Глава 1

Я закрыл книгу и устало прикрыл глаза. Уже полночь, а завтра на работу. «Опять с утра буду как зомби», – подумал я. Есть у меня маленький фетиш: когда остается несколько страниц до конца книги, я обязательно должен их закончить, даже если, как сейчас, чувствую себя убитым после рабочего дня и знаю, что завтра с утра никакой кофе не поможет.

А что делать, если ты любишь читать? С детства глотаешь книги, и привычка читать для тебя так же естественна, как для некоторых привычка курить. Так что, заканчивая одну книгу, я автоматически начинал другую, а иногда почитывал несколько параллельно.

С утра действительно пришлось тяжело.

– По кофе? – спросил Сашок.

– Угу, – угрюмо ответил я, – без молока и много.

– Баба? – ехидно спросил он.

– Если бы, – ответил я, – так, нездоровое увлечение литературой.

– Понятно, – протянул он, но тему не продолжил. Мы с Сашкой – типичные рабочие приятели. С утра кофе вместе, в полдень обед, тоже вместе или в компании еще нескольких коллег. В пятницу пиво после работы. Вообще-то, ритуал распития пива предложил наш начальник в целях сплочения коллектива, но традиция не прижилась, и упавшее знамя подобрали мы с коллегой.

Вне работы мы не общались. Читать он не любил. Так что наши разговоры сводились к small talks, сериалам, коих мой приятель смотрел немерено, и Сашкиным же похождениям: реальным и мнимым. Мне нравились его оптимизм и жизнелюбие. Сам я относился к жизни более основательно, да и большинство моих друзей можно было смело причислить к «серьезным молодым людям». Поэтому мне импонировали беззаботные люди, даже если у нас не всегда было много общего.

Несмотря на недосып, день прошел на удивление быстро. На работе продолжался очередной аврал, и за бесконечными встречами да отчетностями день пролетел незаметно. Усталость свалилась на меня, как только я покинул офис. Спускаясь в лифте, я почувствовал опустошенность: как надувной шарик, из которого весь воздух выкачали. Прямо-таки рабочий отходняк.

Домой я добирался, как обычно, на подземке и в час пик, в набитом под завязку вагоне, так что за поручни можно было не держаться. Болтаясь в переполненном вагоне, я вспомнил о прочитанной давеча книге – биографии Николая Первого. Спорная личность. Одни считают его деспотом, другие – рыцарем самодержавия. Так получилось, что про Николаево царствие большинству известно по его началу и концу. То есть по восстанию декабристов и Крымской войне. Мало кто слышал про Русско-персидскую и Русско-турецкую (очередные) войны, про спасение Турции в борьбе против Али-паши, про подавление Польского и Венгерского восстаний. Об этом в основном знают специалисты или те, кто специально интересуется.

Многим Николаева эпоха видится как период застоя между царствованием Александра Первого с его драматичной борьбой с Наполеоном, и царствованием Александра Второго – царя-освободителя, погибшего от рук террористов. Я же думал о другом: имел ли Николай свободу выбора? Были ли его решения ошибочными или это послезнание потомков, и даже императоры не имеют свободы воли и скованы обстоятельствами?

Придя домой и наскоро поужинав дежурной яичницей с бутербродом, я засел за интернет. Прочитав книгу, люблю проверить информацию из других источников. Из любопытства и объективности ради. За что мне нравится Википедия, так это за ссылки. Начав читать одну статью, я перескакивал на другую, что давало более полную картину эпохи, начиная политическими раскладами и кончая технологиями.

Про Крымскую войну и ее героев – Нахимова и Корнилова я читал, будучи еще школьником. Гораздо меньше мне было известно про николаевских генералов: Паскевича, Ермолова и Дибича. Вот и захотел восполнить пробелы. Зависнув в интернете, я заснул только после полуночи, причем быстро, как будто свет в голове выключили. Если бы я знал, как пригодится мне любая крупица информации о времени Николая I, то всю ночь глаз не сомкнул бы, запоминая все, что смогу. Но что пользы в послезнании.

Проснулся я с удивительно ясной головой и без будильника. Без будильника, потому что кто-то тряс меня за плечо. Этот кто-то оказался седовласым старичком с большими и мохнатыми бакенбардами.

– Ваше высочество, – просительно сказал он, – вставайте, у вас классы вскорости, а вы еще не умывшимся.

Сначала мне показалось, что это розыгрыш, но быстро отогнал эту мысль. Во-первых, ни у кого не было ключей от моей квартиры, да и друзья у меня серьезные – такие не разыгрывают. А во-вторых, я знал этого старичка, да и обстановка комнаты выглядела знакомой.

 

Глава 2

Прошел уже месяц с тех пор, как я попал в прошлое. Мне же казалось, что прошла целая жизнь. То, что я переместился в ноябрь 1812 года, в тело Николая Павловича – будущего императора Николая I, я узнал в первый же день. Разбудивший меня Андрей Осипович, мой камердинер, помог умыться и сопроводил в классную комнату, где меня уже дожидались младший брат Михаил и Андрей Карлович Шторх – наш учитель политэкономии. Идея проводить урок политэкономии 16– и 14-летним подросткам в восемь утра была явно бредовой, плюс наш с Михаилом учитель делал это сухо и педантично, читая нам по своей печатной французской книжке, ничем не разнообразя этой монотонии.

Как оказалось, мое сознание наложилось на память реципиента, что очень мне помогло. Так как я помнил события и людей из жизни настоящего Николая и только поэтому не спалился. Узнавание людей и событий, с ними связанных, приходило само собой. Как будто кто-то подсказывал из-за плеча. Но все это происходило у меня в голове совершенно безотчетно. Странно, но я почему-то поверил в то, что произошло, практически моментально, и меня охватил ужас. Не ужас стать разоблаченным, а ужас одиночества. Мои родные и друзья, вся моя прежняя жизнь в один миг, без предупреждения, оказались в прошлом, то есть в будущем. Мир в одночасье изменился. Ведь уровень технологий значительно определяет бытие, а я переместился на двести лет в прошлое, в мир без интернета, телевизора, телефона, да и вообще, без многого того, что составляет нашу жизнь в XXI веке, и потому я чувствовал себя как ребенок, так как многому мне предстояло учиться заново. Например, привыкнув к клавиатуре и практически отвыкнув писать рукой, я должен был научиться писать пером без помарок. Вместо автомобиля пришлось осваивать езду верхом. И хотя тело реципиента помнило все эти навыки и исполняло их автоматически, у меня существовал диссонанс между моторикой и личными привычками. Со временем он сгладился, но первые месяцы это было довольно мучительно.

Я не знал, вернусь ли когда-нибудь в свое время, и поэтому, предполагая худший сценарий, решил максимально сжиться с этой эпохой и сделать мое пребывание здесь насколько возможно комфортабельным. Благо положение Великого князя, брата императора, весьма этому способствовало. Я не вынашивал далекоидущих планов по преобразованию страны, ведь я являлся простым человеком из будущего, который еще не чувствовал внутренней связи со временем, в котором очутился. А посему я решил пока не загадывать наперед, дабы не наломать дров. Послезнание давало мне некоторое преимущество, но не всегда знания, почерпнутые из книг, отражают действительность. Увы, но теория и практика – это, как говорят в Одессе, две большие разницы.

Первые дни я провел в каком-то оцепении, действуя на автомате, благо мне помогали память реципиента и интенсивность наших с Михаилом занятий. Общаться с семьей мне приходилось только за обедом и по вечерам. Так как, по-видимому, настоящий Николай был довольно рассеян и не испытывал особой тяги к учебе, моя молчаливость не выглядела чересчур подозрительной. Мой младший брат пытался было узнать, что со мной, но я сослался на усталость и беспокойство. Поскольку шла война с Наполеоном и все с тревогой воспринимали опасность, грозившую отечеству, это объяснение показалось Михаилу убедительным.

Несмотря на то что я попал в этот мир в разгар войны с Наполеоном, той, которая Первая Отечественная, события, происходившие на фронте, проходили мимо нас. Самого понятия «фронт» еще не существовало, все же масштаб был не тот. Хотя люди гибли тысячами и за победу над Бонапартом пришлось заплатить жизнями трехсот тысяч солдат и мирных жителей. Но в Гатчине, где я очутился, война казалась чем-то далеким. Конечно, в воздухе витало напряжение. Люди жадно ожидали новостей из армии и возле приезжих офицеров всегда толпились, спеша узнать новости. Но в этой атмосфере мы продолжали ежедневные занятия под ретивым генеральским оком Ламздорфа – нашего с Михаилом воспитателя. Это был типичный солдафон, деспотичный и ограниченный. Поставленный нам в воспитатели еще Павлом I, моим (то есть Николая) отцом, он оставался таковым и при брате моем, Александре. Матери моей, Марии Федоровне, которая жила с нами в Гатчине, почему-то импонировал этот деспотичный стиль воспитания – может, сказались ее прусские корни. Правда, по мере взросления мы стали все больше времени проводить с другими педагогами, которые преподавали нам право, экономику, математику, физику и военные науки: стратегию, тактику и инженерное дело.

Здесь я хочу сделать отступление и сказать пару слов о моей родне. Мария Федоровна была довольно деспотичной мамашей. Она беззастенчиво лезла в политику и пыталась влиять на решения сына – императора Александра. Будучи осведомлена о заговоре против своего мужа, Павла I, она и Александр фактически санкционировали его убийство, не предприняв ничего, чтобы его предотвратить. Неизвестно, было ли в их силах повлиять на заговорщиков – уж очень сильно не любили Павла при дворе, но они не очень-то и пытались. Правда, убиенный своим вздорным характером и сумасбродством, так сказать, не оставил себе шансов. Конечно, деньги и подстрекательство англичан легли на благодатную почву, но и без них у Павла имелось достаточно врагов. Он стоял на пути у больших денег, а это, как известно, чревато.

Мой брат Александр, став императором, стал также и главой семьи, заменив младшим, Николаю и Михаилу, отца. Будучи занят государственными делами и армией во время непрерывных Наполеоновских войн, он редко навещал нас. Поэтому так сложилось, что единственным близким мне человеком в семье стал Михаил.

Александр был человеком скрытным и непостоянным. Он увлекался то масонством, то православием, то приветствовал либеральные идеи, то проводил консервативную политику. Позже, когда я узнал его получше, мне думалось, что он разуверился в либеральных идеях и возможности их реализации в тогдашней российской действительности. Впрочем, по-настоящему Александра не знал никто: он всегда старательно скрывал свои чувства. По окончании войны он казался усталым и разочарованным. Но не буду забегать вперед.

 

Глава 3

В этот ясный и морозный день звуки разносились далеко по округе. Густая и нестройная толпа скопилась на берегу реки с непривычным для французского уха названием – Berezina, но лишь немногие из них смогли пробиться к двум понтонным мостам, построенным через реку. Сверху, где располагался полк Огюста Клермона, толпа походила на ручей, набирающий силу, который вот-вот прорвет плотину. Несмотря на огромное скопище людей, заполнивших все пространство до горизонта, было довольно тихо. Отчетливо слышались ругательства и окрики солдат, охранявших переправу, да визг пил и стук топоров саперов, которые по грудь в воде, среди редких льдин неустанно чинили расшатавшиеся опоры мостов.

Полк Огюста расположился на одной из возвышенностей, юго-восточнее переправы, с задачей прикрывать мост в случае появления русских. Он, как и остальные однополчане, понимал, что шансов выжить у них почти нет, потому что гвардия и все, кто в состоянии держать ружье, сейчас переходят через мосты. В случае появления русских они могли надеяться только на себя и на те куцые батареи, что успели переправить на противоположный берег.

Солдаты поредевшего полка группками расположились вокруг нескольких костров, пытаясь хоть немного согреться и попить горячей болтанки из муки с отрубями. Счастливчики, которым удалось раздобыть немного конины, жарили мясо прямо на углях. Фузилеры и гренадеры Великой армии ныне представляли собой печальное зрелище. Больше всего бросались в глаза обмотки на ногах. Сапоги у всех за время долгого отступления давно поистрепались, и дабы не обморозить ноги, солдаты обматывали остатки сапог шерстяными платками или просто обрезками ткани – кто что смог раздобыть в разграбленных во время летнего наступления русских деревнях. Остальная экипировка тоже имела явно неармейское происхождение. Большинство сидели одетые в крестьянские овчины, которые были по достоинству оценены отступавшими французами после того, как ударили первые морозы. Некоторые даже умудрились раздобыть настоящие меховые шубы. Черт с ней, что дамская, зато не замерзнешь. И вообще, шуточки по поводу одежки быстро прекратились, как только солдаты начали замерзать. Те, кто смеялся и брезговал, первыми остались лежать в сугробах вдоль Смоленской дороги.

– Чертов мороз, – сказал сидевший рядом капрал Удэ. Он был матерый вояка, этот Удэ, прошедший не одну кампанию. А теперь, вместо бравого капрала-великана на Огюста смотрел осунувшийся и оборванный нищий, со слезящимися от холода глазами и красным шелушащимся носом. Не то чтобы такой холод нельзя пережить. Но за месяц бесконечных переходов, без крыши на ночлег и со скудеющим рационом, когда дождь льет за шкирку, а ночью мягкий снег так обманчиво покоен, и закаленный ветеран может дать дуба. Первыми начали падать лошади, а за ними и люди. Их нынешний полк собрали с бору по сосенке, из поредевших дивизий Великой армии, но с Удэ Огюст был знаком c начала кампании, когда они оба служили под командованием маршала Виктора.

На реплику Удэ Огюст ничего не ответил.

– Эй, Жан-Пьер, как твой суп, закипел уже? – спросил Удэ кашеварившего фузилера.

– Скоро, – ответил тот, – сейчас отрубей досыплю, и можно приступать.

– Это хорошо, – ответил Удэ, – а то у меня с утра все нутро промерзло. Эх, сейчас бы этой русской водки, а, Огюст? – спросил он. – Помнишь, как тогда, в Москве?

– Еще бы, – фыркнул тот, – ты тогда так надрался, что полковник приказал оставить тебя на три дня в карцере «для протрезвления».

– Да, славная была попойка, – мечтательно произнес Удэ. – Если бы не пожар, так я действительно просидел бы там эти три дня, а так уже назавтра выпустили, – сказал он и засмеялся сиплым, простуженным смехом.

– Водку ему, – ворчливо отозвался кашеваривший Жан-Пьер. – Ты бы лучше конины где-нибудь раздобыл, а то этого кусочка даже младенцу маловато будет, а нас здесь десяток.

– Я вот подожду, пока ты сдохнешь, и, пожалуй, тебя попробую, – оскалился Удэ. – Вон почитай уже месяц, как нормально не ели, а ты все так же упитан. – Он опять засмеялся своим лающим смехом.

Сидевшие вокруг костра заржали удачной, по их мнению, шутке. Смертью солдата не удивить, а после этого похода смерть иногда и вовсе была избавлением.

– Все, хватит зубоскалить, – строго сказал Жан-Пьер. – Варево уже закипело, так что налетайте, пока не остыло. – Сидящие вокруг костра солдаты зашевелились, подставляя кружки и миски под черпак, которым ловко орудовал кашевар. У них еще оставалось немного сухарей и галеты, которыми они разнообразили этот скудный рацион. Когда котелок опустел, Удэ облизнул свою ложку и спросил:

– Помнишь Мишеля, того усатого, который был с нами при Смоленске?

– Еще бы, – ответил Огюст. – Этот прохвост до сих пор должен мне двадцать франков.

– Ну, ты их еще долго не увидишь, – ухмыльнулся капрал, – его перевели в корпус Нея и после ранения отправили на родину.

– Наверное, теперь он по Парижу прогуливается, а мы здесь мерзнем, – пробурчал Огюст. – А откуда ты о нем узнал?

– Недавно на привале разговорился с одним гренадером. Вспоминали общих товарищей. Он мне и рассказал о Мишеле – они сражались вместе под Красным, где Мишеля ранили. Впрочем, может, это и к лучшему, а то замерз бы где-нибудь по дороге. – Удэ закончил рассказ и спросил: – А что говорит капитан?

Огюст пожал плечами и ответил:

– Нам приказано оставаться здесь, пока все не пройдут.

Удэ нахмурился.

– Половина и так здесь останется, – сказал он, указывая вниз на толпу, скопившуюся у моста. Он был прав. Люди сидели у редких костров, пытаясь хоть как-то согреться. Многие приваливались к телегам или к своим товарищам, стараясь обмануть холод. Апатия, предвестница смерти, витала в воздухе. Вдруг издалека раздались звуки выстрелов.

– Началось, – мрачно заметил капрал. Он выхватил свое ружье из пирамиды и побежал в колонну, которая строилась вокруг капитана Ожерона. Судя по отдаленному гулу, это были казаки или регулярная конница, а их лучше встречать в каре. В рассыпном строю против них много не навоюешь.

Люди внизу зашевелились, раздались крики, плач. Вскорости появились несколько всадников, которые подскакали к палатке полковника. Оказалось, что передовые части русских, из армии адмирала Чичагова, находятся в двух милях от переправы. На подходе к мостам началось столпотворение. Все пришло в движение; охранявшие переправу солдаты и кирасиры с трудом сдерживали этот натиск. Началась давка.

Гул копыт нарастал. На соседнем пригорке показалась линия всадников: их оголенные клинки поблескивали на тусклом зимнем солнце. Огюст оглянулся назад, в сторону ставшей столь далекой переправы, и последнее, что он увидел перед боем, был слегка припорошенный снегом возок императора, пересекающий мост на запад. А гул копыт все нарастал.

 

Глава 4

Рождество 1812 года я отмечал в Петербурге. Столица гудела рождественскими балами. Настроение у всех было приподнятое. Бонапарт покинул Россию: на глазах у изумленной Европы непобедимый доселе полководец фактически бежал, а его армия не существовала более.

Двадцать пятого декабря Александр издал манифест об окончании Отечественной войны. В манифесте предписывалось ежегодно, на Рождество, отмечать День Победы. Прочитав манифест, я поразился, так как это очень походило на столь знакомый День Победы – 9 мая, который тоже праздновался в честь окончания Отечественной войны. И вообще, очень многое из происходящих событий напоминало мне о другой Отечественной войне – войне с немцами. В обоих случаях Россия воевала с завоевателем, покорившим большую часть Европы, и в каждом случае сначала никто не сомневался в поражении России, ибо захватчики доходили до Москвы. Но, как и сто тридцать лет спустя, страна выстояла, попросту поглотив орды завоевателей. Кстати, единственным европейским союзником в обеих войнах являлась Англия. И наконец, и сейчас, и в моем будущем русская армия, наученная кровавым опытом, превратилась в грозную силу и жандарма Европы.

Под Рождество я впервые увидел старших братьев. Александр, будучи занят военными делами, к нам не наведывался и, указывая на тревожные времена, настаивал, чтобы мы оставались в Гатчине. Впрочем, это было к лучшему. Месяц, проведенный в этом мире, не прошел для меня даром. Несмотря на память реципиента, мое поведение могло выдать меня. Не так уж это и легко 32-летнему мужику попасть в тело шестнадцатилетнего подростка царских кровей и вести себя естественно. Добавьте двести лет разницы во времени и понятиях, и вы поймете, что это практически невозможно. Даже если я помнил, с кем разговариваю, не знал, что и как говорить. А жесты? Ведь разница в характере и темпераменте влияла на мою жестикуляцию. Да и к телу реципиента еще требовалось привыкнуть. Разный возраст, рост, мускулы лица, звук голоса. Пришлось взвешивать каждое слово, делать физические упражнения и гримасничать, чтобы привыкнуть к новой оболочке. Мне очень помогло общее состояние тревоги и напряжения. Окружающие стали более рассеянны, что позволяло ссылаться на обстоятельства или уводить разговор на новости из армии.

На этой веренице торжеств я успел познакомиться со всеми мало-мальски значимыми сановниками империи. После первой беседы напряжение спало и все пошло как по маслу. Разговоры сводились к нескольким стандартным темам: о победе русского оружия, о мудрости моего брата, не желавшего вести переговоры с Наполеоном, и о прекрасном бале, на котором мы сейчас находимся. Более старые из придворных позволяли себе сказать, насколько я вырос и возмужал. Поэтому, поднаторев в светских беседах на первом балу, на остальных я чувствовал себя увереннее, сводя беседу к знакомым штампам.

Для придворных я был лишь подростком, одним из Великих князей, но не наследником престола, коим считался Константин, а посему никакой величины для них не представлял, и от меня никто не ожидал откровений на военные или политические темы. Разговоры со мной вели в основном из вежливости, стараясь поскорее переместиться к более значимым персонам, в первую очередь к моему старшему брату. Все это было мне на руку, ибо позволяло воочию познакомиться со всеми значимыми фигурами в империи, не подставляясь.

Из сверстников на балах присутствовало множество княжеских и графских фамилий. С ними мне было неинтересно, так как настоящий я был взрослым дядей и переживания подростков меня особенно не волновали. Большинство моих сверстников более интересовались противоположным полом или военной службой, что вполне понятно, ибо балы зачастую служили трамплином для социального или карьерного роста. На них у молодых людей имелась отличная возможность присмотреть себе невесту и быть представленным сильным мира сего. Да и родители их не сидели на месте, всячески пытаясь продвинуть свое чадо.

Первого января 1813 года в Петербурге служили молебен по случаю избавления России от иноплеменного нашествия. Перед тем как отправиться в Казанский собор, Анна – моя сестра вручила мне выигранный рубль. В сентябре, когда пала Москва и когда казалось, что война проиграна, я, то есть Николай, поспорил, заявив, что до начала 1813 года в России не останется ни одного неприятеля. И вот теперь она вручила мне выигранную монетку.

– Помнишь? – улыбнулась она.

– Помню, – я тоже улыбнулся и бережно спрятал монетку за галстук.

Битва при Березине являлась окончательным разгромом Великой армии. Французы потеряли около тридцати тысяч убитыми, ранеными и пленными. И хотя, как оказалось впоследствии, на других направлениях французы и их союзники пострадали меньше и часть из них избежала плена, тем не менее, из 600-тысячной армии Наполеона назад вернулось порядка семидесяти тысяч деморализованных солдат. Это сразу изменило европейский пасьянс. Стало ясно, что недавние союзники повернутся против Наполеона и по весне война разгорится с новой силой.

На военном совете приняли решение присоединиться к коалиции против Наполеона и послать для этого войска в Европу. Кутузов категорически возражал против сего плана. Он считал, что русская армия свою задачу выполнила, а посему нечего впутываться в европейские расклады и проливать русскую кровь. Как показали дальнейшие события, он был прав. Но Александр настоял на нашем участии. Что повлияло на его решение – союзнические обязательства, страх перед новым усилением Бонапарта, личные счеты с Наполеоном или антифранцузская позиция Марии Федоровны – я не знал, но по весне, как только земля подсохла, русская армия, подтянув резервы, выступила в Заграничный поход.

 

Глава 5

Последующий, 1813 год прошел быстро. Я все больше привыкал к этому миру. В Европе громыхали сражения, а в Гатчине мы с Михаилом продолжали классные занятия. Это пребывание в маленьком, закрытом мирке, как ни странно, помогло скорее приспособиться к повседневной жизни этого века, и бытовые неурядицы все реже возбуждали мое раздражение и растерянность.

Более всего меня тяготило отсутствие секса и туалетной бумаги. И если к местным заменителям туалетной бумаги я кое-как привык, то с исчезновением секса из жизни смириться было гораздо тяжелее. Привыкшего к регулярному сексу и попавшего в тело шестнадцатилетнего подростка, с его гормонами, меня чуть ли на стены не бросало. Но, увы, секс в моем положении стал почти невозможен. Россия начала XIX века являлась страной патриархальной, где религия была частью повседневной жизни. Более того, за моим поведением пристально наблюдали маман и цербер Ламздорф. Большую часть дня я проводил за занятиями или с братом – все время на виду. Спать ложились здесь рано, ведь электричества еще не изобрели. Как вы понимаете, ни баров, ни дискотек, ни интернет-чатов здесь тоже не существовало. Если я и присутствовал на балах – местном эквиваленте дискотеки, то и там все было безнадежно. Вы когда-нибудь ходили на дискотеку с родителями? Если вы все-таки ответили «да», то пытались ли вы соблазнить даму под пристальным взглядом ее и своей маман? Кроме этого, именно мое положение Великого князя и члена царствующей фамилии создавало дополнительные препятствия. Ведь заведи я любовницу среди статс-дам, всегда существовал риск, что кто-то попытается улучшить свое материальное или социальное положение через постель, а этого моя деспотичная матушка не стала бы терпеть. Но, как говорит народная мудрость, если очень хочется, то можно. Поэтому, несмотря на трудности, я терпеливо выискивал решение. Наиболее безопасным вариантом мне казались горничные. Благо Гатчина являлась этаким большим поместьем, и совершая пешие или конные прогулки, я заодно присматривался к женскому полу. В итоге все выгорело. Была безлунная ночь, был сеновал, была она и был я, а остальное не ваше дело.

Надо сказать, что женщины в XIX веке не брились, да и душевых еще не существовало, а посему никто регулярно не мылся. Добавьте к этому плохое качество мыла и его недоступность большинству. Другая диета и другой запах парфюма. Поэтому с личной гигиеной дело обстояло не очень. Все это значительно отличало женщин XIX века от их современниц века XXI. Так что если бы не долгое воздержание, то я, наверное, перетерпел бы еще, пока не привыкну к местным реалиям.

Поначалу меня поразил факт быстрого старения. Люди старели очень быстро: в 35–40 лет мужчины выглядели стариками, с гнилыми зубами и морщинами – сказывалось отсутствие медицины, лекарств, дантистов и пластических хирургов. Женщины выглядели не лучше, особенно крестьянки, а ведь страна на 95 процентов была крестьянской. При разговоре с глубоким стариком, мне не верилось, что моему собеседнику всего сорок лет.

За прошедший год я возмужал и обрел некоторую самостоятельность. Курс моего образования закончился, и мне предстояло проходить службу в одном из гвардейских полков. И хотя в моем времени мне исполнилось бы 33 года – явно не призывной возраст, я радостно ждал перемен. Жизнь под надзором матушки и Ламздорфа мне осточертела. Плюс армейский опыт был необходим для приобретения практических знаний и для установления нужных связей.

В начале 1814 года маман наконец-то разрешила нам с Михаилом выехать в действующую армию, которая воевала в Европе, и 5 февраля 1814 года мы в сопровождении неусыпного Ламздорфа покинули Петербург. Так закончилось мое детство в этом мире.

 

Глава 6

Мелкий дождь, что моросил с самого утра, и солдатские сапоги превратили землю в чавкающее месиво. А от пороховой гари этот холодный октябрьский день казался еще более серым. Сквозь пелену дыма тут и там пробивались вспышки орудийных залпов, которые тонули в общей какофонии боя. И лишь отблески пожара горящей неподалеку деревни немного освещали горизонт.

Бой начался с самого утра артиллерийской перестрелкой. Вскоре орудия грохотали по всему фронту, и с ними огромные людские массы пришли в движение. Разноцветные фигурки солдат стройными колоннами, под барабанный бой двигались навстречу друг другу. И хотя разрывы шрапнели оставляли глубокие прорехи в этих колоннах, строй смыкался вновь, и колонны продолжали свое, казалось неумолимое, движение. Полковник Ефремов, командующий лейб-гвардии казачьего полка, наблюдал за началом боя, находясь в резерве, подле штаба, где пребывали их величества и главнокомандующий Шварценберг. Но через полчаса пороховой дым заволок всю долину, где разворачивалось сражение, и с высот, где находился резерв, стали видны лишь отдельные фрагменты боя, когда ветер разгонял дым и в сероватых прорехах возникали силуэты солдат, уже сошедшихся в рукопашной.

К десяти утра, через два часа после начала боя, деревня Вахау, где находились войска под непосредственным командованием Наполеона, была взята штурмом русскими и прусскими дивизиями, при содействии кавалерии генерала Палена. Но французы и не думали отступать. Сосредоточив огонь сотни орудий на деревне, они вынудили союзников оставить с таким трудом занятую позицию. Превращенная в щебень деревня пылала, и отблески этого пожара слегка освещали поле боя. Так как, несмотря на полдень, в низине, у высот, царили сумерки, в которые и вглядывался полковник, пытаясь определить по звукам артиллерии, где сейчас идет бой и что вообще творится внизу.

Их величества и главнокомандующий имели более полную картину происходящего, ибо каждые несколько минут к ним подскакивали адъютанты с известиями от командиров дивизий и бригад. Палатка для главнокомандующих едва вмещала коронованных особ и начальников их штабов, так как была рассчитана только на половину присутствующих. Но сейчас на кону стояло очень многое, и это генеральное сражение, которого так ждали и так опасались, должно было переломить ход кампании, а ежели повезет, то и вовсе сокрушить французов. Вот потому и решили императоры лично присутствовать на поле боя, дабы подстегнуть нерешительных и поднять мораль союзных войск. Подле палатки соорудили несколько импровизированных столов, за которыми разместилась часть свиты.

Чтобы уберечь гвардейский резерв от излишних потерь, большинство солдат разместили за гребнем холма. Казаки стреножили коней и, усевшись возле, ожидали своего часа. Так как бой шел в четырех верстах от штаба союзников, ядра до них не долетали, и казачки в ожидании травили байки и делились мнениями насчет хода битвы. Хотя говорить стало трудно, ибо грохот орудий заглушал все вокруг. Даже на холме, где находился Ефремов, земля дрожала под ногами, отчего кони иногда поднимали голову, будто проверяя, что же это такое творят люди друг с другом.

Увидев очередного адъютанта, скачущего обратно на передовую после передачи новостей императору, полковник остановил его, дабы узнать новости. Адъютантом оказался молодой корнет князь Кудашев, знакомый Ефремову по Петербургу.

– Василий Александрович, что там внизу происходит? – спросил казак.

– Ничего нового, Иван Ефремович, – крикнул корнет ему в ухо. – Наши опять выбили французов из деревни и согнали их с высот, но те контратакуют. Генерал Мезенцев еле держится и просил прислать подкрепления.

– А император чего? – коротко поинтересовался полковник.

– Ответил, что подкрепления будут через три часа. Резервный корпус еще на марше.

– Черт побери, ежели генерал не сдюжит, французы могут и к нам прорваться. А ведь там их величества и весь штаб.

– Должны выдержать, – прокричал Кудашев, – прусаки бригаду в подкрепление прислали, но у нас порох подходит к концу. Никак обозные к передовой пробиться не могут. Французы их еще на подходе расстреливают. – Корнет помолчал секунду, а потом добавил: – Господин полковник, мне обратно пора. Надеюсь, что удержим французов, – адъютант козырнул и натянул поводья.

– Спасибо, корнет, – Ефремов козырнул в ответ, – предупрежу своих молодцов, чтобы были наготове.

Корнет Кудашев ошибся. Наполеон, увидев возможность прорвать истощенный атаками фронт союзников, подготовил сюрприз. Сосредоточив десять тысяч сабель в один мощный кулак, император скомандовал наступление. Из-за пороховой завесы союзники вовремя не заметили этот маневр.

В три часа пополудни, когда шум боя усилился и начал приближаться к штабу союзников, прискакавший лейтенант сообщил, что французы под командованием Мюрата смяли русско-прусскую линию и теперь наполеоновские кирасиры и драгуны под прикрытием артиллерии мчатся прямо на высоты, где находятся их величества. В голосе лейтенанта слышалось отчаяние, ибо сил, чтобы сдержать этот бешеный натиск, попросту не осталось.

– По коням, – рявкнул Ефремов, и казаки, вмиг оседлав коней, образовали линию, выехав на гребень холма. Оттуда уже стали видны закопченные кирасы французов и красные мундиры драгунов, которые, как волна, накатывали на русские позиции. Поблизости стала шипеть шрапнель полевых пушек, зарываясь в чавкающее после дождя месиво.

Вынув саблю и указав клинком на ряды французских кирасир, он прокричал:

– За бога, царя и отечество! – и, тронув коня, перешел в рысь. За ним лавиной тронулся весь полк, чтобы остановить французов и продержаться до прибытия подкреплений. С ходу полк врезался в ряды кирасир, дабы замедлить их наступательный порыв. Проскочив первый ряд, полковник саблей сшиб оказавшегося сбоку француза и, увидев орущего кирасира-великана с левой стороны, дал шенкеля коню, чтобы уйти от удара. Потом, чуть повернув коня в сторону, ударил другого кирасира в незащищенную спину. Великан-француз с ревом врубился в ряды казаков позади полковника, но через мгновение упал с коня, сраженный выстрелом в упор.

В одно мгновение ряды русских и французов смешались – командовать разрозненными группами всадников стало невозможно. Началась обыкновенная свалка, что было на руку казакам, ибо французы потеряли свой наступательный порыв, а их артиллерия, боясь задеть своих, прекратила обстрел. Ряды кирасир построились довольно плотно для атаки, и схватка получилась очень тесной. Подчас люди соприкасались коленями, били друг друга локтями, рубили саблями, кое-где звучали выстрелы. Полковник был опытным воякой, с детства приученным к битве, и дрался хладнокровно. Впрочем, кирасиры тоже дрались отчаянно, и за полчаса лейб-полк потерял треть своего состава. Никто из противников не собирался уступать, но французы начали давить массой, и положение стало совсем отчаянным, когда, наконец, подоспели подкрепления.

– Наши! – закричали казаки и с новой яростью набросились на противника. Ефремов оглянулся назад и увидел лавину всадников, галопом скакавших в их сторону. «Успели», – с облегчением подумал он. Через минуту подоспевшие уланы с криком навалились на уже порядком подуставших французов, и полковник, получив минуту передышки, собрал вокруг себя уцелевших всадников для повторной атаки. Теперь уже русские теснили французов, шаг за шагом сгоняя их с гребня холма.

– Жмите их, робята, – прокричал Ефремов своим, указывая на правый фланг французов. Лейб-гвардейцы мигом выстроились в колонну, дабы зайти в тыл отступающим кирасирам. В это время с левого фланга раздались звуки трубы. Это наконец-то подоспели драгуны. Французы, преследуемые массой русской кавалерии, были отброшены назад, на исходные позиции.

Вечером, когда наконец битва затихла и стороны разошлись по бивуакам, Ефремов проезжал по разрушенной деревне. За этот кровавый день Вахау три раза переходил из рук в руки, и везде взгляд полковника натыкался на горы трупов. Русские солдаты лежали вперемешку с французами, и языки пламени из тлевших развалин создавали зловещий, багровый отсвет. Как будто здесь и сейчас состоялась библейская битва Гога и Магога, а врата преисподни, на минуту приоткрывшись, показали свое отвратительное, кровавое нутро.

В деревне Ефремова нагнал поручик – адъютант императора Александра – с повелением прибыть со своим полком в ставку его величества. Когда казаки выстроились перед вышедшим из палатки государем, Александр лично поблагодарил весь полк за отчаянную отвагу, которая спасла этот день, и наградил Ивана Ефремовича орденом Св. Георгия 3-й степени.

Следующим утром сражение разгорелось заново, и пушки вновь грохотали до вечера по всему фронту, и смерть в который раз собирала обильную жатву. Лишь на третий день побежденный Наполеон отступил и с остатками своей армии начал отходить к границам Франции. Из полумиллиона солдат, схватившихся в этой битве, пятьдесят тысяч навсегда остались на полях и высотах вокруг Лейпцига. Потомки назовут это сражение Битвой народов.

 

Глава 7

Февральский вечер в Берлинском дворце выдался суматошным. Ожидался визит Великих русских князей: Николая и Михаила. Лакеи расставляли серебряные и фарфоровые сервизы, до блеска протирали бокалы, а на кухне вереница поваров колдовала над яствами. В Зеркальной зале, где принимали высоких гостей, устанавливали свечи на люстре и стенах. Отражаясь в зеркалах, свет создавал причудливый танец, а мягко падающий снег за окном создавал поистине сказочную и торжественную обстановку.

Принцесса Шарлотта, полное имя которой произносилось как Фридерика Луиза Шарлотта Вильгельмина, в свои пятнадцать лет была высока, стройна и изящна. Дочь королевы Луизы, признанной красавицы Европы, внешне она походила на мать. Родившись в столь неспокойную эпоху, за свои пятнадцать лет она успела пережить бегство с семьей в Восточную Пруссию, несколько лет лишений, которые свели в могилу ее мать, и непрерывную череду войн. Но, несмотря на эти испытания, девочка отличалась жизнерадостностью и непосредственностью.

Сейчас же Шарлотта смотрелась в зеркало и с помощью служанки поправляла свои локоны. Родители Шарлотты уже задумывались о потенциальных женихах. И хотя вокруг еще шла война, это не являлось препятствием для политики. Великий князь Николай Павлович приходился братом императору Александру, союзнику Пруссии, поддержавшему королевскую семью в тяжелое время. А после разгрома Наполеона престиж России и императора достиг небывалых высот. Поэтому, несмотря на то что престол юному князю не светил, укрепление связей с Русским императорским домом приносило политическую выгоду. А посему Шарлотта была особенно взволнована – кто знает, может, этим вечером она встретит своего будущего жениха.

Когда кареты с гостями подкатили к парадному крыльцу, король Фридрих Вильгельм со всей семьей встретил их в парадной зале. Встреча не считалась официальной, да и гости, хоть и являлись братьями императора, однако и возрастом не вышли, и влиянием не наделены. А посему, можно сказать, встречали по-семейному. «В такой обстановке молодежь будет чувствовать себя раскованнее, и легче присмотреться к Николаю», – думал Фридрих Вильгельм. Ведь, несмотря на политику, он был отцом, а Шарлотта была его любимицей. Потому он не менее дочери желал познакомиться с потенциальным женихом. Про себя он потихоньку вздыхал, понимая, что это, возможно, первый шаг, который разлучит его с дочерью.

Шарлотте Николай сразу понравился: высокий, статный, немного худощавый, с прекрасными манерами. Неделя, которую Никс провел в Берлине, пролетела быстро. Она каждый день, еще с вечера, ждала завтрашней встречи. При молчаливом одобрении взрослых молодые люди много времени проводили вместе, насколько позволяли приличия. Поэтому, когда он уезжал, она знала, что полюбила, и полюбила на всю жизнь.

 

Глава 8

Отправляя меня в европейский вояж, маменька прозрачно намекнула присмотреться к Шарлотте Прусской. Мол, говорят, она красавица, вся в мать. Вообще Германия считалась этакими царскими конюшнями для остальной Европы, в том числе и для Романовых. Так, например, моя матушка, Мария Федоровна, была в девичестве Вюртембергской принцессой. Дело в том, что исторически Германские земли состояли из множества независимых или полузависимых королевств, княжеств и прочее, бывших частью Священной Римской империи. Наполеон расформировал большую часть этих образований и взамен Священной Римской империи создал Рейнский союз. Таким образом, триста пятьдесят лоскутных королевств и княжеств в одночасье превратились в сорок государств и независимых городов. Большинство вчерашних королей и герцогов остались без работы. Такой большой пул королевских домов давал огромный выбор при подборе потенциальных невест. Поэтому так сложилось, что в жилах большинства императорских или королевских дворов Европы текла большая доля немецкой крови, а многие императорские дворы являлись родственниками. Получалось, что брак, например, с родом Оболенских считался мезальянсом, хотя они вели свой род от Рюрика и, владея тысячами крепостных, являлись весьма состоятельным родом. А брак с захудалой немецкой принцессой, пусть и без королевства, зато из «королевского» рода, считался комильфо. Так же обстояло дело и в Англии, и во Франции, да и в остальной Европе. Оттого поездка в Европу, помимо поучительной, имела еще и матримониальную цель. Впрочем, я не возражал, так как у меня имелся тут свой интерес.

За год, проведенный в этом мире, у меня было время подумать, что делать дальше и как это можно сделать. Историю XIX века я знал неплохо, во всяком случае, основные события и даты. Это послезнание давало мне преимущество в планировании следующих шагов. Здесь главное было не перемудрить, так как желание что-то изменить могло привести к еще более худшим последствиям. Великие реформы обычно происходят с большими потрясениями, и результат зачастую бывает противоположным желаемому. Легко осуждать власть имущих за то, что они сделали или, наоборот, не сделали. На самом деле, большинство из них имеет очень небольшой выбор решений, который ограничен интересами и возможностями других сторон. Ведь мы не живем в вакууме, и любое наше решение влияет на других и не всем нравится. А если не нравится, значит, они будут ему противодействовать. Так же как и мы противодействуем тому, что не нравится нам. В краткосрочной перспективе можно наплевать на противодействие других, но вопрос в том, насколько долгосрочный результат соответствует нашим интересам.

Например, мой брат Александр решил присоединиться к коалиции против Наполеона. Здесь была замешана и его личная неприязнь к Бонапарту, и желание избавить империю от новых угроз. В краткосрочной перспективе могущество России и влияние самого Александра на европейские дела возросли, что приятно щекотало самолюбие, но в долгосрочной перспективе Россию стали опасаться как нового гегемона, что увеличило противодействие интересам России. После катастроф Испанской и Русской кампаний возможности Наполеона так сильно уменьшились. Множество ветеранов погибло, а новые рекрутские наборы давали необстрелянных юнцов и вызывали ропот в самой Франции. Поэтому с Наполеоном справились бы, наверное, и без нас, а если и нет, то он продолжал бы оставаться угрозой миру в Европе. То есть притягивать нездоровое внимание англичан, пруссаков и австрияков к себе. А Россия, оставаясь в стороне, могла бы пожинать политические дивиденды. Но случилось то, что случилось, и я в свои шестнадцать лет повлиять на это никак не мог.

С другой стороны, я знал, что в итоге мой реципиент стал императором, хотя в 1814 году это казалось нереальным. Ибо Александр был еще довольно молод и имел шанс на рождение наследника. А если с наследником не выйдет, имелся другой старший брат – Константин, который и считался пока наследником престола. Но я знал, что именно Николай в итоге займет Российский престол, и посему считал, что, если буду вести себя «естественно» и не наломаю дров, я все же стану императором и приобрету реальную возможность кое-что сделать иначе, а кое-что и вообще не сделать.

Я также понимал, что в будущем мне понадобятся соратники, которые меня поддержат и которые будут во мне заинтересованы. Для этого предстояло налаживать связи в армии и в администрации, чтобы сформировать свою команду будущих потенциальных менеджеров. Поэтому для меня поездка в Европу являлась возможностью встретиться со многими влиятельными людьми и завязать первые нужные знакомства.

Первой моей остановкой в Европе был Берлин, где я впервые увидел Шарлотту. Я не возражал против матримониальных планов брата и матушки, ведь свадьба с Шарлоттой являлась одним из ключевых моментов в жизни Николая и одной из причин, из-за которой он стал императором, в обход бездетного Константина. Но также хотелось, чтобы она мне понравилась.

Я знал, что настоящий Николай влюбился в Шарлотту с первого взгляда, и был полон любопытства, какова она, моя будущая жена. Я даже опасался что-либо испортить, так как мне, настоящему, исполнилось 33 года и мое поведение и чувство юмора могли быть иными, чем у семнадцатилетнего Николая. Но все прошло замечательно. Видимо, чему быть, того не миновать.

Прусская принцесса оказалась довольно высокой и миловидной и действительно походила на Луизу, свою мать. По крайней мере, если верить портретам Луизы. Со временем она обещала стать очень красивой женщиной – с прекрасной фигурой и осанкой. За обедом у нас не имелось возможности пообщаться, но после, когда взрослые перешли к игровым столам за партию в вист и триктрак, молодежь, то есть мы с Михаилом и трое Гогенцоллернов – Вильгельм, будущий император Вильгельм I, Шарлотта и Карл – разговорились. Фридрих Вильгельм, старший сын и наследник, отсутствовал, будучи при армии. Чтобы разрядить атмосферу, я пошутил насчет строгости Ламздорфа, и мы с Мишкой рассказали о нашем путешествии в Берлин. Далее беседа потекла более непринужденно, благо у нас имелось много общего. Молодые Гогенцоллерны стремились на войну, на которую их, по малолетству, не пускали. Разговор шел в основном о войне, об устройстве армии и о прошедших битвах. Только присутствие Шарлотты немного разбавляло этот разговор. Мишка разошелся, рассказывая Гогенцоллернам о Бородине и Красном, что позволило мне перекинуться с Шарлоттой парой слов наедине.

Так как взрослые не препятствовали нашему общению, за время, проведенное в Берлине, мы с Шарлоттой виделись по нескольку раз в день, и, хотя для меня она была еще девочкой, мне понравились ее веселый нрав и непосредственность. Ничего определенного произнесено не было, но мы обещали писать друг другу. Поэтому я покидал прусскую столицу в приподнятом настроении. Первый шаг был сделан.

 

Глава 9

Гвардия стояла шпалерами вдоль громадного двора. Впереди стояли ветераны, а позади – молодая гвардия. Желтое апрельское солнце тускло освещало серые дворцовые стены и играло на примкнутых байонетах. Обветренные лица солдат под мохнатыми медвежьими шапками выглядели хмуро. Они прошли с императором не одну кампанию, с честью пронеся императорских орлов через всю Европу. Маленький капрал был для них отцом, а армия стала их семьей. Теперь император их покидал. Они остались без отца.

Среди рядов молодой гвардии стоял и Огюст. Когда у той полузамерзшей речки их полк прикрывал отход императора, он не думал, что выживет. Казаков они встретили в каре и отогнали, но за казаками шли пехота и пушки. Картечь уполовинила их ряды, а русская пехота штыками прижала к реке. Мосты уже были взорваны, и Огюст, чудом не раненный, вброд перешел ледяную речку и из последних сил вскарабкался на крутой противоположный берег, где и свалился без сил. Он бы там и замерз, когда лежал без памяти, но его подобрали отходившие последними поляки и на плаще тянули его несколько лье до бивуака. Удэ остался на том берегу. Его ранило, когда они с боем отходили к речке, и что с ним стало далее, Огюст не знал.

Так как новая армия, собранная Наполеоном, состояла в основном из новобранцев, а ряды гвардии поредели, Огюста приняли в молодую гвардию, учитывая его боевой опыт и заслуги. Теперь же, после еще нескольких сражений, бесконечных переходов, голода и лишений, он стоял среди товарищей на этом плацу и не понимал, что его война уже кончилась.

Створки дверей распахнулись, и к ним вышел император. Знаменоносец преклонил знамя старой гвардии, и барабаны дали бой.

– Солдаты, – обратился император к гвардейцам, – вы мои старые товарищи по оружию, с которыми я всегда шел по дороге чести, нам теперь нужно с вами расстаться. Я мог бы дальше оставаться среди вас, но нужно было бы продолжать жестокую борьбу, прибавить, может быть, к войне против иноземцев еще войну междоусобную, и я не мог решиться разрывать дальше грудь Франции. Пользуйтесь покоем, который вы так справедливо заслужили, и будьте счастливы. Обо мне не жалейте. У меня есть миссия, и чтобы ее выполнить, я соглашаюсь жить: она состоит в том, чтобы рассказать потомству о великих делах, которые мы с вами вместе совершили. Я хотел бы всех вас сжать в своих объятиях, но дайте мне поцеловать это знамя, которое вас всех собой представляет… – Наполеон дальше не мог говорить. Его голос пресекся. Он обнял и поцеловал знаменосца и знамя, быстро вышел и, простившись с гвардией, сел в карету. Кареты умчались среди криков: «Да здравствует император!» И тут Огюст расплакался.

 

Глава 10

На войну мы с Михаилом не попали из-за медлительности Ламздорфа. Впрочем, его медлительность объяснялась наказом Александра, который не желал нашего появления на фронте во время боевых действий. Вследствие чего мы ехали кружным путем, по дороге навестив кучу родственников, в том числе и мою старшую сестру Марию Павловну – супругу герцога Саксен-Веймар-Эйзенахского. Конец войны мы встретили в Швейцарии, откуда Александр приказал нам ехать в Париж.

В Париже я встретил своего друга детства Владимира Адлерберга, уже боевого гвардейского офицера. Точнее, друга настоящего Николая, но память реципиента и здесь не подвела. Тем более что за прошедший год мы обменялись двумя-тремя письмами, так что я был осведомлен о главных событиях, произошедших в его жизни за последний год. Владимир был типичным молодым ветераном, в свои двадцать четыре года успев поучаствовать в дюжине сражений, в том числе и при Бородине, и под Лейпцигом, дослужившись по подпоручика.

Там же, в Париже, я впервые познакомился с лучшими боевыми генералами русской армии. Двое из них – Иван Федорович Паскевич и Алексей Петрович Ермолов – сыграли немаловажную роль в моей жизни. Оба генерала разнились характерами и темпераментом, что частично объясняло их дальнейшую неприязнь. Я довольно много времени проводил с каждым из них, обсуждая прошедшие кампании. Это дало мне возможность поближе с ними познакомиться, а также лучше понять оперативное искусство этого времени, проблемы и лимиты логистики, достоинства и недостатки разных видов вооружения. Им льстило, что Великий князь, брат императора, интересуется их «работой» и почтительно выслушивает их пояснения. Я надеялся, что произвел на этих маститых генералов хорошее впечатление. От этого многое зависело в моих дальнейших планах.

Среди этой блестящей плеяды русских генералов не хватало Кутузова. Старый фельдмаршал не дожил до конца войны и был похоронен в Казанском соборе. Я сожалел, что он не дожил до окончательной победы над Наполеоном, хотя, конечно, в победе этой он не сомневался. Я вспоминал, что в моем времени многие сомневались в его полководческих талантах: мол, еще один генерал, который волею случая попал в герои, а так, мол, посредственность. Впрочем, такие голоса слышались и при дворе Александра. Фельдмаршал успел нажить достаточно недоброжелателей.

Кутузова я видел всего лишь раз, и то мельком, поэтому не мог составить о нем четкое мнение. Действительно, долгие годы войны с Наполеоном выявили плеяду отличных генералов, таких как Милорадович, Дибич, Паскевич, Ермолов и другие. Наверное, многие из них были талантливее Кутузова как полководца, но одно то, что Кутузов решил сдать Москву, вопреки мнению очень многих маститых генералов и политиков, и, не поддавшись чувствам, сохранил армию, говорило о его таланте стратега и о его здравом смысле. А здравый смысл во все времена являлся редкостью. Даже Наполеон, даром что гений, совершал ошибки из-за излишней самоуверенности и презрения к противникам, а в итоге переехал из Парижа на остров Святой Елены.

Как только замолкли пушки – заговорили политики. В Европе опять запахло войной. На этот раз англичане с австрияками объединились против России и Пруссии. Как я уже упоминал, Россию боялись, и претензии Александра на Польшу и Бессарабию изрядно волновали австрияков, самих поглядывающих на Польшу и Балканы, и англичан, которых волновал возможный выход русских в Средиземное море. Французы в лице недавно посаженного на трон, не без помощи Александра, Людовика Восемнадцатого склонялись в сторону англичан.

Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы Наполеон не вернулся во Францию и не выгнал бы Людовика восвояси без единого выстрела. Старый враг объединил готовых было загрызть друг друга союзников. Как говорят политики: bigger and elsewhere*.

 

Глава 11

День выдался солнечным как на заказ, поднимая и без того праздничное настроение до каких-то заоблачных высот. Поручик Синявский в парадном мундире и с до блеска начищенным кивером стоял во главе своей роты, и его душа пела. Сбылась мечта, общая для многих русских солдат: отомстить за Москву и дойти до Парижа. И вот он здесь, у подножия горы Монтеме, которая усеяна воинскими колоннами, построенными для парада в честь победы над Бонапартом.

– Господин поручик, все готово? – спросил капитан Уваров, командир роты.

– Вся рота построена, господин капитан, – ответил поручик.

– Молодцы, – сказал капитан и вытер вспотевший лоб. День выдался жарким, а построенные войска уже как два часа стояли на созданном природой плацу. Уваров еще раз прошелся вдоль строя, придирчиво оглядывая солдат, построенных в три ряда. Солнце бликами играло на примкнутых штыках, киверах и пуговицах. Увиденным капитан остался доволен, отчего хмыкнул в густые пшеничные усы.

Уваров, начавший службу поручиком, получил чин капитана после сражения под Лейпцигом, где с горсткой солдат сумел остановить атаку французов на русскую батарею. Раненный в этом сражении поручик полгода провел в лазарете и тыловом лагере, прежде чем вернулся в действующую армию в чине капитана. Война продолжалась, и армия нуждалась в опытных офицерах. От той памятной битвы у капитана остались шрамы в предплечье и на бедре, но он был молод и справедливо считал, что шрамы украшают мужчину.

К параду готовились загодя. Сам император инспектировал войска, лично отдавая приказы воинским колоннам. Впрочем, прошедшие всю Европу солдаты и так знали свой маневр. В день парада исполнилось ровно три года со дня Бородинского сражения, и если три года назад вся Европа вторглась в Россию, то теперь, наоборот, русские солдаты маршировали в самом сердце Европы.

– Сейчас начнется, – сказал капитан, и действительно, через несколько мгновений раздался пушечный выстрел, возвещавший о прибытии государя, и войска взяли ружья на плечо. Как будто волна прокатилась по равнине. Громкое «ура» разнеслось вокруг. Парад начался.

После третьего выстрела солдаты построились в походные колонны, а после четвертого образовали гигантское каре. C холма, где находился император и его гости, вид ста пятидесяти тысяч солдат, четко исполнявших каждую команду, произвел ошеломляющее впечатление. Все понимали, что нет на свете такой силы, которая могла бы остановить этих солдат, которые прошли всю Европу и теперь гордо чеканили шаг на этом, созданном природой плацу. Несколько минут все молчали, потрясенные грандиозным зрелищем, а потом император спустился с горы и под радостные крики объехал гигантский квадрат каре. Позади Александра следовала внушительная свита, состоявшая из австрийского и прусского императоров, русских генералов и многочисленных иностранных наблюдателей. Многие иностранные офицеры переговаривались между собою, обсуждая увиденную мощь. Герцог Веллингтон, наклонившись к Александру, сказал:

– Я никогда не представлял, что армию можно довести до такого совершенства!

На что император ответил ему:

– Я вижу, что моя армия – первая в мире, для нее нет ничего невозможного!

Объехав фронт каре, государь остановился в середине строя. Когда приветственные крики умолкли, Александр поздравил солдат с победой и поблагодарил за службу. Армия прошла церемониальным маршем мимо его величества. Полк за полком проходили мимо парадно одетых сановников и, отсалютовав императору, следовали дальше. Вот и поручик Синявский, чеканя шаг, прошел во главе своей роты мимо государя. Настроение у всех было приподнято-торжественное. Русская армия возвращалась домой.

 

Глава 12

Не успел я пересечь границу империи, как Александр приказал возвращаться в действующую армию. Весной 1815 года Наполеон сбежал из ссылки, и начался период «Ста дней». Русская армия вновь отправилась в поход во Францию. Но на эту войну армия опоздала. Разбитый при Ватерлоо Наполеон сдался на милость англичан.

Зато я успел на парад в честь отбытия русской армии назад, домой. Зрелище получилось грандиозным. Сто пятьдесят тысяч солдат и офицеров прошли маршем мимо государя-императора. Я тоже участвовал в параде, пройдя во главе гренадерской бригады. Парады и шагистика – это не мое, но тут даже я проникся торжественностью момента. Кроме этого, парад был политически важен, так как вид ста пятидесяти тысяч закаленных в боях солдат в сердце Европы не прошел мимо иностранных гостей. И эта мощь являлась веским козырем на Венском конгрессе, где монархи и политики увлеченно делили Европу между собой. Как я уже упоминал, конгресс начался в сентябре 1814 года, и его участники быстро перегрызлись между собой.

Основные конфликты разгорелись из-за Польских и Германских земель. В итоге Россия получила большую часть герцогства Варшавского, которое ранее, после третьего раздела Польши, принадлежало Пруссии. Также за Россией признали Финляндию, завоеванную в недавней Русско-шведской войне. Пруссия получила значительные владения на западе Германии, что в будущем помогло объединению страны. Австрия вернула себе итальянские владения, Англия получила Мальту и Кейптаун, то есть сделала еще один шаг на пути к созданию мировой империи. Францию вернули к прежним границам и наложили контрибуцию в семьсот миллионов франков. Западногерманские королевства и герцогства объединили в Германский союз, под общей опекой Пруссии и Австрии.

Казалось, что новый дележ должен был уладить разногласия между великими державами и способствовать миру и стабильности в Европе. Но, как часто бывает, хотели как лучше, а вышло не так. Уничтожение буферных государств – Польши и немецких земель – сослужило плохую службу, ибо добавило нестабильности в европейские дела. Подъем национализма сделал эти земли источником проблем и будущим яблоком раздора между державами. Приобретение Польши в будущем обернулось для России большой проблемой в виде кровавых восстаний и терроризма. В итоге там все время требовалось присутствие войск, которое ложилось тяжелым бременем на российскую казну. Оставь Россия эти территории Пруссии, одной проблемой у нас было бы меньше и одной больше у прусаков. И вообще, участие в европейских делах всегда стоило России много крови и денег без осязаемых дивидендов. Но Александр оставался непреклонен в этом вопросе, а я в те годы не имел никакого влияния.

Нельзя сказать, что государь занимался только внешними проблемами, но революция и Наполеоновские войны не оставили ему выбора. Увы, решение внутренних проблем все время откладывалось, а потому они накапливались. Россия напоминала мне дворец, где все время пристраивались флигели и этажи при минимальной отделке внутри. Жить в таком дворце не очень комфортно.

Австрия, стремившаяся к расширению за счет славянских территорий, увеличивала долю ненемецкого населения империи и таким образом создавала польский синдром у себя дома. Как показало будущее, от нового раздела Европы в основном выиграли Пруссия и Англия. Первой это облегчило будущее объединение Германских земель под своим началом, а вторая приобрела стратегически важные территории в Средиземноморье и в Мировом океане. Так наступал век Pax Britannica. Британский флот окончательно утвердился в Мировом океане, оставив далеко позади флоты других стран. С помощью этого флота они сумели построить грандиозную империю, над которой никогда не заходит солнце. Наличие столь сильного флота означало практически монополизацию морских торговых путей, то есть морской торговли. Для России это пока не представляло серьезной угрозы, ибо она не держала торгового флота, зато имелся огромный внутренний рынок, который мог заменить колонии.

После Венского конгресса в 1815 году в Европе наступил период реакции. Все стремились сохранить старый порядок, что было практически невозможно, и эта «эпоха застоя» лишь отсрочила взрыв 1848 года, но я снова забегаю вперед.

 

Глава 13

Двадцать третьего октября 1815 года Шарлотта запомнила на всю жизнь. На большом, парадном обеде в Берлине собрались члены русской императорской и прусской королевской семей. Она, в атласном бирюзовом платье, сидела подле Никса, одетого в парадный мундир гренадера, в котором он выглядел необычайно мужественно. В разгар торжества король Фридрих Вильгельм вместе с императором Александром поднялись со своих мест и провозгласили тост за здоровье помолвленных – великого князя Николая Павловича и принцессы Шарлотты Прусской. Большой зал, где пировали офицеры гостившего в Берлине русского гренадерского полка, взорвался восторженными восклицаниями. Шарлотта сияла. Ей льстило всеобщее внимание, и она чувствовала себя совсем взрослой. Ведь она уже без пяти минут замужняя женщина.

Празднества продолжались несколько дней: балы следовали один за другим. Бал в здании оперы для высшего света, следом еще один бал для «бюргеров», то есть для горожан Берлина, и еще один, прощальный, ибо Николай уезжал домой, в Россию.

Было условлено, что торжественное бракосочетание состоится, как только девятнадцатилетний Великий князь Николай достигнет двадцати одного года – возраста, позволяющего вступить в брак. Для проверки чувств и подготовки к свадьбе помолвленным предстояло прожить порознь еще год и восемь месяцев.

 

Глава 14

1815 год я провел в разъездах. Ненадолго задержавшись в Париже, после парада в Вертю, в октябре я прибыл в Берлин, где состоялась моя помолвка с Шарлоттой. Праздновал весь город. Мы порхали с бала на бал и принимали поздравления от всех мало-мальски значимых людей в Пруссии. Через неделю торжеств я почувствовал, что устал от всей этой напыщенной болтовни и потных лиц в париках, зато я успел завести полезные знакомства в среде прусской аристократии. Лишь перед самым моим возращением в Россию мне удалось урвать пару дней наедине с моей невестой. Нам предстояла долгая разлука, и хотелось хоть немного времени провести вдвоем. Ведь я едва был знаком с моей избранницей.

По возвращении домой мне предстояла поездка по России, а также поездка в Англию, которая по праву считалась технически передовой державой. В семье Романовых уже стало традицией: по окончании обучения посылать своих отпрысков в подобный вояж, дабы расширить их кругозор. Окончание учебы означало для меня также освобождение от опеки Ламздорфа. Наконец-то я был предоставлен сам себе и приобрел некоторую независимость. Вернуться назад предполагалось незадолго до моей свадьбы, которая должна была состояться первого июля 1817 года – в день рождения Шарлотты.

Поэтому этот год пролетел для меня как калейдоскоп. Я старался увидеть Россию своими глазами, желательно без прикрас, чтобы составить свое мнение о происходящем. Благо к моему приезду власти особенно не готовились. Чай, не царь и не наследник – нечего расшаркиваться. Это позволило увидеть страну не в виде потемкинских деревень, а такой, какой она выглядела в своей реальной, повседневной жизни. До сих пор мой кругозор ограничивался Гатчиной или иными дворцами. Все свое время я проводил среди подобных мне людей дворянского сословия и слабо представлял, что творится за пределами моего мира.

А ведь настоящая Россия была крестьянской, не говорила по-французски, а ликеру предпочитала водку. Именно эта оторванность от подавляющего большинства народа и сыграла свою роковую роль в 1917 году. Впрочем, такая сословная пропасть и как результат революция имели место и во Франции, и в Испании, и в Австро-Венгрии.

Самой восточной точкой моего вояжа стал Урал, где я посетил Демидовские заводы. Промышленная династия Демидовых, поднявшаяся при Петре I, владела многими горнодобывающими предприятиями на Урале. Николай Никитич Демидов – глава семьи на тот момент – вложил много денег на модернизацию своих заводов, выписав из Франции профессора Ферри – знаменитого тогда знатока горнозаводского дела, а также заказав современное оборудование из Англии и Германии. Россия к этому времени производила более ста тысяч тонн чугуна, что позволяло даже экспортировать его за границу. Демидовым принадлежала львиная доля этого производства. Сам Николай Никитич в это время отбыл в посольскую миссию во Флоренцию, где, к слову, и остался. Видимо, итальянское солнце оказалось ему приятнее петербуржских туманов или уральских морозов.

На обратном пути, по дороге в Москву, я посетил Тульские оружейные заводы. Хотя заводы производили должное впечатление на новичка наподобие меня, их производство не покрывало потребностей России. Так, мой брат Александр, предвидя близкую войну с Наполеоном, закупал ружья и пушки в Австрии и в Англии и экспортировал туда же железо. Отечественные заводы были не в состоянии переработать это железо на оружие.

Несколько огромных заводов, виденных мною, не меняли общей картины – промышленность в России находилась в зачаточном состоянии. Производство являлось довольно архаичным. Казалось, промышленность использует ресурс со времен Екатерины, а то и Петра Великого. Сказывалось также отсутствие грамотных специалистов. Многих до сих пор приглашали из-за рубежа.

Главное же, удручало отсутствие предпринимательского духа. Быть промышленником, или «деловым», не считалось престижным, так же как и быть инженером. Россия оставалась посконной, малограмотной, крестьянской страной, и если кто и мог что-то поменять, так это дворянское сословие, которое имело средства и образование. Но оно не было ни предприимчивым, ни энергичным. Вот почему реформы Петра, как и многие реформы сверху в России, едва задели верхний тонкий пласт дворян. А после его смерти многие предприятия закрылись из-за неэффективности и отсутствия спроса. Другие работали по старинке. Без собственника и хозяина это оказалось делом неподъемным.

Кроме промышленных центров за этот год я повидал множество сел и маленьких городков. В некоторых я останавливался на ночлег. Село жило своей обособленной жизнью, отличной от городской, а уж тем более от столичной. Закрытые в своем мирке крестьяне тянули лямку из поколения в поколение, практически не выезжая из своих поселков, разве что их рекрутировали в солдаты или на другие государственные повинности. Главными проблемами являлись низкие урожаи и чересполосица. После разговоров с ними я понял, что, несмотря на свой небольшой надел и скудную жизнь, крестьяне все равно не согласятся сдвинуться с места, ибо их деревенька и была их родиной, и себя вне ее они не мыслили.

Разговаривал я и с помещиками. Большинство из них жили не намного лучше крестьян, так как не владели большими участками, а с низкой урожайностью, даже имея нескольких крепостных, тяжело прокормиться. Зерно на экспорт и для внутреннего потребления поставляли лишь самые богатые из них, а таковых имелось процентов десять. Вот и выходило, что большинство населения могло прокормить лишь самих себя, а без производства излишков не было надежды на появление потребителей, которые будут стимулировать промышленный рост.

Я вспоминал, что в моем времени были люди, которых коробило от словосочетания «потребительское общество», – мол, это стадо безмозглых скотов, которым только подавай жвачку. Но я не видел ничего плохого в желании людей жить лучше. Потому как жить в скудости не есть хорошо, и бедность обыдляет почище достатка. Ведь идеального общества не существует, и утописты, которые пытались его создать, очень быстро скатывались к террору, так как не находили иных стимулов для убеждения.

Уезжая в Англию, я был полон впечатлений, которых не даст ни одна книга или отчет. Впечатлений от огромных пространств и от огромной крестьянской страны, которая, как спящая красавица, ждала своего часа проснуться. Я понимал, почему мой брат побоялся освободить крестьян. Изменив правила игры, он мог пробудить такие силы, которые могли смести все начатое Петром. И он не решился. Но не сделать этого уже было нельзя. Мир изменился, даже если в Европе, ослепленной победой над Наполеоном, многие этого и не заметили.

В Англию я попал в конце 1816-го. Перед поездкой меня инструктировал Карл Васильевич Нессельроде, наш министр иностранных дел – этакий Громыко начала XIX века. Что интересно, Россию он презирал, что не мешало ему стоять во главе ее внешнеполитического ведомства. Вот такие вот чиновничьи перипетии. Карл Васильевич объяснил мне «что там можно, что нельзя», и действительно, вся ситуация мне живо напомнила известную песню Высоцкого.

Путешествие по Северному морю поздней осенью на парусном судне – удовольствие не из приятных. И хотя, как оказалось, морской болезнью я не страдаю, аппетит и самочувствие у меня были не очень. Зато я очень обрадовался, когда, наконец, мы прибыли в Туманный Альбион и я ступил на твердую землю.

Лондон оказался очень оживленным городом. Гораздо более деловым, чем другие европейские столицы. Англия первой вошла в фазу индустриальной революции, и, в отличие от остальной Европы, здесь каждый спешил по своим делам. Лондон не был готов к такому взрыву деловой активности. Поэтому в нем появилось множество трущоб – кварталов пролетариата. Но в центре город был довольно чистым, да и дороги тоже производили хорошее впечатление, особенно после российского бездорожья, испытанного мною до этого.

«Большая игра» между Россией и Англией уже разгоралась, и за радушием хозяев скрывались недоверие и подозрительность. Впрочем, я тоже англичанам не доверял, но находил нужным многому у них научиться. Прежде всего тому, что англичане во главу угла ставили свою выгоду и умели когда надо проявлять гибкость. Некоторые назовут это беспринципностью, но именно эти свойства помогли им построить империю, несмотря на довольно скудные ресурсы. А во-вторых, деловая хватка и способность к организации. Ведь сделанные изобретения надобно внедрять в производство, а потом еще и продать. А посему я хотел увидеть все своими глазами и присмотреть, что из английского опыта можно будет применить на родине.

За четыре месяца, проведенных в Англии, я успел познакомиться со многими влиятельными людьми. Герцог Веллингтон, победитель Наполеона при Ватерлоо, лично показывал мне достопримечательности Лондона, а также удовлетворил мой интерес, посетив со мной гвардейские казармы и оружейные заводы в окрестностях Лондона. Благо в эти времена особых секретов из новинок вооружения не делали. Часто в действующих армиях присутствовали иностранные наблюдатели или просто наемники. Что действительно отличало англичан, так это скорость и объемы производства. Во время Наполеоновских войн они вооружили и профинансировали шесть коалиций против Бонапарта. Поэтому меня очень интересовали их прославленная технология, разделение труда и станочный парк.

Побывал я и в Арсенале, и на верфях. Век пароходов еще не начался, но первые прототипы уже строились. Военных кораблей на стапелях стояло не много, в основном фрегаты. Война недавно окончилась, и Англия в который раз законсервировала часть своего флота. Учитывая также трофейные суда, особенной нужды в новых кораблях она не испытывали. Но кое-что строилось, потому как статус владычицы морей и торговое первенство нужно поддерживать. На многих частных верфях, больших и маленьких, строили торговые корабли. Надо сказать, что даже после появления пароходов парусные суда еще долго царили на морях. Ведь ветер бесплатный, даже если не всегда попутный, а пароход потребляет уголь, и не всегда этот уголь можно достать, особенно на дальних маршрутах.

В России Чарльз Берд, кстати, шотландец по происхождению, уже построил первый пароход, а далее начали появляться пароходы на Волге и других крупных реках. Но вот торговый флот в России практически отсутствовал. В основном перевозками занимались англичане, а также голландцы и датчане. А ведь это целая отрасль производства, плюс отличный пул моряков на случай войны. Островитяне, кстати, этим пулом часто пользовались.

Около недели я провел в Оксфорде, где посещал лекции и беседовал с профессорами. В Англии и Франции уже начала складываться современная система образования, особенно инженерного. Университет провозгласил меня доктором права – этакий политический политес. Как бы они удивились, узнав, что у меня MBA из XXI века. Как и в остальных моих визитах, я старался увидеть полезные начинания, которые можно повторить на Руси, а также познакомиться с ведущими профессорами и талантливыми студентами. Авось удастся переманить некоторых к нам на родину. В отношении инженерного образования в России у меня имелись планы, но это являлось делом будущего.

По дороге назад я сделал длительную остановку в Берлине, у моей невесты Шарлотты. Принимали меня по-семейному, как будущего зятя. Здесь я наконец, отдохнул от бесконечных переездов и визитов. Лишь в мае 1817 года я вернулся в Петербург, а уже в июне отпраздновал свое официальное совершеннолетие и обручился с Шарлоттой, которая после принятия православия стала именоваться Александрой Федоровной.

 

Глава 15

Фройлен Агнесс тряслась в карете рядом с ее высочеством. Как одна из придворных фрейлин она сопровождала принцессу в Россию. Далее ее будущее было туманно, так как Шарлотта должна была принять православие и обзавестись новым двором на своей новой родине. Агнесс исполнилось семнадцать, и уже два года она состояла фрейлиной при ее высочестве. Сначала Агнесс была счастлива попасть в свиту принцессы, ибо это означало большую честь для семейства фон Гитенау – признание заслуг их отца, храбро сражавшегося против Наполеона при Лейпциге и произведенного за это в полковники. А потом она привязалась к молодой принцессе. Шарлотта была проста в общении и любила развлечения, за что пользовалась любовью фрейлин.

Семейство фон Гитенау происходило родом из Восточной Пруссии, где имело одноименное поместье. Это был род потомственных военных, и дед Агнесс, служивший при Фридрихе Великом, отце нынешнего Фридриха Вильгельма, сражался против русских в Семилетней войне. А теперь Шарлотта станет великой русской княгиней. Вот такие превратности политики.

В поездке их сопровождал эскадрон кирасир, и молодой лейтенант, иногда поравнявшись с каретой со стороны Агнесс, бросал на нее озорные взгляды. Шарлотта, заметив старания лейтенанта, пошутила по этому поводу, и Агнесс залилась краской.

До границы они доехали довольно быстро. Летом дороги были сухие, а по пути их везде ожидали. Иногда окрестные селяне, прослышав о кортеже, выходили поглазеть на вереницу карет, проезжающую через их деревню. Но окна карет были занавешены, а по бокам скакали кирасиры, поэтому увидеть принцессу не удалось никому. В Кенигсберге они сделали остановку и, отдохнув несколько дней, отправились дальше. До границы оставалось всего ничего, и Агнесс думала о том, какая она, Россия. Многие при дворе считали ее варварской страной. Но она видела великого князя Николая и других русских из его свиты. Все они были образованны и галантны. Видела она и русских солдат, когда жила в Восточной Пруссии: они тоже не выглядели варварами.

Шарлотту очень беспокоила встреча с матерью великого князя – Марией Федоровной. В Европе знали о том, с какой строгостью императрица-мать воспитывает своих сыновей, и о непростых отношениях с невесткой – Елизаветой Алексеевной, супругой императора Александра. А посему опасения эти были обоснованны. Но сам Николай клятвенно ее заверил, что матушка уже ее полюбила и ждет, когда, наконец-то, они смогут увидеться. Принцесса рассказала это Агнесс под большим секретом, что являлось признаком большого доверия. За эти два года девушки успели подружиться, и Агнесс стала одной из немногих фрейлин, которых Шарлотта попросила сопровождать себя в Россию.

На границе их встретил сам Великий князь со свитой.

– Добро пожаловать в Россию, ваше королевское высочество! – сказал он вышедшей из кареты Шарлотте. – Наконец-то мы вместе, – произнес он негромко, уже лично для принцессы, но Агнесс, сидевшая неподалеку, расслышала.

До Петербурга они доехали за десять дней. В поездке прусских кирасир сменили русские. Погода стояла жаркая, и сидеть в карете было душно. Все страдали от пыли, но Шарлотта этого не замечала, ведь ее Никс был рядом. Как и дома в Пруссии, здесь их ожидали. Гостиницы и постоялые дворы по пути были зарезервированы за княжеским кортежем. Поэтому в конце каждого дня все путники с удовольствием смывали с себя пыль и засыпали крепким сном на мягкой перине – блаженство после жестких каретных подушек. Но, как любое путешествие, и это подошло к концу. Переночевав в Царском Селе, утром следующего дня праздничный кортеж въехал в Петербург.

Город поразил воображение Агнесс. Она никогда еще не выезжала за пределы Пруссии и еще никогда не видела столь большого и великолепного города. Широкие набережные, каналы и дворцы поразили ее. Она смотрела вокруг удивленными глазами, не веря, что на свете бывает такое великолепие. Берлин, где она провела последние два года, выглядел довольно скромным городом по сравнению с детищем Петра, которое предстало перед нею. Вдобавок, в честь свадьбы улицы были заполнены празднично одетой толпою и шпалерами гвардии, что стояла вдоль пути следования кортежа. Этот блеск поразил не только Агнесс. Остальная свита и даже Шарлотта восторженно смотрели вокруг. Николай же лукаво улыбался, ибо знал, какую встречу царь Александр подготовил будущей невестке.

Опасения принцессы оказались напрасны. Мария Федоровна радушно приняла ее и, обняв, заявила, что счастлива обрести в Шарлотте еще одну дочь. Кульминацией дня стал момент, когда принцесса в открытом золоченом ландо вместе с царствующей императрицей и императрицей-матерью выехала на заполненные народом и парадными линиями гвардии улицы Санкт-Петербурга. В церквях звонили, перекликаясь, колокола, сияли, играли бликами на солнце кирасы эскорта, а светло-голубое петербуржское небо отражалось в водах залива.

 

Глава 16

В июне я, наконец-то, обрел и семью, и дом, и независимость. После венчания в Зимнем мы въехали в Аничков дворец – свадебный подарок моего брата. Он с императрицей Елизаветой встречал нас на лестнице дворца хлебом-солью. Более всего меня радовали вновь обретенная независимость и возможность начать осуществление некоторых моих планов. Я был тридцатитрехлетним независимым человеком в XXI веке с его либеральными нравами, мне было тяжело играть роль юноши, зависимого от окружающих, даже в теле Великого князя.

Теперь я стал более свободным в своих поступках. Как совершеннолетний член императорской фамилии, я получил значительную ежегодную ренту, то есть стал финансово независим. Меня назначили генерал-бригадиром Измайловского и Егерского полков, инспектором Императорских училищ и разрешили участвовать в заседаниях Государственного совета.

За последний год у меня было время подумать о том, что делать далее. Послезнание давало много преимуществ, ибо я мог избежать ошибок, которые сделал настоящий Николай в его реальности. С другой стороны, я понимал, что, начав что-то менять, легко могу наломать дров. Все-таки я органически не вписывался в это время, а попытки применить шаблоны XXI века в веке XIX натыкались на отсутствие социальной и технологической базы.

Поэтому я спросил себя, что хочу и могу сделать, учитывая современные российские реалии, а также знание о ключевых событиях будущего. Главными проблемами России являлись крепостное право, тормозившее развитие экономики, неэффективное управление, дающее мало возможностей для социального продвижения, и малограмотность населения, опять же тормозящая экономический рост.

Основной целью я считал: повышение уровня жизни, а также увеличение ее продолжительности. Увы, часто в российской истории интересы государства не совпадали с интересами большинства. Большинство населения не участвовало в экономической жизни страны, с трудом прокармливая самих себя, так же как и их деды и прадеды. И если во времена царствования Екатерины этого было достаточно, так как и в Европе все обстояло ненамного лучше, то после начала Промышленной революции и появления буржуазии как класса Россия начала отставать от западных соседей. Но, увы, победители Наполеона этого не заметили.

Чтобы достичь поставленной цели, было необходимо освободить крестьян с землей, дабы создать класс независимых землевладельцев, заинтересованных в повышении своего благосостояния и могущих это сделать. Если это получится, появится класс налогоплательщиков и потребителей промышленной продукции. Параллельно требовалось повысить количество и уровень образованных людей, особенно инженеров, а для этого нужно открывать дополнительные учебные заведения и корректировать программу образования. Ради создания отечественной буржуазии как класса требовалось соответствующее законодательство, защищающее права собственности. Реализация этих планов ждала до лучших времен, когда я стану императором и смогу реально влиять на ход событий. У меня имелось восемь лет в запасе, чтобы создать собственную команду единомышленников и подготовить базу для будущих преобразований.

Надо сказать, что кое-что уже было сделано моим братом Александром. Так, он упорядочил делопроизводство судов, создал постоянный Государственный совет для обсуждения законов, основал пять новых университетов, а также Путейный институт, ставший главной кузницей инженерных кадров.

Я отдавал себе отчет, что освобождение крестьян может встретить сильное противодействие, так как лишает доходов и имущества многих из правящего класса. Вы бы отдали добровольно свое имущество? Вот то-то и оно. Это и являлось главной причиной того, почему крестьян не освободили ни Александр, ни настоящий Николай – мой реципиент. Александру II это удалось после потрясений Крымской войны. И то крестьян освободили без земли и с выкупными платежами. Как говорят англичане: too little, too late.

Для этого я планировал создать собственную службу безопасности, чтобы не закончить, как мой отец Павел. А также иметь за спиной популярного и способного генерала, на случай выхода ситуации из-под контроля. Этим генералом стал Иван Федорович Паскевич, с которым я познакомился еще во время моей первой поездки в Европу.

 

Глава 17

Капитан Соколов зашел в кабинет и по-военному четко отчеканил:

– Капитан Соколов, ваше высочество.

– Заходите, – сказал Великий князь, выходя из-за стола. Он пожал капитану руку и жестом пригласил присесть.

– Разговор у нас будет долгий, – сказал он, – поэтому распоряжусь насчет чая.

Он позвонил в колокольчик, и через секунду на пороге появился камердинер. Соколов, между тем, осмотрел кабинет. Комната была просторной. Три больших окна, что выходили во внутренний двор, и мебель белого цвета делали ее очень светлой. У окон стоял письменный стол, покрытый зеленым сукном, за которым сидел хозяин. В противоположном углу размещался другой стол, который более походил на обеденный. Одна из стен представляла собой огромный книжный шкаф, заставленный книгами и свитками. Что удивило капитана, так это доска на стене, как в какой-нибудь учебной комнате. На другой стене висели карты империи и Европы.

Александр Владимирович Соколов родился в небогатой дворянской семье под Тулой, где находилось небольшое родовое поместье с дюжиной крепостных. Род его служил еще со времен Алексея Михайловича Тишайшего, когда только лишь создавались полки иноземного кроя. Дед его служил под фельдмаршалом Минихом, а отец и дядя – под командованием самого Суворова. Поэтому для маленького Саши карьера военного виделась естественным продолжением семейных традиций. Тем более что семья была небогатой и второму сыну надо было самому заботиться о себе. Благо война, уже десятилетие шедшая в Европе, предоставляла огромные возможности для продвижения ввиду большой убыли офицеров в битвах. Поступив в Тульское Александровское училище и закончив его с отличием, Соколов был направлен прапорщиком в гвардию, в Измайловский полк, в составе коего и принял боевое крещение при Бородине. В той битве молодому поручику повезло остаться в живых, ибо половина его полка погибла, удерживая Семеновские высоты против многократных атак французов. После Бородина Александр прошел всю Европу, окончив войну в Париже, особенно отличившись в битве при Кульме, за что его произвели в капитаны. Вернувшись домой, молодой ветеран продолжил службу в ставшем родным Измайловском полку.

– Мы ведь с вами знакомы, капитан, – сказал Николай Павлович.

– Так точно, ваше высочество, – ответил Соколов. – Имею честь командовать 3-й ротой Измайловской бригады вашего высочества.

– Я пригласил вас, потому что вы зарекомендовали себя как отличный и исполнительный офицер.

– Рад стараться, ваше…

– Капитан, – прервал его Николай Павлович, – разговор у нас неформальный, и то, что вы здесь услышите, должно остаться между нами. Поэтому давайте оставим формализмы.

Капитан кивнул: мол, понял.

Между тем принесли чай с легкими закусками, и хозяин спросил:

– Что вы думаете о нашей гвардии?

Капитан заметно напрягся. Вопрос был странный, неуставной.

– В каком смысле? – переспросил он.

– В смысле боеспособности, – ответил князь.

– Я думаю, что победа над Наполеоном говорит сама за себя, – дипломатично ответил Соколов.

– Мне докладывали, что вы как-то упоминали, что в гвардии не продвинуться, если вы не графский сын, – сказал Николай Павлович и пристально посмотрел на капитана, проверяя его реакцию. Соколов немного смутился, но взгляда не отвел.

– Я сказал это, радея о пользе отечеству, – ответил он.

– А вы разве не знали, что такие речи мне докладываются, и, быть может, не только мне.? Всегда найдутся доброхоты, знаете ли, – усмехнулся его высочество.

– Знаю, – хмуро ответил капитан.

– Не буду ходить вокруг да около, – сказал князь. – Я и сам так думаю, и ваша способность критически мыслить – одна из причин, по которой вы здесь находитесь.

– А какова другая причина? – поинтересовался капитан.

– Ваши заслуги, – ответил князь. – Я навел о вас справки: попав в гвардию, вы отличились под Бородином. Под Кульмом и во Франции вы проявили себя как знающий свое дело командир. Сослуживцы вас недолюбливают за прямоту и за ваши взгляды, верно? – скорее утвердительно спросил его высочество.

– Я не нахожу нужным скрывать свои взгляды, – ответил Соколов.

– Хорошо, – сказал князь, – а теперь перейдем к делу, для которого я вас позвал. Хочу еще раз повторить, что разговор этот конфиденциальный и о нем никто не должен знать, включая ваше непосредственное начальство. – Капитан кивнул в знак согласия, и его высочество продолжил: – Я хочу создать канцелярию, которая будет заниматься сбором информации в империи и за границей. Разной информации: о чиновниках, политиках, армейских и прочих чинах, – а также оценкой политической ситуации, численности армии и флота, его вооружения, намерений и интересов влиятельных людей. Пока я планирую группу человек двадцать, а далее посмотрим. И я желал бы, чтобы вы, капитан, возглавили эту канцелярию, а также озаботились подбором верных и толковых людей. Не думайте, что вам предлагается дело, недостойное чести офицера. Наоборот, работа этой канцелярии принесет великую пользу отечеству. Но я не хочу вас принуждать, ибо чтобы преуспеть, вы сами должны хотеть этого, – его высочество умолк и вопросительно взглянул на офицера.

– Я так понимаю, ваше высочество, что эта канцелярия не будет официальной? – спросил Соколов, еще раз подтвердив, что князь в нем не ошибся.

– Да, не будет, – ответил Николай Павлович, – вы, наверное, хотели спросить, знает ли об этой затее император? Так вот, он тоже о ней не знает. Я верный слуга и брат его величества и давал присягу служить ему. А канцелярия как раз и создается для охраны интересов императора и империи. Так что, как я уже говорил, вам не предлагается нечто, недостойное чести офицера.

– В таком случае я согласен, – ответил капитан.

– Хорошо, – кивнул князь, – тогда обсудим детали.

 

Глава 18

17 апреля 1818 года на свет появился мой первенец, которого мы нарекли Александром. Это событие еще сильнее привязало меня к этому миру. В моем родном XXI веке я был холост и детей не имел. Но, видимо, я созрел для семейной жизни, так как отчетливо понимал, что мне повезло. Ведь, как поется в песне: короли не женятся по любви, и мой брак являлся прежде всего политическим. Браки моих братьев – Александра и Константина – оказались несчастливыми. Настолько, что жена Константина попросту сбежала от него назад к родственникам в Кобург. Поэтому наши с Шарлоттой любовь и взаимопонимание являлись скорее исключением из правил. Жизнь Великого князя имела много плюсов, но главным я считал относительную приватность. Я был гораздо менее значимой фигурой, чем мои старшие братья, и не находился в свете прожекторов, как Александр.

Рождение сына – единственного наследника престола – укрепило мои позиции в семье. Александр и Константин так и остались бездетными. Даже моя деспотичная маман, Мария Федоровна, стала относиться ко мне с большим уважением, как к взрослому, что ли. А через год я получил дальнейшее доказательство повышения моего статуса. Доказательство, которого я ожидал и к которому готовился. Но я немного забегаю вперед.

После окончания войны в Александре что-то надломилось. Он часто выглядел усталым и рассеянным. В нем не было той энергии и напора, которые помогли ему победить Наполеона. Может, сказалась усталость от войны или разочарование реформами, проведенными в начале его правления. Я знал, что власть тяготит его, и был готов к разговору, который произошел в дальнейшем.

Этот июльский день 1819 года я запомнил навсегда. На дворе стояла ясная и немного душная погода. Вернувшись с бригадных учений, я занимался делами, отложенными за время моего отсутствия. Александр предупредил, что приедет к нам на обед. Он иногда приезжал пообщаться. Шарлотта оказалась прекрасной хозяйкой, и брату импонировала наша атмосфера семейного счастья и, вообще, молодости, которая воцарилась в Аничковом дворце.

За столом беседа шла ни о чем. Брат поинтересовался здоровьем маленького Саши, расспрашивал о полковых учениях и рассказал о недавно приобретенной им коллекции картин. Отобедав, мы перешли в малую гостиную, где и состоялся сей памятный разговор. Перед тем как начать, Александр заявил, что завидует нашему семейному счастью и рад, что мы ладим друг с другом. При этом он указал на живот Шарлотты, которая снова была беременна. После чего произнес, глядя мне в глаза:

– Александр есть знак благодати божьей, символ благополучного продолжения царского рода. Поэтому, по общему моему и Константина решению, престол перейдет к тебе и твоему потомству. Я же считаю своим долгом отречься от правления с той минуты, как почувствую сему время.

– А как же Константин? – воскликнул я после минутной паузы, делая вид, что поражен словами брата.

– Константин сам мне сказал, что, имея природное отвращение к сему месту, решительно не хочет наследовать мне на престоле, – ответил брат.

– Но как ты себе это представляешь? – спросил я. – Ведь для всех Константин и есть официальный наследник престола – цесаревич. Как это воспримут придворные и армия? По закону они должны присягать Константину, а не мне.

– Я издам соответствующий указ, а Константин подпишет отказ от своих прав на престол. В свое время мы этот указ обнародуем, – ответил Александр.

– А ты говорил об этом с матушкой? – спросил я, играя растерянность.

– Я рассказал ей об этом моем намерении. Она, так же как и я, считает, что есть прямое указание на то, что твои потомки должны занять престол. Поэтому она согласна с моим решением.

Я посмотрел на Шарлотту и увидел у нее в глазах слезы. Она понимала, что, становясь цесаревичем, я становлюсь фигурой официальной, и это означает конец нашему тихому семейному счастью. Она никогда не стремилась стать императрицей, напротив, она очень сочувствовала Елизавете Алексеевне, жене Александра, которая вынужденно несла бремя официальных церемоний, несмотря на свое слабое здоровье.

– Не переживай ты так, – ласково сказал брат Шарлотте, видя, насколько она расстроена. – Пока еще я император, – он усмехнулся, – и у Никса есть время подготовиться, так что вашему счастью ничего не угрожает.

Брат был довольно закрытым и противоречивым человеком, а потому я не знал точно, что с ним происходит и каковы на самом деле его мотивы. Помня, что межвластие после смерти Александра началось из-за того, что завещание императора и отречение Константина хранились в секрете, я выторговал у Александра обещание, что будет составлен официальный акт отречения Константина от прав на престол, а также произойдет официальное назначение меня наследником. Акт этот должен быть составлен в нескольких экземплярах, и храниться, в том числе, у меня и у Марии Федоровны. Но почему-то Александр не захотел обнародовать сей акт. Может, он боялся, что кто-то в придворных кругах воспользуется этим и уберет его с трона. Во всяком случае, причины этому он не объяснил. Как я уже упоминал, брат был скрытным и непоследовательным человеком.

 

Глава 19

Агнесс с помощью служанки украшала рождественскую елку. На подносе, который держала служанка, лежали яблоки, золоченые орехи, конфеты и ленты. Елка уже была наполовину наряжена, и девушка отошла назад, чтобы полюбоваться получившейся красотой. Рождество 1819 года выпало снежным. Ночи стояли такие морозные, что аж деревья во дворе и оконные рамы жалобно потрескивали. Но в доме было тепло, даже жарко от горящего камина. Два года назад, приехав в свите прусской принцессы, она и предположить не могла, что останется в России, которая станет ее новым домом.

Вскоре после венчания Агнесс должна была уехать назад, в Пруссию, но на одном из званых вечеров она познакомилась с молодым гвардейским поручиком – Карлом Гофманом из остзейских немцев и осталась в России. Молодой офицер влюбился с первого взгляда, и Агнесс не устояла перед его натиском. Карл происходил из довольно богатого помещичьего рода и был принят при дворе благодаря семейным связям и знакомству с Великим князем Николаем. Вскоре после свадьбы молодые уехали в Москву – новое место службы уже капитана Гофмана.

Шарлотта, то есть Александра Федоровна, привезла с собой обычай рождественской елки в Россию. Вечнозеленое дерево впервые нарядили в канун Рождества 1817 года в Московском Кремле, где в том году проводила зиму императорская семья, специально для Шарлотты. И этот обычай быстро переняли в обеих столицах.

Девушке очень понравилась Москва, с ее степенно-размеренной жизнью. Звон колоколов на праздники, посещение знакомых или тихие вечера с любимым. Была в этом какая-то патриархальность, близкая Агнесс, воспитанной в семье военного.

«Интересно, каким он будет – новый, 1820 год, – подумала Агнесс, – и кого он принесет: мальчика или девочку?» Девушка улыбнулась своим мыслям и погладила свой живот.

 

Глава 20

– Важно не только лично передать хану мое послание, но и разузнать, какими товарами там торгуют, каково ханское войско, возможно ли перебросить через пустыню войска без потерь и какие маршруты для сего потребны. Вдобавок, ежели удастся, разузнайте о судьбе русских пленных. Но это по обстоятельствам. – Генерал шагал взад-вперед перед штабс-капитаном Муравьевым, волнуясь за предстоящую операцию. – Впрочем, именно поэтому я выбрал вас, ибо в первую очередь ваше умение нравиться и находить общий язык с местными племенами должно стать серьезным преимуществом.

– Господин генерал, – ответил капитан, – цели миссии мне ясны. Какие средства будут предоставлены для похода? Ведь для того чтобы пересечь пустыню, надо заплатить местным туркменам, да и на подарки хану и его приближенным требуются средства немалые.

– Вам будут выделены все нужные средства для осуществления вашей миссии. Я уже отдал приказ штабному казначею. В Баку вас ждет корабль, который доставит вас в Ленкорань, где вы сможете договориться с местными племенами и присоединиться к одному из караванов в Хиву. Капитан будет ждать вас полгода, после чего вы будете считаться погибшим. Как вы понимаете, ваша миссия неофициальная, и ежели вас постигнет неудача и вас посадят в тюрьму или казнят, спасти вас будет невозможно. Государь не может потерять лицо от наших неофициальных действий, – генерал умолк, и лишь его небольшие, яркие глаза, сощурившись, смотрели на капитана, пытаясь уловить его реакцию.

– Я осознаю эту опасность, ваше превосходительство, – ответил Муравьев, – но, так же как и вы, считаю, что нам необходимо опередить англичан и обезопасить южные рубежи империи. Во что бы то ни стало, – подчеркнул он.

– И еще, – добавил Ермолов, – когда вы будете говорить с ханом или его приближенными, не бойтесь льстить. Не рассматривайте лесть и подхалимство с европейской точки зрения. У азиатов они в порядке вещей, так что никогда не бойтесь переборщить.

– Я приложу все усилия, дабы наладить отношения с Хивинским ханством, – ответил Муравьев.

– Знаю, – ответил Ермолов. – Ну, храни вас Господь, – он перекрестил капитана и похлопал его по плечу. – До скорой встречи, – сказал он на прощанье и улыбнулся.

– Буду рад вновь видеть ваше превосходительство, – капитан улыбнулся в ответ, но тут же по-военному четко прибавил: – Разрешите исполнять? – и козырнул.

– Исполняйте, штабс-капитан, – ответил генерал и козырнул в ответ.

Муравьев развернулся и четким, строевым шагом покинул кабинет наместника. А генерал еще долго ходил взад-вперед по кабинету, о чем-то размышляя.

Капитан, выйдя из губернаторского дома, направился к штабному казначею для получения необходимых средств, так как через два дня он должен был отбыть в Баку, присоединившись к казачьей сотне, которая тоже направлялась в те края.

В утро отъезда вы могли застать молодого человека в недавно отстроенном православном храме в центре Тифлиса. В церкви стоял полумрак, и все еще пахло известкой и краской. Капитан стоял в углу и молился за успех экспедиции, так как шансы вернуться у него были очень сомнительными.

Впрочем, для молодого офицера это была не первая секретная экспедиция. В свои двадцать четыре года он имел за плечами огромный боевой и дипломатический опыт. Николай Николаевич Муравьев родился в семье генерал-майора – создателя Московского училища колонновожатых, готовившего штабных офицеров. Будучи юношей, он увлекался масонством и даже успел стать членом тайного общества. Правда, после увиденного за войну его идеализм постепенно улетучился. Военную службу он начал в семнадцать лет – колонновожатым при штабе императора. Воевал под начальством генералов Толя и Милорадовича в Отечественной войне и участвовал в Заграничном походе русской армии. Отличился во всех значимых сражениях этой войны, в том числе под Бородином и под Дрезденом. В 1816 году его командировали на Кавказ, к генералу Ермолову. Так как он являлся квалифицированным военным топографом и знал татарский язык, он совершил ряд секретных экспедиций в Персию под видом мусульманского паломника, дабы разведать пограничные территории на случай войны. После чего отправился в Персию уже в составе чрезвычайного посольства – для ведения переговоров. Поэтому выбор генерала Ермолова был неслучайным, ибо, если кто и мог попасть в Хиву, закрытую для иностранцев, и вернуться оттуда живым, так это капитан Муравьев.

Капитану предстояло, переодевшись кочевником, проделать восемьсот километров через пустыню, чтобы передать послание губернатора хивинскому хану. И это несмотря на недавнее предупреждение от южного владыки, что любой русский, который окажется во владениях Хивинского ханства, будет немедленно казнен. Неверных в Хиве не любили, ну разве что в качестве рабов. Но империя нуждалась в налаживании торговли с далеким ханством, так же как и в прекращении набегов кочевников на свои южные границы, и ради этого стоило рисковать.

Месяц капитан провел в туркменских кочевьях, пока ему не удалось договориться с одним из племен, что он присоединится к их каравану, идущему в Хиву. Было решено, что он будет путешествовать под видом туркмена Мараг Бега. И хотя люди в караване знали, что он русский, за сорок золотых монет они согласились закрыть на это глаза. И все же опасность разоблачения была очень велика, и поэтому молодой офицер не расставался с парой пистолетов, спрятанных под одеждой. Наконец, в конце сентября, когда жара начала немного спадать, а ночи стали прохладными, караван тронулся в путь. С собой Муравьев взял двоих: переводчика и проводника-туркмена по имени Сеид.

Поход через пустыню проходил без особых происшествий, не считая паразитов, которые прямо-таки кишели в одежде. Днем одежду клали на раскаленный песок, но это мало помогало. Вдобавок вся одежда пропиталась запахом пота и дымом костров, но Муравьеву, привыкшему к воинским тяготам, это не доставляло особых неудобств. Он был полон впечатлений от увиденного и по вечерам тайком вел дневник, куда записывал все, увиденное за день.

Но когда до Хивы осталось всего пять переходов, счастье изменило капитану. В этот день они ушли с дороги, пропуская большой, в тысячу верблюдов, караван, и один из купцов, видавший его мельком в Баку, узнал его, указав на него пальцем. О чем он говорил, Муравьев не слышал, но страх мерзким холодком разлился по его жилам. Другие торговцы и погонщики подошли к туркменам из его каравана и напрямую спросили, кто он такой. Но глава каравана как ни в чем не бывало заявил: что, дескать, да, он пленный русский и они везут его на продажу в Хиву. Торговцы заулыбались и закивали в знак одобрения. Один из них сообщил, что сам недавно продал двух русских за хорошую цену. На этом инцидент был исчерпан, и через пять дней на горизонте, наконец, показались белые стены и голубые минареты Хивы.

Остановившись в ближайшем к Хиве караван-сарае, капитан послал двух человек впереди себя, дабы известить хана и местное начальство о своем прибытии в качестве российского посла. Между тем, он наконец-то тщательно умылся и переоделся в свой парадный мундир, чтобы предстать перед хивинцами как официальное лицо. Через несколько часов к караван-сараю подъехали двое всадников в богато расшитых халатах. Один из них – низкий, с обезьяньей мордочкой под большой белой чалмой, а второй – высокий и дородный, с рыжеватой бородой. Главным оказался высокий, который представился офицером ханской армии. Он и сообщил русскому послу, что хан примет его завтра, а пока попросил его подождать в небольшой крепости неподалеку, где, как он заверил, капитану будет оказан соответствующий восточному гостеприимству прием.

На следующий день молодой офицер обнаружил, что его обманули и никакой аудиенции ему не назначено. Ему запретили выходить из крепости, для чего у ворот выставили усиленную стражу. Капитан понял, что он попросту арестован и может быть казнен, буде на то ханская воля.

А в ханском дворце, между тем, кипели нешуточные страсти. Сам владыка хивинский сидел на ковре, облокотившись на подушки, и взгляд его не предвещал ничего хорошего.

– Проклятые туркмены привели сюда этого русского? Вы как позволили этому случиться? – в ярости кричал хан на своих сановников, которые с побелевшими лицами молчали, опустив глаза.

– Еще не поздно казнить его, владыка, – предложил один из советников, сидевших перед ханом.

– Если он русский разведчик, тогда, вернувшись, он приведет с собой армию. Нельзя его отпускать, – заявил Солтан Бей, один из приближенных хану советников.

– Ерунду говорит Солтан Бей, – ответил другой сановник, сверкнув глазами в сторону соперника за ханскую милость, – наверняка Белый Царь извещен о после, и, убив его, мы накликаем на себя месть неверных.

– Этого нечестивого надо вывести в поле и закопать живьем, – предложил кази. Он погладил свою седую бороду и умолк.

– Кази, – сказал хан, – я предполагал у тебя больше ума, чем у себя самого, но теперь вижу, что у тебя его совсем нет. Если я его убью, то на будущий же год Белый Царь придет и полонит всех жен моего гарема. Лучше будет принять посла и отправить его обратно, а пока пускай он подождет; нужно разведать, за каким делом он приехал сюда. А ты уйди вон!

На этом обсуждение закончилось, ибо решение владыки никто не осмелился оспорить.

Пока хан метал молнии в своих подчиненных, молодой офицер мерил шагами свою небольшую комнату с решетками на окнах и размышлял о том, что же ему делать дальше. Комната выглядела убогой и грязной. Из обстановки там были лишь: кровать, стул и невысокий столик с кувшином для питья. Но более всего Муравьева удручала неизвестность. Тут в дверь постучали.

– Войдите, – сказал капитан. На пороге возник Сеид, который только вернулся из города.

– Есть новости? – спросил Муравьев.

– Нет, эфенди, – ответил проводник. – В городе ходят слухи о вашем визите, но никто не знает, что решил хан. Я попытался поговорить с Эзиз Беем, ханским слугой, но он обругал меня и пригрозил закопать живьем, если я еще раз к нему приближусь.

Посол нахмурился и спросил:

– Ты присмотрел коней?

– Я договорился о цене с одним торговцем. Если эфенди захочет, то уже завтра их можно будет купить.

– Что ж, мы подождем еще одну неделю. Если хан меня не примет, тогда нам придется бежать. Найди веревки, а еще лучше веревочную лестницу и запаси провизию на неделю, только потихоньку, чтобы не вызвать подозрений.

– Я как раз купил вам еды, как вы просили, – ответил слуга, – теперь буду покупать больше и часть откладывать.

– Вот и хорошо. Спасибо тебе, Сеид, и будь осторожен. Если охрана что-то заподозрит, то тебе несдобровать.

Когда проводник ушел, прикрыв за собой дверь, Муравьев принялся за нехитрый обед, состоящий из лепешки и козьего молока.

Время на Востоке течет медленно, и капитан провел под арестом полтора месяца. Только когда он уже намеревался бежать, переодевшись кочевником, ему, наконец, сообщили, что владыка хивинский готов его принять, правда, не уточнили когда…

Но все-таки через два дня ворота крепости со скрипом открылись, и капитан, щурясь от яркого солнца, последовал в середине почетного конвоя в Хиву. После пыльной и грязной комнаты, где он провел последние семь недель, город поразил его своим великолепием. Множество садов, среди которых белели дворцы вельмож и голубые изразцы мечети, сверкающие на утреннем солнце бирюзовыми бликами, выглядели как драгоценная шкатулка посреди монотонной желтизны пустыни. Приезд русского посланника произвел фурор среди местных жителей. Многие окружили конвой, чтобы посмотреть на чужестранца в русской офицерской форме. Детвора бежала позади, и, когда капитана ввели в его новые апартаменты, неподалеку от ханского дворца, они даже попытались войти вовнутрь, но были безжалостно отогнаны охраной. Среди глазеющей толпы Муравьев различил русские лица. Несчастные рабы снимали перед ним шапки и шепотом умоляли сделать что-то для их освобождения.

Передав во дворец послание и подарки от генерала Ермолова, капитан стал дожидаться аудиенции. Правда, теперь, когда хан официально признал его гостем, ожидание не казалось столь тягостным. Через два дня, наконец, прибыл ханский посланник в богато расшитом халате и сообщил, что он явился сопровождать достопочтимого посла к великому владыке. Как и два дня назад, по пути в ханский дворец толпа густо усеяла крыши, наблюдая за диковинным послом.

Внутри дворец оказался менее великолепным, чем снаружи. За стенами находился лабиринт из переходов, двориков и крытых галерей. Пройдя три грязноватых двора, Муравьев очутился в еще более грязном дворе, поросшем травой. Посреди него стояла ханская кибитка, которая и служила резиденцией местного владыки. Хивинский хан оказался громилой, хотя и с приятной наружностью. Одет он был в красный халат, сшитый из привезенного послом русского сукна. Этим хан подчеркивал, что подарок пришелся ему по душе и он дружески расположен к его дарителю, что являлось обнадеживающим началом. Муравьев поклонился, не снимая шапки, и молча стоял, ожидая, когда хан заговорит первым. Тот осматривал его цепким взглядом несколько минут, после чего произнес:

– Добро пожаловать, посланник. Зачем ты приехал и какую имеешь просьбу до меня?

За время своего заточения капитан имел много времени, чтобы продумать свою речь, и поэтому по-восточному цветисто ответил:

– Счастливой Российской империи главнокомандующий над землями, лежащими между Черным и Каспийским морями, имеющий в управлении своем Тифлис, Ганжу, Грузию и другие земли, послал меня к вашему высокостепенству для изъявления почтения своего и вручения вам письма, в благополучное время писанного.

– Я читал письмо его, – коротко ответил хан.

– Я имею также приказание доложить вам о некоторых предметах изустно, я буду ожидать приказания вашего для доклада об них. Когда угодно будет вам выслушать меня, теперь или в другое время?

– Говори сейчас, – ответил хивинский владыка.

– Император всероссийский желал бы развития взаимовыгодной торговли между нашими государствами, – объяснил Муравьев, – для чего на восточном берегу Каспийского моря строится гавань для купеческих кораблей. Путь от гавани до Хивы вдвое короче нынешнего, но требуется добро вашего высокостепенства на проход караванов по этому пути. В гавани ваших купцов всегда будут ожидать любые товары, которые вы пожелаете.

– Хотя справедливо, что нынешняя дорога гораздо долее предложенной вами, но прибрежные туркмены враждебны мне, и караваны мои будут подвергаться опасности быть разграбленными, а потому я не могу согласиться на сию перемену, – ответил хан. Но молодой офицер был готов к такому повороту событий и поэтому ответил:

– Когда вы вступаете в союз с нами, ваши враги станут нашими врагами. Его высокопревосходительство Кавказский главнокомандующий приказал просить у вас доверенного человека, с которым он мог бы обсудить все выгоды от союза нашего.

На минуту в зале воцарилась пауза, а потом хивинский владыка произнес:

– Я пошлю с тобой хороших людей и дам им письмо к главнокомандующему. Я сам желаю, чтобы между нами утвердилась настоящая и неразрывная дружба.

На этом аудиенция окончилась.

Неделя ушла у капитана на приготовления к отъезду. Он бы уехал и раньше, но пришлось дожидаться хивинских послов, которые должны были его сопровождать. Отправляясь назад, среди огромной толпы провожавших Муравьев заметил кучку русских рабов с печальными лицами. С появлением капитана у этих несчастных появилась надежда на освобождение из неволи. Русские пленники смогли передать Муравьеву записку в стволе ружья, отданного им в починку. Из записки он узнал, что всего в Хиве находится около трех тысяч русских невольников, которые подвергаются жестокому обращению и унижениям со стороны своих хозяев. Они надеялись, что капитан донесет эти сведения до государя, который сможет их вызволить. Эти лица еще долго снились капитану, и он поклялся себе сделать все возможное для их освобождения.

После мерзлых ночей в пустыне в середине декабря Муравьев, наконец, увидел вожделенный залив Каспийского моря и стоявший на якоре русский корвет. Когда от корабля отделилась шлюпка, чтобы забрать его, сердце капитана громко стучало – он вернулся.

 

Глава 21

Летом 1820-го я совершил поездку на Кавказ, дабы ближе познакомиться с генералом Ермоловым и увидеть край, которым он управлял методом кнута и пряника. Ермолова называли «проконсулом Кавказа» за его независимость и жесткость, а среди военных он слыл фигурой легендарной. Участник всех крупных сражений Наполеоновских войн, он прославился своей храбростью и крутым нравом. Сторонник всего русского, он был очень популярен в армии и в либеральных кругах, из-за чего уже успел подвергнуться опале. Но благодаря своим способностям и энергии его снова призвали на службу, на этот раз на Кавказ.

Выходец из бедной дворянской семьи, он не получил хорошего образования, как многие гвардейские офицеры, зато он обладал двумя очень ценными качествами: здравым смыслом и настойчивостью. Он умел, как говорят, зреть в корень, быстро вникая в суть проблемы и находя выход из критических ситуаций. Генерал был из той породы людей, которые превратили княжество Московское в Российскую империю. Империя была для него не пустым звуком, а смыслом жизни.

Именно за эти свои качества опальный генерал был послан на Кавказ. Территории эти относительно недавно вошли в состав империи, и народы, их населяющие, веками привыкли жить в постоянных войнах друг с другом и набегами на соседей. Османская и Персидская империи только номинально контролировали эти земли, поэтому многочисленные кавказские племена являлись фактически независимыми, если хаос, царящий там, можно назвать независимостью. Часть племен добровольно перешла в русское подданство, ища защиты от более сильных соседей, а часть перешла к империи в результате войн с Персией и османами. Многие племена приняли русское подданство лишь номинально, надеясь на то, что, как и прежде, никто не будет вмешиваться в их устоявшийся уклад жизни. Но империя была заинтересована в порядке, и вскоре племена, привыкшие жить в постоянном хаосе войны и кровавой мести, увидели, что их привычный устой жизни нарушен. Русские войска пресекали набеги племен друг на друга и изымали часть земель для передачи их другим племенам или русским поселенцам. А посему часть местной верхушки, недовольная новой властью и присутствием «неверных» на их территории, подстрекала других против России. Вдобавок Персия и Турция, не без помощи англичан, помогали недовольным имамами и оружием, надеясь урвать свой кусок. Гористая территория идеально подходила для ведения партизанской войны, ибо позволяла небольшими силами наносить урон гораздо более сильному противнику.

Прибыв на Кавказ и оценив обстановку, Ермолов написал государю, что Кавказ представляет собою крепость, населенную полумиллионным гарнизоном. И дабы овладеть ею, надобно вести планомерную осаду. Что он и сделал, постепенно продвигая русские форпосты в горы и выселяя наиболее непримиримых на равнины, под надзор русских гарнизонов. Широко практиковалось взятие заложников из семей старейшин – для пресечения возможных восстаний. С другой стороны, имелся и пряник в виде гарантии спокойствия и послабления в налогах для тех, кто сидел тихо.

Мой реципиент Николай после восшествия на престол сменил Ермолова, но Кавказская война на этом не прекратилась, наоборот, она вспыхнула с новой силой и стоила России огромных жертв. Ермолов же, несмотря на крутые меры, принятые им на Кавказе, снискал уважение местных племен, которые ценили силу и то, что генерал держал свое слово, что было редкостью среди туземцев.

С генералом мы встретились в его штаб-квартире, в Тифлисе, где я провел четыре дня, после чего посетил несколько местных аулов и недавно построенную крепость Грозную, которая в известном мне будущем превратится в город Грозный. Меня сопровождали два эскадрона, отчего я чувствовал себя в безопасности, но, проезжая по узким горным дорогам, через небольшие речки, где вокруг растет дремучий лес, мы всегда были начеку. Грозная являлась настоящей горячей точкой, так как служила форпостом для усмирения Чечни. Горцы часто обстреливали ее, но уважительно делали это издали. Так что имя свое крепость оправдывала.

Алексею Петровичу понравилась мысль о создании генерального штаба для планирования боевых действий с потенциальным противником и развертывания резервов. Поэтому он согласился на мою просьбу принять у себя капитана Гофмана и группу его офицеров, отобранных мною из офицеров Измайловского и Егерского полков, для ознакомления с нашими южными границами. Ермолов даже пообещал поделиться своим немалым опытом и дать капитану в сопровождающие полковника Муравьева – я не мог пожелать более компетентного сопровождающего капитану Гофману.

О предстоящей войне с персами знал только я, но те, кто служил на Кавказе и имел глаза и уши, знали, насколько зыбок мир с нашим южным соседом. Это позволяло надеяться, что нас не застигнут врасплох, как в известной мне истории.

Расстались мы с генералом довольные друг другом. В разговоре с ним я был сердечен и деловит, задавал конкретные вопросы и проявлял неподдельный интерес к опыту маститого вояки. Я пообещал прислать Ермолову несколько инженеров, выходцев Путейного института, коим я заведовал. На Кавказе хронически не хватало компетентных специалистов, и десяток инженеров и топографов являлись значительным подспорьем для Кавказского корпуса. Со своей стороны, Алексей Петрович обещал всяческое содействие моим людям, кои будут командированы на Кавказ, без излишнего афиширования этого факта. Хоть Петербург и далеко, доброхотов, делающих карьеру на доносительстве, на Кавказе хватало.

 

Глава 22

Визитом Великого князя Михаил Михайлович Сперанский был удивлен до чрезвычайности. Он только недавно приехал в Петербург, где дожидался приезда императора. В столице он отсутствовал целых девять лет, с тех пор как попал в опалу и был сослан в Пермь. Благо настроение государя поменялось и Михаил Михайлович успел побывать и пензенским и сибирским губернатором. Но даже по прибытии в Петербург он не знал, прощен ли он полностью и что ожидает его далее. Визит Николая Павловича был ему непонятен, а потому удивителен, тем более князь приехал сам, а не прислал приглашение, что более соответствовало его положению.

Наскоро облачившись в парадный мундир, г-н Сперанский распорядился насчет обеда. Квартира, где он обосновался, занимала целый флигель небольшого особняка, но из слуг Михаил Михайлович держал только кухарку, которая торопливо побежала стряпать для нежданных гостей.

Князь вошел в сопровождении двух егерей, которые остались у входа. Поздоровавшись с гостем, г-н Сперанский пригласил его в гостиную, где они могли побеседовать приватно. Первым разговор начал князь:

– Как вам Петербург после столь долгого отсутствия, Михаил Михайлович? Вижу, что вы уже обжились.

– Благодарю вас, ваше высочество, – ответил г-н тайный советник, – Петербург, как всегда, прекрасен.

– Вы, наверное, удивились моему приходу, а между тем я ожидал вашего приезда, чтобы с вами встретиться.

– Я счастлив оказаться полезным вашему высочеству. Вы пришли по поручению императора?

– Отнюдь. Здесь я как частное лицо. А поэтому, если вас не затруднит, можете называть меня по имени-отчеству.

– Хорошо, Николай Павлович.

– Я хотел встретиться с вами ранее, но, увы, обстоятельства этого не позволяли. А тем временем у меня накопилось много вопросов, которые я желал бы с вами обсудить приватно.

– Что бы вы хотели узнать, Николай Павлович? – спросил г-н тайный советник, внимательно глядя на собеседника.

– Я читал ваш гражданский и уголовный кодексы, а также предложения о судебном и губернском устройствах. И хотел бы знать, желаете ли вы продолжить дело вашей жизни? Под моим присмотром, конечно.

– Насколько я понимаю, это лично ваше желание. Но желает ли этого государь? – осторожно поинтересовался Сперанский.

– Г-н тайный советник, я не открою вам тайну, если скажу, что идеи вашего кодекса сегодня непопулярны. Но это не значит, что они не будут востребованы завтра. А когда они станут востребованы, – Николай сделал ударение на слове «станут», – они должны быть четко изложены на бумаге и готовы к реализации, дабы не упустить время.

– А разве я уже не излагал их на бумаге? Вы же сами упомянули, что читали мое уложение.

– Читал, но не со всем согласен. Я обсуждал ваше уложение с несколькими сведущими людьми, в том числе и с моим учителем – профессором Балугьянским. И хотел бы, чтобы вы присоединились к нам в создании нового уложения на основе вашего кодекса.

– И как вы себе представляете новое уложение?

– Менее либеральным, чем предложенное вами. Для вашего уложения время еще не настало. Большинство народа безграмотно и бедно, а вы хотите сразу сделать из них граждан. А как это воспримет дворянское сословие? Ведь потому ваш проект и остался на бумаге, что большинство ему противится. Я же вижу Россию двигающейся постепенно по пути реформ. Поэтому первым шагом должен стать кодекс, который охранит частную собственность, где, кстати, должно быть заявлено, что человек не является имуществом, со всеми правовыми последствиями.

– Значит ли это, что вы поддерживаете освобождение крестьян, ваше высочество?

– Да – поддерживаю, господин тайный советник. Впрочем, и государь согласен с этой идеей. Но, как я уже говорил, всему свое время.

– Николай Павлович, а ежели государь не одобрит эту затею?

– Я поговорю с императором. Скажу, что хотел бы воспользоваться вашим опытом и поучиться у вас праву. Думаю, эту мою просьбу государь удовлетворит. Таким образом, мы сможем видеться и обсуждать кодекс. Иногда при наших встречах будет присутствовать Михаил Андреевич и другие сведущие люди, дабы вместе обсуждать наиболее важные постулаты. Кстати, это не должно помешать вашей службе его величеству. Я не спешу, и время у нас есть. Насколько мне известно, государь милостиво соизволил дать вам аудиенцию. Надеюсь, что он найдет достойное применение вашим способностям, ибо я знаю, что вы верный его слуга.

– Благодарю вас, Николай Павлович. Буду рад служить его величеству и вам.

– Тогда до скорой встречи, Михаил Михайлович.

Гость ушел, так и не отобедав. А Михаил Михайлович Сперанский еще долго задумчиво смотрел в окно вслед отъехавшей карете.

 

Глава 23

В 1821 году я дважды наведывался в Москву и оба раза встречался с Карлом Гофманом, бывшим гвардейским поручиком, которого я перевел в Первопрестольную. Карл Константинович служил в Измайловском полку, коим я командовал. Среди собратьев-офицеров он отличался сдержанностью, педантичностью и дисциплиной. Вдобавок лейтенант был хорошо образован и умен. Гвардейская братия в послевоенные годы утратила дисциплину и умение. Офицеры петербуржских полков больше времени проводили на паркетах гостиных, чем в казармах. Солдатским бытом они мало интересовались, впрочем, как и планом учений, в которых участвовали. Официально разрешалось приезжать на учения во фраках. Зато они умели отлично маршировать и неплохо танцевали. И это была гвардия – элита российской армии. Людьми они были храбрыми, порой отчаянными, но профессионалами – плохими. Поэтому часто воевали большой кровью. Иногда мне казалось, что Александр сознательно расшатывает гвардию, чтобы ослабить потенциальную оппозицию. Ибо в гвардии были сильны либеральные настроения. «Интересно – думал я, – многие из вас за свободу, равенство, братство. А вот если брат решит освободить ваших крепостных и раздать им вашу землю, что вы скажете тогда? Или это только экзальтированные мечтания?»

В Измайловском полку меня считали строгим и придирчивым и не жаловали, так как я запретил появляться на учениях во фраке, а также заставил офицеров исполнять свои прямые обязанности, то есть заниматься обучением и снабжением солдат. Кстати, простые солдаты это сразу оценили. До этого с ними занимались в основном шагистикой, а за малейшие нарушения били или сажали в карцер. Я же запретил телесные наказания, а также следил за тем, чтобы солдаты больше времени проводили на стрельбище. Со временем часть недовольных офицеров отсеялась по желанию и без оного, некоторые перешли в другие полки. На их место я набрал новых, зачастую менее знатных. Но именно такие люди видели в армии возможность продвинуться, и эти свои надежды они связывали со мной. Популярности в гвардейской среде мне это не добавило, зато появилась хоть и маленькая, но сила, на которую я мог опереться.

В Москве уже существовало училище для колонновожатых, основанное генерал-майором Муравьевым в собственном особняке. Именно туда я и перевел поручика Гофмана и еще нескольких подходящих офицеров. Я рассчитывал создать нечто большее, чем служба квартирмейстера. Будущий генштаб должен был комплексно заниматься разработкой планов войны с потенциальными противниками, коих у России всегда имелось предостаточно, по всему периметру ее границ. Помимо этого обязанности генштаба включали оценку перспективных средств вооружения, методы обучения и нормативы, снабжение и так далее.

В этом начинании я нашел поддержку в лице генерала Ивана Федоровича Паскевича, с которым познакомился еще в Париже. Паскевич считался одним из наиболее приближенных к императору генералов и пользовался полным его доверием еще со времен Наполеоновских войн. Несмотря на свои сорок лет, он имел за плечами громадный боевой опыт, воюя против французов и турок в течение пятнадцати лет и закончив войну в Париже. Причем служил он под началом попеременно Кутузова, Багратиона, Беннигсена и Барклая-де-Толли, командуя сначала полком, а впоследствии корпусом. Послевоенные причуды моего брата и Аракчеева вызывали у него негодование, потому что вместо боеготовности на первое место ставилась красота фронта. Во время одной из наших приватных бесед, когда он посетовал на глупости, которые творятся в армии, я и предложил ему идею создать генштаб. Идея ему очень понравилась, и он согласился делиться опытом с молодыми офицерами, а также помог составить устав для будущего генштаба. Имея большой опыт в логистике и планировании, он прекрасно осознавал и недостатки современной армии и имел свежий взгляд на стратегию и тактику. Жаль, что он не мог часто видеться с офицерами, так как бо́льшую часть времени проводил в Петербурге. Но для начала и это было немало. Зная, что в начале царствования настоящего Николая Россия воевала с Персией и с Турцией, я поставил перед молодым генштабом задачу: разработать сценарии операций на этом театре военных действий, а также подготовить подробные карты, проанализировать трудности с логистикой и с переброской подкреплений. Через год они должны были предоставить свои рекомендации. Для этого я откомандировал их на Кавказ, благо с генералом Ермоловым, командующим в Грузии, у меня установились прекрасные отношения.

 

Глава 24

Капитан Соколов закрыл дверь за поручиком Еремеевым и вернулся обратно в свой кабинет, где недавно обсуждал подробности заседания столичной масонской ложи со своими двумя коллегами. Император Александр, сам в прошлом масон, с 1822 года запретил масонские ложи в империи, после того как ударился в православие. Впрочем, это особенно не помешало их существованию. На основе этих лож возникло множество тайных обществ, основной целью которых являлись устранение крепостничества и установление более либеральных форм правления. Уже год как капитан расследовал деятельность этих организаций. Так как они существовали полулегально, но не тайно, то при небольшой сноровке и связях можно было легко в них проникнуть под видом либерально настроенного патриота, который желает вытащить родину из вековых оков рабства. Через пятьдесят лет таких людей назовут провокаторами, но капитан и слова такого не знал, что, впрочем, не меняло смысла его работы. А работа его как раз и состояла в сборе информации обо всех влиятельных сановниках империи и последующем ее анализе, а также о планах и действиях тайных обществ.

За те несколько лет, что прошли со времени его разговора с Великим князем, группа капитана Соколова разрослась до двадцати человек, которые работали в обеих столицах, а также в Одессе, Киеве, Риге и Варшаве. За три года они собрали более тысячи досье на всех сколь-нибудь значащих чиновников и офицеров в столице и в провинции, включая предводителей двух десятков лож и союзов. В поле зрения попадали и финансовые воротилы, и иностранные послы. Из всего этого клубка людей создали картотеку в двух экземплярах. Один хранился на конспиративной квартире, точнее, в домике на окраине Петербурга, где жил капитан, а другой у его высочества во дворце.

Собранная картина позволяла судить о масштабах деятельности тайных обществ и об их влиянии. Сколь-нибудь значимых организаций существовало около десятка, но капитана наиболее беспокоили Южное и Северное общества. Южным, что располагалось в Одессе, руководил полковник Пестель, и оно ратовало за освобождение крестьян и свержение монархии. Северным, располагавшимся в Петербурге, руководил поручик Муравьев, и оно не являлось столь радикальным, ратуя за более умеренные реформы. В основном ложи состояли из молодых офицеров, и этим они представляли опасность, так как теоретически могли опираться на военную силу. Соколов имел своих людей в десятке подобных организаций, поэтому их программы и планы становились известны Николаю Павловичу на следующий день после их озвучивания.

В офицерской среде к Великому князю относились неоднозначно. С одной стороны, он был братом императора, запретившего масонские ложи, и публично не высказывал либеральных взглядов. С другой стороны, многие знали о его интересе к проектам г-на Сперанского и о его поддержке либеральных профессоров, которые оказались под угрозой увольнения из-за аракчеевских притеснений. Все эти настроения также регулярно докладывались его высочеству.

Сегодня на стол Соколова лег проект переустройства империи, составленный полковником Пестелем. Именно этот проект капитан и обсуждал с двумя членами группы. Главный вопрос, который их занимал: является ли этот проект частью заговора, или это еще один бумажный продукт либеральных идей, столь популярных среди молодого офицерства. По всему выходило, что это только отвлеченный проект, но капитан считал, что заговор – это вопрос времени, и попросил подчиненных усилить надзор за Пестелем и теми, с кем он общается.

При их последней встрече Николай Павлович его удивил, попросив подумать, можно ли извлечь пользу из этих обществ, ежели император решится на освобождение крестьян. Кто тогда согласится поддержать императора в его начинаниях, а для кого союз с монархией в принципе неприемлем. Капитан взял чистый лист бумаги, обмакнул перо в чернила и начал писать докладную.

 

Глава 25

После Венского конгресса в 1815 году в Европе наступил период реакции. Александр являлся одним из инициаторов создания Священного союза между Россией, Австрией и Пруссией с целью сохранить существующий порядок. В самой России началась пора «закручивания гаек». Как и всякое «закручивание гаек» в истории, это было довольно бесполезное занятие. Проблем оно не решало, а лишь отсрочивало, чтобы потом этот клубок рванул посильнее, в виде бунта или революции. Новым фаворитом моего брата стал Алексей Андреевич Аракчеев – способный и исполнительный господин. Свое предназначение он видел в служении императору, и именно его исполнительность стала бичом России в послевоенные годы царствования моего брата.

Еще Александр очень любил парады. Это, видимо, был семейный дефект детей Павла I, так как и другие мои братья, Константин и Михаил, очень любили шагистику. Любил ее и мой реципиент. Я же никогда не испытывал восторга от ровной шеренги солдат на плацу. Так, в армии стали цениться ровность фрунта и блеск сапог, а боевая подготовка отошла на задний план. В среднем солдат отстреливал десяток пуль в год, и это если в его части не очень воровали. Такая армия могла побеждать турок и гордиться собой, но по эффективности она начала отставать от европейских армий, прежде всего от Пруссии, где как раз началась военная реформа.

Одной из странных идей Александра стало создание военных поселений. На бумаге это выглядело заманчиво. Создать военные части, которые кормили бы себя сами за счет земледелия и ремесел, a в военное время эти формирования образовывали бы стратегический резерв. На практике это оказалось бесполезной и дорогостоящей затеей, увеличившей бюджетный дефицит. Для их создания отселили крестьян, которые поколениями жили на этих землях, и ввели драконовские меры жизни – все находилось под контролем начальства, даже устройство личной жизни солдат-крестьян. В итоге солдаты часто бунтовали. Всего к концу царствования моего брата в поселения было рекрутировано более полумиллиона человек. Увы, император, видимо, не слышал о разделении труда и произвел на свет еще один мертворожденный проект.

Тем временем проблемы в обществе накапливались – проблемы, которые предстояло решать мне.

 

Глава 26

Дверь кареты открылась, и из нее вышел молодой человек. «Возмужал паренек», – отметил про себя Павел Дмитриевич Киселев. И действительно, за четыре года, прошедшие со времени их последней встречи, молодой человек повзрослел, раздался в плечах, стал мужчиной, что ли. Вслух же он сказал, улыбнувшись:

– Рад вас видеть, ваше высочество, как доехали?

Николай Павлович, а это был именно он, сердечно поздоровался с начальником штаба II армии.

– Замечательно, – весело ответил он. – Такого солнца, как на юге, у нас в Петербурге не увидишь. Видимо, мне надо чаще вас навещать. И действительно, лицо Великого князя чуть обветрелось и загорело.

– Пройдемте в дом, Николай Павлович, – пригласил полковник, и они зашли вовнутрь. Полковник Киселев являлся давним знакомым его высочества. Он был хорошо принят при дворе и считался доверенным лицом императора и семьи Романовых. Еще в 1810 году он сопровождал в Россию прусскую королевскую семью, где впервые познакомился с Александрой Федоровной, тогда еще принцессой Шарлоттой. Присутствовал он и в Берлине, во время помолвки Великого князя. Поэтому он считался «своим» в императорской семье.

После обеда князь с хозяином вышли на веранду, выходившую в сад, где Николай Павлович и начал разговор, ради которого приехал.

– Я читал ваш доклад государю о крестьянской реформе, и он меня чрезвычайно заинтересовал. Мы даже обсуждали его с Михаилом Михайловичем Сперанским, и он нашел многие ваши идеи созвучными его собственным.

– Я не держу свои взгляды в секрете и думаю, что освобождение крестьян есть наиважнейшая задача, которая увеличит благосостояние отечества. Мы не должны забывать о том, что произошло во Франции, и посему обязаны сделать все, чтобы революция не случилась у нас.

– Полностью с вами согласен, Павел Дмитриевич. Но мне кажется, господин Аракчеев не разделяет ваших взглядов. Как продвигаются дела комиссии?

Лицо Киселева помрачнело.

– К сожалению, мой проект положили под сукно. Меня поблагодарили за мои усилия и беспокойство, но далее обсуждения дело не пошло.

– Я думаю, Павел Дмитриевич, что время вашего проекта еще придет. Я бы не терял надежды.

– Что-нибудь определенное, Николай Павлович?

– Нет, но многие, включая императора и меня, согласны с вашими идеями, а посему мы должны дожидаться подходящего времени и не терять надежды. Я уверен, что нам еще многое предстоит совершить на этом поприще.

– Очень на это надеюсь, ваше высочество.

– Я также слышал о вашей обеспокоенности о близкой войне с турком. Откуда такая уверенность?

– Так турок с прежней войны очень недоволен. А ныне у них много войск на Балканах, после начала Греческой войны. Грех не воспользоваться такой возможностью. Против греков им сто тысяч войска не надобно, так что сдается мне, они найдут повод и нападут на нас. Иначе зачем им столько войск?

– Но мы греков официально не поддерживаем. Им бы более опасаться французов или англичан.

– Так англичане и французы не спешат слать солдат, а выжидают. А напади турки на нас, англичане против не будут. Уж больно им не нравится усиление России на Балканах. Я так думаю, что и Махмуд II это знает. Английский посланник из Константинополя никуда не уезжал. Это я знаю точно. Значит, турки с англичанами ссориться не спешат.

– Да, сто тысяч солдат – это сила, которую стоит опасаться.

– На этот случай мы укрепляем пограничные крепости, а также делаем запасы провианта и пороха.

– Османам невыгодно воевать с нами, имея за спиной незамиренных греков. Думаю, ежели мы не будем вмешиваться, то и войны может не быть.

– Они все равно нападут. Уж больно недовольны утратой Дуная. Так что лучше нам напасть загодя и застать их врасплох. Помоги мы грекам, там и сербы и болгары нам помогут. Уж больно им несладко под османами.

– А нам от этого какая польза?

– Выход на Балканы, к проливам. Это еще ваша бабушка Екатерина желала.

– А понравится ли наш выход к проливам англичанам и французам? Ведь Балканы еще и удержать надо.

– Я думаю, что, освободив славянские народы от турок, мы приобретем в их лице верных союзников.

– Не во всем с вами согласен, Павел Дмитриевич. С такими союзниками и до беды недалеко. С военной точки зрения они слабы. И нам придется их поддерживать, а не им нас. Не уверен, что оно нам надобно.

– Так и мы пока в бой не рвемся, только границу укрепляем.

– А здесь я вас полностью поддерживаю. Кто знает, что может случиться.

 

Глава 27

В 1823 году я предпринял четырехмесячное путешествие на юг, посетив Киев, Луганск, Одессу и Крым. Эта поездка преследовала насколько целей. Во-первых, я хотел посетить Луганский литейный завод – один из главных производителей чугуна в России. Завод был открыт еще Екатериной II и во время Отечественной войны стал одним из главных поставщиков артиллерии и боеприпасов в стране. Но после войны завод начал чахнуть, так как спрос на боеприпасы упал, а предметов гражданского назначения в стране требовалось немного и они в основном завозились из-за рубежа.

Я же на базе этого завода планировал создать первый в России металлургический и промышленный комплекс, способный снабжать оружием и боеприпасами армию и флот, а также, в более далеком будущем, производить рельсы, вагоны и паровозы, когда придет их время. Помня, что с конца XIX века Донбасс стал этаким рурским эквивалентом в России, я старался попросту ускорить этот процесс, пользуясь своим послезнанием. О том, что этот регион богат коксующимся углем, уже было известно, но месторождения не использовались, ибо в эти времена в основном использовали древесину. Железо завозили с Урала, так как Криворожский железорудный бассейн еще не открыли. Зато существовало местечко под названием Кривой Рог, с которого и можно было начинать изыскания. Подобные промышленные центры уже создавались в Бирмингеме и Льеже, а позже в Рурской области.

В Луганске я осмотрел завод и окрестные шахты. С директором завода мы говорили о насущных проблемах: отсутствии руд в округе и отсутствии спроса на «гражданскую продукцию». Обе эти проблемы я планировал решить в будущем. Первую – за счет Криворожского месторождения, а вторую – за счет постройки железных дорог и реформы сельского хозяйства, которые потребуют большого количества металла. Несмотря на проблемы, завод имел множество плюсов, таких как наличие квалифицированных рабочих рук и даже школы для их обучения и традиции качества выпускаемой продукции.

Рабочие на заводе и в шахтах жили в страшных условиях, а за ошибки часто налагались физические наказания. Впрочем, на уральских заводах Демидовых дело обстояло примерно так же. Множество рабочих были приписанными крепостными, и это скорее был системный порок, чем локальный случай.

Отношение дворянства, сиречь власти, к крестьянину или рабочему было двойственным. С одной стороны, многие понимали необходимость реформ и видели в крестьянине основу России, что на деле не мешало использовать людей как орудие или пушечное мясо. Например, в среде молодых офицеров имели популярность идеи свободы и равенства, хотя на деле они мало занимались бытом или обеспечением солдат. А случись война, во имя чести и славы немногие подумали бы о жизнях солдат. В этом была одна из основных проблем проведения реформ в империи. Многие хотели перемен, но не хотели прилагать усилий или делиться своим благосостоянием. Ведь поговорить или помечтать завсегда легче и безопаснее.

Покидая Луганск, я взял на заметку организовать поиск руд в районе Кривого Рога с расчетом, что их все-таки обнаружат до начала модернизации Луганского завода.

После Луганска я наведался в Крым, где посетил Севастополь и встретился с Алексеем Самуиловичем Грейгом, командующим Черноморским флотом. Выходец из потомственной семьи моряков, он был энергичным и знающим командиром и очень болел за свое дело. Флот он знал снизу доверху, прошедши путь от матроса в английском флоте до вице-адмирала, командуя целой флотилией кораблей. Администратором он оказался не худшим, чем моряком.

Флот при Александре пришел в упадок. Все ресурсы уходили на армию, что и понятно, учитывая масштаб и напряжение войн с Наполеоном. Флот выполнял лишь вспомогательные функции. После войны деньги шли на восстановление пострадавших районов и обслуживание громадного послевоенного долга. Но, несмотря на скудное финансирование, Грейг сумел расширить портовые сооружения Севастополя и Николаева. При нем даже заложили новые корабли, ибо старые уже исчерпали свой ресурс.

С Алексеем Самуиловичем я осмотрел укрепления Севастополя, портовые сооружения и эллинги. Говорили мы и о развитии флота. Какие средства и усилия для этого нужны. Во Франции как раз в это время Анри Пексан проводил опыты с бомбическими орудиями. Оказывается, Грейг о них уже слышал и считал их многообещающими. Вообще, в эту эпоху военные новинки не являлись тайной и быстро становились доступными в других странах, был бы покупатель. Я пообещал адмиралу закупить несколько образцов во Франции для их последующей проверки.

В Крыму меня также интересовала возможность виноделия. Виноград там выращивали издревле, и те же Демидовы владели виноградниками в Крыму. Но это были только робкие попытки. Я же мечтал о создании собственной винодельческой отрасли. Для этого стоило поучиться у французов и выписать несколько специалистов в Крым. Я надеялся на частную инициативу, так как для создания хорошего вина необходимо болеть этим делом, заботиться о качестве и о бренде. А этого государство не может обеспечить. Требовалось создавать условия, при которых такие люди появятся. Если появились Демидовы, то могут появиться и другие.

На паях с Демидовыми я планировал открыть мыловаренный завод. Хотя Великому князю и не пристало быть «капиталистом», я собирался менять эти настроения в обществе и начинать с себя. Мыло в России существовало давно, но пользовались им в основном аристократы и богатые купцы по причине дороговизны. Мы же хотели производить мыло и свечи по цене, доступной для всех. Технологии изготовления мыла существовали веками, и дело было за масштабом производства. В России часто вспыхивали эпидемии, поэтому базисная и доступная гигиена могла спасти не одну жизнь. Для этого требовалось создать десяток-два заводов по всей стране, чтобы облегчить логистику. Благо сала в России хватало, а это главный ингредиент. Опять же после мыловарения можно заняться и парфюмерией. Как сообщил мне управляющий, завод будет запущен через полгода. А пока он показал первые образцы. Мы надеялись внедрять мыло в массы как низкой ценой, так и запахом, и формой. Чего не сделаешь ради гигиены!

По дороге из Одессы в Киев я посетил Тульчин, где располагался штаб II армии, чтобы встретиться с Павлом Дмитриевичем Киселевым, начальником штаба армии. Павел Дмитриевич считался либералом, но был предан Романовым и пользовался доверием Александра. Он был типичный карьерист и для карьеры умел приспосабливаться к обстановке. Зная, что во время царствования Николая I он был членом комиссии по облегчению положения крестьян, я хотел присмотреться к нему поближе, дабы использовать его таланты, когда придет время Крестьянской реформы.

В Петербург я вернулся загоревший и полный впечатлений, и, как оказалось, весьма вовремя.

 

Глава 28

«Божьею милостию Мы, Александр Первый, император и самодержец всероссийский и прочее, с согласия Августейшей Родительницы нашей, по дошедшему до нас наследственному Верховному праву Главы Императорской фамилии и по врученной нам от Бога самодержавной власти Мы определили: во-первых, свободному отречению первого Брата Нашего Цесаревича и Великого Князя Константина Павловича от права на Всероссийский престол быть твердым и неизменным… Во-вторых, вследствие того на точном основании акта о наследовании престола Наследником Нашим быть второму Брату Нашему Великому Князю Николаю Павловичу».

Граф Алексей Андреевич Аракчеев умолк, и в зале воцарилась тишина.

– Господа, – сказал император, – сие есть воля наша, и по пришествии времени прошу служить возлюбленному брату моему, цесаревичу Николаю Павловичу, так же верно, как мне служите.

Зал дружно выдохнул, и сановники склонились в поклоне. Через полчаса после нескольких тостов император покинул собрание, которое сразу же оживилось. Удивление после манифеста несколько спало, и сановники разделились на группы, которые полушепотом обсуждали свалившуюся на их головы новость. Из зала новость понеслась по Петербургу, чтобы вскорости долететь и до дальних уголков бескрайней страны, имя которой Россия.

По возвращении в Петербург меня ждал сюрприз. Александр сподобился и объявил меня наследником престола. Этому предшествовали небольшая баталия и шантаж с моей стороны. Все началось еще в 1822 году. После памятного разговора о наследовании Александр составил необходимый документ, но он хранился в тайне. Так как практически никто не знал о моем наследовании престола, а официально наследником являлся мой старший брат Константин, это могло сулить многие проблемы при восшествии на престол. Моя маман, Мария Федоровна, была женщиной властной, и я опасался, что она захочет порулить вместо меня. В реальной истории тайное завещание послужило одной из причин восстания декабристов, когда все висело на волоске и один нечаянный выстрел мог изменить историю. Поэтому я решил действовать более решительно. В конце концов, брат сам предложил мне престол и, если он настроен серьезно, пусть обнародует это свое решение.

Во время одного из его визитов я заговорил с Александром об официальном признании меня наследником, после того как Константин, тоже официально, отречется от престола. Не могу сказать, что моя просьба его удивила, тем более что она была логичной. Брат отделался общим обещанием, но он не спешил что-то предпринять. Так как на дворе стоял 1822 год, а я помнил, что настоящий Николай стал императором в 1825-м, времени оставалось немного.

Пришлось пригрозить, что если брат официально не признает меня наследником, то оно мне и вовсе не надо. Я и так счастлив как частное лицо, и, по мне, пусть царствует Константин или младший брат Михаил. Игра у меня была беспроигрышная, ибо Константин не стремился в императоры, и, кроме меня, ни у кого не имелось законных наследников, необходимых для продолжения династии. То ли брат уступил моему шантажу, то ли действительно понял, что неразбериха с наследованием не есть хорошо, но он решил публично объявить о моих правах на престол.

Следующим моим шагом стала встреча с графом Михаилом Андреевичем Милорадовичем – петербуржским генерал-губернатором. У настоящего Николая отношения с ним не заладились. И именно Милорадович настоял на присяге Николая Константину, что лишь усугубило ноябрьскую неразбериху. А ведь шестьдесят тысяч штыков гарнизона – очень весомый довод в споре о престолонаследии. Особенно если эти штыки в столице и под рукой.

Генерал слыл либералом и имел множество друзей среди членов тайных обществ. Он стал одним из тех, кто вступился за Пушкина, когда тому грозила Сибирь. Моего реципиента в настоящей истории он не жаловал, так как настоящий Николай имел реноме ретрограда и солдафона. Со мной же не все было так однозначно.

Милорадович являлся одним из поборников отмены крепостного права, и он знал о моем интересе к этому вопросу. Он также знал о моем общении со Сперанским и другими либералами. Поэтому в обществе меня не воспринимали как консерватора, но и не считали либералом. Для многих я являлся темной лошадкой, ибо не все свои дела и поступки афишировал. Я вел себя достаточно осторожно, чтобы выглядеть безобидным в глазах моего брата. Примкни я, например, к либералам, кто знает, захотел бы Александр видеть меня своим преемником.

Граф был человеком деятельным и любил лично участвовать в тушении пожаров и спасении утопающих. С помощью одного из людей Соколова, которого попросил оповестить меня, ежели генерал опять решит проявить героизм, я узнал, что граф уехал тушить пожар на Васильевском острове. Туда я и отправился в сопровождении двух егерей. Мол, проезжал неподалеку, услышал о пожаре и прискакал на помощь. Пожар тушили всю ночь, и мы с генералом сдружились. Ведь общее дело сплачивает. Я пригласил его к себе, в Аничков дворец, куда мы и отправились, благо было недалеко. Михаил Андреевич, в прошлом бравый вояка, оценил этот гусарский жест, да еще со стороны цесаревича.

Шарлотта оказалась на высоте. Она не высказала своего удивления от прихода двух потных и помятых мужиков, а быстро распорядилась насчет ванны и завтрака. За завтраком мы разговорились о крестьянском вопросе, который очень волновал графа. Я сказал, что и сам близко к сердцу принимаю этот вопрос и работаю над проектом его решения. Расстались мы довольные друг другом.

 

Глава 29

Никифор Иванович Князев запер двери своей лавки на большой висячий замок и, повернувшись, взглянул на небо. Ноябрь в Петербурге не самый приятный период, а тут небо совсем заволокло тучами, и мелкий промозглый дождь все норовил пробраться за воротник. Порывистый ветер швырял капли дождя прямо в лицо, и казалось, что город замер в преддверии Страшного суда, что неумолимо надвигается, охватывая небо свинцом.

Несмотря на столь благородную фамилию, Никифор Иванович был всего лишь мелким купцом и держал небольшую скобяную лавку на Васильевском острове, недалеко от Адмиралтейской стороны. Дед Никифора Ивановича числился крепостным у одного из князей Бабичевых, но, подавшись на заработки в столицу, что было обычной практикой в то время, сумел завести свою скобяную лавку. И хотя богачом он не стал, все же сумел купить себе свободу. Благо князь нуждался в деньгах и цену запросил умеренную. Оставшись в Петербурге, дед Никифора Ивановича взял себе звучную фамилию Князев. Как-никак он стал купцом третьей гильдии, а в купеческом деле представительская фамилия лишней не окажется.

Взглянув в сторону Адмиралтейства, Никифор Иванович увидел зажженные фонари, что предупреждали об опасности наводнения. Впрочем, в штормовую погоду фонари зажигали довольно часто, но это вовсе не означало, что обязательно будет потоп. И даже если вода немного поднималась, она не затапливала дома, так как парапеты каналов строились с запасом в полсажени и более. Посему, не придав особенного значения мерцанию фонарей, купец отправился домой. Жил он через улицу от своей лавки, что было чрезвычайно удобно, особенно во время зимы. А между тем, ветер все крепчал.

Проснувшись рано утром и выйдя за порог дома, Никифор Иванович увидел, что непогода лишь усилилась и порывистый ветер, подвывая, разносил мусор по улице. На улице, несмотря на ранний час, было много народу, ибо петербуржцы спешили полюбоваться стихией. Вода в Неве уже поднялась, и волны с ревом перекатывались через гранитный парапет. Решив, что в такую непогоду покупателей не будет, купец вернулся обратно домой и, используя благоприятный момент, улегся спать. Разбудили его крики на улице: «Вода прибывает, наводнение…» Так как спал он одетым, то, вскочив, метнулся было к сеням, но на пороге столкнулся с женой своей, Авдотьей.

– Никифор, – встревоженно сказала она, – сосед говорит, что вода вышла из берегов. Надо бы скарб из подвала поднять, ежели затопит.

– Я выйду, посмотрю, а ты с Еремой и младшими пока вытаскивайте все и кладите на стол и на лавки. Ежели что, на чердаке отсидимся.

Выйдя на улицу, он увидел, что вода уже лижет подошвы сапог. Сосед как раз запрягал лошадь в телегу.

– Ты куда? – спросил Никифор.

– К брату, – ответил сосед, – он подальше от реки живет. Глядишь, вода до него не доберется. Я как раз к реке шел, гляжу, народ бежит. Кричат, что вода из берегов вышла. Ну, вот я скорее к себе.

– Надобно и мне в лавку бежать, – сказал Никифор.

– Да уж, – ответил сосед, – вона как водица поднялась.

Забежав в дом, купец лишь сказал жене, что бежит в лавку, и наказал ей вытащить, что сможет, из подвала, а детей разместить на чердаке. Сам, мол, как только поднимет ценные вещи наверх, вернется домой.

Когда Никифор Иванович подбегал к себе, вода уже просачивалась через порог. Отперев дверь подвала, купец торопливо сбежал по лестнице вниз, держа в руке свечу. Вода уже капала в подвал, быстро проникая между ящиков и узлов. Поставив свечу на ящик, Никифор Иванович начал торопливо складывать самые ценные товары в пустой ящик, а в это время вода потоком хлынула в небольшой подвал…

«И разверзлись хляби небесные, – думал отец Михаил, наблюдая за разбушевавшийся стихией с высоты колокольни». Небо и вода слились в одно размытое пятно. И лишь лучи тусклого солнца, кое-где пробивающиеся из-за туч, рисовали неточную границу между зеленоватой водой и сероватым небом. Колокольня располагалась на небольшом пригорке, и с нее в ясный солнечный день прекрасно был виден весь Петербург. Недаром здание колокольни иногда использовалось пожарными, дабы определить, где именно возник пожар. Сейчас же все вокруг залила вода из поднявшейся Невы, и лишь обломки зданий и мусор бурлящим потоком неслись в сторону залива. Среди потока воды виднелись люди, цепляющиеся за бревна или сидящие на воротах, которые волею судьбы превратились в импровизированные плоты.

Еще вчера вечером с залива подул сильный ветер, а позже поднялась буря. Но никто не ожидал, что вода поднимется так высоко. Граф Милорадович, петербургский генерал-губернатор, пытался организовать помощь пострадавшим, самолично подбирая утопающих на свой катер. Но, увы, множество лодок попросту сорвало бурлящим потоком и разбило о стены домов. Вследствие чего плавсредств хронически не хватало.

Зимний дворец стоял как скала посреди бушующего моря, в которое превратилась Дворцовая площадь, и волны с ревом били по стенам дворца, обдавая верхние этажи брызгами и пеной. Огромные, тяжелые баржи, что доставляли в город продовольствие, как щепки неслись вверх по реке. Одна из них, застряв на гранитном парапете Летнего сада, так и осталась стоять на нем, изредка колеблемая волнами.

К трем часам дня вода, наконец, стала убывать, а к вечеру река ушла обратно в берега. На следующий день вышло долгожданное солнце, освещая изуродованный стихией город. А еще через год лишь памятные таблички напоминали горожанам о происшедшем. А Никифора Ивановича в этом городе уже не было.

 

Глава 30

Наступил новый, 1825 год. Рождество мы с семьей традиционно проводили в Москве. Насколько я помнил, это был последний год Николая Павловича, то есть меня, в качестве Великого князя и цесаревича. В настоящей истории в ноябре мой брат умер во время поездки в Таганрог, а далее случились междуцарствие и восстание декабристов. Поэтому на финишной прямой я ускорил подготовку к потенциальному конфликту за престол.

В Москве я встретился с капитаном Гофманом. Из Персии стали доходить первые слухи о подготовке Фетх Али-шаха и наследника престола Абасс-Мирзы к войне против России. В этом их активно поддерживали англичане, помогавшие шаху деньгами, оружием и инструкторами. Наследник престола Абасс-Мирза был молод и горяч. Модернизировав армию с помощью англичан, он горел желанием вернуть земли, утерянные после недавней войны с Россией. В Грузии на потенциальном театре военных действий находилась всего одна дивизия, разбросанная по гарнизонам.

Хотя я знал, что будущую войну мы выиграем, но получше подготовиться никогда не мешало. Для этого малый генштаб капитана Гофмана проработал планы на случай войны и приготовил довольно подробные карты местности. Позже эти расчеты довели до ума с помощью генерала Паскевича.

Инфраструктура на Кавказе практически отсутствовала, а климат был жарким и нездоровым. Отчего содержание большого войска в начале XIX века грозило повышенной смертностью от эпидемий. Часто во время войн на Кавказе больше солдат гибло от болезней, чем в бою. Исходя из этого, мы планировали послать еще одну дивизию в подкрепление, чтобы более оперативно реагировать в случае войны, а также держать еще три в резерве, на Кубани. Александр согласился послать только две дивизии на Кубань, на случай осложнений с персами, и отправить дополнительные запасы пороха и фуража. Но это было все, чего я смог добиться.

Группа капитана Соколова расширилась до сорока человек. Особенно вырос петербуржский отдел. Борьба за власть обычно происходит в столицах. Взять ту же Французскую или Русскую революции. Главные события происходили именно там. В столицах обычно скапливаешься достаточно денег и люмпенов, которые за эти деньги пойдут за пламенными вождями. Именно для этого и требовались дополнительные люди, чтобы отслеживать потенциальных претендентов на власть и подстрекал. Я надеялся, что в случае возникновения проблем буду заранее о них оповещен.

С генералом Паскевичем у меня установились очень теплые отношения, и в случае чего я мог рассчитывать на его корпус, находящийся неподалеку, в Прибалтике. С графом Милорадовичем мы общались довольно часто. С того памятного пожара его отношение ко мне изменилось. Свои надежды на осуществление реформ в будущем он связывал именно со мной. Поэтому петербуржский гарнизон был на моей стороне.

Вдобавок под моим началом находились Измайловский и Егерский полки. В их боеспособности и преданности я не сомневался.

Я не развил лихорадочную деятельность, чтобы не вызывать подозрений, но так как к моменту смены власти подготовился заранее, к началу 1825 года мои усилия начали приносить свои плоды.

 

Глава 31

Второго сентября Александр отбыл в Таганрог, где планировал провести всю зиму. Императрица Елизавета Алексеевна, несмотря на болезнь, отказывалась ехать на воды за границу. Поэтому решили провести зиму на юге, где климат мягче, а Петербург так далеко. Брат с супругой тяготились светской жизнью и хотели провести зиму подальше от двора и его интриг. Лишь один я знал, что в Петербург они больше не вернутся. С Александром мы не были близки, да и братом он мне, настоящему, не являлся. Но за те тринадцать лет, что я провел в этом мире, я успел привязаться к этому времени и к людям, которые меня окружали. Отчего после их отъезда мне стало грустно и немного одиноко. Благо у меня была семья, которая совсем недавно пополнилась малышкой Александрой. В прошлой жизни я и предположить не мог, что стану многодетным отцом. Но вот стал, и это, безусловно, самое лучшее, что произошло со мной в этом мире.

Осенние месяцы я провел в Петербурге. После наступления холодов – жизнь в столице замерла. Люди редко выбирались из дома и все выжидали наступления Рождества и празднеств, с ним связанных. К смене власти у меня все было готово, оставалось выжидать. Мы много времени проводили с Михаилом Михайловичем Сперанским, редактируя новый кодекс. Для него это было делом всей жизни, но он и не подозревал, насколько близок момент, когда его идеи воплотятся в жизнь.

Вечером 25 ноября ко мне в Аничков дворец буквально вбежал граф Милорадович. По тому, что на нем не было лица, я понял, что, по-видимому, то, чего я ожидал, случилось. Михаил Андреевич шагал по приемной взволнованный и со слезами на глазах.

– Что стряслось, Михаил Андреевич? – спросил я.

– Ужасное известие, – ответил он, и его голос пресекся. Я провел его в кабинет, где он, рыдая, отдал мне письма от князя Волконского и генерала Дибича, говоря:

– Император умирает, остается лишь слабая надежда.

Я сломал печати на конвертах и быстро пробежал глазами по письмам. Оказалось, что история с моим появлением в этом мире ничуть не изменилась. Будучи в Крыму, Александр простудился, но отказался от лечения. В итоге у него началось воспаление мозга, что означало верную смерть. В письмах сквозило отчаяние – все придворные были поражены таким внезапным поворотом событий.

Два дня до того, как пришло окончательное известие, что Александр скончался, прошли в лихорадочной деятельности. Соблюдая приличия, я несколько раз навещал свою мать, но остальное время провел, встречаясь с нужными людьми и в написании нескольких десятков писем и приказов.

Первым, кого я вызвал, был капитан Соколов, с которым мы сверили списки людей, подлежавших немедленному аресту. Для этого ему в помощь я выделил две роты егерей. Из агентурных донесений мне стало известно, что Южное общество готовит заговор с целью свержения императора. Это стало известно и Александру, который инициировал расследование. Но оно велось медленно и неэффективно. Северное общество являлось менее решительным, но я знал, что в знакомой мне истории многие примкнули к Рылееву и Трубецкому. История и здесь текла по знакомому мне руслу. Поэтому мы планировали арест сотни самых известных и решительных для пресечения мятежа на корню.

Генерала Милорадовича я попросил держать гарнизон в боеготовности и позаботиться, чтобы все офицеры были в казармах. Милорадович имел много знакомых из среды заговорщиков, и я не хотел посвящать его в свои планы преждевременно. Генерала Паскевича я попросил письмом быть наготове и, ежели понадобится, двинуть одну из дивизий его корпуса форсированным маршем к Петербургу. Декабрь не самый подходящий месяц для маршей. Обычно войска сидят на зимних квартирах, но тут ситуация могла стать чрезвычайной. Да и дивизию все же легче перебросить и обеспечить, чем целый корпус.

Я также послал письма генералу Дибичу и генерал-адъютанту Киселеву о планах восстания среди членов Южного общества с просьбой арестовать зачинщиков. На всякий случай в Тульчине, где пребывал Пестель, находилась группа из пяти человек с задачей нейтрализовать главных зачинщиков. Несмотря на то что многие заговорщики служили под началом генерала Киселева, я был уверен, что генерал выполнит мой приказ. Павел Дмитриевич, хоть и слыл либералом, был монархистом по убеждениям. Вдобавок существование тайного общества под его носом могло плохо сказаться на его карьере, а присланные доказательства не оставляли место сомнениям.

Кроме Петербурга и Тульчина, по нескольку человек находились в Москве, Одессе, Нижнем Новгороде, Риге, Киеве и Варшаве. Соответственно, как только стало известно о смерти Александра, я отослал письма генерал-губернаторам этих городов с просьбой всячески содействовать людям капитана Соколова.

В результате было арестовано около пятисот человек. Таким образом, десятку различных тайных обществ мы нанесли смертельный удар. Даже тем, которые не участвовали в заговоре. Уж очень момент был подходящий. История начала меняться – декабристов в ее анналах не было.

Утром 28 ноября мне принесли присягу гвардейские полки, а днем – гарнизон Петербурга. Смена власти прошла на удивление буднично. Люди еще не отошли от шока по причине скоропостижной кончины Александра, а потенциальные мятежники уже заполнили камеры Петропавловской крепости. Учитывая, что я был официальным наследником – цесаревичем и имел полную поддержку со стороны графа Милорадовича, присяга прошла без каких-либо инцидентов.

На следующий день в здании Сената собрались все высшие сановники империи. В огромной круглой зале было жарко. Когда я вошел, гул голосов смолк и все встали. Я занял место председателя Государственного совета и с биением сердца зачел манифест, составленный давеча Михаилом Михайловичем Сперанским. «Объявляем всем верным Нашим подданным… Наконец Мы призываем всех Наших верных подданных соединить с Нами теплые мольбы их ко Всевышнему, да ниспошлет Нам силы к понесению бремени, Святым Промыслом Его на Нас возложенного; да укрепит благие намерения Наши жить единственно для любезного Отечества, следовать примеру оплакиваемого Нами Государя; да будет Царствование Наше токмо продолжением Царствования Его, и да исполнится все, чего для блага России желал Тот, Коего священная память будет питать в Нас и ревность, и надежду стяжать благословение Божие и любовь народов Наших.

На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою подписано:

Николай.

Дан в царствующем граде Санкт-Петербурге, в двадцать восьмой день месяца ноября в тысяча восемьсот двадесять пятое лето от Рождества Христова, Царствования же Нашего в первое».

Я стал императором.

Конец первой книги