В последнее время в печати часто появляются разного рода научные, полунаучные и прочие сообщения о жизни дельфинов, о попытках человека проникнуть в мир этих загадочных существ. Черноморские государства даже договорились между собой запретить их лов, и эта широкая заинтересованность общественности окончательно убедила меня в том, что я не имею права скрывать то, что мне пришлось узнать несколько лет назад, совершенно невероятным, на первый взгляд, образом. А молчал я до сих пор потому, что боялся скомпрометировать свое реноме журналиста. Я и сейчас не знаю, какая доля истины содержится во всей этой истории, и потому не буду упоминать имен замешанных в ней людей. Я мог бы обнародовать их только в том случае, если наука в достаточной мере заинтересуется изложенными здесь фактами.

В то время я находился в далекой командировке. Покончив с делами, ради которых приехал в командировку, в жадном нетерпении увидеть и узнать как можно больше я решил любой ценой окунуться в Тихий океан. Согласитесь сами: можно ли побывать всего в тысяче километров от Тихого океана и не увидеть его, если ты еще мальчишкой качался в лодке фантазии на волнах его загадочной славы! Это все равно, что побывать в Риме и не увидеть папу римского, если не хуже. Рассуждая таким образом, я самоотверженно отвалил половину сэкономленных командировочных в кассу авиакомпании, и уже через несколько часов оказался в городе, который по праву называют жемчужиной, царицей и т.д. океана, побережья, континента и т.п.

Город и впрямь великолепный! Но вряд ли те три дня, что я в нем провел, врезались бы в мою память так глубоко, не окажись я в актовом зале местного университета, куда привели меня ноги, подкашивающиеся от беготни по музеям и другим достопримечательным местам. Там как раз заседал международный конгресс океанологов. Удостоверение журналиста обеспечило мне доступ на галерку — я устроился в самом темном ее углу; там можно было даже и вздремнуть, и никто бы этого не заметил, но я не хотел спать, а хотел просто отдохнуть, все равно где, не посягая на свои финансовые резервы, которые таяли с угрожающей быстротой. Отдохнуть и, конечно, послушать, насколько позволяла усталость.

Не могу сказать, что океанология — моя слабость. Но, будучи журналистом, я свято верен принципу: никогда не упускай возможности узнать что-либо новое, безразлично что. И я подумал: почему бы не узнать побольше о Тихом океане, тем более, что я в нем уже купался?

Я перелистывал программу, которую швейцар подал мне у входа после того, как с большим удивлением и уважительно рассмотрел мое удостоверение, — наверное, я был единственным представителем печати «другого мира» — и вдруг выпрямился в кресле. Я даже почувствовал, что ноги перестали ныть, а все мои органы чувств, образно выражаясь, стряхнули усталость и навострили уши. Мне даже показалось, будто я услышал, как они в один голос радостно воскликнули: «Ого!» Имя докладчика, который как раз в эту минуту поднимался на трибуну, было слишком хорошо известно. Случай помог мне увидеть и услышать большого специалиста, пионера изучения дельфинов, директора крупнейшего океанариума.

Я кое-что знал об этом человеке из научно-популярных журналов. Три десятка лет назад он начал в одиночку изучать дельфинов, пожертвовав ради этого своим состоянием. На собственные средства им были построены на окраине города два небольших бассейна. Он нигде не встречал ни поддержки, ни понимания, много лет его единственным доходом были гроши, которые платили желающие поглазеть на фокусы выдрессированных им дельфинов. Так продолжалось до тех пор, пока он, наконец, не сумел пламенными статьями и убедительными научными аргументами заинтересовать некоторые научно-исследовательские институты и привлечь внимание общественности к странным существам, которые — единственные на Земле — обнаруживают интерес и любовь к человеку. Теперь профессор, доктор наук Дж. Н. общепризнанный авторитет, и человечество напряженно ждет, что он найдет способ проникнуть в загадочный мир дельфинов. Его поиск шел в трех направлениях: изучение мозга дельфинов методами сравнительной анатомии, биохимии, биофизики и нейрофизиологии; изучение языка дельфинов; обучение дельфинов человеческому языку. Впрочем, эти области осваивает сейчас вся наука дельфинология, но поскольку серьезных ученых в этой области все еще слишком мало, большинство публикаций в печати — чаще всего спекулятивная шумиха, а не плод научных исследований.

Профессор заявил, что не будет утруждать уважаемую публику вещами, уже ей известными, и ограничится сообщением о последних результатах своих работ. И тут позволил себе поступок, который, видимо, был рецидивом тех времен, когда он был больше пропагандистом своего дела, чем солидным ученым с множеством научных трудов; по крайней мере, я так решил. Почти цирковым жестом он подал знак ассистенту и объявил:

— Сначала заслушаем приветствие наших морских друзей уважаемому конгрессу.

Ассистент включил магнитофон на столе президиума, и университетский зал заполнился звуками: плеском падающих в воду тел, писком, горловым бульканьем, лаем. Потом эти шумы отошли на задний план, и на их фоне ясно и недвусмысленно прозвучало:

— Ттопры ттень, ттрусья, люти. Шелаем сдорофья и успеххофф. Ттопры ттень, ттрусья люти, шелаем сдорофья и... — а затем последовала долгая вереница звуков, тихих и ласковых, будто кто-то кому-то объяснялся в любви на непонятном для нас языке.

Если бы эти слова произнес человек с дефектом речи, их в лучшем случае можно было бы принять за забавную шутку. Но голос был нечеловеческий, и сотни достойнейших представителей человечества, собравшиеся в огромном зале, замерли. Только профессор Дж. Н. торжествующе улыбался и так же торжествующе прозвучал его голос в мертвой тишине:

— Это говорит дельфин Моро. Желающих прошу пожаловать завтра в океанариум, где он лично скажет еще многое.

И в эту минуту, когда вот-вот должны были разразиться рукоплескания, кто-то в партере громко крикнул:

— Позор! Это издевательство над существами, которые стоят выше нас. Вы убийца! Прекратите совершать преступления, убийца! Убийца! Убийца!..

Я повис на парапете — до сих пор не пойму, как я не свалился вниз, в партер, где поднялась невообразимая сумятица. Среди бурлящего водоворота ученых лысин мне удалось увидеть возмутителя спокойствия. Он вырывался из рук двух крепко державших его распорядителей и как бичом размахивал над головами своим «Убийца!» Потом, так же внезапно, как взорвался, замолчал и покорно дал себя увести.

Я, конечно, бросился на улицу, — настоящий журналист ни за что не усидел бы на месте, — и сделал это вовремя: он уже удалялся, сопровождаемый недоверчивыми взглядами служителей, которые то ли думали, не позвать ли полицию, то ли жалели, что не позвали ее.

— Подождите! — окликнул я его, — одну минутку!..

Сейчас я уже не помню, чего наговорил ему, чтобы расположить к себе. Зато запомнил — на всю жизнь — его лицо в ту минуту. Оно было продолговатым, каким-то восковым — лицо мученика с православной иконы, с которого еще не сошли следы волнения. На нем выделялись глаза, большие, прозрачно-зеленые — два искрящихся осколка Тихого океана. Одежда на нем была весьма поношенная, но чистая. Его легко можно было бы причислить к раздавленным бедностью и безработицей жителям большого города, если бы вся его изможденная фигура не выражала горделивого достоинства святого, сошедшего с иконы.

— Журналистам не верю, — заявил он мне бесцеремонно. — Я и с ними пробовал говорить. Некоторые сумели понять истину, но не посмели написать, боялись обидеть человечество или прослыть сумасшедшими. Для этого нужна сила. Большая сила нужна, чтобы сказать истину.

Я осторожно объяснил ему, что не принадлежу к здешним журналистам, что истина для меня превыше всего и что сильно симпатизирую этим морским существам и прочее. А он явно старался проникнуть в мои мысли, глядя мне в глаза своими осколками Тихого океана, и после небольшого колебания сказал:

— Ну, хорошо! Вы расспросите обо мне профессора, он скажет вам, что я ненормальный, и я не обижусь, если вы откажетесь от своих намерений. Я зайду за вами вечером. Где вы остановились?

Я сконфузился, потому что он угадал мои намерения, и с чрезмерной горячностью принялся уверять его, что не дорожу чужим мнением и буду его ждать.

Он явился, когда великолепный город загорался длинными разноцветными огнями бесчисленных реклам. И с вызывающей иронией спросил:

— Ну, что вам сказал Н.?

Не было смысла отрицать, что разговор с профессором состоялся, — весьма пространное интервью, полное ярких мыслей и любопытных научных фактов; такой материал мог стать гвоздем номера любой газеты. Профессор был более чем любезен со мной, и этим я тоже, по-видимому, был обязан своему удостоверению журналиста «другого мира».

— Он очень сожалеет, что потерял в вашем лице ассистента. Вы были его лучшим сотрудником, — деликатно ответил я, но его усмешка возмутила меня, и я поспешил добавить: — и еще он сказал, что вы внезапно заболели какой-то навязчивой идеей и однажды ночью, в припадке сильного душевного смятения, выпустили в океан всех его дельфинов. Однако он не сердится на вас, хотя ваш поступок задержал развитие науки на целые годы...

— Когда он поймет, что его наука ведет в никуда, то и вовсе перестанет сердиться, — отозвался он. — Так что вы решили? Поедете со мной?

— У меня нет оснований не верить всемирно известному ученому, — сказал я немного резко.

— Вы же сами хотели получить от меня доказательства его неправоты, — ответил он с обезоруживающей кротостью. — Я не набивался к вам с ними. А то, что произошло сегодня, вовсе не демонстрация, а... я просто потерял самообладание, когда стал свидетелем такого издевательства... Одним словом, я хотел сказать... но не буду вас больше утруждать!

— Подождите! — остановил я его не подумав, потому что давно, не только благодаря разговору с профессором, усомнился в разумности своего первоначального намерения. — Куда вы собираетесь меня везти?

— К дельфинам. Выслушать другую сторону в споре.

— Выслушать... что? — Нет, у этого человека явно не все дома.

— Поедемте, — попросил он тихо, словно намеренно избегая малейшей настойчивости. — Уверяю вас, не пожалеете.

Если бы он отстаивал свое мнение с фанатической страстностью, если бы обрушился на профессора, я бы, наверное, не согласился. Но сопротивляться этой грустной кротости было невозможно.

— Давайте возьмем такси, — сказал он все так же просительно. — Сейчас луна заходит рано, и у нас мало времени, а нам нужно забраться подальше от людей.

«Еще бы! — подумал я. — Куда же без луны — непременного атрибута каждой несуразности, желающей прослыть таинственной или романтичной!» Я, конечно, злился на себя, и это помешало мне сообразить, что платить за такси придется мне. Только когда мы выехали из города и я услышал неумолимое пощелкивание счетчика, у меня мороз пробежал по коже. А услышал я его потому, что мы молчали, всю дорогу молчали. Я принялся ругать себя: дернула же нелегкая потащиться (да еще в такси!) с этим сумасшедшим. При этой мысли я оцепенел. Сумасшедший! А вдруг он на меня набросится? Сейчас-то он кроткий и вроде ничего, но когда мы останемся вдвоем... А если я выражу недоверие к его фикс-идее? Господи, надо же мне было связаться с этим психом!

Я пытался припомнить приемы дзюдо, которые знал в молодости, бросая время от времени испуганные взгляды на покачивающуюся фигуру моего проводника, но мне стало неудобно: он сидел, молитвенно сложив руки на коленях, и пальцы белели в темноте, излучая смиренную доброту.

— Почему вы молчите! — крикнул я ему сдавленно. — Говорите! Подготовьте меня к тому, что я увижу!

Спал ли он? Или в самом деле молился? Или впал в экстаз? Надо было заставить его говорить, потому что его молчание и проклятый счетчик меня прямо с ума сводили.

— Вы серьезно утверждаете, что профессор Н. не любит дельфинов? Ведь он посвятил им всю свою жизнь, пожертвовал состоянием! А с какой страстью защищает их! Много лет, один против всего мира!

— Извините, — перебил он мои лихорадочные вопросы, словно проснувшись. — Знаете, отправляясь к нашим общим друзьям, я должен подготовиться, освободить свой дух от всего, что ему мешает. Вы о чем-то спрашивали?

— Да, — осторожно ответил я. — Спрашивал, верующий ли вы. Потому что сам я — убежденный атеист.

— Не верю ни бога, ни в черта, — отозвался он. — Но вы говорили о другом. Кажется, о любви к дельфинам. Видите ли... — Мне показалось, что он опять усмехается с кроткой иронией, но в машине было слишком темно. Фосфорическое свечение щитка впереди позволяло разглядеть очертания его иконописного лица. — Предположим, я вас люблю, но совсем не знаю. И с целью узнать вас поближе распорю вам живот, чтобы посмотреть, как вы устроены внутри, потом вскрою ваш череп и натыкаю в мозг электродов, потом буду раздражать вас электрическим током или колоть иглами и мучить с помощью всевозможных приборов, да еще ко всему прочему заставлю вас из-под палки учить язык марсиан, если таковой имеется, конечно. Как бы вы отнеслись к этой моей любви?

Я хотел было прервать его, сказав нечто вроде «О, мне хорошо известны маниакальные декларации Общества защиты животных!», но осекся. Когда сумасшедший, пусть даже самым невинным тоном, начинает рассуждать о распоротых животах и тому подобном, приходится умерять жар полемики.

Он выжидательно помолчал и видя, что я молчу, продолжал:

— Особенно если учесть, что это проделывается при наличии совсем простого способа взаимного опознания: мне стоит только спросить вас, и вы сами все о себе расскажете.

Нужно было что-то сказать, и я с демонстративным вздохом вставил:

— Конечно, но дельфины, к сожалению, этого не могут.

— Могут! — резко возразил он и привстал с сиденья. — Могут! И мы в состоянии их понять!

Кажется, начинается! К счастью, мы были еще в машине, и уютный, милый счетчик продолжал щелкать, отгороженный от нас массивной спиной шофера.

— Как? — вырвалось у меня сдавленно, и мой спутник, конечно, меня не услышал. Откинувшись на спинку сиденья, он продолжал спокойно, как раньше:

— Знаете, когда меня объявили сумасшедшим? Когда я научился разговаривать с дельфинами. Это умели многие и до меня, главным образом, рыбаки, из тех, старых, для которых море — жизнь, а не рыбный садок...

Я вспомнил, что мой приятель Борис Априлов наткнулся на такого рыбака во время скитаний по Черноморскому побережью; он даже рассказ о нем написал, но смотрел на это свое произведение, как на поэтическое повествование о помешанном добряке, душа которого, неиспорченная цивилизацией, сохранила способность общаться с природой. Я хотел было сказать об этом, но мой гид продолжал мечтательным голосом:

— Это было, когда я насильно вынес их из бассейна и пустил в океан.

— Насильно?

— Да, они такие добрые и так самоотверженно нас любят, что не хотели расставаться с океанариумом. Некоторые даже вернулись потом обратно, пожив со своими. Кружили возле берега, пока не показались люди профессора. Сами заплыли в расставленные им сети.

— Значит, у профессора им было хорошо, — сказал я, стараясь, чтобы мои слова не походили на насмешку: как знать, это сумасшедшее бормотанье, может быть, предвещало буйство.

— Ха-ха, хорошо! Я же вам говорю, что они готовы выносить любые страдания, чтобы заставить нас понять их, понять их добрую волю. Потому что они нас знают, даже те молодые и храбрые дурачки, которые вернулись, даже они нас знают.

— Правда? — отозвался я сладеньким голоском, пытаясь скрыть недоверие. — А как вы научились разговаривать с ними?

— Я выразился неточно, — живо отозвался он. — Я не научился, а просто вдруг понял, что говорю с ними. Была теплая ночь с огромной ясной луной, — одна из тех ночей, в которые трудно уснуть. Охваченный отчаянием — тысячи попыток разобраться в пяти десятках звуков, которые издавали наши питомцы и которые я без устали записывал на магнитофон, не давали результатов — я вышел пройтись, хотя страшно устал за длинный, знойный летний день. Присел возле одного из бассейнов и с грустью подумал: «Милые мои, хорошие мои, скажите же, что у вас за язык, что вы нам говорите, неужели мы так глупы, что вот уже целых десять лет бьемся и не можем разгадать смысл этих ваших пятидесяти слов?» Вода в бассейне была гладкая, как стекло, потому что стояло полное безветрие, а две пары дельфинов, которые жили в нем, наверное, спали где-нибудь; имея дело с нами, они тоже научились спать по ночам. Днем-то мы ни на минуту не оставляли их в покое. И вот, смотрю я на воду, вздыхаю, и вдруг у самых моих ног показалась морда Ники. Я его узнал, потому что было очень светло. Спрашиваю: «Ники, дружок, я тебя разбудил? Извини, я сейчас уйду». А он мне вдруг отвечает: «Меня разбудила твоя печаль, друг». Я не поверил своим ушам, да и услышал я его, кажется, не ушами. Я повторил свой вопрос погромче, и в ответ услышал те же слова в другом порядке: «Печаль твоя меня разбудила, друг». Тут я уже почувствовал, что эти слова раздаются где-то во мне — не как звук, однако не менее отчетливо и звонко. Я онемел, в голове галопом понеслись мысли: возможно ли... как же так... наверное, мне показалось... галлюцинация... с ума сошел старый хрен... надо принять снотворное... и все в этом роде. А сквозь их сумбурное течение настойчиво прорывалось: «Зачем страдать, друг? Не надо страдать! Вот видишь, ты уже меня понимаешь. Я тот, кого вы назвали Ники. Сначала это имя казалось мне глуповатым, но потом я его полюбил — я понял, что вам приятно так меня называть. Ты боишься, друг, а бояться не надо; я давно хотел сказать тебе все это, но твоя мысль ускользала от меня, а вот теперь она замерла и слышит меня. Ты ведь слышишь меня?»

Я сказал, что слышу, но вы можете себе представить, как я это сказал и каково мне было! А он продолжал: «Друг! Не позволяй своим мыслям ускользать от меня и от тебя самого. Не позволяй, и мы сможем разговаривать. Нам так много надо друг другу сказать, ведь правда? Ты сам знаешь, как много нам надо друг другу сказать...» И я не разрешил мыслям ускользнуть. Мы проговорили всю ночь. Он рассказывал мне о себе и о других дельфинах, а я рассказывал ему о себе и о людях. И оказалось, что я ничего не знаю о дельфинах, хотя дружил с ними и изучал их целых десять лет! А вот Ники было много известно о людях, причем даже такое, чего я сам не знал. Когда наутро я поразмыслил обо всем, то понял, что все это правда.

На вторую ночь я опять беседовал с Ники. Я спросил его, нельзя ли мне поговорить и с другими дельфинами. Он сказал, что я могу вступать в разговор со всеми дельфинами в океане, потому что они говорят между собой таким же образом, а вовсе не при помощи пяти десятков звуков, рудимента какого-то древнего способа общения, которые вырываются у них под влиянием эмоций. И каждый воспитанный дельфин старается воздерживаться от их употребления, потому что это не совсем прилично. Но в бассейне они нарочно то и дело пускают их в ход, перегружая свои атрофированные голосовые мембраны, потому что люди проявляют особый интерес к этим звукам и надеются с их помощью нащупать путь к мышлению дельфинов. На третью и четвертую ночь я отправился к другим бассейнам, я беседовал с каждым дельфином в отдельности. На пятую ночь я не выдержал, — под влиянием всего, что я услышал, меня охватило безумие, — и выбросил дельфинов в океан. Мне было невмоготу смотреть, как профессор Н. их истязает, а они из последних сил стараются угодить ему и терпят его варварские методы исследования. Вот как все это началось, и если вы проявите добрую волю и настойчивость, то сможете лично убедиться в том, что я говорю правду.

«Знакомая история! — сказал я себе. — Шизофрения, раздвоение личности. Пусть по книгам, но знаем!» Однако от такой констатации страху, конечно, не убавилось. Я напряженно и безуспешно пытался придумать выход из опасного положения, когда услышал тихий смех моего спутника.

— А знаете, люди тоже могут разговаривать между собой таким образом. Нужно только захотеть и немножко поупражняться. Хотите, я повторю, что вы сейчас сказали про себя? Вы сказали: «Знакомая история! Шизофрения, раздвоение личности? — Он опять засмеялся, но тут же поспешил извиниться: — Не обижайтесь, пожалуйста. Да вы, кажется, хотите, чтобы шофер остановил машину? Пусть останавливает, уже недалеко. Проклятый счетчик, — он сделал ударение на моих словах, — кто знает сколько уже накрутил, а вы беспокоитесь, потому что у вас мало денег. Я ужасно страдаю, что не могу заплатить сам, поверьте! Но человеку, который — пусть даже несправедливо — побывал в сумасшедшем доме, трудно найти работу. Пока меня кормят дельфины...

Не помню, реагировал ли я на это вообще, — да и как будешь реагировать, когда тебе повторяют вслух собственные мысли! — но он велел шоферу остановиться. Вежливо перегнулся через меня и открыл дверцу, успев шепнуть:

— Прошу вас, успокойтесь, а не то от нашей прогулки не будет никакого толку. Психиатрию я знаю лучше вас, изучал специально.

В каком-то почти сомнамбулическом состоянии я отсчитал сумму, показанную «проклятым счетчиком», и оказался на шоссе, под звездами и луной, которая протянула по морю свое шоссе; оно начиналось у самых моих глаз и уводило к горизонту, к самой луне или, может быть, к солнцу, а то и к самому центру Вселенной. И кто-то словно бы хотел повести меня по этому шоссе, говоря спокойно и вразумляюще:

— Хорошо, что вы отпустили такси, страшно дорогое удовольствие! Вернемся пешком, ночь хорошая, прогуляемся на славу. Вы — добрый человек, потому я вам и доверился. Знаете, разбираться в людях я тоже научился у дельфинов и редко ошибаюсь, так как могу слышать то, что люди говорят иногда самим себе...

Мы сошли с шоссе, созданного людьми, я то и дело спотыкался о прибрежные камни, а он поддерживал меня под руку; вероятно, потому я ни разу не упал, хотя все еще ничего не видел, ослепленный лунным светом, оглушенный могучим, прерывистым гулом прилива.

— Сядьте здесь! — сказал мой проводник, и я послушно, как загипнотизированный, сел.

Передо мной ворочался и гремел Тихий океан. Но это был не тот океан, о котором я мечтал мальчишкой, не тот, в котором плавал еще вчера. Это была единая, без начала и без конца живая масса, которая корчилась, рассеченная надвое лунным лезвием. Она гипнотизировала меня миллиардами серебряных глаз и звала голосами миллиардов существ, сливавшимися в один апокалиптический зов, и неотступно двигалась ко мне, и я двигался к ней, и мне казалось, что я возвращаюсь куда-то, откуда меня страшно давно исторгли против воли. «Иду-у-у-у! — кричало во мне все. — Иду-у-у! Иду-у-у!» — и это Все дрожало от торжества, что его ждут и слышат, что его зов понят на том, другом конце лунного пути, возле луны, или солнца или центра Вселенной.

— Вы меня слышите? Возьмите себя в руки и выслушайте меня.

Мой проводник, наклонившись ко мне, тряс меня за плечо.

— А? — очнулся я. — Что, прибыли?

— Да, — сказал он, и я понял, что спрашивал его о другом прибытии, потому что давно сидел на скале, и скала подо мной была холодная и шероховатая.

— Сейчас я их позову, — сказал он. — Но не надо делать ничего, что могло бы их обидеть. Сидите неподвижно и вслушивайтесь в себя. Анализировать будете потом, а сейчас доверьтесь самому себе, это важнее всего! — Он говорил необыкновенно громко и внушительно, — может быть, просто хотел перекричать прибой. — Вы должны верить, слышите! Верить в то, что будет звучать внутри вас. В этом нет ни мистики, ни самовнушения; это все равно, что разговор с самим собой. Когда вы захотите о чем-нибудь их спросить, спрашивайте самого себя. Когда захотите что-то им сказать, скажите самому себе. Но это отнюдь не легко. Надо быть совершенно искренним, таким искренним, каким человек очень редко бывает даже с самим собой. Ведь самое трудное для нас, людей, — освободиться от притворства и самообмана, от лести самому себе и особенно от мифических представлений, которыми забиты наши мозги. Вам следует освободиться от всей этой шелухи, хотя бы на десять минут. И если это вам удастся, вы будете разговаривать с дельфинами. Потому что их язык — это, видимо, язык Вселенной, или жизни во Вселенной, или, по крайней мере, мыслящих существ Вселенной. Мы тоже его знаем, он содержится в клетках каждого человека, но так редко звучит в нас, что мы перестали его понимать. Сейчас вы должны просто поверить в него, просто поверить!

Последнее слово он произнес по слогам, и каждый слог будто ударял меня в грудь, как волны ударяли скалу подо мной. Она гудела и вздрагивала, и каждая клетка моего тела вздрагивала и звенела от голоса океана. Потом мой ночной проводник отошел в сторону и встал на самом краю берега, лицом к изначальной и бесконечной, живой и звучащей водной массе. И я увидел, что он — не человек, не безумец, а ее частица, одинокая темная волна, отдельный мускул, клетка, которая издавала такой же протяжный зов, полный чудовищной тяги к единению, как тот, что исторгался из бездны рассеченного лунным лезвием океана. Я сидел и слушал этот зов и уже не знал, исходит ли он из глубин океана или витает повсюду — в черном небе над моей головой, в черной скале, на которой я сидел, в двух черных половинах океана по обе стороны лунной дороги.

— Я ждал тебя, — внезапно вымолвил этот зов. — Но ты опоздал.

— Прости! — ответил ему кто-то. — Но я не один.

— Вижу. Кто это?

— Человек, который тоже вас любит.

— Нет, он нас не любит. Он боится.

— Да, он пока боится, но он добрый человек. А где остальные?

— Придут. Они ловят рыбу для тебя.

Я все так же упорно всматривался в неподвижную фигуру, склоненную над океаном, и слушал два голоса, которые были абсолютно одинаковы, и все же были двумя отдельными голосами. Потом мой проводник внезапно обернулся, я вздрогнул и перестал их слышать.

— Первый уже здесь, — сказал он мне.

— Знаю, — отозвался я. — Я слышал ваш разговор.

— Правда? Это замечательно! А вы его видели? Он там!

Я приподнялся, не вставая с места, и вытянул шею. Крупное блестящее черное тело покачивалось на волнах прилива и вместе с ними медленно двигалось к нам. Мне показалось, что я встретился с ним глазами, — они у него отливали серебром, — но я не был в этом уверен.

— Скажите ему, — сказал я, — что я не боюсь их и по-настоящему уважаю!

— Хорошо, — не совсем уверенно промолвил мой проводник, и я напряг слух, напряг до боли.

— Вы слышали ответ? — спросил он.

— Нет.

— Потому что не сказали этого самому себе. Я ведь предупредил вас быть искренним!

— Что он вам ответил?

— Что сейчас вы боитесь. Боитесь океана, меня, того, что они несут в себе и того, что есть в вас самом и что стремится вырваться наружу и соединиться с тем, что живет в них.

Я крепко смежил веки, и темнота ворвалась в меня со взрывом, за которым последовала внезапная и полная тишина. Но это была не только тишина — это была тишина, и темнота, и пространство, они нарастали во мне, ширились, превращаясь в неделимую необъятность, в абсолютность, какая существует, наверное, только между галактиками. И в этой необъятности мой голос произнес:

— Неужели я боюсь?

— Да, ты боишься, — ответил мне другой голос, но он был так же неотличим от моего, как тишина — от темноты и пространства. — Боишься, потому что не знаешь этих сил, потому что ни разу не пожелал увидеть их ни в самом себе, ни вне себя.

— Наверное, я просто не мог, — сказал я.

— Нет, ты всегда мог их видеть. Но другие люди, которые, как и ты, не осмеливались признать их своими, объявили их сначала нечеловеческими, а потом, когда эти силы совсем атрофировались в них, стали вообще их отрицать. И ты поверил, что они не существуют, но сейчас ощущаешь их присутствие в себе и боишься.

— Кажется, уже не боюсь, — сказал я, продолжая удерживать под веками темноту — тишину —.

— Да, ты уже меньше боишься, — сказал он. — И мы можем стать друзьями. Ты уже перестал быть отчасти человеком в вашем понимании, где главное — тело, а я для тебя уже не животное, и мы сможем друг друга понять.

— Но что же мы такое? — спросил я, дрожа от нетерпения.

— Не знаю, — рассмеялся он, и я увидел, что он весело кувыркается на волнах, как это делают дельфины, а между тем глаза у меня были закрыты.

— Я думал, ты знаешь, раз вы считаете себя умнее нас.

— Пока мы знаем только, чем мы не являемся и чем не должны быть. А вы, к сожалению, до этого еще не дошли.

— Раз мы друзья, так не будем обижать друг друга, — надулся я в своей межгалактической необъятности.

— Это не обида. Я тебе буду говорить свои истины, а ты мне свои. Так разговаривают друзья.

Я попытался найти какую-нибудь свою истину, чтобы сказать ему, но не нашел; все мои истины, казалось, превратились в темноту, тишину и пространство. Поэтому я только спросил:

— За что же вы тогда нас любите?

— Разве можно не любить младшего брата, который заплутался?

— Это — одна из ваших истин?

— Да, — ответил он и кувыркнулся.

— Дважды два — четыре, — сказал я внезапно.

— Что это?

— Одна из наших истин.

— Не понимаю, — промолвил он, смутившись.

— Привет, друг! А вот я знаю. Вы так считаете, правда? Это самое большое ваше заблуждение.

— Привет! — ответил я. — Почему заблуждение? Смотри, вот я до сих пор разговаривал с одним дельфином, а теперь появился ты. Один дельфин и еще один дельфин — два дельфина.

— Нет! Есть только один дельфин и... и дельфины. Это все.

— Ага! — торжествующе сказал я. — Для вас существует только единица и множество! Да ведь это самая примитивная ступень отношения к миру. Извините, но это... это животная стадия. Даже дикари в Австралии считают до пяти.

Оба дельфина перекувырнулись через голову, и я услышал их смех — он был веселый и безобидный. Потом тот, что появился позднее, сказал:

— Ты можешь пересчитать волны в океане? Можешь пересчитать все, что есть во Вселенной, измерить бесконечность? Счет нужен для движения тела, он мешает духу слиться с бесконечностью. А вы привыкли все считать, и как раз от того, что считаете тщательнее всего, страдаете больше всего. Хотя в силу атавизма любите только единицу. Любите одно солнце, а множества солнц пугаетесь. Страдаете, когда теряете одного человека, и равнодушны к гибели множества...

Я хотел было возразить, но вдруг понял, что они правы. Не знаю, как это получилось, но, плавая в межгалактической необъятности... (теперь я уже не удерживал ее за сомкнутыми веками, а плавал в ней с бесплотной легкостью и разговаривал с одним дельфином, потом еще с одним дельфином, и знал, что это уже другой дельфин, а потом и с человеком, имени которого не знал, но которого любил)... кружась в своей тишине — темноте — пространстве, я вдруг понял, что это — истина.

— Они знают Космос лучше нас, — объяснил мне этот другой человек. — Может быть, потому, что живут в океане, а он дает более верное начальное представление о Космосе. Их тела получают от него достаточно тепла и пищи, так что дух их свободен. Кроме того, они общаются между собой в коротковолновой амплитуде звезд-пульсаров. Вы думаете, это случайно?

— Говорят, что когда-то мы были очень близки, — печально, сказал первый дельфин. — Но чем опытнее и ловче становились ваши конечности, тем скованнее и примитивнее становился ваш дух. Вам уже мало того, что вы истребляете друг друга. Казалось бы, вы должны быть этим довольны, как некоторые звери, для которых высшее наслаждение — пожирать свое потомство. А знаешь, как больно нам смотреть, когда эти ваши летучие и плавучие дома разрушают друг друга, и вы падаете в океан, рыбам на корм! Когда-то вы хоть с нами не воевали, считали своими друзьями, а теперь истребляете и нас. Почему? Что мы вам сделали? Ведь наше мясо вам не по вкусу?

— Это тоже из-за приверженности к счету, — отозвался другой дельфин, который, видимо, был старше и знал больше. — Они считают, сколько существ научились побеждать, им все кажется мало, и они принимаются за следующих. Это называется ненасытностью...

Сам того не желая, он напомнил мне про другую нашу истину, и я воскликнул:

— Это же неотъемлемое свойство духа?

— Свойство духа, когда он — раб тела. Нас природа тоже вынудила в какой-то мере быть рабами примитивной плоти, но зато мы научились высвобождать дух.

Его нравоучительный тон начал меня раздражать.

— Но мы же не можем только беззаботно резвиться на волнах, как это делаете вы!

— Ты видишь только нашу плоть, а плоти нужно только есть, размножаться и резвиться на волнах — больше ничего.

— Люди давно говорят об этом, — сказал я, силясь припомнить какую-нибудь истину, чтобы возразить ему.

— В мозгу человека заложены те же истины, что и в мозгу дельфина, хотя наш мозг крупнее. Но вы никогда не знаете, какие истины верны, а какие — нет, потому что поклоняетесь числам, а числа означают умерщвление.

«Вот тебе и на! Оказывается, у них и мозг крупнее! А впрочем, вероятно, и впрямь крупнее». Но я этого не сказал, я промолчал, потому что изо всех сил искал свою истину. А он обратился к другому дельфину:

— В сущности, первопричина их трагедии — суша. Ты же знаешь, подобные существа есть и на других планетах. Стоя на крошечной скорлупе — земле, люди, наверное, воспринимают Вселенную как колпак, стены которого нужно разбить, чтобы выйти на простор. Вот они и ищут истину с ножом и молотом в руках, дробят стены, не понимая, что обломок — это не целое, что это уже не часть истины, потому что он мертв. Число — это покой, а истина, которую оно символизирует, познаваема только в вечном движении.

— Но мы ведь тоже забрасываем людей в космос! — вставил я.

— Да, именно забрасываете! Используя взрыв и металл. И потому будете встречать там только пламень и лед. Вы не хотите поверить, что простор — это сфера духа.

— Как время — область пространства?.. — начал я, но тут же сам себя перебил. — Изменять! Человек призван изменять и творить!

— И здесь у вас ошибочное понимание, — отозвался он. — Как и мы, вы можете изменять и творить только самих себя. Так поступают все разумные существа во Вселенной, потому что она сама непрерывно создает себя. А вы принялись приспосабливать вещество к своей плоти. Воображаете, будто это — изменение, и не замечаете, что дух ваш остается прежним, что в нем умирают те силы, при помощи которых можно проникнуть в истинную Вселенную. Впрочем, отдельные люди это знают, и мы встречали их среди звезд...

— Не верю! — оборвал его я, потому что это была моя последняя истина, и почувствовал, что возражаю только голосом.

— Оставим этот спор, — вмешался другой дельфин. — Неужели вам не надоело стоять на этой дурацкой тверди, друзья? Посмотрите, какая ночь! Давайте погуляем!

— Я думаю, что ему рискованно отправляться с вами в первый же день, — заметил другой человек.

— Не верю! — крикнул я еще громче и открыл глаза, чтобы увидеть ночь.

Океан с ревом нахлынул в мое межгалактическое пространство, поглотил его, и я оглох от этого рева и ослеп от блеска лунной дороги.

— Верите, — сказал человек, который стоял на скале, озаренный сиянием звезд.

Он стоял на краю скалы, а бесконечная и безначальная живая масса придвинулась к нему и покорно лежала у его ног.

— Сейчас вы поверите до конца, — сказал он и сделал шаг к воде. Потом нагнулся и сел.

Я встал на колени и увидел два длинных, как торпеды, блестящих черных тела.

— Я скоро вернусь, — сказал он.

Я закрыл глаза и сжал кулаки, но ощущал только холод и твердость камня, на котором стоял на коленях. Потом я опять открыл глаза. Человек сидел царственно спокойно, махал мне рукой и летел, как Посейдон, со скоростью торпеды по белому пути, ведущему к луне, или к солнцу, или к центру Вселенной. По белому пути, который соединял две черные половины океана.

— Не верю-ю-ю! — завопил я и бросился бежать прочь — в поле, в темноту. — Не верю-ю-ю!

Я бежал и кричал, пока не наткнулся на шоссе, по которому мы приехали. Оно было жесткое и неподвижное, как скала, шоссе, созданное руками человека. И вело к другому, неоновому, сиянию, полыхавшему в небе, там, где лежал город...

На следующий день, — я как раз проснулся и не понимал, как можно умирать от усталости и видеть такие странные сны, — в номер вошла хорошенькая горничная. С первого же дня она встречала меня многообещающей улыбкой. Но я решил, что вряд ли горничные гостиниц дарят постояльцев своими ласками бесплатно, и потому с весьма важным видом пресекал все ее попытки поинтимничать.

— Это письмо принес для вас один господин еще утром, — прощебетала она фамильярно-весело. — А вы все спите и спите.

— Мы, туристы, сильно устаем, — проворчал я.

— Да, вы, туристы, всегда сильно устаете, — засмеялась она.

Я уже хотел одернуть ее, но увидел фирменный конверт гостиницы и с беспокойством воскликнул:

— Дайте письмо!

Я с трудом распечатал конверт, так сильно дрожали пальцы. Кто бы в этом незнакомом городе мог мне написать и кто мог знать, что я остановился в этой гостинице? Потом я прочел письмо и, наверное, разинул рот, вообще вид у меня, вероятно, был ужасный, так как девушка спросила:

— Что случилось? Плохие новости?

Голос не слушался меня, я только махнул рукой, — уйди, мол, — и, помню, она вышла, как выходят из комнаты безнадежно больного. Я перечитал письмо.

«Дорогой друг, почему вы меня не подождали, я очень тревожился за вас. Но сейчас узнал, что вы спите, и успокоился. Может быть, вы меня неправильно поняли? Я просто хотел дать вам наглядное доказательство того, во что вы и сам поверили. Отдохните хорошенько, а завтра вечером я зайду за вами, и мы вместе отправимся к нашим общим друзьям. Ведь они еще так много хотят вам сказать! Будьте здоровы. Ваш X».

Я вскочил с постели. Ваш X.! Ваш X.! Черт бы его побрал, неужели все это было на самом деле? Я постоял несколько секунд, как лунатик, потом бросился к лежавшим на кресле брюкам и вытащил бумажник. В нем осталось всего несколько банкнот, которых еле хватит на то, чтобы оплатить гостиницу. Надо немедленно уезжать! Без подарка для жены! Бежать, пока его сумасшествие не доконало меня! Я еще раз пересчитал деньги. Считал и ругался.

— Кретин несчастный! Дурак! Развесил уши! На этой идиотской истории не заработаешь даже тех денег, которые ушли на такси!..