Мартин сидел за столом в каморке, примыкавшей к лекционному залу, и писал при скудном свете свечи. Вокруг царила мертвая тишина, время от времени прерываемая лишь ударами колокола. Стол и конторка были завалены десятками писем со всех концов империи. Ему писали студенты, ученые-гуманисты атаковали его комментариями и вопросами, которые требовали ответа.

Он на мгновение оторвался от своих бумаг и напряженно прислушался, затем облегченно вздохнул. Он взглянул на мелко исписанные листки и на кучку сломанных гусиных перьев. Мартен сидел здесь уже очень долго, с раннего вечера, но всякий раз, когда он порывался встать и погасить свечу, ему на ум приходили новые важные мысли, которые непременно нужно было записать. То и дело у него в памяти всплывал допрос у кардинала, и воспоминания его возвращались к спутнику кардинала, тому итальянцу… Как же его звали? Ах да, Джироламо Алеандр. Мартин вздохнул. То, что ему тогда удалось спастись, казалось настоящим чудом. Ведь он ускользнул от них в самый последний момент. Но пережитое в Аугсбурге не заставило его вести себя осторожнее, и в последующие недели в своих посланиях и жарких дискуссиях он продолжал растолковывать свой взгляд на суть христианской веры и жизни во Христе. Он несколько недель провел в Лейпциге и вел там в Плейсенбурге беседы с самыми видными учеными империи. Резкими и обидными были те слова, которые его оппоненты, и прежде всего Майер фон Эк из Ингольштадта, швыряли ему в лицо. Фон Эк упрекал Мартина в том, что тот стал последователем учения еретика Гуса из Богемии, сожженного в Констанце. Закончилось тем, что эти диспуты в Лейпциге прервались. Ни одна из спорящих сторон ни на йоту не отступила от своих позиций.

Ведь во всех этих упреках должен быть какой-то смысл, подумал Мартин и, поддавшись неистовому порыву, ударил кулаком по столу. Как тяжело, оказывается, добиваться того, чтобы истину увидели и признали. И столь же тяжело переносить одиночество, которое влечет за собой эта борьба за истину. Но Господь освободил его от духовного плена вовсе не для того, чтобы он теперь молчал, он должен передать своим братьям и сестрам весть о том, что позволил ему постичь Отец Небесный.

Погрузившись в свои мысли, Мартин не замечал, что все время выводит на пожелтевшей бумаге одни и те же слова: «плен» и «свобода». Церковь находится сейчас в плену, как когда-то дети израилевы были пленниками в Вавилоне. Но народ мечтает о свободе.

Мартин поднял голову от стола, ибо дверь приоткрылась и в каморку вошли двое. Это были брат Ульрих и Спалатин. Они обменялись многозначительными взглядами, осматриваясь в скудно обставленном помещении.

— Так вот где ты скрываешься! — Брат Ульрих смотрел на Мартина сверху вниз, как отец, застигнувший своего отпрыска за кражей меда. — Тебя уже давно хватились в монастыре. Приор отправил меня на поиски. А здесь, у входа, я встретил господина секретаря.

— А что вы пишете, брат Мартинус? — Спалатин заглянул ему через плечо, силясь прочитать первые строки. — «Христианин — сам господин надо всеми вещами и не подчиняется никому…» — От неожиданности он прищелкнул языком. — Что это такое? Надеюсь, вы не собираетесь провозглашать эту галиматью с церковной кафедры? Курфюрсту это наверняка не понравится, особенно после того, как он из-за вас вынужден был выставить за дверь папского посланника!

В сердцах Мартин сломал свое последнее гусиное перо. Он вскочил со скамьи и кивнул секретарю, призывая его прочитать вторую часть написанного.

Спалатин, вздохнув, пододвинул поближе догорающую свечу и дочитал до конца:

— «Христианин — покорный слуга всех вещей и подчиняется каждому».

Брат Ульрих задумался. Мартин никак не успокоится, всегда ему нужно всё запутать. Кто станет разбираться в этих противоречиях? Он, Ульрих, вырос во Фландрии, стране, разбогатевшей благодаря торговле и шелкоткачеству да еще умению суконщиков. Сильные, самостоятельные фламандские города давно мечтали жить вольно и независимо от всякой власти. В империи же, наоборот, в каждом, самом маленьком княжестве был свой господин, облагавший своих подданных податями и налогами. И сейчас, глядя в напряженное лицо Мартина, Ульрих невольно спрашивал себя, что же будет, если бедный городской люд и крестьяне решат, что из рассуждений Мартина следует, будто бы они имеют право восстать с оружием в руках.

— Ты уже слышал, что курфюрст Фридрих получил от Папы золотую розу как знак высочайшей оценки его заслуг? — спросил Ульрих.

Мартин удивленно поднял голову. Несколько мгновений он что-то обдумывал, потом довольная улыбка заиграла у него на губах. Он быстро схватил заостренную половинку сломанного пера и несколькими штрихами набросал рисунок, изображающий розу с полностью раскрывшимися лепестками. Королева цветов, подумал он, разглядывая собственный рисунок Она бывает красной, как кровь Господа, или же белой, как невинность Богоматери. Но с нею надо быть настороже, ибо у нее острые шипы!

— Если бы я не был простым монахом, в моем гербе обязательно была бы роза, — сказал он.

Спалатин, от которого не ускользнула та страсть, с которой были произнесены эти слова, в раздумье стожил руки на груди. Монах он или не монах — неважно, но нет никаких сомнений в том, что в один прекрасный день он воплотит и это свое желание.

Зима выдалась жестокая и для человека, и для всякой твари земной. Долгие обильные снегопады и морозы привели к тому, что в деревнях стали забивать скотину, чтобы не умереть с голоду. При всем старании крестьян прокормить свои семьи тем зерном, что успели убрать до холодов, это было невозможно. Когда же весеннее солнце наконец милостиво обогрело луга, поля и города, его приветствовали как друга, возвратившегося из дальних странствий. Повсюду царило оживление. Подправляли дома и хлева, пострадавшие от долгих морозов, чинили изгороди вокруг садов и пастбищ. Становилось все теплее, в городах наконец-то слала подсыхать грязь, делавшая улицы непроезжими.

Чиновные люди и знать по всей империи с нетерпением ждали новостей, гадая, кого же выберут императором. Право голоса имели семь курфюрстов — семь князей-выборщиков, четверо светских и трое духовного звания. Люди судачили о тех несметных богатствах, которые в виде богатых подарков, векселей да и просто в виде мешков с деньгами на повозках и судах будто бы доставляли в города на Рейне, в Богемию и Бранденбург, дабы облегчить высоким господам принятие решения, от которого зависело будущее империи.

В июне наконец-то стало понятно, что борьба за императорский трон идет к своему финалу. Курфюрсты собирали свои свиты и отправлялись в долгий путь во Франкфурт-на-Майне. Ибо там, по давно заведенному обычаю, и должны были состояться выборы.

Папа Лев X охотился в окружении своих приближенных, причем охота была в самом разгаре. Трубили рога, и гончие псы, принадлежавшие придворной знати и церковным иерархам, которых Святейший Отец пригласил развлечься, с неистовым лаем мчались по извилистым тропкам. День выдался теплый и солнечный. До самого горизонта на небе не было ни облачка. Солнечные лучи, словно застывшие в медлительной лени, пронизывали густую зелень листвы.

Папа скакал впереди своей свиты на горячем жеребце. Он не отрывал взгляда от двух огромных кабанов, выскочивших из чащи прямо на него и теперь стремительно мчавшихся прочь. Папа торжествующе захохотал и всем своим сильным телом наклонился вперед, готовясь нанести удар копьем, — казалось, будто он взлетает над крупом своего коня.

В этот момент где-то сбоку раздался яростный лай. Папа быстро глянул через плечо и заметил борзых принца Дориа, взявших новый след. С громким лаем они окружили толстый ствол гигантского дерева, возвышающегося среди густого подлеска. В следующее мгновение из подлеска выскочил олень и тут же исчез меж двух утесов. Загонщики со своими барабанами и дудками еще не успели броситься в погоню, а собаки уже умчались за ним вслед.

Папа снова сосредоточился на своих кабанах. С громким криком он пришпорил жеребца и погнал его через поваленные деревья, бурные ручьи и колючий кустарник.

И вдруг он услышал звук охотничьего рожка. Он протрубил трижды и смолк Папа удивленно нахмурился. Он направил своего жеребца в сторону дороги и натянул поводья. Что могло случиться там, у загонщиков, и как они осмелились мешать ему? Он не приказывал давать сигнал к окончанию охоты, напротив — велел продолжать охоту до темноты. Двое всадников из папской свиты с озадаченными лицами выскочили из кустов. Один из них указал на приближавшуюся к ним на лошадях небольшую группу людей, которые, насколько можно было судить на таком расстоянии, были не в охотничьих костюмах, а в мундирах с кожаными воротниками, в руках они держали развевающиеся флажки. Папа прищурился, силясь разглядеть приближавшихся всадников, но тут из чащи появилась стройная фигура принца Дориа, отпрыска одного из самых древних и самых знатных родов Генуи, который уже в течение нескольких дней вместе со своей свитой вкушал прелести папского гостеприимства.

— Что случилось, Ваше Святейшество? — крикнул рослый принц, заметив, что папская свита сгрудилась вокруг своего господина, угрожающе вздымая вверх копья. Голос принца звучал отрывисто, дорогой камзол из зеленой, расшитой серебром парчи был разорван на плече. Ни его загонщиков, ни своры нигде не было видно. Вероятно, они до сих пор мчались по следам оленя.

Папа ответил не сразу. В последнее время он стал очень недоверчив и подозрителен. Даже к собственным покоям он уже давно не приближался без сопровождения личной охраны. Разумеется, она была с ним и сейчас, в лесу. Число патрициев, недовольных тем, что он в борьбе за императорский трон принял сторону молодого короля Франции, за последние месяцы существенно выросло. Папа в беспокойстве прищурился. Но тут он узнал предводителя группы всадников и сразу же успокоился.

— Это Джироламо Алеандр, — сообщил он принцу Дориа, возле которого тем временем уже кружила его свора. — Понятия не имею, что ему здесь надо. Обычно в эту пору он сдувает пыль с книг в папской библиотеке!

Кое-кто из охотников засмеялся. Пока Папа с нетерпением поджидал на полянке Алеандра, все, оживившись, начали тихонько переговариваться, передавая по кругу бурдюки и рога с вином.

На поляну въехал Алеандр. Вопреки своей привычке показываться на людях исключительно в долгополом одеянии, сейчас он был одет в легкую накидку из отбеленной овечьей шерсти, а на ногах у него были высокие грубые сапоги, очевидно позаимствованные у кого-то из слуг.

— И какое же важное дело побудило вас, Алеандр, помешать нашей охотничьей компании? — с недовольством обратился Папа к всаднику, который явно был в состоянии полного изнеможения. В чаще вдруг раздался какой-то шорох. Кабан? С каким упоением вонзил бы сейчас Папа свое копье туда, прямо в заросли, но пыхтение и стоны Алеандра способны были согнать всех птиц с их гнезд, не то что кабана спугнуть. «Этот человек отравляет нам всю радость охоты, — подумал Лев, глядя на запыленные сапоги Алеандра. — Придет время, и я зашлю его куда-нибудь».

— Ну, говорите же! — теперь уже и принц Дориа не выдержал, хотя его все это совершенно не касалось. При других обстоятельствах Папа обязательно дал бы ему понять, что он сует нос куда не надо, но сейчас он, казалось, был даже благодарен принцу за его любопытство и невольную поддержку.

— Я хотел, чтобы вы узнали об этом еще до возвращения во дворец, — сказал Алеандр, не обращая никакого внимания на недовольство Папы и его спутников. — Король Испании Карл избран во Франкфурте императором!

Воцарилось подавленное молчание. Лев побелел как полотно и в ужасе посмотрел в лицо Алеандра. Еще чуть-чуть — и копье бы выскользнуло из его разом ослабевших рук.

— Кто за кого голосовал? — спросил он со зловещей хрипотцой в голосе. Было видно, что он кипит от ярости и с трудом сдерживает себя, чтобы не взорваться.

Алеандра гневное лицо Папы из равновесия не вывело. Он понимал, что на этот раз вмешательство Папы может обернуться против него самого. Он невозмутимо сообщил, что проголосовали единогласно. Не только епископы Майнцский, Трирский и Кёльнский, но и курфюрсты Бранденбургский, Богемский и Саксонский, а также пфальцграф Рейнский высказались за внука покойного императора Максимилиана.

— А что же курфюрст Фридрих? Вы хотите сказать, что он тоже голосовал за Карла?

Алеандр утвердительно кивнул. Когда он вновь поднял глаза на Папу, кровь прихлынула к его посеревшему, запыленному лицу.

— Фуггеры на стороне императора Карла, — произнес он, и в голосе его звучали торжествующие нотки. — Дело в том, что эти швабские богатеи ссудили его заранее деньгами, и сумма составляет более чем пятьсот сорок три тысячи рейнских золотых гульденов. А еще постарались Вельзеры и три семьи итальянских купцов, они тоже кое-что добавили. Эти итальянцы все сделают ради того, чтобы унизить род Медичи! Так что ваш маленький подарок, отправленный этому саксонцу, был совершенно напрасен!

Алеандр видел, что Папа на своем жеребце приблизился к нему, но не почувствовал опасности, которая ему угрожала.

— Курфюрст Фридрих никогда и не был на вашей стороне! — добавил он.

— Я восхищаюсь тем, как хорошо вы запоминаете цифры! — вскричал Папа и, подняв копье, ткнул его острием прямо в грудь Алеандру. Одним движением он сорвал с его плаща бронзовую пряжку. Казалось, он вот-вот проткнет насквозь несчастного вестника. Алеандр в ужасе затаил дыхание. Окаменев от страха, чувствуя на себе презрительные взгляды и ловя колкие замечания папских приспешников, он замер, сидя на своем коне. Казалось, прошла целая вечность. Наконец Лев убрал копье и отъехал в сторону.

— Уверяю вас, кое-кто из рода Медичи тоже пока еще не разучился считать, Алеандр! — крикнул он ему через плечо. — И я знаю, как сводить счеты с моими врагами, запомните это!

Под негромкий гомон у себя за спиной Папа направил жеребца через небольшую рощу, к юго-востоку от которой начинался крутой, поросший лесом склон, спускавшийся в долину реки. Принц Дориа и остальные господа с удивлением смотрели ему вслед, а потом, подозвав своих собак, помчались за святейшим всадником.

Алеандр пошевельнулся в седле. Пережитый страх сковал все его тело, и он упрекал себя теперь, что не удержался оттого, чтобы поддразнить Папу Он знал, что гнев Папы почти всегда проходит столь же быстро, как и возгорается, но твердо решил в ближайшие дни и даже месяцы быть осторожнее и не спорить с ним. И если он еще не впал окончательно в немилость, ему не оставалось ничего другого, как только попытаться быстро и решительно восстановить свое пошатнувшееся влияние на Папу.

Нужно убрать с дороги Лютера, подумал Алеандр, в то время как его господин по ту сторону холма гнал перед собой кабана. Азартные крики, пронзительные звуки охотничьих рогов и собачий лай раздавались уже где-то очень далеко, но эти далекие звуки и ветер, колышущий верхушки высоких деревьев, привели Алеандра в состояние какого-то опьянения. Он неверной рукой дернул поводья, направляя своего вороного по узкой тропе, серпантином спускавшейся к берегу Тибра.

Все эти безмозглые кутилы и бездельники виноваты в том, что Церковь и империя сейчас в таком плачевном состоянии, размышлял он. Они не способны быть для людей истинными пастырями, иначе этому дерзкому монаху из Виттенберга никогда бы не пришла в голову мысль восстать против Рима. А ведь когда-то Лютер сам совершил паломничество в Рим.

Алеандр остановился на перекрестке двух дорог. Он в задумчивости смотрел вниз, в долину. Если ему все-таки удастся заставить этого монаха отречься, Папа, конечно, не станет больше сопротивляться и примет его предложения относительно реформы Церкви. Он должен попытаться ее провести. Прежде всего он попросит Льва осудить все книги и послания Лютера и подвергнуть их сожжению на костре. Если повезет, то впоследствии он уговорит Папу подписать буллу, согласно которой этот еретик будет отлучен от Церкви.

С самой высокой точки на гребне холма Алеандр наблюдал, как папская охота быстро продвигается к стенам Рима. Процессия напоминала змею, которая, извиваясь, ползла по лугам. Как только их заметили на сторожевой башне, в церкви Святого Петра в Монторио зазвонил колокол. Несколько минут спустя Лев вместе со своей свитой исчез в воротах города. На поле остался лежать убитый секач, который пустыми глазами неподвижно смотрел в лазурное небо. Трое слуг, связав ему ноги, подвесили его к толстой палке и унести.

Охота была закончена.

Через несколько месяцев после коронации императора Карла в Аахене Алеандр с папскими депешами отправился в Майнц, чтобы встретиться с архиепископом Альбрехтом. Он втайне надеялся, что Альбрехт, который потерпел большие убытки из-за этого проклятого спора об отпущении грехов, поддержит его планы. Но уже вскоре после прибытия Алеандру пришлось убедиться в том, что епископ относится к нему крайне сдержанно и вовсе не собирается отстаивать его позицию на Майнцском соборном капитуле.

— Если Святейший Отец уполномочил вас совершать определенные шаги, направленные против еретика, я не собираюсь вам в том препятствовать, — заявил епископ Альбрехт с нотками отчуждения в голосе. — Но только не надо думать, что в вашей власти сжигать идеи!

Они стояли у стрельчатого окна во дворце епископа и, чуть наклонившись вперед, смотрели на площадь перед собором. Уже совсем стемнело, но ясный свет луны окружал очертания огромного собора серебристым сиянием, столь же ярким, как свет факелов, которые держали в руках монахи, выстроившиеся на ступенях лестницы молчаливой вереницей.

В этом холодном городе все кажется другим, подумал Алеандр. Все выглядит гораздо мрачнее, и даже лунный свет кажется чужим и призрачным, словно это совсем другой свет, не тот, что светит в окна папской резиденции. Нахмурившись, он наблюдал, как череда доминиканцев выходит из высокого каменного здания, в котором обыкновенно заседают члены Майнцского соборного капитула. Следом за ними шли толпы слуг в залатанных камзолах и пестрых штанах до колен. Они несли на спине вязанки дров, которые сваливали в нескольких шагах от ступеней собора и тщательно складывали из них высокий костер. Другие обмазывали поленья смолой и подсовывали между ними хворост. На площадь постепенно стекались люди, чтобы посмотреть, как складывают костер, и их становилось все больше и больше. В свете факелов лица мужчин и женщин казались бледными и серьезными. В воздухе витала какая-то враждебность.

— Народ не больно-то жалует представления такого рода, — подтвердил опасения Алеандра епископ Альбрехт. — Несколько лет назад доминиканцы уже попытались сжечь сочинения Иоганна Рейхлина. — Он вытянул вперед украшенную драгоценными камнями руку, указывая на быстро растущую кучу хвороста. — Вон там, точно на том же месте, они когда-то уже сооружали костер. Ну и что из этого вышло?

— А что вышло?

Епископ Альбрехт убрал руку и презрительно щелкнул пальцами.

— Да ничего! У гуманиста нашлись влиятельные заступники, которые заставили доминиканцев умерить свой пыл. Выяснилось, что их приор, некий Хоогстратен, одновременно выступал и в качестве обвинителя, и в качестве судьи. Вам эта история ничего не напоминает?

— Нет, — возразил Алеандр. — Похоже, вы путаете божий дар с яичницей, епископ! Ведь, насколько я знаю, книги Рейхнина не сгорели ярким пламенем только потому, что он обратился к самому Папе, и тогдашний архиепископ в последнюю минуту остановил процессию доминиканцев. Сегодня речь идет совсем о другом. Папа издал буллу против заблуждений Лютера и уполномочил меня исполнить его волю. Вы ведь не станете препятствовать мне в этом? Или все же станете?

Епископ Альбрехт шумно вздохнул. Его толстые щеки задрожали от возмущения, и он отвернулся от окна. Резким голосом он приказал своему слуге подавать наконец-то ужин. Упоминание о яичнице пробудило в нем голод. Парочка зажаренных в кипящем масле свиных окороков несомненно поможет ему справиться с раздражением, которое вызывал у него этот самодовольный вертопрах. Для выскочек такого рода самая лучшая проверка — столкнуть их нос к носу с буйством простого народа. Что ж, пусть этот римлянин на своей шкуре узнает, что значит будить медведя в его берлоге.

Алеандр отказался составить епископу компанию за ужином. Он сделал это с тяжелым сердцем, и то лишь потому, что не в силах был больше выносить его общество. С самого утра у Алеандра маковой росинки во рту не было, и его желудок напоминал ему об этом упущении громким урчанием. Но папский легат не снисходил до человеческих слабостей. В этот час надлежало думать о вещах куда более важных, нежели вино и жаркое.

Он поспешно пересек зал, пройдя мимо молодой девушки со светлыми локонами и в небрежно зашнурованном корсаже, которая, держа в руках серебряный поднос с кушаньями, испуганно на него посмотрела.

По широкой лестнице Алеандр спустился в тесный двор, усыпанный соломой. Он весь был заставлен тележными колесами и мешками с зерном, всюду были навалены бычьи шкуры. Несколько стражников в тяжелых шлемах вели неспешную беседу возле едва тлеющего костра.

— Не вы ли те самые лучники, которых епископ назначил мне для охраны? — строго спросил Алеандр.

Стражники неохотно закивали.

— Палач ожидает вас возле южного крыла собора, — сказал огромный детина, указывая подбородком на видневшиеся невдалеке башни.

Алеандр посмотрел туда, и вдруг его обуял неодолимый страх. Но он прекрасно понимал, что деваться ему некуда. Где-то неподалеку раздались непристойные вопли. Разъяренные голоса честили на чем свет стоит проклятых монахов, затевавших что-то на площади перед собором. Лучники епископа с ухмылкой переглянулись. Один из них принялся изображать монаха-доминиканца: он засунул под камзол пустой мешок и начал с притворно-благостным видом вперевалку вышагивать по булыжникам на потеху своим товарищам. Было не совсем ясно, на чьей стороне эти солдаты: то ли они поддерживают бунтующих крикунов, то ли их просто позабавили грубые выкрики. Наконец они поднялись, и, перекинув за спину колчаны, взяли свои луки.

— Следуйте за мной, — недовольным голосом приказал Алеандр.

Здесь никто не испытывал перед ним страха, и это вызывало у него тревогу. Бесстрашные люди, если их привести в ярость, действуют вопреки всем доводам рассудка.

Приближаясь к воротам, Алеандр невольно расправил плечи. Он сам отодвинул тяжелый засов и вышел на площадь. От того, что он там увидел, кровь застыла у него в жилах. Перед собором собрались сотни горожан. Молодые парни и старики, разодетые в пух и прах богачи и женщины в накидках и расшитых чепцах. В гневе вскидывали они вверх руки, грозили кулаками, потрясали палками и дубинами.

Алеандр сразу понял, на что направлен гнев толпы. Доминиканцы положили на кучу хвороста несколько книг в кожаном переплете и дюжину свитков пергамента. Точно так, как им было приказано.

Алеандр на минуту прикрыл глаза, чтобы вознести к небесам молитву. Час пробил. Он подошел к куче хвороста, где тем временем появился и майнцский палач, мускулистый верзила с оголенными руками, лицо его было закрыто черной маской. Лучники размеренным шагом двигались за Алеандром.

— Отойдите! — крикнул он монахам. — Вы приметесь за дело только тогда, когда я вам прикажу!

Старший монах с облегчением кивнул. Он поспешно сунул в руки Алеандру свой факел и подал знак остальным монахам, которые тут же отошли назад, на ступени собора.

Алеандр с молчаливым презрением посмотрел им вслед. Потом он поднял руку и выждал некоторое время, но его ожидание оказалось совершенно напрасным, потому что народ и не думал успокаиваться. Тогда он прокричал так громко, как только мог:

— По велению нашего Святейшего Отца, паны Льва X, да будут стерты из памяти человеческой писания забывшего свой долг безбожника Мартина Лютера, монаха-августинца из Виттенберга!

Неистовый рев был ему ответом. «Мартин Лютер говорит правду, — послышался голос слева от него. — Он не сделал ничего неправедного!» Какая-то женщина с корзиной в руках с исказившимся от ярости лицом громко требовала, чтобы к ним вышел епископ. «Действительно, было бы неплохо», — с насмешкой подумал Алеандр, но в следующее же мгновение глаза его расширились от ужаса. В полном смятении он увидел, как люди, сдерживаемые стражниками, нагибаясь, один за другим поднимают с земли булыжники. Он отступил назад, пытаясь укрыться за грудой хвороста, но было уже поздно. На него обрушился целый град камней, он даже не успел прикрыть руками лицо. Монах, стоявший в трех шагах от него, громко взвыл от боли.

Алеандр зашатался, когда два камня одновременно угодили ему в лицо, и почувствовал, что кожа на губах лопнула, а со лба потекла струя крови, заливая ему глаза.

— Нам что, стрелять в толпу? — услышал он отчаянный крик старшего лучника.

Лучники выступили вперед и натянули тетиву, готовясь стрелять в своих родных и соседей. Алеандр пробормотал что-то невразумительное, схватил старшего за руку и потащил его в сторону.

И вновь посыпался град камней. Среди монахов началась настоящая паника. В слепом страхе они отбрасывали факелы подальше от себя и, трясясь, жались поближе к стене, за которой находились спасительные дворы.

— Поскорее укройтесь где-нибудь, господин! — крикнул старший лучник Алеандру, но тот его не слышал. Он стоял неподвижно, все еще держа в руке факел. Одеяние его во многих местах было порвано и залито кровью, словно он находился на поле битвы. «Я должен это сделать, — подумал он. — Сейчас или никогда». Уже слабея, он подал знак палачу, защищавшемуся от града камней с помощью большого полена, чтобы тот зажег костер.

— Вы, похоже, ума лишились! — в ярости прокричал палач из-под своей черной маски. Его мощные руки и плечи были сплошь в кровавых ссадинах. — Вам что, мало того, что вас побивают камнями прямо на ступенях храма Господня?! Ищите другого дурака для своих дел!

Толпа взорвалась бурным ликованием, когда палач, бросив Алеандра одного, быстро побежал с площади. Несмотря на то что близость палача сулила несчастье, кучка подмастерьев с улюлюканьем последовала за ним.

— Эй ты, харя свиная! — завопил какой-то оборванный мужичонка. — Где же твоя власть и сила? Плевать мы хотели на тебя и на твоего завравшегося Папу!

— Да здравствует доктор Лютер! — заревела толпа. — Да здравствует истина! — Подобно церковному хору, звуки этих слов загремели над площадью. Согласный клич проник в покои архиепископа и полетел дальше, по кривым переулкам, пока все до единого жители Майнца не услышали его.

Руки Алеандра судорожно сжимали древко факела. Хотя по вискам у него по-прежнему текла кровь, он даже не пытался уклониться от ударов своих мучителей. И только когда толпа немного поредела, он решился осуществить задуманное. Никаких чувств он в себе уже не ощущал, не чувствовал ни боли, ни страха, ни даже унижения. Он понимал лишь, что совершенно одинок, как тогда, в детстве, когда ему пришлось самому пробиваться сквозь толпу на рыночной площади в Риме. Одинок как перст был он тогда, и это толпа грубо вырвала его руку из руки отца.

Слева и справа от него на неровную булыжную мостовую падали куски черепицы и всякие тяжелые предметы. Он замедлил шаг, но почему-то ни один камень в него больше не попадал. Скосив глаза, он заметил, что лучники на некотором отдалении следуют за ним.

С застывшим лицом Алеандр поджег факелом хворост, наблюдая, как огонь мгновенно охватил тонкие ветки. И тут он улыбнулся. Как зачарованный, смотрел он на занимающиеся языки пламени, которые подбирались к книгам Лютера. Сквозь треск и шипение огня Алеандр слышал, как бунт на площади нарастает. Мужчины и женщины, прорываясь сквозь цепь солдат епископа и городской стражи, с ревом неслись через площадь, а жалкие кучки еще остававшихся здесь доминиканцев не в состоянии были их удержать. Чья-то могучая рука оттащила Алеандра от пылающего костра. Он зашатался и рухнул на землю. На него посыпался град пинков, и Алеандр закричал от боли. И вдруг побои прекратились. Из-под распухших век папский легат видел, как народ бросился к костру. Плащами и пустыми мешками люди пытались сбить и погасить огонь. Но было уже слишком поздно, пламя быстро пожирало свитки тонкого пергамента, а выхваченные из огня обгоревшие остатки тут же рассыпались в прах.

— Я же вас предупреждал! — крикнул Алеандру в ярости старший лучник. Из раны над левой бровью у него сочилась кровь. С помощью какого-то монаха он помог Алеандру подняться на ноги. — Даже епископ был против этого сожжения, но вы ведь ничего и слушать не хотели!

Алеандр, постанывая, ощупывал свою руку ниже локтя — она висела как тряпка. Боль, которая волной прокатилась по всей нижней части его тела, была такая сильная, что слезы выступили у него на глазах. Глянув вверх, он увидел у себя над головой снопы искр, подобные огненному дождю. Горячий поток воздуха, образовавшийся над столбом огня, вынес наверх один-единственный листок. Он затрепетал и на несколько секунд неподвижно повис в воздушном потоке. Алеандр успел разглядеть гравюру, изображавшую человека с резкими чертами лица и высокими скулами.

— Боже мой, да это же доктор Лютер! — раздался рядом с ним тонкий девичий голосок. — Посмотрите, посмотрите, его лик не горит! — Девочка подняла руки и, словно танцуя, повернулась на одной ножке. — Папский огонь ничего ему сделать не может!

Люди вокруг испуганно замерли, даже те, кто в тот момент неистово боролся с огнем, хлеща по нему мешками, словно то был поганый хвост дьявола. Они подняли головы и смотрели на листок, который кружил над ними, выскользнув из губительного огня.

— Этот человек… святой, — прошептал старый доминиканец, который поддерживал под руку едва стоявшего на ногах Алеандра. Он с просветленным лицом указал рукой на островерхие крыши и трубы домов, обрамлявших площадь. — Во всяком случае, так считает народ. И с ним вы ничего поделать не сможете.

Алеандра отнесли во дворец епископа и положили на кровать в небольшой комнатке верхнего этажа, которую епископ выделил для ночлега своему незваному гостю. Папский легат не произнес ни слова. Широко открытыми глазами смотрел он на огромные балки, разделявшие помещение на две половины. Дерево всюду было украшено искусной резьбой: цветами, кистями винограда, ухмыляющимися физиономиями. Перед открытой дверцей кирпичной печи сидела на корточках служанка и запихивала в отверстие растопку, чтобы обогреть помещение. Казалось, прошла целая вечность, когда наконец раздался стук в дверь. Пришел личный врач епископа. Хозяин вызвал его, чтобы обработать и перевязать раны Алеандра. Без единой жалобы Алеандр вытерпел все процедуры. Его не оставляло подозрение, что Альбрехт пригласил врача далеко не сразу, против собственной воли и после долгих колебаний. Как он ни гадал, такую враждебность епископа он не мог себе объяснить. То, что чернь встала на сторону еретика, он еще мог понять, но вот ненависть Альбрехта… И вдруг его осенило.

Врач обработал его раны какой-то дурно пахнущей мазью из целебных трав и наложил ему на руку шину, а затем велел служанке сжечь окровавленную одежду Алеандра в печке и принести ему свежее белье.

— Вам нельзя вставать, — покачав головой, сказал врач, — иначе рука не обретет подвижности. Епископ считает, что…

— Альбрехт и пальцем не ударил, чтобы защитить меня! Так что я как-нибудь обойдусь без его мнения!

Врач тяжело вздохнул, собрал баночки и бутылочки с мазями и травами и беспорядочно сложил их в деревянный ящик. Затем посмотрел в окно, чтобы убедиться, что толпа на площади уже разошлась. Он облегченно вздохнул. Испытывая понятное сострадание к изувеченному папскому легату, он тем не менее ни в коем случае не собирался оставаться на ночь во дворце.

— У его преосвященства сейчас заботы поважнее, чем борьба против каких-то там книг, — сказал он на прощанье. — Альбрехт поссорился с герцогом Ульрихом Вюртембергским и намерен выступить в поход против него…

— Передайте вашему господину, что ему не придется долго терпеть мое присутствие в своем доме, — грубо прервал врача Алеандр. К горлу его подступила тошнота, когда он, опираясь на здоровую руку; приподнялся в постели. Неверными движениями он нащупал поясной кошель, в котором хранил важные документы. К счастью, все было на месте. — Рано утром я покидаю Майнц, — прохрипел он.

— И куда же вы направляетесь? Неужели в Рим?

Алеандр не удостоил врача ответом и отослал его прочь. Но миску дымящегося куриного бульона, который принесла ему чуть позже служанка, принял с благодарностью. С жадностью накинулся он на еду. От крепкого бульона живительное тепло разлилось по всему его зябнущему телу.

Алеандра не покидала мысль, куда ему теперь податься. В Рим возвращаться нельзя, размышлял он. Папа придет в неистовство, узнав о его позорном провале. Когда забрезжило утро и служанка явилась забрать посуду, Алеандр вдруг понял, что ему надо делать. Курфюрст Саксонский и архиепископ Альбрехт отказались помочь ему. Но теперь это не играло никакой роли. Оба властителя были и без того фигурами незначительными и оба слишком пеклись о собственных интересах. Кто они? Маленькие рыбки в озере, кишащем водяными змеями! Нет, чтобы подобраться к Лютеру, требовалось такое хитроумие, которое неуклюжему Альбрехту и не снилось.

Алеандр решил остаться в Германии и как можно скорее добиться аудиенции у юного императора Карла V Габсбурга.

— Принеси мне перо и бумагу, — приказал он служанке, вмиг забыв о своих хворях. — Мне нужно срочно написать письмо!

В то время как на соборной площади Майнца гасли последние язычки пламени костра инквизиции и ветер разносил по мостовой клочки сожженных книг и золу, в Виттенберге разгорался новый огонь.

Тепло закутавшись, чтобы защититься от холода, люди собрались возле ворот Эльстертор, которые вели в город с севера, и с любопытством наблюдали, как десятки студентов под предводительством уважаемого профессора Карлштадта сносили в кучу большие сухие чурбаны. Люди недоверчиво шушукались, хорошо помня о том, что еще не так давно не кто иной, как профессор Карлштадт, клеймил учение доктора Лютера и высказывался против него. А теперь этот ученый, раскрасневшись, в азарте носился от часовни к воротам и обратно, раздавая указания студентам.

Стражники наблюдали за происходящим с бруствера, пытаясь угадать, что делают эти суетящиеся внизу люди. Причин вмешиваться у стражников не было. Казалось даже, что происходящее им по душе. И лишь то обстоятельство, что студенты несут дрова именно туда, где обыкновенно сжигали вещи больных чумой, немного смущало их. Это придавало всему спектаклю какой-то зловещий оттенок Люди старались держаться подальше от тех мест, куда, как рассказывали очевидцы, сам черт являлся забрать потерянные души. С другой стороны, господа из университета были искушены в науках и, конечно, знали, как защитить себя от козней нечистого.

Мартин стоял вместе с братом Ульрихом чуть поодаль. Сердце у него бешено колотилось от волнения, когда он сунул руку в свой кожаный кошель, висевший через плечо, и нащупал холодный свинец футляра. Итак, час пробил. Он приблизился к решающему рубежу своей жизни. За последние месяцы Мартин написал бесчисленное множество писем. Он выдержал нападки со стороны самых влиятельных магистров и церковников и без устали разъяснял им свою позицию по поводу Священного Писания. И все же Папа грозил отлучить его от Церкви. И теперь, когда он получил буллу об отлучении, в его сердце возникло удивительное чувство свободы. Тучи над ним сгустились, но зато он четко знал, что его ожидает. Хотя Мартин по-прежнему носил одеяние августинца, он ни в коей мере не считал себя связанным обетом послушания по отношению к Папе и его представителям. Их нежелание бороться с злоупотреблениями внутри Церкви Мартин мог объяснить только одним: ни папа Лев X, ни его кардиналы вовсе не были призваны Господом для служения ему, и поэтому доверия к ним быть не могло. Именно это и хотели доказать жителям Виттенберга Мартин, Карлштадт и Меланхтон.

— Мы всё приготовили, брат Мартинус! — Голос одного из студентов оторвал Мартина от его мыслей. Он шумно выдохнул. От треска огня в костре мурашки побежали у него по всему телу, но он все же направился было за студентом.

— Не делай этого! — крикнул брат Ульрих. В отчаянии он схватил друга за рукав, пытаясь удержать его. — Я понимаю, ты разгневан, тебя оскорбили. Они разорвали в клочья твои сочинения и запретили тебе выступать. Но что пользы в том, если ты отплатишь им той же монетой? — Он смолк, собираясь с мыслями, а студенты тем временем все подкладывали в огонь дрова. — Помнишь, как ты рассказывал мне об этом человеке, там, в Аугсбурге? Ну, о том, который сопровождал кардинала!

— Джироламо Алеандр? — пробормотал Мартин. Он пожал плечами, не понимая, куда клонит Ульрих.

А тем временем их разговор привлек внимание Карлштадта и Меланхтона. Они подошли к Мартину поближе.

— Вчера приор сказал мне, что этот Алеандр просит аудиенции у императора, — сообщил Ульрих.

Судя по всему, он хочет уговорить Карла издать указ, который позволит ему схватить тебя, не испрашивая согласия у курфюрста Фридриха. Не забывай, что…

— Ну и что с того! — перебил его профессор Карлштадт. — Вы, видимо, забыли, что в Лейпциге и Эрфурте глупая булла антихриста была просто-напросто сорвана с церковных ворот. А в Магдебурге ее и вовсе спустили в сточную канаву, а потом прибили к позорному столбу. А сейчас и доктор Лютер покажет, чего стоят угрозы Папы, — ничего не стоят!

Брат Ульрих мученически закатил глаза. Неужели здесь все, кроме него, сошли с ума? Карлштадт явно забыл, чему он учил студентов на протяжении всех этих лет.

— За церковным отлучением последует наказание светских властей, — обреченно проговорил он. — Как Церковь сжигает еретика на костре, так власть объявляет его вне закона. Умоляю тебя, Мартин, не навлекай на себя вместе с гневом Папы еще и гнев императора!

Мартин посмотрел на него в растерянности. Доводы брата Ульриха были столь разумны, что он заколебался. Но разве он сам не пытался всегда согласовывать свое учение с доводами разума? И что ему это принесло?

Мартин резко развернулся и быстро пошел вместе с Карлштадтом и Меланхтоном к горящему костру. Молодой магистр ободряюще улыбнулся ему. Но эта жизнерадостная улыбка не могла никого обмануты он нервничал точно также, как и Мартин. На лбу у Меланхтона блестели капельки нота, хотя причиной их мог быть и жар костра. Выдержав небольшую паузу, он выступил вперед, откашлялся и провозгласил:

— От имени факультета мы заявляем протест против несправедливых притеснений доктора Мартина Лютера. И если Рим призывает нас сжигать возмутительные сочинения, то я начну с того, что предам огню… папские декреты!

Под одобрительный свист Меланхтон наклонился и сорвал оленью шкуру с ящика с книгами, стоявшего недалеко от костра. Он достал толстую книгу в твердом переплете, раскрыл ее и поднял над пламенем. Слезы от едкого дыма застилали ему глаза. Закашлявшись, он отступил назад и, чуть помедлив, швырнул книгу в огонь.

Теперь настала очередь Мартина. Все взгляды устремились на него, когда он приблизился к Меланхтону. В руках у Мартина был пергаментный свиток с кроваво-красной печатью, — известным всем символом папской власти. Презрительная улыбка пробежала по его лицу, когда он разворачивал свиток. Он прочитал вслух первые строки. То был семьдесят четвертый псалом:

— «Exurge, Domine! Да восстанет Господь, и расточатся враги Его, и да бегут от лица Его ненавидящие Его! Положись на Господа и делай дело свое. Будь крепок против поношений, коим каждый день внимают глупцы…»

Тяжело дыша, Мартин обвел взглядом напряженные лица стоящих вокруг. Тем временем прибывали все новые зрители. Ему показалось, что среди них мелькнул и Спалатин, но поручиться, что он не ошибся, Мартин не мог. Кроме потрескивания огня да постанывания горящей древесины, не было слышно ни звука. Даже ветер затих в вышине.

— Папа требует, чтобы я отрекся ото всего, что я говорил в защиту нашей веры. Но я не отрекусь от Священного Писания. Только перед Господом единым держу я ответ — так же, как и все мы, включая Папу Римского, который меня преследует. — Он поднял пергамент над головой, чтобы и задним рядам его было видно. — Рим называет эту бумагу буллой отлучения. Эдикт, написанный Папой собственноручно. Мне же пришло на ум гораздо более точное его определение: папская галиматья!

— Бросьте ее в огонь! — в один голос закричали студенты.

Мартин кивнул им, сохраняя полную серьезность, и попросил тишины. Потом резко развернулся и швырнул пергамент в огонь — языки пламени жадно набросились на него. В несколько мгновений красная печать расплылась и воск, шипя, закапал на обуглившиеся поленья.

Толпа была в восторге. Меланхтону стоило большого труда унять молодежь. А что касается Карлштадта, то он вообще не видел причины призывать людей к спокойствию.

Брат Ульрих наконец не выдержал. Он с отвращением сморщил нос и поспешил назад в монастырь. Он почти бежал, ноги его путались в полах грубой рясы, — казалось, он спасается от погони. Мартин заметил исчезновение друга, и ему стало не по себе: он прекрасно понимал, что обидел Ульриха. Он твердо решил после вечерней молитвы поговорить с ним и попросить прощения. Но в остальном в душе его ничего не изменилось, он снова повернулся к костру.

— Поддерживайте огонь! — кричал Карлштадт. Голос его срывался от возбуждения. — Поддерживайте его с помощью канонического права! Скармливайте огню всю эту ложь, написанную в Риме, которой мы должны были верить, не смея докапываться до истины!

Откинув назад полы своей мантии, он наклонился над ящиком с книгами. Карлштадт вынимал их одну за другой, рукопись следовала за рукописью, и все они под презрительные выкрики и свист отправлялись в огонь. Глаза Карлштадта лихорадочно блестели, остановиться он уже не мог.

И вот наконец все было закончено. Мартин отправился назад, в город. Пройдя через Эльстертор, он свернул в узкий переулок кожевенников, чтобы сократить путь к монастырю. Не прошел он и десяти шагов, как дорогу ему преградил какой-то человек. Это был Спалатин. Секретарь курфюрста был облачен в длиннополую мантию из фиолетового бархата, на груди у него красовался огромный герб Веттинов. Его гладко выбритые щеки пылали.

— Вы совершили серьезное преступление, доктор Лютер! — сразу же набросился он на Мартина. — Полагаю, вы сами прекрасно отдаете себе в этом отчет.

Мартин нахмурился. После разлада с Ульрихом, после взбудоражившего его действа у костра упрек Спалатина был последней каплей. Мартин не мог больше сдерживаться.

— Разве я действовал иначе, чем папский посланник в Майнце? В чем же отличие?! — резко спросил он.

— Вы что, действительно не понимаете? Нунций Алеандр лишь выполнял предписание Папы, вы же действуете, как всегда, исходя из личных интересов!

Мартин побледнел как полотно. Да, он считал упреки секретаря несправедливыми, но не это было главным. Он был потрясен тем, что услышал.

— Алеандр, вы говорите? Так это он, именно он сжег мои сочинения?!

Спалатин кивнул. От опытного советника курфюрста не ускользнуло, что уверенность Мартина в себе сильно пошатнулась.

— И, в отличие от вас, его при этом чуть не убили, — добавил он. — Этот человек испытывает к вам и вашим сторонникам только ненависть. И пока мы тут спорим между собой, он находится в Кёльне, среди свиты Его Величества императора! — Спалатин тяжко вздохнул. — Я применил все свое искусство красноречия, и тем не менее мне стоило невероятных усилий уговорить нашего курфюрста решиться на поездку в Кёльн, — тихо произнес он.

— Вы… вы едете к императору?!

Мартам даже не мог себе этого представить. Он в замешательстве поднял глаза к небу — прямо над его головой проплывало облако, в сумеречном свете заката напоминавшее разбитый кувшин.

По лицу Спалатина невольно скользнула улыбка. Он спрятал замерзшие пальцы в складках мантии и с мягкой усмешкой сказал:

— Возможно, мы возьмем с собой кое-что из ваших сочинений. Как вы считаете, доктор Лютер, понравится ли императору ваш последний памфлет «О свободе христианина?» А?