Нобби с самого начала не внушала мне доверия. Идя полным ходом, она то зарывалась носом в огромные волны, то вставала на дыбы, и тогда весь корпус ее содрогался. Она явно боялась за свою жизнь, но ошибки ничему ее не учили. Когда мы вышли за полосу рифов, волны стали бить по обшивке с силой кузнечного молота. Я оглянулся назад — земля была недосягаемо далеко.

Волны вздымались вокруг нас, как голодные драконы. Если шхуна потонет, при таком волнении мы долго не продержимся на воде. Я взглянул на Пэта: он окинул взглядом море, уходящую землю и подумал о том же, что и я.

Полицейские не обращались к нам за помощью. Они, как видно, привыкли действовать вдвоем. Мне казалось, при таком ветре шхуна несет слишком много парусов. Наши спутники были на удивление спокойны. «Отчего это им не страшно? — подумал я. — А вдруг никакие они не морские волки, а просто невежды в морском деле?» Спустя полчаса я стал склоняться ко второму мнению. Если сейчас повернуть на Росмор, то идти открытым морем придется совсем немного. А поскольку ветер крепчал, грозя перейти в шторм, то опытный моряк и повернул бы сейчас в Росмор, на ходу изменив планы. Если, конечно, ему дорога жизнь.

Но наши храбрецы и не думали об опасности. Они вели шхуну прямо в лоб яростному атлантическому ветру, причем с такой беспечностью, точно держали в руках не штурвал, а вожжи. Пэт проявил большую решительность, чем я.

— Что вы делаете? — гаркнул он, стараясь перекричать свист и гул ветра. — Хотите всех нас отправить на тот свет?

Тощий полицейский скривил губы в презрительной усмешке, а здоровяк ответил:

— Мы держим путь в Клифден. Я уже сказал вам.

— Но туда плыть опасно! — Пэт даже охрип, стараясь сквозь шум ветра объяснить, как серьезно наше положение. — Нам до Клифдена не добраться.

— Таков приказ, — пожал плечами толстяк. Он не стал надрывать горло, поэтому мы не все улавливали. — Это крепкое судно. Бояться нечего.

На это Пэт ничего не ответил; мы поняли: спорить бесполезно. Мы сидели с ним на палубе, прижавшись к стенке кабины. Но качка была такая сильная, что нас каждую секунду отрывало и швыряло обратно, и все кости у нас здорово болели.

— Только полные идиоты могут не бояться такого шторма, — с тревогой сказал Пэт. — Крепкое судно! По-моему, это не шхуна, а плавучий гроб.

Мы уже промокли до нитки, ветер срывал пену с верхушек волн и осыпал нас дождем соленых брызг. Ночь опускалась огромным черным пологом, который с каждым мигом становился ниже. Очень скоро он совсем окутает нас. На западе догорала зловещая красноватая заря. Вдобавок нас стал терзать голод.

— Идем на нос, — сказал мне Пэт. — Если мы сию минуту что-нибудь не съедим, нам долго не выдержать.

Мы пошли на нос. За рулем стоял здоровяк. Он как-то больше располагал к себе. Мы спросили его, нет ли на шхуне еды, и с радостью узнали, что в кабине имеются хлеб и вареные яйца. Я сказал, что попытаюсь туда добраться. Тощий полицейский впервые выдавил некоторое подобие дружелюбной улыбки. Предприятие было рискованное. Я понимал, что должен действовать быстро, ловко и осторожно. Попасть в кабину можно было только через люк на крыше. Нос шхуны зарывался в каждую волну, а не скользил с гребня на гребень, как подобает порядочному судну, так что кабину то и дело окатывало волной. Поэтому надо было улучить минуту, когда шхуна очередной раз вынырнет из воды, не мешкая прыгнуть на крышу кабины и нырнуть в люк — и все это успеть между двумя волнами. Тощий вызвался подтолкнуть меня, ухватив за ноги. Я сказал ему, как буду действовать, он одобрительно кивнул и опять криво улыбнулся. Шхуна клюнула носом в волну. Я крикнул: «Давай!» Ухватился за крышу кабины и метнул тело вверх, подброшенный мощным толчком полицейского. Но, подбросив меня, он не разжал рук: пальцы крепко вцепились в мои ноги, словно он боялся отпустить меня. Я стал отчаянно брыкаться и заорал:

— Руки прочь, идиот! Сейчас же отпусти!

Он отпустил. Я рванулся к люку, но время уже было упущено, глупость полицейского едва не стоила мне жизни. Нос шхуны успел вонзиться в следующую волну. Ветер засвистел у меня в ушах. Волна окатила с головой и как будто обласкала, но пальцы мои ослабли, я уже думал, что погиб. Если смоет за борт, им меня не спасти. Не успеют и пальцем шевельнуть, а шхуну уже отнесет на добрую сотню ярдов. Это была бы ужасная смерть.

Мне показалось, прошла вечность, но вот нос шхуны опять полез вверх. Поглубже вздохнув, я юркнул в люк, точно кошка, стащившая рыбу. Стоя на ступеньках трапа, я обернулся и взглянул на корму. Лицо Пэта в серой штормовой мгле было белое как полотно. Глаза полицейских вперились в меня, и я понял по их взглядам, какой опасности я избежал. Было ясно, как божий день: все трое больше не ожидали меня увидеть. Они решили, что волна смыла меня и утянула в черную бездну моря. Лицо Пэта было искажено ужасом и жалостью, а у полицейских, странное дело, был явно разочарованный вид.

Я спустился по трапу вниз, крышка люка хлопнула над головой, и я остался совсем один. Огляделся: в кабине довольно светло — в передней стенке два небольших иллюминатора. Обычно на нобби ничего подобного нет, свет проникает в кабину сквозь откинутую крышку люка. Я долго смотрел в иллюминаторы в состоянии какого-то транса, снова и снова повторяя про себя:

«Странно! Очень, очень странно!»

Я произносил эти слова машинально, не придавая им какого-то особого смысла, потому что в душе у меня было пусто — ни мыслей, ни чувств. Вдруг точно судорога прошла по мне, и я залился слезами. Но, сидя здесь, на старом мешке, и заново переживая смертельный ужас, я все-таки радовался, что Пэт сейчас не видит меня. Постепенно я очувствовался и понял, что веду себя довольно глупо. Утешало меня только воспоминание о Томе Кении: этот крепкий, здоровый мужик лет сорока плакал, как маленький, когда в двух шагах от него на палубу грохнулась мачта.

Я открыл рундук, бывший в кабине, и нашел там еду. Но прежде чем выбраться отсюда обратно на палубу, я воспользовался относительным затишьем и стал размышлять, почему у полицейских был такой странный вид, когда я выглянул из люка. Они были явно разочарованы. Если я не ошибся, это могло означать только одно: они надеялись, что меня смоет за борт. Предположение было чудовищное, но ведь полицейский выпустил мои ноги в самый опасный момент. А что, если это было сделано с умыслом? По его виду не скажешь, что у него слабые нервы и он растерялся. В этом можно не сомневаться.

Я знал, что существуют люди, испытывающие особое удовольствие, когда ближний попадает в беду. Они с особым смаком говорят о несчастном преступнике, его грехах, жалеют его бедную жену и детишек, пылая справедливым негодованием и предсказывая его скорый конец. Именно такие люди составляют толпу, собравшуюся поглазеть на несчастный случай. Услыхав о беде, они бегут со всех ног к месту происшествия, чтобы потом можно было взахлеб на каждом углу об этом рассказывать. И я подумал, что полицейские, наверное, так привыкли видеть страдания, что, если ничего страшного долго не случается, им и жизнь не мила.

Как бы там ни было, тощий полицейский отпустил мою ногу в момент самой острой для меня опасности. Ничего себе, хорош блюститель закона!

И вдруг меня осенило! Мне стало так страшно, что я выпустил из рук крышку рундука, за которую держался, и сел на пол кабины среди канатов, старых консервных банок. Вокруг бушевало море, шхуна вставала на дыбы и проваливалась в пропасть, содрогаясь под ударами волн, а я сидел в этой кабине, как слепой, который внезапно прозрел и которому на радостях все равно, какой предмет окажется первым в поле зрения, пусть даже это будет разъяренный бык. Я понял, что наши спутники никакие не полицейские.

Я стал вспоминать все их поведение шаг за шагом. Их действия были подозрительны с самого начала. Но самым подозрительным была их угрюмость. Потом, почему они не зашли в «Комплект парусов» и не поговорили с нашими отцами, которые там в это время были? Разве могут полицейские взять и увезти с собой мальчишек одних, без родителей? И настоящие полицейские никогда не приплыли бы в этой неуклюжей посудине, тем более в виду надвигающегося шторма. Полицейские всегда приходили к нам в спасательном катере с мощным мотором, который может выдержать и не такую бурю. Чем больше я думал обо всем этом, тем яснее мне становилось: с полицейскими они схожи только ростом и мундирами.

А если они не полицейские, то кто же? Им известны наши имена, они упомянули Лошадиный остров. О Лошадином острове знал, кроме нас, только Майк Коффи. А его шхуна покинула утром Инишрон еще до того, как мы отправились на Росмор.

Мне очень хотелось немедленно обсудить мое открытие с Пэтом. И в то же время было ясно: сейчас ничего сделать нельзя, надо только постараться как-нибудь выжить. А это не так-то легко. Ведь если даже этим негодяям не удастся выбросить нас за борт по одному, то шхуна вряд ли сможет долго противостоять буре. Тогда все мы, и грешники, и праведные, пойдем на дно, а рыбам все равно, кем лакомиться.

При этой мысли я поспешно вскочил на ноги. Каковы бы ни были шансы на спасение, здесь, в кабине, я наверняка погибну, если шхуна начнет тонуть. И еще я подумал: а вдруг Пэт, заждавшись меня, тоже решит прыгнуть в кабину? Мнимые полицейские на этот раз могут не дать промашки.

Хлеб с яйцами находились в старом холстяном мешке. Я ухватил его покрепче и поднялся наверх по шаткому трапу кабины. Поднимая крышку, я вдруг почувствовал, как сердце у меня екнуло. Что, если я выгляну, а Пэта на палубе нет только двое ухмыляющихся злодеев, которые облизываются от предстоящего удовольствия, как голодные коты, охотящиеся на мышь? Я понимал: им ничего не стоит схватить меня и вышвырнуть за борт. Мне, конечно, с ними не справиться. И тогда я пропал.

Высунув голову из люка, я с облегчением увидел, что Пэт стоит рядом со здоровяком у руля. Шторм еще усилился, вокруг ходили огромные плоские, серые валы, гладкие и холодные, как сталь. Бока шхуны скрипели и стонали, как будто ее сдавило между огромными скалами и она вот-вот разлетится в щепки. С величайшим трудом она взбиралась на верхушки волн и валилась оттуда в преисподнюю, а мачты под тяжестью парусов раскачивались и гнулись чуть ли не до палубы. Сколько я мог видеть, все еще не был убран ни один самый крошечный парус. Просто чудо, подумал я, что мы еще не потонули.

Ночь быстро надвигалась, и я уже с трудом различал берег. На всем водном пространстве вокруг не было ни одного судна. А если кто с берега и видел нашу безумную пляску, наверное, думал, что всю команду давно смыло и предоставленная стихиям шхуна сию минуту скроется под водой.

Выждав удобный момент, я вылез на крышу кабины и спрыгнул на палубу. Ветер валил с ног, стараясь сорвать меня с палубы, но мне все же удалось добраться до кормы. Пэт изо всех сил что-то кричал на ухо одному из наших стражей. Лицо у него выражало и злость и отчаяние.

— Слушайте, что вам говорят! — долетело до меня. — Немедленно уберите этот парус! Вы потопите эту старую калошу, а вместе с ней на дно пойдем и все мы!

Здоровяк невозмутимо отвечал:

— Мы спешим в Клифден. Шхуна идет прекрасно.

Пэт повернулся ко мне:

— Дэнни, объясни этому болвану, что он едет не на тележке с ослом. Как ты думаешь, чем все это кончится?

— Шхуна продержится не больше четверти часа, — ответил я. — Хуже этой развалины я ничего в жизни не видел! А в такой шторм и крепкому судну несдобровать.

Наконец-то наши слова дошли до него. Даже в меркнущем свете сумерек я увидел, как лицо здоровяка позеленело. До сих пор он хоть и неумело, но правил рулем. Но тут он круто повернул в подветренную сторону, шхуна дала резкий крен, и планшир с одной стороны ушел под воду. Когда шхуна медленно выровнялась, под ногами у меня захлюпала вода. Шхуна хорошенько зачерпнула. К нам чуть не вприпрыжку подскочил тощий «полицейский».

— Ты что, хочешь нас утопить? — заорал он на приятеля.

— Парнишки говорят, нам теперь так и так крышка, — заикаясь от страха, проговорил тот. Он выпустил руль и обхватил голову руками. — О-о-о! — заголосил он. — Хочу домой! Зачем только я на это согласился!

Шхуна опять резко накренилась и опять выпрямилась. Но на этот раз еще медленнее. Мои босые ноги были уже по щиколотку в воде. Когда мачта описывала дугу, парус на ней хлопал с такой силой, как будто над ухом раздавался выстрел.

— Все кончено, Дэнни, — услыхал я голос Пэта. — Ей и четверти часа не продержаться.

Тощий убрал парус, и он лег на палубу огромной охапкой, отчего стало еще страшнее. Здоровяк читал молитвы. Он, видно, считал, что пришел его последний час. Моя рука все еще сжимала холстяной мешок, насквозь мокрый от брызг. Я только сейчас про него вспомнил. Пэт рядом со мной с утроенной энергией превращал бочку для пресной воды в спасательный аппарат: выпустил из нее всю воду, балластным камнем крепко-накрепко вбил втулку и дважды обмотал длинной веревкой.

— Вот наше единственное спасение, — прошептал он мне на ухо. — Мы еще поборемся. А вам, — обратился он к мнимым полицейским, — лучше снять ваши здоровенные сапоги. Да и мундиры с шинелями тоже. А то они вас утянут на дно к рыбам.

Оба стали немедленно разоблачаться: здоровяк — с судорожной поспешностью, которая только портила дело, тощий же раздевался не спеша, с размеренной методичностью. Я обратил внимание, как неумело стягивают они мундиры, долго ищут застежки, так люди снимают непривычную одежду.

Они все еще раздевались, когда грот-мачта с оглушительным треском разломилась пополам и рухнула на палубу, проложив между нами границу. Мачта лежала неподвижно, отдыхала от бесконечного качания.

— Если бы она рухнула с парусом, — сказал Пэт, — нам всем был бы конец. Будь эта нобби доброй посудиной, она сейчас же легла бы в дрейф и мы спокойно переждали бы шторм. А эта, гляди, что выделывает. Не судно, а кашалот какой-то!

И правда, шхуна вела себя так, как, судя по рассказам, ведет себя смертельно раненный кит. Она прыгала по волнам, билась. Мне бы никогда в голову не пришло, что шхуна может такое выделывать. Мы с Пэтом вычерпывали воду без передышки, но ведь океан не вычерпаешь. А в этом было единственное спасение. От наших спутников толку никакого не было. Здоровяк читал молитвы, хныкал, а потом стал жаловаться, что очень боится простуды. Я не выдержал и улыбнулся, несмотря на наше отчаянное положение. Тощий старался разъединить ножом обломки мачты; преуспев в этом, он стал срезать оборванные снасти, чтобы удобнее было держаться, когда шхуна пойдет ко дну. Заметив, что делает его товарищ, здоровяк издал дикий вопль, ринулся к мачте и, весь дрожа, вцепился в нее. Он буквально приклеился к ней, точно мы уже тонули. Тощий презрительно усмехнулся, но не прогнал его.

Вода доходила уже до колен, нас стал бить озноб.

— Может, это глупо, — сказал Пэт, — но я бы, пожалуй, поел. Доставай, что у тебя в мешке. Если это и не поможет, то, во всяком случае, не повредит.

Не выпуская из рук бочки, с трудом преодолевая сантиметр за сантиметром, мы добрались до кабины и прижались к ее стенке спинами. Нос шхуны был уже заметно выше над водой, чем корма. Кабина немного прикрывала от ветра. И это ничтожное облегчение несказанно обрадовало нас. Мы замахали руками нашим товарищам по несчастью, и они присоединились к нам, также не выпуская из рук спасительный обломок мачты. Тощий с завистью поглядывал на нашу бочку, но молчал.

Мы принялись за еду, когда последние отблески зари совсем угасли. Не решаясь оторваться от веревки, мы действовали одной рукой. Пошарим в мешке и тянем оттуда что попадет. Там оказалось несколько толстых ломтей подмокшего хлеба, который мы съели с наслаждением. Еще были крутые яйца, как и сказал здоровяк. Мы их так, со скорлупой, и сжевали: вкуснее лакомства я не едал в жизни. Яиц досталось всем по два, хлеба тоже пришлось вдоволь. Мы съели все до последней крошки. Теперь оставалось одно — ждать, когда наш корабль пойдет ко дну.