Избранное

Диковский Сергей Владимирович

В «Избранное» С. Диковского (1907–1940) вошло лучшее из написанного им за недолгую, но яркую творческую жизнь: повесть «Патриоты», рассказы «Бой», «Наша Занда», «Труба», цикл «Приключения катера «Смелый» и др., а также очерки «Северная несрочная», «Волнение», «Бесстрашные воины».

 

О творчестве С. Диковского

Сергей Диковский — один из первых советских писателей, чье дарование было отдано мирным будням Красной Армии. «Половина того, что я написал, — говорил он, — посвящена либо Красной Армии, либо пограничникам». Да и в других произведениях симпатии писателя всегда были на стороне мужественных, самоотверженных и честных людей, патриотов своего народа и своего дела. К таким людям принадлежал и сам С. Диковский, чья жизнь может служить примером неустанного труда, высокого чувства долга и преданности своей стране.

Сергей Владимирович Диковский родился 14 марта 1907 года в Москве. Детство провел на Украине, в селе Полтавском. Его отец, художник, учитель рисования в гимназии, стремился привить сыну интерес к живописи, мать — к музыке. Однако сын предпочел журналистику. Уже в ученические годы Сергей Диковский становится корреспондентом газеты «Радио». Эта многотиражка московских школьников не имела ничего общего с радиолюбительством, ее направление выражалось девизом: «Волны радио разнесут по всему миру идеи коммунизма». Юного корреспондента отличала твердость позиций, а его перо — острота и смелость.

Сразу после окончания школы семнадцатилетний юноша начинает трудовой путь. Ему пришлось работать курьером, хористом в опере, расклейщиком афиш, носильщиком, лоточником, библиотекарем. Но желание писать никогда не оставляло С. Диковского. Его заметки регулярно печатаются на газетных страницах. В 1925 году он — репортер газеты «Красное Черноморье». В начале этого же года появляются первые корреспонденции в московской газете «Молодой ленинец», постоянным сотрудником которой он вскоре становится. С, Диковский, по словам одного из его коллег, «делал здесь все: давал хронику, писал рецензии и фельетоны, отчеты, зарисовки, очерки… Следуя тогдашней моде, подписывал свои фельетоны псевдонимом В. Дриль».

Выступления молодого журналиста охватывали широкий круг тем: статьи о достижениях молодой Советской страны и энтузиазме строителей нового общества соседствовали с памфлетами, острыми отповедями клеветническим измышлениям зарубежных белогвардейских газет, сообщения об успехах в работе комсомольских ячеек — с обличением недостатков, обывательщины, мещанства. Отстаивая передовую роль комсомола, он направляет свое перо против тех, кто допускает в комсомольской работе перегибы, категоричность, максимализм.

Работая в газете, он в соавторстве с молодыми коллегами-журналистами пишет приключенческие и фантастические романы. Они публиковались с продолжениями в «Молодом ленинце» и «Рабочей газете». Однако С. Диковский, всегда очень требовательный к себе, видел слабости этих произведений. «Когда было написано несколько таких романов, — вспоминал он, — я понял, что это, в сущности, вредное дело, потому что материал еще не накопился, не умел я создавать и характеры, техникой не владел, жизни не видел».

Чтобы восполнить в какой-то мере этот пробел, он едет в 1928 году на Дальний Восток. Там знакомится с жизнью Амурской флотилии, присутствует на учениях, помогает выпускать стенгазеты, беседует с краснофлотцами о литературе. Жизнь Дальневосточного края заинтересовала С. Диковского, он остается в Хабаровске, работает секретарем радиоредакции и вновь делает все: пишет очерки, рассказы, пьесы, порою сам читает их перед микрофоном.

В 1929 году С. Диковского призывают в Красную Армию. Рядовой красноармеец 106-го стрелкового полка ОКДВА, он получил боевое крещение во время конфликта на КВЖД. К этому времени относится работа в корпусной газете «Отпор», а затем в партийном отделе газеты «Тревога». Именно «тогда, — вспоминал писатель, — я уже почувствовал, что основной моей темой на много лет вперед будет Красная Армия, с которой я тогда очень сжился и которую полюбил».

Первыми произведениями о Красной Армии были рассказы «В осином гнезде», «Когда умолкли пушки», «Бой».

В рассказе «Бой» говорится о подлинном, глубоко взволновавшем писателя событии. Во время сильного наводнения река Зея подошла к элеватору, где хранились миллионы пудов хлеба. В его спасении приняли участие воинские части. Угроза потери народного добра преобразила бойцов. Всегда медлительный, ворчливый Кабанов удивлял теперь своей подвижностью; торопясь подхватить лишний пятипудовый мешок с зерном, он забегал вне очереди, но его немедленно осаживали на место. Шурцев, не отличавшийся большой силой, сейчас спокойно нес мешок на спине, а боец Лутько взвалил на спину сразу два мешка.

Несмотря на страшную усталость — ведь бой за хлеб длился четверо суток — воодушевление не покидало их, а некоторые даже находили силы для шуток. И когда в ночь на третьи сутки появился оркестр, чтобы подбодрить бойцов, раздались возмущенные возгласы: «Ка-ак, играть?! К хлебу, товарищи!» Оборвав марш, оркестранты встали рядом, и рядовой Лутько взвалил на спину кларнетиста пятипудовый мешок…

Здесь впервые проявилась характерная особенность творческого почерка С. Диковского — умение рассказать о мужестве и самоотверженности советского воина взволнованно и просто, «без акварельных прикрас» и громких слов, а порою и с искрой юмора и воссоздать ту атмосферу общей приподнятости, которую рождало участие в больших делах страны.

С осени 1931 года С. Диковский работает в «Комсомольской правде», которая была тогда, по словам М. Горького, самым живым и талантливым органом нашей прессы. Молодой, но с немалым профессиональным опытом, журналист целиком отдается газетной работе. Только за один месяц им были написаны: очерк «Мировые ребята» о рабочих Харьковского тракторного завода!; корреспонденция «Две поправки» о реконструкции автомобильного завода в Москве; очерк «От пастушеской сумы к ордену Ленина» о бригадире тракторного завода на Волге М. Бердникове; заметка «Звучащая пошлость» о неудачном кинофильме; статья «Вдогонку за Донбассом» о рекордных достижениях лучших шахтеров Подмосковного угольного бассейна и отставании других из-за различных неполадок.

В сентябрьских номерах газеты за 1932 год печатается восемь очерков С. Диковского о пограничниках под общим названием «Стой! Кто идет?» с иллюстрациями Бориса Пророкова. Опубликованные затем в журнале «Октябрь», они в 1933 году выходят отдельной книгой «Застава N». Это была первая в советской литературе книга очерков-рассказов о буднях пограничной заставы. Лучшие из них — «Товарищ начальник», «Наша Занда» и «Петр Аянка едет в гости» — не утратили интереса и сегодня, что во многом объясняется жизненной правдивостью, за которой кроется глубокое и детальное исследование жизни будущих героев. «Чтобы рассказать о работе таежной заставы, пришлось объехать не меньше десяти пунктов, а биографию начальника выбрать из тридцати четырех записанных биографий командиров, — говорил С. Диковский. — Самым прочным, взвешенным и удачным в пограничных очерках считаю то, что узнал, выходя с бойцами в наряды, участвуя в преследовании нарушителей границ, помогая в боевой учебе».

В очерках созданы яркие, запоминающиеся портреты советских людей, которым доверена защита государственной границы. Скупыми, но выразительными штрихами нарисован портрет советского командира 30-х годов — начальника заставы Гордова («Товарищ начальник»). Один из «тысячи рабочих, оторванных от заводов во имя безопасности страны», Гордов получает назначение на пограничную заставу. Обязанности начальника, чекиста, командира, воспитателя требуют больших знаний, и он, прошедший командирскую школу не за партой, а на фронтах гражданской войны, рьяно берется за учебу.

«Петр Аянка едет в гости» — рассказ о «совсем особой границе», которая протянулась вдоль Охотской тайги. И там красноармейцы не только несут пограничную вахту, но и ведут постоянный бой с пережитками прошлого. Меняющееся сознание населения Крайнего Севера показано в рассказе с большой убедительностью. Петр Аянка еще не расстался с предрассудками, но уже безоговорочно поверил в правду новой жизни, которая пришла в тунгусские юрасе не без помощи пограничников.

Работая в «Комсомольской правде», а с осени 1934 года в «Правде», С. Диковский много ездит по стране. Очерки, статьи, корреспонденции, заметки этих лет написаны по материалам поездок в Ростов-на-Дону и Свердловск, Павлов-на-Оке и Уржум, поселок Доскино Горьковской области и Казань, Бийск и Петропавловск, Чебоксары и Азов, Муром и другие города нашей страны. Сериями очерков завершилась командировка на строительство Беломорско-Балтийского канала, участие в автопробеге Москва — Каракумы — Москва, поход на яхтах вокруг Скандинавии.

В годы работы в центральных газетах оттачивается мастерство Диковского-очеркиста. «Очерк, — писал он, — должен рассказать о новых явлениях, происходящих в нашей стране, увлекательно, сильно и коротко, языком художника, умеющего видеть и обобщать». Поэтому, прежде чем написать очерк «Судья», он не только побывал на судебных процессах и поговорил с народным судьей, но и посетил ряд предприятий, был в райкоме партии, побеседовал с десятками людей, с которыми связана работа судьи. Так же рождались другие очерки. Лучшие из них — «Операция доктора Бага», «Волнение», «Башмак», «Тундра и культура», «Герой школы» — прочно вошли в творческое наследие писателя.

Газетным выступлениям С. Диковского всегда были чужды шаблон, слепое следование законам жанра.

Интересно в этом отношении воспоминание одного из бывших «правдистов».

«Разъездной корреспондент отдела информации… Диковский должен был из каждой поездки привозить как можно больше сообщений о текущей жизни на местах, о самых последи их событиях и на заводах и в колхозах. А он доставлял в отдел не информацию и даже не обычные газетные очерки, а художественные произведения, с ювелирным блеском отделанные миниатюры. Не печатать их было непростительным грехом.

…Патриоты репортажа и информации инструктировали его примерно так:

— Главное, товарищ Диковский, запомните: вы сотрудник отдела информации, ясно?

Диковский слушал почтительно, со строгим выражением лица и согласно кивал головой.

— А зарисовочки ваши… что ж, они хороши, это бесспорно, и на летучках их всегда хвалят. Но… все-таки нужна информация. Понимаете? Самая обыкновенная информация.

Диковский еще ниже наклонял голову, с его лица не сходило выражение вины. Он уезжал в очередную командировку и по возвращении…

— Как? Что это?.. А? Опять ваши зарисовочки! — огорчались мастера репортажа. Новая корреспонденция переходила из рук в руки, и чем больше ее читали, тем больше она нравилась…»

Международная обстановка 30-х годов усилила значение военно-патриотической темы. Рассказы «Погоня» и «На тихой заставе» дополняют картину пограничных будней, созданную в книге «Застава N». В каждом из них показан тот мужественный, самоотверженный и скромный характер советского воина, который всегда привлекал С. Диковского.

Спокойно и просто, словно о чем-то обыденном, рассказывает повар Федор Хрисенков о нападении банды на «тихую» заставу и даже не упоминает о том, что он сам совершил подвиг («На тихой заставе»). Между тем Федор Хрисенков, оказавшись один среди врагов, криком «В ружье!» поднял уже окруженную бандой казарму и лишь чудом остался в живых.

Одновременно писатель много и плодотворно работает над рассказами. Трудовому перевоспитанию нарушителей закона, осужденных советским судом, посвящены «Жалоба», «История одной кражи», «Капельдудка». В центре рассказов «Арифметика», «Васса», «Сундук» — советский человек, строитель нового общества с его новым взглядом на жизнь и труд.

В 1930 году ПУАРМ направил С. Диковского учиться на японоведческий факультет Дальневосточного университета. Там он впервые столкнулся с японцами — преподавателями и студентами. Наблюдения этих лет отразились в рассказах из жизни Японии.

Теплыми красками и с большим сочувствием нарисован портрет японской крестьянки Умэко («Госпожа Слива»), Нужда заставила ее стать временной женой, а по существу, прислугой учителя Ямадзаки, мелочного, самодовольного педанта. Подавленная тяжестью вековых обычаев и предрассудков, миловидная и работящая Умэко постепенно превращается в безмолвную рабу, а затем лишается крова и средств к существованию. После долгих и бесплодных поисков работы Умэко становится грузчицей угля на пароходной пристани. Непосильный труд уже через год превратил молодую женщину в старуху, а вскоре стал и причиной ее гибели.

В отличие от покорной Умэко, герои рассказов «Клетка» и «Труба» открыто протестуют против бесправного положения. Идя на большой риск, коллектив рабочего любительского театра ставит пьесу «Клетка». Нет, режиссер не восстановил запрещенного текста, он просто превратил его в пантомиму. А цензорские купюры были восполнены стихийными репликами из зрительного зала, где находились рабочие заводов и судоверфей, трамвайщики и студенты, матросы и работницы фабрик.

Молодой рабочий Нагано («Труба»), еще вчера сомневавшийся в успехе забастовки, сегодня берет на себя самую опасную и трудную роль: он поднимается на вершину сорокаметровой заводской трубы, являя собой живой флаг забастовщиков. Ни холодные ночи, ни угрозы полицейских, ни брандспойт пожарных не смогли сломить в течение шести суток мужества молодого рабочего.

Эти рассказы содержат немало интересных подробностей об обычаях, традициях и быте японцев. Писателю удалось достичь в них большой жизненной достоверности, хотя он никогда не был в Японии.

Лучшие рассказы тех лет вошли в небольшую книжку «Железная утка» (1936) и свидетельствовали о росте дарования С. Диковского и овладении жанром рассказа.

В ознаменование двадцатилетия Октября по инициативе М. Горького было задумано пятитомное издание «Две пятилетки», посвященное героическим подвигам советских людей. В первом томе предполагалось опубликовать материалы С. Диковского о пограничниках. Посетив с группой писателей М. Горького в его доме, где обсуждалось это издание, С. Диковский с воодушевлением принялся за работу. Исходным материалом для повести послужили газетные сообщения о братьях Котельниковых: когда старший погиб в схватке с японцами, младший добровольно заменил его в строю пограничников. Однако писатель хотел развить тему более широко: показать наш, советский, высокопатриотический народ и противника, пусть и сильного, вымуштрованного, «но все же обреченного в стычках с нами на гибель, потому что с Красной Армией сейчас никакая армия не может сравниться».

Несмотря на глубокое и детальное знание жизни пограничников, С. Диковский вновь едет на Дальний Восток, чтобы еще раз увидеть будни людей, охраняющих границу. Бойцы и командиры одного из самых боевых отрядов становятся прототипами его новой повести «Патриоты».

Биография главного героя Андрея Коржа неотделима от биографии страны. Ударник первых пятилеток, комсомолец, он живет на горячем энтузиазме, присущем молодому поколению 30-х годов. Надев военную форму с зелеными петлицами, Корж проходит суровую и сложную школу пограничных будней, без которой невозможна защита границы. Однако несет он военную службу легко и радостно, как недавно нес заслуженную славу бригадира маляров и штукатуров. У него живой, общительный характер: «Только три дня прошло с тех пор, как на утренней поверке впервые выкликнули фамилию Коржа, но бойцам и начальнику уже казалось, что всю жизнь они видели это веселое лицо».

На заставу Корж привез уйму цепких словечек, смешных рассказов, песен. У него всегда в запасе шутка, и он сам готов от души посмеяться вместе со всеми над собственной оплошностью. На полигоне Корж метко бьет по мишени, на манеже гарцует как прирожденный джигит, в казарме виртуозно играет на баяне, а в трудную минуту, при встрече с нарушителями границы, Корж смел и находчив, в бою отважен и самоотвержен, готов отдать жизнь за Родину.

Несмотря на несхожесть, ибо «срок иной, пора иная», в Андрее Корже можно узнать некоторые черты его младшего литературного собрата, бравого бойца, неунывающего Василия Теркина. Критика послевоенных лет отмечала, что С. Диковским были точно схвачены и переданы типические черты характера советского воина.

Стоя на посту, Корж постоянно ощущал свою необъятную страну, безопасность которой он охранял. И стране был дорог Андрей Корж. Нельзя без волнения читать строки писем, присланных на заставу после его гибели. Искреннее глубокое участие соседствует в них с гордостью за советского бойца, ненависть к врагу — с готовностью занять место Коржа в строю пограничников. Эти письма — документы истинного патриотизма, присущего в равной мере бойцам пограничной заставы и всему советскому народу.

С любовью и симпатией изображены в повести красноармейцы-пограничники и начальник заставы капитан Дубах. По сигналу боевой тревоги горстка бойцов, не исключая и повара, вступает в бой с сильным и многочисленным противником. Этих отважных людей писатель назвал простым и волнующим словом — патриоты.

Но если широко «рассказывать о нашем патриотизме, — говорил С. Диковский, — то надо противопоставить ему и патриотизм, чуждый нам». Писатель полагал необходимым хорошо знать врага, а им в 30-е годы была японская армия, чьи вооруженные провокации на дальневосточной границе грозили вылиться в открытую войну с нашей страной.

На страницах повести писатель показал жизнь представителей японской военщины — от рядового солдата до поручика — обнажив их глубокое отличие от советских воинов.

Еще сотрудничая в армейской газете «Тревога», С. Диковский как-то сказал: «Пять тысяч выправленных военкоровских заметок и рабкоровских писем — эта, пожалуй, стоит большой книги». Такой книгой стала повесть «Патриоты». Опубликованная в журнале «Новый мир» (сборник «Две пятилетки» не состоялся), а затем вышедшая отдельной книгой, она имела большой успех.

С. Диковский, в отличие от большинства писателей, раскрывающих военно-патриотическую тему на материале революции и гражданской войны, показал будни Красной Армии в 30-е годы. Это, наряду с художественными достоинствами, обеспечило повести долгую жизнь.

Созданная в 1937 году повесть «Патриоты» стала рубежом в творчестве С. Диковского. Оставив газету, он полностью посвящает себя писательскому труду, много и успешно работает в жанре рассказа. В 1938 году журнал «Новый мир» публикует рассказы «Горячие ключи», «Рыбья карта» и «Егор Цыганков», объединенные в цикл «Старики».

Плотнику Федору Павловичу («Горячие ключи») «перевалила за шестьдесят», когда он из Чувашии «махнул на Камчатку». Его умелые руки не остались и там без дела, а пытливый, хозяйский глаз приметил огромные возможности новой земли. И вот у старого плотника «от планов бессонница», ему не дает покоя мечта превратить Горячие ключи в цветущий рыбацкий поселок.

Неутомимо трудится старик Гончаренко («Рыбья карта»). Прославленный бригадир рыбаков, он по многу суток не покидает своей флагманской банды в поисках косяков тарани и сельди. «Моя куртка не от моря, от пота соленая. Шукать рыбу треба» — так объясняет Гончаренко свой профессиональный секрет.

Только возраст роднит героя рассказа «Егор Цыганков» с мастером плотницкого дела и бригадиром рыбаков. Знаменитый «по-дурному — пестро, горласто», старатель Егор «жил лихо, угарна — год в тайге, день в трактире». Через тридцать лет «помятый, остывший, испробовав все, что возможно», Егор решает вновь попытать удачу. Его удивляет молодой город, выросший на месте прииска и поселка Рассыпка. Он с недоумением рассматривает оборудование, пришедшее на смену «фарту». Ему чужды люди, которые живут и работают по-новому, и им глубоко чужд этот живущий прошлым старик с его кустарным лотком и озорными рассказами о старом прииске. Не найдя золота, с горькой думой о напрасно прошедшей жизни покидает Егор места, где протекала его лихая молодость.

В конце 30-х годов мир был втянут в новую войну; в это предгрозовое для нашей страны время писатель создает рассказы «На острове Анна» и «Сказка о партизане Савушке». Как и более ранний рассказ «Операция», они посвящены событиям гражданской войны. Герои рассказов — юный комсомолец Савка («Операция»), честный и твердый в своих убеждениях радист Новоселов («На острове Анна»), беспокойный, веселый мужичок Савушка — каждый по-своему демонстрируют свою преданность революции и готовность защищать ее завоевания.

В свое время С. Диковский много плавал на сторожевых катерах и близко наблюдал жизнь моряков-пограничников Камчатки. «Это очень интересно, — говорил он. — Маленькие суденышки охраняют Камчатку до самого севера, причем охраняют в очень трудных условиях». В 1938–1939 годах писатель создал и опубликовал шесть рассказов, объединенных общностью героев, местом действия и манерой повествования. Они составили затем цикл «Приключения катера «Смелый» о патриотизме советских моряков.

Так же как и в других произведениях писателя о пограничниках, в центре рассказов — простые, скромные и мужественные рядовые бойцы Красной Армии. И герой рассказа «Комендант Птичьего острова» — ученик моториста, еще не привыкший к морю первогодок Косицын, и «несуразный парень, равнодушный ко всему на свете, кроме четырехтактного мотора и футбольной площадки», моторист Сачков в трудную минуту становятся решительными, смелыми и самоотверженными.

Притягателен облик командира катера лейтенанта Колоскова. Бравый балтиец, человек спокойный и мужественный, он прошел школу гражданской войны и с тем же упорством, что и герой раннего рассказа «Товарищ начальник» Гордов, изучает японский язык. Всегда подтянутый, выдержанный, внешне неторопливый, Колосков действует быстро и решительно при встрече с нарушителями границы.

Все эти «славные размашистые ребята», которые идут навстречу препятствиям, как «в атаку, не советуясь ни с кем, кроме горячего сердца», противопоставлены в рассказах японским хищникам-рыболовам. Алчные, не боящиеся риска в стремлении урвать побольше, дерзкие и жестокие, когда обстоятельства складываются в их пользу, эти люди, пойманные с поличным, ведут себя трусливо и лицемерно, скрывая под маской хитрости свое истинное отношение к Советской стране и советскому народу.

Цикл «Приключения катера «Смелый» по праву считается лучшим в творчестве С. Диковского. Ему удалось передать глубину обаяния советских людей в матросских бушлатах, овеянных северными морскими ветрами. Остросюжетные и занимательные, рассказы в целом создают интересную хронику суровых пограничных будней. Красочно изображены морской пейзаж и своеобразная природа Камчатки. Так же как повесть «Патриоты», эти рассказы обрели долгую жизнь.

Одновременно с работой над циклом «Приключения катера «Смелый» С. Диковский обдумывал замысел нового произведения. «Я хочу написать о японской интервенции, — говорил он, делясь своими творческими планами, — книгу о том, как мы били японцев на Дальнем Востоке». По его мнению, будущий роман «Интервенция» должен быть «лучше «Патриотов» — смелее, проще». Уже наметились герои, отдельные сцены. «По ночам вижу, как горят деревни, как бьют интервентов, как оружие куют», — сообщал писатель из Владивостока, где собирал материал для будущего романа. Однако новому замыслу не суждено было осуществиться. Не суждено было писателю увидеть и новую, включающую лучшие произведения книгу «Рассказы», подготавливаемую к изданию «Советским писателем».

В 1939 году, едва началась война с белофиннами, С. Диковский едет на фронт в качестве специального корреспондента «Правды». Его письма с линии огня дышат энергией и бодростью. «Обстановка сложная, очень интересная… Десять дней провел в кочевках по частям Красной Армии. Был у артиллеристов, пехотинцев, саперов, побывал в окопах, на батареях, наблюдательных пунктах — видел, кажется, все, что можно видеть, набрал уйму материала». Уже зреют замыслы очерков «Записки военного корреспондента» и пьесы для Театра Красной Армии, готовятся материалы для фронтовых газет. В декабре, накануне боя, писатель вступает в партию. Тем горестнее сознавать, что эти полные внутреннего подъема дни стали последними для писателя. Он погиб 6 января 1940 года в бою под Суоми-Сальми.

Сергей Диковский был энергичным, активным, живущим в одном ритме со своим временем человеком. Отпущенные ему 33 года жизни совпали с бурными и сложными событиями нашей страны, и он прошел сквозь них достойно и честно, сохранив до конца своих дней верность тем лучшим идеалам, которые воспринял еще в пору комсомольской юности. За свою недолгую жизнь он успел сделать очень много. Его газетная деятельность была многообразна и плодотворна, он отдал ей много лет жизни. Литературное дарование писателя не успело развернуться в полную силу, но лучшее из того, что он создал, оставило след в советской литературе.

С. Гладышева

 

Патриоты

Повесть

 

Глава первая

Вдоль границы, от заставы «Казачка» к Медвежьей губе, ехали трое: капитан Дубах, доброволец Павел Корж и отец молодого бойца, сельский кузнец Никита Михайлович.

Ехали молча. Запоздалая уссурийская весна бежала от океана таежной тропой, дышала на голые сучья дубов и кидала жаворонков в повеселевшее небо. Вслед за ней, обгоняя всадников, летели птицы и пчелы.

Взбирались на сопку каменистой, звонкой тропой. Ветер раздувал на ветлах зеленое пламя, орешник и жимолость подставляли солнцу прозрачные листья, папоротник выбрасывал тугие острые стрелы; только вязы не слушались уговоров ручья: еще тянуло из падей ровным погребным холодком.

Ехали долго, через ручьи, сквозь шиповник и ожину, мимо низкорослых ровных дубков, и выбрались наконец на самый гребень сопки.

Открылась земля — такая просторная, что кони сами перешли в рысь. Маньчжурия уходила на юг, пустынная, затянутая травой цвета шинельного сукна. Земля была беспокойной, горбатой, точно под ее пыльной шкурой перекатывалась мертвая зыбь.

Никита Михайлович толкнул сына локтем. Старик любил вспомнить при случае сумасшедший мукденский поход.

— Видел, где твой батька подметки оставил? — спросил он, выезжая вперед.

— Поедем поищем, — сказал сын, смеясь. — А ты разве в пехоте служил?

— Нет, в гусарах…

— То-то привык за гриву держаться.

— Сказал бы я тебе, Пашка…

Скажи.

Коня конфузить не хочется.

Они стали взбираться дальше; впереди — маленький краснощекий отец, накрытый, как колоколом, тяжелым плащом, за ним — сын, большеголовый крепыш, озадаченный скрипом новых сапог и ремней. А тропа все крутилась по гребню, ныряла в ручьи, исчезала в камнях и снова бросалась под ноги коням — звонкая, усыпанная блестками кварца. Голова кружилась от ее озорства.

Между тем трава исчезла. Ноги коней по бабку стали уходить в жесткий пепел. Дико чернели вокруг всадников прошлогодние палы. Никита Михайлович съежился, помрачнел. Разговор оборвался.

Наконец лошади стали. За ручьем лежал город — незнакомый, глиняный, с четырьмя толстыми башнями по углам. Начальник не взглянул на него. Он спрыгнул с коня и снял линялую фуражку перед каменной глыбой.

— Читайте сами, — сказал он Никите Михайловичу.

В глубоких надписях, высеченных на глыбе неумелой, но сильной рукой, светилась дождевая вода.

Он был пулеметчиком, сыном народа,

Грозой для бандитов, стеною для родины.

А. Я. Корж. 1935 год. Ноябрь.

Теперь был апрель. Над глыбой летели пронизанные солнцем облака и отзимовавшие на дубах упрямые листья.

Никита Михайлович слез с коня, вынул записную книжку и переписал надпись. Начальник смотрел на него прищуренным глазом. Другой закрывала черная повязка.

— Не знаю, как насчет рифмы, — сказал капитан осторожно, — а смысл, мне кажется, правильный.

Никита Михайлович нагнулся, поднял из пепла пулеметную гильзу и долго вертел ее, точно сомневаясь, мог ли быть озорной большеротый Андрюшка «грозой для бандитов». Гильза еще не успела позеленеть.

— Это его позиция? — спросил он наконец, не глядя на Дубаха.

— Да, — ответил начальник.

— Он умер сразу?

— Нет, — ответил начальник.

Вдруг Никита Михайлович повернулся и, ухватив жесткими пальцами красноармейца за пояс, затряс его с неожиданной яростью.

— Подбери боталы! — закричал он стариковским фальцетом. — Какой ты к черту солдат! Нудьга! Простокваша!

Он долго кричал на Павла, забыв, что сам привез его на Дальний Восток. Сын пошатывался от взрывов яростного отцовского горя. Наконец он поймал отца за руки и грубовато заметил:

— Давайте, папаша, успокоимся…

Никита Михайлович сунул гильзу в карман и сказал капитану более спокойно:

— Баба, совсем баба… Это он такой сегодня… квелый…

— Вижу, — ответил Дубах и, отойдя от камня, стал рассказывать, как в стычке с японцами, прикрывая собой левый край сопки, был убит пулеметчик Корж.

Это был долгий рассказ, потому что, пока во фланг японцам ударил эскадрон маневренной группы, прошло четыре часа, и Корж шесть раз отбивал атаку противника.

Когда капитан кончил рассказ, ветер успел высушить камень. Фазаны выбрались из кустов и грелись на солнце, не обращая внимания на людей. Весна бежала по тропам, тормоша, щекоча, путая прошлогоднюю траву.

— В десяти шагах от пулемета мы подобрали японца, — сказал в заключение Дубах. — Он упал на собственную гранату. Это бывает, когда слишком рано снимают кольцо.

— Он был офицером? — спросил Павел.

— Нет, рядовой второго разряда.

— Самурай оголтелый, — сказал зло Никита Михайлович и, путаясь в плаще, стал садиться на лошадь.

 

Глава вторая

…Самураем он не был и никогда не задумывался о таких высоких вещах. В цейхгаузе 6-го стрелкового полка еще лежали проолифенный плащ новобранца и синяя хантэн с хозяйским клеймом на спине.

Четыре года этот рослый парень работал на туковарнях Хоккайдо и так провонял тухлой сельдью, что в казарме его тотчас окрестили «рыбьей головой». Это было сказано точно. Все мысли Сато были заняты сельдью, камбалой и кетой. Воспитанный в уважении перед деревенскими писцами, он был почтителен к начальству, старателен на занятиях и сдержан в разговорах с приятелями… Он молчал даже в праздничные дни, когда теплое сакэ развязывает солдатские языки я отпускники наперебой начинают врать о своих похождениях в кварталах Джоройи… Но стоило только завести речь о ценах на сельдь или о шпаклевке кунгасов, как Сато преображался: его глаза становились веселыми, голос громким, а движения сильных рук такими размашистыми, точно перед ним были не казарменные нары, а морской берег. Уж тут-то он мог поспорить с кем угодно, хоть с самим господином синдо.

Сато вырос на западном побережье Хоккайдо и знал все: сколько локтей в ставном неводе, когда начинается нерест кеты, почему камбала любит холодную воду и сколько дают скупщики за корзину свежих креветок…

За три месяца жизни в казарме Сато успел смыть терпкий запах рыбы, водорослей и смоленых сетей, но кличка прилипла к нему, как рыбья чешуя. По вечерам, после занятий, приятели любили подсмеиваться над старательным и наивным северянином.

— Ано нэ! — объявлял во всеуслышание горнист Тарада. — Кто знает, почему возле Карафуто стало видно морское дно?

Ответ был известен заранее, но тотчас несколько шутников с самым удивленным видом подхватывали невинный вопрос:

— Что случилось с морем, Тарада?

— В самом деле…

— Я думаю, оно высохло от тоски, — замечал с глубокомысленным видом толстяк Миура.

— Нет, — объявлял Тарада торжественно, — дно видно потому, что Сато съел всю морскую капусту…

Жаловаться в таких случаях было бесполезно. Фельдфебель, сам любивший дразнить деревенщину, сидел поблизости, багровый от смеха, хотя и делал вид, что не слышит шуток Тарада.

Впрочем, и казармы и фельдфебель были давно позади. Восьмые сутки «Вуго-Мару» шел вдоль западного побережья Хонсю, собирая переселенцев в свои обширные трюмы. Пароход опаздывал. Он брал крестьянские семьи в Отару и Акита, лесорубов из Аомори, плотников в Муроране, плетельщиков корзин из префектуры Гояма, гончаров из Фукуи. Он грузил бочки с квашеной редькой и агар-агаром, мотыги, котлы, брезентовые чаны для засолки, тысячи корзин и свертков самых фантастических очертаний. Чем дальше к югу полз «Вуго-Мару», тем глубже уходили в воду его ржавые борта. В Аомори еще видны были концы огромных винтов, а в Канадзава исчезла под водой даже марка парохода. Капитан прекратил погрузку.

Последними поднялись на борт шесть бравых молодцов в одинаковых сиреневых шляпах. У них были документы парикмахеров и чемоданы, слишком тощие для переселенцев. Разместились они вместе с коммерсантами и учителями в каютах второго класса.

Наконец пароход вышел в открытое море, увозя с Хонсю и Хоккайдо ровно полторы тысячи будущих жителей Маньчжоу-Го и охранную роту стрелков.

Стойкий запах разворошенных человеческих гнезд поселился в трюмах. Люди разместились на двойных нарах, семейные завесились занавесками, зажгли свечи.

В глубоких железных колодцах голоса плескались как в бочках. Были здесь крестьяне из южных районов, рыбаки, прачки, безработные матросы, уличные торговцы, проститутки, монахи, садовники и просто искатели счастья и славы. Только детей почти не замечал Сато в трюмах. Переселенцы еще выжидали, хотя официальные бюллетени военного министерства сообщали, что партизанский отряд «Братья севера» давно разгромлен возле Цинцзяна.

Все это пестрое население орало, переругивалось, грохотало на железных палубах своими гэта и приставало к караульным солдатам с расспросами. Больше всего возни было с крестьянами. Точно вырванные из земли кусты, захватившие корнями комья земли, переселенцы стремились перенести на материк частицу Японии. Они везли с собой все, что смогли захватить: рисовые рогожи, шесты для сушки белья, холодные хибати, домашние божницы, соломенные плащи, садовые ножницы и круглые деревянные ванны, не просыхавшие целое столетие. Старики захватили с собой даже обрывки сетей. Они покорно кивали головами, когда господин старшина объяснял, что никакого моря в Маньчжурии нет, и хитро подмигивали друг другу, едва этот толстяк поворачивался к ним спиной. Не могло быть в мире такой земли, где бы не блестела вода. А там, где вода, наверное, найдется и сельдь, и крабы, и камбала.

Если бы была возможность, упрямцы погрузили бы с собой и паруса, и древние лодки, и стеклянные шары поплавков, но пароход уже шел открытым морем, покачиваясь и поплевывая горячей водой.

— Коматта на! — сказал наконец старшина, совершенно отчаявшись. — Спорить с вами — все равно что кричать ослиному уху о Будде…

— Извините, мы тоже так думаем, — поспешно ответили с нар.

— Всю эту рвань придется оставить в Сейсине.

— Мы тоже так думаем…

— Уф-ф… — сказал господин старшина, озадаченный таким покорным лукавством.

И он ушел наверх к капитану — заканчивать партию в маджан, начатую еще по дороге к Цуругу.

Между тем голубая полоска берега все таяла и таяла. Реже стали попадаться сети, отмеченные красными буйками. Исчезли парусники с квадратными темными парусами и легкие исабунэ рыбаков. По левому борту «Вуго-Мару» проплыл последний остров — горбатый, с карликовыми соснами на гребне. Видимо, ветер дул здесь в одну сторону — деревья стояли, вытянув ветви к юго-западу, точно собираясь улететь вслед за облаками. «Вуго-Мару» — ржавый утюг в шесть тысяч тони водоизмещением — шел, покачиваясь, не спеша разглаживая пологую волну. За кормой дрались чайки, раздирая выброшенные коком рыбьи кишки.

Наконец Хонсю стал таким далеким, что никто уже не мог сказать, остров это или просто клочок пароходного дыма.

— Третье отделение — в носовую каюту! — крикнул ефрейтор, рысцой пробегая по палубе.

Сато нехотя отвалился от борта. Чертовски неприятно было покидать палубу ради двухчасового урока русского языка. Легче пройти с полной выкладкой полсотни километров, чем произнести правильно «корухоз» или «пуримет».

Чтобы продлить удовольствие, Сато нарочно пошел на бак окружным путем, через весь пароход. Когда он вошел в узкую железную каюту, третье отделение уже сидело за столом, выкрикивая готовые фразы из учебника майора Ито. Это был странный язык, в котором «а» и «о» с трудом прорезывались среди шипящих и свистящих звуков, а «р» прыгало, как горошина в свистке.

Собеседником Сато был Тарада — гнилозубый насмешливый моряк из Осака. Он знал немного английский, ругался по-китайски и утверждал, что русский понятен только после бутылки сакэ.

Третье отделение повторяло «Разговор с пленным солдатом».

— Руки вверх! — кричал Сато. — Стой! Иди сюда. Кто ты есть?

— Я есть солдат шестой стрелковой дивизии, — отвечал залпом Тарада.

— Куда вы шел?.. Не сметь молчать! Сколько есть пуриметов в вашем полку? Высказывай правду… Как зовут вашего командира?

— Он есть майор Иванов. Сколько есть пуриметов? Наверное, тридцать четыре.

Потом они разучивали разговор с почтальоном, с девушкой, с мальчиком, стариком и прохожим.

— Эй, девушка! Поди сюда, — предлагал Сато. — Оставь бояться… Японский солдат наполнен добра.

— Я здесь, господин офицер, — покорно отвечал Тарада, стараясь смягчить свой застуженный голос.

— Смотри на меня, отвечай с честью. Где русский офицер и солдат?.. Они прыгнули сюда парашютом.

— Простите… Радуясь вами, я их не заметил…

— Однако это есть ложь. Не говори так обманно. Этот колодец еще не отравлен солдатами? Слава богу, мы не грабители. Мы тоже немного есть христианцы.

— Покажи язык, — сказал Тарада, когда Сато захлопнул учебник. — Эти упражнения — чертовски опасная штука… Одному солдату из третьего взвода пришлось ампутировать язык…

— Глупости, — сказал Сато недоверчиво.

— Клянусь! Бедняга орал на весь госпиталь. — Подвижное лицо Тарада приняло грустное выражение. — Бедняга вывихнул язык на четвертом упражнении, — добавил он тихо, — а ведь его еще можно было спасти.

Все еще сомневаясь, Сато осторожно высунул язык.

— Еще, приятель, еще, — посоветовал Тарада серьезно. — Так и есть… Он скрутился, как штопор…

И шутник с размаху ударил Сато в подбородок.

Раздался смех. Жизнь на пароходе была так однообразна, что даже прикушенный язык вызывал общее оживление.

Обезумев от боли, Сато бросился на обидчика с кулаками.

— На место! — крикнул грозно фельдфебель Огава. — Тарада, вы опять?

— Я объяснял ему произношение, — сказал смиренно Тарада.

— Молчать!.. Вы ведете себя как в борделе…

И он вышел из каюты, чтобы доложить о случившемся господину подпрапорщику.

Язык Сато горел. Чувствуя солоноватый вкус крови, солдат с ненавистью смотрел на маленького развязного человечка, которого он мог сшибить с ног одним ударом кулака.

Всем было известно, что Тарада хвастун и наглец. Он держал себя так, как будто не к нему относилось замечание господина ефрейтора.

— Кстати о языке, — заметил Тарада, едва захлопнулась дверь каюты. — Вы знаете, как в Осака ловят кошек? Берешь железный крючок номер четыре и самый тухлый рыбий хвост. Потом делаешь насадку и ложишься за дерево. «Мяу-мяу», — говоришь ты какой-нибудь рыжей твари как можно ласковей… «Мияу-у», — отвечает она, давясь от жадности. Тут ее и подсекаешь, как камбалу, за язык или за щеку. Котята здесь не годятся. Их кишки слишком слабы для струн сямисэна… Хотя за последнее время…

Стукнула дверь. Вошел очень довольный фельдфебель Огава.

— Тарада! Двое суток карцера! — объявил он во всеуслышание.

— Слушаю, — ответил Тарада спокойно. — Сейчас?

— Нет, по прибытии на квартиры. Остальные могут приступить к развлечениям.

Развлечений было два: домино и патефон с несколькими пластинками, отмеченными личным штемпелем капитана. Кроме того, можно было перечитывать наклеенное на железный столб расписание дежурств и разглядывать плакат «Дружба счастливых». Плакат был прекрасен. Два веселых мальчика — японский и маньчжурский — ехали на ослах навстречу восходящему солнцу. Вокруг всадников расстилалась трава цвета фисташки, и мальчики, обнимая друг друга, улыбались насколько возможно искренне. Внизу была надпись: «Солнце озарило Маньчжурию, Вскоре весь мир станет раем».

Однако никто не любовался плакатом. За десять дней плавания мальчики примелькались, как физиономии фельдфебелей.

Четверо солдат завладели домино. Остальные, сидя на койках, ждали своей очереди и вполголоса обсуждали ближайшие перспективы переселенцев.

— Г-говорят, их расселят на самой границе, — сказал заика Мияко.

— Да… Им будут давать по сто цубо на душу.

— Кто это вам сообщил? — заинтересовался ефрейтор.

— Я слышал от господина ротного писаря.

— Ничего не известно, — оборвал ефрейтор.

Наступила пауза.

— Г-говорят, что русские могут спать прямо на снегу, — сказал невпопад Мияко.

— Ну, это враки…

— Они очень сильны… Я сам видел, как русский грузчик поднял два мешка бобов.

— Это потому, что они едят мясо, — пояснил с важностью ефрейтор. — Зато они неуклюжи.

— «Симбун-майничи» пишет, что у них отличные самолеты.

— Глупости! Наши истребители самые быстроходные… — И господин фельдфебель стал подробно пересказывать вторую главу из брошюры «Что должен знать о русских японский солдат». По его словам, на пространстве от Байкала до Тихого океана населения меньше, чем в Осака. Русские так богаты землей, что тысяча хори считается у них пустяком. Они ленивы, как айносы, и жадны, как англичане. Железо и уголь валяются у них под ногами, но они ищут на севере только золото.

О русских солдатах фельдфебель отозвался весьма пренебрежительно, как подобает настоящему патриоту.

— Партизаны опаснее регулярных войск, — сказал он в заключение. — Партизан может попасть из ружья ночью в мышиный глаз, если не пьян, конечно.

Зашипела пластинка, и солдаты умолкли. Грустный женский голос запел известную песню о японском солдате, убитом сибирскими партизанами. Пела мать героя. Голос ее был мягок и глух. Если закрыть глаза, можно легко представить пустой дом, бренчание сямисэна на улице и мать, протянувшую руки над хибати. Тихо звенят угли. Остриженная траурно-коротко, она раскачивается и поет:

В дом вошел солдат незнакомый, Снега чистого горсть передал. — Снег как горе, он может растаять, — Незнакомый солдат мне сказал. — Где Хакино? — его я спросила. — Сети пусты, и лодка суха. — Тонет тот, кто плавает смело, — Незнакомый солдат мне сказал.

Над головами слушателей гудела от ударов воды железная палуба. Светло-зеленые волны беспрестанно заглядывали в иллюминаторы. Временами распахивалась дверь, и мелкая водяная пыль обдавала собравшихся. Впрочем, солдаты не обращали на это внимания. Это были рослые, выносливые парни с Хоккайдо, которым предстояло увидеть если не Сибирь, то нечто на нее похожее. Каждый из них представлял себя на месте «убитого Хакино».

Был бы он лейтенантом сегодня, —

вспомнила мать и умолкла.

Тарада, успевший заглянуть в костяшки соседей, с треском положил плашку на стол.

— Был бы я ефрейтором сегодня! — сказал он с досадой.

Раздался смех. Всем было известно, что Тарада за драку на каботажной пристани был разжалован в рядовые второго разряда.

Язык Сато горел. Противно было смотреть на оттопыренные уши Тарада и слушать его дурацкие шутки.

— Разрешите выйти по надобности? — спросил Сато ефрейтора.

— Ступайте. Это уже шестой раз…

— Извините… Меня укачало.

Он долго бродил по железной палубе, побелевшей от соли. За два часа все изменилось неузнаваемо. Туман закрывал теперь мачты, трубу и даже часть капитанского мостика. Беспрестанно бил колокол. Надстройки на баке казались страшно далекими, точно очертания идущего впереди корабля. Казалось, что «Вуго-Мару» покачивается на якоре, но стоило только присмотреться внимательнее, и тотчас десятки деталей выдавали непрерывное движение парохода. Тихо повизгивали по краям палубы цепи рулевого управления, вздрагивал корпус, вертелось на корме колесо лага, а когда Сато заглянул за борт, то поразился быстроте мутной волны, бежавшей вдоль «Вуго-Мару».

Все четыре люка были открыты. Капитан экономил электричество: на дне трехэтажных трюмов горели свечи. Люди успокоились, привыкли к сумраку, постоянному дрожанию железных нар и резкому запаху карболки. Мужчины играли в маджан и хаци-дзи-хаци, женщины вязали грубые шерстяные фуфайки. Сквозь ровный гул, поднимавшийся из трюмов, иногда прорезывалась песня, затянутая одиноким певцом.

Трюм походил на дом в разрезе. Странно было видеть на крыше этого мирного дома скорострельную пушку Гочкиса. Закрытая чехлом, перехлестнутая тросами, она стояла на корме «Вуго-Мару», напоминая переселенцам о возможных опасностях.

Возле пушки всегда толпились любопытные. Бравый вид солдат, их металлические шлемы и суровые лица вызывали у деревенщины почтительный восторг.

Один из зевак, крестьянин с сухими руками, отмеченными пятнами фурункулов, остановил Сато.

— Простите, почтенный, — начал он робко, — ведь вы уже были на Севере?

«Почтенный»! Это было сказано снизу вверх. Первый раз за полгода службы Сато почувствовал себя настоящим солдатом. Уши его побагровели от удовольствия. Он хотел ответить наивному собеседнику «нет», но язык опередил желание Сато.

— Да, — сказал он поспешно, — я был в Маньчжоу-Го.

— Говорят, что там нет ни деревьев, ни рек…

Подражая господину фельдфебелю, Сато выпятил губы:

— Глупости!

— Однако многие возвращаются обратно…

— Глупости! — повторил Сато твердо. — Ничего не известно.

И он, заметно важничая, зашагал дальше, не замечая своих распустившихся обмоток.

 

Глава третья

Он приехал в отряд прямо со знаменитой стройки № 618 — маленький озабоченный человек в резиновых тапочках и пыльнике, надетом на шевиотовый пиджак. Его глаза были красны от известковой пыли и бессонницы. Голубые, белые, зеленые, желтые брызги покрывали кепи приехавшего, точно по дороге в отряд призывник попал под дождь из масляных красок.

— Ваша фамилия?

— Корж!

Это было сказано с достоинством. Бригадир штукатуров и маляров был заслуженно знаменит. За свои двадцать два года он успел выкрасить четыре волжских моста, два теплохода, фасад Дома союзов, шесть водных станций, решетку зоосада и не меньше сотни крыш.

Впрочем, он нес свою славу легко. Она не обременяла ни стремянок, ни люлек, на которых работал знаменитый маляр.

Корж назвал себя и ждал от командира достойного ответа.

— А-а-а, — сказал пограничник довольно спокойно и поставил карандашом синюю птичку, — сейчас вас проводят в каптерку.

И все. Корж даже немного обиделся.

— Стройка шестьсот восемнадцать. Слыхали?

— Нет, — сказал командир с сожалением. — Где же слышать, если их шестьсот восемнадцать!

В тот же вечер Коржу срезали чуб и выдали сапоги, скрипевшие, как телега. Он получил также мятую шинель, учебную винтовку с черным прикладом и старенький клинок.

Затем отделком, старательный толстощекий барабинец, показал Коржу, как подшивать воротничок и заправлять койку. Он долго умащивал круглый, как колбаса, матрац, расправлял одеяло и, наконец, отойдя в сторону, наклонил голову набок, любуясь дивной заправкой.

— Как яечко, — сказал он мечтательно.

— Яичко…

— Вот-вот… Теперь глядите, что тут обозначено… Тут обозначена буква «ны»… «Ны» — значит ноги…

— Эн, — поправил Корж.

Отделком обиделся. Он вкладывал в обучение душу и не любил, когда его поправляли первогодки, не умевшие даже фуражку толком надеть.

— Давайте не будем вступать в пререкания, — заметил он строго. — «Ны» — есть буква «ны»… А теперь возьмите бирку, напишите фамилию и повесьте у изголовья.

Корж нехотя подчинился. Как не походило все это на бурную жизнь пограничника, которую он так ясно себе представлял!

Корж рассчитывал в первый же день увидеть Маньчжурию, но отряд стоял в восьмидесяти километрах от границы, в селе, ничем не напоминавшем Дальний Восток. Совсем как на Украине, белели здесь мазанки, шатались по улицам гусаки и скрипели над колодцами журавли, только вместо соломенных крыш всюду лежал американский гофрированный цинк.

Кому в двадцать два года не снится бурка Чапаева? Корж мечтал о кавалерийской атаке, о буденновской рубке, погоне, перестрелке в горах. Он уже видел под собой золотистого дончака, высокое лимонное седло и непременно голубой чепрак со звездой.

Вместо этого его привели в класс и посадили за стол. Молодой командир в галифе, подшитых кожей, и щегольских сапогах нарисовал на доске подобие бочки на четырех тумбах.

— Что мы наблюдаем? — спросил он, обводя строгими глазами бойцов.

— Лошадь.

— Нет… Лошадь — понятие гражданское. Мы наблюдаем, как такового, боевого коня. Иначе — объект иппологии.

Затем посреди бочки появилось сердце в виде туза, два веника — легкие, желудок с длинной трубой, и командир начал подробно объяснять украинским и сибирским колхозникам, для чего нужен боевому коню пищевод.

Корж не выдержал:

— А когда же будет езда?

— Практические занятия завтра.

После урока к Коржу подошел отделком.

— Если что не ясно, требуйте у меня разъяснения, — сказал он приветливо. — Конь, как таковой, устроен просто…

— Да мне…

Но отделенный командир уже стучал о доску мелком.

…Ночью, скатываясь с гладкого, как «яечко» матраца, Корж видел себя главным объектом лошадиной науки. Голый, он стоял посреди кабинета директора 618-й стройки, и маленький лысый Бровман, тыкая Коржа в живот счетной линейкой, рассудительно спрашивал: «А что мы наблюдаем? А мы наблюдаем пищевод боевого коня».

Как многие первогодки, Корж проснулся раньше побудки. Он долго лежал, представляя своего гнедого дончака, звон шпор и высокое скрипучее седло, пока отчаянный крик «подымайсь!» не стряхнул кавалериста с постели.

На манеже его ждало разочарование: вместо гнедого жеребца Коржу дали толстого белого мерина, одинаково равнодушно возившего и почту со станции, и новичков из учебного батальона. У коня были лукавые глаза, седые ресницы и мохнатые мягкие губы, тронутые зеленью по краям. Стоило только вывести этого бывалого коня на манеж, как он начинал бегать, точно заведенный, ровной и страшной тряской рысью. При этом голова его ритмично качалась, а в глубине толстого брюха отчетливо слышалось: вурм-вурм-вурм…

Звали мерина Кайзером, и начальник маневренной группы клялся, что встречал коня еще под Перемышлем в 1915 году.

Обиднее всего, что Кайзер был без седла. Вместе с другими первогодками Корж должен был трястись на голой лошадиной спине, как деревенский мальчишка, соскакивать, бежать рядом, положив руку на холку, потом делать толчок двумя ногами, снова вскакивать на мерина — и так без конца.

Охотно ходил Корж только на полигон. Здесь уже по-настоящему чувствовалась граница. В густой рыжей траве перекликались фазаны. Пахло мертвыми листьями, юфтью, кисловатым пороховым дымком. На солнце было тепло, а в тени уже звенели под каблуком тонкие ледяные иглы.

Тир находился в лощине. Бесконечными цепями расходились отсюда сопки. Первый ряд был грязновато-песочного цвета, второй немного светлей, третий отсвечивал голубизной, а уже дальше шли горы богатейших черноморских оттенков, от темно-синих до пепельных.

Приятно было улечься на густую травяную кошму, найти упор для локтей и, приподняв винтовку, почувствовать ее холодок и бодрящую тяжесть. Стреляли, туго перехватив руку ремнем, — приклад ложился как врезанный. В прорезь прицела виднелся маленький аккуратный солдат в круглом шлеме. Он тоже целился из винтовки.

Первые дни солдат бесстрашно стоял во весь рост. Потом он припал на колено, потом лег. Эта хитрость даже понравилась Коржу. Каждый день он мысленно разговаривал с солдатом.

«Хочешь в лоб?» — спрашивал он, щупая переносицу.

Круглый глаз противника заметно подмигивал.

«Прячешься?.. Ну, держи».

Ветер шевелил мишень, и солдат откровенно смеялся.

«Мало? На еще…»

Вместе с обоймой кончался и разговор.

— Корж, чего вы колдуете? — спрашивал командир взвода. — Придержите дыхание.

Впрочем, это говорилось только для порядка. У первогодка были крепкие руки и глаза цейсовской зоркости.

Все чаще и чаще картонный солдат возвращался из тира с простреленным шлемом или дырой в подбородке.

Все шло по-старому. Дни ложились плотно, как патроны в обойму, только обойма эта не заряжалась ни разу. Физгородок, манеж, караульный устав, старый учебный пулемет с пробитым надульником (его теперь собирали, закрыв глаза), тетради, классные доски, стучание мелка, а по вечерам шелест книжных страниц, рокот домр или перестук домино — все это больше походило на образцовую школу, чем на службу в пограничном отряде. Даже казарма, с ее кремовыми занавесками, бумажными цветами на деревянных столбах и четырьмя огромными фикусами в ленинском уголке, выглядела не по-военному — мирно.

Приближалась зима. По утрам, как чугунная, звенела на манеже земля. Осыпались последние желуди. Над станицей Георгиевской, где стоял отряд, висел синий кизячный дым — во всех печах гудело пламя. А Коржа по-прежнему держали в учебном батальоне.

«Живем, как в Пензе, — писал отцу Корж, — чистим сапоги, вместо пороха нюхаем ваксу… Того гляди назначат в каптеры».

А между тем на границе было далеко не спокойно.

Длинные цепи огней горели на юго-востоке, где поднимались крутые вершины сопок Мать и Железная. По ночам натужными голосами орали завязшие в болотах грузовики, и прожекторы прощупывали мосты и беспокойную, горбатую землю.

На краю села казачки накрест заклеили стекла бумагой — промерзшая земля гудела от взрывов. Станичные дивчата делились с первогодками калеными семечками и новостями.

Шел тридцать пятый год. С укреплений восточной полосы еще не сняли опалубку, но бетон уже затвердел. Упустив время, противник нервничал. Изо дня в день с застав сообщали о выкопанных пограничных столбах и задержанных диверсантах.

Появились раненые. По двору лазарета вторую неделю катался в ручной коляске красноармеец с пергаментно-светлым лицом. Один глаз у него был голубой, веселый, другой закрывала черная повязка. Дивчата передавали красноармейцу через ограду целые веники подмерзшей резеды и гвоздики.

Однажды Корж не выдержал:

— Где это вас?

— За Утиной протокой, — сказал негромко боец.

— Японцы?

— Нет, свои… земляки… — ответил он, ухмыляясь.

Ловко перехватывая колеса худыми руками, он ехал вдоль ограды и вспоминал пограничные встречи.

…Шел из Владивостока ясноглазый застенчивый паренек-комбайнер. И в расчетной книжке, среди бухгалтерских отметок, были найдены цифры, вписанные симпатическими чернилами.

…Шла из Маньчжурии полуслепая китаянка-старуха с теленком. Было известно заранее — переправляется партия опиума. Но только на третий день на брюхе теленка пограничники обнаружили два кило липкой отравы, размазанной по шерсти, точно грязь.

…Шел охотник с берданкой и парой фазанов у пояса. И в картонных патронах к берданке нашлись чертежи, свернутые пыжами.

А в последний раз на тропе возле Утиной протоки пограничный наряд встретил подгулявших косцов. Три казака, в рубахах нараспашку, с узелками и «литовками» на плечах шли, разматывая тягучую песню, завезенную дедами с Дона.

Их окликнули. Они отозвались охотно. Оказалось, колхозники.

Их спросили: «А какой бригады?» Старший ответил: «Первой лыськовской». И точно: такая бригада слыла лучшей в колхозе.

Их еще раз спросили: «Зачем в сумерках бродите вдоль границы?» Тогда старший — сквернослов с толстой шеей и выправкой старого солдата, — подмигнув товарищам, ответил, что идут косцы брать на буксир отстающий колхоз.

И, уже совсем было поверив косцам, отделком порядка ради потребовал пропуск: ведь шел же однажды бандит с кнутом пастуха и шашкой динамита в кармане.

— Ну а как же, — сказал весело старший косец, — есть и пропуск.

Тут, присев на корточки, он развернул пестрый свой узелок и, вынув бутылку-гранату, с матерщиной метнул ее в пограничников.

В трех косцах опознали москитную белую банду из соседнего маньчжурского городишка Цинцзяна…

Корж хотел было спросить, что случилось дальше с косцами, но из лазарета вышел санитар и, ворча, увез больного в палату.

После этого разговора Корж помрачнел. Сытая, толстая морда Кайзера казалась ему удивительно глупой, каша — прогорклой, гармонь — фальшивой. Было ясно одно: в то время как он метит в картонную рожу, где-то возле Утиных проток идет настоящий аврал.

В тот же вечер он сел писать громовую статью в «ильичевку», но докончить ее не успел. Коржа вызвали в штаб, к командиру учебного батальона.

— Ну что ж, — сказал батальонный, поздоровавшись с Коржем, — поздравляю с назначением и все такое прочее. Застава «Казачка». Выезжайте завтра. Кстати, тут и начальник.

Возле печки грелся командир в забрызганных грязью ичигах. У него были массивные плечи, пшеничные усы и пристальные, слегка насмешливые глаза бывалого человека.

Он шагнул к Коржу и загремел плащом.

— Сибиряк?

— Наполовину.

Командир засмеялся.

— Ну, добре… потом разберемся, — сказал он сиплым баском. — А пока — спать. Побудка без четверти три. — И он постучал по стеклышку часов крепким обкуренным ногтем.

 

Глава четвертая

Автомобили шли степью. Шестнадцать фиатовских грузовиков с воем и скрежетом взбирались на сопки, затянутые мертвой травой.

Стоял март, месяц последних морозов. Солнце освещало голые сучья кустов, низкие клены и сверкавшую, как наждак, мерзлую землю.

Степь пугала переселенцев простором и холодом. Ржавая посредине, сиренево-пыльная по краям, она третьи сутки плыла мимо автомобильных бортов.

Пепел и ржавчина — два любимых цвета маньчжурской зимы — провожали отряд от самой железной дороги.

Замотав головы бумажными платками, укутавшись в одеяла, переселенцы дремали, подскакивая на узлах и корзинах. Солдаты были лишены и этой возможности. Они сидели в открытых машинах, выпрямившись, зажав винтовки между колен. Нестерпимо ярки были иней и голубой лед ручьев. От резкого ветра слезились глаза. Многие солдаты надели шелковые маски, предохраняющие нос и скулы. Это придавало отряду зловещий вид.

Светло-серый «фиат» поручика Амакасу скользил впереди колонны, парусиновый верх машины был демонстративно откинут.

Амакасу не поднял даже теплого обезьяньего воротника. Он сидел выпрямившись, положив руки на эфес сабли, — олицетворение спокойствия и воинской выдержки. Из-под мехового козырька торчали пепельный нос и выбеленные морозом усы.

Люди молчали. Только три звука сопровождали колонну в степи: монотонное жужжание моторов, треск мерзлой травы и грохот солдатских ботинок. Продрогшие стрелки что было силы стучали ногами о дно грузовиков. Когда стук становился особенно сильным, Амакасу останавливал головные машины. Он высаживал солдат и переселенцев и заставлял их бежать по дороге.

Это было фантастическое зрелище. Полтораста мужчин, в платках и шляпах, в резиновых плащах, грубых фуфайках, пальто, рыбацких куртках, в резиновой обуви или обмотанных соломой гэта, взбегали на сопку. Их подгоняли проворные я старательные солдаты в шлемах, отороченных мехом, и коротких полушубках.

Сам господин Амакасу, жилистый, в легких начищенных сапогах, бежал впереди орущей, окутанной паром колонны, придерживая блестящую саблю и маузер.

Бравый вид поручика, его равнодушие к морозу вселяли бодрость в притихших переселенцев. Слышались смех, удары ладоней по спинам, из застуженных глоток вырывались остроты. Но все сразу умолкало, едва автомобили трогались в путь.

Так миновали, не останавливаясь, поселки Шансин и Хайчун — низкие, глиняные, с тощими псами на площадях, переправились по льду через реку Хаяр и повернули на запад, где переселенцев ждала земля, а солдат — жизнь, полная приключений и подвигов…

…Еще в Осака по совету фельдфебеля Сато купил никки — маленький, темно-зеленый, с изображением девушки, приложившей палец к губам. Старательно и бестолково заносил сюда Сато свои впечатления о дороге. Покамест они не отличались особым разнообразием:

«22 февраля. Проехали сто десять километров. Выдавали сигареты и по одной сакадзуки сакэ. Господин фельдфебель осматривал ноги. Табак по-китайски зовется хуниен.

23 февраля. Проехали сто шестнадцать километров. Господин поручик приказал зажечь гаолян. Мияко ложно утверждает, что видел ночью хунхузов. Получил порицание… Огурец по-китайски — хуангуа… Капуста — байцай… Выдали тофу, по четыре конфеты… Холодно.

24 февраля. Проехали сто три километра. Раздавили собаку. Когда распухают пальцы, следует опускать в горячую воду. Господин фельдфебель сказал: «Трусость — врожденное свойство манчьжур». Перец — лацзяофэнь. Дыня — сянгуа. Утром лопнула шина…»

Только одно происшествие случилось с отрядом на пути в Янчжэнь.

Был солнечный ветреный полдень, когда колонна пересекла плато и стала углубляться в рощу. Отряд сильно растянулся. Головные машины уже катились в роще, подскакивая на корнях, а взвод, замыкавший движение, еще двигался по открытому месту.

Неожиданно степь задымилась от пыли. Три огромные бурые воронки появились на горизонте. Они долго раскачивались, то подходя друг к другу, то расставаясь, похожие на трех дозорных, осматривающих степь, и вдруг, точно сговорившись, сразу двинулись к северу.

Шофер прибавил газ. Машина была уже на краю рощи, когда туча режущей пыли, снега, сухой травы обдала солдат. Над головами переселенцев заколыхались деревья. Заскрипели стволы. Роща наполнилась резким свистом и шумом. Туча листьев отделилась от земли и унеслась вверх, в голубые просветы. Вместе с ней поднялось несколько солдатских шлемов.

Невидимые грабли с шумом прочесывали лес. Клены раскачивались, точно выбирая, в какую сторону свалиться. Вдруг одно из деревьев рухнуло, едва не придавив автомобиль с пулеметчиками. Раздалась команда:

— Все из машины! Очистить дорогу!

Но смерчи уже удалялись, наполненные травой, пылью и листьями. Десять солдат с трудом оттащили в сторону упавшее дерево.

Пыль улеглась, и в лесу стало заметно светлее. Вершины кленов еще раскачивались, но внизу было совсем тихо. Охваченные тревогой переселенцы продолжали придерживать растрепанные ветром циновки.

Солдаты, суеверные, как все крестьяне, зашептались, провожая глазами воронки. Сато вытащил карманный компас и постучал по стеклышку. Синяя стрелка вздрогнула и замерла. Смерчи шли на северо-восток.

— К черту в ворота, — сказал негромко Тарада.

— Это бывает только в год засухи.

— Плохое начало!

— Да… И притом сегодня, кажется, пятница, — заметил встревоженно Сато.

— Замолчать! — крикнул ефрейтор, которому тоже было не по себе.

Они снова выбрались в степь. Столбов смерча уже не было видно. Отъехали километров пять, и вдруг из облаков с огромной высоты стали падать холодные кленовые листья, унесенные смерчем.

Чтобы рассеять тягостное впечатление, господин поручик распорядился выдать по две рюмки сакэ.

Отряд медленно двигался к северу. Не легко было добраться до пустующего рая, о котором уже третий год кричали газеты. Двое молодых солдат умерли от бери-бери еще по дороге в Сейсин, несколько южан отморозили ноги на перегоне Муляо — Дунчжун, а неразговорчивый пулеметчик Цугамо был списан на острова после очередного просмотра солдатских дневников.

На вечерней поверке господин фельдфебель объявил об этом печальном случае так:

— Не чувствуя под собой почвы Ямато, рядовой второго разряда Цугамо проявил малодушие и в тоске возвратился в казармы шестого полка.

Тоска по Ямато… Вот уж чего Сато никак не мог понять! Он долго посмеивался, вспоминая унылую фигуру Цугамо.

Стоит ли тосковать по вяленой камбале и сорному ячменю, если здесь каждый день дают тофу, рис, сахар и овощи, а по праздникам леденцы и сакэ? С гордостью Сато оглядывал новый полушубок, подбитый белой овчиной, бурки и шерстяные перчатки. Чего стоил один только китель с прекрасными бронзовыми пуговицами, жестким воротником и поперечными красными погонами! А просторный ранец, набитый запасными башмаками, бельем, патронами и галетами, — скрипучий, восхитительно пахнущий свежей кожей и лаком… А гладкий алюминиевый котелок… А ящик с лекарствами… Нет, надо быть грязной свиньей, чтобы после всего этого зубоскалить, подобно Цугамо.

Щеки Сато лоснились. Он был сыт, благодарен, счастлив. Еще ни разу он не открывал банки с гусиным салом, не растирал спиртом побелевших пальцев. Толстая фуфайка, горячая кровь и ладанка из хвоста ската отлично защищали его от мороза и ветра. С первого взгляда ладанка не внушала доверия, но гадальщик был так назойлив, что Сато пришлось раскошелиться. За три иены он получил шершавый мешочек и несколько ценных советов. Он узнал, что должен остерегаться пятницы, не спать с косыми женщинами и ждать несчастья на сорок третьем году жизни.

Сато шел двадцать второй. Подпрыгивая на высокой автомобильной скамье, он спокойно рассматривал степь. Земля поражала Сато безлюдьем. Он привык к побережью Хоккайдо, где на каждом шагу видишь мокрые сети и слышишь «коннитива». Здесь только арбы, скрипевшие в стороне от дороги, напоминали о жизни. Фанзы маньчжур были пусты, пергамент на окнах разорван, печи холодны. На глиняных полах валялись груды тряпья и бумаги. Встречались и трупы — темные, занесенные пылью, застывшие в удивительных позах. Возле потухших кузниц валялись колеса. Мехи и железо были унесены в горы, где ковались самодельные сабли и пики.

Несколько раз ночь заставала колонну в мертвых поселках. Это были короткие остановки без приключений и занимательных встреч. Одна ночевка была похожа на другую, как потертые циновки, на которых спали солдаты. Сначала санитарный врач исследовал воду в колодцах и отмечал желтым мелком негодные фанзы, затем отряд располагался на ночлег.

Света в фанзах не зажигали. Только пламя, вспыхивавшее в низких печах, освещало то стриженые солдатские головы, то руки, жадно ловившие тепло.

Странно было видеть издали темные, молчаливые фанзы, из труб которых вылетали искры и дым.

Обыскивая один из таких поселков, отделение Сато обнаружило в фанзе старуху. Растрепанная, в стеганых солдатских штанах, она сидела на корточках возле казанка. Хозяйка даже не обернулась, когда в дверь вошел господин поручик в сопровождении переводчика и солдат.

— Встать! — закричал Сато, но старуха не шелохнулась, только глубже вобрала голову в плечи.

В порыве усердия Сато ударил чертовку прикладом и получил за это замечание от господина поручика.

— Отставить! — сказал Амакасу. — Вы слишком старательны…

— Слушаю, господин поручик.

— …Старательны и глупы. Вы должны разъяснять населению их ошибки и внушать уважение к императорской армии. Господин Мито, переведите этой женщине, что я порицаю поступок солдата.

Но и это великодушное замечание не подействовало на старуху. Она продолжала сидеть на корточках, размешивая ложкой какое-то клейкое варево. Переводчик подумал, что хозяйка глуховата; он наклонился к ней и крикнул прямо в ухо:

— Господин поручик порицает поступок солдата!

Старуха медленно повернула голову и уставилась на сапоги господина поручика, точно завороженная их блеском.

— Сын, — сказала она монотонно.

Господин Амакасу не понял. Он присел на корточки напротив старухи и стал терпеливо объяснять, почему население сделало ошибку, уйдя в горы. Поручик умел говорить увлекательно. Не повышая голоса, не угрожая репрессиями, он осуждал безрассудство ушедших и рассказывал о великой миссии императорской армии. Шесть солдат и фельдфебель почтительно слушали прекрасную речь господина поручика.

Желая дать низшим чинам наглядный урок вежливости, Амакасу назвал грязную старуху почтенной.

— Терпение и благоразумие — лучшие качества земледельца. Пусть очаг освещает вашу почтенную старость.

С этими словами господин поручик привстал и с любопытством заглянул в котелок.

— Сын, — повторила старуха.

— Ну-ну… Вы еще увидите лучшие времена.

Что-то похожее на любопытство засветилось на сморщенном лице китаянки. Губы ее растянулись, и не успел переводчик докончить фразу, как хозяйка схватила темными руками казанок и выплеснула горячее варево на Амакасу.

…Ее не расстреляли, хотя новая куртка господина поручика была основательно испорчена. Старуху просто выдрали шомполами.

После этого к ней вернулась любезность. Утром, когда господин фельдфебель умывался, хозяйка держала кувшин. Она стояла согнувшись и сухими глазами смотрела на упрямый толстый затылок, оттопыренные уши и скачущую струйку воды. Руки ее дрожали от тяжести кувшина.

Умывшись, фельдфебель великодушно сунул обмылок в сухую старушечью руку.

Через час ветер и моторы соединили свои монотонные голоса. Снова понеслась вдоль бортов промерзшая земля. Взгляды скользили по ней, не задерживаясь на пологих холмах. Изредка, делая огромные прыжки, перебегали дорогу шары перекати-поля; Сато с любопытством провожал их глазами. Дико выглядела горбатая земля и скачущие по ней клочья травы…

Дальше к северу стали чаще встречаться леса и постройки из бревен. В одном из поселков солдаты увидели странные мелкоглазые дома с высокими крышами. Пахло дымом, сеном, скотом. Стаями маршировали злые жирные гуси. Из многих калиток выглядывали женщины с большими красными щеками. Точно рыбаки, они повязывали головы цветными фуросики.

У въезда в село трое мужчин остановили головную машину. То были носатые рослые старики в бараньих шубах и войлочной обуви. Самый старший — великан с раздвоенной бородой и колючими светлыми глазами — держал блюдо, прикрытое полотенцем. От блюда шел пар.

— Кто это? — спросил Сато, пораженный необычайной внешностью жителей.

Сидевший рядом с ним пулеметчик Кондо вздрогнул и открыл глаза. Равнодушный и ленивый, он всегда дремал в машине, несмотря на запрещение господина ефрейтора.

— Кажется, это русские, — сказал он спокойно.

— Разве мы ошиблись дорогой?

— Не знаю.

Многие вскочили, чтобы лучше разглядеть, что происходит у головной машины.

— Сесть! — крикнул ефрейтор. — Можно подумать, что вы ни разу не видели росскэ.

— Простите, я не уяснил…

— Потому что вы хлопаете ушами на занятиях. Это росскэ, но они враждебны России. Коммунисты расстреляли их императора и семь русских гэнро.

«Расстрелять императора! — Сато осторожно хихикнул. Он не знал еще, что полагается делать: негодовать или смеяться. — Сына Аматерасу? Человека с кровью богов. Шутник этот Акита!»

Но лицо ефрейтора было серьезным, и солдат остолбенело уставился на начальника. Это звучало так дико, что Сато даже засопел от изумления. Микадо… Овальное матовое лицо, густые брови, лишенные блеска глаза, яркий рот, оттененный усами. Это лицо, загадочное и спокойное, было с детства знакомо каждому сыну Ямато. Оно глядело с газетных страниц и открыток, с детских кубиков и обложек журналов…

Сато попробовал представить себе другого, русского императора, бородатого, в каске и лакированных сапогах, с голубой лентой, усеянной орденами коршуна всех степеней. Но и русский император был грозный, живой, — мертвого Сато никак представить не мог.

С чувством уважения смотрел он на трех русских самураев, потерявших царя. Изо рта старшего вырывались клубы пара. Он точно давился свистящими и рычащими звуками. Переводчик еле успевал подхватывать отдельные фразы:

— …Свет с Востока… Трудолюбивые сеятели, тоскующие по отчизне… Монаршая милость…

— Чего они хотят? — поинтересовался поручик.

— Они приветствуют воинов Ямато и просят принять пирог и шкуру медведя…

Подарки были положены на сиденье машины, но казак продолжал говорить, поблескивая острыми хитрыми глазами:

— Русские сироты… Сыновья радость… Братство закона и правды…

Господин Амакасу терпеливо ждал, когда оборвется поток свистящих и рычащих звуков. Наконец он поднял руку. Русский самурай почтительно крякнул и придержал дыхание.

— Очиен хоррошо, — сказал господин поручик по-русски. — Передайте населению наше благодарю и ура.

Ротный писарь передал казакам подарки: банку чая, две зажигалки и коробку трубочного табаку.

Колонна медленно проехала мимо стариков, козырявших каждой машине.

Когда высокие крыши деревни скрылись из глаз, господин Амакасу приподнялся и вышвырнул пирог из машины.

Термометр показывал минус тридцать градусов. Чем дальше продвигался отряд к северу, тем резче сверкал иней и сильней становились морозы. Многие надели очки-консервы. Темные стекла и наносники придавали солдатам вид угрюмых ночных птиц.

Стали чаще встречаться повозки с огромными колесами, обитыми гвоздями. На дорогах валялось тряпье. Наконец возле самого Цинцзяна, в болотистой низине, заросшей шпажником, отряд встретил маньчжур.

На берегу протоки белели палатки саперного батальона. Больше тысячи крестьян, мобилизованных на дорожные работы, насыпали высокую дамбу, по гребню которой шел паровой каток. На готовом участке красными кирпичами были выложены иероглифы: «Мир, труд, благоденствие».

Беспомощный вид землекопов, их унылые, темные лица и засаленная одежда отлично подтверждали слова господина фельдфебеля о превосходстве японского духа. Эти люди не умели ни работать, ни ценить родину, ни защищаться.

Увидев отряд, крестьяне опустили мотыги. Землекопы поспешно расчистили узкий коридор для колонны. Однако ни один из них не ответил на приветствие господина фельдфебеля.

— Наверно, они оглохли, — заметил с усмешкой Тарада.

— Кроты!

— Взгляните, какая у этого зверская рожа…

— Типичный хунхуз!

— Вот падаль!

Видя благосклонную усмешку господина фельдфебеля, ротные остряки открыли беглый огонь по молчаливой шеренге маньчжур. Каждая шутка вызывала взрыв хохота. Так приятно было прочистить глотки после томительного молчания в степи.

Даже увалень Сато не удержался и крикнул:

— Здорово, навозные черви!

Возле протоки колонна остановилась. Раздалась команда:

— Набрать воды в радиаторы!

Сато и Кондо первыми схватили брезентовые ведра и спустились на лед. Протока промерзла до дна. Ветер сдул снег. Гладкая голубая дорожка уходила на юг. Солдаты побежали по ней, скользя и падая.

Это было занятное путешествие. В пузыристой светлой воде стояли неподвижные рыбы. Сато топнул ногой. Рыбы не шевелились: они вмерзли в лед. Тогда Сато вынул тесак и вырубил кусок льда вместе с рыбой. Она была плоская, с острыми красными плавниками и золотистым брюшком. Наконец они отыскали глубокое место, где темнела вода, и наполнили ведра.

Возле поселка работал взвод саперов. Звенела круглая пила, связанная приводом с автомобильным мотором. У солдат были пепельные щеки и седые от мороза ресницы.

Сато поделился сигаретами с одним из саперов. То был настоящий солдат, подвижной, обтертый в походах крепыш с насмешливым багровым лицом. Глотка его шипела, как испорченный кран.

— Так вы из Хоккайдо? — спросил сапер, с трудом выталкивая слова. — Говорят, в Саппоро несчастье… Ячмень упал еще на две иены…

— Не знаю, — сказал Сато. — Здесь всегда такой холод?

— Всегда… Две иены на коку… Так вы ничего не слышали насчет ячменя?

— Нет… У нас уже четверо отморозили ноги.

— Холодно, очень холодно, — повторил сапер, пританцовывая. — Видите сваи? Это наш семнадцатый мост. Клен как железо… Утром сменили два диска. Так вы куда, приятель, в Цинцзян?

— Ничего не известно.

— Ну-ну… Видно, вы первый год носите ранец. В пустяках не бывает секретов.

— Говорят, здесь высокие урожаи? — заметил Сато уклончиво.

— Дерьмо! Рай для каторжников.

Пока они разговаривали, вода в брезентовом ведре успела подернуться иглами льда. С берега неслись нетерпеливые гудки автомобилей.

— Берегите уши, — просипел сапер на прощание.

Но Сато не слышал. Держа ведро и замерзшую рыбу, он мчался по голубому пузыристому льду к автомашине.

Они проехали еще с полсотни километров, и вдруг автомобили подняли дружный рев. Впереди за болотистым полем виднелись две башни. Низкая глиняная стена, укрепленная контрфорсами, обегала городские постройки.

Тявкал небольшой колокол. На улицах качались разноцветные кисти и бумажные шары, а из каждой трубы, напоминая об огне и горячей еде, поднимались колонны синего дыма. То был город, живой и теплый.

Изо всех фургонов глазели переселенцы, закутанные в одеяла и разноцветные платки…

— Ано нэ! — крикнул громко Огава. — Да здравствует Цинцзян!

Ему нестройно ответило несколько застуженных глоток.

Из городских ворот навстречу колонне уже мчались кавалеристы в шлемах, отороченных мехом.

 

Глава пятая

После бесконечных поездок, шума и резкого света новостроек «Казачка» поразила Коржа своей тишиной. Низкое здание заставы, сколоченное из дубовых бревен, стояло в ложбине. Можно было подъехать к «Казачке» вплотную и не заметить ни темной крыши, ни мачт радиостанции, ни забора, раскрашенного черно-желтыми пятнами.

Здесь лошади не ржали, собаки не лаяли, сапоги не скрипели. Многие из красноармейцев, отправляясь в дозор, заматывали копыта коней тряпками, а пешие надевали ичиги.

День и ночь на заставе не имели границ: люди жили здесь в нескольких сутках сразу. Просыпаясь, бойцы видели в окнах вечернее солнце и засыпали с петухами, чистили сапоги ночью и умывались в полдень.

…Только три дня прошло с тех пор, как на утренней поверке впервые выкликнули фамилию Коржа, но бойцам и начальнику уже казалось, что всю жизнь они видели это веселое лицо и беспокойные, крапленные веснушками руки. Корж много ездил и, вероятно, один видел больше, чем целый взвод красноармейцев-барабинцев. Стоило только вспомнить какую-нибудь область, город или новостройку, как он немедленно вмешивался в разговор.

Он знал, что в Новороссийске из города на «Стандарт» ездят на катерах, что в Бобриках выстроили кинотеатр «почище московских», что Таганрог стоит на горе, что в тифлисских банях вода пахнет серой. Он мог рассказать, сколько суток идет пароход от Казани до Астрахани, как выглядит домна и в какой цвет окрашен Кремлевский дворец. На заставу Корж привез уйму цепких словечек, смешных рассказов, песен, а главное — настоящий хроматический баян с могучими мехами, ремнем на зеленой подкладке и таким количеством перламутровых пуговок, что их хватило бы на сотню косовороток.

В первый же вечер Корж вынул баян из футляра и поставил перед бойцами на стол.

— Кто желает? — предложил он небрежно.

Все замолчали, поглядывая то на баян, то на незнакомого широкоротого первогодка. Инструмент слепил черным лаком и никелем застежек. Боязно было прикоснуться к его сверкающим клавишам.

Осторожно кашлянул только повар — маленький кривоногий человек с лицом калмыка. Он был запевалой всех песен и первым музыкантом заставы.

— Разрешите? — спросил повар почтительно. — Я сейчас.

Он сбегал к рукомойнику, вымыл руки яичным мылом и только тогда принял на колени тяжелый инструмент.

— Ну, держитесь! — сказал отделком Гармиз.

— «Ой, за гаем, гаем»!

— Полечку, Ростя…

Но баян молчал. Повар растерялся. Его руки, привыкшие к тульской трехрядке, вдруг окостенели на перламутровых клавишах. Беззвучно потрогав кнопки, он снял ремень и с сожалением посмотрел на свои короткие красные пальцы.

— Извиняюсь…

Баян шумно вздохнул.

Заиграл Корж… Уже по одному вступительному аккорду, зарокотавшему, как волна, стало ясно, что баян в хозяйских руках.

Знакомая легкая мелодия венгерки на цыпочках прошлась по комнате, пробуя упругим носком половицы. Корж не торопил ее. Он сидел, наклонив голову, шевеля бровями, точно удивляясь отчетливым звукам, вылетавшим у него из-под пальцев. Гармонь почти не дышала, хотя на помощь одинокому альту уже выбегали тенора и временами одобрительно поддакивал мягкий басок.

Мелодия медлила. Она еще обегала второй круг, но по лицу Коржа видно было, что вот-вот грянет настоящее. Брови музыканта взлетели высоко и замерли, маленькие крепкие ноздри раздулись. Движением плеча он поправил ремень. И баян грянул. Все, что было в нем веселого, озорного, звонкого, сразу вырвалось из мехов и осветило казарму. Высоко поднялись девичьи голоса, еще выше их — скрипки и флейты. Ударили по контрабасам смычки, вскрикнули домры, проснулись колокольчики, дружно зарокотали гитары, октавы расстелили под ноги танцующим свое густое гуденье, а бубен, глупый и веселый, побежал вдоль круга, догоняя мелодию.

Корж сидел неподвижно. Только вызолоченные веснушками беспокойные пальцы легко и цепко трогали пуговки.

И вдруг кто-то крикнул:

— Лампа!

Копотная струйка поднималась к потолку и разлеталась черными мухами. Музыка оборвалась. Отделком, ворча, стал закрывать стол газетными листами.

— Нотно сыграно! — сказал повар почтительно и немного грустно, потому что втайне завидовал музыканту.

Все с уважением посмотрели на крепкого большеголового первогодка, небрежно перебиравшего лады. У него было простодушное лицо деревенского парня, но в глазах блестела хитринка.

Проводник Нугис, огромный молчаливый латыш, погладил баян и спросил:

— Тысячу потянет?

Музыкант засмеялся.

— А вот уж не вешал… Премия…

И он показал серебряную дощечку, врезанную в крышку баяна.

Стоял февраль — единственный зимний месяц, когда снег не сохраняет следов. Ветер точно работал по сговору с нарушителями. Он заметал все: лыжни, спички, окурки, остатки костров, прятал в пушистой снежной толще запахи овчины, сапог, табака.

Участок был трудный. Давно прошли времена, когда нарушители рисковали головой из-за дюжины чулок или банки ханьши. Контрабанда стала не самоцелью, а маскировкой. Шел стреляный зверь — без документов, без адресов, без оружия, агенты доихаровской школы, умевшие с равным искусством лгать и молчать на допросах.

Конные дозоры беспрестанно объезжали распадки, проводники собак, пулеметчики, снайперы неутомимо прочесывали дубняк и заросли ожины, тянувшиеся вдоль границы.

Задержали старуху, шедшую «исповедоваться» к попу на ту сторону границы — реки. Она несла длинный поминальный список усопших, и между именами старушечьих родственников Дубах нашел вписанные молоком фамилии командиров укрепленного участка.

Привели глухонемого корейца с замечательным фотоаппаратом, вделанным в ручные часы.

Подстрелили голубя и в записке, примотанной к лапке, прочли: «Петр будет в субботу. Ждем папирос».

Сам Дубах, надев белый халат, вышел навстречу гостю. Две ночи он провел в секретах вместе с бойцами…

В субботу Петр не пришел, но в понедельник, во время сильной пурги, в соседнем китайском городишке Цинцзяне поднялась стрельба. На рассвете отделком Гармиз задержал возле знака № 17 двух партизан, бежавших из маньчжурской тюрьмы… У обоих были обрезаны уши.

Больше всех задержаний имел Нугис, проводник знаменитой овчарки Рекса, молчаливый отделком с плечами Поддубного и крутым девичьим румянцем во всю щеку.

Не истратив за зиму ни одного патрона, он доставил на заставу тридцать семь человек.

Несколько раз Корж сопровождал арестованных. Это был пестрый народ: зеленщики, макосеи, перебежчики-солдаты из цинцзянского гарнизона, родственники зарубежных казаков, бандиты, объединенные одним общим словом — нарушители. С тех пор как появились первые партии японских переселенцев, стали чаще попадаться маньчжурские землеробы. В поисках работы и мира они переходили границу целыми группами и, прежде чем достать документы, показывали широкие и жесткие ладони. Впрочем, трудно было сказать, кто друг, кто враг. Всех без исключения нарушителей распутывали в отряде.

В наряды Корж еще не ходил. Он уже привык по тревоге одним рывком сбрасывать одеяло и сон, мог с завязанными глазами собрать пулемет и неплохо держался в седле, но начальник не спешил с назначениями…

Прежде чем стать командиром, Дубах долгое время водил поезда. На всю жизнь он усвоил жесткое правило машиниста — ничего не делать с рывка. Он набирал скорость постепенно, приучая первогодков бить без промаха, угадывать дорогу по звездам, заучивать каждый камень, куст, пень на земле, которую им предстояло охранять в течение трех лет.

Он воспитывал в молодых бойцах зоркость к обыденному, острое чувство подозрительности к предметам и людям, попавших в запретную полосу.

Однажды Дубах принес на занятия обыкновенный окурок, подобранный нарядом в лесу.

— Что вы видите? — спросил он у Коржа.

— Бычок!

— Только-то? Осмотрите и доложите.

Корж старательно осмотрел окурок. Он был сырой, желтый, с надписью золотом: «Бр. Лопато. Харбин».

— Китайский бычок, товарищ начальник!

Дубах улыбнулся.

— На этикетку не смотрите… У нас не школа ликбеза. А видим мы вот что…

И Дубах прочел десятиминутную лекцию об окурке. Оказалось, что переход был совершен давно (окурок успел пожелтеть), нарушитель шел из-за границы (на нашей стороне харбинских папирос не курят). Нарушитель шел днем (ночью курят только сумасшедшие). Нарушитель был или малоопытен, или неосторожен (иначе бы спрятал окурок). Нарушителю помешали (половина папиросы не докурена). Нарушитель пользуется мундштуком с очень узким отверстием (конец папиросы сильно скручен).

— Замечайте, — сказал Дубах, пряча окурок в коробку, — все замечайте. Как дятел кричит… Когда японцы караулы сменяют… Где Пачихезу можно вброд перейти… Замечайте и подозревайте. Вопросительный знак — великое дело.

Как всякий начальник, Дубах был одновременно командиром и педагогом. Одним и тем же красным карандашом он отмечал пулевые следы на мишенях и ошибки первогодков в диктанте.

Чертовски много нужно было знать молодому бойцу. Как влияет ветер на полет пули и велик ли в этом году урожай на Кубани? Сколько выстрелов в минуту дает пулемет Дегтярева и каковы тактические особенности японской пехоты? Что есть баллистика? Как устроен фильтр противогаза? Как изображают на картах сопки и лес? Сколько ребер у лошади? Для чего служит печень? Как перевязывать голень?

Знать нужно было много, пожалуй больше, чем знали иные комдивы времен гражданской войны. И все же, по мнению Дубаха, чего-то в занятиях не хватало. Чего именно — он еще сам не знал. Не установок, не новых идей… Скорее — какой-то очень простой и мудрой формулы, объединяющей в себе все, что защищали бойцы на этом участке: народы всех союзных республик, их земли, моря, их хлеб, железо, корабли, города.

И слово было сказано партией. Родина. Сильнее, короче, ясней не придумаешь.

Сначала Дубах стал вырезать все передовые на тему о патриотизме. Потом перешел к статьям, где говорилось о подвигах патриотов. Он решил вести «Книгу героев» — подробную летопись подвигов, совершенных советскими патриотами после эпопеи челюскинцев, когда миллионы людей так ясно почувствовали все могущество родины…

Он разыскал в городе огромный альбом с шишкинскими медведями на переплете и стал наклеивать в него газетные вырезки и портреты героев.

Это была хрестоматия двадцатистрочных рассказов о мужестве, находчивости, скромности малоизвестных советских людей. Системы тут не было никакой. Женщина-врач, привившая себе ради опыта бациллы чумы, встречалась на одной странице с участниками путешествия в стратосферу, девушки-лыжницы — со студентом, спасшим женщину во время пожара; золотоискатели, раскопавшие сказочный самородок, — с чабаном, отстоявшим от волков отару овец… Были здесь летчики, налетавшие по миллиону километров, лучшие снайперы СССР, профессор, предложивший обезболивать роды, пионер, задержавший бандита, советские сталевары, музыканты, танкисты, актеры, пожарные, академики…

День за днем книга рассказывала бойцам, кто такие Коккинаки, Демченко, Бабочкин, Ботвинник… Ее цитировали на политзанятиях, читали вслух каждый вечер.

Дубах гордился затеей. Он серьезно уверял коменданта участка, что с тех пор, как появилась «Книга героев», у всех стрелков пули стали ложиться заметно кучнее, чем прежде.

Приближалась весна. Снег сошел, но в распадках еще лежал темный, мартовский лед. Сторожевые псы скулили. Из цинцзянской степной полосы полз дым — горел подожженный японскими колонистами гаолян.

Дубах ходил мрачный, посапывал носом, точно принюхиваясь.

Третий месяц на участке существовала «дыра». Кто-то осторожный и опытный, знающий местность, как свою ладонь, водил пограничников за нос. Было использовано все: усиленные наряды, конные дозоры, секреты, лесные облавы, — и все напрасно. Каждый переход, как прыжок в воду, — бесследен. Пробовали пускать собак, но даже Рекс, распутавший на своем веку больше сотни сложных клубков, сконфуженно чихал, окунув нос в траву: перец и нюхательный табак, рассыпанный нарушителем, жег собачьи ноздри.

Наконец подвесили на тонких нитках колокольчики. Шесть ночей подряд прислушивались пограничники. Колокольчики молчали. Зато каждый день звонил телефон, и каждый раз начальник отряда суховато спрашивал: «Ну?» Это «ну» стоило Дубаху многого. Он пожелтел, ссутулился, по суткам пропадал в тайге и, вернувшись, сразу валился на тахту. К нему вернулась скверная фронтовая привычка — ложиться не раздеваясь. Шестилетняя дочка Дубаха — Илька, спавшая рядом, с испугом смотрела на оплетенные жилами руки отца. Они были так неподвижны и тяжелы, что Ильке казалось — отец совсем не проснется. Но стоило только скрипнуть сверчку, как Дубах, не открывая глаз, поднимал тяжелую руку и говорил: «Я вас слушаю».

Телефон стоял возле самой подушки начальника. Дубах был глуховат и стыдился признаться в этом врачу. В сырую погоду глухота совсем одолевала начальника; тогда он клал трубку с собой в постель и засыпал, привалившись к мембране щекой.

Телефонная линия шла тайгой. Птицы садились на проволоку, белки пробовали на обмотке свои зубы, грозы наполняли линию треском и шорохом. Мембрана старательно нашептывала всю эту галиматью на ухо начальнику, в то время как он бормотал и ворочался, отмахиваясь от шепота, как от мух.

Илька любила подслушивать в полевой телефон разговоры. Это можно было делать только тайком, когда отца нет на заставе. Стоит приложить трубку к уху, нажать клавиш — и она начинала болтать всякую чепуху: «Минск! Минск! Минск! — звал кто-то глухим голосом, точно из подвала. — Когда вы вернете Гуськова?» — «Фр-тьуррю-фр-р-тьуррю», — отвечали неожиданно птицы из Минска. Потом трубка начинала храпеть, совсем как отец, когда разоспится. Илька понимала, что где-то заснул часовой. Она знала, что спать на посту нельзя, и чтобы разбудить красноармейца, несколько раз поворачивала ручку. Храп обрывался… «Кремль шестнадцать! — говорил быстрый, отчетливый голос. — Кого вызываете? Кремль шестнадцать». И снова начиналось старое: комариный писк, гудение, странные разговоры Калуги с Кремлем о комсомольском собрании, валенках, мишенях, щенках, «Кремль шестнадцать!» — надрывался телефон. «Не надо спать!» — отвечала Илька, подражая отцу, и, довольная, выбегала из комнаты.

С тех пор как Илька стала самостоятельно отворять двери, Дубах окончательно потерял влияние на дочку.

Илька все время пропадала в казарме. Особенно она любила сушилку и кухню. В сушилке всегда замечательно пахло табаком, кожей, дымом. На жердях рядами висели огромные болотные сапоги с подковами, сырые шинели и гремучие плащи с капюшонами (в этих плащах можно было отлично прятаться от отца). Красноармейцы сидели на низкой скамье, курили, вспоминали какой-то Барабинск и рассказывали разные интересные истории, в которых Илька почти ничего не понимала.

Еще интереснее было на кухне. Здесь чугунная дверца была румяной от жара, на больших зеленых кастрюлях плясали крышки, а если Илька подходила близко к плите, черный чугунок говорил «пф-ф».

Повар тоже был совсем особенный, не такой, как другие красноармейцы. Он был немного выше Ильки, маленький, кривоногий, с широким лицом и розовыми от огня белками. Вместо зеленой фуражки и шинели он носил смешной белый колпак и фартук, в карманах которого всегда лежали стручки гороха и губная гармоника.

Звали повара Великом. Илька дружила с ним из-за гармоники и интересных рассказов. Велик знал все: как разговаривают собаки и дятлы, до скольких лет живет щука, почему у телефона привешена ручка, может ли пуля долететь до луны и зачем у мухомора точки на шляпке.

Он мог еще играть авиамарш, склеивать змей, показывать фокусы с пятачком и предсказывать погоду.

Он знал все. Когда Илька приносила из леса холодные прозрачные ягоды костяники на тонких стеблях, Велик говорил настойчиво и сурово:

— Бросьте… Это рыбий глаз.

Он не мог точно объяснить, как рыбьи глаза попали в тайгу, но Илька верила другу твердо.

Однажды в апреле, когда папоротник выбросил из прогретой земли свои острые стрелы, вдруг снова стало холодно. В ложбину, где стояла застава, прорвался ветер, ивы зябко зашевелили листьями, и отец приказал Ильке надеть противное пальто. Встревоженная, испуганная, она побежала к повару.

— Велик, — спросила она грустно, — это опять зима, да?

— Нет, — отвечал повар, смеясь. — Это у дуба лист прорезается. Сегодня ночью будут почки трещать.

Ночью Илька выбежала в чулках на крыльцо. Дубы стояли за ручьем, корявые, черные, подняв к месяцу голые руки. Рядом блестели тонкие прутья ветел. Клены укрывали от ночного холода сирень и орешник. Всюду пробивалась зелень, даже пробковое дерево выбросило несколько острых листков. Только дубы еще упрямились, делали вид, что не замечают травы, щекочущей их корни.

Илька долго прислушивалась. Дубы молчали. Они были так упрямы, что у Ильки застыли ноги. Но все-таки она дождалась и услышала слабый звук, похожий на стук капли. Звук повторился. Сдерживая волнение, Илька бросилась к ручью. Она подбежала к самому толстому и упрямому из дубов и прижалась ухом к шершавой коре. Дерево молчало. Стучали рядом, падая на дно жестянки, капли березового сока, — то Белик собирал квас.

Никакого треска Илька не слышала и вернулась в постель раздосадованная, в мокрых чулках. Она долго чихала, прежде чем заснула, а утром снова побежала к дубам. На этот раз Илька увидела, что повар был прав: маленькие упрямые листочки прорезались из красноватых почек. Илька едва не заплакала от досады. Дуб перехитрил ее. Видимо, почки трещали как раз тогда, когда она чихала в постели. Впрочем, Белик тут же успокоил ее, сказав, что почки стреляют раз в девяносто два года.

 

Глава шестая

— Ну и музыка!

Корж в отчаянии уставился на сапоги. Черт знает что выделывала свежая кожа. Она пела, пищала, стонала, скрипела, оповещая границу о приближении наряда. Пять километров надсадного поросячьего визга. Ни смальц, ни рыбий жир не могли смягчить рассвирепевшую юфть.

Скованный визгом, Корж боялся пошевелиться. А нужно было спешить. Низкое солнце уже било в глаза.

— Шагай на носках, — посоветовал Нугис.

Он стоял возле Коржа, заботливый, сероглазый великан в порыжелых ичигах, и придерживал за щипец овчарку. Рекс повизгивал, нервничал. Запах юфти жег ноздри.

Раздался скрип. Корж шел на цыпочках, широко расставив руки. Он побагровел от досады. Он ждал всего: тревожного шепота, взрыва гранаты, выстрела в спину, прыжка японского разведчика, только не этого надсадного, мерного визга.

Корж завидовал Нугису, его обмятой шинели, легким ичигам, глуховатому голосу. Все было выверено, обтерто и пригнано у этого спокойного человека. Кобура его нагана была расстегнута, хотя Нугис почти никогда не стрелял на границе. И пули и слова он расходовал одинаково редко.

…В молчании они перебрались по бревну через ручей, перешли рисовое поле и вошли в падь, такую глубокую и узкую, что раньше срока над их головами блеснула звезда. Потом пролезли под валежиной, свернули в старое русло Пачихезы и стали подниматься вверх, прыгая с камня на камень.

— Запоминай, — сказал Нугис.

А запоминать пришлось много; в глазах рябило от пней, ручьев, тропок, двойняшек-берез и камней, похожих друг на друга, как пара патронов. Изредка встречались окопчики, закрытые дерном и хворостом, залитые весенней водой. В одном из них валялись кусок патронного ящика и обрывок бинта.

Между тем тропа поднялась на гребень… Точно широкое казацкое седло, лежала гора среди дубняка. Две пади обегали мохнатые бока сопки и, сливаясь в узкую промоину, уходили на юг.

Прячась в зарослях багульника, они спустились с гребня, обошли солонцы, подернутые, точно плесенью, блеклой травой, и залегли за коряжиной метрах в двухстах от границы.

За промоиной, среди кочковатого поля, стоял глиняный город. Таких Корж не видел ни разу. По грязным улицам носилась солома, чадили жаровни, завывали тощие псы. Пританцовывая под тяжестью коромысла, шел с корзинами зеленщик. Возле колодца, раскинув руки, лежал ничком человек, — не поймешь издали, мертвый или пьяный. Изредка проезжали неуклюжие повозки с огромными колесами. Китаец в ватных штанах сидел у входа в харчевню, и ветер трепал над его головой бумажный тюльпан.

Едкий запах бобового масла, чеснока и мочи плыл через ручей, заставляя Рекса чихать. Непролазной нищетой, скукой старой маньчжурской провинции несло от глиняной крепости. Не было видно тут ни свежего теса, ни штабелей кирпича, ни бетонщиков, пляшущих в ямах. Корж смотрел на маньчжурский город с высоты своих двадцати двух лет.

— Ну и курятник! — заметил он удивленно.

— Это Цинцзян, — сказал Нугис, — город серьезный… Два батальона.

— А дохлый…

— У него жизнь ночная… особая.

Раздался резкий звук горна. Нугис поспешно извлек часы.

— Тревога!.. Смотри, засекаю время…

Из глиняной казармы выскакивали и бежали к конюшне солдаты. Тонконогие, похожие на мальчишек конники приторачивали тючки прессованного сена, термосы и пулеметные коробки. У всех солдат были широкие меховые наушники, серые перчатки и суконные гамаши, закрывавшие носки ботинок.

Офицер, выделявшийся среди солдат только обезьяньим воротником куртки и блестящими голенищами, взмахнул рукой — очевидно, скомандовал. Маленький отряд на рысях выехал за глиняные ворота и вскоре исчез в желтоватой мгле, висевшей за сопками.

— Ну, завтра будет гонка, — сказал отделком, — опять в норму не уложились…

— На тактические поехали?

— Какая тут тактика! Вчера переселенца в колодце нашли.

Прячась в кустах, они прошли еще с полкилометра и легли в холодную мокрую траву. Небо позеленело, замутилось, утратило высоту. Наступили минуты многозначительного молчания, той сумрачной кратковременной тишины, которая отделяет вечер от ночи, как узкая полоска горизонта — землю от неба. Сопки уже превратились в силуэты, но кроны деревьев еще не потеряли глубоких нежных оттенков.

Выпь первой нарушила паузу. Глухим подземным уханьем приветствовала она первую звезду. И сразу, со всех низин, ей ответили лягушки. Согретые болотной водой, изнемогающие от блаженства, они точно ждали сигнала. Восторженный, неистовый рев поднялся над рисовым полем.

Лунь пролетел над водой, поворачивая круглую, кошачью голову. В его когтях бился суслик…

Странное чувство подавленности и тревоги охватило Коржа. Только что все вокруг было так невозмутимо и ясно: блестела вода, лежал на тропе белый голыш, качались кленовые листья. Теперь даже соседний куст жил двойной, загадочной жизнью. Все шуршало, пряталось, шептало, скользило, ползло; ручей и тот бормотал не по-русски. Только честные собачьи глаза, звезды да циферблат часов были бесспорны в этом мире намеков.

Корж вертел головой, рискуя сорвать позвонки. Он ждал. Он был терпелив. Как всякий новичок, он делал уйму ненужных движений: перекладывал винтовку, лазил в подсумки, ощупывал гранаты, ручной браслет.

Нугис лежал рядом, огромный, теплый, спокойный. Из травы торчал только конец шлема. Казалось, проводник даже посапывает.

Постепенно Корж успокоился. Среди тысяч неясных, случайных звуков он стал различать знакомые шумы. Где-то бесконечно далеко, за сопками, взвыл буксующий грузовик. Голос его то повышался до комариного звона, то гудел возмущенным баском… Все глуше и глуше звучал утомленный мотор. Он точно жаловался окружающим сопкам на свое бессилие, на холод и грязь. И вдруг донесся короткий торжествующий крик клаксона. Шофер вырвал машину. Слышно было, как грузовик, ворча, удаляется от опасного места.

Корж обернулся на гудок машины: там, где недавно исчезла полоска заката, снова горел свет; не багровый отблеск палов и не дымные прожекторные столбы — просто небольшой светлый венчик, точно земля отдавала накопленное за день тепло.

Горело электричество. В глубоких котлованах возле Георгиевки, в тайге, на полевых базах, где заправлялись машины, в новом городе Климовске, в окрестных колхозах, вдоль железнодорожной ветки, уходившей на север, — всюду светились огни. Они согревали, ободряли бойцов, лежавших в мокрой траве, напоминали о великой бессоннице, охватившей Дальний Восток…

Чувство огромного спокойствия наполнило Коржа. Радостно было думать, что в каких-нибудь пятнадцати километрах за его спиной по пыльной улице ходят в обнимку дивчата, что сейчас, ночью, ворчат бетономешалки, бегают десятники со складными метрами в карманах, что люди спят в поездах, учат дроби, аплодируют актерам, распрягают коней, пляшут, целуются, ведут автомашины.

И все это охранял он, Корж… Он еще раз нащупал гранаты. Их авторитетная тяжесть успокоила его. Корж приподнялся, чтобы подползти ближе к Нугису, но проводник неожиданно поднял руку. Рекс вскочил на ноги. Что-то странное делалось с псом. Он подобрал хвост, приложил уши и стал пятиться, издавая чуть слышный щенячий визг.

Нугис сжал ему пасть. Собака дрожала.

По гребню сопки быстро шли двое. Шли прямо на куст. Потом их оказалось четверо… Что случилось дальше, Корж вспомнил только под утро.

Кажется, он успел окликнуть два раза. Винтовка выстрелила сама по себе, в упор, в черную овчину бандита. Трое бросились в сторону.

— Назад! — крикнул Нугис.

Но Корж не слышал. Он стрелял на бегу. Он знал только одно: трое живы, трое прорвались, трое уходят. Не задумываясь, не ожидая товарища, он устремился за ними…

В два часа ночи Дубах отстегнул маузер и снял болотные сапоги. Он был доволен — день прошел тихо. Никто не докладывал о следах нарушителей, не просил пополнить подсумки, не счищал с нагана сизую гарь.

Из отряда звонили только два раза, и то по мелочи: требовали сдать стреляные гильзы и спрашивали, готовы ли инвентарные списки библиотеки. Да комендант напомнил под утро, чтобы партийцы выехали на делегатское собрание за два дня, потому что дорогу сильно размыло дождем.

На цыпочках, чтобы не разбудить дочь, начальник прошел к полке и достал кусок холодной телятины. Илька спала на тахте, нахмурив пушистые брови, сердито сжав кулачки. Что-то страшное снилось девочке. Она ворочалась, невнятно шептала, пищала тонко, как суслик…

Дубах посмотрел на нее и вздохнул. Обидно было, что Илька растет дикарем. Мать ее была казачкой. Он привез ее из Ростова прямо со школьной скамьи — веселую, зеленоглазую девчонку с пышной шапкой медных волос. Рот ее никогда не закрывался. Дубах ворчал — слишком шумно стало в казарме. Потом привык. То была женщина не слишком умная, но с горячим, радостным сердцем. Она любила свой Ростов, степь, тополя и побаивалась тайги.

Когда банда полковника Хутоярова напала на заставу, Регина была на девятом месяце. Ее погубила горячность. Вместо того чтобы лежать на полу, она вздумала таскать в окопы патроны. Ящики были тяжелые: Илька родилась к концу перестрелки на койке проводника Гущина, исполнявшего обязанности санитара. Смелый боец, отчаянный кавалерист, он до того растерялся, что перерезал пуповину грязным кухонным ножом…

Илька походила на мать. Те же медные волосы, широкий мальчишеский рот и озорные глаза. Только характер не тот. У матери смех вспыхивал, когда еще слезы не высохли. Илька редко смеялась, еще реже плакала. Она выросла без сверстников, без палочек-выручалочек, горелок, разбойников, пятнашек — этих смешных и милых игр, без которых не обходится детство. Она ни разу не была в городе, не видела парохода, поезда, самолета, рояля, театра, зато совершенно точно знала, как надеваются подсумки, почему закапчивают мушки и что такое конкур-иппик.

Правда, начальник отряда хотел собрать по заставам всех бирюков, вроде Ильки, и устроить нечто похожее на интернат, но дальше списков дело не шло. Пришлось выписать на заставу няньку — старуху из уссурийских казачек. Толку из этого вышло мало. Степанида оказалась старательной, но вредной бабой, постоянно огрызавшейся на красноармейцев.

Скрипнула половица. Илька приподнялась и долго смотрела на отца потемневшими от сна глазами. Вдруг она удивленно спросила:

— А сказка?

Спорить с ней было бесполезно. Каждый вечер, сидя на тахте, Дубах рассказывал Ильке самые смешные и милые сказки, на которые только была способна его уставшая за день голова. Прежде он долго колебался — можно ли рассказывать Ильке всю эту симпатичную галиматью об Аленушках и Иван-царевичах? Сомнения рассеял начальник отряда, толстый латыш Цорн. Еще до того, как педагоги амнистировали ковер-самолет, он привез из Москвы и роздал ребятам целый чемодан старых сказок. Ильке достался Андерсен. Его шутливые, лукавые сказки с удовольствием прочел и начальник. Он даже выписал в тетрадку андерсеновскую поговорку: «Что позолочено — сотрется, свиная кожа остается». Это было сказано здорово. Начальник рассчитывал когда-нибудь использовать поговорку на политзанятиях.

Уже два вечера прошли без сказок. Дубах чувствовал себя виноватым. Он сел возле Ильки и начал:

— У мухоморья дуб зеленый…

— Ой, какая неправда! — сказала строго Илька. — Не хочу про дуб, хочу про овчарку.

— Жила-была одна немецкая овчарка, и жил-был один бессмертный Кащей…

Он пересказывал Ильке Андерсена, бесцеремонно вплетая в приключения Оле-Лукойе — Кащея бессмертного, заставляя оловянного солдатика встречаться с Бармалеем и Бабой-Ягой. Золотой ларец отыскивали у него овчарки, а серого волка приканчивал Иванушка-дурачок из берданки.

Илька забралась с ногами на тахту. По ее требованию отец прикрутил лампу. В комнате стало совсем темно, только на стене засветилась зеркальная сталь клинков.

От отца пахнет табаком, кожаными ремнями, одеколоном. Подбородок у отца удивительный: если провести рукой вниз — очень гладкий, если вверх — как напильник. Дубах сильный — может раздавить в кулаке грецкий орех, поднять бревно, согнуть пятачок. Когда отец сердится, он фыркает, точно хочет чихнуть. Это очень смешно, но смеяться нельзя…

— Вот и все, — сказал отец, щелкая портсигаром. — Аленушка уехала в Москву к тетке, Кащей засох, а ковер-самолет испортился…

— Его моль съела?

— Почему моль? Хотя да… Верно, съела…

Где-то далеко в тайге сломался сучок. Другой, третий… Дубах поморщился… Плохо, когда по ночам без мороза и ветра трещат сучки.

— А волк где?

— Волк?.. Он тоже пропал.

…Еще два сучка… Дубах машинально надел сапоги… Целая обойма. Возле солонцов чья-то винтовка била почти без пауз. Так мог стрелять либо новичок, либо боец, которому уже некогда целиться.

— Его овчарки загрызли? — спросила Илька сонно. — Наверно, Рекс? Да? — И, не дождавшись ответа, заснула, схватившись обеими руками за отцовскую портупею.

Дубах осторожно высвободился. Распахнул дверь.

Перед забором визжали на ржавой проволоке кольца. Четыре сторожевых пса скулили, рвались с привязей в темноту.

Через двор к командирскому флигелю рысцой спешил дневальный.

Он бежал. Давно в темноте улизнула тропа. Чертовы сучья, мертвые и живые, дышавшие прелью, хвоей, свежим листом, лезли в лицо, хватали за рукава, рвали шинель. Забором вздымались вокруг корни валежин. С разбегу кидались под ноги ручьи. Ожина железными петлями ловила ноги. С жирным, плотоядным урчанием присасывалась к подошвам разбухшая земля. Все было свежо, холодно, мокро в апрельской тайге.

Он бежал. Не хватало дыхания. Грудная клетка, сердце, ремень, гимнастерка стали вдруг тесными. Качалась земля. Медленно кружились над головой стволы, и черные кроны, и звездный, уже склонившийся к горизонту ковш.

Птицы вырывались из кустов и, шумя крыльями, исчезали в темноте, Корж лез в гору на четвереньках. Мускулы ныли, кричали о пощаде. Корж полз. По опыту тренировок он знал, что скоро перейдет на второе дыхание.

Ветер перебросил через сопку дальний гудок паровоза. Прогремел мост. Курьерский шел на восток. Корж выполз на гребень и на спине съехал в распадок. Где то совсем вблизи сорвался под беглецом камень.

— Врешь! — крикнул Корж, и сразу стало тихо.

Он снова побежал, охваченный могучим желанием: настичь, схватить за плечи, опрокинуть, вмять в траву и тогда уже, поставив колено на горло врагу, отдышаться. Бессвязные, яростные слова вырывались против воли у Коржа. Он так ясно представлял брошенное в траву, извивающееся тело диверсанта, что на бегу повторял обрывки фраз из будущего разговора с японцем. В какой-то картине Корж видел уже такого самурая. Он прыгал вокруг бородача партизана. У него был странный клинок, короткий, изогнутый, — не оружие бойца, а какое-то ядовитое жало… Этот тоже прыгнет вбок, затем вперед. Винтовку следует выбросить навстречу и немного вверх… Удар будет звонким. А потом? «Сидзукани синасай! Молчи! Откуда пришел?.. Доко кара китта-ка?..»

…Обеими руками Корж схватился за дерево. Листья клена плеснули в лицо пригоршни холодной воды. Он пытался прислушаться… Стоял мокрый, оглушенный толчками сердца. Шлем жег голову. Кровь гудела в висках.

Он оглянулся. Было светло. По седой траве вился зеленый след, проложенный полами шинели. Окруженный шпажником, блестел бочажок. На его гладкой поверхности плавал тополевый пух и гонялись, морщиня воду, серые бегунки. Солнечная рябь дрожала на дне, устланном ржавыми листьями. И тишина, и одинокий след в холодной траве, и расцветающее небо, и пустые подсумки, и сизая гарь на затворе — все напоминало Коржу, что погоня окончена. Он опустился на колени и, погрузив лицо в воду, тянул ее до тех пор, пока не заныли зубы. Тогда он встал, расправил сырую шинель и пошел на запад, где торчала зеленая луковица георгиевской колокольни.

Трое бойцов с ищейкой и дегтяревским пулеметом, высланные начальником к месту стрельбы, к рассвету нашли Нугиса. Он сидел в кустах, вымазанный в грязи, посеревший от злости, и ругался шепотом по-латышски. Это было верным признаком неудачи.

— Кто стрелял? — спросил старший по наряду.

— Наверно, винтовка, — сказал Нугис сухо.

— Переход?

— Нет, передур…

— А где Корж?

— Не знаю, — мрачно сказал проводник. — Я его звал… Я дуракам не желаю быть нянькой.

Он встал и раздвинул кусты. Рекс завыл и попятился.

Посреди поляны, раскрыв лиловую пасть, лежал мертвый медведь… Тянуло горелой шерстью. Зверь был застрелен Коржем в упор.

Выбравшись в поле, Корж убедился в ошибке. Впереди была не Георгиевка. Вместо знакомой кирпичной колокольни здесь торчала часовня, обшитая американским гофрированным цинком.

Тайга кончилась. Земля катилась на юг широкой черной волной, неся на себе тракторы, бензиновые бочки, вербы и зеленые фургоны бригад. Шла пахота. Сверкали лемеха. Голубой керосиновый дым слоями висел над землей.

За спиной Коржа фыркнул мотор. Девчонка с веселым облупленным лицом распахнула дверцу «пикапа».

— Ноги… ноги оботрите, — сказала она домовито.

— А куда? — спросил Корж.

— Как куда? Полдничать… Чуете?

Из кузова машины тянуло пшеничным хлебом, горячим борщом.

— Не выйдет, — сказал Корж дрогнувшим голосом.

— Ну, взвару попробуйте… Товарищ, куда же вы?

— В Георгиевку.

— Тогда извиняюсь, — сказала дивчина; «пикап» умчался, обиженно фыркая.

Корж долго смотрел ей вслед. Ловкая девка! Казачка… Она-то довезет свой борщ до зеленого фургона… Взвар… А что на заставе? Нугис уже вернулся… Отмалчивается… Кормит Рекса. Придется идти через двор одному, с постной рожей и пустыми подсумками. Корж уже видел, как навстречу ему, опираясь на стол, поднимается Дубах… Он успел представить эту позорную сцену в сотнях вариантов, прежде чем выбрался к Георгиевке.

Был полдень. Шинель уже высохла. Короткая синяя тень металась под ногами у Коржа.

В трех километрах от деревни, возле мельницы, он встретил попутчика. Паренек-кореец в полосатой футболке, сидя на жернове, строгал палочку. Возле него, скуля и почесываясь, лежала мохнатая собака.

— Здравствуйте, товарищ командир! — отчетливо сказал кореец.

— Я не командир.

— Извините… Я ошибся.

Они помолчали. Корж залюбовался руками корейца. Мускулистые, голые по локоть, они отливали на солнце золотом. Паренек снимал с палочки зеленые кольца.

— Идти далеко… Идти скучно. Будем играть, — пояснил кореец.

Пес заскулил. Умоляющими, розовыми от жары глазами он уставился на хозяина.

— Что это он у вас? — спросил Корж.

— Так… Блошка.

Он встал и, приложив дудку к губам, издал гортанный и печальный звук. Глаза музыканта зажмурились, на тонкой шее зашевелился кадык. Он заиграл, нагнув стриженую голову, — смешной корейский парняга. Как все корейцы, он немного смахивал на японца. Корж вспомнил госпитальный сад и желтое лицо красноармейца в коляске. После сумасшедшей ночи он был готов подозревать в каждом прохожем шпиона.

— Ладно будет? — спросил музыкант, кончив играть.

— Ладно…

У корейца были с собой початок вареной кукурузы и немного бобового творога.

— Хоцице покушать? — спросил он ласково.

Корж отказался. Он даже отвернулся, чтобы не видеть, как тают желтоватые мучнистые зерна, но и смотреть по сторонам было не легче. Дятел доставал из коры червей. Промчалась белка-летяга, жирная, пестрая. Корж посмотрел под ноги: толстенькая гусеница грызла лист. Даже ручей бормотал противным, сытым голосом. Все вокруг ело, жрало, сверлило, пило, сосало. Тошно стало Коржу.

— Кто вы такой? — спросил он грубовато.

Кореец прищурился.

— Странно… Кажется, это не запрещенная зона… Ну, предположим, механик…

— Все мы механики, — сказал Корж сумрачно. — Ваша фамилия?

— Ким, Афанасий.

— Я партийность не спрашиваю.

— Ким — это фамилия. По-нашему — золото.

Корж задумался.

— Послушайте, — заметил кореец рассудительно, — вам будут из-за меня неприятности. Я член поселкового Совета. У нас пахота. Вы не имеете права меня останавливать.

Он говорил убедительно. Корж и сам понимал — придирка была никчемной. Следовало тотчас отпустить этого ясноглазого, стриженного ежиком парнишку. Он чувствовал усталость и стыд, но какое-то нелепое подозрение не позволяло ему отступить.

— А что в мешке? — спросил Корж, чтобы спасти положение.

Механик молча вынул тракторный поршень, укутанный в паклю. Поршень был старый, марки Джон-Дира, очень редкой в этих местах.

— По блату достал, — сказал парень горделиво. — Знаете, как теперь части рвут.

Они поговорили еще немного и разошлись. Кореец заиграл снова.

Унылые гортанные звуки дудки долго провожали Коржа. Но когда оборвалась последняя дрожащая нота, он остановился, снова охваченный подозрением. Шли же вот так, с узелками, косцы… Музыкант… Блошка… При чем тут поршень Джон-Дира?.. Провел, как перепела на дудку.

Спотыкаясь о корни, он бросился к мельнице. Музыкант не спешил. Он шел, волоча по тропинке ивовый прутик. Зеленая дудка торчала под мышкой.

Он с любопытством взглянул на маленького запыхавшегося красноармейца.

— Стой!.. — крикнул Корж. — Стой! Есть вопрос… Вот вы механик… А откуда у вас этот поршень?

— Не понимаю… То есть из склада.

— Я спрашиваю — из Сталинграда или из Харькова?

— Аттестуете?

— Нет… в порядке самообразования.

— Не знаю… Кажется, харьковский.

Корж облегченно вздохнул. Маленькие крепкие ноздри его раздулись и опустились… Веселые лучики разбежались по обветренному лицу. Он выпрямился, точно нашел точку опоры.

— А с каких это пор «ХТЗ» ходят с поршнями Джон-Дира? — спросил он почти весело.

— Цубо! — крикнул кореец и ударил пса в бок.

Рыжий отбежал на почтительное расстояние и горестно взвыл.

— Разрешите идти?

— Да… На заставу.

И они пошли. Через осинник, где орали дрозды, по зеленым мокрым хребтам «Семи братьев», мимо пади Кротовой, полной холода и грязного льда. Впереди изнемогающий от блох и любви к хозяину пес, за ним — кореец в полосатой футболке и, наконец, озабоченный Корж, застегнувший шинель на все четыре крючка.

 

Глава седьмая

Никогда еще Сато не видел таких странных городов, как Цинцзян. Весь, от крепостной стены до собачьей будки, он был слеплен из глины. Пулеметная очередь прошивала любую башню насквозь. И люди, создавшие эту смехотворную крепость, еще верили в ее силу: каждую весну строители замазывали трещины, пулевые дыры и восстанавливали отвалившиеся углы.

Впрочем, за пять месяцев жизни в Цинцзяне Сато еще не успел разглядеть город как следует. Солдатские сутки похожи на ранцы, в которых есть все, кроме свободного места.

С тех пор как переселенцы разместились на землях возле Цинцзяна, отряд не знал ни одного спокойного дня.

В окрестностях поселка жили прежде огородники-маньчжуры и десятка два семей «росскэ», принадлежавших к какой-то странной секте «стару-о-бряцци». Пришлось потратить немало времени, чтобы заставить их потесниться. Половина маньчжур, несмотря на приказ, запрещающий массовые передвижения по провинции, ушла в горы, к партизанам.

«Росскэ» вели себя совсем странно. Старики надели на себя длинные белые рубахи с черными крестами на груди и легли живыми в гробы. Они не хотели давать объяснения и отказались отвечать даже самому господину поручику, спросившему упрямцев на чистейшем русском языке: «Эй, казака! Циго вам хоцице?»

Солдаты лопались от смеха, когда бородачей, неподвижных, как сушеная камбала, вытряхивали из гробов на повозки и увозили на другие участки.

В конце концов такая возня надоела господину поручику. Он выбрал несколько наиболее упрямых стариков, плевавшихся при виде солдат, и велел их расстрелять, не вынимая из гробов.

После этого все быстро уладилось. Уцелевшие «росскэ» сами запрягли быков и ушли на юго-восток, демонстративно сняв с домов даже двери.

Вокруг Цинцзяна поднялась первая зелень, взращенная переселенцами, и солдаты вернулись к обычным занятиям.

Как отмечал господин лейтенант, просматривавший каждый четверг солдатские дневники, записи Сато стали значительно содержательней. Он усвоил уже две главы из брошюры «Дух императорской армии» и мог довольно связно пересказать статью Араки «Задачи Японии в эпоху Снова». Когда солдаты затягивали любимую песню господина поручика «Блещут молнией сабли», голос старательного Сато заметно выделялся из хора.

Сато решительно отказался от дружбы с болтливым Мияко и развязным Тарада. Противно было слушать, когда эти сплетники начинали говорить о продажности министерства иностранных дел или тайком передразнивали господина фельдфебеля. Он дружил только с Кондо — молчаливым грузчиком из Мацуяма. Во-первых, Кондо был земляком, а во-вторых, считался первым силачом во всей роте.

Мечтая втайне о трех звездочках, Сато тщательно подражал поведению и привычкам рядовых первого разряда и ротного писаря Мито.

У щеголеватого табачника Кавамото он заимствовал замечательный способ замотки обмоток, у крепыша Таки — прекрасную точность поклонов и рапортов, у самого писаря — сразу три вещи: рассудительный тон, пренебрежение к «росскэ» и любовь к длинным цитатам.

Однажды, набравшись смелости, он попросил у Мито разрешения переписать некоторые выражения героев армии, которые писарь хранил в записной книжке. Господин писарь немного опешил. Он не был склонен делиться высокими мыслями с рядовыми второго разряда.

— Лягушка не может видеть из колодца весь мир, — заметил он сухо.

Но голос Сато был так почтителен, а поклон так глубок, что писарь смягчился. К тому же у этого старательного, неловкого солдата был отличный почерк.

— Хорошо, — сказал Мито, — но сначала ты перепишешь провизионную ведомость.

Жизнь гарнизона не отличалась разнообразием. За все лето Сато отметил в дневнике только две замечательные даты: день рождения господина поручика и прогулку в квартал веселых домов.

Для гарнизона прогулка эта была целым событием. Во-первых, шли через весь город без окриков ефрейторов, свободно глазея по сторонам, а во-вторых, каждый солдат хоть на час забыл о казарме.

Сато досталась очень славная девчонка О-Кику, перекочевавшая сюда из Цуруги вместе с переселенческой партией.

У нее была замечательно гладкая кожа, высокие брови и волосы, уложенные по китайской моде в золоченую сетку.

— Хорошо, когда приходят свои, — сказала она, помогая Сато расшнуровать ботинки. — С лавочниками не о чем говорить…

— Мы это прекратим, — пообещал Сато решительно.

Они недурно провели целый час, дурачась на постели и болтая всякую чепуху.

О-Кику оказалась почти землячкой Сато, дочерью лесоруба с Хоккайдо. Только в прошлом году ее продали в Цуругу за сто пятьдесят иен. О-Кику несколько раз назвала эту сумму. Видимо, высокая цена льстила ее женскому самолюбию.

Затем она показала малахитовый камень, предохраняющий от скверных болезней, и портрет русского бога, худого и бородатого, как айнос, с медным кружком над головой: девушка была христианкой.

Ее отрывистый смех, насмешливые глаза и полная шея так вскружили голову Сато, что он, не споря, купил и арбузные семечки, и миндаль, и четыре кружки подогретого пива.

Захмелев, он стал ни с того ни с сего жаловаться на грубость ефрейтора Акита и его привычку вымогать у солдат папиросы. О-Кику слушала, покачивая тяжелой короной волос, видимо далекая от всего, что ей рассказывал полупьяный солдат.

— Poor boy! — сказала она машинально.

— …Ему никогда не заработать и трех полосок,— бормотал Сато.

— Poor boy… — повторила она и зевнула.

За циновкой кто-то громко закашлялся. Сато вовремя спохватился. Он испуганно взглянул на О-Кику. Девушка спокойно дымила папиросой, равнодушная ко всему на свете. Ее равнодушие успокоило Сато, но на всякий случай он все же заметил:

— Однако это пустяки… Доблесть господина Акита заметна всей роте.

Сато не успел полностью исправить свою оплошность: по коридору, бесцеремонно отдергивая занавески, уже шел фельдфебель Огава.

Видимо, Сато тоже понравился девушке.

— Приходи еще, — попросила она.

— Когда буду фельдфебелем…

Из всех кабинок доносились довольный смех и остроты солдат.

Их выстроили и повели в казармы. Хвастовства и вранья после этого хватило на целый месяц.

Сато часто вспоминал О-Кику: ее смех и полную шею, насмешливые глаза, но вскоре более интересное событие вытеснило мысли о хорошенькой девчонке.

Кто-то из предприимчивых переселенцев открыл в городе кинотеатр. Низкий глиняный сарай, украшенный флагами, стоял как раз напротив плаца, где упражнялись солдаты.

Вечерами у входа в кино, под большим картонным плакатом, изображавшим японского кавалериста, стоял пожилой кацубэн в канотье и кричал:

— Подвиг лейтенанта Гаяси! Японский офицер в лагере красных казаков! Секреты русских гаремов!

Господин поручик был недоволен соседством. Крики зазывалы перемешивались со свистками и словами команды, отвлекая внимание солдат. Несомненно, кино перенесли бы в другую часть города, если бы не патриотизм, своевременно проявленный владельцем сарая. Все господа офицеры получили приглашение посещать кино бесплатно. Кроме того, раз в неделю устраивался дополнительный сеанс для нижних чинов.

Сато достался билет на вторую серию знаменитого боевика «Хитрость лейтенанта Гаяси».

Он увидел все, что обещали плакаты: бой японской кавалерии с пехотинцами, и бегство казаков, и пожар на таинственном корабле адмирала Ивана Смирунова. Правда, содержание картины из-за цензурных купюр осталось неясным, но Сато был в восторге и все время подталкивал локтем равнодушного Кондо. Чего стоил один вид горящего самолета или штыковой атаки десанта!

…Мужественный лейтенант Гаяси отбивал Ханаэ — дочь маньчжурского советника, похищенную во время прогулки отрядом казаков. Шесть похитителей, толстых, как монахи, наступали с пиками на Гаяси. Русские были свирепы и неуклюжи, лейтенант неуловим. Его сабля слепила противников.

В темноте слышался гибкий голос кацубэна, пересказывавшего содержание картины.

— Он был как молния! — пояснял рассказчик. — Русский — как дуб. Господин Гаяси знал, что за дверями его ждет Ханаэ…

Тотчас была показана Ханаэ с крупными слезами на напудренных щеках. Она играла на сямисэне, а возле нее с бутылкой в руках плясал русский полковник.

Потом экран заполнили толпы растерянных бородатых людей, державших ружья как палки. Их было так много, что Сато испугался за участь роты Гаяси. С опаской поглядывал он на толстые ноги и разинутые рты атакующих.

Впрочем, тревога его быстро прошла. Показались самолеты, и через минуту трупы лежали гуще, чем рыба в засольных чанах…

— Лейтенант был ранен в руку, — пояснил кацубэн, увидев перевязанного Гаяси, — но лекарство и любовь прекрасной Ханаэ быстро залечили рану… Он вернулся в действующую армию в чине майора…

Обсуждая подвиг лейтенанта Гаяси, солдаты нехотя покидали кино.

— Говорят, что многие рядовые вернулись на острова фельдфебелями, — заметил Кондо.

— Осенью ожидаются новые назначения, — ответил в тон ему Сато.

— Значит…

— Это еще не известно…

И оба солдата расхохотались — так схожи были их мысли, навеянные кинокартиной.

Приближалась осень. После известного инцидента с листовками в 6-м полку и многочисленных арестов в других частях военное министерство ввело обязательные беседы с солдатами на злободневные темы.

В цинцзянском гарнизоне эти беседы проводил сам господин поручик. Вскоре после размещения отряда в казармах во всех солдатских тетрадях появились записи лекций: «Чем война обогащает крестьян», «Богатства Маньчжоу-Го завоеваны для народа».

Особенно интересной показалась Сато вторая беседа. Трудно было вообразить до разъяснений господина поручика, что эта пыльная, скучная земля таит столько богатств.

Медленно, точно диктуя, описывал Амакасу местные горы, где равнодушные, ленивые маньчжуры топчут ногами золото, медь, серебро. Он рассказывал о лесах северной полосы, таких глухих, что птицы позволяют брать себя руками; о пятнах нефти, найденных коммивояжерами вблизи Гунзяна; о южных районах, изнемогающих от избытка хлеба, проса, бобов.

Господин поручик назвал еще железо, асбест, серу, уголь, барий, цемент, тальк, магнезию, фосфориты, но Сато запомнил только одно — золото. Еще с детства он знал его непонятную силу. О золоте говорилось в сказках, которые читал в начальной школе учитель — господин Ямадзаки, во всех кинокартинах и приключенческих романах. О нем с одинаковой почтительностью отзывались и отец, и старый рыбник Нагано, и господин полицейский, и плетельщики корзин, привозившие с юга свой грошовый товар. Рыбаки, побывавшие на Карафуто, с таинственным видом показывали завернутые в бумажки тусклые крупинки металла. На них можно было купить все: рыбный участок, невод, дом, кавасаки и даже благосклонность сельского писаря.

Вечером, сидя в клозете, солдаты обсуждали лекцию господина поручика.

— Х-хорошо, что мы не пустили в Маньчжоу-Го р-рос-скэ, — сказал заика Мияко.

— Чепуха! У них золота больше, чем здесь. Главное — земля.

— Посмотрим, что даст осень…

— Золото выгодней ячменя, — заметил Тарада. — Я бы согнал сюда каторжников со всех островов.

— А посевы?

— Пусть копаются маньчжуры…

— Колонизация невозможна без женщин…

— Было бы золото, б… найдутся, — заключил под общий хохот Тарада.

…После лекции господина поручика Сато, всегда отличавшийся на маршировках, стал ходить повесив голову. Мысль о золоте, валявшемся под ногами, не покидала солдата. Он стал присматриваться к блесткам кварца, пирита, стекла, встречавшимся на плацу. Когда рота выходила за город, Сато украдкой клал в карманы кусочки рыжеватого железняка и другие подозрительные камни.

Однажды во время тактических занятий он умудрился набрать в фуросики и незаметно пронести в казарму с десяток пригоршней желтой и, как ему казалось, особенно золотоносной земли.

Он посвятил в свою затею Кондо, и вскоре они вдвоем натаскали и спрятали возле клозета не меньше ведра драгоценной земли. Позже пришлось втянуть в это дело и повара, потому что для промывки золота обязательно нужен был тазик.

Они выбрали день стирки белья, когда часть роты отправилась с грязными тюками на ручей в двух милях от города.

Все было заранее обдумано. Сато выбрал себе самый отдаленный участок и, оставив белье мокнуть, наскоро соорудил из сосновой коры желобок. Ровно в двенадцать часов повар привез завтрак. Он роздал ячмень, передал Сато суконку и тазик и вернулся к повозке.

Кондо находился в наряде и участвовать в промывке не мог, но Сато был даже рад: блестевшая на земле кучка песка была слишком мала для троих.

Он расстелил суконку на дне желобка, насыпал землю и стал лить из тазика воду.

Вскоре ему показалось, что в кучке темного песка тускло светятся золотые крупинки… Он так увлекся работой, что не заметил, как ручей подхватил белье и унес его к камню, где сидел господин фельдфебель.

Поймав фундоси, Огава стал за дерево и долго следил за манипуляциями солдата.

Наконец хлесткий удар мокрой тряпкой оторвал Сато от дела. Полуголый солдат вскочил, бормоча извинения.

— Дайте сюда! — приказал Огава спокойно.

Сато протянул фельдфебелю пригоршню темного песка.

— Вы предприимчивы, но глупы, — сказал пренебрежительно Огава.

Он ударил по ладони, и драгоценный песок полетел в кусты.

— Оденьтесь и отправляйтесь к повозке.

Сато вымыл тазик и ушел, с досадой поглядывая на кусты. Повар, которому он показал пустые ладони, не поверил Сато.

— Дай! — сказал он, протянув руку.

Сато рассказал о встрече с фельдфебелем.

— Бака дэс! — сказал повар, озлясь: он сам захотел порыться в песке.

Ночью Сато долго не мог заснуть. Наказания одно ужаснее другого мерещились рядовому. Он видел то карцер, куда его вталкивает торжествующий Тарада, то ранец, набитый камнями, то бесстрастное лицо писаря Мито, приклеивавшего на доску приказ о расстреле.

Когда над головой Сато раздался картавый голос трубы, он вскочил и оделся быстрее других.

В этот день, впервые за все время службы, он получил выговор перед строем.

Против ожидания, осень оказалась дождливой. Тучи медленно тащились над сопками. Воздух, почва, умирающая листва, черная кора кленов — все было насыщено влагой. Запасные ботинки зацвели, белье отсырело.

Грязь на дорогах доходила до щиколотки. Хвосты лошадей, повозки, лица солдат, подсумки, стволы горных орудий — все было облеплено светлой жирной глиной.

Особенно трудно было подниматься на склоны гор. Усеянные мелкими острыми камнями, они сочились водой. Нередко, сделав шаг вперед, солдат хватался руками за землю и съезжал вниз, оставляя на склоне царапины. Деревья и те плохо держались на таких сопках. Достаточно было небольшого шквала, чтобы они начинали падать, увлекая друг друга. Всюду видны были корни, облепленные мокрой землей.

Тренируя солдат к ночным боям, господин поручик распорядился выдать темные очки-консервы. Тот, кто надевал их, даже в полдень не мог различить соседа.

Крестьяне, приезжавшие в город из окрестных селений, с удивлением и страхом наблюдали за солдатами, крадущимися в высокой траве. Когда раздавался свисток ефрейтора, они вскакивали, бежали, вытянув руки, спотыкались, падали, снова бежали — старательные и неловкие, как молодые слепцы.

На занятиях участились несчастные случаи. Рядовой Умэра оступился в яму и сломал себе ногу. Ефрейтор Акита разбил очки о дерево. Кондо пропорол штыком плечо санитару Тояма. Однако господин поручик не прекращал тренировок. Ночи становились темнее и длиннее, а партизанские отряды смелее и настойчивее.

Осень не принесла успокоения, о котором мечтали газеты.

Урожай был обилен, но не многим удалось снять его полностью. Маньчжурские поселки, в которых всегда можно было нанять десятка два-три батраков, казались вымершими. Потеряв землю, мужчины ушли в горы сеять мак на тайных площадках, подстерегать автоколонны. В холодных фанзах можно было встретить только женщин, стариков и детей. Неизвестно, на что они надеялись, чем питались: котлы были пусты, в очагах лежал пепел.

Старческие лица детей, их огромные животы и прикрытые только кожей лопатки заставляли отворачиваться даже солдат. Но женщины не плакали. Они смотрели на пришельцев глазами, сухими от ненависти. У них отобрали ножи, топоры, даже серпы; их пальцы были слишком слабы, чтобы задушить солдат ночью. Но взгляды выдавали желание.

Однажды Сато слышал, как господин фельдфебель, выходя из фанзы, сказал:

— Лучше бы эти ведьмы ругались…

Все чаще и чаще вспыхивали пожары. Горели соломенные постройки, склады, посевы; иногда сами солдаты поджигали гаолян, чтобы выгнать повстанцев. Днем и ночью поля объезжали патрули…

Всю осень по просьбе переселенцев командование держало в поселках посты, но тревога не разряжалась. Никто из переселенцев не рисковал пройти ночью от одного поселка к другому. Жили без песен, без праздничных прогулок в поля. Даже возле Цинцзяна нельзя было шагу ступить, чтобы не натолкнуться на колючую проволоку.

— Когда они кончат играть в прятки? — спросил Мияко, шагавший сзади Сато.

Простодушный Кондо вздохнул.

— Я думаю, никогда…

— Глупости! — заметил Сато, усвоивший от господина фельдфебеля решительный тон. — Голод заставит их вернуться в поселки.

С видом превосходства он оглядел забрызганных грязью, усталых приятелей. Несмотря на сорокакилометровый переход, Сато чувствовал себя превосходно. Ему нравилось все: октябрьский холод, резкий голос трубы, шутки приятелей, ночевки в брошенных фанзах, где можно было украдкой порыться в тряпье. Все это было в несколько раз занимательнее, чем ползанье по грязи на брюхе или путешествие в темных очках.

Не все походы кончались удачно. Несколько ящиков, зашитых в просмоленную парусину, уже были отправлены на острова, но за свою жизнь Сато был спокоен. Еще в августе за пачку сигарет и шесть порций сакэ он выторговал у Мияко самое надежное заклинание, которое только можно было придумать. Оно действовало с одинаковой силой и против пулеметов, и против гранат. Следовало только на бегу твердить про себя: «Хочу быть убитым… Хочу быть убитым…» Известно, что смерть всегда поступает вопреки человеческим просьбам.

…Полсотни стрелков шли к поселку Наньфу, где, по донесениям агентуры, уже несколько суток ночевал отряд партизан.

По обочинам дороги высокой бурой стеной стоял гаолян. Дул ветер, и стебли издавали монотонное дребезжанье.

Опасаясь хунхузов, господин поручик приказал поджечь гаолян. Пламя зашевелилось сразу в трех местах, сомкнулось, и светлая желтая полоска побежала вперед, тесня рыжую поросль. Дыма почти не было. Двое пулеметчиков легли на вершине сопки, но только фазаны, взмахивая короткими крыльями, выбегали на дорогу, спасаясь от огня.

Как и следовало ожидать, партизаны успели вовремя покинуть Наньфу. Они отравили мышьяком все шесть колодцев, оставив солдат без воды. Пришлось вскрыть резервную бочку, сопровождавшую отряд от самого Цинцзяна.

Поселок был мертв, только крысы и тощие псы жили в заброшенных фанзах. Всюду валялись груды сырого тряпья.

Люди устали, и господин поручик решил провести в Наньфу целые сутки. Полсотни здоровых чистоплотных парней быстро преобразили поселок. Нашлась и бумага для окон, и рисовый клей, и хворост для лежанок-печей.

После уборки Амакасу отдал приказ — прощупать все землянки и фанзы по соседству с Наньфу.

Посчастливилось только Мияко и Сато. На огородах, в одной из отдаленных землянок, они отыскали огородника. Это был пожилой крестьянин в холщовых штанах и соломенной шляпе. Он оказался достаточно опытным, чтобы не бежать при появлении солдат. На полу его землянки нашли две стреляные гильзы от винтовки «арисака», будто бы занесенные детьми.

Сато присутствовал на допросе. По приказанию господина Амакасу он поставил крестьянина на колени и, обнажив штык, отошел к двери.

Пленник стоял, опустив унылое темное лицо, и бормотал чепуху, которую господин поручик не считал нужным даже записывать.

Он имел наглость считать себя полуяпонцем и утверждать, что родился на острове Тайвань от кореянки Киру и приказчика бакалейной лавки, какого-то господина Дзихеи. Поручик едва сдерживал смех, глядя на этого хитроватого и неповоротливого верзилу, подобострастно вытянувшего шею. Кто бы мог подумать, что огородник вырос на островах Ямато! Правда, он без всякого акцента говорил на южнояпонском диалекте, но господин поручик прекрасно знал эти штучки.

Чтобы не затягивать разговора, поручик сразу оборвал его:

— Довольно! Когда ты выехал из Владивостока?

Этот простой вопрос настолько смутил огородника, что он стал заикаться. Срывающимся от волнения голосом он начал объяснять, что приехал из Цуруги пятнадцать лет назад через Сеул и Владивостока не видел ни разу.

Он продолжал бормотать всякие глупости, в то время как поручик, скучая, рассматривал стоптанные, грязные улы пленника. Большие узловатые ноги крестьянина навели Амакасу на счастливую мысль.

— Разуйтесь, — сказал он почти добродушно.

Еще не понимая, что нужно поручику, пленник покорно снял улы. Ноги его были гладки и кривы, но из этого вовсе не следовало, что родиной пленника был остров Тайвань. Известно, что и на материке многие матери прибинтовывают детей к своей спине.

— Покажите пальцы!

Не ожидая ответа, поручик нагнулся и, схватив пленника за щиколотку, рванул ногу вверх. Опрокинутый на спину огородник с испугом наблюдал, как густые брови поручика ползли выше, к жесткому бобрику.

Сняв перчатку, Амакасу прощупал внутреннюю сторону большого и смежного с ним пальца. Поручик действовал наверняка. У каждого сына Ямато, носившего гэта, на всю жизнь сохраняются твердые гладкие мозоли — следы креплений, пропущенных между пальцами.

Кожа огородника не имела мозолей.

— Ну? — спросил поручик насмешливо.

Лежа на спине с задранными ногами, пленник пробормотал что-то невнятное насчет пятнадцати лет, проведенных в Маньчжурии.

Кивком головы поручик подозвал Сато.

— У вас хороший почерк, — сказал он, отвернувшись от пленного. — Отыщите лист картона и напишите следующее… — Подумав, он медленно продиктовал: — «Этот человек — шпион, коммунист и обманщик…»

— Господин полковник, клянусь отцом и детьми, — сказал кореец голосом, обесцвеченным страхом.

— «…Погребение воспрещается…» Вы поняли?

— Понял! — бойко сказал Сато и с любопытством уставился на «шпиона»: вся голова огородника была покрыта частыми выпуклыми каплями росы.

…Кондо штопал перчатки, когда Сато вошел в фанзу и расстелил на полу большой кусок желтого картона.

— Кто он? — спросил Кондо, кивая на окно.

Сато с восхищением сообщил приятелю о находчивости поручика, но, против ожидания, рассказ не произвел впечатления на простодушного Кондо.

— Значит, все, кто не носит гэта, шпионы? — спросил он, перекусывая нитку.

— …Но он действительно врет…

— А кто здесь не врет?

— Ну, знаешь… — заметил Сато, недовольный равнодушием приятеля. — Я повторяю: пальцы у него совершенно гладкие…

— Ты щупал?

— Бака дэс! — сказал Сато, энергично растирая палочку туши. — Это видно по лицу господина поручика…

— Са-а… Тогда почему ты не пошел в гадальщики?

Не отвечая, Сато начал выводить знак «человек». Желая блеснуть почерком, он старался вовсю. Это удавалось. Учитель каллиграфии, столько раз щелкавший Сато по пальцам своей короткой линейкой, был бы теперь доволен этими выразительными, энергичными знаками. Здесь были линии, похожие на обугленный бамбук и на следы комет, изящно округленные и короткие, жесткие, с рваными концами, точно у художника не хватало терпения вести плавно кисть.

Кондо залюбовался работой Сато.

— Это можно повесить на стену, — сказал он одобрительно.

Следующим был весьма трудный знак: «шпион», который, как известно, состоит из двадцати девяти черт. Когда Сато, набрав тушь, медленно выводил изогнутую линию, за окном раздался выстрел. Кисть дрогнула, клякса расползлась на картоне, испортив прекрасный знак.

— Он толкнул тебя под руку, — заметил Кондо злорадно.

— Кто?

— Огородник… Значит, ты был не прав.

Сато с тревогой уставился на кляксу, медленно расползавшуюся по картону. Странно, что выстрел раздался как раз, когда он выводил знак «шпион».

За неряшливость Сато получил от господина поручика замечание. А когда солдат прикреплял позорную надпись к трупу, лежавшему на боку среди жесткой травы, ему показалось, что огородник злорадно улыбается.

В наказание за дерзость Сато с размаху ударил «шпиона» ботинком в лицо.

 

Глава восьмая

С тех пор как усталый и торжествующий Корж привел на заставу шпиона, прошел ровно год.

Были за это время события поважнее, чем сумасшедшая погоня за медведями.

…Летом возле колодца Корж задержал побирушку с чумными ампулами, запеченными в хлеб.

…Илька полезла за белкой в дупло и нашла пачку харбинских листовок.

…С помощью Рекса накрыли за работой подпольную радиостанцию.

…Выследили и забросали гранатами банду есаула Азарова.

Но стоило Белику высунуться из кухни во время обеда и показать куцый медвежий хвост, как обедающие разражались хохотом.

У всех в памяти была свежа карикатура на Коржа в отрядной газете, где медведь и боец были изображены на беговой дорожке дружно рвущими ленточку.

Сам Корж посмеивался, вспоминая полную шорохов ночь, сапоги с музыкой и зеленую дудочку тракториста. Разве пришло бы тогда в голову прощупать рыжего пса, бежавшего рядом с корейцем?

Старый Рекс, распутавший на своем веку сотни клубков, оказался внимательней бойца-первогодка. Прежде чем начальник успел задать трактористу вопрос, Рекс налетел на рыжего пса и стал трепать его за загривок. Он разорвал фальшивую рыжую шкуру и вытряхнул из нее фокстерьера, оравшего от страха, как поросенок в мешке.

Под шкурой нашли чертежи двух фортов и чистую голубую бумажку — настолько важную, что командир отделения, отвозивший находку в отряд, ехал в сопровождении трех стрелков.

Все это было так неожиданно, что даже Нугис, рассерженный нелепой стрельбой по медведям, смягчился и, подойдя к первогодку, спросил:

— Это что же, случайность?

— Не знаю…

— Ты подозревал?

— Догадывался.

— По каким признакам?

— По глазам! — сказал Корж, смеясь. — У блудливых они всегда в стороны смотрят.

…Многое изменилось на заставе с тех пор, как Белик прибил над кроватью Ильки шкуру черного медведя.

Ушли в долгосрочный отпуск старослужащие бойцы Гайчук и Уваров, из отряда привезли библиотеку и четыре дегтяревских пулемета. Вдоль границы, от солонцов до поворотного знака, прорубили десятиметровую просеку. В мартовский вечер у этой просеки банда Недзвецкого подкараулила Дубаха и пыталась увезти его живым за границу. Затея стоила жизни двум закордонным казакам. Но и начальник еле выбрался из тайги. Целое лето залечивал он перебитую пулей ключицу: кости срослись плохо, узлом, и Дубах еще больше сутулился.

…За год Корж мало в чем изменился. Все так же весело было озорное лицо и беспокойны крапленые веснушками пальцы. В строю он всегда стоял левофланговым — маленький, похожий скорее на воспитанника музыкантской команды, чем на бойца-пулеметчика. Только сосредоточенный взгляд, точность речи да исцарапанные сучьями темные руки говорили о трудной школе, пройденной первогодком.

Прошло лето, беспокойное, душное. Все чаще и чаще радио сообщало о перестрелках у Турьего рога и выкопанных японцами пограничных столбах.

В августе грянул дождь. Девять суток, напарываясь на сосны, беспрерывно шли низкие тучи. Сухая, рассеченная трещинами земля, листья деревьев, измученная июльским зноем трава, тарбаганьи норы, распадки, реки, колодцы жадно впитывали крупные теплые капли…

Солнце прорезывалось изредка, багровое от носившейся в воздухе влаги. Птицы и пчелы умолкли. В полях, засев в грязь по диффер, стояли сотни машин, и шоферы в ожидании тягачей отсыпались в кабинах.

На заставе, к великой радости бойцов, застряла кинопередвижка. Каждый день в спальне завешивали окна, и по экрану то перекатывались балтийские волны, то мчалась коляска с Чапаевым, то под гудение гармоники неслись самолеты.

Это было единственной неожиданностью в размеренной жизни заставы. Дождь и бураны, жара и морозы влияли только на градусник и барометр. По выражению Дубаха, природа имела на границе только совещательный голос.

По-прежнему по утрам стучал о доску мелок и начальник терпеливо объяснял первогодкам, что такое баллистика, сколько раз в минуту дышит конь и почему водяное охлаждение надежней воздушного.

На полигоне под проливным дождем стрекотали дегтяревские пулеметы.

Пар валил из сушилки, где рядами висели сапоги и одежда, и нередко, накинув теплый, еще пахнущий дымом плащ, прямо с половины киносеанса уходили бойцы в дождь, в осеннюю темень.

Тучи продолжали идти. Всюду были слышны монотонный шум ливня, сытое бормотанье ручьев. Целые озера, превращенные в капли, обрушивались на сопки и исчезали неведомо где.

Наконец земля пресытилась. Разом вздулись и потемнели реки. Там, где вчера бойцы перебирались посуху, с камня на камень, вода сбивала коней.

Пачихеза неслась, затянутая клочьями желтой пены, вся в урчащих ненасытных воронках. В ее кофейной воде кувыркались бревна, плетни, бурелом. Все чаще и чаще стали встречаться бойцам разметанные стога, соломенные крыши и целые срубы. С островов бежало и тонуло зверье.

Ночью с того берега приплыл на бревне человек. Был он рослый, голый и, судя по неторопливым движениям, обстоятельный человек. Выйдя на берег, он растер онемевшие в воде икры, вынул из ушей вату и стал приседать и размахивать руками, силясь согреться.

Дождь барабанил голому по спине; пловец поеживался и вполголоса поминал матерком студеную Пачихезу.

Он так долго размахивал руками, что Рекс, лежавший за камнем, не выдержал. Он вздохнул и ткнул влажным носом Нугиса в бок.

— Фу-у… — произнес Нугис одними губами.

Рекс нервно зевнул. Его раздражали смутная белизна голого тела, резкие движения незнакомого человека. Он ждал короткого, как выстрел, слова: «Фас!» — приказа догнать, вскочить бегущему на спину, опрокинуть.

Но хозяин молчал. Накрытый брезентовым капюшоном, он с вечера лежал здесь, неподвижный, похожий на один из обточенных Пачихезой камней. Рядом с Нугисом в кустах тальника сидел на корточках Корж, а немного поодаль красноармеец Зимин устанавливал сошки дегтяревского пулемета.

Плащи, гимнастерки, белье — все было мокро. Струйки воды катились по спинам бойцов. Временами, изловчившись, ветер забрасывал под козырьки фуражек целые пригоршни холодной воды. Бойцы даже не пытались вытирать лица. Шестой час, не отрываясь, следили они за Пачихезой.

Было известно: ожидается москитная банда.

Было приказано: взять живой.

…Голый отошел к камням и сел возле Коржа. Это был пожилой человек с сильной шеей и покатыми плечами. На кистях рук и щиколотках пловца темнели шнурки — старое солдатское средство против судороги в холодной реке.

Корж слышал его дыхание, ускоренное борьбой с Пачихезой, видел мокрую спину и крутые бока. В воздухе, очищенном ливнем, отчетливой струей растекался запах старого перегара. Нарушитель сидел так близко, что, протянув руку, Корж мог бы достать до его плеча.

Отдышавшись, голый сложил ладони рупором и крикнул, подражая жестяному голосу петуха-фазана.

Берег молчал. В темноте слышны были только ровный шум дождя и ворчанье реки.

Пловец крикнул громче.

Рекс толкнул хозяина носом. Он приложил уши и подобрался для прыжка. Кожа на щипце овчарки сморщилась, блеснули клыки.

Не оборачиваясь, Нугис положил на голову пса тяжелую ладонь, и Рекс стих и вытянул лапы, только собачьи глаза стали еще зеленее и глубже да хвост вздрагивал в мокрой траве.

…Сдерживая дыхание, трое бойцов ждали ответа. Наконец с того берега, из высоких зарослей тальника, донесся еле слышный звук жестяной дудочки. Петуху-фазану отвечала подруга.

Крик повторился на середине реки, и вскоре среди желтой пены и сучьев стал виден плот, пересекавший наискось реку.

Голый выпрямился и рассмеялся почти беззвучно. Огромное облегчение, нетерпение, торжество слышались в сдавленном смехе пловца. Он набрал воздуху, чтобы крикнуть еще раз. Но чья-то жесткая ладонь закрыла голому рот.

— Застрелю! — сказал шепотом Корж.

— Спокойно! — посоветовал Нугис.

Вместо ответа голый укусил Коржу ладонь. Он жестоко сопротивлялся, мычал, отбивался коленями и локтями, норовя попасть противнику в пах, и успел несколько раз отрывисто вскрикнуть, прежде чем ему забили рот кляпом и надели браслет.

— Это зачтется, — заметил шепотом Корж и замотал платком искусанную ладонь.

Он подошел ближе к воде и крикнул, подражая фазану. С середины реки тотчас тихо ответила птица.

Покачиваясь, плот медленно пересекал фарватер Пачихезы. Поскрипывали связанные из ивы уключины. Кто-то греб по-матросски, рывками, ловко стряхивая воду с весла.

Теперь плот шел почти параллельно берегу, отбиваемый воронками и сильным течением. Вслед за ним, перескакивая с голыша на голыш, бежали бойцы. Возле связанного разведчика, жарко дыша ему в лицо, сидел Рекс.

Пограничники и плот двигались к одной, еще неизвестной точке. Она лежала далеко впереди, на пустынном и мокром берегу Пачихезы.

Плащ гремел, бил намокшими полами по ногам. Корж сорвал его на бегу. Цепляясь за мокрые сучья, он вскарабкался на сопку, подступившую вплотную к реке, скатился по скользкой траве и очутился у заводи, отгороженной от реки каменистым мыском.

Нугис прибежал минутой позже, тяжеловесный, спокойный, и сразу лег за мыском прямо в воду. Несмотря на огромный рост, он обладал замечательным свойством быть невидимым всюду.

Плот уже подходил к самому берегу, когда гребец вдруг сильно затабанил веслами и тихо спросил:

— Костя, ты?

Корж не ответил. Стоя в кустах, он расстегнул кобуру и вынул наган.

На плоту зашептались.

С шумом ухнул в воду подмытый рекой пласт земли. Зимин спускался с горы, гремя камнями.

— Тьфу, лешман! — сказал с досадой гребец. Он подумал и стал отводить плот от берега.

— Стой! — крикнул Корж.

Трое сидевших на плоту вскочили и разом уперлись в отмель шестами. Раздалась громкая ругань.

— Назад!

— Держи чалку! — ответил гребец.

Он приподнялся и сильно взмахнул рукой. Корж растянулся за камнем. Метнулось короткое неяркое пламя. Осколки гранаты загремели по голышам.

— Наверное, «мильс», — сказал Нугис спокойно и, положив наган на сгиб левой руки, выстрелил в гребца.

Пуля высекла из воды длинную искру. Гребец засмеялся и, сильно работая веслом, повел плот к серединной струе.

Корж плюхнулся на камни и сорвал сапоги. Портянки отлетели сами при первых шагах.

— Заходим с разных сторон! — крикнул он Нугису и сразу с головой ушел в воду.

— Огонь? — спросил, подбегая, Зимин.

— Обождать. Следи за плотом. Дам сигнал.

Нугис свистнул:

— Рекс, сюда!

Из-за сопки донесся отрывистый лай. Не дожидаясь собаки, Нугис взял наган зубами за скобу и бросился в реку.

Корж плыл саженками, гулко хлопая ладонями по воде. Он не чувствовал ни холода, ни вздувшейся пузырями одежды. Плыть было легко: вода возле берега казалась упругой и плотной; при каждом ударе ноги сама река выбрасывала пловца до пояса.

Расстояние между нарушителями и бойцом сокращалось. Маленькие злые волны теснились вокруг Коржа, толкая пловца в грудь, швыряясь клочьями грязной пены. Временами из воды вдруг высовывались голые сучья или ладонь загребала пук отяжелевшей травы. Корж плыл не оглядываясь. Он слышал пыхтенье проводника, знал, что Нугис плывет следом — тяжелый, настойчивый и надежный.

Сильная струя завертела Коржа на месте. Он пробовал сопротивляться ее мягкой и властной настойчивости и вдруг почувствовал, что река сильнее его. Чмокая, урча, огромные воронки заглатывали сучья, пену, торчмя опускали на дно небольшие валежины. Одна из воронок двинулась к Коржу. Он рванулся в сторону, но руки уже не подчинялись пловцу. Мутная вода кипела вокруг Коржа; всюду вспучивались и рассыпались пузырями бугры.

Воронка поставила тело пловца почти вертикально. Несколько секунд боец крутился на месте, силясь стряхнуть с ног страшную тяжесть. Потом он увидел рядом с собой напряженное лицо Нугиса, ветку с черными листьями, обломок доски… Он вспомнил чей-то старый совет — не сопротивляться воронкам, поднял над головой руки, и сразу ровный томительный звон в ушах напомнил Коржу о глубине.

Струя протащила его по камням и выбросила на поверхность метрах в десяти от плота — оглушенного, исцарапанного, но упрямо размахивающего руками.

— Врешь! — крикнул Корж, чтобы ободрить себя.

Сквозь косую сетку дождя он видел небольшой плот, борозду от правила и силуэты застывших напряженно людей. Гребли двое. Что было сил налегали они на короткие весла, но бревна глубоко сидели в воде. Плот двигался чуть быстрее течения.

Видя, что пловец нагоняет гребцов, человек, сидевший у правила, поднялся. Был он массивен, высок и глядел на запыхавшегося Коржа сверху вниз.

— Эй, мосол! — сказал рулевой негромко. — Дай без крови уйти. — И он вытянул навстречу бойцу непомерно длинную руку.

— Брось оружие! — ответил Корж, задыхаясь.

— Эй… отстань… окалечу.

Вместо ответа Корж повернулся на бок и пошел овер-армом.

— Прощай, мосол, — сказал рулевой отчетливо, и на миг вспышка осветила его худое лицо.

Возле плеча Коржа взметнулись два невысоких фонтанчика. Он поспешно нырнул. Маузер так долго плевался в воду, что у Коржа еле хватило дыхания. Когда он снова поднял голову, Нугис уже обходил плот с другой стороны. Проводник шел брассом, и плечи его погружались и всплывали с удивительной равномерностью. Возле проводника, точно два косых паруса, торчали из воды уши Рекса. Ветер кидал пену в собачьи ноздри. Рекс взвизгивал от нетерпения и жался к хозяину.

— Фас! — сказал Нугис, и овчарка сразу вырвалась вперед, догнала плот и рывком вскочила на скользкие бревна.

Кто-то испуганно вскрикнул. Рычанье Рекса смешалось с разноголосой руганью.

Рулевой обернулся и разрядил в овчарку половину обоймы. Сквозь стиснутые зубы Нугиса вырвался стон; он затряс головой, точно пули вошли в его тело. Страшно было слышать проводнику затихающий голос овчарки, видеть, как бандитня добивает друга шестами. Он опустил голову ниже к воде и стал выгребать с такой силой, что от его плеч потянулись по воде две ровные складки.

— Дотявкалась, — сказал рулевой. — Кто следующий?

— Ты!

Почти не целясь, рулевой выстрелил в подплывавшего к плоту Коржа.

— Огонь! — крикнул Нугис.

Течение несло их мимо каменистого крутояра. Эхо подхватило звук выстрела, превратив его в долгую пулеметную очередь. Одновременно гулкой струей выскочил из темноты желтый огонь.

Пулеметчик Зимин, опередивший плывущих, нащупывал плот. Он бил почти наугад, ориентируясь по силуэтам и вспышкам.

Ругань умолкла. Были слышны только шум дождя и томительно близкий визг пуль…

Медленно светлела рябая от ветра река. Дождь стих, но тучи еще толпились в горах, отдаляя время рассвета.

Рекс лежал на плоту, длинный и плоский. Лапа его провалилась в щель между бревнами, вода облизывала окровавленный бок. Возле овчарки, погрузив руки в мокрую, еще теплую шерсть, сидел на корточках Нугис. Пристальными светлыми глазами он следил за движениями гребцов, нехотя макавших весла в кофейную воду. Один из них, не выдержав тяжести взгляда, отвернулся.

— Бравый был пес, — сказал он соседу.

— Молчи, — посоветовал Нугис.

Постепенно из темноты стали выступать серые лица гребцов. Третий бандит лежал ничком на мокрых бревнах, и маленький босой Корж заботливо прикрывал соломой индукторный аппарат.

Нарушители молчали. То был пестрый, непонятный народ в стеганых ватниках, ичигах и отслуживших табельный срок военных фуражках. На советской земле любой из них сошел бы за красноармейца-отпускника. Впрочем, старичок в замасленном плаще, лежавший на краю плота, был вылитый стрелочник. Даже медный рожок и флажки торчали из порыжелого голенища. Только вместо пояска подпоясался «стрелочник» бикфордовым шнуром.

Когда Корж повернул старикашку на спину и стал разматывать шнур, нарушитель тихо шепнул:

— Может, сговоримся, служилый?

— Может, и так…

— В советских возьмешь?

— Все возьмем, — сказал Корж одобряюще. — В отряде сторгуемся… — И он уложил старикашку на бревна вниз бородой.

 

Глава девятая

В хате птичницы Пилипенко готовились к празднику. Выстлали сени соломой первого обмолота, повесили свежие рушники. Мятою, чебрецом, опаленными морозом виноградными листьями убрали углы.

Хозяйка расщедрилась: вынула плахты, старинные, заветные, которые вешала только трижды в год: на Октябрь, сочельник и пасху. Их голубой шелк напомнил старухам о Днепре. Не сговариваясь, разом затянули они песню, завезенную на Восток еще дедами.

Давно сносились свитки, шитые шелком сорочки, сбились чоботы, рассыпались, растерялись девичьи мониста. Молодежь уже не помнила, где Нежин, где Миргород, где Полтава. Только старики, собираясь по вечерам, как далекий сон, вспоминали полтавские вишенники, азовские лиманы, океанские пароходы, груженные арбами и волами. А все же то был клочок живой Украины. И мягкий говор, и песни, и степная неяркая красота женщин, и цветистые рушники, и упрямство хлопцев, и высокие арбы, и мышастые волы — все напоминало о прошлом. Кущевка считалась украинским селом.

Пограничный колхоз имени Семена Буденного ждал гостей. То была старая традиция — отмечать первый обмолот конскими скачками, кострами, полуночными песнями в затихающем поле, крепкой выпивкой в каждой избе. Всюду трещала в печах солома, ворчало сало, дым столбами подпирал вечернее небо.

Сидя на корточках, Пилипенко расписывала печь. Возле птичницы стояли глечики с красками. Были тут выварки из лука, конского щавеля, гвоздики, ольховой коры, червеца, листьев гарбуза — краски всех цветов, живучие, горластые, как сама хозяйка.

Мягким квачиком, птичьим крылом расписывала художница печь. Во всем селе не было хозяйки опрятней и домовитей, чем эта высоченная, сухая, как будяк осенью, женщина. Паром дышала печь, и на ее светлеющих боках выступали цветы, один затейливей и горячей другого.

Шесть колхозниц лепили на дворе пельмени. Уже закипала в котле вода, уже стояли на столах ведра, полные холодного пива, кувшины с варенцом и сметаной, миски с медвежатиной, жареной рыбой, холодцом, баклажанами, маринованной вишней, тертой редькой, взваром, липовым медом. Прикрытые рушниками, вздыхали на лавках пироги, начиненные грушами, сливами, голубицей, грибами, дикими яблоками, — всем, что принесла к осени богатая уссурийская земля. А гостей все еще не было.

На выгоне, где двумя шпалерами стояло все село, сверкали клинки. Шла джигитовка. Немало конников-пограничников приехало в гости к кущевцам. Был тут Дубах с двумя молодыми бойцами — все выскобленные досиня, в свежих гимнастерках и в сапогах, исцарапанных сучьями. Только зубы да глаза светились на их обветренных лицах. Были еще комендант участка, толстый майор Свешников, и снайпер-пулеметчик Зимин, и знаменитые братья Айтаковы, лучшие джигиты отряда, и другие командиры, приехавшие на праздник с соседних застав.

Даже старики, помнящие лихую рубку кубанцев, залюбовались чистой работой Айтаковых. На полном галопе один командир перелез на лошадь другого, стал на плечи брату, а крепкий старый дончак как ни в чем не бывало брал «клавиши», «плетни», «гроба» и «вертушки».

Потом, держа железную палку, проскакали двое парней из уссурийских казаков, а третий крутился меж коней колесом. Потом «свечкой», стоя на седле вниз головой, проехал один из бойцов, прибывших с Дубахом.

Люди собирались уже расходиться, но вдруг на краю выгона показался рыжий конек. Был он без всадника — только широкое седло блестело на солнце — и летел, распластавшись, прямо на лозы. Не успели люди завернуть коня, как из-под брюха вынырнул всадник — маленький, цепкий, с озорным лицом деревенского парня и белым цветком за оттопыренным ухом.

Он круто завернул коня и стал у контрольной черты.

— Пошел! — крикнул Дубах.

С места в галоп поднял всадник коня. Он бросил повод, два клинка блеснули в руках.

Веселую усмешку разом сдунуло с губ бойца. Грозно стало молодое лицо. Он приподнялся на стременах. Два клинка чертили в воздухе быстрые полукруги. Кажется, всадник еще примерялся, в какую сторону обрушить удар, но лозы, не вздрогнув, уже вертикально оседали на землю. Сверкающие капли скатывались к рукояти. То были взмахи неощутимой легкости, быстрые, как укусы.

Председатель колхоза, бывший партизанский вожак Семен Баковецкий, хромой старичок с голубыми глазами, стоял возле Дубаха. Вытянув шею, он беззвучно шевелил губами, точно завороженный сабельной мельницей.

— Чей это? — спросил он, когда последний прут торчмя ударился оземь.

Дубах подбоченился.

— А что, разве по удару не видно?

— Догадываюсь.

— То-то, — сказал Дубах и зашевелил усами, пряча улыбку.

А маленький всадник тем временем показывал новые чудеса. Он наклонился к шее коня, шепнул что-то в сторожкое ухо, и сразу, повинуясь голосу и железным коленям, конь стал клониться, упал на бок и замер. Конник распластался за ним на земле. Только край фуражки да белый цветок были видны с дороги.

Через секунду боец снова очутился в седле. Будто случайно выронил он из кармана платок, обернулся, разогнал коня и, изловчившись, достал белый комочек зубами.

— Товарищ Корж, — сказал Дубах, когда лихой наездник спешился в группе бойцов, — старики хотят знать, какой вы станицы?

— Разрешите отрапортовать?

— Только без фокусов.

Но Корж, здороваясь с Баковецким, уже сыпал скороговоркой:

— Казак вятской, из семьи хватской, станицы Пермяцкой. Сын тамбовского атамана, отставной есаул войска калужского!

Баковецкий схватился за уши.

— Э… да он еще и пулеметчик! — закричал он, смеясь.

Перебрасываясь шутками, кавалькада потянулась к Кущевке.

Наступал вечер, холодный, пунцовый, — один из тех октябрьских вечеров, когда особенно заметна величавая и безнадежная красота осени.

Все было желто, чисто, спокойно кругом. Березы и клены покорно сбросили листья. Только дубы еще отсвечивали ржавчиной — ждали первого снега. Ледяными, мачехиными глазами смотрела из колдобин вода. Запоздалый гусь летел низко над лесом, ободряя себя коротким гагаканьем.

Всадники ехали шагом. И с боков и за ними тучей шли кущевцы. Бежали мальчишки. Неторопливо вышагивали старики в высоких старинных картузах. Щеголи в кубанках, посаженных на затылок, шли по обочинам, чтобы не запылить сапог. Взявшись за руки, с визгом семенили дивчата, а на пятки им наезжали велосипедисты. То был веселый, крепкий народ, сыны и правнуки тех, кто огнем и топором расчистил тайгу.

Не в обычае кущевцев было шагать молча, если само поле, чистое, открытое ветру, просило песню.

И песня зародилась. Чей-то сипловатый, но гибкий голос вдруг поднялся над толпой. Несколько мгновений один он выбивался из общего гомона. Но незаметно стали вплетаться в песню другие, более крепкие голоса. Песня ширилась, зрела, увлекая за собой и свежие девичьи голоса, и молодые баски, и стариковское дребезжанье. Широкая как река, она разлилась на три рукава. Каждый из них вился по-своему, но в дружбе с другими. Громко обсуждали свою долю беспокойные тенора, примиряюще гудели басы, светлой родниковой водой вливались в песню женские голоса.

И вдруг все стихло. Один запевала, все тот же сипловатый верный тенорок, нес песню дальше, над полем, над просветлевшей рекой. Уже слабел, падал, не долетев до берега, голос… Тогда сразу всей грудью грянул хор, и сразу стало в поле веселей и теплей.

Они вошли в село. Не сразу гости дошли до двора птичницы. Нужно было показать товарищам командирам и племенного быка швицкой породы, и овец рамбулье, и хряков в деревянных ошейниках, и стригунков армейского фонда. Хотели было осмотреть заодно знаменитое гусиное стадо Пилипенко, но при свечах видны были только сотни разинутых клювов да желтые злые глаза.

В этот вечер Пилипенко пришлось занимать стол у соседей. Кроме пограничников, в хату набилось много званого и незваного народа.

Пришел и сразу стал мешать стряпухам Баковецкий. Пришел старший конюх и главный говорун дедка Гарбуз, приехали на велосипедах почтарь Молодик с приятелями, примчался на собственном «газике», насажав полную машину дивчат, знаменитый чернореченский тракторист Максимюк, пришла новая учительница, веснушчатая семнадцатилетняя дивчина, робеющая в такой шумной компании. Заглянул на пельмени художник Чигирик, писавший в местных краях этюды к картине «Жнитва», и много других. Последним явился шестидесятилетний кузнец и охотник Чжан Шу с внучкой Ли-у на плечах.

На лавке возле печи сидели дивчата.

— Ось дочка, — сказала Пилипенко начальнику. — Мабуть, визьмете в пидчаски? Та поздоровайся, Гапко.

Все с любопытством посмотрели на скамью, где Гапка делилась с подругами серною жвачкой. Девка была славная, коротенькая, крепкая, как грибок. Она сердито взглянула на Пилипенко и выбежала, стуча маленькими тугими пятками.

— У-у, дикая! — сказала мать с гордостью.

Зажгли лампы, и все сели за стол, не без спора поделив между собой командиров. Зашумели разговоры. Со всех углов посыпались тосты за боевых пограничников, за наркома, за хозяйку.

Коржу не сиделось на месте. Он был из той славной породы людей, без которых гармонь не играет, пиво не бродит и дивчата не смеются. Едва успев одолеть миску пельменей, он выскочил во двор помогать стряпухам. Вслед за ним отправились братья Айтаковы, пулеметчик Зимин и молодежь из кущевцев. Не прошло и минуты, как оттуда донеслись хлопанье ладоней и дробный треск каблуков. А когда стали обносить гостей снова и Пилипенко вышла во двор собирать ушедших, к бойцам уже нельзя было подступиться.

Окруженные хохочущей толпой, на скамейке стояли пулеметчик Зимин и Корж.

Отрывисто покрикивала гармонь, и огромный Зимин, нагнувшись к Коржу, гудел:

Говорят, что под сосною Засвистали раки…

Удивленно ахала гармонь, но Корж отвечал, не шевельнув даже бровью:

Собирался раз весною Взять Сибирь Араки. Подавился пес мочалой, Околел в воротах. Не слыхали вы случайно, Где теперь Хирота?

И вдруг Корж опустил руки. Гармонь вздохнула совсем по-человечески жалобно.

— Дальше, дальше! — кричали стоявшие во дворе и за плетнем.

— Рифма не позволяет.

— Ну, годи! — объявила Пилипенко и, бесцеремонно растолкав круг, увела певцов в хату.

Между тем ведра пустели. Разговор становился всеобщим. Со всех сторон полетели резкие замечания о японцах. Не было в хате кущевца, у которого интервенты не изрубили, не спустили бы под лед близкого человека.

Горячилась молодежь, но и старики подбрасывали в печку солому. Под сединой, точно под пеплом, жарко светилась ненависть к японскому войску.

Вспомнили николаевскую баню, и приказы Ой-оя, и любимую партизанскую тему — японских часовых, укутанных в десять одежек, и перешли, наконец, к последним событиям.

Держался упорный слух, что в Монгольской Республике нашел могилу целый японский полк, и, хотя точно еще ничего не было известно, каждый спешил высказать свое мнение о бое.

— Кажуть, пятьдесят самолетов було, — сказал дедка Гарбуз, — таке крошево зробыли. Де ахвицер, де кобылячья с…

— Яки кони? То ж була автоколонна.

— Нехай даже танки.

— Расчет у них был такой: перерезать путь на Кяхту, разрубить Чуйский тракт, а затем…

— А кажуть, их монгольские конники порубали.

— …затем, обеспечив левый фланг, идти к Забайкалью. Помните меморандум Танака?

— Нехай идуть… Куропаткиных нету!

— Боже ж мий, — сказала птичница громко, — дали б мени якого-небудь манесенького ахвицера!..

И она посмотрела на свои жилистые, темные руки.

Кто-то заметил:

— Тогда уж лучше Быстрых…

Все оглянулись на однорукого молчаливого казака, стоявшего возле печи. Страшна была судьба этого человека. На его глазах сожгли брата, изнасиловали беременную жену. Лютые муки придумали японцы для пленника. На канате протаскивали из проруби в прорубь, лили в ноздри мочу, срезав кожу на пальцах, опускали руки в серную кислоту. Только выдубленный непогодой таежник мог сохранить силу и память после этих неслыханных мук.

Услышав свое имя, он улыбнулся, блеснув золотыми зубами, но ничего не сказал.

— Вин немый, — шепнула Гапка Коржу.

— Чудной японцы народ, — сказал подвыпивший дедка Гарбуз. — Детей любять, работники гарны, а характер самый насекомый, жестокий. Кажуть, харакери, харакери… А що воно таке? Чи демонстрация духа, чи що?

— Дикость!

— Ни, не то.

— Дисциплина!

— Расстройство рассудка!

— Самурайская гордость!

Каждый спешил высказать свое мнение. Помалкивал только Чжан Шу. Для кузнеца согрели в жестяном жбане пива, поджарили арбузных семечек. Старик сидел среди кущевцев в распахнутой синей куртке, взмокший, довольный. Маленькая Ли-у заснула у него на коленях.

Наконец гости услышали кашель и тоненький смех старика.

— Прошлый зима, — сказал он медленно, — моя ловил один лиска капкан. Лиска думал всю ночь, потом говори: ладно, прощай, нога! Отгрыз и ушел… Это тоже есть самурай?

Все засмеялись.

— Ну, такое харакири мы тоже раз делали, — заметил Баковецкий. — Было нас четверо: Антонов Федя, я, Седых-младший и еще один чуваш, Андрейкой звали. Мы в отряде Сметанина с орудийной бочкой ездили.

— Бочкой?

— Да. Федя патент взял. В каждом днище по дыре. В одну из карабина холостым бьешь, в другую — газы выходят, а звук… ей-богу, как гаубица! Наша бочка у Семенова в сводках за батарею ходила… Однажды насаживали в Черниговке новые обручи, вдруг — га-га-га! Белые вдоль села из четырех «люисов». Мы в огороды — та же история. Вернулись в избу — стали отстреливаться, а уговор был старый: все патроны — семеновцам, себе — по одному. Все равно кишки на телефонную катушку намотают… Вскоре отстрелялись, стали прощаться… Да… Вдруг наш чуваш побледнел. «Братушки, как же, патрон-то я вытряхнул!» А в дверь уже ломятся. Спасибо, Федя сообразил. «Что ж, говорит, сядем к столу, будем полдничать». Вынул гранату, снял кольцо и положил между нами. Вот так, как глечик стоит.

Рассказчик полез в печку за угольком. Все ждали конца истории. Но Баковецкий раскурил трубку и замолчал.

— А що? Граната испортилась?

— Ну, как сказать, — ответил рассказчик медленно. — Про то из всех четверых у одного меня можно спросить.

— Ни, це не то… Нехай товарищ начальник разъяснит харакери.

— Хорошо, — согласился Дубах, И вдруг, обернувшись к Гарбузу, быстро спросил: — Что легче свалить — столб или дерево?

— Столб, — сказали кущевцы.

— Вот именно… Столб не имеет корней. Так вот, японский патриотизм особого качества. Он не выращен, а вкопан в землю насильно, как столб. Не знаю, как объясняет наука, а нам кажется — в основе харакири лежит страх: перед отцом, перед школьным учителем, перед богом, перед последним ефрейтором. Для японцев, по сути говоря, родина — мачеха…

Баковецкому передали записку. Он быстро прочел ее и вышел на улицу.

— Смешно подумать, — сказал Дубах, поднимаясь из-за стола, — чтобы кто-либо из нас, попав в беду, вскрыл себе пузо. Это ли геройство?

— Та ни боже ж мий! — воскликнул Гарбуз. — Нет у меня самурайского воспитания!

— А ну их в болото! — сказал из дверей Баковецкий и, отведя Дубаха в сторону, что-то шепнул.

— Где?

— В бане у Игната Закорко.

Они вышли во двор и огородами прошли к темной хате, стоявшей на самом краю села.

Хозяин ждал их возле калитки.

— Здесь, — сказал он и распахнул дверь маленькой баньки.

На скамье, свесив голову, сидел человек в солдатской рубахе. Увидев начальника, он вскочил и вытянул руки по швам.

— Заарестуйте его, — сказал поспешно хозяин. — То мой брат.

Начальник не удивился. В приграничных колхозах такие случаи были в порядке вещей.

— Закордонник?

— Ей-богу, я тут ни при чем. Скажи, Степан, я тебя звал?

— Нет, — сказал Степан, — не звал.

— Вот видите!.. Чего ж ты стоишь, чертов блазень! Кажись…

Степан вздохнул и, повернувшись к начальнику спиной, поднял рубаху. Вся спина перебежчика была в струпьях и узких багровых рубцах.

— Понимаю, — сказал начальник. — Японцы?

— Да.

— За что?

— За ничто… За свой огород. Бильше не можно терпеть. Я ж русский человек, гражданин комиссар… Заарестуйте меня.

— Сучий ты сын, — с сердцем сказал Баковецкий. — Видно, без японского шомпола и совесть не чешется!

 

Глава десятая

…Знакомая каменистая тропинка бежала вдоль берега моря. Она прыгала с камня на камень, кралась по краю обрыва, исчезала в кустарнике и вдруг появлялась снова, лукавая, вызолоченная хвоей и солнцем.

Глядя на нее, Сато подумал, что пора бы теперь расстаться с ботинками. Еще в порту он купил пару отличных гэта с подкладкой из плетеной соломы. С каким наслаждением он сбросил бы сейчас тупорылые ботинки и вонючие носки! Сато даже присел было на камень и взялся за обмотки, но вовремя спохватился. Нет, он явится домой в полной солдатской форме — в кителе, застегнутом на все пять пуговиц, в шароварах, обмотках и стоптанных ботинках (фельдфебель оказался изрядным скрягой и отобрал новые). Вопреки приказу начальства, он даже не спорол с погон три звездочки, на которые имеет право только ефрейтор.

Сато с облегчением подумал, что никогда уже не увидит материка с его унылыми холмами, глиняными крепостями и рыжей травой. Он даже обернулся, точно желая в последний раз взглянуть на обрывистый берег Кореи, но море было бескрайно, как радость, переполнявшая отпускника.

Неясные, только что родившиеся облака висят над водой, пронизанной утренним светом. Волны робко толпятся вокруг мокрых камней, где сидят, подставив солнцу панцири, багровые крабы. Над ними мечутся чайки. Их короткие крики звучат, как визжанье блоков на парусниках.

Сато шел и громко смеялся. Мокрые сети, растянутые через тропинку, били его по лицу. Он не старался даже уклоняться. Он вдыхал запах Хоккайдо, исходивший от этих сетей, — запах охры, смолы, рыбы и водорослей. Еще два мыса, зыбкий мост на канатах — и откроется дом.

Он прошел мимо рыбаков. Рослые парни в синих хантэн с хозяйскими клеймами на спине сталкивали лодки в прозрачную воду. Они спешили в море выбирать невода, изнемогавшие под тяжестью рыбы.

По зеленым вельветовым штанам Сато узнал Яритомо: два года назад на базаре в Хоккайдо приятели выбрали одинаковые штаны и ножи с черенками в виде дельфинов. Правда, Яритомо утонул возле Камчатки во время сильного шторма, но Сато нисколько не удивился, увидев утопленника, дымящего трубкой на корме лодки. Ведь о шторме рассказывал шкипер Доно, любивший приврать.

Он перевел взгляд на другую лодку и без труда отыскал седую голову самого шкипера. Возле него почему-то сидели господин ротный писарь и заика Мияко.

Кунгасы вереницей уходили от берега и прятались в дымке — предвестнице жаркого дня.

— Ано нэ! — крикнул Сато, сложив руки рупором.

Рыбаки подняли головы. Видимо, никто не узнал Сато в бравом солдате, обремененном двумя сундуками. Только Доно что-то крикнул, отвечая на приветствие. Шкипер взмахнул рукой, и флотилия исчезла среди солнечных бликов.

…Как трудно разговориться после долгой разлуки! Вот уже полчаса отец и Сато обмениваются односложными восклицаниями.

Ставни раздвинуты. Блестят свежие циновки. Отец хочет, чтобы все односельчане видели сына в кителе и фуражке с красным околышем, со звездочками ефрейтора на погонах. Рыжими от охры, трясущимися руками он подбрасывает угли в хибати, достает плоскую фарфоровую бутылку сакэ и садится напротив.

Они сидят молча, протянув руки над хибати, — солдаты, герои двух войн, — и слушают, как потрескивают и звенят угли. Сестра Сато, маленькая Юкико, движется по комнате так быстро, что кимоно не успевает прикрывать ее мелькающие пятки.

Она ставит перед братом соба, квашеную редьку, соленые креветки и засохший русский балык — лакомство, которое подавали только отцу.

Они молчат. Они так редко встречаются, что отец не знает даже, о чем спросить удачливого сына.

— Вероятно, у вас мерзли ноги? — говорит он, глядя на ботинки Сато.

— Нет, мы привыкли, — отвечает Сато небрежно.

Между тем дом наполняется гостями. Приходит аптекарь Ватари, плетельщик корзин Судзумото, шкипер Кимура. Появляется гадальщик Хаяма, высокий, неряшливый старик в котелке, предсказавший Сато жизнь, полную приключений и перемен. Хаяма рад, что предсказания так быстро сбываются. Он треплет Сато по плечу и дышит винным перегаром. Отец, сделав приветливое лицо, с тоской и неприязнью смотрит, как господин Хаяма, бесцеремонно завладев чашкой с лапшой, со свистом втягивает клейкие нити… Если не подойдут остальные, этот обжора съест и креветки, и соленый миндаль, и балык.

Но Юкико уже пятится от входа, кланяясь и бормоча приветствия. Сам господин писарь, услышав о приезде Сато, решил засвидетельствовать почтение новоявленному герою. Вытирая клетчатым платком свое раскисшее лицо, он здоровается с собравшимися и косится на миловидную Юкико.

Вместе с писарем входит учитель каллиграфии господин Ямадзаки — маленький, кадыкастый, с широким ртом, где зубы натыканы как попало. Сато раскланивается с ним особенно почтительно. После отца старый сэнсэй для него самая почтенная фигура в деревне.

Подогретое сакэ делает гостей разговорчивыми. Сато ждет, когда его будут расспрашивать о службе и последних подвигах армии, но гости наперебой начинают делиться собственными впечатлениями.

— Перед тем как идти в сражение, — вспоминает господин Ямадзаки, — росскэ нагревают над кострами свои шубы… Однажды возле Куачензы…

Всем известно доблестное поведение господина Ямадзаки в стычке с казаками, когда на одного учителя напали шесть великанов в бараньих тулупах, но никто, из боязни проявить неучтивость, не прерывает рассказчика.

Наконец Сато получает возможность говорить, по все рассказы, приготовленные заранее, когда он поднимался по тропинке, вылетели у него из головы.

— У них трехмоторные самолеты, — начинает он невпопад. — Мы видели их каждый день…

— Они купили их на деньги от Китайской дороги! — с возмущением кричит учитель. — Купили во Франции… Вы видели закрашенные знаки французов?

— Нет… Они были высоко.

Наступает пауза.

— Я всегда предсказывал ему повышение, — бормочет господин Хаяма, бесцеремонно почесываясь.

— Вы знаете новость? — спрашивает писарь. — Сегодня умер полицейский Миура. Говорят, от разрыва сердца. Он сильно огорчался последнее время.

Несомненно, что господин Миура, весельчак и бабник, мог умереть не от огорчения, а только от пьянства, но слушатели почтительно склоняют головы.

— Теперь освободилась вакансия… Если соединить настойчивость и хорошие рекомендации…

Все многозначительно смотрят на Сато. Отец — с гордостью, соседи — с почтением, Юкико — с испугом: она не может даже представить брата с такой же толстой красной шеей, как у господина Миура.

— Надо подумать, — говорит Сато с важностью, хотя чувствует, что готов сию минуту бежать в канцелярию. — Я подумаю, — повторяет он, наслаждаясь впечатлением.

Вдруг учитель приподнимается и, ухватив плечи Сато своими худыми цепкими руками, злобно кричит в уши отпускнику:

— Вот новость! Он хочет подумать… Встать! Живо!

И сразу пропадает все: море в светлых бликах, тропинка, рыбаки, отец, писарь, Юкико…

В казарме полутемно. На потолке мигает фонарь «летучая мышь». Фельдфебель, сдернув с Сато одеяло, грубо трясет его за плечи.

Одним рывком Сато надевает штаны. Полурота выстроилась на дворе возле казармы. Пока нет команды «смирно», солдаты трут уши, щиплют себя за плечи и ляжки, стремясь стряхнуть остатки сна. Косо летит снежная пыль.

— Говорят, красные перешли в наступление, — шепчет, лязгая зубами, Мияко.

— Но ведь пока еще…

— Прекратить разговоры! Смирр-но!

Господин фельдфебель выкликает по списку солдат. В морозном воздухе, точно отрывистый лай, звучат застуженные солдатские голоса. Стрелки ждут приказания, вытянув руки по швам, боясь прикоснуться к покрасневшим на морозе ушам.

Господин поручик скороговоркой поясняет задачу:

— …Пользуясь миролюбием правительства, росскэ нарушили границу и захватили часть территории Маньчжоу-Го — от мельницы до знака номер семнадцать… Солдатам второй роты выпала честь доказать росскэ, что такое истинный дух сынов Ямато. Двигаться в полной тишине. Возможен бой с превосходящим по силе противником… Надеть металлические шлемы… Наушники не опускать.

Рысцой солдаты сбегают в падь, пересекают дорогу и углубляются в лес. Здесь теплее и тише. Звезды еле видны в путанице черных сучьев. Сухие листья гремят под ногами. Крепкий, морозный воздух, быстрое движение отряда и неизвестность цели опьяняют Сато. Он чувствует, как начинают гореть щеки.

Они идут долго. Пот выступает через шинели и оседает инеем на сукне. Лес давно исчез в морозном тумане. Они идут гуськом между скал, по дну пересохшего ручья. Под ногами лопаются ледяные корки, и фельдфебель то и дело предостерегающе поднимает руку.

Потом солдаты долго ползут в кустарнике, где, несмотря на мороз, сочится вода. Перчатки Сато намокают. Он чувствует, как влага проникает сквозь двойную материю на коленях…

Перед ними поляна, клином врезавшаяся в лес. Справа из темноты проступает крыша мельницы. Здесь проходит граница.

Охваченный волнением, Сато смотрит на высокий столб, раскрашенный белыми и зелеными полосами… Он так высок, что, даже протянув руку, нельзя достать до железного герба. Какие, однако, ловкачи эти росскэ, сумевшие так быстро присвоить поляну!

— Здесь! — говорит шепотом фельдфебель. — Осмотреть оружие! Приготовить гранаты!..

В разведку уходят двое: ефрейтор Акита и рядовой Мияко. Туман расступается и сразу смыкается за ними.

Лежа в жесткой траве, солдаты поглядывают на столб и растирают озябшие пальцы.

 

Глава одиннадцатая

— Тише! — попросил Нугис.

Он согнулся над старым шестиламповым приемником, силясь поймать Москву.

Это было нелегким делом. С тех пор как Илька разбила шестую лампу, Москва отодвинулась на лишнюю тысячу километров.

— …волновый… переда…

Восемь теней на потолке замерли, даже игроки в домино осторожнее застучали костяшками. Где-то выше антенны, выше дубов, окружающих заставу, несся тихий голос Москвы:

— …рит… расная площадь…

И снова поросячий визг, щелканье, дробь морзянки вырвались из-под терпеливых пальцев Нугиса. Как всегда бывает в Октябрьские дни, разговаривали сразу сотни станций…

Во Владивостоке выступал китайский театр. Глухо гудел бубен. Точно ивовая дудочка, звучала горловая фистула певца.

В Хабаровске вынесли микрофон в городской сад, к обрыву над Амуром, и дикторша, торопясь, говорила:

— …Вот вижу лодки с флагами на корме… На всех гребцах синие береты и желтые майки… Вот четыре катера… Вот плывет пароход… А на палубе танцуют мазурку… Вот…

— …лейтенант Вдовцов исполнит арию Хозе, — предупреждала радиостанция города Климовска, — у рояля — жена воентехника третьего ранга Клавдия Семеновна Воробьева.

В радиостудии Николаевска-на-Амуре собрались старики партизаны. Второй час сипловатый стариковский басок, перебиваемый морзянкой, не спеша вспоминал:

— …Тогда, оставив в затоне шесть раненых, мы решили дать бой и пробиться к товарищу Шилову. На ут…

— Крути назад! — крикнул Корж. — Дай партизан послушать.

— Хочу про японцев, — сказала Илька.

Но Нугис только мотнул квадратной головой. Он страшно торопился. Перед ним лежали часы. Было без четверти пять по местному и около десяти по московскому…

С минуты на минуту должен был начаться парад. Нугис упрямо пытался пробиться к Москве сквозь позывные пароходов, плывущих вдоль тихоокеанского побережья, сквозь кабацкие фокстроты, летевшие из Харбина. Капитаны краболовов поздравляли друг друга и спрашивали об уловах, японский диктор без конца повторял какое-то рекламное объявление, радисты передавали, что в бухте Ольга опять битый лед…

А Москва, лежавшая на другом краю мира, все еще молчала.

Бойцы сидели вокруг Нугиса торжественные, одетые по случаю Октября в свежие гимнастерки. Пулеметчики, снайперы, стрелки, проводники собак терпеливо ждали конца путешествия Нугиса по эфиру.

— Пощелкай, — посоветовал повар. — Бывает, лампы застаиваются…

Подняли крышку, и Нугис осторожно пощелкал по стеклам, чуть освещенным изнутри золотистым сиянием.

Раздался оглушительный визг. За окном горестно взвыла овчарка, грянул хохот.

Нугис был раздосадован неудачей. Он встал и спрятал часы.

— Отставить! — объявил Корж. — Задержка номер четыре…

— Пойду поищу запасные, — сказал Нугис упрямо.

Но старый приемник уже не внушал бойцам доверия.

Кто-то из пулеметчиков заметил:

— Опять парад проворонили…

— Хоть бы танки послушать…

— А у нас в Верхних Кутах сегодня оладьи пекут, — вспомнил неожиданно пулеметчик Зимин.

Это случайное замечание точно распахнуло стены казармы. Сразу стали видны барабинские степи, Новосибирск, Смоленск, Свердловск, Полтава, Елабуга — все, что лежало по ту сторону тайги. Каждому бойцу захотелось вспомнить добрым словом родные города и поселки.

— А у нас в Мурманске на каждой мачте — звезда, — сказал Белик. — Днем флаги, ночью иллюминация. Ледокол «Чайка» портрет Буденного вывесил. Весь из рыбьей чешуи… Серебряный чекан, и только! Его норвежцы у себя в Тромсе склеили и в подарок рыбакам привезли. Начальник порта хотел в Третьяковскую галерею отправить, да ледокол не отдал.

Повар стал было описывать, из какой чешуи был сделан портрет, но Белика перебил Гармиз.

— Нет, ты послушай! — закричал он, вскочив с табурета. — Какой Мурманск! Ты Лагодех видел? Через Гамборы ночью ходил? Там есть поляна — каждому дереву тысяча лет. Больше! Две с половиной! Листья с ладонь. Всю ночь пляшем. Внизу на дорогах арбы скрипят, виноград, вино в город везут… Потом девушек провожаем… В горах темно… Фонари к звездам идут. Крикнет один — тысяча отвечает… Послушай! Какой ветер у нас! Станешь спиной к пропасти, раскинешь рукава… Весь день будешь стоять… Вот!

Гармиз взмахнул руками и замер, обводя всех глазами, точно ища того, кто усомнился бы в силе гамборских ветров.

Никто не ответил… Сибиряки, украинцы, белорусы, татары — бойцы сидели, задумавшись… Молчал даже Корж, беспокойный, не умеющий минуты прожить без острого слова.

Он сидел верхом на табурете и силился представить, что делается теперь дома. Он так редко бывал в деревне, что сразу не мог сообразить, чем занят сегодня отец.

…Сейчас десять утра. Вероятно, отец вместе с Павлом находится в кузне… Кузня низкая, точно вырубленная из сплошного куска угля… В раскрытые двери видны гори, руки, взлетающие над наковальней. Когда молот опускается, открывается отцовское лицо — черное, с толстыми солдатскими усами, из-под которых сверкают зубы…

Маленький длиннорукий Павел раздувает горн. У него, как у всех Коржей, светлые озорные глаза и большой рот. Он приплясывает на одной ноге, насвистывает и бесстрашно лезет короткими щипцами в самый жар, где нежно розовеет железо.

Весело смотреть на отца с сыном, когда они в два молота охаживают толстенную полосу, а железо вьется, изгибается, багровеет, превращаясь в тракторный крюк или шкворень фургона…

Впрочем, какая же сегодня работа!.. Наверно, все сидят за столом. Мать выскоблила доски стеклом, поставила берестяную сахарницу и голубые…

— Внимание!.. Красная площадь, — негромко сказал репродуктор. — Все глаза обращены… асской башне… Через… уту… чнется парад.

Корж вскочил. Все обернулись к приемнику.

— Я нечаянно! — закричала Илька, поспешно отдернув руку.

Говорила Москва. Затухая, точно колеблемый ветром, звучал голос диктора. Он описывал все: простор площади и свежесть осеннего утра, освещенные солнцем звезды Кремля, появление делегаций, стальные шлемы пехоты, скульптурную группу напротив ворот Спасской башни, называл людей, стоявших у Кремлевской стены, — имена, знакомые всем, от чукотских яранг до поселков горной Сванетии.

Накапливались войска. Оживали трибуны. Кому-то аплодировали, где-то музыканты пробовали трубы. Прозрачный неясный гул висел над Красной площадью.

И вдруг сразу стало тихо, как в поле. На том краю мира не спеша били часы.

— Десять, — сказал тихо Белик, и все бойцы услышали дальний звон подков.

Ворошилов объезжал войска, здороваясь и поздравляя бойцов. Площадь отвечала ему всей грудью, дружно и коротко.

Потом они услышали глуховатый голос наркома. Он говорил отчетливо и так просто, что забывалась торжественная обстановка парада. Он напоминал о том, что было сделано за год, о силе и целеустремленной воле народа. Последние его слова, обращенные к Красной Армии, были заглушены треском атмосферных разрядов, точно по всей стране прогремели орудийные залпы салюта.

…Вошел на цыпочках Дубах и сел сзади бойцов. Илька вскочила к нему на колени.

— Танк больше лошади? — спросила она.

— Тсс… Больше.

— Значит, главнее. А почему пустили вперед академию? Она больше танка?

Сделав страшные глаза, Дубах закрыл Ильке рот ладонью… Сквозь марш пробивались отчетливые, мерные удары. Разом впечатывая многотысячный шаг, проходила пехота.

— Товарищ начальник, — спросил Корж, — что сначала идет, артиллерия или конница?

Дубах подумал. Он ни разу не видел московских парадов и стыдился в этом признаться. Ездить приходилось много, но всегда по краю страны. Негорелое, Гродеково или Кушку он знал лучше Москвы.

— Как когда, — ответил он осторожно. — Сегодня — не знаю…

По камням Красной площади хлестал звонкий ливень… Скакала конница. Вихрем летели к Москве-реке тачанки.

Потом наступила долгая пауза. Странное, еле слышное пофыркивание неслось из Москвы.

— Вся площадь в автомашинах… — пояснил диктор. — Теперь движутся гаубицы… их колеса обуты в резину.

И вдруг какой-то странный рокочущий звук ворвался в казарму, точно над Москвой разорвался длинный кусок парусины.

— Слышали? — спросил рупор поспешно. — Это истребитель… Он похож…

Голос его потонул в низком реве пропеллеров, в лязге танковых гусениц. Парусина над площадью рвалась беспрерывно.

— Девятнадцать… двадцать… двадцать семь… сорок два… — считал Велик, — сорок три… пятьдесят!

— Это целый дредноут! — крикнул диктор. — У него четыре башни. В нашем здании стекла дрожат!

…Зажгли лампу. Закрыли ставни. Восемь бойцов — сибиряков, белорусов, украинцев — стояли на площади.

Они видели все: бескрайнее человечье половодье, освещенное солнцем, красногвардейцев с седыми висками, сталеваров, народных артистов, горделивых московских метростроевцев, академиков, старых ткачих, детей, сидящих на плечах у отцов, — сотни тысяч лиц, обращенных к Кремлю.

Они стояли бы на Красной площади до конца праздника, но батареи питания заметно слабели, шум демонстрации становился все тише и тише, точно Москва отодвигалась дальше, на самый край мира, и, наконец, приемник умолк…

— Семичасный, Кульков, Уваров, в наряд! — крикнул дежурный.

Мягкий треск полевого телефона вывел Дубаха из дремоты. Не открывая глаз, он протянул руку и снял трубку. Говорил постовой от ворот:

— Две женщины и лошадь с повозкой — к вам лично. Прикажете пропустить?

— Пропустить, — сказал начальник, безжалостно скручивая ухо, чтобы прогнать сон. Он сидел, навалившись грудью на старенький самоучитель английского языка. Лампа потухла. Сквозь ставни брезжил рассвет.

Дубах успел одеться прежде, чем часовой закрыл за приехавшими ворота, и встретил женщин вспышкой карманного фонарика.

Одна из них, птичница соседнего колхоза, была знакома начальнику. Он не раз охотно беседовал с домовитой хозяйкой, терпеливо выслушивая ее долгие рассказы о муже, утопленном интервентами в проруби. То была опытная, рассудительная женщина, умевшая отлично залечивать мокрец и выводить собачьи глисты. Дубах не стеснялся с ней советоваться.

Ее спутница, девчонка с суровым, испуганным лицом, одетая в ватник и мужские ичиги, сначала показалась начальнику незнакомой.

— Ой, лишенько! — сказала Пилипенко, едва начальник показался на крыльце. — Ой, маты моя… Ой, идить сюда скорийшь, товарищ начальник…

— Что за паника? — удивился Дубах. — Откуда у вас эти дрючки?

— Боже ж мий!.. Колы б вы знали… Ось дывытесь…

Не выпуская валежины из рук, птичница подошла к телеге и разгребла солому. Открылись тонкие ноги в распустившихся обмотках, короткий зеленый мундирчик, затем глянуло чугунное от натуги лицо японского пехотинца. Во рту полузадушенного, скрученного вожжами солдата торчала фуражка.

— Ось злодий! — сказала птичница, дыша злобой и возбуждением. — А ось тесак его. Вин, байстрюк, мини усю робу распорол.

И громким плачущим голосом она стала рассказывать, как это случилось.

Они с дочкой ехали в город — забрать лекарство. У кур развелось так много блох, что полынь и зола уже не помогали. Были еще и другие дела. Гапка хотела купить батиста на кофточку. По дороге дочка накрылась кожухом и заснула. Они ехали дубняком… Нет, не возле мельницы… У них в колхозе дурнив нема, чтобы нарушать запрещение. Сама Пилипенко тоже сплющила очи. И вдруг выходит той злодий, той скорпиен, блазень, байстрюк с тесаком, той японьский офицер, и кажет…

— Прошу в канцелярию, — предложил Дубах.

Птичница кричала так громко, что из казармы стали выскакивать во двор полуодетые бойцы.

Увидев на столе начальника бумаги и малахитовую чернильницу — подарок уральских гранильщиков, Пилипенко перешла на официальный тон… Нехай товарищ начальник составит протокол. И пусть об этом случае заявят самому наркому. Если бы не Гапка, она осталась бы там, в лесу, а шпион подорвал бы мост… Когда она остановила лошадь, он спросил по-русски, где Кущевка, а потом, как бешеный, кинулся с тесаком. Спасибо, что на дороге была глина и злодей поскользнулся. Офицер только оцарапал птичнице шею и пропорол кожух. Они упали на повозку, прямо на Гапку, а девка спросонок так хватила японца, что злодей выпустил тесак. Он царапался и искусал Гапке руки, но женщины все-таки связали офицера вожжами.

— Это солдат, — заметил Дубах.

Пожилая женщина в унтах и распахнутом кожухе, открывавшем сильную шею, взглянула на пленника сверху вниз.

— А я кажу, що це офицер, — сказала она упрямо. — Верно, дочка?

— Офицер, — сказала Гапка, с уважением посмотрев на мать.

— Вин разумие по-русски…

— Скоси мо вакаримасен,— сказал торопливо солдат. — Я весима доруго брудила.

— Это видно, — заметил Дубах. — Отсюда до границы четыре километра.

— Годи! — крикнула Пилипенко, со злобой глядя на стриженую голову солдата. — Я стреляная. Чины знаю. Три звезды — офицер. Полоса — капитан.

— Мамо, — сказала вдруг Ганка баском, — а мабуть, вин скаженный?

И она с тревогой показала багровые подтеки на своих смуглых сильных руках. От волнения и страха за дочку Пилипенко расплакалась.

Женщин успокоила нянька Ильки — Степанида Семеновна. Она увела казачек к себе, приложила к искусанной руке Гапки примочку из арники, вскипятила чай.

Они сидели, долго перебирая подробности нападения и ожидая Дубаха. Птичница вспомнила, как пятнадцать лет назад японцы, расколотив пешнями лед, загнали в прорубь мужа. Аргунь была мелкой, снег сдуло ветром, и все проезжие видели, как ее Игнат из-подо льда смотрит на солнце. Днем труп нельзя было вырубить. Она приехала на санях ночью со свечкой и топором. Так, замороженного, в виде куска льда, она привезла мужа домой и заховала его во дворе.

Она обернулась к Гапке, чтобы показать, какую девку она все-таки выходила, но дочка уже не слышала беседы. Забравшись на тахту начальника, утомленная и спокойная, она заснула, забыв об офицере и своей искусанной руке.

 

Глава двенадцатая

Светало. В сухой траве закричали фазаны. Предвестник утра — северный ветер — пробежал по дубняку; стуча, посыпались перезревшие желуди.

Солдаты ежились, лежа среди высокой заиндевелой травы. Терли уши шерстяными перчатками, старались укрыть колени полами коротких шинелей. Поручик демонстративно не надевал козьих варежек. Сидел на корточках, восхищая выдержкой ефрейторов, только изредка опускал руки в карманы шинели, где лежали две обтянутые бархатом грелки.

Акита не возвращался… Уходило лучшее время, растрачивалась подогретая водкой солдатская терпеливость.

По приказанию поручика двое солдат, стараясь не звенеть лопатами, выкопали и положили в траву погранзнак. Теперь Амакасу с досадой поглядывал на поваленный столб. Стоило два часа морозить полуроту из-за такой чепухи!

Закрыв глаза, он пытался представить, что будет дальше… К рассвету он опрокинет заслон и выйдет к автомобильному тракту. Пулеметные гнезда останутся в двух километрах слева. Застава будет сопротивляться упорно: русские привыкли к пассивной обороне… Они даже имеют небольшой огневой перевес, но при отсутствии инициативы это не имеет значения. К этому времени полковнику постфактум донесут о случившемся. По крайней мере министерство еще раз почувствует настроение армии… Он ясно представил очередную ноту советского посла, напечатанную петитом в вечерних изданиях, и уклончиво-удивленный ответ господина министра.

Только осторожность удерживала Амакасу от броска вперед. Благоразумие — оружие сильных. Он вспомнил готические окна академии и пренебрежительную вежливость, с которой полковник Гефтинг объяснял японским стажерам методику рейхсвера в подготовке ночных операций… «Благоразумие — оружие сильных», — говорил он менторским тоном… Амакасу презирал толстозадых гогенцоллерновских офицеров, проигравших войну. Они не понимали ни японского устава, ни наступательного духа императорской армии.

И все-таки Амакасу слегка колебался. Молчание противника было опаснее болтовни пулеметов.

Наконец явился ефрейтор Акита. Рассказ его был подробен и бессвязен… Вместе с Мияко они прошли весь лес, от солонцов до заставы. Нарядов не встретили. Окна заставы темны… Потом пошли отдельно… Слышно было, как проехала крестьянская повозка.

— Почему крестьянская? — спросил поручик раздраженно.

— Пахло сеном, и разговаривали две женщины.

— От вас пахнет глупостью!

— Не смею знать, господин поручик.

— Где Мияко? Подумайте… Ну?

— Вероятно, заблудился, — сказал ефрейтор, подумав. — Он ждет рассвета, чтобы ориентироваться.

Разведка оказалась явно неудачной, но ждать больше было нельзя. Амакасу отдал приказ выступать…

…Два глухих взрыва сорвали дежурного с табурета. Это было условным сигналом. Наряд Семичасного предупреждал заставу гранатами: «Тревога! Ждем помощи. Граница нарушена…»

Люди вскакивали с коек, одним рывком сбрасывая одеяла. Света не зажигали. Все было знакомо на ощупь. Руки безошибочно нащупывали винтовки, клинки, разбирали подсумки, гранаты. В темноте слышались только стук кованых сапог, лязг затворов и громыхание плащей. Бойцы, заснувшие всего час назад, хватали оружие и выскакивали во двор, на бегу надевая шинели.

Люди двигались с той привычной и точной быстротой, которая свойственна только пограничникам и морякам.

Через минуту отделение заняло окопы впереди заставы. Через три — небольшой отряд конников, взяв на седла «максим» и два дегтяревских, на галопе пошел к солонцам.

Сигнал Семичасного, еле слышный на расстоянии двух километров, отозвался эхом на соседних заставах. Бойцы «Казачки» седлали коней, когда дежурные на «Гремучей» и «Маленькой» закричали: «В ружье!» Здесь тоже все было известно на ощупь: маузеры, седла, пулеметные ленты, тропы, камни, облюбованные снайперами, сопки, обстрелянные сотни раз на учениях.

Проводники вывели на тропы молчаливых овчарок. Конники на галопе пошли по распадкам, с маху беря ручьи и барьеры из валежин. Пулеметчики слились с камнями, хвоей, пропали в траве.

Наконец десятки людей услышали беспорядочные слабые звуки — точно дятлы вздумали перестукиваться ночью.

Прошло полчаса… Соседние заставы, выславшие усиленные наряды, продолжали ждать. Никто не имел права бросить силы к «Казачке», оголив свой участок.

И вдруг зеленая ракета беззвучно поднялась в воздух. Описав огромную дугу, она долго освещала мертвенным светом вершины голубых дубов и лесные поляны. Дятлы опешили, а затем застучали еще настойчивее. Дубах вызвал начальника отряда.

— В Минске идет снег, — предупредил он спокойно.

Эта метеорологическая сводка настолько заинтересовала начальника, что он тут же поделился новостью с маневренной группой и авиачастью, находившейся в ста километрах от границы.

— Два эскадрона к Минску, галопом! — приказал он маневренной группе. — Предупреждаю: в Минске снег, — сообщил он командиру авиачасти.

— Греемся, — лаконично ответила трубка.

…В остальном в Приморье было спокойно. В полях возле Черниговки гремели молотилки. Посьетские рыбаки уходили в море, поругивая морозец. На амурских верфях электросварщики, работавшие под открытым небом, зажигали звезды ярче Веги и Сириуса… Летчик почтового самолета видел огненное дыхание десятков паровозов. Шли поезда, груженные нефтью, мариупольской сталью, ташкентским виноградом, учебниками, московскими автомобилями. В шестидесяти километрах от места перестрелки рыбак плыл по озеру в поселок за чаем, вез белок, вспугивал веслами глупую рыбу и пел, радуясь тишине осеннего утра.

Ни один чехол не был снят в эту ночь с орудий укрепленной полосы.

Сопка Мать походила на казацкое седло. Широкая, затянутая бурой травой, она лежала между падями Козьей и Рисовой. Правым краем это седло упиралось в ручей, против левого расстилались кусты ежевики и солонцы — плешивый клочок земли, истоптанный и изрытый зверьем.

Отделенные от сопки широкой поляной, стояли по ту сторону границы невысокие голые дубки. Траву на поляне и сопках никогда не косили. Дикой силой обладала рыжеватая почва, не видевшая никогда лемеха. Будяки вытягивало здесь ростом с коня, ромашки разрастались пышнее подсолнухов. Щавель, лилии, повилика, курослеп, лебеда, лютик, гвоздика соперничали в силе, ярости и жестокости, с которой они душили друг друга. Иногда властвовали здесь ромашки, делавшие поляну чистой и строгой. Иногда лиловым пламенем вспыхивал багульник или ноготки заливали сопки медовой желтизной. К осени все это пестрое сборище выгорало, твердело, превращаясь в густую пыльную шкуру.

…Конники спешились у рисового поля за сопкой. Три пулемета ударили с каменистой вершины по взводу японцев, обходивших сопку с флангов… Клещи разжались, освободив наряд Семичасного, изнемогавший под огнем «гочкисов».

Лежа в каменной чаше, среди заиндевелой травы, Корж долго не мог отдышаться. Бешено билось сердце, разгоряченное скачкой. Кажется, взяли от лошадей все, что могли. И все-таки не успели. Кульков, запевала, редактор газеты, тамбовский столяр, лежал плотно — пальцы в траву, щека к земле, точно слушал, идут ли. У Огнева пробитая пулей ладонь была вывернута на сторону.

Рядом с Коржем лежали Велик и связная собака Барс. Тревога застала повара на кухне, и Велик не успел даже снять фартук. Теперь он был помощником наводчика. Быстро присоединив пароотводный шланг, он установил патронную коробку и помог Коржу продернуть ленту в приемник…

Три пулемета брили траву за солонцами. «Гочкисы» огрызались с той стороны поляны отчетливо, звонко. За спиной Коржа рикошетили, волчками крутились на сланцевых плитах пули…

Прошло полчаса. Вдруг Дубах, лежавший в двадцати метрах от Коржа, поднялся и крикнул:

— Стой!

Пулеметы поперхнулись, не дожевав лент. Из дубняка, помахивая белым флажком, вышел молодцеватый солдат в каске и короткой шинели. Трава закрыла его с головой. Каска покачивалась, как плывущая черепаха.

Обвешанный репейником пехотинец взобрался на сопку и молча передал Дубаху записку.

Написанная по-русски печатными буквами, она походила на издевательство.

«Русскому командиру (комиссару). Покорнейше приказываю немедленно прекратить огонь и отойти в расположение заставы. Сохраняя жизнь доблестных русских солдат, остаюсь в полной надежде

Амакасу».

— Дивная нота, — проворчал Дубах, поморщившись. — Желаете хамить до конца?

— Вакаримасен, — сказал солдат быстро. — Дозо ока-кинасай.

Дубах вырвал листок из блокнота и вывел тоже печатными буквами:

«На своей территории в переговоры не вступаю. Рассматриваю ваш отряд как диверсионную банду».

Потом подумал и приписал:

«Покорнейше приказываю прекратить провокацию».

Маленький солдат отдал честь и, сохраняя достоинство, стал погружаться в заросли будяка. Корж посмотрел ему вслед. Он в первый раз видел японца вблизи.

— Молодой, а до чего коренастый, — заметил он насмешливо.

На левом фланге противника подняли маленький флажок с красным диском. Несколько пуль взвизгнуло над самым гребнем сопки.

Вдоль горы, от пулемета к пулемету, прокатилась команда:

— К бою!..

— По перебегающей группе… очередями… пол-ленты… Огонь!

— Огонь! — крикнул Корж, и пулемет задрожал от нетерпения и бешеной злости.

Дубах не сидел на месте. Негромкий голос его слышался то на левом краю седловины, то возле пулеметчиков Зимина и Гармиза, то возле ручья, где отделком Нугис с группой бойцов наседал японцам на фланг.

Усатый, в широком брезентовом плаще и выгоревшей добела фуражке, Дубах походил на мирного сельского почтальона. В зубах начальника торчала погасшая трубка.

Он отдавал распоряжения так спокойно, точно перед ним была на полурота японских стрелков, а поясные мишени на стрельбище. За полчаса он успел несколько раз изменить расположение пулеметов и направление огня. Это была вдвойне удобная тактика: она не позволяла противнику как следует пристреляться и путала его представление о числе огневых точек на сопке.

Глядя на Дубаха, ободрились, повеселели бойцы, смущенные было численностью японо-маньчжур.

Начальник ни разу не повысил голоса, но потухшая трубка сипела все сильнее и сильнее.

Дела пограничников были далеко не блестящи. Нугису удалось перейти ручей и уничтожить пулеметный расчет, менявший ствол «гочкиса», но одно отделение и дегтяревский пулемет были не в силах сковать продвижение полуроты стрелков.

Все чаще и чаще, в паузах между очередями, Дубах прислушивался, не звенят ли в Козьей пади копыта.

— Корж перенес огонь вправо, — доложил командир отделения. — Зимин устраняет задержку.

Дубах ответил не сразу. Сидя на корточках, он плевался, но вместо слюны шла розовая пена. По губам командира отделком угадал приказание:

— Рассеянием… на ширину цели… огонь!

Начальника оттащили вниз, к распадку, где стояли кони. Расстегнули рубаху, начали бинтовать, но Дубах вдруг вырвался и, как был, с окровавленной волосатой грудью и волочащимся бинтом, полез на четвереньках в гору. У него еще хватило сил влезть в яму и отдать распоряжение о перемене позиции. Дубаха беспокоила соседняя сопка Затылиха. Она запирала вход в падь, и каски наседали на нее особенно нахраписто. Потом он вздумал написать записку командиру взвода Ерохину. Морщась, полез в полевую сумку и сразу обмяк, сунувшись носом в колени.

Ответ Дубаха обрадовал Амакасу. Он с удовлетворением отметил твердый почерк и решительный тон записки. Было бы скверно, если бы русские отступили без боя. Глупо с полуротой стрелков торчать на месте возле столба. Но еще хуже двигаться в неизвестность, рискуя солдатами.

Дружные голоса пулеметов вселяли в поручика уверенность в счастливом исходе операции. Он знал твердо: это новая страница блистательного романа Фукунага. Она будет перевернута, прежде чем министерская сволочь успеет продиктовать извинения. Сила не нуждается в адвокатах. Стиснув зубы, русские будут пятиться и бормотать угрозы до тех пор, пока их не заставят драться всерьез.

Между тем перестрелка затягивалась. На правом фланге, возле солонцов, лежал взвод маньчжур. До тех пор, пока не требовалось двигаться дальше, солдаты держались неплохо. Многие, по старой хунхузской привычке, стреляли наугад, упирая приклад в ляжку. Они выбирали неплохие укрытия и готовы были вести перестрелку хоть до обеда.

Как все крестьяне, они были прирожденными окопниками — медлительные, абсолютно лишенные солдатского автоматизма. К свисту пуль они прислушивались старательнее, чем к окрикам фельдфебелей.

В конце концов показная суетня маньчжур привела поручика в ярость: он приказал выставить в тылу взвода «гочкис», — только тогда солдаты, прижимаясь к земле, медленно двинулись к сопке. У края солонцов они снова остановились. Память о разгроме армии Ляна под Чжалайнором была еще свежа в Маньчжурии. Никакими угрозами нельзя было заставить солдат продвинуться вперед хотя бы на метр.

Лежа на второй линии, Сато с восхищением поглядывал на Амакасу. Поручик сидел выпрямившись, не обращая внимания на пыль, поднятую пулеметами пограничников. Из-под зеленого целлулоидного козырька, защищавшего Амакасу от солнца, торчали обмороженный нос и жестяной свисток, на звук которого подползали ефрейторы. Изредка он отдавал распоряжения своей обычной ворчливой скороговоркой.

Заметив восхищенный взгляд солдата, Амакасу поднял согнутый палец. Он вызвал еще рядовых второго разряда Тарада и Кондо и в кратких энергичных выражениях объяснил солдатам задачу.

— Храбрость русских обманчива, — заявил Амакасу. — Русские пулеметчики или пьяны, или сошли с ума от страха… Чтобы привести их в себя, нужно пересечь солонцы, зайти к пулеметчику с левого фланга и швырнуть по паре гранат… Разнесите их в клочья. Они еще не знают духа Ямато! — С этими словами Амакасу снова взялся за бинокль.

Три солдата поползли к солонцам.

— Прощайте! — крикнул товарищам Кондо.

— Вернемся ефрейторами! — отозвался Тарада.

— Хочу быть убитым… — сквозь зубы сказал Сато. Суеверный, он надеялся, что смерть не исполняет желаний.

Пулеметчик на левом фланге противника работал длинными очередями. Гневное рычание «максима» становилось все ближе, страшнее, настойчивей. Возле солонцов Сато остановился в раздумье. Не так-то просто было двигаться дальше по голой площадке, покрытой вместо травы какими-то лишаями. Если русский солдат действительно сошел с ума, то его пулемет сохранил здравый рассудок. Пули посвистывали так низко, что голова Сато против воли сама уходила в плечи. «Дз-юр-р-р», — сказала одна из них, и Сато почувствовал резкий щелчок в голову. Он осторожно снял каску. На гребне виднелась узкая вмятина, точно кто-то ударил сверху тупой шашкой.

Между тем Кондо успел переползти солонцы и вскарабкался до половины склона.

— Получи! — крикнул он, размахнувшись.

Граната упала, не долетев до гребня, и покатилась обратно. Вслед за ней съехал на животе Кондо. Донесся звенящий звук взрыва. Пулемет поперхнулся. Русский стал менять ленту.

— Иду! — крикнул Сато.

Он разбежался и кинул гранату прямо в брезентовый капюшон пулеметчика. Клочья материи и травы взметнулись в воздух. Рота ответила торжествующим криком.

Зубами Сато вырвал вторую шпильку. «Хочу быть убитым, хочу быть убитым», — повторял он упрямо, зная, что слова эти прочны, как броня. Пулемет был бессилен, он молчал. Зато все громче и громче раздавались голоса солдат, воодушевленных удачей.

Вся рота видела, как Сато добежал до половины холма, взмахнул рукой и вдруг, точно поскользнувшись, растянулся на склоне. Раздался приглушенный взрыв, и тело солдата сильно вздрогнуло.

Пулемет заговорил снова. Рыльце его высунулось из камней метрах в двадцати от места взрыва. Солдаты слились с землей, утопили в траве свои круглые шлемы. Лежали молча, ожидая сигнала, чтобы рвануться вперед.

Сато грыз землю — чужую, холодную, твердую. Не понимая, что произошло, он выл от ужаса и боли и наконец затих, выбросив ноги и раскрыв рот, набитый мерзлой землей.

В полукилометре от него Амакасу смочил палец слюной и выбросил руку вверх.

— Сигоку, — сказал он, улыбнувшись.

Ветер гнал с юго-востока в сторону сопок грязноватые облачка.

…Два пулемета били с каменистого гребня. Уже кипела вода в кожухах и дымились на винтовках накладки, а конца боя еще не было видно.

Гладкие стальные шлемы, сужая полукруг, выползли к солонцам. Отчетливо стали слышны жестяные свистки и резкие выкрики командиров, поднимавших солдат для броска.

Подготовляя удар через солонцы, японцы старательно выбривали гребень сопки. Высушенная морозом земля, на которой пулеметы сосредоточили свою злость, дымилась пылью, точно тлела под зажигательными стеклами.

Иней исчез. Небо стало глубоким и ярким. Перепелки, не обращая внимания на выстрелы, вылезали из кустов греться на солнце.

Семь пограничников удерживали сопку Мать. Они не лежали на месте. Земля дымилась под пулями. Лежать было нельзя. Послав пару обойм, они искали новую складку, камень, яму, бугор. Стреляли… Снова увертывались. Семеро знали сопку на ощупь. Три года назад они пережили здесь страхи первых дежурств. Они видели сопку, заваленную снегом, сверкающую всеми красками уссурийской весны, голую после осенних палов. Каждая складка, куст, камень, родник стали близки, как собственная ладонь.

Эта горбатая, беспокойная земля была пограничникам более чем знакома. Она была своей.

Нахрапистый противник не озадачил бойцов. Бывало и хуже. Семеро сибиряков били расчетливо, по-хозяйски. Не спешили, не заваливали мушек, придерживали дыхание, спуская курок.

Стрелки занимали седловину. Пулеметы были вынесены на края. Зимин отжимал правый фланг, работая очередями, короткими, как укусы. Левый фланг и соседнюю сопку Затылиху прикрывал Корж. Барс лежал рядом, повизгивал, хватал воздух зубами, когда «осы» пролетали над ухом.

В десяти шагах от Коржа отделенный командир Гармиз разрывал пакеты с бинтами. Черт знает сколько горячей крови было в начальнике! Она вышибала тампоны, пробивала бинты и рубахи, дымилась на промерзших камнях. И все-таки волосатое тело Дубаха не хотело умирать, дышало, ежилось, вздрагивало.

Гармиз был плохим санитаром. Он извел четыре бинта, прежде чем спеленал командира.

Странное дело: кровь уходила, а тело становилось все грузнее и грузнее. Наконец оно стало таким тяжелым, что Гармиз понял — придется драться одним. Он прикрыл начальника плащом и побежал к Зимину менять диск.

Брезентовый плащ мешал Коржу работать. Он скинул его и остался в одной гимнастерке. Холода он не замечал. Трое солдат, медленно извиваясь в траве, ползли к солонцам. Он перенес на них огонь, раздавил одного. Двое успели укрыться.

Гармиз взял плащ и, оттащив его метров на двадцать в сторону, поднял сучками капюшон над травой.

— Пускай упражняются, — сказал он, вернувшись.

— Где начальник? — спросил Корж.

— Возле ручья.

— Раней?

— Не знаю.

Очередью, короткой, как окрик, Корж придержал группу солдат возле дубков. Два японца слева снова оживились и перебежали через солонцы.

Лента кончилась.

— Упустил! — крикнул Корж.

И вдруг капюшон плаща разлетелся в клочья. Белик кинулся навстречу гранатометчику, но Зимин уже сшиб со склона два шлема.

«Максим» гулко раскашлялся навстречу бегущим солдатам. Затем наступила пауза, прерываемая только отрывистыми винтовочными выстрелами. Барс выставил вперед уши и звонко чихнул.

— Салют микаде! — заметил Корж.

— Отступают? — спросил Белик, обрадовавшись.

— Нет, перекурку устроили.

Острый камень колол Коржу бок. Он отшвырнул его, лег еще плотнее, удобнее. Никакая сила не могла вырвать теперь его из каменной чаши, усыпанной гильзами. Он слышал голоса товарищей, окликавших друг друга. Красноармейцы отвечали командиру взвода, как на утренней перекличке: приемисто, коротко. Трое не ответили вовсе. Но когда голоса добежали до левого фланга, Корж громко ответил:

— Полный!

Барс снова чихнул. Из дубняка тянуло не то кислым запахом пороха, не то кизячным дымком.

Корж выглянул из-за щитка и выразительно свистнул. Горели луга. Рваной дугой изгибалось неяркое, почти бездымное пламя. Было очень тихо. Над лугами дрожал горячий воздух. Японцы молчали.

Вскоре ветер усилился. Костры, зажженные солдатами в разных частях поляны, слились в один полукруг. Три полосы: голубая, рыжая и седовато-черная — дым, огонь и выжженная трава — приближались к сопке. Сладковатый запах гари уже пощипывал ноздри. Несколько красноармейцев вскочили и стали вырывать траву на гребне. Затем смельчаки спустились еще ниже, чтобы поджечь багульник и создать защитную полосу пепла прежде, чем на сопку взберется огонь. Тогда с той стороны заговорили винтовки и «гочкисы».

Вслед за пламенем перебегали солдаты. Стали видны простым глазом их жесткие стоячие воротники, гладкие пуговицы и бронзовые звезды на касках. Маленькие и настойчивые, они напоминали назойливых насекомых.

Корж прижимал их к земле. Он чувствовал злость и могучую силу «максима». До тех пор пока пулемет пережевывал ленту, солдаты были во власти Коржа. Он мог нащупывать их за камнями, подстерегать, настигать на бегу. Охваченный яростью к цепким ядовитым тварям, он не терял головы. Искал, отбрасывал, рассекал.

…Тем временем пламя подкралось к сопке и исчезло из глаз. Сильнее потянуло дымом. Белик поплевал на пальцы и смазал глаза. Корж сделал то же. «Чадит, — подумал он с облегчением, — значит, кончилось». Внезапно стая фазанов выскочила из травы и, размахивая короткими крыльями, помчалась по гребню. Их сиплые голоса звучали испуганно. Пара бурундуков наткнулась на Барса, подпрыгнула и, точно по команде, бросилась вправо. За бурундуками зигзагами бежали перепелки. Подгоняя рыльцем подругу, прошел еж. Все, что жило в этой рыжей траве, — пернатое, четвероногое, покрытое иглами, мехом, — карабкалось по склону, спасаясь от огня.

Потянуло сухим зноем. Воздух над сопкой поплыл волнами.

— Рви! — крикнул Корж.

Белик скинул плащ и выполз вперед. Он запустил руки по плечи в могучую пыльную шкуру сопки. Ломал, мял, выдергивал жилистый щавель, стволы будяка, рвал крепкую, как проволока, повилику. Но что могли сделать пальцы бойца, если косы не брали здешнюю траву?

Огонь опередил его, забежал с тыла к Коржу. Белик схватил плащ и, ползая на коленях, душил желтые языки. Барс метался сзади, цеплялся за гимнастерки пулеметчиков и звал людей назад.

Люди не шли. Нельзя было уйти, потому что Мать своим грузным телом закрывала две пади. Тот, кто терял гребень, уступал точку опоры.

Четыре стрелка били с сопки. Били расчетливо, по-хозяйски. Не спешили, придерживали дыхание, спуская курок.

Ветер дохнул огнем в лицо Коржу. Пулеметчик утопил голову в плечи. Языки проскользнули под «максим», и краску на кожухе повело пузырями.

Пулеметчик крикнул Белика, но вместо повара отозвался кто-то картавый, чужой.

— Эй, русский! — крикнул: картавый. — Оставь напрасно стрелять…

Корж хотел крикнуть, но побоялся, что голос сорвется.

— Вр-р-решь! — ответил «максим» картавому.

— Эй, брат! Оставь стрелять!

— Вр-р-решь! — отозвался «максим».

Раздался взрыв ругательств. Озлобленные неудачей, прижатые пулеметом к земле, солдаты обливали руганью обожженного полумертвого красноармейца.

Они кричали:

— Эй, жареная падаль!

Они кричали:

— Ты подавишься кишками!

Они кричали:

— Собака! Тебе не уйти!

Пулеметчик не слышал. Ему казалось, что горит не трава — кровь, что живы в нем только глаза и пальцы. Глаза искали картавого, пальцы давили на спуск.

Наконец пулемет поперхнулся. Солдаты взбежали на гребень.

— Стой! Оставь стрелять! — закричал Амакасу.

— Вр-р-решь! — ответили «максим» и Корж.

Это было последним дыханием их обоих.

 

Глава тринадцатая

— Они попали в мешок, — сказал Дубах, придерживая коня. — Мы приняли лобовой удар, а тем временем эскадрон маневренной группы… Видите вот этот распадочек?

Всадники обернулись. Всюду горбатились сопки, одинаково пологие, мохнатые, испещренные яркими точками гвоздики. Всюду синели ложбины, поросшие дубняком и орешником.

Был полдень — сонный и сытый. Птицы умолкли. Только пчелы, измазанные в желтой пыли, ворча, пролетали над всадниками.

— Не различаю, — признался Никита Михайлович.

— Не важно… падь безымянная. А сыну вашему придется запомнить: эскадрон на галопе вышел отсюда и смял левый фланг японцев. Одной амуниции две тачанки собрали.

— Говорят, им по уставу отступать не положено.

Дубах улыбнулся — зубы молодо сверкнули под пшеничными усами. Даже от черной повязки, прикрывающей глаз, разбежались колючие лучики.

— Ну, знаете, они не формалисты, — сказал он лукаво. — Господин поручик, как его, Амакаса… тот, я думаю, сто очков братьям Знаменским даст.

— Ушел?

— Нет, раздумал. Вернее, его Нугис уговорил. Не видали? Очень убедительный человек. Любопытно вот что, — заметил Дубах, вводя коня в ручей. — Когда стали перевязывать раненых, оказалось, что почти вся самурайская гвардия под хмельком. С маньчжурами еще удивительнее: зрачки расширены, сонливость, потеря чувствительности. Врачи утверждают — действие опия.

— Под Ляоянем нам водку давали, — вспомнил Никита Михайлович. — Пол стакана за здоровье Куропаткина.

Он собирался уже начать рассказ о памятной маньчжурской кампании, но Павел поспешно перебил отца:

— А как же японцы?

— Возвратили… Двадцать три гроба, шестнадцать живых. Нам чужого не нужно.

— С церемонией?

— Не без этого… Их майор даже речь закатил. Говорил по-японски, а кончил по-русски: «Я весима радовался геройски подвиг росскэ солдат». Пересчитал трупы, подумал и еще раз: «Очиэн спассибо!» Капитан Дятлов по-японски ответил: «Не за что, говорит, а качества наши всегда при себе».

Они подъехали к заставе. Здесь было тихо. Двое красноармейцев обкладывали дерном клумбу, насыпанную в виде звезды. Возле них в мокрых тряпках лежала рассада. На ступеньках казармы сидел белоголовый, очень добродушный боец. Он подтачивал клинок бруском, как делают это косари, и комариным голосом вытягивал длиннейшую песню.

За ручьем, где лежал манеж, фыркали кони, слышалась отрывистая команда.

Как всегда, казарма жила в нескольких сутках сразу: для одних день был в разгаре, для других еще не начинался. В спальнях, на подушках, освещенных солнцем, чернели стриженые головы тех, кто вернулся из тайги на рассвете.

Начальник подошел к окну и опустил штору. Подбежал дневальный.

— Не надо зевать, — ворчливо сказал Дубах.

На цыпочках они прошли в соседнюю комнату. Здесь за столом сидели Велик и Илька. Повар наклеивал в «Книгу подвигов» газетные заметки о Корже. Илька обводила их цветным карандашом.

На снимках Корж был суровей и красивей, чем в жизни.

Илька оглядела Павла и строго спросила:

— А вы правда Корн?? Вы сильный?

Павел согнул руку в локте.

— Ого! А вы на турнике солнце можете сделать? А что вы умеете? Хотите, покажу, как диск надевать?

— Началось! — сказал Дубах, смеясь.

Хмуря брови, Илька обошла вокруг Павла.

— Заправочки нет, — заметила она озабоченно. — Ну ничего. Только, пожалуйста, в наряде не спите.

— Хотите видеть нашу библиотеку? — спросил Дубах. Он открыл шкаф и вынул огромную пачку конвертов.

Все полки были заложены письмами. Здесь были конверты, склеенные из газет, и пергаментные пакеты со штампами, открытки, брошенные на железнодорожном полустанке, и большие листы, испещренные сотнями подписей. Телеграммы и школьные тетради, стихи и рисунки.

Никита Михайлович нерешительно развернул один из листков. Это было письмо мурманского кочегара.

«Извините за беспокойство, — писал кочегар. — У вас сейчас дозорная служба, а я человек, свободный от вахты, и мешаю участием. Горе наше общее и гордость — тоже. Пересылаю вам поэму на смерть товарища Коржа (тетрадь первая). Остальное допишу завтра, потому что с шести мне заступать. Товарищ командир! Прочтите ее, пожалуйста, как голос советского моряка, на общем собрании».

— Все зачитать было нельзя, — сказал Велик. — Там, где касается японцев, он как бы на прозу срывается.

Никита Михайлович молчал. Он растерянно рылся в пиджаке, перекладывая из кармана в карман то очечник, то пулеметную гильзу, подобранную утром на сопке. У него тряслись руки. Ни путешествие к месту боя, ни вчерашний выход в наряд вместе с товарищами сына не взволновали старика так, как этот переполненный письмами шкаф.

Он торопливо надел очки, сел за стол и громким стариковским тенором стал читать письма, адресованные заставе. Писали московские ткачихи, парашютисты Ростова, барабинские хлебопеки, подводники, геологи, проводники поездов, народные артисты, ашхабадские шоферы. Писали из таких дальних городов, о которых старый Корж никогда прежде не слышал.

Это были письма простые и искренние, письма людей, которые никогда не видели и не знали Андрея, но хотели быть похожими на него.

«Дорогие товарищи пограничники! — читал Никита Михайлович. — Мы не можем к вам приехать сегодня, потому что, во-первых, идут зачеты по географии и русскому языку. А во-вторых, Алексей Эдуардович сказал, что ехать сразу — это будут партизанские настроения. Просим вас записать нас заранее в пулеметчики. Мы будем призываться в 1943 году и сразу приедем на смену товарищу Коржу. Пока посылаем пионерский салют и четыре лучшие мишени».

— Эту штуку надо списать, — сказал Никита Михайлович.

Но писем было так много, что он вздохнул и стал читать дальше.

«…Цоколь памятника предлагаю высечь из лабрадора, а самую фигуру поручить каслинским мастерам. Пусть медный боец вечно стоит на той сопке, где он отдал родине жизнь».

«…Верно ли, что он умер от потери крови? Да неужели же такому человеку нельзя было сделать переливание или вызвать из города самолет?»

«…Мы, шоферы 6-й автобазы, обещаем подготовить четырех снайперов».

Бережно разглаженные ладонями Белика, лежали телеграммы, слетевшиеся сюда со всех краев родины:

«…Медосвидетельствование прошел. Имею рекомендацию ячейки и краснознаменца директора. Разрешите выехать на заставу».

«…Телеграфьте: Калуга. Почтовый ящик 16. Принимаете ли добровольцами девушек. Имею значок ГТО. Образование среднее».

«…Выездная труппа будет в первых числах мая. Готовим «Платона Кречета», «Славу». Сообщите, можно ли доставить вьюками часть реквизита».

«…Молнируйте: Москва, Трехгорная мануфактура.

Имеет ли товарищ Корж детей. Берем ребят свои семьи».

Давно вернулись с манежа бойцы. Ушел, извинившись, начальник, и Белик увел с собой Павла. В казарме уже собирались в дорогу ночные дозоры, а Никита Михайлович все еще сидел за столом и громко читал взволнованные письма незнакомых людей.

Никогда еще он не чувствовал, что мир так широк, что столько тысяч людей искренне опечалены смертью Андрея. Он вспомнил размытую дождями дорогу к Мукдену, штаб полка, письма с тонкой черной каймой, наваленные в патронный ящик, и кислую бабью физиономию писаря, проставлявшего на бланках фамилии мертвецов. Получила бы жена такой конверт, если бы его, Никиту Коржа, разорвала шимоза?

Перед ним лежала груда писем. Горячих, отцовских. Не ему одному — всем был дорог озорной остроглазый Андрюшка… Он перевел взгляд на стену, где висел портрет Андрея Никитича Коржа. Художник нарисовал сына неверно: рот был слишком суров и брови черные, но глаза смотрели по-настоящему молодо, ясно, бесстрашно.

Никита Михайлович снял очки и облегченно вздохнул. В первый раз после памятной телеграммы он не чувствовал боли.

1937

 

Рассказы

 

Бой

(Из жизни 2-й Краснознаменной стрелковой Приамурской дивизии)

Взводный приподнял полог палатки, выглянул наружу, и тотчас же его лицо покрылось крупными каплями.

— Эх, и сечет… — сказал он, стряхивая с волос брызги, — аж дышать нечем.

Разговор смолк. Несколько секунд красноармейцы прислушивались к дождю. Намокшая палатка глухо гудела под ударами капель. Ветер, обтягивая парусину, свистел в щелях. Временами распахивался полог, и тогда брызги влетали в палатку, точно маленькие стеклянные бомбы.

Дождь шел, почти не переставая, шестые сутки. Небо, точно намокшая парусина, грузно легло на сопки. Благовещенск, обычно отчетливо видимый из лагерей, маячил теперь только туманным силуэтом каланчи. Палатки стояли точно на островках, окруженные рябыми от капель озерами. Превратившиеся в реки ручьи несли к Амуру сучья, сено, рыхлые желтые клочья пены. Дождь лил с такой силой, что, запрокинув голову, можно было, не отрываясь, напиться, как из крана. Казалось, над землей больше воды, чем воздуха…

— Сорок — сегодня, сорок — завтра, — ворчливо сказал Кабанов, отдирая щепкой с подметок жирные пласты грязи. — С таких переходов не то что сапоги, и сам в два счета развалишься.

Он повторял это каждый день. К высокому скрипучему голосу привыкли, как привыкали к ветру, шуму дождя. Кабанов брюзжал каждый день из-за длинных, трудных переходов по сопкам, из-за мокрых шинелей, частых стрельб. Ворчал монотонно и надоедливо, «принципиально» придираясь к каждой мелочи… Только подвижный, неугомонный Шурцев находил терпение, чтобы отвечать Кабанову.

— Завел шарманку, — заметил он. — А что бы с тобой на фронте стало?..

— На фронте другое дело. Нужно рассудить…

Он не докончил. Сквозь пелену дождя приглушенно донеслась протяжная команда:

— Ста-но-вись!

Нахлобучив на голову фуражку, Шурцев первый выскочил из палатки. Нагнув голову, бежал он навстречу стегающим струям, ослепленный, задыхающийся. За ним неслось невнятное бормотанье Кабанова. Рядом, затягивая на ходу пояс, грузно хлюпал по лужам длинноногий Лутько. Из палаток, пригнувшись, торопливо выбегали красноармейцы. Кто-то, поскользнувшись на траве, упал, через него перескакивали другие…

На опушке, в сотне шагов от крайней палатки, быстро росла шеренга.

Удар грома точно разорвал небо пополам. Молния окрасила в ослепительный лиловый цвет мокрые вершины сопок, сверкающую листву деревьев, палатки, тачанки. Ветер перегнул деревья на одну сторону, и казалось, листья вот-вот оторвутся и улетят в сторону вместе с косыми струями дождя.

Шурцев тщетно пытался разглядеть, что делалось в нескольких шагах от него, но видел немного: часть шеренги, задернутой серой туманной шторой. Рядом с Шурцевым дергал головой, ежась от попадавшей за ворот воды, сосед по палатке Кузнецов. Вспышки молнии, тяжелый грохот разрывавшихся туч создавали какую-то особенную напряженную обстановку. Шурцев почувствовал, что его дергают за рукав.

— Зея… разливается!.. Подходит к элеваторам! — почти прокричал Кузнецов.

Ротный, скользя подошвами по мокрой траве, пробежал вдоль шеренги и исчез, точно растворившись в воде.

Увлеченный необычайной картиной грозы, Шурцев не слышал команды. Он опомнился только, когда секретарь партячейки Сизов, стоявший рядом с ним, рванулся вперед, точно его толкнули в спину.

Шурцев несколько минут не мог сообразить, бежит он впереди своих товарищей или сзади. Перед ним колыхалась чья-то вздувшаяся пузырем рубаха. Молния на миг вздернула тусклую завесу, и Шурцев увидел растянувшиеся далеко по дороге черные силуэты.

Шурцев прибавил ходу. Он легко обогнал коротконогого фыркающего Москалева, обошел сбоку Лутько, поднимавшего тучи брызг, и теперь бежал рядом с Сизовым, почти касаясь его плечом.

Шинели быстро впитывали струи дождя, голенища, наполненные водой, назойливо жали икры. Через каждые десять — пятнадцать минут приходилось останавливаться и поднимать кверху то одну, то другую ногу.

За базаром кто-то, задыхаясь, крикнул:

— Ходу! Ходу!.. Зея у элеваторов!..

Крик прибавил силы. Жидкая грязь, покрывавшая улицы, разлеталась под ногами, от рубах поднимался пар. Двенадцать верст от лагерей до элеваторов рота пробежала почти в час.

Еще издали была видна темно-желтая полоса воды с зачесанными белыми гребнями. Мелкие волны набегали друг на друга в нескольких метрах от складов. Другой берег Зеи скрывала мутная завеса ливня. В полукилометре синел разлившийся до горизонта Амур.

Вбежав вместе с другими в широкие двери элеватора, Шурцев остановился, изумленный обилием хлеба, — тысячи мешков поднимались вверх, точно стены необычайной, еще не оконченной стройки. Воздух, насыщенный мучной пылью, казался почти съедобным… Только сейчас Шурцев заметил, что он стоит в луже, натекшей с шинели. Оставляя следы, он пошел на другой конец склада, где пожелтевший от тревоги и бессонницы заведующий, взобравшись на мешки, объяснял бойцам, в чем дело.

Он говорил о затопленных Зеей полях, о размытых насыпях железной дороги. Наводнение могло лишить край урожая. На элеваторах лежали миллионы пудов пшеницы — от их спасения зависела судьба затопленных районов, ожидавших помощи. Эти миллионы мешков нужно было быстро поднять на два метра вверх. Опасность приближалась.

Вздувшаяся река несла мутную воду почти у самых складов, по улицам Благовещенска плавали смытые ливнем деревянные тротуары. Вода брала город штурмом. Но никто из бойцов, начиная от командира роты и кончая кашеваром, не думал, что Зея может их победить.

Не было лишней беготни, суматохи, выкриков. Каждый понимал, что нужно было делать. Партийцы первые схватились за мешки. И пошло.

Пока на другом конце двора сооружали помост из бревен, подбежали другие роты, и непрерывная человеческая лента потянулась от помоста к мешкам. Нужно было подхватывать пятипудовые мешки и бежать вслед за другими по лестнице из таких же мешков. Горы зерна росли на глазах у всех. Шум воды и дробный треск дождевых капель по крыше лучше слов говорил об опасности…

Не было усталости. Энтузиазм утроил силы. Шурцев, обычно еле поднимавший пятипудовик, сейчас, удивляясь самому себе, спокойно подставлял спину и легко двигался вслед за другими… Каждый раз возвращаясь обратно, он встречал Сизова. Красный от натуги, секретарь бежал, придерживая мешок обеими руками. Мучная пыль густо покрывала его рубаху, стриженные ежиком волосы, шею. Встречаясь с Шурцевым, он подмигивал, точно хотел сказать о чем-то очень значительном. Почти наступая Сизову на пятки, бежал и ворчун Кабанов. Его веснушчатое круглое лицо было необычайно сурово. Сбрасывая мешок, он говорил про себя сипловатым баском:

— Шестнадцатый, семнадцатый…

У Лутько, захватывавшего по два мешка сразу, от напряжения из носа пошла кровь. Тонкая красная струйка смачивала напудренный подбородок. Лутько размазывал кровь рукавом и торопливо подставлял спину под новые мешки.

Ленивый, медлительный Кабанов сейчас удивлял Шурцева своей подвижностью. Торопясь подхватить лишний мешок, он забегал вне очереди. Но малейшая заминка могла остановить людскую живую цепь, и Кабанова немедленно осаживали на место.

— Не сбивать очередь! В затылок!

Никто из таскавших мешки не учитывал времени, не чувствовал усталости. Шурцев не поверил, когда комиссар, подававший мешки, легонько толкнул его в плечо:

— Одиннадцатый час работаете. Ступайте в клуб, через двор налево.

Обернувшись у входа, Шурцев почувствовал нечто вроде гордости: на ступенях круто поднимавшейся наверх лестницы были сложены тысячи кирпичей-мешков.

Через двор Шурцев шел вместе с Лутько. Тот широко размахивал руками и хлопал Шурцева по плечу.

— Перенесем, сколько там? Миллион? Все перетащим… Ка-ак работают, черти!..

— Перетащим, — сказал Шурцев, вытирая пот. — Смотри, что четвертая рота делает!

На дворе строили насыпь из кольев и мешков с землей. Этой наспех рожденной плотиной думали защитить элеватор. Вода просачивалась ручьями сквозь щели, размывала прутья, глину. Вспененные волны лизали края насыпи. Ев поднимали все выше, стараясь опередить прибывавшую реку. Человек в разорванной до пояса рубахе, забивавший топором кол, повернул к Шурцеву забрызганное грязью лицо. Трудно было узнать обычно гладко причесанного, аккуратного политрука.

— Семь с половиной выше ординара, — сказал он, тяжело переводя дыхание, — шалишь, не прорвешься.

В нескольких метрах от насыпи, вровень с нею, плыли крыши домов, плетни, телеги, огромные скирды сена. Буксирный пароход, взлохмачивая колесами воду, тащил против течения баржу, и сирена выла, захлебываясь в дожде…

Зея, спокойная, мелкая Зея, несла теперь через грядки порогов тысячи бревен. Бойцы, стоя по пояс в холодной воде, ловили их баграми и подтаскивали к берегу. Тучи обрушивали на их головы новые ведра дождя.

Когда Шурцев подошел к клубу, около крыльца стояла толпа красноармейцев. Кто-то в штатском выворачивал клещами замок.

На сон было дано полтора часа. Бойцы, обжигаясь, глотали чай и, ложась вдоль стен, засыпали в мокрых шинелях, не раздеваясь. Нужно было выгадать каждую минуту отдыха. От ночевки в памяти Шурцева остался только обжигающий ободок алюминиевой кружки и чья-то подошва, прикорнувшая к щеке. На девяносто первой минуте его разбудил Сизов.

Спотыкаясь от усталости, дымясь от пара, в клуб навстречу идущим на работу шли очередные кандидаты на отдых.

Хлебная гора все круче поднималась к потолку, но ряды мешков на другом конце складов казались неисчерпаемыми. В эти дни на элеваторах и ближайшем заводе работали не одни красноармейцы. Окружной исполком мобилизовал все население, — Шурцева то и дело окликали знакомые комсомольцы из городских ячеек. Рабочие кожевенного завода, партийцы, комсомольцы, служащие, кустари-китайцы насыпали зерно в мешки, шли в одной цепи с красноармейцами. Но всем было ясно — передовым, наиболее организованным, наиболее самоотверженным в этой схватке со стихией был отряд красноармейцев.

Сейчас уже отдыхали каждые четыре часа: многие начали падать от усталости. Однако воодушевление не покидало бойцов. Лутько, голый по пояс, улыбался, стиснув зубы; потный, багровый Сизов, взбираясь на самую верхушку лестницы, находил время, чтобы хриплым голосом подтрунивать над чихавшим от пыли Кузнецовым.

А вода прибывала. Скачущая полоска на щите давно перешла за восемь метров. Проходя через двор, Шурцев каждый раз видел безбрежную реку, покрытую крутящимися воронками. Далекие сопки казались плавающими на поверхности воды. Бревна, точно громадные окаменевшие рыбы, кувыркались и подпрыгивали на порогах Плоты рассыпались от напора воды. Баржи трещали, срываясь с причалов.

Исчезали остатки незатопленного берега, но с каждым часом росла уверенность в победе. Новорожденная дамба — плотина на дворе — выросла в крепостную стену, и командиром крепости был до неузнаваемости вымазанный в грязи политрук, бегавший по насыпи. Его сильный голос, казалось, был слышен одновременно во всех концах двора.

В ночь на третьи сутки внезапно явился духовой оркестр. Он пришел подбодрить бойцов. Но первые звуки веселого марша были встречены возмущенными криками:

— Ка-ак, играть?! К хлебу, товарищи!

Марш оборвался на полутакте. Оркестр был обезоружен. Капельмейстер и барабанщик стали рядом с командиром роты и красноармейцем.

Лутько, подававший теперь мешки, взвалил на спину кларнетиста пятипудовик.

— Так-то лучше, браток… и без музыки… справимся.

К концу четвертых суток вода дотянулась до восьми с половиной метров и лизнула пол элеватора. Одновременно последние мешки зерна легли на вершину белой горы. Крутые ступеньки поднимались на несколько метров кверху. Трудно было поверить, что люди, копошившиеся у подножия сооруженной ими горы хлеба, могли проделать эту чудовищную работу в четверо суток.

К вечеру прекратился дождь. По благовещенским улицам люди плавали на плотах и лодках. Лошади по брюхо в воде брели к исполкому, очутившемуся на берегу широкого озера. Ветер наконец прорвал тучи. Бледно-желтый круг солнца, почти касаясь воды, низко висел над туманным горизонтом. Дома, сверкающая зелень деревьев, крыши, заборы, оседланные мальчишками, казались залитыми охрой. Зея, вспененная и грязная, точно после ледохода, несла по затопленным полям соломенные крыши, доски и бревна.

В толпе красноармейцев на дворе элеватора Шурцев встретил Лутько, старавшегося раскурить на ветру сырую папиросу.

— Забыл, черт их дери, — сказал он, улыбаясь, — за четыре дня первую в рот беру. Не слыхал, сколько перетащили?

— Говорят, миллион, — ответил Шурцев, вытирая грязные руки пучком травы.

— Миллион? — переспросил Лутько. — Только-то?..

И, крепко затянувшись, стал равнодушно рассматривать, как ветер зачесывает на реке лохматые белые гривы.

1928

 

Товарищ начальник

Утром начальник открывает книгу с готическим шрифтом. Плотной ладонью он прикрывает страницу и требовательно спрашивает самого себя:

— Das Pferd? Лошадь… То есть конь.

— Das Gewehr? Ружье…

Книга залистана, изорвана сотнями нетерпеливых пальцев. Ее страницы, полные крестов, «от» и «до», высушенных клякс, топорщатся, как старая колода карт. Даже стеклянная резинка не может стереть искренней и страстной ненависти школьников начала нашего столетия к этому чинному старому учебнику.

Начальнику тоже не нравится ни история мальчика, потерявшего веревку, ни нравоучения хозяина. Он сам с восьми лет был таким мальчиком в станице Новохоперской. Его самого драли без меры обрывком такой же веревки. Тридцатилетний чекист вежливо и сухо, как ненадежного специалиста, разглядывает толстого мельника, на щеках которого отложены жир и послеобеденное спокойствие… Очень жаль, конечно, если хочется читать о Веддинге, о забастовке в Гамбурге, о старой неистовой Кларе, обрушившей с трибуны рейхстага великолепную кощунственную речь, — хочется читать, а в книжном магазине показывают пустые полки.

Ну что ж, приходится начинать с «васиздасов», как хину, проглатывать терпкие поучения мельника, терпеливо повторять по утрам нудную чертовщину:

«…Wehn ich liebe? — fragst du mich. — Meine Eltern liebe ich…»

Порция немецкого языка стала обязательной, как умывание, как турник по утрам. Страницами старого учебника Глезера и Петцольда открывается долгий день начальника заставы. Он пригнан плотно. Еще с вечера Гордов, точно патроны в обойму маузера, туго вгоняет в записную книжку восемнадцать рабочих часов.

«6.30. Осмотр конюшни. Почему у Меркурия опухоль? Вызов ветеринара.

10. Политзанятия. Дальний Восток к концу пятилетки. Сравнить с Каспием и Севером. Пр. Бергавинова. Ответить Журавлеву, почему отдаем в аренду японцам рыбалки. Спросить Ш., где достать рыболовную конвенцию.

11. Накрутка Костину. Как расколол ложе винтовки?

16.30. Зачетные стрельбы. У Максимова слаба мускулатура. Подтягиваться на турнике. Узнать о щитах.

18. Разобрать новую литературу. Почему не прислан Фрунзе?

19.45. Вырезки о покушении Горгулова. Ст. Лабинская.

21. Рационализаторская книга. Армейское обмундирование к нарядам непригодно. Рвется в коленях, локтях. Напомнить в отряд о кожаных костюмах (лучше яловочные) и полуболотных сапогах».

Эта книжка только мертвый циферблат дня, скромная стрелка, указывающая последовательный путь рабочих часов. Ее носят в боковом кармане и к концу каждого месяца сжигают. Но есть еще другая, страшно заветная зеленая тетрадища, сшитая из четырех общих. С нее не разрешается стирать пыль — она прячется в самом дальнем углу полки, за строгим барьером уставов. Это, конечно, не дневник, потому что у начальника нет желания посмотреть на себя со стороны или издали. И, во всяком случае, не стихи, потому что их музыка всегда удивляет начальника, как странное, дьявольски трудное словесное рукоделие.

Не дневник, не стихи, но некоторые мысли и наблюдения за девять лет кочевок по границе. Здесь каждая прочитанная книга проходит, оставляя свои лучшие абзацы и строки. Здесь анатомирован каждый боец маленькой горстки чекистов. Наконец, в клетчатых страницах спрятаны мысли, которые не хочется терять и некому высказать на этом островке посреди тайги.

Три года длится на границе красноармейская вахта. Три раза отмечал начальник в тетради ее начало и конец, девять раз ежегодное пополнение. Каждую осень за тысячи километров военкоматы отбирали ему новое человеческое пополнение. По этим людским ручьям Гордов судил о возрастающем материальном и культурном богатстве страны. Сначала приходило немало молчаливых толстощеких крестьянских парней, испуганных прикосновением холодной машинки к затылкам. Парней упрямых, замкнутых, как их окованные жестью сундучки. Этих деревня еще провожала отчаянно, с пьянкой, после которой отливают водой у колодца, с песнями, полными тоски.

Парни были малограмотны и безграмотны. Парни носили онучи березовой белизны. Было много пота, стрельб, политчасов, трудных, как первые роды. В те годы начальник носил шинель с оперными красными ребрами, светлый чуб и дрянные брезентовые сапоги. Он только что вернулся с фронта, сам был малограмотен и в тысячу раз лучше, чем тощую политграмоту Коваленко, знал, что динамит «ударяет в твердое», а «мильс» взрывается на четвертой секунде…

Потом стали приходить люди, оставившие железные седла «клетраков», первые колхозники; молодняк, знающий, что такое котлован, деррик, опалубка; напористые рабочие с беспокойными руками и кучей вопросов, грамотеи, бригадиры — люди, привыкшие сами командовать; осовцы, разбирающие винтовку с завязанными глазами.

На каждого приходили характеристики, и каждая была неопределенна, тускла, как пятиминутная фотография.

Военкомат писал:

«Михеев Василий Петрович. Член ВЛКСМ. Рабочий. Родственников за границей не имеет».

Зеленая бездонная тетрадища добавляла:

«Комсомолец с 1925 года. Наборщик. Стрелок второго класса, потому что всегда торопится и дергает спусковой крючок. Политически развит достаточно, хотя иногда скрывает знания, чтобы не обогнали другие. Решителен и поспешен в действиях. Силен физически, но выдыхается на больших переходах. Горд, о чем можно судить, например, по таким выражениям: «Я все превзошел» или: «Поди, Ваня, умойся». Вначале вступал в пререкания с младшим командиром на тему, можно ли красноармейцу носить длинные волосы.

М. — из таких людей, которых всегда следует скипидарить. К коню привыкал трудно. Пытался влиять на товарищей, говоря о конском составе: «Пусть они околеют, я пешком скорее дойду». «Не хочу я ей ж… суконкой тереть, — подумаешь, барыня». Признался в ошибке на собрании ячейки.

Хорошо проявил себя на операции у Серебряной пади, где, не растерявшись, задержал трех вооруженных к/б… Из библиотеки берет Джека Лондона, Новикова-Прибоя, Фурманова, Лавренева, пишет на полях замечания. Жаден до баб, поэтому лучше через Полтавку одного не пускать, потому что уж была одна самовольная отлучка».

Сам того не подозревая, девять лет Гордов пишет историю своего роста, лоскутную биографию одного из тысячи рабочих, оторванных от заводов во имя безопасности страны. Каждый год в тетради — крутая ступень, на которую поднимается этот бритоголовый, тяжелый, медленно стареющий человек.

В двадцать третьем году с болью в висках он воевал с десятичными дробями. В двадцать четвертом разбуженная любознательность била через края тетрадей сотнями вопросов. Двадцать четвертый для Гордова — это Коваленко, Стучка, элементарная биология, парты общеобразовательных курсов… Что есть конституция?.. Нэп — отступление для разгона… РСДРП раскололась на втором съезде… Что вырабатывает желудок: витамины или пепсины… Полк, двигающийся в боевом порядке, высылает сторожевое охранение в составе…

Он глотал знания без меры, удивляясь неограниченному литражу человеческой головы. Он страшно спешил, потому что жизнь подгоняла, толкала его в спину, а молодость прошла в казацком седле, в землянках, на дорогах от Ростова до Симферополя, от Симферополя до Варшавы… Это было что-то вроде утреннего щучьего жора, жадности голодающего, напавшего на теплый пшеничный хлеб.

Гордов хотел знать все: почему в 1916 году генерал Макензен прорвался у Горлиц, как это у Гегеля диалектика стоит на голове, сколько орудий имеет батарея японской пехоты, что такое агрегат, бизнес, дуализм, экстракция, Кара-Богаз, сколько киловатт выжмут из Днепра, а кстати и что такое киловатт.

Каждая книга, прочитанная другими, вызывала в нем зависть, мучительную и неутолимую до тех пор, пока книга не раскрывалась на собственном столе. И вовсе не смешно, что, выписав Малую энциклопедию, начальник начал изучать ее с буквы А.

На двадцать шестом году жизни он впервые прочел политэкономию Лапидуса, на двадцать седьмом — «Тараса Бульбу».

На двадцать девятом услышал оперу «Кармен» и записал в тетради:

«Опера «Кармен», сочинение Бизе. Смотрел 16 января.

Как один испанский пограничник — Хозе — из-за женщины пошел вместе с к/б. Драма. Кармен вроде проститутки, но с разбором. Изображено очень правдиво, с замечательной музыкой и заставляет думать, какая еще есть подлая жизнь. Опера «Кармен» может быть с разъяснением использована как факт влияния отрицательных настроений. Например: Михеев по дороге через колхоз посадил на седло и вез около двух километров неизвестную колхозную дивчину, что есть лишняя нагрузка коню и нарушение дисциплины… Музыка в опере очень богатая, только неясно поют слова».

Всю жизнь Гордов постоянно кочует из края в край, с заставы на заставу. И всюду — на Черноморском ли побережье, на красноватых скалах северных озер, в Уссурийском крае — его сопровождают оружие и книги. Охотник, командир, чекист, Гордов в каждом новом доме вешает над тахтой восемь предметов, выхоленный, зеркально-ясный маузер, японский карабин, граненый винчестер, трехлинейку с изрубленным прикладом, потерявший воронь наган, клинок простой, клинок кавказского образца и клинок персидский, матовое серебро которого как старческая чистая седина. Книг же не перечесть, не забыть, не выбросить. Пересекая всю страну с запада на восток, Гордов не хочет расставаться ни с ленинским шеститомником, ни даже с Коваленко. Он пересылает свое богатство почтой, заботливо обшивая посылки старыми гимнастерками, приторачивает к седлу коня, возит с оказиями и копит, копит книги, как скряга, урывая деньги от скромных получек.

Как красив боец на парадных рисунках! Вот он стоит у полосатого столба в шлеме, застегнутом под мужественным подбородком! Его шея вывернута в неестественной гордости. Брови нахмурены. Одна рука эффектно и неловко сжала винтовку, другая застыла у козырька.

Полосатый столб — значит граница. Гармонь, зубы ярче рекламы «хлородонта» — значит отдых. Стоит отштампованный боец у полосатого столба, стоит или играет из года в год.

А за тысячи километров, в тайге, ни столба, ни доски. Овраг, ветер, мороз. Лежат двое бойцов в снегу. Шлемы подобраны, хотя мороз за двадцать градусов. Пусть уши мерзнут, но слышат тайгу. Пусть пальцы прилипают к скобе, но чувствуют спуск. Рядом пройдешь — не заметишь белых маскировочных халатов, не услышишь осторожного шепота.

А в казарме гармоника дожидается вечера. Там сейчас храп и бормотанье. Днем спят? Конечно, спят… И днем и ночью… Круглые сутки… Только что вернулся наряд, гнавший всю ночь нарушителей. Вернулся, расправил по-уставному промокшие портянки, сложил гимнастерки и теперь спит. За дверями же, в углу, где бревенчатых стен не видно за плакатами, вполголоса говорит начальник:

— Вот так здорово, товарищ Семушкин! Двадцать миллионов центнеров рыбы… А ну, вспомните вы, товарищ Величко…

И вспоминают камчатскую сельдь, и сетеснастный комбинат в Хабаровске, и биби-эйбатскую нефть, что течет уже во второй пятилетке, и слова наркома…

Что такое три кубика на зеленых петлицах? В Москве, пожалуй, никто не обратит внимания на командира в чистой, но видавшей дожди и солнце гимнастерке. Ничего примечательного. У него спокойный, глуховатый голос, взгляд немного тяжелый, щупающий собеседника на мушку, неторопливые темные руки и широкая, мерная походка. Так ходят люди, привыкшие к чертовскому бездорожью.

Командир как командир, каких много в армии. Сдержанный, корректный, точный… Может быть, комроты, может быть, политрук. Он так же неприметен, как заметка, втиснутая на последнюю газетную полосу: «Харбинская белогвардейщина продолжает провокации. В ночь на… банда в составе пятнадцати человек перешла границу и была своевременно ликвидирована пограничниками N-ской заставы».

Нелегко носить три кубика на зеленых петлицах. Нужно держать в голове банду, показавшую нос на правом фланге, и бойца Семушкина, у которого каждое политзанятие смазывает медом белесые ресницы. Помнить о зачетных стрельбах и не забывать ремонта бани. А конь, оступившийся вчера в болоте?

Сколько терпеливых, осторожных бесед с глазу на глаз было проведено с барнаульским кузнецом Федором Грызловым! Чем ближе к увольнению, тем упрямее, жестче становился кузнец. Он давно списался с товарищами по цеху, знал уже, что потянет на поковках не менее двухсот рублей в месяц и получит комнату в новом доме. Грызлов только и ждал часа, когда можно будет поднять на плечо свой фанерный чемоданишко. В канцелярии он присаживался на краешек стула, как человек, готовый сняться и идти дальше, и в глазах кузнеца, в односложных ответах начальник угадывал решение, которое ничем не опрокинуть.

Начальник говорил ему, что «в такое время никак уходить нельзя», что сверхсрочники — костяк армии, ссылался на наркома, на товарищей, оставшихся в тайге нести четвертый год пограничной вахты. Все было напрасно. Лучшие слова падали, как неудачные удары по лозе.

У Грызлова были свои доводы. Чего уж таиться — молодняк приходит каждый год, его не переждешь, а «такое время» на границе всегда; он уже отслужил свои три года, и вообще хочется пожить «как следует».

Последний разговор вышел совсем коротким. Грызлов выслушал начальника и спросил, еле шевеля губами:

— Это что ж, товарищ начальник, совет или так… агитация?

— А вы как думаете? — спросил начальник. — Вы член партии? Так?

— Ну, так…

— Надо подумать… Еще подумать, товарищ Грызлов.

Грызлов тер ладонями колени. Ничего, кроме нетерпения, не выражало лицо первого конника заставы. Он встал, одергивая сзади гимнастерку.

— Разрешите идти, товарищ начальник.

— Ну, так как же?

— Разрешите идти…

— Идите, товарищ Грызлов.

Наконец сундучок был вытащен из-под койки, перехвачен веревкой. Подписанный литер лег в карман. Оставалось только, по замыслу командира и партячейки, передать молодняку винтовку, коня и клинок.

Утром после проверки выстроились вдоль казармы. Увольняющиеся держали перед фронтом коней. Думали, будет торжественно, но не вышло. С неба неожиданно начала труситься на рыхлый снег водяная пыль, лозунг на красном коленкоре раскис. Шинели потемнели… Не вышла и речь Грызлова, которую он собирался сказать от имени уходящих. Все было подобрано по порядку — рапорт о службе, обещание вернуться по первому зову, наказ молодым бойцам об оружии. Даже записка на всякий случай лежала за обшлагом шинели.

А тут сразу вылетели из головы слова о пядях земли, наказ, замечательная, поддающая жару концовка… Трудно было говорить: шоколадная, легкая на ногу кобылка дергала из рук поводок, тянулась к ладони теплыми, вздрагивающими губами… К тому же слишком подобранный винтовочный ремень резал плечо. И вышло так, что вместо задуманной концовки Грызлов заметил совсем несуразно:

— Ну, так смотри почаще… Чуть что — она засекается… С тебя спросят…

— Знаю, — ответил первогодок. — А сколько ей лет?

— Шестой, — хмуро сказал Грызлов. — На, держи…

И, побагровев, стал снимать через голову трехлинейку.

Первогодок был толстогубый, сырой. Новая шинель пузырилась у него на груди, яркий ремень лежал поверх хлястика. Торопливо и неловко, спотыкаясь о клинок, он потащил лошадь к конюшне за самый конец поводка. Грызлову стало ясно: пропала шоколадная гладкая холка. Парень наверняка будет клевать на луку, запускать испуганные пальцы в гриву.

Прямо со двора Грызлов зашел к начальнику. Цветными карандашами Гордов размалевывал диаграмму. На подоконнике, как всегда, дозревали треснувшие плоды — гранаты.

— Будете в Новосибирске — зайдите по одному адреску…

Грызлов молчал, глядя в окно мимо плеча начальника.

— Что хотите сказать?

— Я насчет коня, товарищ начальник.

— Что такое?

— Нельзя ли другому Марию отдать? На Гаврилова, прямо сказать, нет надежи… Ну, дали бы ему Звездочета. Все равно скоро списывать.

Гордов с треском положил карандаш на бумагу. Сказал суховато:

— Очень хорошо… Но вам-то что, товарищ Грызлов? Вы коня сдали… Демобилизовались… Не вам с Гавриловым дело иметь… Все?

— Все.

Грызлов постоял и вышел. Действительно, нечего было сказать. Начальник же заулыбался, щелкнул языком, как довольный мальчишка, подбросил и поймал карандаш.

В этот день кузнец не успел уехать. На следующий не было поезда. А потом, когда холка действительно оказалась в крови, было и вовсе не до отъезда. Совершенно непонятно, но случилось так, что чемодан снова залез под койку, а измятый литер вернулся к начальнику… Да, трудно уйти с заставы в «такое время».

Забудьте о полосатом столбе, товарищи художники.

Нарисуйте начальника в наряде с молодыми бойцами, на комсомольском собрании, в конюшне, где он лезет под брюхо коню, на турнике, над старым «БЧЗ», не желающим ловить Хабаровск.

Нарисуйте его, всегда настороженного, точно курок на взводе. Передайте, что спичка, зажженная ночью, треск сучьев за окном срывают его с постели. Изобразите его лицо на рубке, когда плохой удар клинка, кажется, падает на угловатые плечи первого патриота своей заставы. Или, наоборот, «у окна» в мишени, пробитой снайпером, с улыбкой, освещающей суровые глаза.

Нарисуйте — и это будет Гордов.

Но есть стремительные дни, путающие записи начальника. Они врываются в жизнь заставы по следам нарушителей, с тревожным телефонным звонком, эхом далекого выстрела.

…Утром в глубоком снегу замечен след. Гремучая ледяная корка успела связать края вмятин. Ветер не тронул золу костра, но дубовые головни уже потеряли жар.

Стоя на коленях, Гордов по снегу и обломанным сучьям читает историю нарушения. Это обычная таежная дактилоскопия. Здесь вместо пальца — подошвы сапог, вместо бумаги — снег, мох, камень, вода. Есть сотни не записанных ни в какие уставы примет. Так, по теплоте лошадиного кала можно узнать, на сколько километров вперед вырвались контрабандисты. По ширине шага — вес груза, торопливость, усталость. По привалам — откуда идут. Иногда окурок харбинской сигареты скажет больше, чем часовой допрос.

Гордов читает бегло. Все ясно: прошли двое из Китая. Обувь — мягкий след кожаных ула, шаг широкий. Страх перед пулей гнал нарушителей почти бегом.

Старые опытные псы, безошибочно разматывавшие клубок запаха на десятки километров, здесь, на звериных тропах, теряли смелость, жались, подвертывая хвосты к проводникам. Люди должны идти одни искать едва уловимые следы.

Начальник щупает рваную кайму следа. Говорит, поправляя маузер:

— Жбанков и Воронин пойдут со мной… Вместо сапог надеть ичиги.

От рассвета до сумерек начальник и двое красноармейцев — партиец и двое комсомольцев — идут тайгой. Они решают сложнейшую задачу, в которую входят оборванные на проталинах следы, остатки привалов, горные ручьи, обрывы, бурелом, путаница падей.

К полудню след становится свежее. Трое останавливаются чаще и чаще, стремясь поймать дальний треск сучьев, стук камня, летящего из-под ног. Стеклянная предвесенняя тишина лежит в тайге. Они слышат только собственное дыхание, только шум разгоряченной в беге крови.

Нарушители хитрят по-звериному. Они идут по голому камню, делают петли в сторону, бредут по воде, временами они разбегаются, чтобы, сделав прыжок, оборвать и без того неясную нить шагов.

Начальник идет быстрее бойцов. У него отличный, широкий и ровный шаг. Он знает: скоро у нарушителей будет привал. Не могут же они двадцать километров петлять без отдыха.

Красноармейцы понемногу отстают. Сначала Гордов видит их шлемы, слышит треск сучьев. Затем единственным его спутником остается тишина.

Он заботливо кладет на валежину хлеб и сало и снова начинает разматывать след.

Нужно торопиться, нужно нажимать, не чувствуя подошв и веток, раздирающих лицо. На этом участке не ходят по мелочи. Либо диверсант, либо шпион уходит в тыл.

В полукилометре на камне присел Воронин. Он кусает губы, чтобы подняться. Усталость пятипудовым мешком навалилась ему на спину.

— Товарищ Жбанков, ну хотя бы десять минут. Мы нагоним сразу. Все равно они не уйдут. Возьми сало… Еще минута… Ну, погоди… Жбанков, черт.

Его спутник молча протягивает руку за второй винтовкой. Этот усталый дружеский жест — хуже самых обидных слов.

Воронин поднимается с камня…

— Ну, нет. Я еще не выдохся.

Нужно торопиться, нужно нажимать, не чувствуя подошв.

У второго костра Жбанков нагоняет начальника. Он нажимал до того, что пот выступил через шинель и осел инеем на ворсе. Сквозь дыры разодранных по камням ичиг вылезают намокшие портянки. Комсомолец размазывает кровь на скуле, расцарапанной сучком.

Они торопливо разгребают костер. Угли подмигивают одобряюще. Чуть курится сосновая ветка. Приближается встреча.

Нарушители уже чувствуют погоню на плечах. Они идут, когда идут пограничники. Прислушиваются, когда прислушивается погоня. Это походит на игру в прятки, где за промах расплачиваются смертью.

Гордов расчетлив и холоден. Он вынимает маузер и не удерживается от ругательства. Черт дернул так густо смазать револьвер! Старый дурак — выбежал, как мальчишка!

Они двигаются дальше, и каждая нога — водолаз, плетущийся по земле. И снова длинноногий упорный начальник вырывается вперед. Надо нажимать. Крупный зверь уходит в тыл.

Близкий треск сучьев кидает его вперед. Кончилась игра: две фигуры мелькают в буреломе.

— Со-о!.. Бу-ляо-цзу!..

Вместо ответа — дробный треск сучьев. Быстрее на поляну, где только что стукнула дверь. У начальника не хватает воздуха, чтобы окликнуть нарушителей. Но лучше не кричать сорвавшимся голосом.

Выбрав пень, он ложится в снег. Отдышавшись, предупреждает негромко:

— Выходи… Буду стрелять…

В фанзе молчание. Темнеющее небо накрывает тайгу. Холодеют промокшие ноги.

— Выходи!

За решетчатыми окнами мечется огонь. В фанзе готовятся к встрече. Жгут документы. И вдруг предательский короткий выстрел из щели.

Мимо…

Гордов целится в окно и снова ругает себя. Густо смазанный маузер на морозе отказывает в выстреле. Не беда — в запасе граната. Шпилька не лезет — зубами ее. В сторону кольцо. В окно гранату.

Взрыв? Нет, стреляный зверь в фанзе. «Мильс» не фитильная бомба севастопольской войны, что минуту вертелась и чадила на редуте. В «мильсе» смерть где-то между третьей и четвертой секундой.

И все-таки гранату успевают выбросить обратно.

Мерзлая земля и щепы обдают Гордова. Он снимает шлем и трогает бритую голову. Ждать так ждать. Скоро подойдут бойцы.

Промерзший маузер ложится на голый живот. От холодной стали лихорадит. Начальник лежит и подсчитывает: красноармейцы не дальше километра. Если слышен взрыв, через четверть часа будут здесь. А если нет? Ну, тогда должен обогреться маузер.

Комсомольцы подбегают вовремя. У Воронина от напряжения из носа течет кровь, задохнувшийся Жбанков не может сказать ни слова.

Они подползают, молча ложатся рядом, и две винтовки бьют по фанзе.

Казарма спит. Три ряда коек закутаны тьмой. Белеют только подушки, звонок телефона и занавески на окнах.

За перегородкой вполголоса разговаривают трое. Начальник, жена и секретарь партячейки развешивают новые плакаты: «Пулеметы Дегтярева в разрезе» и «Подвиг пограничника Коробицына». Как всегда, Гордов все хочет делать сам: вести политзанятия, пристреливать ружье, чинить клапан гармоники, стричь вырезки из газет, выпускать «ильичевку», даже писать рапорт к отрядной конференции комсомола.

Страна поручила ему этот кусок границы, этот остров в тайге, эту горсть молодняка, что храпит сейчас за стеной. Поручила именно ему, Гордову, который ответит и за ружье, и за стенгазету, и за лошадиные холки. Гордов подозрителен. Доверишь что-нибудь, а вдруг напутают. Нет, уж лучше сам… Так сила начальника превращается в слабость. Так, гордый выпестованными в тайге Жбанковым и Ворониным, начальник бессрочно ходит с «полной выкладкой» лишней работы.

Держа в зубах уйму мелких гвоздей, Гордов осторожно стучит молотком. Он непременно сам хочет повесить картину «Подвиг пограничника Коробицына на финской границе».

Начальник укрепляет раму и бормочет сквозь зубы, чтобы не выпустить гвоздей:

— Один против четырех и без укрытия. Вот это выдержка!

1932

 

Наша Занда

Ляо Пэнсу шел осторожнее обычного. Верный контрабандной привычке, он выбирал черный бархат весенних опалин, где пепел мягок и глух, как пыль.

Он шел, почесываясь и почти хихикая от удовольствия. Старый гадальщик из Санча-гоу выбрал верного бога, — зашитый в пояс, он отлично охраняет от зеленых фуражек. Только что Ляо Пэнсу едва не наткнулся на них в пади. Еще минута — и двое пограничников сами сняли бы с плеча тюки с харбинским коверкотом. Но один, должно быть молодой и нетерпеливый, окликнул слишком поспешно, и Ляо Пэнсу успел скатиться вниз, в сухую траву, где с головой тонут кони.

Здесь он лежал, спрятав голову, сжимая в кулаке своего голопузого медного бога, пока умолкла трава и осторожный голос с досадой сказал:

— Темно… Надо бы взять с собой Аякса.

Ляо Пэнсу едва не засмеялся. Какая разница, если вместо двух пограничников трое будут топтать сухую траву!..

Он полежал для осторожности с полчаса и снова перебрался на опалину.

Для осторожности у Ляо Пэнсу были особые причины. Из-за двух килограммов кокаина стоит изображать камни даже в снеговой воде ручьев. А у Владивостокского угрозыска отвратительная привычка рассылать отпечатки пальцев. Попробуй докажи, глядя на предательски четкий рисунок кожи, что валютчик Ли Шаочжу или банковщик Чванфо не имеют отношения к честным рукам Ляо Пэнсу!

Отпечаток — целая биография. А кому интересно перебирать старые листы допросов? Разве так важно, что Ляо Пэнсу торговал бобовым творогом с мокрой, грязной доски? Или что можно рассказать о крашеных китайских девчонках с ногами, обтесанными, как ходули, которых он водил в мужские бани? Это было нетрудно и выгодно.

Десять лет набухал банковыми билетами пояс Ляо Пэнсу. Это был фундамент будущей лавки, из-за которой стоило рисковать шкурой. Четыре стола, полдюжины чашек, лепешки на кирпичах — декорация для фининспектора. А настоящее — за жиденькой дверью, там, где короткие всхлипы трубок, белый дым, трехрублевый сон курильщиков опиума.

И все-таки не дозрела мечта лавочника. Черт сунул к нему комсомолок китайской совпартшколы с их роговыми очками и грифельными досками. И эта затея кончилась.

И уж совсем было неинтересно рассказывать, как попали на плечи тюки с харбинской мануфактурой. Важно, что граница позади. Еще пяток километров — и можно отдохнуть, не опасаясь зеленых фуражек.

…Ляо Пэнсу для успокоения совести сделал несколько петель по росистой траве и влез на скалы. Здесь, в каменной чаше, под ветками ореха, он положил под голову тюк и заснул, довольный отсутствием погони.

Он проснулся при ярком солнце от жаркого дыхания и, рванувшись вперед, попал лицом в жесткую шерсть. Широко расставив ноги, над ним стоял маньчжурский волк — грудастый, темный, остроухий.

Волк не рвал Ляо Пэнсу. Он стоял, вытянув язык, и выжидающе смотрел в сторону, где трещали сучья. Ляо Пэнсу посмотрел на его влажный нос и понял, что все двадцать километров ухищрений, петли, ползанье на животе разгаданы, размотаны овчаркой.

Стоило удирать от пограничников, чтобы лежать под немецкой овчаркой! Ляо Пэнсу поднялся, чтобы бежать, но спокойный голос приказал:

— Фас, Аякс!

Пушистая, пахнущая мокрой псиной грудь снова опрокинула его на землю.

Когда ему разрешили подняться, он встал, не видя противников от злости. Пропали десять тысяч рублей. Мокрый собачий нос встал поперек многолетней мечты лавочника. Тогда он сказал с наглой усмешкой человека, знающего цену предложению:

— Ваша меня не видел… Две тысячи клади сапог… Ну?

— Молчи!

Подняв руки, Ляо Пэнсу пошел на красноармейца, внутренне благодаря себя за предусмотрительную привычку держать нож под рукой. Если ударить верно, можно попытаться уйти.

Старчески сгибаясь, с покорной усмешкой он подошел вплотную и вдруг рванулся вперед. Нож вошел по рукоять. Но не в ненавистную зеленую гимнастерку, а в собачий бок — так неожиданно взвилась с земли пятифутовая серая пружина.

Следующую секунду Ляо Пэнсу считал последней для себя. Мушка взлетела к бандитской переносице. Бешенство проводника собаки было готово сорваться с дула нагана, но старший сказал:

— Марш на заставу!

Так умер в 1931 году пятифутовый волк Аякс. У проводника не хватило сил приколоть его на месте. Он нес его на плечах до самой заставы и рассказывал позже, что собачье упорное молчание было в тысячу раз хуже визга.

Не всегда стреляет под каблуком ветка. Не всегда шелестом травы или стуком камней отмечен путь нарушителей.

Есть переходы бесследные, как бег по хвое, как прыжок в воду. Контрабандисты прорвались через кордон. Прорвались удачно. Нет ни брошенных окурков, ни примятой травы, ни остатков костра. Шорох и тени в тайге. Для глаз же — сосновые курчавые волны до горизонта, из которых торчат каменные пальцы скал. Для ушей — скулеж ветра, застрявшего в сучьях и хвое.

Переход бесследен, и тогда на помощь уху и глазу приходит изумительный аппарат, которым располагает застава.

Весь он умещается на конце колючей волчьей морды. Влажный, черный шагреневый кусок кожи. Всегда беспокойные, всегда открытые ветру ноздри. И вдобавок к ним — квадратная грудь волкодава, уши, встречающие шорох, как проворные косые паруса ветер, белый капкан зубов, готовый раздробить бычьи кости, и, наконец, ноги степного волка.

Прибавьте к этому страсть следопыта, молодое любопытство, находчивость, рожденную трудной практикой, и это будет Занда — первая и лучшая овчарка заставы N.

В майский, полный запахов день в ворота заставы вошли двое: Акентьев и Занда — младший командир, с лицом темнее своих белесых волос, и немецкая овчарка, почти щенок, но с волка ростом.

До сих пор застава работала без собак, и Занда вошла в высокую будку среди недоверчивых усмешек и снисходительного панибратства. Даже старогодники косо поглядывали на дрессированного щенка. Слишком уж молода, слишком самоуверенна эта красивая голова! Подумаешь, специалистка! Со школьной скамейки — прямо в тайгу. Посмотрим, что будет с тобой, Занда, когда возле твоих ушей тявкнет наган!

И Крылов, повар заставы, фанатик конного дела, отверг за щенком право на мысль.

— Конь по уму наравне с обезьяной, — сказал он, добросовестно наливая Занде щей, — но собаке догнать коня — это все равно как копытами обрасти.

Акентьев не спорил. Он поковырял в борще щепкой и отставил миску в сторону.

— Придется варить отдельно.

— Что же, не жирно? — спросил Крылов с большой обидой в голосе.

— Жир при диете не нужен. Придется отдельно.

— Суке?

— Да, Занде.

В первый же день щенок удивил заставу воспитанием. Кто-то из бойцов кинул ему мозговой мосол, от которого помутились бы глаза у любого пса. Занда же остановилась над костью в горестной задумчивости. Губы ее дрожали, хвост раскачивался, как маятник, отмечающий нетерпение, глаза вопросительно смотрели на проводника.

— Занда, фу! — сказал Акентьев, и собака, конфузясь, отошла в сторону.

Многое было сначала непонятно в дружбе человека с немецкой овчаркой. Почему младший командир, старый комсомолец Акентьев, командует одной собакой? Где грань между дрессировкой и умом? Инстинктом и находчивостью? Почему у Акентьева Занда повинуется шепоту, кошкой ползет на брюхе, по садовой лестнице взбирается на второй этаж, подает голос, берет метровый барьер, а к другим не поворачивает заносчивой морды?

И почему спокойный проводник так горячится против ласкового панибратства бойцов с собакой? Разве написано в уставе, что нельзя на досуге бойцу запустить пятерню в густую шерсть Занды?

Красноармеец Сурков, играя, щелкнул Занду по носу. Щенок сморщил нос, удивленный фамильярностью.

А Акентьев полчаса добросовестно пилил обидчика всеми параграфами устава.

— Вам командир разрешает играть с пулеметом? — спрашивал он. — Затыльник, к примеру, вынуть?

— То пулемет, а то собака.

— Умница… Ну, а что такое собака?

И оказывалось, что Занда, так подозрительно косящая глаза из будки, — друг, почтальон, разведчик — словом, четвероногая техника, которую щелкать по носу преступно.

Дружба завязалась не сразу. Нужен был первый выход, чтобы исчезли последние усмешки скептиков. Нужен был месяц, чтобы каждый красноармеец знал:

Занда распутала семь переходов.

Занда по спичкам отыскала виновников поджога коммуны.

Занда равнодушна к выстрелам.

Только тогда собаку поставили рядом с конем. В «ильичевке» появилась статья «Наша Занда», и художник нарисовал овчарку с ее сверкающими глазами, широкой пастью и языком, который не лижет ничьих рук.

Да, чудесного щенка привел Акентьев! В его добросовестные комсомольские руки питомник передал большеротого, глупого волчонка. А через год Акентьев водил на поводке живую легенду границы: друга, которому, как и коню, нет цены.

Не было бы Акентьева, этой терпеливой собачьей няньки с поводком и уставом в кармане, — не было бы овчарки, стерегущей запахи на границе Маньчжурии. Пройдя в Сибири школу батрачины, Акентьев вынес из нее комсомольский билет, рваные штаны и руки, безработные только во сне. Остальное: грамотность, дисциплину, специальность, страсть к рассудительности — дала полковая школа пограничников.

Попади Акентьев не в питомник, а на Днепрострой, он так же настойчиво и упрямо осваивал бы какой-нибудь деррик, так же пилил бы каменщиков, тыкающих пальцы в машины.

Здесь на его руках был мокроносый озорной щенок с молочными глазами. Проводник Акентьев видел первый азартный прыжок собаки через барьер. Первый принял у Занды апорт. Первый сказал слово короче приказа «огонь»: «Занда, фас!»

Повинуясь только Акентьеву, большеротый щенок начал бегать за запахами, как котенок за клубком ниток. Удивительно быстро рос этот клубок. Первый месяц Занда могла разматывать его на километр, и то если запах прочен и густ. Через год она даже шорох слышала за километр. След же, исчезнувший для других собак через три — пять часов, тревожил ее беспокойные ноздри через шесть — восемь.

Она воспринимала запах не хуже, чем пальцы слепого поверхность предмета. Вероятно, запах новых сапог нарушителя тек мимо собачьих ноздрей медлительной, раздражающей рекой, чеснок жег ноздри, рассыпанный табак ослеплял, как вспышка магния.

Акентьев был младшим командиром, проводником и летописцем. За три года он исписал старательными горбатыми буквами целую книгу о подвигах Занды. Книгу рассказов по двадцать строк.

Чуть округленные в разговоре, карликовые рассказы о друге-собаке выглядят так:

Рассказ № 1

Как Занда удивила спиртоноса

«Мы ехали втроем дозором: я, Ганичкин и Буняев. Перед утром встал туман. Тогда мы слезли у тропы, и Занда подняла уши. Тут кони сильно зазвенели удилами, и я испугался, как бы не было помехи. Но Занда пошла вперед и очень скоро выгнала на тропу китайца. Деньги в клеенке, на сумму семнадцать тысяч триста сорок рублей, он, конечно, успел забросить в кусты. Но мы их заметили не затрудняясь.

Я спросил его: «Сколько людей?» Он ответил: «Моя один». Тогда я посмотрел на Занду и понял, что он врет. Вскоре Занда отыскала еще восемь человек. Один, в хорошем костюме, бритый, с шарфом, хотел убежать, но я сказал: «Фас!» — и Занда привела его, кусая за мягкое место. И он очень удивился, как чисто работает наша Занда».

Рассказ № 2

Какие бывают камни

«Если вы смотрели на карту, то знаете, что ручей лежит за Карпухиной падью. Мы же тогда несли наряд на правом фланге за двадцать километров.

Едва мы прошли, как Занда взяла след. Как раз народился месяц, и мы сказали ему спасибо. Иначе кто-нибудь из нас наверняка заработал бы увольнительную без срока. Занда полезла на такие крутояры, что сил не хватало.

Потом перешли сопку Мать и вышли на болото. Потом стали идти по тропе. Так шли всю ночь, и я очень радовался Занде. Но красноармеец Школьников сел перематывать портянки и стал говорить, что это козуля прошла по скалам, а если кто из людей, то пусть его другая застава ловит. Я же видел, что Занда идет не верхним чутьем, а значит, по следу.

Мы уже совсем устали, и тут в кустах закричали птицей. Школьников, по малограмотности, посчитал, что это фазан. Но у фазана голос короче и всегда похож на простуженный. Здесь же было подражание.

Школьников хотел идти домой, потому что он «не рыжий — козуль по горам гонять». Но я сказал ему, что при такой политике можно наверняка потерять комсомольский билет.

Тут Занда стала вести меня за рукав к ручью, и мы увидели, какие «козули» ходят по ночам. Их было пять человек, причем все под видом камней лежали в ручье и так застыли, что мы их согревали, гоняя бегом. Однако случай этот для Занды еще не так характерен, потому что шли нарушители скопом и с сильным запахом овчины!»

В этом году на заставу пришел приказ: командование перебрасывало «Занду, немецкую овчарку, суку трех лет», на другой участок, где тревожнее пахнет контрабандой, шпионажем, диверсией.

Младший командир Акентьев выслушал приказ и стал укладывать в вещевой мешок по порядку: уставы, дневник, запасной ошейник, гребешки и голубую миску Занды, так возмутившую когда-то повара. Он был спокоен. Застава освоила четвероногую технику. Занда уходила, но новый большеротый серый волчонок показывал любопытный нос из будки, и комсомолец-проводник, обученный Акентьевым, восклицал укоризненно:

— Фу, Барс!

Вся застава вышла проводить Акентьева и Занду. Старый любитель коней, повар Крылов, последним подошел к проводнику.

— Три самых умных животных есть на свете, — сказал он философски, — обезьяна, конь и Занда. Будь здоров, Акентьев!

Они уходили в широкие ворота сопок, не оглядываясь: младший командир, с лицом темнее белесых волос, и огромная немецкая овчарка. Тяжелый хвост собаки бил по ногам, знаменитый беспокойный нос бежал по тропе.

И было ясно: новый клубок запахов без конца разматывается перед Зандой.

1932

 

Петр Аянка едет в гости

Ртутные градусники лопались, когда Вострецов и Строд вели из Иркутска на Охотск красные части. Позже говорили, что это был совсем неожиданный, немыслимый маршрут. Ведь даже прокаленные морозами иркутяне с трудом выдерживали ночевки в тайге и тундре. Ведь шли пустыней. Быки и кони падали, не выдержав полярного дыхания.

И это было неверно. Красные стрелки, нанесенные на карту уральским кузнецом Вострецовым, были так же мыслимы, как сивашский удар или атака под Волочаевкой. Точно только одно — неожиданность. Ни полковник Пепеляев, ни его заокеанские друзья не ожидали, что Красная Армия осмелится выйти за полярный круг.

Если бы Вострецов желал выражаться картинно, он мог бы сказать с дровень:

— Солдаты революции! Спустя два столетия вы проходите старыми тропами казаков Хабарова и Пояркова. История Охотского края смотрит на вас с вышины этих сосен!

Но он не умел выражаться картинно. Огромный, костистый, с пропеченным лицом, на котором до смерти сохранились следы кузнечной окалины, он шел рядом с дровнями, говоря:

— На первом же привале перемотайте портянки.

И морщился, вспоминая, что на пулеметах слишком густая смазка, а у полковника Пепеляева сани бронированы ледяными плитами.

Эти ледяные броневики и теперь нет-нет вспомнит кто-нибудь из пограничников-командиров на Охотском побережье. Или расскажет на разборе тактических занятий, как однажды в затылок Строду неожиданно обрушился офицерский отряд, как, видя бойцов без укрытия, Строд отдал гениально простой и жестокий приказ, который только пулеметные дула могли вырвать у кавалериста:

— Перестрелять лошадей и быков!

Так и не мог полковник Пепеляев достать красноармейцев, укрывшихся за обледенелыми трупами лошадей.

А еще свежее в памяти пограничников последняя вспышка белогвардейщины на севере. Только отчаяние, вера в свои ноги, в непроходимость тайги и обилие спирта могли родить этот откровенно разбойничий план: зимой, когда нет пароходов, взорвать радиостанции, зажать рот Охотскому краю и, разграбив фактории, перестреляв партийцев и сельсоветчиков, отступить подальше от побережья.

Матерые бандиты, возглавлявшие эту отчаянную авантюру, брали ставку на феодалов тайги — тунгусских князей. Щекоча национальное чувство, раздаривая ворованный спирт, они верили, что вместе с обрезами и трехлинейками по сельсоветам ударят тунгусские винчестеры и пистонки бродячих охотников.

Но к 1928 году в тайге уже было известно: кооперация расплачивается в двадцать-тридцать раз лучше, чем князь. На побережье бесплатно лечат трахому и даже строят большие юрты, где тунгуска может рожать. Вовсе не нужно отдавать за железный котел столько белок, сколько могут умять в него шкурок цепкие пальцы перекупщика. Не надо выпрашивать у купца пуд муки или десять лет отрабатывать старое ружье…

Далеко не заманчивым показался тунгусам белый северный рай.

Ружья ударили в обратную сторону. Да… Если бы не нарты и олени тунгусской бедноты, если бы не дружный отпор населения, отряд Петрова не так скоро взял бы в кольцо белый штаб в Оймяконе.

Теперь на побережье, в тайге и тундре поднят невидимый и грозный барьер. На прочный замок взята граница, что идет по четырем восточным морям, от залива Петра до мыса Дежнева.

С моря кажется: редки рыбацкие поселки, дико щерится гольцами берег из-под шапки тайги. Кажется, никто не заметит, как выплывет на берег нарушитель. Тишина. Пустыня. Только утки ныряют в воде. Хочешь — корпус высаживай на глухие участки, хочешь — соболя бей или с тазом иди промывать золото по ручьям.

Хочешь… Но еще не добралась до берега лодка, как навстречу уже выгребают бойцы или, врезавшись в пену, тревожно стучит серый катер чекистов.

И так всюду: у серебряных скал Тетюхе, в узкой щели Татарского моря или на Камчатском, пропахшем рыбой и водорослями, побережье. Пустынной кажется граница, а нет дороги. Можно в тумане, рискуя лбом, обойти контрольные пункты, но нельзя ожидать поддержки от комсомольцев, забивающих в бухте сваи причалов, от геолога, дятлом выстукивающего скалы, от мотористов ударного катера.

На замке побережье. Но не так давно настежь в море была открыта пограничная дверь. Чудеса бизнеса творились тогда на берегах. За патефон и десяток фокстротов шла покрытая великолепной изморозью черно-бурая лисица. На дешевые ножи меняли тунгусы моржовые бивни. За ламповое стекло отдавали оленьи рога.

Еще живы тунгусы, знавшие таксу: литр спирта — полсотни оленей.

А многие носят на шее и до сих пор следы изобретательного поповского издевательства — голубые стеклянные кресты. Их надевали монахи, согнав испуганное население к морю и выкупав всех без разбору в ледяном прибое.

В просторном ковше, в Нагаевской бухте, жмется у берега потемневший бревенчатый дом. Возле дома гигантские шаги, затертый до блеска руками турник, и узкий флажок на шесте врезался в небо. На фоке сумрачного колизея сопок и стремительных туч этот красный лоскуток кажется торжественнее флага, вечно струящегося над зданием ЦИК.

В прошлом году этот дом был почти одинок. Тогда только культбаза светилась свежим тесом и поблизости не было ни одной лысой сопки. Теперь же двухлетний поселок вырвался из подковы бухты. Его рождение еще не отмечено на картах, а он уже смял тайгу и азартно размахивает руками новых просек. Первые линии далеко впереди — там, где бараки Союззолота пустынными окнами в упор смотрят на тайгу.

Это Нагаево — лучший порт Охотского побережья, в котором слабеет даже сентябрьский шквалистый ветер, будущая столица Охотского моря.

Дом на краю — пограничный контрольный пост. Здесь все так же обыденно, как и на заставах Уссурийской тайги. Буденный сидит, опираясь на клинок. Ворошилов скачет за тысячи верст мимо башен Кремля. Трехлинейки стоят в строю, и каждый ремень скошен вправо, точно головы бойцов на вечерней поверке.

Тот же прицельный станок, тот же стрелок, в обмотках и каске, грозно целится со стены. И «ильичевка», конечно, «На страже». И буквы на лозунге не одинаковы ростом.

И все-таки это особая граница.

В Приморье на каждой заставе — конюшня, манеж, учебные рыси, рубка лозы…

Здесь — поездка на нартах под контролем начальника, тонкий шест в руках ездока-пограничника, крик, клубком пара взрывающийся в морозном ветре: тах-тах!

Другой конь, широкопузый, смоленый, с зеленым флажком на носу, рвется с железной цепи у берега.

И ухабистая, водяная дорога из бухты нисколько не легче топких тропинок в тайге.

В этой казарме, в пику тайге, наперекор грязной облачной сумятице, особенно подтянуты молодой командир и бойцы. Снег ли солит ветви деревьев, дождь ли оспинами покрывает серую воду — начальник никогда не забудет побриться, пройтись щеткой по костюму и сапогам. Его квадратные плечи, красная щегольская розетка под значком отличного стрелка, рукопожатие, встряхивающее руку до плеча, — все это открытый вызов обстановке. Он держится так, точно всегда хочет сказать: «А чертовски занятно, ребята, пройтись на лыжах сотню-другую километров!»

Когда не было овощей и цинга показала в казарме свои унылые десны, начальник ввел добавочную гимнастику, выстроил турник и гонял красноармейцев, как мальчишек, на гигантских шагах. Он не позволял ни на минуту раскиснуть, расстегнуть крючки гимнастерок, слечь на койки в полной апатии к еде и движению.

Рубите дрова! Больше ешьте, больше двигайтесь! И цинга отступила, не осилив этой дисциплинированной, великолепной, полнозубой молодости.

Это совсем особая граница. Трудно сказать, где здесь кончается пограничник — участник походов на северные банды — и начинается педагог, где кончается педагог и начинается кооператор, охотник, статистик и врач.

Три года длится вахта бойца-пограничника на восточных морях нашей страны. Каждый месяц проходит в разъездах. И так велика привычка к переходам, к вечно ухабистому Охотскому морю, что бойцы перестают ценить расстояние. Здесь говорят, надевая на ноги лыжи, короткие, как теннисные ракетки:

— Я пошел на Средникан.

А до Средникана — декада пути. Могут быть ночевки в тайге, может быть пурга. Морозы не в счет. Давно привыкли бойцы к тому, что плевки падают на землю стеклянными, хрупкими бомбами и временами тяжело поднимать обындевевшие веки.

Ни в каком уставе, конечно, не написано, как нужно управлять упряжкой собак, как, подходя к берегу, не поставить боком под волну катер, как сохранить равновесие, сидя в легкой туземной лодке, сквозь тонкую кожу которой проходят холод и зеленый свет от воды. Но все это нужно знать, потому что нигде так не разнообразна и не инициативна работа пограничников, как на Севере.

Сегодня поднимается по пароходному трапу колымский приискатель. Ему пофартило. По старой алданской привычке, он припрятал золотую крупу. Попробуй отгадай, где везет он песок: в меховой шапке, складках американских холщовых штанов или в долбленой крышке сундука?

Но напрасно, попав на контрольный пункт, вор торопится снять сапоги. Он усажен за стол, в руки ему всунут костяной частый гребень.

— Причешитесь получше!

И тогда из жирных, грязных волос золотой песок, ворованный у страны, осыпается на бумагу.

Это сегодня. А завтра капитан иностранного парохода шепнет пару слов спекулянту. Капитан — страстный любитель черно-бурой лисицы, особенно если ее можно выменять на десяток флаконов шотландского виски. Он будет ждать весь вечер момента, когда на легкой лодчонке подойдет к борту любитель наживы. И тоже напрасно! Давно на полдороге остановлен пограничниками спекулянт, и черно-бурая шкура лежит на столе у начальника.

Оставшиеся еще феодалы-князьки, скупщики золота и пушнины, контрабандисты, спиртоносы — оплот бандитизма на Севере. Точно водоросли по берегам, переплетены в Охотской тайге родовые отношения, власть феодалов и самая наглая спекуляция на трудностях снабжения и особенностях Севера.

Бой феодалам, спекулянтам-контрабандистам дается сразу, за Яблоновым хребтом, в Нагаевской бухте, на приисках, в тайге и пароходных трюмах. И трудно сказать, что энергичнее вышибает почву из-под ног феодалов и спекулянтов: скупщик, задержанный в трех лисьих шубах, или старый тунгус, принесший в ячейку, вместе с заявлением в партию, подарок — рисунок из «Правды», переведенный на бивень моржа? Лучший плес на реке, отвоеванный пограничниками для туземцев-рыбаков, или десять охотников, из которых каждый положит дробину в глаз белке, десять новых осовцев, давших клятву всегда помогать пограничникам?

Трое суток Петр Аянка едет тайгой на собаках. Дважды в дороге его жестоко треплет пурга. Тогда он прячет под оленью малицу, к животу, самого рослого, самого горячего пса из стаи и засыпает в снегу, воткнув в головах тонкий шест.

Если мороз невелик, дорога легка и собаки хорошо отдохнули, Петр Аянка садится на нарту. Он сидит, как удильщик, со своим длинным шестом, подгоняя собак, и поет длинную песню. Он начал ее, отъезжая от юрасы, и кончит петь, когда собаки спустятся по просеке к бухте. Эта песня — длиной в четверо суток быстрой езды. Ее суровая музыка — что-то среднее между свистом ветра и скрипом узких полозьев.

Петр Аянка поет:

Коршун летит очень быстро, Но олень обгоняет его… Девять собак быстрее оленя. И-ия… Охи-и-э-э… И-и-э-э… Девять собак бегут быстро. Первая, черная, очень больна. Ей давали медвежью желчь И посыпали горячей золой. Ничего не помогает: Она скоро умрет. И-э-э… Ао-у-у-ах… Скоро будет море, Морская вода — как водка: Если пить много — вытекает обратно. Тах! тах! тах!.. [56] В море стоит дом из железа. Дом идет по воде. Если Петр Аянка захочет, Он отдаст двадцать белок И поедет в большое стойбище. Чтобы объехать стойбище кругом, Нужно месяц и шесть дней. Когда белые гуси пролетают над стойбищем, Они становятся чернее угля, — Так велик дым от больших юрасе. И-ия… Ихи-и-э… И-иэ…

Трое суток — триста километров для хороших собак. На четвертые нарта выносится к бухте Нагаево. Мимо райсовета, мимо складов, где моржовая шкура висит на дверях, — к дальнему дому под красным флажком.

— Здравствуй, товарищ Аянка!

Сам начальник выходит навстречу. Эта дружба не первого года. И не один самовар, среди полного молчания, был распит вместе с Аянкой в летнем рогожном шалаше пограничников.

Аянка здоровается обеими руками. Начальник — надежный человек. Он изъездил всю тайгу от Нагаево до Колымы. Ему можно рассказать кое-что. Но об этом потом, за вторым самоваром, когда оттает и прорвется наружу обида на князя.

Петр Аянка рассказывает о случае на охоте. Это очень длинный рассказ, потому что медведь был выше дома и ломал Аянку очень долго. Аянка лежал как убитый, но медведь был старый и хитрый. Самый хитрый. Хитрее бобра. Он знал, что у мертвых не вытекает кровь, как текла из Аянки. Лапой, толще сосны, он содрал с головы тунгуса волосы так легко, как снимают американцы кожуру апельсина.

Тогда Аянка ударил его ножом — раз и другой. И нож запрыгал в руке, когда его конец вошел в сердце, — такой сильный был медведь.

Только после третьего самовара Петр Аянка просит начальника достать свой блокнот. Пусть начальник запишет, как на Оймяконе шел родовой суд, как спорили пять дней старики и Романов, тот, что хромой, как за четырнадцать лет работы дали хромому батраку пачку махорки и двенадцать оленей.

Петр Аянка приехал за триста километров спросить пограничников.

— Суд сказал: «Жадный морж хватает рыбу без счета. Разве хочет Романов быть похожим на глупого моржа?..» Э! Как думает начальник, хорошо сказал суд?

Нет, начальник не думает, что княжеский суд сказал хорошо. Он записывает рассказ про хромого Романова и про Семичанский сельсовет, в котором четыре года не было председателя.

Они пьют еще и еще. Аянка доволен: чай настоящий, такой черный, что вяжет десны.

Потом начальник надевает шинель. Он приглашает Аянку на стрелковые состязания пограничников и тунгусов-охотников. Старый тунгус степенно кивает головой. Он охотно будет стрелять, но предлагает другую мишень. Зачем портить патроны — стрелять в бумагу? Лучше взять лыжи и пойти в сопки за белкой. Можно еще стрелять в коршуна или в нерпу, которая высовывает голову из воды… Нельзя?.. Ну, ладно. Петр Аянка согласен стрелять и в бумагу. Черный глаз посредине будет глазом большого медведя.

Четверо тунгусов стреляют из древних пистонок, с прикладами, узкими, как топорище. Стреляют мастерски, как подобает белковщикам: быстро и точно. Петр Аянка занимает первое место, красноармеец Терентьев — второе.

В мишени Аянки одно отверстие величиной в три копейки. Пули вбиты одна в другую. Петр Аянка снимает мишень и по привычке начинает выковыривать металл из дерева. Зачем пропадать дорогому свинцу?

— Петр Семенович, постреляй еще из винтовки!

Старый тунгус оставляет свою пистонку, опутанную проволокой и веревками. Он выменял это ружье и два бачка спирта за три медвежьих шкуры и семьдесят белок. Это было еще в 1916 году.

Аянка ложится в снег и целится из винтовки. Левая рука его обтянута ремнем по-динамовски, как учит начальник.

Гость доволен винтовкой. Ладно. Очень ладно. Если бы у Аянки была такая винтовка, он убил бы медведя одним выстрелом. Сильный огонь. Жалко только — много рвет шкуру.

Увидев противогаз, старый тунгус удивлен. Какая странная маска! Разве начальник мало-мало шаман?.. Для войны?.. Зачем обманывать Аянку? Он начинает спорить, и никакими доводами нельзя доказать Аянке, что и воздух может быть отравлен.

…Петр Аянка ночует в комнате начальника, по привычке забравшись в спальный мешок. Докуривая трубку, старый тунгус одобрительно смотрит, как начальник делает физзарядку: нагибается, приседает на одной ноге, вертит руками. Очень хороший танец, надо только, чтобы пришли другие, пели и били в ладоши. Ладно…

Утром, когда тунгус высовывается из мешка, красноармейцы собирают белье, режут бечевками мыло.

— Товарищ Аянка, пойдем в баню.

— В баню?.. Ну, можно.

Вслед за бойцами он входит в предбанник, но решительно отказывается расстаться с трубкой и меховыми штанами. Разве он мертвый, что его хотят раздевать? Зачем лить на себя столько горячей воды, когда ее можно пить? И потом человек — не глупый тюлень, чтобы самому залезать в воду.

Только пример начальника заставляет Аянку расстаться со штанами. Он с любопытством подставляет черную спину и бока под мочалку. В самом деле, как непонятно линяет кожа, совсем как у оленя.

И вдруг Аянка начинает хохотать. Он смотрит на стены и смеется до того заразительно, что прыскают отмывающие его красноармейцы — Шепелев и Страменко.

— Что с тобой, Петр Семенович?

На тунгусском языке нет этого слова, а по-русски Аянка не знает, как сказать про ручей, что течет из стены. Его рассмешили не красная кожа и скользкий обмылок, а краны, из которых так послушно вытекает вода.

Красноармейцы уже застегивают шинели, когда из бани, краснее помидора, с расцарапанными мочалкой боками, выходит Аянка. Потухшая медная трубка торчит во рту тунгуса. И на старческой шее прыгают, стукаясь друг, о друга, голубой стеклянный крест и божок из моржового бивня. Две печати одной эпохи: монашеская награда после крещения в проруби и амулет от шамана.

Шепелев, сам только в армии снявший кипарисовый крест, уже готов убрать амулеты с шеи тунгуса. Но Страменко одергивает его руку.

— Осторожнее… Это не сразу.

— Не сразу… — машинально повторяет Петр Аянка.

И первый раз, после первой бани, воротником назад надевает рубаху.

 

На тихой заставе

Трое суток кони несли нас среди бурелома, горелых пней и мачтовых сосен уссурийской тайги. Сентябрило. Ровным, погребным холодом тянуло из падей. Оседал, разбиваясь о ветви, бесшумный, скучный дождь, и в потемневшей воде ручьев уже кувыркались кленовые листья.

Мы везли подарки Красной Пресни таежному отряду чекистов: шерстяные фуфайки, табак, литературу последних декад, лимонную кислоту и струнный оркестр. Было холодно. Мы ежились на высоких седлах и молчали. Только провожатый наш, рябой тонкоголосый боец из старогодников, был весел, как дрозд: разговаривал с конями, подражал изюбрам и даже жестяным голосам фазанов.

К вечеру на четвертые сутки мы увидели дым. Синий, прозрачный столб падал на мокрые сопки. Одиноко и по-волчьи заливисто лаяла собака.

Наш провожатый поднялся на стременах. Мильсовские гранаты — два чугунных яблока, подвешенные к поясу на ремешках, — стукнулись друг о друга.

— Наши баню топят, — определил он, запахивая плотнее шинель.

И верно: рядом с грузной избищей заставы дымилась кургузая банька. Сам начальник заставы, окутанный облаком пара, вышел навстречу колонне.

— Разговоры потом, — сказал он, коротким рывком пожимая нам руки. — Мыло в предбаннике… Воды не жалейте.

Застава кончала мытье. Хохоча и толкаясь, бойцы выбегали в предбанник. Мы видели их стриженые головы, растертые мочалкой жаркие спины и широкие белые ступни, скользящие на дубовых досках.

В тесной баньке возле кадки сидел только один, залепленный мылом, боец. Он сполоснул руку в шайке и поздоровался:

— Федор Хрисенков, старослужащий…

Мы влезли на полки и разговорились. Федор Хрисенков спрашивал о московском асфальте и планетарии. Мы интересовались Серебряной падью и контрабандистами. Потом разговор перешел на белые банды.

— Наша застава тихая, — сказал собеседник. — Очень тихая. За всю декаду патрона не выпустили. Банды где? Банды за Карпухиной падью…

— Ну, а все-таки?

Хрисенков подумал.

— Была одна застава, и был один повар, — начал он нехотя.

— Комсомолец?

— Кто, я?

— Нет, повар.

— С марта двадцать пятого года… Была одна застава… Нет, тогда уж лучше по порядку.

Он втащил шайку на верхний полок и, пока мы черпали кипяток и растирали бока, рассказал нам пятиминутную, компактную, как обойма, историю.

— Числилась в прошлом году одна небольшая бандочка. Маузеров на пятнадцать. Под названием банда Майорова. Сам Майоров из царских полковников. Может быть, в отряде фотографию видели? На доктора похож: полный, в пенсне, а щека порохом покорябана. У него один раз карабин разорвался. Самая вредная банда была. Все каппелевцы. У всех двойное шелковое белье из Харбина. Такую бандитскую спецовку никакой мороз не продерет.

Вот приходит май, и под прикрытием зелени появляется на сопках Майоров. То есть приезжают сначала двое товарищей из колхоза имени Буденного. Приезжают и докладают: угнаны трое коней. Три месяца ходила застава на ту банду. Только обнаружит, наступит на хвост, и вдруг — пусто. Одни стреляные гильзы валяются. Ерохину руку из маузера пробили. Начальник через них спать разучился: жена ночью спичку зажжет, он сразу же за наганом кидается.

— А повар?

Хрисенков встал и выплеснул воду на каменку.

— О поваре разговор последний, — сказал он из облака пара. — Один раз снимает начальник трубку, хочет с комендантом говорить. Только не отвечает станция. Молчит телефон, как зарезанный. А накануне буря была — пять дубков выдернула. Осмотрел начальник аппарат и решил линию с утра проверить. Тут пробило десять часов, и бойцы стали снимать сапоги, а начальник пошел к себе диаграмму чертить, потому что он в заочных механиках третий год.

Заложили дверь на крюк, подвернули лампы. Стали спать. А повар вечером чаю лишнее перехватил. Поворочался, поворочался, решил выйти оправиться. Молодик в ту пору как раз напротив крыльца стоял. Вышел повар, смотрит и радуется: завтра дождя не будет — месяц блескучий.

Только он сошел с крыльца, как вдруг кто-то легонько его груди коснулся, точно пальцем толкнул.

Смотрит повар и не верит. Стоит напротив крыльца человек в полушубке и держит в руках карабин. А мушка уперта повару в грудь — чуть повыше соска. Только повар успел про Майорова подумать, как тот человек шепчет: «Молчи, сволочь… Убью!»

От того шепота сон у повара как смыло. Ночь, а стало ясно, как днем. Видит он — казарма в кольце. Конюшня раскрыта. Кони выведены. Стоят наготове. А у окон бандиты с пучками соломы. С угла уже огонь раздувают, пакля занялась. Дневальный же у конюшни лежит — не поймешь: убит или кляпом придушен.

План у Майорова был самый простой: запалить казарму, а потом слева по одному всю заставу.

Им крик все дело мог испортить. Подпирает бандит повара карабином и шепчет: «Иди сюда… молчи… не трону. У Майорова слово крепко. Молчи! Крикнешь — гроб!»

Все Майоров подсчитал, а тут осекся. Повар-то комсомольцем был. С марта двадцать пятого года. Посмотрел он на бандита да как крикнет…

Дверь предбанника распахнулась.

Пар, клубясь, поплыл под лавки, и в дверях с гребешком в руках появился боец.

— Хрисенков!.. Начальник велел дичину разогреть, какая осталась! — гаркнул он, как в бочку.

— Есть разогреть, — сказал Хрисенков.

Он поднял дубовую шайку и, гогоча, вылил на плечи ледяную воду. Клочья пены съехали на пол, и на груди у Хрисенкова мы увидели укус трехлинейки. Чистое восковое пятнышко белело чуть повыше соска. Мы переглянулись.

— Что же ты крикнул, Федя?

Скособочившись, Хрисенков глянул на грудь и засмеялся.

— А не помню, — сказал он, выжимая короткими пальцами волосы. — Как будто «в ружье»… Начальник доскажет… Он первый гранату в окно послал.

Хрисенков поставил шайку и, сильно размахивая руками, побежал одеваться.

 

Погоня

Эта небольшая история записана между чаем и вечерним отбоем, когда все население N-ской заставы собралось вокруг лампы.

Гремело домино. Повизгивал, цепляясь за радиоволны, старый приемник. Библиотекарь в энергичных выражениях разрешал длинный спор повара и пулеметчика на право обладания «Цусимой». Мы беседовали с редактором «ильичевки» об охране болотистого участка границы, за который отвечали наши подшефные. И, если судить по рассказам, выходило, что особых событий на границе не случалось.

— Нет, челюскинцев у нас не ищите, — говорил редактор, водя нас вдоль стен. — Обратите внимание. Шкаф, то есть библиотека, — пятьсот сорок две книги. Гитара, не хватает двух басов… Плакат… Ну, это насчет конских копыт. Уголок гигиены. Зеркало, конечно, на конях везли.

И тут, между гитарой и шкафом, мы заметили рисунок, лишенный всякой парадности. На большом листе картона в три цветных карандаша был изображен лежащий в снегу красноармеец. С большим старанием были выписаны шинель, желтый ремень и острый шлем бойца. Но главное внимание художник перенес на ноги. Они были огромны, босы и красны, как гусиные лапы.

Очевидно, это был портрет, и мы осторожно осведомились об объекте рисунка.

— А это Гусятников, — заметил наш собеседник рассеянно.

— Гусятников?

— Фальшивости много, — сказал редактор сурово. — Шинели тогда у Гусятникова не было. И ремня тоже. Факт.

Мы попросили вспомнить, что же случилось с Гусятниковым, и бойцы-старослужащие рассказали нам небольшую историю, финал которой изобразил на картоне художник.

…Два года на заставе существовала «дыра». Кто-то неуловимый и неузнаваемый два года ускользал из рук. Было использовано все: ищейки, облавы, секреты, нитки в кустах, волчьи ямы. И все было напрасно. Каждый переход, как прыжок в воду, был бесследен. Выбирая ливни, пургу, длинные осенние ночи, нарушитель продолжал свои рискованные путешествия.

«Дыра» продолжала существовать. И только в декабре 1934 года пулеметчик Гусятников наконец прикрыл ее собственной грудью.

Вечером 12 декабря мальчишка, прискакавший из колхоза на лошади, рассказал о лыжнике, которого встретили бабы, собиравшие шишки в лесу. Мальчишка еще глотал чай в кабинете начальника, а Гусятников и Мятлев уже выносили лыжи во двор.

Они выехали в поле, на ходу застегивая ремни. Мелкая снежная пыль неслась им навстречу. Снег заметал лыжни, и без того неясные на твердом насте. Надо было спешить, и они помчались под гору, навстречу ветру, наполненному слепящей морозной пылью.

Не снимая лыж, бойцы перешли ржавый, слоистый лед ручья и углубились в лес. Здесь на дне оврага, сбегавшего к границе, они увидели следы широких коротких лыж, на которых обычно ходят белковщики. Нарушитель двигался без палок, широкими, сильными рывками, не объезжая опасных спусков и засекая на подъемах елкообразные ступени, как делают это опытные лыжники.

Очевидно, это был человек, привыкший к большим переходам. Красноармейцы двигались уже более часа, а следов привала все еще не было. Все те же широкие, неясные полосы бежали перед ними, постепенно отклоняясь в сторону города.

Красноармеец, сопровождавший Гусятникова, заметно слабел. Все чаще и чаще он нагибался, чтобы затянуть ослабевший ремень или вычистить снег, забившийся под подошву.

Метель утихла. Следы стали яснее. Но тщетно прислушивались пограничники, подняв крылья шлемов. Зимняя, стеклянная тишина заполняла невысокий, редкий ольшаник.

Показалась железнодорожная насыпь. Далеко на разъезде орал фистулой паровоз. А они все скользили по узким снежным тропинкам.

Трудно было сказать, сколько времени они шли, но звезды уже начали линять, когда след наконец оборвался. У самого выхода в поле на березе пограничники заметили неподвижный, похожий на колокол силуэт. Небольшой холщовый мешок висел, почти касаясь снега.

Мешок был затянут мертвым узлом — очевидно, в расчете на задержку преследователей. Гусятников разрезал веревку и вытряхнул на снег костюм, полуботинки, два парика и кусок сала.

Молодой боец присел было на корточки, чтобы осмотреть карманы находки.

— Выходит, облегчился, — сказал он с любопытством. — Ну, и как же теперь?

Но Гусятников уже рвал палками снег. Распластывая в воздухе полы шинели, он летел под гору, в поле, в белесую зимнюю ночь, куда только что ушел нарушитель. Обжигаемый ветром, он помнил одно: впереди, где город, полустанок, дорога, двигаются сани, идут поезда. Еще час, два — и узкий след вольется в проселок, кто-то выносливый, осторожный и опытный войдет в спящий город, где открыта дверь, где уже ждут…

…Они бежали по болоту, среди высоких черных кочек, похожих на пни. Лыжи то и дело сшибали куски мерзлого торфа. Это раздражало лыжников и замедляло движение. Гусятников первый отбросил лыжи и стал перескакивать с кочки на кочку. Очевидно, к такому же выводу пришел и преследуемый, потому что пограничники вскоре наткнулись на короткие широкие лыжи, оставленные нарушителем.

Светало… Высоко, среди облаков и выцветших звезд, прошел почтовый на запад. Кончались болота. Шагали по пашням столбы электромагистралей. Снова жестоко сек шинели и лица мелкий ольшаник. А они все бежали, задыхаясь, сопя, спотыкаясь о кочки.

Шлем жег Гусятникову голову, шинель казалась овчиной, но невыносимее всего становились болотные сапоги. Огромные, подбитые двойной подметкой, они с каждым шагом увеличивались в весе, точно обрастая комьями глины.

До большака оставалось не больше трех километров, когда бойцы наконец увидали противника. Одинокая квадратная фигура, сильно работая локтями, взбиралась на косогор.

Сорванные ветром голоса красноармейцев не долетали до беглеца. Не остановили противника и несколько обойм, выпущенных на бегу в воздух. Не замедляя движения, нарушитель вытянул слишком длинную руку, и пограничники услышали слабый звук, похожий на треск раздираемой парусины.

— Кусаешься? — сказал Гусятников, задыхаясь. — Кусаешься?.. Ну, стой!

Он сел на кочку и быстро снял сапоги.

Молодой боец смотрел на Гусятникова с сожалением. Он знал, как невыносимы бывают порой сбившиеся портянки. И все-таки недоумевал: неужели Гусятников не мог потерпеть?

— Уйдет ведь, — пробормотал он с отчаянием. — Перемотал бы после… Эх, уходит!..

Гусятников встал и расстегнул крючки шинели Ничего, кроме косогора, кроме кустов, где чернело пальто нарушителя, не замечал он теперь.

— Кусаешься, — повторил пулеметчик с какой-то веселой яростью в голосе. — На, держи!

Он бросил сапоги на землю и побежал босиком. Портянки отлетели при первых шагах. Ноги его горели. Тонкие ледяные корки лопались под голыми пятками. Впрочем, вряд ли Гусятников, разуваясь, думал о холоде. Сапоги связывали ноги. Сила уходила в сапоги. Гусятников сбросил их почти машинально, как расстегивают во время работы ворот рубахи.

Теперь расстояние сокращалось. Четыре раза поднимал Гусятников наган, и четыре раза в ответ разгрызал обойму маузер. Красноармеец отстал, быть может, выдохся или сбился со следа. Теперь они были одни среди обгорелых пней и тощих побегов.

Они уже не бежали. Никакими усилиями нельзя было заставить ноги передвигаться быстрее. Кровь со страшной силой гудела у Гусятникова в висках. Он оглох от бешеных толчков сердца. Воздух вдруг стал густ. Горло принимало его только, как воду, — глотками.

Очевидно, нарушитель чувствовал себя не лучше, потому что оба они упали в снег одновременно, точно сговорившись заранее.

Распластавшись на снегу, Гусятников молча смотрел на противника. Это был плотный человек с обкуренными рыжими усами и наглым лицом. Гусятников уже раскрыл рот, чтобы еще раз окликнуть нарушителя, но тот вдруг негромко сказал:

— Босой!.. Эй, босой! Смотри, окалечу!

— Врешь, — сказал Гусятников, задыхаясь. — Я тебя достигну.

Он поднял револьвер, но, вспомнив, что в барабане остался только один нерасстрелянный патрон, придержал палец на спусковом крючке.

— Может, столкуемся? — спросил усатый сквозь зубы.

— Может, и так, — ответил Гусятников, выползая вперед.

Это был странный разговор — вполголоса, в пустом поле, под аккомпанемент ветра. Разговор рослого, сильного человека в теплых бурках с босым, коченеющим красноармейцем, единственным козырем которого был патрон. С каждой фразой босой подвигался вперед, и ровно на столько же отступал человек в теплых бурках.

Так, наступая и пятясь, сдирая снежную корку коленями и руками, они продолжали состязание в выдержке, молчаливым арбитром которого был мороз.

Ветер унес тепло, накопленное в беге. Гусятников мерз жестоко. Он давно перестал ощущать пальцы, погруженные в сухую снежную пыль. Теперь начинали коченеть руки. Это отлично видел усатый. Он обливал противника потоками матерщины, издевался над побелевшими ногами и попытками отогреть руки о снег. И все-таки он боялся. Сберегая патроны, нарушитель пятился от коченеющего красноармейца, стискивающего зубы, чтобы не застонать.

Взошло солнце. На западе прогремели мосты. Шел на Москву «люкс».

Теперь они монотонно повторяли только одни и те же слова.

— Жарко, — говорил усатый, — жарко тебе?

— Кусаешься? — спрашивал Гусятников. — Кусаешься?

Наконец пограничнику удалось вырвать еще несколько метров. Надо было кончать. Он поднял револьвер, но пальцы правой руки были бессильны. Тогда он взвел курок обеими руками и стал нащупывать усатого, в руках которого тоже покачивалось дуло маузера.

Они выстрелили почти одновременно, поэтому треска маузера Гусятников не слышал. Что-то рвануло его за плечо, и Гусятников инстинктивно зажмурился. Когда он снова открыл глаза, то увидел, что нарушитель тоже ранен. Опустив револьвер, усатый собирал пригоршнями и ел снег.

…Как их подобрали в поле шоферы соседней МТС, как растирали снегом и тридцать километров мчали к заставе, Гусятников не помнил.

— Могу показать описание, — сказал редактор, когда умолк последний рассказчик.

Он подошел к «ильичевке» и медленно обвел пальцем заметку. В ней было ровно пять строк. Впрочем, больших статей не было во всей газете.

Следя за редакторским пальцем, мы прочли:

«12 декабря товарищ Гусятников Г. М., пулеметчик и член ВКП(б), при условии мороза и без наличия сапог, задержал нарушителя госграницы.

От редакции:

По таким, как товарищ Гусятников, надо держать равнение!»

Пораженные протокольной плотностью «описания», мы спросили редактора:

— И это все?

— В основном все, — подтвердил редактор спокойно.

— Решительно все?

И вдруг собеседник наш заметно смутился.

— Верно, — сказал он, замявшись, — есть факт. Километры не проставлены.

Намочив чернильный карандаш, он вывел твердыми печатными буквами:

«А всего пройдено 36».

— Так будет верно, — сказал он, успокоившись.

И рассказчики молчаливыми кивками подтвердили справедливость поправки.

1934

 

Операция

С тех пор как отряд Лисицы ушел в хребты, связь между партизанами и шахтой держал только Савка.

Не всякий из шахтеров Сучана мог бы, выйдя на рассвете, добраться в сумерках до одинокого охотничьего балагана, крытого ветками и корьем. А Савка приходил к Лисице всегда засветло. Он как будто специально был сшит для походов по приморской тайге — из темной кожи, волчьих сухожилий и крепких костей. Чубатый, упрямый, легкий на ногу, как гуран, он знал сопки не хуже, чем шахту, в которой третий год служил коногоном.

Мать без конца ворчала на Савку, штопая брезентовые штаны, изодранные чертовым деревом. Бродяга! Перекати-поле! Весь в отца! Тот приехал с фронта усталый, желтый, разбитый и сразу, не отдышавшись как следует от горчичного газа, кинулся в драку. Он и теперь бродит по степи возле Урги — бьется с каким-то немецким бароном, не то Ундером, не то Германом, — семижильный, упрямый, как черт. И этот пыжик туда же! Прячет под печью (думает, никто не видит) ржавый драгунский палаш — австрийский тесак и бутылочную гранату, которую мать, боясь взрыва, каждую субботу тайно поливает водой.

Трудно было не расплакаться, глядя, как исхудалый, почерневший Савка по ночам набрасывается на холодную чечевицу.

В семнадцать лет мало кто слушает материнскую воркотню, а Савка к тому же редко бывал дома. Весь он, от запыленного углем чуба до ветхих ичиг, принадлежал комсомолу, отряду, тайге.

Второй год отряд матроса Лисицы бродил вокруг рудника, нанося молниеносные удары японцам, в то же время избегая серьезных боев. Надолго спускаться в долину было опасно: половина бойцов не имела коней, а за голову командира интервенты давали пять тысяч иен.

То был ожесточенный, хлебнувший горя народ: бежавшие на восток от пожарищ амурские хлеборобы, шахтеры Сучана, владивостокские грузчики, рыбаки, матросы, старожилы-охотники из долины Сицы, люди, вооруженные гневом богаче, чем военной техникой. А командовал ими Лисица — дошлый золотозубый владивостокский минер. Лисица был клад для отряда; он умел все: заложить фугас, сварить щи из крапивы, смастерить бомбу из боржомной бутылки, даже обузить раздутый винтовочный ствол. А когда матрос начинал передразнивать говор сибирских чалдонов или цокал по-камчадальски, старый охотничий балаган сотрясался от хохота.

Без Лисицы, без дружеских шуток и жесткой матросской руки, пожалуй, не выдержали бы голодную зиму — затосковали бы, рассыпались по деревням. А с ним не сдали. Жили в хребтах, в балаганах из корья — вшивые, закопченные, курили дубовые листья, терпеливо ждали конца весенних туманов…

Савка давно мечтал перебраться из шахты в отряд. Рудник при интервентах был полумертв. Правда, еще стучали насосы и ползли по насыпи вагонетки, но составы на станции стояли порожние: славный сучанский уголек шахтеры берегли для лучших времен.

Скучно было спускаться в притихшую шахту, слушать стук капель да треск оседающих крепей. То ли дело балаган за хребтами, отряд Лисицы, стычки с японцами!.. Так думали приятели Савки — маленький горячий Андрейка, рассудительный, тихий Ромась и другие коногоны и плитовые. Удерживал их только приказ комитета: «Комсомольцам быть в шахтах, ждать наступления, воду откачивать, уголь на-гора не давать».

Втайне Савка мечтал о «настоящей» партизанской работе. Дали бы ему «максим» или, на худой конец, «шош» — он показал бы, на что способны сучанские коногоны! Но поручения были самые пустяковые: срезать в конторе шахты старенький эриксоновский телефон, раздобыть аршин пять запального шнура, подсмотреть, когда сменяется караул у артиллерийского склада, или сосчитать издали, сколько теплушек в японском воинском эшелоне.

Несколько раз Савка доставлял из отряда на рудник странные записки, составленные сплошь из цифр. Адресатом был стрелочник рудничной узкоколейки — голубоглазый, плешивый, очень аккуратный старичок Он всегда возился на огороде за водокачкой, разрыхлял щепочкой землю вокруг тоненьких стеблей баклажанов, поливал салат или разравнивал граблями и без того ровные грядки.

Видимо, стрелочник кое-что знал, но, кроме самых обычных стариковских рассуждений о погоде или пчелах, Савка ничего от него не слыхал. Это удивляло и обижало связиста. Передав записку, он не раз пытался завязать со стрелочником разговор о более серьезных вещах, чем кабачки или настоящие конотопские дыньки.

— А наши опять двух каппелей взяли, — говорил Савка небрежно. — Один рядовой, другой — с двумя лычками… Операция ничего себе…

Стрелочник слушал его терпеливо, но без всякого любопытства, только гмыкал носом — не то чихал, не то собирался засмеяться.

— А Лисица опять за капсюлями в город ушел… А что у вас нового?

— Что у нас?.. — говорил стрелочник, поджигая спичкой бумажку. — У нас, голуба, огурцы третий лист пустили… Редиска-то, верно, перестоялась, пожухла… Видно, кончился ее срок…

— Организация, говорю, как?

— А ничего, ничего… Липы богато цвели — не продохнешь, Как угадал: два новых улья выставил. Чаевать будем? Ты, голуба, какой любишь — липовый или цветочный?

При этом он глядел такими простецкими глазами, что у Савки пропадала всякая охота продолжать «настоящий» партизанский разговор.

Только один раз, когда Савка, потоптавшись в сенях, сообщил, что в бочке получены из Владивостока гранаты, стрелочник перестал улыбаться, прикрыл плотнее дверь и как бы в раздумье спросил:

— А что, если я тебя, голуба, в штаб отведу?

Савка опешил, потом рассмеялся.

— Вы — меня?.. Я же вас знаю!

— Ну и врешь, однако, — сказал стрелочник так же спокойно. — Я вот охранник, сыщик японский. А ты — ветряк, балаболка…

Кровь бросилась в голову Савке. Он повернулся и вышел. Это был прекрасный урок. Уметь наблюдать, молчать, понимать… С тех пор Савка никогда не пытался расспрашивать. Молча шарил под подкладкой фуражки, молча передавал записку и уходил, глядя исподлобья.

Он ничего не рассказал даже товарищу по шахте коногону Андрейке, даже Ромасю, с которым каждую осень ходил в сопки за козами. И только по ночам, на жестком топчане, вдруг, вспомнив недавнюю обиду, снова вспыхивал, ворочался, бормотал яростные возражения. Балаболка! И это говорят ему, вожаку коногонов, комсомольцу с двухлетним стажем подпольной работы! Ветряк! Да пусть только поручат какое-нибудь настоящее дело!

Огромная красноармейская звезда, которую Савка вывел углем на стене японского барака, нисколько не успокоила коногона. Подумаешь, подвиг! Все равно часовой не высовывал носа из овчины.

Однажды вечером, когда трое пьяных каппелевцев приехали париться в китайскую баню, Андрейка и Савка отвязали солдатских коней и галопом помчались в отряд. Их обстреляли дважды: голые каппелевцы, выбежавшие на улицу из предбанника, и свои, партизаны, на перевале за смолокурней.

Этот случай несколько утешил Савку, тем более что довольный Лисица обещал ему наган-самовзвод. Он еще отчаяннее заломил фуражку и стал поглядывать на стрелочника с некоторым вызовом, точно хотел сказать: «А ню. Вот тебе балаболка!» Но стрелочник, и не подозревая о подвиге Савки, так же спокойно глядел на связиста простецкими глазами и бормотал что-то не то о бураках, не то о туманах, вредящих огуречному цвету. Поэтому Савка был особенно удивлен, когда стрелочник пригласил его в комнату и без всяких предисловий спросил:

— Каппели-то голяком за конями бежали?

— Голяком! — Савка, не выдержав, расплылся в улыбке.

— Как же вас не подшибли?

— А у них глаза мылом разъело.

Стрелочник смотрел на худого носатого парня, на исцарапанные сучьями крепкие руки, и глаза у старика были совсем иные: отцовски внимательные, чуть лукавые.

— Вот что, джигит, — объявил он внезапно, — эту штуку придется повторить еще раз… Нет, не каппелевских… Надо поднять на-гора наших, горняцких коней. Чтобы не проскочила ихняя милиция, повалим на переезде в три ряда вагонетки… Поднимать только ночью… Кони о свете забыли — разом на солнце ослепнут…

Не торопясь, он стал объяснять подробности предстоящей операции.

Лисица был точен в выполнении плана. Люди его просочились в темноте сквозь поселок, окружили рудничный двор, залегли на высокой насыпи за вагонетками, загородившими переезд.

Комсомольцы-коногоны, подготовленные Савкой, ушли в сторожевое охранение, а небольшая группа шахтеров и машинист маневровой «кукушки» дежурили у лебедки, ожидая сигнала.

Но сигнала не было. Только Лисица, Савка да еще Ромась и Андрейка знали, что конюх, обещавший выдать коней, не вернулся из города. Вместо него теперь дежурил Прищепа — старательный и дюжий служака, одинаково равнодушный и к белым и к красным. Он сидел возле конюшни, в двухстах саженях под землей, не подозревая о готовящемся покушении на коней… На всякий случай Лисица распорядился перерезать телефонные провода: кто знает, на что способен пожилой глуповатый служака, которого вот уже полчаса уговаривают Ромась и Андрейка.

…Шел сильный теплый дождь. Партизаны, второй час лежавшие за насыпью, ежились в мокрой траве. Лисица поглядывал то на часы, то на небо.

— Ступай сам, — сказал он Савке. — Чую, хлопцы твои из старика творогу не выжмут…

Савка загромыхал по лестнице. Вот и конюшня. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что дело провалено.

Маленький взъерошенный Андрейка, поблескивая цыганскими глазами, наскакивал на Прищепу, сидевшего на табуретке и спокойно вырезавшего из чурбака ложку.

— Слышь, Прищепа! — кричал он ломким, мальчишеским баском. — Отдай! Я не шучу! Добрым словом прошу… Отдай.

— Слышал… Еще шо?

— А раз слышал, так действуй. Сандала слепая!.. Гляди, раскорячился на ровном месте… Начальство!

— Отскочь!

— А чо ты, шкура семеновская… Выдь только на-гора!..

— Спасибо за ласку. А шо ты мне зробишь? — лениво спросил Прищепа.

— Увидишь. Обломают рога гурану.

— Оставь его, — сказал сердито Ромась. — Не видишь — его лошадь подковой погладила.

Конюх стряхнул стружки с колен и затрясся от смеха. Он был доволен своей неуязвимостью, строгим отношением к имуществу шахты. Политика, в которую ввязались коногоны, мало интересовала Прищепу. Третий год на-гора творилось что-то непонятное. Красные били белых, белые — красных, зеленые — тех и других. Каждую неделю на перевале летели под откос поезда. А везли в них что угодно: солдат, амуницию, горные пушки, пулеметные ленты, солонину, гранаты, пироксилин, виски, галеты, только не сучанский добрый уголек.

Тихо ползли несуразные, пестро раскрашенные броневики, на полустанках висели приказы один грознее другого, всюду слышалось кудахтанье японских солдат. «Владиво-ниппо» обещала близкий расцвет промышленности, а между тем узкоколейка от станции до рудника густо поросла молочаем и щавелем.

Кто был тут прав, разобраться Прищепа не мог и решил по мере сил держать равновесие. Понятно, каппелевцы — живоглоты, бандиты, но и партизаны тоже гуси: горлопаны, всесветные звонари. Ясно было Прищепе только одно: настоящей прочной власти нет и не видно. Израсходуют на-гора патроны, лягут горячие головы, а шахта останется. И кони в ней. Он и берег их упрямо для будущих настоящих хозяев.

Посмеиваясь, Прищепа оглядел своих щуплых противников. Щенки, конокрады! Пускай-ка попробуют увести хотя бы хромого Трубача!

Приятели переглянулись. Никакая сила не могла вывести конюха из привычного равновесия. Самые обидные, самые верные слова отскакивали от бычьей кожи Прищепы и рикошетом ранили атакующих.

— Братцы, свяжем его! — взвизгнул возбужденный Андрейка. — Возьмем разом… Ромась, заходи!

— Нехай будет так, — согласился Прищепа. — На, байстрюк, вяжи!

Он засучил рукава и показал волосатую руку чуть потоньше крепежного бруса.

— Ну что ж… Ну и свяжем… Ромась, заходи!

— Отойди! — сказал Савка внезапно и отодвинул в сторону озадаченного Андрейку плечом. — Ты не гавкай, ты агитируй.

Прищепа покосился на агитатора и снова захохотал.

— Вы погодите, дядя Захар… Что я вам скажу. Вы не смейтесь… Послушайте. Ну на што вам в теперешнем положении кони? Угля ж нет все равно.

— Нема в середу, буде в пьятныцю.

— Дядя Захар! Вы ж не знаете текущих событий. Вы только послушайте. В Кузьминке япоши стариков и баб керосином через воронки поили. Школу с детьми сожгли… Это вы слышали? Семенов грозится на сто лет Приморье в аренду отдать… А вы тут с нами в квочку играете. Дядя Захар! Ну, выдайте коней… Слышите? Никак нам нельзя пешком воевать.

Тявкнул колокол, подвешенный возле ствола. Там, на-гора, под дождем, люди ждали обещанных коней. Савка с испугом глянул на ходики. Коногону почудилось — циферблат ощерился в усмешке, точно широкая упрямая рожа Прищепы, медный маятник дразнился, пощелкивал: вот-так, вот-так-так. А на-гора ночь была на исходе. Видимо, брезжил уже над Сучаном рассвет, потому что люди наверху беспокоились; колокол вскрикивал все тревожней, все чаще.

Савка колебался. Он знал: кони стоят тут, за дощатой перегородкой. С края — ленивый и толстый Трубач, за ним — белоногая Ночка, высоченный старик Атаман, Голубь, Дочка, Султан… Слышно было, как лошади жуют сено, всхрапывают, стучат копытами по настилу.

От ствола шахты неслось медное тявканье. Лисица выходил из терпенья. Колокол негодовал, требовал, звал к действию. И Савка решился.

— Ну что ж, — сказал он как можно спокойнее, — так и запишем. Пункт шестнадцатый, параграф девятый. Прищепа Захар против приказа… Так, братки?

Он вынул записную книжку и стал что-то царапать. Ошеломленный Андрейка раскрыл было рот, чтобы спросить, что такое параграф, но догадливый Ромась поспешно сказал:

— Ну, ясно… По пункту шестнадцать.

— Шестнадцать! — поддакнул Андрейка, смутно догадываясь, что Савка готовит ход прямо в дамки.

— А теперь до свидания. Копию протокола пришлет с вестовым чрезвычайная тройка…

Савка спрятал записную книжку, обдернул рубаху и зашагал к выходу. Он бил наверняка: старательный и осторожный Прищепа до смешного боялся официальных выражений и казенных бумаг. Были слова простые, привычные: лошадь, корова, веревка, хомут. И были слова начальственные, строгие: протокол, акт, приказ, реестр, параграф, как бы облаченные в военную форму. С первыми Прищепа был запанибрата, перед вторыми — робел. Печать, штамп, лихая канцелярская роспись были для него неоспоримым выражением власти.

— Гм… Здается мени…

— Прощайте, Захар Семенович.

— Трохи того… Який ще параграхв?

— Будто не знаете, — сказал Савка бойко. — Приказано срочно секретно мобилизовать в шахтах всех коней. В три дня!

— Кем приказано?

— А центральным штабом… то есть начальником… командующим… Сергеем Лазо.

Прищепа гмыкнул и по солдатской привычке расправил рубаху под поясом. Имя таежного полководца, жившего где-то в хребтах, в шалаше из корья, тайного руководителя всех партизанских отрядов, внушало доверие.

— Брешешь…

— А это что? Нате, читайте.

Савка достал из жестяной табачницы бумажку и домахал ею перед носом упрямца.

Прищепа забеспокоился. Бумага была форменная: отбитая на машинке, с квадратным штампом и печатью.

— Черты його батька! — сказал он, смутившись. — Бачь, якое дило… Очки-то у меня на-гора.

И Прищепа сокрушенно хлопнул себя по карманам, ни за что не желая признаться в неграмотности.

— Мое дело передать… хотя могу и прочесть.

Не ожидая согласия, Савка торжественно начал:

— «Срочно. Секретно. Именем Дальневосточной республики. По пункту шестнадцать, параграфу семь…» Вы слышите, дядя Захар? Тут специальный параграф…

— Чую, — сказал Прищепа, насупившись.

— «…приказываю Прищепе Захару Семеновичу выдать отряду…» Тут неразборчиво… «отряду, по случаю фактической необходимости государства, всех коней, в количестве семнадцати голов, а также овес».

Савка покосился на озадаченного Прищепу и добавил:

— «…всякие саботажники и дезертиры приводятся в исполнение трибуналом на месте…» Подпись… штабная печать.

Прищепа был подавлен, побежден спокойствием Савки и решительным тоном приказа. Ворча, он подвел к стволу сонного толстого Трубача, расправил под брюхом брезент и застегнул ремни.

— Нехай буде так, — сказал он грустно, — коням на волю, мени у каземат…

Партизаны молча стояли возле бревенчатого барьера, следя за вертикальной струйкой каната. Разрушенный взрывом подъемник бездействовал: всю добычу выдавали лебедкой. Две заморенные лошади шли по деревянному кругу, с натугой наматывая на барабан стальной трос. В предрассветной тишине мягко стучали по измочаленным бревнам копыта да щелкал, задевая шестеренку, зуб стопора.

Первым подняли Трубача. Желая спасти глаза лошади от резкого света, старательный Савка еще внизу надел ей на голову два мучных мешка и этим едва не задушил Трубача. Выгнувшись дугой, вытянув в мучительном напряжении шею, конь казался окаменевшим, но как только ноги его коснулись земли и отвалился от брюха брезент, Трубач легко вскинулся на дыбы и, храпя, пошел на Лисицу. А когда сорвали мешок и прямо в жадные ноздри коня ударило запахом майских трав, Трубач вздрогнул, поднял голову и заржал — должно быть впервые за все время невеселой подземной жизни — заливисто, трепетно, звонко, точно баловень стригунок. И сразу тем, кто стоял под навесом, и тем, кто лежал за насыпью в мокрой траве, стало спокойнее, веселее и легче — столько силы и радости было в долгом ржании коня.

Подняли Голубя, упрямого и маленького, точно пони, подняли славную белоногую Ночку, зябко дрожавшую от волнения, и тяжелого злого Гусака, пытавшегося достать шахтеров зубами. Становилось светло, и, несмотря на защитные повязки, кони вели себя возбужденно: бились, храпели, рвали из рук поводки… Спокойнее всех вел себя Атаман — серый, вислозадый мерин с голой репицей и старческими, набухшими в суставах ногами. Едва сняли лямки, старик встряхнулся, твердо поставил уши и, прихрамывая, направился прямо к воротам, куда звал его запах мокрых лугов.

Оставалось поднять четырех лошадей, когда прибежал один из комсомольцев, находившихся в сторожевом охранении. Запыхавшись, он сообщил, что подходит смешанный американо-японский патруль.

Лисица молча выслушал донесение, выбил о каблук трубку и вразвалку пошел к насыпи, — как всегда, он не торопился. Нагибаясь к стрелкам, роняя короткие, успокоительные словечки, он обошел цепь и стал за тендером маневрового паровоза. Кто-то из комсомольцев, лежавших поблизости на куче штыба, нетерпеливо спросил:

— Ударим? Или как?

— Ни боже мой! — ответил Лисица вполголоса.

Он отвел в сторону машиниста маневровой «кукушки» — толстяка с лихими солдатскими усами — и что-то шепнул.

— Ну и что ж. Я могу! — сказал, подбоченясь, усач.

— В другой раз… В другой раз, — ответил строго Лисица.

Он сорвал с машиниста пиджак, нахлобучил картуз и, запустив обе руки в кучу штыба, старательно, точно умываясь, помазал ладонями лоб и щеки.

Машинист влез на площадку, и «кукушка» разразилась тревожными воплями.

На дороге показался патруль.

— Как возьмете коней, отходите. Не ждите, — сказал тихо Лисица.

И вдруг, поднырнув под сцепления, закричал несуразным фальцетом насмерть перепуганного человека:

— Караул, грабят!

Два голоса разом спросили:

— Stop! Who is coming?

— Голубчик! Господин офицер, — закричал Лисица пронзительно. — Ваша японец? Не понимай. Ах, бяда! Бегите к мосту. Окружайте.

— What he’s speaking?

— …Там они, фугасники… на мосту. Боже мой! Аж сердце зашлось.

Лисица забормотал скороговоркой. Голос его срывался от страха. Измазанный угольной пылью, в мятой фуражке и засаленной кожанке, он топтался перед начальником патруля и твердил, заикаясь:

— П-подъезжаю… г-гляжу… Бегит лохматый в борчатке. Бегит, значит что-то есть. Даю контрпар. Гляжу, на мосту еще четверо. Взорвут! Ей-богу, взорвут. Айда-те, господин офицер.

Строгий начальственный голос брезгливо сказал:

— He is drunk. Немного поджидайт. What is bartchatka?

— Сам видел, в борчатке. Борода во! Морда красная. Из этих, из сопочников. «Зажмурься, кричит, отвернись, если засохнуть не хочешь», — а сам шашку прилаживает. Я, господин офицер, не могу. Я на кресте присягу давал… Как заору…

Лежавшие за насыпью толкали друг друга. Войдя в роль, Лисица суетился, хватал офицера за рукава, хлопал себя по ляжкам и говорил, говорил без умолку, умышленно вызывая десятки недоуменных вопросов.

В полсотне шагов от Лисицы под навесом по-прежнему стучали кони по кругу и пощелкивал стопор лебедки. Выдавали на-гора последнюю лошадь.

Наконец кто-то из японцев нетерпеливо сказал:

— Хорсо… хорсо… пойдемте за нами.

— Айда-те, господин офицер. Однако чего я сказал. Прижмут меня господа комиссары. Ей-богу, прижмут!

Суетясь, громко всхлипывая, Лисица повел патруль вдоль насыпи в сторону моста. Вскоре затихли и шаги солдат, и плачущий голос «машиниста».

Кто-то, погасив улыбку, тревожно сказал:

— Огнем парень играет.

— Не ухватишь… Он скользкий.

…Стало почти светло. Горы вокруг рудника расступились, позеленели. Высоко над темными кронами деревьев зажглись перистые облака. С дальнего озерка уже летели в низину тонкогорлые кряквы.

Последним поднимали орловского метиса Серыша — старого, по еще крепкого, ходившего когда-то под верхами в отряде Шевченко.

Лошадь вела себя беспокойно. Еще внизу, едва ноги ее оторвались от земли, она стала жестоко рваться, стремясь освободиться от неловко затянутых лямок. От сильных рывков брезент спустился к задним ногам, голова Серыша перевесила туловище и несколько раз задела о бревна. Тогда люди, стоявшие наверху у лебедки, услышали стоны почти человеческой выразительности.

Освобожденный от ремней, Серыш встал, пошатываясь, точно под ногами кружилась земля. Ноздри его раздулись и окаменели. Выпуклыми, дикими глазами смотрел Серыш на светлеющие горы, на лица людей, и пепельная, увлажненная в паху шкура коня зябко вздрагивала.

Кто-то снял пиджак и закрыл Серышу морду. И вдруг ноги коня разъехались, он рухнул на бревна, покрытые угольной пылью. Бока его стали раздуваться с невиданной силой, точно Серыш только что вернулся с дальнего бега.

— Наглотался высокого воздуха… Сердце зашлось, — сказал хозяин пиджака.

— Разность давлений, — пояснил машинист маневровой «кукушки».

Не ожидая Лисицы, партизаны садились по коням. Все знали твердо: придет час, и матрос снова появится в шалаше из корья — рыжеусый, насмешливый, с упрямым подбородком, выскобленным по флотской привычке до блеска.

Вместе с партизанами уходили в тайгу коногоны. Нетерпеливый Андрейка, не ожидая команды, вскочил на Атамана, Ромасю достался Гусак, Савка выбрал горячую, легконогую Ночку. Гордый успехом операции, он заметно важничал: подбоченивался, подобно Лисице, и хмурил без надобности пушистые мальчишечьи брови. Подпрыгивая на голой лошадиной спине, он все время щупал с правой стороны пояс — отцовский, солдатский. Сюда Савка решил подвесить наган, который он сегодня получит в отряде. «А может, и маузер», — подумал он, поглядывая с завистью на деревянную кобуру соседа.

Маленький отряд выехал за ворота и на рысях стал спускаться в долину.

В тишине миновали копер, больничный околоток и лавку, но едва стали переезжать вброд мелкую и шумную Сицу, от шахты донесся негромкий треск, точно разгорались на костре сырые дрова. Наряд конной милиции подошел к переезду и, остановившись перед запрудой из вагонеток, открыл беспорядочный, редкий огонь по пустому сараю.

Отряд свернул в распадок, и сразу все смолкло.

На седловине, у старой смолокурни, остановились, чтобы подождать отставших. Андрейка, успевший уже несколько раз рассказать, как перехитрили упрямого конюха, пристал к Савке с просьбой показать грозный приказ, испугавший Прищепу. Посмеиваясь, Савка вынул из табачницы четвертушку плотной бумаги. Грянул смех. То был форменный документ со штампом, жирной печатью и лихо закрученной подписью: свидетельство участкового фельдшера о прививке оспы.

Стали подтягиваться отставшие. Грозная бумага пошла по рукам, вызывая остроты. Чуть важничая, Савка стал снова рассказывать, как подействовал на Прищепу «параграхв» с печатью, и даже изобразил служаку, ставшего перед бумагой «во фрунт».

И вдруг Савка запнулся: к привалу на Серыше, которого все считали пропавшим, подъезжал сам Прищепа. Старик сидел, растопырив толстые ноги в опорках, старательно отгоняя от лошади оводов. Рваный брезентовый плащ с капюшоном и холщовая торба показывали, что конюх собрался далеко.

Савка обрадовался и смутился:

— Дядя Захар… Вы с нами, в отряд?

Но Прищепа упрямо мотнул головой.

— А чого я там не бачив? — ответил он осторожно. — Я тилько з конями.

И строго добавил:

— Як отвоюетесь, назад уведу…

1934

 

Сказка о партизане Савушке

Есть в Приморье одна дальняя сопка. Зверь на ней не живет, деревья не держатся и трава не растет.

Говорят, будто сопка та из чистого золота. Только по-настоящему ее никто не видал; всегда она в тумане, всегда в облаках; дунет ветер, блеснет светлый краешек и снова утонет, а что в середине, одни ястребы знают.

Идти к сопке этой надо с опаской. Налево пойдешь — в трясине увязнешь, направо пойдешь — в обрыв попадешь. Только и есть одна медвежья тропа — от Гусиного озера, мимо полезного камня, мимо двойчатки-сосны, через реку Бедовую. А дальше и тропа обрывается.

Ту дорогу один Савушка знал. Был такой небольшой мужичок, веселый, хромой, глаза озорные. Он в русско-японскую артиллеристом служил, там ему ногу колесом и помяло.

Жил Савушка беспокойно, как цыган. Зимой лошадей кует, плуги правит, а как дуб лист развернет, мешок за плечи — и прощайте до осени! Тайга ему голову навек закружила. Вот он все и бродил: в озера глядел, птиц передразнивал, к зверям прислушивался. Нравилось ему ключи да сопки заново открывать. Если бы Савушке вовремя азбуку показать, был бы он сегодня профессором. Да не вышло — пошел в кузнецы.

Он ружья с собой не брал. Звери Савушке вполне доверяли. Выдра ему рыбу укажет, медведь тропинку протопчет, белка орехов нащелкает.

Сопку Савва открыл, да золото добывать было некому: обложили Приморье японцы. Что тогда делалось, сказать невозможно! Печи холодны, а избы горят. Земля кровью напоена… Смеха детского нигде не услышишь!

Что ни сосна, то виселица, что ни холм, то могила. Выйдешь в поле, ляжешь ничком — слышно, стонет земля: невтерпеж ей под войском японским. Гуси дикие и те испугались: вместо осени летом снялись…

Ленин из Москвы зарево видел, войско на подмогу послал. Да генералы в то время пути заслоняли — пробиваться бойцам долго пришлось.

Решили партизаны в хребты уйти: оружие ковать, силы для боя накапливать. А сопку золотую на сохранение Савве оставили.

— Учить тебя, — говорят, — не приходится: хитер ты достаточно. Действуй!

Дали сторожу дробовик старый, шестнадцать патронов с картечиной и ушли.

Ладно. Одолжил Савушка у медведя знакомого шкуру. Сшил унты с медвежьей ступней. Стал по ночам японцев выслеживать. Часовые японские, те удивлялись сильно: какие медведи отчаянные — прямо в лагерь заходят!

А Савушка тем временем бухгалтерию вел. Были у него в тайге две березы с засечками. На одной пароходы японские, пушки, солдаты отмечены. На другой — горе народное: вдовы, могилы, дети бездомные.

Однако долго бродить Савушке не пришлось: разнюхали как-то японцы про золотую сопку, нагнали ищеек-собак и сцапали Савушку.

Генерал в ту пору Ину-сан был. Личность партизанам известная: кособрюх, зубы щучьи, ноги — будто всю жизнь с бочки не слазил.

Увидел Савушку и сразу заулыбался.

— Ваша хитрость, — говорит, — даже нам нравится. Будем знакомы.

Савушка — старик гордый, на вольном воздухе вырос — руку генералу не подал.

— Мы, — отвечает, — лещей вроде вас только за жабры берем.

Генерал даже скривился, но обиду сдержал.

— Хотите жизнь сохранить?

Савушка сразу смекнул, к чему разговор.

— Эко добро! — отвечает. — Я уж и без вас осину себе подобрал. Скучно стало землю топтать.

— Хотите, дом выстроим, пятистенку? Графский титул дадим.

— Да, не вредно, пожалуй. Дайте неделю подумать.

Отвели Савушку в камеру. Поят чаем, кормят икрой, балыками кетовыми.

Савва думает. А войска между тем пробираются. Сквозь горы Уральские, через степи Барабинские, сквозь тайгу — на Дальний Восток.

Вскоре приводят Савву обратно.

— Согласен тропу указать?

— А сапоги болотны дадите? А пороху десять кило? А жеребца племенного?

— Все дадим… Веди только скорее!

— Ой, боюсь даром отдать… Дайте еще неделю подумать.

Война разгорается. У японцев уже золото на исходе, а Савушка все торгуется. То лодку новую потребует, то жене шубу суконную, то олифы ведро. Наконец, видит, что дальше тянуть невозможно.

Обдернул пиджачок и выходит вперед.

— А ну вас, — говорит, — ко псам! Раздумал я золотом торговать.

Вот тут-то японцы себя показали. Срезали Савушке кожу на пальцах, опустили руки в царскую водку. Ни слова Савушка не сказал, только скрипнул зубами. Желчь лягушачью в жилу ввели, в угли ногами поставили — и то промолчал.

Залечили — и снова. Бьются месяц, бьются другой: то шоколадом накормят, то керосина в ноздри нальют, а все не могут Савушкина характера одолеть. У генерала Ину от тихой злости лишаи по телу пошли.

Подойдет к камере, глянет на Савушку и посинеет в лице.

Между тем войска вперед продвигаются. Через Саянские горы, через Яблоновый хребет… сколько сапог износили, сколько патронов извели, сказать невозможно!.. Наконец пробились и залегли в тайге, недалеко от японского лагеря.

Видят японцы, что Савушку ничем нельзя взять: он всякую тайную подлость, как белка пустой орех, предугадывает.

Вызвали главного химика. Генерал Ину-сан спрашивает:

— А ну, какие есть новые газы?

Тот докладывает:

— Иприт-самдерит, тило-третило, купоросный карбид. Сжигает роту в четыре минуты.

— Нет, не то…

— Тогда бим-бомо-бромо-кислый экстракт пополам с мышьяком. Ужасная сила. Десять лет на том месте трава не растет!

— Это старо. Нет ли того газа, чтобы от него человеческая совесть окривела?

Тут-то химик и сел.

— Нет, — говорит, — до этого наша наука еще не дошла, не берусь.

— Ну, так вот тебе трое суток сроку: или орден коршуна трех степеней, или один конец — харакири.

Ладно. Вскоре приносит химик черный баллон.

— Вот он, — кричит, — умослабительный ангидрид!

В тюрьме на смертниках испытал. Отцов продали! Все тайны свои разболтали!

Взяли и усыпили тем газом Савушку. А на ночь возле койки посадили двух писарей, чтобы бред больного записать.

До полуночи Савушка еще так-сяк крепился, только зубами тихонько поскрипывал. А там дошел газ до самых центров. Крякнул Савушка и понес. Чешет и чешет, точно из пулемета. Писарей всех замучил.

Наутро приносят генералу те записи. Ровно тысяча двести страниц. В штабе радость. Ину-сан именинником ходит, химик дырку для ордена провертел.

Однако вызвали генерального переводчика. Воздел он на нос очки, стал читать Савушкины откровения. Да и споткнулся на первой строке.

— Виноват, — говорит, — такие слова по-японски не могут спрягаться и корни не те.

— А ну, вглядись пристальнее.

Почитал переводчик еще немного и сдался.

— Освободите, — просит, — глаза слезятся, щиплет сильно.

Спасибо, ефрейтор один подвернулся — участник русско-японской войны. Заглянул он в тетрадь и рапортует:

— Спряжения те известные, на материнской основе. Разрешите перевести.

И перевел. Генерал испариной даже покрылся. Савушка, он и раньше озорной на язык был, а тут в беспамятстве самого себя превзошел: насчет золота ни гугу, а чего другого — сколько угодно!

Наконец поняли японцы: выхода нет. Решили всех зверей допросить, где золотая сопка. Вызвали из Токио одного дрессировщика: он на всех звериных языках умел разговаривать, щуку немую и ту понимал.

Собрали зверей, птиц таежных, дали им сладкую пищу. Медведю — кетовую головку, выдре — брюшки, соболю — мозговушку, бобру — траву речную, зайцу — кочерыжку, кроту — червяков, цапле — лягушку, росомахе — падаль лесную.

Стал дрессировщик тайну выпытывать.

Заяц уши прижал, божится:

— Наша тропа возле грядок. Другой не видал.

Соболь лукавый облизнулся, соседям моргнул:

— Еж — он грамотный, на дубовом листе все тропинки отметил.

Еж щетину поднял, забурчал:

— Нет листа… Бобер его съел.

Бобер спорить не стал. Брюхо погладил и говорит:

— Лист дубовый теперь ни при чем. Была тропа, да ее партизаны на колесо намотали, с собой увезли.

Даже крот, зверек тихий, и тот разворчался.

— Я, — говорит, — близорукий, глухонемой. Живу в стороне. Разрешите уйти.

А медведь от обиды даже взревел: он Савушке давно приятелем был.

— Ер-рунда, — кричит, — какая! Р-рыба ваша тухлая. Малины хочу!

И ушел в лес по ягоду.

Только росомаха — зверь подлый — нажралась печенки, лизнула дрессировщику руку и шепчет:

— Есть за Гусиным озером след в кедраче… Пойдешь налево — в трясине увязнешь. Направо — в обрыв попадешь. Идите мимо железного камня, мимо двойчатки-сосны, через реку Бедовую, прямо по медвежьей тропе.

Словом, все разболтала бесстыжим своим языком.

Ладно. Наутро решили Савву казнить. Хотели ему кишки на телефонную катушку намотать. Однако генерал Ину-сан запретил.

— Это, — говорит, — не казнь — просто детское наказание. Надо ему такую муку придумать, чтобы по капле смерть в жилы вошла.

Привязали Савушку к тополю. Напротив столик поставили. Пельмешков тарелку, браги кувшин, мясо с подливой.

Генерал Ину сам узлы все опробовал.

— Приятного, — говорит, — аппетита. Простите, что без сметаны обед!

И ушел в лес с батальоном. Впереди пулеметчики, позади пушки дальнего боя. На лошадях кожаные торбы навьючены: золото собирать.

А звери между тем тоже времени не теряли: соболь веревки Савушке перегрыз, заяц вперед побежал войска предупреждать, ястреб взвился в небо за батальоном следить, а медведь носом покрутил и проревел:

— Я им тропу укажу!..

Зашел вперед и протоптал от озера другую тропу. Даже камень железный выдернул и на новое место поставил.

А бобры — те хитрее всех оказались. Перегородили Бедовую реку плотиной и пустили по новому руслу. Батальон и пошел стороной черт-те куда.

Идет день, два… неделю идет. Вокруг болота урчат. Кедрач шинели рвет, камни сами под ноги кидаются. Уж дух у солдат стал заходиться. А в тайге все просвета не видно. Тропа медвежья бежит и бежит.

Того японцы не знали, что Савушка в отряд дохромал. Давно гостям обед был в тайге приготовлен: на первое — ружейный борщок, на второе — шрапнель с пулеметной подливой, на сладкое — пирог из фугасов.

Наконец завела тропа японцев в ущелье, где нет хода-выхода. Темнота подземельная. Стволы в четыре обхвата, мох столетний. Шепотом в таком месте и то говорить неохота.

Видит генерал, что увязнуть возможно, подал команду:

— Кр-ругом арш!

Да уж поздно: со всех сторон партизанские ружья нацелены. Выходит из-за дерева Савушка.

— Отставить! — говорит. — Здесь наша будет команда. А теперь, дорогие гости, давайте прикинем, почем ныне фунт лиха. Разом за все посчитаемся. За жен наших, за мертвых детей, за пшеницу неубранну, за всю лютую муку, что терпела земля…

И посчитались…

Крапива навоз любит. На том месте она теперь густо растет.

1938

 

На острове Анна

Взгляните сюда… Эти следы можно заметить даже под краской. Две пули в бревне, одна в половице…

Прежде отсюда так дуло, что гасла лампа. Мы забили отверстие паклей и залили варом. Теперь тут кладовая нашей зимовки.

Да, Новоселов жил здесь. Мы нашли его фуражку, винчестер 30×30 с разбитой скобой и журнал «Солнце России» за 1915 год.

В те годы на острове было скучно. Представьте: изба под цинковой крышей, амбар на столбах, вместо сверчка ржавый флюгер, А там, где выстроен теперь магнитный павильон, висел медный колокол — подарок архангельского губернатора. Даже приказ был: «В случае тумана оповещать корабли частым звоном».

В этой бревенчатой конуре семь лет жили двое: унтер-офицер радист Новоселов и казанский недоучка студент Войцеховский.

Войцеховский мариновал в банках рачков, определял соленость воды и посылал трактаты не то в Петербург, не то в Казань. Связь с Большой Землей держал Новоселов. Радио доносило на остров странные, незнакомые слова: декрет, совдеп, ревком, продком, аннексия, федерация, комиссар… Трудно было понять, что творится в городе, где находилось прежде начальство радиста.

После обеда, запивая галеты мутным желудевым кофе, Новоселов пытался вызвать на разговор молчаливого Войцеховского.

— Ну хорошо, федерация есть федерация, — говорил он в раздумье. — А как же Россия?.. Генрих Антонович… Это как же понять?

— А вы лучше не понимайте, — морщась, отвечал Войцеховский. — Социальные катаклизмы вблизи иррациональны, то есть вообще непонятны…

Он сидел, желтый, небритый, повязанный накрест, по-бабьи, пуховым платком, и щупал грязными пальцами зубы.

Земля была далеко. У Войцеховского побелели и распухли десны. Ему было на все наплевать…

За три месяца до выступления английских интервентов Новоселову удалось выбраться в город на норвежском гидрографическом судне. Говорят, он долго бродил по улицам, присматриваясь и расспрашивая людей, прежде чем явиться в ревком и познакомиться с новой властью.

Новоселов был из барабинских степняков — человек медленного накала, но прочных мнений. В те годы Советской власти было не до полярных зимовок. Однако Новоселова приняли хорошо. В ревкоме ему обещали выстроить дом, прислать новую упряжку собак, выдали даже полушубок, ящик махорки и солдатские бутсы. Кто-то сгоряча сказал ему, что метеосводка для республики — страшно важная штука. Но больше всего тронул радиста мандат, подписанный предревкома и начальником отряда Еременко. В нем говорилось, что земли острова Анна со всеми постройками, радиостанцией, научной аппаратурой и прочим инвентарем республика поручает под «личную ответственность» Григорию Ивановичу Новоселову.

…Тральщик, доставивший в бухту Глубокую десантный отряд, высадил нашего начальника на остров, и Новоселов немедленно приступил к работе.

Дважды в неделю он стал передавать на материк пространные радиограммы. И в каждой из них цифр было больше, чем выбивает за день кассирша универмага. В то время я служил связистом в отряде Еременко и помню, как посмеивались в штабе, читая чудные донесения начальника острова Анна. Были тут обозначения температуры и влажности воздуха, величины осадков, силы ветра, определения солености и плотности воды и еще чего-то, непонятного нашим радистам.

Нужно сказать, что никто на материке уже не помнил зимовщика Новоселова. Да и кого могли заинтересовать изотермы, если на побережье люди ели жмых?

Остров лежал в трехстах милях от берега, голый, как ладонь, и жили там только два чудака.

Впрочем, иногда Новоселов разговаривал с берегом человеческим языком. Однажды, в разгар операций на Северном фронте, начальнику штаба принесли телеграмму: «Сегодня в 4 утра, при температуре 11°, на северо-западной оконечности острова обнаружена неизвестная птица типа нырок». В конце телеграммы начальник острова Анна просил прислать весной четыре ведра формалина для консервации придонных рачков. В этот день в отряде оставалось по две обоймы на человека, и начальник штаба — человек резкий и жесткий — велел телеграфно послать Новоселова к черту. Телеграмма эта не была послана только благодаря начальнику отряда — балтийскому матросу Еременко. Он был человек не без странностей: без наркоза выдержал ампутацию раздробленной кисти руки, но был по-детски напуган лекцией батальонного врача о возбудителях тифа. Любил он еще рассказывать сказки. Не представляйте, однако, Еременко каким-то толстовцем в бушлате: злость к врагу у него была холодная, прочная, точно лед в овраге.

Но дело не в нем: важно, что один Еременко принимал всерьез донесения Новоселова. Он велел завести особую папку, сам написал на крышке «Секретно, научно» и велел складывать туда все донесения с острова Анна.

— А ну, нехай, нехай строчит, — говорил он частенько. — Черты його батька… Мабуть, у него в голови що-нэбудь е. Га?

Радиограммы Новоселова, адресованные ревкому, принимал по ту сторону фронта и белогвардейский полковник фон Нолькен. Прибалтийские дворяне славятся своей рыбьей тупостью, а этот был из захудалых баронов, то есть глуп и упрям, как треска. С подчиненными Нолькен разговаривал на каком-то особом, гвардейско-телеграфном наречии.

— Понятно?.. Понятно… Мысль ясна… Действуйте! Черт побери! Точка!

В архивах полка, захваченных впоследствии нашим отрядом, сохранилась часть телеграмм, адресованных зимовщику Новоселову. По ним нетрудно установить, насколько фон Нолькен был лишен чувства юмора. Полагая, что радист острова Анна плохо осведомлен о делах, творящихся на Большой Земле, он радировал Новоселову:

«Большевиков севере нет тчк немедля прекратите передачу донесений адрес бандитов».

Тот отвечал:

«Подчиняюсь только ревкому тчк бандиты ходят с погонами».

Последующие телеграммы фон Нолькена были написаны довольно энергичным, хотя и шаблонным языком:

«Вы отрешены должности зпт измену предаетесь суду».

«Иуда и хам тчк весной вас повесят».

Ответ Новоселова напоминает по тону письмо запорожцев султану. Это была одна фраза длиной от острова до Большой Земли, смысл которой можно свести к известной народной пословице:

«Выше… не прыгнешь…»

Так они переругивались в течение целого месяца. Это был своего рода поединок на расстоянии трехсот миль. С одной стороны — воспитанник пажеского корпуса полковник фон Нолькен, с другой — начальник острова Анна, унтер-офицер, человек не слишком грамотный, но твердый и честный, сохранивший даже в телеграммах обстоятельную точность и юмор сибирского мужика.

«Земли здесь немного, да вся наша, — выстукивал обиженный Новоселов. — Весной приезжайте. Собаки наши скулят, точат зубы на дворянскую падаль».

В то время как мы пробивались на север, тесня полковника Нолькена, зимовщик продолжал выстукивать свои пространные донесения. Под Новый год, ночью, он неожиданно прислал поздравление от жителей острова Анна.

«Войцеховский психует, — сообщал Новоселов, — скучает по елке. Лечу по возможности».

После этого он замолчал. Это было так необычно, что Еременко в разгаре боевых операций вспомнил молчальника и запросил Новоселова:

«Какая температура, ждем донесений».

Он ответил обстоятельным извинением. Оказывается, объезжая остров, заблудился во время пурги и так обморозил пальцы, что не мог взяться за ключ.

Наконец Новоселов пригодился нам всерьез. Это было во время известного февральского наступления дивизии генерала Наговицына. В то время как белые обрушивали на нас фронтальный удар, Еременко решил прощупать их с тыла. Запросив Новоселова и узнав от него, что в районе острова битый лед, он кружным путем направил в тыл Наговицыну два тральщика с ледоколом «Витязь»… Вы представляете, что может наделать батальон, высадившийся на берегу ночью и подобравшийся к поселку без выстрела! Эта ночь обошлась белым в полтораста человек. Полковник Нолькен парился в бане. Двадцать километров он мчался на нартах в полушубке, накинутом на мокрое тело. Его подобрал и оттаял в ванне, как мороженого судака, английский патруль.

После этой прогулки фон Нолькен отправил Новоселову телеграмму:

«Мерзавец тчк приговором военно-полевого суда вы заочно расстреляны».

Тот ответил немедленно:

«Благодарю внимание тчк хороните под музыку».

В марте Новоселов просил нас прислать с первой оказией луку. Видимо, на острове началась цинга. Он не знал, что первый советский корабль придет сюда только через пять лет.

Через месяц он коротко сообщил, что сам ходит с трудом, а его товарищ по зимовке студент Войцеховский скончался. Его могила в северо-восточной части нашего острова, в двух милях от Птичьего мыса. Новоселов вырубил ее топором. Он был обстоятельный и заботливый человек.

…Теперь трудно переговорить с берегом, не зацепившись за чужую волну. А раньше, как зимой в поле, было тихо. Что мог слышать на острове Новоселов? Наверно, Архангельск. Быть может, что-нибудь из Норвегии или Германии, а вернее всего, судовые пищалки: вопли об угле, льдах, пресной воде, шифровки английских эсминцев, поздравления лейтенантов по случаю рождества. Человеческого голоса в эфире еще не было слышно.

В апреле Новоселов уже не мог подниматься с постели. Я представляю себе, как этот человек с чугунными ногами и деснами, превращенными в лохмотья, один на голом острове переругивался с полковником Нолькеном.

От цинги он не умер, но весной к острову подошел минный заградитель «Бедовый». На мостике стоял офицер. Видимо, у Новоселова хватило сил, чтобы при виде белых разбить приемник и испортить батареи питания…

…Здесь, у окна, стояла его кровать: две пули в стене, одна в половице. Для больного цингой — более чем достаточно.

Они увезли все: его труп, книги, передатчик, упряжку собак, консервы, унты.

Я не знаю, какой он был с виду. Бородат или брит. Стар или молод. Телеграммы его обстоятельны и солидны. Ответы полковнику Нолькену дышат достоинством и гневом человека, много видавшего.

Наш гидролог Вера Михайловна неплохо рисует. Она изобразила Новоселова похожим на Кренкеля: большим, светлоглазым, лобастым, в кожаной куртке и медвежьих унтах. Рядом с ним приемник типа «КУБ-4». Он нарисован неверно: в те годы не было ламп. Но это неважно. Правда в том, что глаза вышли настоящие, новоселовские: честные, немного суровые.

Мы часто вспоминаем радиста острова Анна.

Каждый год 22 мая все зимовщики собираются на этой площадке. Мы приспускаем флаг и даем залп. Ведь Новоселов был первым начальником нашей зимовки.

1938

 

Сабля Чапая

Сказка

— Смотри не упади в воду, — сказал отец. Мик только засмеялся в ответ: смешно напоминать рыболову о таких пустяках.

Тогда отец нагнулся и провел черту возле пня.

— Обещай. Дальше ни шагу.

— Честное слово! — закричал Мик торопливо. — Ну чеслово, чеслово, чесслово!!!

И они стали удить. Мик возле пня, отец чуточку дальше, за кустами ракитника.

Насаживая на крючок червяка, Мик все еще улыбался. Дело в том, что отец не знал одной маленькой хитрости. Если повернуться на каблуке и при этом быстро сказать «чесслово, словочес, словочес», то всякое обещание сразу теряет силу. А Мик так и сделал.

Не успели смолкнуть шаги, как хитрец уже перескочил черту и уселся возле самой воды, под большой веселой вербой, на которой скакали дрозды.

Здесь было гораздо уютней. Ветви склонялись так низко, что кончики листьев касались воды. Между больших маслянистых листьев кувшинки, как на лыжах, скользили пауки-бегунки. Река была спокойная, темная, и только полоски света, точно золотой дождь, пробивались сквозь листья и падали на песчаное дно. А что делалось в камышах или под черной корягой, знали одни только щуки.

«Не могу же я падать в новых ботинках, — подумал про себя Мик. — А может быть, лучше их снять? Хорошо бы поболтать ногами в воде…»

Но только что он коснулся шнурков, как поплавок вздрогнул и принялся танцевать. Мик увидел, что целая стая красноперок теребила наживу. Самые смелые набегали с разбега, другие брали червяка брезгливо, точно лекарство, и, быстро выплюнув, отходили в сторонку, а третьи просто ходили вокруг, шевеля от зависти жабрами.

Потом важно подошла какая-то губастая рыба с пятнами на толстой спине. Одним глазом рыба косилась на крючок, а другим — на стрекозу, низко-низко висевшую над рекой. Она нехотя толкнула приманку и вдруг, сверкнув, точно сабля в черной воде, выскочила, схватила стрекозу большим жадным ртом и плюхнулась обратно.

— У-ух! — сказала река, и Мик от испуга едва не выронил прут.

Сменив червяка, он снова закинул удочку. На этот раз поплавок даже не вздрогнул. Видимо, красноперки испугались соседа. Напрасно Мик водил лесу в разные стороны и кидал хлебные крошки в загадочные темные щели между листьев кувшинки. Река точно вымерла.

Так прошел целый час, а быть может, и больше. Солнце перешло на другую сторону реки и заглядывало прямо в глаза, так что поневоле пришлось опустить голову на колени.

Удочка выскользнула. Мик зевнул. Попробуйте не отрываться от поплавка целый час — и вы сами зевнете.

— Пойду-ка лучше к отцу, — сказал он лениво.

И вдруг поплавок трижды подпрыгнул. Мик вскочил.

— Стой! — крикнул он. — Стой! Клю…

И сразу осекся. Река расступилась, и огромная голова поднялась над водой. То был карась! Не карась — карасище! Жабры его сверкали как два больших зеркала, как бочонок вздымалась покрытая тиной спина, а золотые глаза с черной каймой смотрели устало и мудро.

Мик даже не пытался поднять удилище. Все равно он не смог бы вытащить такую добычу.

Карась строго посмотрел на Мика и ворчливо сказал:

— Эй, Мик! Нельзя же так зевать.

— А что? — спросил рыболов.

— Ведь крючок снова пуст.

— Я сейчас насажу, — заторопился Мик, но карась лишь вздохнул.

— Благодарю… Я люблю только синих стрекоз.

Мик нисколько не удивился, что карась разговаривает человеческим языком… Ведь говорят же грачи: «Добр-р… утр-р-р…» И притом у карася такие умные золотые глаза.

— Чего же вы хотите? — спросил он почтительно.

— Я хочу… я хочу… — сказал карась шепотом заговорщика, — видишь ли, здесь столько ушей…

Он покосился на лист кувшинки, на котором отдыхала после обеда старая жаба.

— Бур-р… урлы… ква-ур-р-ква… — ответила обиженно жаба, и Мик угадал: «Не стесняйтесь, болтайте, я буду молчать…»

При этом она прикрыла хитрые глаза, в которых так и светилось любопытство. Мик бесцеремонно столкнул сплетницу в воду. Тайна есть тайна! Только тогда карась оглянулся и тихо спросил:

— А ты можешь драться на саблях?

— Могу! — закричал Мик поспешно. — Конечно, могу.

— Тс-с… тогда спустись в реку… Ко мне…

Мик вспомнил о новых ботинках и курточке:

— Нужно раздеться?

— Лучше в костюме. Набери только воздуха в легкие и молчи. Как рыба молчи.

Это было сказано не совсем точно, но Мику не хотелось обижать карася.

Он молча кивнул головой и стал надуваться. Уж в чем, в чем, а в этом занятии Мик не знал соперников. Он мог сидеть, набрав воздуха, как настоящий водолаз, дольше Гаврика, дольше Мока, дольше толстого Гека, до тех пор, пока секундная стрелка обежит целый круг.

А ради такого случая стоило постараться.

Он надулся что было сил, так что зазвенело в ушах, а глаза спрятались в щелках. Мик стал круглый, как мяч, и, если бы его теперь ударили о землю, он, наверно, взлетел бы до самого облака.

— Хорошо, очень хорошо, — похвалил карась, — а теперь дай руку. — И Мик вошел в теплую воду: сначала по колено, потом по пояс, по горло, а затем и с головой. Все сразу окрасилось в зеленый цвет, точно Мик смотрел сквозь бутылочное стекло. По зеленому небу плыли зеленые облака, зеленое солнце освещало зеленое дно. Камыш казался дремучим, высоким, как лес. А когда они пролезли под черной коряжиной и Мик снова поднял голову, он увидел знакомое доброе лицо отца. Задумчивыми глазами он смотрел на поплавок, а из коротенькой вишневой трубки струился дымок.

Мик тронул крючок, и отец поспешно дернул удилище.

— Опять сорвался, — сказал он с досадой.

Мику очень захотелось крикнуть:

«Пап… Это я», — но он вовремя удержался, вспомнив, что под водой нельзя разговаривать.

— Уа… ы… гыгом? — промычал Мик, что означало: «А куда же мы идем?»

— Конечно, к мельнице, — ответил карась. — Разве ты не знаешь, что щука вот уже сто лет как живет под большим колесом?! Ах да, я должен рассказать тебе все по порядку.

И пока они пробирались в темноте между камышей, карась рассказал Мику очень странную историю.

— …Давно, давно, когда не было даже велосипедов и все люди ходили пешком, на берегу реки жили веселые дровосеки. Целые дни они рубили высокие деревья и пускали плоты по реке, а когда становилось темно, зажигали костры и пели одну и ту же песню:

Николай, давай покурим, Николай, давай покурим…

Других песен люди тогда петь не умели.

По праздникам дровосеки пили вино, и тогда песня летела через реки, через поля и леса прямо в горы, где жил старый волшебник Асмодей. Сказать по правде, весельчаки сильно мешали Асмодею думать и спать. И вот, когда дровосеки выпили больше обычного, а песня звучала веселей, чем всегда, к костру явился сердитый волшебник.

— Эй вы, замолчите, — закричал он, топнув ногой. — Замолчите! Или я превращу вас в деревья.

— А ты кто такой? — спросил седой дровосек.

— Я Асмодей, — ответил волшебник, — Асмодей из гор Чиндрраха.

Он ждал, что дровосеки испугаются, но те даже не удивились.

— Асмодей так Асмодей, — сказали дровосеки. — А ты не сердись, старичок. Лучше выпей за наше здоровье.

Как это случилось, никто не знает, но только Асмодей опьянел. За первым стаканом он выпил второй, а когда дровосеки запели любимую песню, хриплый голос волшебника звучал громче всех.

— А все-таки я Асмодей, — сказал волшебник, когда вино было допито, — и все могу.

— Докажи, — закричали хором дровосеки.

Тогда волшебник оглянулся вокруг, и взгляд его упал на самую обыкновенную пилу, прислоненную к дереву.

Громко смеясь, Асмодей повернул на пальце кольцо.

— Ты будешь рыбой! — крикнул он. — Эйн, цвей, дрей!

— Дзинь! — ответила пила и, описав дугу, шлепнулась в воду, но уже не пилой, а щукой с огромным, прожорливым ртом и зелеными глазами. Тело ее было светло и гибко, как сталь, а страшные зубы напоминали пилу.

И все это сделало маленькое волшебное кольцо Асмодея, которое исполняет любые желания.

— Покажи-ка эту штучку, — попросил изумленный дровосек.

Он взял кольцо Асмодея, чтобы посмотреть, нет ли тут какого-нибудь фокуса, а так как в темноте блестела только вода, то дровосек склонился над рекой… И вдруг… щука прыгнула и проглотила кольцо, — закончил карась и тревожно огляделся вокруг.

— С тех пор мы не знаем покоя. Кольцо исполняет любое желание. А щука знает только одно: есть, есть, есть!.. Она враг всех обитателей реки, и мы все ее ненавидим.

— А ге-ге Амоге? (А где Асмодей?) — промычал Мик.

— Сошел с ума, — сказал грустно карась, — бродит по лесу, свищет дроздом, дразнит кукушек. А что иначе делать волшебникам?

— Гм… у-у… ам-оо? (Чем могу помочь?) — спросил растроганный Мик.

Вместо ответа карась вежливо отвел хвост, пропуская гостя вперед.

На зеленой лужайке лежала кривая казацкая сабля.

— Это шашка Чапая, — сказал с уважением карась.

Мик еле поднял ее обеими руками. Да, это была настоящая шашка Чапая. За двадцать лет она не потускнела нисколько. Все так же светилась гордая сталь и сверкали на ней золотые слова: «Без дела не вынимай, без славы не вкладывай».

Сердце Мика наполнилось гордостью. Он взмахнул шашкой и завертел ею над головой с такой силой, что наверху закружилась воронка.

— Ауф! Я у-у… Эй… у-у! (Клянусь, я убью эту щуку!) — закричал Мик.

— Мы этого ждали, — ответил карась. — О, взгляни сюда, славный Мик.

Он раздвинул головой тростники, и Мик едва не закричал.

Ему показалось, что само солнце опустилось на дно. Огромное пространство искрилось, переливалось, сверкало так, точно каждая капля воды превратилась в осколок стекла.

То были рыбы. Они собрались сюда со всех рек, со всех ручьев, прудов и озер, чтобы дать щуке решительный бой.

Неподвижно, точно броненосцы, стояли сомы, закованные в костяные латы; проплывали грозные осетры с юркими красноперками по бокам, кусая друг друга за хвосты, кружились нарядные окуни. Были тут губастые язи, золотые веселые караси, хмурые ерши с колючками на спине, тарань, угри, сонные шилишперы, измазанные в тине лини, добродушные толстые судаки, скромные корюшки, бычки, подлипалы, вьюны, а дальше уже шла мелочь: серебрушки, синявки, снетки и прочие голопузики.

Все это было очень красиво. Но Мик вскоре увидел, что у войска нет никакой выправки: ерши спорили с командирами и кололи сельдей, плотва стояла строго хвостами вперед, и никто решительно не умел брать хвостом под козырек, то есть под жабры.

— Смир-рно! — крикнул бравый седой сом. И он быстро расстелил перед Миком карту, сотканную из тины и водорослей.

— Гр-ром и молния! — прокричал вояка, указав усом на чашечку лилии. — Щука здесь! Гр-ром и молния! Мы окружим ее со всех сторон… Сперва кавалерия, потом артиллерия, а на закуску пехота. Клянусь икр-рой моей бабушки. Она не уйдет!

— Э-э… агм аы ауы (Нет, сначала я должен их обучить.), — возразил Мик.

И, вскочив на камень, он стал громко командовать рыбами. Не думайте, что это было очень легко. Ведь ни одного слова Мик произносить не мог, чтобы не потерять запаса воздуха. Поневоле приходилось только размахивать руками и мычать. Гым — означало направо, мыг — налево, аоыс — равняться, аоук — шагом марш!

А так как Мик был очень разговорчив, то ему приходилось все время зажимать рот свободной рукой.

Наконец он построил всех рыб в четыре ряда и вооружил свое войско. Из острого шпажника он сделал мечи, из тростниковых стеблей — самопалы, а круглые листья кувшинки отлично заменили щиты.

Все стояли смирно, обмахиваясь плавниками, так как рыбам тоже бывает жарко на дне. Один только молоденький осетр, поднимая тину хвостом, вертелся около Мика.

— Это ваш конь, — почтительно сказал карп, — осторожнее! Он любит поворачиваться вверх животом.

Мик вскочил на осетра, и войско помчалось за ним.

Это было грозное зрелище. Впереди, шевеля усами, плыли сомы. За сомами гарцевали молодцеватые забияки ерши. За ершами спешили лихие сазаны, за сазанами — окуни, за окунями — вьюны. Целый полк раков тащил на листьях продовольствие войскам: кузнечиков, синих и красных стрекоз, червей, муравьев и прочие лакомства, от которых приходилось все время отгонять красноперок.

А дальше, тесно прижавшись друг к другу, маршировали закаленные в походах сухощавые воблы.

Разглядеть все войско Мик не мог. Во-первых, очень трудно было удержаться на осетре без седла, а во-вторых, вобла подняла такую пыль, что увидеть обоз все равно нельзя было.

Впереди вместо оркестра плыли десять тысяч лягушек. Изо всех сил дули они в камышовые флейты и били себя в животы, как в барабаны, а все войско громко пело песню, сочиненную тут же Миком.

Так они плыли среди лесов и тихих полей, мимо сел, мимо города, высокие башни которого отражались в воде. Изо всех рек и озер подходили все новые и новые полки, и вскоре песня звучала так громко, что старый рыбак, сидевший возле моста, с досадой сказал:

— Отчего это лягушки расквакались… Наверно, к дождю.

А войско между тем погружалось все глубже и глубже, и Мику становилось все трудней и трудней сохранить равновесие. Он давно всплыл бы наверх, но на нем были новые башмаки с толстыми тяжелыми подошвами, они-то и удерживали Мика на дне.

Наконец они вышли на большую поляну. Слева чернело колесо старой мельницы, справа стоял дремучий камыш. Маленькое зеленое солнце отражалось в миллионах рыбьих глаз, направленных на Мика с надеждой и страхом.

Все смолкли. Слышно было только, как отдувается карп.

Мик понял, что медлить нельзя ни секунды, и поднял на дыбы осетра.

— Аэу… о-о! (Артиллеристы, огонь!) — крикнул он громко.

Тысяча окуней подняла самопалы, и тысяча икринок ударила в щучью берлогу под колесом старой мельницы.

— Аваэооу-о-о-о! (Кавалерия, к бою готовьсь!)

Тысяча ершей дружно подняла иглы.

Какая-то корюшка с ужасом пискнула:

— Тссс… Идет!

— Как, уже? — спросил, озираясь, пескарь, и плавники его стали дыбом.

— Не лучше ли, братцы, нам окопаться? — прошипели лини…

— Вперед! — крикнул Мик и сам удивился силе своего голоса.

Ерши и осетры сомкнулись вокруг него.

Щука вылетела как молния и остановилась посреди поля. Мик еле удержал своего осетра.

Что это было за чудовище! Длинное, узкое, скользкое. Бока в пятнах. Хвост как сабля, плавники как ножи, а в огромной красной пасти белеют сто сорок зубов.

Дерзкие зеленые глаза чудовища сразу заметили Мика.

— Давно я не ела человечинки! — закричала щука пронзительным голосом.

— Гу-у-у… у-у угугу! (Люблю щучью уху!) — храбро ответил ей Мик.

И они кинулись друг на друга.

— Ура-а! — закричал Мик и с ужасом почувствовал, как запас воздуха уменьшился ровно наполовину. — Ура-а! Брюхо вверх!

— Как бы не так! — ответила щука.

Огромным хвостом она сбила с ног храбреца и прижала к земле. Жадная пасть широко раскрылась, и в ее мрачной глубине Мик увидел кольцо Асмодея, сверкавшее точно золотой зуб.

— Прощай, герой! — сказала щука насмешливо. Она хотела защелкнуть пасть вместе с Миком.

Но не тут-то было. Собрав последние силы, Мик поставил саблю поперек рта чудовища.

— Ура-а! — закричал он и одним прыжком очутился на спине щуки. — Сдавайся! Ура-а!

Лучше бы Мик дрался молча. Последний глоток воздуха вырвался изо рта и сверкающими пузырьками умчался наверх.

Мик успел заметить, как войско окружило щуку. Он замахал руками, чтобы удержаться под водой хоть секунду, хоть четверть секунды. Но могучая сила подняла его со дна реки и понесла все выше и выше к горячему солнцу, облакам и деревьям.

У Мика замелькали искры в глазах.

— Эх! Надо было молчать!..

— Что ты машешь руками? — спросил отец с удивлением. Он стоял возле Мика и с тревогой всматривался в разгоряченное лицо победителя.

— Я поймал ее. Я поймал ее, — забормотал Мик торопливо и вдруг осекся.

Обеими руками отец держал огромную пеструю щуку, ту самую, с которой Мик только что дрался на дне, возле мельницы.

Мик сразу узнал ее по зеленым глазам, горевшим мрачным огнем. Теперь в бессилии она раздувала кровавые жабры и била по траве могучим хвостом. И что самое удивительное — в губе старой щуки блестело маленькое кольцо Асмодея.

— Как, кольцо? — закричал Мик.

— Да, — ответил отец, — так узнают возраст рыб. Давным-давно ее отметил какой-нибудь рыболов. Видишь, цифры: тысяча восемьсот сорок один, — значит, этой щуке почти сто лет.

Он вынул маленькое золотое кольцо и передал сыну, Мик засмеялся. Только он один на всем свете знал историю и волшебную силу кольца Асмодея.

Он поднял удочку и пошел вслед за отцом, любуясь щукой и шепча про себя:

— Я знаю… Я хочу… теперь я все могу сделать.

И он был прав. Если человек захочет, — все непременно сбудется, даже сказка.

1938

 

Госпожа Слива

От автора

Каждый, кто побывал хоть раз в северной части порта Модзи, вероятно, помнит черную пирамиду братьев Цуда. Эту угрюмую гору видно с моря задолго до того, как подойдет лоцманский катер. Ее вершина, сложенная из кусков лучшего сахалинского угля, поднимается над цинковыми волнами пакгаузов и всеми мачтами транзитного порта.

Здесь берут уголь. Семь узких асфальтовых дорожек разбегаются к причалам, образуя подобие звезды, в центре которой, обдуваемая ветрами, высится черная вершина. Говорят, что в 1929 году гору клевало несколько дерриков и круглые сутки на всех семи дорожках слышался хруст угля под ногами грузчиков. Возможно, это так, хотя трудно поверить рассказам, когда видишь метелки веселого щавеля и одуванчики в щелях асфальта.

Во всяком случае, в августе 1934 года работала только одна линия. Ее обслуживали девять японок — девять старух грузчиц, похожих друг на друга, как куски угля, которые лежали у них за плечами в широких деревянных ящиках.

Раскрыв черные рты и вытянув шеи, старухи брели от угольной горы к бункерным ямам. И все время, от рассвета до темноты, эту молчаливую процессию сопровождали два унылых, бесконечно однообразных звука: тьюрр-гха… тьюрр-гха — скрип угля и короткое дыхание, вылетавшее из разинутых ртов.

В сентябре одна из угольщиц оступилась на сходнях и больше не встала. Старуха казалась рослее других, но когда покойницу подняли, чтобы отвезти в морг, тело ее высушенное работой и солнцем, оказалось много легче ящика с углем.

Речь идет о госпоже Сливе, крестьянской дочери из префектуры Ниогата. Но тот, кто хочет найти в этой краткой истории описание замечательной жизни, высоких страстей или событий исключительной важности, ошибется заранее. Ни подвигов, ни преступлений Умэко не совершала. В ее тридцатилетней жизни не нашли места и такие важные для женщины события, как материнство и любовь, хотя она отнюдь не чуждалась ни того, ни другого.

Жизнь госпожи Умэко замечательна своей повторимостью. И действительно, невеселая судьба ее так же похожа на тысячи женских биографий, как походят друг на друга дешевые билеты, которые предлагают гадальщики в храмовых парках близ Киото.

Кстати, с гадальщиков и следует начать этот рассказ.

I

Они познакомились в пригородной буковой роще, возле стеклянных колес гадальщика.

Умэко первая окунула руку в легкий ворох картонных цилиндриков. Колесо двигалось. Пестрое, грошовое счастье, шурша, текло между девичьих пальцев. И вдруг Умэко наткнулась на твердую мужскую руку.

По ту сторону колеса стоял моложавый франтоватый мужчина с выпуклыми глазами и самодовольным лицом. Придерживая Умэко за пальцы, он смотрел ей в лицо и улыбался, показывая желтые лошадиные зубы.

— Простите, — сказала Умэко, испугавшись.

Он ответил с развязной учтивостью ловеласа:

— Чудесные глаза! И вы сомневаетесь в счастье? Госпожа Слива вырвала руку. Еще бы не испугаться!

Доктор, у которого она третий год служила прислугой, отпустил ее в парк только на три часа. И непременным условием воскресной прогулки было абсолютное молчание. «Не болтай с солдатами, — сказала хозяйка, выпуская Умэко на улицу. — Забудь, что у тебя есть язык и уши».

Желтозубый очкастый любезник в канотье и радужном галстуке ничем не напоминал солдата. Но госпожа Слива, подобрав кимоно, все же побежала к вагонам фуникулера, ожидавшим посетителей парка на краю площадки.

Напрасная предосторожность! Не отставая от госпожи Сливы ни на шаг, желтозубый продолжал болтать всякие глупости о цвете лица, свежих губах и нежной шее своей невольной спутницы.

Все эти комплименты можно было найти в любом грошовом письмовнике, которые продавались в лавчонках рядом с редькой и вяленой рыбой. Но они произносились с такой расточительностью, что Умэко решилась повернуть голову.

Испуг — брат любопытства. Через минуту они уже седели рядом в кабине фуникулера. Умэко рассудила правильно: если забыть о языке и ушах, то все-таки остаются глаза, рот и брови, чтобы молчаливо возмущаться, спрашивать и смеяться. Этих средств вполне хватило для небольшого разговора.

По дороге с горы, когда они плыли над освещенными вечерним солнцем рощами и крышами храмов, торчащими в осенней листве точно грибы, Умэко позволила взять себя за руку. Не проронив ни звука, она успела узнать очень многое: во-первых, что Ямадзаки-сан (так звали ее разговорчивого собеседника) немного навеселе, во-вторых, что он недавно овдовел и возвращается домой к восьмилетнему сыну («Не хотите ли взглянуть на ребенка?») и, наконец, что собеседник ее служит в начальной школе учителем каллиграфии.

Через неделю они встретились снова. Госпожа Слива опять молчала, хотя на этот раз она уже не отказалась от порции подсахаренных ледяных стружек.

Так начался этот короткий роман, в котором не было ни любви, ни дружбы. Поздней осенью, когда они смотрели в кино американскую комедию, Ямадзаки шепнул, что Умэко чем-то напоминает ему остров Тайвань, где он провел лето в прошлом году. В самом деле: золотистым цветом лица, выпуклым чистым лбом и яркими глазами с кофейным зрачком Умэко больше напоминала формозку, чем чистокровную японку.

Вслед за этим Ямадзаки-сан перешел на деловой тон. Не допуская вольностей, он коротко объяснил собеседнице, что хотел бы видеть Умэко своей временной женой. Ямадзаки-сан тут же назвал сумму, которая, по его мнению, могла бы служить достаточным вознаграждением за добросовестные супружеские обязанности. Он так и сказал «добросовестные», подчеркивая этим свое солидное отношение к браку.

Умэко не удивилась. Это было в порядке вещей не только в городе, но и в деревне, где состоятельные люди покупали прислуг и временных жен. Нельзя сказать, чтобы ей понравился Ямадзаки. Тонконогий, большеголовый, он выглядел в европейском костюме как манекен. Руки его были всегда холодны и влажны. Он любил дешевые сентенции и произносил их с неподобающей важностью в неподобающих случаях. Впрочем, это даже нравилось Умэко. Воспитанная в уважении перед мелкими деревенскими чиновниками, она на всю жизнь сохранила боязливую почтительность к канцеляристам.

Она подумала и согласилась. Все-таки это было лучше, чем с шести утра до двенадцати ночи стряпать и вытирать сопли докторским детям.

Труднее было договориться с хозяевами. Доктор, уплативший в свое время за Умэко двести иен, считал, что облагораживающее влияние и пища, которую девушка уничтожила за три года, повысили эту сумму до трехсот йен. Ямадзаки-сан давал полтораста, полагая, вполне резонно, что Умэко оплатила часть суммы работой.

Госпожа Слива, приготовлявшая ванну для доктора, слышала, как ее будущий муж и хозяин вели обстоятельный и деликатный разговор.

— Предупреждаю вас, что у девушки очень хороший аппетит, — объяснял господин доктор. — Справедливо будет учесть материальные и духовные заботы нашей семьи.

— Извините… но она выглядит очень худой.

— Извините вы. Полнота — не признак здоровья. Самые худые люди бывают очень сильны.

— Однако я озабочен. У нее кашель и румяные щеки.

— Я не позволил бы ухаживать за своими детьми больной девушке.

В конце концов они сговорились на двухстах иенах и расстались довольно дружелюбно. Госпожа докторша даже подарила Умэко шесть пар чулок из вискозы.

— Я рада, что ты выбрала солидного человека, — сказала она на прощанье.

Несмотря на свой щуплый вид, господин Ямадзаки выглядел действительно солидным. И так же солидны и обстоятельны были вопросы, которые он задал Умэко перед тем, как отправиться к доктору. Его интересовало решительно все: нравственность Умэко в деревне, состояние легких и сердца, выбор пищи, письма к семье, слух, характер, походка, запах духов, форма талии и ступни. С большим вниманием он расспрашивал даже о дизентерии и кори, перенесенных Умэко в доме отца.

В мае 1931 года молодожены перешли в новый дом.

Как полагается, они заключили договор, и господин нотариус заверил подписи обеих сторон.

«Господин Дзихеи из семьи Ямадзаки, уроженец Мурорана, в возрасте 40 лет, учитель каллиграфии в начальной школе, брал госпожу Сливу временной женой сроком на один год, за что и обещался выплачивать ежемесячно сорок пять иен».

Со своей стороны, «госпожа Слива, девица 22 лет, уроженка Хоккайдо», обещала господину Ямадзаки «любовь, аккуратность, верность, а также внимательное отношение к ребенку на указанный выше срок».

II

Госпожа Слива рассказала мужу все, утаив, однако, главное, что могло, по ее мнению, служить препятствием к браку. Она родилась в 1905 году, отмеченном в японском календаре знаком лошади. А всякому школьнику известно, как важен такой факт.

Год обезьяны неудачен для браков. В год барана не бывает войны. Тот, кто родился в год зайца, ждет несчастья в год тигра. Опасно второе число. Несчастливо четвертое. Гибельна пятница: шесть смертей влечет за собой покойник, похороненный беспечными родственниками в этот черный день.

Лучше всего Умэко помнила страшный для нее год лошади. С первых школьных лет она знала твердо: девушки, имевшие несчастье увидеть свет в 1905 году, заранее обречены на безбрачие.

Смерть, неудачи, увечья ждут всякого, кто рискнет жениться на хиноэ-ума, — женщине, рожденной в год лошади. Жених бросит невесту, если узнает об угрожающей дате рождения. Суеверный солдат уйдет от проститутки, заклейменной прозвищем хиноэ-ума. Тот, кто регулярно читает газеты, знает, что хроника происшествий с хиноэ-ума не сходит с газетных страниц.

Умэко поступила, как сотни и тысячи подобных ей девушек. За десять иен она выторговала у писаря справку, где подтверждалось, что госпожа Слива родилась в 1909 году. И все-таки рука ее дрожала, когда она подписывала договор.

А когда они вошли в холодную парадную комнату, обставленную на европейский лад громоздкой и пестрой мебелью, Умэко заплакала. Суеверная, как все крестьянки, она смертельно боялась, что обман будет разгадан.

Снимая с господина Ямадзаки пальто, Умэко заплакала еще сильнее. Покатые плечи учителя и его тонкая кадыкастая шея поразили ее своей неприглядностью. Сорок пять иен — не так плохо. Но все-таки не такого мужа ожидала она, когда покидала Хоккайдо. Любой из рыбаков был на голову выше господина Ямадзаки.

А какие молодцы появлялись в поселке, когда поздней осенью с пароходов высаживалось на пристань несколько тысяч разогретых сакэ рыбаков в ярких вельветовых куртках! Какие истории о встречах с «росскэ» и огромных рыбах Камчатки рассказывали нахальные, веселые парни!

Впрочем, нельзя было пожаловаться на невнимательность Ямадзаки. Вне всякого договора он преподнес ей великолепное кимоно из старинного китайского шелка и отпечатанные в типографии неприличные картинки, которыми, по его мнению, госпожа Слива должна была руководствоваться в супружеских обязанностях.

Как всякий учитель каллиграфии, господин Ямадзаки был педантом. Умэко стоило немалого труда привыкнуть к мелочной требовательности этого маленького, наполненного достоинством человечка. Все, решительно все в доме Ямадзаки напоминало о традициях, в которых был воспитан хозяин. Чай подавался всегда с ритуальной торжественностью. В семь утра приходил зеленщик, в восемь учитель брал зонт и ящик с кистями. В будни ели камбалу, в праздник — самма. Поздравления господину директору писались на бумаге из шелка. Для прочих годилась бумага соломенная. Ногти стриглись в субботу. Градусник в ванне показывал всегда пятьдесят; и всегда после хозяина в той же воде купали ребенка, мылась жена, и уже после всех в деревянную лохань с холодноватой грязной водой входила прислуга.

Госпожа Слива вскоре усвоила, что обязанности ее заключались не столько в супружеских функциях, сколько в соблюдении раз навсегда заведенного ритуала.

Через полмесяца она уже твердо знала, что, раздвигая сёдзи, следует из уважения к дому присаживаться на корточки, что ящик с обеденными палочками должен быть открыт, а спицы выглядывать не больше чем наполовину.

Если Умэко ошибалась (а это бывало довольно часто), Ямадзаки-сан говорил, не повышая голоса:

— Небрежность — начало лени. Многие приехавшие из деревни бывают ленивы и глупы.

Когда Ямадзаки казалось, что госпожа Слива ест неприлично много, он замечал таким размеренным тоном, точно диктовал школьникам пословицы:

— Неумеренность некрасива и гибельна для здоровья.

Рис становился горьким, и госпожа Слива отставляла недоеденную порцию.

Упреки в обжорстве задевали ее больше всего.

Разве она была виновата в том, что ее большое тело, привыкшее к физической работе, требовало больше, чем предусматривало приличие?

Она поняла, что нужно хитрить, и все чаще и чаще выносила из-за стола миску с лапшой или рисом, чтобы доесть свою порцию в отсутствие мужа.

Вскоре он стал замечать в жене признаки, изобличающие мужичку. Она терялась в присутствии гостей, молчала, когда к ней обращались с пустяковым вопросом, или вдруг начинала болтать о своей семье, что никому не было интересно.

Сильные руки ее, уверенные и проворные в кухне, становились грубыми и неловкими за чайным столом. Она не умела ни вышивать, ни петь под бренчание сямисэна, и притом у нее решительно не было вкуса. Однажды она принесла с весенней прогулки букет. И этот огромный безвкусный веник из акаций и мака привел господина Ямадзаки в тихую ярость.

Невоспитанность временной мачехи чувствовал даже девятилетний Мото. Жестокий и требовательный, он важничал, как взрослый. С каждым днем становилось все труднее и труднее справляться с мальчишкой, который знать ничего не хотел, кроме ружья «монте-кристо» и воскресных военных игр своей школы.

Однажды, когда Умэко упрекнула мальчишку в лени, он сказал ей в лицо, подражая отцу:

— Вот новости! Замолчи ты, мидзуноми яро!

Мидзуноми яро! Пьющая воду! Умэко едва не расплакалась. Так дразнили на улицах приезжавших на заработки медлительных деревенских парней, у которых не хватало денег даже на чай.

Господин Ямадзаки сурово наказал Мото. В этом доме уважение к женщине было традицией, а всякое нарушение правил, как известно, неприлично и глупо.

Но, лишив Мото на пять дней обеда, господин Ямадзаки вздохнул. Все-таки, несмотря на миловидность, здоровье и покорность, Умэко, с ее красными от стирки руками и крепкой поясницей, была настоящей деревенщиной. Поэтому на следующий день, пристально рассматривая лицо своей подруги, Ямадзаки сказал:

— Грубый подобен горбатому, невоспитанный — хромому. Дорогая, многие женщины посещают курсы обучения хозяйству и хорошим манерам.

И так как госпожа Слива молчала, добавил:

— Это возле ломбарда. Ты начнешь ходить туда с понедельника.

Курсы открыли перед госпожой Сливой бездну премудростей, о которых она раньше не догадывалась. Она узнала, как подбирать картину соответственно времени года, как размещать цветы в вазе, как усыплять ребенка, пеленать грудь и торговаться с портным… Как улыбаться брату, как вести себя на похоронах, как отвечать на любезности, кланяться незнакомым, составлять письма и кроить кимоно.

Еще в деревне госпожа Слива знала, что дом, расположенный фасадом к северо-востоку, — несчастливый, что четыре и сорок два — опасные числа. И нет тяжелее для женщины, чем девятнадцатый, двадцать второй и двадцать седьмой годы жизни.

Теперь Умэко научилась петь английские романсы, слова которых ей были непонятны, а музыка груба и скучна. Вдова господина полковника, содержащая курсы, обучила Умэко искусству причесываться так, что пышные теплые волосы госпожи Сливы стали казаться лакированной твердой короной.

Вскоре она привыкла говорить «р» раскатисто, как уроженка Токио, произносить мертвые, заученные фразы из старых учебников и, что особенно умиляло господина Ямадзаки, высоко ценившего женственность, ходить расслабленной, безвольной походкой.

Госпожа Слива любила ёсэ — эти грубоватые народные кабаре в тесных маленьких залах без декораций и сцены. Она любила короткие романсы, которые уличные артисты исполняли под хохот зевак. И когда плутоватый ханасика, сохраняя серьезный вид, рассказывал известную историю о девушке, укушенной комаром, Умэко смеялась так, что слезы выступали на глазах.

Ей нравилось также беседовать с зеленщиком, угольщиком и особенно с разносчиком рыбы, болтливым, всегда подвыпившим стариком. Вместе со своими корзинами, в которых огромные крабы, засыпая, сплетали ноги и клешни, он вносил терпкий запах пота, моря и рыбы — знакомый запах отца.

От всего этого нужно было теперь отвыкать. Вместо ёсэ господин Ямадзаки показывал Умэко мещанские мелодрамы, из которых многие он знал наизусть. Вместо непринужденной болтовни с разносчиком рыбы Умэко была обязана занимать гостей, поддерживая разговор, тихо тлеющий, как угли в хибати.

Сам Ямадзаки подыскал Умэко подруг. Это были — чванливая чахоточная жена подпоручика Сато, маленькая жена кассира бань и госпожа аптекарша. Чаще других заходила аптекарша — толстая особа с сонными глазами и гнилыми от сладостей зубами. Она всегда приносила в рукаве кимоно либо засахаренные орехи, либо карточки со стихами — любимую игру мещанских семей.

Стихи были разбиты на части, и вся премудрость заключалась в том, чтобы в ответ чтецу быстрее других игроков найти на столе карточку с продолжением или началом стихов.

По числу стихов, которые помнили женщины, можно было судить о степени их образованности и полученном воспитании. Аптекарша или жена подпоручика, знавшие сотни стихов, могли без раздумья ответить на каждую карточку. Госпожа Слива чувствовала себя дурочкой, круглой дурочкой, когда ее высокообразованная подруга начинала медленным голосом древнее хрестоматийное стихотворение:

Слышу шелест цикад. Ясен голос дрозда. Эта песня и ветер — предвестье утра.

Немало месяцев прошло, пока госпожа Слива смогла без промедления отыскать карточку с продолжением:

Спят дрозды. Песня ветра стара. Где ты слышишь цикады, сестра?

Это была длинная игра. Заходило солнце. На улице вспыхивали рожки. Ямадзаки-сан уходил на вечернюю прогулку, а они все сидели, протянув руки над хибати, и, раскачиваясь, повторяли известные строки:

Вижу ветви и свет на дворе, Это полдень иль снег, что блестит на горе? Снег в ущельях растаял вчера, Это близится полночь, сестра. Ты ошиблась, я вижу давно — Хлопья легкие бьются в окно. Спи, сестра. Раз в году Хлопья теплые вьются в саду.

III

Ямадзаки был большим патриотом и политиком. Ежедневно после чтения газеты «Каждый вечер» он принимался с наслаждением ругать министров за трусливость и продажность. Часто в этом занятии ему энергично помогали приятели — кассир портовых бань Мито и канцелярист компании «Гумми» Агато. Накануне праздников приятели аккуратно собирались вместе, чтобы сыграть партию в карты и высказать свое мнение о военных делах.

Все трое были горячими сторонниками генерала Хондзио и военного министра в их постоянной борьбе с премьером. Какими только кличками не награждали разошедшиеся патриоты премьера! «Бездарность», «тугоухая обезьяна», «базарный фокусник» — были далеко не самыми крепкими эпитетами к слову «министр». Со стороны могло бы показаться, что все трое — ближайшие друзья самого Иноуэ, этого неистового патриота, контрразведчика и монаха. И когда приятели рассуждали о событиях на материке, можно было подумать, что судьбы Маньчжурии зависят от их болтовни, — такой страстностью были наполнены споры.

— Осенью, несомненно, что-нибудь начнется, — говорил кассир, перетасовывая карты. — Мы не можем терпеть, чтобы нам наступали на мозоли.

И хотя все собеседники уже читали в вечерней газете статью о «мозолях империи», энергичная фраза кассира вызывала ожесточенные споры. Перебивая друг друга, приятели спешили высказать свое мнение об осенних событиях. Это были длинные рассуждения, в которых Умэко ровным счетом ничего не понимала. Прислуживая у столика, она слышала обрывки воинственных фраз:

— Росскэ нам не опасны.

— Однако американские линкоры не уходят из Караибского моря.

— Господин Миура сказал мне, что наши истребители наилучшие.

Впрочем, госпожа Слива была теперь достаточно воспитанна, чтобы во время паузы вставить замечание о непревзойденной красоте морского мундира или сказать, прислушиваясь к шуму ветра:

— Как холодно в поле нашим солдатам!

Между тем белая фарфоровая бутылка, наполненная сакэ, пустела, глаза и щеки собеседников наливались кровью, и приятели начинали кричать громче:

— Хондзио расшибет их в два месяца.

— Вы слишком скоры, господин Мито.

— А вы не верите в армейский дух.

— Но это доказано на последних маневрах.

— Молчите! Вы еще не знаете наших солдат.

Все это кончалось тем, что учитель брал зонт, говоря:

— Я пойду прогуляюсь.

Это означало, что Ямадзаки идет в публичный дом и вернется не скоро.

Она оставалась сидеть возле хибати, погасив свет и засунув руки до плеч под стеганое одеяло. За тонкими сёдзи ворчали трамваи, стучали чьи-то торопливые гэта, хохоча во все горло, возвращались в порт моряки. Изредка пароходы заявляли о своем прибытии голосами, осипшими от долгого молчания.

В комнате пахло угаром. Тихо звенели угли в жаровне. И Умэко дремала, раскачиваясь над хибати…

IV

Так, между утренним чаем, лавками, обедом и обязательной вечерней болтовней, прошло два года. Из временной наложницы Умэко превратилась в законную супругу учителя каллиграфии.

Только три значительных события отметила госпожа Слива за это время: смерть отца, покупку пальто и болезнь господина учителя.

Шестидесятилетний отец утонул во время весеннего шторма где-то возле Камчатки. Об этом сообщила мать в пространном послании, очевидно составленном деревенским писцом. В этом же письме через каждые десять строк она напоминала о каком-то исполнительном листе на имущество. Умэко не поверила глазам, когда прочла, что нужно не меньше трехсот иен. Она тотчас перевела матери все свои небольшие сбережения, и все-таки не хватило еще пятидесяти иен. Только пятидесяти…

Второе отчаянное письмо из деревни прибавило Умэко смелости. Она решила попросить у мужа денег вперед за два месяца.

Господин Ямадзаки выписывал изречения для городского коммерческого клуба, когда Умэко обратилась к нему с этой странной просьбой. Кисть мастера каллиграфии, опущенная на бумагу вертикально, творила чудеса. Рождались удивительные линии. Некоторые из них походили на обугленные берцовые кости, другие казались нанесенными не кистью, а саблей, — так стремительны и жестки были удары руки. И каждый знак — будь то начертание «государство», похожее на штемпель, или четыре легкие штриха-иероглифа «сердце» — был отмечен твердостью, легкостью и грацией прекрасного почерка.

Против ожидания, господин Ямадзаки оценил поступок Умэко весьма благожелательно. Он даже похвалил госпожу Сливу за внимание к матери, повторив при этом несколько истин, которые знает наизусть каждый школьник.

Вполне понятно, что денег Умэко не получила.

— Бедность не переступает порог трудолюбивых!

С этими словами господин Ямадзаки опустил кисть на подставку.

Через месяц после этого случая, во время осенних маневров, где господин Ямадзаки участвовал в качестве младшего командира запаса, учитель заболел.

Он вернулся раздраженный и простуженный, в сырой черной шинели, и сразу лег спать.

Когда он проснулся и потребовал грелку, легкие его засвистели и зашипели на десятки ладов. Доктор нашел воспаление бронхов, порекомендовал теплое молоко, пилюли собственной аптеки и удалился, оставив Умэко страшно напуганной. Болезнь, свалившая господина Ямадзаки, напомнила Умэко о годе лошади. Несомненно, несчастье было наказанием за обман. Трое суток она провела у постели мужа, глядя в раскрытый жаркий рот Ямадзаки, думая, что господин учитель расплачивается за грехи хиноэ-ума.

Дыхание его становилось все труднее и труднее. Господин учитель стал сильно потеть и бредить обрывками неприличных солдатских песен. Вытирая мокрые ключицы мужа и согревая его вялые икры грелками, Умэко с минуты на минуту с ужасом ожидала смерти.

Наконец, когда господин Ямадзаки обессилел настолько, что не мог поднять руки, Умэко не выдержала. Она нашла в себе храбрость рассказать умирающему, что виновница простуды и смерти только она, хиноэ-ума, воровка здоровья и обманщица.

Сообщив это, она попросила у мужа прощения.

Веки больного дрогнули, но господин Ямадзаки ничего не ответил. Он лежал, оскалив лошадиные зубы, неподвижный, похожий на мумию. И Умэко подумала, что учитель ничего не расслышал.

Против ожидания, господин Ямадзаки не умер. Горячие ванны, в которые Умэко переносила его на руках, восстановили здоровье учителя. Он стал приподниматься на локтях и вскоре смог спросить госпожу Сливу испуганным и слабым голосом:

— Хиноэ-ума? Так это верно? Чего ты молчишь?

И так как Умэко, испуганная не меньше мужа, продолжала молчать, он взял ее плечи бессильными влажными пальцами, повторяя жалобным голосом:

— Хиноэ-ума… хиноэ-ума…

Несколько секунд супруги молча смотрели друг на друга. Господин Ямадзаки — выпучив глаза, задохнувшись от волнения и отчаяния, госпожа Умэко — раскрыв рот, позабыв вытереть следы слез на больших напудренных щеках.

Наконец Ямадзаки разозлился:

— Как ты смела? Ты, нищая!

Она не пыталась даже оправдаться или освободить плечи от цепких пальцев больного. Испуг и гнев мужа еще более усилили ее отчаяние. Преступление казалось госпоже Сливе непоправимым, и она ждала самого сурового возмездия.

Вскоре и сам Ямадзаки понял, что тщетно было бы требовать ответа от перепуганной женщины. Выпустив ее плечи, он пробормотал более спокойно:

— Коматта на! Что же теперь делать?

Она ответила с покорным отчаянием:

— Не знаю.

Первой его мыслью было выгнать опасную женщину. Только подумать: хиноэ-ума под боком! Какая наглость! Прокрасться в дом и молчаливо прожить целых два года.

Натянув футон до горла, точно защищаясь от смертоносного действия опасной женщины, Ямадзаки с ненавистью смотрел на Умэко. И когда, покорно согнувшись, она поставила чашку с молоком возле постели, учитель внезапно выплеснул горячее молоко на пол. Не желая смотреть на хиноэ-ума, господин Ямадзаки закрыл глаза и повернулся к стене.

Опасность казалась учителю настолько значительной, что, не ожидая выздоровления, он вызвал на дом известного физиономиста-гадальщика.

Физиономист, неряшливый высокий старик с оттопыренными ушами, прибыл в тот же день на такси. Рассеянно выслушав подробные объяснения Ямадзаки, он задал Умэко несколько пустяковых вопросов и сказал, что положение не так уж серьезно. Он порекомендовал переменить номер телефона, который начинался с несчастливой четверки, и советовал быть особенно осторожным в феврале (в этот месяц учителю исполнялось сорок два года).

Гадальщик вскоре ушел, оставив после себя запах табака и заношенного белья. Но мнительность господина Ямадзаки не уменьшилась. Не желая расстаться с Умэко, он стал обращаться с ней как с прислугой. Замечания его, раньше имевшие характер нотаций, приняли нестерпимо ядовитый оттенок. Он перестал брать с собою Умэко на праздничные прогулки и запретил приглашать в дом аптекаршу.

Каждая мелочь приводила его в раздражение и увеличивала подозрительность. Ему стало казаться, что у Умэко косые глаза и дурно пахнет изо рта. Он стал настолько груб, что не постеснялся однажды привести в дом уличную девку, и притом европеянку. Господин Ямадзаки был навеселе и не заметил, что у Умэко трясутся губы. Он тотчас услал госпожу Сливу за фруктами, а сам опустился на колени, чтобы снять со своей случайной знакомой намокшие туфли.

Шел сильный теплый дождь. Магазин напротив их дома уже был закрыт, и Умэко была вынуждена ехать за мандаринами в бешено быстром, пустом трамвае.

Когда она вернулась домой, учитель сидел возле хибати с утомленным и сытым видом, а его случайная знакомая перелистывала женский журнал. Они держались так, как будто ничего не произошло. И этой рыжей твари с большим напудренным носом, развязной и шумной, госпожа Слива вынуждена была согревать чай.

Уши ее горели, когда, стараясь не смотреть на соперницу, она ставила на скользкий поднос две чашки.

Она чувствовала себя глубоко оскорбленной. Пусть хиноэ-ума, но ведь жена… все-таки жена.

Чашка так прыгала в ее руках, что это заметил даже сам Ямадзаки.

— У тебя дрожат руки, — сказал учитель с неприятной усмешкой. — Неужели так холодно?

V

Господин Ямадзаки продолжал учительствовать и создавать каллиграфические картины, так восхищавшие знатоков.

Между тем императорские войска победоносно продвигались вперед. Приближалась осень 1933 года. Все чаще и чаще маршировали через город воинственные и старательные солдаты новых полков. В порту спешно грузили на пароходы горные орудия, рельсы, прессованное сено, ящики с динамитом, лимоны, гидропланы, термосы, презервативы — все, что могло понадобиться молодой империи на первых шагах. Обратно привозили бобы, жмых, солдатские письма и урны.

На площади у вокзала поставили известный теперь всем памятник трем солдатам. Книжные витрины пестрели обложками военных романов, и молодые офицеры, чувствовавшие возросшую силу армии, стали особенно заносчивы.

Каждый день господин Ямадзаки с восторгом читал о подвигах солдат и резервистов, которых размещали в старых глиняных крепостях. Особенно волновало и радовало учителя стремительное наступление полковника Сакураи. Он выучил наизусть и часто повторял любимую фразу бравого полковника, сказанную в порыве гнева одному дипломату: «Спрячьте кисти, мы напишем историю пулеметами!»

Это энергичное выражение казалось Ямадзаки воплощением духа армии, почти что программой.

Все это постепенно привело его к заключению, что место истинного патриота сейчас только в Маньчжурии, куда усердно звали вербовочные объявления.

Однажды за обедом, шумно втягивая лапшу, Ямадзаки сказал:

— Вчера я подал заявление командованию дивизии. Возможна поездка в Мукден.

А через месяц Умэко провожала учителя. В двух парах теплого белья, шинели и обмотках он чувствовал себя превосходно. Большой плоский термос, надетый на ремне через плечо, придавал господину Ямадзаки вид бравого пехотинца.

Весь пароход, отправлявшийся на юг, был набит резервистами. Их фуражки и фетровые шляпы, украшенные цветами, торчали над высокими бортами, выглядывали из иллюминаторов и люков. Здесь были начинающие негоцианты, музыканты, операторы, шпики, проститутки, дантисты, биржевые маклеры, актеры, фабриканты газированной воды, канцеляристы, монахи и переселенцы-крестьяне.

Последние держались особняком, расположившись в трюмах, рядом с бочками квашеной редьки. Здесь они вязали свои толстые фуфайки, спали рядами и пели песни, бесконечные, как волна, что бежит вдоль побережья.

Все это пестрое население двигалось вслед за армией, чтобы окончательно закрепить победы и доказать миру незыблемость повой монархии.

Впрочем, госпожа Слива не успела оценить всей внушительности зрелища пятисот маньчжурских колумбов, отправлявшихся под охраной полуроты стрелков.

Раздался гудок, и господин Ямадзаки взобрался на борт.

Последними словами учителя, которые расслышала опечаленная Умэко, были:

— Не забудь взять из чистки мою серую шляпу-у…

Она возвратилась домой, унося в ушах удаляющийся протяжный голос учителя:

— …мою серую шляпу-у…

Через пять месяцев Ямадзаки был убит, и комендант укрепленного участка в высокопарных выражениях известил о доблестной смерти «одного из достойнейших». Сообщалось также, что господин учитель был убит в поле, геройски защищаясь от банды хунхузов.

На самом деле все произошло много проще.

Выслав вперед сторожевое охранение, отряд резервистов следовал к монастырю, где находился штаб батальона. Кони медленно двигались по звонкой тропе, среди невысоких, сильных сосен.

Неожиданно с фланга посыпались выстрелы, и первой жертвой стал господин Ямадзаки.

Пуля попала учителю в ухо и вышла в висок, когда, не подозревая об опасности, он спокойно дремал на обозной повозке.

Учитель свалился, не успев сообразить в чем дело. Труп его, как и подобает всем павшим героям, был сфотографирован и отправлен на родину вместе с завещанием, найденным в куртке.

…Весть о смерти испугала, но не удивила госпожу Сливу. С тех пор как за островами скрылись мачты парохода, она со дня на день ожидала несчастья. Прочное крестьянское суеверие не позволяло Умэко хоть раз утешить себя счастливой надеждой. Боясь признаться самой себе, она верила в обреченность учителя, связавшего свою жизнь с хиноэ-ума.

Прочитав письмо, она с тупым отчаянием уставилась: га снимок, который вложили в конверт товарищи Ямадзаки. Ничем, решительно ничем не напоминал об учителе темный человек, лежавший на боку среди высушенной морозом травы.

Через два дня она вышла из дому с твердым намерением скрыть от соседей извещение коменданта. Этот конверт превращал ее из супруги учителя каллиграфии в полное ничтожество. Она нашла в себе смелость сказать зеленщику, уложившему в ее корзинку свежие ростки бамбука, что господин Ямадзаки чувствует себя отлично. То же самое она сказала и рыбнику, у которого вторую неделю брала в кредит камбалу.

Благодаря этой наивной хитрости Умэко удалось протянуть почти полтора месяца. Мото жил в префектуре Ниогата, у брата мужа, а одной Умэко было значительно легче.

Трудно сказать, на что она надеялась, показывая хозяину дома старые письма и раздавая приветы от мертвого мужа. Возвращение в деревню после смерти отца было бессмысленным. Жить в городе в дорогой квартире из трех комнат невозможно.

Она пыталась найти работу. Но знакомая вагоновожатая, к которой Умэко обратилась за советом, рассмеялась ей в лицо. После июньской забастовки только сумасшедший мог надеяться на место в трамвайном парке. В конторе текстильной фабрики на Умэко взглянули с недоумением. В шелкомотальной у чанов с кипятком ставили только девчонок.

В довершение несчастья завещание оказалось не в пользу госпожи Сливы. Несмотря на все утешительные предсказания гадальщика, учитель, как и Умэко, ждал самого худшего. Он был настолько предусмотрителен и жесток, что отказал Умэко во всем, решительно во всем.

Когда в дом явилась сестра Ямадзаки и поверенный в делах стал составлять опись имущества, оказалось, что Умэко должна оставить дом голой. Совсем голой, если не считать трех пар гэта, футона и кимоно.

Наследница Ямадзаки не захотела оставить даже новых подушек для сидения, которыми так гордилась Умэко. Больше того, сестра учителя, остроносая и болтливая, как чайка, успела рассказать всем соседям, что Ямадзаки погиб, спутавшись с хиноэ-ума.

В тот же день госпожа Слива перебралась в Нагойю — одну из тех длинных унылых конур, где живут только рабочие и ремесленники.

VI

Наступила зима. Шли дожди, особенно скучные, когда нет угля. Скрипели по утрам сёдзи, выпуская на работу счастливцев. А Умэко продолжала сидеть у хибати, на что-то надеясь. Она заметно слабела. Мускулы на ее руках стали дряблыми. Щеки, прежде упругие, как крутые яйца, потеряли свежесть. По утрам, расчесывая волосы, Умэко находила на гребне пряди волос.

Сбережений и тряпок хватило только на зимние месяцы. Последним был продан оби, плотный широкий оби, который хозяйка подарила Умэко перед свадьбой.

В марте госпожа Умэко, накрасив губы и напудрившись сильнее обычного, направилась в порт.

Два часа она провела около каботажной пристани, пока кто-то из прохожих не заинтересовался унылой фигурой Умэко. Впрочем, ей не повезло даже в проституции.

Развязный мальчишка в теннисных брюках, остановивший Умэко у стенки пакгауза, оказался брезгливым. Он долго расспрашивал госпожу Сливу, не скрывает ли она дурную болезнь, и наконец, не поверив ее односложным ответам, попросил открыть рот.

Дрожа от обиды и испуга, Умэко повиновалась, и мальчишка внимательно осмотрел ее чистое нёбо.

— А все-таки ты врешь, детка, — сказал он подозрительно.

Этот унизительный осмотр и брезгливость настолько испугали Умэко, что она никак не могла заставить себя пойти в парк со своим случайным знакомым.

Четыре дня после этого случая она просидела дома, ограничив себя вяленой рыбой и теплой водой.

Затем она снова отправилась в порт, выбрав наименее людную часть. На этот раз переулки привели ее в северную часть, к подножью угольной горы братьев Цуда.

Был вечер. Тяжелая пыль, поднятая лопатами, висела у подножья огромного черного конуса. Казалось, под косыми лучами солнца гора начинает дымиться. Жаркий блеск антрацита еще более усиливал впечатление.

Звенели большие железные лопаты. Девять женщин, девять старух, придавленных тяжестью угольных ящиков, брели по асфальтовой дорожке. Возможно, среди них были и молодые, но плотная угольная пыль и одинаково безобразные куртки с фабричными клеймами на спине уравняли возраст грузчиц. Вытянув жилистые шеи, раскрыв рты, они шли гуськом и ритмично трясли головами. Ни одна из них не имела и тени женственности. Они заматывали головы полотенцами и вместо высоких гэта носили грубую мужскую обувь, похожую на копыта. Странно было слышать, как, переговариваясь, они окликали друг друга: Осень, Ива, Парча… Нежнейшие женские имена, которыми так богат календарь, звучали здесь неприличной шуткой. И только когда угольщицы наклонялись, чтобы принять груз, видны были фиолетовые, запачканные угольной пылью груди.

Боясь подойти к подножью горы, Умэко издали наблюдала за этой однообразной процессией.

Когда пароход был нагружен, грузчицы уселись на краю дамбы и, развязав фуросики, стали закусывать.

Девять старух жевали, свесив ноги с мола. Их черные челюсти мерно двигались, вызывая у Умэко зависть. Не замечая ни великолепно освещенных островов, ни чаек, дравшихся в воздухе, старухи равнодушно смотрели в воду, где среди щепок и нефти плавали выброшенные коком рыбьи кишки.

За весь завтрак старухи не перекинулись и парой слов. Только одна из них пробормотала, устало позевывая:

— Шестьдесят семь.

Неизвестно, к чему относилось это равнодушное замечание — к возрасту женщины или к числу перенесенных ею ящиков.

За угольной горой Умэко нашла будку конторщика. Сонный грязный парень, бесцеремонно осмотрев плечи и руки Умэко, согласился поставить ее на погрузку. В тот же день госпожа Слива получила ящик с брезентовыми лямками. Мальчишка с шумом обрушил ей на спину пару совков и, толкнув в плечо, указал путь к пароходу.

VII

Семнадцать месяцев Умэко двигалась по асфальтовой дорожке между угольной горой и бортом парохода. Госпожа Слива никогда не поднимала головы. И, вероятно если бы ослепла, то не ошиблась бы в направлении — так знакома стала дорога: пять метров клинкера, двадцать пять асфальта, железная крышка колодца… лунка, на дне которой лежит щепка… сходни… скользкая железная палуба и, наконец, черный зев бункерной ямы.

Так было всегда — в дождь, ветер, жару. Всегда на зубах хрустел уголь и солнце казалось зеленым от пыли.

Через год Умэко уже ничем не отличалась от прочих старух. Она давно перестала бегать расслабленной мелкой рысцой, которая считается для японок признаком женственности и хорошего тона. В ее черных жирных волосах появились гниды. Как многие японские женщины, Умэко быстро лысела. Осенью, взбираясь на скользкие сходни, она уже с трудом удерживалась на опухших ногах.

Именно ее, самую страшную, растрепанную и черную, с руками, почти касающимися земли, заснял фотограф для газеты «Каждый вечер». Репортер, самоуверенный мальчишка с целлулоидным козырьком на лбу, примчался к горе на мотоцикле. Объехав пирамиду, он загасил мотор и уставился на старух, точно пойнтер, согнавший выводок утят.

— Са-а… Вот так штука! — сказал он тоном радостного изумления.

Его заметка, напечатанная в тот же день в «Каждом вечере», называлась «Черная каторга». То был взволнованный голос флейты и шепот профессионального шантажиста. Помесь лирики и полицейского протокола, которую так любят японские лавочники. Казалось, что заметку написал не «страдающий от боли прохожий», а внук или сын госпожи Сливы.

«Ноябрьские хризантемы в угольной яме…»

«Жертвы черного ада…»

«Женщины, забывшие цвет неба и день рождения…»

В заключение газета сурово спрашивала:

«Кто осмелится бросить в топки уголь компании Цуда, смоченный потом рабынь?»

Все это было изложено с таким душераздирающим пафосом, что любому писарю компании Цуда стало ясно, что «Каждый вечер» и «прохожий» давно не получали бонуса.

И когда оплошность была исправлена, газета меланхолично заметила:

«Что касается компании Цуда, то бич безработицы не коснулся ее предприятий. Даже старость находит здесь счастливое применение своим умеренным силам».

Ни одной из этих заметок госпожа Слива прочесть не смогла. Во-первых, никогда в жизни она не раскрывала газет, а во-вторых, когда ротация допечатывала «Каждый вечер», полицейский уже составлял протокол.

Только что у самого фальшборта умерла одна из старух. Она лежала на железной палубе, плоская, остриженная по-вдовьи коротко, — рослая крестьянка с усталым и темным лицом. Бой подметал рассыпанный вокруг старухи уголь, и синие осенние мухи уже лезли в раскрытый рот покойницы.

Никто не мог сказать полицейскому, как зовут угольщицу. И только одна из старух, такая же сутулая, черная, кривоногая, как покойница, пробормотала:

— Кажется, госпожа Слива.

Так ее записали и в морге.

1935

 

Труба

Ничто не смывает усталости лучше, чем горячая ванна.

Если бы хозяева бань любили философствовать, они могли бы сказать:

— Здесь продаются жидкое мыло, пемза и губки… Здесь растворяются и уносятся в море боль, раздражение, грусть, гнев, апатия… Чистка тела и души. И все за пять сэн.

Но хозяева не были философами. Они просто размещали свои мелкие цементные бассейны поближе к рабочим кварталам. И если в будни пустовали даже дешевые кино, то ворчанье кранов и плеск воды не переставали привлекать прохожих.

Кузнецы смывали здесь окалину, бункеровщики — угольную пыль, лебедчики, машинисты маневровых паровозов — масло, разносчики зелени — пыль, рыбаки — чешую, клепальщики — красную ржавчину пароходных котлов. Все они, торопливо смыв пыльную пену, влезали в общий бассейн и садились на корточки, отдуваясь и жмурясь. По вечерам эти большие ямы, наполненные грязноватой горячей водой, превращались в подобие клубов, где встречались завсегдатаи бань.

Так было и на этот раз. Едва Нагано спрыгнул в бассейн, как заметил знакомую тощую спину с крупными, выпуклыми позвонками и лопатками, похожими на крылья ощипанной курицы. Сосед по цеху, штамповщик Такеда, медленно поворачиваясь, приплясывал в мутной воде.

Они встретились взглядами.

— Итак, завтра… — сказал Такеда, как бы продолжая начатый в цехе разговор. — Если мы не будем дураками, они не вырвут у нас и пяти сэн…

— Завтра-то завтра, — ответил Нагано в раздумье, — а что выйдет?

Маленький близорукий Такеда даже подпрыгнул от негодования.

— Бака дэс! — сказал он яростно. — Ох, эти парни с Карафуто! Они готовы всю жизнь сидеть на квашеной редьке… Чего ты боишься? Или тебе жалко оставить голодными своих восьмерых детей?

Последней фразой Такеда явно намекал на молодость собеседника, и Нагано тоже разозлился.

— Я ничего не боюсь, — сказал он, фыркая, — но Хеокици-сан говорил, что забастовки никогда хорошо не кончаются…

— Особенно если орать на всю баню.

…Вместо шести Нагано приехал на завод в пять. И все-таки он не был первым. Во дворе, у подножья огромной железной трубы, уже стояло сотни полторы жестянщиков в выцветших голубых спецовках с белыми фабричными марками на спинах. Конечно, Такеда уже был здесь. Его резкий, горловой голос был слышен даже за оградой. Он кричал, что никто из жестянщиков не позволит вырвать у себя из кармана и пяти сэн. Стоит продержаться несколько дней, и контора уступит. Разве не известно, что Миура-сан получил заказ на консервные банки? Консервы для Маньчжурии — шутка ли? Пусть ответят ты, Ициро, и ты, Умэда, что выгоднее: потерять заказ или вернуться к старым расценкам?

Такеда говорил то, что думали Ициро, и Умэда, и десятки других жестянщиков. Даже многосемейные сочувственно кивали головами. Ради десяти сэн стоит попробовать. Не сидеть же на ячмене и соленом дерьме вместо свежей рыбы… О рабочих закаточного цеха не приходилось и говорить. Они получали вдвое меньше других и поэтому кричали вдвое громче.

Между тем толпа во дворе увеличивалась. У ограды затарахтели полицейские мотоциклы. Кто-то из подростков залаял, подражая собаке. Кто-то крикнул: «Песик! Цюцик! Поди сюда!» Раздался смех… По всей Японии, от Хонсю до Хоккайдо, шпиков дразнят собаками.

Выцветшие спецовки с белыми фабричными знаками заполнили весь двор. Наконец Такеда спросил:

— Но кто же полезет на трубу?

Это был вполне уместный вопрос. С тех пор как в Японии появились фабричные трубы и стачечные комитеты, возник обычай забастовку начинать с трубы. Никакой агитатор не мог придумать лучшей трибуны, чем железная площадка на сорокаметровой высоте, лучшего древка, чем труба, на которую поднимается живой флаг — человек. Если человек на трубе — весь город, весь порт, все предприятия и корабли знают: на заводе Миура бастуют.

Задрав головы, жестянщики смотрели на огромную железную трубу, украшенную тремя синими иероглифами.

Было холодно. Иней осел на прутья узкой лестницы. По ночам там, на сорокаметровой высоте, вероятно, особенно холодно. И притом в случае неудачи можно спуститься с трубы прямо в тюремную камеру.

— Кто же полезет? — повторил Такеда. — Нужен ловкий парень…

Он подумал и добавил:

— Ловкий и, желательно, холостой…

Несколько рук одновременно схватились за лестницу. Нагано, привыкший к стремительности на футбольной площадке, азартно ринулся вверх, но Такеда поймал его за ногу.

— Те-те… не так быстро, — сказал он, улыбаясь. — Возьми куртку… Веревка в кармане. Все-таки тебе кое-что придется выуживать со двора.

Он накинул на плечи Нагано свою теплую куртку и сказал более тихо:

— Лови рыбу на рассвете… Не сдавайся… Ну, быстрей!

Подгоняемый возгласами товарищей, штамповщик ринулся кверху. И вовремя. Растолкав толпу, полицейские прорвались к трубе.

Нагано уже поднялся на первую площадку, когда у себя под ногами заметил кружок полицейской фуражки. Одновременно он услышал, как на дворе заорали:

— Нагано, выше!

— Скорей! Не оглядывайся!

— Ударь его по башке!

Их разделяло не больше пятнадцати метров. Чтобы выиграть время, Нагано побежал по лестнице рысцой, как бегают матросы по штормтрапам. И когда наконец он выбрался на верхнюю площадку, полицейский отдувался на первой.

Постепенно Нагано успокоился. Он видел запрокинутые к нему лица и вытянутые руки. Да и сама труба казалась огромной закопченной рукой, которую подняла к нему толпа. На железной площадке штамповщик чувствовал себя, как на ладони этой дружественной руки. Поэтому, когда полицейский добрался до верхней площадки, Нагано встретил его со всем азартом, который придает молодости уверенность в поддержке.

Он так орал и брыкался ногами, что преследователь был вынужден, как черепаха, втянуть голову в плечи. Но это был настойчивый пожилой полицейский с седеющими висками и толстой шеей упрямого человека. Он сопел и ругался сквозь зубы. Через несколько минут он снова пытался поймать Нагано за штанину и получил такой сильный толчок голой пяткой в лицо, что едва не выпустил перекладины.

Штамповщик отбивал атаки с профессиональной точностью голкипера. В конце концов, действуя одними ногами, он заставил полицейского отступить и услышал, как тот, удаляясь, заворчал:

— Вот дрянь! Посмотрим, как ты будешь дрыгать ногами у нас в участке.

Раскрасневшийся Нагано остался один на завоеванной высоте. Возбужденный легкой победой, он готов был спустить вниз самого надзирателя. Но лестница была пуста.

Он осматривал город с видом победителя. Это была самая высокая труба во всем городе. Она поднималась над другими заводами, как труба океанского парохода над трубами угольщиков. Даже входившие в порт корабли видели прежде всего прославленную открытками трубу господина Миура и только потом дом братьев Иосуке и другие достопримечательности города.

Нагано видел все: погруженные в утреннюю тень переулки, ручейки рельсов, теннисные площадки посольств, окружающий храмы пригородный парк, порт, где катера казались креветками, даже дно моря, покрытое ржавыми пятнами водорослей.

За бухтой виднелся голый берег. Вдоль берега, вдоль всей Японии бежала на юг бесконечная волна.

Но лучше всего виден был голубой от спецовок фабричный двор. Бастовали все цехи. Сотни лиц были обращены к железной площадке. Сотни ртов произносили имя Нагано, известное до сих пор только на футбольной площадке спортивного клуба.

До полудня он слышал смех и одобрительные возгласы. Затем толпа стала расходиться. Многие ушли обедать в соседние харчевни, остальных разогнала полиция. Остались только два пикета — в переулке и у ворот.

Нагано попытался устроиться поудобнее. Но на железной площадке нельзя было даже вытянуть ноги. В конце концов он слегка задремал, пропустив из осторожности руки сквозь решетку.

Он очнулся от холодных брызг, попавших ему в лицо, и, вскочив на ноги, увидел, как сторож и трое пожарных, пустив в ход моторную помпу, поливают площадку из брандспойта.

Несколько пикетчиков пытались вырвать кишку. Толстая водяная дуга раскачивалась в воздухе, то падая в трубу, то обдавая брызгами площадку. Наконец кто-то догадался разрезать шланг; пожарные оттащили помпу к сараю, но Нагано уже основательно промок. Чтобы не схватить воспаления легких, он снял мокрый брезент и фуфайку и размахивал руками до тех пор, пока дующий с севера ветер не показался ему теплым.

Наступили сумерки. На трубе вспыхнули огромные аргоновые трубки рекламы. Нагано ощупал брезент: сырой, совсем сырой… Он снова принялся приседать и размахивать руками, освещаемый мертвым, голубым светом аргона.

Часы на вокзальной площадке показывали два. Уличные торговцы давно закрыли палатки. Огромная панорама у входа в кино погрузилась в темноту. Господа офицеры, пересмеиваясь, проехали в такси заканчивать попойку в публичных домах. А Нагано все прыгал на своей железной площадке.

Наконец он услышал знакомый резкий голос Такеда:

— Ано нэ… Нагано!.. Не зевай!..

Он быстро опустил веревку и через несколько минут вытянул целую посылку. В старенький футон была укутана чашка, полная риса и крошеных яиц, десяток мандаринов и, самое главное, термос с горячим чаем. На дне стаканчика Нагано нашел записку. Такеда предупреждал, что хозяин настроен решительно. Возможно, придется просидеть на трубе еще несколько дней.

Ждать так ждать… Горячий чай настроил штамповщика еще более энергично. Он выкурил сигарету и, закутавшись в футон, скорчился на площадке.

…Шел пятый день, а конца забастовки еще не было видно. Три раза полиция пыталась снять с трубы живой флаг, и три раза он отбивался к великому торжеству заполнявшей двор толпы. Жизнь на трубе приняла даже несколько размеренный характер. В шесть утра Нагано просыпался от скрипа, писка и стука раздвигаемых ставен и стен. В восемь появлялись полицейские. В десять у конторы останавливался коричневый лимузин господина Миура, делавшего вид, что не замечает забастовки. На рассвете Нагано выуживал со двора очередной завтрак и записку.

Впрочем, особых новостей в записках не было.

«…Господин Миура обещал полицейским за очистку трубы пятьдесят иен наградных… Не зевай».

«…Контора отказывается разговаривать».

«…Механики тоже бастуют. Господин Миура беседовал с репортерами и сказал, что заказы будут выполнены в срок».

Только на пятый день Нагано прочел:

«Контора приняла делегатов. Миура-сан уступает пять сэн. Держись!»

Последнюю записку Нагано прочел с трудом. Горели губы. Кровь шумела в ушах. Ночью было так холодно, что Нагано не мог согреться даже под футоном. Вероятно, когда работали печи, труба была теплой, по теперь ее бока, железная площадка, поручни — все было затянуто чистыми кристаллами инея.

Но особенно тяжелой была шестая ночь. Еще с вечера труба загудела от ветра. Пароходы стали раскачиваться, флаги повернулись в одну сторону и оцепенели, вода закипела даже в бухте, и через весь город прошли на восток три пыльных смерча.

Нагано сделал все, что мог сделать человек, застигнутый тайфуном на сорокаметровой высоте. Он завязал платком уши, лег животом на площадку и, пропустив руки сквозь прутья до самых плеч, стал ждать.

Ветер уперся в трубу с такой силой, что штамповщику показалось, будто площадка наклонилась.

Всю ночь пикетчики размахивали карманными фонарями и окликали Нагано. Но ветер мял и отбрасывал выкрики. Нельзя было передать и записки. Веревка, которую опустил штамповщик, вытянулась перпендикулярно трубе. Когда же тайфун стих и рассвело, человека-флага вовсе не было видно. Туман закрывал две нижних площадки.

…Нагано не видел даже конца громоотвода, даже лестницы, по которой он поднялся сюда шесть дней назад. Мимо него, обдавая запахом йода и рыбы, неслись белые клочья. Иногда они опускались ниже, тогда на востоке вырастали корабельные мачты, точно жесткие стебли болотной травы.

Нагано опустил веревку на двор. Теперь это совсем походило на ужение камбалы. Кто-то дернул веревку, давая сигналы. Нагано быстро вытянул сверток и в пакете с мандаринами нашел записку:

«Миура-сан согласен на все… Дождись ночи и слезь».

«Дождись ночи…» Такеда и здесь оказался предусмотрительным.

Нагано с трудом выждал сумерек. Щеки его горели, точно он выпил две рюмки сакэ. Он продрог, устал и так ослабел, что не мог сжать пальцы в кулак.

Штамповщик колебался, оставить ли свой красный платок на вышке. Все-таки он был совершенно новый и стоил пять сэн.

Наконец он привязал платок к громоотводу как можно выше и со скоростью водолаза стал спускаться вниз.

Когда оставалось не больше двух метров, Нагано разжал руки и спрыгнул во двор. Толчок оказался сильным — штамповщик шлепнулся на четвереньки. Он тотчас вскочил и побежал к воротам, но из-за сторожки наперерез уже мчались двое молодых людей в розовых широких штанах и детских пиджачках. Они смахивали на азартных легавых, и Нагано остановился, кляня себя за доверчивость.

«Легавые» набросились на него с хорошо оплачиваемым азартом. Из-за пятидесяти иен стоило постараться.

Он пытался отбиваться, но получил такой жестокий удар коленом в пах, что задохнулся.

Заломив штамповщику руки, они потащили его за ворота… Переулок был пуст. Полиция разогнала пикетчиков час назад. И только торговец мандаринами, высунувшись из палатки, сказал вслед процессии с деланным равнодушием:

— Са-а… И обезьяна падает с дерева.

1935

 

Клетка

— Я нахожу роль госпожи Иосукэ просто безнравственной.

С этими словами цензор наклонил голову, давая знать, что беседа окончена.

Надо было встать и выйти, по Кондо не двигался. В немом бешенстве он смотрел на оттопыренные уши и жесткий бобрик чиновника.

Погиб целый акт. Следы красного карандаша лежали на страницах рукописи, точно царапины, нанесенные ногтями.

У Кондо даже одеревенели от волнения губы, но, переборов себя, он сумел сказать ровным голосом:

— Извините, господин цензор… Но почему Иосукэ безнравственна?

— Извольте не спорить. Безнравственность есть безнравственность.

— Разве Иосукэ не может уйти от мужа?

— Вы рассуждаете, точно росскэ, — брезгливо ответил чиновник.

Кондо выскочил на улицу розовоскулым от злости. Он забыл даже спрятать рукопись пьесы в портфель и шагал, размахивая свернутыми в трубку тетрадями.

Пропали шесть репетиций. Конечно, если бы рабочий театр ставил дзидаймоно тысячелетней давности, если бы жены сидели у хибати, как на привязи, цензор не сказал бы и слова. Но какая дрянь этот с оттопыренными ушами! Безнравственно… Неприлично… И ни одного веского довода против…

Продолжая награждать цензора нелестными эпитетами, режиссер свернул на Дотамбори. Здесь подрабатывал в свободное время Цуда — драматург, помреж и старейший актер рабочего театра. Так делал весь коллектив, составленный наполовину из профессионалов, наполовину из любителей. Ито, Хагимура и Аришима работали на заводе газовых счетчиков. Томитян приходил на репетиции из гаража. О-Кику раскрашивала экспортные игрушки, гример и декоратор Сугамо преподавал чистописание в начальной школе, а О-Гин только на днях уволили из отделения Чосен-банка.

Как всегда, тротуары заполняли толпы фланирующих модерн-боев в сиреневых куцых пиджачках. Почти касаясь прохожих, свисали с бамбуковых шестов рекламные полотнища. Здесь звал к себе каждый вход. Улыбалась краем карминного рта круглоликая Комако-хара, хмурил огромные растушеванные брови похожий на малайца Цумасабуро Бандо, дрался веером против меча каменноликий Дэндзиро Окоци. На всем протяжении Дотамбори шел бой между американскими и самурайскими фильмами.

Еще размахивали щитами похожие на бойцовых петухов рыцари, еще сверкали на плакатах кимоно, но, простирая руки к хибати, уже сидел интернациональный Чаплин, раскатисто хохотал Дуглас и смущенно улыбался окруженный самураями Ллойд. Пиджаки чередовались с кимоно, гэта с ботинками на гумми-подошве, лакированные японские прически со стрижкой бокс, самурайские мечи с ковбойскими кольтами.

Когда Кондо вошел в кинозал, где Цуда давал объяснения к картинам, четырехчасовая мелодрама уже заканчивалась. Шла прославленная пьеса Фудея «Кобэй». Только что кредиторы унесли из семьи разоренного ремесленника Кобэя последнее кимоно малютки сына, и несчастный отец, решив убить и себя и сына, подошел к колыбели с ножом. Вот он наклонился, взмахнул ножом, и ребенок проснулся, увидел солнечные блики на лезвии, засмеялся… И отец, не имея силы опустить руку, вращает нож, рассыпая блики, забавляя ребенка…

Кондо услышал гибкий голос своего помощника. Цуда мастерски вел картину. Он подражал то резким, возбужденным голосам кредиторов, то высокому женскому голосу, то трагическому шепоту Кобэя-отца. Наконец, на высокой, скорбной ноте он закончил объяснения мелодрамы. В зале зажгли свет, и Кондо увидел квадратную голову Цуда.

Помрежу не нужно было рассказывать о встрече с чиновником. Взглянув в лицо Кондо, он только чмокнул губами и, подражая монотонному голосу цензора, спросил:

— Господин Кондо, когда же вы наконец кончите ставить безнравственные пьесы?

Это было сказано так удачно, что Кондо, не выдержав, улыбнулся.

Переговариваясь, они спустились к порту и подошли к цинковому пакгаузу, за который театр с трудом выплачивал триста иен в месяц.

Недавно тут штабелями лежали мешки, поэтому душный, горьковатый запах бобов еще пропитывал воздух; и отощавшие рыжие крысы жрали по ночам реквизит.

Кондо подоспел к началу репетиции. Труппа была в сборе, и, как всегда перед началом репетиции, в театре шел жестокий спор. Гример и декоратор Сугамо, благоговеющий перед театром Кабуки, отбивался от молодого коммуниста-шофера Томитяна, громящего консервативность великих актерских династий.

Рядом с ними на железной бочке сидел Такаги, студент философского отделения и автор трех пьес. Он отпускал длинные волосы и демонстративно носил черную косоворотку — признак крайней революционной непримиримости. При всем том он был страшным путаником, и Кондо не раз шутя замечал, что косоворотка Такаги сшита из лоскутков анархистских убеждений.

Недавно Такаги слышал лекцию о русском театре и теперь все время вставлял реплики, подбодряя Томитяна:

— Со-одес…

Но самый жаркий спор шел между Ито и Хамигура. Один из них должен был играть в новой пьесе роль банкира. Но ни Ито, ни Хамигура не соглашались взять эту презренную роль. Обоим хотелось играть Харуно — насмешливого, неуловимого для полиции, волнующего зал подпольщика Харуно.

Парни спорили так долго, что к приходу Кондо и Цуда успели охрипнуть. Теперь маленький Ито упавшим, осипшим голосом уговаривал противника:

— Помнишь, я в прошлый раз играл стражника… Скажешь, это приятная роль?

— Но все-таки это получше банкира.

— Я не умею играть банкиров. А ты хвастал, что исправлял газовый счетчик в квартире директора.

Но Хамигура не сдавался.

— Но ты толще меня, — сказал он упрямо, — ты толст, как банкир.

Актеры были готовы тянуть роль на спичках, но Кондо разрешил спор:

— Банкира никто не будет играть, ни ты, Ито, ни ты, Хамигура… Пьеса запрещена. Слышишь, Такаги?

— Слышу, — сказал студент без особого уныния. — Они хотят меня задушить, как задушили Кабаяси…

Это была его третья пьеса, и Такаги гордился ссорой с цензурой не меньше, чем своей шелковой косовороткой.

— Не «меня», а «нас», — поправил его Кондо.

— Но что же мы будем играть? — вздохнул Такаги.

— «Клетку».

— Как? Ведь сцена в тюрьме зачеркнута.

Кондо успокоительно потрепал его по коленке.

— Не будем спорить, — сказал он, подмигивая помрежу. — Господин цензор нам кое-что оставил. Ито и Хамигура, по местам!.. О-Гин, где вы?

Несколько крыс, спугнутые голосами и стуком тоби, пробежали вдоль рампы и скрылись в тени. Сугами — гример и музыкант — взял в руки сямисэн. Цуда снял канотье, развязал галстук и прыгнул на сцену. Началась репетиция…

…Полицейский пришел за двадцать минут до начала спектакля. Это был пожилой, старательный служака, потеющий от напряжения в своем и без того жарком мундире. Он сел на стул возле рампы, поставил между колеи саблю и сказал тоном начальника:

— Говорят, вы очень ловки… Однако играть сцену с клеткой вам не удастся.

— Благодарю вас! Она уже запрещена цензурой, — ответил Кондо сухо.

— Вы будете петь? Что именно?

— Китайскую песню.

— Однако она тоже опасна?

— Ее никто не запрещал, — сказал Кондо, багровея. Он уже начинал злиться, но Цуда тронул его за локоть и выступил вперед.

— Небольшой музыкальный кусочек, — добавил он с обычной усмешкой, — до-фа-ми-соль… Может быть, вы просмотрите ноты?

— Не желаю, — сказал служака, стараясь держаться величественно.

Резкий свет электроламп, освобожденных от колпаков, заливал отнюдь не праздничную толпу. Здесь было немало потертых вельветовых курток, шафранных спецовок матросов, дешевых европейских костюмов, фетровых шляп с обвисшими краями и грошовых пестрых кимоно. Несколько молодых парией — сезонных рабочих с Хоккайдо — явились сюда, даже не переодев хантэн. На их спинах, где красовались огромные фабричные клейма, можно было прочесть: «Цементный завод Аришима» или просто «Консервы Сато».

Первые скамьи, как всегда, занимали вагоновожатые и кондукторши из соседнего трамвайного парка, матросы, рабочие газового завода и северных судоверфей. Это был шумный, подвижной народ, чувствовавший здесь себя как дома и по-домашнему свободный в позах и жестах. Задрав ноги на сиденья, распахнув кимоно, они громко переговаривались и хохотали.

Только работницы чулочной фабрики — напудренные, стянутые грубыми оби, полудети, полустарухи — сидели в углу молчаливой испуганной кучкой. Они боялись всего: своих шумных соседей, шуток полицейского возле рампы, спектакля и больше всего завтрашнего разговора на фабрике. Зато сидевшая рядом с ними О-Кику не могла скрыть довольной улыбки. Это была настоящая победа — не каждому удается увести за собой кучку затворниц.

…Спектакль начался при полном свете на сцене и в зале. Так требовал полицейский, расположившийся у рампы с контрольным экземпляром пьесы. Кондо заранее рассадил по залу свободных от спектакля актеров. На их обязанности было подогревать зрителей репликами. Впрочем, в этом не было необходимости. Уже в первом действии полицейский и два шпика, сосавшие мятные конфеты, стали беспокойно вертеть головами, прислушиваясь к замечаниям, летевшим со всех сторон. А когда во втором действии одураченный провокатор явился с докладом в полицейский участок, несколько молодых голосов приветствовали его энергичным:

— Са-а… Бака дэс кимасита!

Одновременно на сцену упал и разлетелся гнилой мандарин. Однако большинство в зале продолжало молчать.

Резкий свет, блеск сабли полицейского и незнакомые соседи не настраивают на откровенность.

Наконец Кондо выключил свет. Это развязало языки. Трамвайщики и матросы стали перекидываться шуточками по адресу полицейского, с трудом разбиравшего текст. Обильные реплики, полетевшие на сцену, заметно подогрели атмосферу. Чувствуя подвох, полицейский громко распорядился:

— Эй, вы, дайте свет!

— Тетто маттэ,— сказал Кондо успокаивающе. — Ох, эти монтеры! Всегда что-нибудь напутают…

И он скрылся за кулисами, где Цуда, одетый в форму японского полицейского, уже наклеивал усики.

— Хорош? — спросил он, грозно надувая щеки.

— Хорош-то хорош, — сказал Кондо, с тревогой разглядывая щегольской китель Цуда, — только не слишком ли?

Цуда щелкнул по фантастической кокарде, нацепленной на полицейскую фуражку.

— Но-но! — сказал он, смеясь. — Смотри, милый, лучше… Это Шанхай. Настоящая китайская форма. Ну, бегу…

Он поднял хлыст и, выпятив грудь, выкатился на сцену.

Началось финальное действие. Зрители видели тюрьму и бамбуковую клетку. В клетке сидели делегаты бастующих. Они протягивали сквозь прутья голые руки и сжимали кулаки. Клетка раскачивалась и скрипела. Возле нее, подбоченясь, играя хлыстом, ходил надзиратель — Цуда.

Заметив знакомый мундир, полицейский приподнялся и раскрыл рот, но подоспевший вовремя Кондо шепнул:

— Заметьте: китайский герб и четыре шеврона на рукаве. Шанхайская форма.

Служака снова уставился в перечеркнутые цензором страницы. Он ждал первого слова, нарушающего запрет, но стражник — Цуда — медлил. Он молча ходил вокруг клетки, то щелкая бичом, то тыкая рукояткой в лица заключенным, то испуганно отскакивал в сторону. Трусливый, жестокий и наглый, он явно издевался над заключенными, и легкий нетерпеливый гул стал нарастать в зале.

Начинался бунт… Клетка трещала… Прошло уже несколько минут, но ни тюремщик, ни заключенные не проронили ни слова. Слышны были только не предусмотренные цензурой щелканье плети, шаги тюремщика, скрип бамбука и шум вентилятора, укрепленного над головой зрителей.

Драма превратилась в пантомиму.

Молча сотрясали клетку и беззвучно шевелили губами заключенные.

Молча прыгал, щелкая по голым рукам, стражник — Цуда.

Молча смотрели на сцену музыканты, отложившие в сторону инструменты, только цуцуми глухо бормотало в темноте.

— Однако они играют, — сказал полицейский, начинавший наконец понимать, в чем дело.

— Однако они молчат, — ответил Кондо в тон. — Разве они сказали хоть одно слово?

…Тюремщик взмахнул плетью и поскользнулся. Он упал возле клетки и тотчас испуганно бросился в сторону. Но одна из протянутых рук успела схватить его за плечо. Одна, и сразу вторая… третья… десятая… Двадцать рук — сто жадных, неистовых в гневе, нетерпеливых, иссеченных плетью пальцев впились в мундир стражника, так напоминавший японского полицейского.

С треском разлетелось несколько прутьев. Раздался нетерпеливый топот гэта. Молодые, озлобленные голоса закричали:

— Задуши его!

— Не выпускай!.. Крепче!

— Послушайте, господин полицейский…

— Ага… Ину дэс!

Вместо актеров кричал зрительный зал. Десятки глоток выкрикивали то, что вычеркнул карандаш цензора. О-Кику, сидевшая рядом с чулочницами, почувствовала, как ее пальцы сжала чья-то горячая рука. Молоденькая работница, почти девчонка, дрожа, повторяла:

— Так и надо… так и надо…

Потом она оглянулась вокруг, спряталась за спину соседки и расплакалась. Первый раз за свои пятнадцать лет она видела, как бьют полицейского.

Служака растерянно переводил глаза то на рукопись, то на сцену. На его глазах рвали на части японский мундир. Наконец, потеряв голову, он гаркнул:

— Молчать!

Раздался смех… Клетка рухнула, и тюремщик был растерзан при явном сочувствии зрителей. Тогда, подняв руки, сжимая в кулаках обрывки веревок и куски бамбука, победители запели «китайскую песню». Путаясь, перевирая незнакомые свистящие слова, они пели «Интернационал», неуклюже переведенный на китайский язык.

Но навстречу китайским словам и бренчанью сями-сэна уже летело японское эхо. Свежие струйки новых голосов вливались в знакомую песню. Подхваченная трамвайщиками, студентами, докерами, она с каждым куплетом звучала все грозней и стройней. Ей становилось тесно в железной коробке пакгауза, и наконец, точно не выдержав напора нарастающих звуков, распахнулись двери, выпуская в темноту разгоряченную толпу и песню. У самого выхода ветер принял песню в охапку. Он поднял ее над городом, над мачтами сонных кораблей и расшвырял по кварталам…

…На сцене театра обнаженный по пояс Цуда стирал тряпками грим и пот. Увидев Кондо, он пожаловался с комическим отчаянием:

— Уф-ф… Нельзя же так щипаться!.. Еще один спектакль, и моя шкура разлетится по швам.

И он засмеялся, разглядывая свои сильные руки, покрытые свежими синяками.

1935

 

Рыбья карта

Трое суток я ехал степью, среди неоттаявших пашен и мертвой, высокой травы.

Шел март. Лед еще резал у берега рыбацкие каюки{Каюк — плоскодонная лодка.}, но голубые чистые тропки уже разбегались из лиманов к повеселевшему морю. Все чаще и чаще попадались мне старые байды, изнемогавшие под тяжестью ветра и рыбы, темные конусы соли и чаны, полные льда и тарани.

Я объезжал лиман, разыскивая Григория Гончаренко, неутомимого следопыта тарани и сельди. Старика знали всюду. Но легче было встретить осетра в грудах камсы или тюльки, чем седую голову Гончаренко среди тысяч ловцов, населяющих берега урожайного моря.

Судя по рассказам соседей, он был неистов в погоне за рыбой. Настоящий морской охотник — упрямый и крепкий, как мореный дубок. Трудно было сказать, когда Гончаренко обедал, где спал и сушил сапоги.

Он жил на краю Кущевки в щегольской хате, крашенной голубой крейдой. Я заезжал туда дважды, и каждый раз жена Гончаренко — рослая сутулая старуха в ватнике и железных очках — отвечала сурово:

— У мори…

А море дышало туманом, и тысячи байд, похожих друг на друга, как овцы в степи, паслись между Азовом и Керчью.

— Бабусю, бабусю, где же он ночует?

Глухая, а быть может, упрямая, она повторяла все тем же суровым баском:

— Кажу вам… у мори.

И снова навстречу коню бежали столбы, и звонкий шлях, и ветлы с мелкими брызгами зелени.

Я продолжал погоню вдоль берега, от костра к костру, от пристани к пристани, надеясь застать Гончаренко в родной обстановке, среди тарани и влажных сетей, на фоне азовской воды, — и не мог угнаться за парусом.

Однажды совсем близко поднялся передо мной столб дыма. Я кинулся к берегу, но ветер уже заметал следы гончаренковой байды.

Наконец дрожки вытрясли из меня последние остатки терпения. Я хотел уже вернуться в Азов, когда в плетенку подсел пропыленный дядько, подпоясанный обрывками сети.

— Кажуть, вы тоже по Гончаренкину душу? — спросил он, обрадовавшись. — Тоди идемо до Кущевки.

И мы снова помчались к знакомому дому с флюгерком из сухого осетра, где пятый день Гончариха грела на печке шерстяные носки.

Спутник мой оказался ходоком из-под самого Мариуполя. Ехал он действительно «по Гончаренкину душу», с трудным заданием переманить удачливого бригадира в рыбацкий колхоз «Долг моряка».

— И вы думаете, Гончаренко к вам перейдет?

— Ежака голой рукой не достанешь, — сказал мой спутник уклончиво. — Треба лаской… За сердце цеплять.

Он посмотрел на меня испытующе, точно сомневаясь, стоит ли доверить первому встречному тайну, и вздохнул:

— Е у мене…

Я сделал вид, что интересуюсь стаей скворцов. Ничто не успокаивает подозрительность лучше, чем равнодушие.

Поколебавшись, он снял шапку и достал из подкладки лист добротной бумаги с надписью: «Сальдо».

— …Е у мене одна пидманка.

Подскакивая на дрожках, мы силились разглядеть неясный почерк «пидманки».

— Читаты не треба, — сказал «сват» терпеливо. — Ось слухайте… Хата новая под черепицею — раз, колодезь дубовый — то два… Пятьдесят вишен-трехлеток и семьдесят абрикосов — то три. А що вы скажете про ледник? А две железные кровати з иллюстрацией маслом? А венские стулья?

Были тут еще ульи, теплый собачник, полгектара огорода, четыре мешка угля, парниковая рама и даже медная лампа с двумя абажурами.

— Что ж у вас, рыбы нет? — спросил я, когда «сват» спрятал в шапку «пидманку».

— Рыба-то е, да миста не знаемо.

— Места?

— Ну а як же ж, — заметил «сват» философски. — Люди шлях мают в степу, птица у неби… А рыба що? Дурна она була б, колы шляху соби не шукала.

— Гончаренко тот шлях знает?

— Гончаренко все знае, — сказал «сват» угрюмо, — у нього на рыбу секрет е.

Было уже изрядно темно, когда по разбитой дороге мы добрались, наконец, до Кущевки. Заметно свежело. Волны уже переговаривались глухими басками. Крутой ветер скачками мчался вдоль берега, и высокое, чистое пламя гудело в степи, где школьники жгли бурьян.

Гончаренковцы только что вернулись с моря. Человек пятнадцать ловцов стояли по бокам сети, растянутой вдоль темного сарайчика. То был отменно рослый, молчаливый и крепкий народ, одетый, точно по форме: на всех были черные шапки, ватные куртки с кожаными обшлагами, красные кушаки и неимоверные сапоги, которых не берут ни соль, ни камни, ни лед, ни морская вода.

Они работали молча. Слышно было только, как в углу шипит примус, придавленный котлом со смолою.

— А шо, толсто шла рыба? — спросил мариуполец, плохо изобразив равнодушие.

— На нас хватит, — осторожно ответили старики. — А вы кто?

— Инспекторы, — отважно соврал мариуполец и тут же попятился, потому что рыбаки стали дружно ругать скверную снасть и протравку, от которой «тарань мре, як от воспы».

— Добре, добре… Товарищ Гончаренко вернулись?

— А бачите чоботы?

И точно: огромные, будто отлитые из чугуна сапоги висели возле двери Гончаренковой хаты. Так же неправдоподобно велик был окаменевший брезентовый плащ, еще сохранивший отпечаток тела хозяина.

Но больше, чем великанская одежда, удивил нас сам Гончаренко. Вместо богатыря рыбака мы увидели плешивого босого старичка, сидевшего на скамье возле печи. Голые пухлые ноги его были погружены до колен в лохань с горячей водой.

Увидев нас, Гончаренко смутился.

— Ревматизм наша болезнь, — сказал он, заулыбавшись. — Лечусь вот.

Никак не походил на прославленного бригадира босой и ласковый старичок, скакавший перед нами, точно мальчишка, на одной ноге, чтобы не замочить половиц.

Мы разговорились, и мариуполец с места в карьер стал жаловаться на подвесные моторы, что пугают своим треском тарань. Гончаренко не возражал, но и не поддакивал гостю, вздыхал, гмыкал, подкручивал лампу к, наконец, предложил чаевать.

Пили долго. Хозяин о деле не спрашивал. «Сват» подмигивал мне украдкой, давая понять, как тонка и деликатна игра в свои козыри. Опытный сердцевед, знаток уловок тарани, он знал, как опасна поспешность.

Наконец он начал издалека, точно подтягивая своими огромными багровыми ручищами сеть, полную рыбы.

— Скучная у вас, Григорий Максимыч, природа…

— Га? Скучная? А ничого соби, — благодушно сказал Гончаренко.

— Кажуть, воздух тут вредный… гнилой…

— Гнилой? А мабуть, и так.

Мариупольский «сват» плел разговор прозрачный и длинный, как невод, и только когда Гончаренко стал позевывать, была извлечена из шапки «пидманка» и приступлено к делу.

Гончаренко слушал молча, кивая головой каждому пункту. Видимо, чтение доставляло старику откровенное удовольствие. Он жмурился, посмеивался и все время подталкивал нас локтями.

— А ну, ще раз, — сказал он. — Як це там? Хата… Колодезь… Три бочки… Ступа…

«Пидманка» была зачитана снова. И счастье чтеца, что он не заметил ядовитой стариковской усмешки, гнездящейся в усах Гончаренко.

— Ну, так як же? — спросил мариуполец.

Хозяин вздохнул и подумал.

— Тонули у нас в позапрошлом году в страшенный мороз трое коней, — сказал он негромко, — мабуть, слыхали? Кобылка и два меринка… В море тонули… Ой, тяжко ж гибла худоба! Колгосп молодый. Рыбаки новонаплывшие… Я в разводье с ножом. «Хлопцы, рижьте постромки! Хватай за гривки!» Так нет же, трясутся. Смотрят, як старик рачком по льду лазит.

— Ну и що же? — спросил мариуполец.

И вдруг Гончаренко озлился.

— Как що? — закричал он стариковским, застуженным тенорком. — А с кого десять часов ледяная корка не слазила? С меня или с вас? Нашли себе дядю… Мне ревматизм кость перегрыз.

Разобиженный, ощетинившийся, он долго фыркал в темноте, когда все улеглись спать. И, засыпая под мерные залпы прибоя, я услышал, как мариуполец пошел с последнего козыря.

— Григорий Максимыч, — прошипел он отчаянно, — кажуть, е у вас секретная рыбья карта. Вы же старый… продайте… Ей-богу, продайте.

— Карта не карта, а тезис могу одолжить.

— Нехай буде тезис, — сказал «сват» покорно, — абы рыба шла.

— Ну, так слухайте. — Он откашлялся и, точно диктуя, важно сказал: — Моя куртка не от моря, от пота соленая. Шукать рыбу треба. Рыба красный флачок не выкидывает.

— Ну?

— Ну и все.

— Жадный вы человек, — сказал мариуполец с искренней грустью.

Я проснулся от стука и не узнал Гончаренко. Погруженный в тяжелые сапоги, накрытый, как колоколом, огромным плащом и зюйдвесткой, из-под которой торчали седые усы, теперь он, бесспорно, был флагманом рыбацкой флотилии.

Шагая на цыпочках, он снял со стены дешевый школьный компасик, повесил на шею пестрые варежки и вместе с мариупольцем вышел во двор.

Я быстро оделся и нагнал их среди огорода. Гремя плащом, Гончаренко рысцой спускался под гору. Рядом со стариком, сбиваясь с тропы на огородные грядки, шел высокий взлохмаченный «сват».

Они прошли через сад, затопленный запахом рыбы и мокрой коры, и направились к берегу. Ветер упал, и рыбаки уже стаскивали на воду плоскогрудые байды. У самого берега я услышал, как мариуполец прогудел над головой бригадира:

— Григорий Максимыч, так як же, вы ж уважаете сливы?

— Я все уважаю, — сказал Гончаренко сердито. — Все, кроме дурнив. Бувайте здорови.

Он прыгнул в лодку. Медленно развернулся сырой, толстый парус, и байда ходко пошла к Утиной косе.

Тут я заметил, что «сват» смотрит на меня нехорошо, с неприязнью, точно на пройдоху соперника.

— Чи вы не з «Красного хутору»? — спросил он тревожно.

— Нет… Я… инспектор.

«Сват» не понял шутки. Снял шапку и нащупал в подкладке «пидманку».

— Треба козу додаты, — сказал он упрямо. — Старики молоко обожают.

1935

 

Горячие ключи

Разрешите, я свечку задую. Разговору темнота не помеха, а комарам — все меньше соблазна.

Если случится ехать в Актюбинск, через реку Илек, вспомните Федора Павловича. Скажу, не хвастаясь, — мост славный. Деревянный, без свай, а середочка выгнута аркой. Я, как зажмурюсь, сразу его представляю: для плотника воображение — первое дело.

У сосны, дорогой товарищ, жизнь по кольцам считают, а у нашего брата — по новым домам. Вот и прикиньте: в Самаре домов моих немало, с десяток, в Ардатове — шесть, в Актюбинске — двадцать пять штук. На фосфорном комбинате бараки тоже нашей руки.

Телеги, бочки и кадки разные, ясно, в счет не идут. Хотя тоже вспомнить приятно. Живешь на Камчатке, а колеса твои черт-те где, по чувашским проселкам стучат. Великая сила — плотники! Без топора люди и посейчас бы в обезьянах ходили. Я б тому человеку, что топор изобрел, поставил бы медный статуй на горе Арарате. Сто сажен! И надпись бы выбил: «Вот он, настоящий Адам человечества».

…Сколько срубов загнило, топорищ изломалось, сколько щепы Волга угнала, а я все живу. Удивительно жилистое существо человек!

Три раза о гроб спотыкался, ребра помял, а душу не вытряс. У плотников она по-хозяйски — на столярном клею. Один раз под Казанью всерьез замерзал. Спасибо татарам, — как леща, в бочке оттаяли. Из-за этого случая у меня — окаянное дело! — каждый февраль чирьи вскакивают и ногти секутся.

А еще был случай на фронте. Там нас немцы кое-чем угостили. Газ, что роса, светлый, веселый: лесом свежим, ландышем тянет. А пройдет день — и завял человек, точно в лицо купоросом плеснули. Прежде у меня глаз был плотницкий, верный. Стружку снимал — хоть самокрутку верти. Бревна без бечевки тесал. А теперь…

Всего не расскажешь. Разно в жизни случалось. Дома ставил, плотников обучал, веялки правил, ободья гнул, шорничал понемногу, а как перевалило за шестьдесят — сел под Алатырем в «Парижской коммуне». Ну, думаю, сточу последний топор — и баста. Да вдруг и махнул на Камчатку.

Вдруг — это только так говорится. Меня конюх знакомый подбил. «Почитай, говорит, газету. Требуются на Камчатку люди обоего пола, любых специальностей. Поездка в оба конца за государственный счет». Вот тут-то я и задумался. Если бы в Самару позвали, с твердой совестью отказался, — мало я там щепы нарубил? Иное дело Камчатка, край необжитой, лес по топору, земля по плугу скучает.

Понятно, я не сразу поехал. Стал прислушиваться. Одни говорят: Камчатка на манер Сахалина. Сверху туман, вокруг — лед вековой, а питание консервное. Воробьи и те не выдерживают — от сырости у них перья не держатся.

Другие говорят — ничего. Климат нормальный. Вулканы свое отыграли. Береза растет, тополь. А заработки такие, что инженерам даже не снятся. Простые ловцы по восемь тысяч за сезон получают.

Рассказывать, как собирался, не буду. Дарья Григорьевна, жена моя, огородница, на Камчатку со мной не поехала. «Истомишься, говорит, в море. Не всем бродягами быть».

Четыре сына живут отдельно, тоже затею мою не одобрили:

— Неладно, батя, задумал. Топор-то оставь. Тесать нечего будет. Кругом мох да синий лед океанский.

— Погоди, — отвечаю, — отца хоронить. Я еще домов с полсотни свяжу из камчатского леса. А там увидим.

Ладно. Поехал со мной сын Андрей и еще тридцать пять плотников. Мастеров я сам отбирал.

Мечтал я всех тридцать пять довезти. Да не уберег. Растащили ребят в Приморье по стройкам. Доехал на Камчатку сам-дюжина, и сын Андрей в том числе.

Удивления у нас Камчатка не вызвала. Воробьев, правда, не видно. Щуки не водятся. Пчел не встречал. Остальное все то же.

Между прочим, когда скажут, что камчатский лес трухлявый, а земля слабосильная, — отвернитесь и плюньте. Тополь здесь добрый. Береза камчатская, если пропарить да высушить, заповедному чувашскому дубу не уступит. У меня в сенцах бруски лежат: заденешь ногой, как чугунки звенят. Камчатское дерево растет не спеша, с натугой, борется с ветром, пургой, оттого и жилисто.

А земля здесь богатая. Видели у меня огурцы в кадке? Думаете, материковские? Нет, самые камчатские. Капуста кочнуется славно, лист крутой, чистый. Картошки штук по двадцать под корнем, и любая с кулак. Тут бы по-настоящему сеять ячмень двухрядный да гречу.

Да. Так я опять в сторону сбился.

На комбинате рыбном школу заметили? Сруб там чужой, а двери нашей работы. Меня всегда по дверям можно узнать. Станешь закрывать — ни скрипа, ни стука не будет. Только фукнет слегка. Хорошая дверь всегда с духом должна закрываться.

Мост на висячих канатах — тоже наш крестник. На Камчатке реки не больно широкие, но с характером — трехпудовые камни как репу швыряют.

Направили меня бригадиром на Горячие ключи сани делать. Приехал я сюда — и ахнул. Лежат голые камни, меж ними кипяток бьет. А из одной ямины через каждые семнадцать минут фонтаном вода поднимается. Сначала со дна пузырики скачут, точно искры, потом кипяток начинает шуметь. Пошумит минуту и снова в камни уйдет.

Сначала я боялся от землянки далеко ходить. Вокруг горячие лужи, иные грязью плюются, иные на манер чайников пар выпускают или дышат тихонько, будто во сне. Потом привык. Вода здесь целебная, серой пахнет, не уступит йоду. Как-то порубил я себе ногу, выкупался в горячем ключе, и стала рана затягиваться.

Ужасная сила! Тут по соседству в скале охотники ванночку вырубили. Наловчились лечиться. Теперь без фельдшера какие хочешь болезни вытравляют. Ревматизм пара боится, туберкулез — серы, чесотка — кислой воды. Если же пальцы дрожат или сердце заходится, нужно железную воду пополам с грязью мешать… Вы не смейтесь! Один рыбак сухорукий год у меня прожил, все главную жиду распаривал. Полный курс не осилил, сердцем размяк, зато сани левой рукой здорово гнуть научился. И на этом спасибо!

Вы меня, товарищ, за болтливость простите. Место здесь тихое, галок и то не видать. В прошлом году я душу на одном ученом отвел. Вы его по Москве должны знать. Алексей Павлович. Собой плотный, немного на бабу похож, а шея от комаров полотенцем обмотана. Все температуру ключей измерял.

Теперь у нас вроде поселка. Сосед — тоже плотник. Поставили два дома да мастерские. Вокруг ключей земля жирная, сильная — огороды разбили.

На Горячих ключах дерево распариваем, дужки, полозки выгинаем. Стульев штук триста для рыбаков сделали. Сорок конных саней — свистни, сами пойдут, тридцать нарт собачьих да полета лыж с нерпичьей шкуркой.

Андрюшка мой на комбинат подался, к девкам поближе. А я вот живу, изба моя на теплых камнях стоит. Зимой, если зябнется, открою половицу — теплом снизу веет. Сопки в снегу, а гейзер шумит, кипятится. Не поверите, зимой трава растет — тонкая, шелковистая.

Кипяток тут круглые сутки бесплатный. Я уже забыл, когда самовар раздувал, все с чайником к гейзеру бегаю. Медвежью тушу на вертеле в один час увариваем.

Вы меня извините — людям спать не даю. А у меня от планов бессонница. Хотел бы я над самым главным гейзером вышку построить, чтобы народ сухим паром лечился. Я так полагал: вышку строить на манер каланчи.

Наверху решетка из березовых брусьев, над решеткой полотняный конус с окошечком. Так у человека тело в пару будет, а голова на чистом воздухе. Можно, конечно, для порядка градусник вывесить и санитара с часами поставить. Надо бы только трубу да медных кранов штук десять. Вы не из техников? Дали бы ящик гвоздей трехдюймовых. Жалко поди? Вот и все так инспекторы, губами почмокают, а вышка — в мечтах.

Ладно. Дело десятое. Я хотел вам про самое главное. Видели Охотское море? Вода очень невзрачная — серенькая, рябая. Кажется, против Каспия или Черного моря пшик один. Иная рыбеха километров за полсотни от моря заберется — воды в речке с ладонь, так нет, ляжет на бок, плещется, прыгает, и все вверх, вверх.

На лосося под осень страшно смотреть: нос загнется крючком, зубы торчат, на спине горб. До того изобьется о камни, что мясо лохмотьями. Уж глаза-то не видят, а живет, тянется вверх. Материнская сила сильнее смерти. Хоть погибни — да потомство оставь.

Есть такой рыбий закон — где лосось народилась, там она икру мечет и смерть принимает. Два года камчатская рыба бродяжит, всю Японию кругом обойдет, в Америке побывает, а на третий год тоска возьмет по речной сладкой воде. Тучей на родину рыба идет, точно по всем морям сбор проиграли. И никогда реку не спутает. Удивительно домовитая тварь!

Почему это так, судить не берусь. Возможно, лет с тысячу назад какая-нибудь рыбья парочка отнерестилась в реке, а потомство этого случая забыть не может. Моря обмелели, реки повысыхали, лосось же все ходит по старой тропе.

Спите, товарищ? Если надоело, скажите: я буду про себя говорить. Алексей Павлович, тот замечательно слушать умели. Сам седьмой сон досыпает и все-таки носом тихонько поддакивает: гм-угу, гм-угу. «Это, говорит, у меня университетская закалка».

Для Камчатки рыба — что для Кубани пшеница. Удивительно урожайное море. Люди рыбу вычерпывают, чайки клюют, собаки, нерпы круглый год кормятся, медведи и те рыбачат, а все косякам края не видно.

Я, когда в первый раз настоящий рыбный ход увидел, глаза руками протер. Верите, вода в речке кипит. Катер пройдет, за винтом полоса рыбьей крови. В тысяча девятьсот тридцать пятом году дохлая рыба на берегах метровым навалом лежала.

Сказать по правде, не рыбаки здесь рыбу ловят, а она — рыбаков. Сельдь невода топит, горбуша сама в руки скачет, треска на голые крючки налетает. Здесь народ набалованный. Если за один раз черпнет меньше ста центнеров, так уж и нос воротит. На середину моря никто не заглядывает. Все сверху берут, фарта, дикого счастья ищут. Начерпает человек за неделю тысячу бочек — год будет руки в карманах держать.

Насмотрелся я в деревнях, как дуракам богатство идет. Вижу однажды — стоит на костре ведро, полно свежей красной икры. Бабка старая трубочку курит, варево щепкой помешивает.

— Зачем, старая, варишь?

— А собацкам.

И верно: на привязи сидят псы, облизываются.

— Знаешь, — говорю, — старая, за такое ведро на материке двести целковых дадут.

— Нам это ни к цаму.

— Разве не солите?

— А ты цто, икрянщик?

— Нет, я плотник.

Посмотрела на меня бабка и махнула рукой.

Вот я и думаю. Заводов у нас на Камчатке немало, размах есть, а хватки хозяйской не слишком заметно. Земля по уюту скучает. Поставить бы сюда хорошего начальника из военных или из плотников. Он бы из кеты соки выжал. Мясо на консервы, брюшки в коптилку, хвосты в клееварку, чешуйку на жемчужный завод. А другую рыбу вместо рассола прямо на лед и в натуральном виде на материк. Полагаю, что так оно вскоре и будет. Порядок только сначала следует навести.

На комбинатах люди как птицы живут. Весной в палатках галдеж, ярмарка, а чуть лист пожелтел, море зашумело, и берег пустеет. Одна память, что консервные баночки на песке. Смотреть неприятно.

Во сколько миллионов такая цыганская жизнь обходится, сказать невозможно. Я бы на месте Калинина такое безобразие воспретил. Пусть рыба бродит, или зверь, или птица. Ими вместо мозгов живот управляет. Человек же должен на месте сидеть и землю себе подчинять.

Каждому важно свое назначение найти. Я, например, плотник и парикмахером, так полагаю, не буду. А вот обследователь один приезжал, тот семь специальностей переменил. Так же вот ночью разговорились.

— Я, — объясняет, — теперь экономист, а прежде был финансистом, а еще раньше товароведом и старшим инспектором.

— Значит, — отвечаю, — вы вроде Михайлы Ломоносова, все достигли?

— Не все, но немного есть.

— Скажите тогда, ради бога, как отличить горбушу от чавычи?

— Ну, это мне неизвестно. Я экономист вообще.

— Значит, — говорю, — скоро на материк?

— Из этого вовсе ничего не значит. Куда нас поставят, там мы и будем народу служить.

Поговорили еще с полчаса. Разнежился он на медвежьей шкуре и сознался:

— А впрочем, дед, верно, уеду. Жена в Москве, а мне туман местный на сердце влияет.

Думается мне, товарищ, что много бродит по Камчатке посторонних людей. Сам — здесь, чемодан — в дороге, а жена — в Таганроге. Экономисты для своего кармана.

Спите, товарищ? Сказать вам по совести, скучаю немного. Знать, что на Камчатке останусь, — привез бы ульев с десяток, яблоню-антоновку или пару анисовок. На вишню не надеюсь, а яблоня — твердо знаю — на Камчатке привьется.

Перезимую, а по весне поеду в Чувашию колхоз поднимать. Народ в меня верит, пойдет. Я уж и места здесь для домов приглядел. Сына моего Андрюшку женить пора. Здешние девки — дерзкие, верченые. Поеду волжаночку поищу.

Вот тогда и приезжайте в Ключи. Антоновку не обещаю, а мед камчатский к чаю будет.

1937

 

Егор Цыганков

В семьдесят лет потянуло Егора на север. Не бродить, не искать, как прежде, жар-птицу в тайге, а пройтись по земле не спеша, без пилы и лопаты, легким шагом милого гостя.

Пить бы чай на базарах, спать на сене, беседовать в поездах и дойти наконец до золотого ключа, что шумел когда-то от Байкала до самого Питера.

Здесь он первый построил шалаш из корья, первый принял в ладони окатное, тусклое золото.

Был Егор знаменит по-дурному — пестро, горласто. Носил шаровары синего плиса и золотую серьгу, катал в тарантасе голых арфисток, запивал солонину шампанским. Жил лихо, угарно — год в тайге, день в трактире. И слава носилась, как тень, за курчавым, хмельным приискателем.

«Егоркин ключ» — так было отмечено на всех картах и написано на деревянном столбе возле первого шурфа. Егоркин ключ! Навек! Навсегда!

Он часто с тревогой и болью вспоминал о столбе. Если что и осталось от легкой Егоркиной славы, так только бревно: смолено дерево переживает людей.

Миллионщика из Егора не вышло. Через тридцать лет, помятый, остывший, испробовав все, что возможно, он пошел в сторожа на молочную ферму. Работа была нетрудная, но обидная. Не в характере Егора было ходить по ночам вдоль коровника.

Он часто рассказывал приятелям о знаменитом ключе, где жили в приисковой лесной простоте: дымно, страшно, весело, дико. Рассказы были как солдатские сказки — бравые, озорные, но с какой-то непонятной горчинкой, точно Егор и жаловался на что-то, и тайно завидовал.

Да, пожалуй, так и было. Хоть и бежал он от золота, от цинги, от таежного гнуса, хоть женился и вырастил трех сыновей, а беспокойство осталось. Рано ушел… Ослабел. Не дождался, когда золото снова улыбнется с лотка. Тайные мысли, как табачная пыль в кармане: хочешь — мой, хочешь — тряси, а положишь в него кусок хлеба — и опять старая горечь махорки.

Если слушали Егора, то с усмешкой. Никто из приятелей не верил ни в золотой ключ, ни в самородки величиной с конскую голову. И частенько, прохаживаясь один вдоль забора, Егор-приискатель отводил душу с Егором-сторожем, и оба были довольны.

…Сыновья помогли Егору деньгами. Старший, счетовод кондитерской фабрики, обстоятельный и важный (отец его немного побаивался), медленно отсчитал двести сорок трешками. Младший, шофер такси, говорун и насмешник, неожиданно отвалил восемьсот. «Дурак, легко кидаешься», — подумал Егор с неприязнью, но деньги взял и даже поцеловал сына в щеку.

Зная, как страшна дорога на прииск, он тщательно подготовился: кроме парадных сапог из плотной гамбургской кожи, заказал пару ичиг — просторных и легких, точно чулки, насушил ржаных сухарей и в мешок, вместе с продовольствием и носильными вещами, положил тополевый лоток, бересту, накомарник и спички в железной коробке.

И ушел.

Отговаривать его не пытались, да и надоел всем Егор своей глухой воркотней. Он был из той упрямой стариковской породы, для которой рожь в старину была выше, солнце ярче, куриные яйца крупнее. Рослый, носатый, с жестким ртом хитреца и колючими голубыми глазами.

…На шестые сутки Егор слез в Чите и обрадовался городу, как милому другу. Все здесь было знакомо по прежним поездкам: и прямые тихие улицы, и театр с фасадом в виде лиры, и сад за белой оградой, и краснощекие бурятки в стеганых шапках с кистями, и песчаная нагорная часть, где сосны растут в палисадниках, как на юге акации.

Целый день он ходил по городу, открывая знакомые улицы и дома, и постепенно радость сменялась досадой. Стало заметно, что мил-друг не брит. Заборы рассыпались, тротуары сносились, обшарпанные дома глядели невесело. Вместо извозчиков, увязая в песке, ездили два грузовика с фанерными будками, в каких обычно возят хлеб. Кондуктора называли их горделиво — такси, а пассажиры — собачьими ящиками. Сразу было заметно, что сильный город находится на заштатном положении.

Но еще досаднее стало Егору, когда он пропустил подряд шесть поездов на восток. То ли другие пассажиры были нахрапистее, то ли не в ту очередь Егор попадал, но каждый раз, когда он добирался до кассы, окошко было закрыто.

Он собирался втихую протиснуться в тамбур и уже соображал, как вернее обойти контролера, но в последнюю минуту кто-то из соседей сказал:

— Эх, отец! Было бы у тебя денег потолще — летел бы самолетом! Приисковые все летают.

Приисковые! А почему бы и нет? Егор даже обиделся. Мало, что ли, пито-сорено в этих местах? Самокрутки из сторублевок крутили. Всю Аргунь спиртом поили. А портянки из бархата? А верблюжьи тройки в парчовых попонах? Да помнит ли кто Егоркино дикое золото? Фартовые деньги что степные ручьи: вздулись, отшумели, а караси опять на мели.

Стакан коньяку, пропущенный натощак у буфетной стойки, окончательно разрушил сомнения старика. Триста целковых? Ну и что ж! Разве нельзя пошуметь немного под старость?

И только на аэродроме, получив талон с голубой полосой, Егор понял, что сделал глупость.

Летчик, мальчишка в волчьей куртке и фетровых сапогах, не понравился старику: тонкорук, жидок, вертляв. Да и машина была ненадежная — слишком легка, обшитая крашеной парусиной.

В тесную кабину влезли вдвоем с молодым техником, добиравшимся на север из Крыма. В городе техник купил арбуз, но доесть не успел и держал остаток на коленях завернутым в бумагу. Они летели в одном направлении. Егор — на Егоркин ключ, техник — в город Удачный, где выстроили недавно химический комбинат.

Не успели они расположиться удобнее, как винт взревел, увлекая машину вперед. Мимо бортов понеслись клочья травы, бумага, солома. Самолет затрясся, пробежал по площадке и замер. «Не берет!» — подумал Егор облегченно. Он уже хотел вылезти и потребовать деньги обратно, но, взглянув за борт, испугался.

Самолет низко висел над дорогой, а навстречу неслись крыши, утренние, длинные тени стогов, телеги, коровы, кусты. В морозном воздухе слоями плыл дым. Чита уходила на запад, подмигивая светофорами, стеклами, последними фонарями… Боком, боком упала вниз галка, нырнул под крыло самолета паровоз. Иней на плоскостях самолета сверкал нестерпимо — шли прямо на солнце.

Вдруг город накренился, завертелся и степенно и плавно, точно карусель на разбеге, а небольшое озерко за мостом стало боком — вот-вот опрокинется в степь.

Арбуз упал и покатился под ноги. «С ума спятил, чертов мальчишка. Лево! Лево! Эх, жизнь!» И Егор поспешно вобрал голову в плечи.

Так, зажмурившись, вцепившись в борта, с бородой, задранной к небу, он готов был принять обидную смерть. Но мотор ревел теперь глуше, спокойнее. Ветер стал неожиданно мягок, а сквозь веки просвечивала ровная солнечная теплота. И Егор осторожно открыл один глаз.

Перед ним в круглом зеркальце виднелся край шубы и легкая белая масочка мальчишки-пилота. В узких щелях поблескивали озорные глаза. «Шалыган какой-то, — подумал с обидой Егор. — Наблюдаешь? Обрадовался!»

Он с трудом поймал бороду и, заправив ее за ворот, овчины, сделал вид, что зевает: подумаешь, самолет, — и мы, однако, летали достаточно.

…Шли на большой высоте над просторной землей. Всюду горбатились сопки, заросшие бурой кабаньей щетиной.

Река лениво покачивалась в просвете между верхним и нижним крылом. Кое-где над тайгой стояли озерки молочного дыма. Горело мелколесье. Бледные огоньки еле шевелились в хвойной шкуре, оставляя седые подпалины.

На полдороге к прииску техник вдруг расщедрился и предложил Егору докончить арбуз.

Они ели его на ветру, собирая семечки в горсти. Липкий сок тек от кисти к локтю, вызывая озноб. Техник вскоре ослаб и хотел выбросить за борт горбушку, но Егор не позволил. Он доскреб мякоть ложкой, а сок выпил из арбуза, как из чашки.

Потом они стали беседовать, крича во все горло, но не понимая друг друга.

— Что? Иркутск? Да-да… Викентий Корнилыч… Не слышу! Да-да… Четыре шурфа… — кричал техник.

— Во-во, в девятьсот третьем… Кирилыч… Во-во! Обратно на ключ!

Егор сидел на мешке, согнув колени, удивляясь, почему ветер задувает с хвоста самолета. Вытянуть ноги мешали педали, все время качавшиеся на дне кабины. Стоило упереться в одну из них, как педаль упруго возвращалась на место, а летчик в зеркальце грозил кулаком.

Вокруг было все то же. Тайга, ленивые реки, распадки, дымки. В оранжевом воздухе кружились тончайшие ледяные иголки.

Тайга… урчание мотора… солнце… тайга… И Егор задремал.

До прииска было далеко. Егор помнил это отлично. Стерлись имена, лица, названия рек и станиц, но прочно осталось ощущение бесконечной, нестерпимо тяжкой дороги тайгой. Вьюками и на плотах добирались на ключ двадцать семь суток.

…Пролетели горное озерко, миновали угрюмый хребет Оловянный, пожарище, плюгавую реку Чижовку и вышли, наконец, к городу Удачному, где работал спутник Егора.

Городок был горный, красивый, с белыми каменными домами и садом в виде звезды. Рядом с ним, в котловане, точно овцы, теснились старые избы. А по широкой дороге к заводу шли десятки, если не сотни, машин.

Егор хотел было спросить, какой продукт выпускает завод, но вовремя остерегся, вспомнив, что химия — дело секретное. Да и поздно было: сильно стреляя, самолет шел на посадку.

Техник сразу выскочил из кабины и побежал по тропинке к поселку, а Егор с наслаждением вытянул ноги и утопил нос в овчине. Он оглох, размяк от долгого шума мотора. Что ни говори, а на твердой земле спать спокойней.

— Да вы что? — спросил пилот удивленно. — Укачались?

— Ступай, ступай, — строго ответил Егор. — Хочу — сплю, хочу — песни пою, мое место плацкартное.

Он так разворчался, что и слушать не хотел мальчишку-пилота, болтавшего разные глупости. Мало ли что самолет никуда не пойдет. Триста целковых заплачено! Если мотор барахло, пусть дают другую машину, хоть на руках несут до ключей.

И только когда подошел толстый начальник с крылышками на рукаве и объяснил, что Егоркин ключ и город Удачный — одно и то же, старик разом стих и позволил вынуть мешок из кабины.

— Значит, Егоркина ключа теперь нет? — спросил он тревожно.

— Значит, нет, — ответил начальник.

— Что же, кончилось золото?

— Нет, не кончилось. Вы к кому?

Улыбочки, которыми обменялись пилот и начальник, неприятно кольнули Егора. «За сезонника принимают», — подумал он с горечью, но вслух сказал нарочито важно и строго:

— Про то нам известно. К самому главному.

Пошатываясь (еще гудело в ушах), он спустился под гору и пошел вдоль заводского поселка, недоверчиво спрашивая на каждом углу:

— Это что, прииск? Егоркин ключ тут?

Пожилые отвечали утвердительно, молодежь пожимала плечами, а большинство встречало Егора либо подмигиванием, либо смехом. Рослый старик в сбившейся шапке казался пьяным, и так как ответы не сходились, тревога охватывала Егора все сильней и сильней.

Мало ли за Байкалом схожих долин и ключей. Раньше была тут гора, крутая, лобастая, до вершины заросшая кедрачом. Теперь возле дороги высились груды белого щебня.

Егор помнил: вот здесь, под увалом, стояла китайская харчевня с красным бумажным тюльпаном у входа, — ханьши разливали прямо из жестяных контрабандных банков. А рядом — знаменитый чуринский магазин под цинковой крышей, с ковровой дорожкой, выбегавшей в грязь навстречу старателям. Тут была площадь… Колодец… Чугунное било… Изба с голубой вывеской «Вена» и зеркалами у входа. А где же сам поселок Рассыпка — мелкоглазые избы-землянки, шалаши из корья, все щелястое, вшивое, слепленное наспех руками будущих миллионщиков?

Да был ли тут прииск? Охваченный тревогой, он шагал все быстрей и быстрей, заглядывая во дворы. Ручей… мост… Тот ли? Всюду рядами стояли белые двускатные дома-близнецы, двухэтажные бараки, палатки со стеклами. Строились здесь по-заводскому, навек, с чугунными трубами, дренажем и фундаментами. Кое-где вдоль фасадов торчали даже прутики саженцев. И солидность эта, странная для прииска, особенно смущала Егора. Он знал твердо — золотая жила что лисий хвост: вильнет, поманит и снова уйдет. Лес в Рассыпке шел больше на гроба, чем на избы.

Наконец он нашел то, что искал. Не Рассыпку, но частичку ее — низкую черную баньку возле ручья. Теперь здесь не мылись. Во дворе лежал на козлах керосиновый бак, внутри фанерной пристройки громыхали железом, но все-таки Егор сразу узнал дом по ставням с вырезами в виде трефовых тузов. Он сам сколотил эти ставни за пять золотников рассыпного.

К нему постепенно вернулась былая уверенность. Нашелся дом, найдутся и старики, помнящие молодого Егора. Пускай, кому нравится, называют прииск Удачным. Первый лоток и первый шалаш были Егоровы. И гора Егорова, и ключ, и поселок!

Не спеша, отыскал он контору, поручил курьершам мешок и вошел в приемную «главного», улыбаясь затаенным своим мыслям о встрече.

Открывать себя сразу Егор не хотел. Пусть попробуют разгадать птицу по перьям.

К директору было добраться не так-то легко — мешала пытливая секретарша. В приемной толпились какие-то люди с бумажками и чертежными кальками. Но Егор взял хитростью. Он стал возле самой двери, делая вид, что читает плакат, а когда вышел какой-то военный, расправил бороду и двинулся вперед всех.

В кабинете сидело человек десять старых и молодых, по виду начальников. Егор не спеша обошел их всех, вежливо кланяясь и подавая мясистую ладонь. С последним поздоровался он с директором, коротеньким человеком в военном костюме.

Все начальники смотрели вопросительно. И Егор, улыбнувшись, сказал:

— Ну, вот и мы… Прибыли наконец.

— Вижу, — ответил директор. — Чем я обязан?

— А ничем Сорок лет не видались.

Директор пристально посмотрел на счастливое, потное лицо посетителя и поморщился:

— Понимаю… Вы, кажется, уже с утра…

— Ни боже мой, — закончил спокойно Егор. — Натощак не балуемся.

Он хотел еще немного поиграть в простачка, в чужого для припека дядю, но директор уже потянулся к звонку. Приходилось поневоле ходить с главного козыря.

Егор все же дождался истопника и, только когда его взяли за локоть, торжественно объявил:

— А ведь Егор-то… Цыганков… — это я!

Все с недоумением посмотрели на здоровенного носатого старика в распахнутой шубе, под которой виднелся ватник. Он походил на загулявшего сторожа склада. А Егор подмигивал инженерам хитрыми голубыми глазами и медленно свертывал самокрутку, наслаждаясь произведенным впечатлением.

Теперь немного смутился директор. Только на днях областная газета упрекнула его в черством отношении к людям.

— Ах, Цыганков! — сказал он, силясь что-то вспомнить. — Позвольте… Егор Цыганков… Ну конечно…

— Мирон Львович, — сказала секретарша, — да ведь это калильщик буров с восьмой-бис! Вы его сами посылали на грязи.

Но Егор покачал головой. Он не хотел принимать чужой славы.

— Егор, да не тот, — ответил он важно. — Прииск-то нашего имени.

Его не сразу поняли, а поняв, не сразу поверили. Пришлось достать из шапки клееночку и показать все, что сохранил Егор на память о прииске: и чуринский счет на солонину, и порох за 1906 год, и штрафную квитанцию, и карточку, где молодой курчавый старатель был снят навытяжку между граммофоном и фикусом.

Директор слегка удивился: основатели приисков ни разу ему не встречались. Но так как он был человек практичный, склонный к решительным действиям, то сразу пригласил редактора приисковой газеты.

— Случился один казус, — сказал он, кивнув на Егора. — То есть никакого казуса нет. Этот товарищ — тот самый Егор… Открыватель. Познакомьтесь… Устройте. Используйте… Что было, что есть. Он вам расскажет.

И «открыватель» отправился за редактором. Сначала в столовую, потом к главному инженеру, потом в бюро ИТР, завком, гостиницу, клуб и, наконец, в редакцию «Красного золота».

Весь вечер шустрый человечек в ковбойке и крагах, чмокая губами, записывал рассказ приискателя. А на следующий день Егор, с трудом узнав в газете свой портрет по бороде и пробору, прочел, что «глаза ветерана при виде крупноблочных трехэтажных домов подозрительно заблестели».

Так слава, расставшаяся с приискателем лет сорок назад, снова улыбнулась Егору. Он не искал ее, скорей сторонился, мечтая пройти по знакомым местам втихомолку, — она сама брела за ним, постаревшим, спокойным, заставляя здороваться с десятками незнакомых людей.

К нему прикрепили провожатого — краснощекого, восторженного техника в круглом пенсне. И тот, стараясь рассказать о золоте все, что сам недавно узнал, говорил без умолку, не давая Егору вставить ни одной фразы.

Первым делом он повел Егора к конусам белого щебня, таким высоким, что их хватило бы замостить всю долину.

— Обратите внимание на характер псевдокальцитов! — воскликнул провожатый, умащивая стеклышки на носу. — Рудное золото, по гипотезе Кедрова, — результат интрузии магмы… интрузия — как бы вам объяснить? — это вроде школьного опыта. Ртуть под давлением проходит сквозь пробку. Так и здесь. Когда-то в гору под страшным давлением ворвалась золотоносная масса. Ворвалась, и вот… миллиарды брызг, не доступных глазу… мельчайших! Это губка, которую мы теперь выжимаем.

Он поглядел на Егора снизу вверх с почтительным любопытством. И каждый раз, переходя через канаву, поддерживал рослого старика под локоть.

Техник старался говорить понятно, но Егор уловил только одно: была гора — и нет больше горы. Одни ямы да грядки белых камней.

Он терпеливо ждал, когда техник покажет бутару, но они шли все дальше и дальше, мимо копров, дробилок, железных решет, под висячими канатами, перекинутыми с сопки на сопку, а старателей все еще не было видно. Навстречу им попадался странный, совсем не приисковый народ: горластые девки в резиновых сапогах, шахтеры с лампочками на брезентовых шляпах, машинисты в лоснящихся ватниках.

Егор не выдержал:

— А где же золото моют?

— А мы его не моем, — ответил провожатый, смеясь. — Мы грызем, извлекаем…

Он показал на машину, присевшую у дороги, точно большая лягушка. Мерно раскачивая чугунной челюстью, она жевала белые глыбы, и сквозь скрежет, вопли и писк доносился торжествующий голос человека в пенсне:

— Бутары — хлам, ветошь… Здесь хозяева — отбойный молоток, аммонал, растворители… Нам дикого счастья не нужно. Прежде был фарт, теперь — арифметика. Четырнадцать грамм на тонну. Понятно?

«Да видел ли ты настоящее золото?» — подумал Егор, а вслух сказал ядовито:

— Чудно-о… Вроде мельницы…

Они спустились под гору, к низкому бревенчатому сараю, где была прежде бегунная фабрика, и Егор с облегчением услышал знакомые мельничные перестуки и гул. Все здесь было по-старому: так же, погруженные наполовину в мутную воду, вертелись чугунные бегунки, так же блестела на медных листах амальгама и шумела вода в желобах. Вся эта карусель, заведенная бельгийцами в 1903 году, кружилась не спеша, массивная и скрипучая.

Техник махнул на нее рукой.

— Дедова мельница! — сказал он громко. — Циан — самое верное дело.

Они пошли дальше, к сопке, уставленной голенастыми вышками. Но на полдороге провожатый неожиданно свернул к больнице. И как Егор ни ворчал, техник заставил его пройти по всем палатам нового корпуса, где кровати отражались в половицах, точно в воде.

Ему показали странные круги с дырочками, шлемы, белые кресла, синие лампы, гармоники с матовыми стеклами и медные шары, о которые с треском билась лиловая искра.

Маленький сутулый врач, щуря близорукие глаза, быстро перечислял:

— Шарко… Д’арсонваль… Солюкс… Горное солнце… Рентген…

Белый халат резал Егору подмышки. Он шел на цыпочках по скользкому полу и, стараясь сохранить равнодушие и строгий вид бывалого человека, говорил:

— Известно… Шарков… Он своего требует…

Под конец Егору показали маленькую комнату и кровать, где из подушек торчал пепельный нос и доносилось покряхтывание.

Врач сказал с гордостью почти отцовской:

— Уникум! Рана в сердце… ножом… Шов — два сантиметра.

— А у нас в околотке зарезали фельдшера, — вспомнил некстати Егор, — садовым ножиком. Вот сюда.

Он не спеша расстегнул ворот и показал ямку над левой ключицей.

До рудника они добрались только к обеду. Егора долго водили с шахты на шахту, и в одной из них восторженный техник, представляя гостя сменному инженеру, воскликнул:

— Вот вам живой бретгартовский тип.

— Ну, а как же, — ответил, не расслышав, Егор. — Видали, конечно.

Шахты были просторные, с канатной тягой и трубами, шипевшими под ногами. Кое-где горели в железных намордниках лампочки.

Егор удивился длине штолен. Вся сопка, такая тихая с виду, была пронизана узкими ходами, огоньками, наполнена скрипом деревянных лестниц, шумом насосов, треском пневматиков. И в каждом тупичке он видел кружок света, спину в брезентовой робе и молоток — упрямый, жадный, неистовый, погрузивший в кварц дрожащее жало.

Изредка их останавливали в какой-нибудь щели, заставляя переждать взрыв, и тогда могучий и мягкий толчок встряхивал гору так сильно, что крепи отзывались испуганным треском.

Все это было настолько не похоже на прииск, что Егор рассматривал шахту спокойно, с легким любопытством постороннего человека. Но постепенно подземные толчки и вид прогнувшихся бревен наполнили Егора боязливым уважением к людям, настигнувшим жилу на такой глубине.

А когда они очутились наконец на заводе, для которого пять тысяч людей день и ночь разрушали окрестные сопки, Егор совсем растерялся.

В большом, гулком зале, совсем как на бойне, стоял мутный рев. Что-то живое, огромное, мокрое ворочалось среди цеха. Раскачивались чугунные лапы, чавкали измазанные глиной губы, с тяжким грохотом поворачивалось железное брюхо, застегнутое на заклепки. Временами из-под колес вырывался скрежет или надсадный визг камня, обреченного на смерть: гора шла в размол с глухим ропотом, стонами, точно не желая расстаться с золотой пылью.

Зато в соседнем помещении, где струилась широкая тропа ременной передачи, было тихо и холодно. На высоких деревянных чанах белели плакаты: череп с костями. И у каждого рабочего висела на поясе тупорылая масочка. Егор наклонился над чаном: грязная пена пахла неожиданно — миндалем.

— Осторожней, отравитесь! — предупредил провожатый. — Слышите? Здесь циан.

Он заговорил о каком-то странном яде, растворяющем золото, словно сахар. Но Егор слушал плохо. Возле него по высокому мостику расхаживал полный достоинства курносый мальчишка в белом халате. Время от времени он доставал черпачком воду из чана и нес ее к столику, где за книжкой сидела девица в очках и берете.

— Так вот какие теперь приискатели… — заметил в раздумье Егор.

— Я не приискатель, я лаборант, — отозвался быстро парнишка.

— Все едино. Целковый есть рубль. Как фарт?

— Не знаю… У нас норма.

Егору стало грустно. Куда делся добрый шлих — тусклый, грузный, который прочесывали большими магнитами.

— А где же золото?

— Да вот оно! — ответил техник, смеясь.

Он показал на чан, полный бирюзовой воды. Глупая шутка рассердила Егора.

— Вижу, — сказал он сухо. — Веселый вы человек!

— Я серьезно.

— Варил один солдат из топора щи…

Он долго сопел и косился на техника, пока тот не догадался отвести старика в литейный цех, где ноздреватые губки переплавляли в кирпичики.

Здесь в квадратной печи гудело короткое белое пламя, на столах под стеклянными колпаками стояли весы, а пахло в зале не то москательной лавкой, не то аптекой.

От синих очков Егор отказался, опасаясь подвоха. Усталый и оглушенный грохотом барабанов с рудой, он долго смотрел в круглое стеклышко. Пламя было нестерпимо, по щекам текли слезы. Однако Егор стоял твердо, силясь разглядеть в изложницах золотые кирпичики.

— Понятно… Пробу в градусах нагоняете, — сказал он загадочно.

Инженер улыбнулся и вместо ответа подал Егору теплый кирпичик. Слиток был настоящий — зеленовато-желтый и такой тяжелый, что у Егора заныла рука, но все-таки он усмехнулся и горько сказал:

— Похож карась на орла!.. Только перышки разные.

— Не понимаю…

— А нам ясно. Легко, и проба не та.

Инженер засмеялся:

— Вот вы какой… Фома.

— Нет-с… я Егор.

На вопросы он отвечал сдержанно, односложно, подозревая, что самое главное все-таки скрыли. И даже по дороге в поселок все еще посапывал и бубнил насчет дошлых химиков.

Ночевал Егор на горе, в легком деревянном флигеле с башенкой. Комната была слишком большая для одного. На оранжевых стенах висели чудные картины: петухи, зайцы, морковь, голые дети.

— Это спальня трехлеток, — объяснила девушка в белой наколке. — Интернат теперь на Серебряной речке.

Она бесшумно прошла по комнате, открыла окно и исчезла — точно растворилась в сумраке коридора.

Потолок был высок, воздух легок и чист, но спал Егор плохо: мешала драга. Всю ночь она выла, кашляла, скрежетала в луже под горой, разбивая значительные и важные мысли, накопившиеся у Егора за день. Временами сквозь фрамугу врывался круглый прожекторный столб — машина с рудой спускалась под гору, — тогда по стене пролетали перекошенные тени деревьев и рамы.

Среди ночи, ворочаясь под фланелевым одеялом, Егор вспомнил, что у двери нет задвижек, а сапоги стоят на виду. Вытяжки были богатые, гамбургские. Стой хоть месяц в воде. Обеспокоенный, он вытер сапоги о коврик и уложил их под матрац. Стало немного легче, но сон не пришел. Хотелось высказать вслух суждение о руднике, поспорить, хотя бы просто поворчать при постороннем человеке.

Он вскочил и долго разгуливал по половицам. Краска еще не устоялась, и ступни слегка прилипали к холодному полу. «Лазарет…» — думал с досадой Егор.

На рассвете он не выдержал. Завязал в холстину лоток и, крадучись, вышел из дому. Не терпелось встретиться с землей один на один. Ведь осталось где-нибудь настоящее золото, грузное, ковкое, податливое и ногтю и зубу.

Он быстро спустился к реке и зашагал вдоль странных грядок, которые заметил еще вчера, по дороге на прииск. Островерхие, голые, они занимали всю восточную часть долины. И чем дальше уходил Егор от поселка, тем больше удивлялся человеческой силе и жадности. Похоже было, что вдоль реки прошли великаны с плугами. Они содрали со всех сопок хвойную шкуру, обнажили, поставили дыбом мерзлую глину, а потом пустили по горам и падям огромные бороны; там, где прошли их тяжкие зубья, тянулись теперь крутые отвалы: мокрая галька, камни, песок.

Было холодно. На теневой стороне отвалов и ям лежал снег.

Вскоре Егор нашел то, что нужно. Под обрывом рылся в сучьях и гальке ручей. Кое-где на излучинах темнел песок — крупный, тяжелый, с редкими блестками пирита и кварца. Место было верное, — у Егора сразу вспотели и ослабли руки, совсем как сорок лет назад, когда артельщик снимал с бутары печать.

Он выбрал место, где вода казалась уносистей, поддел песок краем лотка, и сразу, повинуясь нетерпеливым рукам, камешки затанцевали, закружились по шершавому дереву.

Он нисколько не разучился. Руки его, ритмично покачиваясь, встряхивали лоток мягко и сильно. Первой сползла земля, потом мелкий песок. По самому краю заскакали пустяковые, но упрямые камешки. Егор скинул их щепкой и снова принялся гонять по лотку тяжелую массу. Он был увлечен, глух ко всему, кроме шуршания песка и камней. Смывал… подкидывал… отбрасывал мелочь, стараясь не глядеть в знакомую лунку.

Как всегда, золото хитрило, пряталось в самых тяжелых железистых крупинках. По Егор знал твердо: оно улыбнется под самый конец, когда руки готовы опрокинуть лоток.

Посмеиваясь, он вынул из кармана магнит и медленно разгреб черную кучку. Подкова сразу обросла бородой.

Он нагнулся… Ерунда!.. Кварц, железняк. Что ж! Первый лоток всегда холостой.

Он зачерпнул и промыл горсть песку. Ни крупинки! Это бывает. Надо бы подняться чуть выше. Промоина — верное место.

Шесть пустых лотков нисколько не смутили Егора. Тем лучше. Значит, козырь в колоде. И он отправился вверх по ручью, сначала к промоине, затем к бочажку, излучине, перекату, останавливаясь изредка у подозрительных мест, чтобы снова взять пробу.

Чем выше поднималось солнце, тем сильнее росло нетерпение приискателя. Напрасно он пытался успокоить себя воркотней. Пусто! С таким же успехом можно было искать золото в калужских суглинках.

Он стал горячиться. Швыряя на лоток комья земли, скатывал, торопясь, и тряс… тряс… тряс… старческими, лиловыми от холода руками, точно стремясь вырвать у земли признание в преступлении.

Наконец он устал. Бросил лоток, а задубевшие руки сунул за пазуху.

— Шабаш! — сказал он с обидой. — Кончился фарт!

Кто-то негромко засмеялся. Он оглянулся и увидел девушку в берете и лыжных штанах. Она стояла на обрыве возле треножника и нацеливалась трубкой на пеструю палку.

— Смешной вы человек, — сказала она мягко. — Ведь здесь прошла драга.

— Ну и что же?

Вместо ответа девушка улыбнулась. Вероятно, он был действительно смешон — измазанный глиной, с багровым от досады лицом.

— Боюсь, вы ничего не найдете, — сказала она.

Егор озлился. Он терпеть не мог, когда его учили, особенно бабы. Он скривил было рот, собираясь сказать что-нибудь ядовитое, но девчонка была совсем молоденькая, длинноногая, с ясными глазами зверька, и Егор сдержался.

— Гляди в трубку… жужелица! — сказал он презрительно. — Нам лаборантов не требуется.

И ушел, вытирая руки о ватник.

Техник уже ждал его у столовой. На этот раз он повел его прямо к луже, где среди щепы и битого льда плавала драга — странное сооружение, похожее сразу на баржу, элеватор и морской кран. Она беспокойно ворочалась на месте, подгрызая ковшами обрыв, а из длинной железной трубы беспрерывно сыпались камни и сочилась вода.

После неудачной утренней разведки с лотком Егору не хотелось смотреть на машину.

— Это нам известно, — сказал он ворчливо. — На ядах работает.

— А вот и ошиблись. Тут золото рассыпное, старательское. Кстати, на драге — старичок любопытный. Должно быть, вас помнит.

Они поднялись наверх и в стеклянной будке нашли капитана. Маленький волосатый человечек в охотничьих сапогах грыз копченую рыбку. Увидев гостей, он немного смутился и накрыл завтрак газетой.

Егор первый узнал капитана:

— Мурташка! Милок, это ты?

Удивленный фамильярностью, капитан сухо ответил:

— Да… То есть… Муртаза Ахмет — это я.

И тут же заулыбался, узнав старого друга.

Они расцеловались.

— К нам, навсегда?

— Нет, друг, — сказал довольный Егор. — У нас свое назначение.

— Служишь? А кем?

Егор помедлил с ответом. Стыдно было признаться, что сорок лет прошли зря. Он важно соврал:

— Кем? В инспекторах числюсь… Тысяча двести целковых…

— Ну-ну, — сказал изумленный Мурташка и даже покрутил головой.

Старики помолчали. Они так долго не виделись, что говорить было не о чем.

— Чего ж ты молчишь? — спросил гость. — Прежде ты браво рассказывал.

— Вольтаж меня режет, — сказал капитан. — Норма сто двадцать, дают — девяносто.

— Только?

— Ну да.

— Табак твое дело, — заметил Егор равнодушно.

Они посмотрели в окно на отвалы. Ковши лезли вверх, блестя отточенными краями. Слышался визг, точно отворяли сотню ржавых дверей. Железный пол в рубке дрожал так сильно, что Егор с непривычки лязгал зубами.

Он покосился на Мурташкины сапоги. Полуболотные… Целковых четыреста. Поди заважничал капитан.

Вспомнив разговор с девчонкой у ручья, он кивнул в сторону каменных грядок:

— Так это ты вычерпал золотишко?

— Да, это я, — ответил тот просто.

Егору стало немного спокойнее. Как ни говори, своя приискательская рука.

— Так я и думал, — сказал он облегченно. — Одним лаборантам не взять.

Вскоре техник ушел, и Мурташка увел гостя наверх. Он и в самом деле считал себя капитаном, хотя драга за сутки проходила не больше двух метров. И слова тут были морские: трап, палуба, навигация, вахтенный журнал. Даже мальчишку-лодочника, отвозившего посетителей на берег, называли здесь гордо матросом.

У входа в маленькую комнатушку сидел милиционер. Заметив Егора, страж вскочил и взялся за кобуру.

— Посторонним нельзя, — сказал он поспешно.

Но капитан протолкнул гостя вперед:

— Инспектор… С разрешения дирекции.

И Егор снова увидел настоящее золото.

Контролер, важный седоусый старик, держа одной рукой совок, другой прикрывал его сверху, точно боялся, что крупинки разлетятся от ветра.

Золото ссыпали в чашку весов. Оно было ровное, чистое и светилось мягко, словно сухое пшено. Трое стариков склонились над ним, и каждый по привычке ругнул тощую землю.

Впрочем, все трое были довольны: «пшено» наполнило доверху холщовый мешочек.

Они посидели еще немного, вспоминая знаменитый в прошлом столетии ключ Желанный. Но беседа не разгоралась. Мурташка все время поглядывал на часы.

— Однако прощай, — сказал капитан неожиданно. — Вечером приходи.

— Прощай, однако, — машинально ответил Егор.

Он спустился по трапу, оглушенный, притихший, унося в ушах томительный визг драги, и до вечера ходил по поселку, отыскивая знакомые углы и друзей.

Стариковская память капризна. В семьдесят лет уже не мог сказать Егор, как звали приисковую мамку — бабу ласковую, падкую до курчавых, но подарок ее — берестяную табачницу с незабудками — помнил твердо, и полушалок ее, красный, с большими стручками, и счастливый смех глупой бабы в шалаше из корья. А вот с кем ушла от него, Егор не припомнил.

Кроме Мурташки, никто во всем городе не мог вспомнить Егора. Да и сам он шел по земле, не узнавая ни лиц, ни домов. Больше всего удивлялся Егор строгости жителей. То ли водки завозили небогато, то ли разучились старатели пить, но пьяных на прииске было мало. Один только раз, возле приискового ресторанчика увидел Егор настоящего, всерьез загулявшего приискателя.

Толстогубый, чубатый парень, в плисовых шароварах, кушаке и сапожках гармоникой, лежал на спине посреди шоссе и грозил кулаком машинам.

Несколько раз шоферы оттаскивали пьяного на обочину. Но едва машина трогалась, приискатель, изнемогая от хохота, приползал и ложился на старое место.

Егора развеселила пьяная настойчивость приискателя.

— Эх, пофартило парню, колупнул золотишка!

Но какой-то прохожий сердито ответил:

— Это наш счетовод… москвич… Начитался романов, балда!

И Егору снова стало обидно и грустно. И этот не настоящий. Плисовые штаны… Мальчишка! Дурак!

Он посмотрел на счетовода с досадой, точно на фальшивый гривенник, а когда пьяный снова остановил машину, Егор схватил его за ноги и с наслаждением оттащил под откос.

— Лежи, ферт несчастный! — сказал он сердито.

Зайти к Мурташке Егор не успел. Вечером приехала машина и увезла его в клуб. Здесь гостя усадили за стол, рядом с главным инженером и барышней с карандашиками, и председатель сказал, кивнув на Егора:

— Тут, между прочим, сидит наша живая история. Знаменитый старатель Егор Цыганков. Просим рассказать его про царскую каторгу.

Все захлопали, и Егор поклонился. «Помнят все-таки, — подумал он, щурясь. — То ли дальше будет».

Он не спеша влез на трибуну и громко сказал:

— Привет вам и здравствуйте, дорогие старатели-горняки! Расскажу вам все по порядку, как видел и что испытал понемногу… Жили мы обыкновенно, можно сказать, исторически… Больше в землянках. Год цингуем, неделю гуляем… Мальчиком я сотенный билет только один раз видел — на пасху, во сне. А тут сразу почти в миллионщики вышел.

Он рассказал про знаменитую четверговую дележку, когда приискатели, смеха ради, напоили свинью коньяком и сожгли вместе с китайской харчевкой.

— Крику было! — сказал, жмурясь, Егор. — Мадама китайская в одних сподниках выскочила. Хозяин сначала за ведро, потом плюнул… Сам хворост подкладывал, крыша горит — он громче прочих хохочет. Знал, как старатели забаву оплачивают.

Он подумал и стал рассказывать про сумасшедшего конторщика Чиркова, который даже тарелку с кашей принимал за лоток, потом про рябчика, указавшего клювом на знаменитую россыпь Желтуху.

Зал был просторный, гулкий, как бочка. И Егор, сгоряча говоривший громко и складно, вскоре начал сбиваться. Он никогда не выступал перед большими собраниями, а озорные истории, которые так хорошо рассказывать хмельной компании, звучали в этом огромном зале неумно и невесело. Неожиданно он вспомнил старую обиду на бельгийца Роберта Карловича и рассказал, как управляющий обсчитал его на одиннадцать золотников, что никому не было интересно. Потом сообщил вдруг, как воровали золото на кабинетских участках, унося его в ноздрях, в сальных волосах и на подошвах смазанных дегтем сапог.

Он хотел рассказать еще о драке на троицу, когда зарезали писаря Шашнева, но председатель уже звонил в колокольчик.

— Вот так и жили, — сказал Егор, уходя. — Весело жили!

Аплодировали дружно, но многие, особенно в передних рядах, переглядывались и откровенно смеялись.

Егор слышал, как инженер, наклонясь к председателю, заметил:

— Ну к чему?.. Вот вам живая история!

А когда закрыли занавес, старичок истопник, всегда дававший оценку ораторам и артистам, сказал Егору неласково:

— Лучше б ты, дед, не срамился.

Неприятное впечатление сгладилось только в буфете. Там за столиками с пивными бутылками Егор целый вечер рассказывал незнакомым людям о прииске. Иногда его просили повторить, он начинал снова, в тех же словах, с теми же паузами и жестами, как двадцать-тридцать лет назад.

Лучше всего удавались ему истории о дележе мировой ямы и пожаре в трактире — событиях в жизни прииска самых значительных.

Впрочем, вскоре Егор устал, захмелел и даже о знаменитой драке на троицу рассказывал вяло, без особых подробностей.

— …Артель на артель. Двое суток, как в германскую. У Михайлы винчестер, потом в ножи перешли. Девять на месте, семь в околоток!.. Большой кровью заплачено.

Очнулся он ночью в гостинице на горе, куда его привезли прямо из клуба. Кто-то заботливый расстегнул ему ватник и снял сапоги.

Спать уже не хотелось. В ушах все время звучал то шум драги, то обидный, громкий смех приискателей, то ворчание откровенного истопника. А когда Егор вспомнил, что завтра с утра обещался зайти разговорчивый техник, захотелось одеться и уйти подальше от вежливых объяснений и слишком умных машин.

…Не простившись ни с кем, Егор в сумерках вышел из города и часов через пять, одолев крутой, заснеженный перевал, добрался до станции.

Здесь было тихо. Люди спали у печки вповалку. Горела свеча. Возле нее, распахнув полушубок, немолодая женщина кормила грудью ребенка. Темное лицо ее было величаво и строго, ресницы опущены. Стойкое пламя освещало золотые метелки бровей, сердитые круглые ноздри и зеленые лохмы овчины, из которых поднималась сильная шея.

Егор сел напротив и долго разглядывал женщину. После трудной, скучной дороги тайгой хотелось согреться беседой. Рассказать умно, не спеша, о пропавшей горе, о чанах с бирюзовой водой, о своей законной обиде.

Он снял мешок, отдышался, но тяжесть осталась. Рассказать, что ли, бабе? Поймет ли? Он предпочитал для солидных бесед мужскую компанию. Но со всех сторон неслись бормотанье и храп. Только одна женщина боролась со сном в этой комнате, наполненной теплым дыханием…

Он сказал (не бабе, себе самому):

— Однако пропало золото. Вес не тот, и проба не та.

Вздрогнув, она ответила медленно (не Егору, своим тайным мыслям):

— Ушел?.. Ну и что ж… Видно, в приискателях слаще.

— Теперь приискателей нету, одни лаборанты.

Он сел поудобнее и вкусно улыбнулся. Голос бабы, сонный, покорный, сулил бесконечные, робкие ахи-охи, которые нужны хорошему рассказчику, как писарю запятые.

Наконец-то он мог не спеша поделиться обидой.

Но женщина смотрела мимо Егора, в угол, суровым, пристальным взглядом.

— За винегретом ушел, — сказала она в пустоту. — Три рубля взял, кольцо… Где ж искать тебя, пес лукавый?

Егор не расслышал.

— …спи, ясынька. С нами не баско.

Она совсем очнулась от сна и заговорила громко, заглушая дребезжание Егора. Видимо, женщина рада была неожиданному собеседнику. Но и Егор не сдавался. Не слушая друг друга, как два больших глухаря, токующих рядом, они спешили рассказать самое главное.

— …Прежде немцы по бедности в такой дряни копались…

— Он хитер, кудлатый, хитер…

— …Мельница… Всю гору в размол…

— Теплые пеленки себе на портянки…

Кто-то высунул голову из-под овчины и смотрел на них, как на сумасшедших. А старик, заросший до глаз колючей белой щетиной, и пожилая женщина с ребенком у голой груди сердито выкрикивали бессвязные фразы. В зале долго гудел непонятный дуэт двух рассказчиков. Наконец Егор рассердился.

— Не скули, — сказал он строго. — Молчи! Ты послушай!

— Молчи ты! — приказала женщина гневно. — Я Сибирь пройду, я найду!

Он пробовал возражать, но она говорила, говорила, говорила, блестя сухими глазами, охваченная неудержимым желанием освободиться от слов, щекочущих горло.

И Егор понял, что женщина сильнее его, и боль ее глубже, и обида важнее.

— Ну что ж, — сказал он с покорной досадой. — Рассказывай ты…

1938

 

Капельдудка

Звали его по-разному. Паспорт аттестовал маленького, подвижного человечка водопроводчиком Андреем Савеловым.

Профессор Горностаев, у которого водопроводчик брал уроки музыки, называл ученика то «монстром», то «тетеревом», то Андрюшей — в зависимости от настроения.

А приятели окрестили Савелова обидно и коротко: «Капельдудка» — вероятно, в честь большой медной трубы, с которой он расставался только во сне.

Он умел играть решительно на всех инструментах: гитаре, цитре, охотничьем рожке, геликоне, фисгармонии, флейте, цимбалах, банджо, на кларнете, барабане, контрабасе, баяне, ксилофоне, бутылках, гребнях, бочках, пилах, ножах… Даже предметы совсем не музыкальные в руках Савелова оказывались способными воспроизводить мелодии.

На что бездарен крашенный охрой забор, но и тот разражался трескучими арпеджио, едва к дереву прикасались быстрые Капельдудкины руки.

Он любил также петь. Но голос его, застуженный в поездках, сожженный водкой, звучал тускло. Может быть, именно поэтому Капельдудка из всех инструментов выбрал трубу. Звонкая и сильная, никогда не знавшая ни усталости, ни хрипоты, она была достойным заместителем человеческого горла.

По вечерам, надев трубу через плечо, Капельдудка ходил к Горностаеву на уроки. Говоря по совести, у профессора не было ученика более безалаберного и более способного, чем этот гнилозубый маленький человечек.

Первое время Горностаев встречал Капельдудку с вежливым отвращением. Похожий на атлета, профессор был точен и брезглив. Он терпеть не мог базарного щегольства ученика, его шелковой косоворотки, усыпанной от плеча до горла бисером пуговиц, франтовских сапог с ремешками, выбритого по дурацкой моде затылка и особенно траурных ногтей.

На первом же уроке Горностаев грубовато сказал:

— Ну, знаете, друг мой… Если выпили, так ешьте пектус… И потом ногти… С такими ногтями я вас к Шуберту не подпущу.

Когда они встретились снова, профессор изумленно хмыкнул: ногти ученика были не только вычищены, но и раскрашены огненным лаком.

Капельдудка никогда не приходил вовремя. Больше того, не предупредив профессора, он пропадал иногда месяцами. После таких перерывов он являлся обрюзгший и серый, точно человек, долгое время пролежавший в больнице.;;

— Командировка! — говорил он, освобождаясь от пальто быстрыми кошачьими движениями. — Одичал я на севере, Алексей Эдуардович… Водки нет, людей тоже… Пальцы дубовые стали.

В таких случаях профессор уходил в свой кабинет и демонстративно захлопывал дверь. В командировки он верил мало.

Горностаев был упрям. Капельдудка бесцеремонен. Он отворял дверь, залезал в кресло и говорил застуженным тенорком:

— Паскудная у меня специальность, Алексей Эдуардович, не верите? Ей-богу, ездил… теперь как часы буду ходить.

— Ну, знаете! — кричал, багровея, профессор. — Вы не ученик… Вы бродяга! Берите уроки у венских шарманщиков… Марта! Не пускайте больше Савелова!

Впрочем, и толстая эстонка Марта, и сам профессор знали, что дверь перед Капельдудкой откроется. Можно было не любить ученика за вульгарную речь, за привычку тушить окурки о ножку рояля, за дурацкий портсигар с голой русалкой на крышке, но таланта оспорить было нельзя.

— Ездил я в Мурманск, — замечал Капельдудка лениво, — там в морском клубе разучивают ваш «Океан»… Оркестр человек на восемьдесят… Дирижер из военных… толково…

Капельдудка врал. Но Горностаев, как большинство искренних и резких людей, плохо чувствовал лесть.

— Audiatur et altera pairs! — говорил он отрывисто. — Чего вы замолчали? Ну, рассказывайте… Вы, монстр!

Не проходило и полчаса, как ясный, гортанный голос трубы разливался по комнатам. Были у этого развинченного, потрепанного человечка и вкус, и темперамент, и страсть. И когда в особняке, разбуженном трубой, властвовал неистовый Вагнер, «бродяга» и «монстр» невольно превращался в Андрюшу.

Однажды профессор сам опоздал на урок. Когда он тихо открыл парадную дверь и вошел в коридор, его неприятно поразили звон, дребезжанье и треск. Сначала Горностаеву показалось, что полотеры передвигают буфет с посудой, затем он уловил в этих странных звуках некоторую систему. Профессор заглянул в столовую…

На стуле, задыхаясь от смеха, сидела толстая. Марта. Капельдудка давал концерт. Вооруженный двумя дирижерскими палочками, яростный и неистовый, он носился по комнате, и все, к чему прикасались его быстрые руки, вдруг начинало петь, звенеть и гудеть. Предметы, молчавшие со дня своего рождения, вроде книжного шкафа, бюста Данте или каминных щипцов, теперь переговаривались между собой.

Впервые в своей жизни профессор узнал, что матовый колпак люстры поет как дальний колокол, что подсвечники патетичны, а хрустальный графин обладает цыганским контральто.

— До-соль! До-соль!.. — глухо говорил книжный шкаф, набитый энциклопедиями.

— Соль-фа-ми-ре, — отвечал сочувственно радиатор, и рюмки вторили им назойливыми комариными голосами.

Горностаев не сразу понял, что Капельдудка пытается воспроизвести титаническую музыку «Гибели богов». Догадавшись, он остолбенел. Это было кощунство. И профессор, вбежав в комнату с резвостью, не свойственной пятидесятилетнему человеку, вырвал из рук Капельдудки дирижерские палочки, точно это было оружие, угрожавшее Вагнеру.

— Паяц! — закричал он стариковским фальцетом. — Как ты смеешь?!

Он готов был разломать палочки о голову неудачливого виртуоза, и Капельдудка, будучи скорее тактиком, чем стратегом, не нашел ничего лучшего, как схватить трубу и ретироваться на улицу.

И все-таки они не расстались. Даже в этом разудалом концерте чувствовались темперамент и отличный слух. Горностаев простил Капельдудке кощунство.

…Это была странная пара: пожилой профессор, почитатель мюллеровской гимнастики, Гамсуна, Грига, и самоуверенный полуграмотный человечек, не одолевший за всю свою жизнь и десятка книг.

Шел третий год занятий, и Алексей Эдуардович стал привыкать к своему безалаберному ученику. Иногда, после уроков, они даже беседовали на темы, не относящиеся к музыке.

Профессор вспоминал шведский городок Кальмар, где он провел свое детство, обвитый плющом «дом моряка», ручных белок в парке у моря или особняки, не сменявшие черепичных колпаков по четыре столетия.

Капельдудка рассказывал преимущественно о Москве. Он родился в Марьиной роще, помнил Хитров рынок, исчезнувший в 1924 году, переулки у Трубной и другие места, о которых профессор едва-едва знал понаслышке. Капельдудке пришлось когда-то чинить краны в угрозыске. Там-то он и узнал столько занимательных историй, что ему позавидовал бы сам Гиляровский.

С редким знанием дела Капельдудка рассказывал о «фомках», вскрывающих несгораемые шкафы, как коробки консервов, или о термоэлементах, заменяющих кое-где сторожей.

Не говорил Капельдудка только самого главного: что сам он тоже был вором, и, как утверждали работники МУРа, вором незаурядным. Странное прозвище свое Савелов получил не столько за страсть к музыке, сколько за кражу полного комплекта духовых инструментов.

Свой первый визит к профессору Капельдудка нанес по весьма вульгарным соображениям. Не Вагнер, не Шуберт и не Бетховен, а столовый сервиз и хорьковая шуба профессора волновали предприимчивого ученика.

Нет сомнений, что газетная хроника вскоре украсилась бы новым небольшим происшествием, но Горностаева неожиданно спасли два обстоятельства. Во-первых, Капельдудка после пары уроков действительно почувствовал к музыке интерес, а во-вторых, профессор сообщил ученику небольшой домашний секрет.

— Я возвращаюсь в четыре, — сказал Горностаев, — но если ни меня, ни Марты не будет, ключ найдете вот здесь…

И он доверчиво показал ученику луночку возле крыльца.

Эта детская хитрость совсем ошеломила Капельдудку. Впервые в жизни в его многоопытные руки, умевшие открывать любые замки, был передан наивный и жалкий ключик. Одно дело — преодолеть сопротивление замков или ограбить квартиру, где на дверях десяток звонков; другое — обокрасть седоголового, доверчивого простака.

Капельдудка был даже слегка раздосадован таким неожиданным оборотом дел.

Из любопытства он воспользовался любезностью Горностаева. Выбрав подходящий вечер, Капельдудка наведался в пустую профессорскую квартиру, долго бродил по комнатам, пересчитывал ложки и туфли, щупал смокинги, шубу, пижамы и кончил тем, что, вздохнув, сел переписывать ноты.

Когда Горностаев вернулся в квартиру, он увидел ученика сидящим в кресле и со скучающим видом разглядывающим ключ.

— Вас могут очистить, — сказал он небрежно. — Выбросьте эту дрянь… Я вам поставлю настоящий цугальный замок.

Капельдудке не везло за последнее время. Франтоватая фигурка его так примелькалась работникам угрозыска, что «музыкант» рисковал показываться только по вечерам. Он сменил косоворотку на кавказку с газырями, завел вместо фуражки-капитанки кубанку и отпустил даже усы… Все чаще ему приходилось объяснять профессору пропуск урока всякими срочными делами по водопроводной части.

Прошло лето. Горностаев настойчиво готовил ученика к экзаменам в консерваторию. Он требовал, чтобы Савелов обязательно приходил через день, и страшно негодовал, когда Капельдудка опаздывал, ссылаясь на ремонт магистрали.

В неотложность водопроводных работ профессор не верил. Однажды, после бурного объяснения, Горностаев с обычной резкостью спросил Капель дудку:

— Вы, монстр… Скажите, наконец… Пьянствуете вы или чините эту… свою магистраль?

— Бывает, — ответил Капельдудка уклончиво.

— Где ваш треугольник?

Капельдудка опешил.

— Я спрашиваю, где директор? На Плющихе? Довольно! Я напишу ему письмо… Пусть не трогает вас по вечерам.

— Не выйдет, — сказал Капельдудка сочувственно, — наш заведующий в отпуску… то есть… он дуб… нахамит, и все тут… Лучше я сам…

Они сели и развернули ноты. Профессор испытующе взглянул на Савелова.

— Нет, — сказал Горностаев решительно. — Вы соврете… Я пойду вместе с вами… После урока… Я посмотрю, какой вы заняты магистралью.

В этот вечер разыгрывали шубертовский «Марш милитер».

Ученик нервничал, фальшивил, поглядывал на дверь. Он явно спешил выйти на улицу. Когда наконец урок был окончен и Капельдудка стал надевать пальто, в дверь постучали. Держа руки в карманах, вошли двое очень корректных работников уголовного розыска.

Объяснение было так неожиданно и коротко, а Капельдудка так молчалив, что профессор сначала ничего не понял.

— Чепуха какая-то! — сказал он растерянно. — Ведь вы же водопроводчик?

Капельдудка молча уложил трубу в чехол и пожал плечами с видом человека, пораженного неожиданным оборотом дела.

— Я могу взять вас на поруки…

— Не стоит, Алексей Эдуардович…

Это полупризнание совсем сбило с толку учителя.

— Что же это вы? (Он развел руками.) Значит, вы действительно из этих… экспроприаторов, что ли?

— Просто «городушник» — подсказал инспектор угрозыска, любивший во всем точность.

Они вышли на лестницу. Обычная развязность вернулась к Капельдудке. Он засмеялся и протянул Горностаеву руку:

— Пока… Алексей Эдуардович…

Вместо ответа Горностаев повернулся на каблуках.

— Стесняетесь! — сказал Капельдудка с обидой. — Эх, чистый вы человек… Небось руки карболкой мыть будете…

Когда профессор вернулся в комнату, Марта стояла возле буфета с удивленным и счастливым лицом.

— Целы! — воскликнула она, показывая на ложки.

— Не говорите глупостей! — ответил профессор с досадой. — Савелов — не вор. Он был этим… как его?.. Простым «городушником»…

С этого дня Капельдудка забыл о трубе. Он был зарегистрирован в восемнадцатый раз и выслан на Медвежью гору в Карелию. Вместе с другими ворами, шпионами, кулачьем и вредителями он жил в лесу, усыпанном ледниковыми валунами, как каменным градом.

Три прямых просеки через тайгу лежали здесь почти параллельно. По одной, усыпанной щебнем и озерным песком, мчались машины, вдоль другой поднимались на север крутые ступени повенчанских шлюзов, третья просека была пустынной; черные полусгнившие пни начали зарастать ельником. Этой просекой в позапрошлом столетии Петр I провел в тыл шведам два фрегата.

Первые месяцы Капельдудка тосковал по Москве. Карелия казалась ему огромным сплошным болотом. Всюду холодно светилась вода. Тонкоствольные сосны поднимались над туманом, как осока… их обнаженные корни оплетали бока диабазовых скал… Даже дома в деревнях тут были особенные; недоверчиво смотрели вслед зеленым курткам каналармейцев мелкоглазые, лобастые избы старых кержацких поселков.

В конце концов Капельдудка не выдержал. В опорках, с банкой консервов и липовой справкой об отпуске он бежал в Петрозаводск. Метель и голод заставили беглеца вернуться обратно. С отмороженными ногами и почерневшим лицом его положили в лазарет. Здесь с ним в первый раз разговаривал комендант участка — пожилой чекист-латыш с усталыми глазами и лицом, лимонным от бессонницы. Начальник не угрожал ни ротой усиленного режима, ни новой отсидкой. Он просто сказал:

— А, беженец! Кем работаешь?

— Директором завода, — сказал Капельдудка язвительно. — Колесо и две ручки…

— А почему бегаешь, тачечник?

— Скучно…

Комендант засмеялся.

— Ладно, — сказал он, разглядывая съежившегося под одеялом Капельдудку. — Ты получишь веселую работу!

Капельдудку назначили подрывником. Комендант рассчитал правильно. Дикое самолюбие «городушника» работало как динамит. Там, где сопротивление было слабым, Капельдудка оставался рядовым лодырем. Где сопротивление крепло, — просыпалась энергия. Слово «подрывник» звучало для Капельдудки громче, чем «тачечник»; как всякая артистическая натура, он привык быть на виду, и похвала грела его больше, чем ватные штаны, которые выдавали подрывникам.

В гранитах и диабазе Савелов прокладывал знаменитую Повенчанскую лестницу. Когда же ее крутые ступени закрыла вода, Капельдудку перебросили еще дальше, на север, к пустынному озеру, усеянному, точно утками, стаями островов.

Он прожил здесь осень и зиму, такую лютую, что по ночам, звеня, лопались мачтовые сосны. На Выгозере Капельдудка научился подрывать аммоналом пни, рубить ряжи, складывать дамбы из камней, глины и мха, а по утрам, просыпаясь в палатке, рубить мерзлый хлеб топором.

И тени щегольства не осталось в былом «городушнике». Руки его так огрубели, что он голыми пальцами доставал из костра уголек. Он возмужал, окреп, вставил стальные зубы. Имя Савелова стало все чаще и чаще встречаться в газетах…

…Прошло два года. Первый пароход поднялся по Повенчанской лестнице и ушел дальше на север… В новых коттеджах поселились шлюзовые рабочие… Весной 1934 года Капельдудку отпустили из лагеря в подмосковную коммуну НКВД, куда его давно звали товарищи.

Ни подрывников, ни лесорубов коммуне не требовалось. И Савелову в четвертый раз пришлось менять квалификацию. Капе ль дудка стал обтяжчиком теннисных ракеток.

Он жил теперь на четвертом этаже, в комнате, куда заглядывали вершины старых вязов. Напротив дома был пруд. Марши, которые разучивали музыканты на берегу, заставили Капельдудку вспомнить о трубе.

Страсть к музыке проснулась в нем с новой силой. Он вспомнил о профессоре, у которого брал уроки три года назад, и послал в Москву длинное и довольно бестолковое письмо.

В ответ пришла посылка: старая труба Капельдудки, ноты «Марша милитер», подчеркнутые на том месте, где оборвался последний урок, и записка с предложением начать заниматься в оркестре коммуны, которым руководит «один наш общий знакомый». В конце записки профессор просил быть точным, так как, насколько ему известно, дирижер пунктуален и строг.

На сыгровку Капельдудка явился немного волнуясь, клапаны трубы еще плохо слушались огрубевших пальцев.

Место Капельдудки было возле самого дирижера. Когда все сели и разложили ноты, Савелов увидел над собой седой бобрик и знакомые глаза Горностаева. Профессор смотрел прямо на Капельдудку, и рот дирижера, прикрытый чуть-чуть усами, улыбался.

Они поздоровались так просто, как будто расстались только вчера.

— Как водопровод? Починили? — спросил неожиданно Горностаев.

Капельдудка засмеялся.

— Починили… Я, Алексей Эдуардович, был…

— Знаю… Выгозеро… Повенчанская лестница… Я следил…

Они помолчали. Капельдудка вспомнил последний вечер, испуганное лицо Марты и лунку возле крыльца, в которой хранился ключ от квартиры.

— Алексей Эдуардович, — сказал он негромко. — А долго же вы не знали о моей специальности.

— Глупости! — ответил профессор сердито. — Я знал, кому оставляю ключи…

Это был единственный случай, когда профессор соврал. Капельдудка хотел подойти к Горностаеву ближе, но профессор уже выпрямился и постучал палочкой о пюпитр.

— «Марш милитер»! — приказал он отрывисто.

В этот вечер Капельдудка фальшивил бессовестно.

1936

 

Жалоба

Это случилось в большой московской газете. Бритоголовый парень, в зеленом ватнике, испачканном глиной, вошел в комнату и плотно прикрыл дверь.

— Есть жалоба, — сказал он тихо.

— На кого?

— А вы звонить не будете?

В редакции, привыкли не удивляться ни посетителям, ни странным предисловиям: журналист с улыбкой взглянул на осторожного собеседника. Он сидел на краю дивана, гладил колени огромными красными ручищами и упорно рассматривал ковер. Видимо, этому сумрачному парню было не так-то легко расстаться с секретом.

— Ну, что же, — сказал журналист, считавший себя проницательным человеком, — звонить не будем. Так на кого же вы жалуетесь? На рабочком? На десятника?

— Нет…

— На кого же?

— На НКВД…

Парень покосился на дверь и сказал еще тише:

— Я не сумасшедший… Я просто вор. Вчера меня выгнали из лагеря.

Ежаком его окрестили недаром. Было действительно что-то недоверчивое, ежистое в его привычке вбирать голову в плечи, сидеть поджав колени и говорить, не глядя на собеседника.

На редкость колюч был Ежак. Крупные кости всюду выпирали из этого парня, торчали скулы, локти, колени, даже под пиджаком обозначались тощие ключицы, ребра и позвонки. Ни одной мягкой, округлой линии не было у Ежака. Однажды на бульваре его взялся изобразить «холодный художник». Усаживал, примерял, мазал углем и наконец, вернув трешницу, с досадой сказал:

— Не вышло… Таких, как ты, только по линейке чертить…

Он казался слабым, но был удивительно жилистым, этот тощий, точно на азовских рыбалках вяленный парень.

С тех пор как умер отец и Ежак удрал из Донбасса, он успел объехать всю страну. Он жил в каменоломнях под Новороссийском, ночевал в старых фортах Владивостока, старательно загаженных японскими интервентами, и прятался от облав в склепах на сочинском кладбище.

В пятнадцать лет он еле читал, но знал уже, что в Таганроге возле собора торгуют шинкари, что в Мурманске в переулке за банями скупают у матросов кокаин и часы, а в Ленинграде, возле Елагина моста, под маркой доктора живет «медвежатник» из Кракова.

Настоящим вором Ежак стал только в Москве. Здесь он справил пиджак с подкладкой-карманом, завел кольцо с ножом вместо камня и стал работать в трамваях. От старших приятелей он быстро усвоил, как нужно брать «на вежливость», «на испуг», «на растерянность», как уходить от милиции и держаться со следователем.

В угрозыске, впрочем, Ежак не был ни разу. Случилось так, что этот костлявый, не слишком ловкий парень шесть лет безнаказанно заглядывал в чужие карманы.

…Были облавы, аресты, высылки и суды. Пересохло Сухаревское болото, на Хитровом рынке, испепеленном, взорванном и перекопанном, давно зеленел сквер, Марьина роща стала славиться не ворами, а универмагом. Город быстро очищался от «городушников», «скокарей», «ширмачей» и прочих мастеров уголовщины.

Приятели Ежака, привыкшие к «балеринам» и «фомкам», специализировались теперь на выемке грунта и замесах бетона, только этот вор, точно родившийся в краденой сорочке, продолжал кочевать по Москве.

Нельзя сказать, чтобы он был опытнее или способнее других московских воров. Вернее, Ежак никогда не увлекался настолько, чтобы потерять голову. Кражи не были для него ни искусством, ни спортом. Ежак воровал неуклюже. Руки его всегда потели от напряжения и неловкости. В случае неудачи он стремился пробиться к выходу и соскочить на ходу.

Приятели посмеивались над Ежаком: третий год он уже жил в Москве, а все еще не понимал толка ни в коньяке, ни в портсигарах, ни в бабах… Что-то наивное, ребяческое чувствовалось в этом сумрачном парне.

Однажды вместе с одесситом Грачом Ежак нацелился на пассажира в трамвае. По уговору Ежак должен был пройти мимо и расстегнуть пиджак своей жертвы. Грач брался сделать все остальное.

Пассажир читал «Крокодил». Ежак подошел и тоже заглянул в журнал. Грач ожидал условного знака, но Ежак вдруг вытянул шею, задвигал бровями, зафыркал, заулыбался… Этот костлявый парень оказался смешливым.

Вагон опустел. «Брать старика» было поздно. Приятели слезли с трамвая.

— Заслабило? — спросил Грач со злостью.

— Смешно, — ответил простодушно Ежак. — Пойдем найдем номер.

После этого случая с ним отказались работать. Ежак прослыл дураком.

Он стал промышлять в одиночку… У Ежака был свой взгляд на московские трамваи. Он избегал, например, одиннадцатой линии, потому что трамвай этот минует вокзалы, опасался «А», потому что на бульварах всегда много милиции. Зато, как большинство московских карманщиков, он предпочитал шестой номер, особенно в дни футбольных встреч и бегов.

В этом трамвае неожиданно и закончилась карьера карманщика Ежака.

Было, это в июне. Служилая Москва уже разъезжалась по домам и вокзалам, когда Ежак влез в вагон.

Выставив вперед портфель, набитый тряпьем и бумагами, он стал пробиваться к выходу. Полы его пиджачка были распахнуты. Равнодушно бормоча извинения, Ежак расталкивал пассажиров, между тем как рука его с привычной быстротой скользила по карманам соседей.

Он быстро нашел жертву. Стоя спиной к проходу, пассажир читал газету. Судя по штанам, заправленным в сапоги, и часовому ремешку, доверчиво выпущенному наружу, это был командированный и простак, каких мало.

Ежак подошел к нему и, чтобы отвлечь внимание, сильно напер плечом. Дальше все пошло гладко. Прикрытые газетой пальцы его скользнули в карман, нащупали головку часов и отстегнули ремешок…

Пассажир кашлянул.

— Не беспокойтесь… Скоро шесть, — сказал он неожиданно.

Ежак взглянул в лицо простака и попятился. Сосед вовсе не читал газеты. Скосив глаза, придержав дыхание, он с любопытством наблюдал за манипуляцией над своим карманом. Но неожиданное было даже не в этом.

Жертвой оказался сам Григорий Давыдыч, он же «папа», человек, знавший немного гравировку, немного автогенное дело, немного ювелирное искусство, а по совокупности заработавший за свои многогранные таланты — расстрел. Удивительно было, что «папа», исчезнувший три года назад, жив, выглядит свежо и спокойно наблюдает за работой своего ученика.

— Извиняюсь! — сказал Ежак, опешив.

— Ничего, бывает, — просто ответил «папа». Движением брови он указал Ежаку на площадку. Они слезли с трамвая и пошли по бульварам.

День был весенний, богатый, полный пестрых теней и запахов. Григорий Давыдыч шел, полузакрыв глаза, и наслаждался. Ежак молчал, с беспокойством поглядывая на соседа. «Папа» никогда не любил дурацких шуток.

Маленькой, жесткой рукой он бесцеремонно пощупал портфель Ежака.

— Все то же, — заметил «папа» иронически… — Трамваи, мелкая ширма… Проездные талоны курьерши… Анализ мочи… Квитанция прачечной… и тебе еще не скучно?

Ежак поспешил изменить разговор.

— А что, разве кончился срок?

— Нет, детка, сижу…

Ежак понял, что шуткам не будет конца. Он покосился, но промолчал.

— Я теперь лаборант, — сказал неожиданно «папа», — лаборант по бетону… Приехал консультироваться. Пал жертвой рассеянности… Обкраден в трамвае.

Странные вещи рассказывал Григорий Давыдыч:

— Волгоканал величиной в несколько Беломоров. Ночью на сто верст освещен, как Петровка. Вольные и шпана работают по соседству… Много ростовских… Есть и киевские и тифлисские. Никитушка строит на Перерве плотину. Святой кончился. За бандитизм расстрелян. Лида Гусак — десятник на выемке грунта… Вышла замуж… Ждет сына… Сам «папа» (тут Ежак вовсе перестал понимать собеседника) ходит на курсы… Волынка? Сопротивление материалов — да… Остальное — нисколько. Игру с «медвежатами» оставил совсем… Отсидка кончается в августе, а уезжать неохота…

Ежак, недоумевая, смотрел на крепкую фигуру лаборанта, на его насмешливое, рябое лицо. Как всегда, ничего нельзя было понять в цыганских глазах собеседника.

Они распрощались возле какого-то института.

— Рано-поздно — все равно завалишься, — сказал грубовато «папа». — Ну, что ты сейчас? Падаль… шпана…

Ежак озлился.

— Легавый! — сказал он, отстраняясь.

Выше этого оскорбления не было. Лицо «папы» передернулось и посерело.

— Что-о? — спросил он тлеющим голосом. Ежак не слышал. Он бежал. Он боялся почувствовать на локте жесткие пальцы Григория Давыдыча.

Искренность «папы» казалась ему подозрительной.

И все-таки он приехал на Волгоканал. Приехал не кланяться, а взглянуть: наврал ли Григорий Давыдыч хотя бы наполовину.

Он завидовал уверенности учителя, его портфелю, набитому настоящими бумагами, небрежным разговорам о каком-то «сопромате», даже равнодушию, с которым «папа» проходил мимо милиции. Ему хотелось так же спокойно толкнуть дубовую дверь института и пройти, не оглядываясь на швейцара. О большем Ежак пока не мечтал.

…Он слез с автобуса прямо в грязь и остановился, пораженный могуществом машин и людей.

Земля здесь походила на море. Высокие волны мокрой глины тянулись до самого горизонта. Между ними сновали машины, шли поезда, раскачивались губастые железные ковши.

Верхние слои земли были сорваны. Образовались обрывы. Стало видно белесое дно бывшего моря. Открылись пласты, по которым еще никогда не ходил человек, землекопы месили теперь сапогами древнюю черную глину.

Сам канал походил на корыто. Тысячи людей в зеленых рубахах покрывали его откосы. Шла борьба с водой и землей. Глину резали лопатами, грызли экскаваторами, увозили на тачках, машинах и поездах. Она выскальзывала, растекалась, покрывала жирными брызгами сапоги, лица, кузова машин.

Там, где в борьбе с землей были бессильны железо и руки, приходила на помощь вода. Возле торфяною участка, выстроенные в ряд, торчали короткие, черные трубы. Эта артиллерия со страшной силой выбрасывала толстые струи воды. Вода сверлила, рассекала, отбрасывала торф. Черные, густые потоки сползали в канавы.

Ежак брел вдоль канала, обходя часовых. Он хотел видеть конец глиняного моря. Конца не было.

Он выбрался к берегу будущего озера. Здесь шло переселение деревень. На платформах и грузовиках лежали избы. Стойкий запах нескольких человеческих поколений — запах прели, дыма, кожи, кислой капусты — жил в темных бревнах. Странно было видеть вереницы машин, груженных балконами, рамами, граммофонами, расписными сундуками, фикусами и мешками с морковью. Переселенцы спешили вывезти все, вплоть до скворешников. Если бы можно было, они вывезли бы и постную подмосковную глину, уставшую от частых родов. Но глина должна была уйти под воду.

Ежак стоял и смотрел на верхушки берез. Трудно было поверить, что караси будут плавать там, где сидит сейчас дрозд, а вместо облаков проплывут над поляной корабельные днища…

…Когда он возвращался к автобусу, мимо него провезли термосы с горячим борщом. Ежак вспомнил, что деньги вышли еще вчера. Нужно было снова идти на промысел.

Запах борща рассеял его колебания. Он решил, подобно Григорию Давыдычу, получить настоящую специальность.

В этот день в лагерь Ежак не пошел. Чтобы избежать беседы в угрозыске, он решил схитрить. На Ярославском рынке Ежак отыскал зеленую ватную куртку и штаны. Он достал также матерчатую шапку — какие носят лагерники — и в следующую же ночь прополз под проволокой, отделяющей лагерь от дороги.

Когда он вошел в барак, наполненный сонным бормотаньем и вздохами, его остановили у входа. Кто-то волосатый, похожий на дьякона, сидя на табурете, читал книгу.

— Кто такой? — спросил он негромко. Ежак вспомнил рассказ Григория Давыдыча. Он решил играть до конца.

— Перервинский… Лаборант по бетону… Запутался тут у вас…

Один из топчанов был свободен. Ежаку разрешили переночевать.

— Почему же вас выгнали? — спросил журналист, когда рассказ был окончен. — Вы что же, плохо работали?

Ежак с глубоким недоумением взглянул на собеседника.

— Нет, филоном я не был. Тут история хуже… Мне срок решили скостить…

— Не понимаю…

— И я, извиняюсь, запутался… Документы — четыре паспорта на руках… За что сижу — никому не известно. Приехал один с ромбами… Коменданту выговор, дежурного под арест, меня — в канцелярию. «Вы что же, спрашивает, вор или любитель приключений?» — «Вор, говорю, обыкновенный тридцатипятник, даже ширмач». — «Странно. Приводы имеете?» — «А как же, шестнадцать». — «Где судили?» — «В Москве… пять лет с изоляцией».

Чем гуще заливаю — тем хуже выходит… Начальник сначала поверил, а потом спохватился. «Ну и врете, говорит, только неизвестно зачем… Мы держать чудаков не можем…»

Ежак усмехнулся.

— Какой я чудак? — спросил он, не глядя на собеседника. — Шесть лет ворую. Вот вы, скажите… Имел он право или нет списывать меня раньше срока?

— Ведь вас не судили… Какой же ваш срок?

Ежак подумал:

— Ну, если б судили… наверно, по тридцать пятой… Года три верных… Ну, так как же? Поможете?

Он положил на стол самодельный конверт, нахлобучил ушанку и вышел…

Журналист не сдержал своего слова. Как только захлопнулась дверь, он снял трубку и позвонил начальнику одной из шахт метро.

Ежака взяли проходчиком. Путевку под землю он принял с недоверчивой радостью, точно сомневался в успехе затеи.

— Чисто-о… — сказал он смущенно, — теперь бы печать поставить для верности…

И, забыв попрощаться, загрохотал сапогами по лестнице.

Звонков не было. Писем тоже.

Через год, разбирая записные книжки и дневники, журналист нашел клочок волгоканальской листовки. На ее обороте прямыми печатными буквами, какими пишут для стенгазет, было выведено:

В жалобный ящик. Секретно

Прошу ответить

Может или нет начальник заявлять: какой ты вор, если еще не имеешь привода. А когда начинаешь доказывать по существу, то отвечает: ступай, ступай, не морочь мне голову, она и так заверченная.

Скажите еще: имеет право соцвред (бывш.) дойти до лагеря собственным убеждением, но без привода.

Прошу расследовать быстро, потому что работать как-то надо, а хода нет.

Очень надеюсь Н. И. Ануфриев

(Ежак).

Видимо, жалоба писалась на улице. Шел дождь. Буквы расползлись и раскрасили бумагу.

Журналист вспомнил ватник, испачканный глиной, стриженую упрямую голову, тяжелые руки, лежавшие на коленях… Не мог вспомнить только лица. Неохотно поднимал его посетитель в тот вечер.

Где находится «бывший соцвред», добравшийся до Волгоканала «собственным убеждением», по-прежнему неизвестно.

Быть может, книгу эту купил у выхода из шахты парень в брезентовой шляпе и богатырских сапогах — усталый, мокрый и радостный проходчик Ежак.

Быть может, книга сунута в карман форменной куртки, а хозяин ее осторожно и зорко ведет поезд по гулким тоннелям метро.

А возможно, что, кончив работу, молодой дежурный одного из подземных дворцов слез в Сокольниках, лег на траву и хохочет, узнав себя в авторе жалобы.

Где вы, Ежак?

1936

 

Арифметика

Прежде чем выдать Рябченко двустволку и четыре патрона с волчьей дробью, правленцы колхоза жестоко поспорили.

С одной стороны, кажется, лучше сторожа не найти. Хоть к самому Госбанку ставь старика. Батрак… Крючник Самарского затона.

Старожил. Верно, нажил к шестому десятку грыжу, но вытаскивать риковский «фордишко» из грязи все же звали Рябченко. Впрочем, старик — слов нет.

С другой стороны — полукалека. На левой руке вместо пятка один палец остался. И тот в полевых работах ни к чему — мизинец паршивенький… Шутка ли, два амбара с зерном. На днях выезжать в поле. А у сторожа вместо руки — одна култышка.

Спорили до сухоты в глотках, пока председатель не вызвал самого кандидата в сторожа. Огромный, как звонница, Рябченко тотчас явился, счищая с рубахи рыжий конский волос. Между делом собирал старик по конюшням вычес на экспорт, — к осени обещали ему отрез на штаны.

Все уставились на рябченковскую култышку с бобылем-мизинцем, а председатель сразу спросил:

— Тут народ хочет констатировать. Инвалид ты или еще не вполне, и по какой причине пальцев нет.

Рябченко покосился на култышку.

— Это — Федор Игнатьича… то есть Федьки Полосухина дело… Арифметике меня обучал.

— Арифметике?

— Ей самой, — равнодушно ответил Рябченко. — Кто из старожилов, тому это известно. Однако могу объяснить.

Он потеснил сидевших вдоль стенки и, глядя на катанки, рассказал забытую в 1933 году историю полосухинской арифметики.

— Чтобы не соврать, в тысяча девятьсот четырнадцатом году решил я уйти наконец от Полосухина. Объявил хозяину о желании, а Федор Игнатьевич возьми да упрись: «Добатрачивай у меня до покрова, тогда получишь два мешка пшеницы и головки яловочные… Нет — от ворот поворот!» Так и не дал. Вот тут и, вышла арифметика.

По молодости, второпях решил я свое же заработанное у Полосухина скрасть… Мешок унес, а на втором попался. Навалились на меня втроем, то есть сам Полосухин, сын Григорий и мельник, полосухинский зять.

Навалились, связали. А сам Федор Игнатьевич волосы мне закрутил и спрашивает: «Ну, дружок, арифметику знаешь?» — «Нет, отвечаю, не знаю, Федор Игнатьевич». — «А это, дружок, дело не трудное… Я тебя научу, до старости не забудешь».

Говорит, а сам волокет меня к чурбашку — два года я на нем хворост рубил, — а сыну приказывает (парнишка был рябенький, картавый, лет семнадцати): «Принеси, Гриша, топор, смотри, как воров учить надо».

Я догадываюсь, в чем дело, и начинаю во весь голос просить: «Федор Игнатьевич, прости, не заставь в калеках ходить». Только пролетают слова мои мимо. Кричи не кричи — хутор на отлете.

«Разве я зверь, отвечает, не тело, душу жалею… Сколько украл? Два мешка, дважды два — четыре… А пятый палец тебе на развод оставлю, сукин ты сын».

Так и сделал. Я по молодости плачу — и руку и хлеб жалко!.. Потом… подержали мне руку в снегу и открыли ворота… Два мешка — четыре пальца, вот и вся арифметика.

Тут Рябченко зацепил култышкой газету и стал тихонько сыпать махорку.

— Был, конечно, суд, — сказал он после долгой паузы. — Это, выходит, перед самой войной… Федор Игнатьевич клялся, доказал, будто я сам пальцы себе отрубил, чтобы в окопах вшей не кормить.

— Ну, а все-таки вы себя инвалидом чувствуете? — спросил полевод.

Рябченко засопел и сделал вид, что не слышит. Тогда, чтобы прекратить всякие споры, сторожа решили испытать. Председатель сельсовета повесил во дворе на колышек старый картуз, а Рябченко вручили двустволку.

Он неловко подпер ложе нелепой култышкой, примостил приклад под бороду и прицелился. Левый глаз его стал суровым и круглым, полоска шеи между кожухом и треухом набрякла темной кровью. Так, натужась, он стоял до тех пор, пока ствол начал делать восьмерки и слеза смягчила напряженный до рези, пристальный глаз.

— Бей! — закричали нетерпеливые.

Рябченко опустил ружье и костяшками пальцев вытер глаза.

Огонь гулко рванулся из обоих стволов. Картузик подлетел и плюхнулся в лужу.

— Я же констатировал, палец ни при чем. Он семерых убьет. Как мальчик.

Так Рябченко стал сторожем двух амбаров пшеницы, бочки с водой, насоса и пеногона «Вулкан».

Стремительно приближался апрель. Весна мчалась галопом, ломая лед, разбрасывая грязь и лужи. Распутица отрезала колхоз от района. Кони, перевозившие фураж, дымились, как только что окаченные горячей водой. Теплые черные лысины вылезли из-под снега, и бригадиры, увязая по колени в грязи, ходили щупать руками, готова ли почва для сверхраннего сева.

На самом конце села, как избы на курьих ножках, высились подпертые толстыми сваями два дубовых амбара. Рябченко сторожил их только ночами. Под утро его ежедневно сменял парнишка с мелкокалиберкой и старым австрийским тесаком. Приставив лестницу, сторожа осматривали древний замок в виде подковы и сургучные печати. И хотя они сменялись ежедневно, Рябченко каждый раз предупреждал парня, дотрагиваясь култышкой до сургучных пятен:

— Запомни… здесь трещины две — с краю и через середину.

Несколько раз правленцы приходили проверять по ночам Рябченко, подъезжали на санях задворками, подкрадывались из-за кузни, выскакивали из оврага, подходили с хитрецой, просили прикурить, — и каждый раз молчаливый Рябченко, став на дороге, огрызался из овчины. Прикуривать не давал, разговаривать не желал, а члену районной посевпятерки, решившему ночью проверить охрану, едва не всадил в грудь заряд волчьей дроби.

Вечером ли, ночью, на рассвете — всегда можно было увидеть, как медленно движется вокруг амбаров похожий на звонницу Рябченко и маслено светится зажатая под мышкой двустволка… Сторож был в полном порядке.

Под пушечный треск волжского льда пришел апрель. Вызревшая земля задымилась на взгорках. В деревянных кадках высоко поднялись побеги опробованного на всхожесть зерна. Было время ломать на амбарах печати.

За трое суток до выезда в поле председатель с бригадирами и практикантами-агрономами засиделся за полночь… Неохота было расходиться. Говорили о канадке, о черной пшенице, что выдерживает суховей, о сыром дубе новых втулок, американских фермерах, запарке соломы и не заметили, как фитиль высосал весь керосин из лампешки.

Председатель дунул в стекло, и, нащупывая дверь, собеседники стали выходить во двор. И вдруг в смутной весенней тишине все они отлично услышали тугой удар — точно одинокий футболист сильно поддал мяч… Первый раз Рябченко дал знать о себе.

Не уговариваясь, люди сразу ринулись под горку, к амбарам. За оврагом чмокала грязь под лошадиными копытами. Кто-то скакал в темноту.

В сырой, вязкой тишине тонули тяжелые амбары. Рябченко полулежал на животе, растопырив руки, и сопел. Агроном чиркнул спичкой — и тут подбежавшие увидели, что сторож не один. Чья-то всклокоченная голова выглядывала у него под мышкой, и ноги в ярких остроносых калошах высовывались из-под зеленой овчины.

Когда вспыхнула спичка, пойманный перестал биться, и Рябченко поднялся на ноги. Уцелевшей рукой сторож держал рябого, узкоротого паренька городского склада в вязаном свитере под расстегнутым пальто и брючках навыпуск.

— Керосином баловаться решили, — сказал Рябченко, вздыхая. — Печеным хлебцем колхоз угостить.

Председатель стал расстегивать на брюках сыромятный ремень, чтобы скрутить пленнику руки.

— Ты, мерзавец, откуда?

Парень дернулся назад.

— Не смейте трогать! — сказал он, картавя. — Ниоткуда я.

Нагнувшийся было за двустволкой Рябченко быстро обернулся на голос.

— Ой ли, — сказал удивленно, — так уж ниоткуда? Ах, сиротиночка!..

Он зажег спичку и, прикрывая култышкой, поднес рвущееся пламя к лицу паренька.

— Узнаешь, что ли? — спросил председатель.

Рябченко засмеялся и бросил спичку в лужу.

— Вырос, конечно, — сказал он негромко, — а как был рябеньким, так и остался. И картавит по-прежнему. Полосухинский Гришка на побывку приехал!. Амбар-то был ихний.

Поджигателя повели, толкая в спину. Он покорно шлепал по лужам остроносыми калошками.

Председатель поставил лестницу и осмотрел печати. Потускневший сургуч раскачивался на нетронутых нитках.

— Товарищ Рябченко, — сказал он сверху торжественным тоном. — Этот факт как примерный будет представлен в край. Так и напишем: «Сторож Рябченко, пятидесяти шести лет, героически защитил два амбара».

Рябченко вытер стволы рукавом и задумался.

— А я так полагаю, что амбаров не два, а шестнадцать, — заметил он рассудительно.

— Как шестнадцать?

— А так выходит… Урожай проектировали восемь центнеров с га, теперь помножь два амбара на восемь центнеров… Дважды восемь — шестнадцать. Шестнадцать амбаров. Вот и вся арифметика.

Он подоткнул двустволку под мышку и, не ожидая ответа, покашливая, пошел вдоль амбаров.

1933

 

Васса

Васса и Люба вымачивали в охре сеть, когда к котлу подошел Давыдка Безуглый. Нахальный и красивый парень был пьян. Новая куртка его висела на одном плече. Смола и грязь отпечатались на желтой шелковой рубахе, разодранной от горла до пояса.

— Га, вдовья рота! — закричал Давыдка, обрадовавшись. — А на что вам, бабам, волокуша? Своих подолов не хватает?

— Уйди, Давыдка, — сказала Васса, не оборачиваясь.

Но парень уже присел на бревно и, подтягивая голенища, подмигивал Любке.

— Молчи, бригадир, — сказал он, посмеиваясь. — Я не к тебе, я к Любовь Михайловне… Глядите, девки, какие сапоги.

Он вытянул ноги, любуясь свежей, чистой кожей болотных сапог и ремнями, туго перехлестывающими ногу.

В самом деле обнова была на редкость удачна. Васса, не удержавшись, взглянула на сапоги и вздохнула.

— Сколько?

— Пятьсот, — соврал Давыдка привычно. — А что?

— Ничто… Откуда у людей деньги только берутся?

— Меня рыба любит, — сказал Давыдка важничая. — Особенно сула. Так любит, аж душит… Придешь, Люба, сегодня к парому? — закончил он неожиданно.

Семнадцатилетняя, не по летам рослая Любка испуганно подобрала ноги. Парень давно и нравился ей и пугал несусветным пьяным нахальством.

— Не знаю, — ответила она нерешительно.

Но Васса быстро вскочила на ноги.

Худое и темное лицо ее, точно вычеканенное мелкими оспинками, побледнело от злости.

— Уйди, бога ради! — закричала она, размахивая обрывком рыжей сети. — Уйди, баран курчавый!

Две женщины долго смотрели вслед рыбаку, нарочно выписывающему вензеля… Любка — раскрыв рот, с пугливой восторженностью, Васса — вызывающе вскинув голову, точно готовясь вступить в перепалку.

— Вор твой Давыдка, — сказала Васса сердито.

Сегодня она чувствовала особую злость к нахальному и удачливому парню. У женской бригады были с Давыдкой особые счеты. Трудно было забыть ругань и хохот, плеснувшие «вдовьей бригаде» в лицо, когда две байды с новоиспеченными рыбачками в холодный февральский денек отходили от берега. У всех женщин в памяти свежи были распоротые хулиганами сети, подпиленные топчаны и площадные надписи, вырезанные Давыдкой на веслах и байдах женской бригады.

Шесть вдов, отстоявших право быть рыбаками, вынесли все: зимние выезды в легких ботинках и рваной резине, насмешливую воркотню двух стариков, прикрепленных к бригаде, мелкие бабьи дрязги из-за пропавшего рушника или варежки. Теперь двадцать пять женщин жили в глиняных домах возле устья глубокой мутной реки. Двадцать пять рыбачек караулили косяки судака и тарани, чинили сети и ездили в город разыскивать сапоги и плащи.

Жилистая, упрямая, острая на язык Васса была признанным командиром «бабьей бригады». Сорокалетнюю засольщицу, объездившую все промыслы Азовского моря, уважали и побаивались, особенно после отчаянного путешествия на байдах, перегруженных рыбой. Только Давыдка, отсидевший недавно полгода за браконьерство, продолжал изобретательно пакостить женской бригаде.

Провожая взглядом легкую, ладную фигуру Давыдки, Васса с тревогой подумала о сыне — единственном балованном сыне Алешке. И здесь схулиганил Давыдка: подпоил пятнадцатилетнего хлопчика водкой, научил украсть из школы волшебный фонарь и вывинтить лампы… Съездить бы в город, попросить директора за выгнанного из школы сына-вора. Да нельзя: с часу на час хлынет красная рыба.

Но рыбы не было. Шесть раз сыпали рыбачки плав и шесть раз выбирали чистую сеть. Последний раз сыпали плав под утро недалеко от государственного заповедника. По звездам и свежести воздуха угадывался свежий денек. Прозрачная предутренняя тишина еще накрывала берег. Гулко и отрывисто вскрикивала выпь, набирая в клюв воду, бормотала под корневищами явора вода, сухой чекан провожал лодку легким шепотом, и только сторожевой катер, наперекор сонному дыханию реки, вскрикивал отчетливо и упрямо: «Таб-бак, таб-бак».

Сгрудившись на корме, бабы молчали. Наконец недалеко от заповедника подняли пудового сома. Решили вернуться обратно. И тут Васса, молчавшая всю дорогу, вдруг негромко сказала:

— Айда, бабочки, в заповедник!

— По рыбу? — спросила Любка, от удивления бросив грести.

Васса засмеялась. Ровные зубы ее сверкнули в темноте.

— По щуку, — сказала она тихо, — по щуку, что в сапогах.

Они тихонько вошли в протоку, соединяющую заповедник с рыболовным устьем реки. Любка подвела байду к берегу, положила весла на банку и стала дремать. Бабы ежились от утреннего холода и перешептывались. Васса откинула мешающий слушать платок.

Небо стало линять. Большой колесный пароход вошел в реку и принялся, задыхаясь, пробираться к далекому городу. Подмигнул и потух маяк. Прогремела по дороге к базару телега. А они все ждали, все прислушивались к многозначительному молчанию притихшей реки.

Наконец проснулась Любка. Толстые щеки ее, руки, плащ, даже ресницы были мокры от росы.

— Ой, мамо, спать хочется, — зевнула она и рассмешила своим застуженным баском всю компанию. — Ой, хочу до дому!

Несколькими взмахами она вынесла байду на середину протоки и вдруг круто затабанила обоими веслами. Бабы вскрикнули. Прячась в камышах, тихо шла вдоль берега тяжелая байда. Смутно блестела в сумерках рыба, кто-то, накрытый полушубком, спал на корме, и мерно раскачивался одинокий гребец.

Услышав за спиной женский голос, он опустил весла и не спеша обернулся. Лодки сблизились, и торжествующая Васса поклонилась в пояс Давыдке.

— Ох, и любит тебя рыба! — сказала она певуче.

Бабы захохотали. Давыдка молча вынул кисет и поднялся на ноги над грудой тарани.

— На премию, тетка, работаешь? — спросил он с ленивым нахальством.

— На совесть, — ответила Васса с поклоном.

Противники помолчали. Стало видно, как за полосой ивняка взлетают в светлеющее небо кольца дыма. Сторожевой катер бодро покрикивал за поворотом.

Давыдка прислушался и с наигранной ленью взялся за весла.

— Заболтаешься с вами, бабы, — сказал он с усмешкой. — Будьте здоровы, Любовь Михайловна!

Лодки стали расходиться, но с неожиданной быстротой Васса нагнулась и схватила байду за борт.

— Да ты что? — закричал Давыдка, теряя терпение. — Ах, ты!..

— Поговорил бы, рыбак, с нами, — предложила Васса, бледнея, — поговорил бы с бабами-дурами.

Парень рванул веслами, но вдруг усмехнулся. Сняв шапку, он оглядел рыбачек и остановился взглядом на Любке, уставившейся на него с заметным сожалением.

— Эх, бабы, бабы! — сказал он неторопливо. — Скучное вы дело затеяли — рыбаков топить. А из-за чего, спрашивается, между нами ревность легла?

Катер затих, поперхнувшись где-то за поворотом. Давыдка вынул из-под лавки ведро и окатил начинавшую засыпать тарань.

— Отцепились бы вы от меня, бабочки, — сказал он беззлобно. — Не одна моя ложка к меду прилипла.

— Васса, а Васса? — шепнула Любка соседке. — А нехай вин тикае.

— Шут с ним, — вздохнула рыбачка, сидевшая на корме. — Одна станица — один грех.

Васса молча подтянула байду ближе и замотала новые концы.

— Нехай буде, як вышло, — сказала Васса упрямо.

Давыдка встал и скинул кожух, покрывавший его молчаливого спутника.

— А ну, Алеша, поздоровкайся с мамой.

Сонный веснушчатый мальчик поднялся, засовывая руки в карманы.

— Пустить нас, мамо, — сказал он петушиным басом.

Васса молчала.

Повеселевший Давыдка развязал концы.

— Эй, береги руки! — сказал он, пытаясь развернуть байду.

Васса не двигалась.

— Ударю, ей-богу, ударю!

Разозлясь не на шутку, он толкнул Вассу веслом.

— Я тебе ударю, — сказала Васса тлеющим голосом. — Я тебе, красавец, ударю! А ну, бабы, ратуйте!

Ноздри ее побелели. Злой летучий румянец обжег щеки. С неожиданной силой она схватила багор и замахнулась на Давыдку.

— Тю, скаженная! — закричал Давыдка, увертываясь.

Загалдев, бабы вцепились в борта. Давыдка отвернулся и плюнул в светлую воду. Из-за поворота, разметав пенистые усы, выходил катерок.

Давно скрылся в протоке зеленый катер рыбной охраны, утащивший браконьерскую байду, а бабы все еще не брались за весла.

Вода вокруг лодки стала холодной и гладкой. Светлые от росы берега раздвинулись, брызги зелени обозначились на карликовых черных ветлах, обступивших реку. Осетр высоким плавником распорол желтый шелк, растянутый между берегов, и веселое небо апреля распахнулось над Доном.

И вдруг, точно сговорившись, Васса и Любка заплакали. Васса — беззвучно, закрывая лицо жестким рукавом плаща, Любка — захлебываясь и причитая в полный голос.

Проезжий почтарь, остановив лошадь, с тревогой глянул с высокого воза на двух рослых плачущих баб.

— Утонул кто? — закричал он участливо.

Не отвечая, Васса села за весла.

— А що им буде? — спросила Любка сквозь слезы.

— Що буде, то и буде, — сказала Васса жестоко. Глаза ее высохли и горели. Она гребла сердитыми, короткими рывками, до-матросски сбрасывая воду с весла.

1935

 

Сундук

Они познакомились под Ленинградом в 1925 году. Август Карлович Реймер и Санька Дроздов. Знаменитый мастер фирмы «Цойт» и семнадцатилетний ученик ФЗУ.

На бумажной фабрике в то время шел монтаж немецкой машины. Ее привезли в шестидесяти вагонах, ослепительную, громоздкую и многим еще непонятную. Август Карлович, без которого не обходилась ни одна сборка, ходил по цеху, переполненный достоинством. Увидев Саньку, он бесцеремонно спросил:

— Ты откуда?

— Мы осинские, — сказал Санька, не зная, чему удивляться — двухэтажной машине или пестрым гетрам, натянутым на могучие икры баварца.

— Я не спрашиваю жительства… Где ты учен? Фэзэу? Ubersetze nicht! Я буду сам поясняйт.

Он взял ученика за плечо и медленно, точно диктуя, сказал:

— Фэзэу — это школа… Это — fassen, sehen, sich üben. Понятно?

Дальше «васиздасов» Дроздов еще не ушел. Но молчать не хотелось.

— Ну а как же! — сказал он поспешно. — Конечно, понятно. Честное слово, понятно!

Лето они провели вместе возле барабанов, медных сеток, массивных станин, и с каждым днем Санька все больше и больше поражался памяти Реймера. Немец знал не только, как разместить все десять тысяч деталей. По скрипам и шорохам Август Карлович угадывал скрытые болезни машин. Он мог определить дефекты, приложив мизинец к подшипнику, а большой палец к волосатому уху.

За тридцать лет работы у Цойта этот грузный, медленный в движениях человек успел объехать полмира. Машины, установленные им в начале столетия в Канаде, Австралии и Норвегии, жили до сих пор, опустошая леса, превращая деревья в бесконечную бумажную ленту.

Реймер любил показывать Саньке листы целлюлозы, ленты папиросной и газетной бумаги, куски искусственного пергамента, шелка, обрезки бристольского картона. Но интереснее всего был сундук, о содержимом которого можно было только догадываться. Тяжелый, обитый лакированной жестью, он был залеплен десятками ярлыков отелей и багажных бюро. Говорили, что сундук набит монтажными схемами всех цойтовских машин, что Август Карлович копит уникальные технические книги и атласы.

В те годы многие из технических секретов приходилось угадывать на ощупь, поэтому содержимое сундука в глазах заводской молодежи разрослось до гиперболических размеров.

Несколько раз Дроздов разговаривал с Реймером о сундуке, но неизменно встречал округленные удивлением глаза. За три месяца совместной работы Август Карлович ни разу не развернул перед учеником монтажную схему, не объяснил, как читаются синьки. Он нехотя прибегал даже к помощи карандаша, точно боялся оставить хотя бы тень своих знаний.

Последний разговор был перед отъездом немецких монтажников.

— Август Карлович, — сказал Санька дипломатично, — вот вы по специальности почти инженер.

Реймер подозрительно покосился, но ничего не сказал, Санька замялся.

— Хорошо бы обменяться опытом, — заметил он нерешительно.

— Прекрасная идея… Дальше.

— А разве непонятно?

Август Карлович усмехнулся.

— Нет. Я догадалься… Любопытство есть стимул в работе для каждый молодой человек. Так?

— Так.

— Значит, я не могу ничего вам показывайт. Я боюсь лишайт молодой человек такой ценный стимул.

— А вы не бойтесь.

— Каждый человек должен кушать из свой тарелки, — сказал Август Карлович наставительно.

…Они расстались зимой 1926 года, и только через несколько лет на имя Дроздова пришло письмо из Мельбурна.

Саньки на заводе уже не было — конверт переслали в Ленинград студенту первого курса Дроздову Александру Борисовичу. Реймер жаловался на жару и рассказывал, что смонтировал пятьдесят шестую ротацию.

— Fassen, sehen sich üben! — сказал Дроздов, вспомнив разговоры с Августом Карловичем. Впрочем, немец тут же вылетел у него из головы. Шли зачеты, приближалась летняя практика. Август Карлович не дождался ответа.

Только через десять лет на одном из уральских заводов они встретились снова. Технический директор Дроздов и старый цойтовский мастер.

Август Карлович достаточно много ездил, чтобы ничему не удивляться. Увидев вместо перепачканного тавотом парня бритоголового здоровяка за директорским столом, он спокойно сказал:

— Поздравляю с блестящей карьера.

— Sie wollten sagen — mit Fortwachsen,— ответил Дроздов.

Август Карлович начал сборку своей семидесятой машины. Старые мастера, знавшие Реймера еще до революции, нашли, что немец мало в чем изменился. Те же сизые щеки, стриженая проволока усов и оплывшие веки, даже тот же суконный картузик с наушниками.

Удивительнее всего, что сохранился и знаменитый сундук. Облепленный ярлыками, он стал еще ярче. Каждая страна оставила на его боках свой отпечаток. Были здесь пальмы, автомобили, орлы, китайские иероглифы, следы таможенного сургуча, наклейки польских гостиниц.

Сундук был водворен в гостиницу, и Август Карлович приступил к монтажу. Теперь дело шло много легче, не приходилось торопить и объяснять элементарных вещей. Здесь было много опытных мастеров, прошедших школу на Балахне и Сяси. Знаменитая цойтовская модель, названная в прейскурантах «Левиафаном», была смонтирована в течение месяца.

Наконец все было закончено. Уборщицы вымыли кафельный пол. Закатав рукава, сеточники стали к машине.

Реймер открыл вентиля, забормотала вода, стал слышен шепот пара.

Машина нагрелась, ожила. Барабаны пошли быстрее. Наконец первые хлопья целлюлозы легли на сетку.

Через час возле «Левиафана» стало жарко. Сушильщики работали в одних рубахах. Они бережно принимали узкие серые полосы бумаги и вели их через барабаны. Лента бежала со скоростью сто пятьдесят метров в минуту, но никак не могла добраться до последнего вала. Она то расползалась влажными хлопьями, то, перегревшись, гремя, скатывалась с барабана.

Машина шла полным ходом. Наладчики едва успевали отбрасывать обрывки ленты, еще наполненные влагой и теплом. Бумага заваливала проходы. Ее отшвыривали, сгребали, уносили в мешках и корзинах. Она снова сбивалась в высокие рыхлые горы.

Наступила ночь. Из цеха вынесли пять вагонов разорванной в клочья бумаги. Старики наладчики отказались уступать места смене. Люди упрямо подхватывали и вели куски ленты, и так же упрямо барабаны стряхивали со своих сверкающих боков обрывки бумаги.

Дроздов спокойно наблюдал эту затянувшуюся схватку. Похожие случаи бывали и раньше на Балахне. Никогда еще «Левиафаны» не заводились сразу, как тракторный движок.

Немец рысью бегал по трапам. Жесткие усы его топорщились вызывающе, хотя мешки под глазами изобличали усталость. За последние сутки он отошел от машины только один раз, чтобы побриться и выпить стакан кофе. Август Карлович ни с кем не разговаривал, не советовался. Вооруженный тяжелым американским ключом, он продолжал терпеливо настраивать «Левиафан».

На вторые сутки, пробегая мимо Дроздова, немец сказал сквозь зубы:

— Dieser Schurke ist vollständig!

Лысый череп его взмок от жары и волнения. Третий котел бумажного варева шел вхолостую. Дроздов остановил старика.

— Август Карлович, — сказал он тихо, — я не навязываю вам совета. Машину сдаете вы, но мне думается, у верхних барабанов нарушена синхронность. Проверьте еще раз передачи.

Это был верный совет. К вечеру на площадках «Левиафана» стояло только четверо рабочих. Мимо них плавно бежала широкая лента.

Август Карлович стал собираться домой. Незадолго до отъезда Реймера пригласили в заводской клуб на вечер. Награждали монтажников, и в длинном списке, оглашенном рупорами на весь поселок, стояла фамилия Августа Реймера. Впрочем, больше, чем конверт с деньгами, Августа Карловича взволновал собственный портрет, вывешенный на видном месте в фойе. Мастер несколько раз прошелся мимо фотографии, делая вид, что прогуливается.

На следующий день секретарша предупредила Дроздова:

— К вам немец. В новом костюме и надушен даже.

Август Карлович уже стоял в дверях. Он снял картузик и поклонился неуклюже и церемонно.

— Я хотел бы выражать вам свою благодарность, — сказал он нерешительно.

Директор был вдвое моложе мастера, он взял старика за плечи и усадил в кресло.

— Лучше не выражайте, — сказал он, смеясь. — Бумага идет? Идет. Премию получили? Получили. Все ясно.

— Нет, не все… Я хочу вас приглашайт к себе на небольшой секрет. Сегодня… Сейчас.

— Почему же не здесь?

— Прошу вас, — сказал Август Карлович, приложив огромные ладони к жилету.

Они молча оделись, перешли площадь и поднялись на второй этаж гостиницы, где жили немецкие консультанты.

Войдя последним, Август Карлович повернул ключ в замке и спустил шторы.

— Ого, — заметил директор, — значит, секрет?

Август Карлович не расслышал.

— Да, да, — сказал он, — скоро я буду в Германии. У меня в Лейпциге семья — вы понимайт?

Август Карлович наклонился и вытащил из-под кровати знаменитый сундук. Мастер заулыбался ему, как старому приятелю, он снял пиджак и погладил сундук по крутой спине.

Замок был старинный, со звоном, каких уже не делают в Золингене. «Тилим-бом!» — сказал сундук, распахиваясь, и директор с любопытством взглянул через плечо Августа Карловича.

Это была вместительная копилка технического опыта — целая библиотека, завернутая в толстую сахарную бумагу. Объемистые справочники лежали рядом с чертежами цойтовских машин и старинными словарями с фотографиями канадских заводов. Были здесь еще складные метры, респектабельные прейскуранты, готовальня, лекала и даже образцы целлюлозы, похожие на тонкие вафли.

Дроздов с любопытством разглядывал все это аккуратно разложенное по стульям богатство. Но чем дальше опорожнялся сундук, тем скорее любопытство директора сменялось разочарованием. Все, что вчера представляло огромную ценность, сегодня уже превратилось в историю.

— Вот, — сказал Август Карлович великодушно, — пусть кто-либо берет и пусть читайт!

Дроздов засмеялся.

— Стриженому расчесок не дарят. Лет бы пять назад мы вам во какое спасибо сказали!

— А сейчас?

Поздно, Август Карлович, теперь это… как бы сказать, вроде сундука полишинеля.

— Это вы сериозно? — спросил немец, опешив.

— Вполне. Спокойной ночи, герр Реймер.

Дроздов простился и вышел. Август Карлович машинально сложил книги и захлопнул сундук. «Тилим-бом!» — сказал замок насмешливо.

Пинком ноги Реймер отшвырнул сундук под кровать и подошел к окну.

В старом сосновом лесу, окружавшем завод, горели сильные лампы. Строители не успели поставить столбы, поэтому белые шары висели на разной высоте среди сучьев и хвои.

Август Карлович надел шубу и вышел на улицу. На просеке, возле пакгауза, стоял длинный товарный состав. Парень в буденовке и лыжном комбинезоне просовывал стропы под квадратный, должно быть, очень тяжелый ящик.

Август Карлович тронул грузчика за плечо.

— Что это?

— А кто его знает, — сказал парень, не отводя глаз от груза. — Каландр какой-то, шестьдесят вагонов — одна машина.

— Гамбург?

— Нет, Ленинград.

Август Карлович снова вспомнил о вежливой улыбке директора. Досада росла, как изжога.

— Сундук полишинеля, — сказал он громко. — Natürlich! Да, это есть опоздание.

Грузчик хмуро взглянул на пожилого человека в расстегнутой шубе.

— Опоздали, опоздали… — сказал он, озлясь. — Вся ночь впереди…

И, отвернувшись, громко добавил:

— Вот вредный толкач!

1937

 

Настоящее

В четыре часа утра техника Зыбина разбудила жена.

— Скорее, — сказала она шепотом. — Ой, Митя, скорее. Кажется, уже началось.

Сонный Митя закинул руки за голову и с наслаждением выгнулся на тахте.

— Слышу, слышу, — сказал он лениво. — Опять паника, Оля.

Зная мнительность жены, Митя был спокоен. Уже три раза после суматошных сборов выезжали они к московскому поезду, и три раза, остановив лошадь в поле, Ольга говорила виноватым и жалобным голосом:

— Ой, Митя… Ну, какая же я трусиха. Вот и прошло…

И они возвращались обратно пешком в певучем густом  зное августа, по дороге, белой от солнца и пыли. А вокруг желтели посевы льна-кудряша, лениво громоздились крутые облака и кузнечики проносились над дорогой, разметав огневые подкрылья, такие трепетные и яркие, что страшно становилось за сухие поля. Набегал ветер — тогда миллионы маленьких круглых коробочек льна начинали чуть слышно звенеть. И так всю дорогу, до балки, за которой начиналась деревня; короткие синие тени, пыльный болиголов, мерцание птичьих крыльев над головами, песни, льющиеся с высоты на пересохшее поле холодными тонкими ручьями, и смутный звон, похожий на шепот, — сытый, ленивый шепот горячей земли.

Митя не сердился нисколько. Из-за этого стоило проснуться хоть в четыре утра. Неловко только снова звонить в соседний дом отдыха, выпрашивать для роженицы легковую машину…

— Ты это всерьез? — спросил он сквозь сон. — надо же наконец разобраться.

— Скорее! — приказала она.

И Митя очнулся.

Ольга стояла возле тахты в одной рубашке, не надев даже тапочек. Странно сгорбившись, наклонив голову, она прислушивалась к чему-то, слышному только ей. Потом осторожно выпрямилась, тихо, точно боясь поскользнуться, прошла в соседнюю комнату и стала собираться в дорогу. Всегда нерешительная, немного суматошная, она сразу изменилась необычайно. Лицо стало озабоченным, острым, чужим, голос повелительно резким, какого Митя не слышал ни разу. Она не просила: распоряжалась как человек, имеющий право командовать. Быстрыми, точными движениями открыла саквояж, положила халат, белье и накинула пиджак на плечи оробевшего Мити.

— Скорее, — повторила она.

Это было настоящее. Митя так растерялся, что не смог даже надеть как следует туфли. Так и побежал к сельсовету с развязанными шнурками, сминая голыми пятками задники.

Пчельник… сани… колода… крыльцо. Двери настежь. И сторож не спит — какая удача!

Старенький эриксоновский телефон закряхтел, застонал, готовый рассыпаться, но ответил неожиданно громко и бойко: «Готово». Потом помолчал, плеснул в ухо Мити жиденьким звоном и вдруг сказал наставительно:

— За неисполнение штраф! Точка. Запишите по буквам Козьма… Ульяна… Цецилия… Егор… Константин… Иван Краткий… Никита…

— Повесьте трубку! — крикнул Митя в испуге.

— Не хулигань, — сказал бас. — Я тебе такое повешу. Харитон… Ольга… Тарас… Не стучи. Мягкий знак. Катерина…

— У меня жена родит.

— А у меня торфа горят.

— Я пожалуюсь.

— Хоть Калинину. Двадцать два, дробь шестнадцать. С красной строки.

В отчаянии Митя швырнул бесполезную трубку. Сторож поднял ее, прислушался и заулыбался как старому другу.

— Денис Антоныч это, — сказал он, подмигивая. — Слышь, голос сдобный, крупичатый. А товарищ Микрюков тот в нос себе говорит, гулькает вроде. А Ершов с конной фермы просто шипит, как гусак или лампа паяльная. У него после бани конфузия горла.

— Что же делать?

— А возможно, Зазубрин это, — сказал сторож в раздумье. — Голос у него путаный, мутный… С бабами тенор, с прочими бас. Опять же после выходного — петух петухом. Не пойму я таких голосов.

— Черт бы вас побрал! — закричал Митя, озлясь. — Дайте трубку, у меня жена рожает, я не хочу вас слушать!

Но сторож не обиделся.

— И не слушай, — сказал он спокойно. — Я человек старый, болтливый, а у вас баба, то есть супруга опорожняется. Случай серьезный.

Он сложил руки фунтиком и закричал в трубку:

— Тихон Захарыч! Алло. Замолкни. Алло, это я, Павел Петров… Здравствуйте, товарищ Зазубрин! Тут жена итеэра по первому разу рожает. Ольга Ивановна… Будь добр, прервись…

И трубка действительно замолчала. Митя отчаянно завертел рукояткой.

— А ждете кого? — полюбопытствовал сторож.

— Мальчика, — сказал Митя сердито.

— Значит, сынка… Мальчик всегда приятнее девок. Только мараются чаще. Звоните, звоните… Я тихо.

Он постоял, хотел еще что-то добавить, но вдруг махнул рукой и вышел на цыпочках, отчаянно скрипя сапогами.

Митя долго не мог дозвониться. Слышался девичий смех, щелчки, гудение мотора, потом откуда-то просочился томный, щекочущий голос гавайской гитары, и в довершение мук, испытанных Митей, за окном раздался топот босых ног и восторженный детский крик, почти визг:

— Ой, тетечка Лиза! Ой, скорее! У Семеновых дачница родит.

А когда удалось перекричать и гавайскую гитару, и веселых девиц, оказалось, ехать в Москву невозможно: машина разута, дурит карбюратор, а главное, к шоферу приехал из Мурома тесть.

И все-таки через час они выехали. Не в Москву и не на машине, а в соседнюю районную больницу на лошади, которую догадался запрячь разговорчивый сторож.

Ольга держалась молодцом. Ни упреков, ни слез, на которые она была далеко не скупа. Вздернув гневную бровь, молча влезла на телегу, поправила юбку и, отвернувшись от мужа, задумалась о своем.

Несмотря на тревогу, Митя невольно залюбовался женой. Губы ее от частого покусывания потемнели, окаймленные нежной тенью глаза глядели спокойно и строго, а на висках и худенькой шее чудесно светились пушистые пряди.

Едва они выбрались в поле, как дядя Павел бросил вожжи, и лошадь сбилась на шаг. Запах теплой кожи, дегтя и сена, мелькание крепких белых ляжек, смешной хвост-обдергашка с черной репицей, видной сквозь редкие волосы, пыль, летящая на овсы низко и косо, — все это было так знакомо, обыденно, скучно, что казалось, едут они давным-давно, чуть ли не целые сутки.

Долго сердиться Ольга не умела.

— Эх, ты, теляпушка, — сказала она, посветлев. — Кисель Киселевич.

— Да я…

Ольга покровительственно, точно старшая, похлопала его по руке.

Они ехали среди овсов, голубых, влажных, высоких. Длинная утренняя тень не спеша переступала ногами и встряхивала головой.

Дядя Павел повернул к седокам доброе потное лицо.

— А ведь солдатка тоже тут родила, — заметил он неожиданно. — На покрова, в 1903… Ей-богу!

Он указал на овражек, поросший ольшаником.

— Одна?

— Нет. Я помог, — сказал дядя Павел спокойно. — Я к медицине очень способный… Да и дело нехитрое. Твердость только надо иметь.

Ольга посмотрела на темные, неторопливо-спорые руки дяди Павла и зябко повела плечами.

— Нельзя ли скорее, — попросила она.

— Раньше вечера все равно не опростаться, — сказал дядя Павел резонно. — Я уже знаю. А родила солдаточка так.

Он сел поудобнее и не спеша стал рассказывать, как пришлось носить воду в картузе за две версты и завязывать пуповину шнурком от кисета.

Долго страдала солдатка, и долго гудел дядя Павел, вспоминая подробности диковинной встречи, а заодно и свадьбы, и крестины, и похороны, и прочие интересные случаи жизни.

Умолк он только на краю города, у водокачки, да и потому только, что надо было погонять ленивую лошадь.

Они стали подниматься в гору к больнице по скверной булыжной мостовой. Ольга совсем притихла. На маленькое смуглое лицо ее набежала тень, как будто они въехали в рощу.

— Главное — спокойствие, — посоветовал Митя.

— Я спокойна.

А между тем оба трусили одинаково сильно.

Все спали в больнице, когда они поднялись на крыльцо и забарабанили в обитую голубой клеенкой дверь.

Сестра не захотела будить главного доктора из-за такого обычного случая, но Митя решительно выступил вперед и с неожиданным апломбом соврал:

— Передайте — Зыбин. Архитектор с женой (Ольга поблагодарила его улыбкой). Случай патологический, трудный. Будите… Я отвечаю.

Ольгу немедленно увели в ванную комнату, но главного врача не позвали.

— Это безобразие, подлость. Я ему устрою бенефис, — пообещал Митя, топчась в коридоре.

Он был возмущен медлительностью сиделок и нянек, их равнодушием к такому исключительно важному случаю. Все они двигались не спеша, разговаривали о каком-то шифоне и даже смеялись, точно ничего не произошло.

Одна из них, пожилая, с лицом цыганки, чеканенным оспинами, сказала спокойно:

— Зря не волнуйтесь. У нас процент небольшой.

— Какой процент?

— Петр Петрович — прекрасный хирург, — ответила сиделка уклончиво.

— Вот я с ним и поговорю, — повторил Митя упрямо.

Но когда, скрипя половшими, быстро подошел доктор, тяжелый, самоуверенный, с оттопыренной властно губой, и сунул холодную руку, Митя как-то сразу смутился и, забыв о бенефисе, стал просить умоляющим шепотом — обследовать, проследить до конца, отнестись повнимательнее, то есть то, что всегда говорят в таких случаях молодые мужья.

Доктор посмотрел сверху вниз на притихшего техника, гмыкнул и ничего не ответил.

— Опорожнится, — сказала сиделка ласково. — Женщина ладная, широкенькая.

— Скоро?

— А вы пройдитесь, — посоветовал Петр Петрович, зевнув. — Погуляйте… искупайтесь, Замечательный город!

И Митя пошел, сам не зная куда, — по высокому деревянному тротуару, вдоль забора, на котором лежали тяжелые лапы деревьев.

Утро было неяркое, тихое. На теневых скатах крыш и канав блестела еще роса. Дым слоями ложился на улицы, придавая земле чернильный оттенок.

Мите стало грустно — точно ушел поезд, оставив его на перроне. Один. И как это быстро случилось. Только вчера, собирая в лесу костянику, читали в «Известиях» сводки о боях на Янцзы, ругались из-за пустяков. А сегодня… Что же будет? Ольга так боялась этого дня.

На город, белый и пыльный, смотреть не хотелось. Все здесь было почтенно, добротно и скучно. Старые, казенные дома с колоннами и бутылками балюстрад, кружевная деревянная гниль, из-под которой поблескивают мутные глазенки особняков, низкая галерея торговых рядов, глухие заборы, запах кожи и сена, жестяные овалы страховых номерков, и посредине города сквер с цементным обелиском, крашенным суриком. На фронтоне одного из домов висел еще герб — добрый губастый лев и медведь навытяжку возле ботфорты…

Он попытался представить больницу, толстого доктора, Ольгу на операционном столе — и не смог. В глаза настойчиво лезла всякая мелочь, вроде зеленых новеньких урн или пестрых мыльниц в витрине. «Эгоист! Мальчишка!» — сказал он с досадой и пошел напрямик через площадь.

Дядя Павел еще не уехал. Митя встретил его на базаре в гончарных рядах. Разговорчивый сторож стоял среди женщин и, держа на ладони большой кувшин, объяснял продавцу, какой веселый звон должен быть у посуды. Увидев Митю, он заулыбался и пожелал Ольге двойню.

Стало жарко. Съежились тени. По улицам, оставляя крупные, пыльные капли, проехала бочка с водой. А Митя все еще бродил по скрипучим тротуарам, не зная, о чем думать, что делать в такие минуты. В маленькой жизни его до сих пор не было по-настоящему серьезных событий. Техникум… зачеты… диплом… Вот и все. Если не считать велосипедного кросса и двух парашютных прыжков. В двадцать два года он все еще казался подростком. И даже теперь, когда следовало думать о вещах солидных, значительных, вел себя по-мальчишески: пил скверный квас, читал объявления на столбах, листал журналы в киоске, в то время как нужно было…

Не надумав, что же все-таки нужно, он снова вернулся в больницу. Но сиделка довольно бесцеремонно выставила его за дверь.

— Жалость ваша ей ни к чему, — сказала она.

Окна палаты были раскрыты. Митя влез по пояс в крапиву и долго прислушивался к смутному шуму родильного дома. Звуки были совсем не больничные; щелкали счетами, гремели посудой. Ни стона, ни крика.

Митя подумал и медленно пошел вдоль ограды к реке.

Вода блестела, как чешуя. Солнце рикошетом било в глаза, и прутья вязов у берега казались обугленными.

Он вошел в тень и вскоре увидел настоящие, живые цвета: светлую траву и яркие точки гвоздики, мерцание зеленой воды и сверкающую среди листьев далекую синеву.

На другом берегу реки желтели свежие срубы. Тощий мальчишка, стоя по пояс в воде, щекотал веточкой рака. В трех шагах от него в плетенке, устланной мхом, шевелились черно-зеленые клешни.

— Это какая деревня? — спросил техник без всякого любопытства.

— Это Орешки, — ответил мальчишка.

Они помолчали. Митя смотрел на испачканные зеленью брюки, мальчишка разглядывал рака.

— Большие по гривеннику, — заметил ловец деловито и, кивнув на больницу, солидно осведомился:

— Жену привезли? По первому разу?

— Привез.

— Покричит — перестанет, — рассудительно сказал собеседник. — По первому разу всегда трудно родить.

Это было сказано так солидно, что грустный Митя чуть-чуть усмехнулся.

— А ты почем знаешь?

— Я все знаю, — сказал собеседник, — у нас в пятом классе уже сердце прошли.

С этими словами он поднял плетенку и, поставив ее на плечо, пошел на ту сторону речки — маленький, строгий, в длинной рубахе, волочащейся по воде.

Странное дело: Митя пожалел, что мальчишка скоро ушел. Так не хотелось сидеть в тихий, сытый полдень наедине с тревожными мыслями. Пусть смешной ловец раков, пусть дядя Павел с его грубоватым подмигиванием и несуразными разговорами. Кто-нибудь должен сидеть рядом, дышать, говорить, отвлекать; в консультации обещали: крупный ребенок — трудные роды. Почему? Ольга много двигалась, мало ела в последние дни.

На солнцепеке в жесткой отаве отрывисто и ритмично вскрикивал кузнечик. Загадать? Смешно… Если вскрикнет три раза — все будет удачно… Раз… два… Низко скользнула ласточка… Молчание. Не смешно ли? Помеха — значит неточно. Он загадал дважды, и оба раза вышло несхоже. Первый раз — жить, второй… Чушь! Она так здорова… Но против воли мерещилось: запах можжевельника, жара, резиновые пузыри со льдом, ноги в белых босовичках, лицо грозное и прекрасное, и на крышке, прислоненной к стене, глазетовый крест. Почему крест? Потому что так уже было — мать хоронили в июле.

Охваченный темным предчувствием, он кинулся вверх, обогнул тихий дом и едва не сбил Петра Петровича, отдававшего распоряжение санитару:

— Ну, что? Началось?

— Не так скоро… Не так скоро, — сказал доктор сердито.

— А вы не скрываете?

— Что-с?

— Почему так тихо? Она без сознания? — Митя засопел от волнения. — Скажите как мужчина мужчине.

— Что-с?

Доктор снял очки, взглянул на Митю выпуклыми голубыми глазами и, фыркнув, исчез в коридоре.

Митя твердо решил не уходить со двора. Пусть ругают, пусть гонят. Он должен быть здесь. Знать. Слышать.

Он стал угадывать звуки: запели колесики больничной тележки, повезли… Не Ольгу ли? Заныл в ванной комнате кран. Кто-то вскрикнул. И снова тихо. Зной, голу бая дверь, душный запах больницы. Даже от ромашек во дворе несло йодоформом.

Под вечер сестра вынесла Мите ломоть хлеба с повидлом и сказала, что Ольга мается пятый час.

— Поясница слабовата, — пояснила она. — Городские все так.

— Началось?

— Ешьте, ешьте, — сказала сестра.

И ушла, оставив ломоть на перилах. Митя смалодушничал — взял хлеб. (В такие минуты!) «Мальчишка», — сказал он с досадой и грустью. Однако повидло слизал.

Это было совсем бессовестно, потому что настоящее уже началось. В операционной зажгли свет и закрыли окно. Снова провезли по коридору ужасную тележку. И так как голубая дверь больше не открылась, Митя зашел с другой стороны корпуса и стал расспрашивать всех без разбора — нянек, сторожа, прачек, сестер, даже больничного повара. Все отвечали охотно, но так бестолково, что Митя совсем отчаялся узнать что-нибудь точное.

Наконец кто-то в белом халате обронил на бегу:

— Родила… Родила…

Митя метнулся вдогонку:

— Ольга? Кого?

— Не знаю. Кажется, мальчика.

И сразу стало легко и спокойно, точно Митя отошел от края обрыва. Сын! И ни стона. Вот выдержка. А ведь как плакала раньше. Сын! Вот и все. Просто и сильно.

Он ходил по двору по высокой траве, освещенной окнами дома, смеялся и говорил сам с собой. Никогда, даже в первые дни знакомства, когда они тайком целовались в воротах, он не знал такой огромной, несуразной, взлохмаченной радости. Сильнее, чем парашютный прыжок, с его жестким рывком и могучим ощущением силы, жизни, простора. Да разве не был весь день затяжным прыжком в пустоту? Все стало теперь близким, доступным, возможным.

Стукнула дверь. Он обернулся и увидел Петра Петровича. Доктор стоял на крыльце и старательно, слишком старательно завязывал тесемки халата.

— Сын?

Доктор спустился и взял Митю за лацкан пиджака:

— Вы, кажется, парашютист… смелый человек.

Митя не понял:

— Сын?

— Да, — сказал доктор. — Был сын.

Отрывисто, точно сердясь, он стал говорить еще что-то о конституции и слабости связок. Но Митя не слышал.

Сразу пропали яркие окна, доктор и двор. Кроны деревьев сомкнулись. Стало тесно и душно, точно в колодце. И откуда-то издалека, с огромной высоты падали на голову холодные редкие капли слов.

— Или — или… Угроза… Ждать… Эфирная маска… Резекция.

Потом кто-то чужой спросил Митиным голосом, с трудом ворочая фразы:

— Ольга… Это что? Она будет жить?

Он заставил себя взглянуть на врача. Колодец рассыпался, звон исчез. Накрытый звездным небом двор стал просторен и тих. Возле Петра Петровича с полотенцем в руках стояла сестра.

— Надеюсь, да, — сказал доктор отрывисто, — но детей больше… Что делать, или мать, или сын.

— Она знает?

— Она не должна знать. Покамест.

Митя резко вырвал лацкан из рук доктора. Гнев и отчаяние мешали ему говорить.

— Это вы… вы… — начал он.

И умолк. В дверь вместе с лучом света вырвался голос Ольги.

— Няня, он плачет, — говорила она. — Время кормить… Почему он кричит?

— Мой сын… Это сделали вы… Мясник, — сказал Митя в отчаянии.

Они глядели друг другу в глаза.

— Не смейте. Я практикую тридцать два года.

И снова Митя услышал нетерпеливый, тревожный голос жены:

— Няня, вы слышите?.. Принесите его.

— Покажите ей кого-нибудь, — сказал Митя решительно, — слышите? Покажите сейчас!

— Разве от Богачевой, — спросила тихо сестра. — Мальчик третьи сутки один.

Доктор кивнул головой. Скрипнула дверь, и снова тихо в палате. Звезды стали крупнее и ярче. С неба веяло холодом.

— Я оставлю вас ночевать у себя, — решил доктор.

Он осторожно взял маленького техника за плечи и подтолкнул к воротам, но Зыбин поспешно и сердито ответил:

— Оставьте. Мне надо… Там ждут.

Никто его не ждал. Дача в Лужках была темна и пуста. В кармане звенели ключи.

— Ничего вам не надо, — сказал доктор решительно. — А впрочем… подождите минуту.

Он скрылся во флигеле и вскоре вынес тяжелую машину с прямым старомодным рулем. Митя не взглянул на нее.

— Ну, что же вы? Да не бойтесь. Опасности нет.

— Я хочу…

— Знаю, нельзя.

Он попытался загородить Мите дорогу, но маленький техник сердито толкнул Петра Петровича в грудь, побежал по крапиве к ярким, распахнутым настежь окнам палаты. Третье с краю — он знал.

Ломая ногти, Митя взобрался на узкий выступ стены и схватился за ставень.

Ольга лежала возле окна — бледная, похорошевшая, неузнаваемая. Такой праздничной, ясной, волнующей красоты Митя не видел ни разу. Чистый полукруг зубов, выпуклый детский лоб, тонкая шея, окаймленная грубой тесьмой казенной рубахи, лицо измученное, милое, ясное, и глаза с дрожащими яркими точками в глубине темных зрачков — удивительные материнские глаза, в которых и гордость, и боль, и испуг. Не глаза — свет, торжество, сама звездная радость.

Услышав скрип петель, она запрокинула голову и, еще не видя Митю в окно, но безошибочно угадывая присутствие мужа, сказала:

— Сын… Знаешь… Сын.

Стоя на цыпочках, вцепившись в наличник окна, Митя молчал.

— Ты видел его? Да?

— Завтра… Спи…

— Он не такой, как все. Он особенный, — сказала она шепотом, — и Петр Петрович особенный, и сестра. Сын, Дмитрий, сын!

Она повторяла то, что говорили до нее сотни матерей в этой высокой гулкой палате, и все-таки старые слова были неповторимо яркими, свежими, как неповторимы весенняя зелень, рождение, всякое искреннее и сильное чувство.

Она улыбалась, говорила о мертвом ребенке как о живом, сердилась на няню и твердила, что время кормить.

И это было ужасно — видеть счастье, огромное, полное, уверенное, как сама жизнь. Знать, слушать, молчать.

Он хотел спрыгнуть, бежать в темноту от солнечных глаз, усталой и гордой улыбки, от слабых рук, которые никогда не почувствуют ни тепла, ни тяжести сына. И не мог. Стоял на узком выступе, вцепившись ногтями в наличник окна.

Ольга запрокинула голову и увидела мужа.

— Ой, какой ты смешной! — шепнула она. — Почему ты не радуешься? Знаю, ты боялся… Молчи.

— Не могу, — сказал Митя. — Сердце мое, Олик. Птица родная. Пойми.

— И не надо. Я так устала. Сын… Сын…

Он пожал руку, горячую, слабую, неловко спрыгнул в крапиву и побежал к воротам, где стояли доктор с сестрой.

— Ребенок! Чей это?

— Письмоноски одной, — сказала сестра неохотно. — Женщина одинокая, тихая, в Орешках жила.

— Она умерла?

— Да.

Они помолчали. С Заречья тянуло влагой и холодом. Луны еще не было видно, но воздух над рощей, светлея с каждой минутой, уже отсвечивал бронзой. Крупные, спелые звезды горели в черной листве.

Большой жук с размаху ударился в белый халат, испугался и упал на дорогу.

— Не говорите никому, — сказал шепотом Митя. — Не говорите ей, я прошу.

Доктор не ответил.

— Невелик грех молчать, — сказала сестра.

Зыбин вскочил на седло и, сильно работая педалями, погнал машину вниз, в темноту, где смутно белело шоссе.

1939

 

Приключения катера «Смелый»

 

Конец «Саго-Мару»

Я расскажу вам эту историю с одним только условием: разыщите в Ленинграде нашего моториста Сачкова. Сделать это нетрудно и без адресного стола.

Он живет в доме номер шесть, у Елагина моста. Если запомнить приметы, вы узнаете парня, даже небритого. Рост его сто семьдесят два — ниже меня примерно на голову. Глаза обыкновенные, волосы тоже. Грудь сильно шерстистая, а на плече по старой флотской моде выколот голубой якорек. В оркестре он первая домра, на футбольной площадке всегда левый хавбек.

Если найдете, передайте Сачкову, что «Саго-Мару» не видно даже во время отлива. В прошлом году из воды еще торчала корма, а месяц назад, когда мы проходили мимо Бурунного мыса, на косе сидели только чайки. Так всегда бывает в этих местах; что не съест море — проглотит песок.

В 1934 году вместе с Сачковым мы служили на сторожевом катере «Смелый». Сачков — мотористом, я — рулевым. Славное было суденышко — короткое, толстобокое, точно грецкий орех, крашенное от топа до ватерлинии светлой шаровой краской, как и подобает пограничному кораблю. Весело было смотреть (разумеется, с берега), когда море играло с катером в чехарду, а «Смелый» шел вразвалочку, поплевывая и отряхиваясь от наседавшей волны. Не раз мы обходили на нем камчатское побережье и знали каждый камень от Олюторки до Лопатки.

По совести говоря, «Смелый» доживал в отряде последние годы. Он был достаточно устойчив и крепок, чтобы выйти в море в любую погоду, и слишком нетороплив, чтобы использовать эти качества при встрече с противником.

Там, где успех операции зависел только от скорости, на «Смелый» трудно было рассчитывать… Так думали все, кроме Сачкова. Это понятно. Сидя в машинном отделении, никогда не увидишь, что делается наверху. Кроме того, Сачков был упрям и обидчив. Стоило только за обедом заметить, что «Соболь» или «Кижуч» ходят быстрее, чем «Смелый», как наш механик мрачнел и откладывал ложку.

— А вы научитесь сначала отличать примус от дизеля, — советовал он обидчику, — вот тогда сядьте на «Соболя» и попробуйте меня обогнать.

Никаких возражений он не терпел и все, что говорилось о старом движке, принимал на свой счет… «Нет в море катера, кроме «Смелого», и Сачков — механик его», — говорили про нас остряки.

У этого тощего остроносого парня была еще одна странность: он любил математику. Подсчитать, когда поезд обгонит улитку или во сколько минут можно наполнить бочку без днища, было для него пустяком.

Квадратные корни наш моторист извлекал быстрее, чем ротный фельдшер рвет зубы. Этому, конечно, трудно поверить, но я видел сам, как Сачков, получив увольнительный билет, шел в городской парк, ложился на траву и начинал щелкать задачи, точно кедровые орехи. При этом он улыбался и чмокал губами.

Дошло до того, что Сачков принес в кубрик и повесил рядом с портретом наркома какого-то бородатого грека, о пустыми глазами и бородой, закрученной не хуже мерлушки. Когда я указал ему на неуместность соседства, он махнул рукой и сказал:

— Не валяйте дурака, Олещук. Что вы Пифагора, что ли, не видели?

В то время мы еще не знали, что Сачков готовится в вуз, и сильно удивлялись чудачествам моториста.

Понятно, что математические успехи Сачкова никакого отношения к работе катера не имели. Если нам удавалось взять на буксир японскую хищную шхуну, облопавшуюся рыбой, точно треска, то зависело это вовсе не от умения моториста решать уравнения. С каждым походом мы все больше и больше ощущали медлительность нашего катера.

В тот год мы охраняли трехмильную зону на западном побережье, куда особенно любят заглядывать японские хищники-рыболовы. Море там невеселое, мутное, но урожайное, как нигде в мире.

Были здесь киты-полосатики, метровые крабы, кашалоты с рыбьими хвостами и мордами бегемота, камбалы величиной с колесо, тающая на солнце жирная сельдь, пятнистый минтай, пузатая треска, корюшка, пахнущая на воздухе огурцами, морские ежи, рыба-черт, каракатицы, осьминоги, морские львы, ревущие на скалах у мыса Шипунского, бобры, котики, нерпы, — словом, все, что дышит, ныряет, плавает, ползает в соленой воде.

Я не назвал красную рыбу и ее родичей — кету, горбушу и чавычу, но лососи — особая тема… Рыба эта мечет икру только раз в жизни и обязательно в той реке, где нерестились ее предки. Каждый год, начиная с середины июля, лососи валом идут в пресную воду. Если река обмелеет, они будут ползти, если дорогу закроет коряжина или камень, они будут скакать.

В это время Камчатка теряет покой. Все, кто может отличить камбалу от кеты, надевают резиновые сапоги и лезут в воду навстречу лососю. В устьях рек появляются нерпы, отощавшие медведи выходят к ручьям, ездовые собаки, чуя запах свежей юколы, скулят и рвут привязи.

По ночам на берегу и в море горят огня. Рыба рвет сети, топит кунгасы. Вода в реках кипит. Ловцы, засольщики, резчики ходят облепленные чешуей, усталые, мокрые и веселые.

Оживают и хищники. Японские промышленники похожи на треску: чем больше рыбы, тем шире разевают они пасти. Я не пророк, но знаю твердо: когда-нибудь рыбий хвост станет им поперек горла.

«Железные китайцы» на консервных заводах жуют лососей круглые сутки, японские сезонники на арендных участках не вылезают из моря, пройдохи синдо ставят в неводах двойные открылки. Но этого мало. Господа из Хоккайдо посылают к Камчатке москитный флот, вооруженный переметами и сетями. Неуклюжие, но добротные кавасаки, вместительные сейнера, быстроходные шхуны, древние посудины с резными бушпритами, сверстники фрегата «Паллада», — сотни прожорливых хищников слетаются сюда, точно мухи на кухню. Самые мелкие идут с островов Курильской гряды — без компаса и без карт, с мешком сорного риса и бочкой тухлой редьки, напарываются на рифы, платят штрафы и все-таки пытаются воровать.

Их тактика труслива и нахальна. Если пограничный корабль поблизости, хищники держатся за пределами трехмильной зоны; здесь они ждут, чинят сети, вяжут фуфайки или прохаживаются по палубе с таким видом, как будто не могут налюбоваться камчатскими сопками.

Стоит только отвернуться, как эта орава устремляется к берегу и с непостижимым проворством хватает рыбу за жабры.

Многие из хищников были хорошо нам знакомы. Любой из нашей команды мог за три мили узнать кавасаки «ПГ-43» или двухмоторный катер «Хаяи», всегда таскавший за собой целую флотилию лодок. Особенно много крови испортила нам шхуна «Саго-Мару». Это было суденышко тонн на семьдесят, с крепким корпусом и хорошими обводами. В свежую погоду оно свободно давало миль десять — ровно столько, чтобы вовремя уйти в безопасную зону.

Вероятно, «Саго-Мару» имела базу поблизости, на острове Шимушу, потому что появлялась она с удивительным постоянством, каждый раз вблизи Бурунного мыса, где стоит японский консервный завод.

Намытая рекой песчаная отмель и мыс Бурунный образуют здесь неглубокий залив, в котором всегда плещется рыба. Трудно сказать, что привлекает ее в эту мутную воду, но в июле залив напоминает чан для засола сельдей.

Рыба проникает сюда в часы прилива через отмель и после отлива попадает как бы в мешок. В поисках выхода она устремляется через узкий проход вдоль мыса Бурунного. Вот тут-то она натыкается на переметы или сети, украдкой расставленные японскими хищниками.

Рыбаки, преследующие треску и лосося в этом заливе, рискуют не меньше, чем рыба. Шхуна с осадкой семь футов может выйти отсюда, только держась в проходе параллельно мысу Бурунному. Однако это обстоятельство нисколько не смущало наших знакомых.

У шкипера «Саго-Мару» был замечательный нюх. Едва «Смелый» показывался милях в пяти от завода, как шхуна выбирала сети и уходила в безопасную зону.

В тот год катером командовал Колосков. Он был из керченских рыбаков — рассудительный, хитроватый, с упрямой толстой шеей и красными ручищами, вылезавшими из любого бушлата на целую четверть. Колосков преследовал «Саго-Мару» с холодным упорством и никогда не смущался исходом погони.

— Дальше моря все равно не уйдут… — убеждал он самого себя, ложась на обратный курс. — Быть треске на крючке.

Но сквозь шутку заметно пробивалась досада: не легко смотреть пограничнику, как обкрадывают советские воды.

Весь май мы провели на восточном побережье Камчатки. Мы задержали там шхуну фирмы Ничиро и два кунгаса, полные сельди. В июне нас перебросили из Тихого океана в Охотское море.

«Саго-Мару» продолжала обворовывать побережье. Иногда нам удавалось подойти к шхуне ближе трех миль, и все-таки она успевала уйти, отметив затопленные сети бочонком или циновкой. Однажды мы извлекли тресковый перемет длиной около полукилометра, в другой раз подняли затонувшую сеть, в которой задохнулось не меньше пятисот центнеров иваси.

Все эти трофеи выглядели очень скромно по сравнению с возросшим нахальством «Саго-Мару». Она стала подпускать нас настолько близко, что мы различали лица команды. В таких случаях шкипер выходил на корму и протягивал нам конец.

Однажды мы дали предупредительный выстрел в воздух, на шхуне забегали и даже сбавили ход, но вскоре мотор застучал с удвоенной резвостью. Видимо, синдо убедил моториста в том, что пограничники не станут стрелять по безоружному судну.

Мы долго удивлялись собачьему нюху синдо, пока не обнаружили связи «Саго-Мару» с японским заводом.

Отделенные мысом от моря, хищники не могли заметить даже кончиков наших мачт. Зато с заводской площадки были отлично видны берег и море.

Каждый раз, когда мы появлялись в поле видимости, на сигнальной мачте, возле конторы, поднимался полосатый конус, указывающий направление ветра. Вслед за этим невинным сигналом из-за мыса стрелой вылетала наша знакомая.

Мы гонялись за «Саго-Мару» весь июнь, караулили ее за Птичьим камнем, пытались подойти во время тумана, но всегда безуспешно… Когда мы добирались к месту лова, шхуна уже покачивалась за пределами трехмильной зоны.

В июле, накануне хода лосося, наш катер встал на переборку мотора. Невеселое это было время. «Смелый» стоял на катках, без винта, гулкий, как бочка, и мы отдирали с его днища ракушки.

Доволен был только Сачков. Он приходил в кубрик поздно ночью, измазанный в нагаре и масле, умывался, стараясь не греметь умывальником, и на рассвете снова исчезал в мастерской.

Собрав мотор, он долго гонял его на стенде, выслушивал и, наконец, заявил:

— Бархат… Мурлыка… На цыпочках ходит.

Кто-то резонно ответил:

— Пусть кот на цыпочках ходит… Важно, как тянет…

— Зверь!.. С таким хоть на Северный полюс.

…Ночью мы вышли из бухты. Стояла такая тишина, что море казалось замерзшим. Воздух был свеж, плотен, мотор дышал полной грудью, и мы понеслись точно по льду.

Как только маяк скрылся из вида, Сачков позвал меня в машинное отделение.

От зубов до ботинок моторист наш блестел не хуже медяшки. Он побрился, надел новую тельняшку и свежий чехол, одеколоном от него несло так, что щипало глаза.

Жестом фокусника Сачков наполнил кружку водой и поставил ее на кожух мотора.

— Чем не паккард? — спросил он ревниво.

Вода не дрожала. По мнению моториста, это было признаком безупречной подгонки мотора и вала. Я похвалил движок. Сачков сразу заулыбался.

— Я думаю, можно готовить буксирный конец, — сказал он, оглядывая мотор, точно квочка, — не забудь, крикни, когда мы подойдем к «Саго-Мару»… Я хочу поглядеть, как будет держаться их моторист…

— Ну, а если…

— Тогда я прибавлю еще пять оборотов, — ответил он с сердцем.

На рассвете мы увидели невысокий деревянный маяк мыса Лопатка, знакомый каждому дальневосточному моряку. Маяк этот стоит на самом краю Камчатки, между Тихим океаном и Охотским морем, и в туманные дни предупреждает корабли звоном колокола.

На этот раз маяк молчал. Горизонт был чист. Легкий береговой бриз еле тормошил море.

Радуясь утренней тишине, косатки выскакивали из воды, описывали крутую дугу и уходили на глубину, оставив светящийся след. Порой из-под самого носа «Смелого», работая крыльями, точно ножницами, вырывался испуганный топорок.

Мы подходили к Бурунному мысу, держась возле самого берега, но все-таки нас успели заметить. Кто-то из японцев подбежал к мачте и поднял условный знак — конус.

«Саго-Мару» не появлялась. На полном ходу мы обогнули мыс и чуть не налетели на японский кунгас, подходивший к заводу.

Здоровенные полуголые парни, в пестрых платках и куртках из синей дабы, вскочили и подняли оглушительный крик.

«Саго-Мару» стояла от нас не далее чем в трех кабельтовых. Даже без бинокля были видны груды рыбы на палубе и намотанный на шпиль кусок сети. Вероятно, лебедка вышла из строя, потому что четверо матросов, поминутно оглядываясь на нас, выбирали якорь вручную.

Две небольших исабунэ, заваленные рыбой до самых уключин, спешили к «Саго-Мару». Боцман бегал по палубе и прикрикивал на гребцов. Но ловцы и не ждали, понуканий: с горловыми отрывистыми выкриками они разом откидывались назад, — весла гнулись и рвали воду.

На палубе «Смелого» нас было трое: Колосков за штурвалом, возле него боец-первогодок Косицын, старательный чувашский парняга, я — на носу, держа выброску наготове.

Полным ходом «Смелый» мчался на шхуну. Теперь нас разделяло всего два кабельтовых, но японцы, качаясь как заведенные, все еще продолжали выбирать якорную цепь.

Трудно было понять, на что рассчитывают хищники: исабунэ с ловцами только что подходили к борту, выход в море был отрезан сторожевым катером.

— Товарищ Косицын, — сказал Колосков почти весело, — возьмите кранец. Видите, гости не шевелятся… Облопались.

В это время у боцмана вырвался торжествующий крик. Якорь отделился от воды. Одновременно к борту подошли исабунэ с ловцами.

Поднимать лодки на тали уже было поздно. Мы видели, как рыбаки вскочили на шхуну, и «Саго-Мару», показав нам корму, пошла прямо к песчаной мели, отделявшей залив от реки.

В другое время это походило бы на самоубийство. Но теперь был полный прилив, и вода покрывала косу на несколько футов, — на сколько, мы еще точно не знали.

Мы с Колосковым, точно по команде, взглянули друг на друга.

— Какая у них все же осадка? — спросил командир.

— Шесть… Не больше семи…

— Я тоже так думаю.

С этими словами Колосков взял на полкорпуса влево и направился наперерез шхуне прямо на мель; по сравнению с «Саго-Мару» у нас под килем было в запасе два-три фута воды.

На стыке морской и речной воды нас сильно качнуло и поставило бортом к течению.

Несколько секунд «Смелый» не слушался руля, затем переборол коловерть и ходко пошел вдогонку за шхуной.

На «Саго-Мару» все еще не могли наладить мотор. Он чихал, кашлял, плевал в небо смоляными кольцами дыма. Мы были всего метрах в пятнадцати от шхуны, видели озадаченные лица команды и могли пересчитать даже рыбу, лежавшую навалом на палубе.

«Смелый» подходил к «Саго-Мару» левым бортом. Косицын перенес сюда кранцы. Я крикнул японцам: «Стоп!» — и перекинул на палубу шхуны конец. Никто из команды не шелохнулся, и канат скользнул в воду.

Синдо, стоя на корме лицом к нам, курил медную трубку и поплевывал в воду с таким видом, будто за кормой шел не сторожевой катер, а безвредный дельфин.

Косицын впервые видел такое нахальство.

Не выдержав, он погрозил синдо кулаком и крикнул несколько слов, понятных на всех языках. За это он немедленно получил замечание.

— Это нам ни к чему, — сказал Колосков, — если нет выдержки, отвернитесь… Вот так.

И он повернулся к разговорной трубке, шепча:

— Самый, самый полный!

— Есть самый полный, — ответил Сачков.

Некоторое время нам казалось, что «Саго-Мару» и «Смелый» стоят на месте, затем просвет несколько увеличился. Медленно, с тяжким усилием, шхуна отрывалась от катера.

— Еще два оборота… еще… — зашептал Колосков, стараясь не глядеть на «Саго-Мару».

— Есть два оборота, — ответило эхо внизу.

Не хватало немного. Быть может, действительно нескольких оборотов винта. Но набежала волна и сразу сбила нам ход.

Через двадцать минут шхуна была за пределами трехмильной зоны. Синдо, помахав нам рукой, сбросил, в воду большой стеклянный поплавок в веревочной сетке.

— Мимо! — сказал Колосков, и мы, не задерживаясь, прошли мимо шара.

Погода подурнела. Ветер уперся в рубку. «Смелый» начал кланяться и принимать воду на палубу. Можно было бы сразу, взяв на полкорпуса влево, уйти под защиту берега. Однако мы продолжали погоню. Колосков был упрям и всегда надеялся на удачу.

Нас сильно болтало. Корпус «Смелого» гудел под ударами, вода, не успевая уйти за борт, шипя, носилась по палубе. Временами, когда задиралась корма, было слышно, как оголенный винт рвет воздух.

Наконец волна вышибла стекло в люке, и вода стала заглядывать в машинное отделение. Мы устали и промокли. Кок пытался приготовить обед, но кастрюлю вырвало из гнезда, и примус захлебнулся в борще.

На Косицына было скучно смотреть. Зеленый, как озимь, он запустил все десять пальцев в бухту пенькового троса и закрыл глаза, чтобы не видеть воды.

Я велел Косицыну спуститься в кубрик и лечь на койку. Он крикнул: «Есть!» — и прилип к палубе еще плотнее.

— Оставьте его, — сказал Колосков громко, — я волжан знаю. Их в воде не размочишь.

Это подействовало на Косицына не хуже стакана горячего кофе. Он поднялся и даже пытался пройтись по палубе.

Вскоре стал виден остров Шимушу — снежно-синий с теневой стороны, багровый на солнце. Низкий корпус шхуны затерялся в волнах, и мы повернули обратно.

По дороге к Бурунному мысу командир велел поднять поплавок. Между стеклом и веревочной сеткой была вложена обернутая в клеенку записка. Она немного подмокла, но все же надпись, выведенная печатными русскими буквами, была достаточно разборчива.

«Добру ден!

Хоцице один банку горютчего? Наверно, вы истратири сьводни много горютчего».

Колосков бережно разгладил бумажку ладонями и спрятал в бушлат.

— А что? — сказал он с хитрой усмешкой. — Быть может, и верно, возьмем… вместе со шхуной.

На следующий день после этой истории я увидел Сачкова за книгой. Он сидел в каюте, очень веселый, чертил что-то в тетради и от удовольствия даже чмокал губами, видимо, распутывал очередную задачу с десятью неизвестными.

Меня возмутила беспечность этого несуразного парня. Он выглядел так, как будто бы только что привел на буксире «Саго-Мару». А между тем наши бушлаты еще не успели просохнуть после неудачной погони.

Я сел за стол, напротив Сачкова, и нарочито громко спросил:

— Что же ты не вышел на палубу? Ведь ты хотел видеть японского моториста?

Он сразу помрачнел, но ничего не ответил.

— Ладно, забудем… Я не за тем… Есть одна любопытная задача… Правда, она так запутана, что сам черт…

— Какая? — спросил Сачков, оживившись.

— Пиши… Одна хищная шхуна выловила в наших водах сто целых, запятая, пять сотых центнера рыбы. Скорость японца — икс, помноженный на нахальство. Дальше… В два часа ноль минут шхуну заметил катер «Смелый» с мотористом Сачковым. Расстояние между ними две мили. Спрашивается…

— Как раз я думал об этом, — быстро ответил Сачков, — Вот решение.

Он показал мне схему реки, залива и Бурунного мыса, на которую был нанесен чернилами жирный треугольник.

— Это что?

— Гипотенуза короче суммы двух катетов, — загадочно ответил Сачков. — Ты это знаешь?

В то время я не был силен в геометрии.

— Как тебе сказать, — заметил я осторожно, — бывают разные случаи…

Он с удивлением взглянул на меня и продолжал:

— …Гипотенуза — это река. Пролив, огибающий отмель, — два катета. Если нам войти в реку ночью и дождаться отлива… Ты понял?

— Пожалуй… За исключением катетов.

— …Не видя нас в море, «Саго-Мару» входит в залив и начинает сыпать сеть. В это время мы вылетаем из реки… По гипотенузе… вот так…

— Тогда она уйдет вчерашним путем.

— …Я сказал — дождемся отлива… Остается только проход вдоль мыса Бурунного. Она бросается сюда. Но ведь гипотенуза короче суммы двух катетов? Мы ждем шхуну у выхода. Ясно?

Я пробовал возражать, но спор оказался неравным. Против меня были двое: Евклид и Сачков. Под их напором пришлось согласиться, что гипотенуза — кратчайший путь к победе.

Колосков, которому мы немедленно показали чертеж, выслушал нас молча.

— Поживем — увидим, — сказал он неопределенно.

Мы расстались с командиром немного разочарованные, но через час встретили Колоскова с клеенчатой тетрадкой под мышкой. Он возвращался из штаба. Вслед за ним двое краснофлотцев почему-то несли полевой телефон и катушку.

— Увольнительных в город не будет, — предупредил Колосков на ходу.

…Вечером, не успев отдохнуть после похода, мы снова вышли из бухты.

На этот раз застали «Саго-Мару» у самого выхода из залива. Она успела выбрать невод и уходила в открытое море, едва не черпая воду бортами. Двое рыбаков, стоя у кормового люка по колено в навале, сортировали рыбу, ловко нахватывая крючками то камбалу, то раздувшуюся треску, то пятнистого минтая.

Носовой люк уже был загружен. Боцман в платке и желтой зюйдвестке окатывал из брандспойта палубу, на которой еще блестела чешуя. Увидев нас, он стал выкрикивать остроты, подкрепляя их непристойными жестами.

Мы подошли так близко, что ощущали запах гниющей рыбы, которым шхуна была пропитана от мачты до киля.

Затем все повторилось. Косицын перенес кранцы. Я бросил конец, на этот раз нарочито неловко. Шхуна оторвалась от нас и пошла в открытое море.

Колосков отлично разыграл досаду. Он хлопал себя по ляжкам, растерянно разводил руками и суетливо перебегал с борта на борт, вызывая взрывы смеха на шхуне. Наконец, безнадежно махнув рукой, командир спустился в кубрик, где сидела команда.

— Дивно сыграно! — объявил он, посмеиваясь, и пощупал карман, где лежала записка синдо…

Обычно после погони мы возвращались на базу или продолжали движение к заданной цели. На этот раз Колосков повел катер прямо к Бурунному мысу.

Против обыкновения он был доволен, подтрунивал над мотористом и часто поглядывал на часы.

Было так темно, что мы перестали различать очертания берега… Только гребешки волн вспыхивали, рассыпаясь в пыль на ветру… Темень еще больше обрадовала Колоскова.

— Скоро начнется прилив, — сказал он, когда справа по борту повисли над водой заводские огни. — Хотел бы я знать, когда у них уходит третья смена…

— Через час они будут спать, — ответил Сачков, вылезая из люка. — Это легко подсчитать.

— Опять гипотенуза?

— Нет, арифметика…

— Ну, так вот что, — сказал торжественно Колосков. — Даю вам такую задачу — извлеките из вашего дизеля все сорок пять сил, умножьте их вдвое и прибавьте еще семь оборотов. Мы должны выйти в реку раньше, чем начнется отлив.

С этими словами он выключил ходовые огни и засмеялся, довольный удачной остротой.

Завод спал, когда мы на малых оборотах подошли к Бурунному мысу. Обитые толем, узкие, как гробы, бараки японских рабочих были темны. Во дворе на шестах висели мокрые циновки. Темнели накрытые брезентом штабеля красной рыбы. Кто-то ходил по цеху, рассматривая с фонарем засольные ямы.

Наши рыбацкие поселки живут даже в полночь. Всегда где-нибудь увидишь свет, услышишь песню, встретишь отчаянного курибана с ватагой засольщиц. Японский завод выглядел безлюдным, совсем как поздней осенью, когда последний кунгас с рыбаками отчаливает от Бурунного мыса.

Здесь работали только мужчины: рыбаки с Карафуто и Хоккайдо. Они отдыхали шесть часов в сутки и дорожили каждой минутой короткого сна. Трудно было поверить, что в бараках лежали в три яруса полторы тысячи парней. В темноте стучал только мотор рефрижераторной установки.

Был полный прилив. Река, подпираемая прибоем, шла вровень с низкими берегами. Ветлы купали листья в темной воде. Далеко в море тянулась широкая полоса пены. Мы вошли в нее и, с трудом преодолевая мощное течение, двинулись к устью реки.

Чтобы заглушить шум мотора, были закрыты иллюминаторы и машинные люки.

Разговор на палубе смолк. Мы подходили к барам — отмелям, образованным в устье течением сильной реки. Колосков передал мне штурвал, перешел на пос и стал оттуда дирижировать движением катера.

Тот, кто хоть раз пробирался через бары, знает, какую опасность представляют они даже для опытных моряков. Река, разрезающая прибой, образует здесь несколько длинных, очень крутых валов. В углублениях между ними почти видно дно. Сами же валы достигают высоты нескольких метров. Стоит зазеваться или неверно рассчитать движение катера, как река поставит судно лагом к потоку и обрушит на голову ротозея несколько тонн холодной воды пополам с песком и камнями.

Иногда лодка втыкается носом в отмель, переворачивается вверх килем и накрывает тех, кто удержался на палубе. Я не вижу существенной разницы для команды, тем более, что люди, купавшиеся на барах, могут рассказать о своих приключениях только водолазам.

Эти трезвые мысли всегда приходят мне в голову, когда по обоим бортам катера кувыркаются сучья, а воронки урчат, точно пустые желудки.

Риск для «Смелого» был особенно велик, потому что мы шли ночью, ориентируясь только по речной пене. Стоя на носу, Колосков поднимал то правую, то левую руку, как это делают на пароходах грузчики, давая сигналы лебедчикам.

Медленно, точно волжская беляна, «Смелый» подполз к опасному месту, чиркнул днищем по отмели и вдруг застрял между двумя валами.

Косицын опустил футшток и, забывшись, гаркнул:

— Проно-ос…

Но и без футштока было заметно: «Смелый» не сел на мель. Мощная срединная струя с такой силой навалилась на катер, что я с трудом разворачивал руль.

«Смелый» повис между двумя толстыми выпучинами. Нос его уперся в невысокую, очень гладкую волну. Вода побежала по палубе, не переливаясь, впрочем, через ограждения люков, а за кормой пошла на буксире целая гора, с тяжелым, готовым сорваться вниз гребнем.

Старенький корпус «Смелого» стонал и вибрировал. Забрякала цепь в якорном ящике, задрожали поручни, стекла, затряслись двери, шкаф с посудой начал лязгать зубами, как в лихорадке. Казалось, кто-то, сильнее нас, схватил катер и держит на месте.

Нам помогал прилив, но даже с мотором, работающим на полных оборотах, мы не могли взобраться на волну. Нос «Смелого» врезался в нее фута на два, и никакими силами нельзя было заставить его продвинуться дальше. Все остановилось, застыло вокруг нас: берега, буруны, время, чугунная волна за кормой…

Один из люков машинного отделения был открыт. Я видел, как Сачков в тельняшке и холщовых штанах потчевал машину из долгоносой масленки. Измученная суточным переходом, она скрежетала, чихала, прыскала горячей водой и дымком…

Сидя на корточках, Сачков вытирал тряпкой ее масляные бока и разговаривал с машиной, точно дрессировщик с упрямой собакой.

— А ну, давай еще раз, — бормотал он, плача от дыма, — чудачка, милая, дьявол зеленый, мурлыка, дай пол-оборота… Честное слово… Ну, потерпи… Ну, еще…

Он понукал ее терпеливо и ласково, перекрывал краники, регулировал смесь и, тревожась, наклонял ухо к горячей рубашке мотора.

— Апчхи!.. Апчхи!.. табба-бак!.. табба-бак!.. — отвечал Сачкову движок.

Между тем Колосков, сидевший на носу, стал показывать признаки нетерпения. Он поглядывал то на берег, то на бары, поправлял ворот бушлата и, наконец, подойдя к трубке, тихо напомнил:

— Товарищ Сачков, о чем мы условились?

— Есть самый полный!

— Не вижу… Примерзли… Выжмите все…

— Есть выжать все! — ответил Сачков и снова зашептал над машиной.

Я слышал, как бойцы разговаривают с лошадьми, и лично знал одного младшего командира, составившего «азбуку собачьего языка», но в первый раз был свидетелем беседы трезвого человека с мотором.

Видимо, они не могли сговориться, потому что Сачков выпрямился и наградил приятеля крепким шлепком.

— Не хочешь? — спросил он обиженно. — Ну, держись, черт с тобой.

Он встал и положил руку на рычажок дросселя. Стук перешел в скрежет. Машина завыла, точно влезая на гору.

— Идем… Еще немного… Идем… — зашипел Колосков на носу.

Катер сорвался с места, разрезал, смял волну и, поплевывая горячей водой, вошел в притихшую реку.

Нам пришлось пройти семь километров вверх по течению, прежде чем мы отыскали удобную стоянку. Река делала здесь крутой поворот, как бы решив вернуться обратно. Только невысокая гряда сопок, поросшая жимолостью, отделяла наш катер от моря. Мы снова услышали глухие взрывы прибоя.

Косицын выскочил на берег и принял конец, но из кустов поднялась взлохмаченная собака с веревкой на шее. Вслед за ней зашевелились другие. Оказалось, что мы подошли прямо к собачьему стойбищу. Камчатские рыбаки и охотники на лето всегда привязывают ездовых собак возле реки. Их навещают раз в день, открывают яму с квашеной рыбой и бросают каждому псу по две горбуши.

Ездовой взвыл с перепугу. Его поддержали приятели. Целая сотня тощих, линяющих псов стала жаловаться нам на плохую кормежку, дожди, комаров и другие собачьи невзгоды.

Мы поспешно удалились от шумных соседей и через полчаса ошвартовались в узкой протоке, поросшей по обеим сторонам шеломайником. Здесь нам предстояло выждать появления «Саго-Мару» у Бурунного мыса.

Я собирался высушить бушлат и вздремнуть минут триста, но Колосков подошел ко мне и спросил уверенным тоном:

— Вы, конечно, еще не желаете спать, товарищ Олещук?

— Ну, ясно… разумеется, нет, — сказал я, моргая глазами. — После похода всегда страдаешь бессонницей…

Колосков засмеялся. Его также сильно пошатывало.

— Так я и думал…

И продолжал, сразу изменив тон разговора:

— Возьмите аппарат, телефонную катушку и вместе с боцманом отправляйтесь через сопки к Бурунному мысу. Замаскируйтесь и наблюдайте. Сообщения — раз в полчаса… В четыре вас сменят.

…Ночь была холодная и звездная. Заливистая собачья песня преследовала нас всю дорогу, пока мы, пробираясь через кедровник, разматывали катушку.

Через час мы, ежась, лежали в мокрой траве, и в трубке шептал басок командира.

Новостей было мало. Колосков пожаловался на комаров, я — на холод. Потом мы услышали, как зашипел примус, и Колосков сообщил, что для нас варится кофе.

В море было свежо. Мы видели, как японские рыбаки оттащили кунгасы подальше от берега. Ни одна шхуна не прошла в эту ночь мимо бухты.

На следующий день шторм усилился. Мы оказались закупоренными в протоке. Особой беды в этом не было, — хищники в такую погоду отсиживались на островах. Однако Колосков помрачнел — ему чудилось, что японцы высадились на побережье и обшаривают бобровые лежбища.

Защищенные от моря сопками, мы почти не чувствовали ветра. Люди высушили одежду, отдохнули. Сачков завел движок и включил электрический утюг. Ожил даже Косицын. Он снова стал улыбаться и даже уверял меня, что на Волге, возле Казани, бывают не такие штормы.

Я отпросился у Колоскова и направился вверх по протоке посмотреть, как горбуша мечет икру. Был июль — время нереста лососевых, рыба тучей шла с моря в пресную воду, с которой она рассталась два года назад.

Говорят, что кошки, если отнести их в мешке на другой край города, всегда отыщут свой дом. Однако у горбуши память покрепче. Где бы лосось ни жил, хоть возле Африки или на Северном полюсе, а нереститься он обязательно придет в свою реку. В чужом море горбуша икру не оставит.

…Я отошел от стоянки шагов на четыреста и лег в траву у самого берега. Вода дышала холодом. Прозрачная, как воздух, она прикрывала камни дрожащим мерцанием. Временами в глубине вспыхивали и гасли длинные белые искры: шел лосось. Течение реки показалось мне слабым. Я сломал ветку тополя и опустил ее в воду. Она тотчас выгнулась и затрепетала, точно от ветра.

Вскоре мои глаза притерпелись к резкому свету, и я смог отличать рыбу от солнечных бликов на дне. Я видел, как самцы окружили мертвую горбушу. Она лежала на боку, красновато-сизая, белоглазая, широко разинув рот. Брюхо ее было плоско, как у всех рыб, отметавших икру. Смерть застала лосося тут же, на нерестовой площадке; в полуметре от хвоста горбуши беспокойно сновали самки, еще не освободившиеся от икры.

Четыре крупных, сильных самца вели себя возбужденно: били о каменистое дно хвостами, кружились, подталкивали дохлую горбушу носами. Иногда движения рыб становились такими стремительными, что над трупом возникал светящийся пузыристый круг. Мне пришла в голову нелепая мысль: рыбы, прощаясь с подругой, совершают погребальный воинственный танец. Потом я подумал, что самцы просто дерутся над падалью.

В конце концов мне надоело наблюдать эту бесконечную карусель. Так и не решив загадки, я поднялся еще выше по течению реки и остановился у глубокой протоки, преграждавшей мне путь. Тысячи рыб поднимались к верховьям, с трудом пересиливая сильное течение. Высоко над водой черновато-зеленой стеной стоял шеломайник с резными тяжелыми листьями. Желтели ирисы, цвел шиповник, всюду виднелись могучие красноватые стволы «медвежьей дудки» и белые зонтики, развернутые на двухметровой высоте. Я пожалел, что на Камчатке не водятся пчелы.

Чтобы лучше видеть эту картину, я снял сапоги, закатал шаровары и отправился на середину протоки. Она оказалась мелкой, чуть выше колеи, и такой холодной, что через минуту я перестал ощущать гальку на дне. Рыбы сначала струхнули и бросились врассыпную, но с моря подходили все новые косяки, и вскоре мои посиневшие икры перестали смущать лососей.

Рыбы занялись своим делом. Прежде чем выбросить икру, самки выбирали подходящее место. Головой, плавниками, боками, хвостом они выбивали в каменистом дне небольшую ямку. У многих от безжалостных ударов тело превратилось в сизые лохмотья. Горбатые, обезображенные, с зубатой мордой, изогнувшейся, точно клюв хищной птицы, они торопились расстаться с икрой и умереть. С верховьев реки течение уже сносило отнерестившую, полуживую рыбу.

В то время как самки расчищали хвостами дно, самцы стояли на страже. Метрах в пяти ниже по течению сновали гольцы — пятнистые, очень юркие рыбы, напоминавшие окраской и формой тела форель. Они ждали окончания нереста, чтобы броситься к ямке и сожрать икру… Не тут-то было! Самцы-горбуши, хотя и обессиленные путешествием, но более массивные, чем гольцы, отважно бросались на хищников.

Отогнав наглецов, они возвращались к самкам, подталкивали их головами, покусывали за хвост, точно желая, чтобы подруги поскорее расстались с опасным грузом.

Наконец я увидел, как в полуметре от моих ног самка, изгибаясь, помогая себе сильными рывками хвоста, выбросила на расчищенное дно бледно-розовые крупинки икры. Самец подскочил, облил их молокой, и обе рыбы стали забрасывать икру песком и галькой. Вскоре на дне образовался один из тех небольших бугорков, на которые я натыкался по дороге к середине протоки.

Покружившись над бугорком, супруги убедились в безопасности своего сокровища и медленно направились вверх по протоке.

Теперь движения их были нерешительны, вялы. Все для них было окончено. Обреченные на смерть, они не знали, как провести свои последние часы; подходили к чужим гнездам, кружились, отгоняли гольцов и, наконец, затерялись в мощном потоке рыб, поднимавшихся с моря…

Набежали облака, подул ветер, воду подернуло рябью. Лязгая зубами, я вылез на берег и стал растирать онемевшие икры. Мне было немного досадно. Бродить всю жизнь в чужих морях, вернуться под старость в родную воду и перевернуться вверх брюхом, не увидев потомства. На это способны только такие бродяги, как лососи.

На обратном пути я остановился возле места, где «танцевали» четыре самца. Дохлой горбуши уже не было видно. Я обшарил глазами дно и с трудом отыскал хвост рыбы, торчавший из гальки. Видимо, инстинкт, помогающий лососю выбрать для икрометания самую чистую воду, заставил самцов прикрыть падаль песком и камнями.

Через полчаса я вернулся на борт. Колосков разговаривал с берегом. Сачков драил шкуркой бензинопровод, — как у всякого механика, у него чесались руки, когда он видел кусочек меди или латуни.

Он выслушал рассказ о моих наблюдениях без всякого интереса.

— Закон природы, — сказал он, зевнув. — Рыбы мечут икру, дерутся, естественно дохнут… Поймал хоть одну?

— Не в том дело. Надо сущность понять.

— Ну, ясно, — сказал он, смеясь, — снять штаны — и в протоку… Боюсь, из тебя все-таки Дарвин не выйдет.

Спорить с ним было нельзя. Из всех существ на земле Сачков считал достойными уважения только двух: человека и четырехтактный мотор. Все-таки я решил напомнить ему о ночном монологе.

— Бывают чудаки позанятней… Я слышал, как один моторист беседовал с дизелем…

Сачков немного смутился.

— Быть может, это помпа шумела? — спросил он осторожно. — Когда эта чертовка визжит, мне самому кажется, будто кто-то…

— Ну, нет… Я могу повторить хоть при всех.

Мы посмотрели друг другу в глаза.

— Знаешь, Алеша, — заметил миролюбиво Сачков, — мне сдается, что нерест — довольно занятная штука… Особенно рыбья пляска или драка с гольцами.

— А ты бы чаще смазывал помпу, — посоветовал я. — Кажется, она действительно иногда заговаривает.

Команда стала готовиться к встрече со шхуной. Сачков сменил смазку, осмотрел винт и выслушал мотор с помощью стетоскопа из шомпола и мембраны. Я проверил шпангоуты и навел на выхлопной трубе зеленую полоску — знак пограничного катера. Косицын принялся тренироваться в передаче донесений флажками, а Колосков, третий месяц учивший японский язык, сидел в кают-компании, без конца повторяя:

— Здравствуйте! Коннитива! Дарега санто-сан? — Кто капитан? Коно фунева нан-то моси масу ка? — Как называется это судно? Доко кара кокайсуретмасита ка? — Откуда пришли?

Потом он начинал командовать, как будто мы уже задержали и взяли хищника на буксир.

— Юкинасай! — Пойдем! Торикадзи, омокадзи! — Лево руля, право руля!

…Шли вторые сутки. Ветер упал, но шхуна не возвращалась. Каждые полчаса с берега сообщали:

— Туман… Видимость скверная… Рыбаки выгружают четыре кунгаса… Шхуна не обнаружена…

Колосков помрачнел. Ожидание стало особенно тягостным, потому что со всех сторон слетались комары. Уссурийские тигры — ягнята по сравнению с этими неистово кровожадными тварями. Воздух был тускло-серый и звенел, точно балалаечная струна. Кожа наша горела даже под бушлатами. Мы дышали комарами, ели их с кашей, глотали с чаем.

Люди мазались черемшой и мазутом, делали накомарники из тельняшек, заматывали полотенцами шею, курили махорку пополам с хвоей и листьями. А полчища все прибывали. Стоило провести рукой по шее, как ладонь оказывалась в крови.

Колосков держался бодрее других. У него совсем заплыли глаза, и шея приняла оттенок давленой вишни, но твердил он довольно настойчиво:

— А что? Разве кусают? Вот ер-рунда!

Ночью под одеялом он скрипел зубами.

На третий день во время обеда пошел сильный, теплый дождь, сразу облегчивший наши мучения. Мы сидели в кают-компании, доедая консервы, слушали, как ливень хлещет по палубе.

Кто-то заметил, что «Саго-Мару» ушла на ремонт в Хакодате. Шутники поддержали. Посыпались дружеские, но увесистые остроты насчет нашего рыбьего положения, гипотенузы без катетов и возраста дизеля. Больше всего, конечно, доставалось самому Сачкову. Честный малый сидел, моргая глазами, не зная — засмеяться или рассвирепеть.

Командир немедленно взял под защиту Сачкова.

— Это еще что за цирк? — заметил он строго. — Мысль правильная… Установка верна… А в чужой борщ перец не сыпьте. Прошу.

Мы приготовились к длиннейшему разносу, но в это время зарокотал телефон. Продолжая ворчать, Колосков снял трубку и вдруг, обернувшись к Сачкову, быстро завертел рукой в воздухе.

— Есть! — ответил Сачков, отставил тарелку и бросился в машинное отделение.

Мы помчались…

С тех пор прошло больше трех лет, но до сих пор я вижу мохнатую от дождя реку, низкий берег, бегущий вровень с бортом, и напряженное, исхлестанное ливнем лицо Колоскова, а когда закрываю глаза, слышу, как снова стучит, торопится, бьется мотор… Быть может, сердце, — не знаю.

Сачков взял от дизеля все, что мог, плюс пятьдесят оборотов. Течение горной реки и наше нетерпение еще больше увеличили скорость катера.

«Смелый» мчался, распарывая реку, с такой быстротой, что рябило в глазах. Навстречу нам с моря поднимались косяки рыбы. Мы слышали глухие удары лососей о корпус. Временами, испуганная движением катера, рыба выпрыгивала из воды, изогнувшись серпом.

Берега расступились. Стало заметно светлее. Сквозь ливень мы не увидели моря — оно напоминало о себе сильным и свежим дыханием.

— Ну, держитесь, — вдруг сказал Колосков.

Он поправил фуражку, поставил ноги шире и тверже, и в то же мгновение я почувствовал, что глотаю не воздух, а соленую воду вместе с песком. Что-то тяжелое, мутножелтое тащило меня с палубы, висело на плечах, подламывало ноги. Я схватился за трап с такой силой, что, оторви меня волна, на поручнях остались бы кулаки.

Катер с размаху било днищем о гальку. Он шел скачками, вибрируя и треща. Мы стояли по пояс в воде, море врывалось в машинные люки.

И сразу все стихло. Мы снова неслись среди пены. Бары громоздились сзади — светло-желтые, двухметровые складки воды. Нерпы, всегда караулящие лососей в устьях рек, подняли свои кошачьи головы, с удивлением разглядывая катер. «Смелый» прошел от нерп так близко, что я видел их круглые темные глаза.

Было время отлива. С берегов тянуло запахом йода, всюду лежали темно-зеленые волнистые плети морской капусты. Каменистая отмель, отгораживающая залив от реки, сильно просвечивала сквозь желтую воду.

Мы не замечали ни холода, ни мокрых бушлатов. «Саго-Мару» была здесь — поджарая, нахальная, с двумя красными иероглифами, похожими на крабов, прибитых к корме.

Она только что открыла люки и готовилась к погрузке лососей, когда «Смелый» обогнул отмель и загородил выход в море.

Гипотенуза короче двух катетов. Это понял наконец и синдо. «Саго-Мару» закричала фистулой, зовя к себе лодки, заметалась, ища выхода из ловушки, и, наконец, в отчаянии бросилась к отмели.

Мы услышали звук, похожий на треск раздираемой парусины. Рыбаки на палубе шхуны попадали один на другого.

Моторист «Саго-Мару» заглушил дизель. Стало тихо. Японцы стояли на палубе и понуро наблюдали за нами.

Мы спустили шлюпку и направились к шхуне, чтобы составить акт. В это время рыбаки, точно по команде, стали прыгать в воду. Последним, сняв желтый халатик, нырнул синдо. Перепуганные ловцы изо всех сил спешили к нашей шлюпке.

Что-то странное творилось на шхуне. Палубу «Саго-Мару» выпучило, затрещали доски, посыпались стекла. Казалось, что шхуна, объевшись рыбой, раздувается от обжорства. Из всех иллюминаторов и щелей полз белый густой дым.

Колосков подозрительно понюхал воздух.

— Табань!

Его команду заглушил сильный взрыв. Корму «Саго-Мару» точно отрезало ножом. Рубка отделилась от палубы и упала в воду метрах в тридцати от нас. Косицыну чем-то острым рассекло кисть руки.

Вода вокруг шхуны приняла мутно-белый оттенок и сильно шипела.

Причина взрыва стала ясна, как только мы почувствовали характерный сладковатый запах ацетилена.

Японские рыбаки, устанавливая сети на больших морских площадях, отмечают их фонарями, чтобы пароходы не разрушили это хозяйство. На каждой шхуне можно всегда найти банки с карбидом для фонарей.

Налетев с размаху на камень, «Саго-Мару» пропорола днище. В двухметровую щель хлынула вода и тотчас затопила отсек, где хранился карбид. Взрыв мог быть еще сильнее, если бы палуба оказалась покрепче.

…Мы выловили и приняли на борт девятнадцать рыбаков. Перепуганные катастрофой, они стояли на баке, дружно выбивая зубами отбой. Боцман, недавно дразнивший Колоскова, кланялся и шипел с таким подхалимским видом, что Косицына чуть не стошнило.

Закончив формальности и сфотографировав шхуну, мы направились в море.

Я вел катер всего метрах в двухстах от завода, но Колосков велел подойти еще ближе.

— В целях воспитания, — заметил он строго.

Дождь кончился. Высоко над отмелью, где дымился остов «Саго-Мару», прорезался бледный солнечный диск.

В последний раз я оглянулся на берег. Возле конторы на мачте еще висел вымокший конус, рыбаки сидели у пристани, на катках, и ждали кунгасов.

Я подумал, что с берега мокрые фигуры хищников видны хорошо.

Февраль 1938 г.

 

Бéри-бéри

Предупреждаю заранее, тот, кто ждет занятных морских приключений, пусть не слушает эту историю. Я не могу обещать ни тумана, ни шторма, если в вахтенном журнале сказано ясно: солнце, штиль, температура — 20° в тени.

Да, было так жарко, что смола выступала из палубы. Мы медленно входили в бухту Медвежью, лавируя между островков и камней. Люди отдыхали на баке, еле шевеля языками. Тень от мачты, короткая, синяя, неподвижно лежала на палубе. Корабельная медь слепила глаза. Только плеск воды да белые крылья чаек напоминали нам о прохладе.

Мы надеялись пополнить в бухте запасы воды. Снег на сопках здесь держится долго — до конца июля, даже до августа, и десятки горных ручьев, разогнавшись в ущельях, с огромной высоты падают в бухту. Самые слабые никогда не долетают до берега, ветер подхватывает их на лету и превращает в белую пыль, но два или три водопада соединяют сопки и море высокими дугами. На фотографиях они выходят сосульками, но, право, я не видел более сильной картины, чем эти светлые, грохочущие столбы, врезанные в зеленую воду до самого дна.

Был слышен уже шум ручьев, когда вахтенный крикнул:

— Японец! Слева по носу!

Возле самого берега стояла двухмачтовая белая шхуна.

Никто не поверил такому нахальству, но Колосков, мельком глянув на шхуну, твердо сказал:

— Полкорпуса влево… так держать!

В таких случаях счет идет на секунды. Не успели хищники выбрать якорь, как двое бойцов разом прыгнули на палубу шхуны.

Она была пуста. «Гензан-Мару» даже не пыталась бежать, точно к ней подошел не пограничный катер, а собственный тузик.

А между тем пахло крупным штрафом: на бамбуковых шестах вдоль борта висели еще влажные сети.

Сачков заглушил мотор и выглянул из люка.

— Стоило гнать! — сказал он с досадой. — Вот мухобой! Бабушкин гроб!

Судя по мачтам, слишком массивным для моторного судна, во времена Беринга это был парусник с хорошей оснасткой. Плавные, крутые обводы говорили о мореходности корабля, четыре бочонка с пресной водой — о дальности перехода. Под бушпритом шхуны, вынесенным метра на три вперед, была прикреплена грубо вырезанная из какого-то темного дерева фигура девушки с распущенными волосами. Наклонив голову, красавица уставила на нас обведенные суриком слепые глаза. Время, соль и толстые наслоения масляной краски безобразно исказили ее лицо.

Мы молча разглядывали шхуну.

Видимо, хозяева рассчитывали на страховую премию больше, чем на улов рыбы: сквозь дыры в бортах могли пролезть самые жирные крысы.

— Эй, аната! — крикнул Колосков.

Циновка на кормовом люке приподнялась. Тощий японец, с головой, повязанной синим платком, равнодушно взглянул на нас.

— Бёнин дэс,— сказал он сипло.

— Эй вы, кто синдо?

— Бёнин дэс, — повторил японец монотонно, и крышка снова захлопнулась.

Колосков спустился в каюту, чтобы надеть свежий китель. Наш командир был особенно щепетилен, когда дело доходило до официальных визитов.

— Товарищ Широких, — сказал он, — найдите синдо, выстройте японскую команду по правому борту.

— Есть выстроить! — ответил Широких.

Это был серьезный, очень рассудительный сибиряк, с лицом, чеканенным оспой, белыми бровями и славной, чуть сонной улыбкой, которой он встречал остроты Сачкова и кока. Кроме обстоятельной чисто степной медлительности, он отличался бычьей силой, которой, впрочем, никогда не хвастался.

Помню случай, когда, погрузившись в воду по пояс, Широких переносил со шлюпки на берег двенадцатипудовый якорь. И это в свежую погоду, на осклизлых, крупных камнях!

На «Смелом» он служил рулевым.

Громыхая сапогами, Широких прошел по палубе шхуны, поднял циновку и присел на корточки перед люком.

— Ваша который синдо? — спросил он деловито. — Ваша бери люди, ходи быстро на палубу.

В ответ из кормового люка вырвался стон.

Мы видели, как Широких перекинул ноги и с трудом протиснулся в узкое отверстие. В трюме загалдели, затем сразу стихло.

— Уговорил! — сказал Сачков, посмеиваясь.

Но Широких не показывался. Шхуна по-прежнему казалась мертвой. На палубе блестела сухая тресковая чешуя. Только несколько ярких фундоси, подвязанных бечевками к вантам, напоминали о жизни на корабле.

Наконец из трюма вылез Широких. Он был краснев обычного и осторожно, точно ядовитую гадину, держал вытянутой рукой какую-то бумажку.

— Товарищ лейтенант, — загудел он еще с палубы шхуны. — Разрешите доложить. Произведен осмотр кормового трюма. Обнаружено одиннадцать хищников, в том числе синдо. Трое показывают заразные признаки. Остальные чирьев на спине не имеют… Вступают в пререкания. Лежат нагишом.

— Какие чирьи… Вы что?

— Надо полагать — чумные… Стонут ужасно.

— Что вы болтаете? — возмутился Колосков. Он был в новой форме с двумя золотыми нашивками и в фуражке со свежим чехлом. — Идите сюда… Нет, стойте. Покажите письмо.

Широких передал клочок, на котором печатными русскими буквами было выведено:

«Помогитце. Заразно. Сибировска чумка. Весьма просим росскэ доктор».

Если бы японцы специально задались целью смутить Колоскова, — лучшего средства они б не придумали. Бравый балтиец, человек зрелого, спокойного мужества, он по-детски боялся всего, что пахнет больницей. В двадцать лет, на фронте, Колосков впервые узнал от ротного фельдшера о бациллах — возбудителях тифа. Здоровяк и остряк, он всенародно поднял лектора на смех (в те годы Колосков был твердо уверен, что все болезни заводятся от сырости). Но когда упрямец увидел в микроскоп каплю воды из собственной фляжки, он заметно опешил. По собственному признанию Колоскова, его точно «снарядом шарахнуло». Странные полчища палочек, шариков, точек поразили воображение моряка. С прямолинейностью военного человека Колосков решил действовать, прежде чем «гады», кишевшие всюду, доведут моряка до гибели.

Он привил оспу на обе руки, завел бутыль йода и принялся старательно мазать свои и чужие царапины. Гадюка над рюмкой стала в его глазах знаком высшей человеческой мудрости.

С тех пор прошло двадцать лет с гаком, но если вы увидите когда-нибудь моряка, который пьет кипяченую воду или снимает с яблока кожуру, это будет наверняка Колосков.

Понятно, что при слове «чума» командир немного опешил. Если бы хищники открыли огонь или попытались бы уйти у нас из-под носа, Колосков мгновенно нашел бы ответ. Но тут, глядя на пустынную палубу шхуны, командир невольно задумался. Опыт и природная осторожность не позволяли ему верить записке.

— Доложите… Какие признаки вы заметили?

— Очень дух тяжелый, товарищ начальник.

— Это рыба… Еще что?

— На ногах черные бульбочки… Кроме того, в глазах воспаление.

Но Колосков уже поборол чувство робости.

— От тухлой трески чумы не бывает… Растравили бульбочки… Симулянты… Впрочем, ступайте на бак. Возьмите зеленое мыло, карболку… Понятно? Чтобы ни одного микроба…

…В тот год я совмещал должность рулевого с обязанностями корабельного санитара… Открыв аптечку, я нашел сулему и по приказанию командира смочил два платка. Он приказал также надеть желтые комбинезоны с капюшонами, которые применяются во время химических учений.

Прикрывал рот самодельными масками, мы поднялись на борт «Гензан-Мару» и внимательно осмотрели всю шхуну.

Это была посудина тонн на триста с высоким фальшбортом, переходящим на корме в нелепые перильца с балясинами, какие попадаются только на провинциальных балконах.

Японские шхуны никогда не отличаются свежестью запахов, но эта превосходила все, что мы встречали до сих пор. Палуба, решетки, деревянные стоки настолько пропитались жиром и слизью, что даже острым паром нельзя было вытравить сладкого зловония, отравлявшего воздух на полмили вокруг.

Все здесь напоминало о трудной, жалкой старости корабля. Голубая масляная краска, покрывавшая когда-то надстройки, свернулась в сухие струпья. Медный колокол принял цвет тины. Всюду виднелось серое, омертвелое дерево, рыжее железо, грязная парусина. Дубовые решетки, прикрывавшие палубу, и те крошились под каблуками.

Зато лебедка и блоки были только что выкрашены суриком, а новые тросы ровнехонько уложены в бухты. Сказывалось старое правило японских хозяйчиков: не скупиться на снасти.

Два носовых трюма, прикрытых циновками, были доверху набиты камбалой и треской. Окоченелость и влажный блеск чешуи говорили о том, что улов принят недавно.

— Ясно, симуляция, — зло сказал Колосков.

Мы заглянули в кормовой кубрик и позвали синдо. Нам ответили стоном. Кто-то присел на корточки и завыл, схватившись обеими руками за голову. Вой подхватили не меньше десятка глоток. Трудно было понять: то ли японцы обрадовались появлению живых людей, то ли жаловались на жару и зловоние в трюме.

Тощий японец, в вельветовой куртке, с головой, замотанной полотенцем, кричал сильнее других. Упираясь лопатками и пятками в нары, он выгибался дугой и верещал так, что у нас звенело в ушах.

В полутьме мы насчитали девять японцев. Полуголые, мокрые от пота парни лежали вплотную. Несколько минут мы видели разинутые рты и слышали завывание, способное смутить любого каюра. Затем Колосков кашлянул и твердо сказал:

— Эй, аната! Однако довольно.

Хор зачумленных грянул еще исступленнее, Казалось, ветхая посудина заколебалась от крика. Многие даже забарабанили голыми пятками.

Это взорвало Колоскова, не терпевшего никаких пререканий.

Он крикнул в трюм, точно в бочку:

— Эй, вы… Смирно!

И все разом стихли. Стало слышно, как в трюме плещет вода.

— Где синдо?

Крикун в вельветовой куртке вылез из кубрика и, путая японскую, английскую и русскую речь, пояснил, что самые опасные больные изолированы от остальных. Продолжая скулить, он повел нас к носовому кубрику.

В узком, суженном книзу отсеке лежали на циновке еще трое японцев.

— Варуй дэс… Тайхэн варуй дэс,— сказал синдо довольно спокойно.

С этими словами он взял бамбуковый шест и бесцеремонно откинул тряпье, прикрывавшее больных.

Мы увидели мертвенную, покрытую чешуйками грязи кожу, черные язвы, чудовищно раздутые икры, оплетенные набухшими жилами. Ребра несчастных выступали резко, точно обнаженные шпангоуты шхуны. Видимо, больные давно мочились под себя, так как резкий запах аммиака резал глаза.

Люди заживо гнили в этом душном логовище с грязными иллюминаторами, затянутыми зеленой бумагой.

Возле больных, на циновках, усыпанных рыбьей чешуей и зернами сорного риса, стояли чашки с кусками соленой трески.

— Бедный рыбачка! Живи — нет. Помирай — есть, — сказал провожатый.

Точно по команде, трое японцев протянули к нам ужасные руки — почерневшие, скрюченные, изуродованные странной болезнью. Не знаю, как выглядят чумные, но более грустного зрелища я не встречал никогда.

Синдо знал полсотни русских и столько же английских фраз. Путая три языка, он пытался рассказать нам о бедственном положении шхуны.

— …Это было в субоцу… Сильный туманка… Ходи туда, ходи сюда… Скоси мо мимасен. Наверно компас есть ложный… Немного брудила. Вдруг падай Арита… Одна минуца — рыбачка чернеет. Like coal. Другая минуца — падай Миура… третья минуца — Тояма. Коматта на! Вдруг берег! Чито? Разве это росскэ земля? Вот новость!

Колосков спокойно выслушал бредовое объяснение и, глядя через плечо синдо на больных, сухо сказал:

— Хорошо… Где поймана рыба?

— Са-а… Он всегда был здоровячка, — ответил грустно синдо. — Что мы будем рассказываць его бедный отце и мать?

— Я спрашиваю: когда и где поймана рыба?

— Да, да… Арита горел, как огонь. Наверно есть чумка.

— Не понимаете? Рыба откуда?

— Ей-бога, не понимау, — сказал пройдоха, кланяясь в пояс, — мы так боялся остаться один.

Он махнул рукой, и зачумленные дикими воплями подтвердили безвыходность положения.

Мы вышли на палубу, провожаемые стонами больных и бормотанием синдо. Колосков сердито сорвал сулемовую маску.

— Вы когда-нибудь видели чуму?

— Только на картинках, — признался я.

— Любопытно.

— Да… Рыба свежая.

Я хотел на всякий случай отобрать у японцев лампу для нагрева запального шара мотора, но Колосков не разрешил мне спуститься в машинное отделение.

— Понимать надо, — сказал он строго. — Чума не репейник — с рукава не стряхнешь.

Вести шхуну в порт было нельзя. Мы запросили отряд и через десять минут получили ответ: «Врач, санитары высланы. Снимите, изолируйте наш десант. Отойдите шхуны, наблюдение продолжайте…»

И мы стали ждать.

Нам предстояло провести с глазу на глаз с зачумленной шхуной шесть часов.

Был полдень, солнечный, душный, несмотря на окружавшие бухту снежные сопки. Вокруг шхуны островками плавала пена и раздувшиеся от жары кишки кашалотов — верный признак, что китобойная флотилия находится недалеко. Издали кишки походили на связки ржавых, очень толстых корабельных цепей. На островках-желудках сидели нарядные и крикливые чайки.

Палуба «Гензан-Мару» кишела мухами. Вскоре они стали попадаться в кубриках «Смелого». Колосков велел отойти от шхуны на пару кабельтовых.

Обедали плохо. Борщ, хлеб, жаркое, даже горчица пахли карболкой. По приказанию командира, наш кок, Костя Скворцов, обходил корабельные помещения с пульверизатором, ежеминутно наполняя бутыль свежим раствором.

— Все по порядку, — объяснял он, сияя голубыми глазами, — сначала карболка, потом хлор. Белье в печку… Прививка… Потом карантин на три недели…

Костя был немного паникер, но на этот раз многие разделяли его опасения.

Шхуна стояла рядом, безлюдная, тихая, и в тишине этой было что-то зловещее.

Хуже всех чувствовал себя Широких. Вымытый зеленым мылом и раствором карболки, он сидел на баке притихший, голый по пояс, а мы наперебой старались ободрить товарища.

Все мы искренне жалели Широких. Он был отличный рулевой, а на футбольной площадке — левый бек. Что теперь ждало парня? Терпеливый, толстогубый, очень серьезный, он бил слепней и, вздыхая, смотрел на товарищей.

Мы утешали Широких, как могли.

— Мой дядя тоже болел в Ростове холерой, — сказал рассудительно кок. — Он съел две дыни и глечик сметаны… Ну, так эта штука страшнее чумы. Три дня его выворачивало наизнанку (вроде Косицына!). Он стал тоньше куриной кишки и так ослаб, что едва мог показать родным дулю, когда его вздумали причастить… Потом приехал товарищ Грицай… Не слышали? Это наш участковый фельдшер. Промыл дяде желудок и вспрыснул собачью сыворотку.

— Телячью…

— Это все равно. Наутро он помер.

— Иди-ко ты, — сказал Широких, поежившись.

— Так то холера… Думаешь, уже заболел? Посмотри на себя в зеркало…

Широких дали термометр. Он неловко сунул его под мышку и совсем нахохлился.

— Знобит?

— Есть немного.

Митя Корзинкин, наш радист, принес и молча (он все делал молча) сунул Широких пачку сигарет «Тройка», которые хранил до увольнения на берег.

— В крайнем случае можно перелить кровь, — сказал боцман. — Сложимся по пол-литра.

— Главное, Костя, не поддавайся.

— Ты не думай о ней… Думай о девочках.

— Это верно, — сказал Широких покорно. — Надо думать.

Он сморщил лоб и стал смотреть в воду, где прыгали зайчики.

Обедал Широких в одиночестве. Он съел миску каши, двойную порцию бефстроганова и пять ломтей хлеба с маслом. Кок, с которым Широких постоянно враждовал из-за добавок, принес литровую кружку какао.

— Посмотрим, какой ты больной, — заметил он строго.

Широких подумал, вздохнул и выпил какао. Это немного всех успокоило.

— Видали чумного? — спросил кок ехидно.

В конце концов, видя, что общее сочувствие нагоняет на парня тоску, Колосков запретил всякие разговоры на баке.

Все занялись своим делом. Радист принялся отстукивать сводки, Сачков чинить донку, Косицын драить решетки на люках.

Один Широких с тоской поглядывал по сторонам. У парня чесались руки.

— Дайте мне какую-нибудь работу…

Боцман дал ему кончик дюймового троса, и Широких сразу повеселел, заулыбался, даже замурлыкал что-то под нос.

Колосков ходил по палубе, надвинув козырек фуражки на облупленный нос, и изредка метал подозрительные взгляды на шхуну.

Наконец он подошел к Широких и спросил тоном доктора:

— Колики есть?

— Нет… то есть немного, товарищ начальник.

— Судороги были?..

— Нет еще…

— Ну, и не будут, — объявил неожиданно Колосков и сразу гаркнул: — Баковые на бак… С якоря сниматься!

Мы развернулись и, сделав круг, подошли к шхуне поближе. Синдо тотчас высунул из люка обмотанную полотенцем голову.

— Эй, аната! — крикнул Колосков громко. — Ваша стой здесь… Наша ходи за доктором.

Услышав, что мы покидаем шхуну, больные подняли было оглушительный вой. Видимо, все они боялись остаться одни в далекой, безлюдной бухте, но синдо сразу успокоил испуганных рыбаков.

— Хорсо-о… Хорсо-о, — пропел он печально, — росскэ доктору… Хорсо-о.

Он свесил голову, согнул ноги в коленях и застыл в робкой позе — живая статуя отчаяния.

Бухта, в глубине которой стояла «Гензан-Мару», изгибалась самоварной трубой. Когда мы миновали одно колено и поравнялись с невысокой скалой-островом, я невольно взглянул на командира.

— Здесь?

— Ну конечно, — сказал Колосков.

Скала прикрывала нас с мачтами. Лучшее место для засады трудно было найти. На малых оборотах мы проползли между каменными зубами, торчавшими из воды, и стали в тени островка.

— Значит, симуляция? — спросил боцман. — Так я в думал…

Широких заулыбался и натянул тельняшку.

— Могу быть свободным?

— После осмотра врача, — ответил неумолимый Колосков.

Мы заглушили мотор и стали прислушиваться. Спугнутые катером чайки носились над мачтами, чертыхаясь хуже базарных торговок. Сквозь птичий гвалт и плеск волны, обегающей остров, долетал временами прерывистый стук. Видимо, японцы пытались запустить остывший мотор.

Услышав знакомые звуки, Колосков вытянул шею, заулыбался и зашевелил усами. Он стал похож на заядлого удильщика, у которого вдруг затанцевал поплавок.

На островок набежала волна. Стук мотора стал ближе и резче. Вдруг мотор поперхнулся… помолчал полминуты… застучал снова — на этот раз неровно и глухо.

Мы завели мотор. Люди стали по местам. «Смелый» дрожал, готовый кинуться за наглецами в погоню.

И вдруг боцман разочарованно крикнул с кормы:

— Фу ты черт! Глядите…

В десяти метрах от нас, в расщелине между камнями, лежал перевернутый бат, видимо, унесенный из поселка рекой. Каждый раз, когда набегала волна, лодка билась о стены, издавая отрывистые и ритмичные звуки.

Мы были так раздосадованы неожиданной шуткой моря, что не поверили ушам, когда за поворотом послышалось знакомое всем морякам «таб-бак, таб-бак».

Но это была «Гензан-Мару». Она вылетела из-за мыска метрах в пятидесяти от нас, поплевывая горячей водой, и помчалась к открытому морю. Из трубы шхуны кольцами летел дым, винт свирепо рвал воду, а вся команда толпилась на палубе. Чумный синдо рысцой бегал по палубе, подгоняя чумных матросов. Чумный боцман, лежа на животе, доставал крючком якорь, цеплявшийся за волну.

Заметив нас, «Гензан-Мару» вильнула в сторону, но Колосков спокойно приказал лечь на параллельный курс. Мотор шхуны был слишком слаб для тяжелого корпуса, а наш движок работал чудесно.

Через десять минут японцы заглушили болиндер, и Колосков, захватив меня и Косицына, поднялся на палубу шхуны. Он был взбешен японским нахальством и, стараясь сдержать себя, говорил очень тихо. Синдо шипел и пятился задом, кланяясь как заведенный.

— Как ваши… очумелые? — спросил Колосков.

— Благодару… Наверное, очен плохо…

— Что же не дождались доктора?

— Са-а… Помирай здесь, помирай дома… Бедный рыбачка думай все равно.

Он начал было снова скулить, но Колосков разом успокоил синдо.

— Ну-ну, — сказал он сухо, — я думаю, до тюрьмы вам ближе, чем до могилы.

Вскоре подошел катер с доктором, и все сомнения наши рассеялись. Чумных на шхуне было столько же, сколько на нашем катере архиереев.

Сам синдо признался в мошенничестве. Шхуна заметила катер слишком поздно, а скорость старой посудины, до отказа набитой треской, была смехотворна. Тогда на шхуне молниеносно возникла чума. Хор и записка были только трюком, рассчитанным на простаков. По словам синдо, они дважды применяли этот прием у берегов Канады, и оба раза катер рыбного надзора поспешно уходил от «Гензан-Мару».

Трое рыбаков во время поверки не вышли на палубу. Но это не были симулянты. Бéри-бéри — болезнь бедняков, частый гость рыбацких поселков и шхун — свалила ловцов на циновки. Эта болезнь — сестра голода. Сорный рис и соленая рыба, которыми постоянно питаются рыбаки, доводят их до полного изнурения.

Ловцы «Гензан-Мару» заболели еще весной. Сначала они пытались скрыть признаки бéри-бéри, выполняя нелегкие обязанности наемных ловцов наравне с прочими рыбаками. Но люди на шхунах спят на общих циновках, почти нагишом…

По правилам, больных следовало немедленно высадить на берег, однако синдо рассудил, что до конца сезона рыбаки смогут хотя бы отработать аванс.

Им дали «легкую» работу: наживку крючков и резку пойманной рыбы (разумеется, за половинную плату).

Они честно отработали хозяину полсотни иен, и сухую треску, и куртки из синей дабы, а теперь терпеливо ждали конца последнего рейса. Судя по запавшим глазам и омертвелым конечностям, он был недалек. У одного из рыбаков уже начиналась гангрена; обе ноги до колен были пепельно-черного цвета.

Пройдоха синдо отлично использовал зловещие признаки бёри-бёри. Нарывы и язвы, покрывавшие тела рыбаков, он выдал за приметы чумы.

Колосков приказал дать больным макароны, кофе и масло. Они не притронулись к пище. А когда санитар снова навестил рыбаков, тарелки каким-то чудом оказались в подшкиперской.

— Эти люди не привыкли к высокой пище, — сказал спокойно синдо.

Вечером мы снялись с якоря и повели «Гензан-Мару» в отряд. Шхуна шла вслед за «Смелым» своим ходом. Носовой люк был открыт — на потолке горела «летучая мышь». Стоя у неуклюжего штурвала, я видел безнадежно покорные лица больных.

Они ждали. Им было все равно…

Набежал ветер. «Гензан-Мару» стала раскачиваться и клевать носом. Черная мачта шхуны выписывала в небе восьмерки, задевая концом за звезды; то одна, то другая звезда срывалась с места и, оставив трепетный след, падала в темное, смутно шипящее море…

На рассвете приблизился «Смелый». Я сдал вахту Широких, перебрался на катер и крепко заснул.

Июль 1939 г.

 

Комендант Птичьего острова

I

Это была на редкость упрямая шхуна. Прежде чем заглушить мотор и вывесить кранцы, «Кобе-Мару» предложила игру в прятки, встав в тени за скалой. Когда этот фокус сорвался, она стала метаться по бухте, точно треска на крючке… Затеяла глупую гонку вокруг двух островков, пыталась навести «Смелый» на камни, ударить форштевнем, подставить корму — словом, повторила все мелкие подлости, без которых эти господа никогда не обходятся.

Оберегая корпус «Смелого» от рискованных встреч, Колосков долго водил катер параллельными курсами.

Мы были мокры, злы и от всего сердца желали шхуне напороться на камни. Боцман Гуторов, уже полчаса стоявший на баке с отпорным крюком, высказал это резонное желание вслух и немедля получил замечание от командира.

— Эк жмет! Чует кошка, — сказал Колосков.

Наконец ему удалось подойти к японцу впритирку, и двое бойцов разом вскочили на палубу шхуны.

— Коннитива! Добру день! — сказал присмиревший синдо.

Он стоял на баке возле лебедки и кланялся точно заведенный.

Сети были пусты. В трюмах блестела чешуя давних уловов. Зато вся команда была, как по форме, одета в свежую, еще не обмятую работой спецовку. Высокие резиновые сапоги (без единой заплатки), подтянутые шнурками к поясам, придавали ловцам бравый, даже воинственный вид.

В пристройке рядом со шкиперской мы отыскали радиста — маленького злого упрямца в полосатой фуфайке. Он заперся на ключ и сыпал морзянкой с такой быстротой, точно «Кобе-Мару» погружалась на дно.

Опечатав радиорубку, мы выстроили японцев вдоль борта и подивились славной выправке «рыбаков». Судя по развороту плеч и строевой точности жестов, они были знакомы с «арисаки» не хуже, чем с кавасаки.

Под линолеумом в каюте синдо мы нашли маузер, Две цейсовских фотокамеры, теодолит, коробку с кассетами и еще кое-что из «рыбацкого ширпотреба».

Последней была вынута калька со схемами, нанесенными бегло, но искусной и твердой рукой.

Идти в отряд своим ходом японцы наотрез отказались. К тому же они успели забить в нескольких местах топливную магистраль кусками пробки и войлока. Тогда мы загнали команду в кубрики и, закрепив буксирный конец, с трудом вытащили шхуну из бухты.

…Заметно свежело. Волны стали острее и выше. Всюду осыпались и дымились на ветру белые гребни. Временами волна, разбитая «Смелым», пролетала над ходовым мостиком, осыпая нас шумными злыми осколками.

Багровое небо обещало тяжелый поход. Дул лобовой шквалистый ветер, и трос, слишком короткий для буксировки, вибрировал за кормой.

На полдороге к отряду «Смелый» стал зарываться в волну. Вода кипела и металась по палубе, не успевая уйти за борт.

Потеряв самостоятельность, на жесткой буксирной узде, шхуна плелась за нами, раскачиваясь, спотыкаясь о гребни. Вероятно, «Кобе-Мару» было еще труднее, чем нам, потому что трос не давал ей свободно взбегать на волну.

Вскоре стал заметен только бурун, волочившийся у нас на буксире. Берег, черневший по правому борту, исчез. Низкий рев моря, шипение бескрайной воды глушили перестуки мотора. Шквал навалился на катер с такой силой, что разорвал на мостике парусиновый козырек и сорвал со шлюпки чехол.

«Смелый» шел шажком в темноте, вздрагивая и кряхтя от крепких ударов. Ни звезды, ни огня! Командир приказал включить прожектор, а сам отправился на корму, чтобы осмотреть буксировочный трос.

Я стоял на руле и слышал, как, вернувшись на мостик, Колосков отдувался и убеждал себя самого:

— Черт! Не размокнет… Ну, ясно…

Мы думали об одном. Позади нас, на пустынной палубе шхуны, были двое: боцман Гуторов и ученик моториста Косицын. Гуторов был надежен. Подвижной, грубоватый, смекалистый, он был родом из Керби, славного поселка рыбаков и охотников, и держался на палубе прочнее, чем кнехт. Но Косицын… сколько раз мы вытаскивали его из машины на палубу — зеленого, мутноглазого, вялого. На земле он был весел, по-крестьянски деловит и упрям, а в море размокал, как галета в горячем чае. Что сделаешь, если степная кровь не терпит ни качки, ни сырости.

Чтобы успокоить командира, я сказал:

— Устоит… На воздухе все-таки легче.

— Да? Я тоже так думаю, — ответил Колосков и тут же возмутился. — Разговорчики! Да вы что? На компасе или в пивной?

Был виден уже маяк Угловой, когда краснофлотец, следивший за тросом, резко вскрикнул…

Я сразу почувствовал, что катер пошел подозрительно ходко, обернулся и увидел, как позади нас быстро гаснет бурун. Из темноты долетал, смятый шквалом, голос Косицына:

— …варищ командир… аварищ анди-ир!

Что он кричал еще, разобрать было нельзя, да мы и не вслушивались. Круто развернувшись, «Смелый» пошел на выручку шхуны.

Прожектор быстро нашел «Кобе-Мару» (среди черной воды она блестела как моль), обшарил шхуну с обоих бортов, лег на волну… И тут Колосков, сигнальщик и я разом закричали: «Полундра!»

В штормовой ошалелой воде барахтались двое. Они дрались. Оглушенные ударами гребней, они подминали, душили, топили друг друга, разевая рты, чтобы забрать воздух, и задыхались и слепли в прожекторном свете, не выпуская, однако, горла противника. То и дело пловцы взлетали высоко над нами, над всем глухо стонущим морем и рушились вниз вместе с гребнем волны.

Их разбило. Они снова кинулись навстречу друг другу. А когда мы приблизились к месту схватки и бросили линь, за конец схватился только один пловец…

То был Гуторов.

Окровавленный, ослабевший, он лег ничком, бормоча:

— Там на шхуне… Косицын… один.

— Самый полный! — скомандовал Колосков.

— Есть самый полный, — ответили из машины.

«Смелый» вздрогнул и не двинулся с места.

— В машине!

Сачков ответил что-то невнятное. Вода за кормой побелела, корпус затрясся, заскрипел от рывков, и мы поползли со скоростью плавучего крана.

Колосков приказал осмотреть винт. Нас держал трос. Огромный, разбухший ком ворочался за кормой «Смелого», отнимая у нас ход и маневренность. Вероятно, с палубы шхуны смыло целую бухту манильского троса, и катер, налетев с размаху на снасть, перепутал и намотал на винт метров сто крепчайшего волокна.

Застопорив машину, мы полезли в воду рубить и распутывать петли, а боцман тем временем, клацая зубами, рапортовал командиру, что случилось на шхуне.

…Косицын был на руле. Гуторов осматривал трос. В это время вода разбила стекло штурманской рубки. Услышав звон, японцы стали ломиться на палубу. Гуторов подбежал к кубрику и укрепил дверцу веслом (задвижка была слабовата). И тут из какой-то щели, возможно из канатного ящика, вылез «рыбак». Он успел рубануть буксирный конец ножом и кинулся боцману под ноги, а шхуну как раз положило на борт…

Что было с Косицыным, Гуторов не знал. Он выпил стакан спирта и, обвязавшись канатом, снова влез в воду, потому что никто, кроме боцмана, не мог просидеть под водой больше полминуты.

Мы очистили винт, но продолжали болтаться на месте, вал был сорван, муфта разболтана. Мотор дышал, как затравленный, и «Смелый» не мог даже выгрести против ветра…

«Смелый» превратился в буек, а шхуну уносило все дальше и дальше. Прожектор резал только мачты по клотик. Они долго кланялись морю на все четыре стороны — маленькие, светлые травинки среди гневной воды — и, наконец, пропали из глаз.

Как мы провели ночь — вспомнить скучно. Скажу только, что, несмотря на десятибалльный ветер, на палубе было довольно жарко, а в трюме, кроме моторной помпы, беспрерывно работали четыре ручных донки.

Море разворотило фальшборт от мостика до шпиля, смыло тузик и в довершение всего выдавило стекло у прожектора, сильно порезав осколками сигнальщика Сажина.

Когда рассвело, мы увидели изуродованный катер и злобную тускло-серую воду.

Захлебываясь сиреной, к нам подходил ледокол «Трувор». Колосков был мрачнее моря; отвернувшись от «Трувора», он велел готовить буксир.

На рассвете был поднят на ноги весь отряд. Не дожидаясь нашего возвращения в порт, комбриг выслал в море шесть катеров. Пешие и конные дозоры направились вслед за шхуной на юг, осматривая каждую бухту.

В тот день, сменив гребной вал и винт, мы снова вышли в море. Шторм утих, горизонт был чист. Никто из рыбаков на сто миль к югу от Соболиного мыса не видел огней гибнущей шхуны.

Только на четвертые сутки стало известно о судьбе «Кобе-Мару». И вот что случилось с Косицыным…

II

— Товарищ командир! — крикнул Косицын.

Никто не ответил. Корпус шхуны гудел от ударов. На палубе, сливаясь с морем, шипела вода.

Он сложил руки рупором и крикнул еще раз в темноту, где вспыхивали на ветру гребни волн:

— Товарищ команди-ир!

Он был один на мокрой палубе, освещенной только белизной пены. Желание услышать товарищей, увидеть хотя бы издали силуэт пограничного катера охватило его с удвоенной силой. Косицын продолжал кричать, поворачиваясь в разные стороны, так как потерял всякую ориентировку. Временами он делал паузы, чтобы перевести дыхание и прислушаться, но бесконечный, низкий рев моря глушил посторонние звуки.

Внезапная вспышка света заставила Косицына обернуться. Справа по носу шхуны прыгал с волны на волну прожекторный луч. Свет был на излете. Далекий, ослабленный водяной пылью, носившейся в воздухе, он терпеливо нащупывал шхуну. И Косицыну, несмотря на холод и мокрый бушлат, сразу стало веселей и теплей. Широко, море, а не пропадешь.

Он вернулся к штурвалу и попытался поставить шхуну носом к волне. Это не удалось. Лишенная хода, «Кобе-Мару» рыскала из стороны в сторону, подставляя ударам борта.

Между тем расстояние увеличивалось. Гребни стали беспокойней, острей. Прожектор захватывал только концы мачт. Видимо, «Смелый» не мог осилить волну. Сузив глаза, озябший Косицын силился разобрать сигнальные вспышки, мигавшие на клотике «Смелого». Они были отрывочны… почти бессвязны.

«…Исправим… пойдем вами… зажгите бортовые… кливер… крайнем случае… берег».

— Есть так держать! — ответил по привычке Косицын, и снова в море стало темно.

Шхуна мчалась, не слушая руля, без бортовых огней, вздрагивая и раскачиваясь точно пьяная.

Она неслась мимо мыса Шипунского, окаймленного полосой бурунов, мимо отвесной скалы с маяком, бросавшим в море короткие вспышки, мимо ворот в бухту, где находился отряд, — все дальше и дальше на юг.

Он снял бортовые фонари и попытался зажечь их, прикрывая бушлатом. Вода барабанила по спине, спички гасли от ветра и брызг. В конце концов ему удалось зажечь фитилек, но волна неожиданно ударила сбоку, залила масленку и выбила коробок. С тяжелым сердцем он повесил на место темные фонари.

Приближался рассвет. Волны продолжали толпиться вокруг беспомощной шхуны.

Косицын то и дело бегал к борту. Он никак не мог привыкнуть к морским ухабам и каждый раз, возвращаясь к штурвалу с бледным лицом и затуманенными глазами, твердил про себя: «Довольно! Черт! Ну, хватит, я говорю!»

И снова, держась за леер, склонялся над морем. Когда рассвело, он взял ведерко и смыл с дубовой решетки следы своей слабости. К счастью, палуба была пуста.

Вместе со светом к Косицыну постепенно вернулась решительность. Надо было как-то действовать, распоряжаться беспомощной шхуной.

Он расстегнул кобуру, осторожно поднял подпорку-весло и жестами пригласил на палубу шкипера. Из осторожности он сразу захлопнул и укрепил дверцу в кубрик.

— Аната! — сказал он как можно тверже. — Надо мотор запустить, слышь, аната?

— Кому надо? Нам не надо.

Шкипер даже не глядел на бойца. Стоял, почесываясь и зевая. Это возмутило Косицына.

— Пререкания? Я приказываю.

— Осей приятно… Я отказываю.

Машина была испорчена мотористом еще вчера. Косицын взглянул на мачту, на темный жгут скатанной парусины, подумал и вынул наган.

— Чито? — спросил быстро синдо. — Чито вы хотите?

— Это дело мое. А ну, ставь кливер.

Они посмотрели друг другу в глаза, потом синдо повернулся и не спеша пошел к мачте. Косицын спрятал наган.

По правому борту, сливаясь с горизонтом, тянулась низкая полоса тумана. Изредка долетали дальние пушечные залпы прибоя. Как всегда на мелких местах, накат был огромен.

«Разобьет, — определил Косицын. — Обязательно разобьет». Однако, как только кливер вырвался вправо и «Кобе-Мару» стала послушной рулю, Косицын решительно направил шхуну в туман.

Он так озяб, истосковался по твердой земле, что рад был сесть на камни, на мель, черту на спину, лишь бы спина эта была твердой. К тому же с рассветом увеличился риск встретить какую-нибудь японскую шхуну.

Шкипер отвел шкот к корме и сел на фальшборт напротив Косицына. Он был сильно встревожен: вертел шеей, прислушивался к шуму прибоя, даже снял платок, прикрывавший уши от ветра. Наконец он не выдержал и заметил:

— Наверно, это опасно.

Косицын не ответил. Туман разорвало. Стал виден высокий накат, и берег, и темная зелень сопок.

— Благоразуйность — оружие храбрых, — сказал быстро синдо. — Хоцице? Мы спустим вам шлюпку.

— Не понимаю… Я по-японски не обучен.

— Кажется, я говору вам по-русскэ?

— А мне не кажется. Слова русские, смысл японский.

Шкипер глянул в молодое, ожесточенное лицо рулевого и разом ослабил шкот.

— Ну-у? — спросил грозно Косицын, и кливер снова рванулся вперед.

Земля была близко, а саженные буруны на камнях еще ближе. Не отрываясь, Косицын глядел поверх шляпы синдо на сопку, думая о своем… Жалко, мал ход. Развернет к берегу бортом, обязательно развернет. «Ну, держись!» — сказал он себе самому, навалясь на штурвал.

— Не надо, Иван, — крикнул синдо.

— Знаю! Отстань!

Шкипер подбежал к дверце, выбил весло. Из кубрика хлынули на палубу и загалдели японцы. «Кобе-Мару» несло прямо на сопку — темно-зеленую, курчавую, точно барашек.

Бросили якорь, но шхуну уже развернуло к берегу лагом и било днищем о камни. Через борт, ревя галькой, смывая людей, шла вода…

III

То был Птичий остров — невысокая груда песка и камней среди хмурой воды. Косицын понял это, едва солнце разогнало туман и за проливом встали пестрые горы материка.

С вершины сопки было видно все: берег, отороченный шумной волной, полоса гальки и водорослей, шесты с мокрым бельем, даже ракушки на дне перевернутой «Кобе-Мару». Широко и вольно дышало море, облизывая мертвую шхуну, а на пологих валах еще сверкали жирные пятна нефти и качались циновки.

Внизу дымился костер. Семь полуголых японцев сидели возле котла, по очереди поддевая лапшу, и косились на сопку.

Косицын снял все, кроме трусов и нагана. Здесь он чувствовал себя куда крепче, чем в море, хотя царапины на плече еще сильно саднили, а во рту было горько от соли. Все-таки земля. Горячая, твердая! Обдуваемый ветром, он спокойно поглядывал то на пленников, то на море.

Остров был свой, знакомый по прежним походам. Здесь иногда проводили стрельбы, рвали черемшу, собирали в бескозырки яйца чаек. Пусть шушукаются у котла, шхуна разбита, на шлюпке далеко не уйдешь.

Стойкий запах травы и теплый воздух, струившийся над камнями, вызывали сонливость. Надев еще сыроватый бушлат, Косицын решил обойти весь остров по берегу.

Плохая затея! Едва ноги его коснулись песка, как все мускулы заныли, ослабли, запросили пощады. Утомленный качкой, Косицын готов был растянуться у подножья сопки. Как? Лечь? Он наградил себя жестоким щипком и, с трудом вытаскивая ноги, направился дальше.

То был остров без ручьев, без деревьев, без тени, заросший жесткой, курчавой травой. И жили здесь только птицы. Черные жирные топорки отрывались от воды и, с трудом пролетев сотню метров, ныряли прямо в дыры, пробитые в склоне горы. Зато чайки носились высоко, покачиваясь на упругих крыльях, смело дрались в воздухе и только изредка опускались на самые высокие скалы.

Весь восточный берег был завален влажным мусором. Косицын разглядывал его с любопытством, по-крестьянски жалея неприкаянное морское добро. Были тут измятые ржавые бочки, стеклянные шары наплавов в веревочных сетках, бутыли, бамбук, обрывки сетей, циновки, багровые клешни крабов, водоросли с темными луковицами на конце каждой плети, куски весел, канаты, ветхие позвонки и ребра китов, пемза, доски с названиями кораблей и еще никого не спасшие пояса, шершавые звезды, медузы, тающие среди водорослей, точно куски позднего льда, истлевшая парусина чехлов, — все мертвое, влажное, покрытое кристаллами соли.

Выше этого кладбища белели просторные залежи сухого плавника. Это навело Косицына на мысль о костре, высоком, дымном сигнале-костре, который был бы виден с моря и ночью и днем. Но когда он подошел к японцам и потребовал перенести сучья с берега на гребень горы, никто не шелохнулся. Шкипер не захотел даже поделиться спичками.

— Скоси мо вакаримасен, — сказал он, смеясь.

Семь рыбаков с присвистом и чмоканьем глотали лапшу. Они успели снять со шхуны и припрятать под водорослями два мешка риса, ящик с лапшой и теперь иронически поглядывали на голодного краснофлотца.

— Не понимау, — перевел любезно синдо.

Косицын помрачнел. Он мог сидеть без воды, без хлеба, потому что это касалось лично его. Но спички… Костер должен гореть. И он спросил, сузив глаза, очень тихо:

— Опять р-разговорчики? Ну?!

Только тогда улыбки погасли, и шкипер кинул бойцу жестяной коробок.

Что делать с «рыбаками» дальше, Косицын не представлял. Он прожил всего двадцать два года, знал мотор, разбирался в компасе, но еще ни разу не попадал на остров вместе с японцами.

Впрочем, он задумался не надолго. В чистой форменке и бушлате, застегнутом на все пуговицы, он чувствовал себя единственным хозяином земли, на которой бесцеремонно расселились и чавкали подозрительные «рыбаки». Надо было с первого раза поставить японцев на место. Тем более что большая земля лежала всего в двух милях от острова.

Поставить… Но как? Он вспомнил неторопливую речь и манеру Колоскова выступать на собраниях (одна рука позади, другая за бортом кителя), приосанился и сурово сказал:

— Эй, старшой! Разъясните команде мою установку. Вы теперь на положении острова. Это во-первых… Земли тут немного, да вся наша, советская. Это во-вторых. Значит, и порядки будут такие же. Самовольно не отлучаться, озорства не устраивать, во всем соблюдать сознательность, ну и порядок. Ежели что — буду карать по всей строгости на правах коменданта… Вопросы будут?

— Будут, — сказал быстро синдо. — Вы комендант? Хорсо. Тогда распорядитесь кормиць нас продовольствием. Во-первых, рисовая кася, во-вторых, риба, в-третьих, компот. А?

Он торжествующе взглянул на Косицына, и вслед за ним, не переставая жевать, на краснофлотца уставилась вся команда.

Комендант долго думал, подбирая ответ.

— Рисовой каши не обещаю, — сказал он серьезно, — с рыбой придется обождать… А вот компот вам будет. Обязательно будет. В двойной порции!

…Плавник пришлось собирать самому. Девять раз Косицын спускался на берег и девять раз приносил на вершину сопки охапки вымытых морем, голых, как рога, сучьев.

Он тотчас разжег костер, но плавник был тонкий, сухой. Пламя быстро обгладывало ветки, почти не давая дыма. Тогда он принес с берега несколько охапок мокрых водорослей, и вскоре над островом заклубился бурый дым.

В каменной выемке на вершине горы Косицын нашел лужу с дождевой теплой водой, напился и даже вымыл чехол бескозырки. Затем он стал шарить в карманах, надеясь найти что-либо съедобное. Закуска оказалась жестковатая: перочинный нож… пуговица… ружейная гильза. Все это было облеплено клочками бумаги и липкой красновато-коричневой массой. Косицын вспомнил, что накануне положил в бушлат два ломтя хлеба с кетовой икрой (известно, что с полным трюмом легче выдержать качку).

Он извлек несколько пригоршней соленого месива и медленно съел, запивая водой из лужи. Поблизости от костра комендант отыскал гнезда чаек. В каждом из них лежало по три голубоватых теплых яйца. Он выпил десяток. Чайки носились вокруг, норовя клюнуть бескозырку Косицына.

После завтрака к нему вернулась сонливость. Солнце светило так ровно, так мягко, что веки смыкались сами собой. Комендант стал разглядывать горизонт. Но море, отдыхая после шторма, сияло голубизной, переливаясь, мерцало, ослепляя глаза. Тогда, чтобы не поддаться соблазну, он решил привести в порядок «командную точку». Очистив площадку от крупных камней, он уложил их полукруглым барьером, сделал что-то вроде скамьи и протоптал на восточном склоне дорожку к залежам плавника.

Вечером комендант спустился к японцам. На этот раз «рыбаки» были заняты странной игрой. Обступив бесстрастного шкипера, они поочередно тянули у него из кулака соломинки. Самая длинная досталась боцману. Увидев Косицына, он отошел в сторону и стал чистить щепочкой ногти.

— Мы выбрали повара, — пояснил шкипер любезно. — Этот человек сварит кашу сегодня.

Косицын оглядел жеребьевщиков. Крепкие парни стояли полукругом, бормотали и кланялись с подчеркнутым дружелюбием. Маленький радист даже козырнул коменданту. Боцман спохватился, отвел глаза и медленно растянул щучий рот.

Было ясно — готовят какую-то пакость. Какую — Косицын не мог догадаться. В раздумье он обошел лагерь японцев. Циновки, котел, бочка, резиновые сапоги, — все было как утром. Только шлюпка лежала значительно ближе к воде. Прибой? А к чему обмотано бечевой треснувшее весло? Комендант знал десятка два слов, но, вслушиваясь в легкое стрекотанье японцев, похожее на скороговорку, мог уловить только знакомое «со дэс». Уж не собрались ли?..

Подумав, он выдернул из песка оба весла, на которых сушилось белье, и пошел с ними в гору.

Повар забежал вперед и тревожно спросил:

— Эй, Иван, зачем брал?

— Укоротить надо. Велика больно ложка, — ответил строго Косицын.

IV

Наступила ночь, просторная, звездная. Костер на вершине сопки стал гаснуть, и шкипер отдал приказ выступать.

Как удалось выяснить позже, «рыбаки» утаили при обыске два ножа и плоский штык, который боцман умудрился спрятать в брюхе трески. Сначала было решено оружие в ход не пускать, ждать полицейскую шхуну, принявшую вчера сигналы «Кобе-Мару». Потом двое «рыбаков» (больше тузик не брал) взялись добраться до ближайшего острова Курильской гряды и вызвать подмогу. Но весла были на сопке у коменданта. Оставалось ждать, когда на помощь оружию придет сон.

И сон пришел. Было видно, как бледнеет, никнет в траву голодный огонь. Вскоре перестал шевелиться и комендант.

Чтобы не шуметь, японцы оставили на песке гэта и резиновые сапоги. Верные постоянной тактике охвата, они разбились на две группы и осторожно поднялись на сопку. Боцман, вытянувший накануне длинную соломинку, должен был кинуться первым.

Костер погас. Комендант спал. На фоне звездного неба чернела сутулая спина коменданта. Бескозырка съехала на нос, и голова клонилась к коленям.

Боцман кинулся к спящему и, торопясь, ударил в спину ножом. Раз! Два!

Он опрокинул Косицына на траву, а набежавшие из темноты «рыбаки» стали в ярости топтать коменданта.

Шкипер опомнился первым.

— Са-а, — крикнул он.

Вслед за ним вскочили другие.

И тогда «рыбаки» услышали знакомый, сипловатый голос Косицына.

— Ну чего, а-а? — спросил он неторопливо. — Убили сонного… Рады?

Он вышел из-за куста и, сорвав бушлат с чучела, кинул болванку на угли. Вспыхнул ком водорослей, и разом стали видны невеселые лица японцев.

— Дай сюда нож, — сказал Косицын убийце, — Тоже, кашевар навязался.

Он хотел сказать еще что-нибудь похлестче про самурайскую подлость, но сразу не мог подобрать нужное слово, а когда подобрал, — по склону, вслед за японцами, уже сыпались камни.

…Всю ночь Косицын провел в мокрой траве, изредка поднимаясь, чтобы подбросить в огонь плавник.

К утру он обтерся до пояса ледяной водой и снова принялся за работу. У него хватило сил запастись хворостом, вымыть тельняшку и даже почистить кусочком пемзы пряжку и потемневшие пуговицы. Он был комендантом, хозяином Птичьего острова, и каждый раз, проходя мимо молчаливой, враждебной кучки японцев, с усилием поднимал веки и старался ставить ногу твердо на каблук.

А песок был ласков, горяч. Сухие, пружинистые водоросли цеплялись за ноги, звали лечь. И так настойчив был этот призыв, что Косицын стал обходить стороной опасное место, выбирая нарочно большие неровные камни.

В обед он снова отправился за яйцами. На этот раз все гнезда были пусты. Зато на песке возле рыбаков лежала целая груда яиц.

Такое нахальство возмутило Косицына. Он направился к соседям с твердым намерением устроить дележку. Но едва поравнялся с циновками, как два «рыбака» прыгнули прямо в кучу яиц. Охваченные мстительной радостью, они принялись отплясывать нелепый воинственный танец среди скорлупы.

Отогнать? Пугнуть для порядка? Как ни голоден был комендант, он не хотел пускать в ход наган.

Косицын просто не заметил двух плясунов. Он развернул плечи и прошел мимо неторопливой походкой только что пообедавшего человека.

Вероятно, хитрость голодного человека была очень заметна, потому что синдо усмехнулся. Это рассердило Косицына. Он замедлил шаг и сказал шкиперу по-хозяйски увесисто:

— Повар ваш по чужим кастрюлям горазд… Боюсь, свинцовым горохом подавится.

…Голод снова привел его на птичий базар. Скинув бушлат, Косицын стал шарить в норах, выбитых птицами в песчаном откосе. У топорков были железные клювы. Они защищались отчаянно. Косицын свернул головы двум топоркам и зажарил птиц на углях. Темное мясо корчилось и пахло рыбой.

Что было дальше, он помнил плохо. С раскрытыми глазами Косицын сидел у костра. Он ничего не видел, кроме огня и японцев, шевелившихся на песке. Скалы плыли, двоились, волны почему-то набегали на траву, солнце гудело, точно большая паяльная лампа. Чайки монотонно кричали — зря… зря…

V

Был славный штилевой вечер, когда Косицын спустился с горы и сел напротив японцев. Утомленный непрерывной тревогой, комендант хотел смотреть врагам прямо в глаза.

— Ложись спать, аната, — сказал он устало. — Ложись спать, слышишь…

Странное дело, никто из рыбаков не пытался возражать коменданту, точно вся команда молчаливо признала сопротивление бесполезным. Спать — так спать!

Солнце погрузилось в тихую светлую воду. Утка спрятала голову под крыло. Дым над островом стоял на тонкой ноге, упираясь кроной в зеленое небо. В тишине было слышно, как гулькают волны, выбегая на отлогий песок.

Семь рыбаков ложились на циновки, потягиваясь, вкусно зевая. Стоило одному из них открыть рот, как зевота, обежав всю команду, поражала Косицына. Вскоре это было замечено, и японцы принялись откровенно поддразнивать коменданта. То один, то другой кривил спазмом рот, изображая крайнюю степень усталости. Со всех сторон неслись глубокие блаженные вздохи, похрустывание расправляемых связок, чмоканье, кряхтенье, сонное бормотанье — темная музыка сна, способная свалить даже свежего человека.

Чтобы стряхнуть дремоту, Косицын спустился к берегу и, став на колени, погрузил лицо в темную воду.

Стало немного легче. Он смочил бескозырку и нахлобучил на голову. Только бы просидеть до утра, а там… должен же «Смелый» заметить огонь.

Он снова вернулся к японцам. Кажется, они теперь спали по-настоящему, без нарочитого храпа и вздохов. Косицын еще раз пересчитал «рыбаков». Семь японцев лежали полукругом — головами к сопке, ногами к костру. Огонь и тот задремал, — угли уже подернуло сединой.

Холодная вода стекала с лент бескозырки за шиворот. Комендант даже не пошевелился. Пусть, так лучше. Рука от щипков онемела, а капли все-таки гнали сон.

Вскрикнула птица. Повис, нудно заныл над ухом комар. Ниже, ниже… Звенит, переливается, тянет… Скорей бы рассвет, птичий базар. На ветру как-то меньше слипаются веки — он отмахнулся от комара. Медлит, сверлит… Хоть бы ужалил… Нудьга! Не комар — провод в степи… Откуда степь? Ерунда… Ветер? Нет, песня… Странная песня.

Он смотрел на угли, стараясь понять, человек то поет или просто гудит усталая голова. А сквозь сонный плеск моря заметно пробивалась песенка — грустная и простая.

Он вскочил, отошел в сторону. Песня догнала его, пошла рядом, обняла за шею прозрачной рукой.

Гнет, качает, баюкает… Что за черт! Кружатся звезды, качается берег, точно палуба. А быть может, почудилось?

Зябко стало коменданту. Он пошел быстрее, почти побежал. Песня смолкла, отстала…

Из темноты навстречу взметнулась скала. С разбега привалился он к мокрому камню. Кровь сильно толкала в царапину на плече. Промыть бы соленой водой… Завтра лекпом наложит повязку по форме…

Снова Косицын почувствовал вкрадчивое прикосновение песни. Она выползла откуда-то из темноты, из сырых водорослей, из камней, обняла и закрыла ладонью глаза.

Опускаясь на корточки, он твердил сквозь зубы себе самому:

— Я не хочу спать… Я не хочу спать… Не хочу.

Но песня была сильнее. Плавно пригнула она к коленям горячую голову. Спать! Спать! Все равно.

Он выпрямился, — глянул с отчаянием в темноту. Коменданту почудилось, что на камне, напротив скалы, сидит шкипер. Руки синдо — локтями в колени, подбородок — в ладони. Лицо неподвижно, а под ресницами настороженно тлеют глаза. Вот оно что — песня сочится сквозь зубы.

И вдруг комендант понял: вяжут сонного! Еще минута — и песня шаг за шагом уведет его в темноту… Сволочи! Как быка!

Он рванулся, крикнул что было сил:

— Врешь! Не выйдет… Молчи!

И песня оборвалась. Стал слышен ленивый плеск моря.

— Хорсо, — сказал шкипер. — Я буду не петь. Он оплел руками колени и добавил, мечтательно сузив глаза: — Извинице… я думал делать приятность. Сибираки любят красивые песни.

— Не сибиряк я… Молчи.

— Извинице, а кто? Наверно, волжаник? Волжанские песни тоже довольно приятны.

Косицын, пошатываясь, отошел от опасного места. Теперь он хоть видел в лицо врага. Темный страх, вызванный песней, сменился привычным ожесточением усталого и голодного человека.

— Спрашивать буду я, — сказал мрачно Косицын. — Не в своем болоте расквакались.

Они помолчали.

— Да… Ах, так, — сказал шкипер отрывисто. — Хорсо. Вы знаете правило: смеется, кто сильный?

— Вот я и смеюсь.

— Кто вы? Командир? — Нет. Хозяин? — Нет. Просто солдат. Мы все одинаково Робинзоны.

— А я полагаю, Робинзонов тут нет, — сказал в раздумье Косицын, — одни жулики, а я при вас комендант. Понятно?

Он с трудом отошел от синдо, обернулся и горько добавил:

— Волжские песни не пойте. Боюсь… рыбы подохнут.

VI

Дружный крик японцев вывел коменданта из дремы. Возбужденные «рыбаки» толпились на песке возле самой воды, громко приветствуя белую шхуну. Радист, оравший громче других, сорвал желтую куртку и размахивал над головой, хотя на шхуне и без того заметили группу — до корабля было не больше десяти кабельтовых.

Шхуна шла прямо к острову, и японцы наперебой объясняли Косицыну невеселую картину близкой расправы. Больше всех старался боцман, самолюбие которого было сильно уязвлено комендантом. Встав на цыпочки, он обвел рукой вокруг коротенькой шеи и высунул язык — «что, дождался пенькового галстука?». Шкипер тут же любезно пояснил:

— Это нас… Это императорски корабр. Скоро вы можете совсем отдыхац, господин… комендант.

— Вижу, — сказал Косицын невесело.

Он молча вынул наган и, заглянув в барабан, заметил в тревожном раздумье:

— Семь на семь… как раз.

С этими словами он еще раз взглянул на корабль и отвернулся от моря.

Комендант не нуждался в бинокле. То была знаменитая «Кайри-Мару», голубовато-белая, очень длинная шхуна с надстройками на самой корме, что делало ее похожей на рефрижератор. Официально она принадлежала министерству земли и леса, но выполняла различные деликатные поручения, оценить которые можно только с помощью уголовного кодекса. Стоило задержать в наших водах краболова или парочку хищных шхун, как на почтительном расстоянии от катера появлялась «Кайри-Мару» и затевала длинный разговор, полный намеков и прозрачных угроз. Не раз мы встречали ее по соседству с гидропортом, новыми верфями или возле лежбищ морского бобра, и Сачков, сердясь, обещал отдать один глаз, чтобы увидеть другим «бычка на веревочке». Он горячился напрасно. Оба глаза нашего моториста были в полной сохранности, а нахальная «Кайри-Мару» третий год бродила вдоль побережья Камчатки, перемигиваясь по ночам с заводами арендаторов.

Все было кончено. Косицын повернулся и пошел вдоль берега, стараясь определить место, к которому подойдет шлюпка с десантом.

На что он надеялся, трудно сказать. Да и сам он не мог ответить на этот вопрос. Тяжелая кобура с дружеской неловкостью похлопывала его по бедру, точно желая в последний раз ободрить бойца.

Следом за Косицыным шли «рыбаки». Им надоело ждать, когда комендант свалится сам. А вид «Кайри-Мару» и шипение шкипера подогревали решимость покончить с Косицыным прежде, чем шхуна выбросит на берег десант.

Если бы на месте коменданта был Сачков или Гуторов, развязка наступила бы гораздо скорее: трудно сохранить патроны (и свою голову), когда палец так и тянется к спусковому крючку. Но Косицын был слишком нетороплив, чтобы ускорить события.

Он прибавил шаг, но и «рыбаки» зашагали напористей. Упрямые, легкие на ногу, они не произносили ни слова. Был слышен только быстрый скрип гальки да крики чаек, провожавших людей.

В молчании пересекли они ломкий плавниковый навал, перелезли через грядку камней и, спустившись вслед за Косицыным к морю, пошли по мокрой, твердой кромке песка.

Он обернулся и устало сказал:

— Эй, аната! Мне провожатых не надо.

Шкипер со свистом вобрал воздух, ответил учтиво!

— Прощальная прогулка, господин комендант!

Они пошли дальше. Это была странная прогулка. Впереди рослый, чуть сутулый краснофлотец, с угрюмым и сонным лицом, за ним семь нахрапистых, обозленных «рыбаков» в костюмах из синей дабы и пестрых фуфайках. Когда шел комендант — шли «рыбаки», когда комендант останавливался — делали стойку японцы.

Так они обогнули остров и вышли на северо-западный берег — единственно удобное для высадки место. Маленькая бухта, которую пограничники окрестили впоследствии бухтой Косицына, изгибается здесь в виде подковы с высоко поднятыми краями, которые отлично защищают воду от ветра.

Тут Косицын заметил впереди себя две длинные тени. Радист и боцман, забежав вперед, стали на пути коменданта. Остальные зашли с левого фланга, и все вместе образовали мешок, открытый в сторону моря.

Шкипер крикнул что-то по-своему, коротко. И на этот раз Косицын сразу понял: смерть будет трудной. В руках радиста был гаечный ключ, боцман размахивал румпелем, остальные держали наготове сучья и голыши.

Японцы наступали полукругом. Позади них, на голой вершине, еще шевелился огонь. Дым стоял точно дерево с толстым стволом, и его широкая крона бросала тень на песок.

Стрелять на близкой дистанции было неловко. Комендант попятился в воду и поднял наган. Странное дело — Косицын почувствовал облегчение. Настороженность, тревога, не покидавшие его трое суток, исчезли. Пропала даже сонливость…

Он стоял твердо, видел ясно: злость и страх боролись в японцах. Боцман шел сбычившись, глядя в воду. Шкипер закрыл глаза. Радист двигался боком. Все они трусили, потому что право выбора принадлежало коменданту. До первого выстрела он был сильней каждого, сильней всех… и все-таки они двигались…

Семь на семь. Ну, что ж!

— Чего жмешься! — крикнул он боцману. — Гляди прямо. Гляди на меня!

Он стал тверже на скользких камнях и выстрелил в крайнего. Боцман упал. Остальные рванулись вперед. Два голыша разом ударили коменданта в локоть и в грудь, сбив верный прицел.

— А ну! Кто еще?

Целясь в синдо, он ждал удара, прыжка. Но «рыбаки» неожиданно замерли. Один шкипер, серый от злости и страха, весь сжавшись, зажмурившись, еще подвигался вперед.

В море выла сирена.

Вытянув шеи, «рыбаки» смотрели через голову коменданта на шхуну, и лица их скучнели с каждой секундой. Кто-то швырнул в воду камень. «Са-а», — сказал оторопело радист. Синдо осторожно открыл один глаз, зашипел и разжал кулаки.

Косицын не мог обернуться: «рыбаки» были в двух шагах от него. Он смотрел на японцев, силясь угадать, что случилось на шхуне, и понял только одно: терять время нечего.

Он поправил бескозырку, опустил наган и пошел из воды на противника.

Радист попятился первым, за ним остальные. «Рыбаки» отходили от моря все быстрей и быстрей. Потом побежали.

На берегу комендант обернулся. «Кайри-Мару» шла под конвоем пограничного катера, закрытого прежде высоким бортом, — теперь шхуна медленно разворачивалась, открывая маленький серый катер, и зеленый флаг, и краснофлотцев, уже прыгавших в шлюпку.

…Выскочив на берег, мы кинулись навстречу Косицыну. Но комендант, как всегда, не спешил. Он хотел встретить нас по всей форме на правах хозяина Птичьего острова.

Мы видели, как он растопырил руки, приглашая японцев построиться, как переставил маленького шкипера на левый фланг и велел подобрать животы. После этого Косицын отошел на три шага, критически осмотрел «рыбаков» и, скомандовав «смирно», направился к шлюпке.

Застегнув бушлат на все пуговицы, он степенно шел нам навстречу — отощавший, заросший медной щетиной.

Глаза коменданта были закрыты. Он спал на ходу.

Ноябрь 1938 г.

 

Осечка

Не верьте морским поговоркам. Из всех закатов, какие я помню, это был самый ясный, самый тихий, самый красный закат.

Всегда прикрытые дымкой хребты были на этот раз обнажены, очерчены резко и сильно. Прозрачный воздух открыл глазу дальние сопки с их гранеными вершинами и темными зарослями кедровника у подножий.

В тот вечер «Смелый» получил приказ доставить на Командорские острова жену начальника морского поста, а заодно два ящика лимонов и щипцы для клеймения котиков. Затем, как это всегда бывает, нашлись новые поручения. Нам передали зимнюю почту, сто связок лука, подвесной мотор, два патефона, икру, листовое железо, затем предложили взять глобус, корзину с цыплятами, олифу, коньяк, патроны к винчестеру, а в последнюю минуту вкатили по сходням шесть бочек кислой капусты.

Мы грузились всю ночь и легли спать в четвертом часу, когда на той стороне бухты Авачинской губы уже ясно обозначился белый конус Вилючинской сопки.

На рассвете стало свежеть, ванты загудели от ветра, и море подернуло зябкой дрожью.

Мы отдали швартовы, но дальше ворот Авачинской губы уйти не смогли. Море было злое, ярко-синее, и белые гребни дымились от ветра, крепчавшего с каждой минутой.

Славный денек! Солнце, снежные горы, пыльные смерчи на улицах, рывки тугой парусины, девчонки, сжимающие юбки коленями, в то время как ветер расплетает им косы, свист, стон деревьев, громыханье железа и ставен, чья-то рубаха, птицей взлетевшая в синюю вышину, и надо всем — нестерпимо яркое, холодное солнце.

К полудню в Петропавловской бухте стало тесно от кораблей. Пароходы возвращались в порт точно из боя, — с выбитыми иллюминаторами, погнутыми трубами, сорванными надстройками и фальшбортами. Хлебнув вдоволь страха и холодной воды, они жались к пристани так, что трещали бревна, а те, что не могли найти места в ковше возле города, стояли по ту сторону сигнального мыса, накренясь на подветренный борт, и держались за дно обоими якорями.

Вечером на улицах Петропавловска фуражек с крабами и кителей с золотыми нашивками было вдвое больше, чем кепок и пиджаков. Шквал оборвал провода, в ресторане на всех столиках горели свечи, и загулявшие кочегары пили за тех, кто вернулся счастливо, и за тех, кто уже никогда не вернется: всем было известно, что шхуна «Сибирь» погибла утром со всей командой и грузом весенней сельди.

За пять суток ни один катер не вышел за ворота Авачинской бухты. Мы перебрались на берег и, пока шторм держал нас в осаде, принялись приводить свое хозяйство в порядок. Нужно было сменить дубовые решетки, высушить и залатать парусину, подновить шаровой краской потускневшие в походах борта.

Кроме того, у каждого из нас нашлись личные береговые дела. Боцман и я готовились уйти за гуранами в сопки, кок — писать под копирку письма на материк. Сачков снова извлек на свет штаны Пифагора, а Колосков, шестой месяц изучавший японский язык, погрузился в дебри учтивых частиц и глаголов.

Каждое утро он садился за стол и, положив на учебник ладони, твердил вслух, как школяр:

— Каша — мама, берег — кайган, кожа — кава, собака — ину, ка-ки-ку-кэ-ко… На-ни-ну-нэ-но… Га-ги-гу-гэ-го!

Колосков был упрям и клялся, что заговорит по-японски до первого снега. Больше того, он убедил боцмана и меня заниматься ежедневно по часу перед отбоем.

— Ка-ки-ку-кэ-ко! — говорил он, стуча мелком по доске. — Олещук, не зевайте! Вся штука в учтивых приставках. Мерзавец будет почтенный мерзавец… Шпион — господин почтенный шпион…

Он вкладывал в уроки всю душу, но ни боцман, ни я не могли уяснить, почему «простудиться» означает «надуться ветром», а «сесть» — «повесить почтенную поясницу».

Я сам встречал фразы длиной метров по сто и такие закрученные, что без компаса просто выбраться невозможно. По-русски, например, сказать очень легко: «Я старше брата на два года», а по-японски это будет звучать так: «Что касается меня, то, опираясь на своего почтенного брата, я две штуки вверх».

Сначала дело не клеилось: легче нажать спусковой крючок, чем приставить к слову «бандит» частицу «почтенный». Но мы были терпеливы и уже к пятому уроку вместо понятного на всех языках: «Стоп! Открою огонь!» — могли сказать нараспев, по-токийски гундося: «О почтенный нарушитель! Что касается вас, то, опираясь на господин пулемет, прошу остановиться или принять почтенную пулю».

Мы не жалели учтивых частиц и вставляли их после каждого слова, потому что вежливость в разговоре никогда не вредит… Нам с боцманом трудно судить об успехах, однако Колосков всерьез уверял: если говорить скороговоркой и держаться не ближе двух миль, наш язык вполне сойдет за японский.

…Шестой урок не состоялся. Ветер упал так внезапно, точно у Курильских островов закрыли вьюшкой трубу. Сразу выпрямились деревья, закричали скворцы, высоко вскинулся дым, и корабли один за другим стали выходить из Авачинской бухты навстречу все еще крупной волне.

…Через два часа мы уже подходили к мысу Шипунскому — черной каменистой гряде, отороченной высокими бурунами. Когда-то здесь спускалось в море несколько горных отрогов, но ветер и волны разрушили камень; теперь по обе стороны мыса торчат только острые плавники, точно на мель села с разбегу стая косаток.

В свежую погоду у Шипу некого мыса ходить скучно: всюду толчея, плеск, взрывы, шипенье воды. То справа, то слева по носу открываются жернова, готовые размолоть в щепы любую посудину — от катера до линкора. В таких случаях не успеешь крикнуть «полундра», как сам катер бросается в сторону.

Зато в штилевую погоду более интересное место трудно найти. Здесь, между камнями, видишь, как море дышит, тихо перекладывая рыжие борозды на камнях, Я знаю грот, выбитый морем в толще базальта, низкий и темный, куда с трудом войдет тузик. Солнце, прорвавшись сквозь трещину купола, входит в воду зеленым столбом до самого дна. Вода вокруг кажется черной и мертвой, но стоит, не шевелясь, посидеть минут пять, как начинаешь кое-что различать.

Киль лодки висит над тайгой… Есть тут широкие волнистые плети морской капусты, пушистые ветви, похожие на рога изюбра весной, огненные нити, нежные, бледно-зеленые шары — точная копия омелы, дубовые листья, тонкие плети с луковицами величиной с кулак, есть кусты, похожие на жимолость, терн, ольшаник, даже на сосну с разбухшими желтыми иглами. Есть пади и тропы, усеянные песком и камнями, по которым крадучись движутся обитатели океанской тайги.

Шипунский мыс — заповедное место. Здесь, на обкатанных морем камнях, живут две-три тысячи сивучей — остатки огромного стада морских львов, населявших когда-то побережье Камчатки. Вот уже шесть лет, как охота на сивучей запрещена, но звери никак не могут забыть об опасности и встречают людей испуганным ревом.

…Море было голубое, маслянисто-спокойное, когда мы на малых оборотах подошли к одному из камней-островков.

В десяти метрах от нас на вершине замшелой глыбы спал сивуч — судя по величине, вожак всего стада. Он был так стар, что шкура приняла цвет сухих водорослей — рыжевато-седой. Сквозь редкую шерсть виднелись складки могучего, жирного тела.

Старый сивуч лежал на боку, закрыв морду огромным ластом. Закапанные чайками бока его мерно вздымались. Мы подошли так близко, что видели восковой, светлый шрам на плече и открытые ветру широкие ноздри и черные иглы усов.

Вода долетала до вершины камня, где лежал старый сивуч. Брызги ложились на шкуру; вокруг зверя, шипя, бежали ручьи. Он спал на голом камне, слишком уверенный в своей силе, чтобы быть осторожным, и одеялом ему служила легкая мгла.

Возле старика лежали два вахтенных сивуча — молодые и гибкие, точно смазанные маслом от ластов до кончиков носа. Они тоже спали, сунув морды друг другу под мышки. Над ними орали чайки, вода, попадая в расщелины, взрывалась с пушечным гулом, а сивучи даже не шевелились. Можно было подойти и взять их голыми руками, сонных, обсохших на ветру.

Разбудила их не морская канонада, а непривычный уху тихий рокот мотора. Оба они проснулись разом и, подскакивая на упругих ластах, кинулись к вожаку. Они взвыли старику прямо в уши. И надо было видеть, какой оплеухой наградил старый сивуч ротозея-вахтенного.

Он поднялся над скалой, ворочая шеей, раздраженный, испуганный, но в то же время полный достоинства, — то был настоящий хозяин Шипунского мыса, великан с морщинистой грудью, толстой шеей и старческими глазами навыкате.

Переступая с ласта на ласт, разинув пасть, он взвыл на весь океан от гнева и страха. Кошачья круглая голова, жесткие усы и длинная грива делали его похожим на льва.

У старика была октава громового оттенка. И — странное дело — голос его не прерывался, не слабел, а наоборот, крепчал с каждой секундой. Вероятно, то было эхо, но мне показалось, что вслед за сивучом начинают звучать скалы, темная вода, туман, закрывающий берег, — точно сами камни поднимают против пришельцев свой угрюмый голос.

Такие концерты слышишь в жизни не часто. Трубач стоял над нами, вскинув голову, и ревел, ревел, ревел так, точно надеялся одним рычаньем разрушить наш катер.

Я так заслушался, что едва не поставил «Смелого» лагом к волне. Скалы зашевелились. Массивные темные глыбы срывались с вершин и беззвучно, почти без брызг, падали в море. То, что издали мы принимали за камни, оказалось сивучами. Сильно работая ластами, они сновали под водой во всех направлениях, иногда проходя даже под килем. Самые отважные из них обгоняли катер и, высунув длинные гибкие шеи, увенчанные кошачьими головами, смело разглядывали бойцов, стоявших на палубе.

— Вот это школа! — сказал кок восхищенно. — Ласточкой, без трамплина.

Он сбегал в кубрик и, вытащив «томп», стал прилаживать к треножнику камеру. Но было уже поздно. Шипунский мыс вместе с полосой бурунов и лохматыми островками отодвинулся в сторону, сивучиные головы превратились в черные вешки, чуть заметные среди полуденных бликов, и только густое дрожание гитарной струны — затихающий рев морских львов — напоминало нам о недавнем зверином аврале.

Рейс был спокойный. Без приключений, среди полного штиля мы дошли до острова Медного и, передав на берег пассажирку и груз, в тот же день повернули обратно.

На этот раз все побережье к югу от залива Кроноцкого было закрыто туманом. Он медленно сползал в море через черные проходы и, сливаясь с морем, образовывал сплошную завесу от трех до пяти миль шириной, над которой поднимались характерные черно-белые сопки восточного побережья.

В пять утра, двигаясь вдоль кромки тумана, «Смелый» снова поравнялся с мысом Шипунским. И тут мы услышали тугой, очень гулкий удар, умноженный эхом.

— Вероятно, скала оборвалась, — сказал Колосков, — они тут всегда обрываются.

Он перевел телеграф на «тихий», буруны за кормой погасли, и Сачков сразу высунулся из машинного люка.

— Плохой бензин, товарищ командир, — объяснил он поспешно, — оттого и дымит.

— Тише, тише, — сказал Колосков. — Я не о том.

Гулкий пушечный выстрел встряхнул воздух. Эхо медленно скатилось по каменным ступеням, и снова в море стало тихо.

— Я думаю, китобоец, — заметил Сачков.

Нет. Это на берегу, — сказал я. — Это охотники бьют гуранов.

— Из пушки?

— Из винчестера. В горах всегда громко.

Мы стояли возле самой кромки тумана и говорили вполголоса. Было очень тихо. Колосков приказал заглушить мотор, и под килем плескалась смирная и бесцветная вода.

— В туман не охотятся, — заметил боцман.

— Да, но в горах нет тумана.

— Просто рвут камни, — сказал из кают-компании кок.

И снова горы ответили на одинокий пушечный выстрел раскатистым и беспорядочным залпом. Судя по силе и скорости эха, берег был недалек.

— Ясно, пушка, — сказал упрямый Сачков.

— Ерунда! Винчестер, и не дальше полумили.

Мы посмотрели на командира, но Колосков сделал вид, что не слышит, о чем идет речь. Надвинув козырек на нос, он прохаживался по палубе маленькими, цепкими шагами, с таким равнодушным видом, точно выстрелы интересовали его не больше, чем прибой, и только время от времени останавливался, чтобы прислушаться.

Наконец он спросил:

— Боцман! Сколько справа по носу?

— Двадцать семь футов, — сказал быстро Гуторов.

— Спускайте шлюпку… Тихо спускайте. Пойдете на выстрелы… Если шхуна, подниметесь на борт… Курс на ост — шестьдесят градусов. Сигналы сиреной.

— Есть сиреной, — сказал боцман и стал разворачивать в море шлюпбалки.

Кроме Гуторова, в шлюпку спустились двое гребцов, Косицын и я. На всякий случай мы взяли с собой пулемет Дегтярева и ручную сирену.

К тому времени, как мы отчалили, туман подошел еще ближе и стоял от нас на расстоянии полусотни хороших гребков сплошной низкой глыбой.

— Весла на воду! — сказал Гуторов шепотом. — Тише на воду… Пойдем «на цыпочках».

Мы вошли в туман и стали медленно подниматься вдоль берега, к северу, лавируя меж бесчисленных рифов, едва прикрытых водой. Был полный прилив, только самые крупные скалы чернели в тумане. Вся мелочь, зубастая, мохнатая, обсыхающая во время отлива, скрывалась теперь под водой. Мы двигались без футштока, осторожно пересекая рыжие пятна, слушая шорох водорослей под килем. С левого борта тянуло сильным и горьким запахом берега, и, все время чередуя удары с шипеньем, грохотал прибой. Шлюпка шла «на цыпочках», совсем тихо, если не считать плеска воды и скрипа кожи в уключине. Косицын положил под весло нитяную обтирку, и стало тихо, как в погребе. Туман, светлея с каждой минутой, полз на берег наперерез нашей шлюпке, и все мы надеялись, что скоро увидим солнце и странных артиллеристов, гуляющих у Шипунского мыса.

Да, это была пушка, наверняка! Мягкие, басистые, очень сильные удары следовали с неправильными и долгими интервалами.

Мы шли зигзагами, меняя курс после каждого выстрела, так как эхо откликалось сразу на две стороны и с одинаковой силой.

Потом пушка умолкла. Мы продолжали двигаться на норд-вест, осторожно макая весла в белесую воду. Гуторов сидел на руле, приложив к уху ладонь. Туман шел волнами, то светлея, то сгущаясь до сумерек, — тогда по знаку рулевого гребцы сушили весла, и все слушали шум прибоя и звонкое гульканье воды под килем.

Прошло минут десять — пятнадцать, и вдруг Косицын, сидевший на носу шлюпки, сказал страшным шепотом:

— Звонят. Либо церква, либо корабль…

— Просто рында, — сказал боцман.

Все мы услышали далекое дребезжанье корабельного колокола. И это был посторонний корабль, потому что рында на «Смелом» звенит светло и тонко.

— Олещук, на нос! — скомандовал Гуторов.

Я сел на переднюю банку, поставив сошки пулемета на борта. Море было спокойно, и дуло почти не шевелилось.

Гребцы стали разворачивать шлюпку на звук, и в этот момент из тумана, справа по носу, немного мористее нас, раздалось протяжное:

— Ано нэ-э-э… О-о-о…

Человек был ближе, чем колокол, и Гуторов решительно повернул шлюпку на голос. Звук перенесся влево. Отвечая кораблю, кто-то, отделенный от нас белой стеной, продолжал монотонно кричать:

— Ано нэ-э-э… О-о-о…

Мы сделали сотню гребков, и вдруг метрах в двадцати от нас желтое пламя с грохотом вырвалось из тумана.

— Ходу! — сказал Гуторов, привстав. — А ну, не частить…

…То была кавасаки — грубо сколоченная моторная лодка с острым клинообразным носом и низкой надстройкой на корме. Двое рыбаков в вельветовых куртках и фетровых шляпах осторожно выбирали с кормы туго натянутый трос, а третий, стоя к нам вполоборота, держал наизготовку странное ружье с толстым коротким стволом, издали похожее на старый пулемет Шоша. Из дула торчала массивная красная стрела, соединенная с тонким канатом.

Услышав плеск шлюпки, стрелок обернулся и, должно быть со страху, нажал на крючок…

Горячий воздух и свет ударили мне в лицо. Я почувствовал резкую боль в щеке и едва не ответил очередью по стрелку, но Гуторов быстро сказал:

— Отставить. Эй, аната… Брось!

Стрела расщепила борт и ушла в воду, увлекая за собою канат. Японец, красивый толстогубый мальчишка, повязанный по-бабьи платком, стоял неподвижно, и из опущенного ствола странного ружья еще тек дым. У ног стрелка вертелась небольшая железная катушка; канат убегал в щель между бортом кавасаки и шлюпкой.

Двое других японцев молча подняли руки. То были зверобои с Хоккайдо, нахальные и, должно быть, тертые парни, потому что один из них гаркнул во всю глотку:

— Коннитива! Эй, здравствуй, гепеу!

— Тише, тише, — сказал боцман. — Так где ваша шхуна?

— Не понимау, — ответили хором японцы.

— Аната, коно фуне-ва доко-кара китта но десна? — спросил Гуторов.

— Вакаримасен.

После этого все трое перестали понимать Гуторова и на все вопросы отвечали односложным «иэ». Стрелок вскоре опомнился и потянулся к свистку, висевшему у пояса на цепочке, но Широких закрыл ему рот ладонью и сказал насколько мог убедительней:

— Твоя мало-мало свисти… Моя мало-мало стреляй. Хорошо?

На всякий случай мы сделали кляпы из полотенец и, связав охотников, уложили их на палубе лицами вниз. Корабельный колокол продолжал тявкать в тумане, а всякий крик мог спугнуть судно, пославшее к берегу кавасаки.

Мы отобрали метров двести манильского троса и два широкоствольных гарпунных ружья, выстрелы которых мы принимали за пушечные. Короткие, очень массивные, они заряжались с дула коваными железными стрелами, соединенными посредством ползунка с крепким и тонким канатом. Охота с такими ружьями очень несложна. Подойдя к сивучам метров на двадцать — двадцать пять, зверобои открывали огонь, а затем с помощью веревочной петли и лебедки вытаскивали тушу на палубу. Возле носового люка лежало восемь молоденьких черновато-коричневых сивучей, а с кормы отвесно уходил в воду не выбранный после выстрела канат. Очевидно, гарпуны употреблялись не первый раз, потому что красный фабричный лак облез, а на раскрылках, которые сминаются при ударе, виднелись следы кузнечной правки.

Гуторов приказал выбрать конец. Канат пошел плавно, но так туго, что затрещали волокна. Лебедка намотала на барабан метров сорок гарпунного каната, и вскоре мы увидели, как, оторвавшись от дна, медленно поднимается огромная глыба, заросшая водорослями.

— Хозяин! Ах, черт! — сказал шепотом Широких.

Мы подтянули убитого сивуча к борту. Там, где шея переходит в грудь, торчал конец ружейного гарпуна. «Хозяин» лежал в зеленой тине, открыв пасть, и вода обмывала ему желтые клыки, ребристую лиловую глотку и выпуклые злые глаза под стариковскими бровями.

А на боках и спине зверя, точно водоросли, шевелились густые рыжие волосы. Он был очень красив даже мертвый.

Рында продолжала тихонько звякать в тумане. Мы вытащили мертвого сивуча, завели мотор кавасаки и пошли прямо на звук, ведя за собой опустевшую шлюпку.

Между тем утренний бриз нажимал с моря все сильней и сильней, отгоняя туман в сопки. Над нами появились голубые просветы, и боцман, опасаясь, что захват кавасаки будет обнаружен раньше, чем нужно, приказал прибавить ход.

Мы шли прямо на колокол и вскоре стали различать сквозь гудение меди глуховатый стук мотора, включенного нахолостую. У Гуторова был отличный слух. Он прислушался и твердо сказал:

— «Фербенкс». Сил девяносто.

Очевидно, на шхуне услышали шум кавасаки, потому что колокол умолк, и кто-то окликнул нас (впрочем, без всякой тревоги):

— Дарэ дэс ка?

— Тише… тише, — сказал Гуторов.

Мы продолжали идти полным ходом.

— Дарэ дэс ка?!

Широких взял отпорный крюк и перешел на нос, чтобы зацепиться за шхуну. Остальные стояли наготове вдоль борта.

Пауза была так длинна, что на шхуне забеспокоились. Кто-то тревожно и быстро спросил:

— Ано нэ! Акита?!

Молчать дальше было нельзя. Мы услышали незнакомые слова команды и топот босых ног.

— Ну, смотрите, что будет, — сказал шепотом Гуторов.

Он откашлялся, сложил ладони воронкой и крикнул застуженным, сипловатым баском:

— Соре-ва ватакуси… Тётто-маттэ!

Это было сказано по всем правилам — скороговоркой и слегка в нос, по-токийски. На шхуне сразу успокоились и умолкли.

— Вот и все, — просипел боцман.

Он был очень доволен и подмигивал нам с таинственным и значительным видом бывалого заговорщика.

В эту минуту мы услышали ворчанье лебедки и мерное клацанье якорной цепи. Одновременно свободные перестуки мотора перешли в надсадный гул, недалеко от нас сильно зашумела вода. Шхуна уходила от берега, не дождавшись своих зверобоев.

Вода еще вспучивалась и шипела, когда мы подошли к месту, где только что развернулась шхуна.

— Самый полный! — сказал Гуторов. — Дайте сирену!

Мы помчались вслед за беглянкой по молочной, пузыристой дороге. Мотор кавасаки был слишком изношен и слаб, чтобы состязаться с «Фербенксом», но мы знали, что «Смелый» дежурит у кромки тумана, и, непрерывно сигналя, продолжали преследовать шхуну.

Сначала след был отчетливый. Шхуна шла курсом прямо на ост, очевидно рассчитывая поскорее выбраться из тумана.

Стук мотора становился все глуше и глуше, вода перестала шипеть, и только редкие выпучины отмечали путь корабля. Шхуна заметно отклонялась на юг. И это было понятно: услышав шум «Смелого», который двигался параллельно японцам по кромке тумана, хищники медлили выйти из надежного укрытия.

Так мы шли около получаса: «Смелый» — под солнцем, вдоль кромки тумана, шхуна — параллельно катеру, но вслепую, а за хищником, едва различая след, плелась наша кавасаки со шлюпкой на буксире.

Потом мы увидели гладкий широкий полукруг — след крутого разворота; шхуна внезапно повернула на север. В ее положении то был единственно верный маневр. Мы убедились в этом, как только вышли из тумана и увидели большую голубую шхуну с тремя иероглифами на корме.

Прежде чем «Смелый» разгадал хитрость японцев и лег на обратный курс, то есть на норд, шхуна выгадала десять минут, а если перевести на скорость — не меньше двух миль. Этого было достаточно, чтобы уйти за пределы запретной зоны.

Тут мы заглушили мотор и первый раз в жизни стали наблюдать со стороны, как «Смелый» преследует хищника.

Проскочив вперед, катер вскоре повернул обратно и полным ходом пошел наперерез шхуне. Было видно, как у форштевня «Смелого» растут пенистые усы, как наш катер задирает нос и летит так, что чайки стонут от злости, машут крыльями, не могут догнать и садятся отдыхать на волну.

Сачков взял от мотора что мог. Если представить море в виде шахматного поля, катер мчался как ферзь, а шхуна ползла точно пешка. Беда была в том, что пешка уже подходила к краю доски и сама становилась ферзем. За пределами запретной трехмильной зоны сразу кончилась погоня. И все это потому, что кавасаки спугнула шхуну в тумане.

— Это «Майничи-Мару», — сказал Гуторов. — «Майничи-Мару» из Кобэ.

Боцман хмуро разглядывал палубу. «Смелый» не спеша вел к Петропавловску кавасаки с тремя японцами, а все свободные от вахты стояли на баке и провожали глазами далекую шхуну.

— Благодарю, — сухо сказал лейтенант. — Очень рад, что вы такой зоркий…

— Я, товарищ командир…

— Знаю, знаю, — ворчливо сказал Колосков и стал выколачивать о каблук холодную трубку. — Никто не виноват. Все герои — с крючка щуку снимать. И вообще, что за черт? На пулемете чехол хуже портянки, лебедка облуплена…

Все мы думали, что боцмана ждет разнос. У командира медленно багровела шея, но он взял в зубы пустую трубку и, пососав, неожиданно заключил:

— Все отчего? В грамматике дали осечку… Надо бы учтивый глагол… А вы… сразу ватакуси… Эх, жмет!

— А что им за это будет? — спросил Косицын, с любопытством поглядев на зверобоев.

— Лет пять… А скорей всего обменяют, — объяснил Широких. Сидя на корточках, он очищал раскрылки гарпуна от сухожилий и кожи мертвого сивуча.

— Значит, гражданские будут судить, — сказал Косицын с досадой.

— А тебе что?

— Ничего… Эх, такого быка загубили…

И все мы посмотрели на старого сивуча.

«Хозяин» лежал на палубе кавасаки, большой, гладкий, усатый, и смотрел в море злыми глазами.

Он был очень красив даже мертвый.

1938

 

На маяке

I

Представьте чудо: на спелом, наливном помидоре вдруг выросли обкуренные махоркой усы, засеребрился бобрик, взметнулись пушистые брови, потом обозначился мясистый нос, блеснули в трещинках стариковские голубые глаза, и помидор, открыв рот, прошипел застуженным тенорком:

— Со мною, браток, не заблудишься. Маяк моряку — что тропа ходоку. — И, усмехнувшись, добавил: — Моя звезда рядом с Медведицей.

Таков дядя Костя — отставной комендор, портартурец, смотритель маяка на острове Сивуч.

Фамилии его не помню — не то Бодайгора, не то Перебийнос, что-то очень заковыристое, в духе гоголевских запорожцев. Не подумайте, однако, что на острове жил какой-нибудь отставной Тарас Бульба в шароварах шире Японского моря.

Дядя Костя был моряк старого балтийского засола: аккуратный плотный старичок в бушлате с орлеными пуговицами, обтянутыми черным сукном, и холщовых брюках, заправленных в сапоги.

Хозяйство его было невелико. Побелевшая от соли чугунная башенка на кирпичном фундаменте, бревенчатая сторожка под цинковой крышей и на площадке, поросшей жесткой темно-зеленой травой, десяток бочек с керосином и маслом — вот все, что могло удержаться на каменной глыбе, вечно мокрой, вечно скользкой от тумана и брызг.

Дядя Костя драил свой остров, как матрос корабельную палубу. Прибой всегда приносит сюда разный мусор: бамбуковые шесты, доски, бутылки, обрывки канатов, стеклянные наплавы от сетей и даже остатки неведомо где разбитых кунгасов. Смотритель неутомимо сортировал и укладывал эту добычу штабелями вдоль берега. Любо было смотреть на дорожки, обложенные по краям кирпичом, на щегольскую башенку маяка с полукруглым куполом цвета салата, на флигель, крашенный шаровой краской.

Медная рында маяка горела даже в тумане. Прежде колокол висел на столбе, и дядя Костя дергал веревку, как любой пономарь, но в прошлом году он сделал ветряк и присоединил к нему нехитрую машину — подобие тех, что куют гвозди на старинных заводах Урала. Через каждые десять — двенадцать секунд тяжелый чурбан, вздернутый вверх на веревке, срывался со стопора и дергал сигнальный конец. А так как туманы и ветры постоянно кружатся в море, колокол почти не смолкал.

Свой остров дядя Костя считал кораблем и всерьез называл маяк рубкой, флигель — кубриком, а заросшую жесткой травой площадку у башенки — палубой. Вместе с дядей Костей на «корабле» жили сменщик смотрителя, тихий юноша ростом чуть пониже маяка, сибирская лайка и черная пожилая коза, которая всюду сопровождала хозяина и даже влезала по винтовой лестнице к фонарю.

Последний раз я видел его в августе. Подвижной, багровый от избытка крови и силы, с широким, выскобленным досиня подбородком, он сказал на прощанье:

— Пойду зажгу свечку японскому богу.

Тридцать лет, поднимаясь на вышку по узкой железной лестнице, он повторял одну и ту же нехитрую шутку, и тридцать лет случайные гости улыбались чудаку. Скорее лопнет скала, чем дядя Костя изменит привычке.

«Две белые вспышки на пятой секунде» — так сказано в лоциях, так знали на всех кораблях, и только один раз дядя Костя не смог зажечь маяк.

Это было в четверг, накануне прихода «Чапаева». «Смелый» встал на текущий ремонт, а команду уволили на берег. Три дня мы могли жить на твердой земле, не слыша плеска моря и шума винтов. Каждый использовал время по-своему: Широких выпил пять кружек какао и лег спать, попросив дневального, чтобы его разбудили на третьи сутки к обеду, Костя начал варить повидло из жимолости, а Сачков и я отправились к Утиному мысу за козами.

Я всегда ходил на охоту вместе с Гуторовым. Легкий на ногу, ясноглазый и тихий, он был родом из Керби — славного поселка рыбаков и охотников. Наладить медвежий капкан, пройти полсотни километров на батах по реке или разжечь костер из мокрого тальника было для него делом знакомым.

На этот раз боцман был занят. Вместо него со мной увязался Сачков.

Как это случилось, не знаю.

Я всегда избегал слишком шумных соседей, — тот, кто часто открывает рот, не может удержать в голове что-нибудь путное. К тому же осень в сопках так хороша, так тиха и строга, что совестно нарушить ее покой болтовней или смехом.

Я хотел высказать эти трезвые мысли Сачкову и не смог, пораженный блестящей внешностью друга.

Вообразите колокольню в зеленой войлочной шляпе, лихо загнутой сбоку, в двубортной щегольской куртке, вельветовых брюках и широком поясе с никелированными крючками для дичи. Прибавьте сюда не запятнанный птичьей кровью ягдташ, флягу, нож-кинжал, Златоустовский черненый топорик, чайник, рюкзак, бердану, на которой еще блестела фабричная смазка, скрипучие болотные сапоги, воняющие юфтью и дегтем, — великолепные сапоги, способные распугать зверей на шестьдесят миль в окрестности, — и вы поймете, как неотразим был Сачков..

Еле удерживая смех, я спросил:

— Кого же ты ограбил?

Он невозмутимо ответил:

— Лекпома. Он привез эти штуки в прошлом году, но стесняется пойти на охоту в очках. — И спросил с довольной улыбкой: — Хорош?!

— Хоть на выставку.

— Ну еще бы… Знаешь, Алеша, я давно собирался подбить какую-нибудь росомаху. Мабузо! Ко мне!

Тут только я заметил, что вокруг Сачкова семенит кургузый пес, поросший вместо шерсти какими-то перышками бесстыже розового цвета.

— Это тьер-терье-буль-гордон-лаверак! — сказал гордый Сачков. — Я взял его под расписку. Бурдаст до невозможности. Мабузо! Шерше!

Пес послушно слазил в канаву, вытащил обрывок калоши и взвыл от восторга.

— Видал? Ах ты жулик! В Голландии такая штука стоит тысячу гульденов… Ну, идем!

И мы пошли. Впереди с калошей в зубах — буль-гор-дон-тьер-терье-лаверак, а за ним, сияя зубами и никелем застежек, Сачков, сзади я, озадаченный натиском бравого моториста.

…Конечно, мы никого не убили, хотя прошли по горам не меньше двадцати миль. В это время года на сопках, в ягодниках, постоянно встречаются мирные, сытые медведи. Их шерсть густа и остиста, а пасти лиловы от жимолости, которую медведи собирают усерднее, чем мальчишки. Наевшись рыбы, они «полируют кровь» перед спячкой и целыми группами пасутся в невысоких кустах.

Медвежья охота на Камчатке не считается серьезным занятием, но даже в самых верных местах мы не могли настигнуть ни одного лакомки. Буль-гордон мчался впереди нас, тявкая, точно колокол на пожарной повозке.

Собака должна быть большой, молчаливой, суровой, полной особого собачьего достоинства. Я не люблю визгливых, щенячьих сантиментов, слюнявых языков и ползанья на брюхе перед хозяином. А тут мы оба не успевали вытирать слюни буль-бом-тьера. В жизни я не видел более восторженного, вертлявого подхалима.

Время от времени я подзывал пса и затыкал ему пасть куском колбасы. Благодаря этой хитрости нам удалось подойти довольно близко к козуле, но едва мы прицелились, как буль-лаверак выплюнул затычку и взвыл от восторга.

— Вероятно, он привык брать что-нибудь крупное, — сказал, смутившись, Сачков, — я сам видел золотую медаль. На одной стороне — свинья, а на другой — голый грек.

Мы показали буль-терьеру медвежий след. Он задумался, сморщил лоб, потом попятился… и, совестно сказать, раздалось стыдливое журчание.

…Вскоре пес надоел мне, как больной зуб. Он занозил лапу и поднял такой вой, что сердце разрывалось от жалости. Сачков взял его на руки, пес дышал ему в ухо, пуская слюни на куртку.

Я проклинал себя за слабость духа и готов был вогнать все шестнадцать патронов в розовый бок визгливого буль-бом-тьера. Удерживала меня только расписка, которую Сачков оставил хозяину.

II

…К вечеру мы снова увидели море, маслянисто-желтое, гладкое, оно облизывало берег с глухим, сытым ворчаньем. Мертвая зыбь — эхо дальнего шторма — не спеша катила на север пологие складки.

Было тихо. Мы сняли мешки и долго стояли на гребне горы, захваченные величавой, грозной картиной.

Огромная туча, грифельно-синяя посредине, раскаленная по краям, прижала солнце к воде. Ее длинное тело походило на крейсер с тяжелыми уступами башен, форштевнем и низкими трубами, из которых косо летел черный дым. Занимая полнеба, туча катилась равномерно и медленно, мрачнея с каждой секундой, а солнце, обреченное на смерть, но все еще сильное, сопротивлялось натиску с удивительной стойкостью. Оно взрывало, плавило, прожигало колючими вспышками то башни, то корпус чудовища, и сквозь рваные дыры корабельной брони взлетали в небо пучки живого, дрожащего света.

То была славная короткая схватка над морем. Чем красней становился остывающий диск, тем свежей и моложе казались звезды над тучей. Они зрели, наливались, становились яснее с каждой секундой, а солнце, побежденное, но не умершее, отдавая звездам свой жар и ненависть к мраку, погружалось в холодную воду все глубже и глубже.

Наконец, не выдержав тяжести тучи, оно лопнуло под килем корабля. В последний раз пробежал по морю летучий огонь, и сразу стало темно и скучно.

Я стал увязывать мешок, поглядывая на Сачкова. Несуразный парень, равнодушный ко всему на свете, кроме четырехтактного мотора и футбольной площадки, улыбался мечтательно и застенчиво. Глаза его были закрыты, точно он хотел запомнить грозную картину баталии.

Я тихо дотронулся до плеча моториста. Сачков очнулся и с удивлением взглянул на меня.

— А хорошо!.. Черт знает, как хорошо! — сказал он дрогнувшим голосом. — Зажарить бы сейчас яичницу, можно без колбасы, но лук обязательно… Как ты смотришь, Алеша?

Я молча зашагал вперед. Все механики одинаковы. Они путают сыча с куропаткой и всерьез полагают, что лампа в сто свечей прекраснее солнца.

Вскоре мы сбились с тропы и пошли напрямик по березняку и кустам жимолости, спускаясь к морю все ниже и ниже.

Было время отлива. Прямо перед нами смутно блестела полоса мокрой гальки, налево широким серпом изгибалась бухта Желанная, а справа горбатился остров Сивуч с темной башенкой маяка, да, темной, несмотря на позднее время. Я удивился, почему дядя Костя сегодня так запоздал. Шел восьмой час, и любой корабль, огибающий мыс Зеленый, мог сыграть в жмурки с камнями.

III

«Две белые вспышки на пятой секунде…» Мы подождали минут пять и снова пошли по кустам. Я надеялся добраться к мысу до прилива, перейти вброд речку Соболинку и берегом вернуться в отряд.

Сачков о маршруте не спрашивал. Он держался мне строго в кильватер, чмокал губами и бормотал всякие глупости, которые ему подсказывал отощавший желудок.

Наконец, промокнув до пояса, исцарапав в кровь руки, мы почти на ощупь выбрались к заброшенной фанзе у подножья горы.

Два года назад здесь жил «рыбак», имевший скверную привычку перемигиваться фонарем с японскими шхунами. Мы взяли его в дождь, на рассвете, вместе с винчестером и записной книжкой, доставившей шифровальщикам много возни. Старый рыбачий бат, залатанный цинком, еще лежал у ручья.

Боцман, я и Широких изредка охотились в этих местах и каждый раз, когда ночь заставала нас возле мыса Зеленого, ночевали на теплых канах под шум ветра, гремевшего оконной бумагой.

Возле фанзы мы еще раз посмотрели на маяк. Он темен. Даже в окнах сторожки, обращенных в сторону берега, не было видно огней.

— Табак их дело, — заметил Сачков, — смотри, как задуло моргалку.

— Нет, не то.

— Ну, значит, спички не в тот карман положили.

Он оглядел море и вкусно зевнул.

— Зажгут… Давай спать, Алеша.

С этими словами он толкнул дверь и вошел в холодную фанзу.

Я нащупал на полочке каганец и спички и осветил комнату. Вязанка сучьев, котелок и чайник были на месте. Кто-то из охотников, ночевавших недавно в фанзе, оставил, по доброму таежному обычаю, полпачки чаю, горсть соли и кусок желтого сала.

Пока мы разжигали печку, буль-террак развязал зубами мешок и погрузился в него до хвоста. Мы вытащили его растолстевшего вдвое, с куском грудинки в зубах, и, распластав на канах, с наслаждением выдрали.

— Вероятно, медаль ни при чем, — сказал с досадой Сачков, — думаю, это помесь.

— Да… курицы с кошкой.

Через полчаса, раздевшись догола, мы сидели на горячих циновках, пили чай и дружно ругали бом-брам-тьера…

«Две белые вспышки на пятой секунде…»

Каждый раз, когда фонарь поворачивался к берегу, промасленная бумага в окнах фанзы вспыхивала на свету.

На этот раз окно было темным. Я смотрел на бумагу, стараясь сообразить, что случилось с дядей Костей. Заболел? Упал с винтовой лестницы? Перевернулся в свежую погоду вместе с моторкой? В городе давно поговаривали, что дядя Костя тайком ездит за водкой. Но тогда что делает сменщик? Спит? А быть может, испортился насос, подающий керосин к фонарю?

Чем больше я думал, тем тревожней становились догадки. Был четверг. В этот день в городе ждали «Чапаева» с караваном тральщиков и двумя плавучими кранами. Все суда шли из Одессы незнакомой дорогой… А что, если?.. Ведь уселась на камни «Минни-Галлер» в прошлом году…

Накинув бушлат, я вышел из фанзы. Ни огня, ни звука. Море было пустынно, небо звездно. Слева, из бухты Желанной, медленно надвигался туман, обрывистый край его походил на высокий ледник.

Я вернулся в фанзу и, разбудив Сачкова, предложил немедленно отправиться в город. Идя нижней тропой, за семь часов мы свободно дошли бы до порта.

Против обыкновения Сачков не спорил. Он молча оделся и только в дверях фанзы спросил:

— Значит, «Чапаев» нас подождет?

— Не остри. А что ты предлагаешь?

— Переправиться…

— На че-ем?

— А на этом… на бате.

Мы осмотрели лодку. Вероятно, она была старше нас, вместе взятых. Борта ее искрошились на целую треть, днище, исшарканное в путешествиях по горной речке, прогибалось под пальцами. Две большие дыры были забиты кусками кровельного цинка. Короче говоря, это был гроб из старого тополя и довольно подержанный.

Я немедленно высказал свои соображения Сачкову, но упрямый малый только мотнул головой:

— Выдержит… Каких-то полмили…

— Однако на тот свет еще ближе…

— Не пугай… Скажи просто — дрейфишь… Я могу и один.

Убедил меня не Сачков, а вид беспомощного, притихшего маяка. Скучно было видеть темное море без огней, без веселой звезды дяди Кости, аккуратно моргавшей всем кораблям.

Через десять минут мы были на середине пролива.

Я греб с кормы коротким веслом, а Сачков сидел на дне бата, вытянув ноги, и потихоньку помогал мне ладонями. Вода плескалась возле самой кромки борта, но бат шел быстро, не хуже шестерки.

Вскоре я заметил, что Сачков как-то странно ерзает в лодке.

— А знаешь что, — сказал он, поеживаясь, — ты, пожалуй…

— Не вертись… Что такое?

— Нет… я так… ничего.

Я нагнулся к Сачкову и увидел, что моторист сидит по пояс в воде. Заплаты отстали, со дна и обоих бортов толстыми струями била вода.

— Вычерпывай, черт! Что ж ты молчал?

— Н-не могу… подо мной фонта…

Бушлаты и брюки мы снимали в воде. Ух, и свежо было сентябрьское смирное море! Ледяной обруч сдавил грудь и горло. Захотелось назад, на берег, вон из черной, плотной воды. Но Сачков уже плыл впереди, приплясывая, вертя головой, и лихо крестил море саженками.

Славный малый! Он шел, как в атаку, не советуясь ни с кем, кроме горячего сердца. Такие размашистые ребята, если их не придержать за пятку, готовы перемахнуть через море.

Впрочем, в то время рассуждать было некогда. Кожа моя горела от подбородка до пяток. Я шел брассом, экономя силы, но стараясь не очень отставать от Сачкова.

Время от времени мы, точно нерпы, поднимали головы над водой, чтобы лучше разглядеть маяк. Он был темен, низкий столбик среди тихой воды и звездного неба, — ни огня, ни звука, которые напомнили бы нам о жизни на острове!

Тревога и холод подгоняли нас все сильней и сильней. Не такой дядя Костя был человек, чтобы зажечь свою мигалку позже первой звезды.

Сачков все еще шел саженками, щеголяя чистотой вымаха и гулкими шлепками ладоней. При каждом рывке тельняшка его открывалась по пояс, но вскоре парню надоело изображать ветряную мельницу. Он стал проваливаться, пыхтеть, задевать воду локтями и наконец погрузился в море по плечи.

Мы пошли рядом, изредка, точно по команде, приподнимаясь над водой. Остров казался дальше, чем можно было подумать, глядя с горы.

— Почему он не звонит? — спросил, задыхаясь, Сачков.

— Хорошая видимость, — сказал я.

Набежал ветер и потащил за собой мелкую рябь. Какая-то сонная рыба плеснулась возле меня. Холод стал связывать ноги. Чтобы разогреться, я лег на бок и пошел овер-армом, сильно работая ножницами.

— Почему он не звонит? — спросил я, задыхаясь.

— Потому что шт-тиль, — ответил Сачков.

— Замерз?

— Эт-то т-тебе п-показалось…

Сачков отставал все больше и больше, бормоча под нос что-то невнятное. Метрах в ста от берега он рассудительно сказал, отделяя слова долгими паузами:

— Ты… однако… не жди… я потихоньку.

— Что, Ростя, застыл?

Он засмеялся и вдруг, вскинув упрямую голову, легко прошелся саженками.

— Б-бери правей… 3-зайдем с р-разных с-сторон.

Он говорил спокойно, и я поверил: не подождал, не вернулся к упрямцу. Остров был близок. Тревога и холод гнали меня к маяку… Как я проклинал себя часом позже!

Я видел полосу пены и темный силуэт ветряка на скале. Крылья не шевелились, колокол молчал. Странная в этих местах, прозрачная, почти горная тишина накрыла маленький остров. Даже волны, обычно размашистые, озорные, взбегали на берег на цыпочках, с тихим шипением.

Вскоре я перестал чувствовать холод. Как автомат, у которого завод на исходе, я медленно поджимал и выбрасывал руки с растопыренными, онемевшими пальцами… Ноги? Я давно потерял власть над ними. Правая по привычке еще сокращалась, левая тащилась за мной на буксире, бесполезная и чужая.

Не знаю, плыл ли я, или превратился в буек, одетый в тельняшку. Берег перестал надвигаться. Он был рядом, горбатый и темный…

Еще десять взмахов, еще пять…

И вдруг мерзкое, почти судорожное ощущение страха. Что-то длинное, цепкое скользнуло по моему животу и коленям. Я отчаянно рванулся вперед. Еще хуже! До сих вор я не верил рассказам о нападениях осьминогов. Скользкие, бледные твари с клювами попугаев, которые попадались в сети рыбакам, были слишком мелки, чтобы внушить страх. Но здесь, рядом с берегом, над камнями… И снова отвратительное, ласковое прикосновение к животу и ногам… Кто-то осторожно и тщательно ощупывал меня.

И, только оторвав от горла тонкую плеть, я понял: подо мной были водоросли… Их огромные плети, поднимаясь со дна, образуют сплошные заросли, более высокие и глухие, чем тайга.

Для пловца такие встречи не страшны. Но что делать, если с кровью застыла воля! Никто не был свидетелем финиша. Я мог бы сказать, что моряк отряхнулся и, смеясь над испугом, догреб тихонько до берега. И это будет неверно.

Первым моим чувством был страх. Куда ни шло — захлебнуться волной, чистой, тяжелой. Другое — запутаться в скользких и крепких петлях, воняющих йодом, биться и, обессилев, уйти на дно.

Страх, бесстыдный, подлый, жестокий, выбросил меня на поверхность и погнал к берегу, точно ветер. Я забыл о маяке, дяде Косте, даже о Сачкове, барахтавшемся позади меня.

Берег! Он вытеснил все, о чем я думал минуту назад. Как собака с камнем на шее, я скулил и рвался к земле, колотя воду и гальку неожиданно набежавшего берега.

Помню, на четвереньках я вылез на остров, дополз до водорослей и, вырвав жесткий пучок, стал, сдирая кожу, растирать онемевшие ноги.

А потом вместе с теплом вернулись человеческое достоинство и стыд.

Первая мысль была о Сачкове. Он держался левее меня и должен был выбраться на северный край островка.

Я побежал вдоль берега, окликая Сачкова. Ни звука… темнота… холод… звезды. Быть может, моторист вылез южнее?

Дважды обежав остров, я наконец увидел Сачкова. Он был всего в десяти метрах от берега и, как показалось мне, вовсе не двигался. Я окликнул его… Из упрямства или от слабости Сачков не ответил на голос, а только мотнул головой.

Я влез в воду и схватил… шар. То, что представлялось в темноте головой моториста, оказалось большим стеклянным поплавком в веревочной сетке. Тысячи таких шаров, смытых штормами, блуждают во время путины у побережья Камчатки… Поплавок медленно подплывал к берегу, покачиваясь на пологой волне.

В это время я услышал скрип гальки. Кто-то низкий в черном бушлате семенил по камням. Я окликнул смотрителя, но в ответ послышались собачий визг и звяканье бубенца: коза и собака подбежали ко мне одновременно.

Лайка ткнула мне в руку мокрый нос, отбежала и остановилась, проверяя, пойду ли я следом за ней.

Потом она стала тявкать. Она звала к маяку, на восточную сторону острова, но я, все еще надеясь увидеть Сачкова, снова повернул к берегу.

Собака умчалась в темноту. Я медленно побрел вдоль тихой воды.

Лайка тявкала все настойчивее, все громче.

Она забежала вперед и ждала меня на восточном краю островка, у самой воды. Не видя причины собачьего беспокойства, я хотел направиться дальше, но лайка вцепилась зубами в край тельняшки. Она тащила меня прямо в море.

И тут я заметил Сачкова. Моторист лежал ничком в воде, метрах в пяти от берега. Очевидно, он настолько обессилел, что не мог подняться на скользких камнях.

Бедняга… Он выпил сегодня больше, чем за всю свою жизнь. Минут сорок я вытягивал и складывал ему руки, и с каждым взмахом изо рта моториста, как из хобота помпы, хлестала вода.

Наконец я услышал, как вздрогнуло сердце.

Сачков был холоден, неподвижен, тяжел, но веки уже дергались и маятник потихоньку вел счет времени.

Я с трудом втащил моториста в сторожку и, прислонив к стене, стал искать спички.

Кто-то спал на топчане у печи. Я нащупал небритую щеку, пальцы, плечо. В кармане бушлата громыхнул коробок…

…Вспыхнула спичка. Ничего тревожного. Все как прежде, весной. Фотографии портартурцев между двух рушников, медная корабельная лампа на проволоке, самодельный, выскобленный добела стол. Чайник, кусок хлеба, две банки консервов. Видимо, хозяева недавно поужинали.

На топчане, уткнувшись носом в подушку, спал сменщик смотрителя. Странное дело — парень не снял даже сапог.

Круглые стенные часы — гордость смотрителя — пробили десять. Я зажег лампу и осмотрелся внимательней. Первое впечатление было, что сменщик пьян: так неестественна, напряженно-неловка был поза спящего, и только встряхнув фонарщика за плечо, я понял, что он мертв…

Рот его был широко раскрыт, подушка искусана и облита какой-то зеленой, кисло пахнущей жидкостью. Искаженное, точно от удушья, потемневшее лицо и сведенные судорогой пальцы напоминали о тяжелой агонии.

Смотрителя в комнате не было. Спотыкаясь на скользких ступенях, я кинулся наверх.

Дядя Костя лежал на фонарной площадке. Стекла маяка были открыты, и часовой механизм жужжал, поворачивая круглый щиток. Возле смотрителя были рассыпаны спички. Видимо, еще днем, почувствовав себя дурно, дядя Костя пытался зажечь фонарь… А может быть, и зажег, но не смог закрыть ветровое стекло…

Смерть пошутила над дядей Костей, изуродовав усмешкой его доброе лицо. Брови старика были высоко вскинуты, один глаз прищурен, рот широко растянут. Казалось, он вот-вот зашевелится и просипит: «Пойду, братки, зажгу свечку японскому богу».

Я наклонился к старику и снова почувствовал дурной, едкий запах. Пятна высохшей рвоты виднелись на бушлате и железном настиле.

Обеими руками смотритель держался за ворот. Пуговица была вырвана с мясом и лежала поблизости. Я сунул ее в карман.

Кровь токала в голову — мне было жарко. После ледяной ванны и возни с мотористом я соображал очень туго. Убиты? Когда, с какой целью? И ни одной царапины… Удушены? Кем? Ерунда.

Я спустился в пристройку, где хранились запасные горелки, флаги, ракеты, и раскрыл вахтенный журнал на 14 сентября.

«…6 часов. Ясно. Ветер три балла. В четырех милях прошел китобоец. Курс — норд…

…11 часов. Ясно. Две японские шхуны. Название не установлено. Курс — зюйд-ост…»

Угловатым стариковским почерком, похожим на запись сейсмографа, было отмечено все, что видел дядя Костя в тот день.

Танкер… Кавасаки… Снабженец. Опять китобоец. Никаких происшествий… Вдруг я увидел запись:

«2 час. пополудни. Обед обыкновенный. Гречн. каша, две банки рыбн. конс. Урюк. 2 час. 50 мин. приступлено к текущим работам, как-то: окраска станины ветряка, расчистка двора.

3 час. Младший фонарщик Довгалев Алексей лег на койку, сказавшись больным. Резь в желудке. Рвота. Есть подозрение в части рыбн. конс. Приняты меры. Сознание ясное.

3 час. 30 мин. Те же признаки в отношении начальника маяка. Жалобы на огонь в желудке. Рвота. У Довгалева А. Н. судороги, пена. Сознание ясное.

3 час. 47 мин. Потемнение в глазах. Синюха конечностей. Будучи спрошен о самочувствии, ответил: «Рано хоронишь… не вижу огня». После чего признаков не обнаружено».

Слово «признаков» было зачеркнуто, а сверху аккуратно написано: «пульса».

Дальше я не читал. Мне почудилось, будто вместе с туманом к острову приплыл пароходный гудок. Он звучал нетерпеливо, хрипло, ритмично. Или то жужжал, резонируя в башенке, часовой механизм?..

Маяк был мертв. Слепым, тусклым глазом он смотрел в темноту.

«Две вспышки на пятой секунде…» Я помнил только одно: огонь!

Но легче было зажечь бревно под дождем, чем огромную лампу с какими-то странными колпачками вместо горелок. Оплетенная медными трубками, неприступная и холодная, она отражала всеми зеркалами только свет спички. Из краников на руки брызгал не то керосин, не то смазка.

А гудок ревел все настойчивее, все тревожней… Огонь!

Теперь я уже различал иллюминаторы пароходов, выходивших из-за мыса Зеленого. Временами туман расходился, тогда открывались мерцающие цепи огней.

В коробке оставалось не больше пяти спичек. И вдруг я понял — маяк не зажечь. Возбуждение, охватившее меня при виде огней, сменилось ровным, спокойным упрямством.

Я спустился на площадку и стал складывать в кучу все, что накопил смотритель: жерди, циновки, доски, порожние ящики. Затем я подкатил бочку и старательно облил керосином всю груду.

Огонь! Он поднялся выше мачт, выше маяка, к самым звездам. Теперь только слепые и спящие не заметили бы сигнала.

Я схватил обрывок смоленой сети, зажег и, поддев на бамбуковый шест, стал размахивать в воздухе куском огня.

IV

Что было дальше, помню плохо. Море стало раскачиваться, точно собираясь опрокинуться на остров. Маяк накренился. В воздухе поплыла какая-то чертовщина из стеклянных палочек и запятых.

Кричали птицы. Море клубилось теплым паром, я лез по винтовой лестнице в рассветное небо. Подо мной громоздились тучи, наверху, по чугунным исшарканным ступеням, бежали цепкие ноги смотрителя. Дядя Костя поднимался все выше и выше над морем, стал виден весь океан с дорогами ветра, с зелеными островами и кораблями, плывущими в разные стороны.

Потом лестница завертелась в башенке, как винт в мясорубке. Ветер сорвал с меня бескозырку. Обеими руками я схватился за перила и закружился в трубе.

Сколько времени длилось это, не знаю. Разбудил меня колокол. А когда я открыл глаза, то долго не мог понять, почему у меня такие длинные ноги. Внизу смутно блестела накрытая туманом вода. Временами клочья редели, тогда у моих ног открывалась полоска пены и черные камни. Постепенно я понял, что лежу ничком на фонарной площадке, просунув сквозь прутья решетки руки и голову. Как это случилось, не знаю до сих пор. Вероятно, под утро я полез на площадку и здесь свалился.

Теперь ветер отжимал туман к берегу. Ветряк кружился, старый колокол спрашивал басом туман:

«Был ли бой? Был ли бой?»

Потом, замедлив удары, точно прислушиваясь к шуму моря, он отвечал важно и грустно:

«Дно-о… Дно-о… Дно-о…»

Кажется, у меня начиналась горячка.

Помню, я спустился вниз, в сторожку, и стал наваливать на Сачкова одеяла, брезенты, полушубки, плащи — все, что мог найти на вешалке и в кладовой. После этого я надел почему-то резиновые сапоги и, стуча зубами, залег под тряпье. Я обнял Сачкова, соленого, мокрого, и вместе с ним поплыл навстречу «Чапаеву».

Остальное — сплошной винегрет. Стук катера, плеск воды возле уха, горячий дождь, ободок кружки в зубах. Чьи-то прохладные руки на голой спине и нудный запах аптеки. Я забыл имена, лица, время — все, кроме зажатой в кулаке пуговицы от бушлата смотрителя. Почему-то мне казалось, что потерять пуговицу — потерять все.

Кто-то пытался уговорить, разжать кулак силой, Я жестоко боролся, ломал пальцы, кажется даже укусил противника за руку. И победил. Пуговица осталась со мной. Я спрятал ее под матрац и доставал только ночью, оставшись один. Колокол, славный сторож, мой друг, гудел непрерывно, напоминая об опасности, не давая мне спать.

…А когда он умолк, я открыл глаза и увидел возле себя Колоскова. Он сидел на табурете, свежий, холодный, и старался завязать зубами тесемки. Из рукавов больничного халатика на целую четверть вылезали здоровенные красные ручищи.

И Сачков был тут же, серьезный, грустный, надевший впопыхах халат разрезом вперед. Он разглядывал меня с почтительным страхом, как сирота покойного дядю, и при этом громко сопел…

Я хотел спросить, что случилось, но Колосков зашипел и поднял ладонь.

— Все в порядке, — сказал он шепотом, — мы с доктором только что вас осмотрели.

— Ерунда, — подтвердил Сачков, — мне сдается, ты здоровее, чем был.

— Я хочу знать…

— …что нового? — подхватил Колосков. — Понятно. Из Владивостока привезли апельсины, кожура толстовата, однако справляемся. Погода тоже ничего, баллов на шесть. Что еще? Боцман лечит зубы… Во втором экипаже дамы повесили зеленые шторы… Ничего, подходяще…

— А маяк?

— Завтра сборная отряда против сборной порта, — сказал торопливо Сачков.

— Где «Чапаев»? Я видел огни.

— Все в порядке… Левый край пришлось заменить.

— Перестань… Я спрашиваю: что на маяке?

Сачков замолчал, а лейтенант сильно заинтересовался мундштуком трубки. Он долго ковырял его спичкой и разглядывал на свет, потом медленно ответил:

— Занятный сон… Вы простудились на охоте… Помните — перешли вброд реку? Вы и того… А вообще… спать надо, Олещук… Спать…

— Когда это было?

— Охота? Месяц назад.

Я молча полез под подушку и достал пуговицу, старую орленую пуговицу дяди Кости, обтянутую черным сукном.

Колосков посмотрел на нее и отвернулся.

— Вам это приснилось, — сказал он упрямо.

1938

 

Главное — выдержка

I

Жизнь на берегу проще, чем в море. В ней меньше тумана, не так рискуешь сесть на мель, а главное, нет многих досадных условностей, что расставлены на пути корабля, словно вешки.

Во всяком случае, в море не так уж просторно, как можно подумать, глядя с берега на пароходный дымок.

И вот пример.

В пределах трех миль здесь все называется настоящими именами — вор есть вор, закон есть закон и пуля есть пуля. Возле берега командуем мы: «Стоп машину! Примите конец!» Но стоит только хищнику покинуть запретную зону, как вор превращается в господина промышленника, а украденная камбала в священную собственность.

…Короче говоря, «Осака-Мару» стоял ровно в четырех милях от берега. Только издали мы могли любоваться черными мачтами и голубой маркой фирмы на трубе парохода. То была солидная посудина — тысяч на восемь тонн, с просторными площадками для разделки сырца, глубокими трюмами и огромным количеством лебедок и стрел, склоненных наготове над бортами, — целый крабовый завод, дымный и шумный, на котором жило не меньше пятисот ловцов и рабочих.

Возле «Осака-Мару», едва доставая трубой ходовой мостик, стоял пароход-снабженец. Он только что передал уголь и теперь принимал с краболова консервы.

Увидев пароходы, Колосков обрадовался им, как старым знакомым.

— Как раз к обеду, — сказал он, подмигивая, — крабы ваши, компот наш!

Да мы и в самом деле были знакомы. Каждую весну, между 15–20 апреля, краболов появлялся в Охотском море и бросал якорь на почтительном расстоянии от берега. Он обворовывал западное побережье Камчатки неутомимо, старательно, деловито, из года в год пользуясь одним и тем же методом.

Вечером, видя, что в море нет пограничного катера, «Осака-Мару» спускал с обоих бортов целую флотилию кавасаки и лодок. Около сотни вооруженных снастью суденышек, мелких и юрких, точно москиты, шли к берегу наперерез косякам крабов и сыпали сети с большими стеклянными наплавами. А на рассвете флотилия снимала улов — тысячи крабов, застрявших колючими панцирями и клешнями в ячеях. То было воровство по конвейерной ленте, — прямо от подводных камней к чанам с кипятком. И в то время, как вся эта хищная мелочь копошилась у берега, их огромный хозяин спокойно дымил вдалеке.

Понятно, что в бочке над краболовом торчал наблюдатель.

Едва «Смелый» показал кончики мачт, как «Осака-Мару» тревожно взревел. И сразу, как стрелки в компасах, лодки повернули в открытое море носами.

Это было занятное зрелище: всюду белые гребни, перестуки моторов, командные выкрики шкиперов, подгонявших ловцов. Крабы летели за борт, моторы плевались дымками: «Дело таб-бак. Дело таб-бак!» А тот, кто не успел вытащить сеть, рубил снасть ножом, не забывая отметить доской или циновкой место, где утоплена сеть.

Кавасаки шли наперегонки, ломаной линией, сжимавшейся по мере приближения к кораблю; за ними тащились на буксире плоскодонные опустевшие сампасэны, а дальше, замыкая москитный отряд, рывками мчались гребные исабунэ с полуголыми, азартно вопящими рыбаками.

Мы нацелились на две кавасаки. Одна из них отрубила буксир и успела уйти за три мили от берега, а другая стала нашей добычей.

Шкипер ее, позеленевший от досады и злости, оказался малосговорчивым. Видя, что соседняя кавасаки показала корму, он кинулся с железным румпелем навстречу десанту и наверняка отправил бы кого-нибудь вслед за крабами, если бы наш спокойнейший боцман не положил руку на кобуру.

После этого все пошло как обычно. Шкипер опустил румпель, а команда стала кланяться и шипеть. Мы обыскали кавасаки и в носовом трюме нашли мокрую сеть, в которой копошилось десятка два крабов. Этого было вполне достаточно, чтобы привлечь к суду плавучий завод. «Смелый» сразу повернул к «Осака-Мару».

Между тем москиты успели выйти из погранполосы. Вдоль берега над водой висел только керосиновый дым — единственный след краболовной флотилии, а вдали, окруженная лодками, точно квочка цыплятами, высилась железная громада завода.

Мы подошли к «Осака-Мару» и подняли по международному коду сигнал: «Спустить трап». Никто не ответил, хотя на палубе было много ловцов и матросов. Не меньше полутораста здоровенных парней, еще разгоряченных гонкой, с любопытством поглядывали на катер.

Над ними, на краю ходового мостика, стоял капитан краболова — важный сухонький старичок с оттопыренными ушами и приплюснутым носом. Он не счел нужным хотя бы надеть китель и, придерживая на груди цветистый халат, демонстративно позевывал в кулачок.

— What do you want? — спросил он, свесившись вниз.

— Спустите трап. Мы задержали вашу моторку.

— I can not understand you!

Это был обычный трюк. Если бы мы заговорили по-английски, он ответил бы по-японски, мексикански, малайски — как угодно, лишь бы поиграть в прятки.

Из всей команды «Смелого» один Сачков знал десяток английских фраз. Лейтенант вызвал его из машины и предложил передать капитану, чтобы тот спустил трап и не валял дурака.

Славный малый! Он мог выжать из шестидесяти лошадиных сил девяносто, но построить английскую фразу… Это было выше сил нашего моториста.

Он застегнул бушлат, взял мегафон и закричал, напирая больше на голосовые связки, чем на грамматику:

— Allo! Эй, аната! Give me trap! Allo! Do you speak? Я же и говорю, трап спустите… Понятно? Ну, вот это… the trap! Вот черт! Алло!

Он кричал все громче и громче, а капитан, вначале слушавший довольно внимательно, стал откровенно позевывать и наконец отвернулся.

— Вот дубина! — определил Сачков, рассердись. — Прикажите снять с пулемета чехол… Сразу поймет.

— Это не резон, — сказал Колосков. — Если снимешь, надо стрелять.

— Разрешите тогда продолжать?

— Только не так.

На «Смелом» подняли два сигнала. Скачала: «Спустить трап. Ваши лодки нарушили границу СССР», а затем и второй: «Отвечайте. Вынужден решительно действовать».

Только тогда капитан подозвал толстяка в фетровой шляпе (как оказалось, переводчика) и заговорил, тыкая рукой то на палубу, то на берег.

— Господин капитан возражайт! — объявил толстяк. — Господин капитан находится достаточно далеко от берега.

— Ваши кавасаки проникли в запретную зону.

— Господину капитану это неизвестно.

— Вы произвели незаконный улов.

— Извините. Господин капитан не понимает вопроса.

— Захочет, поймет, — спокойно сказал Колосков. — Передайте ему так: кавасаки арестована. Подпишите акт осмотра.

Капитан улыбнулся и покачал головой, а толстяк, не ожидая ответа, закричал в мегафон:

— Господин капитан отрицает! Господин капитан не знает этого судна.

На палубе грянул смех. Ловцы, восхищенные находчивостью капитана, барабанили по железу деревянными гэта и орали во всю глотку, выкрикивая по именам приятелей с кавасаки.

— Как это не ваша? — возмутился Сачков. — Товарищ лейтенант, разрешите, я клеймо покажу?

Он стал подтягивать кавасаки, чтобы показать надпись на круге, но Колосков тихо сказал:

— Отставить. Все равно, зона не наша. Малый вперед!

Мы молча отошли от высокого борта, а свежак, сильно накренивший японские пароходы, понес нам вдогонку крики и хохот. На носу «Осака-Мару» загромыхала лебедка: травили цепь, чтобы якорь плотней лег на дно.

Колосков смотрел мимо краболова на берег. Дымка, почти всегда скрывавшая глубинные хребты, исчезла. Открылись дальние, иссиня-белые конусы сопок — верный признак близкого шторма.

— Эк метет! — сказал Колосков, думая о чем-то другом. — А ведь, пожалуй, раздует. Баллов на восемь… А?

— Проскочим, — ответил боцман спокойно.

— А если на якорь?

— Однако выкинет… Грунт очень подлый.

— Именно… В ноль минут. Приготовьте десантные группы.

Гуторов все еще не мог понять, куда гнет командир.

— Одну?

— Нет, три. Все свободные от вахты могут отдыхать. Домино отберите, пусть спят.

И Колосков, утопив щеки в сыром воротнике, снова нахохлился, не замечая, что даже мартыны, тревожно курлыча, потянулись в дальние бухты, прочь от угрюмого моря.

II

В шесть часов вечера на кавасаки сорвало крышку машинного люка. Мотор захлебнулся, мотопомпа заглохла, и «Смелый» взял арестованных на буксир.

Маленькая низкобортная посудина поплелась за нами, дергая трос, точно норовистая лошадь узду, — трое японцев едва успевали откачивать воду ковшами и донкой.

Буксировка сразу сбила нам ход. Легче проплыть сто метров в сапогах и бушлате, чем тащить кавасаки в штормовую погоду. Мы ползли, как волы, как баржа, как время в больнице, а ветер тормошил Охотское море и рвал парусину на шлюпках.

Было уже довольно темно, когда мы сдали кавасаки на морской пост возле реки Оловянной. Люди устали и озябли. Плащи, камковые бушлаты, даже тельняшки были мокры. За ужином один только Широких, вздыхая от сочувствия к ослабевшим, попросил добавочную банку консервов. Остальные по очереди отказались от холодной свинины с бобами.

— Баллов восемь верных, — грустно определил кок, убирая тарелки.

…Море пустело на наших глазах. Пароходы, принимавшие первую весеннюю сельдь, бросили погрузку и уходили штормовать. Лодки наперегонки мчались к заводам. Всюду на мачтах чернели шары — знаки шторма, и отчаянные камчатские курибаны, стоя по горло в воде, удерживали на растяжках кунгасы.

Нам предстояло провести всю ночь в море, так как западный берег Камчатки отличается отсутствием бухт и удобных заливов. На сотни километров размахнулся здесь низкий, тундровый берег с галечной кромкой, усеянный остатками шхун и позвонками китов.

Однако Колосков решил иначе. Потушив ходовые огни, мы снова повернули на юг и вскоре увидели огни пароходов. «Осака-Мару» третью корпуса заслонял снабженца, поэтому казалось, что у берега стоит пароход необычайной длины. Все огни на «Осака-Мару» были погашены, только на мачте, освещая то барабаны лебедок, то фигурки матросов, раскачивалась лампа в железном наморднике. «Осака-Мару» поднимал на борт последние кунгасы своей огромной флотилии.

Темнота скрадывает расстояние, — вероятно, поэтому мне показалось, что пароходы подошли к берегу значительно ближе, чем прежде.

Я поделился своими соображениями с Колосковым.

— Так оно и есть, — сказал он одобрительно, — хомут спасли, а кобыла сгорела…

И тут же пояснил:

— …на ходу флотилию на борт не взять… Вот и решили сползти ближе к берегу. Благо, грунт крепче, да и мыс прикрывает.

— Значит?

— Только не спешите, — сказал Колосков, — определимся сначала…

На малых оборотах мы подошли еще ближе к заводу, и пока радист определялся по береговым ориентирам, лейтенант объяснил десанту задачу. На катере остается только бессменная вахта. Остальным предстояло подняться на пароход, отобрать управление и, обеспечив командные точки, ждать дальнейших распоряжений со «Смелого» — ночью фонарем, днем флажками.

Предстояло захватить целый завод — человек пятьсот ловцов и матросов, возбужденных арестом кавасаки и, несомненно, чувствующих себя в безопасности на палубе корабля. Попытки арестовать краболовов были и прежде, но каждый раз они заканчивались односторонними актами, судом над каким-нибудь шкипером и долгой дипломатической перепиской. Это была не легкая операция даже днем, а темнота сильно затрудняла задачу.

Мы решили подойти сначала к краболову и высадить десант с подветренного борта, пользуясь штормтрапами, по которым поднимались ловцы.

— Зря за оружие не хватайтесь, — сказал Колосков. — Стойте лицом. Помните, что японцы всегда на спину бросаются. А главное — выдержка. Пуля не гвоздь — клещами не вытащишь.

III

Колосков был прав: ветер оказался нашим союзником. Краболов мог выйти в море, только подняв на борт флотилию, а сделать это при сильной волне и шквалистом зюйде было трудно даже для опытных моряков. Лодки жались к наветренному борту, тросы трещали и рвались, а те, кому удалось оторваться от воды раньше других, раскачивались в воздухе, вырывая из рук матросов оттяжки. На наших глазах погибли два больших пятитонных кунгаса. Один затонул, ударившись о борт «Осака-Мару», другой, поднятый до уровня палубы, сорвался с гака и рухнул в воду с десятиметровой высоты.

Мы подошли к «Осака-Мару» с наветренного, ничем не освещенного борта. Шквал накренил пароход с такой силой, что наружу вышла крашенная суриком подводная часть. Оголенный винт медленно хлестал по воде, — видимо, капитан, не надеясь на якоря, удерживал «Осака-Мару» машиной.

Когда мы подошли к краболову, погрузка ловцов была уже закончена и штормтрапы подняты на борт.

Лейтенант приказал подняться по выброске. Нас то подбрасывало так, что открывалась вся палуба краболова, то уносило далеко вниз, к подножию борта, глухого и высокого, точно крепостная стена.

Все кранцы были вывешены вдоль причального бруса, шесть краснофлотцев веслами и футштоками отталкивали «Смелый» от краболова. И все-таки временами наш катер вздрагивал и трещал так, что поеживался даже Широких.

Наконец боцману удалось закинуть на тумбу петлю.

Прыжок вверх. Удар плечом о борт. Море, взлетевшее за нами вдогонку, и мы вдвоем с Гуторовым уже вытаскивали на палубу «Осака-Мару» старательно пыхтящего мокрого Косицына… Зимин и Широких поднялись последними. «Смелый» — ореховая скорлупа рядом с «Осака-Мару» — прыгал далеко внизу.

— Следить за семафором! — крикнул Колосков. — Якоря не снима-а…

Больше мы ничего не слышали. Катер отлетел куда-то в сторону. Рявкнула и обдала пылью волна. Мы кинулись наверх, на ходовой мостик, чтобы захватить радиорубку и управление кораблем.

Все это произошло настолько быстро, что некогда было даже перевести дыхание. Когда капитан поднялся на мостик, все было кончено: Широких скручивал проволокой петли на дверях радиорубки, а переговорная труба доносила голос Косицына, наводившего порядок в машине. Он сообщал, что главный механик от непривычки немного психует, а все остальные в порядке. Пару хватает, кочегары на месте.

Капитан бегал рысцой от борта к борту, ожидая конца разговора. Я с трудом узнал старичка — он был затянут в черный китель с поперечными эполетами, а два ремня вперехлест и сбившаяся набок большая фуражка придавали ему несуразно воинственный вид.

— А вам что здесь нужно? — спросил боцман и закрыл трубу пробкой.

Капитан был испуган и взбешен. Он открыл штурманский столик и, ворча, стал тыкать в карту длинным ногтем. Выходило, что «Осака-Мару» стоит чуть ли не в десяти милях от берега.

— Господин капитан считает поведение пограничной стражи ошибочным, — пояснил переводчик.

— Дальше, дальше, — сказал Гуторов скучным голосом, — это нам известно.

— Господин капитан предупреждает о тяжелых последствиях.

— Благодарю… Это каких же?

— Господин капитан приказывает оставить корабрь…

— Ну так вот что, — сказал Гуторов, рассердясь, — приказываю тут я. Юкинасайте в кубрик… Айда назад… Подпишем без вас.

Краболов спал, когда мы спустились на заводскую площадку. Низкий железный зал без иллюминаторов, с чугунными столбиками посредине, казался бескрайным. Резиновые ленты, уставленные консервными банками, тянулись от чанов к закаточным станкам-автоматам. В глубине зала высились черные, еще горячие автоклавы, похожие на походные кухни.

Всюду виднелись следы только что обработанного улова: в стоках, вдоль бортов, краснела крабовая скорлупа, из темноты тянуло острым, чуть терпким запахом сырца, а на шестах в сушилке висели сырые халаты.

Вслед за нами, бормоча что-то непонятное, шел переводчик. Но мы не нуждались в объяснениях — тысячи полуфунтовых банок, готовых к отправке, лежали на складе.

Широких взял одну из них и стал разглядывать этикетку. Огненный краб карабкался на снежную сопку, держа в клешне медаль с названием фирмы. Ниже было написано: «Made in Japan».

Видя, что Широких с трудом разбирает незнакомую надпись, переводчик помог:

— Это… сделано в Японии…

— Украдено в СССР, — поправил Гуторов сухо.

— Извинице… не понимау… Чито?

— А это вам судья разъяснит…

Мутное, теплое зловоние просачивалось в цехи из трюмов корабля. И чем дальше отходили мы от железной, чисто вымытой коробки завода, тем навязчивей становился густой смрад.

Два крытых перехода, устланных деревянными решетками, соединяли завод с кормовыми трюмами. Конец правого коридора замыкала подвешенная на рельс железная дверь. Гуторов отодвинул ее в сторону, и мутная, застарелая вонь хлынула нам навстречу.

Мы стояли на краю кормового трюма, превращенного в общежитие рыбаков. Четыре яруса опоясывали глубокий колодец, на дне которого смутно проступали бочки и ящики.

Люди спали вповалку на нарах, прикрытые пестрым тряпьем. Всюду виднелись разинутые рты, усталые руки, голые торсы, блестевшие от испарины. Сон был крепок. Даже рев вентиляторов, даже тяжкие удары воды, от которых гудела громада завода, не могли разбудить рыбаков. Очевидно, хозяева экономили свет — два карбидовых фонаря мерцали далеко, на дне корабля. А все этажи, наполненные храпом, бормотаньем, влажным теплом сотен людей, и бочки в глубине трюма, и тусклые огни, и тряпье на шестах раскачивались мерно и сильно, точно железная люлька, которую с присвистом и хохотом качает штормяга.

Мы вернулись на мостик и стали ждать семафора со «Смелого». Между тем ветер повернул «Осака-Мару» кормой к берегу. Море с шумом мчалось мимо нас, гребни с разбегу взлетали на палубу, и брызги, твердые, как пригоршни камней, стучали по брезентовому козырьку перед компасом.

Справа, в пяти кабельтовых от краболова, чернел низкий корпус снабженца, слева, вдоль берега, далеко на север уходили огни рыбалок и консервных заводов. На шестах у приемных площадок тревожно светились красные фонари — берег отказывался принимать катера и кунгасы. Ходовых огней «Смелого» мы никак не могли различить — очевидно, катер укрылся от ветра за бортом парохода.

— Интересно, во сколько тут побудка? — спросил Гуторов.

— Вероятно, в шесть, — сказал я, — а какая нам разница?

— Вопить будут… А может, и хуже, если спирта дадут. Народ дикий, шальной…

— А если не выпускать?

— Нельзя… Гальюн на корме.

Я разделял опасения боцмана. Одно дело, когда на крючок попадает плотва, и другое, когда удилище гнется и трещит под тяжестью пудового сома. Никогда еще «Смелый» не задерживал краболовов. Целый поселок — полтысячи голодных, озлобленных качкой и нудной работой парней — дремал в глубине «Осака-Мару», готовый высыпать на палубу по первому гудку парохода.

Один Широких не выказывал признаков беспокойства. Он стоял за штурвалом и медленно жевал хлебную корку. Вероятно, он нисколько не удивился бы, попав в боевую рубку японского крейсера.

— Как-нибудь сговоримся, — сказал он спокойно.

IV

На рассвете подошел «Смелый». Ныряя в воде, словно чирок, он приблизился к нам на полкабельтовых и подал флажками приказ: «Снимитесь якоря. Следуйте мной. Случае тумана держитесь зюйд 170°. Траверзе мыса Сорочьего встретите «Соболя». Будьте осторожны командой».

Боцман «Осака-Мару» нехотя вызвал матросов. Пятеро парней в белых перчатках шевелились так, точно в жилах у них вместо крови текла простокваша. Боцман зевал, матросы почесывались. Через каждые пять минут цепь останавливалась, и лебедчик, чмокая языком, ощупывал поршень. Глядя на эту канитель, Гуторов возмущенно сопел. Наконец якорь был выбран, и боцман скомандовал: «Малый вперед!»

…Через два часа мы подошли к мысу Сорочьему. Шторм стих так же внезапно, как начался. Сразу погасли гребни. Свист, улюлюканье, хохот ветра, стоны дерева, треск тугой парусины, хлеставшей железо наотмашь, стали смолкать, и вскоре дикий джаз заиграл под сурдинку. Славный знак: березы на сопках расправили ветви, голодные топорки и мартыны смело летели из бухт в открытое море.

Возле мыса Сорочьего к нашему каравану примкнул катер «Соболь». Это дало нам возможность усилить десант. Трое краснофлотцев были переброшены на снабженец, пять — на «Осака-Мару». Кроме того, Колосков высадил на краболов нашего кока, исполнявшего во время операций обязанности корабельного санитара. По правде сказать, мы не ждали пользы от Кости Скворцова. То был маленький, безобидный человечек, разговорчивый, как будильник без стопора. С одинаковой страстью, схватив собеседника за рукав, рассуждал он о звездах, о насморке, о политике Чемберлена или собачьих глистах. Нашпигованный разными историями до самого горла, кок болтал даже во сне.

— Вот это посудина! — закричал он, вскарабкавшись на борт «Осака-Мару». — А где капитан? Молчит? Ну, понятно… Знает кошка… Лейтенант здорово беспокоился, как бы чего не вышло с ловцами… Сколько их? Тысяча? А? Я полагаю, не меньше… Косицын в машине? Травит, конечно! Бедный парень… Я думаю, из него никогда не выйдет моряка…

Увидев в руках кока тяжелую сумку, Широких сразу оживился.

— Значит, кое-что захватил?

— Для тебя? Ну, еще бы, — ответил с гордостью Костя.

Он открыл сумку и показал нам пачку бинтов, бутыль с йодом и толстый резиновый жгут.

— Ешь сам! — сказал Широких, обидясь.

К счастью, у Скворцова отлично работали не только язык, но и руки. Быстро отыскав камбуз, он потеснил японского кока и принялся колдовать над плитой.

V

Наш караван растянулся миль на пять. Впереди, отряхиваясь от воды, точно утка, шел «Смелый», за ним ползли черные утюги пароходов, и в конце кильватерной колонны, чуть мористее нас, светился бурун катера «Соболь».

Туман, провожавший нас от Оловянной, перешел в дождь. Радужная мельчайшая изморось оседала на палубу, на чехлы шлюпок, на брезентовые, сразу задубевшие плащи. Слева по борту тянулся ровный западный берег Камчатки с тонкими черными трубами заводов и крытыми толем навесами. Справа лениво катились к горизонту рябые от дождя складки воды.

Мы двигались вдоль самого оживленного участка Камчатки. Шторм стих, и тысячи лодок спешили в море, к неводам, полным сельди. Некоторые проходили так близко, что видно было простым глазом, как ловцы машут руками, приветствуя нас.

На одной из кавасаки рулевой, служивший, видимо, прежде во флоте, бросил румпель и передал нам ручным телеграфом:

«Поздравляем богатым уловом».

В самом деле, улов был богат. Первый раз мы вели в отряд не воришку кавасаки, не рыбацкую шхуну, а целый заводище, на палубе которого разместится сто таких катеров, как «Смелый» и «Соболь».

Мокрая палуба «Осака-Мару» по-прежнему была пуста. Видимо, японцы свыклись с мыслью об аресте и решили не обострять отношений; только матрос и второй помощник капитана — оба в желтых зюйдвестках и резиновых сапогах — прохаживались вдоль правого борта, поглядывая то на катер, то на белый конус острова Шимушу, едва различимый в завесе дождя. Чего они ждали? Встречного японского парохода, кавасаки, полицейской шхуны, которая постоянно бродит вблизи берегов Камчатки, или просто следили за нами? Время от времени матрос подходил к рынде, укрепленной на фок-мачте, и отбивал склянки.

За всю вахту офицер и матрос не обменялись ни одним словом. Оба они держались так, как будто на корабле ничего не случилось. Офицер позевывал, матрос стряхивал воду с брезентов и поправлял на лодках чехлы.

Равнодушие японцев, шум винта, ровный, сильный звук колокола — все напоминало о спокойной, размеренной жизни большого корабля, которую ничто не может нарушить. Но каждый раз, точно отвечая «Осака-Мару», к нам долетал ясный, стеклянно-чистый звук рынды нашего катера.

…Было шесть утра, когда мы наконец подошли к мысу Лопатка и стали огибать низкую каменистую косу, отделяющую Охотское море от Тихого океана.

Сквозь шум моря и дождя доносилось нудное завывание сирены. Берег был виден плохо, и я, чтобы не наломать дров, стал отводить «Осака-Мару» в сторону от камней.

В этот момент Широких толкнул меня под локоть.

Справа по носу наперерез нам шли два японских эсминца. Они выскочили из-за острова Шимушу, где, очевидно, караулили нас после депеши краболова, и теперь неслись полным ходом, точно борзые по вспаханному полю.

Одновременно с появлением военных кораблей на палубу «Осака-Мару» стали высыпать рыбаки. Никогда я не думал, что краболов может вместить столько народу. Они лезли из трюмов, бортовых надстроек, спардека, изо всех щелей и вскоре заполнили всю палубу, от кают-компании до носового шпиля. Передние махали эсминцу платками, задние становились на цыпочки, влезали на лебедки, ванты, на плечи соседей. И все вместе орали что было мочи… Палуба походила бы на базар, если бы не обилие коротких матросских ножей и угрожающие лица ловцов. Все они, задрав головы, с любопытством поглядывали на нас.

Я взглянул на свой катер. Скорлупа, совсем скорлупа, а пушчонка — игла. Но сколько достоинства! Он шел, не прибавляя и не убавляя хода, и как будто вовсе не замечал сигналов, которые ему подавал головной миноносец (что делалось на «Соболе», я не видел, так как его закрыл правый борт мостика).

Гуторов, обходивший посты, быстро поднялся наверх и теперь старался разобрать сигналы с эсминца.

«Стоп машину… Лягте… Лягте… немедленно дрейф!»

— Вот пижоны! — сказал с возмущением Костяк Смотрите! Да что они, спятили?

На обоих эсминцах с носовых орудий снимали чехлы.

Узкие, с косо срезанными мощными трубами, острыми форштевнями, с бурунами, поднятыми выше кормы, хищники выглядели весьма убедительно. Ловко обойдя наш небольшой караван, они сбавили ход и пошли рядом, продолжая угрожающий разговор:

«Почему захватили пароходы? Считаете своим призом?»

Я взглянул на «Смелый». Молчание. Палуба пуста. На пушке чехол. Колосков расхаживал по мостику, заложив руки за спину.

— Почему мы не отвечаем? — спросил Костя, волнуясь. — Смотрите, орудийный расчет на местах…

— Правильно не отвечаем, — сказал боцман.

— Почему же? Ведь у нас даже не сыграли тревоги.

— Правильно не сыграли, — повторил боцман.

Эсминец подошел к «Смелому» на полкабельтовых.

Были отлично видны лица матросов, стоявших у пушек и торпедных аппаратов.

— Это же очень серьезно, — сказал Костя, волнуясь. — Что они делают? Это пахнет Сараевом (весною он прочел мемуары Пуанкаре и теперь напоминал об этом на каждом шагу).

— То Сараево, а то Камчатка, — резонно ответил Широких.

— Это выстрел Принципа. Конфликт! Боюсь, мы развяжем такое…

— А ты не бойся.

Не получив ответа, эсминец вышел вперед, на наш курс, и попытался подставить корму под удар «Смелого». Колосков, повернув влево, сбавил ход, эсминец оторвался, потом снова встал на дороге. «Смелый» повернул вправо.

Так, зигзагами, то делая резкие развороты, то почти застопоривая машины, они прошли девять миль. На нашем языке это называлось игрой в поддавки.

В это время второй миноносец шел рядом с «Осака-Мару», беспрерывно подавая один и тот же сигнал: «Возвращать пароход», «Возвращать пароход».

Все население «Осака-Мару» толпилось на палубе. Матросы в ярко-желтых спецовках, подвижные, горластые кунгасники, ловцы в вельветовых куртках и резиновых сапогах, мотористы флотилии, лебедчики, рулевые, щеголеватые кочегары, резчики крабов с руками, изъеденными кислотой, — все они, одуревшие в душном трюме, азартно обсуждали шансы катеров и эсминцев.

Игра в поддавки не дала результата. Тогда, сбавив ход, эсминцы подошли к «Смелому» с обоих бортов и так близко, как будто собирались сплюснуть маленький катер.

«Соболь» все время замыкал караван. Увидя новый маневр японцев, он тотчас вышел вперед и сыграл боевую тревогу.

На правом эсминце подняли сигнал: «Предлагаю командирам катеров явиться для переговоров». «Смелый» ответил: «Разговаривать не уполномочен».

Минут десять все четверо шли кучно, образовав что-то вроде креста с отпиленной вершиной, за которым зигзагами тянулась пенистая дорога. Затем эсминцев точно пришпорили. Они рванулись вперед и, сильно дымя, пошли к северу.

Костя, заметно притихший во время эволюций эсминцев, снова оживился.

— Ага! Ваша не пляшет! — закричал он, торжествуя. — А что я говорил? Главное — выдержка! Уходят… Чес… слово, уходят!

— Не думаю, — сказал боцман серьезно.

Толпа стала нехотя расходиться.

Набежал туман и закрыл буруны миноносцев. Вскоре исчез и «Смелый». Нос краболова с массивными лебедками и бортовыми надстройками лежал перед нами неподвижный и черный, точно гора.

Сбавив ход, мы стали давать сигналы сиреной. Судя по звуку, берег был не дальше двух миль — эхо возвращалось обратно на девятой секунде.

…Обедали плохо. Консервы, которые Скворцов разогрел в камбузе, издавали резкое зловоние. В одной из банок Широких нашел кусок тряпки и стекло, я вытащил обмылок.

— Вы отходили от плиты? — спросил Гуторов.

— Нет… то есть я только воды накачал.

— Тогда ясно… Выкиньте за борт.

Днем мы ели шоколад и галеты, вечером галеты и шоколад. Никто не чувствовал голода, но всем сильно хотелось спать: сказывались качка и тридцать часов вахты.

Караван продолжал подвигаться на север. Через каждый час «Смелый» возвращался назад и заботливо обходил пароходы. Я все время видел на мостике клеенчатый капюшон и массивные плечи Колоскова. Когда он отдыхал, неизвестно, но сиплый басок его звучал по-прежнему ровно. Лейтенант все время интересовался работой машины и предлагал почаще вытаскивать Косицына на свежий воздух.

VI

Эсминцы ждали нас возле острова Уташут. Заметив караван, они разом включили прожекторы. Два голубых длинных шлагбаума легли на воду поперек нашего курса. Миновать их было нельзя. Один из прожекторов встретил «Смелого» и тихонько пошел вместе с катером к северу, другой стал пересчитывать суда каравана. Добежав до «Соболя», он вернулся обратно и ударил в лоб «Осака-Мару».

Свет был так резок, что я схватился рукой за глаза. Вести корабль, ориентируясь на головной катер, стало почти невозможно. Я не видел ни берега, ни сигнальных огней. Все по сторонам дымного голубого столба почернело, обуглилось. Передо мной на уровне глаз, вызывая резкое раздражение, почти боль, висел зеркальный, нестерпимо сверкающий диск.

Весь корабль был погружен в темноту. Один только мостик, накаленно-белый, высокий, выступал из мрака. Это сразу поставило десантную группу в тяжелое положение. Каждое наше движение, каждый шаг были на виду миноносцев и населения «Осака-Мару».

Японцы это отлично учитывали. В течение получаса они разглядывали нас в упор, изредка отводя луч на корму или на нос. От сильного света у меня стали слезиться глаза. Тогда Туторов приказал бросить управление и перейти на корму к запасному штурвалу. На мое место, чтобы не вызывать подозрения, стал Широких. Минут десять мы радовались, что перехитрили эсминец, но луч быстро перебежал на корму и нащупал меня за штурвалом. Я был вынужден снова вернуться на мостик под конвоем луча.

Так возникла у нас маленькая маневренная война с перебежками, маскировками, взаимными хитростями и уловками, война, в которой огневую завесу заменял свет прожектора.

Прячась за шлюпками, скрываясь между вентиляционными трубами и надстройками, я перебегал от штурвала к штурвалу, и вслед за мной огромными прыжками мчался голубой мутный луч.

Вскоре мне стало казаться, что с эсминца видны мои позвонки под бушлатом. Свет бил навылет. Он заглядывал в глаза сквозь сомкнутые веки, искал, преследовал, жег. В течение нескольких часов десантную группу не покидало мерзкое ощущение дула, направленного прямо в лоб.

Силясь рассмотреть картушку компаса, я невольно думал, как славно было бы дать пулеметную очередь… одну… коротенькую… прямо по зеркалам, в наглый, пристальный глаз.

В два часа ночи прожектор погас, и мы услышали стук моторки. Два офицера с эсминца пытались подняться по штормтрапу, который им выбросил кто-то из команды. Их отогнали от левого борта, но они тотчас перешли на правый и стали кричать, вызывая капитана «Осака-Мару».

Мы не могли сразу помешать разговору, так как капитан отвечал офицерам через иллюминатор своей каюты. «Гости» на чем-то настаивали, старичок говорил односложно:

— А со-дес… со-со… А со-дес со-со…

Катер отошел только после троекратного предупреждения, подкрепленного клацаньем затвора.

— Эй, росскэ! — закричали с кормы. — Эй, росскэ, худана! Иди, дурака, домой…

— Дикой, однако, народ, — сказал Широких с презрением, — ни тебе деликатности, ни понятия…

Наступила тишина. Караван двигался в темноте, казавшейся нам особенно густой после резкого света прожекторов.

Море слегка фосфоресцировало. Две бледно-зеленые складки расходились от форштевня «Осака-Мару» и гасли далеко за кормой. От мощных взмахов винта далеко вниз, в темную глубину, роями убегали быстрые искры. Млечный Путь рождался из моря, полного искр, движения, пены, слабых летучих огней, пробегающих в глубине.

Впечатление портили японские эсминцы. Потушив огни, хищники настойчиво шли вместе с нами на север.

Впрочем, теперь они не пытались завести разговор с краболовом.

Мы уже начали привыкать к опасным соседям, как вдруг с головного эсминца взлетела ракета. Одновременно на краболове и снабженце потух свет.

— В чем дело? — крикнул вниз Гуторов.

Никто не ответил.

— В машине!

— Уо… а-га-а-а… — ответила трубка.

Что-то странное творилось внизу. Кто-то громко приказывал. Ему отвечали нестройно и возбужденно сразу несколько человек…

Пауза… Резкий оклик… Два сильных удара в гулкую бочку… Крик, протяжный, испуганный, почти стон… Грохот железных листов под ногами. И снова долгая пауза.

— В машине!

На этот раз трубка ответила голосом нашего моториста.

— Ушли, — объявил Косицын.

— Кто?

— Все ушли… сволочи…

Мы кинулись вниз, в темноте, по горячим трапам, освещенным сбоку «летучей мышью».

Внизу было тихо. Из темноты тянуло кислым пороховым дымком.

— Я здесь, — объявил Косицын.

Сидя на корточках около трапа, он стягивал зубами узел на левой руке. Возле него на полу лежал наган.

— Ушли, — сказал он, морщась, — через бункер ушли.

Дверь в кочегарку была открыта. Четыре топки, оставленные японскими кочегарами, еще гудели, бросая отблески на большие вертикальные шатуны, уходившие далеко в темноту.

Зимин, голый по пояс, бегал от одной топки к другой, подламывая ломом раскаленную корку.

На куче угля лежал мертвый японец в короткой синей куртке с хозяйским клеймом на спине. Минут пять назад он спустился на веревке по вентиляционной трубе и напал на Косицына сбоку в то время, как тот пытался уговорить кочегаров.

Удар ломиком пришелся в левую руку: от кисти к локтю тянулась рваная, еще мокрая рана…

— Что я мог сделать? — спросил Косицын, точно оправдываясь.

— Правильно, правильно, — сказал боцман, хотя было видно, что и он смущен неожиданным оборотом.

Я закрыл мертвого брезентом, а Гуторов перевязал Косицыну руку.

— Один ушел… видно, раненый…

— Вот это ты зря, — сказал боцман.

Посоветовавшись, мы решили не убирать труп из кочегарки. Вынести мертвого наверх, на палубу, означало взорвать всю массу рыбаков и матросов, возбужденных водкой и грозным видом эсминцев.

После этого мы вызвали «Смелый», и лейтенант на ходу поднялся на борт «Осака-Мару».

Разговор продолжался не больше минуты, потому что эсминцы снова включили прожекторы, а на палубе стали появляться группы враждебно настроенных ловцов.

Лейтенант сказал, что наша тактика правильная, и предложил перебросить с палубы в кочегарку двух краснофлотцев. Сам он людей дать не мог, потому что «Смелый» был оголен до отказа.

— А собак не дразнить, — сказал он, уже вися на штормтрапе. — Будут хамить, не замечайте: главное — выдержка.

Катер фыркнул и скрылся, и мы снова остались одни.

Палуба «Осака-Мару», пустынная еще минут десять назад, быстро заполнялась ловцами. Люди выбегали с такой стремительностью, точно по всему кораблю сыграли тревогу. Всюду мелькали карбидные фонарики и огоньки коротеньких трубок. Слышались возбужденные голоса, свистки, резкие выкрики.

Японские рыбаки — подвижной, легко возбудимый народ. Достаточно угрожающего движения, грубого окрика, даже просто неловкого, неуверенного движения, чтобы толпа, сознающая свою силу, перешла от криков к активному действию.

Вскоре появились пьяные. Вынужденный простой лишал рыбаков грошового заработка, толпа видела в нас источник всех бед, поэтому шум на палубе возрастал с каждой минутой. Многие бросали на нас угрожающие взгляды и даже откровенно показывали ножи.

Ловцы группировались кружками, в центре которых на лебедках, кнехтах или бухтах канатов стояли крикуны. Я заметил, что в середине самой шумной и озлобленной группы мечется окровавленный человек с повязкой на голове. Он вопил по-женски пронзительно и все время тыкал рукой в нашу сторону.

Пройти по палубе на нос или корму, где находились четверо краснофлотцев, уже было нельзя. Наши посты превратились в островки, отрезанные от срединной части корабля.

Стало светать. Кучки ловцов слились в одну глухо шумящую толпу; она беспокойно ворочалась, сжатая мостиком и высокой надстройкой на баке.

Ловцы, вылезающие из трюмов, напирали на стоящих впереди, некоторые вскакивали даже на плечи соседей, а все вместе, подогреваемые крикунами, вели себя все более и более угрожающе.

Кто-то застучал по палубе деревянными гэта — толпа поддержала обструкцию грохотом, от которого загудела железная коробка парохода.

Смутное чувство большой, неотдалимой опасности охватило меня. Так бывает, когда вдруг темнеет вода и зябкая дрожь — предвестница шквала — пробегает по морю.

Я взглянул на товарищей. Боцман упрямо разглядывал берег, мрачноватый Широких — компас, Костя — пряжку на поясе.

Все они делали вид, что не замечают толпы.

VII

— Что же теперь будет? — спросил Костя тревожно. — Ведь это очень серьезно… Надо как-то их успокоить… сказать… Смотрите — ножи… Это бунт.

Был виден уже маяк Поворотный, когда головной эсминец поднял сигнал:

«Руки назад держать не могу. Принимаю решительные меры от имени императорского правительства».

Одновременно второй эсминец поставил дымовую завесу и дал выстрел из носового орудия. На обоих катерах сыграли боевую тревогу. «Смелый» ответил: «В переговоры не вступаю. Немедленно покиньте воды СССР».

С этими словами он развернулся и полным ходом пошел навстречу эсминцу. Не знаю, на что надеялся лейтенант, но чехол с единственной пушки был снят и орудийный расчет стоял на местах. Следом за «Смелым», осев на корму, летел «Соболь».

Больше я ничего разглядеть не успел. Едкое желтое облако закрыло катера и скалу с чугунной башенкой маяка.

— Надо действовать! Смотрите, они лезут на бак!

— Тише, тише, — сказал Гуторов.

Он глядел мимо заводской площадки на бак, где находились краснофлотцы Жуков и Чащин. Утром мы еще сообщались с носовым постом, пользуясь перекидным мостиком, укрепленным над палубой двумя штангами. Теперь мостик был сброшен возбужденной толпой. Человек полтораста, подбадривая друг друга свистом и криками, напирали на высокую железную площадку, где стояли двое бойцов.

Им кричали:

— Худана. Росскэ собака!

— Эй, баршевика!.. Слезай!

Какой-то ловец в матросской тельняшке и ярко-желтых штанах влез на ванты и громко выкрикивал односложное русское ругательство.

— Ссадил бы я этого попугая, — объявил Костя, — да жалко патрона…

— Тише, тише… — сказал боцман. — Эх, зря…

Случилось то, чего все мы одинаково опасались. Жуков не выдержал и ввернул крепкое слово с доплатой. Это было ошибкой! Несколько массивных стеклянных наплавов, на которых крабозаводы ставят сети, полетело в бойцов. Один шар разбился, попав в мачту, другой ударил Жукова в ногу. Не задумываясь, он схватил шар и кинул его в самую гущу ловцов. Толпа ответила ревом.

Я увидел, как стайка вертких сверкающих рыбок взметнулась над палубой. Жуков схватился за плечо, Чащин — за ногу. Короткие рыбацкие ножи со звоном скакали по палубе вокруг краснофлотцев.

По правде сказать, я уже давно не смотрел на компас. Жуков, сидя на корточках, расстегивал кобуру левой рукой. Чащин, задетый ножом слабее, стоял впереди товарища и целился в толпу, положив наган на сгиб руки.

Костя схватил боцмана за рукав:

— Что ж это, товарищ начальник?.. Скорее… надо стрелять!

Нас окатили горячие брызги… Раздался рев, низкий, могучий, от которого задрожали надстройки.

Гуторов не выпускал из рук оттяжку гудка. «Осака-Мару» ревел, давясь паром, и скалистый берег отвечал пароходу тревожными голосами.

Толпа замерла. Оторопелые рыбаки смотрели наверх, на облако пара, на коротенькую, решительную фигуру нашего боцмана, как будто кричащего басом на весь океан:

— Полу-ундра… Ух, вы!.. А ну, берегись!

Это было как раз то, что нужно. Выстрел только бы подхлестнул рыбаков, а гудок, неистовый, не терпящий никаких возражений, хлынул сверху, затопил палубу, море, сразу сбив у нападавших азарт, и гудел в уши — угрюмо, тревожно, настойчиво: «Полу-унд-ра, полу-ундра, полу-ундра».

Когда пар иссяк, на палубе стало совсем тихо. Так тихо, что слышно было, как плещет вода.

Сотни ловцов смотрели на боцмана, а Гуторов, одернув бушлат, подошел к трапу и сердито сказал:

— Вы эти босяцкие штучки оставьте… Моя думал — ваша есть люди. А ваша есть байстрюки, тьфу! Просто сволочь. Тихо! Слушай мою установку. Ваша гуляй в трюм, мало-мало спи-спи… Наша веди корабль. Ежели что, буду карать без суда.

Вероятно, никогда в жизни боцман не говорил так пространно. Кончив речь, он не спеша высморкался в платок и, обернувшись к Скворцову, сказал:

— Ступайте на бак, пока не очухались… Быстро!

С той стороны не звали на помощь, но видно было, что одному Чащину с перевязкой не справиться. Он разорвал на раненом форменку и, не выпуская нагана, быстро, точно провод на телефонную катушку, наматывал на Жукова бинт.

— Есть! — ответил Костя. — Я… я иду!

Он подошел к трапу, который спускался прямо в настороженную враждебную толпу, и нерешительно взглянул вниз.

— Я иду… Я сейчас, — повторил он торопливо, — сейчас, товарищ начальник, вот только…

Он отошел к штурвалу и, присев на корточки, стал рыться в сумке.

Палуба загудела. Ничто не портит дела больше, чем нерешительность. Острым, враждебным чутьем толпа поняла и по-своему оценила колебания санитара. Кто-то визгливо засмеялся. Парень в желтых штанах снова засуетился сзади ловцов.

Оцепенение прошло. Немыслимо было пробиться на бак сквозь толпу, покрывавшую палубу плотнее, чем семечки подсолнух. Оставался единственный путь — пройти над палубой по массивной, окованной железом стреле, с помощью которой лебедчики поднимают на борт кунгасы. Прикрепленная одним концом к мачте, она висела почти горизонтально над палубой, упираясь другим свободным концом в ходовой мостик. Такая же стрела тянулась от мачты дальше к носу, а обе они образовали узкую дорожку, протянутую вдоль корабля на высоте десяти — двенадцати футов.

— Да-да… я сейчас, — бормотал Костя. — Где же он?.. Вот… нет, не то… Я сейчас…

Беспомощными руками он рылся в сумке, хватаясь то за марлю, то за бинты. Торопясь, вынул пробку, залил руки йодом и, совсем растерявшись, стал вытирать их о форменку.

— Готово? — спросил Гуторов.

— Да-да… Кажется, все… Как же это? Вот только…

Я не узнал голоса Кости. Он был бесцветен и глух.

Губы его дрожали, как у мальчишки, готового заплакать. На парня было стыдно, противно смотреть. Я отвернулся…

Гуторов глядел мимо Кости на мачту.

— Только так, — сказал он себе самому.

— Товарищ начальник… я сейчас объясню… я не мо…

— Можешь, все можешь, — сказал боцман спокойно. Он приподнял Скворцова под мышки, поправил на нем сумку и, прошептав что-то на ухо, подтолкнул парня к барьеру.

— Я не…

— А ты не гляди вниз, — сказал Гуторов громко, — ногу ставь весело, твердо, гляди прямо на Жукова… Перевяжешь, останешься с ними…

Гуторов ничего не требовал, ничего не приказывал оробевшему санитару. Он говорил ровнее, мягче обычного, с той спокойной уверенностью, которая сразу отрезает пути к отступлению. Боцман даже не сомневался, что размякший, растерянный Скворцов способен пройти узкой двадцатиметровой дорожкой.

Не знаю, что он прошептал Косте на ухо, но деловитое спокойствие боцмана заметно передалось санитару. Он выпрямился, развернул плечи, даже попытался через силу улыбнуться.

— Главное, рассердись, — посоветовал боцман. — Если рассердишься, все возможно.

Костя перелез через барьер и пошел по стреле. Сначала он двигался медленно, боком, придвигая одну ногу к другой. Балка была скользкая, сумка тянула набок, и Скворцов все время порывисто взмахивал руками. Лицо его было опущено — он смотрел под ноги, на толпу.

На середине балки он поскользнулся и сильно перегнулся назад. Внизу заревели. Костя зашатался сильнее…

Я зажмурился — на секунду, не больше… Взрыв ругани… Чей-то крик, короткий и острый, как нож.

Балка была пуста… Санитар успел добежать до мачты. Обняв ее, он перелез на другую стрелу и пошел тихо-тихо, точно боясь расплескать воду.

Теперь он оторвал глаза от толпы… Он смотрел только на Жукова… Он шел все быстрее и быстрее, потом побежал, сильно балансируя руками, твердо, чуть косолапо ставя ступни…

Взмах руками, прыжок — и Костя нагнулся над Жуковым.

Тут только я заметил, что Туторов положил пулемет на барьер и держит палец на спусковом крючке.

Увидев, что Костя добрался счастливо, боцман сразу отдернул руку и вытер потную ладонь о бушлат.

— А я бы свалился, — признался он облегченно. — Вот черт, циркач!

— Однако здорово его забрало.

— Что ж тут такого, — сказал Туторов просто, — и у пулемета бывает задержка… Смотри… Что это?.. А, ч-черт!

«Осака-Мару» медленно выползал из дымовой полосы, и первое, что я заметил, были снежные буруны японских эсминцев.

Распарывая море, хищники с ревом удалялись на юго-восток, а следом за ними, перескакивая с волны на волну, лихо неслись «Смелый» и «Соболь».

— Не туда смотришь! — крикнул Туторов. — Вот они!

Над моей головой точно разорвали парусину.

Тройка краснокрылых машин вырвалась из-за сопки и, рыча, кинулась в море.

И снова гром над синей притихшей водой. Сабельный блеск пропеллеров. Знакомое замирающее гудение не то снаряда, не то басовой струны.

Шесть истребителей гнали хищников от ворог Авачинской бухты на восток! К черту! В море!

На палубе «Осака-Мару» стало тихо, как осенью в поле. Пятьсот человек стояли, задрав головы, и слушали сердитое гуденье машин. Оно звучало сейчас как напутственное слово бегущим эсминцам. Краболов повернул в ворота Авачинской губы. Бухта с опрокинутым вниз конусом сопки Вилючинской и розовыми клиньями парусов казалась большим горным озером.

Мы обернулись, чтобы в последний раз взглянуть на эсминцы. Они шли очень быстро, так быстро, что вода летела каскадами через палубу.

Вероятно, это были корабли высокого класса.

1938

 

Очерки

 

Северная несрочная

1. За первой сельдью

В сумерках проходим острова Ребун и Рисири.

Медленно текут пузыристые волны вдоль бортов.

Прошли льды. Уже играет первая сельдь. Вот-вот хлынут чавыча, горбуша, нярка. На охотских рыбалках давно ищут на горизонте наш дым. А «Хиэйдзан-Мару», вдавленный в воду по самую марку, дымит, не спеша разглаживает воду — грязный железный утюг в шесть тысяч тонн детвейта.

Он верен договору: девять миль в час, двести шестнадцать в сутки. Девять дней от Владивостока до Ямска, «Северная несрочная» — линия Совторгфлота.

Грузный, как Собакевич, заведующий ямскими рыбалками каждый день на чудовищном жаргоне спрашивает японца-капитана:

— Аната, ваша скоро вези Ямск. Ваша худана работай.

И капитан, моложавый, болезненно тощий — мумия с блестящими глазами, зябко кутаясь в кимоно, любезно отвечает:

— Бухтеярофф-сан… Скоси мо вакаримасен…

Бухтеяров настораживается. Старший, партизан Амура, он до сих пор видит в каждом японце интервента. Положив на стол красные, словно у краба, лапы, он осведомляется:

— Это он про что? Вакаримасен? В двадцатом году забрали они у нас двух заложников, а наши офицеры ихнего с саней сняли. Решили сменяться. Подослали парня… Батальонный тоже такой треской смотрит. По плечу хлопает, гогочет… Вакаримасен… А потом прикрутили парня к стволу в тайге, под носом колбасу повесили — подыхай, падаль…

Безразлично улыбнувшись, капитан идет на мостик. Ночь. Бьют склянки, но северное небо светло. На веревке гудка повис всем корпусом с ребенка ростом двадцатилетний практикант-студент.

Снова нас с мачтами накрывает глухой туман…

«Хиэйдзан» забит вплотную. В его трюмах, душных, глубоких, как шахты, — грузы шести рыбалок. Они лежат слоями: сначала азовская соль, затем двутавровые балки, рыбная тара, ставные невода, квашеная редька японских рыбаков, консервы, костюмы — премии ударникам, и на палубе, опутанные тросами, мерно чокаются бочки бензина.

Над грузами же, на нарах твиндеков в карболовом запахе и табачном дыму — рыбаки. Шестьсот русских, двести японцев с Хоккайдо томятся, играют в карты, домино, рассказывают, поют или спят плотными рядами на нарах. Японцы еще вяжут фуфайки — короткие, толщиной в палец, с красными поперечными полосами.

Половина наших сезонников рыбачит впервые. Население парохода сразу не определить. Твиндек — что кусок вокзальной площади, перенесенный на пароход. Много молодых, крепких ребят, медлительных, спокойных, как волы, на которых они недавно пахали. Они еще с любопытством рассматривают друг друга, неузнаваемые в непривычных резиновых сапогах до паха, лимонных зюйдвестках и широких штанах. Среди молодняка островками бородачи — отцы по возрасту. Они тоже переквалифицируются из землеробов в рыбаков.

Молодежь осваивается быстро. Она уже перестала бросать окурки в бункерные ямы, не щупает лебедок и даже привыкает к томящему раскачиванью на мертвой зыби.

Рыбаки постарше еще не оторвались от материка, жадно щупают глазами землю на горизонте и норовят не просыпаться, только чтобы не видеть форштевня, падающего в волны, как в пропасть.

Один, сухой, чернобородый, с пристальными глазами фанатика, хлыстовец с виду, сказал размеренно, точно доставая рукой из бороды застрявшие короткие словечки:

— Сколько твари гуляет… Урожайная, поди, вода.

Он смотрел на море, как на поле озимых.

Но есть совсем неопределенные личности. Они едут за рыбой, как на прииска, — случайные спутники всякой работы, перекати-поле, летящее через Охотское море на рыбалки, с рыбалок на лесозаготовки. Сезонник с лицом церковного регента выразился о неопределенных этих людях философски:

— Отгадай… кто от людей бежит, кто от себя?

А демобилизованный боец ОКДВА — ныне лебедчик — отрубил коротко:

— Ясно, «прочие»…

Есть, наконец, большая группа постоянных рыбаков. Засольщики, икрянщики, тузлучные мастера — все это квалифицированный пожилой народ с высокими ставками, нередко зимовщики, знающие каждую бухту побережья…

Дальний Восток постоянно нуждался в рабочей силе, Камчатка, Охотское побережье особенно. Ежегодно весной сюда завозят тысячи сезонников, в сентябре рыбалки снова мертвы. При постоянных рабочих они могли бы действовать не четыре-пять месяцев, а семь-восемь. К 1933 году Камчатка и охотские рыбалки потребуют сто двадцать — сто тридцать тысяч рабочих. Массовые кочевья за тысячи верст, путешествия рыбацких армий станут невозможными. Выход — переселение. Непрерывка в борьбе за овладение несметными богатствами Севера.

Но это в будущем, а сегодня нужда переросла в голод. На рыбалки берут безо всякой подготовки, без курсов, даже без должного физического отбора. Пользуясь голодом на рабсилу, постоянными аншлагами о вербовке, сюда стекаются те, кому тесно или неудобно на материке: раскулаченные, вычищенные, авантюристы, летуны, рвачи. Здесь до поры до времени спокойнее. Не тормошат, не залезают в прошлое.

В марте этого года Владивосток снаряжал комсомольский плавучий крабозавод. На нем вызвались работать двести комсомольцев, лучших ударников, напористых, дружных ребят. Их провожали на пароход с большой помпой. Еще бы! Они должны были перекрыть японцев, дать двадцать тысяч ящиков экспортных консервов.

Около Владивостока, на Сахалине и Камчатке есть отдельные комсомольские бригады; на Сахалине даже специальный комсомольский промышленный комбинат, но общее число комсомольцев на Охотском побережье чрезвычайно мизерно. Есть рыбалки, на которых за весь сезон не прибавилось ни одного комсомольца. А база для работы и роста огромна.

Мы идем в отдаленные, еще не освоенные районы, и я знаю: среди населения парохода, где немало «прочих», только двое комсомольцев, да и те не рыбаки.

Заведующий тауйскими рыбалками, просматривая списки рыбаков, сказал с большой злостью:

— Трудно было хоть полсотни ребят наскрести. План-то, я не сомневаюсь, мы перекроем. Не потому, что будут работать как-нибудь особенно. Рыба сумасшедше идет. Тары каждый год не хватает. Сюда бы тройку комсомольских бригад, точку опоры, и план на двести процентов обеспечен.

На его рыбалки ехали десятки лишенцев и ни одного комсомольца.

В среднем, наиболее удобном твиндеке ехала в Ямск группа молодых рыбаков. Они сколотили при погрузке свою артель и с тех пор держались отдельной группой с общим котлом, чайниками и темами разговоров.

Интересна была не вся группа, а ее вожак — рыхлый, внешне очень вялый парень с плоским лицом, одетый в теплый стеганый костюм. У него широкие, мясистые ладони крестьянского парня, толстые, большие ноги и на высокой башне шеи маленькая голова борца. Парень называет себя слесарем из Никольска и, ежедневно требуя добавочной порции пресной воды, не устает монотонно и угрожающе повторять:

— Это вы так с рабочим братом?.. На собачьем положении…

Впрочем, едет не по специальности, а как рыбак, и о прошлой работе в Никольске вспоминать не хочет.

Меня заинтересовала исключительная домовитость парня. Он везет несколько сундуков с прочными чугунными замочками и какие-то подозрительно брякающие мешки. Путешествуя первый раз, парень, однако, успел вполне освоиться: украл у стюарда рогожки, цветные бумажные салфетки и сделал себе на нарах нечто вроде конурки. Здесь он часто в одиночку ест толстые ломти сала, колбасу и балык.

Едва начальник контрольного пункта ОГПУ сошел с трапа, парень стал выменивать на балык добротные рыбацкие фуфайки и шанхайские туфли. О нем говорят, что по вечерам он торгует водкой — пятьдесят рублей литр.

Меняла, оказавшись большим пронырой, несмотря на всю свою массивность, задает тон. На торгах о разгрузке держится как представитель всей группы.

К нему прислушиваются. Накануне прихода в Тауйск он, сморщив лоб, выслушал предложение тарировать уголь, подумал и изрек:

— То ставки материковые, а здесь океан кругом… Не пройдет…

И его компания подхватила вразброд, но хором:

— Не пойдет…

— Рыбаками рядились… Грузчиков нету…

Во всей рваческой красоте артель показала себя на первой же выгрузке в Тауйске.

Колдоговора нет, а нужно до зарезу, чтобы не задерживать дорогой пароход, выбрасывать в день по четыреста тонн. После каждых трех-четырех часов работы, наткнувшись на новый слой груза, артель прекращает работу, вылезает наверх и с удовольствием располагается на брезенте. От другого люка тотчас появляются зав. дельфинным заводом, сутулый флегматик с моржовыми усами, и его бухгалтер — оба в круглых очках.

— Вы это что, ребята? — спрашивает с деланным изумлением Галкин.

Ему отвечают как бы нехотя:

— Бочки…

— Ну так что же?

— Бочка одно, ящик другое…

Меняла пока дипломатически стушевывается. Вместо него рядится по-базарному острый на язык старик с размашистыми, как у марионетки, движениями.

— Вы пупок с портфеля не надорвете, — восклицает он, — а попробуйте бочки повертыхайте!

— Грузил… Не бойтесь.

— Ох, не вижу. Оценка ваша отвлеченная.

— Да вы сколько просите?

— А это другая статья. Сейчас полдничать сядем — обсудим. Как артель.

Начинается торг, с подвохами, увертками, ссылками на цены.

Молчат лебедки. За бортом кричат кунгасники, застывшие в холодных резиновых плащах:

— Аната хаяй!

Исчерпав все доводы, Галкин поправляет очки и патетически восклицает:

— У вас совесть есть? Вы срываете планы белужьего лова.

— Про то вам виднее…

И спор продолжается. Нет точки опоры, чтобы осадить рвачей.

Последний раз, в разгар особенно жестокого спора, выступил меняла. Очевидно, он снова почувствовал себя как на хлебозаготовках над отцовскими ямами. Бесцеремонно оттерев плечом старика, парень неожиданно спросил:

— Кура раньше сколько стоила?

Галкин в недоумении заморгал:

— Курица? А я почем знаю?

— Пять гривен.

— Да что вы с ерундой!

— По-вашему ерунда, а по-нашему аршин в расчетах. Считайте на курей.

Старик подхватывает в телячьем восторге:

— На курей… Обяза…

Но парень снова оттирает его плечом.

— Раньше в день выгоняли на четыре куры. Переведем на теперешний момент.

— А идите вы…

Галкин плюет и, подойдя к борту, начинает очень пристально смотреть на воду. Парень продолжает рассуждения о курах уже абстрактного порядка. И вдруг совершенно неожиданно, голосом тихим, но накаленно-яростным, его спрашивают сверху:

— На курей? А давно ты в рыбаках стал ходить?

Рыбак в синих брюках кавалериста, поправив красноармейский шлем, соскакивает с лебедки. Он взбешен до того, что белые пятна лихорадят на лице. Это хорошая, деловая злоба. Ярость против бездельников.

— Вы чего лаетесь?

— У себя в Тамбовке, может, и по десять жрал. А ты за тридцать копеек батрачил? Сотню за дорогу сорвал, мало…

И в долгой ругани, в крике группа раскалывается.

Меняла с частью сторонников остается лежать на брезенте.

Горячий парень в шлеме, выругавшись, уводит в трюм десяток грузчиков.

Грузят русские, кунгасничают японцы. Подводка тяжелых сампасэнов и докайсэнов к берегу — искусство, пока не превзойденное.

Полным ходом катер тащит тупорылый грузный сампасэн на берег. Тащит, разгоняет во все тридцать сил и вдруг почти на крутой шее падающего вала, отдав буксир, бросается в сторону. Теперь сампасэн только щепка в пятьдесят тонн весом. Тяжесть не спасает. На Охотском побережье лежат рядом с позвонками китов выкинутые штормом пароходы: два японца, француз и англичанин. Лежат прочно. Не снять.

Неверное движение, упущенная секунда — кунгас станет на попа, перевернется, а то и просто, с размаху приложившись широкой грудью о берег, сядет дожидаться конопатчиков и плотников.

И вот вал поднимает кунгас, берег несется навстречу галькой, пеной прибоя, кедровником.

Удар. Нет. Якорь, вцепившись в дно, остановил сорок тонн. Два тяжелых конца летят с кормы на берег, навстречу резиновым плащам приемщиков.

Толчок. Валы, уже бессильные, шипя, облизывают смоленые борта.

Когда на кунгасе японцы, хозяйственник спокоен. Сампасэн не станет лагом под волну, не разобьется, чокаясь о борт парохода.

Я видел, как на легкой зыби в руках деревенских парней, повисших на румпеле, как на вожжах бешеного жеребца, кунгасы сбивались в кучу при буксировке, жестоко, в щепы, сбивали друг другу борта, а при японцах в свежий ветер подходили к мостикам, как катер на Яузе, без единой царапины.

Телеграммы с рыбалок оказались точными. Сельдь уже шла саранчой, огромными стадами. На тауйских участках мы стояли почти полмесяца, и за этот срок часть рыбалок выполнила весь план улова.

Каждый татеами (ставной невод) давал по триста, четыреста тысяч штук за выборку. Сельдь не успевали заготовлять, и в засольных чанах не переводилось жидкое трепещущее серебро. Через десять дней уже можно было забрать по рыбалкам триста-четыреста тонн сельди нового улова…

Безалаберная организация труда, отсутствие точки опоры сказывались теперь особенно отчетливо. Не собраны вовремя бочки, запропастились спецовки, мало наплавов, не оборудованы бараки. А главное, текли кунгасы и отказывались работать кавасаки.

Перед отходом мы, двое представителей Совторгфлота, решили отыскать на рыбалках хотя бы одного комсомольца. Выспрашивали среди чистильщиц в бараках, у котлов с тузлуком, на берегу у костров. И всюду либо коротко говорили «нет», либо пожимали плечами.

В Ямск идем налегке. Остался только уголь, от которого отказались на рыбалках. В Нагаеве, отправив «Хиэйдзан» в Хаккодате, пересядем на «Днепрострой».

Оголившийся винт свирепствует за кормой. Сильно болтает. Теперь на пароходе только тридцать пять человек команды.

«Хиэйдзан» зафрахтован на один рейс. Он один из шестидесяти железных утюгов фирмы «Коксан-Ксэн-Кабусики-Кайся», такой же широкобортный, черный, с гигантской красной литерой «А» на трубе, как и остальные. Через день кончается фрахт, поэтому капитан становится приторно любезен. Он просит от Совторгфлота аттестации об отличной работе. Угроза безработицы висит над пароходом. Только в одном Кобе без работы пять тысяч матросов и двести капитанов. Наш будет двести первым. Он чувствует это, хотя в разговорах упорно отстаивает какие-то монопольные данные Японии на просперии. Видите ли, во-первых, всегда можно найти работу в Маньчжурии, во-вторых, остроты кризиса не может быть из сильно развитого чувства взаимопомощи (классовая борьба слабее этого шестого чувства).

Забастовки? Но кто принимает их всерьез? Это мертвые конфликты!

Даже припертый к стене фактами чудовищной безработицы из «Джапан Кроникль» и неоспоримым примером безработицы в Кобе, он пожимает плечами.

— Сару мо кикара отиру

Заглядывая во все корабельные углы, мы видим невеселую матросскую житуху. На двадцать пять человек узкий, как гроб, носовой кубрик. Газет, книг почти нет, хотя все матросы грамотны. В свободное время играют в домино, кости, рассматривают цветные фотографии. На стоянках ловят с кормы камбалу — скромная добавка к обеду. Мясо — только офицерам. Матросам — рис, квашеная редька.

Вежливость капитана с матросами отменная: учтивые обороты, приставки, но и только. В неслужебное время ни звука…

Между кубриком и офицерскими каютами расстояние в семьдесят футов, в отношениях же — пропасть. Впрочем, это к лучшему…

Офицеры разговорчивы, даже болтливы, но до известного предела.

Они охотно рассказывают о своих похождениях в интернациональных кабаках, спорят о женщинах, охоте и видах на повышение, но ни разу я не слышал бесед на политические темы. Постоянное развлечение — патефон с песенками гейш и японскими фокстротами да сода-виски…

Второй инженер похвастался, что у него дома есть собрание сочинений Ленина (оно свободно продается в Японии), но за всю дорогу я не видел, чтобы инженер читал что-нибудь, кроме самурайских романов в иллюстрированных журналах для женщин. Солидный экономический ежемесячник читает только старший помощник — по выправке бывший военный.

Вместе с офицерами держится студент-практикант — маленький, скромный, как ребенок-пай. На следующий год, если уменьшится безработица, он станет четвертым помощником, а пока, подходя к капитану, студент изгибается вопросительным знаком. За обедом он аккуратно отвешивает офицерам четыре поклона. Это не только японская вежливость. Запуганность, вдолбленная школьная робость перед начальником.

Угроза безработицы заставляет матросов держать язык на запоре. Не многие из них посещали владивостокский интерклуб, но при удобном случае они засыпают вопросами:

— Почему у вас безработных нет?

— Сколько получает второй механик в Совторгфлоте?

— Верно, что советские матросы имеют какую-то акахэйя?

— Что они в ней делают? Танцуют?

Каваками, матрос первого ранга, беспокойный, желчный, откровеннее и смелее других. Он подарил нам карту пятилетки, отпечатанную в Японии, с большим трактористом в углу — такие у нас висят в каждом клубе. Однажды в сумерках мы разговаривали, стоя у каюты второго инженера… Приняв ванну, инженер легонько скулил на флейте. В свободное время Нагано-сан либо играл, либо рассматривал чертеж своего будущего коттеджа. Флейта взвизгивала, Каваками поплевывал в темную воду и вдруг спросил:

— Вы знаете историю забастовки на «Вуго-Мару»?

Я знал ее довольно точно, но нарочно сказал «нет», чтобы услышать пересказ японца.

Прошлым рейсом, когда на рыбалки шли первые грузы, забастовали без всяких причин четыре японских парохода. Бастовали и офицеры и матросы, входившие в реформистские профсоюзы. После определенного времени они выключали свет и пар в лебедках, срывая этим выгрузку. Забастовка понятна, если учесть, что сзади шли пароходы на японские рыбалки. Ничиро-гйо-гйо и другим рыбным магнатам важно было успеть захватить лучшие участки моря. По тайной договоренности пароходной компании, рыбопромышленников и профсоюзов пароходы бастовали или саботажничали.

До такой открыто пакостной сделки, обнаженной продажности не дошли даже профсоюзные дельцы на Западе.

Передав эту историю, Каваками сказал:

— Чем я гарантирован, что, вернувшись в Хаккодате, я не буду выброшен на берег? У меня трое детей.

Я спросил:

— Сколько вы получаете?

— Сорок пять иен. Пока с натяжкой хватает. Старший сын на текстильной фабрике.

Помолчал. Он, как и остальные матросы, не особенно ждал возвращения в Хаккодате. Черт знает, какую свинью подложит процветающая промышленность Японии.

— Сколько получает матрос в Совторгфлоте? Я слышал, у вас работает много иностранцев…

Он стал оживленно расспрашивать об условиях работы в нашем флоте, но затем с изумившей меня поспешностью оборвал разговор, замурлыкав:

Катюса каваийя Вакаре но цураса… [128]

Мимо, постукивая деревяшками, в пестром своем халате шел принимать ванну старпом.

2. У двух морей

Полным ходом идем на берег. Сначала он кажется покрытым травой, затем кустарником, а теперь мы видим ясно: это тайга. Низкая, хмурая, до того ровная, что ее хочется погладить рукой.

Капитан доволен. Он показывает желтые зубы сорокалетней лошади и тычет лимонной перчаткой на берег.

— Уцукусий кайган. Хито га аримасен ка?

И опять прилипает к «цейсу».

Похоже — за тайгой огромная вытяжная труба. Туда тянет все: ленту пароходного дыма, свинцовые складки воды, туман и сучья деревьев. Последние так и стоят «задом» к набегающим валам, вытянув крученые ветви подальше от берега. Одинаково низкорослые, неестественно вывернутые, они слишком слабы, чтобы сопротивляться ветру, слишком цепки, чтобы унестись на материк вместе с дымом.

Голосом, ломким, как у подростка, «Хиэйдзан» извещает о приходе.

За тесными воротами — Нагаево. База приисков. Будущий город, завтрашний порт. Лучшая на Охотском побережье бухта.

Здесь спокойно жмутся к берегу катера. Пароход с осадкой в двадцать футов берет шлангами воду у обрыва.

В Нагаеве надежно держат якоря, в Нагаеве даже норд в десять баллов не поднимает на дыбы валов. Шалый сентябрьский ветер подлетает к бухте, остервенев от холода и размаха, готовый сорвать с якорей, поставить лагом к берегу, хрякнуть о камни пахнущие дымом, смолой и рыбой шесть тысяч тонн железа. Налетает и, обессилев в тайге, на казачьих седлах сопок, вяло тормошит стынущую воду.

Здесь лоб в лоб — два моря. Оба в набухающих складках, в летучем рваном тумане. Охотское и пихтовое. Бурое и сине-зеленое…

По скатам огромного цирка тайга стекает к кипящей воде и только у самой пены дико ощеривается обрывками, промоинами, зубастыми гольцами.

Поселку два года. Его рождение еще не отмечено на картах, а он уже занял подкову сопок и азартно наступает дальше. Тес первых домов культбазы еще светел, но это уже старость. Первые линии на пять километров впереди.

Желтыми срубами контор, магазинов, бараков, цинковыми амбарами, брезентовыми палатками Нагаево безудержно лезет через сопки. Тайга полысела, закурилась дымками, треснула к горизонту до конюшен Цветмета широкой просекой.

Новые срубы в упор пустынными окнами смотрят на отступающее хвойное море. Вдали от берегов оно спокойно — точно стеклом залито.

Берег принимает десант. Здесь жарко. Вдоль линии прибоя — штабеля мешков, бревна, якоря, седла, связки подков, бидоны спирта, ребристые бочки горючего и темными пятнами группы приискателей.

От моря идут стеной храп коней, бутафорские громы листового железа, трескотня кавасак, натужная песня китайских грузчиков у обмелевшего кунгаса.

А над бухтой, над гомоном берега — басовитая квинта пароходного гудка. Это значит, пароходские снова забросали овсом тупорылые пятитонные кунгасы. Соревнуясь с берегом, комсомольские бригады требуют темпов. Рев победителя гонит к берегу бакланов, загоняет в воду кошачьи головы любопытных нерп.

Жмет пароход, тянется берег…

Сегодня небывалый день. В бухте сразу три вымпела: низкобортный китаец «Синпинган», «Хиэйдзан-Мару» и наш, уже оголившийся до винта, «Днепрострой». Ревут все трое. Между берегом и «Днепростроем» медленный конвейер кунгасов. Зияют все четыре люка. Над ними задыхаются, стонут в железной дрожи лебедки.

Поселку нужны причалы для трех-четырех пароходов. Уже сейчас катера не справляются с разгрузкой, и прибой грозит размыть барьеры мешков.

Нужен порт, а Совторгфлот, точно для смеха, протянул в море на шатких столбах узкоколейку. Эстакада слишком высока, кунгасы проходят мимо. Мальчишки катаются на ржавеющих в безделье вагонетках.

А пока по старинке сгружают кунгасами. Они подходят гуськом, почти без перерыва. Жмет ударный пароход. Отстает берег…

Здесь центр нового национального Охотско-Эвенкского округа. Из Нагаева идут пушнина и золото. Отсюда ходят караванами за шестьсот километров к легендарной ледяной Колыме.

Округу едва пять месяцев. Гигант по территории, он карлик по населению. От залива Николая на юге до Гижиги на севере распылено двенадцать тысяч: камчадалы, якуты, тунгусы, русские, коряки, юкагиры.

Ресурсы округа еще не вскрыты. Мы знаем пока золото, пушнину, рыбу, уголь, олово, шпат, графит, железо… Районы поражают сотнями находок. Мимо многих фактов сейчас проходят, пожав плечами, а они требуют специальных экспедиций.

На прииске Средникан — одна из таких неожиданностей. Здесь не живут паразиты (человеческая разновидность не в счет). Дохнут, исчезают, как от серы завезенные с материка блохи, вши, тараканы, клопы… Пока этой странной, необъяснимой дезинфекцией пользуются старатели, а местные работники строят догадки о радиации, об урановой смолке, залегающей будто бы под покровом мха.

Золотодобыча, перекрывшая план в прошлом году на шестьдесят процентов, теперь увеличивается вчетверо. Но этот успех относится отнюдь не к организаторским способностям работников Цветмета, не к энергии или опытности старателей, а скорее к исключительным природным данным.

То же и с рыбой. Когда сельдь идет «транзитом» через наши участки в японские, когда косяки кеты и горбуши забивают ручьи и море несказанно урожайно кижучем, няркою, чавычей, нужно быть полным Пацюком, чтобы ждать в рот галушек.

И в то время как море сносит на берег человеческую накипь — авантюристов, рвачей, — в округе голод на работников. Нет тех, чью горячую кровь не остудит Колыма, для кого затопленный невод — оскорбление, срыв путины — позор, кто вырвет у тайги и моря все, чего требует страна.

Нет комсомольцев. Поэтому в желудках, в долбленых стенках сундуков, в поясах уплывает за границу золото, поэтому, когда отъезжающим на материк старателям пограничники дают частые гребни и предлагают причесаться, золотой, ворованный у страны песок сыплется из волос на бумагу.

Нет комсомола, его ударных бригад, и ложатся на дно невода облепленные икрой миллионы сельдей…

Тошно пахнет по берегам забытая горбуша.

На тук, на навоз идет экспортная сельдь. Преет в наслегах пушнина.

В этом году комсомольцы нужны больше, чем когда-либо. В округе заря коллективизации. До последних месяцев в половине сельсоветов пяти огромных районов сидели открытые, наглые в беззаконности кулаки — единственные грамотеи тайги.

В Северо-Эвенкском районе живут еще темпами прошлых десятилетий, измеряя время не часами, а днями, не днями, а неделями.

Чего нагляднее: последней зимой за рекой Коркодоном навстречу партии агрономов вышел белкующий в тайге наместник последнего царя, почти глухой патриарх-казак.

Он потчевал агрономов спиртом и, зная по слухам, что нет царя и губернатора, осторожно спрашивал, «кто ныне ходит в начальниках». Как веселые небылицы заезжих шутников над стариком, слушал рассказы о колхозах и комбайнах…

Прощаясь, этот зубр охотской пущи, живой осколок прошлого столетия, замурованный в тайге, пожаловался на отрыв от руководства. Мертвые исправники плохо руководили им, еще живым холопом губернатора и царя.

— Последние указания изволили заслать в четырнадцатом году… От шестнадцатого июня… Касательно оленьего бою… Засим забыли. Срамота…

Комсомолец-агроном, не выдержав, засмеялся:

— Это же волокита! Чего смотрит РКИ?

Он ответил степенно, не удивляясь и не переспрашивая:

— Судить не смею… Новым чинам представиться не удостоен…

И передал письма на Кубань, новую колхозную Кубань, желтые письма с марками последнего Романова…

…Нагаево быстро вырастает в настоящий центр округа, но стремительный рост его сдерживают связь и транспорт. Они не вяжутся ни с масштабами, ни с темпами работы. Радиостанция установлена недавно, а бухта открыта для пароходов только пять месяцев…

В октябре ледяная пробка забивает Татарское море. Провожая последний пароход, тауйцы просят:

— Завезите свежих газет.

Эти газеты они получат через семь месяцев, а до тех пор, до первого подымающего всех на ноги дыма у бухты, Нагаево лежит как остров на двух морях. Здесь и говорят, и в официальных бумагах пишут вразрез с географией, но подчеркивая свое островное положение:

«Когда я был на материке…»

Работники Цветмета месяцами ломают себе головы над задачами связи и транспорта, где неизменно «дано», что упряжка собак берет пятнадцать пудов, олень — десять, конь под вьюками — пять, а «требуется» в этом году забросить на прииски четырнадцать тысяч тонн оборудования и продовольствия.

В этом году вывозят олени. От Нагаева до Средникана тунгус, кочуя, заезжая чаевать на соседние наслеги, везет грузы два месяца. Перевозка обходится от десяти до восемнадцати рублей с пуда плюс бесхозяйственная постройка нарт по шестьдесят рублей вместо пятнадцати — восемнадцати каждая.

Но уже в следующем году оленей начнет вытеснять завод АМО. Тайгу бьют техникой. Первые тринадцать амовских полуторатонок в дороге. Они сразу сократят пятьдесят две собачьих упряжки или сто пятьдесят шесть лошадей.

Дороги пройдут, срезая мох и корпи, штопая мостами трясины, до Экимчана, с ветвями на прииски Утиный, Средникан, Уруткан. Тогда берег сразу приблизится на сотни сокращаемых скоростью километров.

Скоро в Нагаеве будут встречать самолет линии. Это будет революцией в темпах. А пока люди в кожаном бродят вокруг бухты с шестами и рулетками, прощупывая посадочные площадки.

…Коллективизация началась, и тотчас же тунгусские феодалы-князья повторили волчьи приемы их волжских и кубанских собратьев.

Князья стали ярыми сторонниками коллективизации. Почти все. Сразу.

Хитрейший тихоня, владелец стада в одиннадцать тысяч оленей, Громов, скупщик золота, верткий авантюрист Александров, краснобай Трахалев, безупречно говорящий по-английски Хабаров — все они изменили курс.

Теперь князь за обобществление. Он охотно отдает колхозу свои юрасе, шкуры, тысячи оленей. Больше того: он согласен нести все тяготы административной работы. Колхозным стадам нужны властная хозяйская рука, опытный глаз. Князь отдает их на службу колхозу. Он согласен быть председателем. А согласие князя в районах некорчеванного феодализма — приказ. Пусть не спорит молодежь. Не сажать же председателем нищего пастуха с десятком оленей.

Комсомол в тайге еще слаб, партийцев единицы, а воля князя, царька, первого оленевода, неоспорима. Не разрешит князь — не будет родового собрания, члены рода не выйдут из юрасе.

Эти же родовые собрания несут функции суда — патриархально-кулацкого, открыто классового. Это только маска законности для самодержца-феодала. Своего рода игра в демократию.

Недавно батрак-тунгус подал прокурору жалобу. Родовой суд присудил ему за четырнадцать лет каторжной работы двенадцать оленей. Этот суд узаконивал громовские и хабаровские сделки: пятьдесят белок за кирпич чая, пять лет работы за винчестер, пятьсот оленей за ящик спирта.

До 1931 года Громов был Госторгом, ЦРК, розничной торговлей, судьей, чем хотите для тунгусов. Все снабжение шло через его юрасе. С Громовым делил добычу знаменитый скупщик, якут Александров. «Михаила Петровича», выросшего с великой мукой из бедноты в кулаки, знают за четыреста километров от Нагаева — на Буенде. Он, испытавший на своей шкуре жесткую лапу феодалов, особенно цепок, чуток, эластичен. Александров — виртуоз-скупщик. Он играет на цинге, меняя свежее мясо на золото. Через него же идет и опиум. Грамм на грамм золота.

Первый, самый жестокий удар Громовым нанесла кооперация. Она не ожидала покупателей на побережье. Бой был дан за четыреста километров от моря, за Яблоновым хребтом, куда вслед за тунгусами дошли разъездные торги кооперации. И там, на местах, забрасывая бедноте товары, кооперация расплачивалась неслыханно, небывало: за белку — кирпич чая, за черно-бурую лисицу, соболя — в двадцать, тридцать раз больше, чем князь.

Зимой Хабаров имел встречу с партийными и советскими работниками района. Одетый в хороший заграничный костюм, он заговорил на чистом английском языке (след шхун, забиравших пушнину), удивляясь расточительной политике кооперации.

— Уверяю вас, вы проторгуетесь… При таких расценках тунгус не станет работать. Он лентяй. Кирпич за белку!.. Сто рублей в месяц пастуху!.. Это безумие…

Угощал чаем, заводил американский патефон, все с приветливо застывшим лицом, и, угощая, должно быть, уже думал о резком повороте своей политики…

Александровы имеют смену — более чуткую, сторожкую, чем они сами. Комсомол округа ведет жестокую борьбу с молодыми кулаками, у которых лисья повадка и волчья отцовская хватка.

Интересен приезжавший на последний родовой съезд молодой князек Трахалев. Это представитель молодого кулацкого фронта, реорганизующийся феодал, скользкий в речах, внешне податливый, даже простодушный. Осторожная молодая лиса в торбасах и богато расшитой кухлянке.

Зная отлично русский язык, он, дипломатничая, разговаривал с секретарем окружкома партии через переводчика.

Трахалев первый выстрелил в собеседника вопросами:

— Почему в правлении АКО нет тунгусов?

— Почему в факториях заведующие сменяются чаще, чем шерсть на оленях? Тунгусы не любят изменять старым скупщикам…

— По какой цене продает Госторг шкуры в Америке?

И засмеялся, блеснув зубами, когда секретарь назвал фамилии тунгусов, работающих в факториях АКО и Союз-золота.

— Их не знают старики. Разве вы доверите исполком прохожему?

— Такие люди не могут иметь авторитета в чужих юрасе…

— А кого бы вы хотели видеть в АКО?

Он улыбнулся, глядя в лицо собеседника предательски ясными глазами, и повторил, не дожидаясь переводчика:

— Они не имеют авторитета…

В юрасе Трахалева американский примус, патефон, отличный мельхиоровый прибор для бритья, но осторожно, по-своему обоснованно, он высказывается против изменения быта якутов, тунгусов, чукчей.

— Разве в чукотских ярангах можно ставить железные печки взамен жировых ламп? Всем известно: она слишком быстро высушивает шкуры, и яранга трескается. Также и чуждая культура в тайге. Она подобна палящей печке в яранге…

Он, бреющийся и чистый, высказывается против больницы, которая «изнеживает людей», против мыла, «ведущего к простуде». Он, побывавший на шхунах Свэнсона, рослый и сытый, зовет свой народ назад, к феодализму, к трахоме, в прошлые столетия…

Только против спирта не высказывается молодой Трахалев. Понятно. На ящик жидкого безумия еще недавно меняли двести, четыреста, пятьсот оленей, за бутылку отдавали лису. На спирте, на нищете тунгусов выросло огромное богатство Громовых.

Голыми руками князьков не возьмешь. В тайге есть феодалы из молодых с высшим образованием.

Они впитали культуру, не растеряв и крохи дедовских заветов. Теперь они умелые дирижеры, генштабисты княжеских совещаний.

Феодалы еще не потеряли силы, но власть уходит из их рук с пугающей их быстротой, с каждым новым тунгусом — партийцем, комсомольцем, пионером, с каждой тысячей белок, сданных Госторгу, с очередным приемом в больнице культбазы. Быт взрывается изнутри…

Советизация проходит вместе с продвижением нацменов на руководящие посты. Тунгусы и якуты в совучреждениях, кооперации, АКО, Цветмете, отряд пионеров-школьников культбазы — все это только начало, но одновременно и серьезные победы.

Максим Горький писал недавно о громадной воспитательной работе пограничников. Нагаевский контрольный пункт — живая иллюстрация к статьям Горького. Пункт соперничает с культбазой и даже имеет преимущество перед нею. База стационарна, пограничники же полосуют тайгу на нартах за сотни километров.

Нагаевские пограничники первые начали вовлечение тунгусов в партию, первые добились передачи лучших плесов на реках Армань, Тауй, Магадан для тунгусской бедноты и рыболовных артелей.

Недалеко от бухты есть летний пост пограничников, слаженный из жердей и рогож. Он известен, этот рогожный шалаш, за Яблоновым хребтом. Здесь совет, дружеская беседа, книги, всегда горячий самовар.

Пусть знает Осоавиахим: тауйские пограничники, проведя стрельбы в тайге, присоединили к семи миллионам десять тунгусов, призовых стрелков из самой отчаянной голодраной бедноты.

Зимой за двести — триста верст тунгусы приезжают в казарму чаевничать.

Разве это не признак хорошей прочной дружбы?

И еще.

Красноармейцы сагитировали сорокапятилетнего тунгуса сходить в баню. Он разделся и захохотал, увидя, что вода льется из кранов. Сначала тунгус осторожно вымыл только лицо и руки, затем намылился и просидел в бане четыре часа.

Первой постройкой, за которую он взялся в наслеге, была баня с кранами, которые распоряжаются до смешного послушной водой.

И вот последние кунгасы с рельсами и овсом отходят от «Днепростроя». Он стал неожиданно высок, красная полоса у воды поднялась на этаж, лопасти винта торчат наружу.

Лебедки урчат осторожно. Грузят на борт цинготных.

Это расплата, цена пренебрежению к физической работе, цена головотяпству в снабжении в суровых условиях Севера.

…По темной стеклянной воде мы выходим в огромные, до синевы темно-зеленые ворота бухты навстречу холодному рыжему солнцу, волне и ветру.

Идем мимо сбегающей к берегам пустынной тайги. Коршуны неподвижно висят над ней. Она молчалива. Она скалит каменные зубы.

Она ждет нашей близкой атаки.

1931

 

Столица пролетариата победившего

Сюда, дружище! Ты долго ждал? Да, мы застряли в Мытищах. Электропоезда вправе обгонять запоздавший почтовый. Что нового в Москве? Рассказывай. Выкладывай подробно. Нет, подожди. Ты выходной? Тогда возьмем извозчика, и ты покажешь мне Москву, как самому недоверчивому интуристу.

Не удивляйся. Я не был здесь девять лет. Помнишь, как в 1922 году наш эшелон прибыл из Харькова на Курский вокзал? Мы шли из теплушек в обязательные бани. Казалось, после фронта Москва спятила с ума. На Кузнецком — в витринах пирожные, хари в котиковых шапках. По вокзалам — тиф, бредовые ночлежки. Мы с тобой ночевали тогда в Спасских казармах. Ложились в шинелях, в шапках, сверху накрывались матрацами. В окнах была фанера. Политруки читали при свечках.

…Извозчик! Извозчик! Что они у вас, умерли, что ли? Какое такси? Ну, друг, машина не для нас. Я лучше извозчиком. Дешевле? — тебе виднее. Товарищ шофер, везите нас в центр.

Товарищ шофер, немного медленнее. Этот дом похож на корабль. А за ним что? По-прежнему Ермаковка. Клоповник за гривенник. Ты смеешься? Ну почем я знаю, что здесь трест. Это новый трамвай? Целый поезд. Висят, однако, по-прежнему. А это что за вышки? На Мясницкой нефть нашли? Ах да, метрополитен. В 1922 году о нем и не заикались. Булыжника и того не имели.

Стеклянное здание — это Госторг. Позволь, а что здесь было раньше? Пустырь или церковь? Не помнишь? Я тоже.

— Тише, товарищ шофер. Бензин дешевле овса. Помнишь, здесь висели подряд плакаты Помгола, Крестьянин в белой рубахе поднял руки. У ног бьется на ветру единственный колос. Тогда мы с тобой участвовали в изъятии церковных ценностей. Замоскворечье. Истерички обоего пола на паперти. Проповедники из охотских лабазов. Тогда тебе щеку стеклом рассекли.

Ты улыбаешься… Ты говоришь, ничего особенного, растем понемногу. Но взгляни наверх. Мне кажется, выросли даже старые дома. Здесь определенно было два этажа. Неужели асфальт до самой Лубянки? Куда же делись фонтан и ворота? Автобус впереди нас, конечно, амовский. А помнишь, в 1923 году Московский Совет купил три английских «Лейланда»? Ведь первые дни они полупустыми ходили.

Уже Свердловская. Не спешите, товарищ шофер. Почему так светло? Ну, Петровка все та же. Помнишь, ЦИТ был какой-то облезлый. Позволь, разве это Рахмановский? Я сюда полгода ходил, ждал вызова на работу. Придешь с утра — у окошка хвостище до двери. В кармане 200 тысяч, а на порцию жареной колбасы не хватает. Дико вспомнить. Такой заводище, как «Динамо», был загружен на 75 процентов своей мощности.

Товарищ шофер, сверните на Садовое кольцо.

Здесь скверы. Почему же так тихо на площади? Где Сухаревка — пестрое знамя спекуляции, отдушина торговой предприимчивости? Где полотняные палатки, обрывки бумаги, рев и свистки, жаровни на тротуарах, шепоток: «Даю — беру червонцы»? Ты говоришь, будет стадион… Наконец-то! Ты забыл, как мы оба болели НЭПониманием. Рынки… Они пакостили город. Они вываливали свои животы на площади, загромождали и отравляли Москву. «Нэпман» — словечко-то и десятка лет не выжило.

Когда партия развязала руки частной предприимчивости, нелегко было оценить всю ленинскую дальнозоркость. Казалось, волна охотнорядцев вырвалась из Зарядья на московские улицы. Спекулянты жирели, как свиньи на отрубях. Они лезли во все поры, строили одноэтажные флигельки, торопливо вешали вывески.

А эти кустари, изобретающие госназвания, «трудовые» артели, конторы, свечные заводики, кожевенные мастерские, «минеральные воды», кондитерские, кафе, чайные с синими вывесками. Артель «Трудовой жернов». Стихи Якова Рацера в «Известиях» о березовых дровах. Черная биржа. Хитров рынок. Колокольные ревы под праздники.

Я забыл спросить тебя, что в Страстном монастыре? Раскулачили? В 1923 году здесь еще монашки шлялись. Иверская тоже тютю. Проедем, дружище, по Тверской. Телеграф. Какая махина! Ты уже забыл, что здесь было? По-моему, какие-то кирпичные развалины и рельсы.

А здесь, на углу, висело объявление: «АРА». Тоже благотворители, с дальним прицелом. Протягивали из Америки в Поволжье два снисходительных пальца. Автомобильчики с желтыми скамейками. Кокосовое масло, молоко в жестянках.

Ведь тогда на предприятиях не соревновались. Помнишь, чем приходилось заниматься профсоюзам? Однажды мы шли с тобой по Мясницкой выбрать рубаху. В кооперации не было косовороток. Ты забыл, а я помню. У магазина стояла толпа. Частник, кажется, платил служащим ниже нормы, и профсоюзы поэтому выставили пикет. Целый день торговец сидел в пустом магазине. Он сдался на третьи сутки. Не правда ли, странно?

Какие отвратные гримасы показывал порой нэп! Ведь рядом с Мейерхольдом МОНО держал рулетку. Спекулянты играли с растратчиками. А какой стариной были набиты театры: «Сестры Кедровы», «Гибель Надежды», «Король-арлекин», «Великая Екатерина», «Хорошо сшитый фрак»! И ни одной нашей пьесы, ни одной кинокартины. В 1923 году Билль-Белоцерковский ведь еще не написал «Шторма».

Смешно вспомнить! Какие-то жуки устраивали в Колонном зале диспут на тему «Кафешантан или кабаре как род искусства». Да, Сухаревка дышала нам в лицо. На прошлой декаде я нашел старый номер «Рабочей Москвы». Тогда Москва едва перемахнула за два миллиона. И ты знаешь, в этом номере я встретил забытую заметку Феликса Дзержинского. Он требовал очистить пролетарскую столицу от накипи нэпа.

Иное время — иные масштабы. Из Москвы удалялись только 916 торговцев спиртом, шулеров, валютчиков, ростовщиков, содержателей притонов. Я сохранил эту заметку.

«Жестокий жилищный кризис в Москве и продолжающееся заполнение Москвы социально опасными элементами поставили задачу очищения Москвы и крупнейших центров РСФСР от той накипи нэпа, которая, взамен участия в нормальном товарообороте и производстве, взяла на себя паразитическое использование новой экономической политики.

Во исполнение указаний правительства и наказа вновь избранному Моссовету об освобождении Москвы от элементов, не занятых никакой общественно полезной работой».

…Здесь тоже асфальт. Счастливец! Ты уже забыл о булыжнике. Ты говоришь, направо Планетарий? Жалко, что цейсовский. Ну, а в 1923 году мы с тобой еще смотрели на Марс в телескоп со Страстного бульвара. Двугривенный с глаза.

Что? Вышел бензин? Ничего, мы подождем у колонки.

Что же ты молчишь, дружище? Говорят, бывший АМО переходит на семидесятисильные машины. «Серп и молот» гонит качественную сталь. Это после кровельного железа и гвоздей для подков! А «Фрезер»? Что слышно на «Шарикоподшипнике»?

Мне кажется, у тебя притупились слух и зрение. Смотри, рядом с нами вскрыта мостовая. Ты не замечаешь, сколько новых жил идет под Москвой. У города растут корни. Считай: водостоки в бетонных трубах, канализация, водопровод, телефонные кабели, линии высокого напряжения. Эта трубка поуже, должно быть со светильным газом… Товарищ монтер, что в этой толстой трубе? Теплопроводна? Я тоже так думал.

Но дальше… Продолжим поездку по Садовому кольцу. Иногда очень неплохо оглянуться назад. Что же ты молчишь? Расскажи о Дубровке. Верно, что там целый город? Кстати, сколько населения в Москве, четыре или четыре с половиной миллиона? Забыл, не оправдывайся. Ты невнимательно читаешь газеты и не умеешь расшифровывать цифры. Я следил за Москвой издали, год за годом. Ты говоришь, в городе слишком тесно. Но ты не заметил, как постепенно более полумиллиона рабочих и трудящихся вселились в новые дома. Полмиллиона — это четыре таких города, как Владивосток.

Не оправдывайся… Ты плохо знаешь, что делается за пределами твоего района. Бьюсь об заклад, ты не показывал носа ни на Дубровку, ни на Дангауэровку. Ты не заметил потоков электричества, заливающих город, новых скверов и площадей, выпрямленных улиц, раздвинутых переулков.

Ты привык различать районы по старым названиям. Триумфально-Садовая — это на Красной Пресне. Зацепа — где-то в Замоскворечье. А между тем почти у каждого района теперь свое характерное лицо.

Взгляни на карту этого района. Здесь база электроиндустрии Москвы. Здесь Электрозавод, завод имени Лепсе и Электротехнический институт.

Вспомни мощное гнездо предприятий в Пролетарском районе. Завод имени Сталина — бывший АМО, подшипниковый завод, «Серп и молот», «Динамо» — это гордость Москвы — район тяжелой индустрии. Отсюда выходит каждый день по 70 грузовых машин, отсюда движутся потоки электромоторов.

Вот и Парк культуры. Придержите машину, товарищ шофер. Я был здесь только в 1923 году. Тогда павильоны впервые начали подниматься на месте былых развалин «Бромлея».

Я помню, как важничал тракторист, запуская «Фордзон» перед тысячной толпой любопытных. Кто бы мог тогда догадаться, что через пять лет наши заводы догонят американские предприятия!

Здесь была сельскохозяйственная выставка. Вызов миру, демонстрация изумительной жизнеспособности молодых республик. Во что бы превратила эту площадь теперь наша тяжелая индустрия?

Я слышал, Москва славится образцовым аэропортом. При мне над городом только кружились «юнкерсы», «хевиланды» и «виккерсы». Должно быть, товарищ Туполев в ту пору еще сидел над чертежами своих машин.

Да, дружище, ты москвич и не знаешь города. Если бы ты умел читать газеты по-настоящему, ты увидел бы, какими богатствами обладает наша помолодевшая столица. Что ты мне тычешь Третьяковку! Это известно. Знаешь ли ты, сколько учащихся в Москве? Тысяч сто? Запомни: полмиллиона школьников и взрослых людей в 1933 году посещают школы, рабфаки, техникумы и вузы.

Еще в поезде я слышал жалобы на Госиздат. Мало книг. В книжных магазинах очереди. Это и досадно и радостно. Аппетит Москвы обгоняет бумажные фабрики.

С равнодушием объевшегося человека ты проходишь мимо изумительных цифр. Когда тебе говорят, что Москва выпивает ежедневно не 8, а 30 миллионов ведер воды, ты пожимаешь плечами, как будто так было всегда. А я вспоминаю 1922 год и свой мерзкий дворишко напротив Донского монастыря. Я снова вижу мать, втаскивающую ведра по обледенелой лестнице, и очередь у чугунных колонок на улицах.

Я выписал из газет цифры. Каждая из них просит специальной книги. Смотри, что делается в Москве. За последние годы она построила 50 новых заводов. У нее 67 театров, 50 стадионов, 15 водных станций, 325 клубов, более 1000 столовых и 10 фабрик-кухонь.

Вспомни, что трамвай пробрался туда, где недавно ломали колеса извозчики. Ведь рельсы протянуты до фабрики Гознак, в Дангауэровскую слободку, Лефортово, к Синичкину пруду, в Покровское-Стрешнево.

В отчете это просто трамвайная сеть, достигшая 1782 километров. В жизни — это рабочий Электрозавода Сидоров, которому не нужно вставать в четыре часа, чтобы вовремя попасть в свой цех. Это миллионы сбереженных часов.

Смотри, уже Таганка… Она еще ожидает асфальта. Воронцовская улица. Часовой завод, кажется, налево? Какая уйма стекла!

Разве здесь был сквер? Деревья… Но когда они успели вырасти на этих помойках? Этой улицы раньше не было. Универмага тоже. Здесь тянулись заборы и свалки. Я перестал узнавать город, дружище!

Ты живешь в этом доме? Стоп, товарищ шофер…

Как я рад, что перестал узнавать этот город…

1933

 

Судья

Посетительница начинает без предисловий. Она расстегивает старый, плоский портфель и достает записную книжку.

— Ноябрь — особенный месяц, — говорит она тихо, — заметьте, как много хулиганов… Вчера снова разрезали шубу… И все на сквере «Липки». Это очень серьезно, товарищ…

— На вас напали хулиганы?

Она медленно поднимает от блокнота веки и смеется:

— Да нет же! Никто не нападал… Но это все равно. Посмотрите: избили постового милиционера, остановили трамвай… Или вот еще: два разбитых окна… Драка в кино. Как хотите, но райком комсомола обязан заняться хулиганами.

Посетительница настойчива. Она достает новые записи. Она резко отчеркивает ногтем возмущающие ее цифры и продолжает рассказывать о маленьком сквере, где стаями бродят хулиганы в фуражках-«капитанках» с золотыми шнурками.

Ее собеседник слушает истории о распоротых шубах и никак не может понять, что же хочет от райкома комсомола эта настойчивая маленькая, рыжеватая женщина. У нее ровный, певучий голос педагога, лиловые, прозрачные веки сильно утомленного человека и привычка, разговаривая, смотреть в лицо собеседника. Кто она? Инспектор Комонеса? Педагог семилетки, которому хулиганы ударили в лицо снежком, или просто возмущенная мать, зашедшая не по адресу пожаловаться на обидчиков сына?

Посетительница растирает озябшие пальцы. Она ждет ответа.

— Вы жалуетесь на хулиганов?.. Тогда лучше заявить в милицию…

— В сущности они неплохие ребята, — неожиданно говорит посетительница. — Виноваты вы сами… Мне кажется, вечерами они сходят с ума от безделья. Ведь кто хулиганит? Чернорабочий «Серпа и молота», восемнадцати лет, малограмотен. Фрезеровщик АМО, двадцать два года, третий раз задержан в драке… Все семьдесят четвертая статья… Ну, что вы скажете?

— Что скажу… Вы, товарищ, откуда?

— Я судья четвертого участка.

Дом, где работает судья четвертого участка Клавдия Андреевна Табунова, скоро рухнет. Это дом побежденный. И тем разительнее контраст между его содержанием и внешностью.

Жители Пролетарского района, вероятно, не замечают, что здания, в которых они создают автомобили, мостовые фермы, часы, где работают, спят, умирают и рождаются, — эти дома ведут между собой жестокую войну.

Но это так. Новые цеха, клубы, жилые дома, институты с их полукруглыми балконами, так похожими на капитанские мостики, плывут по району, как океанские корабли среди лодок. Они форсируют наступление, пользуясь стремительной техникой нового города. Эти дома тянут за собой телеграфные провода, асфальтовые мостовые, канализацию. Еще кровельщики громыхают листами на крышах, а дома уже выпустили длинные корневища чугунных, глиняных и свинцовых труб и жадно сосут газ, воду, свет, звук, даже тепло из магистралей.

К передовым линиям этого постоянного фронта все время подходят подкрепления: «бюссинги» с кирпичами, кафельными плитками, трубами, серые репы бетономешалок, чадные асфальтовые котлы, сухощавые, корректные деррики и тяжелая артиллерия двутавровых балок.

Их противники тоже принимают подкрепления. Немного кирпича… Немного листового железа, досок, но больше всего олифы, сурика и обоев. Особняки бальзаковского возраста изо всех сил молодятся, закрашивают заплаты и затыкают щели. Иногда, надстроив этаж, они пытаются подняться на цыпочки, меняют крыши, прорубают новые окна и закрашивают старый сурик бледной, сиреневой известью.

Некоторые дома, к досаде их теперешних хозяев, напоминают ощетинившихся собак. На толстых лапах-колоннах эти инвалиды выползают на тротуары и, кажется, готовы тяпнуть за ноги пролетающие мимо машины.

Дома вырывают, как гнилые зубы. Появляются временные пустыри. И даже по запаху этих развороченных площадок видно, как долго, скучно и скверно жили здесь люди. Земля пахнет кислой капустой, портянками, кошками и клопами.

Народный суд 4-го участка занимает один из таких инвалидных домов. Дому время рассыпаться, но его предусмотрительно прошили бревнами насквозь, от выгнутых балок крыши до кирпичного основания.

Трое судей сменяют друг друга в этой скрипучей, наполненной человеческим дыханием коробке. Щелкая пальцами, напевая, спускается с лестницы молодой Ковалев, а навстречу ему уже торопливо идет, расстегивая на ходу пальто, озабоченная Полячкина. Кончает Полячкина, и на готический нелепый стул судьи садится Клавдия Андреевна Табунова.

…Есть суды, разбирающие определенный круг вопросов. Только иски. Только жилищные дела. Суд 4-го участка универсален. Табунова разбирает все, что положено разбирать народному судье: дело о краже приводного ремня, дело о драке на сквере, дело о взыскании алиментов, о бегстве из лагерей…

Старый деревянный особняк суда стоит на Заставе Ильича — одной из самых боевых окраин столицы. Летом здесь не прекращается перебранка колес и булыжника.

Тысячи ломовиков, вытесненных из центра машинами, пробираются к складам, сотрясая дома, тихо проходят пятитонные «бюссинги», проводят на конный рынок покорных, обессиленных меринов.

Здесь трамваи переполнены больше, чем на площади Свердлова, потому что недалеко вокзалы, а еще ближе города социалистической техники: город «Шарикоподшипник», «Динамо», «Серп и молот».

Эти города дают обвиняемых и обвинителей, подсудимых и заседателей. Отсюда выходят соцсовместители: судьи-фрезеровщики, судьи-вагоновожатые — живые представители новых форм правовых взаимоотношений.

Суд в старом доме — только клетка организма, наполненная быстрой кровью социалистического города. И как во всякой здоровой клетке здорового организма, здесь идет жестокая борьба со всякими чужеродными примесями и чужеродными элементами.

Сто шестьдесят вторая статья — это кража. Кража кошельков, гусей из сараев, одной пары валенок, манометра, бочки огурцов или флейты из клубного оркестра.

В этих домах еще много крадут. Человеческие привычки умирают медленнее, чем дерево, камень, даже железо старых домов.

Вор — понятие универсальное. И как бы ни называл свое преступление подсудимый, судья Табунова видит кровное родство жулика, очистившего в один присест кассу универмага, и жулика-кассира, проделавшего эту операцию постепенно.

Люди возмущаются, плачут, усмехаются, поднимают брови, пожимают плечами, разводят руками. Удивительно патетичны и взволнованны бывают порой злостные растратчики. Удивительно по-детски чист взгляд прожженного рецидивиста, и глубокое негодование звучит иногда в голосе матерого спекулянта. Но на маленькую рыжеватую женщину плохо действует сложный арсенал ухищрений. Хладнокровно и точно Табунова продолжает ставить вопросы.

Прежде чем задать вопрос, она прищуривается. Она делается похожей на снайпера, у которого на счету каждая пуля. И подсудимый останавливается, чувствуя, что дальше прятаться невозможно, так просты и точны вопросы, так пристальны глаза маленькой женщины за судейским столом.

— Ну, украл, — говорит грузчик, выбивший топором днище у бочки с огурцами.

— Признаюсь, похитил, но вместе с другими, — вежливо говорит о себе продавец магазина ширпотреба, и в ласковом тоне усатого, остроносого человека чувствуется вор тихий, злостный и опытный.

— Брали-с, — с потугой на прямодушие говорит зав. столовой, потный толстяк в прюнелевых ботинках.

Крадут, берут-с, похищают, умыкают, утаивают, списывают, хапают, очищают, уводят, заимствуют — все это 162-я статья и ее буквенные подразделения.

Но бывает и так: очистив дело от бумажных наслоений и болтовни, Табунова говорит чуть суровее обычного:

— Привлекаетесь по закону седьмого августа.

Тогда кража принимает другой оттенок. Уголовный кодекс откладывается в сторону. Тем, кто украл общественную собственность, не будет пощады: для них есть особый закон.

Молодой рабочий срезал кусок приводного ремня. Если подойти формально, кража грошовая — «хищение из госучреждения». Та же 162-я статья. Но «грошовое дело» перерастает рамки уголовного кодекса, как только Табунова всматривается в обстановку кражи. Ремни на заводе режут не первый раз. Ремни дефицитны. Воры останавливают станки. И кроме того, подсудимый — прогульщик. Это не «кража из госучреждения». Это кража общественной собственности. На заводе ждут сурового приговора за украденный кусок кожи.

…Суд возвращается, и подсудимый, готовый спокойно встретить приговор к трем месяцам принудиловки, слышит:

— Три года трудовых лагерей.

У Табуновой огромные полномочия. Она может дать десять лет, сослать в лагеря, заключить в исправдом, наложить штраф. Но она вдвойне осторожна: как народный судья и как секретарь партийной ячейки, по которому равняются восемь судей. Здесь перегиб ощутительнее, чем в любой отрасли советской работы. Опасно дать в руки леваку грозное оружие — закон седьмого августа. Ведь пытались же некоторые умники за кражу двух огурцов дать пять лет со строгой изоляцией.

Но еще опаснее косящие вправо загибщики, сердобольные и чувствительные к классовому врагу. Даже для кулака, поджегшего хлебный амбар, они найдут смягчающее вину обстоятельство.

И нужно видеть, с какой осторожностью разбирают в закутке, названном совещательной комнатой, «грошовое дело» судья Табунова, заседатель — комсомолка Капралова и заседатель — старый рабочий Курской дороги Карпилов.

Нужно видеть, как молодеет и оживляется здесь Табунова. Приговор вынесен, но вдруг она снова быстро перелистывает папку. Она улыбается, вспоминая растерянную фигуру председателя артели, у которого несколько лет крали из-под носа.

— Помните, как он мялся… «Я ничего не знаю»… И это коммунист. Вот шляпа…

Нужно слышать, как требует, стуча ладонью по папке, прямой и резкий Карпилов — алиментные дела особенно возмущают старика:

— Детей, сукин сын, бросил!.. Сам в кофейную ходит, а годовалый на черном мякише… Очень ловко… Год! Не меньше!

Он долго защищает свое предложение, и Табунова терпеливо разъясняет, почему нельзя посадить в исправдом девятнадцатилетнего малограмотного парня, бросившего жену и ребенка. Спокойнее. Нельзя горячиться.

— Ну тогда, товарищ Табунова, давайте его перевоспитаем, — говорит, успокаиваясь, заседатель.

Перевоспитать — на его языке значит дать несколько месяцев принудительных работ.

…Приговор вынесен. Подсудимые заплатили штрафы, сели в изоляторы или уехали строить Волго-канал. Секретарь суда перевязал шпагатом и отправил на нижнюю полку очередное дело. Приговор вынесен, но дело не кончено. В этом Клавдия Андреевна Табунова убеждена твердо.

Ни в каком кодексе, конечно, не написано, что, дав хулигану три месяца принудительных работ, судья должен интересоваться судьбой его товарищей, еще не севших на скамью подсудимых. Но Табунова убеждена в обратном.

Только что перед нею прошла стайка молодых людей в «капитанках» с золотыми шнурками, до того похожих друг на друга, что, кажется, крикнуть одному «Жорка» — и обернутся все остальные.

Хулиганы затеяли поножовщину. Хулиганы избили рабочего АМО. Молодые бездельники выбили стекла в магазине.

Формально рассуждая, все это 74-я статья. Штраф, принудиловка, ссылка в лагеря. Похожи друг на друга несложные дела, похожи развязные молодые ребята с напудренными лицами. Но Табунова смотрит пристальнее. Десятки дел о хулиганстве сливаются для нее в одно дело о сквере «Липки», где по вечерам шатается скучающая молодежь. За фигурой восемнадцатилетнего организатора драки она видит то, чего нет ни в каком обвинительном акте: пыльную тишину холодного, казенного клуба, рваную старую ленту в кино, оркестр, разучивающий пять лет подряд все тот же марш «Милитер».

Она делает в блокноте отметку. Завтра судья будет звонить в завком предприятия, где работают молодые хулиганы. Завтра судья забежит в райком, чтобы без предисловий сказать:

— Ноябрь — особенный месяц… Заметьте, как много хулиганов…

Есть процессы, похожие на уроки политграмоты. На этот суд, иногда в дополнение к урокам о советском строе, можно водить школьников. Здесь они увидят, как разнообразны и ярки маски одного и того же лица. Как держатся за руки, составляя одну цепь, воры, расхитители колхозного хлеба, растратчики, базарные спекулянты, бандиты и перекупщики. И как по-кошачьи цепки, живучи, осторожны те, кого простодушные политики считают похороненными в нашей стране.

…Быстро сдернув старый треух, поднимается навстречу судье плотный, золотозубый человечек в кавалерийском полушубке.

— Знаете, в чем вы обвиняетесь? — спрашивает Табунова.

— Не пойму… Счастлив буду…

— За спекуляцию.

Человечек плохо имитирует изумление. Он делает телячьи глаза. Он бьет себя руками по ляжкам и почтительно хихикает. Спекуляция… Ну не смешно ли?

— Ах, это вы из-за бараньей ножки?.. Я купил и я же под суд?!

Но протокол милиции точен. Баранья ножка только частная деталь из биографии спекулянта.

…Сорок два года. Холост… До 1925 года держал на Таганском рынке мясную палатку…

Еще несколько вопросов, и все ясно.

Человечек в полушубке закрыл палатку. Вот он гремит гирями в ЗРК. Нельзя в ЗРК — он надевает фартук весовщика, садится на полок грузчиком, берет в зубы свисток сцепщика, забегает с рассветом на заставы, чтобы снять пенки с колхозной торговли.

Этот играет в недоумение. Он дисциплинировал себя настолько, что трусость, разочарование и наглость находят на лице подсудимого только одно отражение — вежливую, резиновую усмешечку. Его ненависть к судье, к милиции, к фининспектору, ко всему окружающему его миру тлеет тихо. Он готов пойти на любую пакость, но слишком трусит и ограничивает себя бараньими ножками.

Но иногда судья Табунова встречает ненависть откровенную и крутую.

…Медленно подплывает к столу высокая грузная старуха в лисьей шубе с буфами. Круглая лисья муфта висит у нее на груди на черном шнурке. Закинув голову, старуха презрительно смотрит на маленькую рыжеватую женщину-судью, быстро перелистывающую бумаги.

Старуху обвиняют в поджоге. Еще за неделю до пожара она вынесла из своей комнаты все, что могла: подушки в кружевных чехлах, сдобные одеяла, крикливый, как попугай, зеленый граммофон, альбом с пасхальными открытками и бамбуковые трехногие столики. Последним был вынесен закутанный в одеяло, — такой же злой и раздутый, как старуха, — кактус.

Поджигательницу выдала злость к новым рабочим жильцам, заставившим ее потесниться. Садясь на извозчика, старуха сказала: «Все равно вам не жить в этом доме».

Она вернулась в свое опустевшее логово, пряча под шубой бутылку с керосином. Через несколько дней ночью вспыхнул дом.

На суде старуха держится, как на кухне своего дома: огрызается на свидетелей, даже размахивает жилистым лиловым кулаком.

— Натащили керосинок! — кричит она, поворачиваясь от стола к залу, — развели, господи боже, пьянство-хулиганство. Дети и те в сортирах курят. Вот и докурились…

Табунова молча выслушивает шипящие восклицания. Она прищуривается. Нужно спросить так, чтобы и заседателям и сидящим в зале стало ясно, что ненависть этой старухи подогрета не огнем чужих примусов. Пожары не вспыхивают из-за бабьих дрязг на кухне. Нужно спросить о самом главном.

— А дом вам принадлежал? — отчетливо спрашивает Табунова, когда старуха втискивает беспокойные руки в муфту и умолкает.

Собственный дом. Судья нашла главное. Это чувствует сама поджигательница. Голос ее опускается с крика до ворчания. Руки по-прежнему спрятаны в муфте, но черный шнурок сильно врезался в шею… Вопрос попал в цель.

— Записан… за мной, — говорит старуха отрывисто, — бог дал… бог и взял…

В камере судьи Табуновой всегда много слушателей. Эту большеротую худенькую женщину уважают за лаконичные и меткие вопросы, за особенную ясность и простоту, за терпеливость и ровность.

Иногда о ней говорят:

— Табунова? Это рыженькая? Она весь кодекс наизусть помнит.

Табунова знает кодекс ровно настолько, чтобы выводы, сделанные во время процесса, немедленно приняли конкретную форму.

Нужно знать кодекс, но для того, чтобы пользоваться им, необходимо обладать уменьем не только подбирать соответствующую статью. Судей-формалистов снимают безжалостно, а иногда и самих сажают на скамью подсудимых.

Есть обстоятельство, которое позволяет ответить, откуда у молодого судьи эта трезвая убежденность, непримиримость и логика. Клавдия Андреевна Табунова — педагог, судья и прежде всего большевичка. Она смотрит на подсудимых глазами класса-победителя. В этом ее сила.

Ей знакомо римское право. Она терпеливо разбирала на семинарах кодекс Юстиниана… Два года Табунова училась в вузе. Она и сейчас по вечерам перечитывает «Историю Верхсуда и его возникновение».

Уголовный кодекс обязателен для судьи, так же как боевой устав для красного командира. Но пользоваться уставом может тот, кто знает обстановку. Поэтому так изрезаны, исчерканы синим карандашом номера «Правды» на столе судьи Табуновой. Поэтому каждый день путешествует закладка по страницам ленинского шеститомника. «Что делать?» — рабочая книга судьи Табуновой, оперативное руководство, которое позволяет взглянуть дальше камеры суда четвертого участка.

Судьей Табунова стала неожиданно для себя. Биография ее замечательна своей повторимостью. Таких биографий, наполненных волевой устремленностью и дисциплиной, в архивах партии сотни тысяч… Была комсомолкой со дня основания организации в Казахстане. Кончила педтехникум. Работала в женотделе. Любую путевку райкома принимала без разговора. Брала полотенце, блокнот, смену белья и ехала, куда пошлют: заготовлять хлеб, раскулачивать баев, учиться на прокурора. Ей подбрасывали анонимные записки. Грозили изнасиловать, пристрелить. Она пожимала плечами и продолжала убеждать, разоблачать, отыскивать ямы. Вероятно, в таких поездках будущий судья приобрел умение различать противника под любой личиной. Она получила классическое образование среднего активиста-партийца нашего времени. И никакая лекция, никакая статья о сопротивлении кулаков не могли показать Табуновой тактику классового врага яснее, чем пшеница, скрытая в двойной стене пустого амбара.

До последней путевки Табунова была педагогом-обществоведом. Несколько лет она терпеливо разъясняла ребятам, что такое конституция и какая разница между президентом и председателем ЦИК. Она работала уже инспектором наробраза, когда ее снова вызвал райком. Оказывается, суд в районе был оголен, — за судейскими столами сидели живые приложения к уголовному кодексу. В учраспреде Табуновой сказали:

— Придется, Клава, семилетку оставить — юристом будешь. Посылаем в нарсуд.

— Надолго? — спросила она.

— Неизвестно.

— Навсегда?

— Может быть…

И вот Табунова пристально смотрит на подвижного человека полувоенного, полугражданского вида. Он заместитель председателя артели «Коммунальная очистка». Дело страшно разбухло. В нем сотни справок, расписок, квитанций, доверенностей, ордеров, показаний. Обвиняемый смотрит в глаза судьи и, волнуясь, убежденно говорит:

— Я человек интеллигентный! Я удивлен. Мне инкриминируют невозможные вещи…

Но Табунова видит ясно. Растрачено девять тысяч рублей. Украдены сено, овес. От истощения пало двадцать коней. Артель «Коммунальная очистка» полна спекулянтов, коммунист председатель — растяпа, а его юркий чистенький заместитель — прохвост. Никакие справки и возмущенные жесты не могут скрыть грязного жульничества… И суд определяет: семь лет…

Дело о краже кровельного железа для школы. Дело о краже двух мешков отрубей. Дело о хищении картофеля. Приговор вынесен. Братья Асеевы и Грушин осуждены судьей Табуновой за разворованную картошку, но коммунист Табунова не успокаивается. На отдельном листке она пишет:

…«Суд обращает внимание КК Сталинского райкома на поступки членов партии — управляющего заготконторой Фролова и ответственного исполнителя Королева. Суд просит КК принять соответствующие меры к членам партии Фролову и Королеву и обратить внимание на проверку работы базы и состояние приемного пункта»…

Фролов и Королев картошки не крали. Табунова-судья не может посадить их на скамью подсудимых, но Табунова-коммунистка заметила безответственность и безволие хозяев базы.

На судебном языке записка эта называется частным определением. А говоря проще, хозяйским замечанием хорошего коммуниста.

Суд закончен. Камера пуста, но Клавдия Андреевна не уходит. Она судья, секретарь ячейки и, кроме того, консультант. В соседней комнате молодуха с лоскутным свертком в руках третий час требует у секретарши:

— Вызовите ту… рыженькую. Мне ей два слова.

Табунова выходит к барьеру. Женщина с ребенком улыбается ей как старой знакомой. Все понятно.

— Не платит? — спрашивает судья, взглянув на сверток. — Давно?

— Не платит, — вздыхает женщина, — третий месяц…

Так возникает новое дело, «о неплатеже алиментов».

Разве можно отказать в разговоре литейщику «Серпа и молота». У него только один вопрос: нужно ли заявлять в суд, если его избил под пьяную руку приятель? Судиться или плюнуть на это дело?

Литейщику неизвестно, что в его же цехе работает товарищеский суд завода.

…И вот, наконец, Клавдия Андреевна заканчивает день. Она бегло просматривает дела на следующее заседание. «Кража кошелька с пятью рублями», «кража белья», «дело о хищении трех пар ботинок».

— Страшно интересно, — говорит она, растирая озябшие пальцы, — одни крадут, а другие смотрят. Здесь тоже частного определения не избежать.

…Судья четвертого участка живет на другом конце города. Это отчасти удобно: в трамвае судья Табунова читает беллетристику.

Она расстегивает портфель и достает старую книгу со вздыбленным конем на обложке. Книги о гражданской войне — ее старая комсомольская слабость.

И вдруг Табунова спохватывается и бежит к выходу. Какая досада. Увлеченная книгой, она проехала свою остановку. К квартире надо ехать обратно три остановки.

1934

 

Операция доктора Бага

Зимой 1913 года Иван Пакконен внезапно ослеп.

Как это случилось, не смогли объяснить ни сельский фельдшер, ни врач петербургской больницы, к которому доставили молодого слепца.

Сам Пакконен помнил только последнюю поездку за мякиной. Был сильный ветер. Градусник на крыльце школы показывал −30°. В амбаре, где отец набивал мешки, от сухой и острой пыли у Пакконена зачесались глаза. Он снял рукавицы и смазал веки слюнями.

Потом долго ехали полем. На середине дороги парень уснул, а когда въехали в село, Пакконену почудилось, будто он раскрыл веки в воде. Так мутны стали очертания колокольни и сосен.

Вскоре боль прошла, но глаза продолжали слабеть и слезиться. Мир терял ясность. Сначала исчезли буквы, потом узор полотенца, ветви деревьев, воробьи на снегу, лица родных, облака, даже цвета.

Через неделю Пакконен стал спотыкаться о табуреты, через две он мог ходить только с палкой. А через месяц отец отвел испуганного и присмиревшего парня в петербургскую глазную больницу.

Доктор осмотрел огромные бельма Пакконена и опустил в комнате шторы.

— День или ночь? — спросил он больного.

— Не знаю, — ответил Пакконен.

Было ясно, что парень слеп безнадежно. Никакие промывания и операции уже не смогут вернуть к жизни его мертвые, точно закапанные известью глаза.

С этого дня Пакконен забыл о врачах. Потеряв надежду стать зрячим, он успокоился. К тому же в подвале, где работали девять слепых корзинщиков, было настолько темно, что зрения вовсе не требовалось.

Здесь среди связок ивовых прутьев Пакконен провел пять лет. С шести утра до шести вечера он плел корзины для хозяек и путешественников, химической посуды и пива. Пальцы его, выдубленные соком ивы, стали желты и потеряли чувствительность. При всем желании он не мог прочесть на ощупь ни строчки из огромных книг Брайля. Да и кому была охота тащиться через весь город в читальню слепых за евангелием или вегетарианской брошюрой.

О событиях, происходивших на улице, Пакконену рассказывал знакомый приказчик. От него он узнал, например, что убили какого-то принца, объявлена мобилизация и в соседней мастерской шьют только шинели. Впрочем, о войне Пакконен знал и помимо приказчика. Четыре года он слушал бестолковый грохот повозок и орудий, вопли баб, песни и топот марширующих рот, стук костылей и бесконечные разговоры о Пинских болотах, где снаряды рвали в клочья российскую армию.

Из окна подвала он слышал революцию, ее первые выстрелы, песни, кряхтенье переполненных солдатами грузовиков, обрывки речей, разговоры о Ленине, громыхание сдираемых вывесок, окрики патрулей у мостов — шум бессонного, кипящего Питера.

Недалеко от дома, где жил Пакконен, засели юнкера. Их выбивали трехдюймовками. Под пальцами слепого вздрагивали от залпов оконные стекла. Их дрожь, волнение, которым был наполнен весь город, передались корзинщику. Едва выждав утра, он снова бросился к глазному врачу. Заранее соглашаясь на самую рискованную операцию, он просил вернуть к жизни хотя бы только один глаз. И снова ему терпеливо и вежливо объяснили, что глаза его безнадежны, а медицина не знает чудес.

В непроницаемой темноте прошли для Пакконена двадцать два года — двадцать две огромные ночи. За это время он переселился в городок слепых, из корзинщика стал щеточником, из Ивана — Иваном Адамовичем, полысел, женился и совсем забыл о глазах.

Вместо глаз ему служили наушники. Радио помогло Пакконену больше, чем брайлевские книги, которые он так толком и не научился читать. Не выходя из комнаты, Пакконен посещал зимовщиков Арктики, опускался на дно Черного моря, взбирался на Эльбрус, был молчаливым свидетелем рождения новых заводов, участником колхозных вечеров, ежедневным посетителем оперы и усерднейшим слушателем лекций. Он присутствовал на октябрьских парадах в Москве, узнавал голоса Калинина, Ворошилова, Шмидта. Он слышал Москву, Вену, Челябинск, Лондон, Самару, Филадельфию и Новую Землю, рожок пастуха и миланскую оперу, голос охотника-гольда и грохот моторов самолета «Максим Горький».

Радио было бережливым воспитателем, настойчивым и умелым пропагандистом, постепенно подготовившим Пакконена в партию. В тридцать втором году Иван Пакконен — один из лучших щеточников городка для слепых — стал большевиком.

К этому времени советская медицина научилась совершать если не чудеса, то нечто к этому близкое. Трепанация черепа стала операцией, доступной не только столичным больницам. Швы, наложенные на сердце, перестали числиться клинической редкостью. Рентген, санитарные самолеты, банки с консервированной кровью вошли в широкий обиход медицины. Электронож стал вторгаться в самые неприкосновенные участки человеческого тела. Никому не известные врачи никому не известных больниц блестяще удаляли больные почки, желудки, пересаживали кожу, железы и кости, возвращая пациентам силу, здоровье и молодость.

Бесстрашное искусство хирургии ставило на ноги самых безнадежных, самых обреченных больных, у изголовья которых еще пять-шесть лет назад наиболее оптимистично настроенный врач мог сказать только «mortus».

Не удивительно поэтому, что Курт Владимирович Баг, старейший специалист Офтальмологического института в Ленинграде, осмотрев около тысячи слепых, заинтересовался Пакконеном. Среди сотен ослепших от травмы, бленнореи, трахомы и поражения нервной системы Пакконен был одним из наиболее безнадежных. Двадцать два года в его глаза ни разу не проникал свет. За это время рассосался, исчез объектив человеческого глаза — хрусталик, радужная оболочка срослась с задней поверхностью роговой и окончательно исчезло светоощущение.

Доктор Баг решил пересадить Пакконену взамен пораженной здоровую роговую оболочку. В самой мысли этой ничего нового не было. Еще в прошлом столетии петербугский доктор Штраух пересаживал роговицу собакам и кошкам. Сотни опытов проводились и проводятся в Одесской школе Филатова, у Одинцова в Москве и Орлова в Ростове.

Сам доктор Баг уже десять раз пересаживал своим пациентам трансплантат — тончайшие лоскуты роговицы. Но как бы искусно и тщательно ни была проведена операция, трансплантат не приживался. Лишенная питания роговица быстро мертвела, мутнела, погружая пациента в окончательную, непроницаемую темноту.

Двадцать первого декабря доктор Баг произвел одиннадцатую операцию. Как и в прошлых опытах, были уложены слепой и больной, у которого предстояло ампутировать глаз. Как и раньше, был взят тонкий лоскут роговицы площадью в несколько квадратных миллиметров. Оставалось только перенести трансплантат на расчищенную роговицу Пакконена. И тут выступил на сцену «каротин» Мечниковской больницы, исключительно богатый витамином «А» — продукт переработки моркови. Слава о чудесном действии каротина, обоснованная заключениями физиологов и хирургов, не была до сих пор подтверждена опытами над человеческим глазом. А между тем любому врачу было известно, какую чудесную живучесть приобретают ткани, поддерживаемые каротином, как под действием витамина «А» заживают раны и гаснут воспалительные процессы.

Вероятно, именно капля каротина, введенная в глаз Пакконена, спасла роговицу от обычного помутнения. Впрочем, двадцать первого декабря судьба глаза была еще неизвестна.

Смочив роговицу каротином, доктор Баг укрепил трансплантат целлулоидной пластинкой и забинтовал глаз слепого. Четыре дня Пакконен провел с повязкой, не чувствуя боли и мало надеясь на утешительный результат. Двадцать два года, проведенные им в темноте, привили ему вместе со спокойствием некоторый пессимизм ко всему, что касалось глаз.

На пятый день Пакконену назначили перевязку. Молчаливый и неловкий, как всякий слепой, попавший в незнакомую обстановку, он прошел в палату в сопровождении сестры и остановился спиной к окну.

Доктор Баг снял повязку, и вдруг Пакконен вскрикнул. Он закричал так, как будто его ранил луч света, ворвавшийся в глаз. В крике Пакконена старый хирург услышал испуг, боль и радость.

— Вы видите свет? — спросил доктор быстро. — Где, в какой стороне?

Но и без ответа было ясно, что больной заметил окно.

Дрожа от возбуждения, Пакконен безошибочно повернулся к свету.

— Я вижу! — закричал он, волнуясь. — Что там внизу? Улица? Дом? Да, я вижу… Идут двое… Куда? Ну, конечно, налево… Это у меня останется, да?

Смеясь и плача, он повторял:

— Я вижу! Я вижу! Я вижу!

Потом, спохватившись, он сам прикрыл ладонями глаз, точно опасаясь, что серенький ленинградский денек слишком ярок для слабого зрения.

— Поздравляю, Курт Владимирович, — тихо сказал ассистент. — Редкий случай, но, кажется, трансплантат прижился.

Доктор Баг уже укутывал глаз Пакконена новой повязкой.

— Finis coronal opus, — сказал он строго, — посмотрим, что произойдет с роговицей месяца через два.

…И вот на второй месяц после операции мы сидим в гостях у Пакконена. Черная повязка снята. Глаз Пакконена, освобожденный от бельма, снова стал голубым, прозрачным и ясным.

Доктор Баг не ошибся — роговица живет. Она не мутнеет. Сквозь ее выпуклую чистую поверхность проходит свет окна, лампы, заснеженного переулка, где катается на коньках сын Пакконена.

Ночь, длившаяся для слепого корзинщика двадцать два года, оборвалась под искусными пальцами доктора Бага. Не будем, однако, и преувеличивать — ночи нет, но нет еще и дня с его неисчерпаемыми подробностями, рельефами, объемами и бесконечной гаммой красок. То, что видит Пакконен, пока только рассвет, первые тени богатейшего мира.

Лишенный хрусталика, омертвленный долгим бездействием глаз обладает одной двухсотой нормального зрения. Он видит искаженный и расплывчатый город, наполненный туманом и цветными силуэтами. Он не может читать книги, рассматривать здания, различать ветви деревьев, узнавать лица родных.

И все-таки Пакконен видит. Безошибочным движением руки он берет со стола спичечный коробок и определяет цвета — синий и желтый, даже полоску древесины, не заклеенную бумагой.

Больше того. Он подносит к глазу журнал, долго всматривается в обложку, почти касаясь бумаги ресницами, и потом говорит:

— Буква П… Дальше, кажется, Р и О… «Прожектор»… Ведь так? А это кто?

— Это Киров.

— Сергей Миронович… Знаю.

Все это бесконечно мало для зрячего и бесконечно много для человека, отгороженного от мира в течение одной пятой столетия. Кроме того, зрение Пакконена крепнет. Возможно, удастся подобрать заменяющие хрусталик очки, и тогда…

— Тогда я выберу, на что посмотреть! — восклицает Пакконен. — Вы знаете, что я еще не видел ни сына, ни доктора Бага.

С расчетливостью скопидома и бережливостью обладателя редчайшего инструмента слепой большевик отбирает все, что нужно увидеть в первую очередь. Быть может, удастся попасть на Красную площадь. Во-вторых, метро… В-третьих, колхозные постройки в селе, которые Пакконен прощупывал палкой. Еще — улицу, где все лето ворчали бетономешалки и пахло свежим тесом, известью и смолой. Что там — небоскреб, завод или дворец? Еще депутата городка слепых, которого Пакконен выбрал в Совет, трамваи, мосты, воробьев на снегу… Да, наконец, себя самого. Ведь последний раз удалось причесаться перед зеркалом двадцать два года назад.

Потом, спохватившись, Пакконен быстро подходит к двери.

— Извините, — говорит он, — я иду к доктору Багу.

Он выходит на улицу, и впервые за двадцать два года палка остается висеть на стене.

<1934>

 

Волнение

На берегу Камы, в двухстах километрах от Перми, живет человек замечательней силы воли. Он болен. Он неподвижен. У него нет обеих ног и рук. «Гангрена спонтана» — болезнь, страшная своей повторимостью, — каждый год подвергает его жестоким физическим пыткам.

Человек этот не считает себя побежденным. Жизнь не тлеет, она ярко горит в его ослабевшем, израненном теле, Парторг колхоза «Высокие горы» Иван Ожгибесов работает без скидки на слабость.

Он — агитатор, редактор, лектор, докладчик, рабкор, режиссер, даже автор стихов. Ему приносят образцы зерен и первые колосья, томы ленинских сочинений и жалобы на сельпо, плакаты о ящуре и музыкальные инструменты, учебные гранаты и театральные парики.

Жизнь проходит шумным потоком через дом, где высоко на подушках лежит человек обаятельной энергии, страсти и воли.

Если послушать самого Ожгибесова, жизнь его — ровная степь. Нет здесь ни высоких подвигов, ни сильных страстей, ни ярких событий. В Красной Армии человек не служил, с белыми не дрался, рекордов не ставил.

В какой кузне закалился этот сильный характер?

…В 1924 году сапожник Иван Ожгибесов отморозил ноги. Но он был крепок и молод. Боль показалась сапожнику пустяковой. Он вытер ноги водкой и успокоился.

Весной открылась гангрена. Ивану Ожгибесову отняли ногу. А несколькими месяцами позже в лугах, на гулянье, студент-практикант встретил инвалида-гармониста. Окруженный толпой слушателей, Ожгибесов передвигался на костылях. Студент и сапожник разговорились. В те годы комсомол увлекался гармонью. Трехрядки «страдали» и на сцене Большого театра и на посиделках. Любая гармонь могла стать комсомольской союзницей или подголоском кулачества.

Студент насвистал инвалиду-гармонисту несколько новых песен, подарил значок и предложил встретиться еще раз… Трудно сегодня вспомнить, как студент и гармонист договорились до организации комсомольской ячейки. Важно, что встречи эти, как говорит Ожгибесов, «оставили волнение на всю жизнь».

Это долгое волнение не ослабевало, а крепло с годами. Сельский сапожник, комсомолец и впоследствии единственный коммунист села Боголюбы, прошел школу, лишенную внешнего блеска, но давшую замечательную жизненную зарядку.

Он был избачом. Беседовал о налогах, о причинах молнии и о сапе. Выклеивал статьи из «Крестьянской газеты», читал вслух Демьяна Бедного, налаживал барометры, гримировал, режиссировал, играл марши и польки на вечерах. Он был кооператором. Он агитировал за Советскую власть бубликами, ламповыми стеклами, керосином. Прекрасная школа для молодого коммуниста — лавка сельпо, где крестьянство на ощупь оценивало экономическую политику большевиков.

Он был счетоводом колхоза. Это тоже большая школа — научиться считать точно, быстро и честно, чтобы не пропала ни одна трудовая копейка, чтобы каждая борозда оставляла свой след в гроссбухе.

Год за годом гангрена медленно четвертовала сельского активиста. Сначала он ходил на костылях. Болезнь вышибла из рук Ожгибесова эти подпорки. Он стал передвигаться с помощью рук. Не долечившись до конца, он в 1929 году выписался из больницы. Избача «взволновала колхозная идея». На собрание его принесли на руках. Он произнес страстную речь, сумев передать другим свое волнение и убежденность в успехе.

С каждым днем, слабея физически, чувствуя, как распространяется боль и зловещая чернота, Ожгибесов продолжал упрямо нести на плечах тяжесть начатой работы. Как ни допекала болезнь, Ожгибесов всегда стоял в центре событий. Он выселял из села кулаков, писал громовые статьи о дезертирах уборки и выступал на суде общественным обвинителем против лодырей и воров.

Каждый день товарищи брали Ожгибесова на спину и несли в поле, к молотилкам, амбарам, конюшням. Он сам хотел осмотреть сбрую, ощупать лошадиные холки, по душам поговорить с бригадирами. В беседах с людьми он умел находить сильные, простые слова. Самые озлобленные, горластые участницы женских собраний начинали налаживать ясли, самые ленивые конюхи хватались за скребки.

Он брал с собой в поле газеты, гармонь, «ильичевку». Ожгибесова снимали с пролетки или с чьей-нибудь крепкой спины и опускали на траву. Сильный голос его слышен был далеко. Он читал, пересказывал постановления и статьи, иногда играл на гармони и сам сочинял частушки.

…Теперь гармонь висит на гвозде. Человек остался с одной искалеченной рукой. И все-таки Ожгибесов не сдался. Он выучился писать левой рукой, стал диктовать свои статьи пионерам, с которыми у него давняя дружба.

«Волнение жизни» не оставляет этого мужественного, бесконечно измученного человека. Летом этого года председатель колхоза Толстиков решил спекульнуть огурцами. В разгар уборки он нагрузил лодку и отправился за сто верст на строительство Бумкомбината. Председатель колхоза и парторг были друзьями, но, когда Толстиков вернулся домой, он встретил ледяную усмешку парторга.

— Вот ты из каких! — сказал Ожгибесов. — Ну, спасибо. Зайди на собрание, порадуй колхозников.

По требованию Ожгибесова председателя выгнали из колхоза. И так велико было негодование парторга, что в тот же вечер он передал в райком и в рик заявление о «батраке кулацкой жадности». Письмо было написано в стихах крупным детским почерком. Парторг уже не мог писать сам: он диктовал пионерам.

Неистребимой силой дышит каждая строка в дневнике безногого и безрукого человека, обреченного на вечную неподвижность. Здесь тезисы докладов Пика и Димитрова, пометки о рекордных удоях, названия абиссинских провинций, список учебных пособий для школы. За всю свою жизнь Ожгибесов выезжал из села только два раза: в Сарапуль и Пермь, но он постоянно в движении. Радио переносит его то на Красную площадь, то на палубу черноморского крейсера.

Этот бесстрашный человек называет свою болезнь ржавчиной. Семнадцать раз ржавчина заставляла парторга ложиться на операционной стол, и семнадцать раз он поднимался, чтобы жить, организовывать, воевать.

В феврале 1936 года мы были в «Высоких горах» и не застали парторга. Ожгибесова увезли в город Осу на очередную операцию. Там, в больничной палате, он рассказал о судьбе «взволнованного на всю жизнь» молодого сапожника из села Боголюбы.

Он сидел на подушках, сероглазый, молодой и очень спокойный. Пальцы его последней руки были замотаны, «ржавчина» вела наступление. Но даже боль не могла согнать с лица парторга улыбку — эту вечную спутницу силы. Возле больного лежали газеты, записная книжка, исписанная острыми, крупными буквами, и несколько писем.

Он расспрашивал, шутил, рассказывал о своих «фантазиях и мечтах». Единственная рука его была все время в движении. И не хотелось верить, что завтра будет очередная операция, не хотелось смотреть на пустой рукав и плоские складки одеяла.

Был февраль. В окна бились сухие снежные комья. Парторг рассказывал о наступающей колхозной весне, о событиях, заглушающих жестокую боль.

1936

 

Башмак

В ночь на 23 октября дежурного врача Мичуринской больницы вызвали к телефону. Говорила станция Кочетовка. Чей-то застуженный голос, перебивая каждую фразу тревожным алеканьем, просил выслать лошадь: только что на сортировочной горке вагоном отрезало пальцы какому-то Панину.

— Кому-кому? — переспросил врач.

— Башмачнику! — заорал телефон. — Башмачнику первой руки! Езжайте прямо к будке, на путя.

— Путя, путя, — сказал врач с досадой. — Заснул, должно быть, ваш башмачник.

Лошадь выслали немедленно. Но пока врачебная таратайка летела сквозь дождь и темноту по отчаянной грязи, прибыл на пригородном поезде сам пострадавший. Это был остроносый, слегка смущенный парень, утонувший в брезентовом плаще, как в колоколе. На мокром, иссеченном дождем лице остроносого боролись озабоченность и острая боль. Правая изувеченная рука была наспех замотана покрасневшим бинтом. Впрочем, как показалось врачу, ночной пациент не слишком интересовался своей раздробленной рукой. Он походил больше на человека, явившегося для очередной перевязки, чем на больного, которому через минуту будут ампутировать пальцы.

Попросив веничек, башмачник обмахнул огромные спецсапоги и, пройдя на цыпочках по зеркальному полу, запыхавшимся голосом спросил, где находится телефон.

— Телефон после, — сказал врач сурово, — режут пальцы, а потом к телефону… Сестра, разденьте товарища.

Но товарищ, несмотря на смущенный вид, оказался на редкость упрямым. Сняв плащ, он продолжал настаивать.

— Звиняюсь, — говорил он виноватым глухим топом. — Я по служебному… Я к старшому… К товарищу Мацневу.

И так настойчиво упрашивал, так волновался ночной пациент, что доктор, ворча, подвел его к телефону.

Все стало понятным, как только парень снял трубку.

— Дайте будку! — закричал башмачник на весь коридор. — Кто? Мацнев? Старшой?.. Ну, что у нас на шестнадцатом? Ничего?.. Ничего… Как ничего? А хопры? Руку отрезало? Кому? Да то ж я сам говорю. Сам Панин. Не руку, а пальцы. Сколько? А чи я доктор, знаю?

Он повернулся с виноватой улыбкой, и стало сразу видно, как наволновался этот странный парень.

— Звиняюсь, — сказал он тише, — я по служебному. Может, и пальцы оставил и там кто знает чего накрошил. Все-таки четырнадцать хопров. И цистерна с бензином.

— Ну и как, — спросил врач, захваченный волнением пациента, — накрошило?

— Не успело, — сказал пациент с облегчением, — полтора метра осталось.

И он стал, морщась, разматывать свою окровавленную культяпку.

…Два пальца спасли, пересадив на них кожу с плеча, третий пришлось ампутировать. Башмачник остался в больнице. Он оказался не слишком разговорчивым собеседником, и каждый раз, когда сиделки расспрашивали о подробностях несчастного случая, спешил перевести беседу на узкотехнические темы.

— Скоба на башмаке укрепляется с внутренней стороны, — говорил он, укачивая руку. — Это раз. Сочтите еще скорость… Километров двадцать… Это два… Вот и вышло.

И только через несколько дней из московской и местных газет в больнице узнали, что «Панин И. М., башмачник первой руки, беспартийный, рождения 1906 года», самоотверженно пожертвовал пальцами, чтобы спасти пятнадцать вагонов. «Самоотверженно» — именно так было сказано о молодом молчаливом башмачнике в выписке из приказа, которую принесли товарищи в больницу.

— Да вы же герой-спартанец без пальца! — воскликнул доктор, воспитанный на классических образцах человеческого мужества. — Муций Сцевола из деревни Терновая!

— Иван Михеевич, — поправила сиделка, знавшая плохую память врача на имена и фамилии.

Она была права. Хрестоматийный римлянин, опустивший руку в огонь, полузабытый герой классных наставников и гимназических латинистов, никак не мог служить мерилом мужества для башмачника. А мужество это, лишенное всякой рисовки, спокойное мужество молодого пролетария, запомнилось всей стране.

В ночь на двадцать третье октября Панин работал на шестнадцатом пути — самом загруженном и опасном участке северной сортировочной горки. Здесь пробегали вагоны ускоренных поездов, холодильники, двухоски с виноградом, с битой дичью, стеклом, новыми автомашинами. Здесь проплывали четырехосные нефтяники, гудели железные, полные углем копры и тяжелые американки с перилами вдоль плоских крыш.

Они бежали то в одиночку, то небольшими стаями, одни стремительно, другие немного медленнее, и вся задача Панина заключалась в том, чтобы отнять у сотен тони металла, скользящих под гору, излишнюю скорость. Вагоны должны были дойти до места назначения, но дойти мягко, не разбив чугунных лбов. Для регулировки служили башмаки. Десятки истертых железных полос с загнутыми краями и приподнятыми концами лежали возле Панина. Их нужно было подкладывать под колеса. Подкладывать так, чтобы башмак не соскользнул от толчка. Не слишком рано и не слишком поздно.

Со стороны это казалось несколько рискованным, но однообразным, не требующим большого расчета занятием. Мерный взмах руки… визг колеса, налетевшего на башмак… пучок искр… и вагон скользит дальше в замедленном темпе. Но это было неверно. Всматриваясь в силуэт, скользящий с горы, нужно было учитывать многое: вес, количество тормозов, тип вагонов, инерцию, температуру, даже погоду… В сильный мороз или дождь башмаки казались смазанными маслом, а в оттепель металл вел себя как напильник, сопротивляясь движению с неожиданной силой.

Двадцать третьего октября башмаки скользили легко. Почти бесшумно пролетали мимо Панина четырехоски. Ночь уже была на исходе, когда башмачник услышал картавый голос рожка. Старший башмачник играл тревогу, предупреждая шестнадцатый путь.

Панин взглянул на горку. Ему показалось, что вместо вагонов летит с погашенными огнями паровоз. Однако в ту же секунду понял, что, возглавляя цепочку вагонов, вниз летит нефтяная цистерна.

— Пятнадцать копров, осторожно. Принимайте! — сказал со столба рупор.

И в наступившей тишине Панин услышал нарастающий железный гул.

По привычке он еще раз осмотрел рельсы. Все было в порядке. Однобортные башмаки стояли на месте. Тревожили только число вагонов и скорость. Впереди под горкой, куда неслись пятнадцать копров, стояли две цистерны с нефтью и четыре товарных вагона.

Позже было установлено, что вагоны были пущены под горку вместо трех тормозов на одном. Еще не зная этого, Панин все же побежал вперед, чтобы в случае надобности подбросить башмак. Но не успел он сделать и десятка шагов, как услышал визг железа… Башмаки были сорваны колесами тяжелых копров. Не сдерживаемые ничем, четырехосные вагоны теперь бесшумно и плавно летели в темноту, вниз, навстречу нефтяным цистернам.

Спотыкаясь о крестовины, Панин бросился вперед.

Рожок на горке продолжал звать на помощь. Но подручный был далеко внизу. Только один Панин, «башмачник первой руки», мчался вдоль рельсов, ища глазами башмак.

Башмак лежал рядом на пятнадцатом пути. Панин на лету рванул его за ручку, и в ту же секунду мимо него бесшумно и плавно промчалась цистерна.

Все было кончено. Через минуту снизу должен был донестись грохот металла, быть может крик товарища, зажатого на тормозной площадке, свет, вспыхнувший от удара цистерны…

Панин упал на колени. Рядом с его лицом мелькали колеса. Поняв, что ноги бессильны, Панин ждал теперь короткого интервала, чтобы подбросить башмак.

Колесо… Тележка…

Колесо… Тележка…

Скорость сжала интервалы. Над головой Панина несся сплошной железный борт копров. Блестел мокрый уголь. Вагоны были тяжелы — сильные рессоры лежали, распластавшись горизонтально.

Колесо… Тележка…

Колесо… Тележка…

Ни в какой инструкции не было, конечно, сказано, что башмачник, стоя на коленях, должен искать какой-то просвет между колесами. Если бы и судили кого-нибудь после аварии, то уж, конечно, не Панина. Впрочем, вряд ли в ту секунду Панин думал о последствиях. Вся его воля была собрана в кисти руки, зажавшей холодный башмак. Он видел только черные чугунные круги. Только светлую, тонкую дорожку, по которой, точно на цыпочках, с пугающей легкостью скользили колеса.

Когда подходил четвертый вагон, Панин понял, что интервала ждать нельзя. Тогда башмачник поступил так же просто, как проста и пряма была его жизнь. Он вытянул руку и, стараясь быть точным, опустил башмак на рельс…

…Боль в пальцах он почувствовал только в больнице и то после телефонного звонка, когда «сердцу стало легче, а руке и ломотно и жарко».

1936

 

Укладчики парашютов

Мы знаем и ценим соколиную смелость мастеров парашютного спорта. Мы гордимся теми, кто побеждает древнейшее человеческое чувство — чувство страха перед пространством. Но, отмечая волю и выдержку, радуясь вспышке шелка над головой смельчака, мы часто забываем о внимательных, осторожных руках, уложивших стропы и купол.

Есть специальности, лишенные внешнего блеска, о которых мало говорят и еще меньше пишут. В авиации к ним относятся мотористы, в парашютном спорте — укладчики.

В N-ской авиачасти таких укладчиков двое: бывший тракторист — механик Подпорин и харьковский столяр Соколов. В их заботливые руки вручена жизнь десятков товарищей, ибо каждый, кто отправляется в воздух, берет с собой парашют. Сверток шелка здесь обязателен, как противогаз в пехотных частях, как пробковый пояс во флоте. Одни прикрепляют ранец к спине, другие подвешивают парашют на грудь, третьи укладывают тугую пачку шелка на сиденье, и все, кто носит голубые петлицы, имеют и парашютный значок.

Здесь прыгают каждые сутки. На рассвете, ночью, днем, в снег, ветер, туман распахиваются над аэродромом белые купола. И каждый день Соколов и Подпорин раскладывают длинный стол, похожий на ромб с отпиленными концами. К этому столу привозят разбухшие пачки смятого шелка, лямок и строп — парашюты, сложенные наспех среди кустарника, на пашне или мокрой траве.

Каждый парашют имеет свой паспорт. В нем отмечаются не только прыжки, но и возраст шелка и срок перекладки. Пусть никто в течение месяца не прикладывается к красному кольцу — все равно на тридцатые сутки Соколов и Подпорин распотрошат парашют. Шелк мог отсыреть, слежаться под тяжестью летчика, резина — потерять эластичность. Нужно снова и снова проверять тонкую ткань, швы, крепление стропов, пружины, конусы, трос.

Многие парашюты знакомы укладчикам и без паспорта. Вот темно-зеленый зонт, на котором начальник парашютной группы Аминтаев с высоты семи тысяч шестисот двенадцати метров из тридцатипятиградусного мороза спустился в июньскую жару… Вот перкалевый парашют страстного любителя затяжных прыжков командира Байкалова. Этот купол уже не один раз стряхивало молниеносным рывком… Вот холодная, влажная ткань парашюта, только что проплывшего через грозовые облака.

Нужно просушить, расправить, проверить и снова сложить эти пачки. Сложить так, чтобы в любых условиях, на любой высоте парашют остановил стремительное падение человека.

Есть нерушимая система укладки, где всякая вольность и небрежность — тяжелое преступление. Сначала на дно ранца ложатся стропы — двадцать восемь шелковых нитей. Они укладываются плотно, но так, что любая из них легко отделяется от соседних. На стропы опускается сложенный купол. Он пушист, его складки наполнены воздухом, а весь распахнутый ранец похож на огромную коробку созревшего хлопка.

На купол Подпорин укладывает маленький вытяжной парашют. Составленный из пружин, он рвется из рук, точно голубь, и совсем как любитель голубиного спорта бережно зажимает его в ладонях Подпорин. Этот парашют вырвется первым и вытащит за собой огромный кремовый купол. Наконец, уже поверх шелка, закрытого чехлом, протягивается трос с тремя шпильками. На шпильках держится равновесие всей системы.

На днях парашютист N-ской авиачасти Байкалов сделал очередной прыжок. Соколов и Подпорин укладывали поблизости аэродрома парашют, когда Байкалов «свечкой» понесся к земле. На третьей секунде его стало вводить в штопор.

Он падал один, без вспышки шелка, без узкой белой ленты, которая должна была выскочить из-за плеча парашютиста на второй секунде.

Укладчики спокойно следили за падением. Соколов поправлял нарукавник. Подпорин расправлял на столе стропы.

Скорость увеличивалась. Парашют не раскрывался. Казалось, выбрасывая ноги, Байкалов силится разорвать что-то, связывающее парашют.

Наконец, метрах в трехстах от земли парашютист точно зацепился за невидимый гвоздь. Узкая лента вырвалась у него из-за плеча, и тотчас мягко уперся в воздух большой белый зонт.

Укладчики вопросительно взглянули друг на друга.

— Секунд десять, — сказал спокойно Подпорин.

— Девять, — ответил Соколов.

Кто-то из молодых мотористов спросил Подпорина;

— А вы знали, что будет прыжок затяжной?

— Нет, — сказал укладчик, — не знал.

— И не боялись? Ведь парашют-то вашей укладки…

Расправляя быстрыми пальцами складки материи, укладчик сдержанно улыбнулся.

— Нет, — сказал он с вежливым удивлением, — не опасался. Ведь парашют-то нашей укладки.

<1936>

 

Архитектурные уроды

Когда подлетаешь к Свердловску на самолете, видишь два города: деревянный и каменный. Остатки Екатеринбурга и Свердловск. Каменные дома точно броненосцы врезались в гущу удирающих лодок. Всюду — на окраинах, в центре, на площадях, в переулках — трещит и пятится одноэтажная ветошь.

Но самолет делает несколько кругов, и к чувству радости присоединяется досада. Слишком уж беспорядочно расставлены по городу новые дома. Шестиэтажные бетонные кубы окружены мордастыми купеческими особняками, столетние кружевца мезонинов выглядывают на улицу в просвет между аскетическими каменными стенами.

Здесь нет сплошных новых улиц или даже крупных участков. Знаменитый студенческий городок, расположенный в трех километрах от собственно Свердловска, — исключение. Новостройки в Свердловске чаще всего лежат островами. Впрочем, планировка — специальная тема. Речь идет только о свердловских архитекторах и строителях.

Большинство новых свердловских домов выглядит так, точно проектировали их не архитекторы, а учителя геометрии. Унылые бетонные коробки. Острые углы, монотонные краски и лысые стены делают почти все новые здания близнецами, хотя проектировали их десятки различных людей. Как теперь по капителям, по форме окон, лепным украшениям безошибочно угадываются стили прошлых столетий, так наши потомки будут определять сильно затянувшийся период левацких увлечений в свердловской архитектуре. Характерная деталь: все свердловские балконы — близнецы, все квадратны, все глухобетонны.

А ведь есть на Урале Каслинский завод, поразивший красотой литых решеток парижскую выставку. Живы еще каслинские мастера, способные превращать чугун в брюссельские кружева. А почему на родине мрамора дома так одинаково серы? Убожество и бездарность выдаются за проявление пролетарского стиля.

Многие дефекты свердловских зданий, выстроенных три-четыре года назад, объясняются прежним голодом на материалы и тесными строительными стандартами. Но печать спешки и ремесленности по-прежнему лежит и на новых работах многих свердловских архитекторов. Новые здания не соответствуют ни экономике, ни вкусам населения. Жизнь стала неизмеримо ярче, богаче, культурнее. На наших глазах формируется человек социалистического общества, ненавидящий всякую схоластику, всяческую мертвечину.

На классическое наследство в Свердловске все еще смотрят как на козла, которого опасно пускать в архитектурный огород. Колонны, пилястры, фронтоны и арки рассматриваются блюстителями единого псевдопролетарского стиля как некий архитектурный блуд.

Часть архитекторов, впрочем, слукавила. Подъезды Дома Наркомтяжпрома и часть других построек подперты тончайшими палочками — стыдливыми полупризнаниями колонн. Единственно, кто позволил себе вывести в Свердловске колонны — это профессор Крячков. Ну и достается же за это профессору от его архитектурных противников.

Один молодой свердловский архитектор, кончивший вуз только пять лет назад, но уже изрядно «маститый», высказался о доме Крячкова как о классовом враге.

— Самовар… крендель… купчина! Он портит весь профиль Свердловска.

А когда его попросили назвать дома, украшающие профиль Свердловска, молодой архитектор задумался.

— Видите ли, — сказал он уклончиво, — мы не против классики, но хотим видеть ее в своем преломлении. Не ампир же нам воскрешать. Мы пока только прощупываем наш стиль.

Странным «прощупыванием» занимаются некоторые свердловские архитекторы. В Доме Наркомтяжпрома (авторы Валенков и Коротков) окна почему-то расположены, как в тюремных камерах, на уровне подбородка взрослого человека. Архитектор Голубев, спроектировавший Дом печати в виде слоеного пирога, отличился еще и тем, что в домах специалиста вывел окна уборных прямо на улицу.

Другой архитектор, Захаров, автор проекта гостиницы «Большой Урал», поставил перед этим сооружением две скромные задачи: 1) отучить приезжающих от излишних командировок; 2) доказать, как немного нужно в жизни неизбалованному человеку. Это удалось вполне: здание бесспорно казарменно снаружи и вполне неряшливо внутри.

Но пальму первенства все же держит студенческий городок — детище планировочного аппарата Горпромхоза. Иначе, как разнузданной халтурой, квалифицировать это строительство нельзя. Это не дома, где живут и учатся будущие инженеры, врачи, педагоги, а пятиэтажные крольчатники. Здесь одинаково плохо все: голые, как ладонь, фасады, узкие кишки коридоров, низкие потолки, тесные лестницы, фанерные двери, ржавые перила балкона.

В центре Свердловска высится огромный Дом промышленности. Внутри здание это отделано с большой тщательностью. Мозаичные панно, мраморная облицовка, полированный дуб, никель — все это выглядит отлично. Но зачем архитектору Фридману понадобилось делать фасад в виде геометрических клеток и узких полосок камня?

Мы не собираемся огульно охаивать работу всех свердловских архитекторов. Есть ряд отличных зданий, способных украсить любую из наших столиц. Например, 2-й Дом Советов выгодно отличается от своих соседей отсутствием штампа в оформлении фасадов, удачным применением облицовочных материалов и комфортабельностью помещений. Но это исключение.

Впрочем, о внешнем виде многих новых свердловских домов трудно судить. Они просто не достроены. Как правило, и жильцы и учреждения Свердловска въезжают в незаконченные дома. Не успеют каменщики на пятом этаже уложить последний кирпич, как на первом уже навешивают фанерные двери и вносят столы. Городок втузов выглядит поэтому каким-то усатым ребенком. За пять лет в нем успели износиться двери, рамы, полы, но до сего времени из балконов торчат прутья арматуры и первобытно голы грязные кирпичи.

Второй год живет с обнаженным фасадом и мертвыми клетками лифта гостиница «Большой Урал». Огромное здание это проектировалось и строилось настолько неряшливо, что только впоследствии были обнаружены любопытные «мелочи». Оказалось, что водопровод работает только до третьего этажа, что ванны не влезают в ванные комнаты, а стены промерзают насквозь.

В доме областного отдела народного образования, где размещены десятки учреждений, в пустых лестничных клетках свищет ветер, торчит голая дранка, болтаются провода и люди карабкаются по каким-то деревянным подмосткам.

Очевидно, вследствие полного равнодушия к своим детищам большинство свердловских архитекторов не любит показываться на лесах. Не в моде здесь и конкурсы на лучший проект.

Городу нужен главный архитектор — человек с большим кругозором и хорошим вкусом, который мог бы авторитетно и жестко сказать:

— Это серо… неряшливо… скучно… Это недостойно Свердловска.

Больше браковать и учиться. Смелее изобретать и, разумеется, достраивать до конца.

Свердловск, 1936

 

Периферия

…«Нашему городу тысяча лет. Прежде он стоял на торговом пути и был известен купцам и варягам, а теперь прославился на весь СССР. Он славится: 1) расположением на Оке, 2) музеем первобытного рода, произведением Шишкина и комнатой, как жили в курной избе. Еще славится театром (драм.), ПРЗ им. Дзержинского, а также фанерным заводом и богатой историей прошлого…»

Не будем придирчивы к этой сбивчивой справке о Муроме. Автор ее — школьник 3-го класса. С высоты своих десяти лет он еще не смог хорошо разглядеть старый город.

Важно другое, чего не смог ясно высказать ребенок. Город славен в прошлом, богат в настоящем. В этом сходятся и школьник и взрослые муромские патриоты, еще помнящие свой город торговым, монашеским, наполненным гудением всех девятнадцати колоколен.

Попробуйте сегодня назвать скромный Муром провинцией, и на вас покосятся с недоумением и обидой. Какая провинция, если в Муроме свыше 40 тысяч жителей, 16 предприятий, 4 средних школы, ежедневная газета, музей и театр, если здесь живут представители разнообразнейших профессий — от инженера-механика до академика живописи.

Унылое слово «провинция» потеряло право на местожительство в нашей стране. Когда сегодня хотят упомянуть о пунктах, отдаленных от центра, говорят — периферия. Это точное, никому не обидное слово.

Сколько чернил, желчи, темных красок истратили в свое время литераторы и художники, чтобы доказать, как уныла и однообразна провинция, как чудаковаты, скучны интеллигенты в уездных городах. И сколько интересных, талантливых, безгранично увлеченных работой советских интеллигентов живет сегодня в районном городе Муроме!

…Старый лобастый дом. Темные, строгие окна. По старинке на цепи тяжелая калитка. Но из подвала, где сверкают сильные лампы, доносятся молодые, разгоряченные спором голоса.

Здесь уже несколько десятилетий живет старейший живописец города Мурома — Иван Семенович Куликов. Сын крепостного маляра, ученик богомаза, помогавший Репину в работе над его знаменитой картиной «Заседание Государственного совета».

Мастерская Куликова — место постоянных встреч муромских художников. Сюда приходит молодежь из местной студии, художники-самоучки, школьники. Здесь говорят о последних московских выставках, о наследстве Репина и гравюрах Рембрандта, делятся темами будущих работ, записывают рецепты составления красок.

Муром — город живописцев. Тут выросли зрелые старые мастера — Целебровский, Дьяконов, Морозов. В местной художественной студии учатся сегодня десятки людей; на Всероссийской выставке художников-самоучек молодые муромские живописцы Андрей Морозов и Василий Серов получили две первые премии.

В музее по соседству с портретами именитых людей прошлых столетий — князей, губернаторов, окских купцов — висят портреты председателей сельских Советов, бригадиров, стахановцев района. Многие из них написаны мастерски. Особенно хорош портрет девушки в юнгштурмовке (работы Куликова). Она некрасива, даже немного наивна, подбоченившаяся на фоне красного знамени маленькая сельская комсомолка. Но люди подолгу простаивают перед картиной, уже известной стране по тысячам репродукций. Портрет живет — столько хорошего юношеского упрямства, смелости, энергии в блеске глаз, в посадке девичьей головы.

Десятилетний патриот не ошибся, утверждая, что Муром славится музеем. В 1936 году в городе с сорокатысячным населением музей посетило сорок две тысячи человек. Это означает, что многие горожане побывали в своем музее по нескольку раз, что тысячи людей приезжали сюда из окрестных колхозов, из Выксы, Горького и других городов.

Посетитель, изучающий революционное движение, найдет здесь номера «Искры», нелегальные библиотечки студентов, конспекты участников первых марксистских кружков, сатирические журналы 1905 года, кандалы, рапорты жандармов, интересные документы гражданской войны.

Любитель искусства встретит картины Брюллова, Шишкина, Саврасова, Поленова, Коровина, Сурикова, перекочевавшие сюда из имения графов Уваровых.

Человек, интересующийся стариной, найдет кистени, бердыши, кремневые ружья, кольчуги муромских витязей, ларцы, ендовы, резные наличники, древние деньги и ткани.

Директор этого музея Иван Петрович Богатов — один из самых популярных жителей Мурома. Журналист, автор интересных исторических и антирелигиозных работ, неутомимый собиратель предметов старины и искусства, он превратил музей из пыльной кунсткамеры в дом культуры, где учатся тысячи горожан и колхозников.

Утром в будний февральский день мы встретили здесь три группы: молодых художников, копирующих картину Тьеполо, школьников, читающих вслух купчую на карачаровских крепостных, и колхозников, слушающих объяснения лектора о первобытном обществе.

Директор разбирал экспонаты. Он только что вернулся из поездки по колхозам, куда возил передвижную выставку «Происхождение человека». Вместе с женой, на санях, в тридцатиградусные морозы, он объехал одиннадцать сел, поморозил щеку, но результатами поездки был доволен.

— Как слушают! — говорил он, дуя в озябшие кулаки. — Ни одного слова зря не пропало.

Потом он показал музейные новинки, приобретенные за последние дни: номер ленинской «Искры», несколько редких книг, самодельное ружье времен гражданской войны.

— Тесновато живем, — заметил он сокрушенно, — развернуться по-настоящему негде.

Директор забыл добавить, что музей, которому идет всего девятнадцатый год, занимает трехэтажный особняк — одно из крупнейших в городе зданий.

Интеллигенция районного центра разнообразна по составу. Здесь учителя средних школ, инженеры, актеры, бухгалтеры, аптекари, врачи, художники, библиотекари, музыканты.

Когда заходит речь о людях, известных всему городу, редкий муромский житель не спросит:

— А Валенкова слышали?

Старый музыкант-композитор — гордость Мурома. Человек этот слеп. Талантливый пианист, получивший музыкальное образование в Петербурге, был вынужден настраивать рояли, работать тапером в провинциальных кино.

Революция сделала его педагогом, руководителем музыкальных кружков и хоров. Ни один концерт в городе не проходит без участия Валенкова. Он знакомит Муром с произведениями Шопена, Шуберта, Рубинштейна, Моцарта, Чайковского, Глинки. Память его огромна. Он играет без нот.

Слепой муромский пианист написал несколько вальсов, переложил на музыку ряд стихов Пушкина и басен Крылова. Песни привились. Их поют в муромских школах.

Сегодня он руководитель радиостудии. Вокруг Петра Кузьмича Валенкова группируются муромские певцы и музыканты. На последних радиоконцертах, которые слушал город, выступали: главный кассир почты, контролер районной сберкассы, преподавательница литературы, бухгалтер, секретарь музея, домохозяйка, мастерица-шапочница и другие муромские активисты.

Хорошо знает Муром и педагога Зееста. Об этом жизнерадостном пожилом человеке, постоянно окруженном ребятами, в городе говорят с большой теплотой:

— Наш пушкинист.

Двадцать лет Василий Васильевич Зеест ведет в средней школе родной язык и литературу. Да только ли в школе? Лекции муромского пушкиниста можно слышать на собраниях хлебопеков, у красноармейцев, на курсах председателей сельсоветов, у карачаровских колхозников.

В 13-й школе Василий Васильевич известен не только как строгий и требовательный педагог. Он увлекательный рассказчик, постоянный консультант школьных художников, организатор кукольного театра.

Все это — старожилы города Мурома. Люди, у которых за октябрьской чертой половина жизни. Но есть в Муроме интеллигенты целиком советской формации, представители таких профессий, о которых здесь прежде никогда не слыхали. К ним относится Галина Ивановна Кирьянова, заведующая Домом партийного просвещения. Эта маленькая, хрупкая женщина выбрала своей пожизненной профессией пропаганду.

В доме, которым руководит Кирьянова, помещался прежде грязнейший муромский кабак. Дом вычищен, перестроен коммунистами города. С гордостью показывает Кирьянова переполненные аудитории, лекционный зал, фундаментальную библиотеку, где рядом с книгами Маркса, Ленина стоят томы Аристотеля, Гегеля, Смита, Бэкона, Дарвина, Тимирязева. Волнуясь, рассказывает о занятиях по политграмоте и философии, о коммунистах, севших на старости лет за дроби и географию, об упорстве в учебе и способностях местной уборщицы. В январе этого года через Дом партийного просвещения прошло две тысячи пятьсот человек…

В небольшом городе люди хорошо заметны. Доктор Вейсов — тот появился в Муроме только в 1935 году. Сегодня о молодом хирурге с уважением отзываются сотни людей.

Это очень прямой, веселый, сероглазый человек. Он с большой энергией привел в порядок хирургическое отделение. Ему нравятся трудные, сложные операции.

Привезли работницу с перерезанными сухожилиями кисти руки. Сухожилия трудно срастаются. Тем интереснее и почетнее работа хирурга. Вейсов сшил сухожилия, возвратил тканям эластичность, пальцам — движение.

Колхозник привез в больницу жену. У женщины был свищ мочевого пузыря. Болезнь длилась долго. Три раза Вейсов повторял операцию, пока добился удачных результатов.

— Муж приехал за ней на санях. И для них и для нас праздник.

— Какую из своих операций считаете самой значительной?

— Ту, которую я не сделал.

В Муроме немало интеллигентов — коммунистов и комсомольцев, людей, получивших образование в советских вузах.

Анатолий Васильевич Бехтин — интеллигент советской закалки. Батрак — рабфаковец — слесарь-котельщик — помощник машиниста, он к двадцати девяти годам стал одним из лучших муромских инженеров, начальником колесного цеха паровозоремонтного завода. Это очень «трудный» цех, запущенный, привыкший к значительным скидкам и допускам.

Вот уже несколько месяцев, как идет жестокая борьба за миллиметры, за честь Мурома.

Маленький человек с яркими юношескими глазами выбегает из цеха ровно на пять минут. Больше нельзя: он еще не привел в порядок свое хозяйство.

— Вы думаете, колесная пара — пустяк? Натянул бандаж… ободрал… пустил… Раньше допуск в диаметре колеса был четыре миллиметра, сегодня пять десятых.

Он говорит и рубит воздух нетерпеливой рукой и поглядывает на часы. Еще минута, и он уже пробирается между паровозных колес — досадующий, почему день не разделен на микрочастицы.

* * *

Нельзя сказать, чтобы муромские интеллигенты были вполне довольны своим городом. Мы слышали, как на собраниях, в разговорах друг с другом люди говорили о Муроме справедливые и резкие вещи.

Люди жаловались на запущенность города, на жилищную тесноту, на отсутствие книжных новинок, на холод в радиостудии, на отсутствие париков и костюмов для шекспировского спектакля. И это была не обывательская воркотня, а справедливые, ясные требования муромских патриотов, желающих сделать свой город культурнее, чище, богаче.

Ни учитель, ни слепой музыкант, ни врач, ни художник не намекнули, что скучна, однообразна жизнь в районном центре. Даже крепко поругивая Муром, ни один из этих людей не произнес обидных слов — провинция, глушь, захолустье, столь употребительных прежде по отношению к уездным городам.

Нет захолустья. Есть периферия, где люди работают так же настойчиво, дружно, самоотверженно, как и в центре.

Муром, 1937.

 

Тундра и культура

На улицах Петропавловска, на берегу моря или тропинках городского парка можно часто встретить молодых эскимосов и чукчей, одетых в темно-синие кителя. С живым интересом рассматривают они маленький северный город, его крытые цинком дома, береговые рощи, порт, полосатые рыбацкие шхуны, автомобили, витрины скромных магазинов, самолеты, изредка пролетающие над бухтой.

Среди них несколько девушек, таких же коренастых, смуглых.

Это — слушатели единственной на Камчатке национальной совпартшколы, съехавшиеся в Петропавловск за тысячи километров на собаках, оленях, пароходах. Многие из них вместе с меховой одеждой оставили здесь широкие охотничьи лыжи, на которых они прошли почти всю Камчатку.

За одной партой встречаются в Петропавловске и зверобои из Уэлена и каюры из Анадыря. Будущие секретари первичных организаций, председатели сельсоветов (их 47 человек), разговаривающие на шести-семи языках, знакомятся здесь с начатками грамоты и культуры.

Если говорить точно, это не совпартшкола, а своеобразные курсы ликбеза, где, кроме изучения русского языка, обществоведения, арифметики, географии, слушатели узнают тысячи вещей, которых нет ни в каких программах. Прежде чем познакомиться с алфавитом и таблицей умножения, курсанты учатся, как стричь ногти, шнуровать ботинки, застегивать рубахи. Капиталистические хищники, менявшие спирт на пушнину, весьма однобоко знакомили чукотских туземцев-охотников с европейской культурой. Люди, приезжающие на учебу из районов, куда в течение многих лет забирались в старое время шхуны миллионеров, отлично стреляют из винчестера, умеют обращаться с патефоном, знают вкус виски, но еще не брали в руки книг, не спали на простынях, не носили белья.

В совпартшколе они впервые видят на глобусе страну, на краю которой находится родная Чукотка, узнают, что такое конституция, как устроено сердце, где течет Днепр, кто такой Горький, почему светит луна. Те, кто учится с детства, постепенно, год за годом впитывая культуру, не поймут, как трудно приходится человеку, когда наука внезапно обрушивается на его голову. Многие слушатели совпартшколы жалуются: с непривычки болят голова и глаза. Знания ошеломляют, как слишком сильный свет, ворвавшийся в зрачки после долгого пребывания их в сумерках. И какой замечательной трудоспособностью, дисциплиной и упорством нужно обладать, чтобы осилить, переварить лавину ошеломляющих впечатлений!

Учиться трудно еще и потому, что ни один из педагогов совпартшколы не знает языков северных народов. (Следует вспомнить еще одно затруднение, ослабляющее восприимчивость курсантов: какие-то петропавловские чиновники вздумали посадить северян, приезжающих в школу и привыкших к свежему моржовому, нерпячьему мясу, на суточные щи и соленую сельдь.)

Чуванцу Андрею Плиско пятьдесят лет. Он случайно попал в Петропавловск, опоздал на пароход, идущий на север, и, чтобы зима не пропала даром, согласился учиться в совпартшколе. Педагоги, учившие старого каюра, рассказывают, что в жизни они не видели более упорного человека. В классе, на улице, в общежитии он не расставался с букварем, все время повторял по слогам самостоятельно прочитанные слова. Когда урок плохо укладывался в голове, старый чуванец бил себя кулаком. Он находил, что человеческий череп слишком тесен, и часто жаловался на какую-то черную птицу, мешающую запоминать урок. Прочтя новое слово, он смеялся от радости, заставлял слушать товарищей. Выучившись писать, он стал расписываться с необычайной важностью.

Дети Андрея Плиско учились в одной из чукотских школ. Весной, уезжая на родину, каюр сказал своему учителю:

— Надо, однако, ребяткам книжки купить.

Он отыскал в магазине самые толстые, самые умные книги — теоретическую физику, журнал «Под знаменем марксизма». Когда старики стали отговаривать его, он резонно ответил:

— Сегодня трудно, завтра легко. Надо немного привыкать.

Первый год учебы в Петропавловске встретил курсантов влажными весенними ветрами и летней пылью. Большинство курсантов тоскуют по Северу. Чукчи, тоскуя, ходят в местный музей и часами простаивают возле моделей яранг и нарт… Поборов тоску по Северу, они занимаются с огромным упорством.

Никула Тумчакай, каюр-пастух, пошел в совпартшколу неграмотным. Теперь на третьем курсе он, осилив дроби и спряжения, читал «Капитанскую дочку», «Гавроша», «Гулливера», «Рассказ о великом плане». Он — член петропавловского аэроклуба и страстно мечтает быть первым летчиком-чукчей.

Маленькая эскимоска, повариха из одной школы, выглядит совсем подростком, но какая-то чукотская франтиха уже успела испортить прекрасное смуглое лицо: две мушки, тонкие синие линии рассекают подбородок и нос девушки. Несмотря на молодость, она видела значительно больше, чем ее старшие товарищи, успела побывать во Владивостоке, куда она ездила как «ворошиловский стрелок» — делегат Петропавловска. Необычайно разнообразен круг интересов молодых эскимосов и чукчей. Ламут Черкасов прочел Конституцию, «Избирательные права», «Я люблю», книжку «Борьба за огонь», сказки Пушкина, сочинения Лермонтова. Это очень много, потому что зачастую в книгах курсанту непонятно каждое пятое слово. Толстые книги в совпартшколе читают с трудом. На таких читателей, как коряк Аппа, одолевший самостоятельно «Цусиму», смотрят с большим уважением.

Упорно читают в школе сказки Пушкина. Почему-то особенно привилась «Сказка о попе и работнике его Балде». Обаяние лукавого юмора с одинаковой силой действует и на маленькую уборщицу из полярного кооператива, и на бывалого охотника, только вчера снявшего с себя амулет — какого-то лесного зверька. И когда олений пастух Никула Тумчакай, бронзовый крепыш с пушистыми бровями, начинает вслух читать пушкинскую сказку, несколько голосов подхватывают знакомые строки: «С первого щелчка прыгнул поп до потолка». Один из художников даже изобразил эту сцену в красках. На берегу моря в пиджачной паре, в ослепительном галстуке, вытянув руку, стоит Балда. Возле него с желтым крестом на шее поп. Сзади из воды высовывают головы моржи, без которых не существует для чукчей ни одного пейзажа.

В библиотеке совпартшколы хранится около сотни других интереснейших рисунков. Люди, впервые взявшие в руки карандаш и кисть, удивляют лаконичностью, точностью рисунка, острым чутьем объемов, красок. Охота, любимая тема художников, представлена в сотнях вариантов. Пестрые горы со снежными гребнями, фантастические деревья, обросшие корнями, каменистые склоны.

Чукча рисует моржей. Их широкие сжатые морды и клыки, жирные складки и шея, контуры могучего тела — все анатомически безупречно.

Честность — замечательное качество, присущее народам Севера, — сказывается в рисунках. Если на пароходе, который видел чукча, было полсотни иллюминаторов, ровно столько же будет на рисунке.

Одному художнику, рисовавшему китобойное судно, посоветовали нарисовать флаг на корме.

— Так будет красиво, — сказал советчик.

— Так будет неверно, — ответил художник. — Я думаю, ты видел другой пароход.

Пастухи и охотники за моржами и нерпами, рыболовы, каюры собачьих упряжек, люди, выросшие среди привычного однообразия тундры, меняют ремесло: они хотят быть тем, что в их глазах олицетворяет на Севере человеческое могущество — учителями, врачами, героями-летчиками, мотористами катеров, капитанами.

На днях в Петропавловске ожидаются пароходы, идущие на Север, единственные, с которыми можно в этом году вернуться на родину, но все сорок семь курсантов твердо решили: пароходы увезут только письма родным, написанные по возможности без ошибок. Их авторы останутся в Петропавловске.

Впрочем, новички несколько раз поднимаются на сойку, откуда далеко видна гладь Авачинской бухты.

Если нельзя увидеть берег родной Чукотки, кто может осудить человека, молчаливо следящего за корабельными мачтами?

Пароход «Алеут»

Июль 1937

 

Герой школы

Утро. Хлопают ставни, скрипят деревянные тротуары. Высокая озабоченная женщина, в черной шапочке на седеющей голове, торопливо проходит по улице.

— Здравствуйте, Клавдия Ивановна!

— Тетя Клава, доброе утро!

Домашняя хозяйка с ведрами, милиционер, стрелочник с медным рожком, швея за окном мастерской, шофер, монтер на телеграфном столбе, молодой командир с петлицами летчика, стайка школьников — все они, старые и молодые жители города Алатыря, с одинаковой радостью встречают пожилую женщину.

Она кивает головой, улыбается горожанам, как старым друзьям, но не останавливается по дороге. Нельзя останавливаться, если через полчаса начнется урок.

День второклассников Алатырской начальной школы открывается диктантом. Сорок три головы склонились над партами.

— Наступила холодная, суровая зима, — диктует учительница, — ветви деревьев покрылись серебристым инеем.

Улыбаясь одними глазами, высокая седеющая женщина проходит по классу, поправляет тетради и ручки, выпрямляет плечи у сутулящихся. Слово за словом шлифует она каждую фразу диктанта.

Молодые педагоги из соседних средних школ часто заглядывают в класс Клавдии Ивановны Муравьевой, чтобы разведать секрет успеха ее учеников. Ученые-методисты, педагогические институты просят скромную алатырскую учительницу написать о методике ее работы. Она шлет ответы, очень краткие и настолько простые, что любители сложных формулировок разводят руками. Клавдия Ивановна Муравьева — член Совета при наркоме просвещения — напоминает о самых простых вещах. Советует не спешить, добиваться полного усвоения урока, не бояться повторений пройденного. Пусть это будет простая арифметическая задача или беседа о деепричастиях — ученик должен разрешить все сомнения в классе.

Не пишет только Клавдия Ивановна, что в школе для нее сконцентрирована вся жизнь. Здесь она сорок семь лет назад дала свой первый урок. Здесь занимается по вечерам с новичками, правит тетради, пишет письма родителям и готовится к очередному уроку. Да, готовится. Человек, у которого за плечами почти полвека педагогической работы, не полагаясь на свой опыт, обдумывает каждый следующий урок. Это особенно важно потому, что наркомпросовские буквари и задачники не радуют старого педагога. Дети стали смышленее, смелее, активнее, а составители учебников продолжают придерживать ребят за рукав. Букварь Фортунатовой слишком беден и мелок, в задачах Павлова мало изобретательности и логики. Не дожидаясь, когда составители поймут эту истину, Клавдия Ивановна сама по вечерам сочиняет задачи. Есть в них самолеты, паровозы, трактористы, каменщики, а самое главное — желание увлечь ребенка, развить в нем находчивость, умение логически мыслить.

Закончен диктант, стерты с доски задачи. На партах сорок три развернутые газеты. Это — любимый урок в пятой Алатырской школе. Тот, кто безошибочно пишет диктант, отлично знает, кто защищает Мадрид и чьи самолеты разрушают столицу Испании. Но сегодня второклассники не заглядывают ни в Университетский городок, ни в Валенсию. Речь идет о Конституции.

По совести говоря, вначале учительницу одолевали сомнения. Конституция изложена словами гениальной простоты и ясности, но по плечу ли будут заложенные в ней мысли девятилетней детворе?

Однако сомнения отпали, едва начался урок. Шла шестая читка Конституции. На партах лежали сорок три пионерские газеты, и в каждой из них рукой Клавдии Ивановны было подчеркнуто самое важное, самое доступное девятилетнему ребенку. Читал пионер, стриженый, раскрасневшийся, до того звонкоголосый, что пришлось плотнее притворить двери.

Потом начали своими словами пересказывать основные статьи Конституции. Речь шла о праве на труд, на отдых, на образование. Можно было бы сначала долго рассказывать о новых предприятиях, об отсутствии безработицы в стране, о вузах, домах отдыха. Но Клавдия Ивановна подошла к теме совсем просто.

— Кто из вас хочет, быть летчиком? — спросила она.

Оказалось полкласса.

— Кто педагогами? Кто врачами?

— Раньше мы не имели Конституции, — заявила девятилетняя докладчица.

— Ой, неправда! — сказала еле видная за партой оппонентка, — а что было в тысяча девятьсот двадцать четвертом году?

— Тогда тоже была принята Конституция, но она сейчас устарела, больше нам не подходит, — ответила докладчица.

Многое из жизни школы не укладывается ни в какие программы. Можно предложить школьникам выучить несколько сот строк из «Евгения Онегина», но нельзя насильно привить любви к пушкинской поэзии. Сколько тысяч школьников выросло глухими к пушкинскому стиху, к гоголевской прозе только потому, что посредниками при первом знакомстве с классиками были люди равнодушные, неграмотные.

Муравьева никогда не мудрствовала, когда речь шла о классиках. В то время как во многих школах выясняли классовую сущность камер-юнкера Пушкина, Клавдия Ивановна знакомила ребят с чудесными строками «Кавказского пленника», «Полтавы». Да простят Клавдию Ивановну составители схоластических учебников, — в первую очередь она занялась не корнями мелкопоместного дворянства, а таким будничным делом, как пояснение непонятных для девятилетних ребят слов: вития, бард, витязь, отрок, светлица, грация, фонтан, грядет. Сегодня ученики Клавдии Ивановны читают Пушкина с одинаковой охотой и дома и в классе.

Начальная школа в глазах старой учительницы — нечто большее, чем азбука грамоты. Это — азбука культуры, в которую входят и букварь, и правила вежливости, и таблица умножения, и уменье грамотно строить речь.

Не случайно в пятой Алатырской школе дети не только правильно пишут, но и правильно говорят. Здесь редко можно услышать: наверное, Лермонтов, процент, портфель.

Почти две тысячи человек вышли из школы, руководимой К. И. Муравьевой. Клавдия Ивановна лично довела от первого до четвертого класса около шестисот детей.

Прежде чем получить звание учительницы, Клавдия Ивановна несколько лет работала практиканткой. С горечью вспоминает она наезды и безапелляционные замечания инспекторов, внезапные испытания грамотности ребят по славянским титлам, в которых сама Муравьева разбиралась неважно. Только один инспектор народных училищ оказался на редкость внимательным, простым человеком. Побывав на уроках, он сказал молодой практикантке:

— Хорошо, даже очень хорошо. Но не говорите так громко. Другим классам мешаете и сами устаете, катар горла можете легко приобрести.

Муравьеву назначили учительницей. Инспектором народных училищ был Ульянов, отец Владимира Ильича.

Старой учительнице пишут часто, много: наркомпросы, методисты, педагогические институты, составители учебников, родители школьников, директора, а больше всего — бывшие ученики Клавдии Ивановны. Порой ее даже немного пугает льющийся в Алатырь поток писем и телеграмм. Нелегко отвечать на все вопросы. А вопросов уйма. Просят выслать образцы диктанта, принять в школу сына «того Коли, что сидел в 1906 году на третьей парте от окна», предлагают установить обмен гербариями, дневниками, рисунками, наконец, просто рассказывают старой учительнице, что случилось с ее питомцами.

…«Клавдия Ивановна, поздравьте меня с дипломом. Я теперь инженер».

…«Горжусь своей первой учительницей, ставшей членом Совета при наркоме просвещения».

Клавдия Ивановна складывает письма инженеров, педагогов, командиров Красной Армии, врачей, как пачку школьных тетрадей, и перечитывает по вечерам.

Пробегая строчки, она по старой учительской привычке обмакивает перо в красные чернила. Но перо высыхает, не прикоснувшись к бумаге. Мягкие знаки, запятые, переносы и кавычки — все на месте.

Клавдия Ивановна кладет ручку.

— Отличные письма, — говорит она облегченно, — веселые, искренние. И притом без ошибок.

Алатырь, Чувашская АССР

1937

 

Охота на китов

— Вот и киты!

Широким взмахом руки капитан Зарва обводит полморя.

Он стоит возле пушки — веселый, большеголовый, лысый, в болотных сапогах и телячьей куртке — и тоном гостеприимного хозяина рассказывает о повадках китов.

— Есть киты пасущиеся и киты ходовые, — поясняет он громко. — Ходовой шьет напрямик, ему сворачивать некогда. А пасущийся норовит все кругами, кругами. Верно, Генри?

Гарпунер Генри Трайдер, огромный безбровый норвежец в полушубке и бурках, сочувственно кивает головой.

— Всякий кит хорошо, — говорит он, подумав. — Особенно который не может уйти.

…Маленький железный корабль идет открытым морем. Ни острова, ни паруса, ни дымка. Одна вода, рябая от ветра, накрытая рваным туманом. Временами открывается горизонт, тогда видны невысокие, похожие на всплески фонтаны: так рисуют на лубочных картинах морские бои.

Это серое невзрачное море насыщено планктоном — крошечными ракообразными существами, о которых догадываешься только ночью, по фосфорическим бликам. Здесь пасутся киты. Раскрыв пасти, они медленно бродят среди неистребимой живой «ухи», отцеживают воду сквозь густую щетку усов, снова зачерпывают, и так до тех пор, пока выстрел гарпунной пушки не прервет этого грандиозного обжорства.

Через каждые пятнадцать — двадцать минут кит поднимается на поверхность сменять воздух. Тогда из дыхала зверя со свистом, напоминающим паровоз, вырывается мощная струя пара. Брызги воды взлетают на высоту в четыре-пять метров.

С мачты китобойца, где сидит в деревянной бочке боцман Тимченко, видно сразу все судно.

Узкая палуба китобойца заставлена непомерно массивными механизмами. Барабаны, лебедки, цепи, шпили выглядят так, точно перенесены сюда с палубы вдвое большего парохода.

На носу корабля, открытом и закругленном, точно корма, стоит странная пушка. Из ее короткого дула выглядывает тяжелый железный гарпун, к казенной части прикреплена деревянная рукоять, напоминающая о старинных пистолетах.

Всюду видны канаты. Сухие и влажные, джутовые и пеньковые, толщиной в руку и в палец, уложенные восьмерками, бухтами, намотанные на огромные барабаны, бегущие через блоки, — они покрывают всю палубу, делая ее похожей на канатную фабрику.

Возле бортов — свободная от вахты команда. Палубные матросы, механики, ученики, кочегары напряженно разглядывают затянутое мглой море. Даже повар Вася Чу Цупсян вышел на палубу со скалкой в руках. Похоже, что команда «Трудфронта» истосковалась по берегу. Вот-вот кто-нибудь крикнет: «Земля!»

Но вместо этого из бочки доносится сипловатый басок боцмана:

— Кит! Слева по носу!

— Еще один!

— Три за кормой!

Резким движением гарпунер разворачивает массивную пушку. Движения его точны, расчетливы. Он вытянул шею, всматриваясь в темную воду, из которой вот-вот поднимется крутая спина.

Трое китов, ныряя и поднимаясь, точно по команде, идут метрах в двухстах от борта. Блестят светло-коричневые гладкие спины. Слышен сильный свист пара. В каждом животном не менее сорока-пятидесяти тонн, но как величавы и пластичны движения могучих зверей!

Описывая большую дугу, киты приближаются к кораблю. Нужно рассчитать движения китобойца так, чтобы дружная тройка оказалась не дальше чем в тридцати метрах от носа.

— Полный вперед! — командует Генри.

Он стоит, широко расставив ноги, крепко сжимая рукоять пушки. В охоте на зверя есть жесткое правило. Как только гарпунер начал охоту, все — от капитана до кочегара — выполняют волю стрелка.

Метрах в ста от борта киты выпускают пятый, видимо предпоследний фонтан.

— Самый, самый полный!

Машина работает на полных оборотах. Ветер с силой наваливается на рубку.

— Еще немного! — кричит в трубу Зарва. — Ну, два оборота.

Старый керченский рыбак, человек южной крови, он сорвал и комкает в руках фуражку, охваченный великим охотничьим азартом.

Но, видимо, у перепуганных китов ход «полнее», чем у «Трудфронта». Показав на секунду огромные хвостовые лопасти, они почти вертикально уходят в темную воду. На поверхности остаются только «блины», три круглых следа от нырков.

— Лево руля! — командует Зарва.

И снова начинаются броски вперед, «подползание» к китам на «самом, самом малом ходу» с выключенными вентиляторами, шум которых пугает зверей, — изнурительная для машин и людей погоня за неутомимым чудовищем.

Кит находится на поверхности две-три минуты. По «блинам», по направлению плавника при последнем нырке, нужно выследить зверя и всадить гарпун прежде, чем кит успеет отдышаться.

Озябший Генри поворачивается к пушке спиной. Суеверный, как все норвежские гарпунеры, он явно недоволен присутствием на палубе посторонних людей.

— Я говорили стреляйт нет возможно, — ворчит он сквозь зубы. — Это есть факт.

Но в этот момент боцман, перегнувшись из бочки, зычно кричит:

— Выходит… Кит за кормой!

— Сами, сами малый, — просит Генри.

Он слился с пушкой. Судно еле ползет вперед. Не слышно даже стука машины.

В глубине появилось темно-коричневое пятно. Оно растет, приближается, двигаясь наперерез китобойцу. Вот-вот корабль врежется в него носом.

Выстрел! Резкий толчок. Свист пара, вырвавшийся из дыхала чудовища. И сразу второй взрыв, на этот раз приглушенный, неожиданно далекий. Это в теле кита разорвалась навинченная на гарпун граната.

Раненый кит задирает хвост и круто пикирует на дно. На поверхности воды остается только «блин».

— Сорвался?

Но капитан молча показывает на барабаны. Манильский канат сбегает с носа в мутную воду. Визжат блоки. Канат ослабевает и напрягается с чудовищной силой. Представьте удочку-мачту, двенадцатидюймовую лесу, крючок-гарпун длиной в полтора метра и отчаянно мечущуюся тушу весом тонн в пятьдесят. Иногда от обрыва каната не спасают даже мощные амортизаторы — пружины, прикрепленные к килю судна.

Уже выпущено почти полкилометра троса, а кит все еще сопротивляется, мечется, буксирует корабль. Наконец, рывки становятся все слабее и слабее.

— Умер, — говорит Зарва с облегчением и вытирает мокрый лоб. — Вот боров.

Кита поднимают на поверхность почти с километровой глубины. Теперь он лежит возле борта, показывая полосатое белое брюхо. Это матка. Из сосков струится и смешивается с водой молоко.

Кит, перевернутый на спину, совсем не похож на кита. Скорее это потерпевший аварию дирижабль, которого поддерживает на поверхности пароход. Вдоль всего брюха, точно гофрированный дюраль, тянутся ровные белые складки. Только на конце «дирижабля» вместо стабилизаторов огромный, удивительно симметричный рыбий хвост.

Мертвый кит тонет. Поэтому, притянув тушу к борту, ее под большим давлением накачивают воздухом. Затем кита конопатят, затыкая раны паклей и тряпками.

Китобоец возобновляет охоту. Убитого кита оставляют в воде, воткнув в него длинный бамбуковый шест с красным флажком.

…На рассвете, с трудом волоча три раздувшихся туши, «Трудфронт» возвращается в бухту.

Навстречу китобойцу плывут какие-то странные клубки, похожие на ржавые корабельные цепи. На цепях десятками сидят чайки. Это кишки и желудки — единственное, что остается от огромных зверей. Тянет запахом — сладковатым и приторным.

В глубине бухты, возле небольшого водопада, стоит длинный зеленый пароход. Это «Алеут» — база советской китобойной флотилии, а на языке моряков — просто «мама». Вокруг «Алеута» толпятся сопки, пестрые, как сороки. Их вершины в снегу, подножья закрыты кедровником и высокой травой.

Три близнеца-китобойца — «Авангард», «Энтузиаст» и «Трудфронт» — стоят возле «мамы», принимая уголь и воду. В бурой воде плавает суточная добыча флотилии — пять полосатых китов-финвалов и два кашалота.

Не так давно в этих водах охотилась концессионная компания. Концессионеры снимали только жир и усы, а кости и мясо выбрасывали за борт, заражая Камчатское побережье. Много крови хищникам испортил Александр Игнатьевич Дудкин, командовавший в те годы небольшим охранным судном. Охотясь за американскими и японскими браконьерами, отгоняя полупиратские шхуны от богатых лежбищ котиков и бобров, он не раз штрафовал и хищников-китобойцев.

Концессия была ликвидирована. Сегодня Александр Игнатьевич Дудкин — капитан-директор китобойной флотилии.

Впрочем, слово «кит, китовый» употребляют во флотилии редко. Есть более точные названия отдельных пород: финвалы, блювалы, калифорнийские, горбачи, сейвалы, бутыльносы, кашалоты, косатки.

Кит, убитый «Трудфронтом» вчера, — из породы финвалов. Его сразу подхватывают за хвост петлей и втаскивают на палубу через «слип» — широкое отверстие, прорезанное в корме «Алеута».

Теперь виден весь кит: крутые бока, постепенно переходящие в длинный хвостовой стебель, метровые плавники, усатая пасть, в которой может уместиться десяток матросов, крошечные глаза и мясистое дыхало, вырезанное в форме буквы «S».

Инженер Фонов измеряет кита рулеткой от хвоста до кончика рыла.

— Девятнадцать метров… Экземпляр рядовой…

Кит переходит в руки резчиков. Несколькими взмахами похожего на секиру флешерного ножа они отделяют голову от позвонков, подпарывают слои сала, и лебедка начинает сдирать с туши тяжелые скользкие полосы. Сало режут на весу, сбрасывая куски в люки варочных котлов, прорезанные по краям палубы.

Первого кита, убитого советской флотилией, разделывали трое суток. Сегодня туша в пятьдесят тонн исчезает за сорок пять минут. Виртуозы-резчики Соколов, Бабенко, Николаев, Затьковский, бригадир-орденоносец Пикула работают с быстротой и точностью хирургов.

Палуба «Алеута» похожа на фантастическую бойню, в которой лилипуты свежуют каких-то допотопных чудовищ. Лежат челюсти, величиной с ворота, хвостовой стебель, похожий на фюзеляж самолета, позвонки, толщиной с бочонок. Лебедка поднимает сердце кита — метровый мешок, наполненный черноватой кровью.

Ноги скользят по жирной палубе. Все время слышно либо шипение шлангов, либо звук паровых пил, разгрызающих исполинские кости.

Все здесь подавляет тяжестью. Пласты жира с одного финвала весят семь тонн, язык — полторы тонны, череп — две тонны, усы — полтонны.

Каждая туша стоит несколько десятков тысяч рублей. Жир финвалов идет на маргарин, выделку кожи; низшие сорта — на смазку машин и закалку стали. Мясо, напоминающее вкусом оленину, — на консервы. Плавники, хвосты — на клей. Китовый ус — для корсетов, матрацев, искусственных страусовых перьев, тонкие нити из расщепленного китового уса вплетаются в шелковые ткани, придавая им эластичность и прочность. Внутренности размалываются на тук, пористые кости служат отличными фильтрами.

Особенно ценится жир кашалотов. В голове этого зубастого чудовища содержится две тонны прозрачного спермацета, застывающего на воздухе причудливыми кристаллами. Жир этот идет в парфюмерию для выработки мазей и косметических кремов.

Ценность китов настолько велика, что во время войны 1914 года немецкие подводные лодки организовали специальную охоту за китобойными кораблями. Глицерин, выработанный из жира китов, шел на военные нужды.

…Не успел инженер Фонов перечислить и половины всех благ, которые получает человечество от китов, как площадка снова свободна.

От исполина, который вчера с такой силой буксировал наше суденышко, остались только усы, — широкие, голубовато-черные, с бахромой по краям.

Китобойцы выходили из бухты, покачиваясь на волне, точно утки, и капитаны, стоя на мостиках, перекликались между собой в рупоры.

1937

 

Бесстрашные воины

В сумерках, на берегу озера, группа летчиков ожидала товарища. Уже остыли моторы, техники успели залатать пулевые пробоины и заправить машины, а «ястребка» Андрющенко все еще не видно.

То был второй за день рейс истребителя. Час назад летчик снова улетел.

Андрющенко ждали к пятнадцати часам. Прошел вечер. Самолет не вернулся. К ночи ни у кого уже не оставалось сомнений, что Андрющенко сбит. Опытный летчик, он не мог заблудиться в эту светлую лунную ночь, летя знакомым маршрутом.

Наступили вторые сутки. На аэродроме стали готовиться к длительным поискам. И вдруг кто-то вскрикнул:

— Идет! Идет!

По привычке люди взглянули поверх леса на светлую полосу неба. И ошиблись…

На этот раз Андрющенко шел по озеру, по талому снегу и лужам.

Отощавший, озябший, он молча развернул карту и, указав на точку на вражеской территории, сказал:

— Здесь… Кажется, бензопомпу пробили.

Немного погодя, «оттаяв», он рассказал подробнее о ночном приключении майору Потапову.

…Пуля пробила бензиновую помпу, когда Андрющенко уже выходил из атаки. Запас горючего в карбюраторе позволил самолету набрать еще 500 метров, затем мотор заглох, и самолет стал быстро снижаться.

Истребитель несло на верхушки леса, на территорию, занятую белофиннами. В последний момент Андрющенко рванул ручку на себя, перескочил через заросший ельником мыс и сел на краю озера.

Едва Андрющенко закончил эту короткую историю, как майор Потапов приказал готовить грузовые машины. Энергичный, волевой командир, он решил сам организовать экспедицию и выручить самолет.

Через несколько часов небольшая группа смельчаков прибыла на передовую позицию. Кроме майора, их было девятнадцать: военинженеры 3-го ранга Спиридонов и Терещенко, младший лейтенант летчик Коновалов, шесть младших авиатехников и десять бойцов.

В штабе прибывшим летчикам сообщили, что разведка не дала результатов. По-видимому, белофинны уничтожили самолет.

Слово «по-видимому» нисколько не устраивало майора. Он спросил:

— А точнее?

— Подождите утра.

— Зачем? Белофинны ждать нас не будут.

Не ожидая ответа, он отправился на озеро и убедился, что лед выдержит грузовые машины.

После этого он снова настойчиво потребовал направить группу на поиски.

Ночь была лунной, морозной. Две грузовые машины помчались через озеро к вражеской территории. На первой ехал майор Потапов, на второй политрук Степанов. Под колесами машин потрескивал молодой тонкий лед. Майор запретил разговоры, курение.

Шоферы напряженно разглядывали запорошенную снегом поверхность озера. Здесь можно было легко провалиться в одну из воронок, оставленных финскими минами.

Экспедиция направилась на мыс, который указал вчера летчик Андрющенко. Свериться по карте при лунном свете майор не мог. Он решил проехать три километра за остров, а затем, обогнув озеро, по правому берегу вернуться обратно.

Соблюдая интервал, грузовики выбрались на середину озера. Вдруг раздался треск, головная машина попала в воронку от мины. Задние колеса пробили лед и ушли под воду. Машина повисла, зацепившись кузовом за тонкую кромку.

Люди быстро выскочили на лед, перегрузили на вторую машину бочку с бензином и шанцевый инструмент.

Неудача никого не смутила. Через несколько минут колонна снова тронулась в путь. Люди пошли пешком, разбившись, по приказу майора, на группы. Левую группу из четырех бойцов возглавлял военинженер 3-го ранга Спиридонов. Правее Спиридонова шла группа с начальником экспедиции. Эта группа захватила ручной пулемет, чтобы, в случае нападения, поддержать товарищей огнем. Третья группа из пяти бойцов во главе с военинженером 3-го ранга Терещенко двигалась за машиной.

Вскоре группа Спиридонова приблизилась к берегу и вошла в тень; Не видя впереди себя бойцов, майор послал посыльного, а минут через пятнадцать второго. Группе Спиридонова было приказано следовать вдоль берега. Через несколько минут из тени выбежал человек.

— Почему вы так долго задержались?

— Самолет нашли, — сказал боец Федоров, — блестит что-то… может, окно, а может, край плоскости…

На озере за мыском действительно стоял самолет. Это было в шести километрах в тылу у противника.

Осторожно, выставив два патруля, группа подошла к самолету. Люди взяли ломы и кирки. Младший авиатехник Кораблев и младший лейтенант летчик Коновалов стали осторожно обкалывать самолет.

Через десять минут без шума смельчаки освободили самолет ото льда и, прикрепив веревкой к грузовику, тронулись в обратный путь.

На этот раз двигались медленно, на первой скорости, чтобы не повредить самолет. По бокам истребителя, бережно поддерживая плоскости, шли бойцы.

Майор принял все меры предосторожности на случай внезапного налета финских лыжников. Вперед была выслана разведка, сзади колонну охранял тыловой заслон из пяти человек с пулеметом. Все командиры взяли гранаты… Люди были настроены по-боевому.

— Раз мы с таким трудом добыли самолет, не отдадим его никому, — сказал майор.

Вскоре показался берег, знакомые постройки. Из темноты навстречу экспедиции выбегали бойцы. «Ястребка» подтянули к берегу.

На следующий день младший воентехник Кораблев починил пробитую помпу. Летчик Коновалов сел в кабину и опробовал самолет. Управление и приборы оказались в порядке.

Лихо сделав крутой вираж над холмом, где стояли наши батареи, Коновалов помахал крыльями и направился в сторону белофиннов.

Стоявшие на холме услышали знакомый рев «ястребка» и пулеметную скороговорку. Точно изголодавшись, маленький истребитель яростно клевал окопы противника.

Коновалов выровнял машину и поплыл над лесом.

Майор Потапов посмотрел вслед «ястребку» и сказал:

— Вот и все… стоило только захотеть.

1939

Ссылки

[1] Хантэн — рабочая куртка.

[2] Сакэ — рисовая водка.

[3] Кунгас — большая плоскодонная лодка.

[4] Синдо — старшина на рыбалках.

[5] Послушайте! (яп.)

[6] Карафуто — южная часть Сахалина.

[7] Агар-агар — растительный студень, получаемый из морских водорослей; применяется в бактериологии, а также в конфетном и текстильном производствах.

[8] Гэта — сандалии на деревянной подошве.

[9] Хибати — жаровня.

[10] Экая напасть! (яп.)

[11] Маджан — игра, популярная в Японии, вроде нашего домино, но посложнее.

[12] Исабунэ — рыбацкая лодка.

[13] Сямисэн — японский струнный инструмент, похожий на домру.

[14] Цубо — около трети га (точнее, 3305 кв. метров).

[15] Хори — немногим более 1500 га.

[16] Айносы — небольшая вымирающая национальность на севере Японии.

[17] Лаг — прибор для определения скорости судна и пройденного им расстояния.

[18] Хаци-дзи-хаци — «88», японская игра в карты.

[19] Ичиги — высокие сапоги из мягкой кожи или цветного сафьяна.

[20] Никки — дневник; здесь — тетрадь для ведения дневника.

[21] Сакадзуки — чашечка для сакэ.

[22] Гаолян — просо, стебли которого достигают трех-четырех метров высоты.

[23] Хунхуз — грабитель, разбойник.

[24] Тофу — соевый творог.

[25] Бери-бери — болезнь, родственная цинге, вызывается однообразной и скудной пищей.

[26] Ямато — древнее название Японии.

[27] Здравствуйте, добрый день (яп.).

[28] Фуросики — платок.

[29] Гэнро — императорский советник.

[30] Коку — мера веса, равная 180 кг.

[31] Ханьши — китайская водка.

[32] Доихара — крупнейший организатор японского шпионажа на Дальнем Востоке.

[33] Конкур-иппик — конные состязания.

[34] Бедный мальчик! (англ.)

[35] Три полоски — погоны подпрапорщика.

[36] Кацубэн — человек, зазывающий в кино, а во время сеанса комментирующий содержание фильма.

[37] Кавасаки — рыбацкая моторная лодка.

[38] Фундоси — набедренная повязка

[39] Бака дэс — дурак.

[40] Улы — вид китайской обуви.

[41] Вот как (яп.).

[42] Овер-арм — способ плавания на боку.

[43] Ой-ой — генерал, командовавший японскими войсками во время интервенции на Дальнем Востоке.

[44] Соба — лапша из гречневой муки.

[45] Сэнсэй — учитель.

[46] Ничего не понимаю (яп.).

[47] Не понимаю. Напишите (яп.).

[48] Конфликт на КВЖД с белокитайцами в 1929 году.

[49] Отлично (яп.).

[50] Шимоза — взрывчатое вещество, применявшееся японцами во время русско-японской войны (1904–1905).

[51] «Кого я люблю? — спрашиваешь ты меня. — Моих родителей люблю я…» (нем.)

[52] Деррик — подвижной подъемный кран для строительных и погрузочных работ.

[53] Осовцы — члены Общества содействия обороне.

[54] Контрабандистов.

[55] Стой! Брось оружие! Иди сюда! (кит.)

[56] Оклик собакам: «Направо!»

[57] Каппель — белогвардейский генерал, действовавший в Сибири во время гражданской войны. Отсюда — каппелевцы.

[58] «Владиво-ниппо» — газета, выпускавшаяся японцам о во Владивостоке во время интервенции.

[59] Стой! Кто идет? (англ.)

[60] Что он говорит? (англ.)

[61] Он пьян… Что такое борчатка? (англ.)

[62] Сёдзи — раздвижные стены японских домов.

[63] Ханасика — рассказчик.

[64] Футон — ватное одеяло.

[65] Оби — пояс кимоно.

[66] Бонус — вознаграждение (англ.).

[67] Штормтрап — мягкая лестница с деревянными ступеньками, опускаемая по наружному борту.

[68] Дзидаймоно — историческая трагедия.

[69] Дотамбори — улица театров в Осака.

[70] Комако-хара, Цумасабуро Бандо, Дэндзиро Окоци — знаменитые киноактеры.

[71] Дурак явился! (яп.)

[72] Одну минуточку (яп.).

[73] Бутара — станок для промывки золотоносной породы.

[74] Шлих — измельченная золотоносная порода..

[75] Да будет выслушана и другая сторона! (лат.)

[76] «Фомка» — орудие взлома.

[77] С индивидуальным ключом.

[78] «Городушник» — квартирный вор.

[79] «Медвежатник» — взломщик несгораемых шкафов.

[80] «Скокарь» — вор-домушник.

[81] «Ширмач» — карманник.

[82] «Балерина» — орудие взлома.

[83] Сула — судак.

[84] Понимать, смотреть, упражняться (нем.).

[85] Вы хотели сказать — с ростом (нем.).

[86] Эта шельма взбесилась! (нем.)

[87] Разумеется! (нем.)

[88] Топ — верхний конец любого корабельного дерева, например, мачты.

[89] Юкола — вяленая рыба.

[90] «Железные китайцы» — автоматы для резки и потрошения рыбы.

[91] Открылки — часть сетей.

[92] Бушприт — наклонная мачта на носу корабля.

[93] Три кабельтовых — немного более, полукилометра.

[94] Кранец — веревочная прокладка для смягчения толчка.

[95] Курибан — приемщик лодок.

[96] Футшток — шест для измерения глубин,

[97] Шпангоут — поперечное ребро жесткости бортовой обшивки судна.

[98] Эй, вы! (яп.).

[99] Больной (яп.).

[100] Гадюка над рюмкой (змея и чаша) — медицинский символ.

[101] Плохо, очень плохо (яп.).

[102] Ничего не видно (яп.).

[103] Как уголь (англ.).

[104] Донка — паровой насос.

[105] Бат — лодка, выдолбленная из ствола дерева.

[106] Болиндер — двигатель.

[107] Форштевень — носовая оконечность судна.

[108] Кнехт — железная тумба для крепления канатов.

[109] Леер — канат, протянутый на корабле для облегчения ходьбы во время качки.

[110] Кливер — треугольный парус.

[111] Шкот — снасть, растягивающая подветренный, нижний угол паруса.

[112] Фальшборт — продолжение бортовой обшивки судна выше верхней палубы.

[113] Румпель — рычаг на верхней части оси руля.

[114] Шлюпбалка — изогнутая балка, служащая для подъема и спуска шлюпок.

[115] Ваш корабль откуда пришел? (яп.)

[116] Кто это? (яп.)

[117] Это я. Одну минутку! (яп.)

[118] Лоция — здесь речь идет о руководстве для плавания в определенных водных бассейнах.

[119] Каны — горизонтальные дымоходы-лежанки.

[120] Вам что угодно? (англ.)

[121] Я не понимаю вас! (англ.)

[122] Детвейт — водоизмещение.

[123] Твиндек — межпалубное пространство на судне, где находятся грузовые помещения, каюты и т. д.

[124] Тузлук — раствор соли для икры.

[125] Вы! Скорей! (яп.)

[126] И обезьяна падает с дерева (яп.).

[127] Красный уголок (яп.).

[128] «Катюша неописуемой красоты» — известная во всей Японии песенка, сложенная в честь героини романа Л. Толстого «Воскресение» — Катюши Масловой.

[129] Прекрасный берег. Никого нет? (яп.)

[130] Книга для слепых, где буквы заменены выпуклыми точками.

[131] Конец венчает дело (лат).

Содержание