Рим, 1523 год

В коридорах папского дворца уже зажгли светильники, когда Джироламо Алеандр решился, наконец, отдать усопшему последний долг.

Неверным движением отодвинув тяжелый полог, оберегавший тело покойного от чересчур любопытных взоров, он медленным шагом, словно во сне, прошел по холодным каменным плитам. Ему стоило большого труда сосредоточиться. От монотонного пения монахов-доминиканцев, которые сидели в углу мраморной часовни и молились, мурашки побежали у него по спине. Он ненавидел монахов. Безмолвно приблизился Алеандр к узкому, покрытому черным бархатом столу, на котором лежало грузное тело человека, столь часто внушавшего ему страх при жизни. Он поспешно перекрестился и стал разглядывать умершего.

Папа Лев умер, в этом не было теперь никакого сомнения. Согласно обычаю, тело положили в пяти шагах от алтарных ступеней мраморной часовни. Широкие пурпурные одежды из парчи и шелка скрывали тело почти целиком. В головах и в ногах стояли массивные золотые канделябры, но огарки свечей в них распространяли скорее тьму, чем свет. Лицо Папы под огромной митрой не вызывало ни сострадания, ни страха. Черты его до странности заострились, кожа отсвечивала желтизной, как пергамент. Возможно, врачи слишком долго выпускали из его жил кровь — пожалуй, ни кровиночки не осталось. Алеандр разглядывал сложенные руки Папы. Голубоватые ладони были все в морщинах. Ни одного драгоценного камня на тощих пальцах. Неужели ему было все равно? Или же известны случаи, когда кто-то посмел ограбить покойного?

На скамье возле умершего сидел кардинал Каэтан. Его окруженные глубокими морщинами глаза были закрыты, но губы безостановочно шевелились. Алеандр невольно задал себе вопрос, искренне ли скорбит его старый наставник об уходе Папы, или же он втайне благодарит Господа за то, что тот раз и навсегда избавил его и весь Рим от сумасбродства Льва. Он мысленно вернулся к тому разговору, который у них состоялся много лет назад, вскоре после выборов Папы. Какие грандиозные надежды связывали они с ним! И Алеандр, и Каэтан были единодушны в уверенности, что папа Лев X — самый подходящий человек для того, чтобы искоренить коррупцию и пороки в Ватикане. Но получилось так, что они, как и бесчисленное множество других людей, были жестоко разочарованы. Хотя Лев был умным и прозорливым политиком — с каким воистину священным рвением бросился он в пучину борьбы за кандидатуру германского императора! — столь необходимые реформы Церкви он едва начал. То же касалось и его борьбы с ересью в империи. Зато Папа на широкую ногу устраивал празднества, пышно выезжал на охоту и оставил огромные долги. С того самого момента, когда Папа навсегда смежил веки, толпы заимодавцев ежедневно стучатся в ворота дворца, требуя назад свои деньги.

Алеандр с нетерпением наблюдал за тем, как епископы, кардиналы и другие сановники проходили мимо усопшего, отвешивая низкие поклоны. Когда он наконец-то заметил рядом простого монаха, тут же бесцеремонно схватил его за рукав.

— Ради Бога, брат, неужели вы не можете поставить еще хотя бы пару свечей? — прошептал он. — В таком мраке, не приведи Господь, кто-нибудь сломает себе шею!

— Мы уже все свечи из галерей перенесли сюда, в часовню! — Монах пожал плечами. Потом, понизив голос, добавил: — Бо льшая часть свечей осталась от других погребений. У нас просто-напросто… нет денег!

Алеандр угрюмо кивнул. Он отпустил монаха и повернулся к кардиналу, который так и сидел на своей низкой скамье. Когда старик узнал своего бывшего любимца, усталая улыбка скользнула по морщинистым щекам.

— Вы знали об этом, Джироламо? Восемьсот тысяч дукатов долга… Строительство собора Святого Петра прекратилось, архитекторы и каменотесы остановили работу. — Он мучительно закашлялся. — Можно, я вам кое-что скажу?

— Вам вредно так волноваться!

Каэтан махнул рукой, протестуя.

— Если бы Лев еще пожил, он продал бы Ватикан и всех нас пустил бы по миру.

Они вместе покинули сумрачную часовню, уходя прочь от песнопений монахов, мертвого Папы и воспоминаний о напрасно прожитых годах. Они бесцельно бродили по залам и коридорам, пока не оказались в большом парадном зале. Каэтан остановился у стены, обтянутой розовым шелком. Взгляд его задержался на портрете покойного Папы. Портрет принадлежал кисти художника Рафаэля и был написан незадолго до смерти Папы.

— Хотите получить этот портрет? — хитро подмигнув, спросил кардинал.

Алеандр шумно вздохнул, но ничего не ответил. Ему трудно было представить портрет умершего в своих личных покоях. И вообще было неизвестно, захочет ли преемник Льва оставить Алеандра в Ватикане. После неудачи на рейхстаге его, конечно, вернули в Рим, но что это означало, Алеандр догадаться не мог.

— Я так и думал… Этот портрет не совсем в вашем вкусе, друг мой, — насмешливо заявил кардинал. — Никому этот Рафаэль не нужен… Какая ирония судьбы! Человек ставит на карту будущее церкви, рискуя тем, что начнется раскол, и всё лишь потому, что хочет видеть на императорском троне не короля Испании, а короля Франции. — Он отвернулся от угрюмого лика Папы, запечатленного на картине, и отступил на шаг назад. — Но перед самой своей смертью он разбивает того самого француза и всю ночь празднует победу; в результате простужается, скоротечная лихорадка, и… — Каэтан смолк, не закончив фразу.

Алеандр продолжал рассматривать полотно. Да нег, собственно говоря, все не так уж плохо. Приспособиться можно и в новых условиях. В Ватикане испокон веку самым главным было наладить контакты с нужными людьми.

— Вы не любили его? — спросил он старого кардинала через некоторое время.

— Лев X мог изменить мир. Он мог реформировать Церковь. Вместо этого он навесил на ворота власти дополнительные засовы. Он был духовным карликом, тогда как нам нужен был великан. — Каэтан сделал паузу и тихо добавил: — Такой, как Лютер!

Алеандр не смог сдержать стон. Глаза его засверкали от гнева. Немецкий монах сбежал! Быть может, он давно уже мертв и его закопали где-нибудь под виселицей. Алеандр открыл было рот, чтобы сообщить кардиналу о своих предположениях, но Каэтан остановил его. На его губах заиграла мягкая улыбка.

— Но как друг я ценил его общество. Он всегда меня смешил, причем, как правило, не вовремя. От этой его особенности с ума сойти можно было. Все же иногда мне будет его не хватать.

Он протянул руку. Когда Алеандр нерешительно ответил ему рукопожатием, он заметил на пальце Каэтана папский перстень с печаткой.

— Поразмыслите об этом на досуге, Алеандр. Бог в нашей протекции не нуждается!

Старик развернулся и пошел в глубь коридора. Вскоре его сутулую фигуру поглотила тьма.

Катарина фон Бора с помощью сестры Лены проработала план бегства до мелочей. Теперь оставалось лишь молиться о том, чтобы заговор не раскрыли раньше времени.

Сразу же после страстной пятницы у нескольких сестер обнаружилось серьезное желудочное недомогание, которое тут же приписали недавно завезенной рыбе. Одна за другой сестры попадали в лечебницу, которая, чтобы избежать распространения заразы, располагалась не в основном здании, а по другую сторону монастырского двора, возле внешней стены. Эти монахини шли на большой риск, но все они были едины в том, что жизнь в монастырских стенах для них более невыносима.

Когда аббатиса Рената и большинство монахинь находились в церкви на литургии в пасхальную ночь, у каменной стены остановилась крытая повозка, запряженная парой лошадей. В ней стояло девять больших бочек — в таких обычно привозили из Торгау селедку. Человек на козлах осторожно поглядывал через плечо. В кустах кричала ночная птица, а издалека доносилось ангельское пение монахинь. Ворча себе под нос, кучер погнал лошадей по узкой дорожке, пока наконец не показалась колокольня монастырской церкви. Глаза его вглядывались во тьму в поисках условного сигнала. И действительно, в крохотном окошке на монастырской стене загорелся мерцающий огонек Кучер облегченно вздохнул и покачал фонарем, который висел у него на облучке. Теперь оставалось только ждать.

Мучительно долго никто не появлялся. Кучер уже встревожился. Он получил твердые указания и значительную сумму денег вперед, но жизнью своей рисковать не собирался. Его обуял панический страх. А что будет, если кто-нибудь выдаст и его, и монахинь? Похищение монахини каралось смертью. По дороге сюда он видел в придорожных канавах множество окровавленных трупов: то были крестьяне из деревушек вокруг Гриммы, которые осмелились поднять руку на своего господина. Всего два дня назад свершилась эта ужасная расправа. Даже и подумать страшно, что сделают с ним судьи, если…

И тут с тихим скрипом в стене открылась маленькая калитка. Кучка одетых в темное фигур беззвучно проскользнула прямо к повозке, отбрасывая в лунном свете огромные тени. Казалось, будто они парят над землей.

— Ну наконец-то, давно пора, — проворчал кучер и соскочил с козел.

Облегченно вздохнув, он помог женщинам забраться в повозку.

— Живо в бочки! — тихо распорядился он. — Нельзя возбуждать ни малейшего подозрения. Как только моя повозка перевалит вон через те холмы, вы будете считаться беглыми. Вас могут судить!

— Это нам известно, — ответила одна из монахинь. — Позаботьтесь о том, чтобы они оказались в безопасном месте. Отвезите их в Торгау, к советнику Леонарду Коппе. А уже он обеспечит им надежное сопровождение до Виттенберга. Обо всем остальном позаботится Господь!

Женщина повернулась и отошла назад, к калитке. Она явно решила остаться в монастыре.

Катарина, которая уже залезла в повозку, помахала ей на прощанье.

— Может быть ты все-таки изменишь свое решение, тетушка? — спросила она женщину.

Монахиня отрицательно покачала головой:

— Нет, пока мои помощницы не переняли от меня все тонкости моего искусства, я не могу уйти. Ведь я врачевательница, единственная в монастыре, кто разбирается в целебных травах. Настанет время, и я спрошу совета у своей совести. И тогда мы, быть может, встретимся, дитя мое!

— Поторопитесь, сестры! — не выдержал кучер. — Мы должны исчезнуть раньше, чем монахини закончат свои молитвы!

Катарина примирительно улыбнулась ему. Она сняла с головы покрывало, бросила последний взгляд на сестру-врачевательницу и полезла наконец в пропахшую рыбой бочку.

Мартин все больше тревожился, узнавая о новых и новых волнениях. И опять его словами оправдывали дела, которые ему и во сне не снились. Ему казалось, что по всей империи текут реки крови. Он сочувствовал бедствиям крестьян, потому что знал: целые деревни умирают с голоду из-за того, что помещики забирают себе всё, до последнего мешка зерна. Но разве силой можно чего-то добиться? Восстание дубинок и топоров против мечей и пушек?

Но терпению крестьян, казалось, пришел конец — несмотря на все усилия Мартина и его соратников. Реформаторы неустанно проповедовали справедливость и вводили всяческие изменения. В Виттенберге отменены были праздники в честь святых и панихиды, вместо помпезных церковных церемоний Мартин и его сторонники требовали скромной службы с речью священника и молитвами на немецком языке. Новый Завет на немецком языке, который осенью наконец-то был напечатан, пользовался невероятной популярностью и начал свое победное шествие по всей империи. Теперь Мартин трудился над переводом Ветхого Завета, но уже с древнееврейского.

Крестьяне же в своей борьбе против угнетения господ чувствовали себя покинутыми, им казалось, что их бросили в беде. Они упорно добивались отмены крепостной зависимости, барщины, свободного права на охоту и рыбную ловлю. В своем послании Мартин обращался к предводителям восставших и просил их подождать. Мир, писал он им, недостаточно окреп, чтобы выдержать столько изменений сразу. Христианам не подобает направлять силу против власти. Зато на том свете их встретит царство справедливости. Мартин прекрасно понимал, что эти его слова угнетенные воспримут как издевательство. Но другого выбора у него не было. Если он хотел избежать худшего, то должен был их удержать.

Однажды утром, когда он уже собирался отправиться в церковь, к нему ворвался Спалатин.

— Пойдемте скорее со мной! — задыхаясь, прохрипел он. — Быстро!

Мартин испуганно взглянул на секретаря. Обычно Спалатину всегда удавалось скрывать свои чувства под холодной маской чиновника. Видимо, произошло что-то страшное.

— Что-то с его светлостью? Неужели его состояние ухудшилось?!

— Курфюрст Фридрих чувствует себя соответственно обстоятельствам, — сказал Спалатин, — но речь не об этом. Совсем рядом с городом произошло чудовищное сражение. Сотни, нет, тысячи крестьян собрались в одной деревне за лесом и построили там себе временное жилье…

Сердце у Мартина бешено заколотилось.

— Что вы сказали?!

— Многие из ваших виттенбергских прихожан примкнули к восставшим, хотя и вы, и курфюрст отговаривали их от этого. Пойдемте, вы сами всё увидите. Лошади уже у ворот!

Вместе со Спалатином Мартин отправился на юго-восток от города. Вскоре он заметил струйку дыма, которая поднималась над верхушками деревьев. Несмотря на моросящий дождь, который шел с раннего утра, в воздухе стоял тяжелый запах гари.

Мартин направил лошадь по узкой перемычке между двумя огромными лужами. Река, как часто бывало в это время года, вышла из берегов, затопив луга. В ужасе Мартин начал замечать, что вода в ямках от копыт все сильнее окрашивается кровью. И тут он увидел мертвые тела — бесчисленное множество мертвых тел, всюду, куда ни глянь. Распухшие тела плавали в воде. Ветви деревьев превратились в виселицы.

— Мы приехали слишком поздно, — глухим голосом проговорил Спалатин.

Внезапно они оказались на опушке леса. Перед ними были заросшие сорняками и заболоченные поля, которые никто уже не обрабатывал, а за ними виднелись какие-то хижины. Запах гари ослабел, здесь царил запах тлена. Из-под их ног из кустов с тревожными криками выскочили две куропатки.

На гумне все тоже было завалено трупами. Они увидели двух монахинь во вспоротых одеждах, монахов и даже нескольких дворян с зияющими ранами на голове. Мартин и Спалатин спешились и осторожно стали пробираться к маленькой деревенской церкви. Мартину эта церковь была знакома, всего несколько месяцев назад по приглашению местного священника он читал тут проповедь. Но о чем он говорил, теперь уже было не вспомнить. Створки церковных ворот криво висели на петлях. Ветер то открывал, то закрывал их.

Восстание — это не только убийство, это всепожирающий огонь, который охватывает всю страну и обращает все в пепел и тлен, печально думал Мартин. Он вздрогнул, увидев маленького мальчика, который сидел возле лестницы на куче пепла и смотрел на него огромными испуганными глазами.

— Лучше не ходите туда, господин! — вскричал он в страхе.

Мартин погладил его по голове.

— Почему же не ходить? Ведь это же храм Господень.

— Теперь уже нет!

Мальчик вскочил на ноги и что есть мочи помчался прочь. Мартин постоял в нерешительности, потом взбежал по лестнице, отворил створку дверей — и понял, что имел в виду ребенок.

Храм Господень был осквернен. На балках перекрытий, перед деревянной кафедрой и даже в разграбленном алтаре — всюду лежали убитые. Всё плавало в крови, даже стены были красны от крови.

Мартин застыл у входа. Все тело его сжалось в безмолвном ужасе, только глаза скользили по залу, словно ища все новых подтверждений чудовищной жестокости людей. Ему стало дурно. Он даже не заметил, как дверь отворилась и рядом с ним оказался Спалатин.

Прошло некоторое время, наконец Мартин отважился поднять глаза на секретаря.

— Все уже… закончилось?

— Да, закончилось.

— И сколько убитых?

Спалатин устало пожал плечами.

— Этого пока никто не знает. Одни называют цифру в пятьдесят тысяч, другие говорят, что жертв много больше. Что-то около… ста тысяч человек.

— Сто тысяч убитых крестьян?! — Мартин решил, что он ослышался.

— Среди них есть и дворяне. Зверству не было предела, они…

Секретарь не закончил фразу. Он с удивлением смотрел, как Мартин шел от одной скамьи к другой и бережно закрывал мертвым лица. Одеждой, накидками, какими-то тряпицами — что под руку подвернется.

— Это чума, Спалатин, — бормотал он. — Это бойня. А ведь весь смысл того, что я писал, заключался в преодолении насилия.

— Вы советовали князьям душить крестьянские восстания в зародыше. Вы уже забыли об этом?

Мартин не отвечал. Да, на нем лежала вина, большая вина. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы власть предержащая так расправилась с крестьянами. Вместо того чтобы придумывать новый порядок богослужения да писать церковные гимны, он мог бы выступить посредником между ними. Но теперь было поздно.

Вдруг он остановился, острая боль пронзила его сердце. Среди груды мертвых тел он увидел одно лицо, и лицо это было ему знакомо. «Этого не может быть, — в отчаянии подумал он. — Нет, только не это!»

Захлебываясь от рыданий, он упал на колени и так пополз, словно обезумев, к маленькому безжизненному тельцу, приваленному двумя обрушившимися бачками. То была молодая девушка, почти ребенок Ее длинные светлые волосы обрамляли лицо, словно венок из золотых колосьев. Рука и нога девушки были как-то неестественно изогнуты. Но лицо ее было прекрасно, оно было исполнено умиротворения, словно девушка спала.

— Вы знаете ее? — раздался слабый голос Спалатина.

Он положил руку Мартину на плечо. Это был беспомощный жест сострадания, но на большее Спалатин сейчас не был способен.

— Ее зовут Грета, — отозвался Мартин. Он сбросил руку Спалатина со своего плеча; кровь зашумела у него в ушах так сильно, что закружилась голова. — Дочь торговки хворостом, которая живет в лесу, здесь, неподалеку.

— Но… но она же калека. Что связывало ее с восставшими крестьянами?

Мартин выпрямился. Дрожащими, испачканными в крови пальцами он пытался вытереть слезы.

— Она больше не калека, Спалатин, — тихо сказал он. Потом наклонился и поднял на руки легкое тело. — С сегодняшнего дня она уже не калека.

Было еще совсем рано. Туманная дымка занимающегося утра, пронизанная неярким светом, висела над крышами и башнями города, когда повозка из Торгау протарахтела по булыжной мостовой.

Внутри царило сонное молчание. Женщины сидели, закрыв глаза, и лишь двое или трое осторожно поглядывали на восходящее солнце или жевали сморщенное яблоко. Катарина сидела на козлах. В отличие от своих усталых подруг она с великим нетерпением ждала знакомства с новой родиной. Стаза ее, казалось, запоминали всё: роскошные, украшенные гербами арки из песчаника, ведущие во двор резиденции курфюрста, церковь, портал которой был закрыт досками, величественные фасады домов знати по обеим сторонам улицы.

Перед красивым зданием из красного кирпича, над входом в которое красовался искусно украшенный медный щит, Катарина остановилась. Она внимательно рассматривала дом, за фасадом которого был скрыт настоящий лабиринт из маленьких двориков. Судя по всему, это был дом придворного художника Лукаса Кранаха, которому Катарина написала из Торгау и от которого получила ответ. Художник вызвался на первое время приютить Катарину и ее спутниц у себя. Катарина решительно слезла с козел и сообщила, что они наконец-то достигли цели своего непростого путешествия.

Из окна нижнего этажа за прибытием бывших монахинь уже наблюдали. Дверь тут же отворилась, и благопристойная супружеская чета неторопливо приблизилась к повозке.

— Катарина фон Бора? — вежливо осведомился хозяин. — Меня зовут Лукас Кранах, отныне я к вашим услугам, — произнес он и, положив правую руку на грудь, отвесил легкий поклон; его супруга тем временем с любопытством разглядывала женщин, сидящих в повозке.

Катарина покраснела. За всю ее жизнь еще никогда не случалось, чтобы мужчина кланялся ей или хотя бы галантно с ней разговаривал. Кроме отца Стефана, исповедника их монастыря, ну и, конечно, ее отца. Чувствуя, что на столь радушный прием необходимо что-то ответить, Катарина откашлялась и сказала:

— От всего сердца благодарю вас, господин Кранах. Очень любезно с вашей стороны, что вы и ваша супруга решились предоставить нам приют. Хочу уверить вас, что мы не намерены злоупотреблять вашим гостеприимством и будем пользоваться им не долее, чем вынудит нас крайняя необходимость.

— Как я вижу, вас одели во все новое, сестра… девица фон Бора, — вмешалась в разговор жена Кранаха. — Жители Торгау определенно не пожалели для вас средств, не так ли?

Катарина кивнула. Любая другая женщина под землю бы провалилась от стыда под столь откровенно оценивающими, неприязненными взглядами супруги художника. Но Катарина смотрела на нее открыто и спокойно, очаровательным движением оправляя на себе простое платье из зеленой шерсти, которое ей подарили для путешествия. Хотя большинство бывших монахинь непременно хотели, чтобы все видели их стриженые волосы, Катарина накинула на голову тонкое покрывало из выбеленного хлопка, которое только подчеркивало ее лучистые глаза и тонкую линию подбородка.

— Позвольте спросить, где мне найти доктора Лютера? — обратилась она к Кранаху. — Мне хотелось бы, повидаться с ним как можно скорее. В конце концов ведь именно ему, его сочинениям мы обязаны тем, что начинаем теперь новую жизнь.

Лукас Кранах подозвал одного из своих слуг, которые выгружали из повозки пожитки бывших монахинь, и попросил его проводить Катарину к церкви Святой Марии. Он объяснил, что с тех пор, как доктор Лютер вернулся в город, там его можно застать почти всегда.

Войдя под сумрачные своды церкви, Катарина заметила человека в черном одеянии, который, погрузившись в свои мысли, стоял перед алтарем. Тело его скрывала тень, но голова была освещена, из разбитого витражного окна на нее падал широкий луч света. Катарина вдруг почувствовала страх, ей захотелось развернуться и убежать, но за ее спиной, в дверном проеме, в нетерпении стоял слуга Кранаха, внимательно наблюдая за ней. Она немного выждала, а потом медленно подошла к человеку у алтаря.

— Прошу прощения, я ищу доктора Лютера! — Катарина улыбнулась своей сияющей улыбкой, но человек смотрел на нее в полном недоумении, потом глубоко вздохнул и нахмурился. Катарина ему явно помешала.

Она набралась смелости и снова обратилась к нему:

— Извините, господин, но я и мои сестры недавно бежали из монастыря в Нимбшене…

— Так что же привело вас сюда?

Человек сердито смотрел на молодую женщину совершенно не похожую на монахиню. Своей чинной, вежливой манерой говорить и гордой осанкой она напоминала дворянку.

— Ведь доктор Мартин Лютер живет именно здесь? — спросила Катарина. — Он призвал монахов и монахинь служить Господу в миру, а не за монастырскими стенами. Именно это мы с сестрами и решили сделать.

Собеседник смотрел на Катарину с недоверием. Он подавил в себе желание рассмеяться, хотя ему вдруг очень этого захотелось. «Непостижимо! — подумал он. — И все это после горестей последних дней!» Поспешным движением руки он указал даме на скамью.

— Добрый господин, нас вывезли из монастыря в бочках из-под селедки. Если бы у меня были длинные волосы, они до сих пор пахли бы рыбой. Два дня и две ночи мы провели в открытой телеге под ветром и дождем. Я устала и очень голодна. Будьте так добры, скажите мне, где…

— Ну хорошо, хорошо, — перебил ее незнакомец и вздохнул. — Вы все равно от меня не отстанете, пока не добьетесь своего. Мартин Лютер — это я.

— Катарина фон Бора. Я… Мне так много нужно было вам сказать, но теперь… теперь я почему-то не нахожу слов.

Мартин взял ее руку и снисходительно улыбнулся.

— И, насколько я могу судить, это вас пугает.

«Да нет, не путает», — подумала Катарина. Она смертельно устала, она мечтала о еде и о мягкой постели с белоснежными простынями. Наверное, она напрасно сразу побежала к Лютеру. Бледное, изможденное лицо этого человека свидетельствует о глубоком, затаенном горе, которое он носит в себе, о мрачных мыслях, которые не позволяют ему испытывать радость, что, судя по всему, вовсе не чуждо его натуре. А вдруг она поможет ему одолеть эти заботы? Больше всего на свете в этот момент она хотела стать подругой и защитницей этого человека.

— Слуга Кранаха сбежал от вас! — Голос Мартина, прервал ее размышления. — Не стоит сердиться на него за это. Парень влюблен в одну девушку здесь, по соседству.

— Счастливчик… — прошептала Катарина. — Наверное, и со мной это когда-нибудь могло бы случиться, но, вероятно, слишком велик груз тех лет, что я провела в монастыре.

— Хорошему вину нужны годы, чтобы созреть.

Катарина ничего не ответила. Она встала, улыбнулась Мартину своей лучезарной улыбкой и выбежала из церкви.