Вечером Бенц отправился в офицерскую столовую, испытывая некоторые сомнения в том, что Андерсон и Гиршфогель захотят продолжить знакомство и зайдут за ним, хотя болезнь Гиршфогеля п карточный долг были достаточным основанием для новой встречи.

Бенц застал их обоих в столовой и приободрился. Они расположились за тем же угловым столиком, за которым сидели в прошлый вечер. Андерсон кивнул ему, а Гиршфогель, желтый и изможденный больше обычного, даже не шевельнулся. Бенц подошел к ним. После взаимных приветствий они пригласили его за свой столик и продолжали прерванный разговор, из которого Бенц узнал о возможном отъезде фрейлейн Петрашевой в Софию. Затем разговор принял более общий характер, но неизменно возвращался к фрейлейн Петрашевой. Собеседники обращались друг к другу на «вы» и говорили только между собой. Запавшие глаза Гиршфогеля равнодушно оглядывали зал. Что-то зловещее сквозило в сердитых нотках его голоса, в блеске глаз, в суетливых движениях, во всей его беспокойной и желчной натуре.

– Вы знаете, она не способна терпеть какие бы то ни было ограничения, – неожиданно громко сказал Гиршфогель. – Она готова ринуться куда угодно очертя голову. Даже полететь, – сказал он, стиснув зубы и обращаясь к Бенцу. – Однажды она призналась мне, что сама не знает, что способна натворить через минуту. По ее словам, она вдруг ощутила себя совершенно зрелой, со сверхэксцентрическими наклонностями, и такой появилась в обществе – на диво всем. Даже Рейхерту, который неплохо разбирался в женщинах…

– И которому все же далеко было до настоящего Дон Жуана, – заметил Андерсон. – Вы были знакомы с Рейхертом? – спросил он Гиршфогеля, не обращая в эту минуту внимания на Бенца.

Гиршфогель лениво покачал головой.

– Нет. Я слишком стар, чтобы водить дружбу с летчиками. Но из того, что я слышал о нем… за время нашего пребывания в этом глупом городишке, гм…

Он не договорил и внезапно счел нужным объяснить Бенцу:

– Это летчик, который ради нее вознамерился превзойти Эшвеге.

– И поплатился за это жизнью, – глухо сказал Андерсон, склонив голову.

Гиршфогель опять скользнул отрешенным взглядом по залу, задержавшись на мгновенье на Бенце.

– Я так и не узнал, при каких обстоятельствах? – спросил он.

Андерсон бесстрастно пояснил:

– При самых трагических. Во время четвертого воздушного боя у него отказал пулемет. На Рейхерта выпустили бывалого английского аса. Конечно, англичанин сбил его. Аппарат не загорелся. Болгарские санитары извлекли Рейхерта из-под обломков. Он был совершенно обезображен, но еще подавал признаки жизни. Через два часа он скончался.

– И все это?… – многозначительно спросил Гиршфогель, не выказывая сострадания.

Андерсон явно понял намек.

– Да, конечно, он пошел на риск не в угоду болгарским фельдфебелям, которые, завидев неприятельские аэропланы, тут же начинают палить по ним из пистолетов. Вы понимаете?

Гиршфогель кивнул.

Бенц во все глаза смотрел на своих сотрапезников, пока дежурный солдат неуклюже накрывал на стол.

– Я читал кое-какие из его писем, – сказал Андерсон, обращаясь на этот раз к Бенцу. – Их стиль не поддается описанию. Но одно несомненно – образ фрейлейн Петрашевой сопровождал его во всех полетах. В то время она уже была наслышана об Эшвеге и воздушных сражениях.

– В ней есть что-то роковое, – сказал Бенц, не в силах сдержать волнение в голосе.

Бархатно-зеленые глаза Андерсона испытующе остановились на нем.

– Как в Кармен, вы думаете?… Ничего подобного! Она никогда не потребует от вас подвига!

Гиршфогель бессильно откинулся на спинку стула и закурил.

– Тем хуже, – сказал он. – В противном случае Рейхерт вовремя понял бы, что не способен на подвиг. Но у вас-то, я думаю, хватит ума, чтобы не жертвовать жизнью!.. А? Я вам говорю! Ха-ха-ха!

Глянув на Андерсона и оборвав смех, он показал дымящейся сигаретой на Бенца.

– Этот парень, – сказал Гиршфогель, – готов защищать ее всегда и везде.

– Не вижу в этом ничего дурного, – отозвался Бенц.

Но Гиршфогель отвернулся и пропустил его слова мимо ушей. Дежурный солдат поставил перед ним тарелку с кислым молоком, а перед Бенцем и Андерсоном – острые болгарские блюда.

– Сегодня вечером вам не понадобится рисковать жизнью, если вы посетите фрейлейн Петрашеву, – с усмешкой обратился Андерсон к Бенцу. – И не беспокойтесь – она поручила нам пригласить вас.

Гиршфогель, поджав губы, утвердительно кивнул. Поморщившись, он велел убрать кислое молоко и закурил новую сигарету. С бодрой язвительностью он продолжал:

– Она будет изнывать от скуки, если ей не с кем будет поболтать. Потому-то она и позвала нас в гости. Надеюсь, вас не смутит, если придет родственник ее папаши – весьма обидчивый старикашка… Потешитесь вместе с нами…

– Вы были знакомы с ее отцом? – спросил Бенц.

Гиршфогель зевнул с ленцой.

– Слышал кое-что о нем… Гениальный стратег, поклонник атак в японском стиле.

– Не знаю, был ли он гениален, – перебил его Андерсон, – но его дивизия нанесла туркам ряд молниеносных ударов. Сам он был олицетворением чудовищной болгарской выносливости. В конце второй балканской войны он скончался от нервного истощения.

– И от подагры, – добавил Гиршфогель. – Но я не понимаю, почему перед смертью ему так захотелось повидать дочь.

Андерсон объяснил:

– Я полагаю, он понимал, какой трагической силой обладает смерть, если перед ее лицом дается какое-либо обещание Дочери шел пятнадцатый год, и она, мне кажется, была уже способна осознать завет отца, а он хотел воспользоваться исключительностью минуты и взять с нее слово всегда держаться безупречно. Ведь на каждом шагу ее подстерегали опасности. Он пожелал видеть ее в полевом лазарете, где от смерти его отделяли считанные часы.

– Хорошо обдуманная военная хитрость, – сказал Гиршфогель с насмешливым восхищением, которое показалось Бенцу наигранным. – Замысел удался бы, – продолжал Гиршфогель, – если бы смерть не поторопилась. Насколько я знаю, фрейлейн Петрашева добралась до лазарета. Путешествие оказалось, по ее словам, переломом в ее жизни. Я не говорю – гибельным, но и не слишком счастливым. В пути она познакомилась с фон Гарцфельдом. Упала в его руки, как спелое яблочко. Ха-ха-ха!..

Лицо Гиршфогеля перекосилось от смеха, придававшего ему сатанинское выражение. Он нервно посасывал сигарету, настроившись высказаться до конца.

– Тем не менее я полагаю, – продолжал он с неубедительным беспристрастием и ядовитым цинизмом, – что, не появись он, она осталась бы грошовой девственницей. Я знаком с ее кузинами, которые вполне безупречны и стоят ничуть не больше.

Андерсон нахмурился. Нарочито быстро глянув на часы, он тем самым молчаливо выразил свое негодование. Гиршфогель, заметив его жест, нахально подмигнул Бенцу.

– Нам пора, – сказал Андерсон.

Он поднялся и направился к выходу из зала. Гиршфогель и Бенц последовали за ним, лавируя, между столиками. Бенц обменялся поклонами с несколькими болгарскими офицерами со странным чувством, будто то были призрачные существа, а настоящей жизнью жили лишь его новые друзья. Шел дождь, и улица была безлюдна. Автомобиль немецкого интендантства ждал Бенца. Все трое молча расселись в машине; даже Гиршфогель, надо полагать, в эту, минуту думал о фрейлейн Петрашевой. Машина тронулась с места. Свет редких уличных фонарей отражался в мутных лужах. Где-то вдали глухо бухтел двигатель электростанции.

Бенц поежился, но не от сырости и холода.

Запахнувшись в шинели, они вышли из машины у знакомой черной калитки, блестящей от дождя. Андерсон прошел вперед и толкнул ее. Когда он приподнял свой электрический фонарик, сноп лучей отбросил их тени на фасад дома. Никто не стал звонить у входа, и Бенц узнал, что горничная уехала в Софию с каким-то поручением от фрейлейн Петрашевой.

Гиршфогель напрасно бился над замком, и Андерсон, вежливо отстранив его, сразу же отпер дверь. Было видно, что он проделывал это не раз. Гиршфогель не знал, что надо было слегка приподнять дверь. Оба они, как у себя дома, расхаживали по темному холлу. Андерсон со своим фонариком сходил куда-то и принес коробку с карбидом и ацетиленовую лампу, которую Гиршфогель проворно разобрал и заправил. Пока они стояли в полумраке, сверху послышались шаги, и хрустальный голос фрейлейн Петрашевой с чарующей простотой сказал по-немецки:

– Благодарю вас, что пришли. Я сейчас спущусь.

Серебристые переливы ее голоса замерли без резонанса. Такова была еще одна особенность дома Петрашевых. Все шумы умирали в нем без отзвука. Ковры глушили малейшее эхо.

Гиршфогель зажег карбидную лампу. Пламя осветило стену, заставленную книгами (то была библиотека и рабочий кабинет), несколько кресел и несколько застекленных шкафов со старинными серебряными, бронзовыми и медными безделушками, потемневшими от времени. Андерсон положил коробки с карбидом на одну из полок, а Гиршфогель, с лампой в руках, прошел в столовую.

– Мне думается, семья проводила здесь несколько месяцев в году, – сказал Андерсон. – Мебель привезена из Франции…

Он посмотрел сквозь открытую дверь на изящные, но продавленные кресла в соседней комнате.

– Ротмистр Петрашев запустил дом, – заметил Гиршфогель. – А его гости считали своим долгом непременно поломать что-нибудь на память.

С лестницы донеслись торопливые шаги. В дверях показалась фрейлейн Петрашева в светлом домашнем платье. Бархатные туфельки на низких каблуках и шелковые чулки облегали ее стройные ноги. Изящная и гибкая, она ступала легким, быстрым, танцующим шагом. Зубы ее блеснули в любезной улыбке, и она сердечно протянула гостям сухую, горячую, нервную руку.

Положив на стол коробку сигарет, она отвела Андерсона в сторону и тихо заговорила с ним.

– Мы не секретничаем, – сказала она Бенцу с обаятельной улыбкой, – ведем деловой разговор, который вам покажется скучным. Поручик Гиршфогель, объясните ему пока, что я кошка, гуляющая сама по себе!

Она снова углубилась в разговор с Андерсоном.

Гиршфогель не пожелал вдаваться в объяснения. Он коротко пробурчал, что фрейлейн Петрашевой надо ехать в Софию.

– И она уедет? – с тревогой спросил Бенц.

Гиршфогель с иронией поглядел на него.

– Думаю, что да… Если на нее нажмут. Я имею в виду родственников.

С озабоченным видом он стал выравнивать пламя ацетиленовой лампы. Бенц, опустив голову, уставился на коробку с сигаретами.

Фрейлейн Петрашева резким восклицанием закончила разговор с Андерсоном и рассмеялась негромким, горьким смехом, в котором не было ни гнева, ни иронии. Усмешка еще не сошла с ее лица, когда она взглянула на Бенца. Потом она решительным шагом подошла к столу и села напротив. Гиршфогель наконец наладил лампу.

– Иногда человек боится самого себя, – задумчиво произнесла она.

Выхватив из коробки сигарету, она стиснула ее губами. Гиршфогель поднес ей зажигалку.

– У меня масса скверных привычек, – обратилась она к Бенцу. – Куренье – одна из них. У нас в доме все курили. Отец, мать, брат, даже моя гувернантка, немка, курила – все как один!.. Вот посмотрите! – И она выставила пожелтевшие кончики пальцев. – Бог знает что! И у брата такие же пальцы. Скажите, пожалуйста, табак очень вреден?

Не дождавшись ответа, она глубоко затянулась и, расширив ноздри, выпустила две струйки дыма.

– Как бы мне хотелось превратиться в пепел! – промолвила она вдруг упавшим голосом. – Вот в такой! – она показала на сигарету.

– Каким образом? – спросил Гиршфогель, не выражая удивления.

– Мне вспомнилась древняя старуха, гречанка, владелица ювелирного магазина в Стамбуле. Ее знал весь город. Она говорила на многих языках и в молодости слыла изумительной красавицей. Были у нее и весьма влиятельные любовники. Но потом она увяла, и мужчины забыли ее. Однажды я зашла к ней с нашей служанкой. Мне хотелось сделать что-нибудь модное из камней и золота старого, вышедшего из моды браслета. Я сказала, что золото можпо переплавить. Гречанка добрых полчаса разглядывала браслет – ее черные глаза сверкали, – а потом спросила, не угодно ли мне продать его. Я отказалась. Тогда она предложила мне в обмен на браслет другие драгоценности в ту же цену и даже дороже. Я догадалась, что браслет представляет для нее особый интерес и попыталась запросить больше, сказав, что посоветуюсь с матерью. «Это разумно, – сказала она, – но браслет стоит не дороже материала, из которого сделан. Я даю двойную цену. Никто другой не даст вам столько. Проверьте и приходите ко мне. Скажу вам прямо – у меня есть клиент, который ищет именно такой браслет». Вещь действительно не стоила больше, и мы вернулись в магазин. Гречанка встретила нас учтивым поклоном, ее иссохшее лицо преобразилось от радости. Такого счастливого лица мне еще не приходилось видеть, оно буквально светилось счастьем… А почему? Из-за выгодной сделки! Наверное, она рассчитывала продать браслет в десять раз дороже. Вспоминая о ней, я размышляю о ее прошлом. Некогда она была богатой, красивой, любимой и всесильной. И от всего этого осталась только жалкая торгашеская жадность. Пусть так, но она была счастлива!.. Даже, быть может, больше, чем в молодости, когда ее терзали любовь, ревность или тщеславие! От молодости остался только пепел!.. Конечно, тогда подобные мысли не приходили мне в голову.

Она многозначительно умолкла.

– Вы не смогли бы торговать браслетами, – заявил Андерсон.

– Но я могла бы дойти до состояния этой забытой всеми гречанки. О, конечно, без ее алчности. Потому что…

– Вы думаете о смерти? – спросил в волнении Бенц. Она с удивлением поглядела на него.

– Нет! Хотя боюсь смерти… Я видела смерть. Как и вы в вашем госпитале. Помню, как умирала мать. Но у меня всегда перед глазами полевой лазарет времен балканской войны. Отец лежал на походной кровати, укутанный одеялом, страшно опухший и страшно неподвижный. «Папа»! – вскричала я, но он не откликнулся. Правда, мне уже сказали, что он умер. Врач в белом халате с состраданием глядел на меня. Стенки палатки проминались под ветром. Мне было тогда лет четырнадцать, и я все понимала. Мне захотелось подойти ближе, но врач запретил. Я не плакала… Не могла плакать. Ужас парализовал меня.

С глубоким вздохом она остановила взгляд на бронзовой пепельнице. Табачный дым – а сигареты были восхитительные, и все курили с наслаждением – смягчал очертания ее лица, несмотря на сильный свет ацетиленовой лампы. Гордое и печальное выражение глаз делало это лицо прекрасным. Порывисто встав, она нарушила молчание.

– Одну минуту!.. Я принесу вина.

Ее присутствие придавало фантастический характер всей обстановке.

Она вышла, но Бенц не сразу пришел в себя.

– И она действительно все это видела? – спросил Гиршфогель своим неизменно скептическим тоном.

– Даже гораздо больше, – сказал Андерсон, опустив веки и откинувшись на спинку стула. – Она видела железнодорожные станции, усеянные трупами умерших от холеры турецких солдат. На их фуражках еще красовались ленты с надписью: «София или смерть». Она умела читать по-турецки, но чувства ее притупились, и она лишь бессмысленно смотрела на все вокруг… И это еще не все. Брат ее внезапно заболел. Чем – неизвестно. Врачи было подумали, что холерой, но ошиблись. Она оказалась в безвыходном положении. Ей не с кем было вернуться в Софию. В пути ее взяла под свое покровительство какая-то американская санитарная миссия. И в это время на сцене появился…

Андерсон умолк, услышав шаги в коридоре. Но Бенц ясно расслышал, как Гиршфогель буркнул:

– Клаудиус фон Гарцфельд!..

Она вошла с бутылкой вина и четырьмя хрустальными бокалами, которые немедля наполнила. Бенц не отрываясь смотрел на ее смуглые руки с розовыми ногтями. Все в ней говорило об утонченном совершенстве, особенно голос. Трудно было себе представить более нежный, напевный, хрустально чистый голос, который бы так волновал и проникал в душу, заставляя ее трепетать непонятной грустью. Слушая ее, хотелось отдать ей все, пойти на смерть, пожертвовать собой ради нее.

Она стала рассказывать о Стамбуле, о его минаретах, кипарисах, живописных нищих, об узких кривых улочках с глухими стенами, где дремлет загадочная тишина и каждый невольно чувствует себя героем приключенческого романа с заговорами и интригами. Рассказывала она с поразительной живостью, и то, о чем она говорила, словно возникало зримо. Слушая ее, Бенц рисовал в воображении девушку, еще не осознавшую свою женственность, девушку, которая в немом изумлении вглядывается в далекие очертания дворцов, минаретов и домов, растворяющихся в сиреневой дымке заката. Поздний час, легкое возбуждение от вина, огонек сигареты, тоска по минувшим дням, сквозившая в ее словах, придавали ее облику невыразимое очарование. Чем дольше он слушал и смотрел на нее, чем больше он узнавал о ее прошлом, о ее среде и печальных обстоятельствах ее жизни, тем сильнее крепло в нем убеждение, что отныне он будет жить только ради нее.

Внезапный звонок вернул его к действительности.

Она глянула в сторону передней с тревожным нетерпением. Андерсон придавил сигарету, а Гиршфогель, сидевший ближе всех к дверям, вышел в коридор. Бенц испытал неприятное ощущение человека, которого вырвали из мира иллюзий.

Послышался шум шагов, прерывистое сопение, бряцание снимаемой шашки, шорох плаща. В открытую дверь Бенц увидел долговязую фигуру Гиршфогеля, вытянувшегося в струнку перед невидимым гостем.

На лицо фрейлейн Петрашевой мгновенно легла тень досады и покорности перед неизбежным. Контраст с недавним его выражением был поразительным – ничего не осталось от очаровательного оживления, от ослепительной улыбки.

– Мой опекун, – сказала она, словно извиняясь. – Вы позволите принять его здесь?

В дверях показался щуплый, юркий старичок в генеральском мундире. Глаза его с недоумением, переходящим в подозрительность, остановились на Бенце. Затем он вопросительно поглядел на фрейлейн Петрашеву. Только тут Бенц вспомнил о военной иерархии и, резко вскочив, опустил руки по швам. Андерсон последовал его примеру, а Гиршфогель, отдав должное чину еще в коридоре, с иронической почтительностью наблюдал за церемонией. Незнакомец, словно подчеркивая огромное превосходство болгарского генерала над немецкими поручиками, пренебрежительно махнул рукой, разрешив всем сесть.

– Добрый вечер! Я застал вас врасплох! Hйlиne, клянусь, что не выдам тебя!

Он подошел к фрейлейн Петрашевой и нахально обнял ее за плечи. Она взглянула на него с терпеливым равнодушием, что отнюдь не охладило его пыл, и он скользнул ладонями по ее обнаженным рукам, задержав ее кисти.

– Развлекаетесь? Я не помешаю? Нет?… Тогда я остаюсь. Ах, Hйlиne, как ты похожа на свою бедную мать: такая ослепительная и такая милая!.. – сказал он с приличествующей скорбью в голосе.

Затем он с нудной обстоятельностью рассказал о причинах своего визита. Он возвращался из ставки, чтобы провести в Софии кратковременный отпуск. Надо успокоить родственников. Только ради этого он и поехал. Ему все известно. Он верит, что его Елена примет благоразумное решение. Он никогда не сомневался в этом!..

Глаза его с тупым упрямством остановились на фрейлейн Петрашевой. Она молча отрицательно покачала головой. Ее прекрасное, гладкое лицо с непреклонным выражением казалось изваянным из мрамора, сверкающие алмазы глаз застыли в строгой неподвижности.

Андерсон и Гиршфогель курили, как автоматы. Не будучи человеком светским, Бенц не смог сразу подавить бушевавшее в душе волнение. Он умел владеть собой, но не привык переключать свои чувства так же мгновенно, как Андерсон и Гиршфогель. Генерал говорил без умолку. Он заявил, что в отчаянии, что ожидал положительного ответа. Он надеялся застать Елену жизнерадостной, полной планов на будущее, а вместо этого…

Генерал со жгучей подозрительностью впился глазами в Бенца.

– Вы не должны ее удерживать, – обратился он к мужчинам. – У нее есть свои обязанности, и свет не простит ей небрежения. Да и дружеские связи… Не так ли?… В противном случае, стоит мне замолвить словечко Шольцу, и я раскидаю вас по всем трем фронтам. Ха-ха-ха!.. Разумеется, я никогда не сделаю этого. Я пошутил!

– Мы не зависим от Шольца, – резко возразил Бенц.

– Вот как? Не будьте так самоуверенны.

Генерал снисходительно похлопал Бенца по плечу. Но ни этот жест, ни фамильярность в обращении не сгладили неприятного впечатления.

– Честное слово, Hйlиne, я не против твоих маленьких флиртов. Этот юноша, наверное, самый свежий новобранец в твоей гвардии…

– Вы ужинали? – перебила она его.

Нет, он не ужинал и голоден как волк. Несколько рюмок в компании с полковником Ладенбургом, пока автомобиль чинили на аэродроме, лишь раздразнили его аппетит.

Фрейлейн Петрашева вышла и принесла поднос с холодным мясом, виноградом и бутылкой вина.

Генерал Д. (Бенц позже узнал его имя) принялся за еду действительно с волчьим аппетитом. Вино развязало ему язык, и он рассказал кое-что о делах ставки, где, по-видимому, играл не последнюю роль. Выражения: «я посоветовал главнокомандующему», «обратил внимание главнокомандующего», «представил главнокомандующему» – сыпались одно за другим. Однако после паузы он снова вернулся к прежней теме, обратившись по-французски к Андерсону:

– Вы должны убедить ее, mon cher. Мне известно, что вы ее доверенный.

Тщательно пережевывая очередной кусок, он поглядывал то на фрейлейн Петрашеву, то на Андерсона своими широко открытыми, круглыми глазами навыкате. Наконец его назойливый взгляд остановился на фрейлейн Петрашевой.

– Никто не имел бы ничего против… – сказал он и повернулся к Андерсону, – если бы вы убедили ее принять благоразумное решение… Ты слышишь, Hélène? Благоразумное решение, от которого зависит твое счастье и счастье тех, кто тебя любит… – торжественно изрек он и погладил Елену по голове рукой, украшенной перстнями.

– Я уже решила, – сказала она, не шелохнувшись.

Бенц впервые отметил для себя чудесную особенность ее голоса, который отличался не только хрустальной чистотой звучания, но и предельно ясно выражал ее чувства. Ничто не могло бы передать ее решение не ехать в Софию лучше, чем твердость и спокойствие, с которыми она произнесла эти слова. Они неприятно поразили опекуна; изобразив на лице глубокое огорчение, он собирался с мыслями, его круглые глаза беспокойно забегали.

– Прощайте!.. – вымолвил он наконец, обхватив рукой свою почтенную бородку. – Через несколько часов я буду в Софии. Прощайте, господа!

К большому облегчению собравшихся, он поднялся из-за стола. Три пары сапог щелкнули каблуками, но никто не пожелал генералу доброго пути. Фрейлейн Петрашева вышла проводить его.

– Один из ее доброжелателей, – сказал Андерсон. – Их много, но генерал ведет дела с нотариусом. Я думаю, что он человек порядочный, несмотря на чрезмерную отеческую нежность…

Появление фрейлейн Петрашевой перебило его на полуслове. Ее лицо еще сохраняло неподвижность.

– Как он вам показался? – спросила она с вымученной усмешкой.

– Великолепный генерал, – неуважительно отозвался Гиршфогель.

– Однако именно под его опекой я почувствовала себя болгаркой…

Он навестил меня через несколько дней после смерти отца и рассказал о его подвигах… Я тогда очень плохо понимала болгарский, и он говорил со мной по-французски. Но я почувствовала гордость от того, что мой отец болгарин. Странное чувство! До тех пор я не чувствовала себя болгаркой, хотя мои французские кузены, когда хотели упрекнуть меня за что-либо, называли меня «la bulgare».

Она задумалась. Бенц уже заметил, что частые паузы свойственны ее речи. Она говорила быстро, с воодушевлением, но вдруг умолкала, словно пораженная какой-то внезапной мыслью.

– Вы рассказывали нам о гробницах султанов, – деликатно напомнил Бенц.

Чуть улыбнувшись, она с легкой укоризной поглядела на него.

– Я совсем забылась!.. Но вы знаете, им я рассказывала об этом уже не раз… – и она указала на Андерсона и Гиршфогеля.

– И всегда с неповторимым чувством романтического! – восторженно воскликнул Андерсон.

Она с ласковой признательностью взглянула на него, сверкнув черными глазами.

– Романтического… Но оно присуще и вам! Уверяю вас, – обратилась она к Бенцу, – этот человек – поэт. Он находит романтику даже в моей жизни. Такие люди, как он, одухотворяют все вокруг. Добрый друг для девушки с моей участью.