Уже с первых дней появления Алекса в их доме Петр целыми ночами не спал — слушал дыхание своего ребенка. Не мог поверить, что наконец-то у него есть сын, что его сын спит в кроватке в двух метрах от него и что его зовут Александр. Петр вслушивался в его дыхание, целыми ночами слушал дыхание своего сына, и когда оно становилось почти неуловимым, испуганно вскакивал с кровати, чем будил Марину, и она сонно вздыхала. Охваченный паникой, Петр бросался проверить, жив ли Алекс, иногда будил и ребенка, только-только уснувшего после долгого изнурительного плача, и тогда Марина, поднимаясь в постели, укоризненно спрашивала: ну и что ты сделал? зачем разбудил ребенка? а Петр отвечал: ничего, ничего, ты спи, я с ним посижу, и нежно брал своего плачущего сына на руки, шел в другую комнату, давал ему водички, носил на руках, разговаривал с ним, менял памперсы — и так до утра. Марина снова погружалась в сон, не слыша плача ребенка, а утром просыпалась с ощущением, что упустила что-то, забыла, и потом вспоминала: ребенок! Алекс! У меня ведь есть ребенок! И этот факт казался ей настолько диким, что она долго не могла привыкнуть к нему, хотя постоянно твердила себе: ну вот, я уже мать, я мать, у меня ребенок.

У меня есть сын, думал Петр, стоя на берегу, поглощенный шумом волн, у меня есть Алекс, который в нескольких метрах сзади него играл в песке, и тогда Петр нырял в море, нырял внезапно и глубоко, изо всех сил, с предчувствием какого-то необычайного приключения, неизвестности, с ожиданием чего-то изумительного, что непременно случится с ним там, на глубине. Среди тишины и плавных колебаний водорослей, преломленных солнечных лучей, в сине-зеленой воде, в странной тишине и гуле совсем другого мира. Петр часами сидел на берегу, вглядываясь в воду, околдованный ее причудливыми изгибами, ее дыханием, ее вечным движением, неужели вода — не живое существо, неужели она лишена разума и божественного начала, спрашивал себя Петр и в ожидании ответов вслушивался в шум волн, убаюканный их ритмом, размеренным и непрерывным. Петр бросался в море в какой-то неизвестный и ему самому момент нырял так, будто его сильное тело не выдерживало больше пребывания на берегу, вне воды, как будто его тело само решало отдаться морю, оставив за собой всё, навсегда, забыть об Алексе, Марине и этом мире, исчезнуть, опуститься на дно, превратиться в рыбу или водоросль, начать жить там вечно, там, на дне, среди покоя и тишины. Как будто там мое место, в первые годы их брака делился он с Мариной, она смеялась, не смейся, это серьезно и может стать проблемой, упорствовал Петр, он вообще не мог понять, где его место и что точно он должен делать, не мог понять, в чем его предназначение, он говорил себе: я рожден, чтобы заботиться о Марине и Алексе, летом вывозить их на море, учить и воспитывать своих учеников, но неужели — только это, ведь есть что-то еще — главное и самое важное, чего он не мог уловить, например, изучать море или рисовать подводный мир, а может быть — заняться собой, но что такого интересного во мне? Ничего. Он казался себе таким серым и бесцветным, я не могу понять, Марина, вот говорят, что каждый человек уникален. А я? в чем, по-твоему, моя уникальность? чем я отличаюсь от других?

И тогда, еще в первые годы их брака, в минуты близости, Марина успокаивала, обнимая его, и говорила то единственное, что он хотел услышать: что он так добр и ласков с нею, Алексом и своими учениками, что он самоотверженный, что излучает мягкость, которая нежно обволакивает, как и твое тело, чувственное и сильное, мне всегда хорошо рядом с тобой, продолжала Марина, у тебя так много друзей, потому что каждый в твоем присутствии ощущает себя уникальным и по-настоящему живым, и поэтому твои коллеги всегда устраивают для тебя праздники и сюрпризы на твоих днях рождения и именинах, а твои повзрослевшие ученики звонят тебе со всех концов света, чтобы услышать тебя, посоветоваться, поэтому ты получаешь к Рождеству по двести поздравительных открыток, поэтому тебе дарят подарки, которым ты всегда так радуешься, а всё потому, что ты добрый, деликатный и нежный с людьми, очень самоотверженный, снова начинала Марина, словно рассказывала сказку, убаюкивая ребенка.

Да, но есть нечто, что меня очень тревожит, Марина — я не делаю того, что должен, не живу так, как следовало бы жить

а как следовало бы жить? спрашивала Марина

не знаю, но как-то совершенно иначе, я не могу это открыть для себя

Марина поднимала брови, не понимая, как же ему помочь, что еще сказать

хочу, например, чтобы я мог жить на морском дне, понимаешь?

Да, сочувственно откликалась Марина, но тогда сначала тебе нужно стать амфибией

или научиться рисовать морское дно или футбол, но это уж совсем невозможно — матч, стадион, крики, пропущенные голы

или рисовать плавные движения рыб, инородность морского дна.

Ну тогда — попробуй, просто возьми и попробуй, почти автоматически отвечала Марина, она уже не знала, как ей себя вести, и думала, что если он и вправду начнет рисовать, как бы не стало еще хуже. Она смотрела на его благородно удлиненное лицо, уже местами седеющую густую бороду, его длинные пальцы, на которые словно мидии, гроздьями облепившие подводные скалы, налипало с годами все больше и больше горечи и тоски, тоски давно заплутавшего человека, потерявшего ориентиры в жизни, тоски одиночки, которого судьба готовит к испытаниям

и незаметно для себя с годами он начал заполнять эту бездну вокруг себя страстью к футболу, вначале он еще был достаточно умен и тонок, чтобы осознать всю вторичность, суррогатность этого увлечения, понять, что это — еще не настоящее, оно лишь предстоит, но постепенно и плавно футбол увлек его в свои сети, втянул на свое необъятное поле, забил каналы его души своей влажной тиной. Футбол стал для Петра любовью, искусством, поэзией, красотой, воплощением мирового разума, он стал проявлением всех чувств, координацией между разными вселенными, погружением в неизвестность, силой и куражом.

В первые годы их брака Марина с изумлением, а потом и со смирением покорной супруги приняла это увлечение мужа — футбол. Петр никогда не знал, что с ним случится после развязки очередного матча, как это отразится на его жизни и психике, не представлял, кем бы он был без футбола, наверное, я был бы совсем другим человеком, годы спустя пытался он объяснить Марине и Алексу — существам, которых безмерно любил, если им удавалось пересечь вместе с ним полтора часа огромных духовных пространств, через которые он пробирался в каком-то третьем измерении — не бодрствования, но и не сна. Примерно за час до матча Петр уже был лихорадочно возбужден и абсолютно неконтактен. Каждая игра была для него фатальной или решающей в той или иной комбинации, вне зависимости от того, в какой части света она проходила. За час до игры с ним уже нельзя было говорить ни о чем, кроме предстоящего чуда, а во время самого матча он потел почти так же обильно, как и игроки на телевизионном экране. Во время матча он не курил и не пил ничего из боязни оскорбить само это событие, его брови поднимались, глаза округлялись, он сидел в кресле выпрямившись и не отрывался от экрана, лишь иногда у него вырывались глубокие вздохи и восклицания — выстраданные, сокровенные, порой он в сердцах хлопал в ладони в смысле: и какой только мяч пропустили! Это были годы, когда Марина все еще прилагала серьезные усилия, чтобы проникнуть по-настоящему в тайны футбола, пыталась зажечь в себе интерес, открыть магию, целиком завладевшую ее мужем, пробовала как-то расшевелить себя, потому что в противном случае ей оставалось только сидеть в одиночестве на кухне или в спальне, гладить, мыть посуду или заниматься Алексом, да, ей приходилось делать всю эту бесконечно надоевшую ей домашнюю работу, вместо того чтобы ходить по магазинам, по бутикам, выбирать себе новую одежду, ужинать в шикарных ресторанах, у нее была тайная страсть к шикарным ресторанам, ее манили внезапные отъезды, импульсивные путешествия, она представляла себя летящей в автомобиле по магистрали, каждый день ее ждали новые приключения и восторги, ей казалось, что вот-вот начнется оно, то самое большое путешествие, которое приведет ее на нескончаемый праздник среди островов и пальм, в компании знаменитостей и очаровательных спутников, где ее ждет легкий флирт, лунные дорожки, аромат цветов в глубокой, полной страсти ночи — вещи, совершенно непонятные и чуждые Петру, который не мог взять в толк, как можно в десять вечера сесть в машину и отправиться вот так просто — в никуда! Неизвестно куда! Неизвестно зачем!

Да просто так, ради удовольствия, отвечала Марина, и ее беззаботность в такие минуты была ему крайне неприятна, потому что Петр был человеком порядка, примерным, положительным, по-настоящему добропорядочным гражданином, он и представить себе не мог, что опоздает хоть на один день с подачей декларации, с оплатой налога, счетов за электричество и отопление, у него были специальные надписанные конверты для этих счетов за последние пять лет, так что если и случалось какое-нибудь недоразумение, он всегда находил соответствующую квитанцию за определенный год и все тщательно проверял, выясняя ошибку, все у него было рассчитано и предварительно запланировано — например, летний отпуск, уже в начале апреля Петр делал предоплату квартиры, в которой они будут отдыхать в конце августа, и именно это бесило Марину — то, что все запланировано, оплачено вперед, так что невозможно уже не поехать на море точно в этот месяц и точно в этот город, летние отпуска для Марины превращались в обязанность, а это с самого начала лишало их фривольности и очарования.

Вопреки всем затраченным усилиям, однако, Марина так и не сумела выучить футбольные правила и имена игроков, не запомнила, какие страны сильнее в Европе и, не дай Боже, в мире, но Петру было приятно по несколько раз за вечер объяснять ей значение терминов «вне игры», «угловой», «пенальти», и как в таком-то году кто какой гол забил, и как на последней минуте все вдруг изменилось, потому что в футболе все непредсказуемо, у человека нет никаких гарантий, с одной стороны, говорил он, это похоже на лотерею, потому что судьи могли склонить (и делали это нередко), судьи могли склонить чашу весов на любом матче, это с одной стороны, а с другой — ведь футбол это мощная организация, как улей, как пасека, здесь всё — сочетание несовместимого, например, законов психики и случайностей траектории мяча, всё зависит от твоего умения быть открытым для других игроков, от твоей полной концентрации, с помощью не подтвержденных пока исследований Петр доказывал, что игроки на поле пребывают в полной тишине, он имел в виду — хорошие игроки, они никогда не слышат рев стадиона, это что-то вроде медитации и одновременно — совершеннейшая динамика, искусство и лубок, хаос и гармония, добро и зло, без возможности точно определить, где кончается хаос и начинается гармония. Потрясенная, Марина слушала философию футбола и порой всерьез опасалась за психическое здоровье своего супруга. Ей уже давно было ясно: она не в силах отвлечь Петра от его страсти, но и его страсть не сможет хотя бы чуть-чуть захватить ее, уже давно и твердо она знала о существовании пропасти, образовавшейся между ними. С появлением Алекса, на чем Петр исключительно настаивал, пропасть стала еще шире. Марина не испытывала того высшего счастья от рождения Алекса, которое ожидалось от нее и которое испытывал Петр. Естественно, она любила своего сына, но как-то взвешенно и рассудительно. Раз уж стала матерью, то приходится заботиться об Алексе. Примерно так, как нужно было закончить институт, выйти замуж, работать, иметь семью — это все были вещи, которые ей нужно было сделать в жизни. И она их делала — безропотно и машинально, незаметно погружаясь все глубже в капканы семейной уравновешенной жизни, но их острые зубцы все болезненнее впивались в ее душу. Например: она не могла возвращаться домой позже семи, потому что Петр и Алекс сами не справлялись с ужином и сидели голодные и такие обиженные, как будто она их бросила на произвол судьбы. Не могла поехать с коллегами куда-нибудь на выходные, потому что, как выражался Петр, это не было запланировано заранее. Не могла ничего купить себе в дорогих бутиках. Не могла иметь свою машину, их машину водил Петр и, по его мнению, ее вполне хватало для всей семьи. Они не могли просто так, вдруг пойти поужинать куда-нибудь, если это не входило в их предварительные планы. Незаметно, с течением лет семья стала для нее обузой, которая ограничивала ее свободу, ее личность, ее здравый смысл. Она не могла ответить себе на вопрос, почему, собственно, должна терпеть все эти бесконечные футбольные матчи и сидеть взаперти на кухне. У нее не было ответа и на вопрос, почему она не может вечером остаться со своими коллегами, почему при каждой ее обновке Петр измерял ее своим ледяным взглядом, словно говорил: опять новая юбка? А деньги? Деньги откуда? Она делилась со своими приятельницами всем этим, но те отвечали, что все это ерунда по сравнению… и пусть не жалуется, вот у них мужья… Она спрашивала их, а что, их мужья так же, как и он, рассуждают о футболе, но нет, их мужья — нет, они были лишены этой углубленной чувствительности, скорее даже — чувственности к футболу. Если бы футбол мог перевоплотиться в женщину, то Петр опустился бы на колени в религиозном экстазе перед этой женщиной, не смея даже прикоснуться к ней, заговорить — это было бы для него святотатством. Александр рос в атмосфере этого преклонения перед футболом, с матчами по субботам или по воскресеньям, вне зависимости от погоды, ангины и прочих болезней, отец сажал его к себе на плечи, покупал шарики, воздушную кукурузу и семечки, они повязывали на шею шарфики своей любимой команды и отправлялись на стадион, а Марина оставалась одна, одна, преданная ими, заканчивала все домашние дела — готовку, стирку, уборку, ей оставалось только ждать их возвращения, чтобы подать ужин, пока они долго и подробно, в деталях обсуждают матч как решающее, кризисное событие, поставившее их на распутье, и от того, смогут или нет они найти верное решение, прийти к интуитивному открытию естественных ходов, зависит дальнейшая участь их семьи и участь мира. А Марина будет покорно слушать и смиренно хлопотать вокруг них, погрязшая в своем непреодолимом невежестве, в своей кабаньей, как однажды выразился Петр, кабаньей, косматой бесчувственности к футболу. Марину это почему-то задело, и она надолго запомнила эти слова. Ей показалось даже, что именно в тот миг она выпала за борт их семейной лодки. А ведь не было более кроткой и безропотной женщины, чем она, по отношению к футболу, не было на свете другой женщины, так искренне стремившейся постичь тайны и музыку футбола, его искусство и свет, как она, Марина, но за все эти годы у нее так ничего и не получилось. И не просто не получилось. Примитивность футбола уже вызывала у нее отвращение. Его элементарность. Ее мутило даже от голоса комментатора. От вида одной и той же картинки на экране телевизора.

Это уже стало для тебя наркотиком, сказала она Петру, когда они занимались любовью в воскресенье пополудни перед финалом первенства мира, пользуясь отсутствием Алекса, он оттолкнул ее от себя и встал, оскорбленный, раненный в самое сердце, прости, прошу тебя, в конце концов в наркотиках нет ничего плохого, она внезапно замолчала — ну как только она могла сказать, что в наркотиках нет ничего плохого, однако это разозлило и оскорбило его еще больше, и тогда она резко встала с кровати, голая, буквально просвистев мимо него, как разъяренная кошка

но хоть Алекса оставь в покое! не забивай ребенку голову своими сумасбродствами

сумасбродствами, да? Петр словно только этого и ждал, значит, ты считаешь мою любовь к футболу сумасбродством? Ты считаешь сумасбродством самое важное, самое прекрасное в моей жизни?

ах вот как? вот что, оказывается, самое важное и самое прекрасное в твоей жизни?

разумеется, а что еще? озадаченно спросил Петр, и она, снова просвистев мимо, ударила его по щеке, вложив в этот удар всё свое презрение, всю свою неприязнь к футболу, которые накопились в ее душе за все эти годы, потом еще и еще раз, одной и той же рукой, ее ладонь покраснела, было ужасно больно, его очки упали на пол и разбились, они стояли друг против друга, голые, полные ненависти, в наступившей тишине, такой глубокой, словно они, наконец, оказались на дне моря, но без плавных волнообразных движений водорослей и рыб, он видел перед собой дикие от гнева глаза Марины, ее перекошенное лицо, открытый рот, как будто она кричала, но слов не было слышно, ничего не было слышно, было совсем тихо. Что ты наделала? сказал он и медленно опустился на брачное семейное ложе, лег и закрыл глаза, а она, завернувшись в простыню, вышла из комнаты, потом пошла в ванную, снова вернулась, он лежал неподвижно, лишь по звукам угадывая происходящее — вот она вынимает чемоданы, начинает укладывать свои вещи. Она уходит! ему захотелось рассмеяться, схватить ее в охапку, чтобы они расхохотались, корчась от смеха, а потом рассказывали бы друзьям — какие они полные идиоты, какие дураки, и смеялись, так сильно смеялись, что эта история стала бы самой смешной историей в их жизни, однако свинцовая тяжесть ее ненависти заливала его, он даже не мог поднять веки, не мог улыбнуться хотя бы мысленно, и чем неподвижнее был он, тем более резкими и свистящими становились ее движения, тем яростнее швыряла она свои вещи в чемодан, открывала и закрывала молнии на сумках, Бог мой, да она же сломает все молнии, подумал он, разобьет окна, выломает паркет, разнесет стены комнаты.

Знаешь, кто ты, сказала она относительно спокойным тоном, ты просто бесчувственное, эгоцентричное, посредственное дерьмо! Хоть бы раз мы съездили на экскурсию за границу, хоть бы разочек спокойно отдохнули на море, нет, ты будешь морщиться на каждом шагу, что, мол, дорого, хоть бы раз сумел рассмешить или развеселить меня, когда мне тяжело, но нет — вот если бы я была футболистом, ты бы сделал всё и уж обязательно развеселил бы меня, но — увы! Я не футболист! Не футболист, и никогда им не буду! И не могу быть! А ты — грязная, мерзкая, паршивая свинья, к которой я уже двадцать лет пытаюсь привыкнуть, но не могу и не смогу привыкнуть к твоим деревенским замашкам, твоей бездарности, твоей тупости с этим твоим футболом, я не могу привыкнуть к тому, как ты ешь, как одеваешься, ведь если б не я, ты и одевался бы как какой-нибудь попрошайка, как деревенщина, как скотина, потому что ты никогда не мог сообразить, какая рубашка подходит к пиджаку, брюкам, и постоянно весь в пятнах, а всё потому, что есть не умеешь, на пиджаке и рубашках у тебя вечно полно пятен, у тебя всё, всё, всё у тебя в пятнах, и вообще, ты сам — человек-пятно! И поэтому — наш брак окончен! Хватит! Оставляю тебя и твоего сына, отказываюсь от вас обоих! Отказываюсь! Навсегда! Отказываюсь официально через государственную газету от вас обоих! Я почему никогда не хотела усыновить ребенка? Что Бог мне дал — и довольно! Раз Бог захотел, чтобы у меня не было детей, значит, так и должно было быть! Это ты меня заставил! Ты! Ты! Чудовище! Ты пошел, нашел и притащил сюда этого ребенка и подсунул мне — возиться с ним! Как в рабство попала! поймал меня в капкан! чтобы я заботилась о чужом ребенке! чужом мальчишке! кормить, купать, менять его грязные пеленки! чтобы я бросила работу, потому что он постоянно ревел и постоянно болел! чтобы я не могла путешествовать и терпела все его болячки, ангины, кровотечения из носа, его косоглазие, его очки, зубы, брекеты, чтобы не вылезала с ним из поликлиник, а когда возвращалась, здесь уже гремел очередной матч, непрестанно в этом доме гремит матч из любой точки мира, и каждый матч обязательно нужно смотреть, смотреть! Обсуждать! Анализировать! Да пошли вы! Пошли к чертям — и ты и твой сын! Ухожу! Хватит! Больше вы меня не увидите! Хватит! Пойду работать, буду жить для себя, буду ходить по ресторанам, ездить по заграницам, и не посмотрю ни на одного мужика, который заговорит со мной о футболе, ясно тебе? И не смей меня искать и грузить любой информацией об Алексе и о себе, я раскричусь и вызову полицию, только посмей меня побеспокоить, а еще лучше — просто заплачу бандитам, чтобы укокошили тебя, тебя и твоего ублюдка, которого ты притащил в этот дом! Ты понял меня? Тебя и твоего ублюдка! Ясно тебе? Тебя и твоего косоглазого ублюдка!

Чем неподвижнее был Петр, тем громче кричала Марина, на ее губах выступила пена, волосы слиплись от пота, она подошла к нему, прислушалась

ты что, умер? нашел время! она неистово закричала и начала изо всех сил трясти его за руку, он резко, с отвращением выдернул руку и отвернулся от нее, все так же не открывая глаз, он не хотел ее больше видеть, не хотел больше пускать ее даже в свои мысли.

А косоглазый ублюдок, оказывается, уже давно вернулся, никем не замеченный, скандал застал его в гостиной, Алекс окаменел, услышав визгливые крики Марины, родители редко ругались, особенно в его присутствии, сдерживались изо всех сил, чтобы не сорваться и не нагрубить друг другу, и почти всегда им удавалось как-то замолчать, скрыть весь этот смрад, но на этот раз глаз тайфуна не закрылся, слова сыпались неудержимые, как лавина. Когда рассвирепевшая Марина закричала «ты умер?», Алекс ворвался в комнату и бросился на кровать рядом с отцом, папа? испуганно прошептал Алекс, Петр открыл глаза и улыбнулся ему, и это было последнее, что увидела Марина — как они лежат рядом друг с другом на кровати, как Алекс обнимает его и шепчет «папа», а Петр медленно, с выражением счастья на лице, будто только что проснувшись, открывает глаза, и оба начинают смотреть друг на друга, не отводя глаз, а Марина в бешенстве тащит волоком сумки и чемоданы со своими вещами, потому что лифт сломался, судорожно вспоминая, что что-то забыла — а, деньги, забыла взять деньги, вряд ли у нее с собой есть какие-нибудь деньги, и говорит себе: а, чтоб вас, не буду возвращаться из-за каких-то паршивых денег, и внизу на улице она останавливает такси, шофер любезно выходит из машины помочь ей с вещами, потом она усаживается на переднее сиденье, и он спрашивает, куда вас отвезти? И вдруг она, судорожно сжав руки, начинает рыдать, сидя на переднем сиденье в такси со всеми своими чемоданами и без денег — потому что ее некуда отвозить, да и не к кому.

А Алекс и Петр продолжали лежать на кровати, тихие, примолкшие, расслабленные, глядя в глаза друг другу, освещенные светом дня, в состоянии какого-то необычного, взаимного спокойствия, которое охватило их, как только Марина закрыла за собой двери, точнее — грохнула ими, и тогда оба как будто в одно мгновение освободились от какой-то огромной опасности, которая долгие годы подстерегала их, угрожая, а сейчас, лишенная силы, наконец-то оставила их. Петр ждал, что Алекс начнет говорить первым, но Алекс не хотел, скорее у него не было потребности что-то говорить, всё уже давно было ему известно, интуитивно он всё давно уже понял, еще когда был совсем крохотным, когда болел и кашлял, а из носа все время текла кровь, уже тогда глубоко в своем сердце он знал, что это не его родная мать и что когда-нибудь, рано или поздно, они с ней расстанутся, вот только не мог объяснить себе, почему тогда Петр — его настоящий отец, как это может быть, но потом забыл обо всех этих вопросах или просто привык к ним и к матери, воспринял музыку футбола от отца, может быть, как раз из-за футбола они и стали одним целым, вместе смеялись, злились и радовались, шли рука об руку, большой и маленький, отец и сын, и поэтому у Алекса не было нужды спрашивать, верно ли это, ведь он уже давно знал, что верно, и Петр знал, что он знает, но какое это имеет значение сейчас, после того, как опасность миновала?

через час — финал, давай что-нибудь приготовим на ужин? Петр спросил так, будто ничего и не произошло

хорошо, папа, ты начинай, а у меня встреча с Яворой и ребятами, я отойду ненадолго и вернусь к началу игры

а где вы встречаетесь? спросил Петр

как всегда, в сквере. Явора попросила нас всех собраться, что-то хочет нам сказать

Алекс, мальчик мой, ты все слышал, не выдержал Петр, он расплакался и обнял его, да, папа, ну и что, ведь мы вместе

да, сынок, Петр гладил волосы Алекса, обнимал его худенькое тело, сжимал неокрепшие плечи своего четырнадцатилетнего сына, рыдания отца передались и Алексу — и двое застыли, как мраморная статуя на фоне затухающего дня, связанные этим гаснущим светом, накануне финала мирового первенства, с еще кровоточащей, открытой после недавнего расстрела раной в сердце.

* * *

Как вам снится Явора.

Она мне не снится.

Снится. Как?

Мне снится, что я карлик, совсем маленький, что я чудовищно, потрясающе уродлив. Я иду с мамой по улице. Я знаю, что я уродлив, поэтому люди оборачиваются мне вслед. Мама натянула мне шапку низко, почти до самого носа, и я почти ничего не вижу, но все равно нижняя часть моего лица остается открытой, и люди смотрят именно туда. Ее нельзя спрятать. Наоборот, она открыта, и все прохожие смотрят туда, я иду, наклонив голову, чтобы они не могли меня видеть, но эту часть моего лица, нижнюю, вообще нельзя спрятать, хоть я и пытаюсь закрыть ее шарфом, так она уродлива и отвратительна.

Вы уходите от ответа. Я спросил вас, как вам снится Явора. А не что вам снится.

Я как раз и отвечаю на ваш вопрос. Этот сон связан с Яворой.

Хорошо, продолжайте.

Я не только чудовищно уродлив, так уродлив, что это неприлично для человеческого существа, я к тому же и карлик, кривоногий, косоглазый, у меня четыре пальца вместо пяти.

Опустите, будьте добры, подробности, переходите сразу к Яворе.

Ни в коем случае! Подробности в этом случае, впрочем, как и во всех остальных, исключительно важны. Не подгоняйте его, не спешите.

Я не спешу, коллега.

Напротив, постоянно спешите.

Очень жаль, но это не так. Просто я не привык работать в подобных условиях.

Вот именно. Обстоятельства исключительны, они требуют нашего максимального терпения и внимания.

Продолжайте.

Я иду с мамой по улице, и я совсем маленький. Я знаю, чувствую, что она стыдится меня, поэтому так спешит, и мне приходится почти бежать за нею, что весьма утомительно для моих коротких ножек. Она торопится как можно скорее вернуться домой, чтобы избавиться от меня, чтобы не чувствовать себя оскорбленной из-за моего уродства, которое свалилось на нее, такую красивую, высокую, русоволосую.

Вы любите свою мать, не так ли?

Нет.

Почему?

Никогда не любил.

Почему?

Не знаю.

А отца?

Да. Его я всегда любил.

Вам придется объяснить нам, почему вы не любите свою мать.

Просто не любите какого-то человека, и всё.

Даже если этот человек ваша мать?

Просто не любите.

Вы считаете это нормальным?

В моем случае — да.

А что необычного в вашем случае?

Меня усыновили.

Так. И когда вы это узнали?

Недавно. Но я всегда это знал.

Кто-то вам раньше говорил об этом?

Нет. Никто раньше мне не говорил об этом.

Вы не могли бы быть конкретнее? Чтобы не приходилось на каждое ваше слово задавать по несколько вопросов.

Только что вы просили совсем об обратном.

Не я, а мой коллега.

Я воспринимаю людей, которые мне противостоят, как одно целое.

Вы правы. Это так.

Так вы давно знали, что вы приемный сын?

Да.

Кто-то вам это сказал?

Нет. Я знал это своим сердцем.

Продолжайте свой рассказ о вашем сне с Яворой.

Мама очень стыдится меня, поэтому все зеркала на улицах спрятаны. Не только на улицах, а вообще в городе, она сделала так, чтобы даже в витринах я не мог себя увидеть, потому что я пришел бы в ужас от своего уродства. А мать есть мать, и она хочет уберечь меня от этого зрелища. Но я знаю, какой я. Где-то я себя уже видел, не знаю — где, но видел. Вся нижняя часть моего лица похожа на свиное рыло, морду, я весь покрыт шерстью, а глаза большие, круглые и смотрят в разные стороны, лба почти нет, и уши тоже как у свиньи.

Продолжайте.

Ну вот, мама ведет меня за руку по улице. Я наклонил голову вниз, но все равно моя морда видна, она торчит, я не могу закрыть ее шарфом.

Это вы уже говорили. Продолжайте.

И тогда я вижу Явору. Я вырываю свою руку из маминой, бегу, Явора присела, раскрыв свои руки мне навстречу, я бросаюсь ей на шею и начинаю целовать.

Мордой?

Да, но морда уже как-то неважна, я целую Явору, а она кружит меня за руки и говорит: пойдем, сейчас я покажу тебе что-то, я покажу тебе одну стену, она вся из зеркала, но я начинаю вырываться, я не хочу туда, но она смеется, и я иду за ней, мы входим в какой-то магазин, там металлические лестницы ведут вверх и вниз, и вижу себя в зеркале — вижу, как я стою рядом с Яворой, такой, как я сейчас, наяву, только косоглазие мое осталось, но его почти не видно под очками, я вижу себя — высокого, в бейсболке, в моих геймерских штанах. Вижу себя в реальности, а рядом Явора, смеется, как только она и умела смеяться.

Как?

Заразительно. Искренне. А знаете, когда я смотрел на Явору, мое косоглазие исчезало.

Неужели?

Правда-правда. Мои глаза сходились вместе. Так и держались, даже без очков. Мы в классе постоянно показывали этот фокус, вначале никто не верил, а потом все приходили на меня посмотреть.

Прелюбопытный факт.

Именно поэтому я и делюсь им с вами. Вы же просили рассказать вам всё, что вспомню. Даже самую мелочь.

А снилось вам что-то, о чем Явора вам говорила?

Да.

И что именно?

На свете так много любви.

Так много любви.

Так много любви везде, в каждом человеке. Излишки любви. Иногда излишки света. Излишки влюбленности. Так много восторженности в …

Да, достаточно, достаточно. А еще что-нибудь? Она не рассказывала вам о себе, о своей жизни?

Рассказывала. Она снимала квартиру, у нее приятель, только что окончила университет, всегда ходила в джинсах, любила черешню, иногда подбирала свои волосы в лошадиный хвост, и тогда весь ее лоб открывался.

Достаточно. Вы свободны.