ГЛАВА ПЕРВАЯ

Камерон мечтал скорее двинуться в путь, в то время как его спутникам несомненно нравилась неожиданная остановка. Его раздражало воцарившееся в автобусе веселье, а тут еще нестерпимая жара. Как только произошла поломка, автобус начал наполняться горячим воздухом, накатывавшим волнами с раскаленного асфальта шоссе, слишком удаленного от моря, чтобы купаться в его соленом запахе, и вместе с тем слишком близкого к берегу, чтобы ощутить тень настоящих деревьев. По обеим сторонам шоссе росли чахлые дубки и низкорослые — сосны., какие обычно растут в песчаных прибрежных районах, где солнце проделывает свои трюки. Теперь, по прошествии двадцати минут, Камерон вытащил из нагрудного кармана рубашки письмо, вложил его в детектив, который начал читать в дороге, и положил книгу рядом на свободное сиденье. Письмо было написано на бледно-голубой почтовой бумаге, и на полях, не поместившихся в книгу, можно было прочитать колонку слов, выведенных аккуратным круглым почерком. Некоторое время его тянуло почитать письмо снова, но он уже делал это так часто, что знал текст наизусть. Вместо этого он прочитал колонку слов, и, поменяв их немного местами, составил нежное неуклюжее предложение, которое стоило всего остального. Затем он откинулся в своем кресле, закрыл глаза и попытался отключиться от притворного веселья, которое вместе с удушающей жарой, казалось, накаляет автобус изнутри до точки взрыва. Не забывай, это всего-навсего стайка ребят, говорил он себе, но то, что он старше своих спутников, поэтому держится особняком, да и они сохраняют определенную дистанцию, приводило его в отчаяние. Разве он не сознавал, что все они теперь в одной лодке и связаны общей участью? Да, в этом промежутке времени, Камерон, все еще в штатском, чувствовал себя на пути из одной жизни в другую, обещавшую ему, отчаянно хотевшему продолжить путешествие, невыносимое заточение.

Теперь он открыл глаза и мрачно уставился на унылый пейзаж за окном. Подходящая обстановка для размышлений о будущем, где ему предназначено проводить бесконечные дни в ожидании писем от нее. В таком настроении он ждал своего прибытия в тренировочный лагерь, где, включившись в работу какого-то механизма и поселившись в бараке, будет в изнеможении валяться на койке и осознавать, лежа без сна в темноте, что прошлое — его книги, его учеба и его маленькая квартирка около института, в которой они вместе жили, ушло окончательно и бесповоротно.

В это время дежурный сержант — огромный негр, выходивший из автобуса взглянуть на мотор вместе с водителем, влез обратно и посмотрел воспаленными глазами вниз на проход между рядами. Власть, подумал Камерон с упавшим сердцем, когда смех и пение внезапно прекратились, и в автобусе воцарилась тишина.

Сержант, взмокший от пота, достал дорожный список личного состава, прикрепленный к плотному картону, и начал читать.

— Абрамс?

— Здесь.

— Андерсон?

— Здесь.

— Барриентос? — сержант, поднимал глаза на каждого, чье имя выкликал, делая ударение на последнем слоге мелодичным голосом, берущим на-чало на басовых низах и кончающимся высокими визжащими нотами.

Камерон следил за перекличкой с ожиданием и интересом. Как прореагирует сержант, если кто-то сбежал, подумал он, когда услыхал свое имя, произнесенное фонетически на манер названия африканской республики.

— Здесь, — сказал он.

Закончив перекличку, сержант, изучал список еще несколько минут, как бы проверяя, не пропустил ли кого-нибудь. Затем он поднял глаза.

— Камерун? — позвал он.

— Все еще здесь, — ответил Камерон, вызвав взрыв смеха своих спутников.

— Я хочу поговорить с тобой, Камерун, — сказал сержант ласково.

Камерон прошел вперед, вместе с сержантом вышел из автобуса и подошел к шоферу, гражданскому человеку, пристально всматривавшемуся в корпус двигателя в задней части машины, от которого шел дым и смрад горящего масла.

— Мы застряли, — сказал сержант. — А потому кто-то должен найти телефон. Нам с шофером надо присматривать здесь, так что придется идти тебе.

— Куда мне идти? — спросил Камерон.

— Откуда я знаю? — ответил сержант. — Ни он, ни я не бывали здесь раньше. — С этими словами сержант достал дорожную карту, развернул ее и ладонью прижал к стенке автобуса. — У меня есть идея относительно того, где мы, — продолжал он, водя указательным пальцем. — Но мы должны были бы быть ближе к лагерю. Во всяком случае тебе надо найти телефон и вызвать помощь.

— Куда мне позвонить? — сказал Камерон, заметив, что шоссе, идущее примерно параллельно берегу, было ближе к морю, чем он предполагал.

— В ближайшее военное расположение, — ответил сержант. — Возможно, это будет лагерь, Спроси Д.О. в транспортном центре.

— Д-О.?

— Дежурный офицер, — сказал сержант терпеливо. — Послушай, Камерун, ты должен передать ему точную информацию… Во-первых, скажи ему, что мы сломались. Затем окажи, где мы находимся, но поскольку мы этого не знаем, сначала это тебе надо выяснить, так?

— Так, — ответил Камерон, его раздражая менторский тон сержанта.

— Выяснить, где мы находимся, означает, что тебе надо смотреть хорошенько по сторонам, нет ли указателей и выездных дорог. Таким образом ты сможешь дать Д.О. наши правильные координаты, верно?

— Верно, — сказал Камерон и, глядя на сверкающую орденскую ленту на груди сержанта, с трудом подавил улыбку. Сержанту следовало бы вернуться в джунгли и продолжать доблестно служить там, думал он.

— Ладно, что тебе надо сделать после? — спросил сержант, кося своими воспаленными глазами на Камерона.

— Возвратиться в стойло, — . сказал Камерон, покорно пожав плечами.

Сержант одобрительно кивнул головой и сложил карту.

— Какая жара, — пробурчал он. — Ты постарше, у тебя больше сознательности. И последнее, Камерун. Скажи Д.О., где ты сам находишься. Когда они пришлют новый автобус, мы будем знать, где подобрать тебя, верно?

— Верно, — сказал Камерон, неожиданно одобряя методичный подход сержанта к военным проблемам.

— Что мне делать с моим имуществом?

— Что тебе будет угодно, — ответил сержант.

— Насколько я понял, лучше взять его с собой, — сказал Камерон, быстро вошел в автобус, достал маленькую спортивную сумку со своими личными вещами с полки над сидением и поспешил по проходу обратно. Разгадав смысл поручения» кое-кто из его спутников стал просить ради них не торопиться. Камерон ответил улыбкой и помахал рукой, когда спускался по ступенькам к выходу.

Сержант ждал его снаружи, мрачно уставившись на ленту шоссе» убегающего вдаль сквозь чахлые кустарники.

— Постарайся сесть на попутную машину, если хочешь, только сначала скройся из виду, — сказал он. — Я не хочу подавать этим цыплятам идею. И еще вот что, Камерун. Нам всем чертовски жарко, так что не изнуряй себя» но и не трать время попусту.

— О’кей, — сказал Камерон. — Что еще?

Сержант зажмурился от яркого солнца и вытер рукавом лоб.

— Проваливай, — ответил он.

Только когда оглянулся, он вспомнил, что оставил на сиденье автобуса ее письмо. Какое-то время он собирался вернуться, но мысль о неудовольствии сержанта остановила его, а кроме того было слишком жарко, чтобы позволять себе сентиментальные жесты. Автобус- ковчег, севший на мель, все еще маячил на горизонте» тленом от жары и дымкой мглы. Может быть, это мираж, думал он. И вдруг почувствовал облегчение моряка, доплывшего до берега с потерпевшего крушение корабля. Он больше не был в одной лодке с другими. Ему случайно удалось отклониться от курса. А почему бы не изменить и свою судьбу? Идея увлекала Камерона, чьи литературные вкусы тяготели к насмешничеству и зубоскальству, и он более решительно зашагал вдоль шоссе. Когда Камерон оглянулся еще раз, автобуса уже не было видно, и вдруг он осознал, что последние слова сержанта можно понять двояко и ничто не мешает ему интерпретировать их в просторечном смысле. Проваливай… Да, абсолютно ничто не может помешать ему немедленно выполнить команду и исполнить свое заветное желание. Тогда почему он выбрал именно этот момент, чтобы снова вспомнить о ее письме? Оно дразнило его, это письмо! Оно тянуло его назад. Он отверг его скрытый смысл. Почему он должен чувствовать себя связанным с письмом и, еще шире, с будущим, в котором каждое письмо неизбежно станет самым важным событием в бесконечной череде скучных дней? Нет, лучше оставить ее письмо, где оно было — закладкой в детективе, который у него не было ни малейшего желания дочитать до концами, закрыв эту историю, отправиться навстречу новому будущему. Однако, беспристрастность, с которой он готов был от письма отказаться, дала ему время поразмышлять, любил ли он ее когда-нибудь? Сможет ли в будущем? Способен ли он на это? Слишком рано судить. Слишком много случилось в дороге. Слишком много препятствий в настоящем, и не последнее из них эти сентиментальные размышления относительно письма. Еще немного Камерон шел по обочине шоссе, гадая, удастся ли ему остановить какую-нибудь машину из тех, что с шумом и свистом проносились мимо. В перерывах между стонущими звуками пролетающих автомобилей он слышал жужжание насекомых в лесу. Повернув, он приблизился к укрытию из скрюченных деревьев и вдруг быстро спрятался за ними.

Он сам удивился, как внезапно легко исчез. Мир с его уродливыми звуками успокоился, как будто какая-то спрятанная в панцире ошибка открылась за его спиной, зевнула и проглотила геологические пропорции. Теперь, решительно шагая, он устремился вперед через хрустящее мелколесье лавра и кустов черники, которые скоро уступили место густым причудливым зарослям сосны и дуба. Если не считать случайного ствола, почерневшего от давнего пожара, возвышающегося обуглившейся мачтой, остальные деревья были вдвое ниже него самого. Казалось, все расползается по сторонам в этой пересохшей пустыне, как будто солнечный — зной словно колпаком закрывает возможность вертикального роста.

Камерон продирался вперед, с помощью спортивной сумки прокладывая путь сквозь кустарник, высохшие нижние ветки которого ломались при малейшем прикосновении, но постепенно заслон становился толще. Поняв, что напролом не преодолеть его, он пошел в обход, припадая к земле и пробиваясь сквозь узкие улочки, открывавшиеся в лабиринте стволов. В конце концов он просто пополз по толстому ковру из иголок и упавших шишек, которыми была устлана земля. Остановившись передохнуть и взглянуть на часы, он с удивлением обнаружил, что прошло всего полчаса. Он едва видел над собой небо. За ним по иголкам тянулся длинный след его продвижения вперед, извивающийся, как серпантин. Глупо, подумал он, глупо…

Он двинулся дальше, ступая с большой осторожностью, чтобы не оставить следов. Но его новая предосторожность была утомительна. Ему стало тяжело дышать. Пот застилал глаза. Моргая, он полез в спортивную сумку, вытащил оттуда рубашку, разорвал ее пополам и повязал одну половину вокруг лба. Затем он пошел дальше, пока не вышел на поляну, где, как ему показалось, напал на стершуюся колею бывшей дороги. Идя по следам, пока они не исчезли, он подошел к куче иголок, под которыми, когда он разбросал их, оказалась гора консервных банок. Камерон дотронулся до одной носком ботинка, и она рассыпалась. Дальше лес стал гуще. Он вернулся на поляну, которая теперь показалась ему меньше, чем раньше. Остановись и подумай, сказал он себе и, глядя в небо, попытался собраться с мыслями. Но солнце над головой не подсказало ему ничего. Неужели нет надежды вырваться из этого безлюдного лабиринта? Он вспомнил вычитанное где-то, что с южной стороны ветки деревьев более длинные, и некоторое время изучал скрюченный и скособоченный кустарник, окружавший его со всех сторон. Это было бесполезно. Тщетно искать экологическую истину в этой богом, забытой дикости. Только мысль о том, что море может быть где-то неподалеку, вселяла надежду. Он углубился в чащу. Через двадцать минут, потраченных зря, он снова присел отдохнуть.

Белка, неизвестно откуда взявшаяся, напугала его до смерти. Это была рыжая белка, которая, занимаясь все утро поисками шишек, прячущихся в россыпях иголок, просто остановилась посмотреть на него. Потерялась, сказал Камерон утомленно, будет лучше, если ты поищешь себе другой дом. Белка вспрыгнула и исчезла. Через мгновение Камерон услышал, как она щелкает шишками в густых зарослях сосны. Внезапно он представил себе, как сержант замирает над его следами, широко открыв свои воспаленные глаза, и, прислушиваясь к щелканью белки, следит за каждым шорохом в лесу. Не будь смешным, сказал себе Камерон, сержант все еще в автобусе пасет свой выводок. Но он неподвижно сидел, не смея дышать, вглядываясь в окружавший его лес.

Как он мог не заметить яркий свет прямо перед собой, он не представляя. Возможно, белка напомнила о возможности преследования, разбудила его страх и отвлекла «го. Или, может быть, то, что он увидел на уровне глаз за деревьями, не было поляной, а только иллюзией. Нет, это была поляна, все в порядке, и, судя по количеству света, большая поляна. Встав на четвереньки, Камерон пополз сквозь кустарник, пока, уже выбравшись из-за деревьев, не обнаружил, что находится на краю большой впадины, вырезанной в лесу. Ложбина состояла из песка и была лишена какой-либо растительности. Ни травинки. Черная асфальтированная дорога разрезала ее пополам, и на середине этой дороги, под флагом, неподвижно повисшим на столбе в ужасающей жаре, стоял куб из стекла и бетона. Камерон не верил своим глазам. Это караульная будка, подумал он, я наткнулся на лагерь…

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Все, на что он оказался способен через десять минут, это постараться не рассмеяться вслух. Караул в центре неизвестно чего, думал он, уставившись в восторге и ужасе на сборщика дорожной пошлины, чья будка вспухла от горячего воздуха, как банка на конце стеклодувной трубки, а словоохотливость выдавала сильное желание общения. Судя по гостеприимству, которое предлагал всем своим видом сборщик дорожного налога в своей нелепой душной будке, он без сомнения был доволен компанией. С того момента, как Камерон пришел сюда, ослабевший от жары и расстроенный осознанием того, что совершенный им трудный переход через лес привел его в лагерь, он отдыхал на табуретке, которую освободил для него хозяин. Теперь, когда он понял, что, возможно, ходил по кругу и что будка для сбора дорожного налога находится в конце дороги, выходящей к шоссе, он попытался встать и уйти. Сборщик налога, вялый высокий мужчина, быстро догадался, что он собирается сделать.

— Не торопись, — сказал он. — Может быть, появится кто-нибудь еще.

Камерон кивнул и глотнул из стакана лимонад, который сборщик дорожного налога налил ему из большой бутылки. Бутылка стояла на маленькой полке около испорченного радио, которое трещало и время от времени пронзительно взвизгивало. Лимонад был слишком сладким и густым, как сироп, чтобы освежать, а снаружи ничто не шевелилось, кроме марева, повисшего над асфальтом.

Сборщик налога высунул голову из будки и посмотрел на дорогу, как бы желая уверить Камерона, что старается только ради него.

— А вдруг кто-нибудь появится, — повторил он не совсем уверенно.

— Как далеко до ближайшего города? — спросил Камерон, ставя стакан на полку рядом с радиоприемником.

— Сиди спокойно, — посоветовал сборщик налога, — иначе снова упаришься.

— Мне надо идти, — сказал Камерон. — Во всяком случае, не похоже, чтобы на этой дороге было большое движение.

— Потому что она не открыта.

— Если она не открыта, — сказал Камерон, — почему вы ждете, что здесь кто-то появится?

— Не открыта для публики, — объяснил сборщик налога. — Ты разве не видел заграждения на шоссе?

— Нет, — ответил Камерон, — я шел коротким путем.

— Так вот, дорога закрыта, пока идет ремонт дамбы через реку. Только машины со специальными номерами могут проехать.

— Я пешком, — сказал Камерон с улыбкой.

Сборщик налога пожал плечами, что означало опасность для Камерона и попустительство с его стороны. Затем, перейдя на конспиративный шепот, сказал:

— Слушай, парень, тебя могут арестовать, когда ты будешь останавливать попутку. Я просто делаю тебе одолжение.

Камерон взглянул на этого человека с неприязнью и решил уйти. Огромные очки, которые на первый взгляд придавали его лицу безразличный вид представителя власти, теперь подчеркивали слабый рот, который, даже произнося слова предостережения, дрожал на грани осуждения. Очень нудный и одинокий человек, думал он.

— Вообще-то я тороплюсь, — сказал он вежливо. — Как далеко, вы говорите, до города?

— Останься и налей себе еще лимонада. Если проедет машина, она тебя захватит, а я смогу узнать, что случилось, по радио.

Если там будет радио, подумал Камерон и, взглянув на часы, поднялся на ноги. Он был в пути два часа. Возможно ли, чтобы уже была объявлена тревога и сборщик налога попытался задержать его?

— Почему вы думаете, что что-то случилось? — спросил он. На самом деле его это мало интересовало, но помня, что он все же воспользовался угощением сборщика налога, он счел разумным обозначить время своего ухода разговором.

— Потому что, когда мой приемник вдруг заработал, передача прервалась для специального сообщения, — ответил сборщик налога, снова высунувшись наружу и, как капитан со своего мостика, окинул горизонт от края до края.-

Камерон попытался встряхнуть радио, которое хрипело в знак протеста. Давай же, думал он с улыбкой, пора тебе избавить меня от забот твоего хозяина.

— Радио поможет вам скоротать время, — сказал он.

Сборщик налога повернулся к двери и, втаскивая двумя пальцами пропитанную потом рубашку своей униформы потряс ею вверх-вниз.

— Эта работа не такая уж неблагодарная, как может показаться, — ответил он. — Я имею в виду кое-какую компенсацию. Например, я собираю монеты.

Камерон с трудом подавил смех.

— Да, у вас прибыльная профессия, — заметил он.

— Не придирайся, — сказал сборщик налога торжественно. — Монеты — это хорошие деньги. Десятицентовик 1916 года стоит сейчас сто долларов.

Камерон торопился уходить, но боялся вызвать подозрение. Он полез в карман, вытащил оттуда горсть мелочи и разложил ее на ладони.

— Вот Рузвельт 1958 года, — сообщил он.

— Ничего не стоит, — ответил сборщик налога.

— А пятицентовик с бизоном 1924-го?

— Если он в хорошем состоянии, доллара три или четыре ты мог бы получить.

— В таком случае я иго сохраню, — сказал Камерон, подхватывая спортивную сумку и направляясь к выходу.

Сборщик налога лениво разглаживавший перед своей рубашки, вдруг рванулся с удивительной скоростью и закрыл телом выход.

— Послушай, — сказал он хрипло, — монеты не единственная вещь, ради которой стоит сидеть в этой будке. Когда дорота открыта, по ней постоянно проходят парадом распахнутые блузки, расстегнутые корсеты и мини-юбки… — Сборщик налога глотнул горячий воздух, покрылся ручьями пота и, нагнувшись к Камерону, сказал, что ему приходилось получать деньги из рук счастливчиков, нежно державших девушек, извивавшихся н корчившихся от стыда. Глядя на выпуклые линзы очков этого человека, Камерон видел гротескно перекошенное и надутое отражение своего собственного лица, выглядевшего карикатурой на тайное вожделение сборщика налога. Затем он резко пошел к двери, переступил через порог и оказался на дороге.

— Спасибо за лимонад, — сказал он.

— И не думай, что я не извлекаю выгоду из того, что собираю мелочь, — крикнул сборщик налога, закончив предаваться волнующим воспоминаниям. Тяжело дыша, он прислонился к стене будки и уставился на Камерона горящими от жадности глазами.

— Может быть, ты мне продашь этот пятицентовик? Я дам тебе за него доллар.

Вот и случай задобрить этот крепкий орешек, подумал Камерон, доставая из кармана монету и отдавая ее.

— Она твоя, — сказал он. — Спасибо за гостеприимство.

Сборщик налога взял монету как ни в чем ни бывало, будто Камерон заплатил за проезд.

— Ты с ума сошел, бегать в такую жару, — сказал он.

— Мне надо найти телефон, — ответил Камерон и закинул спортивную сумку на плечо.

— Делай, как знаешь, но в следующий раз, парень, когда будешь выходить в такую погоду, надень лучше что-нибудь на голову.

— Удачи с вашей коллекцией, — сказал Камерон и зашагал. В это время заработало радио и из него послышалась мелодия на электрогитаре, а затем начались помехи. Камерон обернулся, рассчитывая увидеть сборщика налога, рванувшего внутрь; вместо этого он увидел лицо бесправного и понукаемого мелкого служащего.

— Жаль, что я не с тобой, — пробормотал сборщик налога. — Все они там разгуливают в одних купальниках. Конечно, пляж — настоящий рай в такой день.

— Как туда лучше всего попасть? — спросил Камерон.

— Есть только один путь. За поворот и прямо, прямо через болото. Но гляди в оба. Как я говорил тебе, дамба на ремонте и никому нельзя по ней ходить.

— Спасибо за совет, — ответил Камерон. — Спасибо за все.

— Эй, ты не сказал мне свое имя!

Камерон оглянулся. Он сделал всего несколько шагов, но будка и ее обитатель уже скрылись в дымной мгле.

— Мое имя? — сказал он. — Зачем тебе мое имя?

— Затем, что если полицейский зайдет сюда, я скажу ему про тебя и попрошу тебя не беспокоить.

Камерон пытался разгадать смысл улыбки, игравшей на лице сборщика налога, но жара и пот, льющийся в глаза, делали все очертания неясными и мутными. Была ли это улыбка, соответствующая сочувственному тону сборщика налога, или это была ухмылка, маскирующая предательство?

— У тебя ведь есть имя?

— Меня зовут Джексон, — ответил Камерон ровным голосом. — Ричард Джексон.

— Ну, Джексон, счастливо тебе!

Прощай, думал Камерон. Прощай, страж у ворот рая.

Но вымышленное имя, быстро пришедшее ему на ум, грузом лежало на нем, пока он шел по дороге, даже когда воспоминание о бессмысленной развратности сборщика налога заставило его глубоко осознать свою собственную молодость. В таком настроении его путешествие приобрело качество плутовского романа. Жизнь и удивительные приключения Ричарда Джексона, легкомысленно пронеслось в голове, но на самом деле он был полон чувства облегчения, как будто избежал пытки. Теперь он ускорил шаг, торопясь навстречу первому соленому дыханию моря, и почувствовал всю адскую силу солнца над своей головой. Сборщику налога вовсе не нужно радио в таком пекле, подумал он. Что ему надо, так это доберман-пинчер по кличке Цербер…

Когда он оглянулся перед последним поворотом дороги, будка исчезла из вида, но и тогда он четко представлял себе фигуру сборщика налога, который выскакивает из своей будки и тут же бежит обратно, словно движимый каким-то ужасным нервным возбуждением.

— Птица в часах с кукушкой, — сказал Камерон вслух и вздрогнул, когда подумал об этом человеке и его судьбе — обалдевший от жары нумизмат, обреченный коллекционировать сексуальные фантазии в четырех стенах своего перегретого куба. Из-за этого первые крики сборщика налога показались странно невнятными, но когда они повторились, хриплые и настойчивые, Камерон напрягся, чтобы прорваться к ярко горящему свету, и увидел, что этот человек выскочил из будки и встал посреди дороги, пританцовывая и размахивая руками.

— Boa-a-af — доносился крик, теперь более отчетливый и громкий. — Воа-а-а! — словно команда какого-то древнего воина, пытающегося остановить несущуюся колесницу. Камерон отвернулся и покачал головой. Бедный дьявол, должно быть, хочет останавливать каждого. Он продолжал уходить более решительным шагом, пока не подошел к дамбе, ведущей через болото, и после минутного колебания вступил на нее, больше не думая ни о каких предупреждениях сборщика дорожного налога или надписях на небрежно набросанных баррикадах, гласящих, что проход закрыт.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Только позже он сам удивился, почему пошел по запрещенной дороге, вдоль которой, как аромат невидимых роз из-за садовой стены, веял опьяняющий запах моря, соленое испарение которого смешивалось с кисло-сладким смрадом болотной травы и пластов ила. В этот момент все казалось замечательным — дорога, по которой рабочие запретили ходить, слабо надеясь, что их неуклюжий барьер кому-то помешает, и страж, чей крик остановиться не мог никого остановить. Во всяком случае, это единственная дорога в рай, думал Камерон, который, считая, что за ним, кроме слепящего солнца, никто не наблюдает, устремился по ней уверенными широкими шагами. Вдали сияла песчаная коса в ослепительном солнечном свете, игравшем и в воде, где река, осушавшая болото, вливалась в море.

В глубине, в обратном направлении, болото сужалось между мысами, покрытыми пышными деревьями, чьи верхушки были окутаны туманом. Впереди, тоже в туманной дымке, лежала невысокая гряда гор, за которой несомненно скрывался город.

Устало тащась по дамбе, Камерон не спускал глаз с этого последнего горизонта, с которым жара проделывала трюки, но, не пройдя и полпути до того места, где в разрезе реки под болотной зеленью виднелась выработанная порода, он, снова ослепленный солнцем, опустил глаза на дорогу под ноги на манер бегуна на длинную дистанцию, который нагибает голову, чтобы сконцентрироваться на победе, приближающейся с каждым утомительным шагом.

Эта была новая дорога, покрытая свежим асфальтом, который еще не успел впитаться в подстилку из гравия, а потому был весь в аккуратных точечках, похожих на рисунок обоев в комнате больного, что придавало ей манящий вид… Это была ровная черная дорога, из-за трюков, проделанных жарой, казавшаяся миражом. В один прекрасный день она станет дорогой с ограниченными скоростями, указателями и осевыми линиями, по обочинам которой будут развеваться флаги, стоять хижины со сказочными крылечками, безвкусной отделкой и аккуратными окнами, в которых будет мелькать свет фар по ночам и быстро скользить по освещенным неровными мерцающими полосами спинам любовников. Но пока она, как все свежеасфальтированные дороги, не была испорчена мусором, следами торможения и другими признаками движения. Пока еще на дороге не было ни трудов, ни тел маленьких животных, загипнотизированных блеском в одно мгновение, сбитых насмерть в следующее и затем, раздавленных между ступкой и пестиком асфальта и колес в кровавое месиво из свалявшейся шерсти и кожи, которое после нескольких ливней превратится в пятно, вскоре неотличимое от пятна вытекающей из картера жидкости. Пока по дороге не проползла даже черепаха, и чайки не уронили ни одного моллюска, выдернутого из своей постели на поверхности болота. Совершенно чистая дорога, не имеющая никакой истории, думал Камерон, когда, изнуренный солнцем, добрел до моста, перекинутого через реку.

Мост был не достроен, но ему не хватало только бордюров и перил. Маленький воздушный компрессор пекся на солнце в окружении нескольких бревен и разбросанных камней, оставленных ленивыми рабочими, которые собирались вернуться и продолжить работу, не торопясь, сохраняя энергию и ухитряясь растягивать свои дела еще на целую неделю. Это был простой мост на сваях и паре бетонных опор, выступающих наружу, чтобы защищать дамбу от разрушения. Пятна от соленой воды и русалочьи волосы показывали линию прилива. Камерон сел, привалившись спиной к компрессору, посмотрел в воду, движущуюся к морю, и решил, что здесь должно быть очень глубоко. Хорошее место для рыбной ловли, подумал он, потому что здесь наверняка водятся угри, а также морские петухи. Теперь, болтая ногами над течением, он пожалел, что у него нет удочки. Эта мысль быстро улетучилась, и Камерон стал размышлять о том, что время отсрочки подходит к концу, и он неумолимо приближается к принятию окончательного решения не возвращаться, после чего за него будут решать другие. Некоторое время он пытался представить себе, как, проделав путь по побережью, пробирается через границу В Канаду; затем он вообразил себя входящим в телефонную будку, набирающим номер диспетчера, чтобы связаться с лагерем. Но даже пытаясь представить последовательность действий, он понимал, что не сможет выбрать ни одной из этих альтернатив. В таком настроении, пойманный в ловушку настоящего и неуверенный в будущем, он ощущал себя в подвешенном состоянии. Мне надо что-то делать, говорил он себе, но под обжигающим солнцем над самой головой, ему не удавалось сосредоточиться. Через некоторое время он попытался выйти из своей летаргии; затем внезапно увидел вертолет.

Неустойчивый, как стрекоза, вертолет летел, почти касаясь болота со стороны моря, оттуда устремляясь к реке, и, откинувшись на хвост, пошел прямо против течения к мосту. Камерон слушал стрекот винтов с замиранием сердца. Они ищут меня, подумал он. Его первым стремлением было побежать, но, когда он увидел всю дамбу, понял, что у него нет шанса. Теперь, отпрянув назад, он прислонился к компрессору и придвинул к себе спортивную сумку. Вертолет пролетел над его головой, возможно, в сорока футах от него, со страшным ревом и вихрем пыли, поднятым на дороге. Камерон протер глаза и стал следить, как он направляется к молу по другую сторону болота, разворачивается у горизонта и поворачивает обратно.

Самое время бежать, сказал он себе и, собравшись было встать на ноги, увидел автомобили», приближающийся с другого £онца дамбы.

Камерон встал на колени и стая следить, ожидая, когда машина приблизится к нему. Затем, покорившись судьбе, решил выйти на середину дороги, остановить машину и попросить добросить его до ближайшего телефона. Будь что будет, думах он. Пока ты ии в чем не виноват. Кто докажет, что ты собирался сбежать… Но когда автомобиль подъехал ближе, он вдруг — понял, что тот едет слишком быстро и не собирается останавливаться! Он подумал об этом с ужасом, когда, все еще стоя на коленях, смотрел, как машина промчалась мимо него в сопровождении вертолета, слившегося с ней в едином потоке воздуха, с ужасной скоростью в дальний конец дамбы. И вдруг машина с визгом остановилась, круто развернулась на полотне дороги — маневр, который без усилий проделал и вертолет, и помчалась обратно.

Теперь вертолет летел над самым болотом и был виден вместе с автомобилем. Понимая, что его Могут заметить оттуда или отсюда, Камерон просто прильнул к компрессору, не спуская с них глаз. Поравнявшись с ним, автомобиль вдруг сделал вираж к краю моста, в нескольких шагах от его укрытия и, визжа тормозами и перекрывая рев вертолета, как сумасшедший рванул назад на середину дороги и остановился. Камерон мгновенно вскочил на ноги и побежал к нему, заискивающе кланяясь, как человек, ждущий, что его подвезут, в порыве благодарности. Это была старая модель автомобиля, чья некогда черная краска покрылась оспинами от долгого общения с соленым воздухом, превратившим ее в маслянисто-серо-буро-малиновую, как рыбья чешуя. У этого неуклюжего автомобиля над высоким горбатым багажником было овальное окно, через которое бегущий Камерон видел голову, свесившуюся набок, когда водитель перегнулся через пустое сидение рядом с собой и открыл дверь. Приняв это за акт любезности, Камерон прокричал бездыханное «спасибо», закинул свою спортивную сумку под приборную панель, поставил левую ногу радом с ней и, устраиваясь поудобнее на сидении, схватился за ручку двери, чтобы закрыть ее. В это самое время он окончательно запутался, потому что накрутил ручки сумки на запястье, засуетился, понимая, что его благодетель торопится… открыл рот, придумывая, куда ему надо, и увидел, что водитель — молодой человек примерно его возраста — дрожит от страха.

— Что с тобой? — спросил Камерон.

— Струсил, — пробормотал водитель.

Камерой не был уверен, что правильно расслышал, потому что вертолет, зависший прямо над ними, заполнял автомобиль злобным жужжанием.

— Послушай, — сказал он, — мне надо добраться до ближайшего телефона как можно быстрее…

— Не беспокойся, — воскликнул водитель. — Я просто струсил, и все.

Камерон озадаченно тряхнул годовой.

— Ты хочешь дать мне руль? — спросил он вежливо.

— Я хочу, чтобы ты убрался ко всем чертям, — ответил водитель.

— Но мне нужен телефон.

— Мне надо покончить со всем этим! — сердито сказал водитель и положил руку на плечо Камерона. — А теперь проваливай, пока…

— Но я…

— …вертолет…

— …подумай, что ты, может быть, допускаешь…

— …не начал…

— …в некотором роде…

— …стрелять.

— …ошибку.

Секунду Камерон и водитель смотрели в упор друг на друга с одинаковым выражением недоверия. Затем, когда Камерон собрался задать уточняющий вопрос, созревший в его голове, он получил сильный пинок, от которого вылетел наружу.

И вот предшествующий порядок вещей нелепо изменился, когда он катапультировался из машины, таща за собой спортивную сумку, все еще намотанную на запястье. Это было своеобразное сальто в воздухе. Как сразу после приземления, распластавшись на бетонном покрытии моста, словно рыба, вынутая из воды, он припомнил выражение «через жопу казачок», оно особенно подходило для описания истинной грациозности параболы его полета из машины.

Итак, он прежде всего почувствовал досаду от такого нелепого кувырка в стиле фильма Кейстона Копа, но еще более комичного из-за большой скорости, а уже потом боль, так как он приземлился на бок и скользил — по грубому, свежезалитому бетону, пока сам по себе постепенно не остановился. В результате один его бок был помят, а с поцарапанной щеки текла кровь, которая почему-то не останавливалась из-за солнца и соленого воздуха. Так боль, сменившая досаду, вдруг уступила место ужасу, когда, увидев черную машину с одной стороны и осознавая глубину воды с другой, он начал отчаянно сдергивать ручку спортивной сумки, которая оказалась завязанной узлами на запястье. Его ужас, утихший при виде удаляющейся машины, сменился ярос-

тью при виде высунутой руки, хватающейся за ручку, чтобы захлопнуть дверь. Безразличный жест руки — той самой, которая только что так грубо вытолкнула его, совершенно лишил Камерона присутствия духа.

Развязав последний узел, он слабо выругался. Освободив запястье, он попытался сесть, вскрикнул от боли и схватился за спину. В этом положении, глотая воздух и обливаясь слезами муки и ярости, он не видел ничего, кроме неба, залитого режущим глаза светом, и не слышал ничего, кроме рева вертолета. Это было как если бы он загорал, лежа на крыше мира — правда, сильно раскаленной, которая сильно жгла его и без того окровавленные лопатки.

Его вторая попытка сесть оказалась более удачной. Затем, стараясь встать на ноги, он увидел черный лимузин, движущийся по дороге в сотне ярдов отсюда. Машина, как ленивая акула, плыла назад в его сторону сквозь легкую дымку, повисшую над асфальтом, и было что-то такое предательское в ее медленном приближении, что нервы Камерона натянулись до предела и дрожали, готовясь разорвать тело. Он смутно догадывался по звуку винтов, что вертолет где-то над ним, но все его внимание было сосредоточено на машине. Солнце, сияющее из заоблачных высей, слепило глаза, и он остолбенел, глядя на мост и не смея поверить своим глазам. Они собираются убить меня, думал он, пятясь к краю, где начал танцевать танец смерти, качаясь над водой и одновременно следя за приближающейся машиной одним глазом и за течением под мостом другим. Он готов был вот-вот упасть, но неожиданно споткнулся о неизвестно откуда взявшийся кусок булыжника — отскочивший камень, избежавший затопления бетоном, — и, наклонившись, чтобы поднять его, отшатнулся от края моста прямо навстречу автомобилю. Сжимая камень в кулаке, Камерон бежал с видом Тореадора навстречу своему врагу, стараясь увернуться от его удара. По дороге он думал, что надо бы спрятаться за компрессором. Но было слишком поздно. Автомобиль поравнялся с ним. Он еще видел лицо водителя за ветровым стеклом, пока усилием воли согнулся как для бейсбольной подачи, потом швырнул камень со всем отвращением на какое был способен. После этого он кинулся лицом вниз на дорогу.

Послышался глухой удар — один из тех мягких ударов, которые имитируются в радиосериалах ударом молотка по грейпфруту. Но был ли это удар камня, попавшего в кого-то или удар его собственного тела о мост, или просто слуховой нерв сыграл с ним шутку от страха, Камерой так и не понял. Лежа в оцепенении на бетонном покрытии, он осознал, что автомобиль проехал мимо него и глухой удар — этот мягкий звук, будто камень попал в берег дамбы — больше не повторился. Что он вспомнил так это залах старой обивки — затхлый залах пыли и тления, который не покидал ее со времени недолгого пребывания в автомобиле, и который был похож на запах старенького куполообразного приемничка отца и напоминал теперь времена его детства, когда ему разрешалось приходить вечером в гостиную послушать передачу с чемпионата по боксу. Потом он распластанный на дороге, вспоминающий возбуждение и страх при виде татуированных кулаков Мариано, решил, что прошло достаточно времени, чтобы автомобиль успел проехать мимо и исчезнуть. Когда он поддал голову и увидел, что мост и дорога совершенно безлюдны, он почувствовал глубокое облегчение.

Сознание того, что наподобие Давида он победил своего врага камнем, была недолгим, потому что, когда Камерон перевернулся и посмотрел на свою спортивную сумку, лежащую рядом, он увидел, что она была аккуратно смята, и разрисована колесами. Прослеживая направление их следов, его взгляд остановился на краю моста, где только несколько минут назад он сидел, свесив ноги. Но он отверг скрытый смысл почти так же быстро, как осознал подозрение, потому что, если он на самом деле слышал глухой удар, неважно, какой в нем крылся смысл, почему он не услышал всплеска? Да, невозможно было не услышать такого всплеска. Значит, это была еще одна шутка, которую сыграла с ним чрезмерная жара.

Однако спортивная сумка была несомненно смята автомобилем в нескольких шагах от края моста, и, продвигаясь ползком вперед, Камерон вглядывался в воду и видел на поверхности водоворота, словно впадающего в море, булькающие пузыри. Это должно быть газ — карман со сгнившей растительностью и обитателями морд, лопнувший из-за внезапного смещения ила. Но пузыри — шипение как от взболтанной содовой воды — продолжали ловиться на поверхности, пока, постепенно ослабевая, не стали внезапно вздрагивать со спорадическими всхлипами, будто огромные лешие выбрасывали последний драгоценный запас воздуха.

Итак, автомобиль упал с моста, и глухой удар продолжал еще долго звучать после того, как пузыри замерли. Камерон подождал, пока за пузырями появятся голова и размахивающие руки, в которые он бросит одно из 'бревен, оставленных рабочими. (Да, почему не быть щедрым, особенно если течение слишком быстрое, чтобы плыть против него?)). Но ничего не появилось, и вскоре его схватил ужас ют этих ослабевающих пузырей, которые, наполняя его страхом, стали неопровержимым свидетельством его полной и окончательной победы, но тут же заставили его мысленно погрузиться в слизь и грязь, где он представлял себе торчащие колеса, медленно исчезающие в глубине. Затем, мысленно выбравшись из реки, он услышал над собой грохот вертолета и вдруг осознал, как на этой безлюдной дамбе видно все в мельчайших подробностях.

Вертолет кружил в небе над его головой. Хищник, решил он, подстерегающий, чтобы жертва пошевелилась, но после единственного, украдкой брошенного взгляда, он заставил себя больше не смотреть на него. Постарайся подумать, говорил он себе, постарайся проанализировать ситуацию… Начав с того, что речь идет не о побеге, и поняв это, он сел около компрессора и, как раньше, свесил ноги. Да, он должен был остаться хотя бы потому, что сидящий в вертолете наверняка видел все. Теперь речь шла о том, что говорить полиции. Его история и так выглядела нелепо. В такую историю никто не поверит. Такая история требует усовершенствования. Допустим, он мог сказать, что автомобиль сбил его, когда он пытался его остановить, объясняя таким образом свои телесные повреждения и обвиняя водителя — немножко ослепленного солнцем — в том, что он потерял управление. Есть история и получше, которая не только объяснит телесные повреждения, но также отпечатки колес на спортивной сумке — предательский знак наезда, который могла бы уничтожить только очень тщательная стирка. История получше во всех отношениях. За исключением того, что она не принимала в расчет возможности опровержения пилотом вертолета. Но разве можно полностью исключить, что пилот мог быть занят чем-то еще и не увидеть всего, что происходило? Конечно, вполне возможно, что пилот не заметил, как он бросил камень. Возможно также и то, что пилот не увидел, как машина падала в воду, и потому сейчас кружит здесь, пытаясь разгадать загадку. Во всяком случае автомобиль исчез полностью, если не навсегда; только сейчас Камерон заметил, что течение замедлилось, и что даже во время отлива река оставалась глубокой и угрюмой, чтобы суметь спрятать срои секреты. Сиди спокойно, говорил он себе. Держи свою голову…

Когда он сидел на мосту, создавая образ полицейского, которому будет рассказывать свою историю, Камерон вдруг вспомнил сборщика налога, который может описать его и посеять сомнение даже у самого тупого полисмена. Но кому придет в голову спрашивать у сборщика налога, который, должно быть, все еще парится в своей будке, сосредоточенно рассматривая мелочь и вглядываясь в дорогу — извращенец, всегда готовый получить редкую монету или тайком взглянуть на голую ляжку. Нет, только пилот все еще кружащего вертолета представляет для него опасность, пилот, который уже сейчас, возможно, связывается по радио и докладывает с тревогой и недоверием, что, как это ни невероятно, но черный седан свалился с моста в точке юго-восточнее от…

Если там было радио, думал Камерон так же лениво, как тогда в будке сборщика налога. И, посмотрев в упор на вертолет, помахал рукой, как бы убеждая любого пилота, что то, что он думает, что видел краем глаза этим потрясающе ясным днем, было просто налетевшей тенью, или струйкой пота, или одним из многочисленных пятнышек, которые играют разные шутки с периферическим зрением. Это был жест, который содержал в себе всю магию его самого сокровенного желания, потому что, как только он опустил руку, вертолет взмыл, как стрела, к северу. Либо пилоту надоела загадка пропавшего авто, либо он полетел за помощью, подумал Камерон и, решив, что ему надо подождать хотя бы полчаса, чтобы выяснить это, возобновил свое терпеливое бдение над рекой, которая в наступившем отливе стала гладкой, как стекло.

Когда, к его величайшему облегчению, отведенное им время прошло, и никто не появился, он встал на ноги и поднял свою спортивную сумку, которая все еще лежала там, где по ней прошлась машина. Кроме течения, которое теперь стало более плавным в противоположном направлении, все было таким, как в тот момент, когда он сюда пришел. Камерон ощутил странный и глубокий покой. Если ему повезет, он дойдет до конца дамбы, растворятся в милосердной тени деревьев и направит свои стопы в город, где Ричард Джексон исчезнет, и он, Роберт

Камерон, сможет свободно выбрать себе новое прозвище. Готовый к старту, он снова подумал о ее письме и обрадовался, что не взял его с собой. В конце концов, его новые прозвища отрежут его совсем от прошлого, включая возможность получать письма, так как история, которую он сейчас начал придумывать, вряд ли потребует от него новых закладок для книг. Однако, он не мог не подумаль, что его исчезнувшей антагонист — как легко эти слова пришли ему на ум — может быть, тоже находится в переписке с кем-то, кто беспокоится о его будущем. Камерона бросила в дрожь мысль о том, как должно быть в реке холодно и темно. Он еще некоторое время постоял на краю моста и вдруг увидел газету, засунутую в компрессор — газету, чей ведущий заголовок недельной давности уже казался абсурдным. Возможно, это была газета, оставленная здесь одним из рабочих, не успевшим дочитать спортивную страницу. Камерон пробежал глазами заголовок, содержавший намек на новые бомбардировки как возмездие за недавние провокации, которые., если они будут продолжаться, могут только привести к прекращению переговоров и дальнейшей эскалации. Потом, сложив газету втрое и засунув последний обрез внутрь, как это делают мальчишки-газетчики, выкинул ее в воду.

Перейдя мост, он больше не оглядывался. Через пять минут он дошел до конца дамбы, а еще через десять выкарабкался из кабины грузовика с бельем (от водителя всю дорогу старательно отворачивался) в окрестностях города, уютно расположившегося возле моря.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Камерон. оказался в канат улицы, плавно спускавшейся к самому морю, куда врезался длинный пирс и вцеплялось, как огромный краб, казино, стоящее на сложном переплетении хилых опор. По обеим сторонам широкой, без единого дерева, улицы расположились магазины, бары и рестораны, чьи обветшалые фасады придавали ей (возможно, это автомобили, припаркованные носами к бордюру, выглядели привязанными к метрам обочин) вид главной в джентльменском, наборе ковбойского кино… Поблизости стояла церковь, увешанная фальшивым маяком вместо колокольни, и нарядное, все в позолоте, здание полицейского участка с зубчатыми украшениями и голубым глобусом над входом, откуда только, что вышел патрульный в белой рубашке с короткими рукавам и в шляпе, больше подходящей торговцу мороженого. Камерон свернул в сторону, чтобы не попадаться на глаза полицейскому, и пошел вниз по улице и луна-парку, где чертово колесо, комната смеха, карусель и американские горки вращались, мелькали, качались полным ходом для толп туристов. Атмосфера здесь была пропитана гомогенизированным ароматом жарящихся моллюсков, франкфуртеров на гриле и пекущейся пиццы, которые выносились с явными задержками и плыли в жирном смоге из эфирных масел для приготовления конфет из жженого сахара, и все это пульсировало над округой ударными волнами электронного рок-н-ролла соревнующихся в реве компашек, обосновавшихся в многочисленных аркадах.

Камерон направился к пирсу сквозь строй бильярдных автоматов и чуть не наткнулся на другого городского полицейского, у которого был, впрочем, довольно безобидный вид. Ему удалось ускользнуть от него в последний момент, сделав вираж к входу в магазин, где продавались смешные открытки, соломенные пляжные шляпы, бутылочки с лосьонами для загара и надувные, невероятных форм, пластмассовые морские животные, быстро испускавшие дух и присоединявшиеся к веселому хламу ненужных вещей. Притворившись, что рассматривает открытки, он наткнулся на карикатуру блондинки с задумчивым взором и, очевидно, выпившей, одетой в трусики и лифчик, по-видимому, только вставшей с постели, которая рассматривала себя в зеркало и говорила под аккомпанемент потока шипящих пузырьков, что, предполагалось, давало эффект утреннего пробуждения после сильной пьянки, «хи, я, кажется, неплохо провела вчера вечер». Камерон едва не пропустил уход полицейского, уставившись на идиотскую открытку, пузыри на которой, в соответствии с надписью, означали алкогольный вечер и, кто знает, что еще? Кто знает, что означают те или иные пузыри, подумал он мрачно и двинулся дальше к пирсу.

На полпути к казино он остановился, решив отдохнуть на одной из деревянных скамеек, стоявших вдоль ограды. Пирс нежно покачивало от волн, разбивающихся о сваи, и ему вдруг захотелось свернуться в клубок и уснуть. Вместо этого он широко открытыми, глазами осматривал пляж — песчаный, имеющий: форму полумесяца берег, простирающийся на мили до горизонта, подернутого дымкой. К югу, вдоль берега, стояли коттеджи, а к северу ряд деревянных отелей, похожих на прогулочные лодки, вытащенные на песок. Подавив зевок, Камерон прочитал надпись у себя перед носом, которая призывала прохожих выкинуть сигареты за борт, а другая надпись убеждала их посмотреть на муреновых угрей и прочих обитателей местных глубин. В аквариуме на последнем этаже казино. САМЫЙ БОЛЬШОЙ МОРСКОЙ АКВАРИУМ НОВОЙ АНГЛИИ — УВЛЕКАТЕЛЬНЫЙ И ПОУЧИТЕЛЬНЫЙ, — гласила по-французски третья надпись в честь французско-канадских посетителей. 250 РЫБЬИХ ВАРЬЕТЕ, СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ СОБСТВЕННЫМИ ГЛАЗАМИ! СМОТРИТЕ СЕГОДНЯ ЗАГАДОЧНУЮ ЖИЗНЬ МОРСКИХ ГЛУБИН было написано тоже по-французски. Аквариум в самом конце пирса, подумал Камерон. Неправдоподобное место для укрытая! Но в этом выдуманном городе с его карнавальными ароматами, вихляющими переулками и юмористически одетыми полисменами он еще острее. почувствовал себя беглецом. Никто не будет меня здесь искать, сказал он себе.

«…загадочная жизнь морских глубин», — эта фраза еще несколько раз возвращалась к нему. Как успокаивает, когда тебе напоминают чью-то самую сокровенную тайну на незнакомом тебе языке! И убеждает в близости границы, по другую сторону которой ты можешь найти небеса обетованные. Камерон закрыл глаза и прислушался, как плещется о пирс вода. Затем он задремал.

Его разбудил звук вертолета, летящего низко над берегом, и, поспешно вскочив на ноги, он с ужасом посмотрел на пирс. Но вертолета уже. не было и в помине, если не считать тени, промелькнувшей над крышей казино, задевшей край воды и материализовавшейся на песке в виде работающих винтов машины, севшей в полумиле отсюда. Не может быть, чтобы это был тот же самый, подумал Камерон, стараясь отнести, дезориентацию на счет дурного сна. У него болела голова, а плечо, смягчившее падение, начало ныть. И вот он вставил десятицентовик, про который сборщик дорожного налога сказал, что он никуда не годится, в разрез бинокля для обозрения, оказавшегося у противоположного парапета, и, пристроив линзы к глазам, направил его на вертолет и увидел вышедшего из него человека идущего по песку к одному из отелей. Вертолет туг же поднялся в воздух и полетел над водой. Камерон следил, пока человек не скрылся в отеле. Затем раздался легкий щелчок в бинокле, и все почернело.

Долгое время он стоял у парапета, раздираемый на части осторожностью и любопытством. Возможно, это местный вертолет, курсирующий между пляжем и аэропортом, подумал он про себя. Это было хоть каким-то объяснением. Каким-то рациональным объяснением, но у него было не то настроение, чтобы все принимать на веру. Слишком много загадок для одного дня. Так что надо быть осторожным. Что ж, это достаточно просто. Он прикинется, что ищет работу.

Отель был похож на кривобокий слоеный торт. Вокруг всего первого этажа шла широкая веранда; второй тоже когда-то был опоясан балконами, о чем свидетельствовали окна величиной с дверь и соединительная линия, идущая через весь крашеный фасад, как ватерлиния; а третий этаж был подобием мансарды в виде башенок и островерхих крыш, откуда выглядывали многочисленные слуховые окна. Камерон прошел через веранду, толкнул дверь и вошел в оштукатуренный вестибюль с кондиционированным воздухом и закрытыми ставнями. Он немного постоял, дрожа от холода и вглядываясь в темноту; затем пошел по направлению к стойке, вызывая эхо стуком своих каблуков, гулко раздававшееся в холодной тишине, как будто он шел через неф некой пронизывающе-сырой церкви, за полукругом которой скрывалась самая мрачная часть помещения, и взял маленький серебряный колокольчик рядом с аккуратно написанным объявлением: «позвоните в случае надобности.

Камерон извлек из колокольчика звук, похожий на приглашение к мессе, но когда нежный звук совсем растаял, он ощутил, что не один. Через секунду он стал вглядываться в очертания человека, сидящего за столом позади стойки, чья голова, казалось, материализовалась из ниоткуда, бесплотная, как бы висящая в воздухе голова некоего шедевра религиозного искусства, представляющего собой одновременно точку в перспективе и фокус концентрации. Понемногу привыкнув к темноте, он разглядел худощавое вытянутое лицо мужчины лет шестидесяти, чьи глаза рассеянно блуждали не в силах сосредоточиться, как будто видели впереди себя перспективу бесконечности.

— Извините, — сказал Камерон, кладя колокольчик на место. — Я вас не видел.

— Что вам угодно? — спросил мужчина мягко.

— Я ищу работу.

Туг мужчина надеж темные очки и стаж чиркать по столу спичками, одна из которых осветила потолок над головой Камерона, другая — верхнюю часть стены, а третья неожиданно возникла прямо перед его лицом.

— Очень хорошо, — сказал он. — Рассказывай.

Камерон стал озираться по сторонам, смутившись.

От этих глаз, изучающих его сквозь стекла очков неправдоподобной толщины, усугублявшей и без того испытующий взгляд. У него что-то не в порядке с глазами, подумал он.

— Меня зовут Артур Коулмэн, — сказал он твердо. — Я только что пришел в город и ищу работу.

— Ну говори, говори. Какие у тебя заслуги?

— Заслуги?

— Телевидение, развлекательный репертуар, хохмы., фокусы…

— Здесь, должно быть, какая-то ошибка, — ответил Камерон. — Я просто ищу работу.

— Актеры всегда ищут работу.

— Но я не актер, — сказал Камерон, тряся головой. — Мне нужна просто какая-нибудь работа — клерка, официанта, посудомойщика — даже если она будет только временная.

Из темноты послышался мягкий смех.

— Кажется, мы оба неправильно поняли друг друга. Ты не актер, а я не администратор отеля. Я режиссер.

— Режиссер?

— Кино. Моя фамилия Готтшалк. Ты слышал?

— Нет, простите. А…

— Хорошо. Это доказывает, что ты не актер, хотя бы, клянусь…

— …администратор есть?

— …просто потому, что в отличие от многих перспективных молодых актеров, предстающих передо мной, поворачиваясь, как они думают, своей самой фотогеничной стороной, ты прячешь свое лицо, почти совсем отвернувшись от меня.

— Я попал в аварию, — объяснил. Камерон, потирая опухшую скулу. — Мог бы я поговорить с администратором?

— Но здесь нет администратора! Здесь сейчас размещается съемочная группа. А теперь о несчастном случае…

— Это длинная история, — сказал Камерон, беря с пола свою спортивную сумку. — Не буду больше отнимать у вас время.

— Истории, — заметил Готтшалк, — моя профессия. Ты ищешь работу? Так у тебя есть шанс получить ее у меня. Ну, давай, продолжай. Несчастный случай, например. Где это было?

— На дамбе, — сказал Камерон.

— На дамбе, — эхом отозвался режиссер, гася свет. — Говори медленно и отчетливо. Расскажи мне, что случилось.

Камерон на секунду онемел, всем своим существом сопротивляясь командирскому тону спокойного волевого голоса, как у священника, ждущего исповеди. Он совершенно забыл о вертолете.

— Чертовски паршивое дело, — пробурчал он. — Вы не поверите.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Режиссер не шевельнулся, когда Камерон закончил свой рассказ, сидя лицом к окну, чья бамбуковая тень лежала в полосе послеполуденного света, разогнавшего мрак, царивший раньше в вестибюле. Камерон тоже стоял лицом к свету, облокотившись о стойку, и размышлял: если солнце садится за мысом у западного края болота, то оно, наверное, похожим образом освещает темное очертание моста. Его успокаивала мысль, что участок воды со стороны моря — очень глубокий даже во время отлива, как бы созданный, чтобы хранить самые сокровенные тайны — был окутан тенью. Камерон мысленно повернулся на запад, и все подробности этого дня прошли перед его воображаемым взором чередой теней — будка сборщика налога, мост, пирс и этот, похожий на ковчег отель — в потоке, направляющемся к морю, чье необъятное присутствие и беспредельное молчание он чувствовал спиной. Время идет, радостно думал Камерон, и интересовался, как человек с плохим зрением может представить себе это сияние, которое обрушило солнце на весь антураж вокруг

повествования. Но если от режиссера нельзя было ожидать, что он вообразит себе весь ужас такого ослепительного сияния, какой смысл утруждать его лопающимися и переливающимися всеми цветами радуги пузырями, которым не предшествовал всплеск, но который услыхал бы и слепой? Совсем никакого смысла, решил Камерон. Таким образом, он оставил их за пределами своей истории, точно так же, как не упомянул о своем побеге из автобуса, о камне, который он бросил в автомобиль, и вертолете, вовремя выпущенном их этой сказки. Сейчас, глядя на Готтшалка, он думал, должен ли именно он нарушить молчание.

Но режиссер, выслушавший эту историю, не прерывая, вдруг заметил, что она содержит ряд аспектов для дальнейшего обсуждения. После он добавил, что события можно было бы рассмотреть в том порядке, в котором они происходили, подоит что так легче разложить их по полочкам.

— Да, начнем сначала, — сказал он. — Давай вернемся к запоздалой попытке сборщика дорожного налога попробовать вернуть тебя.

— О’кей, — ответил Камерон, удивляясь и чувствуя облегчение в этом малопривлекательном пункте ухода. — Но я бы хотел пояснить, что упомянул сборщика налога просто для затравки.

— Моя собственная работа свободна от таких рамок, — заметил Готтшалк. — Лично я избегаю историй с началом, серединой и концом. Мне интересны фрагменты и порядок, в котором я их располагаю.

— Может быть, мне стоит нарушить последовательность и начать сначала, — сказал Камерон со смехом.

Режиссер улыбнулся и покачал головой:

— Нет, пролог в таком виде интригует, а поскольку в твоей истории есть целый ряд темных мест, требующих прояснения, давай начнем с этой детали, кажущейся самой незначительной.

Камерон пожал плечами и ответил, что действия сборщика налога скорее всего можно списать на жару.

— Ты уже многое отнес на счет жары, — сказал Готтшалк. — Давай, по возможности, освободим погоду от ответственности и сосредоточимся на другом.

Камерон кивнул, ничего не ответив, но от его внимания не ускользнула правоведческая лексика режиссера. Он что-то подозревает, сказал он себе грустно, немного не туда и ты можешь себя выдать…

— Так, если я тебя правильно понял, сборщик налога пытался отговорить тебя идти, выйдя из будки и закричав «Воа!»

— Верно, — сказал Камерон. — И что еще, как не расплавленные мозги, могли быть причиной, что он спутал меня с лошадью?

— Если вообще можно обвинять жару, то, может быть, она подействовала на твою способность слышать, а не на его способность соображать.

— Насколько я знаю, у меня все в порядке со слухом.

— Однако, я мог бы смело утверждать, что сборщик налога, выйдя из будки, кричал не «Воа», а что-то фонетически похожее.

— Почему вы так уверены?

— Потому что все радиостанции передавали одни и те же новости.

Камерон сделал, глубокий вдох, но обнаружил, что не может сдерживать дрожь в коленях. Он вспомнил, что упоминал радио сборщика налога, но был уверен, что ни словом не обмолвился о своей боязни, что пилот вертолета воспользуется своим передатчиком и доложит о несчастном случае на дамбе. Больше того, он был совершенно в этом уверен, разве не намеренно он исключил упоминание о вертолете из своей истории?

— Вы сказали — все приемники? — спросил он.

— Да, но особенно имея в виду мой я сборщика налога.

— Приемник сборщика налога был неисправен.

— Дело в спутавшихся проводах или неисправной проводке. Эти старые приемники все одинаковы. Когда ты ушел, сборщик налога, должно быть, вернулся в свою будку, нетерпеливо ударил по своему приемнику и был вознагражден последними новостями.

— Я что-то не улавливаю смысл, — сказал Камерон.

— В дневных новостях сообщалось, что переговоры прерваны, и находящиеся на передовой соединения двух дивизий вошли в демилитаризованную зону и начали наступление на Север. Короче, разразилась полномасштабная война.

Камерон чуть было не сказал, что все еще не понимает, как на него нахлынули воспоминания: сборщик налога звал его сквозь жаркое марево снова и снова, тщетно повторяя абсурдные звуки, действительно фонетически похожие на то слово, которое, как Готтшалк предположил, он слышал. Да, режиссер, должно быть, прав; он кричал другое слово — его значение было искажено той же жарой, приглушившей всплеск, который должен был быть единственным логическим следствием глухого удара, камнем… Наконец-то ставший четким смысл случившегося неожиданно “поймал” в ловушку ход мыслей Камерона, отдаваясь в его мозгу неким звуковым эффектом, эхом сопровождающим самые кошмарные и невероятные сны.

Режиссер надел свои толстые очки и пристально посмотрел на него.

— Не стоит тревожиться, — сказал он. — Сообщение было вскоре опровергнуто официально и названо тщательно продуманным враньем. Так что никакой войны нет, по крайней мере, полномасштабной. Просто легкий испуг,'вызванный чьей-то глупой шуткой. Легкий испуг, которого ты избежал благодаря своей ошибке. Так или иначе, ты же сам видишь, что сборщик налога кричал совсем другое.

— Другое, — пробурчал Камерон. Голова кружилась, словно его мозг, разобранный на части, был помещен в калейдоскоп, в который он сейчас смотрел.

— Что с тобой? спросил режиссер.

— Устал, — ответил Камерон.

— Неудивительно после всего, что ты пережил. Почему бы тебе не пройти за эту стойку и не присесть? Да… Ну и, распутав один секрет, давай перейдем к другому, кроющемуся за заграждением, через которое ты прошел и вышел на дамбу, не так ли?

— Да, — ответил Камерон с готовностью свидетеля, дающего заранее подготовленные адвокатом показания.

— Или точнее, на мост.

— Да.

— Теперь водитель автомобиля — человек, которого ты так сразу заподозрил в желании тебя убить, он выехал с другой стороны?

— Да.

— А в конце дамбы были заграждения?

— Я забыл.

— Попытайся вспомнить.

— Кажется, были.

— Значит, водитель остановился, вылез из машины и отставил козлы для пилки бревен, чтобы проехать по дамбе.

— Какое это имеет значение? — сказал Камерон, считая, что режиссер имеет склонность к окольным путям. — Чего вы добиваетесь?

— Мотива, — ответил Готтшалк. — Ты описал все эти события, закончив попыткой покушения на твою жизнь, но где объяснение?

— У меня его нет.

— Ты хочешь сказать, что оно тебя не интересует.

— Возможно, объяснения просто нет.

— Скептицизм — это всегда удобная маска.

— Почему не расположить детали подходящим образом?

— У вас, молодых людей, нет любопытства, — заметил режиссер'. — Это от отсутствия надежды. Вы просто зрители.

Вместо ответа Камерон поднял руку, как бы защищаясь, на что Готтшалк ответил смехом, означающим, что им надо вернуться к теме.

— В данном, случае на дамбу через болото. — продолжал он. — Но давай сделаем предположение, относительно водителя. Давай предположим, в порядке бреда, что он знал, что делает, когда отодвигал козлы.

— Вы думаете, что у него был мотив убить меня?

— Нет, просто у него была причина проехать через дамбу.

— Все возможно,

— Boт именно:

— Но кто станет действовать, как он, кроме?..

— Сумасшедшего? — сказал Готтшалк, подсовывая слово с такой же легкостью, с какой предлагал бы прикурить.

— Разве такой вывод не напрашивается сам собой?

— В данном случае, нет. Если этот; такт называемый сумасшедший, действительно хотел тебя убить, какого черта он исчез когда ты, беззащитный, валялся на дороге?

— Кто знает?

— Если, конечно…

— Если что? — спросил Камерон с надеждой, что режиссер не начнет высказывать догадку, которая овладела всем его существом.

— Начнем с того, что он не сумасшедший:

Камерон издал вздох облегчения.

— А некто в здравом уме и твердой памяти, кто совершенно легально мог оказался на дамбе.

— Так что из этого?

— Просто ты ошибся я намерениях водителя так же, как ты неправильно понял окрик сборщика налога, — ответил Готтшалк. — Вспомни, это именно ты сказал, что все возможно.

— Да, — сказал Камерон неохотно. — И куда нас это приведет?

— К дальнейшему предположению, — ответил Готтшалк с улыбкой. — Бесконечным предположениям.

— Я уже устал, — оказал Камерон, считая, что режиссер имеет ярко выраженную тенденцию к усложнениям. Но он чувствовал благодарность к Готтшалку, захваченному, как ему показалось, его историей, и взявшему на себя роль актера, читающего неоконченный сценарий, обещающий бесчисленное количество вариантов финала. Да, у этой истории были всевозможные варианты окончания, и он мог помочь режиссеру выбрать один из них, учитывая его склонность соединять фрагменты. — Есть еще одна вещь, — сказал он. — О чем я не упомянул. Пока все это происходило, там находился вертолет…

— Вертолет?

— Прямо над половой.

— Интересно, — пробормотал Готтшалк. — Как ты думаешь, что он там делал?

— Откуда я знаю? — пожал плечами Камерон. — Сначала мне показалось, он гонится за автомобилем. Но мне не удалось рассмотреть. Из-за солнца.

— А, да, солнце! Несомненно, солнце — соучастник атой твоей истории.

— Ладно, давайте не будем играть в кошки-мышки, — сказал Камерон спокойно. — Я случайно видел этот вертолет, когда он здесь приземлился.

— Так ты хочешь выяснить про вертолет, — .сказал Готтшалк с улыбкой. — Это довольно просто. Вертолет мой, проще, я его нанял.

— Наняли! — воскликнул Камерон. — Зачем?

— Ответ объяснит многое. Но прежде давай обсудим самое для меня загадочное, короче, почему, чудом оставшись в живых, ты не заявил в полицию, когда добрался до города?

— Я испугался, что мне не поверят. И еще, что меня обвинят в бродяжничестве и арестуют.

— Но в этих обстоятельства, конечно…

— Не верите, не надо, — огрызнулся Камерон.

— …твой долг пойти и заявить им теперь, — продолжал Готтшалк, хватаясь за трубку телефона, стоящего у него на столе.

— Нет, — сказал Камерон. — Я не могу идти в полицию.

— Не можешь?

— Это уже другая история.

— Длиннее, чем та которую я уже выслушал? — спросил режиссер, снимая трубку с рычага.

— Послушайте, я не могу идти в полицию, потому что…

— Да?

— …я пришел из-за горы. Я в самовольной отлучке. Я собираюсь дезертировать.

— Дезертир, — проворчал Готтшалк. — Отлично! Как я раньше не догадался.

— Послушайте, через несколько недель мне исполнится двадцать шесть лет. Я уже выйду из призывного возраста. Они не имели права меня трогать. Вместо этого, они в последний момент забрали у меня бронь.

— А ты забрал ее обратно.

— Что?

— Свою бронь, — сказал режиссер с улыбкой. — У тебя никогда в жизни не было лучшей брони, чем та, которую ты получил на дамбе? — сказал режиссер, вешая трубку.

У этого человека были гораздо худшие недостатки, чем эта страсть к окольным путям. Она его самый положительный недостаток.

— Так вы не собираетесь меня выдать? — спросил он.

— Конечно, нет. Больше того, я собираюсь взять тебя на работу.

— Что делать?

— Заменить трюкача.

— Не понял.

— Который внезапно исчез.

— Вы имеете в виду?…

— Лег на дно, так сказать.

— О, Боже, — сказал Камерон, — Вы хотите сказать, что вертолет…

— Да, — пробормотал режиссер. — Вертолет снимал сцену, в которой автомобиль должен был упасть с моста прямо в реку.

— Откуда я мог знать?

— Ты не мог знать, — сказал Готтшалк сочувственно. — Я убедился, что в этих обстоятельствах ты сделал естественную и абсолютно честную ошибку.

— Но я этого не заслуживаю, вы, наверное, просто не имеете права поощрять это.

— Я и не поощряю. Трюкач исчез, так что я беру тебя вместо него. Природа не терпит пустоты.

— Но я понятия не имею о трюках!

— Наоборот, мне кажется, что ты продемонстрировал прирожденный талант.

— Вы собираетесь вот так просто предложить мне его работу. Такого рода?

— Такого рода.

— А кто он был?

— Молодой человек, такой, как ты, — сказал режиссер, пожимая плечами. — Кто-то нанял его в спешке на временную работу.

Камерон встряхнул головой.

— Вы забываете, что я беглец, — возразил он. — Через некоторое время они все равно начнут меня искать. Это только вопрос времени.

— К тому времени ты исчезнешь. Ты превратишься в другого человека — трюкача, дублирующего актера, в свою очередь играющего poль беглеца.

Интересно, он на самом деле такой сумасшедший или только прикидывается, размышлял Камерон.

— Я не представляю себе, как мы сможем это устроить, — заявил он.

В ответ режиссер снял трубку телефона, набрал номер и, после небольшой паузы, сказал:

— Шеф Бруссар? Я насчет несчастного случая. Произошла забавная ошибка. Оператора ослепило солнце. — Готтшалк посмотрел на Камерона и улыбнулся. — Да, на самом деле. Только что. В полном порядке. Ощутимый, как доллар. Бедные ребята. Да, да… Очень сожалею… Да, конечно. Как договорились. Завтра вечером на пирсе… Хорошо… Чудесно… Большое спасибо.

Повесив трубку, Готтшалк обернулся к Камерону и пожал плечами.

— Что ж, — сказал он, — теперь у тебя совсем новая бронь. Совершенно новый шанс в жизни.

Камерон с удивлением покачал головой.

— Я просто не знаю, что сказать, — пробормотал он. — Вы слишком добры.

— Не веришь, не надо, — ответа режиссер. — У тебя не очень-то большой выбор.

— Да, конечно.

— Или я не прав? — нежно воскликнул Готтшалк и захихикал. Скачала это был почти беззвучный «смех, затем, достигнув крещендо сдержанной радости, он разразился гоготом, и, наконец, режиссер просто откинулся назад и дал волю буре заразительного веселья, наполнившего вестибюль.

— Что вас так развеселило? — спросил Камерон.

— Ха, ха… какая нелепая ошибка!

— Вы имеете в виду, что трюкач настоящий?

— Нет! — крикнул режиссер, почти оглушая ого. — Я имею в виду сборщика дорожного налога, сообщившего тебе, что началась война. А ты принял ею за ненормального из-за крика «Boa!» Ха, ха, ха… Ах, ха, ха!

Камерон тоже начал смеяться, затем под влиянием режиссера, как приведенный в действие спусковой механизм какого-то взрывного устройства, он зашелся в пароксизме хохота. Откинувшись в кресле, он думал о сборщике налога, вбегающем и выбегающем из своего куба, как кукушка из часов с боем, и смеялся до упаду. Наконец, когда Готтшалк унял свое бурное веселье, чтобы дать ему ключ от комнаты на верхнем этаже, он помчался, хохоча, через вестибюль по лестнице на третий этаж. Но даже когда он вошел в свою комнату и кинулся на кровать ничком, ему не удалось подавить свою безмерную радость. Он старался не засмеяться, когда через пятнадцать минут крался за горничной, шедшей по коридору с ворохом грязного белья, чтобы дать ей постирать свою спортивную сумку.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Ночью его разбудил сон. Тихо лежа на кровати, он пытался сориентироваться в темноте. Затем, вспомнив, где он и что произошло, он сел, свесил ноги на пол, встал и заковылял к окну. Сквозь острые крыши и башенки виднелся залитый светом луна-парк. Пирс и казино купались в лучах прожекторов, а чертово колесо, украшенное гирляндами лампочек, то останавливалось, то вертелось, как рулетка, пущенная рукой крупье. Это напомнило Камерону, что ему снился большой пожар. Неизвестно, где происходило это всесожжение, но там был Готтшалк, в шлеме, увенчанном гребнем, прорезиненном пальто и закатанных сапогах пожарного, орущий в мегафон…

Снова он проснулся уже утром. Из окна лился солнечный свет, и в его потоке у подножия кровати стояла девушка в белом платье, с черным мешком и несколькими полотенцами в руках.

— Грим, — сказала она ласково.

Камерон сел, моргая, и уставился на удивительно хорошо сложенную девушку с широкими бедрами и тяжелыми грудями, просвечивающими из-под полупрозрачного нейлона, который обычно носят няни и косметички.

— Я проснулся, — ответил он. — Кто ты?

— Грим, — засмеялась она и положила мешок и полотенца на кровать. — Как от Макса Фактора. Я собираюсь сделать тебе новое лицо.

— Новый день, новое лицо, — сказал Камерон, зевая. Начинается моя новая роль, подумал он, протягивая руку к брюкам.

— Прежде всего тебе надо хорошенько побриться.

Камерон выбрался из постели, влез в штаны, затем подошел к умывальнику и побрился. Через несколько минут он сидел в кресле — с закрытыми глазами, подбородком на руках и руками на раковине — пока девушка энергично намыливала его шампунем с гидропиритом.

— Как я буду выглядеть?» — спросил он. — Кем я должен выглядеть?

— Мальчиком с пляжа, — сказала она ему. — В стиле Малибу.

— Ты из Калифорнии?

— У-гу.

— Как тебя зовут?

— Дениза.

Он колебался, не желая показаться навязчивым.

— Ты здесь давно?

— Недели две.

— Я только что прибыл, — сказал он. — Что это за фильм?

— Строго низко бюджетный и второго сорта.

Он поборол желание задать еще один вопрос и несколько минут, молча, позволял ей над собой работать. Гримерша вытерла его волосы и велела сесть прямо.

— Теперь начинается самый охмуреж, — сказала она. — Тени для глаз, пудра, баки, словом, беру тебя в оборот. Эй, что с тобой? Я имею в виду, что с твоим лицом.

— Смешная вещь, — ответил Камерон. — Приключение на моем пути в кино.

— Так, надо замазать-. Ладно, я загрунтую потолще. Они собираются снимать тебя в воде, поэтому надо все хорошо закрепить.

Камерон уставился на нее, собрался было задать еще один вопрос, но передумал. Вместо этого он терпеливо сидел, пока Дениза — поочередно разглаживая и рисуя — нанесла на его лицо несколько слоев косметики.

Закончив, она отступила немного назад и с холодным профессиональным интересом посмотрела на него со всех сторон.

— Ты выглядишь совершенно по-другому. Твоя собственная мать была бы потрясена.

Камерон встал, посмотрел в зеркало над умывальником и увидел развратное лицо стареющего повесы.

— Боже мой, ты права! — воскликнул он.

— Как оно себя чувствует?

— Как штукатурка Парижа.

— Привыкнешь.

— Не возражаю, — сказал Камерон, улыбаясь про себя. Я трансформировался, подумал он, снова взглянув на свое лицо в зеркало, я другой человек… — Замечательно, — сказал он ей. — Кстати, на кого я должен быть похож?

Взяв его за руку, Дениза подошла к окну.

— Вот — высокий мужчина в плавках. Это Ли Джордан.

Камерон взглянул вниз на пляж и увидел загорелого блондина, стоящего у края воды, с женщиной в бикини и огромной соломенной шляхте.

— Никогда не слышал о нем? — сказал он.

— Телевизионный ковбой и настоящий подарок для женщин. Когда на днях я его гримировала, он все время хватался за мою юбку/

— А ты что делала? — спросил Камерон.

— Держала ноги вместе.

Он засмеялся, забавляясь ее искренностью.

— А что за девушка с ним рядом?

— Это Нина Мэбри.

— Нина Мэбри, — сказал Камерон. — Она случайно не была любовницей… так, по крайней мере…

— …в то время как он был…

— …гласит…

— …убит?

— …молва.

— Ух, — сказал Камерон.

— После этого убийства она надолго исчезла. Говорят, у нее было нервное расстройство. Мистер Г., очевидно, решил ее спасти. Он сейчас сочиняет для нее фильм. Грандиозный опус, я слышала.

— Смешно, знаешь, Не я никогда Не слыхал о Готтшалке.

— Он был в моде тридцать лет назад. Затем его забыли. Теперь он старается вернуться вместе с Ниной Мэбри. Кстати, мне надо найти ее трусики.

— Ее… что?

— Двенадцать пар. Горничная положила их вместе с остальным бельем по ошибке, и мисс Мэбри Подняла кипит. Устроила мне черт-те что. Понимаешь, я еще и кастелянша. Могла бы быть еще и сценаристом, но в этом фильме нет сценария. Мистер Г. сочиняет его прямо из головы. По мере продвижения.

Камерон снова выглянул в окно и увидел, что к Джордану и актрисе присоединился короткий кривоногий человек c неимоверным торсом, одетый в хлопчатобумажные штаны, неровно подшитые у колен, и белый платок, повязанный вокруг головы.

— Это Бруно да Фэ, — сказала Дениза. — Как Саша Фэ, Он работает с Готтшалком с незапамятных времен. Они практически неразлучны.

— Что он делает?

— Бруно оператор. Его не раз хотели использовать как режиссера, но у него для этого нет воображения, в таком качестве он делает только порнофильмы. Считается, что у него есть искра божия. Пять мужиков и одна баба с голой задницей — подобного рода вещи.

Камерон рассмотрел лицо Денизы. Несмотря на усталое выражение и чувство обреченности, он нашел его возбуждающим.

— Это совершенно другой мир, — сказала она. — Ты ведь недавно работаешь трюкачом?.

— Недавно, — сказал он. Совершенно другой мир, думал он счастливо.

— Как ты им стал?

Он улыбнулся ей и покачал головой.

— Случайно, — сказал он.

Она повела плечами и понимающе кивнула.

— Побудь со мной, пока я собираю исподнее мисс Мэбри. Оно в соседней комнате,

Камерон пошел за ней по коридору в комнату горничной, наполненной кипами белья, и встал в дверях, пока она пробиралась сквозь эти груды, перекладывая простыни, полотенца и наволочки с одного места на другое. Затем она поднесла, ему двумя пальцами пару кружевных голубых трусиков, чья краткость и прозрачность сошли прямо со страниц одного из тайных журналов для мужчин.

— Красивые, хмм?

— Да, — ответил он игриво.

— Хотя и маленькие.

Не зная, что сказать, он пожал плечами.

Дениза пристально посмотрела в его глаза. Затем одними губами задала молчаливый вопрос.

— Да, — сказал он.

— Так делай что-нибудь, — сказала она с ухмылкой, — а то ты как на пытку собрался.

И вот, наслаждаясь его смущением, она стащила с себя платье, расстегнула лифчик и слегка прижалась к нему, вылезая из своих трусиков быстрым движением велосипедиста, по очереди поднимая колени к щекам.

Остолбенев, он стоял, пораженный видом ее грудей, которые, хотя и свешивались на бедра достаточной ширины, совершенно опрокидывали его представления о пропорции. Потом, когда он начал приходить в себя, она удивила его, нырнув в кипу белья, в которой, размахивая руками, быстро исчезла из виду. Раздеваясь, Камерон колебался, боясь смазать грим, и задумался о других грудях, маленьких и округлых, с сосками нежными, как и ее почерк. Это было мимолетное, почти подсознательное воспоминание. Его новое лицо подчеркивало его анонимность и не допускало малейшей мысли о неловкости или сожалении. Еще минуту он постоял возле кипы белья, в которой исчезла Дениза. Затем снял с себя одежду, перешагнул через нее и, как человек, бросающийся в глубокую реку, начал искать ее на ощупь.

Она ускользала от него, находясь в самом низу до тех пор, пока он со смешанным чувством удовольствия и раздражения, не нырнул в глубину, нашел ее ногу и крепко схватил. Отпихивая белье свободной рукой, он открыл ногу. Когда он высвободил еще и ее ступню, то получил в награду пинок, от которого полетел кувырком. Вот тут-то, перевернувшись, на манер ловца жемчуга, избегающего щупалец осьминога, он быстро и ловко попал в цель — место соединения ее ляжек. Она слегка попыталась освободиться, но вес белья над ней и нежное, хотя и требовательное давление его пальцев, вскоре заставили ее прекратить сопротивление. Отбросив в сторону оставшееся белье, он раздвинул ее ляжки, сомкнул свои локти под ее коленями и наклонился вперед, пока икры ее ног не легли на его плечи. Еще секунду он висел над ней, опираясь на руки; затем быстро опустился, не встретив сопротивления, погрузил их в глубину кипы, откуда раздалось несколько приглушенных вскриков и легких содроганий, сопровождавшихся нежным давлением холодных ступней, каким-то образом оказавшихся у него на пояснице.

После они лежали рядом, купаясь в море белья, занимавшего большую часть комнаты. Камерон закрыл глаза и думал о свежевыстиранной спортивной сумке, должно быть, лежащей где-то под ним.

Дениза нежно, ловко разбудила его от короткой дремы и, оседлав его талию широко расставленными ногами, наклонилась вперед и подняла брови в еще одном немом вопросе. Восхищаясь ее грудью, Камерон положил руки ей на бедра и сказал просто:

— Да.

Мечтательно улыбаясь, Дениза наклонилась над ним и, легко покачиваясь, подразнила его сначала одним, потом другим соском.

— Да, — сказал он.

Сев на прежнее место, она сняла его руки со своих бедер, положила их по швам и, закрепив своими коленями, начала двигаться.

Камерон наблюдал, как ее лицо исчезло из его поля зрения и лежал совершенно спокойно — узник в ожидании. Затем, приподняв голову, он увидел в просвете между ее ляжками дверь комнаты. Когда ее колени достигли его плеч, Дениза вытянулась и, глядя на нее снизу вверх, он увидел странное выражение — смесь удовлетворения и презрения — на ее лице.

— Трюкач, — пробормотала она и, обхватив его голову обеими руками, притянула ее к себе.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Солнечный свет лился, как прибой, сквозь передние окна отеля по полу вестибюля, останавливаясь, словно перед дамбой, у края стола, где режиссер, монотонно кивая головой, слушал сидящего рядом человека с уважением, но несколько рассеянно, как слушают произведение классической музыки, слишком хорошо знакомое, чтобы удивлять. Камерон спустился по лестнице до половины; вдруг он увидел шляпу на столе между Готтшалком и его посетителем — шляпу, которая в других обстоятельствах не вызвала бы никаких зловещих ассоциаций, — и медленно ретировался к лестничной площадке, у шахты кухонного лифта.

— …так вы готовы согласиться, что все это странно, — послышался приводящий в замешательство голос внизу. — Ваш оператор, этот Дюфи, с его таинственной историей. Вчера он был уверен, что что-то не так. Сегодня…

— Он в такой же степени уверен, что все в порядке, — прервал Готтшалк со смехом. — Не

забывайте, что в данный момент трюкач жив и здоров.

— Я знаю. Чего я не могу понять, так это почему Дюфи…

— Да Фэ, — поправил Готгшалк.

— …да Фэ не только не узнал трюкача, сидящего прямо под ним на мосту, но был убежден, что это кто-то другой!

— Примите во внимание обстоятельства, — сказал Готтшалк холодно. — Во-первых, ослепительное солнце; во-вторых, да Фэ был занят камерой; затем внезапность, с которой вся тщательно продуманная последовательность сошла на нет; и последнее — появление самого трюкача.

— Что вы имеете в виду — «появление самого трюкача»?

— Парень был сильно напуган — всклокоченный и потрясенный из-за того, что в последнюю секунду выпрыгнул из автомобиля. Он струсил, понятно? Это время от времени случается. Даже с лучшими из них.

— Из-за того, что он должен был упасть в воду?

— Иначе все выглядело бы неправдоподобно, не так ли? В фильме, я имею в виду.

— Господи, этим зарабатывать себе на жизнь!

— Они идут на определенный риск, — признался режиссер. — За это мы им и платим, конечно.

— Хорошо, я бы хотел задать ему несколько вопросов. О том другом деле.

— Конечно, — ответил режиссер — Но вы уверены, что он сможет вам что-то рассказать?

— Просто сверить время. Военная полиция нашла свидетеля, который видел подозреваемого, когда тот направлялся к дамбе, чуть раньше, чем там появился ваш человек.

— Не может быть, — сказал Готтшалк.

— Так что, возможно, трюкач встретил его на дороге.

— Все возможно, — проворчал Готгшалк. — Я позвоню ему в номер. Его зовут Коулмэн, между прочим.

— Забавно. Мне показалось, вчера вы называли его…

— Коулмэн, — сказал режиссер твердо. — Артур Коулмэн.

Местный телефон на стене около его кровати настойчиво звонил, когда Камерон, перепрыгивая через две ступени, ворвался в комнату и, запыхавшись, снял трубку.

— Коулмэн?

— Да, я знаю, — выпалил Камерон. — Артур Коулмэн… Я стоял на лестнице. Я…

— Коулмэн, здесь начальник полиции Бруссар.

— Послушайте, у меня новое лицо, — сказал Камерон. — Но достаточно ли оно новое?

— Он хочет поговорить с тобой.

— Я сейчас же иду вниз. Послушайте, о том свидетеле…

Но режиссер уже повесил трубку.

Начальник полиции был человеком крепкого сложения лет пятидесяти, с проницательными голубыми глазами, грубыми чертами и русыми редкими волосами, подстриженными ежиком, которые выглядели как небритая борода. В его лице сквозили коварство и грубость, но эти свойства странным образом не касались рта, пухлого женского рта, из которого торчала изжеванная сигара. Наклонившись вперед в своем кресле, он дружелюбно протянул руку и пожал с такой силой, что Камерон с трудом сдержался, чтобы не поморщиться. Сидя в своем кресле, он рассматривал молодого человека с любопытством, слегка нахмурившись, но Камерон надеялся, что опознать его он все равно не сможет.

— О вчерашнем, Коулмэн. Ты что-нибудь заметил? Что-нибудь необычное, я имею в виду.

Камерон пожал плечами, чтобы выиграть время, пока не сообразил, что ему надо изображать неведение, а не играть роль глухонемого.

— Нет, — ответил он, — ничего.

— Забавно, — пробурчал начальник полиции грубым голосом. — Военная полиция нашла кого-то, кто клянется, что видел, как он направился к дамбе. Тоже в полдень.

— И кто это был? — спросил режиссер.

— Сборщик дорожного налога с другой стороны реки. И им, и мне он рассказал одно и то же.

— Видишь ли, — сказал Готтшалк, оборачиваясь к Камерону, — Бруссар и военные власти ищут молодого человека, который решил, что служба в армии не для него.

— В самовольной отлучке, — объяснил начальник полиции, доставая фотографию на паспорт из кармана, к которому была приколота золотая медаль, и протянул ее Камерону.

Да он даже не похож на меня, подумал Камерон. И вот, притворяясь, что изучает фотографию, он вспомнил, как мрачно сидел перед камерой в призывном центре, и покачал головой.

— А ты не заливаешь?

— Я действительно никогда его не видел, — сказал Камерон холодно и вернул карточку.

— Думаешь, ты не мог его не заметить?

Камерон тщательно обдумал свой ответ.

— Возможно, — наконец сказал он. — Но маловероятно. Где он там мог спрятаться?

— Это как раз то, что меня интересует, — ответил начальник полиции.

— Возможно, ваш беглец решил не идти по дамбе, начнем с этого, — предположил Готтшалк.

— Возможно, — сказал Бруссар. — Скажи мне одну вещь, Коулмэн. Почему ты струсил?

— Ну, я… — внезапная издевка ошеломила Камерона, и он смолк, только молча тряхнул головой. — …не знаю. Наверное…

— Думаю, ты здорово струхнул, а?

Камерон хотел ответить, но смог только промычать что-то невнятное.

Работая челюстями, Бруссар пожевал сигару.

— Предположим, ты не обратил внимания, так? На дорогу.

— Нет, то есть, да.

Режиссер начал что-то говорить, но начальник полиции поднял руку.

— У меня идея, — сказал он. — Этот ваш да Фэ — вы говорите, он был в вертолете с камерой?

— Верно, — ответил Готтшалк.

— Снимал?

— Да.

— Тогда это должно быть на пленке?

— Что должно быть на пленке?

— То, чего они с Коулмэном могли не увидеть.

— Что ж, все возможно, — сказал режиссер со смехом. — Хотите посмотреть отснятый материал?

— И это тоже возможно?

— И это тоже, разумеется! Вашей профессиональной скрупулезностью восхищаются все. Пленка сейчас в проявке, конечно, но завтра или послезавтра я буду рад организовать для вас специальный просмотр.

— Очень обяжете, — ответил начальник полиции и поднялся на ноги.

— Конечно, Коулмэну может быть неловко. Ему, вероятно, хочется скорее забыть все это, правда, Коулмэн?

Начальник кивнул Камерону, желая выразить сочувствие:

— Ничего особенного, а?

— Естественно, — выдавил из себя Камерон. — Дело есть дело.

— Именно! — сказал Готтшалк, причмокнув. — Должен сказать, вы взяли дело этого молодого парня в оборот — и настроены решительно.

— Ничего особенного, — ответил Бруссар. — Просто, если мы не схватим его через день-два, им заинтересуются наши агенты ФБР в городе. И чем глубже эти птицы будут совать свои носы повсюду, Тем вероятнее, что им повезет.

— Я не подумал об этом, — пробормотал режиссер.

— Крутые ребята, наверное.

— Не такие уж крутые, как хотят казаться, — сказал Бруссар кисло. — Пара из них появилась здесь несколько месяцев назад, разыскивая одного парня, Пикарда, смотавшегося, когда ему пришла повестка на призывной пункт. Они загнали в угол его отца, полдня допрашивали. В конце концов так его напугали, что он признался, куда сбежал мальчишка. Бордо…

— Бордо? — встрепенулся Готтшалк.

— Бордо, — сказал начальник полиции мягко. — Крутые мальчики отправились в Портлэнд просмотреть списки отплывающих и судовые декларации всех сухогрузов и траулеров, которые выходили оттуда в течение последних шести месяцев, чтобы вычислить мальчишку, сбежавшего на пароходе во Францию, да? Милая теория. Только вот беда…

— Какая?

— Бордо, — сказал Бруссар со слабой улыбкой, — есть также и северо-западнее Монреаля.

Режиссер откинул голову и рассмеялся.

— Так вы выставили этих фэбээровцев, как вы их называете, на посмешище, а?

— Я? — сказал начальник полиции своим резким голосом, жуя сигару и не спеша с ответом. — Я ничего не делал. Пикард — мой двоюродный дед, кроме того, война — страшное разрушение. Она не стоит и мизинца этого парня.

— Однако вы ищете другого парня…

— Здесь у меня есть причина: событие имеет отношение к моему округу.

— Значит, он в опасности из-за вашей профессиональной гордости. Это разве честно? Давайте, по крайней мере, надеяться, что у него хватило ума направиться на север.

Начальник полиции пожевал губами сигару и покачал головой.

— Полиция штата следит за всеми дорогами. Он не мог растаять, как снежный ком в аду.

— Но вы говорите, что не думаете, что он здесь.

— У меня только интуиция. Вот и все.

— Это вроде поисков иголки в стоге сена, не так ли? Я имею в виду всех этих туристов.

— Не так трудно, как вам может показаться, — сказал начальник полиции. — Он не очень отличается от всех нас, как вы думаете? Должен есть, спать, а? Это значит, он выдаст себя рано или поздно. Во всяком случае, если он здесь, спорю, мы возьмем его сегодня же.

— Не может быть.

— Расчет на вас — это одно из моих оснований.

— На меня? — воскликнул режиссер. — Ха-ха-ха, нашли на кого рассчитывать!

Бруссар прищурил свои проницательные голубые глаза и стряхнул пепел с сигары.

— Эта сцена, которую ваши люди снимают на пирсе, — сказал он, — способна собрать большую толпу и вызвать у нашего беглеца ощущение безопасности.

— Это не приходило мне в голову, — ответил Готтшалк. — Ну и хитрован же вы. Я бы не хотел, чтобы вы искали меня.

Бруссар сделал скромно протестующий жест, взял свою белую форменную фуражку и пристроил ее на своей стриженой ежиком голове.

— Рутина, — провозгласил он и направился к двери.

— Раз вы рассчитываете на нас, — сказал ему вслед Готтшалк, — мы приложим все свои силы.

Начальник полиции задержался в дверях, оглянулся и широко улыбнулся Камерону:

— Держи хвост морковкой, парень, а?

Готтшалк подождал, пока полицейский уйдет.

Затем он сказал:

— Ну, мы можем быть уверены по крайней мере в одном.

— В чем? — спросил Камерон.

— В твоем лице, — ответил режиссер с улыбкой. — Оно достаточно новое.

— Послушайте- какого черта вы сказали, что он может просмотреть пленку?

— Мой дорогой юноша, что я мог еще сделать? Если бы я отказался, он просто мог конфисковать ее. — Но это предательство. Она все покажет!

— Все? Нет, это было бы слишком просто. В конце уже никто не может вспомнить всего, не так ли? Возьмем, например, историю, которую ты мне вчера рассказал. Так что лично я считаю, что любая история требует монтажа.

— Давайте вернемся к нашей теме, — сказал Камерон. — Что будет с пленкой?

— Пленка — это другая история, — ответил Готтшалк. — Она вернется с проявки в самой черновой версии, так что нам придется сделать некоторые улучшения.

— Вы имеете в виду монтаж, — сказал Камерон с усмешкой.

— Да, что-то подрезав, что-то показав в другом свете, переставив акценты, мы изменим историю, как нам будет нужно.

— Но одурачим ли мы начальника полиции?

— Мой друг, вопрос не в том, одурачим мы его или нет. Он не тот человек, чтобы его недооценивать, но его можно убедить, когда он смотрит кино. Тогда он просто зритель, который не только хочет, но жаждет быть одураченным, временно, отстраняя свои подозрения и веря только в иллюзию. Непосредственность воздействия кино и объясняется как бы удивительно сильным эффектом причастности. Конечно, когда наш зритель, в данном случае, Бруссар, покоряется миру кино, его участие оборачивается состоянием транса.

— Очень интересно, — сказал Камерон. — Лично я уже абсолютно проснулся и полон недоверия.

Режиссер терпеливо улыбнулся:

— Скажи мне, ты веришь в то, что произошло?

— Что произошло? — откликнулся Камерон. — Что вы имеете в виду?

Режиссер пожал плечами:

— Вчера на дамбе. В фильме, который мы завтра покажем Бруссару. Какая разница? Что на самом деле реально?

— Может быть, вы мне скажете.

— Искусство, мой друг. Только искусство реально. Только искусство повторяется. Да, снова и снова. Бесконечно.

Камерон тряхнул головой. Говорит, как оракул, подумал он.

— Вы всегда говорите загадками? — спросил он.

Режиссер снова улыбнулся.

— Странно, — пробормотал он. — Полное отсутствие любопытства. Я был уверен, ты спросишь меня о чем-нибудь еще.

— О чем? — спросил Камерон со скукой.

— О трюке, — ответил Готтшалк. — О том трюке, который ты будешь делать вечером.

Вчера все выглядело иначе! Камерону с трудом верилось в это. Теперь, глядя на двуязычную вывеску, рекламирующую аквариум, он улыбнулся про себя. Да, не прошло и одного дня, как слова потеряли свои ужасающий смысл, и все изменилось. Он получил отсрочку, совершенно новый шанс в жизни. Даже Готтшалк казался теперь другим человеком. А может быть, потому, что он впервые посмотрел и увидел его в ослепительном дневном свете? Режиссер был в длинном махровом купальном халате и шлепанцах, которые нежно чавкали по настилу пирса в такт его шагам. Его бледное задумчивое лицо казалось бледнее обычного в солнечном свете, почти прозрачным и несло печать грустной озабоченности. Он выглядит, как профессор, подумал

Камерон, один из тех легендарных немецких профессоров, которые из года в год толкут одну и ту же воду в ступе…

— Море, — пробормотал Готтшалк, — оно всегда действует стимулирующе. Зеркало смертности и бессмысленности, в то же время удивительно успокаивающее, потому что показывает время понятным для нас образом. Как часы. Путем звука и движения. Как ты думаешь, почему я выбрал для съемок именно берег моря? Потому что здесь все начиналось, здесь человек, вышел весь мокрый из глубин и здесь я могу жить со всей своей неустойчивостью наедине с моими идеями, которые есть не что иное как фантомы, бесформенные и опасные, но полные красоты.

В этом месте режиссер погрузился в молчание и стоял, пристально глядя на воду. Камерон подумал, не задремал ли он, убаюканный разговором с самим собой, но через мгновение Готтшалк взял его под руку и потащил на скамейку около парапета.

— Ты знаешь, какой сегодня день? — спросил он.

Камерон пожал плечами:

— Вторник?

Режиссер улыбнулся:

— Да, вторник, двадцать шестое июня. Согласно популярной традиции среди ранних поселенцев в этих краях, кто бы ни ступил в море двадцать шестого июня, излечивался от любых болезней, видимых и невидимых. Этот обычай древней Римской Фонтиналии — Праздник Воды — был перенесен в Англию и Ирландию легионерами в первом веке до рождества Христова. Сохранившись у друидов, он был перенесен на эти берега переселенцами-христианами более трехсот лет тому назад. В первое время поселенцы приходили на берег двадцать четвертого — день святого баптиста Джона, но так как Верховный Суд колонистов заседал один раз в год, двадцать пятого июня, дата была изменена так, чтобы люди, приходящие со всех сторон на этот праздник правосудия, могли провести каникулы на море. Так постепенно религиозное значение праздника было забыто. Но традиция осталась, и двадцать шестое все еще официально считается началом летнего сезона. Взгляни на всех этих людей на пляже! Куда ни посмотришь — всюду самая большая толпа людей в году. Почему? Зачем? Какой первобытный инстинкт, какая тайная движущая сила до сих пор заставляет фермера сняться со своей далекой высокогорной равнины, оставить каменистые поля и молочное хозяйство, запихнуть своих жен и детей в семейный драндулет и привезти их на море двадцать шестого июня? Ты можешь это объяснить?

— Нет, — сказал Камерон. — Я не умею разгадывать загадки.

— Какой же ты не любопытный! Море, мой друг. Море объясняет это. Море руководит человеком, как луна приливом и отливом. Да, море манит нас своей неправдоподобной глубиной, своими изумительными красками и невероятной силой, с какой оно навсегда связало континенты.

Готтшалк снял свои затемненные очки и взглянул на солнце. Камерон был потрясен, увидев боль на его лице и глаза, полные слез.

— Вы в порядке? — спросил он.

— Я как Глаукус, — ответил режиссер. — Ты знаешь историю? Он съел волшебную траву и прыгнул в море, где превратился в бога, обладающего пророческим даром.

Камерон ничего не ответил, а просто покачал головой. Снова загадки, подумал он.

— Глаукома, мой друг. У меня глаукома. Коварный недуг. Медленно прогрессирующий и абсолютно безболезненный. Иногда его можно еще замедлить каплями пилокарпина. А вообще это кончается полной потерей зрения. Атрофия глаз. Они становятся зелеными и твердыми. Как изумруды в глазницах бога солнца инков. Да, глаза превращаются в изумруды — пугающая трансформация. Попытайся представить

Ужас. И я — я, который, помимо прочего, должен видеть!

Режиссер замолчал и снова погрузился в свои мысли, но через минуту Камерон увидел, как он изучает чертово колесо в луна-парке, которое быстро и легко вращалось в ясном голубом небе.

— Слишком много историй, — пробормотал он.

— Слишком много совпадений. — И взяв Камерона под руку, повел его в противоположный конец пирса.

— Это, должно быть, прямо здесь. Поверни-ка голову вправо и взгляни на колесо. Немного выше, пожалуйста. Да, так. Знаешь, что я вижу? Я вижу чертово колесо, наложенное на твои глаза под стеклами очков. Двойная экспозиция всегда была моей творческой особенностью. Она великолепна для начала. Именно то, что я искал.

Бесконечные загадки, подумал Камерон.

— Начала чего? — спросил он.

— Моего следующего фильма, — ответил режиссер, возобновляя прогулку вдоль пирса, — который будет о жене первого астронавта, затерявшегося в космосе. И с тех пор проделывающего бесконечные трюки. Бессмертная мумия. Ты можешь это вообразить? Бессмертную мумию, вынужденную в результате катастрофы вращаться среди звезд и бережно хранимую в сердцах и умах своих сограждан. Да, женщина! Именно о ней мой фильм. Эта женщина содрогается от всего, что крутится. Может она навсегда оставаться верной своему мужу-герою? Может она продолжать не жить? Влюбится ли она когда-нибудь еще? Да, я наконец нашел прекрасное начало — героиня, ошеломленная и измученная ночными кошмарами, смотрит в упор на чертово колесо, которое зрители видят отраженным в ее очках. Нет, сначала я покажу чертово колесо на расстоянии, затем буду держать его в фокусе до тех пор, пока оно не рассорится в очках, и, наконец, отъеду камерой чуть-чуть в сторону, чтобы показать ее лицо. Таким образом, я создам настроение тайны и подозрения.

Они дошли до конца пирса и поднялись на крытую веранду, окружавшую обшарпанное казино.

— Ну, — сказал режиссер. — Что ты об этом думаешь?

— Звучит интересно, — ответил Камерон.

Режиссер задержал на нем укоризненный взгляд.

— Интересно? — повторил он.

— Дело в том, что меня в данный момент занимает совсем другая история.

— Счастливчик, можешь зациклиться только на одной истории.

— Это занимает все мое время, — сказал Камерон сухо.

— Ничего удивительного. Твоя история довольна интригующая. Она начинается с trompe l'огеllе (слуховой обман), продолжается trompe l’oeil (обман зрения) и кончается — впрочем, кто знает, как она кончится?

Камерон засмеялся:

— Большим количеством трюков, я думаю. Так же, как с тем трюкачом, о котором вы упоминали?

— Просто, фильм, — сказал режиссер, — фильм, который мы снимаем, — это прямолинейная мелодрама. Герой — беглец, которого с самого первого эпизода обнаруживает полиция на танцплощадке. Он обманывает их и убегает через веранду. Сначала он поворачивает в одну сторону, потом в другую, но его преследователи наступают с двух сторон. Наконец, за углом он осознает, что у него один путь к спасению.

— Море, — сказал Камерон, глядя через перила на темную зеленую воду, плещущуюся о пирс.

— Где именно ты, трюкач, заменишь актера. Ты взберешься на парапет и после некоторого колебания… — режиссер улыбнулся и пожал плечами в знак окончательного решения.

— Нырну в воду, — сказал Камерон.

— Я буду снимать твое погружение двумя камерами, — продолжал Готтшалк. — Одна будет находиться здесь, на парапете, другая в лодке, внизу. После того, как ты спрыгнешь с парапета, полиция кинется с поднятыми пистолетами и начнет стрелять в воду. Герой, однако….

Но Камерон почти не слышал его, вместо этого, глядя в воду, он думал о Фонтиналии. Твоя очередь принять крещение, сказал он себе. Да, а как быть с тем, другим крещением, которое не сопровождалось никаким слышимым всплеском?..

— …проплыв под водой, выплывает из-под пирса, который будет освещаться переносными прожекторами из лодки. Затем он начнет пробираться от сваи к свае к берегу.

— А всплеск? — спросил Камерон.

— Всплеск?

— Когда я уйду под воду.

Режиссер терпеливо улыбнулся:

— Всплеск — это только звуковой эффект. Их полно во всех фонотеках. Это просто дело отбора наиболее подходящего из них и использования потом при озвучании.

Камерон кивнул головой, почувствовав рядом какое-то движение, обернулся и увидел свое собственное отражение в окне. Секунду он был поражен незнакомым блондином, затем, вспомнив о своей трансформации под руками гримерши, улыбнулся про себя. Да, кусок замазки делал возможным все, включая и его метаморфозу, отраженную в этом окне на берегу моря. И, озвучив всплески, разве не сдают их навсегда, чтобы возвратиться к ним в запоздалых размышлениях? Только искусство реально, сказал Готтшалк. Только искусство повторяется. Снова и снова. Бесконечно…

— Последняя часть самая трудная, — продолжал режиссер. — Когда герой доплывает до места, где волны обрушиваются на берег, он выплывает из-под пирса, чтобы не разбиться о сваи. Затем его волной выносит на песок. В этом месте трюкач заканчивает

свою работу и снова появляется актер, а герой спасается.

— Вы уверены? — спросил Камерон. — Что он спасается?

— Абсолютно. Поверь, мой друг.

— Вера, — сказал Камерон с ядовитым смехом. Это крещение — только начало, а не конец, подумал он.

— Кроме того, где герой может быть в большей безопасности, чем со мной? — продолжал режиссер. — Короче, что может быть лучше для беглеца, чтобы остаться не пойманным, чем быть одновременно актером и зрителем в развитии своей собственной истории?

— А герой всегда спасается? — спросил Камерон.

— Всегда, — ответил режиссер. — Снова и снова. Начиная с целой серии захватывающих дух и останавливающих сердце приключений. Похоже, ты сомневаешься, мой друг. Как мне убедить тебя, чтобы ты поверил?

Камерон посмотрел вниз на воду и невольно вздрогнул.

— Я поверю, — ответил он, — когда увижу фильм.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

За ужином он ел немного и в одиночестве. После, в своей комнате, он лежал на кровати, сцепив руки за головой, и пытался вызвать в воображении свой облик, каким он был прежде. Куда он ушел — студент, любивший сидеть ночи напролет в кафе, рассуждая о будущем и гневно выступая против войны?

Короткое, думал Камерон, смехотворно короткое, но необратимое путешествие, во время которого, став сначала Ричардом Джексоном, а затем Артуром Коулмэном, он перестал существовать… Чего бы он не отдал в этот момент, чтобы оказаться с маленьким подносиком в руке в бесконечной очереди за едой! Вместо этого… Постарайся не думать об этом, сказал он себе, отдохни. Но сейчас, когда подкрался вечер, и за окном погас на небе свет, он услышал, как плещется прибой и, закрывая глаза, представил себя парящим в ночи, ныряющим в холодную» воду и выплывающим на берег, одинокий пловец в темноте. Ролик кончился яркой вспышкой на экране. Камерон открыл глаза. Наступила ночь. Лежа над вздымающимся почти под самым окном морем, как приговоренный в ожидании своего палача, он слышал биение собственного сердца.

Стук в дверь заставил его встать. Он мог ждать кого угодно, только не оператора, который сейчас с'гоял перед ним, впервые так близко и крупным планом. Секунду он едва верил своим глазам, которые, вылезая из орбит, наткнулись на пристальный взгляд невероятного злорадства, производимого выражением лица, обезображенного шрамами и оспинами, оставленными, казалось, не болезнью, а горстью картечи. Оператор ответил на вызванный им шок улыбкой, обнаружившей еще один недостаток — желтоватые собачьи зубы.

— Так ты трюкач! — воскликнул он мягко. — Позволь представиться. Я Бруно да Фэ.

— Я знаю, — сказал он. — Вы указали на меня.

— Говори громче, саго. Да Фэ несколько глуховат.

— Я сказал, я видел вас раньше!

— Да, каждый когда-то видел кого-то раньше. Позволь мне тебе сказать. Я восхищен твоей работой.

— Очень забавно, — сказал Камерон.

— Не беспокойся, саго. Все, что случилось, забыто. Все изменилось.

Защищать виноватого? Камерон был удивлен.

— Пошли, — сказал он.

Город ночью был одет в огни, наподобие придурковато-гротескной женщины, густо намалеванной, чтобы скрыть явные дефекты и привлечь к себе внимание. По всей длине улицы, с которой Камерон впервые обозревал береговую линию, ярко сверкали пузыри, тянущиеся вдоль пирса и опоясывающие облезлый фасад казино; вертящиеся, карабкающиеся, кружащиеся аттракционы луна-парка были освещены по контуру разноцветными огнями, сливающимися в сплошное пятно. Какофония этой сверкающей вакханалии имела в верхнем регистре визг возбужденных от страха пассажиров центрифуги, над басовой частью доминировал рокот самолета, сталкивающегося с бимпмобилем на площади, а в среднем регистре такая смесь рок-н-ролла, шарманки и голосов зазывал, которая, усиленная громкоговорителями и мегафонами, достигла почти оглушающей степени.

— Son et tumiere (звук и свет), — говорил оператор, пока они шли сквозь толпы людей, тусующихся в каждой подворотне. — Как себя чувствуешь, саго?

— Нормально, — ответил Камерон.

Да Фэ читал по его губам.

— Ты знаешь, что тебе предстоит сделать?

Камерон, искавший глазами начальника полиции или сборщика налога, отсутствующе кивнул.

— Ты уверен?

— Да, почему вы спрашиваете?

— Понимаешь, не было времени репетировать, поэтому нам придется импровизировать. В конце концов, от трюкачей можно ждать чего угодно. Когда они в работе, они не подконтрольны. Это не имеет смысла, саго. Если автомобиль падает с моста или надо выпрыгнуть из горящего здания…

Они прошли по аллее, заполненной бильярдными автоматами и подошли к входу на пирс — воротам, охраняемым парой полицейских. Здесь да Фэ вытащил пропуск, позволивший им пройти через заграждение; затем он и Камерон направились к казино. Под ними, облитая лунным светом, собралась огромная толпа на берегу

— Видишь, саго, они пришли посмотреть, как будет прыгать трюкач.

Смотреть, как будет прыгать трюкач, подумал Камерон. Теперь, слушая неугомонный рокот толпы, он решил, что это, возможно, тот сорт зрителей, которые ждут с растущим нетерпением самоубийства или беглеца, предпринимающего свою последнюю отчаянную попытку спастись. Он помахал им рукой. Затем вдруг заметил сборщика налога. Сборщик налога стоял прямо под ним на песке, одетый в спортивную рубашку и слаксы, и всматривался в толпу. Мы смотрим не в том направлении и не за тем человеком, подумал Камерон…

— Что с тобой? — спросил оператор. — Что ты там увидел?

— Комедию, — ответил Камерон.

Готтшалк суетился позади камеры и штатива на парапете казино. На нем был белый льняной костюм и белое яхтсменское кепи, лихо сползшее набок, придавая ему вид жуликоватого моряка, он выкрикивал наставления техникам, которые вставляли батарейки в прожекторы, установленные на перилах и крыше. Когда Камерон и да Фэ пробирались сквозь спутанные электрические провода, режиссер скомандовал дать свет и, внезапно залитый потрясающим сиянием, наклонился и посмотрел в глазок камеры. Затем, распрямляясь, увидел Камерона и приветственно помахал рукой.

— А вот и ты, — сказал он.

— Да, — ответил Камерон. — Давайте с этим кончать.

— Терпение, мой друг. — Сначала мы дадим тебе переодеться. — И, провожая Камерона в казино через боковую дверь, дал ему пару теннисных тапочек, хлопчатобумажные штаны и белую майку. Камерон переоделся в мужской комнате. Выйдя через несколько минут, он увидел, что режиссер разговаривает с Ли Джорданом, одетым в точности, как он, и узнал спокойное красивое лицо и обезоруживающую мальчишечью усмешку героя из еженедельного телевизионного сериала «Хоудаун».

— Неплохое сходство, — сказал актер, в свою очередь изучая его. — Хотя достаточно отдаленное, чтобы снимать тебя крупным планом.

— Он здесь только для того, чтобы выполнить трюк, — ответил режиссер.

— Тогда удачи тебе. Я бы попытался сделать его сам, но я плохой пловец, и мой агент не хочет, чтобы я делал что-то опасное.)

— Мне бы такого агента, — ответил Камерон.

Актер широко улыбнулся и показал полный рот искусственных зубов.

— Будь смелым. Думай о моей репутации героя. Думай о моих поклонниках.

— Не беспокойся, — сказал Готтшалк. — Мы заставим твоих поклонников сидеть, как на иголках.

— Я знал, что могу на вас рассчитывать.

— Разумеется, — сказал Камерон. — Только прыжки в воду оставьте нам.

Режиссер вышел из-за парапета.

— Первая часть легкая, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты вышел из двери, быстро посмотрел в сторону камеры и затем побежал к прожекторам на перилах.

— Я не смогу ничего увидеть!

— Это именно то, что мне нужно! — сказал режиссер ободряюще. — Ты — в панике улепетывающий беглец. Пробегая от авансцены под сильным контровым освещением, ты будешь казаться пойманным. Твоя тень гротескно распластается на глазах удивленной публики. Через минуту она будет подобрана двумя полицейскими, которые тебя преследуют, стреляя из пистолетов.

Камерон взглянул в сторону камеры и увидел пару мужчин, похожих на продавцов мороженого, в униформе городских сил полиции.

— Оки и вправду выглядят достоверно, — сказал он.

— Они и должны, — ответил Готтшалк. — Их взяли напрокат у Бруссара. За тобой будут охотиться настоящие полицейские.

Настоящие полицейские, подумал Камерон.

— А чем они будут стрелять? — спросил он.

— Холостыми патронами, предоставленными почтенными людьми. На самом деле выстрелы так же, как всплески будут озвучены позже. Холостые выстрелы просто для эффекта, чтобы все выглядело по-настоящему. Для удовольствия толпы.

Камерон посмотрел в сторону моря, но яркий свет мешал рассмотреть толпу, собравшуюся на пляже. Невидимая аудитория, думал он, откладывая на потом свое недоверие к озвучиванию всплесков и холостым патронам. Теперь, вспоминая, что начальник полиции и сборщик налога повсюду здесь за ним рыщут, он улыбнулся и тряхнул головой.

— Когда ты подойдешь к перилам, постой и посмотри в другую сторону, — говорил Готтшалк. — Ты увидишь еще двух полицейских, бегущих к тебе. Затем взберись на перила и прыгай по свистку. Итак, ты все понял?

Камерон кивнул.

— Ты уверен?

— Да, — сказал Камерон. — Все.

Но спустя несколько минут, когда он бежал навстречу умопомрачительному сиянию прожекторов, слыша звуки шагов своих преследователей и затаив дыхание в ожидании их выстрелов, он вдруг осознал, что ничего не понял. Безумие, думал он, это безумие…

При звуке первого выстрела он споткнулся и чуть не упал. Безумие, продолжал думать он, безумие… Потом он стоял на перилах, глядя вниз на темное, вздымающееся море. Под собой он смог разглядеть да Фэ, суетящегося позади камеры, установленной на носу маленькой моторной лодки. Оператор поднял руку. Перед ним вспыхнули огни, ослепившие его. Да, Готтшалк был прав. Он стал одновременно актером и зрителем в развитии своей истории. Какая возможность для драмы! Камерону было интересно, следит ли за ним сборщик налога. Не забудь прыгнуть, сказал он себе, ты должен прыгнуть. Прыгай!

Он сразу среагировал, когда раздался свисток — Икар, от лунного удара воспаривший в ночь, где, в один прекрасный момент, увидел самого себя, залитого светом, как бы глазами толпы, собравшейся на пляже.

В ушах стоял гул, когда он выбирался на поверхность. Затем, выплывая из темноты в сверкании прожекторов, он вдохнул много воздуха и начал молотить руками, чтобы держать голову над водой. Сверху раздался град выстрелов. Кто-то кричал, чтобы он нырял. Раздался всплеск в воде рядом с ним, потом другой и, сделав глубокий вдох, он снова ушел под воду. Когда он выплыл во второй раз, то оказался под пирсом, окруженный лабиринтом свай, которые стояли во мраке, как деревья в чаще леса. Он ухватился за ближайшую опору и обнаружил, что она покрыта слизью. Несколько мгновений он жадно пытался найти, за что схватиться, затем снова попал в луч света, и тяжелая волна оторвала его и понесла дальше во мрак внутреннего пространства. Следом за ним плыла лодка, освещая путь. Кто-то кричал ему, чтобы он продолжал плыть. Выбившись из сил, он поднял руку в сторону прожектора, бьющего прямо в глаза, и позвал на помощь; затем, болтая руками, ушел под воду. Вынырнув снова, он захлебывался от морской воды. Волна несла его к другой свае, и, цепляясь ногтями за скользкое дерево, он успел снова позвать на помощь. Когда он начал соскальзывать обратно, неясная фигура спустила лестницу с парапета казино. Кто-то из лодки велел ему нырнуть. Со стороны лестницы сверкнуло несколько вспышек и вокруг него раздались выстрелы. Беспомощный, он потерял свою точку опоры и стал тонуть. Они хотят заставить меня утонуть, думал он, пока, отчаянно размахивая руками, не выбрался на поверхность. Снова он звал на помощь, но, хотя лодка теперь была ближе, он сам едва слышал свой голос сквозь тяжелые удары волн, бьющихся о бревна, и скрип пола казино, сотрясающегося над головой. Он впал в панику, когда увидел в темноте прямо над головой перекладину, соединяющую две соседние сваи, и ухватился за нее. Минуту он просто держался за нее, как за толстую ветку дерева, затем, собрав последние силы, рывком выбрался из воды и перевесился через перекладину. Раздался свисток. Кто-то что-то кричал из лодки, но, часто и тяжело дыша от усталости и облегчения, он не мог пошевелиться. Вдобавок, перекладина была покрыта острыми ракушками, которые, впиваясь ему в ладони, колени и голени, скоро превратилась из места отдыха в место пыток. В то время, как лодка поравнялась с ним, он поднял голову, поморгал сквозь слезы мучения и, взглянув наверх, увидел обезображенное лицо оператора, улыбавшегося ему в полном восторге.

— Все идет замечательно, саго. Сверх наших ожиданий.

— Помогите, — умолял Камерон. — Помогите.

Да Фэ сделал ужасную гримасу:

— Нет времени, саго. Начинается прилив.

— Послушайте, я не могу больше плыть! Не могу!

— Пользуйся перекладинами, — ответил да Фэ, направляя один из прожекторов так, чтобы показать всю сеть горизонтальных опор, которые, соединяя одну группу свай с другой, тянулись в пространстве под казино, как нескончаемая цепь препятствий.

— Слушайте, Готтшалк сказал, что патроны будут холостые.

— Конечно, саго. Только холостые!

— Но я видел всплески!

Оператор появился в луче света, поднял руки и, оттянув назад резинку рогатки, выстрелил из нее Камерону под ноги.

— Видишь, саго? Вот так мы делаем всплески. Детской игрушкой.

— Но ведь я истекаю кровью, — сказал Камерон, делая отчаянные попытки оттянуть время. — Ракушки разодрали меня в клочья.

— Прости меня за ракушки, саго. Мы их как-то не учли. Однако, они оказались очень кстати и добавили еще одну деталь к ужасу твоего спасения. Итак, когда я снова дам свисток…

— Нет! — закричал Камерон.

— …ты услышишь еще выстрелы. Ныряй, а затем, хватаясь за перекладины, двигайся к пирсу. Как можно быстрее. Готов?

— Ничего не поделаешь, — сказал Камерон.

— Все по местам!

— Нет!

Но когда раздался пронзительный свисток и снова послышались выстрелы, он автоматически отшатнулся и спрятался за сваю, пока все не стихло; затем, переходя от одной перекладины к другой, раскинув для равновесия руки и хватаясь за бревна, как пьяный за столбы, он двинулся к берегу. Сначала он двигался медленно из-за боязни упасть в воду, но вскоре сообразил, что может перепрыгивать с одной перекладины на другую, пока они свободны от набегающих волн, и так добираться от сваи к свае, пока гребень следующей волны не накроет его.

С этой минуты его действия были безошибочны и соответствовали прекращению выстрелов и ритму моря, пока, согревшись от напряжения, уверившись в своей технике и вдохновившись ловкостью, он не начал перескакивать с одной перекладины на другую с легкостью самоуверенного ребенка, пробирающегося через игрушечные конструкции. Когда через несколько минут раздался свисток, он поднял глаза и был поражен, что уже находится под пирсом. Я на полпути, думал он радостно, я сделаю это…

Но в следующий момент он услыхал звук разбивающейся о берег волны, почувствовал, как задрожали бревна, и в беспокойстве обернулся к лодке, плывущей рядом с ним.

Да Фэ был в приподнятом настроении.

— Ты не представляешь себе, саго! Тени на потолке, внушающий невероятный страх свет, череда свай и постоянно вздымающееся море. Это потрясающе! Как спасающийся бегством человек в кошмарном сне!

— Прислушайтесь к прибою! — сказал Камерон,

— стуча от дрожи зубами. — Мне не нравится этот звук.

Да Фэ приставил руку к уху и потряс головой.

— Прибой! — прокричал Камерон.

— Подожди, пока мы сделаем такой звук, как надо, саго. Прибой будет грохотать. Он поглотит все. Он будет в самом деле страшным.

— Вы ненормальный, — ответил Камерон. — Вы понимаете это? Вы чертов сумасшедший!

Но оператор не слушал.

— С этого момента, саго, пути назад нет. Впереди волны, обрушивающиеся на сваи. Вверху по пирсу бегает полицейский. Внизу начинается прилив. Скоро тебе не за что будет уцепиться. Твой единственный шанс — это море. Ты будешь колебаться мгновение, затем нырнешь в воду и поплывешь прочь от пирса. Мы будем снимать, как прибой в лунном свете выносит тебя на берег.

— Дайте мне, по крайней мере, спасательный круг.

— Но это испортит весь эффект! Кто поверит, что у беглеца мог случайно оказаться спасательный круг?

— Прислушайтесь к прибою, — сказал Камерон.

— Меня подхватит обратным течением.

— Не борись с прибоем, саго. Качайся вместе с ним. А теперь слушай внимательно. Когда раздастся свисток, плыви пятнадцать или двадцать ярдов. Потом поворачивай к берегу. Это не очень далеко, и тебя будет вести луч света. Постарайся попасть прямо в него, так как луч покажет тебе точку, с которой мы будем тебя снимать, когда ты выплывешь на берег.

— Подождите. Вы же не собираетесь меня вот так бросить?

Оператор скорчил гримасу:

— Да, саго, последнюю часть ты должен пройти один. С этого момента трюкач остается без контроля.

— Дайте мне кусок какой-нибудь деревяшки. Доску. Что-нибудь, за что можно уцепиться…

— Вспомни о зрителях, саго. Это ОНИ должны испытать твой ужас. Если мы дадим им за что ухватиться…

— Не оставляйте меня! — закричал Камерон. — Останьтесь хоть на минуту!

Но лодка стала отплывать, и теперь, когда ее мотор зафыркал, да Фэ поднял руку в благословляющем жесте. Камерон наблюдал, как лодка вместе с оператором исчезает во мраке; затем, окинув пройденный им путь через сваи, он увидел, что прилив перевалил за перекрытия. Без контроля, думал он, прижавшись к столбу и слушая прибой, как человек, дошедший до середины деревянной эстакады, ощутивший вдруг, как зашатались под ним опоры, и остановившийся как вкопанный, зная, что пути назад нет.

Когда раздался свисток, он встал на перекрытие, по колено в воде, и крепко уцепился за бревно. Раздался еще один свисток — настойчивый, резкий, приказывающий, а он все не хотел покидать свой насест. Но прилив нарастал и волны стали с еще большей силой разбиваться о сваи и теперь, взглянув на бревно, которое находилось над ним, он увидел, что линия отметки прилива уже намного выше его головы. Бесполезно, сказал он себе, им остается только ждать, когда ты… Свисток продолжал издавать резкие, спорадические звуки; затем послышались равномерные порывы ветра в унисон волнам. Наконец весь этот свист совсем прекратился. Камерон подождал еще немного, затем оторвался от перекрытия и кинулся в море. Шок от холодной воды вызвал в нем странное чувство облегчения. Худшее позади, сказал он себе, плывя от пирса энергичными взмахами. Затем посмотрел в сторону берега и обнаружил луч света, пробивающийся к нему сквозь волны.

Последний отрезок, думал он, просто качайся вместе с волной.

Некоторое время он плыл твердым курсом к свету, но, когда подплыл ближе к берегу, начал терять его из виду, потому что провалился вниз между волнами. Вдруг длинный гребень накрыл его и, подхваченный вверх, он увидел свет в последний раз, затем гребень обрушился вниз, а сильное обратное течение подхватило его за ноги и поволокло под волну и вот, пойманный двумя чудовищными альтернативами — течением к берегу и обратным течением, борющимися за обладание им — он вступил в бессмысленный бой за выживание, глотая воздух, оказываясь наверху и ныряя под волну, влекомый навстречу очередной набегающей волне. Наконец, сокрушительная сила обрушилась на него и толкнула в глубокий водоворот, где началось бесконечное кувыркание. Он старался сдерживать дыхание, сколько мог. Затем, сделав один-единственный глоток, попытался поплыть обратно в море. Голова раскалывалась, глаза болели, легкие были на грани разрыва. Когда он сдался, мгновенно нахлынула вода и воцарилась темнота. Изгнанный из тела, его дух отлетел. Тело неуклюже вертелось в морской пучине. В этом состоянии он какое-то мгновение висел между небом и землей. Затем, в состоянии какого-то молитвенного экстаза, как бы через увеличительные стекла, он увидел себя воссоединенным огромной волной, которая вырвала его из пучины, высоко подняла над завивающимся гребнем пены и, вышвыривая его из моря, как из трехмерного сита, вынесла его на берег. И вот он неподвижно лежал на песке лицом вниз. Перед ним был темный экран — фильм кончился. Едва заметные толчки безысходности в последний раз пробежали сквозь него. Ничего не осталось. Даже иллюзия волны прошла. Снова и навсегда кончилось — trompe esprit (обман рассудка) в финальном кадре утопающего, где все было озвучено.

Он оставался в полуобмороке, смутно убежденный

в своей смерти, до тех лор, пока кто-то не сел на него верхом и не начал ритмическими движениями давить на его спину. Затем, булькая водой, давясь воздухом и пытаясь вызвать рвоту от пенистого сочетания того и другого, он стал медленно приходить в себя, почувствовав боль. Он сделал попытку вздохнуть, вскрикнул и его снова стошнило. Кто-то постукивал его между лопаток. Давясь, он встал на четвереньки и открыл глаза. На секунду его ослепил яркий свет; затем он увидев человека в нескольких ярдах от себя, одетого, как он, выползающего из моря, вскакивающего на ноги и бегущего к свету. Камерон встал и, спотыкаясь, последовал за ним. Волна разбилась о берег. Пелена воды накрыла его, течение завертелось вокруг коленей. Объятый ужасом, он наблюдал, как прямо на глазах его следы растворяются в пузырьках.

— Подождите! — кричал он слабым голосом, падая. — Подождите меня!

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Лицо в зеркале изменилось. Убрав шероховатости преувеличения, вода создала более изящную физиономию, на которой, вместо того, чтобы быть замаскированными под слоями грима, следы его старого «я» были восстановлены в едином гармоничном целом. Отвернувшись от зеркала, Камерон стащил с себя мокрую одежду, энергично вытерся полотенцем и надел сухие брюки и чистую рубашку. Освеженный, уверенный, радостный, он готов был петь. Разве не он был возвращен из моря, не утонул и освободился от страха смерти? Да, его трансформация была полной. Он словно заново родился. Снова взглянув в зеркало, он испытал такое возбуждение, какого не испытывал никогда.

В вестибюле все были в полном составе. Спускаясь с лестницы, он услышал, как его приветствует режиссер, и, глядя на обращенные к нему лица, увидел Готтшалка в центре комнаты, стоящего рядом с Ниной Мэбри. Актриса была в ярком летнем платье, открывающем стройные загорелые руки и ноги. Откинув назад прядь рыжеватых волос, она посмотрела на него быстрым оценивающим взглядом, которым красивые женщины измеряют степень восхищения, вызванного ими. Камерон не спускал с нее глаз, пока шел по вестибюлю.

— Прекрасное представление! — воскликнул режиссер, поднимая бокал. — Со счастливым возвращением!

— Из мертвых, — сказал Камерон со смехом, сымпровизированным только для того, чтобы вызвать улыбку на ее изящных губах и смуглом лице.

— Я же говорил! Герой всегда спасается!

— Снова и снова, — сказал Камерон, едва слыша звук собственного голоса и глядя в ее холодные зеленые глаза.

— Мы беспокоились за тебя, — сказала она серьезно. — Мы думали, ты можешь утонуть.

— Я-таки тонул, — сказал Камерон, как ныряльщик, выплывающий из глубин, переводя взгляд с нее на Готтшалка со зловещей улыбкой. — Мне повезло, — продолжал он. — Но я бы не поблагодарил вашего оператора.

— Бруно часто заносит, — ответил режиссер. — У него, видишь ли, есть маленький дефект — односторонний ум, способный верить только в то, что он снимает своей камерой и что из этого выходит в проявочной.

— Бруно дефективный, это верно. Он сумасшедший.

— Но также и волшебник. Подожди, пока увидишь черновой материал трюков. Ты не поверишь, как реально, как пугающе это будет выглядеть. Не знаю, как это ему удается.

— О, я поверю, — ответил Камерон. — И мы оба знаем, как ему это удается. Раз Бруно верит только в реальность проявочной, он может забыть, что его попытки достичь счастья с помощью магической камеры принимаются за реальность кем-то другим.

— Вечный вопрос о том, что реально, — сказал режиссер с улыбкой. — Но никто не должен уклоняться от попыток счастья. Возьми меня в пример.

Я был забыт. С глаз долой — из сердца вон. Никто не ожидал, что я вернусь. Не верили. Я мог бы жить прежними заслугами, но я решил показать миру, что я, Готтшалк, все еще умею делать фильмы. Думаешь, мечта? А разве не стоит попытать счастья? Да, счастья игрока.

Счастье игрока, слепнущего от глаукомы, подумал Камерон и, глядя на Нину Мэбри, обратил внимание, что она согласна с каждым словом режиссера.

— А ты? — обратился он к ней. — Ты веришь во второе пришествие?

Она незамедлительно ответила на его шутливый вопрос улыбкой, которая тут же погасла.

— Я верю в него, — сказала она, — и в его работу.

Камерону хотелось знать, была ли это профессиональная дань актрисы или подтверждение лояльности любовницы.

— Мне еще нужно немного времени, прежде чем я обращусь в вашу веру, — ответил он. — Сегодня я впервые с ней познакомился.

Режиссер терпеливо рассмеялся.

— Мистер Коулмэн пришел к нам совершенно неожиданно, — объяснил он, — и не совсем обычным путем! То, что он смог сразу войти в роль и исполнить ее так достоверно, удивительно. Можно даже почти поверить, что он на самом деле беглец!

Страх и обожание появились в глазах Нины Мэбри.

— Почему? — спросила она. — Почему ты это сделал?

— Я попытал счастья игрока, — сказал Камерон, не спуская с режиссера строгого взгляда.

Но Готтшалк уже не замечал их присутствия; вместо этого он, запрокинув голову и сверкая глазами за стеклами своих затемненных очков, устремился в точку воображаемого горизонта далеко за пределами комнаты.

— Наконец, — пробормотал он. — Все встало на свои места. Фильм откроется панорамной перспективой, снятой с вертолета. Сначала ракетная база во всем своем фаллическом великолепии; а затем, немного- к северу от этого побережья в прекрасном непосредственном соседстве, курортный город с казино, луна-парком, башенками и прочими' излишествами. В фокусе камеры чертово колесо, вертящееся в солнечном свете. Затем при медленном наплыве камеры видно, как вертится чертово колесо, отраженное в стеклах солнечных очков Маргариты. Выражение благодарности на ее взволнованном лице будет снято крупным планом. Потом камера наедет еще ближе, чтобы показать, что за ее спиной кто-то есть. Она с ученым, сослуживцем ее покойного мужа, оставшегося в капсуле. — Этого астронавта, который в течение нескольких месяцев кружил в мировом пространстве. Задача ученого убедить ее в том, что, поскольку невозможно возвратить мужа на землю, он должен быть перехвачен и уничтожен. Его незримое присутствие наверху будоражит общественное-спокойствие и равновесие: В начале диалога героиня наблюдает за чертовым колесом и слушает ученого, который говорит ей, что» все-все начиная с планет в космическом пространстве и кончая нашими телами, погребенными внутри земли, на самом деле мечется по этой вечно крутящейся нашей вселенной. Он старается успокоить ее рациональным объяснением; но его метафизический жаргон и астрономическое понимание вещей только, вносит беспорядок, разрушая самое жизненно важное равновесие — иллюзию, что мы крепко стоим на ногах, что наше окружение постоянно, и; главное, наши жизни имеют смысл. Ты помнишь, я рассказывал тебе, что хочу показать фильм с самого начального этапа?

— Помню, — ответила актриса. — Чистота рассудочных объяснений всех проблем, кроме человеческой любви:

— Точно, — сказал режиссер. — Позже, может быть, даже в тот же день, она с ученым будет стоять у воды и наблюдать, как члены некоей секты готовятся крестить ребенка, окуная ето прямо в море. Ученый — этот лишенный души вселенский гробовщик — подчеркивает сходство христианского ритуала с языческой Фонтиналией. Для него это просто религиозный предрассудок. Для Маргариты, наоборот, могучее и трогательное представление.

Может это быть ответом на вопрос, который она так отчаянно ищет?

Так вот, держа ребенка на руках, священник вступает в море навстречу волнам, и камера едет назад, чтобы показать нескольких любителей виндсерфинга, маячащих на горизонте. Они одеты в плотно прилегающие черные костюмы, которые по виду очень напоминают облачение космонавтов. Защитные костюмы повторяют тему враждебного окружения и сигнализируют о страшной опасности. В это время на них накатывает большая волна и одновременно поднимает спортсменов вместе с их досками на самый завиток своего гребня, откуда они быстро соскальзывают вниз на берег. Вдруг одного из них смывает. Доска продолжает скользить, все более беспорядочно кувыркаясь в кадре, и оказывается прямо перед священником, который в панике выпускает из рук ребенка. Раздается крик. Начинаются тщетные поиски, в которых принимают участие все.

Нина Мэбри схватилась за голову:

— Они спасут ребенка?

Режиссер вернулся из своего далека и пожал плечами:

— Возможно.

— Пожалуйста, — сказала она. — Пусть они спасут ребенка.

Камерон смотрел на нее, не отрываясь.

— Послушай, — прошептал он, — это всего-навсего кино.

— Пусть ребенок не умирает, — умоляла она. — Пусть он будет жив!

— Я решу- это потом, — сказал Готтшалк.

Боже мой; подумал Камерон, они ведут себя, как будто это все по-настоящему! Некоторое время он пытался принимать участие в разговоре, но видя, что режиссер и актриса оказались в мире, куда входа для него нет, подошел к стойке, превращенной в бар, и осмотрелся вокруг. Позади него тихо мурлыкало радио. Комментатор новостей пытался объяснить прокатившийся слух и контрслух о войне.

— В то же самое время официальные источники, отрицая, что наступление имело место, тщательно пытаются не принимать в расчет возможность…

Сумасшествие, подумал Камерон, весь этот чертов мир сошел с ума… Он увидел Денизу в дальнем конце комнаты и собрался подойти к ней, когда почувствовал на своем плече чью-то руку, и, обернувшись, увидел перед собой проницательные голубые глаза начальника полиции Бруссара, изучающего его из-под кепки, как у продавца мороженого.

— У тебя есть минута, трюкач?

— Конечно, — сказал Камерон.

— Как все сегодня прошло?

— Прекрасно. А у вас есть успехи?

— Нет, мне не повезло, — сказал Бруссар грубым голосом.

— Может быть, здесь не было и нет вашего человека. Может быть, он отправился в Бордо.

Начальник слабо улыбнулся, и, чиркнув спичкой о стойку, поднес огонек к изжеванной сигаре, зажатой между зубами.

— Может быть, — сказал он, — но не думаю. Я думаю, наш человек забился в щель где-то здесь, в городе. Просто он оказался несколько сообразительнее, чем мы предполагали.

— Что ж, как вы сказали, он рано или поздно проявит себя.

— Совершенно верно, — ответил начальник, пережевывая сигару и оглядывая комнату. — Скажи мне, Коулмэн, кто все эти люди?

О чем это он? — размышлял Камерон, стараясь оставаться спокойным и тоже оглядывая комнату.

— Ну, знаете, — сказал он. — Съемочная группа, техники, реквизиторы…

— Ты со многими знаком?

— Разумеется, нет. Видите ли, я только что приехал. Несколько дней назад.

— Так ты здесь новичок, а?

— Да, — ответил Камерон. Что он имеет в виду?

— думал он, ища в отчаянии режиссера. — Я могу помочь, если надо, — сказал он.

Начальник полиции посмотрел на него с одобрением ястреба, желающего убаюкать своего птенца и выпустил плотное облако голубого дыма, окутавшего голову Камерона:

— Я вот размышляю, возможно ли, чтобы кто-то пролез в группу.

Камерон замер. Потом, едва шевеля губами, с трудом проглотил воздух.

— Я вас не понимаю, — сказал он.

— Я имею в виду, что на самом деле это хорошее прикрытие. Видишь, если этот парень знает, что его ищут, он будет продолжать себе спокойно прятаться. Допустим, я сниму всех своих людей с улиц, опечатаю город, посажу кого-нибудь, кто сможет его узнать, в состав киногруппы и заставлю его ходить за всеми по пятам, пока вы снимаете. Может быть, так мы сможем его поймать?

Камерон глотнул из своего стакана и посмотрел на Бруссара:

— А кто именно узнает беглеца?

— Сборщик дорожного налога, кто же еще?

— Спросите лучше Готтшалка.

— Да, но я его не вижу.

— Он только что был здесь, — сказал Камерон.

— Пойти поискать?

— Не спеши, — ответил начальник. — Подожди Я хочу тебя кое о чем спросить. О трюке…

— О каком трюке? — спросил Камерон с замиранием сердца.

— О том, на дамбе, — ответил Бруссар, как будто в горле у него был песок. — Как ты его сделал? Я имею в виду, как ты довел его до конца.

Камерон покачал головой. Комната плыла у него перед глазами. Был ли это обратный эффект после тяжелого испытания, выпивки или просто страха?

Начальник полиции смотрел на него с любопытством:

— Ты въехал на мост и упал в реку. Как же ты смог вылезти из машины?

— А! — сказал Готтшалк, появляясь как бы ниоткуда и становясь рядом с ними за стойку. — Ну, это интересный вопрос. Так случилось, что существует две школы — обе разработаны датчанами, которые, благодаря тому, что их вечно вытаскивали то из одного канала, то из другого, стали ведущими экспертами в этом вопросе.

Старая школа придерживается того, что окно надо закрыть и ждать, пока давление воды, хлынувшей в машину, будет равно количеству вытесняемого воздуха, прежде чем открыть дверь и вылезти. Новая школа, напротив, отвергает эту технику, ставя под сомнение исходную посылку. Она утверждает, что из-за веса мотора машина неизменно тонет вертикально и что воздух обычно выталкивается под давлением через багажник раньше, чем находящиеся внутри смогут вдохнуть. Более того, новая школа подчеркивает, что под огромным давлением воды крыша тонущей машины продавливается до самых спинок сидений. Поэтому наши датские друзья рекомендуют испуганному водителю в случае неправильного поворота или неожиданного заноса и возникших в результате акватических последствиях временно закрыть все окна и щели, затем открыть их с обеих сторон, чтобы удержать разницу давления и, наконец, когда вода поднимется до уровня окон, открыты двери и поскорее вылезти, удостоверившись, конечно, что у него есть время, что им не управляет испуганная жена и что его мозги не анестезированы алкоголем — э, Коулмэн?

— Точно, — сказал Камерон, сосредоточенно кивая в знак согласия и наблюдая за сигарой Брус-сара, которая уменьшилась по мере режиссерского ораторствования до той степени, когда пепел и слюна уравновесили друг друга.

Начальник полиции вытащил сигару изо рта и держа ее двумя пальцами, направил, как жало, в сторону Камерона.

— Очень интересно, — сказал он. — А какой техникой пользуешься ты, трюкач?

— Это зависит… — начал Камерон.

— Зависит от чего?

— От меня, — сказал Готтшалк. — Или, точнее, от требований фильма. Допустим, например, что сидящий в машине, говоря с кинематографической точки зрения, не должен остаться в живых после несчастного случая. Тогда ни одну из датских техник применить нельзя, а это значит, что трюкач должен ждать, пока машина окончательно утонет, прежде чем начать выбираться.

— А как будет в этом фильме?

Режиссер улыбнулся и пожал плечами.

— Я не могу пока ответить, так как сейчас переделываю сценарий. У меня, знаете, фильм всегда подвергается изменениям. Иногда вплоть до самого последнего момента.

Начальник полиции уронил сигару на пол и растер ее носком ботинка. Затем, украдкой поглядывая на Камерона, спросил:

— Они хорошо тебе платят?

— Да, — ответил Камерон. — Кроме того, меня устраивает время работы. Я люблю свободу.

Бруссар скорчил гримасу недоверия.

— Не хотел бы я оказаться в твоей шкуре, — проворчал он.

— Я тоже, — сказал Готтшалк со смехом. — Но теперь вам легче понять, почему Коулмэн струсил вчера И, возможно, извинить нас за дефекты в съемочном материале, который вы увидите завтра вечером.

— Дефекты? — раздался голос Бруссара.

— Да, мало того, что это черновой дубль, это совершенно негодный материал с нашей точки зрения. Всю сцену нам придется переснимать.

— Вы имеете в виду, что Коулмэну в самом деле придется вместе с машиной свалиться с моста?

— Ну да, в самом деле. Если я не ошибаюсь, он мечтал о возможности показать себя, а, Коулмэн?

— Конечно, — сказал Камерон, но слово застряло у него в горле и прозвучало наподобие кваканья.

— Ладно, я бы хотел быть рядом.

— Тогда мы найдем возможность пригласить вас.

— Это напомнило мне, — продолжал начальник полиции, — что я хотел еще кое о чем просить вас? Как насчет того, чтобы сборщик налога немного покрутился около вас. Несколько дней? Притворитесь, что вы наняли его или что-нибудь в этом роде, чтобы он выследил парня, которого мы ищем.

— Конечно, — ответил Готтшалк. — Мы наденем на него берет и прикрепим к операторской группе да Фэ.

— Только учтите, у него есть судимость. Он любит совать нос куда не надо, дважды обвинялся. Последний раз приговор отложен до настоящего времени.

— Я предупрежу да Фэ, — ответил режиссер. — Мы последим за ним, пока он следит за нами.

— Премного благодарен, — ответил Бруссар, и, повернувшись к Камерону, наливавшему себе вторую порцию спиртного, сказал: — Скажи мне одну вещь, трюкач. Где ты научился всем этим, штукам?

— Бесстрашные парни! — сказал режиссер бодро. — Они учатся на практике.

Дениза была в группе, окружившей да Фэ и на разные голоса просившей рассказать о его последнем фильме. Камерон взглянул на лица вокруг себя и увидел на них радость предвкушения, какую испытывают старые друзья клоуна, ни разу не упустившего возможности их развлечь. Потом он заметил Нину Мэбри, стоящую за спиной оператора. Улыбаясь и жестикулируя, актриса оживленно беседовала с подвижным маленьким человечком, которого он еще не встречал. Камерон размышлял, всегда ли она была более оживленной в отсутствии Готтшалка, чьи нездоровые концепции, несомненно, могли напоминать ей о трагедии в прошлом.

— В моих фильмах никогда не бывает — тревоги ожидания, — говорил да Фэ. — Вопрос не в том, будет она или не будет, но как и где. Мотив — ничто. Новаторство — все. Камера первична. Наше потаенное желание важнее, чем глаз.

— К черту кинематографические тонкости, Бруно, — крикнул кто-то. — Расскажи нам фабулу.

Сверкая глазами, оператор пригвоздил выкрикнувшего улыбкой безграничного презрения.

— Но там нет фабулы, — сказал он ласково. — Разве я не говорил раньше? История, напряженное ожидание, мотив, характер — они ничего не значат в моих фильмах. Вот почему моя работа так правдива и чиста. Да, чиста!

Да Фэ подождал, пока стихнет смех, затем, запрокидывая голову и закрывая глаза, как бы изображая режиссера, продолжал очень тихо, исполненный благоговейного трепета перед видением. — Я начинаю всегда с того, как раздевается женщина. Молодая женщина. Она смотрит прямо, улыбаясь тому, что видит. Глядя в зеркало, возможно, это трудно рассмотреть. Что-то нам мешает, это означает, что мы наблюдаем поверхностно. Белое платье, нога, бедро, грудь, смятые трусики на полу. Теперь ее глаза. Полные предчувствия. Но вдруг он исчезает. Что продолжает нам мешать? Это сводит с ума. Вот! Ее снова видно. Ее лицо. Совершенно открытое. Ожидающее. Она на кровати? На полу? Какая разница. Что-то снова заслоняет глаз объектива. Мужское тело. Как пугающе! И когда женщина снова попадает в поле зрения, угол перспективы смещается. Мы видим только ее бедра и ноги. Вниз и вверх. Постоянное движение. Наклоняясь, выпрямляясь, раскидываясь, сворачиваясь. Да, как будто приведенные в движение комбинацией ее собственного удовольствия и нашим потаенным желанием.

Оператор открыл глаза и огляделся вокруг с триумфальной улыбкой.

— Так как вы находите мое маленькое выступление? Вы находите его соблазнительным? Вы хотите узнать больше? Да, но вдобавок вы хотите УВИДЕТЬ больше. Что это за дьявольское препятствие? А, вот оно. Камера отъезжает назад и показывает замочную скважину глазами мужчины. Довольно глупого вида. Лет пятидесяти, наверное, на четвереньках. Прильнувший к замочной скважине в двери, ведущей в соседнюю комнату. Да, это отель. Летний отель, старый и деревянный, но вполне элегантный. И этот соглядатай, глазами которого, периодически ослепляемого каплями льющегося пота, мы смотрели, — как он выглядит? Не такой уж мужественный, а? Склонный к полноте. Хорошо обеспеченный. Это видно по его одежде и багажу в его комнате. И женатый. Да, конечно. Видите платья на кровати, кружевное белье и вон те дорогие туфли? Очевидно, они недавно приехали. Еще не успели все распаковать. Но где жена? Вот она! Принимает в ванной душ. Ну и женщина! Изящная. Думаю, около тридцати пяти. Вот она в кадре, обернутая полотенцем. Посмотрите на ее прелестные мокрые маленькие ступни и их нежные отпечатки на кафельном полу после того, как она вылезла из ванны и, глядя в зеркало, видит отражение своего мужа в другой комнате! Что он делает? Да он же на четвереньках! Старается получше разглядеть что-то через замочную скважину. Бедняжка прищуривается так и эдак, вытирает пот со лба, трет глаза. Теперь возвращается к жене. Какова ее реакция? Вот и она. А мы знаем все, что нам надо знать, о них обоих. Посмотрите на ее лицо. Видите презрение? Да, ее лицо пропитано им!

Камерон неотрывно смотрел на Нину Мэбри, и на секунду их глаза встретились, но она быстро отвела взгляд. В ее холодных зеленых глазах таилась сдержанность — независимость, балансирующая на грани презрения.

— Остальное чепуха, — продолжал оператор, пожав плечами. — Клише увеличивающихся пропорций, искупаемые только красотой и элегантностью женщины, которая играет жену, и одаренными богатым воображением линзами — нашими собственными ненасытными глазами, которые следуют за ней, пока она идет в спальню и застает врасплох своего мужа, ползающего на четвереньках у замочной скважины. Вдруг несчастный начинает ужасно суетиться, притворяясь, что ищет запонки. Но это уже бесполезно. На ее лице все написано. Однако, она все-таки женщина, и вот постепенно ее презрение сменяется любопытством. Да, она посмотрит. Совсем немного. Но то, что она видит, меняет выражение ее прелестного лица. Естественно, нетрудно догадаться, что будет дальше.

Лина Мэбри тряхнула головой:

— Не скромничай, Бруно. В порнографии ничто не имеет значения, кроме того, что случается дальше. В противном случае, возникает вопрос, почему такая женщина остается с таким мужчиной.

— Сага, earissima, — бормотал оператор, — ответ не имеет значения. Возможно, она — это темная сторона одной из экзистенциальных героинь нашего режиссера. Кому какое дело? Кто знает? Не она ли сейчас стоит перед нами, разрываясь между той радостью, что обещает замочная скважина, и собственной потребностью удовлетворения тайного желания? Нет, earissima, если мои истории неправдоподобны, то не из-за отсутствия мотивировок, а потому, что у них счастливый конец.

Я неизлечимый оптимист, представь себе. Мне трудно перенести, что эта женщина останется неудовлетворенной. Посмотри на ее несчастное лицо, когда они с мужем несколько позже сидят за стойкой бара. Как обидно так начинать каникулы! Но подожди. Кто этот молодой человек, смешивающий для нее мартини? А эта полногрудая девка в белой униформе, идущая с подносом из кухни? Кто- в самом деле? Так что возможности, открывающиеся с помощью замочной скважины, все еще не использованы!

А теперь скучный, но необходимый мост для продолжения. Некий оживленный разговор с обеих сторон, легко расточаемый женой шарм, большие чаевые, оставленные мужем, и совместно принятое решение всех четверых собраться вместе после того, как молодые люди закончат работу. А почему бы и нет? Почему не выпить немного, не погулять по городу, не покататься разок-другой на бампмобиле и не закончить день в той самой комнате, где замочная скважина уже перестала представлять интерес? Конечно, вы можете себе вообразить остальное. Это простой арифметический вопрос. Зато математическая логика ситуации приобретает решающее значение. Понимаешь, четверо — это невозможно. Четверо — это слишком очевидное деление на пары. Трое намного лучше.

Да, три — магическая цифра, потому что она прямо ведет к такому изящному несоответствию, как двое на одного. Так что можно исключить кого-нибудь из списка. Как это сделать? Посмотрите на нашу прелестную жену, которая, флиртуя, не забывает оттачивать свой язычок колкостями в адрес своего глуповатого супруга. Теперь поговорим о галстуках! Ну не забавно ли? Она привязывает его к креслу его же роскошными галстуками. Смотрите, он смеется! Молодая пара тоже. Они от этого получают удовольствие. Итак, что она собирается делать? Включает радио, скидывает туфли и начинает танцевать. Просто здорово, правда? Камера скользит по длинным ногам, затем пируэт, за ним дерзкий взмах канкана. Да, все веселятся.

И Гулливер вместе с ними тоже играет свою роль. Смотрите, как он борется с галстуками в то время, как она, сев верхом ему на колени, щекочет его! О! Не надо! Это безнравственно. Ах, она возбуждает его! Беспомощно смеется. Какое сладкое мучение. Очаровательная распутница! Посмотрите, как она кружит, хлопочет вокруг него. Что же будет дальше? Нет. Да! Она снимает чулки и наматывает ему на уши. Потом блузку в горошек вокруг головы. Боже, как он смешон! Как реклама на колесах в карнавальной процессии. А вот совсем уж глупо, она привязала свой лифчик к его шее. Не дико ли это? Ну — все, все, все — присоединяйтесь к нашему веселью.

Другая девушка включается в игру, не так ли? Глядите, он практически исчез. А что теперь? Какой смысл рвать одежду в клочья, эй? Но девушек переполняет хорошее настроение. Боже, какая пара. Они просто неотразимы, эти двое. Они ни перед чем не остановятся. Неужели ни перед чем? Бедному мальчику несдобровать. Понаблюдайте, как они наступают на него. Посмотрите, как он оказывается под ними. Какое-то невнятное шипение! Знают, чего хотят и как этого добиться. Рано или поздно, они употребят его. Но посмотрите, как эти двое смотрят друг на друга! Запомните мои слова, они готовы попробовать еще что-нибудь до конца ночи. Итак, саго, ты догадываешься, что будет дальше?

— Конечно, Бруно. Это и делает весь этот твой эпизод таким нудным.

— Нет, это ошибка актеров, саго. Плохо сыгранная труппа. Безнадежно механическая, какая-то деревянная, совершенно не способная играть роли с полной отдачей.

— Это потому, что они не актеры, а исполнители, которые не знают, что такое гордость или потребность в уединении.

— Но я им предлагаю выход! Шанс показать себя без риска. Возможность осуществить любые желания, оставаясь анонимными. В моих фильмах каждый может проявлять свои фантазии без страха.

— Или самоуважения.

— Самоуважение, — сказал мягко оператор, г. — это барьер, воздвигнутый людьми против возможности узнать о себе правду.

— Какая безнравственная идея! — сказала актриса. — Ты порочный человек, Бруно.

— Вовсе нет, — ответил да Фэ. — Я просто знаю, о чем люди мечтают. Я помогаю осуществить это. С помощью грима и парика в моих фильмах можно играть без страха быть узнанным.

— Ну, а шантаж?

— Carissima, как ты можешь подозревать такое? Что именно я… Не повторяет ли нам великий режиссер снова и снова, что Бруно любит только то, что можно запечатлеть на пленке? Нет, поверь, carissima, я просто пытаюсь заручиться твоей поддержкой. Мне надо, чтобы кто-то сыграл мужа, а кто-то — жену.

— Да у меня нет никаких подозрений.

— Можешь ты по крайней мере подумать?

— Возможно, — ответила она и ушла.

Оператор улыбнулся.

— Особенно жену, — крикнул он ей вслед. — Эта роль решающая. Остальные менее важные. Практически любой дурак может подойти на роль мужа, а также молодой пары. У меня'уже есть кое-кто на примете. (Здесь, да Фэ обернулся и скорчил гримасу Денизе и Камерону.) Фактически завязка — сцена сквозь замочную скважину — уже отснята. Сегодня утром…

Камерон уставился на высокомерное, гротескно покрытое оспой лицо перед собой и, недолго думая, заехал по нему. Удар, потрясший дом, пришелся на одну сторону головы да Фэ, но, вместо того, чтобы послать оператора в нокдаун, бросил Камерона ему в объятия. Некоторое время мужчины качались то взад, то вперед, заключенные в неуклюжие объятия, как пара неумелых танцоров. Затем оператор начал крепче сжимать тиски. Камерон боролся до тех пор, пока вдруг не почувствовал, что висит над полом и борьба бесполезна. Теперь, в крепких тисках, как тогда в море, он ослабил борьбу. Комната кружилась перед глазами, все потемнело. Он почти потерял сознание, когда оператор просто разжал руки и уронил его на пол, как смятый бумажный пакет. Ловя воздух, Камерон поднял глаза, ожидая ответного удара, но увидел Готтшалка.

— Что случилось? — спросил режиссер.

— Послушайте, он делает фильм и…

— Бруно вечно делает фильмы.

— …но в нем я!

— Ты? — воскликнул Готтшалк с. усталой улыбкой. — Мой дорогой юноша, кто ты такой? Или, лучше сказать, что ты такое? Ты не более, чем изображение на пленке, которую никто не посмотрит. С каждым новым щелканьем затвора, еще одно твое изображение, просто накладывается на то, что было раньше. Ты знаешь, о чем я говорю?

— Нет, — сказал Камерон. — О чем вы говорите?

— О двойной экспозиции, — ответил режиссер.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Утро пропало из-за неспадающей жары. Серое море за окном лениво распростерлось, как вязкая аспидная масса, до самого горизонта, подернутого туманом. Несколько чаек, как стражи, сидели на крыше казино, и самая верхняя точка чертова колеса сияла в восходящем солнце. Опять будет жара, подумал Камерон и попытался представить себе сборщика налога, с кувшином лимонада, приступившего к своей новой работе. Не успел он одеться, в дверь постучала Дениза и вошла со своим набором грима.

— Боже мой! — воскликнула она. — Не говори, что ты спал во всей этой дряни!

Он не сразу понял, затем вспомнил свое новое лицо и улыбнулся.

— Я забыл, — сказал он.

— Так снимай это все на ночь, иначе ты испортишь себе кожу. Кроме того, это лицо ужасно. Это не ты.

— О, я не знаю, — ответил он. — Я к нему привык.

Дениза засмеялась и тряхнула головой.

— Ты какой-то странный, — сказала она. — Давай садись, я загримирую тебя снова.

— Ты не можешь просто меня потрогать?

— Со всеми этими торчащими в разные стороны усами?

Камерон сел в кресло около раковины и запрокинул голову, чтобы Дениза могла стереть с него грим. Да, он абсолютно забыл, что надо бриться, а это значило, что они будут видеться каждый день. Какой удачной была тогда их встреча на кипе белья!

— О’кей, теперь ты можешь побриться, — объявила она. — Напомни, чтобы я дала тебе немного лосьона. Иначе ты весь потрескаешься и облезешь, как старая картина.

Камерон поднялся и, глядя в зеркало, погладил щетину и взялся за бритву. Некоторое время он смотрел на себя в смятении, осознавая, что каждое утро должен будет бриться и что это лицо — лицо, которое он так отчаянно хотел стереть с лица земли — останется с ним и будет напоминать о прошлом. Теперь, откинувшись назад, он поднес бритву к шее и, уставясь в свои собственные глаза, как будто они принадлежали кому-то другому, напомнил себе, что его видели. Сначала сборщик налога, потом Готтшалк, и теперь Дениза…

Она наблюдала за ним с удовольствием.

— Как утомительно, — сказала она, — бриться каждый день.

Ужасно утомительно, решил Камерон, оттягивая угол рта и проводя бритвой над верхней губой. И опасно, не это ли час расплаты? Сборщик налога, Готтшалк, Дениза и бог весть кто еще, размышлял он, пока, осторожно бреясь, не наткнулся на корку, которая образовалась из царапины на его скуле, Кто еще? Как всегда, он сковырнул ее, и теперь, пристально вглядываясь в маленькую капельку крови, окрасившую пену в розовый цвет, вспоминал. Он поспешил закончить и открыл затычку, глядя, как мыльная вода уходила из раковины с шумом и бульканьем. После этого он энергично ополоснулся холодной, водой, промокнул лицо полотенцем и обернулся.

— Так-то лучше, — сказала Дениза. — Это настоящий ты.

Настоящий я, думал Камерон, вспоминая бульканье, когда снова сел в кресло и закрыл глаза.,

Дениза начала накладывать первый слой грима;

— О прошлом вечере, — сказала она, — все подумали, что это была просто глупая шутка.

— Шутка, — проворчал Камерон.

— Ты сошел с ума — связываться с ним. Он такой сильный, что может разбить телеграфный столб.

— Он снял нас на пленку.

— А, это, — сказала она со смехом. — Не волнуйся. Бруно блефует. Он мог наблюдать за нами в замочную скважину, но это не значит, что он снимал. Только если у него есть такая камера, о которой я никогда не слыхала.

— Прежде всего, что он там делал?

— Возможно, искал горничную. Она его последняя протеже. Местный кадр. Думает, что он превратит ее в секс-звезду. Милый старый Бруно. Ты себе представляешь, чему он может ее научить?

— Милый старый Бруно, — сказал Камерон мрачно. — В один прекрасный день- я рассчитаюсь с ним.

— Почему бы не забыть все и не остаться в деле?

Камерон встал и посмотрелся в зеркало.

— О’кей, — сказал он, довольный лицом парня с пляжа, снова широко улыбавшегося ему. — Но в следующий раз давай не светиться перед оператором с его штучками.

Дениза озорно улыбнулась?

— Ни за какие коврижки?

— Ни за какие коврижки, — сказал Камерон — Я люблю свои домашние фильмы в узком кругу.

За завтраком он сидел напротив вертлявого маленького человечка, с которым разговаривала вчера вечером Нина Мэбри. На нем были роговые очки, а свисающие усы придавали его лиду скорбное выражение… — Привет, — сказал он. — Я — Артур Коулмэн.

— Трюкач.

— Да.

— Я — Дэлтон Рот, — улыбка самоуничижения, сопровождавшая это заявление, заставила его усы быстро взлететь вверх; затем, подергавшись, они снова меланхолично повисли. — Сценарист.

Камерон намазал кусок тоста и положил в кофе сахар.

— Это означает, что вы работаете над сценарием? — спросил он.

— Обычно да, — ответил Рот, — но в этой картине я просто восторженный секретарь. Сценографическая экспозиция гениальна. Другими словами, я быстро записываю вдохновенные мысли великого человека. У нас нет сценария как такового. Мистер Г, постоянно импровизирует.

Камерон кивнул и намазал тост мармеладом.

— Но у вас ведь должна быть какая-то идея насчет этой истории. О том, что будет дальше.

Рот резко засмеялся:

— Когда вы здесь побудете дольше, вы начнете понимать, что творческий метод нашего режиссера создает совершенно новую концепцию развития сюжета.

— Я вас не понимаю.

— Просто у него в голове вертятся десятки фильмов одновременно, и невозможно в тот или иной момент узнать, о каком он говорит, над каким думает или даже какой снимает.

— Ну, насколько я знаю, я дублирую Джордана в фильме о беглеце.

Сценарист глотнул кофе, затем, поставив чашку на блюдце, облизал губы, вытер усы салфеткой и мрачно посмотрел на Камерона.

— Что ты хочешь знать? — спросил он.

— Я просто хочу узнать, представляете ли вы себе хоть немного, какой у меня будет следующий трюк.

— Не думаешь же ты, что они снимают их по порядку? — сказал Рот, пожав плечами.

Камерон усмехнулся:

— У них нет сценария?

— Конечно, — ответил сценарист, стуча пальцем по виску. — Но, как и все здесь вокруг, это в голове у режиссера.

— О’кей, какой следующий трюк в этой истории?

— Другая сцена погони, — сказал Рот скучающим тоном. — Героя заманивают в ловушку в луна-парке, и он прыгает на чертово колесо. У нашего режиссера это чертово колесо — пунктик, представляешь? Оно во всех его фильмах. Можно сказать, его личное клеймо.

— Я понял, что его личное клеймо — двойная экспозиция.

— Двойная экспозиция — это просто техника, — объяснил Рот. — Эта штука используется для выражения двух уровней реальности — объективного физического мира и субъективного мира мечты или мысли. Мистер Г. использует чертово колесо совсем по-другому. Оно — тема повтора. На первоначальном уровне оно означает общее желание людей спастись от забот путем душевного трепета или чувства. Но вращение — это также и тщетность. Так чертово колесо становится колесом выбора: В окончательном варианте оно символизирует вселенную, где все мы вращаемся бесконечно. Фактически, в завязке его следующего фильма…

— Я слышал, — сказал Камерон с нетерпением. — Меня интересует чертово колесо в его первоначальном смысле. Этот Рот говорит как выпускник, читающий экзаменационный билет и одновременно обдумывающий ответ на него, подумал он.

— Первоначально это всегда мелодрама, — сказал сценарист, вздыхая.

— Это меня устраивает, — ответил Камерон. — Я дублер.

— Боюсь, я уже утомил вас, — сказал Рот с улыбкой.

— Вовсе нет, — запротестовал Камерон. Ты разговариваешь с пуристом, сказал он про себя, постарайся не оскорблять его возвышенного эстетического чувства…

Сценарист сочувственно кивал головой.

— Все это трясется и с грохотом рушится, — пробормотал он. — Это должно действовать на нервы.

— Я им всем покажу, — ответил Камерон. — Именно поэтому я спрашивал вас о следующем трюке. Я люблю знать заранее и готовиться, понимаете?

— Тогда готовься к полету, — сказал Рот одобряюще.

— Полету?

— С чертова колеса на ветряную мельницу в двенадцать часов.

Камерон подавился куском тоста, который жевал в это время, и, тряхнув головой, сказал:

— Вы шутите.

— Слово чести, — провозгласил Рот.

Камерон глубоко вздохнул.

— Когда вы сказали, что все это трясется и с грохотом рушится, — спросил он, — что вы имели в виду? Что с грохотом рушится?

— О, это! — ответил Рот. — Это происходит в конце фильма, когда герой падает с моста в реку в своем автомобиле.

Камерон замер:

— Он останется жив после аварии? По сценарию.

— Готтшалк еще не решил этого, — сказал Рот, скорбно улыбаясь. — Но я не вижу, каким образом он останется жив. Он рухнет в тридцати футовую глубину, проломив перила!

— Проломив перила, — повторил Камерон.

— Эту проблему сейчас решают реквизиторы. Они сделают перила из дерева. Или папье-маше. Ты пройдешь сквозь них как сыр. Звукооператоры позаботятся о душераздирающих звуках и треске, зубодробительном визге ломающегося металла и, на «г конец, о хлюпающем громком всплеске.

— Вам не кажется, что всплеск — это уже слишком? — сказал Камерон. Никто не поверит всплеску, думал он, И меньше всего беглец…

— Но здесь должен быть всплеск! — ответил Рот. — Вместе с фонтаном воды.

— Тогда не забудьте и пузыри, — сказал мрачно Камерон.

— Пузыри?

— От тонущей машины.

Сценарист выхватил из нагрудного кармана записную книжку и, открыв ее, начал яростно записывать.

— Знаешь, ты здесь не зря! — сказал он. — Я включил это в список кадров, которые необходимо сделать. Побольше пузырей, взрывающихся на поверхности.

В вестибюле тихий взволнованный голос комментатора рассказывал о том, как самолеты по ошибке разбомбили не ту деревню.

— Войска медицинской службы направили на место действия помощь, а военные власти ведут расследование, чтобы удостовериться…

Пробегая мимо, Готтшалк выключил радио, затем посмотрел на съемочную группу, собравшуюся около стойки.

— Послушайте сегодняшнее расписание, — объявил он. — Утром мы будем снимать сцену в мотеле, когда беглец просыпается и обнаруживает себя в постели с официанткой. Помни, Джордан, ты вскакиваешь, широко открыв глаза, в полном ужасе от предыдущей ночи. Затем ты опускаешь глаза на спящую женщину; которая приютила тебя. Ей на вид лет сорок пять, не очень изящная. Увядшая красавица. Не твоего поля ягода, но ничего. Она спасла тебя от полиции… Когда она просыпается и видит, что ты на нее смотришь, каждый вдруг понимает, о чем думает другой. Да, оба благодарны друг другу. Именно в таком настроении — смирения и моментальной реакции — вы с ней занимаетесь любовью.

— Но нежно, — сказала Нина Мэбри, стоявшая у окна. — Мы ведь занимались любовью нежно, правда?

— Нежно, — ответил режиссер. — Но помня о реальности.

— Безусловно, — пробормотала она.

Глядя на нее, Камерон увидел, что Дениза положила на ее лицо слишком много белой пудры, но ни капли помады или теней для век. Она абсолютно права, подумал он. Героиня выглядит как одна из тех стареющих девушек, которые сидят и пьют чашку за чашкой кофе в роскошных барах…

— После ланча я буду в монтажной, — продолжал режиссер. — Остальные свободны. Кроме Джордана и Коулмэна, которые будут репетировать сцену спасения в луна-парке. Ты все устроил, Бруно?

Оператор кивнул:

— Все готово, мистер Г. Чертово колесо будет закрыто между двумя и тремя, пожарники тоже будут в нашем распоряжении. Канаты и сетки установят сегодня утром, а ветряную мельницу поднимут с помощью крана и пожарной лестницы на нужную высоту.

— Ты уверен, что мы сможем сымитировать остальное?

— С легкостью, — ответил да Фэ. — Все дело в правильном ракурсе.

— Не забывай о бюджете, Бруно. Он у нас трещит по швам.

— Положитесь на нас, мистер Г. Все будет чудесно.

Режиссер встал и взглянул на часы.

— Сейчас восемь тридцать, — сказал он. — Все, кто занят, на съемочную площадку. Я жду к девяти часам. Мы начинаем в десять. А, еще одно, Бруно. У тебя будет новый ассистент…

Осветители и помощники оператора слегка задержались в дверях и захихикали.

Камерон не поверил своим глазам, когда увидел сборщика налога, застенчиво улыбавшегося в другом конце комнаты. На нем были пестрая спортивная рубашка, слаксы и сандалии, а также темные очки в белой оправе, — прятавшие его глаза и делавшие его похожим на гигантскую бабочку с распростертыми крыльями. Так себе представляет маскировку начальник полиции или это глупая затея Голливуда, подумал он и, дернув головой, подавил улыбку.

Наблюдая за ее легкими любовными судорогами, Камерон почувствовал, что дрожит, когда она с закрытыми глазами повернула голову и нежно подула сквозь полуприкрытые губы на пламя, чтобы оно ни разгорелось, ни погасло. Некоторое время казалось, что она балансирует на острие ножа, слишком тонком, чтобы ее выдержать, затем, откинув голову, она открыла глаза и со вздохом взглянула в потолок.

— Снято, — сказал Готтшалк и встал перед камерой. В тот же миг комната пришла в движение. Да Фэ и его команда откатили камеру на другой конец, звукоинженер убрал гул, звукооператор в наушниках прошелся по кнопкам пульта, осветитель выключил несколько самых ярких ламп.

Дениза появилась в тот момент, когда Джордан поднялся с колен, свесил ноги с кровати и взял зажженную сигарету из рук одного из реквизиторов. Нина Мэбри осталась в том же положении в его объятиях, одну руку закинув за голову, свесив другую и слегка приподняв колени. Еще секунду она не двигалась, затем села, выставив напоказ бедра, и подставила лицо под пуховку с пудрой.

Режиссер сосредоточенно слонялся взад и вперед.

— Немного лучше, — сказал он. — Но надо еще лучше. Я еще вижу иногда твой профиль, а я хочу видеть только плечи и спину. Ничего больше, ты понял? В акте любви мужчина — ничто. Женщина — все, и ЕЕ лицо — все!

— Я понимаю, — сказал актер. — У меня болят старые локти.

Готтшалк взглянул на него с нетерпением:

— Если ты будешь слушаться, следующий дубль будет последним.

— Что ж, будем надеяться. Ты не обиделась, Нина?

— Нет, — ответила она холодно. — Старыми локтями, как ты их назвал, нельзя злоупотреблять. В самом деле, почему не заняться гимнастикой? Несколько упражнений каждое утро и любовная техника заметно улучшится.

— Черт побери, Нина, я просто пошутил. Зачем обращать внимание?

— Меня это забавляет, а тебя нет.

— Довольно, — скомандовал Готтшалк с отсутствующим видом.

Сидя на уголке кровати, он уставился в экран телевизора, с головой погрузившись в размышления, затем, воодушевленно улыбаясь, позвал Рота.

Сценарист быстро вошел в комнату с блокнотом в одной руке и карандашом в другой.

Режиссер поднял руку, призывая к тишине.

— Запиши это в сценарий, — сказал он. — Это для сцены, где Маргариту насилует космический ученый. Техника больше не утешает ее. Религия только принесла несчастье. Она в отчаянии хватается за физическую любовь. Но ей мешает чувство вины. Даже дойдя до «экстаза, она видит телевизор в дальнем конце комнаты, и на пустом экране перед ее мысленным взором возникает ракета, готовая к пуску. Она даже слышит голос, отсчитывающий: «пять, четыре, три, два, один, пуск!» Да, в самый момент оргазма ракета взмывает в небо. Она снова опустошена. Ничто не приносит женщине удовлетворения. Напуганная навечно ужасным видением, которое постоянно преследует ее…

Когда режиссер кончил говорить, комната ожила, так как зажглись прожекторы и камера водворилась на свое место. Джордан загасил в пепельнице сигарету, Нина Мэбри снова легла на кровать и Бруно да Фэ с обезображенным лицом, застывшим в маске сосредоточенности, припал к глазку.

Некоторое время в комнате стояла полная тишина; затем оператор поднял голову и вопросительно посмотрел на Готтшалка, который все еще пялился в экран телевизора.

Медленно поворачиваясь, режиссер отсутствующе посмотрел вокруг. Затем его лицо приняло выражение монументального безразличия. Встряхнув головой, он утомленно пожал плечами.

— Достаточно, — сказал он. — Последний дубль годится. Отправляйте в проявку.

Кто-то кинулся к двери, и, уступая дорогу, Камерон столкнулся лицом к лицу со сборщиком налога, который поднял свои чешуекрылые очки на лоб, чтобы лучше его рассмотреть.

— Они больше не собираются это делать? — спросил он.

Камерон хотел ответить, но, испугавшись, что голос может его выдать, передумал и просто покачал головой.

— Черт возьми, — пробурчал сборщик налога. — Я думал, она будет делать это еще.

Камерон оставил его и, выйдя на балкон, притворился, что любуется морем; Потом он увидел Готтшалка, шагающего вдоль берега к отелю в сопровождении Рота, на ходу что-то быстро записывающего в блокнот. Может быть, они обсуждают этот воображаемый гейзер пузырей, которому, не предшествовал всплеск, но зато он сопровождался бесконечным бульканьем!.. И, отворачиваясь от балконных перил, он чуть не столкнулся с Ниной Мэбри, которая вышла из комнаты, переодетая во что-то яркое. В первый момент он просто остолбенел. Она слегка кивнула ему в знак приветствия.

— Прости, — сказал он. — Просто ты выглядишь… совсем иначе.

— Иначе, — повторила она, глядя на него в упор, приглаживая пальцами волосы, гладко зачесанные назад и схваченные широкой лентой. — Ты имеешь в виду, что теперь я одета?

— О, нет, — запротестовал он. — Я имею в виду, что ты без грима. И с зачесанными волосами.

Она засмеялась, подчеркивая его смущение:

— Тебе нравится?

У него перехватило дыхание.

— Мне нравится, — сказал он сипло, — потому что это подчеркивает структуру и красоту твоего лица.

— Какие ты делаешь милые комплименты! Хорошо бы в них была хоть доля правды.

Он слегка улыбнулся, а она обошла его сзади и встала к перилам. Он облокотился рядом с ней и почувствовал огромное облегчение оттого, что не смотрит на нее в упор, и сказал как бы в оправдание:

— Я не ожидал тебя встретить.

— Тем лучше, — ответила она, — значит, комплименты не были приготовлены заранее.

И вот, нащупывая ту плоскость, в которую она перевела беседу, и вдруг испугавшись показаться болтливым, он стал сбивчиво отказываться от предыдущих слов, чем вызвал ее смех.

— Так ты присутствовал при этом дубле? Что ты об этом думаешь?

— Я думаю, что ты великолепна, — ответил он. — Совершенна.

— И это все?

— Нет.

— Что-то еще?

— Да.

— Так скажи мне, — потребовала она. — Актриса всегда хочет знать непосредственную реакцию? Что ты- чувствуешь?

— Чувствую себя… обобранным, — он взглянул на нее, как будто впервые видел.

— Обобранным, — прошептала она. — Лучший комплимент из всех, который мужчина может сделать женщине…

Пораженный своей храбростью и ее ответом, он снова онемел, думая, что уже никогда не повторит подобного. Никогда… Эта мысль заглушала все остальные чувства. Солнце жарило невыносимо. Струйка пота затекла ему в глаз. Полуослепший, он стал вытирать его кулаком. Скажи что-нибудь, говорил он себе, скажи…

Тут, слава Богу, кто-то позвал ее снизу.

— Эй, Нина! Нина, смотри!

Это был Джордан, делавший упражнения на песке. Некоторое время актер поднимался и опускался довольно быстро. Потом его скорость замедлилась. Наконец, окончательно выдохнувшись, он повалился на песок локтями вверх, как хромой кузнечик.

— Двадцать! — простонал он. — Я буду делать десять в день. Нина, чего я не сделаю ради тебя!

— Ради меня? — сказала она со смехом. — Или ради собственного самоутверждения?

Джордан перекувырнулся и сел:

— Нина, дорогая, к концу недели у меня будут такие сильные локти, что я поражу тебя.

— Как убедительно, — ответила она. — Поразить своей тушей.

— Будь добрее, — прошептал Камерон. — Он просто старается оправдаться.

— А, так ты сочувствуешь ему! Может быть, в знак солидарности?

Камерон посмотрел вниз на Джордана, который поднялся на ноги и, задрав голову, загадочно ухмылялся. В этом смысле она права, думал он.

— Только не ему, — сказал он нежно, — а его затруднительному положению.

— Никакой разницы, — ответила она. — Мужчины все одинаковые. Отличаются только тела и лица.

— Говори громче, Нина, — позвал Джордан. — Я тебя не слышу.

— Я сказала, что тебе всегда удается меня развлечь всякими мальчишескими выходками. Очаровашка.

Актер засиял:

— Нина, пойдем пообедаем.

— Я должна оставаться доброй? — прошептала она.

— А что ты теряешь? — ответил Камерон.

— Обед вместе с тобой.

— Будь жестокой, — сказал он.

Она тихо засмеялась смехом победительницы и, перегнувшись через перила, нежно улыбнулась Джордану:

— Слишком поздно, дорогой. Я уже приглашена на обед сегодня.

— Им? — воскликнул актер, уставясь на Камерона.

— Им, — ответила она.

— Моим дублером, — сказал Джордан с гримасой, постепенно превратившейся в усмешку. — Моим собственным дублером.

Во всяком случае, он постарается не ударить в грязь лицом, решил Камерон.

— Я буду вести себя соответственно, — сообщил он вслух с шутливой торжественностью.

— Вот этого я и боюсь, — ответил Джордан. — Будь осторожна, Нина.

— Буду. Я отнесусь к нему, как будто он твое второе «я».

— Тогда не доверяй ему.

Ни на секунду.

Актер помахал им рукой и отвернулся. Камерон наблюдал, как он, стараясь выглядеть безразличным, повалился на песок. Телевизионный ковбой, подумал он, скрывается под маской добродушия и развязности.

— Итак, все мужчины одинаковы, — сказал он. — Дураки дублируют друг друга.

— Не преувеличивай, — ответила она. — Возможно, мужское братство не такое уж прочное* как я думала.

— Оно может быть хрупким, — заметил Камерон сухо. — Потому что солидарность бьется.

Она смерила его холодным оценивающим взглядом.

— В тебе затаилась безжалостность.

— Только чтобы защититься, — сказал он.

— Запомни, защищаясь, нельзя ни победить, ни потерять.

— Ты одобряешь постоянные связи?

— Лучшие связи всегда постоянные, — ответила она. — Противники, дерущиеся на дуэли для удовольствия.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Ее белый, с. откидывающимся верхам автомобиль стоял на улице за мотелем. Она предложила, чтобы за руль сел он, и, держа дверь, пока она усаживалась, он думал, что чары, под действие которых он попал, разрушились. Вдруг сразу все показалось практичным и реальным. Он сел за руль и, следуя ее указаниям, поехал, по дороге, проложенной, параллельно берегу.

— Прямо и до конца, — оказала она ему, — Пока не упрешься в реку.

Глядя по сторонам, он увидел, что она. откинула голову и подставила лицо ветру. Да, неожиданно она предстала, перед его глазами слишком земной, просто женщиной, едущей в открытой, машине летом. В этом настроении он с головой ушел, в свой собственный фильм, где лобовое стекло перед ним стало экраном, на котором он, увидел ее как бы в серии коротких обратных кадров. Теперь, словно через глазок камеры, он видел перед собой чертово колесо, отраженное в ее очках, ее лицо, оцепеневшее от ужаса при виде сломанной доски от серфинга; ее полуобнаженное тело в объятиях Джордана и, наконец, сладострастный танец, в котором, вскидывая свои рыжеватые локоны, она с насмешливой грациозностью снимает с себя одежду и озорно бросает ее в объектив камеры да Фэ. Вдруг он увидел песчаные дюны, окружившие его со всех сторон, и, потеряв ориентировку, не понимая, где он, как человек, только что вышедший из кинотеатра на яркий дневной свет, замотал головой.

— Я хочу, чтобы ты села за руль, — сказал он.

— Я ужасно плохо вожу машину.

— Ты? — засмеялась она. — Трюкач?

— То-то и беда. Я не каждый день останавливаюсь перед реками. Обычно я переезжаю через мосты, пролетаю над отвесными скалами и перед поездами.

Она снова засмеялась.

— Зачем делать людям больно, — продолжал он, — когда бьешь для видимости? Или спускаться вниз, когда ты можешь упасть?

Они доехали до конца дороги, где ряд обветшалых коттеджей и покосившихся хибар образовывали баррикаду вдоль берега реки. Здесь он остановился у придорожной закусочной под вывеской ЖАРЕНЫЕ МОЛЛЮСКИ. По одну сторону закусочной покосившаяся веранда, переходящая в развалины, вела по сваям над водой к маленькому причалу, уставленному корзинами с омарами. По другую— огромный мол, направляющий русло реки в море.

— Это здесь?

Она сдержанно кивнула:

— Они здесь делают чудные сэндвичи с омарами.

— Сколько ты съешь?

— Два, пожалуйста.

Он еще посидел за рулем, глядя на реку. Расслабься, сказал он себе, это всего-навсего река. Разве они все не похожи, эти угрюмые, связанные приливами и отливами, реки? Старые холодильники, пружинные кровати, резиновые покрышки — что еще, включая древние автомобили, не нашло там случайно своего последнего прибежища? А что касается данного автомобиля, существует ли он где-нибудь, кроме как на пленке, которую бесконечно кромсает режиссер? Да, Готтшалк прав. Какая разница? Что есть реальность? И кто сможет отличить автомобиль, сброшенный в реку, от монтажных изысков режиссера?

Он заказал три сэндвича с омарами и две бутылки пива пожилому продавцу с лицом, изборожденным складками, похожими на прибрежные перекаты волн.

— На вынос? — спросил старик. — Или вы будете есть здесь?

Камерон посмотрел на два столика у засиженного мухами окна, выходящего на реку.

— На вынос, — сказал он. И глядя в ту сторону, он видел, что устье реки было прострочено плотинами, которые отбрасывали причудливые тени на поверхность воды. — Что вы здесь ловите? — спросил он.

— Ничего с тех пор, как они построили тут дамбу, — ответил продавец. — Теперь можно не беспокоиться, когда вытягивать сети.

Камерон думал о реке, ежедневно мчавшейся наперегонки с приливом, и поинтересовался, что она может нести в море. Он вообразил, как старик тянет свои сети и обнаруживает — ах, что же в этих сетях может быть, кроме смятой газеты, чей устаревший заголовок уже не таит в себе ни для кого никакой угрозы? В конце концов, к этому времени газета разложилась на составные части и даже война, о которой она так торжественно сообщала, казалась такой размытой и неясной, как приглушенные крики сборщика налога. Надуманный конфликт. Он и думать забыл об этом, перейдя через мост — мост, который снова станет съемочной площадкой…

Продавец отдал ему заказ, сложенный в коробку.

Камерон заплатил и направился к двери.

— Повредил себе как-то руку, — крикнул вдогонку старик.

Нахмурясь, Камерон оглянулся:

— В аварии?

— В собственных сетях, — сказал старик. — Руку и локоть. Поездом, рухнувшим в реку. Но это было много лет назад.

Камерон вышел, глубоко вздохнул и увидел Нину, улыбающуюся ему сквозь лобовое стекло.

Через пятнадцать минут, когда они пробирались по молу, перепрыгивая с одной большой глыбы гранита на другую, он обернулся, протянув ей руку, и увидел, что они прошли почти четверть мили вглубь моря.

— Довольно далеко, — сказал он.

— Мы только на полпути, — ответила она. — Идем до конца.

Камерон посмотрел на небольшой пробел между камнями и услышал, как плещется море о подмытое углубление внутри мола.

— А что, если начнется прилив?

— Мы его перегоним.

— Зачем рисковать?

— Зачем идти по лестнице, если можно упасть?

— Это не кино, — сказал он.

Она стояла на более высоком камне, плоскость которого была наклонена в противоположную от него сторону. Она перешла ближе к нему, дотронулась до его плеча, чтобы удержаться на ногах, и посмотрела снизу вверх сдержанным взглядом. — Не имеет значения, — сказала она. — Мы можем поесть и здесь.

— Нет, мы пойдем до конца, — ответил он. — Я просто разнервничался. Из-за прошлого вечера.

— Но ты ведь прав. Прилив зальет камни.

— Мы его перегоним, — сказал он с улыбкой.

Они ели около маяка, чье треугольное основание было укреплено бетоном, залитым вокруг нескольких гигантских плит на конце мола. Некоторое время он наблюдал, как она жадно накинулась на свой сэндвич с омаром; затем он начал рассматривать камень с ватерлинией, открытый отливом. Когда вода поднимется, мы пойдем назад, сказал он про себя и представил как они торопятся наперегонки с морем.

— Как здесь хорошо, — сказал он. — Далеко от всех.

— Я знаю. Поэтому я и хотела вернуться сюда.

Он подождал, не желая казаться любопытным:

— Ты была здесь раньше?

Она откусила кусок сэндвича и пожала плечами:

— Пролетала однажды. В вертолете. Волны доходили до самого мыса, пенясь в смятении. Дух захватывало.

Камерон ничего не сказал.

— Мы прилетели посмотреть, как это будет выглядеть, — продолжала она. — Он собирался использовать мол для своего фильма.

— Какого фильма?

— Того, который мы сейчас снимаем. Как вариант конца. Беглец исчезает именно отсюда ночью, но из-за прибоя его нельзя поймать. А утром здесь уже никого не будет. Только занимающийся день и море, лижущее камни.

Камерон встал на ноги.

— А что стало бы с беглецом?

Она пожала плечами.

— Это как бы повисает в воздухе, — сказала она. — Своего рода конец без конца.

Без конца… Слова вертелись у него в мозгу, вызывая в воображении водоворот, в котором он крутился, пока, выброшенный из моря и выкинутый на песок, не понял, что остался жив, несмотря на отчаяние, которое тоже вскоре прошло. Только искусство реально. Так сказал Готтшалк. Только искусство повторяет себя. Снова и снова. Бесконечно… Он забыл, что режиссер избегает концовок.

Нина смотрела на него широко открытыми спокойными глазами, и он понял, что если поцелует ее сейчас, покой все равно не будет нарушен. Всепоглощающий покой, океан, приблизившись к которому, он неизбежно погрузится в него с головой. Он колебался, как пловец перед тем, как кинуться в воду. А может быть, потому, что его взгляд снова упал на камень, напоминавший об их возвращении на берег? Не имеет значения. У них еще было время, и они были одни. Но были ли они одни на самом деле на краю этого мола, который с таким же успехом, как и мост, мог оказаться съемочной площадкой? Мысль билась о его мозг, как волна о скалу, и вдруг гранитные глыбы показались ему бутафорскими, сделанными из картона — хрупкий реквизит, приобретающий солидность, только когда свет пройдет через полоску целлулоидной пленки.

В это время большая волна, как бы играя роль, разбилась о камень и покатилась по неровному краю мола к берегу. Море и его звуки производят впечатление настоящих, подумал Камерон.

— Мы одни, — сказал он и представил себе, что ощущает ее дрожь.

— Маргарита тоже одна, — пробормотала она. — Женщина, которая не доверяет науке, не находит успокоения в религии и утешения в любви.

— Это всего лишь фильм, — сказал он ей.

— Но ее ужас постоянен, так что я должна воображать это…

— Мы одни, — повторил он ласково.

— И она тоже.

— Мы реальны. Маргарита — только образ. Образ, который он выдумал. Преувеличение.

— Реальны? — сказала она с улыбкой. — А Маргарита нет? Да, потому что она на самом деле одна.

— Послушай, это только фильм, — сказал он ей снова и взглянул на камень. — Даже не фильм, а всего несколько фрагментов, не связанных друг с другом. Импровизация. Во всяком случае, здесь нет камеры. Мы в перерыве между съемками.

— Между съемками, — пробормотала она. — Ты так думаешь?

— Я работаю в одиночку. Только делаю трюки. Вместо Джордана.

— Так у тебя нет любопытства к фильму?

— Какому фильму? — ответил он со смехом.

— Как удобно быть в стороне. А ты любишь свою работу?

— Я не так много проработал, чтобы ответить.

— Это должно быть тяжело. Тебе нужна практика

— Практика! — воскликнул он. — Ты забываешь, какие у него деспотические методы.

— Помни, это только фильм, — сказала она мягко.

— Только фильм, — повторил он, как бы следя за полетом бумеранга. Она вернула его в состояние возбуждения, и он увидел себя и ее вдвоем в мире грез, под слепящим светом в перерыве между съемками истории, в которой, пойманные в ловушку молов, спасенные из моря и потерянные в космосе, они, казалось, были обречены влачить жалкое существование в одиночестве и, для пущей убедительности, без надежды на спасение. Потом он представил, как цепляется в темноте ночи за ржавые стропила маяка, не желая повиноваться, когда прилив поднялся выше и камера стала невидимой из-за слепящего красного света, зажженного безумным тайным сговором темноты и фотоэлемента. Вдруг он почувствовал себя непобедимым, готовым выполнить любой трюк!

Он встряхнул головой.

— Мы ходим кругами, — сказал он. — Маргарита боится жить, беглец боится умереть. Думаешь, они могут сойтись?

— В следующем фильме, — ответила она со смехом.

— Слишком долго ждать, — прошептал он. — Мы не можем ускорить картину?

— Это может испортить фильм. Одна сцена должна следовать за другой. Иначе мы лишим наших героев удовольствия предвкушения.

— Но могут ли они терять время, эти двое?

— Им надо дать возможность думать, что да…

Некоторое время он пристально вглядывался в нее, затем, глядя под ноги, он увидел, что уровень моря немного поднялся над скалой.

— Возвращается прилив, — сказал он.

— Ты должен идти?

— Пока нет, — ответил он и, взяв ее голову в свои руки, притянул ее лицо к своему.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Когда они подъехали к луна-парку, он прижался к обочине, вышел из машины и посмотрел, как она пересаживается за руль. Как грациозно она делала даже такое простое движение! Прислонившись к двери, он восторженно наблюдал за ней. Впервые с того момента, как он перешел через дамбу, он осознал, что может начать жизнь сначала. Я влюблен в нее, думал он, я влюбился…

— Я буду свободен через час, — сказал он. — Что ты собираешься делать дальше?

Она сняла машину с ручного тормоза.

— Это зависит от Готтшалка — ответила она. — Он может захотеть, чтобы я тоже репетировала.

— Не сегодня, — сказал ей Камерон. — Сегодня он будет монтировать отрывки для специального вечернего просмотра.

Нина сдержанно взглянула на него:

— Что ты говоришь?

— То, что мы не должны волноваться, — ответил он, удивляясь своей храбрости. — Ты будешь в своей комнате?

— Возможно.

Улыбаясь он нагнулся к окну: «Жди меня. Я приду, как только освобожусь».

— Придешь в перерыве между съемками, — сказала она холодно и включила стартер.

Он покачал головой в испуге и начал протестовать, но машина уже отъехала, а он стоял на месте, слегка покачиваясь, как человек, пытающийся схватить сорванную ветром шляпу, балансирующий между импульсом догнать и необходимостью остановиться.

Через несколько минут, когда он шел через луна-парк мимо комнаты смеха и видел свое отражение в ее сияющем входе, он подумал, что она никогда не видела его без киношного лица. Может быть, его собственное ее разочарует? Расстроенный этой мыслью, среди звуков и запахов, доносящихся со всех сторон, он старался удержать в себе ее образ. Но он таял, как волшебный дух, и ему самому уже с трудом верилось, что он когда-либо целовал ее. Как будто он недавно обнимал облако, принявшее ее облик.

Да Фэ ждал его у подножия чертова колеса. Оператор был в красном джерси и жадно уплетал пропитанные медом пончики, купленные в соседнем киоске. Облизывая пальцы, он поднял свое лошадиное лицо и широко улыбнулся:

— Ты застал меня на месте преступления, саго. Я сластена. А разве нельзя иметь тайный порок?

Камерон смотрел, как да Фэ набросился на другой пончик; затем, скрывшись из вида, посмотрел на чертово колесо, с которого сходили последние пассажиры, й проследил глазами за часовой стрелкой вокруг его оси… Но беглого взгляда на канаты соседней ветряной мельницы было достаточно, чтобы понять, что это невозможно. Они слишком короткие, чтобы достать, подумал он.

Оператор заговорил с набитым ртом:

— Что случилось, саго? Боишься высоты?

Никогда не показывай собаке, что ты ее боишься, подумал про себя Камерон.

— Я смотрел, достаточно ли близко мельница к чертову колесу, — сказал он.

— Около пятнадцати футов, — ответил да Фэ. — Это при максимальной скорости, конечно, когда крылья почти распластаны от центробежной силы.

— Кто я, как вы думаете? Летающая белка?

Оператор засмеялся и, не успев проглотить кусок, поперхнулся. Потом, придя в себя, покачал головой со сдержанной радостью.

— Поверь мне, caro, то, что ты смертен, берется в расчет. Иначе говоря, канат подвесной люльки, на которой ты будешь качаться, уже достаточно удлинен, чтобы ты мог за него схватиться.

— Так просто.

— Да, caro, так просто. Все будет подогнано, чтобы обеспечить твою безопасность. Что касается самого полета в космосе, мы можем снять его в любое время и почти в любом месте. Даже перила веранды в отеле прекрасно подходят. Простой пятифутовый шлепок на песок, но с соответствующей гримасой и в правильном ракурсе, и никто не увидит подмены.

— А как вы собираетесь создать иллюзию, что мельница крутится?

— Просто ты несколько раз крутанешься на ней на расстоянии вытянутой руки, а потом я склею куски пленки в определенной последовательности.

К ним подошел Ли Джордан и внимательно слушал.

— Надежная конструкция, сказал он, косясь на Камерона. — Я бы сделал это сам, если бы не боялся высоты. Небольшая лошадь — вот мой предел.

— После нескольких кругов вращение замедлится, и ты сможешь ухватиться за канаты, — продолжал да Фэ. — Это будет единственная трудная вещь. Расслабься, когда ударишься о брезент…

— Эй, я думаю сам делать это! — запротестовал Джордан.

— А кто же еще, саго? Трюкача не будет в кадре, когда беглец спрыгнет с мельницы и окажется в воздухе. Ты появляешься крупным планом, когда он приземлится на батут.

— Безумие, — сказал актер.

— Это как падать с лошади, — сказал ему Камерон. Безумие, думал он, но прекрасное. Кто еще может изобразить фарс крупным планом, кроме Джордана, который, играя главную роль, застрахован дублером-невидимкой, тенью, делающей высотные трюки на его фоне?..

Но через полчаса на чертовом колесе в разгаре солнечного дня он снова задумался над абсурдностью ситуации. Далеко внизу малочисленный полицейский кордон сдерживал нарастающую толпу у залива; прямо над его креслом в корзине на конце пожарной лестницы сидел да Фэ, рассматривая его через глазок камеры. Со своей, слегка покачивающейся, удобной позиции Камерон видел всю излучину берега, необозримое морское пространство. Все остальное — отели, коттеджи и пирс, особенно люди — казалось невероятно миниатюрным. И вот, поглядывая на фортепьянные струны, на которых держались лопасти мельницы, находящейся на расстоянии вытянутой руки, он вдруг сообразил, что делать. Он старался не смотреть вниз, но не мог заставить себя не бросать взгляды украдкой. Terra firma (твердая почва). Эта фраза приобрела новое значение. С тоской он воображал, что бежит по дорожке с препятствиями на стадионе. Детская игра. Что бы он ни отдал в этот момент, чтобы обе его ноги оказались на земле, обутые в спортивные ботинки! Акрофобия, сказал он себе, отрывая глаза от земли, не поддавайся ей… Оператор, с не видимым из-за камеры лицом и огромным торсом, вылезающим из корзины, был похож на бабуина, готового к прыжку с верхушки дерева. Наконец, оторвавшись от глазка, он широко улыбнулся Камерону.

— Ну, саго, до этого момента будет сниматься

Джордан, который, обезумев от страха, прыгает на колесо, ища спасения от преследователей. Но полиция видит его и просит диспетчера освободить колесо от пассажиров. Они надеются, что обессиленный беглец таким образом скоро окажется у них в руках. Кажется, у него нет выхода. Ан нет, вдруг позади него начинают вращаться крылья мельницы. Заманчиво близко. Может, стоит попытать счастья? Нет, невозможно. Но подумай, что тебя ждет внизу! Так почему не рискнуть? В конце концов, терять нечего.

— Вы, должно быть, шутите, — сказал Камерон. — Какой дурак поверит, что кто-нибудь может ухватиться за мельницу? Ведь даже циркач…

— Но он делает это, саго! На пленке. Черно-белой. А потому все возможно. А еще мы хотим, чтобы все это красиво смотрелось. Наш беглец ведь не настоящий акробат. Просто молодой парень, безрассудный, ищущий удачи. Подумай, как он приноравливается, ждет момента совместить свой прыжок с максимально приблизившимися крыльями, чтобы в нужную долю секунды уцепиться пальцами…

Камерон неотрывно смотрел на крылья мельницы в пяти футах от себя, — потом, несмотря ни на что, снова взглянул на землю. О, господи, подумал он, а что, если я не рассчитаю?

— Послушайте, — сказал он, — Какой смысл в репетиции? Это ведь чертовски опасно.

— Повторенье — мать ученья, саго. Во всем — поверь мне… Поверь мне, ты будешь гораздо увереннее вечером, если сделаешь это сейчас. Кроме того, это не так трудно, как кажется. Забудь о высоте. Представь себе, что ты на земле. Просто дотянись и хватайся.

— А потом что?

— Потом пожарные опустят нас вниз, и мы приступим к следующей стадии.

— Когда должен сделать это?

— Когда ты будешь готов, саго.

Камерон встал на подлокотник сидения, проворно перебрался через перекладину и схватился за самый удаленный от центра край чертова колеса, раскаленный на солнце и обжигающий руки В это время, чуть согнув ноги, он перевел глаза на подлокотник кресла. Ну, давай, сказал он про себя, прямо сейчас, до…

— Сейчас. — сказал оператор.

Он потянулся, как бы хватаясь руками за пустоту, и оттолкнулся одной ногой; затем он повис, болтая ногами и вцепившись в перила люльки, спасая свою драгоценную жизнь. Сердце бешено колотилось. Подняв глаза, он пытался определить, где да Фэ, но увидел прямо перед собой только солнце. Ослепленный, он закрыл глаза. Гортанный рокот толпы, пронзенный женским визгом, перешел в гул. Потом с закрытыми глазами и замиранием в животе, он почувствовал, что снижается. Когда его ноги коснулись земли, он открыл глаза, сделал глубокий вздох и, покачиваясь, прислонился к ларьку с пончиками, от сладкого запаха которых к горлу подступила тошнота. Он нагнулся, и его вырвало.

Чавкая пончиком, да Фэ терпеливо ждал, когда ему станет лучше.

— Великолепно, саго. Вечером сделайте же самое, и нам будет достаточно одного дубля. Как ты?

— А вы как думаете? — выпалил Камерон, глядя на него сквозь слезы.

— Все хорошо, — ответил оператор и посмотрел на часы. — Помни, у нас только час на репетицию. Осталось меньше двадцати минут.

Камерон сглотнул и скорчил гримасу, как будто проглотил акриду.

— Пожалуйста, — сказал он. — Этот пончик.

Да Фэ затолкал последний пончик в рот;

— Сладкое успокаивает нервы, саго. Тебе надо попробовать.

Повернув голову, Камерон увидел Ли Джордана, привалившегося к заграждению, которым полиция окружила съемочную площадку. Актер пожимал руки и подписывал автографы. На другой стороне от чертова колеса он увидел сборщика налога, стоящего у входа в комнату смеха и подглядывающего под юбки ничего не подозревающих девушек, поднятые скрытым вентилятором. Недреманное око, подумал Камерон и невольно улыбнулся.

— О’кей, что дальше? — спросил он.

— Немного покрутишься на мельнице, саго. Чтобы создать иллюзию, будто она движется, когда ты прыгаешь с чертова колеса. Как говорит диспетчер, будет легче и безопаснее, если ты сначала повиснешь и дашь себя немного протащить, пока не окажешься в воздухе. Один или два раза вокруг и лопасть наберет самую большую скорость, при которой ты растянешься, как канат. Мы снимем два полных круга вращения. Потом твое падение на батут. Естественно, лопасти в этой части будут вращаться медленнее. Иначе ты улетишь в космос.

— В стиле метания молота, — сказал Камерон.

— Что это, саго?

— Один из видов легкой атлетики.

— А, так ты атлет!

— Запасной юношеской команды, — сказал Камерон. — Дублер выбывающего из-за травмы основного игрока в больших состязаниях.

Оператор нахмурился:

— Шутить изволишь со старым Бруно.

— Это значит, я доволен своей работой. Но как я узнаю, когда отцепиться от лопасти?

Да Фэ указал на ряд батутов, стоящих перед площадкой бампмобилей.

— Просто, саго. Когда ты почувствуешь, что машина замедляет ход, дождись, пока увидишь внизу смешные автомобильчики, и разжимай руку. Помни о расслаблении. Можно сильно удариться о сетку, если мускулы напряжены.

— Какая трогательная забота, — сказал Камерон сухо.

Оператор скорчил гримасу шутливого огорчения.

— Давай все забудем, что прошло, то быльем поросло, саго. Веришь или нет, твоя безопасность — не только моя личная забота, но и профессиональная необходимость. Другими словами, дублеры приходят и уходят.

Приходят и уходят, размышлял Камерон через несколько минут, когда был нежно подхвачен с платформы и перекинут ленивым кругом, пока лопасти ускоряли обороты, вознося его все выше и выше. На втором витке его руки и запястья напряглись от центробежной силы, а тело развевалось, как знамя. Дублеры приходят и уходят, говорил он себе, когда машина достигла высшей скорости, и он представил себе, что если бы сейчас им выстрелили, как камнем из крутящейся рогатки, в космос, то круг за кругом он бы бесконечно метался бессмертной мумией в фильме Готтшалка. Нет, думал он, закрывая глаза… Нет… держись крепче… Нет… силясь вздохнуть против вызывающего слезы ветра… Нет… снова открывая глаза… Нет… когда мельница начала замедлять ход с вызывающим тошноту подрагиванием… Нет… и он начал спуск к… Еще нет… и теперь на одной линии с площадкой для бампмобилей… Да… с ее абсурдными маленькими автомобильчиками… О… падая с открытым ртом, снова думая… Нет… когда высоко подпрыгнув на батуте… вот они… и сделав сальто на ветру… еще… и подпрыгивая снова… трюки… и опять, и снова… пошел!

Начальник полиции Бруссар уставился на него сверху вниз через толстобрюхую сигару, к концу которой поднес пламя спички:

— Скажи мне одну вещь… пфф… трюкач… пфф… сколько тебе лет?

— Двадцать шесть, — сказал Камерон, сидя на земле и пытаясь отдышаться.

— Двадцать шесть, — проворчал Бруссар. — Так же, как парню, которого мы ищем. Но знаешь что? В конечном счете его шансы чертовски лучше, чем твои.

— Что вы имеете в виду?

— Что я имею в виду? Что, черт бы тебя побрал, я могу иметь в виду? Ты ищешь смерти или что?

— Пожалуйста, — сказал оператор, качая головой, — не говорите таких вещей. Это плохая примета.

Бруссар посмотрел на да Фэ, и слегка выругался и удивленно спросил:

— Какого черта ты учишь меня, что говорить?

— Поверь, саго mio, все необходимые предосторожности соблюдены!

Бруссар выпустил клубок дыма в сторону оператора.

— Говори по-английски, когда разговариваешь со мной, — прорычал он.

Да Фэ ответил с улыбкой, которая нисколько не скрывала злорадства в его глазах,

— Конечно, — пробормотал он, — любые ваши рекомендации будут выполнены. Но если трюкач не беспокоится…

Начальник полиции с пониманием посмотрел на Камерона, продолжающего сидеть:

— Может быть, трюкачу недостает здравого смысла?

Камерон встал на ноги. Дела, видно, идут не очень хорошо, подумал он.

— Как дела с поисками? — спросил он.

Бруссар недовольно поморщился.

— Сегодня военная полиция взяла нас за горло. Кто знает, что будет завтра?

— Не кажется ли вам, что это не совсем нормально? Я имею в виду весь этот кипиш из-за какого-то парня в самоволке.

— Возможно, они хотят использовать его как пример, — сказал начальник полиции, покусывая сигару. — Хотят держать других молодых новобранцев в страхе, я думаю.

Да Фэ был сама любезность и сердечность.

— Я должен сообщить вам, что, этот парень, которого вы мне подсунули, не совсем, как бы это сказать, радеет о деле…

— Лемме знает, что будет, если он слишком зарвется, — ответил Бруссар мрачно. — Но он ведь у меня единственный свидетель.

Оператор улыбнулся Камерону.

— Вы имеете в виду, что он единственный, кто может опознать беглеца?

— Единственный, который есть у меня, — повторил начальник полиции, скрежеща зубами. — Я слышал, что у В.П. есть свой.

Камерон отчаянно размышлял, как задать вопрос, который вертелся у него на языке.

— Так вы приближаетесь, — сказал да Фэ мягко. — Круг сужается!

— В.П., — начал Камерон, не зная, что говорить дальше. — Звучит как внезапный поцелуй, — наобум добавил он.

Бруссар пожал плечами:

— За это им и платят, а?

— Но даже если они хотят показать пример, то почему именно на этом парне, когда таких сотни?

— Откуда я знаю? Но не теряй времени на сочувствие ему. Лучше подумай о том парне, который займет его место.

Камерон продолжал прикидывать, как спросить у начальника полиции, кто прислал военную полицию на его поиски. Наверное, сержант, решил он, да, это мог быть только сержант…

— Вы сказали — займет его место? — спросил он.

Бруссар затянулся сигарой и глубокомысленно кивал.

— Видите ли, неважно, что вы думаете о войне, но ежемесячная квота набора должна быть заполнена. Это закон. Так что если кто-нибудь решит улизнуть за кордон, кто-то другой должен занять его место. Простая арифметика, а?

Камерон посмотрел на заграждение, где Джордан, улыбаясь и раскланиваясь, пудрил мозги десятку молоденьких поклонниц. Бруссар прав, думал он с мрачной улыбкой, на самом деле, он не имеет понятия…

— Да, — ответил он, — не следует рисковать за счет других.

Бруссар посмотрел на него и покачал головой:

— Кроме шуток, мне надо познакомить тебя со своим страховым агентом.

— Я бы настаивал для начала на двойном возмещении убытков от несчастных случаев, — сказал Камерон.

Начальник полиции покатился со смеху и выплюнул сигару.

— Черт побери, от несчастных случаев! — воскликнул он. — Это совсем другое. Ты достаточно крепко будешь привязан вечером, парень. У меня и без того забот хватает, чтобы ты еще покончил жизнь самоубийством на публике.

Когда Камерон, спустя несколько минут, уходил из луна-парка, он взглянул на витрину галереи, приглашающей на выставку портретов, выполненных пастелью, и увидел поверх одинаково розовых картин увеличенное отражение Джордана на фоне толпы. На миг его неприятно поразила мысль, что Джордан может за ним следить, затем, вспомнив, как они похожи, он рассмеялся. Нас можно принять за близнецов, подумал он. Шагая вразвалочку, как будто у него не было никаких забот, он пересек прогулочную площадку, ведущую к пирсу, вступил на миниатюрный эскалатор, который перенес его через ров со стоячей водой, окружавший комнату смеха и туннель любви и упирающийся в билетную кассу. Через несколько секунд рядом с ним откуда ни возьмись появился актер.

— Привет деятелю экрана, — сказал Камерон.

Джордан мгновенно изобразил широкую улыбку:

— Эй, не возражаешь, если я присоединюсь?

Миновав комнату смеха, потому что у него и так болел живот, Камерон купил пару билетов в туннель любви, и двое мужчин влезли в лодку, которая понесла их в сторону темной и мрачной пещеры.

— Ты был великолепен, — сказал ему Джордан. — На самом деле великолепен.

— Спасибо, — сказал Камерон, размышляя, что у актера на уме.

Я просто хотел тебе это сказать» потому что представляю, каково тебе.

— И каково?

— Понимаешь, я катаюсь на саночках, а ты их возишь.

— Это правило игры, — ответил Камерон, пожимая плечами. Лодка подплыла к плохо освещенному входу в туннель, где маячили несколько неуклюжих муляжей доисторических монстров, а их рев искажало замкнутое пространство.

— Во всяком случае, одной вещью я тебе отплатил, — сказал Джордан. — Я имею в виду, что по-настоящему разогрел ее для тебя, а?

Камерон быстро взглянул на него, но лодка накренилась, и их внезапно окутала полная темнота.

— Понимаешь, без напряга, — продолжал актер, — но знаешь, почему она дала мне отставку и закрутила с тобой?

— Нет, — сказал Камерон. — Почему?

— Потому что я на самом деле довел ее до кондиции сегодня утром, вот почему. Я это всегда чувствую. У них появляются такие маленькие капельки пота над губой и еле уловимый приятный запах из ушей.

Камерон порывался заткнуть актеру рот кулаком, но лодка сделала еще один вираж, и несколько бутафорских дикарей в Набедренных повязках испустили пронзительные воинственные призывы и стали угрожать им стрелами, и его вдруг обезоружило присутствие компаньона, который улыбался ему во весь рот, как сообщник.

— Послушай, старина-дублер, я действительно завел ее. Я чувствовал коленями, как жар идет из ее трусиков. Клянусь Богом, она обалдела! Во всяком случае, ее соски стали твердыми. Этого ведь не скроешь, правда? Эти прелестные соски пробивались сквозь волосы на моей груди, как цветы в лесу. Удивительно, что с ними ничего нельзя поделать, даже если тебя ненавидят всеми печенками. Клянусь Богом, это совершенно непроизвольно!

Они вошли еще в одно затемненное пространство туннеля, и, задыхаясь, Камерон сделал над сабой невероятное усилие, чтобы сдержаться.

— Еще две-три минуты, и я мог уложить ее. Прямо на глазах всей съемочной группы. Включая и его! Вот это был бы номер для камеры, правда?

— Да, — ответил Камерон, думая, достаточно ли глубокая вода в туннеле любви, чтобы в ней кого-нибудь утопить.

— Так что же ты получил?

— Я? — сказал Камерон, — Ничего.

— Кроме шуток.

— Кроме шуток.

Джордан довольно хихикнул:

— Ты упустил шанс в жизни, старина дублер. Поверь мне, она была уже тепленькая.

Камерон не ответил. Впереди показался свет в конце туннеля любви.

— Тепленькая и готовенькая.

— Ладно, — сказал Камерон. — Я тебе верю.

— Ну, не огорчайся. Я имею в виду, это было бы довольно рискованно, знаешь. Развлекаться с ней прямо у него на глазах. С другой стороны, он сейчас слишком занят. Он часто оставлял ее одну, а теперь когда начались съемки…

Лодка выплыла из туннеля в сияние солнца. Камерон быстро выскочил из нее, почувствовав головокружение и тошноту.

— Так что, она ускользнула от нас на этот раз, а? — сказал актер, хлопая его по спине. Камерон двинулся прочь.

— Не беспокойся, — крикнул ему вслед Джордан. — Еще будет время! Главное, посеять что-то в их головах, и это начнет работать.

Камерон обернулся и посмотрел на него с отвращением, но актер со своей неотразимой улыбкой до ушей, похоже, принял это за гримасу недоверия.

— Будь уверен, — прокричал он. — Заставить их об этом думать — уже поддела!

Вернувшись в отель, он принял душ, переоделся и стал раздумывать о том, не постучаться ли к ней в дверь, чтобы доложиться. Но как раз в этот момент он увидел в зеркале над умывальником, вместо отражения счастливого самоуверенного мужчины, принимающего любовь как должное, маску, гарантирующую анонимность дублера Джордана. Некоторое время он смотрел на свое лицо, светящееся суррогатом любви, как будто он встретился лицом к лицу с актером. Мне надо это смыть, решил он. Но смеет ли он разоблачить себе перед ней сейчас? Нет, еще слишком рано. Тогда как же ему начать снова жить? Камерон колебался перед зеркалом, как бы стараясь вызвать в памяти свой собственный образ вместо образа простого парня с пляжа, который дразнил его диким прощальным обещанием Джордана, потом быстро отвернулся, вышел в коридор и спустился вниз по лестнице в ее комнату.

Она подошла к двери босая, только что из ванны, накинув терракотовый халат, в тюрбане из полотенца на голове и с грустным выражением на лице. Его первым порывом было извиниться за вторжение, но ноги уже несли его к ней. Он подождал, пока она закроет за ним дверь, затем обернулся к ней с улыбкой.

— Ты меня ждала? — спросил он.

— Да, — ответила она. — Я думала, что ты можешь придти.

В ее голосе не было ни ожидания, ни одобрения.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

Она покачала головой и отвернулась.

Он подумал, что она, должно быть, боится, что их могут застать, но ее взгляд сказал ему, что она страдает не от страха, а от отчаяния.

— Что с тобой? — спросил он нежно.

— Я не в форме, — прошептала она.

— Не в форме? — отозвался он.

— Увидишь.

— Не в форме, — повторил он, словно огорошенный.

— Со мной давно такого не было. На самом деле, с тех самых пор…

Он не знал, что сказать, так как наивно предполагал, что она говорит не о сексе, а о морали. Теперь, выпутываясь из своего ложного предположения, он решил, что у нее было много любовных приключений со времени вероломного убийства, от последствий которого она была освобождена с молчаливого согласия окружающих. В таком случае роль Маргариты должна ее пугать. И Готтшалк был таким слепым, чтобы не знать, что этот его фильм заставит ее страдать? Или режиссер намеренно предложил ей роль жены погибшего героя, как своего рода крутую терапию? Неважно! Сейчас уже все неважно. Он займет место всех ее бывших и будущих любовников. Он подождал, пока их глаза снова встретятся, затем взял ее на руки.

— Я люблю тебя, Нина, — сказал он.

— Возьми меня с собой, — сказала она ему, — когда ты уйдешь, возьми и меня.

— Да.

— Скоро.

— Да.

— Сейчас.

Снова она зашла гораздо дальше него. Он чувствовал, как балансирует на краю пропасти, на другой стороне которой стоит она, предлагая начать жизнь сначала. Надо ли рассказать ей, кто он на самом деле? Или его прошлое только напугает ее?

— Сейчас я не могу! — сказал он в отчаянии. — Я должен остаться и кончить трюки.

— Это так важно?

— Это необходимо, — сказал он. — Пожалуйста, поверь. Я потом все объясню.

До этого она была вся напряжена, но теперь он почувствовал, как она расслабилась, будто вверяя ему всю свою надежду. Он хотел сказать что-нибудь нежное и ободряющее, но не находил слов, вместо этого, развязывая на ходу пояс ее халата, он понес ее к кровати и, нежно целуя ее, попытался превратить ее покорность в страсть. Сначала она несколько раз тихо вскрикивала, затем, постанывая, начала извиваться в ритме движений его языка и, наконец, не в силах больше'выдерживать его медленный такт, заспешила, оставив его далеко позади резкими конвульсивными содроганиями и вздохом удовольствия.

Немного позже, поднявшись над ней, он увидел, что они почти съехали с кровати, ее голова, откинутая назад, повисла над самым краем, тюрбан свалился, и ее влажные рыжеватые волосы достают до пола. Глядя на нее сверху, он видел, как дрожит ее горло, слышал, как она тяжело дышит от жары, и его наполняло чувство нежности и победы. Я увезу ее от него, думал он.

— Это не сон? — спросил он с нежной, дразнящей улыбкой. — Я не ослышался, ты говорила, что не в форме?

Она хотела ответить, но сильно покраснела, и слова застряли у нее в горле.

— Не в форме, — прошептал он й, подперев одной рукой ее затылок, приподнял голову, другой рукой помог себе войти в нее и посмотрел ей в глаза, в которых отразилась его страсть. — Не в форме, — повторил он.

— Не уходи, — прошептала она.

Он улыбнулся и тряхнул головой.

— Не торопись.

— Не буду, — ответил он.

— Возьми меня, когда уйдешь.

— Да.

— Возьми меня с собой.

— Я обещаю.

— Давай сейчас.

— Хорошо.

— Давай сейчас вместе со мной!

— Да, — выдохнул он, не желая знать, что она имела в виду. — Да!

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

За ужином он уселся рядом с Ротом, совершенно спавшим с лица.

— Сегодня был трудный день? — сочувственно спросил Камерон.

Сценарист осторожно, чтобы не запачкать усы, поднес к вытянутым в трубочку губам ложку с супом и мрачно кивнул.

— Я попал в какую-то круговерть. Утром работаешь над одной картиной, днем уже над другой. Просто голова идет кругом.

— Понимаю, — согласился Камерон, — к такому трудно привыкнуть.

— Знаешь, что я тебе скажу, парень? — Рот понизил голос и придвинул поближе свой стул. — Мне кажется, что наш режиссер выдохся. Понимаешь, раньше даже в самых его сюрреалистических фильмах был свой дух, прослеживались тема, конфликт, коллизия. А нынче он становится… расплывчатым. Наверное, все дело в том, что он теряет зрение и страшно боится ослепнуть окончательно.

— Он говорил мне, что не признает сценариев, где есть четко установленные рамки — завязка, кульминация, развязка. Я так понимаю, что его увлекает мелькание обрывков из действительности и потока сознания, а больше всего процесс монтажа, когда он эти обрывки соединяет в единое целое.

— Это все прекрасно, — заметил Рот, — но все-таки должна быть общая тема, единая сюжетная линия. — Тут сценарист многозначительно поднял вверх указательный палец, словно профессор в аудитории, и спросил: — Знаешь ли ты, что такое драматический сюжет, а? Так вот, это такое действие, вернее, действо, когда актер начинает жить жизнью своего героя и, если он не полная бездарь, вживается полностью. В нашем случае дезертир либо решается на побег и бежит, либо… Либо его хватают.

— У нас, — улыбнулся Камерон, — он только и делает, что спасается от погони.

Рот задумчиво покачал головой.

— Не все так просто. Наш режиссер все время переиначивает образ главного героя, по ходу действия меняет сюжет. Сначала замысел был такой; бесхитростного парня ложно обвиняют и засуживают, но ему каким-то чудом удается дать деру из полицейского фургона, везущего его из здания суда. Вчера же с Готтшалком что-то произошло, и он все переделал. Теперь ему уже мнится самый настоящий дезертир, бежавший из рядов вооруженных сил. Первоначально его хватает ночной патруль, сейчас он снова все меняет.

Камерон искоса взглянул на сценариста и осторожно проговорил:

— Первая версия мне больше по душе, во второй слишком много технических трудностей.

Рот занялся тушеной говядиной.

— Ну и что? — усмехнулся он. — Подумаешь — технические трудности! Испугался, что ли?

— Да нет, я так… Просто мне кажется… — начал было Камерон, но вовремя опомнился. Много на себя берешь, браток, подумал он, не пора ли заткнуться? Надо быть начеку, следить за каждым словом…

— Да ничего там такого не будет. Автобус останавливается на небольшой стоянке, все выходят размять ноги, беглец выпрыгивает из окна туалета и шныряет в близлежащий лесок. Вот и все. Мне надо только немного подшлифовать детали.

— А что потом? Ну, когда он падает в машине с моста?

Рот ухмыльнулся.

— Посмотрим ближе к делу. Всему свой черед. Вот доберемся до этой сцены и решим.

Камерон сидел, уставившись в горшочек с тушеной говядиной, раздумывая над его словами. Внезапно перед его мысленным взором всплыло лицо Нины. Здорово ей удалось вжиться в роль, едва Готтшалк дочитал свой текст. Почему именно ее он назначил на роль жены героя-астронавта? Интересный все-таки парень этот Готтшалк. Вот бы хоть одним глазком взглянуть, что он там написал, вот бы влезть в его мысли.

— О чем задумался? — спросил Рот.

— Что? — Камерон вздрогнул, не сразу возвращаясь к действительности. — Да вот думаю, что тебя связывает с Готтшалком.

Рот откинулся на стуле.

— Все было просто донельзя. Началось с того, что я попал в черный список. Понимаешь, нигде не мог найти работу. И так несколько лет. Потом как-то прослышал, что он набирает парней с нетривиальными мыслями в башке. Ну, я и решил попробовать — чем черт не шутит. А он, представь, из всех выбрал меня. Это было как гром среди ясного неба.

— Как гром, — повторил Камерон. — Интересно… И каков же был первый заказ?

Рот задумался, прикрыв глаза.

— Первый? Дай подумать. То ли что-то о женщине, потерявшей ребенка, то ли об одном типе, незаслуженно попавшем в тюрягу, а из его семьи в это время вытягивают деньги… Понимаешь, раз я не могу вспомнить, о чем точно шла речь, значит, ни тот, ни другой сюжет так ни во что и не вылились.

— Да ладно, какая разница, главное, что вы с ним сработались, — подмигнул Камерон. Он вспомнил, как Готтшалк говорил, что Рот талантливо пишет и, что немаловажно, очень хорошо относится к актерам.

— Слушай, старик, — произнес Рот, — я хочу посоветоваться с тобой. Это о гримерше, ну, знаешь, о Денизе. Я на нее глаз положил, но девочка оказалась с характером. И я подумал… может, ты заметил, что кто-нибудь ошивается возле нее…

Камерон вытер губы салфеткой, отбросил ее в сторону и сказал:

— Да нет, ничего такого я не приметил.

Надо держаться настороже, подумал он, одно неосторожное слово — и все насмарку.

Рот мотнул головой.

— Черт, хотел ведь подарить ей смою книжку, а теперь вот сомневаюсь. Не собирался никому говорить, но тебе откроюсь — у меня вышла книга. Так, ничего особенного, разные рассказики.

Через полчаса Камерон сидел, удобно откинувшись на одном из складных стульев, составленных в ряды в вестибюле, как в кинотеатре, и смотрел на портативный экран, где через несколько минут будут прокручиваться до боли знакомые кадры.

Странная эта штука — кино, думал он, актеров снимают с разных ракурсов, каскадеры рискуют жизнью, и все для того, чтобы режиссер просмотрел эти кадры и половину из них вырезал и выкинул в корзину. Сколько раз он прыгал в воду, а выбран будет лишь самый удачный кадр.

Отбросив мысли о своих геройствах, он посмотрел на начальника полиции, сидящего в переднем ряду рядом с высоким человеком в белоснежном летнем костюме. Полицейский положил ногу на ногу, пристроил на колене свою фуражку, сложил руки на груди и вперил взгляд в пространство перед собой. В наклоне его головы Камерону чудилась некая мрачная сдержанность. Человек рядом с ним, подумал он, скорее всего, представитель ФБР. Может, даже сам автор сумасбродной затеи, перекинувшейся через океан.

Вестибюль постепенно заполнялся народом. Позади Готтшалк инструктировал человека у проекционного аппарата, аккуратно заправляющего пленку. В дальнем углу да Фэ зашелся в оживленной беседе со сборщиком дорожного налога, рядом с этой парочкой Дениза и Нина Мэбри обсуждали, судя по их жестам, модные прически, а позади них неприкаянно мотался Рот, словно ища повода, чтобы вмешаться в столь приятный разговор. Не хватает только, чтобы милые дамы перешли на более интимные темы, мрачно подумал Камерон, но тут раздалась команда тушить свет, и он с облегчением уставился на экран.

Появилось изображение прибрежной полосы и накатывающихся на нее волн. Звука не было, лишь вздымающиеся и обрушивающиеся на берег волны. В однообразном ритме их движения было что-то успокаивающее, и Камерон почувствовал, что у него начали тяжелеть веки. Так прошло несколько минут. Потом угол зрения оператора изменился, береговая линия удлинилась, и оказалось, что камера снимает с воздуха. Появился мол, дальним концом уходящий в пенящуюся воду.

Казалось странным и почти непостижимым, что всего несколько часов назад этот мол, оказавшийся теперь в круговерти разыгравшейся стихии, был таким спокойным, безобидным местом, где они встретились в перерыве между съемками… Камерон повернулся было, чтобы поискать глазами Нину, но вовремя передумал. Позади него стоял режиссер. Из отверстия кинопроектора на его удлиненное лицо падал лучик света. Уж от его внимательного взгляда не укрыться, это точно, так что лучше не дразнить гусей. Но зачем Готтшалк показывает мол? Простое совпадение, недосмотр, или за этим еще что-то кроется? Камерону стало не по себе, и он неловко заерзал на стуле. Это всего-навсего фильм, успокаивал он себя, просто фильм, не надо беспокоиться.

Изображение мола исчезло. Теперь камера перешла на пляж, потом появилась панорама города, с каждой секундой увеличивающаяся и, наконец, сфокусировавшаяся на увеселительном центре. Крупным планом пошло крутящееся чертово колесо, посверкивающее в солнечных лучах. В этом месте пленка пошла медленнее, на экране замелькали белые вспышки, первая кассета кончилась.

После небольшой паузы просмотр продолжился. Теперь это был вид сверху на соляные болота за городом. Появилась извилистая лента этой проклятой реки в обрамлении низких травянистых берегов. А вот и мост, где он прятался за воздушным компрессором. Камерон вздрогнул — сто мощений дороге по направлению к мосту на полной скорости мчалась машина, так запомнившаяся ему своим высоким горбатым багажником и овальным задним окном. Мозг опережал развитие действия на экране. Он знал наперед, что за компрессором уже никто не прячется. Сейчас на заднем плане появится его фигура, подумал он с замиранием сердца, но тут замелькали спасительные белые вспышки, проектор затрещал, но на сей раз это не означал© конец ролика, это порвалась пленка. Кто-то впереди разочарованно крякнул.

Зажегся свет. Камерон сгорбился на своем стуле.

Позади послышался шорох заправляемой в аппарат пленки.

Наконец, дело было сделано, и режиссер попросил выключить свет. Камерон перевел дыхание — машина мчалась на прежней скорости, но уже миновав мост.

Пока все идет отлично, подумал он, глянув в седой затылок начальника полиции. Но проглотит ли Бруссар пилюлю, если пленка порвется во второй раз?

Ставший совсем крохотным, автомобиль развернулся и вновь понесся по направлению к мосту. Теперь зрители видели его сбоку. Камерон как бы снова переживал уже пережитое, он снова летел навстречу тревожной неизвестности, ставшей теперь мучительным прошлым. Но что это? Машина вырулила к въезду на мост, но тут вертолет, с которого велась съемка, покачнулся и начал разворачиваться, когда же его движение выровнялось, машина уже летела по ровной дороге. Боже правый, да он все вырезал! И когда только успел! Но едва эта мысль пронеслась в мозгу Камерона, как он увидел, что правая дверца распахнулась и из автомобиля кувырком вывалился человек, сам же автомобиль, проломив перила моста, рухнул в реку. Вертолет следил за его падением, сменив угол, поэтому изображение тоже несколько перевернулось. И вот Камерон увидел себя, ничком лежащего на бетонированной поверхности моста.

Бруссар вскочил со стула, загородив собой луч проектора. На экране возник его зловещий силуэт.

— Будьте добры повторить! — рявкнул он. — Последние кадры. И, если можно, в замедленном варианте.

Пленку перемотали. Теперь машина удалялась от моста весьма неторопливо, грациозно развернулась в отдалении и стала возвращаться. Вот медленно раскрылась дверца, за ней появилась сначала голова, потом плечи, руки и ноги мужчины, сгруппировавшегося в каком-то жутком, но, черт возьми, красивом телодвижении. В его полете было что-то, захватывающее дух.

Как только пленка кончилась, начальник полиции снова поднялся с места и, тыча в экран сигарой, зажатой между большим и указательными пальцами, потребовал:

— А ну, еще разочек! С того момента, когда этот ваш трюкач выпрыгивает из машины… Вот-вот… ну-ка, что это там вываливается? Смахивает на сумку, а?

В голове Камерона помутилось, сердце глухо забилось, а потом и вовсе ухнуло куда-то вниз, но пока он судорожно подбирал слова, чтобы объяснить появление этой чертовой сумки, раздался спокойный голос режиссера:

— А, это! Так это же подушка. Ну, как бы вам объяснить? Эта штука используется для подстраховки трюкачей при падении на больших скоростях.

Зажегся свет, и Камерон увидел несколько растерянное лицо полицейского.

— Подушка, — пробормотал он, склонившись к своему таинственному соседу. Тот тоже поднялся с места и что-то прошептал ему на ухо. — М-да, это интересно, — хмыкнул Бруссар и развернулся к Камерону. — Скажите, почему вы выпрыгнули с правой стороны, то есть с пассажирского места? Это несколько странно, вы не находите?

Мысли Камерона в этот момент были заняты сумкой, которую он отдал горничной для стирки. Каверзный вопрос начальника полиции вернул его к действительности. Стараясь сохранять спокойствие, он ответил:

— Дверца распахнулась так внезапно, надо было что-то делать, вот я и хотел ее закрыть. Потянулся, но… — он пожал плечами, как бы показывая, что дальнейшее не нуждается в пояснении, и вернулся к размышлениям о сумке, вернее, о том, что он дал ее горничной в первый же день, а это значит, что она тоже видела его настоящее лицо. Как же он мог упустить это из виду? Это уже серьезный промах…

Полицейский сунул сигару в рот, подбоченился и лукаво ухмыльнулся.

— Вы не возражаете ответить на один вопрос, мистер Готтшалк? — он перекатил сигару из одного уголка рта в другой. — Этот ваш парень валится с моста, ныряет с высоченного пирса, в общем, рискует головой. Так вот, хочу поинтересоваться, о чем же, собственно, ваш фильм? Пока что я так и не понял.

— Как о чем? — воскликнул режиссер. — А я-то думал, вы знаете. Мы снимаем картину о дезертире, о молодом человеке, который стремится ускользнуть от преследования полиции и избежать ареста.

— Черт меня побери, — протянул Бруссар с неподдельным изумлением.

— Как видите, жизнь всегда копирует искусство, а не наоборот, как принято считать.

Начальник полиции нахмурился и нацепил свою форменную фуражку, сразу же придавшую ему официальный вид.

— Понятно. Видимо, поэтому киношные дезертиры всегда так удачливы, а полицейские так тупы. Я вас правильно понял, мистер Готтшалк?

— Как вам сказать… В картинах все, конечно, несколько преувеличено, но это делается специально, чтобы компенсировать обывателю, приходящему в кинотеатр, чувство неполноценности от собственных ошибок, — произнес режиссер. — В реальной жизни люди очень часто совершают ошибки, за которые им впоследствии приходится краснеть, киноискусство же пытается это исправить, то есть, придать им уверенности в себе. Вот возьмите, к примеру, историю другого дезертира, того, что умудрился бежать во Францию…

На губах Бруссара мелькнула мимолетная усмешка, но сразу же исчезла. Лицо вновь посерьезнело, словно полицейского осенила новая мысль.

— Ну хорошо, — сказал он, — примем на веру, что кино дает ответы на все вопросы. И как же, по-вашему, герою удастся бежать?

Готтшалк пожал плечами.

— Ему помогают люди.

— Какие люди?

— Обыкновенные, с которыми его сталкивает жизнь.

— Например?

— Ну, в сцене в дансинге ему помогает рок-н-ролльная группа. Когда он внезапно сталкивается с этими волосатиками, положение его просто отчаянное. Полиция идет по его следу. Фактически, его уже готовы схватить в тупике на пирсе, где и расположен этот дансинг, осталось только вытащить наручники. Хиппари дают ему в руки гитару и нахлобучивают на лоб смешную плюшевую шляпу, чтобы скрыть его короткую армейскую стрижку. Вот, в сущности, и все.

— Значит, он умеет играть на гитаре?

— Да ничего подобного, он и в руки ее раньше не брал. Да и гитара не подключена к сети, это его, кстати, и выдает с головой. Одна из оглушительных композиций группы заканчивается внезапной тишиной буквально на полузвуке. Наш герой этого, естественно, знать не может и продолжает бить по струнам, но звука как ни бывало. Он в изумлении озирается. Но этот факт не ускользает от внимания его преследователей.

— И что потом?

— Вы это только что видели, — с улыбкой ответил режиссер. — Тот самый трюк, который мы сейчас просмотрели. Он самый свежий, снят только вчера вечером.

Полицейский задумчиво полыхал своей сигарой.

— Знаете, вы натолкнули меня на интереснейшую мысль. Мы в своих поисках были нацелены на поиски парня со средне-школьным образованием, который в поисках работы может стать официантом, барменом или еще кем-то в этом роде. Но ведь он вполне может походить на вашего героя. Почему бы нет? Значит, он способен заняться чем-то таким, что раньше ему и в голову бы не пришло, а?

— Все возможно в этой жизни, — многозначительно проговорил режиссер и посмотрел в сторону спутника полицейского, вступившего в разговор с человеком у кинопроектора.

Бруссар усмехнулся.

— Это мистер Конкэннон из ФБР. Он прибыл из центра, чтобы оказать нам, провинциалам, помощь в совершенно другом деле, но не отказался проконсультировать нас и в этом. Мне думается, что он захочет сейчас показать на вашем экране некую фотографию — как раз фото нашего дезертира. У мистера Конкэннона веские основания надеяться, что показ этого лица крупным планом может произвести потрясающий эффект, как известные стенды «Разыскивается опасный преступник», развешанные во всех почтовых отделениях. Идея таких стендов в том, чтобы привлечь внимание широкой общественности, но если ваша идея работает, то есть, если дезертиру помогают незнакомые люди, значит, наш план вполне может привести к неожиданным и даже обратным результатам, не правда ли?

— Так, может, вы поделитесь своими мыслями с мистером Конкэнноном?

Бруссар энергично потряс головой, в результате чего сигарный пепел рассыпался по его плечам.

— Ничего я не собираюсь говорить мистеру Кон-кэннону, — промычал он. — Мистер Конкэннон — человек образованный, закончил академию по борьбе с преступностью, как никак. И он не только специалист по географии нашей страны, но и очень искусный ловец преступников.

Агент ФБР услышал свое имя и, передернув плечами, взглянул на Готтщалка, затем обратится лицом к аудитории и вынул изо рта сигару.

— Леди и джентльмены, — начал он официальным тоном. — Сейчас мы собираемся продемонстрировать вам изображение человека, разыскиваемого полицией и властями штата. Если кто-либо из вас встречался с этим человеком или знает его местонахождение, пожалуйста, свяжитесь с местным отделением полиции.

Когда он замолк, последовало мгновение напряженной тишины, сменившейся смешками, шепотком, а потом кто-то невидимый в дальнем углу проговорил:

— Брехня, ребята, из нас хотят сделать элементарных доносчиков!

Восклицание вызвало у присутствующих аплодисменты.

В это мгновение экран снова вспыхнул, и появилось изображение мужчины.

Игнорируя возникший шум, Бруссар повернулся к нахмурившемуся Конкэннону.

— Прикажите выключить проектор. Неужели вы не понимаете, что эти люди не дадут никаких показаний? Они же на его стороне.

Камерон вздохнул с облегчением. Фотография на экране была очень расплывчата, увеличенная карточка с военного билета. Начальник полиции показывал ее Камерону накануне, но на экране его лицо было практически неузнаваемо.

Никто его не узнает, но… но его видела горничная. И гримерша. Он слегка повернул голову и увидел напряженное лицо Денизы, вперившейся в экран и в недоумении покачивающей головой. Мгновение спустя ее лицо смягчилось, и на нем появилось выражение некоей таинственности. Рядом с ней появился режиссер. Что он там сказал, Камерону не было слышно, но Дениза вдруг расплылась в улыбке.

Камерон хотел было поднять к губам палец в знак молчания, но этого не понадобилось.

Нина Мэбри, поймав его взгляд, мимолетно улыбнулась, но тут же повернулась к кому-то из присутствующих.

У Камерона появилось странное ощущение, что он давно знает собравшихся здесь ^юдей, понимает их мысли и даже самые заветные желания и чаяния.

Он не видел да Фэ, тот куда-то делся вместе со сборщиком дорожного налога. В общем-то, оно и к лучшему. Но где же горничная, была ли она на просмотре? Он не видел ее с того момента, как отдал в стирку сумку. И как это он о ней забыл? Господи, как же так могло случиться?

Именно в этот момент к нему подошла гримерша.

Она ведь с легкостью могла сопоставить факты и сделать логический вывод, а вслед за ней и Рот все прикинет и догадается…

Да нет же, о чем он? Дениза не в курсе.

— Давай не сейчас, — прошептал он в ее ухо. — Приходи ко мне в номер. Позже, — произнося эти слова, он смотрел в сторону Нины, немного обеспокоенной его невниманием к собственной персоне. Она стояла рядом с режиссером, который в эту минуту улыбался Бруссару, а тот, в свою очередь, хлопал Готтшалка по плечу и уверял его, что лучшим местом для дезертира, чтобы спрятаться от преследования, может быть только его съемочная площадка.

До него донеслись слова Готтшалка:

— Все возможно. Почему бы и нет?

Режиссер явно что-то задумал, иначе он не стал бы отвечать намеками, не отрицающими слов полицейского. Зачем-то я ему нужен, подумал Камерон.

Вокруг слышались разговоры, но их смысл не доходил до Камерона. Он тщетно ломал голову над этой неразрешимой загадкой. Больше всего сейчас ему хотелось уйти отсюда, остаться одному в своем номере и поразмыслить над странным поведением режиссера, но он так и не мог. тронуться с места, словно прирос к стулу.

Однако через час его тревоги отошли на второй план. Новый трюк полностью захватил его. Он крутился на крыле ветряной мельницы, прорезая своим телом прекрасное ночное небо и всем своим существом ощущая центробежную силу огромного маховика. Камерона охватило радостное возбуждение от чувства полной свободы. Яркие звезды менялись местами с городскими огнями, и скоро он потерял ориентацию, но это было неважно. Он вдруг как бы раздвоился: он теперь не просто трюкач, он — астронавт, летящий в космическом пространстве. Он — герой-одиночка, прокладывающий новые пути к неизвестным мирам сквозь Галактику.

— Я Камерон! — изо всех сил заорал он. — Смотрите на меня! Все смотрите! Я герой!

Но голос его, слава Богу, потонул в шуме ветра и реве восторженной толпы, собравшейся поглазеть на необычные съемки.

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

В нужный момент он оторвался от мельничного крыла и, описав в воздухе плавную дугу, приземлился на батут. Пару раз подпрыгнув, он сгруппировался и перевернулся со спины на колени.

Еще несколько секунд он раскачивался на брезенте, широко раскрыв рот и судорожно глотая воздух, вроде боксера-профессионала, только что получившего сокрушительный удар в солнечное сплетение. Аплодисменты зевак вернули его к жизни, он встряхнулся и спрыгнул, наконец, с батута. Одновременно мелькнула мысль: «Молодцы, ребята, точно все рассчитали». До земли было чуть больше метра, но Камерона, видимо, все-таки здорово раскрутило на мельнице. Потеряв равновесие, он довольно сильно подвернул колено.

Глупость какая, подумал он, мотая головой, и попрыгал на месте, чтобы немного размять онемевшее тело.

Он оказался у заграждения, поставленного для защиты съемочной площадки от толпы. Только он наклонился, чтобы помассировать ноющую коленку, как какой-то мальчишка протянул через заграждение коробку из-под фруктовых конфет для автографа.

Камерон выпрямился и взял ручку, услужливо протянутую каким-то типом. Кое-как пристроив коробку на больном колене, он размашисто написал на крышке «Артур Коулмэн» и отдал ее парнишке. Тот радостно крикнул: «Спасибо!» и рванул со своей добычей к группке дружков, поджидавших неподалеку. Камерон с улыбкой смотрел, как он, расталкивая зевак, подбежал к ребятам, победно размахивая в воздухе коробкой. И тут вдруг до него дошло, что он своим почерком только что перечеркнул это новое свое имя — Коулмэн. Глупо, конечно, не пойдет же мальчишка в полицию… Но все-таки…

Мелькнула мысль догнать сорванца, но это было бы глупо вдвойне. Ну, допустим, он его догнал бы, и что он скажет? Отдай коробку, я ошибся? Ерунда и полная чушь. Ладно, авось обойдется.

Камерон расстегнул ворот рубашки, и тут кто-то дотронулся до его локтя, перегнувшись через заграждение.

— Э… моя ручка, если вы не возражаете, — сказал мужчина.

— Что? Какая ручка?

— Верните ее!

— О, извините, я задумался, — пробормотал Камерон, отдал ручку владельцу и захромал прочь.

Что это со мной, подумал он, откуда такая рассеянность?

У дальнего конца батута его нагнал оператор.

— С тобой все в порядке, саго?

— Ерунда, — тряхнул головой Камерон, — под вернул коленку, только и всего. Как я выглядел там, наверху?

— Грандиозно! Просто великолепно! Вот подмон-тируем немного, и у зрителей будет полное впечатление, что ты самый великий акробат нашего времени. Такой полет, такой прыжок — просто слов нет, честное слово!

— Полет… — пробормотал Камерон.

— Уж верь моему слову, саго, ты всех просто убил на месте. А уж что касается Готтшалка, так он точно отпал, я-то видел. Он, как всегда, обозревал все со своего вертолета. Только представь, как это все оттуда выглядело!

Камерон понурился. Никакой он не герой, рвущий пространство, так, песчинка, за копошением которой тщательно наблюдает режиссер, он игрушка в его руках, только и всего. Все, абсолютно все зависит от него. Только что испытанная радость мгновенно испарилась. Неужели и Нина видела его кувыркания? Господи, только не это!

— Забавно, а я и не слышал шума винтов.

Да Фэ рассмеялся.

— Это не мудрено. Но к чему такой могильный тон, саго? Почему ты такой, мм… мрачный? Это твой триумф, ведь все удалось на славу. Значит, это дело надо спрыснуть.

— Спрыснуть… — эхом отозвался Камерон.

— Ну да. Жизнь так коротка, надо научиться ценить каждую прожитую секунду и не упускать своего, не так ли?

Чудная философия, подумал Камерон, потирая ноющее колено.

Оператор сочувственно хмыкнул и продолжил:

— Меня тут недавно посетила одна потрясающая мысль, такая, знаешь ли, блестящая идея, и я хочу отпраздновать сей факт, — он сочно чмокнул губами. — Ну прямо какое-то озарение, внезапная вспышка. Объясняю: я наконец-то нашел актера на роль мужа в моем фильме. Неотесанный мужлан с лицом сводника, ясно?

— И кто же это? — спросил Камерон и поморщился. — А, черт, болит…

— Господи, ты еще не понял? Да это сборщик налога, кто же еще? Весь вечер он не сводил с меня глаз, ну прямо в рот смотрел. Классический идиот, да и только. Осталось только подобрать кандидатуру на роль его жены. — Да Фэ пошуровал в затрепанном портфеле, выудил засахаренный пирожок и хищно впился в него зубами. — Ну-ка, саго, догадайся, кого я наметил?

— Понятия не имею, — рассеянно проговорил Камерон.

— Я вижу эту женщину, я понимаю ее! Это несчастное существо, раздираемое противоречиями. Она терзается муками плоти, но на нее давит наш режиссер. Короче, она чувствует себя виноватой и жаждет наказания. Иначе, как ей кажется, она предаст своего наставника и руководителя. Вот увидишь, в конце концов, она подчинится моим идеям, поймет, что я прав, и смирится с предначертанной ролью.

— А что будет, если обо всем этом прознает Готтшалк?

Оператор вздернул брови и торопливо прожевал кусок пирожка.

— Понимаешь, дружок, все эти людские секреты, слухи, сплетни уравновешиваются талантом человека, управляющего ими, — ответил он. — Тебе это, может, покажется бессмыслицей, но это на самом деле так. Ну, например… этот твой секрет, твоя тайна, которую ты пытаешься скрыть от начальника полиции. Или мисс Мэбри… Думаешь, это укрылось от моего взгляда?

Камерон изобразил на лице величайшее изумление.

— Да не волнуйся ты так и не строй из себя святую простоту, я слежкой не занимаюсь. Просто прикинул факты, вот и все, это же элементарно, особенно для интеллектуала, коим, надеюсь, я являюсь. Так вот, я прикинул кое-что, все и сошлось. Ну, например, неадекватная реакция любовника мисс Мэбри. Он, как бы это сказать, не смог перенести смену декораций, то есть, того, что на ее горизонте вдруг появился ты, такой весь из себя ловкий и мужественный.

Камерон переместил центр тяжести на здоровую ногу и окинул оператора оценивающим взглядом. Не такой он простачок, каким сначала показался. Значит, и с ним надо держаться с осторожностью.

— И что же ты хочешь мне сказать?

— Ты старательно не замечаешь очевидного, саго. И только потому, что все время держишь себя в руках, ни на секунду не расслабляешься. Ты понимаешь, что я хочу сказать. Мне ничего от тебя не надо, понимаешь, совсем ничего. Ты все и так отлично сделаешь, я это уже понял. Я, видишь ли, реалист, двумя ногами стою на земле. Снимаясь у меня, ты будешь в полном порядке.

— Довольно, — Камерон устало кивнул. Оператор, видимо, думает, что купил трюкача с потрохами. Мужик умен, в этом ему не откажешь, но из его догадок пока что ничего серьезного не следует. — Итак, чего тебе от меня надо?

— Саго, ты никак не хочешь меня понять. Расслабься, дружочек, ты же все время в напряжении, так нельзя. Мне от тебя ничего не надо, веришь, ни-че-го. Говорю же, я реалист, вижу вещи в их реальном отображении. А если что и планирую заранее, так только то, что может случиться на каждом шагу и именно в реальной действительности.

— Слушай, — процедил Камерон, — ты меня утомил.

Оператор отправил в рот остаток пирожка и изобразил на лице мрачную ухмылку.

— Я человек терпеливый, дорогой, могу и подождать. Просто мне показалось, что момент твоего торжества неплохо было бы отпраздновать и сделать это можно вместе. Сегодня такой чудесный вечер, правда? Хочется устроить нечто этакое… фантастическое. У меня ведь тоже своего рода праздник, я задумал начать собственные съемки, вот и предлагаю тебе принять в них участие.

— Спасибо за предложение, но я слишком устал.

— Ты расстроил меня, саго, но, как я уже сказал, я терпелив.

— Молодчина, так держать, — хмыкнул Камерон и захромал в темноту.

Над спокойным в этот час морем ярко светила полная луна. Сзади полоса разноцветных огней освещала автостраду, тянущуюся вдоль берега на север, к Канаде.

Камерон остановился и оглянулся. Словно в забытьи, он представил, как береговая линия, расплываясь, сменяется песчаными степями, потом каньонами, потом снова морем, но уже бурным и неприветливым. Вот туда-то, на север, ему и следует податься. Ему четко представилось путешествие в Канаду. Он так явственно видел предстоящий маршрут, как будто держал в руках развернутую карту Северной Америки.

Камерон встрепенулся и снова направился к отелю, белоснежный фасад которого сверкал в лучах прожекторов. Это было похоже на съемочную площадку с прекрасными декорациями, со всех сторон освещаемую мощными софитами.

В окнах второго этажа, где обосновался режиссер, горел яркий свет, значит, он дома, хотя вертолета нет на задней площадке. На минут его охватило чувство ревности. А вдруг этот вертолет носится сейчас над морской гладью, в окна бьется таинственный свет луны, а на сидении откинулась Нина… Ее чувственное дыхание… нет, вскрик удовольствия тонет в грохоте мотора. А Готтшалк… Что же делает он? Доведя Нину до соответствующей кондиции, он растолковывает ей смысл следующей сцены, показывая на примере, как надо целоваться… Господи, нет!

С моря набежал свежий ветерок, и Камерон вздрогнул, прогоняя наваждение. Как же я уязвим, подумал он, как сложна жизнь. Он в последний раз обернулся, словно ища в ночном небе вертолет, и захромал к ближайшей веранде, где был боковой вход в отель.

В вестибюле было пусто. Экран, кинопроектор и складные стулья исчезли, равно как и напряженная атмосфера, нависшая в воздухе во время просмотра. Осталось лишь чувство безумной усталости, от которого он никак не мог избавиться.

Опираясь на перила, Камерон стал подниматься по лестнице. Дойдя до комнаты Нины, он стукнул кулаком в дверь.

Ответа не последовало, и он пошел дальше к своему номеру.

Все там показалось ему совершенно незнакомым. Какая-то абсолютно чужая комната. Он развернул газету и попытался прочесть хоть несколько строчек, но смысл прочитанного ускользал от его сознания. Мысли витали далеко отсюда, невидимой ночной птицей прорезывали воздух над морской гладью, то взмывая ввысь, то камнем падая к поверхности воды. А если вертолет поставить на автопилот, тогда режиссер сможет не только нашептывать слова любви в ушко зачарованной жертвы. Интересно, есть ли в вертолетах автопилот?

В дверь постучали, и на мгновение его охватила радость. Она? Но нет, это была Дениза со своим вечным чемоданчиком.

— Это для конспирации, — улыбаясь, пояснила она. — Но он мне может понадобиться.

Камерон тоже улыбнулся, чтобы скрыть разочарование.

— Теперь ты поняла, почему мне так понравилось новое лицо, которое ты мне сделала?

— Та еще конспирация, — сказала девушка. — Не сразу, конечно, но поняла, не такая уж я дура. Но на ночь грим необходимо снимать, понимаешь? Он испортит тебе кожу, я же знаю, что говорю.

— Ничего, наращу новую. Я живучий.

— Но твое лицо мне нравится, оно тебе больше подходит, если так можно сказать.

— Пока что о нем надо забыть.

Дениза заговорщицки усмехнулась.

— А зачем тебе все это? Ну, я имею в виду риск и все такое прочее.

— Ты же знаешь, на съемках понадобился новый трюкач, а мне нужна была работа и новая внешность. Вот все и совпало ко всеобщему удовольствию.

Господи, как это легко на словах. Но режиссер ведь снял с него грех вранья, он сам представил происходящее как совершенно невинное действо, простое совпадение, непредвиденное стечение обстоятельств. У Денизы уже был готов сорваться новый вопрос, и Камерон, переключая ее внимание на другое, быстро проговорил:

— Кстати, будь осторожна с Готом. Он может разнюхать о наших отношениях.

— Какая разница? — легкомысленно воскликнула она. — Дэлтон хороший парень, но редкий зануда. Представляешь, он решил взяться за меня основательно, даже всучил мне список книг, чтобы расширить мой кругозор и привить вкус к настоящей литературе.

Камерон покачал головой.

— Постарайся понять, Дениза. Рот единственный, кто может мне помочь разобраться в этой неразберихе. Ему известно, что меня ожидает в дальнейшем, он знает сценарий, он близок к Готтшалку, тот делится с ним своими мыслями. А мне это очень важно.

Девушка нахмурила лоб, изо всех сил стараясь вникнуть в его слова. Да, тут ничего не объяснишь, понял Камерон. Как растолковать ей то, в чем сам еще не разобрался?

— Это все очень сложно и запутано. Но я прошу тебя об одном — Рот должен оставаться в неведении о нас с тобой. Запомни это, а в остальное тебе пока не надо соваться. Все образуется само собой.

Хоть бы на самом деле все было так!

Дениза обиженно ухмыльнулась.

— Может, мне начать с ним заигрывать?

— Да нет, просто я хочу, чтобы он был в одной со мной лодке, понимаешь? Чтобы он был на моей стороне.

Она надула губки.

— А как же я? Меня ты хочешь видеть на своей стороне?

— Конечно, — ответил Камерон и подумал о Нине.

— Вот и чудесно.

Но Камерон уже не слышал ее. Он снова стоял на краю мола, сжимая в ладонях лицо Нины, притягивая его к себе. Вот он медленно наклонился к ее губам. Неужели он действительно целовал ее? Или все это ему привиделось в чудесном, упоительном сне?

— А я знаю, чем ты думаешь, — тихо произнесла Дениза. — Видно по глазам.

Он глубоко вздохнул, собираясь с мыслями. Самое время кое-что ей объяснить.

— Послушай, я хочу тебе сказать…

— Тебе действительно есть чем гордиться, — прервала Дениза готовое сорваться с его губ признание. — Это был потрясающий трюк. Мы с Дэлтоном просто восхищались тобой. Ты все так прекрасно сделал!

Хорошо, что он не успел закончить мысль. Какой в этом смысл? Это только поссорит его с ней, а она ведь тоже его друг.

— Я устал, — сообщил он гримерше. — И колено болит, я его подвернул, когда спрыгивал с батута.

— Ложись на спину, — велела она, — я смою грим.

Он потряс головой.

— Нет-нет, не надо. В любую минуту ко мне может кто-нибудь заглянуть.

— Ладно, тогда пошли, — сказала Дениза и потянула его за руку к двери. — Есть тут один укромный уголок, где тебя ни одна живая душа не увидит.

Камерон нехотя захромал за ней.

— Слушай, у меня действительно болит нога.

Дениза приложила к губам палец, чуть ли не на себе протащила его по коридору и открыла соседнюю с комнатой горничной дверь.

— Ты что, спятила? — воскликнул Камерон, опираясь на косяк, чтобы сохранить равновесие.

— Тише, — шепнула она и, поддерживая его за талию, ввела в комнату.

Камерон, словно опасаясь увидеть кого-нибудь в темноте, подозрительно оглянулся. Но никакого подвоха не было, комната была пуста, если не считать кушетки, нескольких вешалок с разнообразной одеждой и коробки на полу со снаряжением для подводного плавания. Дениза осторожно прикрыла дверь, и они оказались в кромешной тьме.

— Сумасшедшая, — прошептал Камерон, — это же безумие.

Ничего не ответив, она прошла мимо него к окну и раздвинула шторы. На ее улыбающееся лицо упал лунный свет. С минуту Камерон смотрел на нее в полном безмолвии, потом шумно перевел дыхание, подошел к кушетке и тяжело спустился на нее.

Дениза отошла от окна, встала позади и начала массировать ему шею.

— Расслабься, — негромко сказала она. — Ты ужасно напряжен.

— Ничего себе, расслабься! — пробурчал Камерон. — Ты хоть знаешь, где мы находимся?

— Конечно, — хихикнула девушка, — в гардеробной. Да не волнуйся ты так, горничная сейчас слишком занята, она нас не потревожит. Да и Бруно тоже.

Камерон с опаской посмотрел на дверь, соединяющую эту комнату с соседней.

— Ты знала? — спросил он. — Ну, о том, что нас тогда снимали?

— Нет, но догадалась. Он сделал мне одно предложение, а я его отвергла. Понимаешь, он захотел еще раз увидеть нас с тобой вместе, а я сказала, что на сей раз настала наша очередь.

— Наша очередь? Что ты имеешь в виду?

— Подсматривать за ними, — пояснила Дениза, деловито доставая из чемоданчика банку с кремом и пачку салфеток.

— Ты хочешь сказать, что он знает, что мы здесь?

— Естественно.

— Но какого черта ты ему сказала? Кто тебя дергал за язык?

— Решила, что все должно быть по-честному.

— Ты действительно спятила.

— А разве ты не хочешь посмотреть, чем он там занимается? Так сказать, увидеть бесплатное шоу?

— Не имею ни малейшего желания.

— Очень зря. Бруно обещал, что скучно нам не будет. Сценарий таков; сначала сборщик налога будет иметь горничную, потом Бруно примется за каждого из них по отдельности. А потом он пристроится к ним во время их совместного акта.

— Не многовато ли будет?

— О, только не для Бруно.

— Тебе видней, но я имею в виду себя. От такого зрелища можно и устать.

— Так, — решительно произнесла Дениза, — я все поняла. Тебя надо «подогреть».

Неожиданно она перегнулась- через его плечо и расстегнула молнию на его джинсах.

— Сумасшедшая, — внезапно охрипшим голосом пробормотал Камерон.

Она повалила его на спину и улеглась рядом.

— У тебя прекрасная школа массажа.

— Угу. Тебе приятно?

— Да.

— А так?

— Еще лучше.

— Скажи, когда.

— Хорошо.

— Лежи спокойно, не двигайся, — скомандовала Дениза.

Свободной левой рукой она взяла салфетку и начала стирать с его лица грим. Ничего себе, вяло подумал Камерон, нашла время. Но в этом совмещении было что-то необычайно возбуждающее, необычное, оригинальное…

Она постепенно стала наращивать темп.

— Может, сейчас? — неуверенно сказал он.

— Тебе видней, дорогой, — хмыкнула Дениза, отбрасывая в сторону салфетку, запачканную гримом.

— Все, я готов! — едва не выкрикнул Камерон и, не в силах больше сдерживаться, привлек к губам ее лицо. Пространство вокруг взорвалось мириадами сверкающих звезд.

Камерон медленно приходил в себя. Поразительно, но все это время он думал о Нине, она завладела его мыслями, да что там мыслями — всем его существом. Это было похоже на муку, сладостную, но все-таки извращенную. Лежать в объятиях одной и думать о другой — это же богохульство, так нельзя.

Он неподвижно лежал на кушетке, пытаясь прогнать от себя образ Нины. Что за наваждение, в конце концов? Он же с Денизой, черт побери, и она, Дениза, только что доставила ему неземное наслаждение.

Где же она? Камерон огляделся по сторонам. Девушка сидела на корточках возле двери в соседнюю комнату и с увлечением смотрела в замочную скважину, из которой слабый лучик света падал на ее лицо.

Камерон поднялся с кушетки и босиком тихонько подошел к ней. Когда это она успела раздеться, подумал он, дотронувшись до ее обнаженного плеча. Не отрываясь от замочной скважины, она вздрогнула от его прикосновения. Он опустился рядом с ней на колени и стал гладить ее шею, руки, спину, все больше возбуждаясь от ее близости. Дениза задрожала всем телом и, оторвавшись, наконец, от созерцания происходящего за дверью, каким-то томным, кошачьим движением опустилась на пол. Камерона уже не надо было «подогревать». Он уверенно и властно лег на нее, упираясь кулаками в пол. Странно, но о больной коленке он уже не думал.

Прямо перед его глазами оказалась пресловутая замочная скважина. А все-таки интересно, чем же они там занимаются. Отбросив предрассудки, он заглянул в нее. Будто на экране в каком-то порнографическом фильме, перед ним возникла ярко освещенная комната горничной и она сама, стоящая на коленях перед почему-то привязанным к стулу, абсолютно голым сборщиком налога, а сзади нее пристроился тоже совершенный обнаженный да Фэ. Все трое явно получали удовольствие друг от друга.

Дениза глубоко вздохнула и закинула ноги на плечи Камерона, полностью подчиняясь его ритму. Ее волосы метались по полу. Камерон задышал часто и глубоко. В это время из комнаты горничной послышались стоны, но он уже слышал только голос Денизы, захлебывающийся от страсти.

— Трюкач, — хрипло повторяла она, — трюкач. Трюкач!

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

В столовой, как обычно, вовсю наяривало радио, беспрерывно передающее последние известия. На какую программу ни переключи, всюду изложение последних событий и комментарии по этому поводу, словно владельцы радиокомпаний вступили друг с другом в спор, кто из них лучше осведомлен, кто больше в курсе дела.

Снова и снова объявляли о третьем по счету прекращении бомбардировок. На фоне этого злободневного сообщения торжественно звучали вести от корреспондентов о реакции различных государств мира, при этом большинство журналистов подчеркивало, что крупнейшие столицы предпочитают хранить молчание.

Американской нации предлагалось готовиться к затяжной фазе мучительных и довольно щепетильных переговоров. Президент призывал население не только к терпению, но и к решимости твердо стоять на мирных позициях, но особо подчеркивал, что эта миролюбивая позиция государства не должна быть воспринята противной стороной как проявление слабости.

Ну вот, подумал Камерон, теперь угрозы начнут сменяться увещеваниями. Это уже всем знакомо, это мы проходили. Он приветливо кивнул Дэлтону Роту, поставившему поднос с завтраком на стол, за которым он так уютно устроился, а сам плюхнулся на стул рядом с Камероном. Его усы свисают как-то очень печально, отметил Камерон.

— Что нового? — поинтересовался он.

— Абсолютно ничего, все по-старому. Слушай, ты часом не знаешь, куда она делась?

— Если ты о Денизе, то она только что меня гримировала. А что?

— Тебя она гримирует, а мне натягивает нос, вот что. Вчера все было на мази, и вдруг она исчезла прямо у меня из-под носа.

— Надо же, не повезло тебе, приятель, — проговорил Камерон, разбивая ложечкой яичную скорлупу.

— Тебя, между прочим, тоже искали вечером, дружок. Хотели поздравить с успешными съемками, — воодушевился он. — Ты был прекрасен, ей-богу. Никогда в жизни не видел ничего подобного!

Камерон потянулся за солонкой.

— Я решил прогуляться перед сном, наверное, слишком разволновался на этой мельнице. Прошелся немного по берегу.

— Все вчера куда-то исчезли, — констатировал

Рот и угрюмо усмехнулся. — Прямо казаки-разбойники какие-то, право слово. Я с ног сбился, нигде ни ее, ни тебя. Потом поднялся наверх и стал колотить в ее дверь, но ее не было всю ночь. Понимаешь, она не ночевала дома! Уж я-то понимаю, что это значит!

Камерон молча пожал плечами. Избегая встретиться взглядом со сценаристом, он вплотную занялся тостами.

— Эти женщины. — протянул Рот. — Они так загадочны, правда?

— Угу, — хмыкнул Камерон, — особенно в ночное время.

— Да нет, не только. Сутки напролет, если хочешь знать мое мнение. Кстати, о загадках. Наш режиссер только что подкинул мне первоклассную идейку. Он думает, что с самого начала беглец должен сделать нечто такое, что напрочь отрежет ему все пути к возвращению в нормальный мир.

— Интересно, что, например?

— Как что? Убийство. Это же элементарно. Естественно, в целях самозащиты. Тогда симпатии наших зрителей будут на его стороне.

У Камерона перехватило дыхание.

— Убийство? — переспросил он. — И кого же он, по-вашему, должен убить?

Сценарист с видимым отвращением взглянул на тарелку с извечной овсянкой и дернул плечом.

— Ну, я предложил в жертву полицейского, но у нашего режиссера, как всегда, имеется наготове более сложная версия. Ему видится, что это должен быть не полицейский, а кто-нибудь, кого дезертир считает таковым, понимаешь?

— Действительно, лихо закрученная мысль, — пробормотал Камерон. Но это было скорее по инерции — он вдруг отключился от действительности. В глубине его сознания возник неясный, отдаленный пока шепоток, подсказывающий нужную дверь, которую следует открыть, чтобы все, наконец, стало на свои места… Только тронь ее, и…

Шепоток этот был едва различим, а проблеск интуиции столь призрачен… Камерон прикрыл глаза в попытке удержать в мозгу нечаянную подсказку свыше. Но тщетно. Тут же нахлынули какие-то новые мысли, всплыли старые переживания. Они с легкостью вытеснили догадку, загнали ее обратно в темноту подсознания, откуда он, сколько бы ни старался, не смог бы ее вытащить, какие бы силы ни прикладывал. В мгновение ока все поросло сном-травой.

Словно во сне, ему припомнилось, с какой благодарностью, с какой надеждой он принял тогда, в самый первый день, протянутую режиссером руку. Уже тогда он, видимо, чувствовал, что этот непостижимый человек знает, чем закончатся его похождения. Пусть не сразу, пусть через целый ряд проб и ошибок, но Готтшалк придет к логической развязке. А значит, на него можно опереться, из всех возможных вариантов он найдет единственный верный.

Камерон медленно открыл глаза и увидел, что Рот внимательно изучает его, откинувшись на стуле. Искусство повторяет себя, и только оно, подумал он, и так все время, постоянно, беспрерывно…

— Значит, — тихо проговорил он, — наш герой должен погибнуть в автокатастрофе, так?

— Что? С чего это ты взял? — воскликнул сценарист. — Он же еще должен кого-нибудь прикончить.

— Да нет, это я так, немного забегаю вперед, — проговорил Камерон и поднялся из-за стола.

— Старик, может, я тебя чем-то обидел или ты меня не так понял?

Камерон составил на свой поднос пустые тарелки, поднял его и с мимолетной улыбкой посмотрел на Рота.

— Все я правильно понял, это же старо, как мир. Если в кино человек убивает кого-нибудь в начале фильма, в конце он неизбежно должен за это расплатиться. Не так ли, старина?

В вестибюле уже по-утреннему были раздвинуты шторы, и в окна бился яркий солнечный свет. И вот в этом-то свете он увидел Готтшалка и Нину, сидящих рядышком на небольшим диване, чуть в стороне от главного входа.

Теперь или никогда, решил он, пора выяснить, что у режиссера на уме и покончить с этим раз и навсегда. Но что-то в наклоне головы Готтшалка и в напряженной позе застывшей актрисы, внимающей его словам, остановило его порыв. Он немного помедлил, но вместо того, чтобы подойти к ним и выяснить отношения, плюхнулся в кресло позади их дивана, стараясь разобраться в собственных мыслях.

— Для него это будет слишком трудно, — донеслось до него. Говорила Нина. — Это спутает его карты. Ты ставишь его в очень суровые рамки, заставляешь работать по своему плану, но не сообщаешь, по какому именно. Немного нечестно, ты не находишь?

— Дорогая, если он будет знать, о чем я думаю, это волей-неволей принудит его совершенствоваться, подделываться под мои замыслы. Понимаешь? Он мне нужен свеженьким, не подвластным ничьему влиянию. Именно поэтому я не посвящаю его в мои замыслы. Неужели неясно? Ведь только тогда он будет полностью отдавать всю свою энергию ежесекундной жизни на съемочной площадке, более уверенно чувствовать себя. Видишь ли, я специально не говорю о том, какой должен быть конечный результат, просто намекаю на то, что хотел бы видеть, переключаю его на мою волну видения, так сказать. А это, в свою очередь, дает ему свободу действия, которую он черпает из своего собственного опыта.

— Тем самым ты убираешь с дороги конкурента.

— Чушь, я выдвигаю Рота на передний план, перемещаю фокус на него.

— Ну, понятно, — тихим голосом произнесла Нина, — ты привык всех перемещать и тасовать, как карты в колоде.

— Может быть, но тебя это не касается. Ты — особая статья, все остальные, для меня — технический персонал, орудия производства. Ты играешь главную роль в моем мировоззрении. В этой картине все мои мысли будут изливаться на зрителя через тебя, ты будешь трансформировать и аккумулировать мои идеи и замыслы. Ясно?

— Женское сердце более чувствительно.

Режиссер улыбнулся.

— Помнишь, о чем мы говорили вчера?

— Конечно, — рассмеялась Нина, — разве такое забудешь?

— Согласен, я был слишком напорист, но я только хотел направить тебя в нужное русло. Ты уж извини.

— Но с чего ты решил, что мне будет трудно переключиться на размышления о космосе и вечности? Мне эта тема очень даже понравилась.

— Интересно. Это, видимо, потому, что ты подсознательно отождествила себя с морской стихией.

— Вполне возможно.

— В этом, между прочим, и состоит сущность фильма. От ужаса, который внушает героине холодный космос, женщина бросается в иную, но тоже враждебную ее естеству среду. Теперь она ищет спасения в море. И не только спасения, но и уединения, освобождения от великого горя.

— Так значит, ты решил все оставить, как было, и сделать ее самоубийцей?

— Сожалею, но ничего не могу поделать. Это предрешено, и спорить на эту тему я не собираюсь.

— Слушай, а ты снял хоть одну картину, в которой не было бы смерти?

— Было дело когда-то…

— Хм, а такую, где герои не ощущали бы на себе холодное дыхание смерти?

— Никогда.

— Ты что же, считаешь, что без этого нельзя? Что это совершенно неизбежно?

— Отнюдь, нет ничего неизбежного.

— А предначертанного? — подал голос Камерон, поднимаясь со своего места.

— Тут ничего не скажу, — без тени удивления ответил режиссер, приветственно кивая Камерону.

— Я все понял, — сказал трюкач, — по крайней мере, мне так кажется.

— Неужели? — невозмутимым голосом поинтересовался Готтшалк.

— Да. И, смею вас заверить, у вас ничего не выйдет.

На лице режиссера появилась болезненная гримаса.

— Ты считаешь, публика не поверит?

— Да прекратите же, — нахмурился Камерон. — Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю. Я действительно понял ваш тонкий замысел. Беглецу не удастся скрыться, и он неминуемо должен погибнуть в автокатастрофе, так ведь?

В единый миг лицо режиссера поразительным образом разгладилось, на губах появилась сначала широкая дружелюбная улыбка, а через секунду он и вовсе расхохотался.

— Ну, ты молодец, мой дорогой! Сначала врываешься в разговор, совершенно не предназначенный для твоих ушей, а теперь собираешься компенсировать свое не очень похвальное поведение нахальным вмешательством в недоступные тебе сферы. Твое не относящееся к делу замечание могло бы, конечно, меня рассердить, если бы не вчерашнее потрясающее выступление. Ты был прекрасен, так что злиться на тебя я не могу, твое счастье.

— Тогда, может, ответите на мой вопрос?

— Прежде, чем отвечать на твои вопросы, милый, я должен заметить, что ты обладаешь жуткой способностью делать из случайно услышанного ложные выводы. Знаешь ли ты об этом?

— Вот как раз об этом можно поговорить и в другой раз, — холодно сказал Камерон. — А сейчас самое время обсудить главное.

— И опять-таки молодец, надо уметь ловить момент. Понимаешь, вопрос, выживет наш дезертир или нет, зависит от целого ряда факторов, над которыми я сейчас и раздумываю. Но так пока окончательно ничего и не решил, уверяю тебя. Сегодня мне придется заняться другими проблемами, на сей момент более важными.

— Хватит ходить вокруг да около, — сквозь зубы процедил Камерон, — я вычислил весь замысел.

Готтшалк вздохнул и, посмотрев на Нину, успокаивающе ей улыбнулся.

— Не волнуйся, дорогая. В работе нашего друга необходима некая толика наглости.

Камерон с надеждой посмотрел ей в глаза, стремясь увидеть в них хоть какой-то отблеск происшедшего накануне, но на Нинином лице не отразилось ничего, кроме озадаченности. Готтшалк подчинил ее своей воле, подумал Камерон, зачаровал, втянул в свои планы.

— Ладно, мне все это надоело, оставим светские беседы, — холодно сказал он. — Я на несколько шагов вперед могу предугадать все ваши дурацкие задумки. Они мне ясны, как Божий день.

— Ясны, как Божий день, — задумчиво повторил режиссер. — Но разве тебе не приходило в голову, что даже самый ясный день таит в себе загадки? Ну вот, например, взгляни на этот пляж. Что ты там видишь?

— Воду и песок.

— И все?

— Ну, солнечный свет.

— Какой именно?

— Яркий.

— Вот именно, — как во сне пробормотал Готтшалк, — яркий солнечный свет. А мне видится нечто большее. Я смотрю в окно и вижу разноцветный ореол, венец, понимаешь? Впрочем, куда тебе, тебе этого не понять, милый мой, это как бы побочное явление моего заболевания, ну, как осложнение после гриппа. Да, я теряю зрение, но в то же время вижу все в ином свете. Мне дано видеть радугу в то время, как все остальные только бессмысленно пялятся в небо… Ну, и что же» еще ты там видишь?

— Ничего.

— Ничего. — глубокомысленно повторил Готтшалк. — Боже, как это близоруко с твоей стороны.

— Хорошо, если вы способны видеть все иначе, поделитесь, что там вам видится.

— О, ужасная сцена, — театрально прошептал режиссер, — Серфинг, ребенок на руках у мужчины… Я их всех так явственно вижу, но пройдет совсем немного времени, и ты, друг мой, тоже их увидишь. Может, даже еще сегодня. Через час или чуть больше.

Камерон взглянул опять в глаза Нины и слегка качнул головой, призывая ее к молчанию, но его подмигивания были абсолютно бесполезны. Она слушает только Готтшалка, понял он, слушает зачарованно, как змея дудочку. Я заставлю ее очнуться от его чар. Чего бы это ни стоило.

Готтшалк сидел, уставившись сквозь огромное стекло в морскую гладь. Не поворачивая головы, он обратился к Камерону теплым, отеческим тоном, каким обычно говорит с давно знакомым пациентом лечащий врач:

— Ты немного устал. Утомился. Это вполне естественно. Ступай-ка на пляж, поплавай, поразвлекайся. Это снимет напряжение.

— Великолепное предложение, — хмыкнул Камерон, — но я желаю знать, что со мной будет дальше.

— Твое желание вполне совпадает с моим.

Несколько секунд прошло в молчании.

— Ну? — не выдержал Камерон.

Режиссер испустил тяжелый вздох.

— Вот что я тебе скажу. Там, на моем столе, найдешь рукопись. Это перевод с голландского. В ней помечены основные трюки. Ознакомься с ними. Запомни. Проверни в своей голове, это полезно для дела. Даже во сне думай об этом, ладно?

— А потом?

Готтшалк пожал плечами.

— Там увидим…

Перевод с голландского оставлял желать много лучшего. Неведомый ему человек, едва владеющий азами английского языка, довольно неуклюже и косноязычно описывал подвиги, совершенные двумя пожарниками из Гааги, некими Р. Янссеном и Т. Баккером. Эти парни утверждали, насколько он мог понять, что метод экстренной эвакуации из тонущего автомобиля страшно устарел, так как даже новейшие испытания происходили в специальных цистернах с капсулами, которые, хоть и сконструированы так, чтобы имитировать салон современных машин, но все-таки не рассчитаны на вертикальное погружение, так же как и на то, что кузову придется выдержать чудовищный напор воды.

Те же самые Янссен и Баккер выстроили очень логичную цепь доказательств, и Камерон, уже лежа в постели поверх одеяла, снова и снова проигрывал в уме их, казалось бы, нелепые идеи. И тут до него дошло во всей своей неизбежности, справедливости и последовательности, что эти два гениальных парня должны были на собственном опыте испытать свои предположения, то есть сесть за руль самого настоящего автомобиля и нырнуть в нем с пирса или с мола, уж что там у них было, в самую настоящую воду, в самую настоящую глубину.

Он зажег свет и достал записи. Да. Все так и было. Вот оно: «Янссен и Баккер вставляют воздушные шланги в рот и, галантно поклонившись собравшейся публике, погружаются в теплые воды…» Так, значит, голландцы подстраховывают своих каскадеров аквалангами!

Он улыбнулся и бросил рукопись на пол. Потом вскочил, подошел к раковине и посмотрелся в зеркало, снова увидев складку между бровей, к которой уже начал привыкать.

А вот интересно, дадут ли мне акваланг, мелькнула безрассудная мысль. Но тут же он вспомнил, что оператор даже спасательный жилет и то ему не кинул, когда он беспомощно бултыхался под молом. Ясно, они уж, конечно, откажутся под предлогом, что акваланг может испортить впечатление, что все должно быть естественно, иначе исчезнет чувство реальности.

С другой стороны, да Фэ не удовлетворится кадрами с Джорданом, слишком уж они будут неправдоподобными. Он может стать на его сторону. А если мне откажут в акваланге, подумал Камерон, это будет означать только одно — я обречен.

Он снова взглянул в зеркало. На лице, его новом лице не отразилось и тени того мрачного предчувствия, которое давило на него тяжелым грузом все последнее время. Почаще смотрись в зеркало, браток, это придаст тебе большую уверенность в себе…

Но что это? То ли вновь взыграла память, то ли еще что, но он вдруг, как в фильме с замедленной съемкой, увидел машину, затормозившую перед его носом, ту, незнакомую, руку, выпихивающую его вон; вот он падает на дорогу, рука захлопывает дверцу, а он отлетает в сторону и в отчаянии хватает камень. Но, может, все, что за этим последовало, было частью трюка? Безумно опасного, но все же трюка?

Камерон поднял с пола рукопись и положил ее на кровать. Да, рискованный трюк, настолько рискованный, что его предшественник, по всей вероятности, потерял самообладание и… А эти чертовы голландцы не собирались терять своих людей и поэтому пользовались аквалангами…

Как ленивая, пресытившаяся акула, прямо перед ним появилась тонущая машина, на берегу за ней наблюдал режиссер со всей своей компанией.

— …Ты поверил тому, что происходило там, на дороге? — спросил его как-то Готтшалк. — Вот видишь, это еще одно доказательство правильности моей теории. Так что же, в конце концов, реально? Жизнь или кино?

Машина реальна, падающая с моста машина, думал Камерон, вспоминая свои сумасшедшие кульбиты на самом краю моста. Вот машина-то как раз и реальна.

Он совершенно сознательно вычеркнул из памяти то, как он швырнул камень. Сейчас лучше об этом не думать

Теперь он все видит с высоты, как с вертолета. А что? Не все же Готтшалку!

Там, внизу, на песчаном пляже, одетый, как всегда, в свою излюбленную робу, Готтшалк беседовал о чем-то с Ниной, на которой не было ничего, кроме облегающего купальника, и с каким-то человеком, держащим на руках ребенка. Рядом, утопая босыми ногами в песке, за установленной на треножнике камерой возился Бруно да Фэ. Вот он наклонился к камере и стал настраивать ее на виндсерфингиста, ожидающего своего момента, сидя на своей доске.

На берег, разбрызгивая пену, набегала волна…

Волна, пена…

Он снова как бы переместился в пространстве. Теперь пузырьки воздуха клубятся вокруг него. Машина погружается вперед носом, и это напоминает снимок в газете военных времен, на котором точно так же тонул обстрелянный торпедами катер, задранной кормой как бы прощаясь с жизнью прежде, чем навсегда уйти в кромешную тьму океанских глубин…

На берегу режиссер показывает рукой в сторону погружающейся машины, человек с ребенком зачем-то входит в воду чуть ли не до пояса, серфингист тоже прыгает в воду, поджидая волну, и каким-то образом оказывается почти рядом с машиной. Камерону не хватает воздуха, он отчаянно старается выбраться наружу, что, в конце концов, ему удается. Вынырнув, он отплевывается и озирается по сторонам.

— Хватайся за руку! — кричит серфингист и наклоняется к нему со своей доски.

Но волна относит его к берегу, он не может удержать равновесия и вверх тормашками летит в воду, а доска на страшной скорости мчится дальше уже без него прямо на человека с ребенком. И тот — о ужас! — выпускает свою ношу из рук. На берегу возникает суматоха.

Глядевший на все это из окна своего номера

Камерон опомнился. Ни в каком он не вертолете. А там, внизу, тонет ребенок! Он сорвался с места, рывком распахнул дверь и помчался по лестнице, перепрыгивая через три ступени. Идиоты! Кретины! — билось в мозгу. Ребенок же тонет! Ребенок!

Вот он уже в вестибюле. Какой скользкий пол! И еще это колено! Он вихрем пролетел мимо изумленного портье и выскочил на пляж.

Готтшалк по-прежнему тычет рукой в сторону моря. Где же ребенок? На поверхности его не было. Боже, они уже не пытаются его спасти. Неужели все потеряно? Нет, не может быть!

— Я попробую! — крикнул он на ходу и нырнул в прибой.

Его подхватило мощным боковым течением и отбросило к пирсу. Ребенка тоже могло потащить туда, подумал Камерон и подплыл поближе. У пирса водоворотом бились и крутились волны, высоко разбрызгивая пену. Ну как в этой бушующей стихии найти маленькое тельце? Его охватило отчаяние, внезапно сменившееся лютой ненавистью. Скотина, подонок! Как же он посмел рисковать человеческой жизнью!

Он хотел было прекратить поиски, как вдруг в брызгах волн что-то мелькнуло. Неужели? Он быстро подплыл и сморгнул с ресниц соленые брызги. Да, ему не померещилось, это была крохотная ручонка, едва различимая в жуткой Круговерти. Ну, скорее же, скорее! Боже, помоги мне! Задыхаясь, он из последних сил сделал еще два самых последних гребка. И схватил ребенка правой рукой поперек грудки.

На берег его буквально выбросило. Цепляясь пальцами за песок, он подтянулся и с трудом перевернулся на спину. Ребенок! Нельзя лежать. Он вскочил на трясущиеся от напряжения ноги и побежал к собравшимся на берегу.

— Скорее! — выдохнул он, протягивая ребенка какому-то мужчине. — Сделайте что-нибудь, пока не поздно.

Мужчина в полном остолбенении уставился на него. И только тогда Камерон посмотрел на безжизненное тельце. Боже правый! Это была кукла, розовый пупс с застывшей на пухлых губах бессмысленной улыбкой и распахнутыми голубыми глазищами в обрамлении мокрых нейлоновых ресниц.

К нему медленно, очень медленно подошел Готтшалк в своей развевающейся по ветру робе и с беспокойством посмотрел в его глаза. Рядом, прижимая ладони к щекам, появилась Нина. По ее щекам струились слезы. Камерон переводил взгляд с Готтшалка на Нину, потом с трудом оторвался от них, наклонился и бережно положил куклу на песок.

Как из-под земли возник да Фэ, расталкивая сгрудившийся вокруг народ, и чуть не сбил Камерона с ног. Тот выпрямился и посмотрел на него. Молча. На растерянном лице да Фэ блуждала какая-то вымученная улыбка.

— Саго, — мягко проговорил он, осторожно дотрагиваясь до плеча Камерона, — почему ты не предупредил нас заранее? Я… я ведь даже не успел перезарядить пленку. Теперь все надо переснимать. Ты так славно потрудился, и все зря…

Камерон, покачиваясь, все смотрел и смотрел на него, потом снова наклонился, — зачерпнул полную пригоршню песка и вдруг с силой запустил им в глаза оператора. Да Фэ вскрикнул, взметнул руки к глазам и упал на колени. На лице Готтшалка не дрогнул ни единый мускул. Стиснув зубы, Камерон все так же молча посмотрел на режиссера, перевел взгляд на розового пупса и едва слышно прошептал:

— Еще одно притворство. А я снова попался в ловушку, как я догадываюсь.

— Вот именно, — спокойно подтвердил режиссер,

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Он медленно, волоча ноги, брел к отелю. Как описать его чувства в это момент? Унижение, стыд, страх, опустошенность и полная безысходность, вместе взятые.

Какой же он дурак, Боже, какой непроходимый дурак! Дважды он показал себя полным идиотом. То, что куклу он принял за живого ребенка, еще куда ни шло, но выходка с да Фэ — это уже верх безрассудства. Мало того, он сделал совершенно непростительную ошибку, и оператор теперь ему не простит. Все, подумал Камерон, пора сматывать удочки. Самое время подаваться в Канаду.

В номере он быстро содрал с себя мокрую одежду, надел сухие штаны и рубашку и начал сваливать свои вещи в беспорядочную кучу на кровати. Но тут вдруг он вспомнил о Нине и энергично потряс головой. Нельзя же ее бросить на произвол судьбы. Сам-то он спасется, а она? По всему выходит, что предназначенная ей роль не менее ужасна, чем его собственная. Значит, остается только одно — объясниться с ней и уговорить уехать вместе. Но как это сделать? Ведь остаток дня она будет занята на съемках. Значит, придется подождать до вечера. А уж тогда он найдет способ пробраться к ней в номер и заставить выслушать его доводы.

Итак, окончательное решение принято. Камерон выглянул из окна и осмотрел покрытую какими-то выступами, мезонинами и слуховыми окнами крышу. Отлично, это мне на руку, подумал он. Остается только дождаться темноты, а там уж я справлюсь, это будет самый легкий трюк…

Во что бы завернуть собранные пожитки? Он деловито огляделся. Сумка, холщовая сумка. Как же он забыл? Камерон вышел в коридор и постучал в дверь комнаты горничной. После продолжительной паузы ему открыла растрепанная и довольно помятая девушка. Как странно, он абсолютно не помнил ее лица, как будто перед ним стоял совершенно незнакомый человек, а ведь он не раз ее видел, а уж вчера ночью… он видел ее неоднократно и в несколько… пикантных ситуациях, так сказать…

Она, щурясь на ярком свету, ждала; и Камерон выдавил:

— Моя сумка… Простите, но я только хотел…

— Что? Какая сумка? — изумленно воскликнула она.

— Неужели вы не помните? Ну, белая такая сумка, вещевая. Несколько дней назад я ее вам дал, чтобы…

— Да, припоминаю. Сумка. Ээ… не могли бы вы зайти за ней чуть попозже? Мне ведь надо ее поискать. Не могу же я сразу вот так вспомнить, куда я ее могла засунуть.

— Конечно, — кивнул Камерон, — это не к спеху. Я живу в соседнем номере.

Наверняка она не одна, подумал он. Еще с минуту он постоял на месте, глядя, как она теребит на груди пуговицу мужской рубахи, которую она, видимо, второпях накинула на голое тело, потом повернулся, чтобы уйти, но тут из ее комнаты раздался какой-то странный сдавленный звук. Камерону стало интересно, что там происходит.

Он подозрительно взглянул на девушку. Та невинно опустила ресницы и отвернулась.

— У вас все в порядке? Помощь не нужна? — быстро спросил он и, прежде, чем горничная смогла ответить, отпихнул ее в сторону и решительно вошел в комнату.

Господи, они так и не прекращали с ночи! Посреди комнаты сидел сборщик налога, по-прежнему привязанный к стулу бельевой веревкой, перекрещивающейся на груди. Глаза его, вытаращенные на вошедшего, едва не вылезали из орбит. Готово дело, подумал Камерон, он меня узнал. Рот сборщика дорожного налога был намертво заклеен липким скотчем.

Пару минут Камерон им полюбовался, потом ухмыльнулся и повернулся к горничной, к тому времени закрывшей дверь. Теперь она стояла, прислонившись спиной к косяку.

— Что тут у вас происходит?

Девушка неопределенно дернула плечом.

— Это была не моя идея.

— Но комната-то принадлежит вам, не так ли? — поинтересовался Камерон, не сводя глаз со сборщика налога на стуле. Эге, не так уж крепко он связан. При малейшем желании от этих пут можно легко освободиться. А значит… Значит, он пошел на это добровольно. Вот как? Ловит от этого кайф? Но тогда зачем же было заклеивать ему рот? Это уж лишнее, кричать-то он не стал бы в любом случае. Кто же и зачем налепил ему скотч?

Об этом он и спросил томную горничную.

Та обольстительно хихикнула.

— Я. Он слишком много говорит.

— Это точно, — произнес Камерон, глядя в выпученные глаза сборщика налога. Даже с заклеенным ртом он был слишком красноречив.

Сборщик налога сделал несколько неуклюжих движений, изображая безумное усилие, чтобы сбросить с себя веревку.

— Он зануда, так что пусть лучше помолчит. Говорить в данном случае ему не обязательно, — пояснила горничная томным голосом, с ногами забираясь на кровать.

Наблюдая за ее по-кошачьи ленивыми движениями, Камерон поймал себя на мысли, что сравнивает ее нынешнюю с той, вчерашней, и представляет, чем они тут занимались, пока он не постучал. Невольно он сделал шаг к кровати. Интересно, что она нашла в этом идиоте? Отдаваться привязанному к стулу — в этом было что-то извращенно-садистское. Каждому свое, конечно, он бы, наверное, не смог играть в такие игры. А, может, попробовать? Да что со мной в самом деле? Он вздрогнул и, резко развернувшись, подошел к сборщику налога и содрал с его губ скотч. Тот сморщился от боли и тут же воскликнул:

— Так ты все это время был здесь! Я и подумать не мог. Ну надо же!

Горничная тихонько присвистнула.

— Вы, оказывается, знакомы!

— Шапочно, — мрачно ухмыльнулся Камерон. — Видимся иногда. На съемках.

Сборщик налога неуверенно кивнул.

— Мы тут немного поразвлекались. Ты ведь никому не расскажешь?

— Конечно нет. Буду молчать, как рыба, — заверил его Камерон.

Девушке явно не сиделось на месте. Она спрыгнула с кровати, сделала круг по комнате, подошла к окну.

— Смотрите, смотрите! — закричала она. — Что это случилось с Бруно?

— Ничего страшного^ ему что-то попало в глаза.

— Но он обещал вернуться… — девушка бросила быстрый взгляд на сборщика налога. — Что же делать?

— Надеюсь, вы найдете способ утешить его.

Камерон склонился над сборщиком налога и затянул потуже узел на его спине.

— Эй, приятель, что ты там делаешь? Этого не тре&уется. Мы же с тобой друзья, правда?

— Правда, — подтвердил Камерон, — но узы настоящей дружбы должны быть крепкими.

Горничная весело рассмеялась и отошла от окна.

— Почему бы нам не повеселиться всем вместе?

— У меня встречное предложение. Почему бы вам не поискать мою сумку?

Она разочарованно вздохнула и стала рыться в стенном шкафу, выкидывая на пол тюки белья для стирки. Наконец сумка была найдена.

— Вы что, торопитесь?

— В общем, да, — улыбнулся Камерон. — Сейчас вернется Бруно, а вы пока развлеките моего связанного друга.

Девушка скорчила недовольную гримаску.

— О Боже, этого зануду? Как же мне его развлекать?

— Придумайте что-нибудь эдакое. Думаю, с фантазией у вас все в порядке.

— Слушайте, вы оба, — вдруг встрепенулся сборщик налога, — развлечения — это, конечно; прекрасно, но…

— Bon chance, — сказал Камерон, направляясь к двери. — Et bonne continuation.

Оказавшись снова, в своем номере, он быстро запихнул в сумку книги, бритвенные принадлежности и мокрую одежду. Теперь он раскрыт самым важным — свидетелем, который вряд ли станет держать рот на замке;. Камерон подошел к раковине и задумчиво посмотрел в зеркало. Вот тебе и грим, вот тебе и маскировка! Он скривил губы в усмешке. Теперь о нем узнают все. И ради чего он раскрыл себя? Чтобы заполучить старую сумку и вынести в ней никому не нужные шмотки. Вот ведь идиот! Одну нелепую ошибку громоздит на другую…

Он посмотрел на раскрытую сумку. Действительно, кретин. Зачем он собрал вещи? Ведь обнаружив комнату пустой, все сразу поймут, что он смылся.

— Господи, — пробормотал, — как глупо!

За какой-то час он четыре раза поступил, как безмозглый болван. Он судорожно потер лоб ладонью и бросился выкидывать все из сумки и распихивать по шкафам. Потом аккуратно расправил сумку и засунул ее под матрас. Эх, вот оставил бы он ее в автобусе вместе с тем письмом, не засветился бы так по-дурацки…

Последним взглядом окинув комнату, Камерон взобрался на подоконник, но тут кто-то тихо постучал в дверь. Он замер. Кто бы это мог быть? Может, Дениза? Да Фэ? Начальник полиции Бруссар? В любом случае, это был кто-то из той жизни, с которой он решил навсегда распрощаться.

Уходить надо вовремя. Он решительно тряхнул головой, выполз на крышу и закрыл за собой ставни, словно задвинул занавес.

Несколько минут он неподвижно сидел, скрючившись за слуховым окном, и изучал обстановку, затем на четвереньках подполз к краю крыши и посмотрел вниз.

Перед ним во всей красе раскинулся город. Вон пирс и дансинг. С другой стороны он увидел здание в викторианском стиле, в котором размещался полицейский участок. Позади, на уровне его глаз, крутилось чертово колесо, сквозь которое смутно просматривался мол, где накануне он стоял с Ниной. Обзор прекрасный, но надо сматываться. Внизу прохаживались пешеходы, и если кому-то взбредет в голову посмотреть вверх, на крышу отеля, его вряд ли примут за флюгер. Камерон пополз по наклонному скату на другую сторону.

Палившее напропалую солнце раскалило кровлю так, что ползти было очень нелегко. Он примостился между антенной и слуховым окном, которых здесь было великое множество, равно как и всевозможных выступов, неизвестно для чего предназначенных. Отсюда его не было видно, и он перевел дыхание. Потом ухватился за антенну, перемахнул через возвышение, делящее крышу пополам, и заскользил по скату к следующему слуховому окну.

Полдень. Скоро тени вовсе исчезнут. Он посмотрел на собственную, едва видную тень и припомнил, что некоторые племена считают полдень кратковременной смертью как раз потому, что у человека исчезает тень. Он улыбнулся. Но этот нелепый предрассудок натолкнул его на мысль, что именно в полдень он влип в эту дурацкую историю со съемками. Он, конечно, не умер. Пока. Но жизнь его круто изменилась, так круто как он не мог себе раньше и представить. И снова в полдень он бежит от своего предначертания. Это тоже своего рода предрассудок, ерунда. То, что он сейчас покидает мир Готтшалка, — еще одна иллюзия. Пока что, дружок, ты сидишь на крыше и паришься на жаре, мрачно подумал он. Что изменилось? Из огня да в полымя…

Его решение сбежать было по сути такой же фикцией, чем-то таким же воображаемым, как и невидимая дуга, описываемая солнцем по небесному своду. Это сравнение со светилом, хоть и отвлекало от мыслей о невыносимой жаре, но внушало тревогу за успех задуманного предприятия. Все верно, ведь еще школьником он навсегда зазубрил, что Земля вращается вокруг своей оси и одновременно вокруг Солнца, а у людей просто иллюзия о движении светила и полной неподвижности их планеты. С некоторым изумлением Камерон понял, что сейчас он еще больше принадлежит к миру Готтшалка, чем раньше. Он прикрыл глаза.

Интересно, как далеко Солнце от Земли? Девяносто три миллиона миль… Невозможно даже представить. А вот луч света идет со скоростью сто восемьдесят шесть тысяч миль в секунду и достигает Земли за восемь минут. Такими категориями мыслить легче. Камерон снова открыл глаза и сощурился от яркого света. Даже если сейчас внезапно случится солнечное затмение, ему еще целых восемь минут придется корчиться в безжалостных лучах…

Часы показывали четверть первого, значит, до наступления сумерек еще восемь часов. Господи, только бы продержаться, только бы выдержать, не расплавиться на этой жаре, не поджариться на раскаленной крыше. Вернуться в свой номер тоже нельзя. Не исключено, что там его поджидает да Фэ. С другой стороны, если остаться здесь, вполне можно потерять сознание и, если такое случится, скатиться с крыши. Из огня да в полымя, вновь подумал он.

Откуда-то сзади послышался смех. Неужели уже начались галлюцинации? Да нет же, смех шел со стороны луна-парка, с чертова колеса. Жара становилась невыносимой. На чем бы сосредоточиться? Да хоть на этом колесе. Реально его бесконечное кружение или нет? Может, оно стоит на месте, а ему только кажется, что оно крутится? А он сам? Крутился ли он на мельнице или ему это только казалось? Он был лишь маленькой звездочкой в галактике Готтшалка, падающей звездой, метеором… Ничего себе, какие трансформации произошли с ним за такой короткий промежуток времени — трюкач, падающая звезда, а теперь вот будущая жертва солнечного удара…

Как же медленно течет время! Какая изощренная пытка! Налетающий временами с моря ветерок не приносил облегчения, а только увеличивал эту муку. Он был тоже горячим, обжигающим и доносил лишь мелкие песчинки вместо желанных морских капель. Камерон все больше и больше чувствовал себя котлетой на сковородке и одновременно поваром, готовящим эту котлету. Неожиданная мысль развеселила его, и он стал ее развивать. Но из этого ничего не вышло, кроме совета самому себе: «Если ты плохо переносишь жару, дружок, держись подальше от кухни и смени профессию».

Как он там думал в своей комнате? Что это будет самый легкий трюк? Да, не умеет он делать прогнозы, не научился пока рассчитывать каждый свой шаг, смотреть в будущее. Как здорово это получается у Готтшалка! М-да… уже пятая ошибка за сегодняшний день. Пятая, а сейчас всего два часа пополудни. Если продолжать в таком же духе, можно стать мировым рекордсменом по тупости…

Скрючившись в позе плода в утробе матери, Камерон задремал. Спиной он прислонился к слуховому окну, колени подтянул к подбородку, на них пристроил согнутые в локтях руки и уткнулся в них головой. Разбудило его едва слышное царапанье. Камерон быстро оглядел сверкающую на солнце кровлю. Никого. С обеих сторон крыша была пуста. Звук повторился, но теперь это был размеренный звук шагов, приближающийся с другой стороны. Это наверняка да Фэ, больше некому.

Как ни странно, ужас, охвативший Камерона, придал ему силы. Он приподнялся и на четвереньках выбрался из своего укрытия. Стараясь производить как можно меньше шума, он пополз к краю крыши, где было- еще одно слуховое окно. Только те смотри вниз, сам себе приказал он. Двумя пальцами правой руки он ухватился за скользящую раму и потянул ее вверх. Тщетно, рама не поддавалась. Он повторил попытку, на сей раз уже всей ладонью. Окно было заперто. Что же делать? Подползти по карнизу к другому окну? Нет, решил он, слишком далеко. Да и передвигаться придется по открытому пространству, а это рискованно. В крайнем случае, мелькнула мысль, можно разбить стекло кулаком. Он посмотрел на козырек крыши, но шаги по-прежнему раздавались с другой, невидимой ему отсюда стороны.

Руки и ноги дрожали от страшного напряжения. Ни один солдат в мире, сидящий в окопе под обстрелом, не вглядывался с такой тревогой, с таким ужасом вдаль через бруствер, с каким Камерон, прислушиваясь к приближающемуся звуку, пялился на козырек крыши. И что же он увидел? Кто появился перед его глазами? Чайка! Обыкновенная морская чайка, ковыляющая неспешной стариковской походкой вразвалочку по раскаленной крыше. У Камерона вырвался вздох облегчения, он расслабился и шаркнул ногой.

Чайка, не ожидавшая встретить здесь еще кого-то, недовольно и чрезвычайно пронзительно крикнула и тяжело поднялась в воздух. Какая-то пожилая чайка. Занятно, а долетит ли она до Канады и сколько это займет времени при ее скорости? Размышления на столь интересную тему были прерваны гулом вертолетных винтов. Уж этот звук ни с чем не спутаешь, но благодаря появлению чайки, так его напугавшей, Камерон перестал уже чему-либо удивляться, лишь прислушивался к реву приближающейся машины, как к чему-то совершенно уместному в данной ситуации. А почему бы, собственно и нет? Это просто еще одно подтверждение того, что искусство тесно смыкается с жизнью. Значит, ничего удивительного, если его побег будет сниматься на пленку. Хотя бы для истории, ведь философы утверждают, что ни конкретные люди, ни опыт их жизни не должны быть забыты грядущими поколениями.

В голове мелькнуло продолжение сюжета. На этой Богом забытой крыше не хватает только одного — молодого парня, волею судеб ударившегося в бега, тоже не совсем врубающегося, в происходящее. Что же дальше? А дальше просто, подумал Камерон, я кубарем лечу с крыши вниз и, естественно, разбиваюсь в лепешку, а слегка обалдевший парень попадает в объятия режиссера, который не без интереса выслушивает сбивчивый рассказ о его побеге, раскручивает эту историю, мимоходом объясняет самые непонятные места и предоставляет ему убежище. Мало того, принимает его на работу, заполняя вакуум, образовавшийся с моей кончиной. История повторяется. И так бесконечно.

Вертолет завис над крышей. Камерона едва не сдуло воздушной волной, и он крепче ухватился за оконную раму. Держись, дружок, он сейчас улетит И точно, вертолет сделал прощальный круг и лихо спланировал на пляж, подняв тучу песка. Чем же оправдать свое положение здесь? А, ерунда, он скажет, что хотел позагорать в полном уединении. Или потренироваться перед очередными съемками, чтобы быть в хорошей форме.

Постояв пару минут на песке, вертолет снова взмыл в воздух и полетел в северном направлении, туда же, куда до него направилась и чайка. Камерон задумчиво смотрел ему вслед. Может, его не заметили и решили догнать чайку, чтобы выяснить, был ли кто посторонний на крыше?

Проснулся он, дрожа всем телом. Небо потемнело Неужели уже вечер? Нет, просто надвигалась гроза, солнце закрыли черные тучи, поднялся ветер. Слава Богу, подумал Камерон, ждать до восьми не придется, природа на его стороне.

Пока не начался ливень, он огляделся, прикидывая, как лучше всего добраться до номера Нины. Вон там, невдалеке, виднеется водосточная труба, по ней он доползет до пожарной лестницы, спускающейся вдоль фасада здания. Остальное уже просто.

Тут-то и разразилась гроза, заблистали молнии, оглушительно загремел гром, и уже через секунду по крыше с ее выступами и башенками полились потоки воды, бурля в водосточных желобах. Теперь Камерону пришлось изо всех сил держаться за ставни и упираться пятками в черепицу, чтобы не быть смытым могучими потоками.

Небо снова прочеркнула молния, почти без перерыва грохнул раскат грома, и Камерон увидел, что громоотвод как-то странно засветился голубоватым светом. Не веря своим глазам, он уставился на него, потом очнулся и ткнулся лицом в черепицу. Один удар грома — и все… конец…

Словно перед умирающим, перед его внутренним взором мгновенно пронеслись основные этапы его жизни, а потом крупным планом встал® лицо Нины. Только она может спасти его сейчас. И только он чуть позже может спасти ее. Такая вот взаимосвязь.

Мы поможем друг другу, подумал Камерон, надо только поскорее убраться, отсюда и попробовать начать новую жизнь. Вместе..

Гроза бушевала еще- минут двадцать, потом тучи внезапно рассеялись, вернее, ушли куда-то в сторону моря. Уже и ливень прекратился, но Камерон, содрогаясь от холода, продолжал корчиться у своего укрытия. Наконец, он собрался с силами и огляделся вокруг. Ага, уже темнеет, пора двигаться, пока все спокойно.

С огромным трудом он приподнялся на четвереньки и пополз к дальнему краю крыши. Когда он добрался до водосточной трубы, стало совсем темно. Он уселся поудобней и с силой растер ладони, чтобы восстановить циркуляцию крови, потом съехал по трубе до пожарной лестницы, как мальчишка по перилам, и полез вниз. Вот и окно Нины, а вот и она сама сидит у туалетного столика. При ее виде его как будто сморило. Он тихонько поскребся в окно, но Нина не услышала. Тогда он постучал в секло костяшками пальцев. Она вздрогнула и в смятении обернулась на стук. Боже, он же ее напугал! Камерон прижал лицо вплотную к стеклу. Пусть убедится, что это не грабитель.

— Не бойся… — он раскрыл створки. — Это… Как стучат зубы… — он перевалился через подоконник, — я…

Он плашмя рухнул на пол.

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Придя в себя, Камерон медленно раскрыл глаза. Нина обтирала его лицо мокрым полотенцем. Боже мой, грим! Он рывком сел и вырвал полотенце из ее рук. Слишком поздно. На белой материи ясно проступали пятна грима. Камерон поднялся на ноги, проковылял к туалетному столику и взглянул на себя в зеркало. Хорош, нечего сказать! Косметические изыски Денизы полностью исчезли с левой половины лица. Это придавало ему какой-то странный вид, словно он внезапно окривел. Форма глаз совершенно не совпадала, даже уголки губ были несимметричны

Нина все еще стояла на коленях. Он повернулся к ней и повторил;

— Не бойся, это я,

— Я начинаю в этом сомневаться, — договорила она.

Он машинально поднял руку и дотронулся до левой щеки. Действительно, подумал он, я ли это? Нет, только половина меня. Его снова затрясло в ознобе, и он тяжело опустился на стул.

Нина поднялась и, подойдя к буфету, налила полный стакан виски.

— Ну и видок у тебя! — она протянула стакан Камерону. — Откуда ты взялся, скажи на милость?

Он кисло- улыбнулся и сделал два больших глотка.

— С крыши.

От крепкого напитка на глаза навернулись слезы, сквозь которые проступило озадаченное лицо Нины. Только сейчас до него дошло, что довести свою миссию до конца будет не так легко, как ему представлялось. Чтобы ее уговорить, придется полностью разгримироваться и все о себе рассказать, иначе ничего не выйдет.

— Ты как-то странно на меня смотришь. Что, не узнаешь?

Она уселась на кровать и задумчиво покачала головой.

— Сама не знаю. Согласись, в этом трудно разобраться. После того, что произошло вчера, потом сегодня утром… А теперь твое несколько странное появление…

— Вчера? — он вскинул брови. — А что произошло вчера?

— Нет, ничего… Я наблюдала за тобой на колесе, мне было очень… не по себе.

— А, ты имеешь в виду тот трюк! Ерунда. Поверь, такие штуки меня совсем не пугают.

— Вот и он так говорит.

— Так ты была в вертолете?

— Да.

Камерон прикусил губу, чтобы не задать готовый сорваться с языка вопрос. Он помолчал и безразличным тоном спросил совсем другое:

— Ну, и как я выглядел сверху? Ты что-нибудь чувствовала, глядя на меня?

— Да. Я боялась.

— Боялась, — повторил он. — Понятно. За меня?

— Не только. За себя тоже. Он все время повторял, что если я смогу почувствовать волнение и страх за твою жизнь, мне лучше удастся роль жены астронавта.

— Как ты думаешь, он о нас знает?

— Пока что, видимо, нет, но при мысли, что он может догадаться, меня бросает в дрожь. Ты ведь знаешь его!

— Да, он обладает сверхъестественным даром предвидения, — сухо проговорил Камерон и отхлебнул виски.

Он вспомнил, как Рот упомянул, что режиссер намерен изменить сценарий и превратить обыкновенного беглеца в дезертира, а это уже значительно серьезней. Вспомнил и внезапное озарение, когда сценарист обмолвился, что главный герой непременно должен кого-нибудь убить, хотя бы для самообороны, тогда ему будет отрезан путь назад. Все это было так странно, непостижимо, в этом нет сомнения, но… Но все же тайна, которой были опутаны эти съемки, постепенно раскрывалась в его мозгу. Все состояло из каких-то отрывочных кусочков, маленьких и, на первый взгляд, незначительных эпизодиков. Осталось немного — надо только спокойно расставить их по надлежащим местам…

— Наш милейший режиссер просто-напросто пытался поразить тебя своим умением видеть дальше других, но я затем и пришел к тебе, чтобы развенчать его так называемую интуицию и доказать, что это ничто иное, как хорошо продуманный план. Понимаешь?

— Нет, — она потерла переносицу. — Я уже ничего не понимаю. Какой план?

— Помнишь, я ему сказал утром, что знаю его замыслы?

— Допустим.

— А то, как он старательно обходил стороной ответ на простой вопрос — останется ли жив наш беглец после автокатастрофы, — тоже помнишь?

— Да..

— Так что же тебе непонятно? Беглец не выживет. Он не должен выжить. Он должен погибнуть. В выдуманном сценарии — и в действительности.

Нина слабо улыбнулась.

— Ты же только вчера на моле уверял меня, что это только фильм, а не реальная жизнь. Разве не так?

Камерон резко мотнул головой

— Я ошибался. Это плохой фильм. И мы в нем повторим судьбу героев. Вот что он задумал.

Нина все еще улыбалась, но в ее глазах появились слезы, и это растрогало его. Ее вполне могло бросить в объятия режиссера, если она считала его образцом прочности, уверенности в себе. Вот он-то, Камерон, и должен стать твердой опорой для этих хрупких плечиков. Любыми способами ее надо оторвать от режиссера. Вот она сейчас плачет… Но к нему она тоже не совсем равнодушна, разве она точно так же не плакала утром, прижимая ладони к щекам, когда он, как полный идиот, спас целлулоидную куклу?

Как же ее уговорить? Как настроить против «благодетеля»? Тогда, с куклой, она же поверила…

— Слушай, Нина, я знаю, о чем ты думаешь, — спокойно проговорил он. — О кукле, так ведь? Но даже эта сцена была спланирована и предусмотрена, он же подводил меня к ней, да и тебя тоже

Она снова покачала головой.

— Ты же сама спрашивала его, останется ли в живых ребенок. И что он тебе ответил?

Она взглянула на него из-под влажных ресниц. На сей раз в ее глазах мелькнуло сомнение.

— Так вот, он сказал: «Пока еще не знаю». А ты попросила: «Спаси ребенка, оставь его жить». Помнишь? Он ответил тогда: «Я еще ничего не решил. Посмотрим, как дальше сложится». Это ты тоже помнишь?

— Да, — прошептала Нина.

— Так теперь ты понимаешь всю игру? Он делает акцент на реальности искусства, постоянно повторяет, что только искусство, в данном случае, кино, жизненно. Оно повторяет жизнь, а жизнь — искусство, и так бесконечно… Я не знаю, как в двух словах это объяснить, но он запрограммировал нас, нас всех, понимаешь? Он делает свою картину из нас, живых и реальных. Но мы же личности, отдельные индивидуумы со своим мыслями, чувствами, планами. Поэтому сейчас у него не сходятся концы с концами.

— Что ты хочешь этим сказать? — она больше не плакала, а лишь изумленно смотрела на него,

Камерон глубоко вздохнул и поднес стакан к губам. Допив остаток виски, он сосредоточился на одной-единственной мысли — как же ее убедить в своей правоте? Сейчас можно подвести черту, поставить решающую точку, для этого нужно рассказать о себе начистоту. Он помедлил, обдумывая, как это лучше сделать, и момент был упущен. Он с досадой тряхнул головой.

— Пойми меня правильно, Нина, — процедил он сквозь зубы. — Сегодня утром я невольно подслушал ваш разговор. Подчеркиваю, невольно. Мне показалось, что ты говорила что-то о самоубийстве героини.

— Да.

— И он не отрицал такую версию?

— Нет, сказал только, что «не хотелось бы», но если это будет неизбежно…

— А как она кончает счеты с жизнью?

— Вроде бы бросается в море.

— Ага, топится, значит.

Нина улыбнулась.

— Да, видимо, так.

— А сценарий ты видела?

— Сценарий?

— Да-да, сценарий, такой, знаешь ли, написанный на бумаге текст, который тебе ежедневно должен предоставлять Рот, а Готтшалк, если на то пошло, каждое утро прочитывать то, что тот натворил ночью, и утверждать.

— Нет… никакого сценария я не видела.

— И не увидишь, — Камерон насупился.

— Насколько мне известно, его и не существует в готовом виде. Он все придумывает и импровизирует по ходу съемок…

— Конечно, импровизирует, — подхватил Камерон, — и заставляет нас подчиняться. Если хочешь знать мое мнение, он самый настоящий деспот.

Нина нахмурилась.

— Во-первых, это его право, он же режиссер, творческая натура, создатель будущей картины. А во-вторых, ты очень изменился со вчерашнего вечера, я даже не знаю, когда ты настоящий…

— Вчера ты просила увезти тебя отсюда, — он с надеждой посмотрел в ее лицо. — Ты сама хотела уехать вместе со мной.

— Помню.

— Ты не изменила своего решения?

— Не знаю. Вот прямо сейчас… Я, наверное, не готова, все смешалось у меня в голове.

— Что же произошло, что заставило тебя усомниться?

— А что произошло с тобой? — вопросом на вопрос ответила Нина, совсем как утром, прижимая руки к щекам.

— Ничего особенного, я просто стараюсь склеить нужные эпизоды и выкинуть лишние. Говоря киношным языком, занимаюсь монтажом.

— Я не об этом. Что ты сделал с Бруно? Твоя выходка может плохо для него кончиться. Зачем ты это сделал?

— Да потому, что он заодно с Готтшалком. Сейчас объясню.

— Все объяснения позже. Бруно ведь живой человек, неужели ты не понимаешь? Еще не известно, сможет ли он выкарабкаться из этой истории, он вообще может ослепнуть. Чтобы ты знал, его на вертолете повезли в больницу. Откуда такая жестокость?

Камерон коротко хохотнул. Значит, там, на крыше, вертолет не выслеживал его. Отлично. Кстати, он и не испугался вовсе. Напугала его чайка, своей шаркающей походкой напоминавшая оператора. Все к черту. Все треволнения этого бесконечно длинного дня — к черту. Ошибки, неверные предположения и выводы сменяли друг друга. На мгновение ему стало тошно, но он взял себя в руки. Немедленно выкинуть из головы неприятные мысли, приказал он себе, иначе можно окончательно потерять нужный момент. Он посмотрел на Нину.

— Бедный старина Бруно. Он что, на самом деле может ослепнуть, или ты хочешь пробудить во мне чувство вины?

— Пока ничего не известно. Его сейчас обследуют.

— Не стоит так волноваться, — хмыкнул он. — Бруно неистребим, его подпитывает всепоглощающая страсть — кино. Ему надо отснять этот фильм, да еще сделать новый, свой собственный, эпохальный, с тобой в главной роли. Ты там будешь олицетворять мечты и надежды нашей нации. Если, конечно, справишься.

— Что за чушь ты несешь?

— Он сам мне об этом сказал. Он, видишь ли, считает, что никто, кроме тебя, не сыграет его героиню. А знаешь, почему он так решил? Да потому, что сейчас ты уже полностью превратилась в Маргарет, потому что твое сознание подчинено Готтшалку и его бредовым идеям. Ты, может, и хочешь вырваться из его пут, но не смеешь, и поэтому на тебя давит груз вины. Бруно уверен, что ты непременно предашь Готтшалка, сбросишь с себя его чары, и это будет как бы наказанием, которое ты отработаешь в его картине.

— И ты этому веришь?

Он устало вздохнул.

— Тут я разделяю твои сомнения. Вчерашний вечер, сегодняшнее утро и то, что произошло до моего появления здесь, выбило меня из колеи. Я тоже в полном смятении. Только одно могу сказать с уверенностью — Готтшалк стремится полностью подчинить тебя своей воле. И тогда ты, как зомби, будешь делать все, что он захочет.

— Но мы же реальные люди, не персонажи, — быстро заговорила Нина. — А Маргарет придумана, ее нет на самом деле, она плод фантазии.

— Ты повторяешь мои слова. Ведь то же самое я говорил тебе вчера. Но с того времени кое-что изменилось…

— Не вижу ничего нового, — буркнула она, — идут съемки, и мы не можем просто так взять и исчезнуть.

Камерон помолчал. Вот ведь упрямица! Он наклонился к девушке.

— Нина, ты считаешь, что я уже другой. Но не следствие ли это того, что с меня смыта половина грима?

— Не понимаю, о чем ты.

Камерон поднялся со своего стула, прошелся по комнате и подошел к кровати, поднеся руку к левой стороне лица.

— Такого ты меня еще не знаешь, — прошептал он. — Вторая половина тебе знакома, это тот самый известный тебе трюкач. Вот тебе воплощение раздвоения личности. Именно поэтому ты не сразу меня узнала.

— Дело не только в этом. Ты изменился внутренне.

— Погоди, сейчас поймешь.

Он поднял влажное полотенце и подошел к зеркалу. С минуту поглядел на свое отражение и стал с ожесточением стирать грим с правой стороны лица. Через пару минут дело было сделано. Камерон обернулся. Нина, раскрыв рот, следила за каждым его движением. Он улыбнулся.

— Теперь ты видишь мое настоящее лицо. А сейчас выслушай мою историю.

Камерон говорил уже больше получаса. Нина не сводила с него глаз, на ее лице застыло странное выражение. Продолжая свой рассказ, он вглядывался в нее, пытаясь понять, о чем она думает. Может, сравнивает себя с ним, а может, представляет свое будущее и, как это свойственно актерам, вживается в новый образ. Так ничего и не поняв, он быстро закруглился. В комнате повисла мертвая тишина.

Интересно, и Нине, и Денизе его лицо приятно. А ему была нужна помощь каждой из них, чтобы вырваться на свободу и избавиться от Готтшалка. Теперь, уничтожив грим, он загнал себя в угол.

— Нина, ты должна кое-что сделать. Ступай в гардеробную и возьми оттуда костюм для подводного плавания, ласты и маску. Потом неси все в машину. Я буду ждать тебя там через десять минут.

— Что ты собираешься делать?

— Мы, — подчеркнул. Камерон. — Не я, а мы. Мы собираемся уносить отсюда ноги, и как можно быстрее.

— Но дороги перекрыты. Полицейские останавливают все машины и проверяют документы.

— Мы поедем по мощеной дороге, а не по магистрали, она не так загружена, как я недавно заметил, — он усмехнулся. — Я надену костюм и маску. Если нас остановят, я скажу, что мне надо потренироваться перед очередным трюком.

— И что потом?

— Поедем дальше.

— Дальше?

— В Канаду.

Она медленно повторила:

— В Канаду…

— Это единственный шанс.

Нина пожала плечами.

— А что мы там будем делать?

Он собрался отвечать, но передумал. Об этом можно будет поговорить после. Сейчас главное — добраться до машины и миновать посты.

— Нам надо торопиться, Нина, время поджимает. Так ты сделаешь, что я прошу?

— Да, но как тебе удастся добраться до машины незамеченным?

Хороший вопрос, О том, чтобы воспользоваться лестницей, не может быть и речи. С другой стороны, если спуститься по пожарной лестнице, его могут увидеть с веранды или с балкона. А что, если вылезти на крышу, перевалиться на другой край и спуститься с другого, торцевого конца здания? Нет, тоже не годится, да и слишком рискованно в такой темноте.

И вдруг его осенило — он вспомнил, что недалеко от комнаты Нины он видел старый внутренний лифт. Наверное, им пользовались для подачи блюд из кухни в номера. Если это так, то с его помощью он проберется на кухню, а оттуда уже через выход для прислуги на улицу.

Он вышел из комнаты и быстро подошел к лифту, от которого не исходило ни единого звука. Он подергал ручку, потом с силой рванул дверь на себя. Кабины не было видно, сверху спускался трос, стены выложены кирпичом. Отлично, это значит, что шахта спускается прямо в цокольный этаж. Он несколько раз подергал трос, откуда-то снизу, неимоверно скрипя, появилась обшарпанная кабина. Камерон дернул еще на манер матроса, поднимающего вымпел на корабле, и кабина послушно ушла наверх.

Нина взволнованно дышала ему в затылок.

— Не надо, прошу тебя. Это опасно. Придумаем что-нибудь другое.

Он успокаивающе улыбнулся.

— Если повезет, это будет последний трюк. Не забудь водолазные принадлежности.

— А вдруг ты не сможешь изнутри открыть нижнюю дверь?

— Тогда я попадаю в полную зависимость от тебя, дорогая. Только ты сможешь меня выпустить, так что придется тебе проявить инициативу.

Глаза девушки влажно блеснули. Камерон попытался представить ее реакцию,' если через десять минут она не найдет его у машины, но тут раздались шаги — кто-то поднимался по лестнице. Камерон ухватился за трос, перекинул тело в шахту и уперся ногами в стену. Кабина наверху подозрительно скрипнула, трос стал тихонько раскачиваться. Остается положиться на волю Господа, подумал он и начал спуск.

Сверху раздался голос Нины, с преувеличенным возбуждением приветствующей кого-то. Под ногой Камерона сорвался осколок кирпича и полетел вниз.

Скользя по тросу вслед за ним, Камерон напряг слух, чтобы по звуку падения определить, сколько осталось до дна. Звука не последовало. Стирая ладони, Камерон уже почти несся вниз, повинуясь законам гравитации. Вот мелькнула полоса света, означающая, по всей вероятности, что тут дверь на первый этаж. Спуск продолжился еще несколько секунд, и, наконец, Камерон почувствовал под ногами пол.

Испустив вздох облегчения, он чиркнул спичкой и в неверном свете увидел, что стоит на куче какого-то хлама. Дверь была на уровне его плеч. Он подтянулся, налег на нее всем телом, и она открылась. Освещая себе путь новыми спичками, он выбрался из шахты и огляделся. Он находился в просторном помещении, стены которого были сплошь увешаны полками с жестяными коробками для кинопленок, а вокруг стояла монтажная аппаратура, на полу валялся кабель. Ничего себе! Оказывается, я попал в монтажную, улыбнулся Камерон и представил, как Готтшалк вырезал здесь те куски пленки, где он появлялся там, на мосту. Вот так, дорогуша, я теперь не просто трюкач, которого ты столь великодушно спас от преследования полиции, я стал полноправным партнером Нины в нашем собственном, не зависящим от твоей воли сценарии.

Камерон влез на стул, открыл подвальное окно и выбрался наружу.

Нина сидела за рулем машины с откидным верхом, который она предусмотрительно успела поднять, рядом с ней лежало снаряжение. Молодец, девочка. Он быстро залез на заднее сидение. Не успев толком отдышаться, правой рукой взял ее за подбородок, развернул к себе ее лицо и поцеловал в губы. Внимание, мотор, подумал он.

— Я люблю тебя, Нина!

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В машине тихо урчал радиоприемник, но Камерон был слишком занят водолазным костюмом и не прислушивался. Только напялив тугую прорезиненную куртку, он понял, что местное радио вещало о предстоящем старте ракеты.

— Если не случится непредвиденного, запуск будет произведен завтра, — торжественно пообещал диктор.

Камерон надеж на лоб маску и взглянул на Нину.

— Если не случится непредвиденного, — повторил он, перебираясь на переднее сидение. — Оказывается, кое-что непредвиденное может произойти даже с таким гением интуиции, как наш Готтшалк. Надеюсь, это несколько пошатнет его незыблемую веру в реальность кино.

— Или укрепит ее, — сказала девушка.

— Душка-режиссер попал в неприятное положение, — усмехнулся Камерон, — и этим грех не воспользоваться. В любом случае, мы спутаем его карты, то есть устроим самим себе счастливую концовку, самый настоящий «хэппи энд». Он задумал другой конец, но мы не станем ждать и сами решим свою судьбу.

— Уехав в Канаду?

— Вот именно.

— Ты думаешь, там будет спокойнее? — поинтересовалась Нина.

Интересно, почему она так держится за. Готтшалка? Может, из-за неуверенности в себе? Должно быть, исполняя свою роль в его фильме, она чувствовала себя более спокойно и уверенно, чем в реальной жизни. Тогда становится понятно, почему ее смутили его измышления на тему влияния на нее режиссера, просто не хотела признаться, что он прав. Камерон подивился резким сменам своих ощущений. Только вчера он был бешено влюблен в Нину, ночью предавался любовным утехам с Денизой, подсматривая в замочную скважину, чем никогда раньше не 'занимался, сегодня, напрочь забыв о Денизе, сделал Нину своей сообщницей в попытке связать недостающие звенья в игре Готтшалка и вместе с ней удрать в Канаду. Вместе с ней? Или лишь с ее помощью?..

Она права, подумал Камерон, что-то изменилось в моем сознании. Действительно ли я ее люблю? Насколько глубоко это чувство? Фу, ерунда, что за дурацкие мысли! На него, видимо, влияет неизвестность, ожидающая их впереди. Берег, мол, дорога, мост…

— Поехали, — мягко сказал он. — Как говорится, Бог в помощь. Благословения всем путникам, а нам особенно.

Но даже произнося эти слова, он поймал себя на том, что думает о сцене автокатастрофы, как ее описывал Готтшалк. Серфингисты облачены в водонепроницаемые резиновые костюмы, всем, кроме, пожалуй, цвета, напоминающие легкую экипировку астронавтов. Это наводит зрителя на сходство двух враждебных человеку стихий. Воспоминание было неприятно Камерону, навевало какие-то смутные предчувствия, и он постарался отвлечься, чтобы не впасть в уныние.

— Кто там был на лестнице? — спросил он девушку. — Я слышал, как ты с кем-то поздоровалась.

— А, это Дэлтон Рот. Он искал тебя.

— Меня?

— Представь себе. Говорит, что весь день рвался в твою комнату, но ты на стук не отвечал. По-моему, он хотел что-то тебе прочитать.

Ну да, сценарий. Камерон выглянул в окно. Машина проезжала мимо здания полицейского участка, возвышающегося на пригорке. Он ухмыльнулся — снова ошибка, сколько же можно! Он-то думал, что это да Фэ, впоследствии превратившийся в чайку, или Бруссар, который на самом деле наверняка был занят поисками сборщика дорожного налога, слишком занятого, чтобы давать показания. Старина Рот принес свой сценарий, только и всего. Вчера Камерон убеждал Денизу не посвящать сценариста в их отношения. Сегодня утром он слышал, как Готтшалк сказал Нине, что намеренно держит Гота в некотором неведении. Бедняга! Все против него. А он нашел-таки время зайти к нему со сценарием, и даже не один раз. Друг познается в беде… Ну и черт с ним, со сценарием, подумал Камерон, больше он ему не понадобится…

Он проговорил:

— Я не знаю, будет ли в Канаде спокойней. Или еще где-то в другом месте. Давай лучше об этом не думать, Нина, иначе мы вольно или невольно начнем прогнозировать ситуацию заранее и заранее будем стремиться изменить ее в лучшую сторону, а это ни к чему хорошему не приведет.

Они уже миновали мол, выехали за пределы города, перевалили через кряж, отделяющий его от соляных болот, и теперь съезжали к развилке, где мощеная дорога сливалась с заброшенным трактом. Да, именно здесь он пытался остановить ту машину

Недолго же он задержался в городе. И вот уже мчится обратно мимо лесополосы, темнеющей по обе стороны мощенки…

От мыслей его оторвал тихий возглас Нины. Девушка вцепилась в руль, подавшись вперед, и нажала ногой на тормоз. Он взглянул в ветровое стекло. Дорогу впереди загораживали две патрульные машины, крутящиеся мигалки на их крышах бросали на щебенку тревожные нервные блики. Камерона вдруг охватило раздражение, словно эту сцену по чьей-то халатности забыли вырезать в монтажной и теперь она своей неуместностью портит весь вид. Последнее препятствие, подумал он и опустил на лицо маску.

— Я сам с ними объяснюсь, — сказал он. — Запомни, мы едем по мощенке к мосту, чтобы изучить обстановку для завтрашнего трюка. Мое обмундирование их в этом, надеюсь, убедит. Так все и было задумано.

Но когда они подъехали поближе, самообладание стало его покидать. Яркий свет фар, включенные мигалки, громкие властные голоса действовали на нервы, предвещая опасность и неприятности.

Нина опустила стекло со своей стороны, и в машину сразу же заглянул патрульный полицейский. На его фуражке играли малиновые блики. Это был молодой парень приятной наружности с не по годам серьезным лицом.

Увидев Камерона в столь странном облачении, он в изумлении воззрился на него.

— Мы из съемочной группы, — быстро проговорил тот, чувствуя, как внезапно пересох рот.

— У вас есть документы, сэр?

Камерон отрицательно покачал головой и изобразил на лице дружелюбную улыбку.

— Специально оставил дома, чтобы не промокли, — ответил он. — Меня зовут Коулмэн. Артур Коулмэн.

— Куда направляетесь, мистер Коулмэн?

— Вперед по дороге. Видите ли…

Патрульный озабоченно нахмурился.

— Я каскадер, — пояснил Камерон, — трюкач.

— Это вы вчера были на ветряке?

— Да. — Камерон снова улыбнулся. — Но вчера были съемки, а сейчас что-то вроде репетиции.

— Понятно, мистер Коулмэн, — кивнул патрульный, — но я вынужден провести некоторую проверку. Дорога закрыта, у нас приказ заворачивать назад всех, кто не может предъявить документы.

— Но начальник полиции Брус cap в курсе о предстоящем трюке, а нам всего-то и надо доехать до моста, не далее.

— Я на службе, сэр, и обязан выполнять приказы. Разрешите узнать ваше имя, мисс.

— Мэбри. Нина Мэбри.

— Благодарю. Подождите здесь, — велел патрульный, — Я скоро вернусь.

В зловещем мерцающем свете мигалок он прошел к ближайшей машине и сел в нее.

— Не волнуйся, Нина, все в порядке, — шепнул Камерон, — мы с Бруссаром старые приятели.

Будем надеяться, подумал он про себя, что Бруссар не захочет снова сесть в лужу.

Но элемент риска все же был. Как знать, что на уме у начальника полиции? Да и тот тип из ФБР мог еще не уехать… Если же все сойдет гладко, дальнейший путь в Канаду будет открыт. Канада… Сейчас о ней лучше не думать.

Чтобы как-то отвлечься' и скоротать время, он стал вызывать в воображении недоверчивое лицо Бруссара. Конечно, довольно странный вопрос патрульного непременно вызовет у него подозрение, такая уж должность. С другой стороны, в чем можно заподозрить каскадера, желающего накануне сложного трюка ознакомиться с обстановкой? Ладно, поживем увидим, решил Камерон. Никогда в жизни не ощущал он себя настолько зыбко и неуверенно. Он снова представил лицо начальника полиции, наверняка жующего сейчас очередную сигару. Ну скажи «да», мысленно заклинал Камерон, скажи «да», черт бы тебя побрал, одно только слово — «да»!

Молодой полицейский снова подошел к их автомобилю и склонился к раскрытому окну. Камерон, казалось, перестал дышать.

— Шеф говорит, что все в порядке, мистер… — Камерон едва слышно выдохнул, от чего стекло в маске слегка затуманилось. — …Коулмэн. Следуйте за мной, я поеду впереди.

Камерон не поверил своим ушам, сердце переполнил ужас, по спине побежали струйки пота.

— Спасибо за заботу, — пробормотал он, — но это, право, лишнее. Мы знаем' дорогу.

— Приказ начальника полиции, сэр. Он велел сопровождать вас до места и оказать всяческую помощь.

— Еще раз спасибо, но помощь нам не требуется. Я ведь хочу всего-навсего получше изучить…

Но парень уже спешил к своей машине, считая лишним обсуждать приказы начальства.

— …подъезд к мосту и течение внизу, — сказал Камерон ему в спину и шепотом добавил несколько крепких выражений в его адрес. Повернувшись к Нине, он устало пожал плечами —.Придется подчиниться, другого выхода нет. Посмотрим, что будет дальше.

— И чаю же может быть дальше? — поинтересовалась она, нажимая на стартер и выруливая вслед за патрульной машиной.

— Вдруг подвернется какой-нибудь выход, всякое бывает, — буркнул Камерон.

Он сказал это просто так, только чтобы успокоить девушку. У него не было ни малейшего представления, что теперь делать. Но тут случилось вновь неожиданное: патрульный затормозил, вылез из машины и принялся расчищать дорогу от заграждающих путь козел для пилки дров.

Камерон вздрогнул. Еще в самый первый день Готтшалк, вводя его в курс дела, сказал:

— А дальше нашему путнику приходится остановиться — на дороге навалены козлы. Он вылезает и оттаскивает их на обочину… Вот и выходит, что режиссер прав, только искусство и реально, жизнь повторяет кино… Готтшалк и эту ситуацию предвидел. Недаром он предположил, что беглец должен будет убить полицейского!

Ведь убийство этого парня в данном конкретном случае и есть их единственный шанс на спасение, подумал Камерон и почему-то вдруг вспомнил, как он мысленно представлял, что гонится за мальчишкой, которому он так легкомысленно дал свой автограф.

Они подъехали к мосту. Чем же он станет — своего рода съемочной площадкой, где действие будет разворачиваться по воле режиссера, или последней вехой на пути к свободе? Камерон подивился лихости, с которой ранее решил, что достаточно раскрутить пленку наоборот, чтобы все обошлось или хотя бы вернулось на свои места.

Полицейский припарковал свой автомобиль, вылез наружу и уставился в их сторону. Но внимание Камерона было занято другим. Он смотрел на новенькие перила моста, блестевшие в свете фар оранжевой противокоррозийной краской. Раньше их не было. Значит, их сделали в последние день-два, и поэтому тогда на мосту валялись инструменты. Это круто меняет дело, подумал Камерон. Перила не только предотвратят грядущие катастрофы, но и послужат прямым доказательством, что никакой катастрофы не было и ранее.

Тут он увидел, что со стороны реки перил еще не было. Значит, тут техники Готтшалка соорудят заграждения из папье-маше, и именно отсюда он должен со свистом низвергнуться вниз. Потом звукорежиссер наложит шумы — скрежет и лязг металла,

— а над ним сомкнутся волны, и он погрузится во тьму, которая навсегда поглотит его…

— Приехали, — тихо сказала Нина.

Камерон вышел из машины, подошел к краю моста и прислушался к шуму волн. На душе его по-прежнему было неспокойно.

К нему приблизился полицейский, наклонился и глянул в мутную бурлящую воду.

— Господи, — воскликнул он. — Неужели вы туда полезете?

— Знаете, говорят — дело мастера боится, — проговорил Камерон.

— Но сейчас прилив, течение слишком сильное, может, отложить.

— На этот случай я припас ласты, — сказал Камерон, мысленно прикидывая расстояние до плеча парня и рассчитывая силу удара, с которой его можно сбросить вниз, не последовав при этом за ним вслед.

Рядом Нина издала хриплый возглас:

— Нет. Нет!

Патрульный оглянулся на нее и кивнул.

— Совершенно с вами согласен, мисс. Мне тоже кажется, что не стоит рисковать. Все-таки темно, да и вода после грозы мутная.

Сейчас, решил Камерон, но через плечо парня увидел застывшее от ужаса лицо Нины. Это было уже не то изумление, с которым она следила, как из-под слоя грима возникает его истинное лицо, это был настоящий ужас. И снова момент упущен, с досадой подумал Камерон.

— Не надо волноваться, — помолчав, сказал он и направился к машине.

Он уселся на переднее сидение, снял ботинки и стал натягивать ласты. Все. Он не перейдет мост, это ясно, как день, потому что тогда ему придется убить патрульного. А убить его он не сможет из-за Нины, из-за этого ужаса в ее глазах. Она никогда не простит ему смерти ни в чем не повинного парня — ни тогда, когда они. уже будут по ту сторону моста, ни позже.

Значит, снова ошибка. Камерон стремился к этому мосту, видел в нем своеобразный шлагбаум, открывающий путь к свободе, а в результате оказался в тупике. А может, им двигало извечное стремление преступника увидеть вновь место преступления? Да, но он же ничего такого не совершал, а следовательно, была другая причина, магнитом тянувшая его сюда. Раскаяние? Желание доказать самому себе, что он с легкостью забыл события того злосчастного дня? Да, наверное, причина в этом.

В мозгу возникли звуки. Громкий всплеск, слышать который он не мог, а только воображал; тихий свист летящего булыжника; таинственный, завораживающий рокот вертолетного винта; требовательный окрик сборщика дорожного налога; переругивание белок в ветвях; нескончаемы# стрекот кузнечиков в траве; шум проносящихся по шоссе машин; усталый голос сержанта, щурящегося на солнце и утирающего рукавом пот со лба…

Вот оно как получается — все началось с сержанта. Это несколько успокаивало. Но неужели именно сержант виноват во всем, что произошло дальше, во всех перипетиях следующих нескольких дней? Получается, что будущее всего человечества зависит от одного-единого момента? Более логично представить, что неожиданное столкновение с тем. трюкачом явилось завершением, целой серии злополучных обстоятельств, начавшихся с сержанта. А перед приказом сержанта была своя цепь обстоятельств! Но с чего все началось? Что явилось первопричиной? Поломка автобуса? Решение сержанта остановить, свой выбор именно на нем? Карта, на которой он увидел, что море рядом? Неизвестно. Не ему, простому смертному, раскручивать вспять колесо судьбы…

Никакого преступления он не совершал, ведь то, что случилось с каскадером, явилось элементарной ошибкой, случайным стечением обстоятельств, и он,

Камерон, не виновен в его гибели. Откуда же тогда появилась мысль убить молодого патрульного? Это было бы уже самым настоящим преступлением. Причем, на том же самом месте, где расстался с жизнью тот трюкач. И на этот вопрос, увы, нет ответа. Стечение обстоятельств преследовало его и потом, в городе, но здесь уже вмещалось нечто сверхъестественное. Вот правильное слово. Всего час назад он именно так охарактеризовал мистический талант предвидения у режиссера. И не сверхъестественным ли было предсказание Готтшалка о том, что беглец должен непременно убить полицейского или того, кого сочтет полицейским?

Итак, круг замыкается. Убив полицейского, он не только совершит преступление, но и навсегда свяжет себя с туманной идеей, которую Готтшалк вкладывает в этот фильм. С другой стороны, подарив жизнь этому парню, он сам себе отрезает путь к спасению. Так или иначе, он загнан в угол, ему надо сделать выбор. Хотя нет, сначала придется проделать трюк, к которому он сам себя приговорил и к которому техники еще не успели приготовиться. Тем самым Готтшалк все же добьется своего — с ним, Камероном, будет покончено.

Он выбрался из машины. Стоя посреди дороги в скрывающей лицо маске и в ластах, сковывающих движения, он вдруг понял, что где-то в глубине сознания знал все это заранее.

— Внимание, мотор! — звучало у него в ушах, как напоминание о прошедшем дне. Неужели он настолько погрузился в свои мысли, что ему уже стали мерещиться голоса? Вот еще какой-то звук возник у него за спиной.

Камерон вздрогнул и оглянулся. Из только что подкатившей машины вылезал начальник полиции Бруссар, с моста навстречу — ему бежал патрульный, но тот взмахом руки велел ему идти к своему автомобилю. Ничего себе, голоса ему мерещатся!

Даже не слышал звука мотора и шуршания шин по гальке. А парень-то счастливчик, Нина спасла ему жизнь. Если бы не выражение ее глаз, кормить ему сейчас рыб.

Подбоченясь, Бруссар уставился на ковыляющего к нему Камерона. Вынув изо рта неизменную сигару, он окинул подошедшего с ног до головы критическим взглядом и укоризненно покачал головой, словно не одобряя проделку проказника-ребенка-,

— Что это вам взбрело в голову, Коулмэн? — пророкотал он. — Какого черта вам здесь надо в такой час?

Камерон глуповато улыбнулся.

— Работа, как всегда, только работа.

— Какая еще работа? Одно валяние дурака. Вам что, делать нечего?

— Я должен проверить силу течения и глубину под мостом, для того и приехал.

— Прямо сейчас? Посреди ночи? Днем времени не нашлось?

— Я ждал, когда начнется прилив.

Бруссар вздохнул и покачался на каблуках.

— Слушайте, Коулмэн, я не нянька и не ночной сторож, у меня и без вас дел хватает. И если вам так приспичило испытать на собственной шкуре предсмертные ощущения утопленника, пожалуйста, на здоровье! Только сделайте милость, поищите подходящую реку где-нибудь в другом городе, а я хочу спать спокойно, — он резко-повернулся к Нине. — А ваша роль в чем заключается, позвольте полюбопытствовать? Послать ему с берега прощальный поцелуй, не так ли, мисс Мэбри?

— Она тут не при чем, — спокойно произнес Камерон. — Идея целиком моя.

— Чудненькая, надо сказать, идея. Ни тебе подстраховочной лодки, ни веревки! Я уж не говорю об элементарном спасательном жилете.

— Вы свое дело сделали, благодарю вас. Об опасности эксперимента я предупрежден.

Начальник полиции воткнул сигару в рот и выпустил густую струю дыма прямо ему в маску.

— Слушайте, вы, чокнутый, я принял решение и хочу довести его до вашего сведения: отныне все ваши дурацкие трюки с риском для жизни будут проходить в моем присутствии и под тщательным моим наблюдением. Готтшалк уже в курсе. Надеюсь, я доступно излагаю?

— Вполне. Так вы говорили с Готтшалком?

— По телефону. Прямо перед тем, как выехать сюда.

Нина повернулась и пошла к машине. Камерон посмотрел ей вслед.

— И о ней упомянули?

Брови полицейского удивленно взметнулись вверх.

— А что, это тайна?

— Да нет, — Камерон неуверенно дернул плечом. — Просто я не поставил его в известность о нашей поездке.

— Я это понял.

— Что он вам сказал?

— Что вы поступили несколько опрометчиво.

— И попросил вас приехать сюда и разобраться на месте, чем мы тут занимаемся?

— Ну, приблизительно.

— А голос? Голос был раздраженный?

— Этого бы я не сказал. По-моему, его не так легко вывести из себя.

— Это точно, — пробормотал Камерон.

В глазах Бруссара промелькнула симпатия.

— Слушай, парень, мне искренне жаль, если я поссорил тебя с твоим шефом. Но поверь, я действовал из лучших побуждений. Если бы я не появился тут вовремя, у тебя были бы куда большие неприятности.

Да уж, вовремя, подумал Камерон, да и неприятности были бы еще те!

— Спасибо вам за все.

Бруссар ткнул сигарой в сторону реки.

— Нужно же соображать! Течение сейчас никак не меньше семи узлов. Представляешь, куда бы тебя отнесло? А ты без страховки!

— Да, вы правы, — проговорил Камерон. — Это была глупая затея.

— Дело не только в силе течения. Там, на дне, полно всякого хлама, так что ты вполне мог и не всплыть.

— Правда? Я и не знал.

— Оно и не мудрено, ты же недавно в наших краях. Когда-то на этом месте ходил паром, потом каждый, кому не лень, начал сбрасывать сюда вышедшие из строя автомобили, так что дно превратилось в настоящее кладбище машин. А при строительстве моста все ненужные причиндалы просто выкидывали в реку. Теперь ясно?

Вот оно что. Значит, к этому кладбищу Готтшалк решил прибавить еще и его машину. Что ж, одной меньше, одной больше, какая разница?

— Еще одна развалюха найдет здесь покой, — улыбнулся он.

Бруссар лукаво подмигнул.

— Я тебя напугал? Рискнешь завтра?

— Конечно, такая уж у меня работа, ничего не поделаешь.

Полицейский снова глянул в бурлящую воду и содрогнулся.

— Лично меня калачом на такую работу не заманишь. И вообще, я не понимаю, к чему такой риск. Неужели нельзя посадить вместо тебя манекен?

— Да можно, конечно, но нашему режиссеру подавай естественность, он на ней помешан.

Бруссар усмехнулся.

— Да уж! Настолько помешан, что даже упросил меня тоже сняться в своем фильме.

— Вот это новость. Это будет роль без слов?

Бруссар неопределенно пожал плечами.

— Сам толком не понял. Вроде я с парой своих ребят должен буду быть поблизости от тебя, когда ты появишься на дороге. Шлагбаум там будет, что ли? Мы его поднимем, пропустим тебя и снова опустим.

— Ага, поднимите и опустите. Проще простого, — Камерон хохотнул. — Не забудьте зарядить свои пушки холостыми патронами.

— Слушай, займись своим делом, а мне предоставь заниматься своим, ладно?

— Обо мне не беспокойтесь, я в своем деле профессионал, — гордо сказал Камерон, а сам подумал: ой ли?

— Странный тип этот Готтшалк, а? Знаешь, мне сдается, что он в фильме хочет повторить историю того парня, за которым мы гоняемся.

— Артистическая натура, что ни говори, — глубокомысленно произнес Камерон. — Черпает вдохновение не только в своем воображении, но и в жизни. Услышит что-нибудь интересное, и тут же в его мозгу все переворачивается.

— Ну-ну… Судя по всему, ты получил неплохое образование, а, Коулмэн?

На секунду Камерон задержал дыхание.

— И тут вы правы. А почему вы об этом спросили?

— Меня тоже посетило вдохновение, — неожиданно сухо отчеканил Бруссар. — А вот скажи-ка, если бы ты был на месте этой неуловимой пташки, как бы ты улизнул из города? Я, конечно, не уверен, что он все еще здесь, но все же.

Ловушка? Или он просто нуждается в совете?

— Ну… если бы я знал, что полицейские силы блокируют дороги, я бы, видимо, попробовал переплыть реку или пошел бы вдоль берега куда-нибудь на север.

— Угу, я тоже так подумал, но теперь имеются другие предположения. Берег в обоих направлениях находится под нашим контролем, а город мы прочесали вплоть до последней помойки: Мне все-таки думается, что парень до сих пор тут, просто у него нашлась надежная крыша и он действует вполне легально прямо у меня под носом. Вот я и не хочу, чтобы он провел Бруссара, как невинную гимназистку. А в фильме получается именно так, а?

Камерон искоса взглянул на начальника полиции, задумчиво обозревающего темнеющие вдали соляные болота.

— Интересная мысль, — .отметил он.

— Мне тоже так кажется, — очнулся Бруссар. Он вынул изо рта давно потухший окурок сигары и швырнул его в бушующий поток.

— Ладно, на сегодня довольно, я свою миссию выполнил. Увидимся завтра на съемках.

— Конечно.

— И — удачи тебе, парень.

— Спасибо.

Завтра? Ну да, конечно. Слишком скоро приклеил он Бруссару ярлык тупицы, а он не так уж глуп, как только что выяснилось. Вот-вот развяжет все узелки на веревочке. А завтра сыграет роль самого себя. Говорят, не плюй в колодец… А вдруг все обернется иначе?

 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Они мчались назад по направлению к городу. Как же сломать воцарившееся молчание? На лице Нины застыло выражение холодной отчужденности, появившееся, когда Бруссар при расставании дружески похлопал его по плечу. Как, какими словами объяснить ей всю горечь разочарования, что план не удался? Сейчас она все равно не поймет, слишком ушла в себя.

Орфей и Эвридика, вдруг пришло ему на ум, только несколько в другой интерпретации.

Теперь Готпиалк знает об их поездке. Интересно, как в связи с этим изменились его планы, что он там еще задумал. Небось, опять что-нибудь со смертельным исходом. Ну и черт с ним, пусть думает, что хочет. Астронавт погибает в безвоздушном пространстве, а над ним смыкаются сумрачные воды.

Камерон усмехнулся. Он не позволит подчинить себя его дурацкому воображению. Черта с два, не властен ты над моей жизнью, режиссер.

Прошло еще минут двадцать.

Они давно въехали в город и теперь мчались по широкой автостраде к отелю. Вот мимо них пронеслись луна-парк, пирс, дансинг и казино, ярко освещенные прожекторами, уже не нужными, так как на небе появились первые проблески зарождающейся зари.

У Камерона стало легче на душе. Он снова в ставшей уже привычной обстановке, вон чертово колесо, вон мельница, на которой он рисковал башкой, но все-таки уцелел, вот и море, где только сегодня утром, нет, уже вчера, он сражался со штормом и вышел из этой схватки победителем. А там, в глубине отеля, тот самый лифт, в котором он сумел преодолеть чувство клаустрофобии и выбраться наружу. Не сломило его и палящее солнце на крыше, где он медленно поджаривался несколько часов, показавшихся ему тогда вечностью…

Естественно, вынужденное возвращение в город далось ему с трудом, но все же пока что он на воле и свободен. И есть, есть надежда на полное и окончательное освобождение.

Они подъехали к парковочной площадке позади отеля. Нине удалось втиснуть автомобиль в узкое пространство между оградой и огромной неуклюжей машиной черного цвета с выступающим багажником и овальным задним окном — точной копией той самой, с которой он так фатально встретился на мосту. Покусывая губу, Камерон смотрел на этого монстра. Потом перевел взгляд на полный диск луны, отбрасывающий на гладь моря широкую рыжую дорожку.

— Вот мы и дома, — возвестил он. — Посмотри-ка вокруг, все ли в порядке.

Девушка послушно вышла, а он принялся изучать допотопную машину, как посетитель музея древностей разглядывает скелет динозавра. Ну и чудище! Но, как и тот самый динозавр, притягивает к себе, завораживает. Черная краска блестит в лунном свете. Красиво. А как она будет выглядеть в свете яркого дня? Да еще юпитеры прибавят освещения. А, какая разница! Все равно, конец этого драндулета предрешен, и попадет он наутро на кладбище битых машин на дне впадающей в море реки. Если, конечно, режиссеру не втемяшется еще что-нибудь в голову. Что такое эта чёрная машина? Прошлое, настоящее, будущее? Что? И реальна ли она или тоже выдумана режиссером? Да, эта старая модель, которую вряд ли кто теперь и помнит, реальна. Вот она, стоит рядышком, протяни в окно руку и можно до нее дотронуться.

Камерон неторопливо вылез из Нининой машины и огляделся. На стоянке все было спокойно.

Расхаживая вокруг черной махины, он разглядывал ее, словно покупатель, выбирающий лучшую модель. Постучал ногой по шинам, щелкнул пальцем по крыше и остался доволен. Добротная работа. В старые добрые времена вещи срабатывались на славу. Янссен и Беккер из гаагской пожарной охраны были бы в восторге от этого агрегата, если бы им предстояло совершить рискованный трюк именно в нем.

Он подергал дверцу со стороны водителя, и она поддалась. Камерон залез внутрь, пристроился за рулем и захлопнул дверцу, с тихим звуком вошедшую в пазы. Пахнуло приятным запахом добротной кожи. Надо же, даже радиоприемник работает, не говоря уже о встроенных лампочках. Тут же вспомнились хриплые звуки, которые с таким упоением извлекал из своего довоенного приемника отец и, поймав нужную волну, часами ловил кайф…

Итак, все идет своим чередом и пока что как по маслу. Крыша, изнуряющая жара, но ведь потом ливень. Окно Нины, которое. запросто могло быть заперто на задвижку, но оказалось открытым. Дверь лифта. Она тоже могла быть на замке, раз вела в монтажную. Размышляя над этим, Камерон нажимал различные кнопки, открывающие окна, включающие отопление и так далее. Все работало безукоризненно. Крыша над; головой казалась несокрушимой, стекла в полном порядке, без единой трещинки, дверь открывалась без сучка и задоринки.

Так, что еще? Камерон зажег спичку и осмотрел коврики под ногами. Они — также не внушали никаких подозрений.

Через пару минут вернулась Нина. Возникнув перед машиной, она молча уставилась на Камерона.

— Хорошо, как в гробу, — поведал он, сопровождая это нелепое замечание коротким смешком.

— Он ждет тебя в номере, — бесстрастно произнесла девушка.

— Понял. С этой малышкой придется на время расстаться. До утра. А там… Может, и рискну. На моих условиях. Пусть снабдит ее запаской и даст мне время хорошенько подготовиться.

Что еще сказать ей, как объяснить… Ничего умного в голову не приходило, и он добавил:

— Отправляйся к себе, Нина. Обо мне не волнуйся.

Он решил не пользоваться входной дверью, а взобрался на веранду, а с нее на карниз. Это было детскими играми по сравнению с тем, что ему пришлось проделывать раньше. Ну, еще пара заноз. Камерон выкусил их из ладоней и только теперь обратил внимание, что его руки покрылись рубцами и кровоточащими ссадинами. Цепляясь за стену, он подобрался к той стороне, что поближе к морю, и открыл окно. Это был номер режиссера. Отлично, он не ошибся.

Комната освещалась лишь неверным светом свечи.

Камерjн влез на подоконник и оцепенел. Ну и сцена! На узкой односпальной кровати на спине лежал Готтшалк в белом махровом халате, в глубине комнаты неясно виднелась фигура Нины, застывшей, как египетское изображение на древней стеле. На маленьком столике мерцала одинокая свечка, пламя которой время от времени сбивалось под легкими порывами ветерка из раскрытого им окна.

Камерон почувствовал, что является невольным свидетелем прощания с дорогим покойником. Чуть помедлив в замешательстве, он ухватился за оконный переплет. Шорох от этого движения звуком колокола пронесся по погруженной в мертвую тишину комнате. Пламя свечи колыхнулось, по неподвижному лицу режиссера, немигающими глазами уставившегося в потолок, пробежала тень. Странное чувство, как будто он попал на траурную церемонию, усилилось. В эту минуту Готтшалк больше всего смахивал на мумию: та же поза, то же неподвижное восковое лицо. На мгновение Камерона охватило чувство вины, словно он вторгся, в святая святых. Словно умер могущественный фараон, его только что набальзамировали, и вот убитая горем супруга прощается с телом.

Он спрыгнул с подоконника в комнату.

— С чем пожаловал? Хочешь мне что-то сказать? — губы режиссера тронула едва уловимая улыбка.

— Да. Кое о чем надо переговорить, — негромко произнес Камерон.

— Ну-ну, интересно, что может сказать человек, чуть не ослепивший своего коллегу. И как ты себя после этого чувствуешь, друг мой? Как оно — вырубить человека подобным образом? А?

— Так или иначе, я здесь, — сказал Камерон. — Раскройте пошире глаза, если не верите.

— Замечательно, — все та. же улыбка в уголках губ. — Так ты по-прежнему веришь только тому, что видишь собственными глазами?

— Да, привык, знаете ли. Так оно и надежней.

— Ты последjвателен, дорогой. Помнишь, я тебя спрашивал, как мне тебя убедить, что герой в конце концов спасется, а ты ответил, что поверишь только тогда, когда посмотришь фильм?

— Это было так давно! C тех пор много воды утекло.

— Возможно, возможно, — наконец, Готтшалк оторвался от созерцания потолка и перевел взгляд на него. — А теперь веришь, что он выберется из переделки?

— Да.

— Почему?

— Почему? — переспросил Камерон и саданул кулаком по подоконнику. — А почему бы, собственно, и нет?

Он снова вспомнил все перипетии минувшего дня. Вздохнул и посмотрел на хранящую молчание де-вущку. В нее-то хоть можно верить? Хотелось бы. А еще в силу своих рук, в ловкость и выносливость организма.

— Я видел колымагу и осмотрел ее. Этого для меня достаточно.

— Она тебе понравилась?

— По крайней мере, выглядит внушительно. Я решил вернуться и сделать этот трюк.

— В каком смысле? Ты что, не намеревался возвращаться с прогулки?

— Такая мысль приходила мне в голову.

— М-да, с тобой не соскучишься. Почему же все-таки вернулся?

— Вы знаете. Не удалось проскочить мост.

— Какое невезение! — снова улыбнулся режиссер. — По всей вероятности, ты выбрал неправильное время. Или неверное направление. Одно из двух.

— Слушайте, хватит демагогии. Я вернулся, и все тут. У меня не было другого выбора.

— Дело не в выборе, ну да ладно'. Действительно, ты вернулся, и это главное. Поверил в надежность машины или еще во что-то?

Опять дурацкие намеки. Камерон устало вздохнул. Нравится ему напускать таинственность.

— Вам лучше знать.

— Конечно! — воскликнул Готтшалк. — Решение выполнить достаточно рискованный трюк доказывает твою веру в будущее, то есть в то, что герою все-таки удастся спастись и выжить.

— В будущее выдуманного героя может верить только полный идиот.

— Какой же ты все-таки упрямец! Но в одном ты прав. Кино не подвластно общепринятом понятиям, например, понятию времени. У него нет будущего, как такового, есть только то мгновение, которое зафиксировала камера в определенный конкретный момент.

— Сейчас меня главным образом волнует ближайшее будущее, а именно — завтрашний трюк.

— Ты ознакомился с руководством по техническому усовершенствованию голландских пожарников?

— Дошел как раз до того места, где они описывают использование аквалангов.

— Ах да, я о них и забыл. Но это несущественно, акваланги нам вряд ли пригодятся.

— Это почему?

— Сколько можно повторять? Наш фильм должен быть абсолютно достоверен и реален.

— А как насчет реальности моей жизни?

— Твоя профессия связана с риском. Надеюсm, ты понимал это, когда соглашался стать трюкачом?

— Я просто поверил вам, что со мной все будет в порядке, — горько усмехнувшись, сказал Камерон.

— И правильно сделал. Но ты же настаиваешь, что веришь только тому, что видишь своими глазами.

Камерон внимательно посмотрел на бледное, как воск, лицо так и не сменившего позы режиссера.

— Ну, хорошо, — произнес он, наконец. — Вы все время твердите одно и то же, так поведайте же, что случится, если я откажусь от своих убеждений и уверую в ваши?

— Станешь намного счастливей и спокойней, перестанешь дергаться по любому поводу, — ответил тот. — Такова сила кино. Люди не против поплакать и попереживать, глядя на экран, потому что точно знают, что это фильм.

— Иными словами, они охотно плачут только потому, что опасность угрожает не им, а киношному герою?

— Не совсем так, их уверенность может оказаться иллюзорной.

— Вот! — победно воскликнул Камерон. — Я ждал, что вы это скажете!

— Но это же ясно! Если фильм снят качественно, с душой, если режиссер и оператор работают грамотно и профессионально, зритель отождествляет себя с героем, влезает в его шкуру.

— Так-так, — кивнул Камерон. — И что же дальше? Если зритель сопереживает герою и, как вы говорите, влезает в его шкуру, значит, искусство максимально сливается с жизнью. В этом и состоит ваша идея?

Впервые за весь разговор режиссер оторвал голову от подушки и вгляделся в Камерона. Но, как и при первой их встрече, не смог сфокусировать взгляд. Он снова принял прежнюю позу и уставился в потолок. Терракотовая фигура в белом халате.

— Ты начинаешь понимать, — пробормотал он через минуту. — Вопрос, видишь ли, в благосклонном отношении нашего зрителя, в его согласии принять участие в картине и правильном восприятии того, что я вкладываю в контекст фильма. А это уже зависит от меня, мне принадлежит полная власть. И это неважно, кто ты есть на самом деле — трюкач, дезертир или ординарный зритель. Твой случай — самое великолепное доказательство верности моей теории. Двойная экспозиция, так сказать.

— Вы псих, — прошептал Камерон, — самый обыкновенный сумасшедший.

Режиссер улыбнулся,

— Сумасшествие всего-навсего дефект, из которого, как и из потери зрения, можно извлечь великую пользу для искусства.

Камерон оторвался от подоконника и подошел к Нине.

— Теперь тебе понятно, на чем строится его сверхъестественная интуиция? — в упор спросил он девушку. — И почему он предлагает не верить нашим глазам? Да он хочет превратить нас в таких же слепцов, как он сам!

Ее лицо было бледно в свете свечи, на нем отражалось некоторое сомнение. И в то же время, она смотрела на него так, словно его слова были страшным святотатством. Велика же ее вера в этого человека!

— Ты только послушай его! — продолжал Камерон.

— Он хочет сделать нас своими марионетками, послушными его воле. Чтобы зритель поверил его картине окончательно, я должен буду захлебнуться в этой чертовой машине, и это будет считаться несчастным случаем на съемках. А тебя он доведет до полного сходства с Маргарет, ты станешь такой же угнетенной и подавленной, и все в конце концов закончится самоубийством, как он и задумал. Полная достоверность, вот к чему он стремится.

Режиссер издал тихий смешок.

— А как же кукла, которую ты столь отважно спас сегодня утром? Если бы я был таким кровожадным, мне следовало бы утопить живого ребенка. Почему бы тебе не признать, что ты просто видишь то, что видишь, и веришь только этому? Вот тебе результат элементарного неумения и полного нежелания заставить получше работать мозг и научиться делать правильные выводы, о чем я не перестаю тебе говорить.

— Да, с куклой я ошибся, — признал Камерон.

— И там, на дамбе, тоже.

— Как правило, в кино задействованы только два чувства — зрение и слух. Но у моего зрителя вовсю действует еще и воображение, с его помощью он становится пленником моих фантазий и остается таковым надолго после выхода из кинозала.

Понятно, подумал Камерон, зрение, слух и воображение. Что-то вдруг мелькнуло в мозгу, какое-то неясное воспоминание, связанное с дамбой. Что-то там было такое. Он напрягся, но так и не смог уловить ускользающую мысль.

— Как будет называться фильм о жене астронавта?

— «Безысходность», — ответил режиссер.

— Видишь? — Камерон снова обратился к Нине.

— Понимаешь, что это значит для Маргарет и для тебя самой?

Режиссер пожал плечами.

— Но Маргарет непременно должна умереть. Ее иллюзии утрачены, любимый муж растворяется в далеком холодном космосе, веры в Бога тоже нет, раз свершается такая жестокость и погибает ребенок. Она пускается во все тяжкие, оказывается в объятиях молодого ученого, он тут же укладывает ее в кровать, но это не успокаивает ее, не приносит желанного забвения. Она еще больше тоскует по мужу, ле охватывает страшное отчаяние и безысходность. Самоубийство неизбежно, у нее нет иного выхода…

Нина встала и подошла к кровати.

— Но ты же говорил, что основная мысль фильма — тщетность всего, кроме высокой любви, и что фильм должен вселять оптимизм.

— Я немного изменил первоначальный план, дорогая. Мне вдруг открылось, что никакой такой любви не существует, есть только иллюзия любви, ее суррогат и любовные утехи, которым она и предается с этим ученым. В конце концов, Маргарет может стать порномоделыо, каких снимает Бруно в своих короткометражках. Она больше не видит смысла в жизни, чего же ей терять?

— Это, несомненно, придаст твоей картине этакую пикантность и, естественно, сделает ее более коммерческой. Зритель любит клубничку, ему такой ход понравится.

Режиссер отмахнулся от ее слов.

— Тебе что-то не нравится, дорогая? Для постельных сцен можно пригласить дублершу, если ты против.

— Я против другого. Бог с ними, с постельными сценами, — медленно ответила Нина. — Почему ты все так изменил? Ведь замысел был совсем другим. Я перестала тебя понимать, и это смущает меня. Мне кажется, что у Маргарет…

— …жуткий комплекс вины. Она растеряна и подавлена. Не забудь, это самое главное. Но я еще не принял окончательного решения, все может снова измениться. Посмотрим, как пойдет любовная сцена с ученым. Отснимем ее завтра, а там будет видно.

— Слияние реальности и вымысла, — вмешался Камерон. — Такая же гениальная идея, как и решение ввести в фильм настоящего полицейского, нашего уважаемого начальника полиции Бруссара.

— Эта идея принадлежит Бруно.

— А, снова старина Бруно…

— Бруно мне необходим, — тихо произнес режиссер. — Мое зрение все ухудшается, и он становится как бы моими глазами, что возвращает меня к твоему нелепому поступку. Счастье еще, что песок не причинил ему большого вреда. Уж не знаю, огорчит тебя\эта новость или обрадует. Твоя выходка, правда, стоила нам потери целого съемочного дня, и теперь мы основательно вышли из графика, так что твой последний трюк действительно снимаем завтра.

— Последний трюк, — подчеркнул Камерон. — А что потом?

— Потом? Странный вопрос. Потом твои услуги уже будут не нужны.

— Прелестный эвфемизм! — вырвалось у Камерона. — Для вас ничего не значит, если завтрашний трюк станет последним не только в вашем фильме, но и в моей жизни.

— Об этом нужно было думать раньше. Рассчитывай на себя и не думай о плохом, вот все и обойдется.

— А как насчет того парня на мосту?

— Иногда все повторяется, дружок, — произнес режиссер таинственным тоном.

— Что меня и волнует больше всего.

— Да не накачивай ты себя! Посмотри с другой стороны: этот трюк — последний шанс на спасение, как и у нашего героя.

Камерон взглянул на девушку.

— Во дает, а? Хочет утопить нас обоих и видит в этом путь к спасению!

— Не обращай на него внимания, дорогая, он безнадежный — пессимист. Ничего с ним не случится, ведь он, ко всему прочему, поразительно отважен, как ты видела утром. Только вот не могу понять, когда он был более храбр — когда спасал воображаемого ребенка или когда швырял песок в глаза несчастного Бруно, чтобы ослепить его.

Камерон хрипло рассмеялся.

— Ослепить Бруно можно только отняв его драгоценную камеру. А вот вы…

— Да, я слепну сам по себе, — спокойно произнес Готтшалк, — но мне уже, в сущности, и не надо видеть.

Камерон жестами старался привлечь к себе внимание Нины. В это время режиссер поднял руку, словно благословляющий паству священник, и продолжил:

— Да, парень смел и отважен… К сожалению, я устал и чувствую себя не лучшим образом…

Камерон не сводил с девушки умоляющих глаз.

— …я вряд ли снова его увижу…

Камерон взял Нину под руку и наклонился к самому ее уху.

— …разве что в готовом фильме.

— Пошли отсюда, — едва слышно шепнул Камерон.

Режиссер стал шарить на туалетном столике, почти сбивая рукой свечу.

— Скорее, пока…

— Нина, где мои капли? Я ничего не вижу.

— …у нас еще есть…

— Где же капли?

— …шанс!

Нина на секунду заколебалась, потом кивнула в знак согласия, высвободила руку и ткнула пальцем в сторону окна. Затем она взяла со столика флакон с каплями, отвернула колпачок, наполнила торчащую из него пипетку и стала закапывать капли в широко распахнутые немигающие глаза Готтшалка.

Камерон, как завороженный, глядел на этот торжественный ритуал. Когда действо закончилось и Нина промокнула остатки капель, оставившие на изможденном лице мокрые следы, он тихонько подкрался к окну, вспрыгнул на подоконник, вылез на карниз и бросил последний взгляд в комнату.

С моря веял приятный ветерок, доносился плеск волн, в светлеющем небе пролетала одинокая чайка.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Он все еще стоял в нерешительности на карнизе. Что же делать дальше? Пошли, пока у нас есть шанс, сказал он только что, и она согласилась. Это налагало на него ответственность, ведь хотя ему и удалось убедить девушку, что этот слепнущий паук затягивает их в свою липкую паутину, дальнейших планов у него не было. Все как-то неопределенно провисло, паутина никуда не исчезла, они все еще барахтаются в ней. Господи, что же делать? Спрыгнуть вниз и дать деру в Канаду? Или по пожарной лестнице вернуться в свой номер, а там внимательно проштудировать руководство голландцев и хоть чуток соснуть перед трюком? Вниз или наверх — как решить? И то, и другое рискованно. В первом случае он сбрасывает маску, раскрывает карты, и легавые устраивают настоящую облаву, во втором остается трюкачом и через несколько часов, по всей вероятности, погибнет. Да и девушку нельзя оставить здесь. Должен же быть какой-то выход, мучительно думал он, обязательно должен быть…

Камерон посмотрел на виднеющееся из-за здания отеля чертово колесо. Что же это оно крутится по ночам? Медленное движение кабинок вызвало легкое головокружение, он почувствовал, что у него слипаются веки и он вот-вот прямо тут заснет. Спать… Вот что сейчас необходимо — совсем немного поспать. Иначе он вообще ни на что не будет годен…

Осторожно карабкаясь по карнизу, он подобрался к пожарной лестнице, влез в Нинино окно, вышел в коридор и, крадучись, пошел вверх по лестнице на свой этаж. Там он уже было вздохнул с облегчением, как вдруг открылась дверь и он оказался лицом к лицу со сборщиком налога.

— Куда это ты направляешься? И зачем солнечные очки посреди ночи напялил? — поинтересовался Камерон.

Сборщик налога испуганно огляделся по сторонам и приложил палец к губам.

— Тсс! Тише ты! Пора мне отсюда сваливать. Сцену на дамбе они не сегодня-завтра закончат, а мне надо приступать к работе.

Камерон живо представил его в одинокой будке по ту сторону реки.

— Жаль, что ты не посмотришь короткометражку, ты ведь там в главной роли!

Лицо сборщика жалобно перекосилось.

— Слушай, как ты думаешь, они не раструбят об этом по всей округе, а? Мне сказали, что это так… для внутреннего пользования…

— Да ладно тебе, ты же не мальчик, понимаешь небось, что такие вещи в кинотеатрах не крутят.

Сборщик неуверенно улыбнулся, но улыбка вышла какой-то жалкой и подобострастной.

— Значит, ты считаешь, беспокоиться не о чем?

— Конечно, не о чем, успокойся, — ответил Камерон, глядя на свое отражение в очках сборщика налога.

Вдруг его охватило странное ощущение, как будто он все это время видел сам себя в бесконечной веренице зеркал. Его отражения то раздваивались, то снова сливались, он был то дезертиром, беглецом, то трюкачом, то зрителем, сторонним наблюдателем, то даже извращенцем, подсматривающим за эротическими сценами в замочную скважину. Двойная экспозиция… Черт побери, может, режиссер не такой уж и псих?

Сборщик дорожного налога напряженно смотрел на него.

— Успокойся, — повторил Камерон, — все будет шито-крыто. Не такие они идиоты. А я, считай, обо всем уже забыл.

— Ну, спасибо тебе, а то мне было как-то неуютно. Долг, знаешь, платежом красен. Меня о тебе уже спрашивали и заодно предупредили, что если ты снова появишься у моей будки…

— Это не исключено, — подтвердил Камерон и припомнил, как он принял этого типа за часового.

— Все ясно. Я о тебе ничего до сих пор не сказал.

— А если все же еще разок меня увидишь?

— Нет проблем, приятель, мне совсем не обязательно видеть тебя. Я собираю деньги с водителей, проезжающих мимо по магистрали. А ты можешь запросто пройти с другой стороны будки. Там сплошная стена без окон. Кинешь деньги в автомат, и он выдаст квитанцию.

С этими словами сборщик налога помахал ему и направился к выходу.

Часовой, подумал Камерон, открывая дверь в свою комнату. Как он мог так ошйбиться? Что он мог там сторожить, посреди дороги, да еще в будке, имеющей такой узкий обзор? Итак, прошмыгнуть мимо сборщика налога не составит труда, но сперва надо попасть на тот берег…

На первый взгляд, комната была такой, какой он ее покинул утром, вслед за чем начались его приключения на крыше и далее. Ну и трудный же выдался денек! Сколько препятствий он преодолел! И все для того, чтобы снова оказаться здесь, словно ничего не случилось. Камерон усмехнулся, он уже не знал, смеяться или плакать, и вообще на каком он свете.

Не раздеваясь, он во весь рост растянулся на кровати и тут заметил, что на ночном столике лежит какая-то книга в блестящем переплете. Он приподнялся на локте и взял ее. На обложке значилось:

Дэлтон Рот

ПОКОРЕНИЕ БЕЗДНЫ

и другие рассказы

Вот оно что, так Рот не сценарий приходил показывать, а подарить экземпляр книги, о которой никому больше не рассказал! Снова ошибка, снова неверный вывод, вяло подумал он.

На задней сторонке обложки красовалась фотография чисто выбритого и благообразного сценариста и его краткая биография, заканчивающаяся таким предложением: «В данное время автор работает в Голливуде, где пишет сценарии для остросюжетных фильмов».

Камерон раскрыл книгу и на титульном листе увидел четкую размашистую надпись: «Артуру Коулмэну, бесстрашному трюкачу, от друга. Дэлтон Рот». Посрамленный, тронутый до глубины души Камерон откинулся на подушки и принялся читать рассказ, давший название сборнику.

Это была история ставшего вдруг ненужным сценариста, принявшего решение свести счеты с жизнью, бросившись в бассейн уволившего его режиссера. Рассказ увлек Камерона, но дойдя до того места, где герой начинает тонуть, он все-таки задремал. Так они и погрузились вместе: сценарист — в голубую воду бассейна, а Камерон — в глубокий сон. Темнота нахлынула на них обоих, и, обнявшись, они дружно пошли ко дну.

Скорее вынырнуть, набрать в легкие воздух! Камерон дернулся и — проснулся. Еще не придя в себя, он уставился на включенную настольную лампу, потом перевел взгляд на Нину, сидящую на стуле рядом с кроватью.

— Который час?

— Пятый.

Пятый час… Камерон поднялся, подошел к раковине и подставил лицо под ледяную струю. Потом распахнул окно и глубоко вдохнул свежий воздух. Прожектора больше не освещали луна-парк, и чертово колесо замерло без движения. Скоро, совсем скоро настанет утро.

— Надо срочно придумать, как выбраться отсюда, — . сказал он, обернувшись к девушке.

— Тебе давно надо было исчезнуть, — ответила она.

— Без тебя? Ты. серьезно думаешь, что я способен бросить тебя тут?

— Нет. Я же пришла к тебе.

Камерон подошел к ней и легонько дотронулся до ее волос.

— Нина, я люблю тебя!

Запрокинув голову,' девушка взглянула ему в лицо.

— Утром, когда ты бросился спасать тонущего ребенка — пусть это была кукла, ты же не знал! — я тоже готова была тебя полюбить. Но ночью, на мосту…

— Я тогда был в отчаянии, — хрипловато произнес он, — не видел другого выхода!

Ее глаза наполнились следами.

— Трррнись, пока не рассвело, иначе будет поздно. Утром…

— Утром мне придется отработать этот трюк, а ты опять превратишься в Маргарет.

— Опять? О нет, это навсегда, — теперь она уже плакала всерьез.

— Нина, послушай меня. Я понимаю, почему ты отождествляешь себя с Маргарет. Тебя преследует чувство вины.

Она опустила голову.

— Ты была в него влюблена, а потом, после убийства, у тебя случился нервный срыв, так?

Нина порывисто закрыла лицо ладонями.

— Но в чем ты виновата? Почему винишь себя? Потому, что была в него влюблена?

Девушка отрицательно помотала головой.

— Тогда почему? Расскажи, тогда легче будет найти выход.

Она оторвала руки от лица и доверчиво посмотрела на него.

— Когда все произошло, он был на полпути ко мне, а телохранителя, как всегда в таких случаях, отпустил.

— Из-за тебя?

— Хотел оградить меня от сплетен.

— Это одно и то же.

— Конечно.

— И поэтому ты себя винишь?

Она пожала плечами.

— Просто я, как и Маргарет, боюсь жить…

Маргарет боится жить, беглец боится умереть, подумалось Камерону. Хорошая подобралась парочка! У него появилось ощущение, что с того времени, как они стояли на молу, они только и делают, что ходят по замкнутому кругу.

— Нина, время уходит!

— Оставь меня, иди один, пока у тебя еще есть шанс.

Он молча взял ее за плечи и поднял со стула. Канада… Перед глазами четко встал предстоящий путь; вот они выбираются из города, перебираются на другой берег, вот подбираются сзади к будке сборщика дорожного налога, автомат, щелкнув, выдает квитанцию — их пропуск на волю, на свободу, в светлое будущее… В следующую секунду он понял всю Иллюзорность своих надежд. Трюкач, строящий воздушные замки, хватающийся за соломинку.

«Твой шанс», сказала Нина, «наш шанс», говорит он, «последний шанс», настаивает Готтшалк. Что это значит? Последний шанс на спасение или на надежду, что это спасение возможно? Насколько же оба они погрузились в мир режиссера! Они — плод его воображения…

Камерон нежно поцеловал девушку, такую маленькую и беззащитную в его руках. Как же тяжело ей было все это время нести свою ношу, подумал он. Теперь он — ее защита. Тщетность всего, кроме высокой любви, вспомнились вдруг ее слова. Таким, оказывается, был его первоначальный замысел. Теперь режиссер передумал, ну и пусть. Пусть себе составляет новый сценарий… Стоп! Новый сценарий… вот именно, новый, и напишет его он сам! А что, почему бы нет? Ведь и Готтшалк считает, что все возможно… Да, это выход!

— Помнишь, я тебе говорил, что в наших силах устроить этой истории счастливый конец?

— Да, — прошептала Нина, — мы собирались бежать в Канаду.

— Так вот, еще не все потеряно.

— А полиция?

— А что полиция? Они встретят нас с ружьями наперевес…

Она удивленно вскинула на него ресницы.

— …заряженными холостыми патронами.

— Я не понимаю.

— Трюк, — Камерон засмеялся. — Понимаешь, мы сделаем его вместе. Дошло?

Она в замешательстве показала головой.

— Мы последуем примеру нашего дорогого режиссера, — терпеливо пояснил он, — внесем в сценарий свои ремарки и несколько изменим ход действия. В нашу пользу. Короче, проделаем первую часть трюка.

— Все равно не понимаю.

— Да это же элементарно! — вскричал Камерон. — Настолько просто, что до сих пор не приходило мне в голову. Никакого шлагбаума там не будет, а будет то, что мы и видели с тобой на дороге — заграждение из козел, там они и устроят засаду. Мы пролетим сквозь эти козлы, не останавливаясь, и — дальше по мосту на полной скорости.

— У нас получится? — задыхаясь, спросила Нина.

— Всенепременно!

— Но как же мы проедем вдвоем?

— Пойдем, сейчас покажу.

Устроив Нину поудобней в чреве багажника черного автомобиля, Камерон захлопнул его и уселся за руль. Первое возбуждение прошло, и его решимость несколько поубавилась. То ли предчувствие нахлынуло, то ли задуманное казалось чересчур простым. А может, отпугивало сходство машины с той, что так трагически унесла жизнь незнакомого каскадера, в этом крылся неясный намек, что все может кончиться столь же плачевно.

Его сознание, как в детском калейдоскопе, распалось вдруг на мелкие кусочки. Словно в аппаратной со множеством телемониторов, он увидел обрывки прошлого, настоящего и будущего. Мужская фигура неподвижно лежит на мосту, черный автомобиль медленно погружается в пучину вод, он судорожно хватается за ручку дверцы, но ее заклинило, и он безвозвратно опускается на дно. Ему нечем дышать. А вот он мчится по дороге, впереди возникает заграждение, рядом куча полицейских, он до пола жмет на акселератор и мертвой хваткой вцепляется в руль…

Рубашка прилипла к вспотевшему телу. Камерон глубоко вздохнул и потряс головой. За окном заметно посветлело. Вдруг повеяло сквозняком. Он замер, краем глаза заметив, что соседняя дверца открылась и кто-то уселся рядом. С мягким щелчком дверца захлопнулась.

Это был оператор. Если бы не Нина в багажнике, Камерон мигом вылетел бы из машины, только его и видели. Он с силой сжал ручку, за которую инстинктивно ухватился. Нет, нельзя бросить девушку на произвол судьбы, она и багажник не сможет открыть.

Усилием воли он заставил себя взглянуть на оператора. Посеревшее лицо, воспаленные, слезящиеся глаза. Вид ужасающий! Камерон заморгал и отвел взгляд.

— Не переживай! — да Фэ расплылся в торжествующей улыбке. — В гляделки, саго, меня еще никто не мог переиграть, Бруно в этой игре нет равных!

Интересно, слышит ли их Нина? И если слышит, не испугалась ли?

— Последняя игра сезона, — мрачно усмехнулся он и снова посмотрел на да Фэ.

— Это означает, что ты собираешься нас покинуть?

— Подумываю взять длительный отпуск.

Да Фэ сочувственно кивнул.

— Я тебя понимаю, саго, ты очень устал, перенапрягся, нервы на пределе. Тебе действительно надо хорошенько отдохнуть.

— Рад, что наши мнения совпадают. И куда, по-вашему, мне следует направить свои стопы?

— Ну, куда-нибудь в тихое местечко, где можно забыться от всего.

Ну да, куда-нибудь в Лету, подумал Камерон.

— Пригодится воды напиться, — задумчиво пробормотал он.

— Прости, саго, не расслышал.

— Так, ерунда, просто думаю вслух, все мысли о трюке, совсем замучили.

Оператор окинул его пристальным взглядом.

— Какое совпадение! Представь, я тоже о нем думаю. Это будут непростые съемки. Хотя бы потому, что невозможно будет сделать дубль..

Оно и понятно, мысленно усмехнулся Камерон, а вслух сказал:

— Все должно строиться на импровизации, верно?

— Именно так, саго.

— Исход один. Раз машина падает с моста…

Подозрительно сощурившись, оператор сказал:

— Ты так уверен в себе… А дело-то все-таки рискованное.

— Я прочитал руководство Янссена и Бэккера, — ответил Камерон. — Из их опыта следует, что важно быстро открыть, окна, дождаться правильного момента, когда вода будет уравновешена воздухом, и не терять от страха голову. Но вообще все познается на собственном опыте.

— Выходит, ты не волнуешься?

— О чем?

— О конечном исходе… то есть, я имею в виду твой исход на поверхность, конечно.

— Если бы я волновался или же. страшился утонуть вместе с машиной, я бы ни за что не пошел на этот трюк.

— Решил послать вызов смерти?

— Трудно сказать, — пожал плечами Камерон. Просто хочется самому себе кое-что доказать.

— Вот-вот, саго. Хочешь доказать, что смерть тебя не пугает.

— Нет, скорее, что смерть можно обвести вокруг пальца.

Да Фэ болезненно поморгал воспаленными веками.

— Это будет трудно, не забывай.

— Надеюсь, все отлажено и продумано заранее?

— Конечно, иначе тебя не стали бы подвергать такому риску. Конец хороший. Уж поверь, у нас все честно.

Да уж, у вас все честно, ребята, подумал Камерон, все, кроме вашего жульнического сценария.

— Под «концом» вы подразумеваете то, как я выберусь из машины?

— Нет, саго, конец фильма. Вот представь: из глубины поднимаются пузырьки воздуха, лопаются на поверхности воды и превращаются в шипучие пузырьки газа в стакане е кока-колой, который официантка подает посетителю. Крупным планом ее улыбающееся лицо — ойа уверена, что беглецу удалось спастись. Конец фильма.

Камерон и думать забыл не только об официантке, но и вообще о фильме. Он с головой погрузился а собственные мысли. Дублируя Джордана в опасных для жизни трюках, он, выходит, лишь создает шальными выходками «оживляж» картины, о которой так мало знает. Минуточку, как это — мало? Ведь фильм, в основном, строится на его собственной истории, а веселые пузырьки газа, вселяющие в официантку такую уверенность, материализуются из тех, что вскоре заполнят внутренность машины, вместе с которой он пойдет ко дну.

— Официантка, стало быть, улыбается. Неубедительная какая-то концовочка.

— А о пузырьках забыл? В них кроется подтекст.

— То есть — понимай как хочешь. Так, что ли?

— Вот именно, саго. Концовка так и задумана, чтобы заставить зрителя пораскинуть мозгами и включить на полную мощность свое воображение.

— Пусть сам думает, какие силы победят на дне реки, да?

— Правильно. Нельзя же все разжевывать и класть в рот, пусть зритель подумает.

— С пузырями ясно, — произнес Камерон. — Надеюсь, трюк состоит не только из них. Нельзя ли остановиться поподробней на том, что мне надо будет сделать?

— Почему же нельзя? Сейчас расскажу. Съемки начнем с этого конца дамбы с грузовика, он поедет параллельно с тобой прямо до заграждения. Камера, установленная на мосту, будет фиксировать твой прорыв, переполох среди полицейских, пальбу по твоей машине. Потом ты теряешь контроль над управлением, тебя заносит, ну, и печальный итог — машина, круша перила, падает вниз. Полет, погружение и пузырьки, которые мы только что столь подробно обсуждали, будут сниматься уже третьей камерой.

— А что, если я на самом деле не справлюсь с управлением? — спросил Камерон. — На такой скорости это вполне возможный вариант.

— На какой такой скорости?

— Уж не знаю, на что способна эта колымага, но если выжать до конца…

— Выжать до конца] — весело расхохотался да Фэ. — Ты, как всегда, все понимаешь буквально, саго. Невероятная скорость твоего автомобиля — это еще одна иллюзия, которая достигается путем замедленной съемки. Понимаешь? Такой прием. Ты едешь себе и едешь, не спеша, а на экране получится, что ты мчишься со скоростью звука, вот-вот взлетишь.

— Значит, ехать надо медленно?

Изучающий взгляд из-под припухших век.

— На тебя не угодишь. Ты что, недоволен?

— Да нет, — спохватился Камерон, — просто я предполагал…

— Предположения — вещь опасная, саго.

— О, да, — согласился Камерон.

— Более того, — продолжал оператор, — вся сцена будет сниматься по частям, а на экране получится единое целое. Для такого единства, как тебе известно, существуют монтажеры, за это им и денежки платят, и немалые притом.

— Конечно, — пробормотал Камерон, — я как-то не подумал.

— Человеку свойственно ошибаться, не правда ли?

— Увы, правда.

— Да, так вот, сначала мы немного порепетируем.

— Неплохая идея.

Костяшками пальцев да Фэ потер глаза.

— Что-то ты стал слишком покладистым, со всем соглашаешься, даже странно. Давай прекратим играть в кошки-мышки, я ведь отлично знаю, что на уме у тебя совсем другое. Ну-ка, выкладывай.

— Вам это только кажется.

— 3, нет, саго, ты что-то задумал. Из-за песка я сейчас плоховато вижу, но по твоему голосу мне ясно, что ты собираешься нас надуть.

— Ошибаетесь, — сказал Камерон, думая о репетиции. Лучшее время для прорыва и… отрыва. Как же успокоить этого типа? Ладно, рискнем…

— Если вы мне не верите, почему бы вам не прокатиться вместе со мной?

Лицо да Фэ расплылось в широкой улыбке.

— Великолепная мысль! — воскликнул он.

Сердце захолонуло от ужаса. Стараясь не выдать волнения, Камерон произнес:

— Вы можете сидеть где сидите, на месте пассажира.

— Нет, саго, на сей раз в роли твоего пассажира будет кинокамера для подводных съемок, чтобы в мельчайших подробностях запечатлеть погружение в реку.

Камерону удалось замаскировать улыбкой вздох облегчения. Взглянув на оператора, он почувствовал себя Одиссеем, который, ослепив одноглазого Циклопа, получил долгожданную свободу.

— Саго, — улыбаясь, сказал да Фэ, — назови-ка еще разок твое имя.

— Мое имя?

— Да, твое настоящее имя.

Терять больше нечего. Камерон посмотрел в его воспаленные глаза и твердо произнес:

— Камерон.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

День снова обещал выдаться жарким. Солнце, еще не поднявшееся над крышей отеля, жарило уже вовсю, и техники, укрепляющие на переднем сидении камеру для подводных съемок, буквально истекали потом. Камерон с беспокойством посмотрел на багажник. Слава Богу, на него падала, тень. Ничего, ждать осталось недолго, скоро поедем, подумал он, наблюдая за приготовлениями. Потом пересек парковочную площадку и поднялся на веранду. Только: он собрался войти в вестибюль, как услыхал ставшую привычной команду:

— Мотор!

Обогнув торец, он увидел, как Ли Джордан заскользил по лестничным перилам и, нелепо взмахнув руками, тяжел приземлился в двух шагах от примостившегося за камерой оператора.

— Стоп! Больше эмоций, саго! Ты: же летишь с высоты пятидесяти футов, так изобрази на лице хоть испуг, что ли. В конце концов, это же страшно! Зритель не должен знать, что ты всего-навсего съехал по перилам!

Судя по заднику на лестничной площадке, Камерон понял, что стал свидетелем съемок кадра, связующего два его трюка в луна-парке. На секунду его охватило раздражение, но, глянув на Джордана, потирающего поясницу, он улыбнулся. Давай, саго, хоть что-нибудь в этой картине сделай сам…

Вестибюль был пуст, только в углу что-то бурчал радиоприемник. Камерон прислушался. Шел прямой репортаж с космодрома.

— До старта ракеты осталось совсем немного, — вещал диктор, — старт предполагается через сорок пять минут. Скоро начнется обратный отечет времени. Слушайте нас.

Камерон автоматически взглянул на часы — скоро восемь! — и направился в столовую. Там он обнаружил сценариста, со всех сторон обложившегося бумажками.

— Как дела? — спросил он.

Не отрывая глаз от бумаг, Рот поднял голову и промычал:

— Ужасно. Полночи не спал.

Камерон присел радом и налил себе кофе.

— Уж эти мне поправки! — продолжал Рот недовольным тоном. — Вечно он что-то изменяет, до последней минуты не понять, чего он хочет.

Губы Камерона тронула улыбка.

— Неужто беглецу удается спастись?

— Беглецу? — переспросил' Рот, оторвавшись, наконец, от бумаг. Какому беглецу?

— Мне.

Рот откинулся на стуле и от души расхохотался.

— О, черт! Я так увлекся разбором чувств Маргарет после гибели ее мужа, что начисто забыл' о другой картине. Ты скоро освободишься. Я имею в виду, что сегодняшний трюк последний. Вот счастливчик-то!

— Слушай, Дэлтон, ты меня узнаешь?

— Ну, естественно!

— Ты уверен?

Сценарист пощипал длинный ус и окинул Камерона внимательным взглядом.

— Знаешь, — протянул он, — я хоть и совершенно не выспался и голова у меня уже пошла кругом, но все же мне сдается, что ты не кто иной, как мой друг — трюкач. Разрази меня гром, если это не так.

— Но ты же впервые видишь меня без грима.

— Подумаешь, пара мазков пудры, — фыркнул Рот. — А почему ты спрашиваешь?

Камерон хлопнул его по плечу и допил свой кофе.

— Да так, не обращай внимания, я тоже сегодня почти не сомкнул глаз. Устал, как собака.

— Пойди передохни немного, тебе предстоит серьезная работенка.

— К сожалению, уже не успею.

— Тогда попроси перенести съемки…

— Нет, — Камерон улыбнулся и поднялся из-за столика. — Все должно идти по графику.

Он вышел в вестибюль. Диктор в радиоприемнике как раз сообщил, что все нормально- и все системы корабля готовы к запуску. Двое рабочих протащили на второй этаж телевизор. Наверное, для любовной сцены с молодым ученым, решил Камерон, провожая их глазами и одновременно думая о режиссере. Тот сейчас, очевидно, готовится к трюку, которого не будет. Вот тебе все твои теории, Готтшалк! Еще немного, и они лопнут, как мыльный пузырь. Все иллюзорно в этом мире! Давай, расставляй по местам своих статистов, укрепляй муляжи перил на мосту. Ты, милый, стал жертвой собственной любви к театральным эффектам и драматизации реальной жизни. А вот мы с Ниной воспользуемся этим мостом для переправы на другой берег, то есть по его прямому назначению.

Посмотрев в окно за пультом режиссера, он увидел, что ребята-операторы почти закончили устанавливать еще одну камеру на кузов грузовика. Ага, скоро поедем. капли пота со лба, Камерон посмотрел в сторону луна-парка. Колесо замерло в неподвижности, рядом виднелись провисшие лопасти ветряка. Все кругом застыло. Камерон подумал о пристегнутых астронавтах, так же неподвижно ожидающих старта корабля.

Вслед за грузовиком он ко они простирались со всеми втекающими в них ручейками и протоками, соединяющими болота с рекой, со всеми дренажными сооружениями и огромными противомоскитными каналами.

Впереди появилась дамба, и он понял, что скоро появится и мост, вполне реальный мост, пусть даже украшенный искусственными перилами. Они уже едут по дамбе. Теперь надо собраться.

Грузовик сбавил скорость. Вот и развилка, где накануне они с Ниной дрожали от страха, когда их остановил патруль. При этом воспоминании у него сжалось сердце, даже мелькнула предательская мысль — не повернуть ли назад, пока не поздно. Увы, поздно.

Он затормозил возле грузовика. Ага, опять патруль! Опять мощенка перегорожена полицейскими машинами, он не сразу заметил их из-за грузовика. Из одной вылез полицейский, оглядел кузов, кивнул оператору и махнул рукой — мол, путь свободен, проезжай. Да Фэ перегнулся через борт и что-то сказал, указывая на его машину. Полицейский посмотрел в его, Камерона, сторону, кивнул еще раз и снова махнул рукой. Один из техников спрыгнул с грузовика, подошел к его машине, открыл заднюю дверь и, перегнувшись через сидение, включил камеру. Раздалось тихое жужжание, возвестившее о начале последней, заключительной стадии аттракциона.

Грузовик тронулся с места. Камерон включил первую скорость и поехал за ним, отметив попутно, что немного дрожат руки. Поравнявшись с полицейским, он непроизвольно нажал на тормоз. Мотор чихнул и заглох. Камерон замер. Потом схватился за ключ зажигания и стал судорожно его поворачивать. Безрезультатно. Краем глаза он видел, что патрульный внимательно наблюдает за ним. Подошел ближе, наклонился к его окну. В одной из полицейских машин хлопнула дверца, и из нее кто-то вышел. Ну же. давай, миленькая, молил он, давай! Заводись!

— Камера тут? — сквозь закрытое окно, жужжание камеры и бормотание радио услышал он невнятный вопрос полицейского.

— Да, — ответил он. — Вы же сами видите.

Но полицейский уже не слушал, только часто мигая белесыми ресницами, смотрел на его лицо и повторял:

— Камерон… Камерон…

Тут чья-то сильная рука отпихнула его и в окне появилось лоснящееся коричневое лицо сержанта с налитыми кровью глазами.

— Отпрыгался, Камерон, — негромко произнес он, — вылезай.

Все жизненные силы сосредоточились в двух точках — на кончиках большого и указательного пальцев, вцепившихся в ключ зажигания. Мотор внезапно ожил.

— Ты слышал? Вылезай, я сказал, — повторил сержант.

— Так это… — начал полицейский.

Камерон подобрался, как спринтер на старте.

— …тот самый тип?

Он до пола вжал педаль акселератора, и машина с ревом рванула с места.

— Начинаем предстартовый отсчет, — вещало радио. Одну за другой Камерон включил первую и вторую скорости и вихрем пронесся мимо грузовика… девять… В зеркале увидел, как сзади сержант и полицейский бросились по машинам… Восемь… Он включил третью скорость… Семь… Погони не было, значит, они по рации дают сигнал Бруссару…

Шесть… А тот отдает приказ своим людям, и они… Пять… Они в панике перезаряжают оружие боевыми патронами… Четыре… Они прячутся за козлами… Три… Камерон влетел на мост, жизнь слилась с кино, так как теперь его снимают второй камерой оттуда, с моста… Два… Полицейские открыли стрельбу… Один… Разлетелось заднее стекло. Господи! Машину занесло!.. Старт! Лениво описав в воздухе плавную дугу, машина рухнула вниз.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Жуткий всплеск падающей в воду машины заглушил его нечеловеческий вопль. На мгновение он ослеп, оглох и онемел. Заморгал, обрел голос и тут же стал выкрикивать Нинино имя. Расстегнув ремень безопасности, перелез через переднее сидение, потом через заднее и стал рвать на себя перегородку, отделяющую багажник от салона. Машина медленно погружалась носом вперед. Наконец, перегородка поддалась. Нины в багажнике не было.

Вспомнив инструкцию, он быстро приоткрыл передние окна с обеих сторон. В салон хлынула вода, и уже через пару секунд он был в ней до пояса. Господи, где же она? Видимо, в последнюю минуту струсила и выбралась из своего укрытия, или ее обнаружил этот вездесущий да Фэ. Может, она вот сейчас, в эту жуткую для него минуту, спокойно лежит на кровати в объятиях любовника-ученого и смотрит телевизор? Пусть так, лишь бы она была в безопасности…

Вода поднималась все выше. Он влез на переднее сидение и по инерции взялся за руль, полностью закрытый водой. Течение медленно разворачивало машину боком. Сквозь лобовое стекло Камерон увидел, что на мосту столпились зрители, едва не сметая установленную на пьедестал камеру, за которой стоял Бруно да Фэ, победно размахивающий левой рукой. Рядом с ним стоял чернокожий сержант, чуть поодаль, уперев руки в боки — начальник полиции, рядом с ним — молоденький патрульный, чью жизнь Нина спасла одним своим взглядом.

Хорошенькое дело! Он тонет, а они с интересом наблюдают за этим захватывающим зрелищем, боясь упустить момент агонии. Фильм снимают, видите ли. Его охватило отчаяние. Он с силой навалился на Дверцу, но та не поддавалась. Все верно, и в инструкции сказано, что открыться она может только тогда, когда машина опустится на дно. А еще сказано, не паниковать.

Поразительно, но радио еще работало. Он прислушался:

— Пятьдесят шесть секунд — полет нормальный! Неужели не прошло и минуты с момента его страшного падения? Вот и приемник замолк, теперь он слышал лишь шипение вытесняемого водой воздуха и жужжание кинокамеры. Камерон повернул голову и с ненавистью посмотрел на нее. Разбить ее, что ли, к чертям собачьим? Да нет, какой теперь смысл ослеплять Циклопа?

Мост, облепленный зеваками, исчез из виду. Вода поднималась все выше, и Камерон задрал голову, дыша воздухом, оставшимся под потолком. На поверхности лопаются пузыри, о которых с таким восторгом вещал оператор, вдруг подумалось ему.

Как там говорил этот тип — зрение, слух и воображение? Должно быть еще что-то… Обоняние, вот что! Чем же еще объяснить резкий запах обивки, который он уловил еще тогда, в той машине, а теперь явственно ощущает в этой, хоть воздуха осталось совсем немного?

Так или иначе, но все случилось так, как задумал режиссер, словно он, Камерон, действительно лишь марионетка в его руках. Вот ведь дурак! Вот идиот! Размечтался, что с легкостью проведет этого хитрого лиса! А что там, с астронавтами, мелькнула мысль. Перед тем, как радио вышло из строя, диктор произнес что-то невнятное, но голос был каким-то неспокойным. Или ему показалось? Господи, взмолился он, сделай так, чтобы и у них, и у Нины все было в порядке! Но тут сознание его помутилось, в ушах раздался колокольный звон, и он вместе со своей машиной мягко опустился на дно.

В себя он пришел достаточно быстро и сделал несколько быстрых глубоких вдохов. Окончательно очухавшись, лениво подумал, что народ уже, наверное, разошелся со своих наблюдательных постов на мосту. Сейчас он все-таки выбьет дверь, и ищи его свищи! Нормально, все будет нормально, парень, только спокойно, только не теряй сознание. Еще совсем немного, и ты будешь на свободе… В полуобморочном состоянии он ногами вышиб дверцу, выскользнул из-за руля и быстро поплыл вверх, к свету.

На поверхность его в буквальном смысле вытолкнуло. Чудовищная боль пронзила барабанные перепонки, легкие едва не разрывались от недостатка воздуха, сердце выпрыгивало из грудной клетки и колотилось где-то у горла. Несколько минут он в полном изнеможении покачивался на волнах, набираясь сил, подобно снулой рыбе, относимой течением. Стараясь унять лихорадочное биение сердца, он глубоко дышал, перемежая вдохи и выдохи с отплевыванием смеси солоноватой воды, которой все-таки успел наглотаться, и крови, потоком льющейся из носа.

Потом он оглянулся на мост и поразился, как далеко его отнесло. Течение было таким сильным, что мост почти скрылся из виду. Он осмотрел берег с обеих сторон. Никого. Когда течение вынесло его за очередной поворот, Камерон перевернулся со спины на живот, энергично подплыл к берегу и, цепляясь за скользкие водоросли, стал выбираться из воды, но сорвался и снова с головой плюхнулся в реку. Когда же вынырнул, понял — все, с ним кончено: его затягивало течением в отверстие дренажного канала.

Он затрепыхался и отполз подальше. И тут до него дошло, что его с такой силой выбросило со дна на поверхность, что он, видимо, повредил слух. До него не доносилось ни единого звука — ни плеска волн, ни шуршания камыша, ни пения птиц. Ничего, одна мертвая тишина. С превеликим трудом он выбрался из протоки, по которой неминуемо попал бы в канал, и, то полувплавь, то по колено в грязи, то ползком зашлепал к болотам. Там он оторвется ото всех и будет вне пределов досягаемости. Носом снова пошла кровь.

Под ногами что-то копошилось. Приглядевшись, он чуть не умер от страха и отвращения — к нему со всех сторон ринулись пираньи, привлеченные запахом крови. Сверху жарило безжалостное солнце. Грязь, облепившая тело, стала подсыхать. Камерон пополз дальше, стараясь не смотреть вниз, Впереди простирались болота, казавшиеся бесконечно прекрасными в обрамлении зеленых камышей и высоких кедров и дубов. Он снова огляделся и понял, что ползет не в ту сторону. Если он и выберется, то попадет прямо в руки полиции.

В полном отчаянии он плюхнулся в осоку и глухо зарыдал. Над головой беззвучно вились полчища комаров. Не в силах больше терпеть зной, Камерон заворочался в грязи, как это делают бегемоты. Это немного помогло, и он поднялся на четвереньки. Где-то река сделала непредвиденный поворот, поэтому он и ошибся. Он погрозил реке кулаком и им же размазал по лицу слезы.

Так, надо взять себя в руки. Выжду часок-другой, отдохну и начну сначала. Прилив кончится, течение поутихнет. А пока направлюсь назад, к реке. Внезапно он наткнулся на цаплю, неподвижно вытянувшуюся на одной ноге, словно застывший часовой посреди болота. Заприметив Камерона, цапля шумно снялась с места, а он, в свою очередь, шарахнулся от нее. Через несколько минут он понял, что потерял ориентацию и не знает, куда ползти дальше. Реки не было видно, кедров и дубов тоже. Куда все это делось?

Беспорядочно размахивая руками, разбрызгивая вокруг себя грязь, он ошалело поворачивался из стороны в сторону, все больше убеждаясь, что окончательно потерялся. Куда идти? Куда? А, вот его собственный след, примятый в осоке, надо идти по нему. Но ведь и преследователи, если они еще не отказались от мысли разыскать его, могут заметить этот след. Скорее, скорее к реке, в ней его спасение. Переплыть ее и спрятаться в лесу, только и всего.

Вот и протока, теперь по ней. Вода поднялась до колен, потом до пояса, и вот уже он поплыл против несильного течения и вскоре достиг того места, где ошибочно свернул к болотам. Еще немного, и перед ним появилась река. Друг она ему или враг? Она сделала его глухим, она обманула его. Или он сам обманулся? Но переплыв ее, он окажется на том берегу. На том берегу…

По воде скользнула большая тень, и, задрав голову, он увидел вертолет, совсем, как тогда, кружащий над рекой.

Камерон сделал глубокий вздох, зажал рукой нос и погрузился в воду с головой. Осторожно вынырнув, чтобы сделать глоток, воздуха, он увидел, что вертолет уже далеко, но, сделав круг над далеким теперь болотом, стал снова возвращаться. Камерон опять нырнул. Нет, долго он так не продержится. Он вылез из воды и, пока вертолет делал третий заход, пополз в камыши, чтобы сделать полую трубочку для дыхания. Вертолет, с которого он ни на секунду не спускал глаз, так как мог, ориентироваться только зрительно, снова стал приближаться, и он опустился на живот и пополз, как уж.

Ну, еще немного. Десять футов… восемь… пять… Он совсем уже дотянулся рукой до камышей, но его накрыла тень от вертолета. Он замер. Все, силы были на исходе. Полуслепой, оглохший, с измазанным кровью лицом и саднящими кровоточащими коленями — не слишком ли много для одного человека?

Из последних сил он раздвинул заросли камыша и с замиранием сердца увидел идущих к нему цепью людей. Они были далеко, но он узнал начальника полиции, чернокожего сержанта и оператора. Кто-то нес кинокамеру. Господи, так они и это собираются снимать? Камерон озверел. Хотел было броситься назад, но сообразил, что только того от него и ждут, да и сил осталось ровно столько, чтобы напасть на первого приблизившегося к нему и вцепиться ему в глотку. Господи, молил он, пусть это будет да Фэ! И тут почувствовал, что его затягивает трясина.

Вертолет перестал бесцельно кружить над болотом и пошел над протокой. Камерон смотрел, как он приближается к нему — он летел по его следу. Вот он уже совсем близко, вот завис прямо над головой. Осока и камыши полегли от поднятого винтом ветра. Камерон, задрав голову, глядел на него, как на спустившегося с небес ангела. Из открытой кабины ему улыбался Готтшалк. Боже праведный, вот оно, спасение!

Камерон в невероятном прыжке ухватился за сверкающий полоз, вертолет рванул вверх и выдернул его из трясины, как пробку из бутылки, и взмыл к слепящему солнцу — прочь от болота и от всех невзгод.