В прошлом году я участвовал в работе конгресса в защиту южноамериканской культуры в Сантьяго. Среди трехсот с лишним темпераментных делегатов, справедливо возмущавшихся безобразиями янки, я надеялся увидеть и бразильского анатома Да Косту, который занимался проблемой пирамидных путей в спинном мозгу обезьян. Я знал его как прогрессивного ученого по совместной работе в Мадриде, мы были близкими друзьями. К моему удивлению, однако, на этот конгресс Да Коста не приехал. Все делегаты, к которым я обращался в надежде что-нибудь узнать о своем коллеге, отвечали одинаково, словно сговорились:

– Нет, сеньор. К сожалению, я не знаю этого анатома.

Однажды во время речи панамского падре, пытавшегося убедить конгресс, что все социальные проблемы давно разрешены церковью, я вышел в буфет выпить чашку кофе. Все столики, кроме одного, были заняты оживленными компаниями. Я сел за единственный свободный и закурил. Пока я ждал кофе, к моему столику подошла миниатюрная молодая женщина в скромной коричневой юбке и лимонно-желтой вязаной кофточке. Очевидно, и ей прискучило слушать наивного падре, увлеченного социальными теориями. Она спросила по-испански разрешения сесть за мой столик. Я ответил ей учтивым «разумеется».

У этой женщины были каштановые волосы, светло-карие глаза, а лицо – белое и свежее, с гладкой кожей. Что-то в ее облике напоминало прозрачные тона акварели. Я заметил на ее груди цветной металлический значок с бразильским флагом, и это побудило меня спросить:

– Извините, сеньора!.. Может быть, вы знаете знаменитого анатома Да Косту?

– Нет, сеньор, – ответила она с милым смущением. – Я не знаю этого анатома.

Я выпил кофе и пошел дослушивать речь панамского падре, скорее из желания не стеснять ее своим присутствием, чем из интереса к католической риторике.

На другой день меня пригласил па ужин поэт Альвареда. Я с радостью принял приглашение и горячо поблагодарил его – на таком ужине могло присутствовать от силы человек двадцать, и я счел за честь оказаться в их числе. Вечером я отправился к нему, совсем позабыв, что в Чили, так же как в Испании, все начинается на полчаса позже назначенного времени, и, конечно, пришел раньше всех. Это дало нам с Альваредой повод посмеяться, после чего мы погрузились в разговор о его поэзии. Под конец я спросил и его, не слышал ли он что-нибудь об анатоме Да Косте.

– Нет! – ответил поэт, слегка удивляясь моему вопросу. – Я не знаю этого анатома.

Я и прежде замечал, что анатомы нисколько не интересуют непосвященных, и приписывал это их невежеству. На ужин собралось много делегатов конгресса. Половину этих людей я знал лично: некоторые бывали в Болгарии, других я помнил по Венскому конгрессу в защиту мира. Здесь я встретил, например, обаятельного и сердечного бразильского романиста Жетулиу Амейру с супругой Амелией. Здесь была и седовласая пятидесятилетняя аргентинка Розмари Оливарес, с которой можно было поговорить на любые темы. Здесь были романист Франтишек, поэт Чун Тин, критик Гайта, драматург Монтеро и многие другие. И наконец, здесь я увидел ту женщину, которая сидела со мной за столиком, пока я пил кофе, отдыхая от речи панамского кюре.

Альвареда представил ее мне, и я узнал, что это бразильская поэтесса Анетта Жераес. Ее имя мне ничего не сказало. И я с грустью осознал свое собственное невежество. Обширность проблемы микроклеток в мозжечке, над которой я корплю десять лет, не оставила мне времени для занятий бразильской поэзией.

Случилось так, что за столом я оказался по левую руку от Анетты Жераес. Когда я увидел вблизи ее светло-карие глаза, мне показалось, что они излучают какое-то золотистое сияние, кроткое, нежное и подернутое печалью, что напомнило мне прозрачную синеватую дымку, затягивающую берега Бразилии в знойный безветренный день. Теперь на ней было старомодное черное бархатное платье с маленькой алмазной брошью на груди, каштановые волосы покрывала кружевная мантилья. Мантилья была тоже черная, и ее белое лицо под ней сияло старинной и забытой красотой женщин давних португальских времен, когда каравеллы Васко да Гамы бороздили океанский простор. Она казалась такой хрупкой и легкой, что, несмотря на свою неприязнь к мифологии, я невольно сравнил ее с тропической сильфидой, которую здесь, в Сантьяго, самый пустяковый сквозняк мог наградить воспалением легких.

О том, что Анетта Жераес действительно боялась воспаления легких, можно было судить по довольно потертому меховому манто, которое она захватила с собой, чтобы уберечься от холода. Наброшенное на ее красивые плечи, оно то и дело сползало, а я рыцарски помогал ей водворять его на место. Впрочем, защита от простуды – мера, к которой прибегают все разумные люди, приезжая с экватора. Столовая Альвареды отапливалась только маленькой керосиновой печкой, стоявшей в углу, и холод в комнате ничем не отличался от холода на дворе.

Передо мной стояла бутылка вина. Я наполнил бокал своей новой знакомой. Она выпила его залпом.

Я взглянул на нее слегка удивленно:

– Как вы быстро!

– Я совсем продрогла, – объяснила она. – Сразу после ужина я уйду.

Она говорила по-испански с бразильским акцентом, певуче растягивая слова и смягчая некоторые гласные и согласные.

Когда мы отужинали и встали из-за стола, Анетта Жераес незаметно ускользнула, попрощавшись только с Альваредой и его женой. Гости разбрелись по всему дому. Жетулиу Амейра с супругой и я сели пить кофе рядом с большим стендом, освещенным неоновыми трубками, где па фоне лазурного атласа блистали немыслимо яркие и пестрые бразильские бабочки; в глубине гостиной Розмари Оливарес со своей секретаршей пытались разжечь огонь в гранитном камине. Разглядывая бабочек, я подумал, что некоторые наши художники упрекнули бы бразильскую природу в формализме.

– Жетулиу! – воскликнула Розмари Оливарес, отчаявшись растопить камин. – Советую тебе, когда ты будешь в Баие, освежаться воспоминаниями об этом вечере!

– Боюсь, что об этом позаботится полиция, – откликнулся Жетулиу Амейра. – В варгасских тюрьмах всегда свежо!.. Сегодня я узнал, что в Бразилии начались новые аресты.

– Значит, поиграешь с полицией в прятки, – продолжала Розмари Оливарес – У вашей компартии есть преимущество – в одном штате она нелегальная, в другом полулегальная, а в третьем легальная.

– Больше всего я боюсь тех штатов, где она легальная, – ответил Жетулиу Амейра.

Романист отпил кофе и с гримасой отставил чашечку.

– Бланка! – обратился он к служанке, подававшей кофе, – принеси мне немного молока!..

– Когда Альвареда угощает тебя своим паршивым кофе, – сказал он мне, – не забывай попросить к нему молока. Молоко убивает плохой вкус кофе.

– Как! – удивился я. – По-твоему, кофе плохой? А мне он показался нектаром.

– Такой кофе не стал бы пить даже последний карабинер в Варгасе. Вот когда ты будешь проезжать пароходом через Рио-де-Жанейро, мы угостим тебя настоящим божественным бразильским кофе.

– Не болтай попусту, Жетулиу, – сказала Амелия. – В это время нас не будет в Рио-де-Жанейро. Кто угостит его кофе?

– Об этом позаботится Анетта Жераес, – ответил писатель.

– Это ты хорошо придумал, – поддержала его Амелия. – Она может встретить его в порту и показать ему город.

Предложение осмотреть Рио-де-Жанейро совпадало с моим намерением разыскать там анатома Да Косту.

Чтение романов приучило меня относиться к красивым женщинам с некоторым предубеждением – я подозревал, что даже самые добродетельные с виду не всегда безупречны в нравственном отношении. А ведь, не зная города, я хмог в силу обстоятельств заявиться к анатому Да Косте в обществе Анетты Жераес.

– Что представляет собой Анетта Жераес? – спросил я с осторожностью человека, который не хочет уронить себя перед ученым коллегой, придя к нему с неизвестной дамой.

– Анетта – превосходная женщина! – отозвался Жетулиу Амейра. – Она учительствует в начальной школе. Уже восемь лет помогает партии.

Отзыв Амейры подтвердил то хорошее впечатление, которое произвела на меня Анетта Жераес.

Жетулиу Амейра допил свой кофе и поднялся с кресла.

– Амелия, – обратился он к жене. – Этот полярный воздух не для бразильцев, он нас доконает! Когда Альвареда хочет вкусно накормить гостей, ему всегда не хватает денег на дрова.

После того как супруги Амейра ушли, Розмари Оливарес все-таки удалось разжечь два полена, лежавших в камине, и она позвала меня погреться. Поговорить с ней для меня всегда было удовольствием. Она знала всех знаменитых людей от Мексики до Патагонии и все события. Естественно, я спросил и у нее про анатома Да Косту.

– Нет, – ответила она, напрягая память. – Я не знаю этого анатома.

Тогда я рассказал ей про идею Амейры – попросить Анетту Жераес поводить меня по Рио-де-Жанейро, пока пароход будет стоять несколько часов в порту.

– Прекрасная мысль! – сказала она. – Но почему я ничего не могу вспомнить об этом Да Косте?… Я знаю всех бразильских ученых.

Две недели спустя я плыл на французском пароходе «Бретань» вдоль изумрудных берегов Бразилии. Целыми днями я писал письма, читал книги о путешествиях или смотрел с палубы на летучих рыб, которые отскакивали от поверхности воды снопами серебряных стрел. Что еще делать на океанском пароходе!.. Но как-то вечером я зашел в танцевальный салон и остался там, чтобы докурить сигарету и посмотреть на танцующих незнакомую мне самбу. Одна из пар – седой пожилой господин и молоденькая девушка – привлекла мое внимание. Пожилой господин слишком крепко прижимал к себе свою партнершу. Пока я с неприятным удивлением смотрел на все это, в соседнее с моим кресло села немолодая тощая аргентинка, и мы заговорили с этой дамой сначала о погоде, а потом о важных преимуществах путешествия на французском, а не на английском пароходе, где скучные правила обязывают пассажиров рано ложиться спать.

– Вы знаете, кто этот пожилой господин, который танцует с молоденькой девушкой? – спросила она.

– Нет, – ответил я.

– Но это знаменитый артист Дюверье из «Комеди Франсез»!

– Ах вот как! – воскликнул я, удивленный тем, что случай свел меня на одном пароходе с артистом Дюверье.

– Да! – продолжала дама. – А девушка, с которой он танцует, – его секретарша. – Внезапно она покраснела и добавила с негодованием: – «Собственная», в полном смысле этого слова.

– Он ничуть этого не стесняется! – произнес я с упреком в тон ей.

Моя собеседница носила замысловатую прическу и была одета в длинное платье из шуршащей лиловей тафты. Она сообщила мне, что она вдова и едет в Рио-де-Жанейро повидаться с замужней дочерью. Голые спины у женщин, особенно у тощих и пожилых, производят на. меня неприятное впечатление. Я подумал, что лучше будет поскорей убраться в свою каюту, но прежде, чем это сделать, спросил:

– Может быть, часто бывая у дочери в Рио-де-Жанейро, вы слышали что-нибудь об анатоме Да Косте?

– Нет!.. – ответила аргентинка с глубоким сожалением. – Я не знаю этого анатома.

Я поклонился и оставил ее на попечение молодых офицеров экипажа. Экипаж французского парохода отличается ни с чем не сравнимой галантностью. Его офицеры приглашают танцевать каждую даму, оставшуюся по той или другой причине без партнера.

Накануне прибытия в Рио-де-Жанейро я отправил телеграмму Анетте Жераес. На другое утро я встал рано и приготовился к выходу в город.

Залив Рио-де-Жанейро так прекрасен, что, любуясь им с палубы, я забыл не только про Анетту Жераес, но даже про анатома Да Косту. Перед входом в залив торчит голый и пустой гранитный утес с почти отвесными стенами, вероятно, это и есть знаменитый Пан-ди-Асукар. Напротив пего амфитеатром вздымаются горы, хаотичные очертания которых тают в легком молочно-голубом тумане. Темно-зеленые тропические леса покрывают их крутые склоны, а у подножия, как огромный венок, лежит город с разноцветными фасадами домов, утопающий в зелени пальм… Небо в то утро было удивительно яркое, цвета синего сапфира, но над горами, полукружием охватившими залив, сгущались тяжелые, серые с серебрОхМ тучи, которые обещали к обеду сильнейшую грозу с ливнем.

Пока я смотрел на все это, наш океанский гигант, влекомый катерами, медленно подходил к причалу. Меня удивило безлюдие в порту. Подъемные краны не работали, на причалах не было ни грузчиков, ни встречающих. Вместо них там патрулировали солдаты в белой форме и в пробковых шлемах. Только тогда я заметил, что на палубе царит возбуждение. Бразильцы, сбившись в кучки, курили и что-то бурно обсуждали, а их жены, одетые для выхода в город, нервно сновали с места на место, распространяя тяжелое благоухание своих духов, и ругали мужей за то, что те не заботятся о детях и багаже.

Рядом со мной, облокотившись на перила, стоял судовой врач, который накануне пригласил меня в бар на стаканчик виски.

– Что происходит? – спросил я удивленно.

– Разве вы не знаете? – ответил врач. – Президент Бразилии покончил самоубийством.

– В самом деле? – спросил я взволнованно. – Когда?

– Два часа тому назад. Докеры бастуют, а правительство объявило военное положение.

Смерть бразильского президента меня не особенно потрясла. Но это событие могло сорвать посещение города.

– Как неприятно! – сказал я с досадой. – Значит, есть опасность не получить пропуск на берег. Так ведь?

– На берег могут сойти только те пассажиры, которые едут в Рио-де-Жанейро.

Судовой врач был отзывчивым человеком и тотчас вошел в мое положение.

– Я постараюсь раздобыть для вас пропуск у полицейского комиссара, – предложил он, – я объясню ему, что вы должны непременно повидаться с анатомом Да Костой.

И хотя врач тоже не знал этого анатома, он пошел за меня хлопотать. Вскоре он вернулся в сопровождении французского комиссара, который нес пропуск.

– С этим пропуском вы можете выйти на причал, – сказал комиссар озабоченно, – но не знаю, пропустят ли вас бразильские власти в город… Вокруг порта полицейские посты… Если вас остановят, в ваших интересах немедля вернуться на судно.

– Благодарю вас, – сказал я вежливо.

Я отдал ему свой паспорт и в обмен получил пропуск.

Тем временем спустили трап и пассажиры, ехавшие до Рио-де-Жанейро, стали выходить. Рядом со мной, с пропусками в руках, шло несколько аргентинцев. Из их разговора я понял, что они собираются развлечься в увеселительных заведениях города. Тогда я поотстал от них, чтобы остальные пассажиры не подумали, будто я вхожу в их компанию.

У нижнего конца трапа стояли бразильские полицейские. Я показал им пропуск. Они посмотрели на него равнодушно и молча пропустили меня. Такое же безразличие к моей особе проявили на причале и патрули в белой форме и пробковых шлемах. Я пошел в том же направлении, что и веселая аргентинская компания. Сделав несколько шагов, я случайно заметил рядом с собой мулата в белом костюме и панаме. Я лично знаю немало мулатов и питаю к ним большую симпатию, но у этого, длинного и поджарого, было не слишком приятное лицо кофейного цвета с черными усиками. Я не обратил на него особого внимания. Заметил только, что рубашка у него под пиджаком – розовая, а галстук – желтый в черную крапинку. Обогнув постройку, тянувшуюся чуть ли не вдоль всего причала, я вышел на широкую площадь. На другой ее стороне стояли трамваи и автомобили, вероятно такси. Никаких полицейских не было видно, и это меня успокоило. Я огляделся вокруг в надежде увидеть Анетту Жераес, но и площадь, и тротуар, на котором я стоял, были пусты. Мне пришло в голову, что, возможно, из-за всей этой суматохи с самоубийством президента и строгостей в порту Анетта ждет меня на трамвайной остановке или возле такси. Пока я высматривал Анетту, мулат в белом костюме остановился закурить. Почему-то теперь его присутствие показалось мне неприятным. Я направился к такси. Мулат последовал за мной.

Шагая по накаленной солнцем мостовой, я стал психологически готовиться к встрече с полицейским, который неожиданно появился перед машинами. Этот полицейский шел прямо на меня, быстро, с сердитым лицом, явно намереваясь вернуть меня назад. Но вдруг неожиданно передумал и не спеша пошел обратно к машинам. У меня создалось впечатление – хотя полной уверенности не было, – что полицейский подчинился мулату, который за моей спиной сделал ему какой-то знак.

Возле такси мулат меня перегнал, но, пройдя несколько шагов, опять остановился и стал сосредоточенно разглядывать бульварные журналы на стенах соседнего киоска. Я опять стал высматривать Анетту. Ее не было. Я решил подождать с четверть часа, даже побольше, а потом, если она не придет, взять такси и самому попробовать разыскать анатома Да Косту. Адрес его я знал с испанских времен. По этому адресу мы много лет обменивались научными публикациями. Укрывшись от убийственных солнечных лучей в тени пальмы – насколько вообще можно укрыться под пальмой, – я закурил. Мулат, которому надоело мое бездействие, вошел в соседнее кафе и сел там за столик у окна. Я начал рассеянно наблюдать за пожилой негритянкой, которая торговала с тележки бананами, и за компанией аргентинцев. Те, после короткого объяснения с полицейским, шумно расселись в двух такси.

И тут я почувствовал, что кто-то взял меня за локоть. Анетта Жераес! На ней было пестрое шелковое платье, немного выцветшее, и темные очки; на плече висела нейлоновая сетка с пакетом, завернутым в желтую бумагу. Ее голые перламутрового оттенка ноги с сеточкой голубых жилок у щиколоток были обуты в элегантные сандалии.

– Анетта! – воскликнул я радостно. – Я был уверен, что, несмотря ни на что, вы придете.

– Вы уже знаете о событиях?

– Да. Вашему президенту надоела жизнь.

– Или его жизнь надоела кому-то другому. В городе много арестов.

– В таком случае мы должны немедля расстаться, – быстро проговорил я.

– Почему? – возразила она.

– Потому что я опасная личность из социалистического мира.

– Не бойтесь!.. Я приготовила бразильский обед специально для вас. Потом мы поднимемся на Санта-Терезу, а уж потом, если останется время, можем поискать вашего знаменитого анатома.

– О, Анетта! Спасибо за все! Но как только я сошел на причал, за мной увязался один мулат, вероятно сыщик… Взгляните немного погодя на окно кафе!

Она посмотрела в сторону кафе и слегка побледнела. Потом улыбнулась, чтобы меня успокоить, и сказала беспечно:

– Он ничего не посмеет вам сделать.

– Я думаю не о себе, а о вас… Послушайте меня, Анетта. Возвращайтесь немедленно!.. Ваша вина будет меньше, если мы поговорим и тут же разойдемся.

Как я раньше не подумал, что могу скомпрометировать ее перед полицией! Я проклинал себя за то, что ее дождался. Какая оплошность! Нвт ничего бесполезней запоздалой сообразительности рассеянного профессора. Наконец мои доводы подействовали.

– Убийство президента все спутало!.. – сказала она с сожалением. – Впрочем, я думала, что может получиться и так… И потому захватила с собой кофе… Бразильский кофе!..

Она сняла с плеча нейлоновую сетку и подала мне желтый пакет.

– Спасибо, Анетта! – сказал я растроганно. – В долгие зимние вечера на моей родине я буду пить этот кофе и вспоминать о Бразилии… и о вас.

– Я всего лишь частица Бразилии, – сказала она задумчиво.

– Частица правды о Бразилии, – дополнил я горячо.

– О нет, – возразила она. – Правда гораздо печальней и ужасней… Вы ничего не видели.

На этом мы расстались. Тем временем мулат, который за мной следил, разговаривал за окном кафе с двумя типами: один был плотный, белобрысый и краснолицый, очень похожий на немецкого эмигранта, другой – маленький и худой, с желтым, иссушенным какой-то тропической болезнью лицом. Анетта пошла к трамвайной остановке, а я направился к порту. После того как я убедился, что за мной следят, у меня пропало всякое желание разыскивать анатома Да Косту. К тому же тяжелые, серые с серебром тучи закрыли все небо, и где-то погромыхивал гром. Жара стала давящей, воздух – нестерпимо душным. Приближалась гроза с таким дождем, какой может пролиться только поблизости от экватора.

Быстро шагая к причалу, я обернулся, чтобы бросить последний взгляд на Анетту Жераес. У меня сжалось сердце. Я увидел плотного краснолицего типа, который подталкивал маленькую стройную фигурку к полицейской машине. В тот же миг рядом со мной взвизгнули тормоза и резко остановилась вторая полицейская машина. Откуда-то вынырнул мулат в белом костюме. Он отогнул отворот пиджака и показал мне желтый металлический значок.

– Федеральная полиция! – сказал он холодно по-испански.

– Как?! – возмущенно воскликнул я. – Вы и меня хотите арестовать?

Мулат открыл дверцу полицейской машины и сделал повелительный жест.

– Прошу, сеньор! – добавил он тем же ледяным тоном.

– Я категорически отказываюсь подчиниться! – заявил я дерзко.

– Прошу, сеньор! – повторил мулат, на этот раз со зловещим нетерпением в голосе.

– Только силой вы можете запихать меня в эту машину! – продолжал я гневно. – А если вы это сделаете, завтра же правительство моей страны заявит протест!

Вместо ответа мулат встал позади меня и, применив отлично отработанную полицейскую хватку, втолкнул меня в машину. Я рухнул ничком на сиденье и потерял сознание. Когда я пришел в себя, то обнаружил, что у меня пропали очки. Я так близорук, что без них ничего не вижу. Я принялся шарить вокруг себя и наконец нашел их сложенными в верхнем кармане пиджака. Когда я их надел, то увидел, что гроза уже началась. По стеклам машины стекали крупные капли дождя.

Может быть, после всего, что произошло, мне следовало молчать. Но профессорам свойственна особого рода задиристость, которая приводит противника в недоумение своим безрассудством. Впрочем, последнее с лихвой возмещается их собранностью и крайним благоразумием в решительную минуту.

– Понять не могу, куда я попал! – воскликнул я, перерывая карманы в поисках бумажника. – В руки федеральной полиции или банды гангстеров… Прошу вас немедля вернуть документы и деньги!

– Вы получите их в комиссариате, – ответил мулат.

– Но там вам ничто не помешает отрицать, что вы их взяли, – бросил я злобно. – Я хочу получить их сейчас!

Глаза мулата выразили удивление моим нахальством, но он ничего не ответил. Очевидно, решил, что у меня не в порядке нервы.

Машина остановилась перед мрачным старым зданием, вероятно оставшимся со времен португальской колониальной эпохи. Мулат приказал мне вылезти и идти впереди него. Мы прошли мимо белолицего полицейского с револьвером и в пробковом шлеме, который проводил нас ленивым зевком. Потом поднялись по мраморной лестнице на второй этаж, где мулат передал меня другому полицейскому, отдав какое-то распоряжение, которого я не понял. Этот полицейский цветом кожи являл собой нечто среднее между квартероном и мулатом. В отличие от того мулата, который меня арестовал, у него было круглое добродушное лицо, что не помешало ему бесцеремонно запереть меня в какой-то каморке. В ней было крошечное окно, забранное решеткой, а вся мебель состояла из стола с бутылкой для воды и грязной постели, закиданной банановой кожурой. Я не рискнул сесть на постель из боязни, что в ней гнездятся вши или клопы, которые могли заразить меня какой-нибудь тропической болезнью. Я закурил сигарету стоя и принялся расхаживать по комнате. Возмущение арестом Анетты Жераес мешало мне думать о собственном положении. За стеной бесновалась тропическая гроза. Удары грома грохали один за другим, на окошечко моей камеры, казалось, низвергался водопад.

Через полчаса полицейский-квартерон отпер дверь и велел мне идти за ним. Он ввел меня в кабинет комиссара, полнолицего, с усиками и в очках. Комиссар сидел за массивным широким столом. В Бразилии вы встретите все цвета и оттенки человеческой кожи. Комиссар был ненамного светлее квартерона, но только лютый расист мог бы обвинить его в примеси негритянской крови. По одну сторону от него сидел чиновник с пишущей машинкой, по другую – арестовавший меня мулат в белом костюме. Комиссар указал мне на кресло и сказал вежливо:

– Прошу, сеньор!..

На этот раз я не медлил, опасаясь, что мулат еще раз применит свою полицейскую хватку. Усаживаясь в кресло, я заметил на столе свой бумажник и документы. Комиссар протянул их мне.

– Ваши документы и деньги! – сказал он.

– Пересчитайте их! – вмешался мулат.

Я посмотрел на него презрительно и холодно, как человек, который не желает слушать советов грубияна. А комиссару сразу же ответил вежливым испанским «благодарю» и спрятал деньги, не пересчитывая. Комиссар говорил по-испански так же, как многие болгары по-русски – с уверенностью, превосходящей его знания. Но все же мы понимали друг друга.

– Объясните причины, которые заставили вас проникнуть на территорию Бразилии без визы, – обратился он ко мне.

Я начал со своего имени, затем перечислил комитеты, членом которых состоял, и торжественно завершил словами: «Director del instituto anatomico en Sofia». Чиновник тут же начал довольно медленно, с грехом пополам, отстукивать мой ответ на машинке. Бразилия не богата грамотными людьми, и этот помогал себе, предварительно повторяя за мной каждое слово по слогам.

– …del que? – запнулся он. – Del instituto atomico?

Я возмущенно его поправил.

В ответ на каждый названный мною титул комиссар мрачно кивал головой и с упреком взглядывал на мулата. Я давно заметил, что известность анатомов зиждется больше на их титулах, чем на научных трудах. Анатомия – весьма древняя и подробно изученная наука. В ней нет места для эпохальных открытий. Большая часть читателей не подозревает, что любой труд самого знаменитого анатома разрабатывает детали, которые интересуют не больше трех других анатомов во всем мире.

Затем я сказал, что знаю Анетту Жераес по конгрессу в Сантьяго и что я попросил ее купить для меня килограмм бразильского кофе. Я заявил, что считаю этот инцидент с моим арестом печальным недоразумением и ожидаю немедленного освобождения, как своего, так и Анетты Жераес. В заключение я попросил, чтобы до порта меня проводил какой-нибудь порядочный полицейский, а не разнузданные агенты, которые своей грубостью компрометируют страну и федеральную полицию. Произнося последние слова, я метнул еще один гневный взгляд на мулата.

Тропическая гроза прошла, и на улице снова сияло солнце. В окно я видел, как быстро сохнут глянцевитые мокрые листья пальмы. Я снял очки и стал по привычке их протирать – я, дескать, высказался и больше не желаю тратить время.

Комиссар смотрел на меня несколько обескураженно.

– Вы знаете анатома Да Косту? – спросил он вдруг.

Озабоченный участью Анетты Жераес, я чуть было не ответил, что не знаю этого анатома. Но тут же сообразил, что комиссар наверняка видел адрес Да Косты в моем блокноте и что ложь может мне только повредить.

– Знаю, разумеется, – ответил я с видом человека, который пьет свой послеобеденный кофе. – Да Коста – один из самых знаменитых анатомов в мире и пользуется огромным уважением в нашей стране.

– Вот как! – воскликнул комиссар.

– Каждый образованный человек у нас знает имя Да Косты. Лично я переписываюсь с ним десять лет.

Интерес комиссара все возрастал. Чиновник старался успевать печатать мои ответы, но у него не хватало сноровки. Мне приходилось их повторять.

– Я считаю это большой честью для себя, – продолжал я, досадуя на то, что из-за медлительности чиновника весь мой пафос пропадает впустую. – Мы не уважаем только тех ученых, которые проповедуют хромосомную теорию и расизм.

– Я тоже не люблю расистов, – заявил комиссар, смущенно поглядев на свои руки с темной тыльной стороной и розовыми ладонями. – Но вернемся к предмету нашего разговора. Вы имели намерение увидеться с профессором Да Костой?

– Разумеется… Я хотел обменяться с ним мнениями по ряду вопросов, которые живо интересуют нас обоих.

Чиновник совсем запутался, комиссар помрачнел, а хмурое лицо мулата осветилось ехидной улыбкой. Я понял, что совершаю какую-то непонятную мне ошибку. Но в нашем обществе анатомы пользуются большим уважением, и поэтому я не сомневался, что в Бразилии дело обстоит так же. Я думал, что авторитет профессора Да Косты не только заставит федеральную полицию передо мной извиниться, но и рассчитывал на его помощь в освобождении и прелестной Анетты Жераес, которая не была анатомом.

– А почему вы не стали искать профессора Да Косту по адресу, записанному у вас в блокноте? – спросил комиссар.

Я горько улыбнулся.

– Почему, сеньор… Согласитесь, что ваш грубый агент отнял у меня всякую возможность сделать это.

– Сейчас вы будете иметь удовольствие увидеть профессора Да Косту.

Я загорелся радостным любопытством. Мне не терпелось увидеть, как профессор Да Коста защитит достоинство науки и поставит федеральную полицию на место.

Комиссар нажал кнопку звонка. Вошел полицейский-квартерон.

– Да Косту! – произнес комиссар резко.

Я был неприятно поражен. Федеральная полиция обращалась с моим знакомым коллегой, как с простым арестантом. Комиссар не упомянул даже его звания.

Бедняга Да Коста!.. Полицейский вытащил его из лаборатории в белом халате, поверх которого тот наскоро надел плащ, руки у него были выпачканы цветными жидкостями, которыми он, вероятно, окрашивал свои препараты. У Да Косты было длинное, узкое лицо с горбатым носом и поседевшими усами. От молодости осталась только привычка регулярно бриться – взъерошенные волосы и усы выглядели так, будто их не подстригали несколько недель. Мне показалось, что никакие женские руки – матери, супруги или сестры – не заботились о его одежде. Рубашка на нем была мятая, башмаки – стоптанные, брюки – почти без следов складок. Все это бросалось в глаза своим прискорбным контрастом с тем обликом элегантного молодого человека, почти красавца, который остался в моей памяти со времени нашей дружбы в Испании.

Но если внешность анатома Да Косты меня только удивила, то жалкое состояние его духа просто потрясло. Полицейский-квартерон не ввел, а попросту втолкнул его в кабинет комиссара. Несколько секунд близорукие глаза Да Косты мигали за очками беспомощно, сердито и тревожно, как глаза карманного воришки, доставленного в полицию.

Я тотчас понял все: Да Косту изменила однообразная и уединенная жизнь в степах лаборатории. Чтобы довести до конца исследование по анатомии, нужны чудовищное терпение, чудеса постоянства, отказ от удовольствий, которым свободно предаются другие люди. Да Коста пошел на это безумие – забыл весь мир ради своей работы. Но зато в мире было по крайней мере три анатома, которые интересовались пирамидными путями в спинном мозгу обезьян и могли признать его исследования в этой области кардинальными. Возможно, анатом Да Коста уже не знал другой жизни, кроме своей лаборатории, кроме красителей, микроскопов и препаратов, которыми он пользовался, кроме скучных немецких, французских и английских ежегодников по анатомии, которые он читал до поздней ночи. Возможно, он не подозревал о событиях в Китае, в Гватемале, в Чили или в самой Бразилии… Возможно, нежное лицо Анетты Жераес взволновало бы его не больше, чем телеграфный столб… И возможно, наконец, во всем этом была какая-то симпатичная чудаковатость, своеобразная романтика, которую надо было ему простить ради его научных заслуг. Но я знал по своему опыту, что характер у таких ученых-нелюдимов постепенно портится и что, когда их потревожат, они становятся злыми, как осы.

При появлении Да Косты представители федеральной полиции не выказали ему ни малейшего уважения. Но знаменитый анатом никак на это не реагировал. Видимо, страх его не прошел, он все еще ничего не понимал. И тут я рассердился и чуть не сказал ему: «Если ты не способен защитить престиж анатомии, зачем ты стал анатомом?»

– Профессор! – небрежно обратился к нему комиссар. – Вы знаете этого человека?

Да Коста посмотрел на меня близорукими, испорченными микроскопом глазами. Мне показалось, что в них мелькнуло удивление и слабый след волнения. Брови его поднялись и образовали нечто подобное перевернутой римской цифре пять. Он меня узнал. Но в следующий миг в его глазах зажглись злые огоньки. Может быть, он вспомнил, что моя страна уже принадлежит к социалистическому миру. Впрочем, вряд ли причиной его злости была политическая враждебность. У подобных людей нет даже политических убеждений. Он был раздражен лишь тем, что его потревожили.

– Нет, – ответил он. – Я его не знаю.

– Но этот господин утверждает, что знает вас по институту Кахаля в Мадриде, – сказал комиссар настойчиво.

– Возможно, – равнодушно согласился Да Коста. – Там работали всякие иностранцы!

– Он утверждает также, что вы переписываетесь, – продолжал комиссар, – и что он сошел в Рио-де-Жанейро, чтобы встретиться с вами.

– Встретиться со мной?… – взорвался Да Коста. – Я не имею ничего общего с этим субъектом.

– Но в его блокноте мы нашли ваш адрес. Что вы скажете по этому поводу?

– Любой большевистский агент может записать мой адрес в свой блокнот.

Вспыльчивость всегда враг логики.

– Откуда вы знаете, что этот сеньор – большевистский агент? – с ноткой нетерпения спросил комиссар.

– Я предполагаю, что вы считаете его агентом, – быстро поправился Да Коста.

– Мы пока еще ничего не считаем, – ответил комиссар, холодно глядя на знаменитого анатома.

– Простите, господин комиссар, – вмешался я спокойно. – Я обознался… Я надеялся разыскать здесь не бразильского, а португальского анатома Да Косту из Коимбры, который, по моим сведениям, приглашен читать лекции в Рио-де-Жанейро.

– Что вы хотите сказать этой грубой ложью? – оскорбленно спросил комиссар.

– Только то, что и я не знаю этого субъекта… – сказал я сердито. – Это и не профессор вовсе, а жалкий ремесленник в анатомии, у него нет ничего общего с истинным ученым, обладающим достоинством.

– Как вы смеете?… – крикнул в бешенстве профессор Да Коста.

– Тише, профессор, – оборвал его комиссар. – Здесь не ученый совет.

– Большевистский агент!.. Провокатор!.. Негодяй!.. – раскипятился знаменитый анатом.

– Профессор Да Коста, – заметил я с досадой, – я не завидую вашим студентам.

– А я жалею ваших! – прохрипел Да Коста.

– Почему вы их жалеете? – спросил я ехидно. – Уж не потому ли, что я не забиваю им головы анатомическими доказательствами бессмертия души?

– Тише, господа, – вмешался комиссар. – Я не могу из-за вас работать… Вы забываете, что вы арестованы.

Он опять нажал кнопку звонка. Вошел полицейский-квартерон.

– Сержант Гонзага! – приказал он полицейскому. – Отведите профессора Да Косту снять отпечатки пальцев и сразу же отпустите его.

Затем комиссар обратился ко мне:

– А вам, сеньор, даю четверть часа на то, чтобы вы немедленно вернулись на свой пароход. И советую не выходить в Баие или в каком-либо другом бразильском порту.

– Больше я не сделаю подобной глупости!.. – заявил я решительно.

Выходя из кабинета комиссара, мы с Да Костой обменялись холодными, презрительными взглядами.

Чтобы пассажиры парохода не видели, как федеральная полиция насильно выпроваживает меня из города, я попросил сержанта Гонзагу не провожать меня до причала, а оставить на трамвайной остановке. Он согласился, но за это потребовал пятьдесят крузейро и пачку английских сигарет. Состоявшаяся сделка вдохновила нас еще на одну. За триста крузейро, равнявшихся пяти долларам, сержант отдал мне пакет кофе от Анетты Жераес, который он прихватил с собой и который по закону подлежал конфискации и сдаче в таможню. В заключение он поинтересовался, не хочу ли я приобрести сушеные листья коки, снимающие усталость, если их пожевать, но я ответил, что не нуждаюсь в этом зелье. Мы расстались вполне довольные друг другом.

Когда я поднялся на палубу, то почувствовал облегчение. Пароход казался пустым и словно дремал в сонной тишине тропического дня. Только кое-где на палубах и мостиках маячили дежурные матросы экипажа. Пассажиры либо спали в своих каютах, либо, несмотря на самоубийство президента, сошли с судна, чтобы осмотреть город. Один я был «нежелательным» для бразильской земли.

Залив плавился в ярких переливах кобальта и ультрамарина, отблески солнца ослепительно сверкали на его глади. Вокруг него, словно остатки расколотой чудовищным катаклизмом горы, вздымались крутые громады Панди-Асукара, Корковадо, Петрополиса и Санта-Терезы. Их таинственные силуэты окутывала прозрачно-синеватая пелена влажных испарений.

Я пошел к себе в каюту, лег и сразу заснул. Влажный воздух экватора вызывает у непривычных людей сонливость.

Когда я проснулся, солнце садилось, а пароход медленно отчаливал. Я принял холодный душ и пошел на заднюю палубу полюбоваться пейзажем. Теперь залив пылал в пурпурных и оранжевых лучах, силуэты гранитных конусов вокруг него казались темно-лиловыми, а поверхность океана была похожа на жидкий серый металл, в котором корабль оставлял борозду, расходившуюся двумя округлыми волнами. Небо приобрело мягкий изумрудно-зеленоватый оттенок, который на горизонте переходил в медно-красный и незаметно сливался с туманной фиолетовой дымкой. Пейзаж быстро меркнул. В тропиках нет сумерек и ночь наступает почти мгновенно.