Два художника

Неотъемлемой деталью современного городского пейзажа стали две необычные бронзовые скульптуры – на улице Меркеля, у ограды Верманского сада и на стыке улиц Бривибас и Шарлотес, у Художественного театра. Посвящены они двум неподражаемым личностям довоенной Риги: художникам Карлису Падегсу и Волдемару Ирбите.

Падегс и Ирбите – две противоположности, антипода. Один – представитель богемы, экстравагантный денди, завсегдатай модных кафе и фотосалонов, другой – босоногий, в подвязанной веревкой мешковине, будто живущий на свалке. Однако именно эти живописцы самые яркие представители довоенной латвийской живописи, без которых сложно представить ушедшую Ригу.

Скульптуру Падегсу не случайно установили возле Верманского сада. В 1934 году он вместе со своим другом, скульптором Валдисом Калнрозисом устроил тут первую в Риге художественную выставку под открытым небом – «Под липами». Любимым кафе Падегса был знаменитый «Шварчик» – кафе «Отто Шварца». В пристрастиях он был не одинок. Там любили собираться и другие представители художественной богемы: Карлис Зале, Волдемарс Тоне, Марта Скулме, Александра Бельцова… Сохранились фотографии Падегса среди друзей: ростом с баскетболиста, в длинном красном кашне, с неизменной сигаретой в мундштуке. Женщины боготворили его. Он отвечал взаимностью. Остались рисунки, посвященные возлюбленным. Одна из них жила на улице Марияс, в собственном доме. На первом этаже располагался магазин, и свои посвящения художник оставлял прямо в витрине. С улицы нередко собирались зеваки: ведь на большинстве рисунков дама сердца была в обнаженном виде. Как-то строгие тетушки вызвали полицию – порнография, разврат! Стражи порядка долго не могли выяснить, кто автор непристойностей»: хозяйка магазина, завидев со второго этажа блюстителей порядка, быстренько исчезала. В конце концов, все выяснилось, но «Мадонна с улицы Марияс», как назвал возлюбленную на одном из рисунков Падегс, объяснила, что это всего-навсего реклама магазина. А каждый может рекламироваться, как пожелает. Штраф не взяли, однако с той поры поблизости от магазина появился пост блюстителя порядка.

Падегс умер в расцвете лет, весной 1940-го, от туберкулеза.

Его визави был при жизни известен не только богеме, но и простонародью. Ибрите любил рисовать на ступеньках церкви Новой Гертруды в окружении окрестной детворы. Босоногий, рыжебородый, с папкой рисунков под мышкой, он одним своим появлением вносил оживление в чинную жизнь города. На самом деле жил он не в трущобах – а на Бривибас, недалеко от церкви Новой Гертруды. Не случайно на многих его сюжетах – близлежащие улочки, Матвеевский рынок. Ирбите обычно рисовал самодельными пастельными мелками. Одну из картин – «Вид на рынок» – решила приобрести Дрезденская галерея: к Ирбите обратились представители ее управления. Газеты сообщали о сенсации: до этого ни один из латышских художников не удостаивался подобной чести. Но Ирбите…отказал. Дело было во время немецкой оккупации, а он не хотел продавать картину нацистам. Стечение обстоятельств, но художник погиб от осколка советского снаряда. А через несколько дней в город вошла Красная Армия….

Оба Мастера по-прежнему среди нас. Каждый раз, бывая на Меркеля, Бривибас, мы встречаемся с ними.

Как жилось местным художникам при союзе

В Советской Латвии художники были на особом счету. Традиционные выставки, дни искусства собирали тысячи людей. А с каким благоговением в газетах, журналах называли имена Джеммы Скулме, Илтнера, Зариньша, Осиса, Табаки…. Живые классики. Давно прошли те времена, когда на выставки выстраивались очереди, а нынешних макслниеков знает лишь узкий круг искусствоведов. Неужели таланты измельчали? Да нет, просто в Советской Латвии художников носили на руках. О том, как им жилось при Союзе, об Академии художеств той поры мне рассказал один из старейших художников Латвии, закончивший ее после войны, а затем почти четыре десятилетия преподававший в ней.

Сам он начал приходить на занятия еще в 1945-м – в военной форме. Фронтовиков оказалось немало. И вскоре в Союзе художников сформировалась группа ветеранов войны – более 50 человек. Латыши, русские.

Сегодня складывается ощущение, будто Академия художеств всегда была эдаким бастионом латышскости, родного языка. Ничего подобного. Собеседник на советах академии выступал на русском. Это вам не Литва!.

В послевоенной Риге еще работали частные магазинчики. Один из тех, куда он хаживал, находился на Ленина – канцелярских принадлежностей. Там продавали альбомы, бумагу. По кафе, ресторанам студенты не бегали. А вот на бутылку по рублю сбрасывались. И моделям стопочку подносили. Молодежь тогда была более взрослой: некоторые вернулись с войны.

До 1950 –го в академии была настоящая вольница. Сохранялись даже традиционные довоенные балы. Частым гостем на них был Август Кирхенштейн – председатель Президиума Верховного Совета. Однажды случился казус – студент, французский поданный, одетый в женскую одежду, разыграл седого профессора. Взобрался на колени, начал кокетничать, обнимать. Тот даже не раскусил, что это парень. Смеха было много. Но юмориста никто и не думал наказывать, не то, что исключать. Потом свобода кончилась. Старых мастеров – Лиепиньша, Тилбергса, Убанса, Элиаса – обвинили в формализме, пытались переучивать, увольняли. Крови попортили, но в 1954-м, после смерти Сталина, стариков вернули, присвоили звания народных художников. Тогда спустили новую повестку: воспитывать молодежь, национальные кадры. Илтнерс, Зариньш, Джемма Скулме, Осис, Аболс… Десятки имен появилось в это время.

В Москве, в манеже, регулярно устраивались крупные художественные выставки. С этюдиками на них было не пробиться, нужны были серьезные темы. Поощрялись, в первую очередь, национальные. Многие латышские художники тогда нашли «золотую жилу» – латышских красных стрелков.

Сегодня кто-то с усмешкой вспоминает об этом, но старый мастер уверен, что было написано много великолепных работ о мужестве и героизме народа.

– Уляжется эйфория и когда-нибудь появится выставка «Красные латышские стрелки в изобразительном искусстве», – не сомневается он.

Молодежи вбивают в голову, что в соцреализме не может быть создано ничего стоящего. Старый художник – иного мнения.

– Великолепный пример соцреализма – мухинская «Рабочий и колхозница», – объясняет он. – Что выражает скульптура? Стремление вверх, к солнцу, совершенству. А посмотрите на Милду Карлиса Зале. Та же тема, идея. Только там серп и молот, здесь – звезды.

Между прочим, классик советской латышской скульптуры Теодор Залькалн в свое время тоже участвовал в конкурсе на создание Памятника свободы, но уступил. Уже на склоне лет сетовал моему собеседнику, что ничего особого, значительного в своей жизни так и не создал. Возможно, вспоминал о той упущенной возможности.

Русские художники из Советской Латвии тоже участвовали во всех выставках – московских, республиканских, но в Москве, прежде всего, поощряли национальное искусство каждой союзной республики, хотели, чтобы у Грузии было отличное лицо от Латвии или, скажем, Эстонии. Что касается Третьяковской галереи, то там из Латвии покупали работы на национальную тематику.

– Не знаю, кто из местных русских мог попасть в Третьяковку, – говорит собеседник.

В советское время учителя, врачи, творческая интеллигенция, как тогда говорили о деятелях культуры, квартиры получали в последнюю очередь. Художники – исключение. Во всяком случае – в Советской Латвии. В каждом новом жилмассиве изначально проектировались квартиры для них – с мастерскими. А сколько было Домов творчества художников: Хоста, Сочи, Гурзуф, Паланга, Подмосковье, Юрмала…

Деньги за картины получали и из Москвы, и из республиканского Художественного фонда. Ведущие мастера, минуя местные власти, могли в любой момент поехать в Москву в министерство и сказать, что работают сейчас над такой-то картиной к выставке. Тут же подписывался договор, выделялся солидный аванс. Не нужно было даже эскиз показывать.

– Художникам не приходилось думать о том, как продать картину. Сами у себя заказывали, сами у себя покупали. Такого нигде в мире не было, – говорит старый мастер. – Не случайно Рига была тогда вторым городом в мире по количеству художников на тысячу человек.

А сколько было заказов для Союза. Скажем, строят метро в Ташкенте, среди оформителей и латвийцы…

Но разве все вписывались в ту систему? Были ведь и те, кто работал в стол, чьи картины снимали с выставок? Вот недавно в галерее под Ратушей прошла экспозиция таких полотен.

– Больше верьте сказкам, – говорит очевидец. – Лишь один пример. Среди отвергнутых в советское время называют работы Аболса. Знаете, кто это? Муж Джеммы Скулме. Да могли ли его работы не принять на выставку?! Не могли, даже если бы захотели.

Художник вспоминает всего два случая, когда чьи-то работы снимали с выставок. На одной картине был человек, идущий через мост, а в конце табличка – «Проход запрещен». Усмотрели протест. На другой картине – инвалид войны в госпитале. Костыли, в раздумье. Пришли офицеры Прибво. сказали, что не соответствует празднику – 40-летию победы. Снять! Но вмешался министр культуры республики, картину, кстати, русского художника, возвратили…

А еще был Янис Паулюк…Его то выгоняли, то принимали в Академию художеств… Однажды подшофе он подошел к памятнику Ленина и, размахивая тряпкой, закричал в сторону вождя: «У-у-у, сифилитик!». В Академию, Союз художников позвонили из органов: «Сделайте с ним что-нибудь, иначе посадим». Но сделать ничего было нельзя – Паулюк пил и ни на кого не обращал внимания. Сегодня его работы котируются во много раз выше тех полотен, которые были созданы благополучными коллегами.

Впрочем, понадобятся еще долгие годы, чтобы можно было судить, кто из местных художников чего стоит. Ясно только, что такого «золотого века», как в советское время, у латышских художников никогда не было. И вряд ли он когда-нибудь повторится.

Роман Якобсон

Имя этого человека знакомо латвийским театралам. В семидесятых в шапировском ТЮЗе два сезона с аншлагом шел спектакль «Ромео и Джульетта». Ромео в этом спектакле играл Ян Янович. В 1977-м ТЮЗ пригласили на таллинский фестиваль. В антракте к исполнителю роли Ромео подошел председатель жюри фестиваля, художественный руководитель московского Нового драматического театра Сергей Манюков и сказал:

«Молодой человек, не пора ли в Москву?» Это было повторное приглашение в один из столичных театров, и на этот раз Якобсон решился.

С тех пор его творческая судьба связана с российской столицей. Сейчас он актер Театра имени Гоголя. Любители кино знают его по таким лентам, как «Дерсу Узала», «Большая перемена», «Красные колокола», «Бумбараш», «Театр неизвестного актера».

Наша беседа с Яном Яновичем вышла за рамки театрально – культурной темы. Мы говорили о традициях, о прошлом города, которое он великолепно знает, и, конечно, о национальных отношениях: как живется латышам в Москве и как дышится им на этнической родине.

За этим столом сидел Шаляпин

С Якобсоном мы беседовали в его рижской квартире – на улице Вецпилсетас в Старом городе. Мой собеседник рассказал, что когда – то в этом доме находился женский монастырь, а с конца XIX столетия – жилой дом. Якобсоны – старожилы дома, их предки поселились здесь еще в 1917–м!

Пока Ян Янович заваривает кофе, рассматриваю фотопортреты на стене. На одном – Федор Иванович Шаляпин. Под снимком дарственная надпись певца и дата – 1930–й.

– Федор Иванович сидел в этой самой комнате, вот за этим столом, – показывает хозяин квартиры. – Фотографию он подарил моему деду – певцу Латвийской Национальной оперы.

По словам Якобсона, в гости к его родным хаживал не только Федор Иванович. Дружили они с Собиновым, с известными православными священниками. А какие прекрасные песни звучали за этим самым столом!

Дед и бабушка Яна Яновича по линии матери были глубоко верующими людьми. Бабка – урожденная Каменская, происходила из семьи псковского священника. В юности она была дружна с молодым человеком, о котором впоследствии узнала вся верующая Россия, – патриархом Тихоном. Дед – Евгений Амосов – пел в хоре Кафедрального собора.

– Дед обладал неиссякаемым чувством юмора, – продолжает Якобсон. – В последние годы он был неизлечимо болен – рак легких. В день его смерти – 23 февраля 1953 года – звучал салют. Разумеется, в честь праздника Советской армии. Но дед и здесь остался верен себе и успел пошутить: «Слышите, вот и салют мне».

Мой собеседник родился в год смерти деда. Он стал седьмым Яном в роду Якобсонов.

Москва, Москва, как много в этом звуке…

Листаем семейный альбом, и – о, какой же маленький город Рига! Оказывается, мы учились не только в одной школе – 17–й, но и у одной и той же учительницы – Ольги Соломоновны Апинис.

Ян с юности отличался твердым характером, был максималистом. Еще в восьмом классе дал себе слово: будет три по математике – уйдет в профтехучилище. Так и сделал. И стал учиться на… сапожника. Наставники говорили, что выйдет из мальчишки толк – модель его босоножек на международной выставке заняла призовое место. Но через полгода Ян понял: закройщик – удел других. Правда, после училища пришлось отрабатывать на «Пирмайс майс». Когда обязаловка закончилась, юноша пришел к руководству завода и сказал: хочу учиться дальше, в Москве. Отпустили. Начальство решило, что парень будет поступать в Институт легкой промышленности. А он подал документы… во ВГИК. Но не судьба. Оказалось, в тот год был какой – то специальный набор. Пришел во МХАТ. Его увидел руководитель курса Виктор Карлович Манюков и сказал: «Курс уже набран. Но с нового года я вас беру в свою студию».

– Мне не хотелось терять времени, – продолжает Якобсон. – И тут шерше ля фам. Подходит девочка и говорит: «А не хотите ли со мной сходить в цирковое?» Я страшно обиделся – приехал ведь в театральный, а тут такую прозу предлагают. «Ну меня хотя бы проводите», – попросила юная особа.

Пришли мы в цирковое и были поражены – какая фантастическая работоспособность у абитуриентов, какое горение! Конкурс был сумасшедший – 300 человек на место. Мне повезло. Поступил на отделение клоунады и эстрады. В числе 12 счастливчиков. Я был тогда очень щупленьким, худеньким. И вот, как мне потом рассказали педагоги, когда щупленький парень вдруг взял гитару и басом запел «Пара гнедых», они все попадали со смеху. И меня тут же взяли. Вообще до 30 лет я играл совсем юных принцев, а маленькие девчонки прибегали со мной дружить.

После окончания училища нас с женой пригласили в Москонцерт, давали квартиру в утесовском доме. Но моя вторая половина была категорически против эстрады. Затем последовали предложения в театры – на Таганку, в Пушкинский. Но опять брали только меня. А мы хотели работать в одном театре. И тогда мой педагог созвонился с Лининьшем: «Можно ли Якобсонам показаться в Русской драме?» История повторилась – меня берут, жену нет. И только Шапиро нас взял обоих. В ТЮЗе мы проработали два полных сезона. Я сыграл Ромео. А потом был таллинский фестиваль и приглашение в Москву. Тут я жене сказал: «Даже думать не смей»…

Легко ли быть латышом в Москве?

– Ян Янович, западные СМИ пишут, что в столице России дикий шовинизм – инородцам нет места. Как вы себя чувствуете в Москве?

– Слова о великорусском шовинизме в Москве – полный бред. По всем документам я латыш. В Театре меня называют Янисом Яновичем. За все эти годы ни разу не сталкивался с каким – то проявлением национальной нетерпимости в свой адрес. Более того: меня, латыша, наградили юбилейной медалью в честь 850–летия Москвы.

Кроме того, я как человек православный нахожусь в самой гуще людей, где можно было бы столкнуться с проявлениями национальной нетерпимости. У меня много знакомых батюшек, а уж они – то самые настоящие ревнители православия…

Да, в Москве есть негативное отношение к определенным национальностям – выходцам с Кавказа. Но ведь и ведут они себя неподобающе.

По словам Якобсона, в Москве очень дружная латышская община. На Рождество, Лиго по традиции собираются вместе – человек 300. На Янов день едут в Подмосковье, на природу. А Рождество отмечают в посольстве. Роль штатного Деда Мороза играет Ян Якобсон.

«Я теперь мог бы сняться в «Ностальгии»

И все же, несмотря на то, что Россия стала для моего собеседника второй родиной, каждый отпуск проводит в Риге.

– Друзья зовут на Канары, на шикарные подмосковные дачи, обижаются жена, сын, но в отпуск я приезжаю домой. Для меня это святое, – признается артист московского театра. – Я умираю без Риги. Если бы Тарковский сейчас снимал «Ностальгию», я попросился бы к нему. Я теперь знаю, что такое ностальгия.

– Ян Янович, а свое будущее вы связываете с Россией или с Латвией?

– Сейчас сложно об этом говорить. Но эта граница стала границей по сердцу. Потому что я очень люблю и Латвию, и Россию. И еще мне кажется, что латыши совсем не знают русских. А те, кто знает, их по – настоящему любят.

Таким мы запомнили Райкина

Спросите у рижан, кто из известных сатириков из нашего города, и наверняка услышите фамилии Задорнова, Шифрина. И редко кто назовет классика жанра – Аркадия Райкина.

Аркадий Исаакович родился 24 октября 1911 года в доме по улице Авоту, 4.

Отец будущего артиста был бракером по лесозаготовкам. Семейная история гласит, что Исаак Давидович, увидев, как сын после посещения цирка кривляется перед зеркалом, воскликнул: «Быть клоуном?! Еврею! Никогда!» и даже выпорол мальчика. Однако тот не стал ни юристом, ни врачом, как об этом мечтал папа, ни скрипачом. По воспоминаниям самого Аркадия Исааковича, артистический дар он унаследовал от отца: тот любил смешить близких шуточными импровизациями.

Летом 1917–го, когда немцы подошли к городу, Райкины оставили Ригу. Сначала перебрались в Рыбинск, потом, в 1922 году, в Ленинград. В конце 1930–х по инициативе Аркадия Исааковича там был основан Театр эстрады и миниатюр, не имевший аналогов в стране.

Из рижского детства в памяти артиста осталась первая поездка на трамвае, игра оркестра на Эспланаде, дача на Рижском взморье. Спустя годы выдающийся артист уже с собственными детьми частый гость в Юрмале. Останавливаются в одном и том же месте – на улице Юрас, 14, в корпусах санатория «Рижское взморье».

В книге «Воспоминания» Райкин пишет: «Я совершаю прогулки по берегу – из Майори в Дзинтари и обратно, и мне легко дышится и думается легко. Здесь воздух какой – то особенный, воздух моего детства, моих воспоминаний – так я его ощущаю. И я путешествую по своей жизни…»

Киевлянин, академик Исаак Трахтенберг в августе 1978–го отдыхал в этой здравнице. Тогда же он познакомился со знаменитым артистом. «Вечерами, когда спадала жара, Аркадий Исаакович в толпе отдыхающих совершал неизменный здесь прогулочный моцион – обязательный ритуал этих курортных мест, – рассказывает он в воспоминаниях. – И везде, где появляется фигура Аркадия Исааковича, всегда в элегантном костюме, с копной густых седых волос, его узнают и, смущаясь от неожиданной встречи, почтительно и вместе с тем радостно здороваются. …Много интересного узнал я в то лето из неторопливых райкинских рассказов. Например, о том, что Райкин в юные годы увлекался живописью. Особенно интересовался жанровыми картинами и портретом. Его самым любимым актером в начале сценической деятельности – в тридцатые годы в Ленинграде – был Илларион Певцов».

Запомнился Трахтенбергу и рассказ Райкина о жене – актрисе Роме. В последние годы она болела и в санаторий приехала не совсем здоровой. Аркадий Исаакович внимательно и нежно опекал супругу. На вопрос, откуда такое необычное имя – Рома, пояснил, что ее родители – а она из семьи выдающегося физика Абрама Иосифовича Иоффе – ждали и желали мальчика, которого заранее решили назвать Романом. Когда же родилась девочка, то ее назвали Ромой. Затем это необычное имя по совету Рины Зеленой, работавшей в свое время с Райкиным и его женой на столичных театральных подмостках, превратилось в ее сценический псевдоним, а затем и в фамилию… Хорошая актриса, она талантливо владела пером. В «Юности» были опубликованы ее рассказы, в том числе о муже.

О Райкине в Юрмале оставил воспоминания и другой ученый – Павел Бунич. «…Райкин оставался молодым грустным «мальчиком». Когда позволяло здоровье, он залезал в окна санатория, прыгал через забор… Его узнавали. И он был рад этому… К нему подводили детей, приговаривая, чтобы они запомнили эту встречу. Обращались ветераны войны, передававшие запоздалые приветы фронтовых частей. Его просили о помощи, и он помогал (порой когда и не просили и когда поддержка означала непослушание). Он не отступился от Ростроповича и Вишневской, ряда других правозащитников. За что состоял в числе потенциально ненадежных… Я не слышал от него ни одной грубости, даже высокого тона. Он всегда был мягок, но достаточно тверд, особенно если говорил о важном».

В 1986 году, за год до смерти, в издательстве «Искусство» вышла книга Елизаветы Уваровой о «человеке с тысячью лиц», как называли Райкина. На последних страницах автор приводит короткий диалог из своей беседы с артистом:

– Вы, по – моему, думаете о театре беспрерывно – и ночью и днем?

– Это моя работа. Актер – не профессия. Это образ жизни, образ мыслей… В наше время актер не тот, кто умеет представлять, а тот, который умеет мыслить, бороться. Это жестокая профессия, потому что ты работаешь на своих нервах, на своем здоровье, на своем сердце, отдавая себя целиком…»

Рига вроде бы увековечила память о выдающемся земляке. На доме, где он родился, мемориальная доска. Но почему бы не создать и музей Райкина? От государства вряд ли дождемся – Райкин для них «советское наследие». Но можно открыть частный. В Риге, в Юрмале хватает богатых людей, а такой музей принес бы дополнительные очки и им, и нашему городу. А посетителей в музее Райкина, уверен, было бы не меньше, чем в таких частных музеях, как солнца, фотографии или спорта.