мной срока — все на часы поглядывал. Я обдумал его показания, и вот что мне стало ясно. Сомервилл пригласил лорда Пауэрскорта расследовать убийства адвокатов, но при первой же встрече с детективом понял, что тот может его разоблачить, и на совещании троицы бенчеров выступил против его кандидатуры. А то, что мы в ходе расследования не брали под стражу никого из подозреваемых, его уже по-настоящему испугало. Сомервилл рассчитывал, что арестуют Ньютона, однако и тот, и другие оставались на свободе. Тогда он понял, что вот-вот придут за ним.

— И что теперь ждет этого Томпкинса? — спросила леди Люси. — Его посадят в тюрьму? А Сомервилл? Его ведь тоже будут судить?

— Томпкинс, если выкарабкается, обязательно сядет на скамью подсудимых, — ответил Бичем. — А вот мистера Сомервилла, может, и привлекут когда-нибудь к суду, но не сейчас и не здесь. Да, есть еще одна вещь, которую ваш муж непременно захочет узнать, леди Пауэрскорт. Мы вынуждены были через двадцать четыре часа выпустить Сомервилла под огромный залог. Помните, Максвелл Керк, возглавляющий контору, где работал убитый Донтси, собирался организовать коллективный протест членов корпорации? Так вот, Сомервилл сделал попытку сорвать общее собрание, но ему это не удалось. Адвокаты были возмущены его махинациями с фондами Куинза. Эдвард просил меня обязательно упомянуть деталь, которая повеселит лорда Пауэрскорта. Юристы собирались голосовать за недоверие Сомервиллу. Им нужна была всего одна фраза. Но, как выразился Эдвард, обезьяны напечатали бы резолюцию по этому вопросу быстрее, чем ее согласовывали на том собрании. Формулировку уточняли пятьдесят пять минут, и даже после ее утверждения прозвучало еще шесть возражений. Наконец «Петицию о правах», так она была названа, все-таки отправили Бартону Сомервиллу. И такого публичного унижения со стороны своих коллег, такого единогласного осуждения он не вынес. Во всяком случае, вошедший утром в его кабинет служитель увидел на полу бездыханное тело казначея и рядом пистолет. Полчерепа снесло.

Несколько секунд все молчали.

— Ну, и еще кое-что. Порчестер Ньютон объявился. Приехал после обеда как раз в тот день, когда ранили лорда Пауэрскорта. Сказал, что ездил порыбачить в Южном Уэльсе. Мы попросили тамошних полицейских проверить его слова — и правда, рыбачил. И относительно бывшего эконома Куинза, Джона Бассета, — вскрытие подтвердило, что скончался он вследствие вполне естественных причин — от старости.

— Спасибо вам, старший инспектор, — поблагодарила Бичема леди Люси. — Я уверена, Фрэнсису будет очень интересно узнать все эти новости. — Самой ей было очень трудно воспринимать любое известие о смерти, даже если оно касалось злейшего врага ее мужа. — Но может быть, вы, мистер Бичем, подниметесь к нему в спальню и сами все расскажете? Наш доктор считает, что, когда с Фрэнсисом говорят, это идет ему на пользу.

В тот же день в доме начали появляться посетители, причем некоторые из них принимали подчеркнуто скорбный вид.

— Да ну их! — хмуро бросил леди Люси Джонни. — Вздыхают, будто явились проститься с умирающим, и обдумывают, что бы надеть на похороны.

По-другому вели себя участники прежних расследований Пауэрскорта. Юный Патрик Батлер, редактор газеты из городка Комптон, появился ближе к вечеру. Год назад он активно помогал детективу в розысках таинственного убийцы из Комптонского собора. Леди Люси получила от Патрика огромный букет и поцелуй. Проводив гостя прямо к постели мужа, она рассказала об обстоятельствах ранения. «Спаситель Комптона в смертельной схватке со зловещим служителем Закона», тут же вспыхнуло в голове газетчика. Он думал о заголовках, как фермеры о погоде, — то есть всегда. Но пылкий и бойкий Патрик понимал, что под безупречными светскими манерами и любезными улыбками хозяйка скрывает печаль, если не отчаяние.

— Знаете, леди Люси, — сказал он, — я ведь встречался с лордом Пауэрскортом наутро после того, как его пытались прикончить в соборе, сбросив груду камней, помните? И вид у него был, между прочим, примерно такой же, как сейчас. Но ничего, он справился тогда, справится и теперь. — И он вдруг замолчал.

Помня, что молодой человек не отличается молчаливостью, леди Люси ждала. Патрик бережно взял ее руку.

— Вот что, с вашего позволения, мы сделаем, леди Пауэрскорт. — Он представил себе, как бегут из-под типографского пресса первые полосы «Графтон Меркюри» с редакционной статьей. — Всю первую полосу в следующем выпуске мы посвятим лорду Пауэрскорту! Напомним, как он спас Комптон. Скажем несколько слов о том, что случилось с ним сейчас. И закончим молитвой за его здравие от лица декана собора, а может, даже самого епископа! С новым деканом мы приятели, леди Люси. Он говорит, что только я один во всем городе ему не лгу. Я попрошу его провести в соборе специальную службу. Весь Комптон придет молиться о здоровье лорда Пауэрскорта! И это обязательно поможет!

Леди Люси вспомнила, как жена Патрика с улыбкой говорила, что ее муж похож на жизнерадостного щенка. За год он совсем не изменился.

— Это было бы весьма мило, Патрик, — улыбнулась ему леди Люси. — Нам с Фрэнсисом очень понравилось в Комптоне. А теперь расскажите, как поживает Энн? И что привело вас в Лондон?

Щеки Патрика Батлера слегка порозовели.

— С Энн все в порядке, леди Пауэрскорт. Она ждет нашего первенца, это будет в августе. — Он внимательно, будто примериваясь к роли отца, поглядел на близнецов. — А я… — тут Патрик густо покраснел, — меня пригласили на собеседование в редакцию «Таймс». Дня через три-четыре сообщат, зачислен ли я в штат.

— Это замечательно, Патрик! — воскликнула леди Люси, поймав себя на том, что всегда говорит с ним, словно тетушка с любимым юным племянником. — Как приятно было бы, если бы вы с Энн поселились здесь, в Лондоне.

— Прошу прощения, леди Люси, мне надо бежать, а то на поезд опоздаю, — сказал Патрик, теребя в кармане репортерский блокнот. — Пожалуйста, каждый день передавайте от меня горячий привет лорду Пауэрскорту. А я прямо в дороге начну работать над статьей.

Бросив последний взгляд на раненого, молодой человек вышел из спальни. Он излучал бодрость и старался поднять дух всем окружающим Пауэрскорта, но если бы кто-то встретил его за поворотом с Манчестер-сквер на пути к станции Бейкер-стрит, то увидел бы, что глаза его полны слез.

На следующий день доктор Тони заехал к своему пациенту рано утром. Он, как всегда, внимательно осмотрел больного и дал подробные указания сиделке, а потом спустился в гостиную к леди Люси.

— Как он сегодня, доктор Тони? — с улыбкой спросила она.

— Нам, медикам, леди Люси, частенько приходится нелегко. В одиннадцать сообщаешь одному пациенту, что его дела плохи и близок конец, а в двенадцать поздравляешь другого с полным выздоровлением и прочишь ему еще полвека жизни…

Увидев, как с каждым его словом меняется ее лицо, доктор понял, что переборщил, и поспешил исправить положение:

— Состояние лорда Пауэрскорта все эти дни стабильно, хотя, пожалуй, сегодня можно отметить очень незначительное изменение. После ланча я снова заеду взглянуть на него.

— Надежда еще есть? — еле слышно спросила леди Люси.

— Я вам уже говорил, надежда есть всегда. — Доктор ободряюще похлопал ее по руке. — Вы не должны сдаваться. И домашним своим хандрить не позволяйте. Я очень хорошо представляю, как всем вам сейчас трудно, но, пожалуйста, держитесь. Надейтесь, леди Люси. Надейтесь на мужа, надейтесь на детей. Надейтесь на себя, прошу вас.

Оливия и Томас подготовили для папы сюрприз. Они сказали матери за завтраком, что будут читать ему вдвоем. Ну, не совсем вдвоем, поскольку Оливия еще не умела так хорошо читать, как Томас. Но они будут «представлять» книгу, которую так часто читал им папа, — замечательный «Остров сокровищ». Томас возьмет на себя чтение текста, а Оливия — все остальное. Она уже припасла бумагу, ножницы и карандаши, чтобы приготовить черные метки, которые будет раздавать обреченным Слепой Пью. Кроме того, она будет подхватывать припев пиратской песни: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца. Йо-хо-хо, и бутылка рому]» или: «Пей, и дьявол тебя доведет до конца. Йо-хо-хо, и бутылка рому!» И дети весело побежали в отцовскую спальню. Похоже, они собирались устроить такой шум, который поднял бы на ноги не только Пауэрскорта, но и всех покойников с ближайших кладбищ.

Однако сиделка Виннифред несколько охладила их пыл. Вообще-то она была добрейшим существом и обожала детей. Но у нее был такой строгий вид в накрахмаленной белоснежной униформе, что шестилетняя Оливия ее побаивалась.

И уже совсем под конец дня приехал очень важный гость — безупречно одетый и причесанный джентльмен лет сорока. Поклонившись, он вручил леди Люси роскошный букет.

— Это из Хатфилдской оранжереи лорда Солсбери, леди Пауэрскорт. Премьер-министр настаивал, чтобы я лично доставил вам цветы.

И доставил их не кто иной, как сам Шонберг Макдоннел, личный секретарь премьер-министра Солсбери, чье пребывание на Даунинг-стрит, как шептала молва, близилось к завершению. Пауэрскорт дважды выполнял задания лорда Солсбери: первый раз — раскрыв заговор, грозивший крахом лондонскому Сити, второй — когда возглавил армейскую разведку на войне с бурами в Южной Африке. И теперь представитель верховной власти выражал детективу уважение и признательность в час постигшей его беды.

Макдоннел, слегка сдвинув брови, выслушал рассказ леди Люси о состоянии мужа.

— Сожалею, что не могу остаться дольше, леди Пауэрскорт, я должен вернуться к премьер-министру. В прошлом мне неоднократно доводилось передавать сообщения от лорда Солсбери вашему супругу, и сегодня у меня есть для него еще одно. Премьер-министр несколько утомлен делами и, строго между нами, подумывает об отдыхе — временном, разумеется. Но его устное послание прозвучало абсолютно четко: «Будь я проклят, — сказал он, — если мне придется хоронить Пауэрскорта!» Он ждет… нет, он приказывает вашему мужу навестить его в самом скором времени. Правительство, как заявил премьер-министр, требует, чтобы лорд Пауэрскорта вернулся в строй.

Джонни Фицджеральд дежурил у постели друга поздней ночью. Дети спали. Джонни надеялся, что и Люси уснула. Расхаживая по комнате, он вспоминал долгие годы дружбы с Пауэрскортом.

Где только они не побывали, уехав из Ирландии, каких только приключений не пережили вместе! Джонни думал о страшном напряжении, в котором теперь постоянно находилась леди Люси. Сейчас, как никогда прежде, все сосредоточилось в ее руках — и семья, и хозяйство, да и жизнь Фрэнсиса тоже. Ей пришлось приспособить к новой ситуации весь домашний уклад. Непрерывное общение с сиделками и часто приезжавшим доктором Тони. Забота о старших детях, которые, следуя ее наставлениям, днем-то бодрились, но вот ночью… В темноте детской надежда их покидала, и оба, Оливия и Томас, бежали поплакать к матери в кровать. Прошлой ночью Джонни слышал наверху их долгие, горькие рыдания. И постоянно — утешая детей, присматривая за хозяйством, встречая посетителей и бесконечно устраивая чай — леди Люси должна была бороться с собственными тяжелыми мыслями. Придет ли в себя Фрэнсис? Как жить без него? Как справятся с этим горем дети? И как близнецы, такие маленькие и слабые, будут расти без отца?

В половине двенадцатого Джонни присел у постели и начал рассказывать другу истории об их знакомых и сослуживцах по Индии. О чудаках, безумцах, трусах, храбрецах. О тех, кто презирал туземцев, о тех, кто их любил, и о тех немногих, кто перенял их образ жизни. Большинство историй были забавными, а некоторые — очень смешными. Но смех, который так надеялся услышать от друга Джонни, так и не прозвучал. Куранты соседней церкви отзвонили полночь. Лорд Фрэнсис Пауэрскорт по-прежнему оставался в коме, плавая в сумрачных водах между жизнью и смертью.

 

17

Эдвард и Сара пришли на Манчестер-сквер на пятый день после прогремевшего в музее рокового выстрела. Они принесли свежие вести из Куинза. Самоубийство Бартона Сомервилла не слишком опечалило его коллег. Бенчеры по призыву Максвелла Керка всем составом сложили свои полномочия, признав полный провал руководства, которое осуществлял бывший казначей.

А на Манчестер-сквер представление «Острова сокровищ» с каждым разом обретало все большую выразительность. Наловчившись в изготовлении черных меток, Оливия снабдила ими всех в доме: Эдварду досталось даже две, а бедняга дворецкий Райс был уже четырежды отмечен зловещим знаком. Эдвард внес новые краски в домашний спектакль. Пока Сара читала вслух, он научил детей при помощи чулка, резинки и тесемки подвязывать одну ногу к бедру. А две обнаруженные в кладовке и подпиленные по росту истертые швабры превратились в отличные костыли. Теперь Оливия и Томас могли изображать Долговязого Джона Сильвера, стучащего костылем по палубе «Испаньолы», которая на всех парусах летит к сказочному острову сокровищ. За неимением попугая хрипло выкрикивать «Пиастры! Пиастры!» поручили знатоку пернатых Джонни Фицджеральду. Однако исполнители роли злодея Сильвера неожиданно столкнулись с серьезной проблемой — оказалось, прыгать на одной ноге не так просто даже с костылем. И в результате, то страшный пират Оливия, то страшный пират Томас падали на пол и, беспомощные, валялись, хохоча, пока добрые люди не помогали им встать. А если вокруг никого не было, Томас заявлял, что останется на полу навсегда. Эдвард заверил детей, что в какой-то главе книги говорится, что сам одноногий Сильвер целый год учился передвигаться на костылях. На четверть часа разыгравшиеся дети забыли про болезнь отца, но вот в очередной раз появился доктор в сопровождении леди Люси, и дети отправились к себе. Эдвард и Сара тоже попрощались.

— Куда мы пойдем, Эдвард? — спросила Сара, когда они вышли на Манчестер-сквер. — Может, в Собрание Уоллес? Посмотрим, где стреляли в лорда Пауэрскорта.

— Давайте зайдем ненадолго, — сказал Эдвард, переводя ее через площадь, — но не осматривать место перестрелки. Мне хочется показать вам кое-что на втором этаже.

Поднявшись по главной лестнице, они прошли в небольшой зал. Там над окном висел холст среднего размера: на фоне сельского пейзажа под пасмурным небом вели, взявшись за руки, плавный хоровод четыре времени года — «Осень», которую олицетворял бог вина Вакх в венке из багряных листьев, «Зима» с платком на голове, «Весна» с вплетенными в волосы колосьями и «Лето». Слева от центральной группы стояла статуя с лицами юного и зрелого Вакха, справа — что-то вроде надгробия. В нижних углах картины были изображены два амура, один из них забавляется с песочными часами. Музыкальное сопровождение обеспечивал играющий на лире Сатурн, бог времени, а наверху, в облаках правил бегущей по небу колесницей бог солнца Аполлон.

— Картина называется «Аллегория человеческой жизни», — пояснил Эдвард, пристально глядя на свиту Аполлона. — Ее написал французский художник Никола Пуссен. У него немало подобных образов. Мифологические сцены с идиллическими пейзажами, философские размышления, навеянные стихами Овидия и других поэтов. Пуссен, кажется, долго работал в Риме, по заказу кардиналов и других важных персон.

Сара не могла понять, почему Эдвард привел ее именно сюда. Красиво, конечно, но должна быть какая-то причина.

— И что же это означает? — спросила она.

— Ну, вообще-то в основе этого сюжета миф: времена года жаловались, как тяжела человеческая жизнь, и Юпитер подарил людям бога вина Вакха. Но на самом деле смысл картины можно толковать по-разному. Она может означать, что мы должны быть благодарны не только за дарованное нам вино, но и за неторопливую смену сезонов, вовлекающих наши жизни в прекрасный танец. Посмотрите, как плавно, размеренно движется хоровод времен года. А пухлый ангелочек с песочными часами говорит об утекающем времени, тщетности людских желаний и о том, что конец неизбежен.

— Послушать вас, Эдвард, так это ужасно грустная картина, — вздохнула Сара и взяла своего спутника под руку.

— Да нет, я так не думаю. Просто времена года бессмертны в своем хороводе, как в «Оде греческой вазе» Китса, где есть подобный этому Сатурну «флейтист, играющий напев все время новый». Фигуры на холсте не могут кружиться быстрее или меняться местами — Пуссен не позволит им этого. Однажды оказавшись внутри круга, из него не выбраться. Вот и мы, глядя на эту картину, будто попадаем в ловушку, оказываемся в плену собственной судьбы.

— Вы, Эдвард, сегодня много философствуете. Это «Остров сокровищ» так на вас повлиял?

— Вряд ли, — рассмеялся молодой человек. — Но этот холст Пуссена заставляет задуматься о преходящем времени, тут уж ничего не поделаешь… — «Давай же, не тяни!», подстегнул себя Эдвард. — Мы постоянно говорим о времени, но в действительности о нем не помним. А ведь оно утекает с каждой секундой, как в этих песочных часах. В конечном счете мы его просто теряем…

И вдруг Сара догадалась, зачем они пришли сюда, к этой картине, почему Эдвард погрузился в философские размышления и зачем все эти экскурсы в историю искусства.

— Так вот, Сара, — сам того не заметив, повысил голос Эдвард. — Иногда следует, как говорится, схватить время за хвост. Нельзя же, в самом деле, постоянно откладывать до вечера, на завтра, на следующую неделю. Надо ловить момент. Сара, вы будете моей женой?

Вопрос огорошил Сару. Она знала, что когда-нибудь услышит его, но не думала, что он прозвучит так внезапно. Да и сам Эдвард выглядел растерянным. Возможно, это не он поймал момент, а коварное время настигло его. Сара крепко сжала его руку.

— Конечно, выйду! — сказала она. — Но почему ты так долго тянул? Я думала, ты уже никогда не сделаешь мне предложения.

Леди Люси дежурила у постели мужа. Было около одиннадцати вечера. Сиделка на цыпочках вышла из комнаты, и леди Люси вдруг поняла, что впервые за эти дни осталась с Фрэнсисом наедине. Сегодня ее все время преследовало жуткое видение. Похороны. И хоронила она уже второго мужа. Как и тогда, был строй военных, затянутых в парадные мундиры, солнечные блики на их до зеркального блеска начищенных башмаках, сверкание вскинутых в последнем приветствии сабель. Она сама у края глубокой могильной ямы и схватившие ее за руки, безутешно рыдающие дети. И торжественные звуки траурного марша из «Саула» Генделя. Марша, с которым военные оркестры шли по улицам Лондона за гробом королевы Виктории.

Леди Люси сидела, держа в ладонях руку мужа. Вспоминала, как он пригласил ее на первое свидание в Национальную галерею, как всего неделю назад он, расхаживая по гостиной с близнецами на руках, рассказывал им про свое детство в Ирландии, про синие горы и большой каменный фонтан во дворе дома. Она заплакала. Она ни разу не позволила себе этого при детях, но здесь был только Фрэнсис. Он ничего не видит и не слышит, и он никогда уже с ней не заговорит. Она захлебывалась от рыданий.

— О Фрэнсис, — сквозь слезы шептала она, — бедный мой, милый, дорогой, я так люблю тебя! Я не смогу жить, если ты уйдешь!

Она вспомнила, как просила: «Возвращайся, скорее возвращайся!» в то ужасное раннее утро на вокзале, провожая его в Африку, на Бурскую войну. И потом каждый день обмирала от страха, лихорадочно читая списки убитых в газетах — списки, которые с каждым месяцем становились все длиннее. Но ее Фрэнсис выжил и вернулся домой без единой царапины. А теперь, расследуя дело в Куинзе, он чуть не погиб. Прошлой ночью она решила, что, как только ему станет лучше, увезет его на юг, в Италию. Куда-нибудь в Амальфи или Позитано, где они будут любоваться ясной синевой моря, и она поднесет ему бокал южного нектара с искрящимися у хрустальных краев пузырьками. А когда он поправится, совсем поправится, она попросит его навсегда оставить частный сыск. Чтобы не было больше ни древних соборов, в которых на голову рушатся тонны камней, ни наемных убийц в музеях, ни бешеных скачек по корсиканским тропам под свист пуль, ударяющих в скалы, ни утопленников в фонтанах Перуджи. У нее больше нет сил выносить все это. Леди Люси взглянула на мужа: лицо его ей показалось не просто бледным, а каким-то серым, и она зарыдала еще сильнее. Нет, не увезти ей Фрэнсиса в солнечную Италию, на извилистые улочки Позитано. Он может умереть раньше, чем она сделает это. Он может умереть завтра. Даже сегодня ночью…

Сверху донесся детский плач. Это Оливия, она всегда начинает плакать ближе к полуночи. Леди Люси попыталась взять себя в руки. Устало поднимаясь в детскую, чтобы успокоить плачущую дочь, она старалась подбодрить себя словами доктора Тони: «Не забывайте, ни на секунду не забывайте — надежда остается всегда».

Следующим утром дети продолжили в отцовской спальне представление «Острова сокровищ». Оливия, быть может, потому, что не отвлекалась на чтение, уже довольно ловко скакала с костылем из швабры. Разреши ей, подумал Джонни Фицджеральд, и она разила бы костылем врагов не хуже Джона Сильвера. Сразу после ланча появились Сара и Эдвард. Их помолвку отметили шампанским. Эдвард начал было извиняться, что они явились со своей радостью в дом, где случилась такая беда, но Джонни велел ему замолчать.

Оливия не сразу поняла, о чем идет речь. «Помолвка» представлялась ей каким-то «помолом», когда мельник делает из зерна муку. Папа рассказывал ей сказку про мельника, там говорилось про этот помол. Значит, Эдвард и Сара едут на мельницу? А можно и ей с ними? Она, как папочка, очень любит путешествовать. Когда ей все объяснили, Оливия решила воздержаться от расспросов. Стало быть, это что-то вроде крещения близнецов: Сара и Эдвард пойдут в церковь окунать головы в большую вазу с водой.

Днем Джонни объявил, что сегодня читать раненому будут он и Люси. Они прочтут отрывки из поэм Теннисона, любимого поэта Фрэнсиса. Джонни умолчал о том, что когда-то давно, в Индии, Пауэрскорт попросил, чтобы тот отрывок, который сейчас собирался декламировать Джонни, прочли у его могилы. Сам Фрэнсис знал всю эту поэму наизусть.

Леди Люси с большим чувством прочла «Леди из Шалотт». Даже детей и сиделку заворожила музыка стихов и трогательная история любви. Потом пришла очередь Джонни. Он выбрал финальные строфы поэмы «Улисс», посвященные Одиссею, который через двадцать лет опасных приключений вернулся наконец на родной остров Итака, но уже снова тоскует по дальним странствиям.

Близнецы мирно посапывали возле кровати отца. Эдвард и Сара устроились у стены, заставленной цветами. Леди Люси сидела по одну сторону постели, Оливия и Томас — по другую. Томас помнил рассказы отца о Троянской войне, об Ахилле в его шатре, о Гекторе, чье тело протащили вокруг городских стен, о деревянном коне, положившем конец войне. Мальчик взглянул на лицо отца и неслышно заплакал. Сиделка — лишь она заметила его слезы — украдкой протянула ему огромный носовой платок. Джонни читал и думал о тех странных «собраниях мужей» и еще более странных «речениях вождей», которые им с Фрэнсисом довелось наблюдать когда-то в Индии:

И леди Люси вдруг поняла, что никогда не решилась бы попросить мужа оставить свое дело. Как затосковал бы Фрэнсис, если бы, уступив ее женским капризам, кинув свои расследования, которыми занялся после армейской службы. Нет, сказала она себе, бросив на мужа виноватый взгляд, я не услышала бы от него ни одного упрека, но он думал бы именно так. Он не смог бы «ржаветь». И разве имеет она право требовать от него такой жертвы? Джонни тем временем глазами уже читал строчку «К порогу вечной тишины я близок ныне». Нет, подумал он, сейчас это совсем не к месту. Строки о том, что пора передавать царский трон сыну Телемаху (все тут же подумают про Фрэнсиса и Томаса), тоже читать не стоило. И, понадеявшись, что никто этого не заметит, Джонни пропустил опасную строфу:

Неожиданно послышалось еле слышное бормотание, и одеяло на кровати чуть шевельнулось, словно Пауэрскорт вздрогнул во сне. Джонни продолжал громко читать. Сара и Эдвард вскочили. Оливия вцепилась в руку Томаса.

Невнятный шепот превратился в звуки знакомого, родного голоса. Голоса очень слабого, но, несомненно, принадлежавшего Пауэрскорту, который тихо вторил Джонни, вторил вдохновенным стихам Теннисона. Леди Люси зарыдала. Томас, не веря счастью, окаменел. Оливия смотрела на отца так, будто ей предстало волшебное видение. Пауэрскорт и Фицджеральд, два друга, что были единой волей в самых опасных переделках в разных частях мира дерзко, упрямо шли «штормам наперекор».

«Дудки! Нам с Фрэнсисом еще далеко до финиша», — сказал себе Джонни. Он сделал торжественную паузу, чтобы отметить возвращение Пауэрскорта к жизни.

— Читай, Джонни, читай! Не останавливайся! — взмолилась леди Люси, чувствуя, что в эту минуту жизнь ее мужа неразрывно связана с поэтическими строками.

Голос Пауэрскорта звучал все более внятно. Жена и сиделка, подложив подушки, помогли ему приподнять голову. Он улыбнулся окружающим слабой улыбкой.

Голос Пауэрскорта был первым чудом, изумившим всех. Не замедлило явиться и второе. Проснулся в своей корзинке смышленый Кристофер, самый младший Пауэрскорт.

Кристофер узнал голос, к которому уже привык, но не слышал в последние дни, — его любимый голос. Малыш протянул ручонку и улыбнулся отцу. Улыбнулся первый раз в жизни. Леди Люси, Оливия и Томас, не отрываясь, смотрели на синие блестящие глазенки, сияющее личико. И теперь слезы потекли по щекам Пауэрскорта. Они бежали, пока он не заметил, что малыш тоже вот-вот расплачется.

Поэма продолжала звучать. Все взялись за руки: Эдвард, Сара, Джонни Фицджеральд, всхлипывающая сиделка, леди Люси, сам Пауэрскорт, Оливия и Томас, который взял за пальчик малыша Кристофера. Круг любящих сердец взволнованно внимал строкам лорда Альфреда Теннисона:

Кристофер снова улыбнулся, на сей раз матери. Ему явно понравилось улыбаться, похоже, он будет веселым парнишкой. Никто уже не сомневался — кризис миновал, Пауэрскорт будет жить! Краски понемногу возвращались на его бледные щеки. И тут леди Люси ощутила страшную усталость. Глядя на Фрэнсиса, она поняла — никогда ей не хватит смелости попросить мужа бросить его рискованные расследования. Эдвард думал о том, чего стоило Пауэрскорту расследование убийств в Куинз-Инн. Сара же мысленно репетировала вечерний отчет матушке о случившемся на ее глазах чудесном воскрешении, о том, как лорда Пауэрскорта вернула к жизни улыбка младенца. Джонни, открыв последнюю страницу, бросил взгляд на финал. Люси права, он должен дочитать до конца. Это действительно лучшая эпитафия Пауэрскорту, но понадобится она не сейчас, а через десятки лет, когда он будет глубоким старцем. И Джонни смолк, предоставив другу самому прочесть заключительную строфу. Держа за руки сыновей, в крепких объятиях жены и дочки, лорд Фрэнсис Пауэрскорт окрепшим, звучным голосом прочел: