Пролог

Самолет выкатился на взлетную полосу и замер. Глядя в иллюминатор, я представлял себе командира экипажа: сейчас он держит ногу на тормозе, дожидаясь, когда двигатели наберут тягу. Суета последних дней и двухчасовая давка в аэропорту здорово заморочили мне голову — уже не верилось, что мы действительно взлетим. А я так долго ждал этого полета! Еще в школьные годы я заметил, что по мере удаления от Москвы природа и нравы населения становятся все более интересными. Из книг было известно, что на окраинах страны вообще творятся всякие чудеса. Но многочисленные сложности, о которых речь впереди, долго не позволяли мне осуществить свою мечту и попасть в эти таинственные области — Дальний Восток, Памир, Туркмению, Арктику… Только позже, выйдя из школы на свободу и поступив в институт, сумел я проникнуть сначала в Приморский край, а потом и во все остальные районы, столь манившие меня в детстве. Вот он, первый день первого путешествия — я сижу, глядя в иллюминатор, и не знаю, что ждет меня впереди. Самолет, наконец, трогается с места, сначала медленно, затем все быстрее, словно пуля по ружейному стволу — и вдруг земля в окне уходит вниз, и все, что казалось несбыточным, становится сегодняшним днем. Через семь часов я уже шлепал под теплым дождем по лужам владивостокского аэропорта, а еще через пять надо мной был величественный полог уссурийской тайги. Я пробирался между серыми колоннами гигантских ильмов, то и дело встречая зверей, птиц и травы, знакомые мне лишь по книжкам. Неожиданно лес расступился, и открылась маленькая речка, каскад прозрачных плесов, соединенных звонкими водопадами. Серые скалы, заросшие папоротниками, окружали зеленые чаши заводей. Прямо в середине ближайшего озерка плавала яркая, словно китайская игрушка, расписная уточка-мандаринка. Я понял, что попал в страну приключений и чудес. Но действительность превзошла все ожидания.

 

А все-таки она вертится, история первая, в которой автор и его друг совершают бессмертный подвиг.

В лучших традициях советской приключенческой литературы, эта история началась с не полученной вовремя записки. Вот уже четыре месяца по всему Приморскому краю шли дожди. Реки вышли из берегов и сносили мосты — один за другим. Улицы поселков заболачивались на глазах. По тайге, набухшей от сырости, бродили мокрые звери. От дождя было плохо всем. Олени не успевали вовремя услышать тихие шаги леопарда — мешал беспрерывный шелест капель. Рыбы травились ядохимикатами, смытыми с рисовых полей. Змеям никак не удавалось погреться на солнце. Мелкие букашки прилипали к каплям и тонули в них. Бабочки не могли летать. Птицы не могли ловить бабочек. Мне тоже было плохо. Три дня я бродил по лесу и промок настолько, насколько вообще можно промокнуть. В тайге встречалось столько интересного, что спать было некогда, да и негде. Уссурийские «джунгли» — зоопарк без решеток и табличек, щедрый на сюрпризы, только надо уметь их видеть — иначе тайга мало отличается от подмосковного леса. Пробившись сквозь липкие папоротники, я вышел на разбитую перегруженными лесовозами грунтовку. На прощание лес вылил за шиворот пару литров воды, шлепнул веткой по глазам и порвал колючками рукав. Скользя по красноватой глине и отдирая от сапог налипшие комья, я побрел вниз. Дорога была проштампована широкими отпечатками тигриных лап. Судя по следам, тигр тоже скользил по грязи, но почему-то не сворачивал. Время от времени он делал длинные прыжки и что-то хватал — скорее всего, лягушек. В одном месте зверь явно подскользнулся и упал на бок. Уже в темноте я добрел до полусгнившей избы на окраине деревни Каменушки. Мой друг, владелец избушки, уехал в город, оставив дом в моем распоряжении. Осторожно пройдя между дырами в полу, в которых плескалась бездонная хлябь, я упал на раскладушку и дальнейшее наблюдение за тигром осуществлял уже во сне. Утро было солнечным! Клочья тумана еще поднимались с мокрых сопок, капли воды блестели на листьях, но уже грелись ленивые змейки на ступенях крыльца, махаоны трепетали темно-зелеными крыльями, собравшись вокруг луж, голубые сороки кувыркались в ветвях тополя, и весь мир быстро согревался и высыхал. Сосед Миша чинил дверь. Незадолго перед тем тигрица, на участке которой стояли наши дома, снова схулиганила — попыталась утащить Мишину лайку. Собака порвала веревку, впервые в жизни справилась с открывающейся наружу дверью и вбежала в дом. Миша, услышав могучий бас и забыв, что дверь открывается наружу, подпер ее лопатой. Тигрица поддела дверь когтями, получила лопатой по носу, истошно замяукала и отступила в лес, где рычала в течение часа. Было три часа ночи, и в деревне проснулись все до последнего цыпленка (должен предупредить, что меня при этом не было и события передаются в соответствии с Мишиным изложением). Миша сообщил мне последние деревенские новости. Погода, по прогнозу, установится надолго («широта крымская, долгота колымская» — говорят в Приморье о местном климате). Лаборант заповедника со скандалом уволен — выпил жидкость из банок с заспиртованными змеями. Размышляя о вкусе змеиной настойки, я пошел домой, собираясь просушить шмотки. Нежно взглянув на висевшую рядом с дверью мемориальную табличку, посвященную моему пребыванию в Каменушке (повесил ее, разумеется, я сам), я поправил цветы в прибитой снизу баночке и тут заметил на двери записку. В ней говорилось, что начальник противочумной экспедиции Женя приехал в село и ждет меня до вечера в конторе заповедника. Поскольку вечер уже прошел, и не один, было ясно, что мне придется добираться к нему на озеро Ханка самому. Но у меня не было пропуска в погранзону, совершенно необходимого для любых перемещений по территории края. На всем протяжении российской истории свобода сохранялась на окраинах государства. Сперва ею наслаждались северяне-новгородцы, потом — запорожские и донские казаки, сибирские первопроходцы, колонисты Камчатки и Аляски. Нередко любителей свободы даже отправляли туда насильно. При советской власти решено было окраины от страны изолировать. Сначала их назвали «территории, находящиеся под управлением НКВД», затем переименовали в пограничную зону. К 1985 году погранзона занимала примерно треть территории СССР и включала, например, Уренгой (600 км до Карского моря) и Норильск (2500 км до ближайшего иностранного государства). Попало в нее и множество интереснейших мест, от Командор до Куршской косы, и самые красивые уголки — например, Памир и Курилы. Каждый, кто хотел по-настоящему посмотреть страну, должен был найти способ проникать в погранзону. Впоследствии я такой способ нашел, но в то время, о котором идет речь, приходилось попадать туда довольно рискованными путями. Иногда, чтобы побыстрее откуда-нибудь выехать, я сам «сдавался» знакомому пограничнику. Меня под конвоем отводили на заставу, плотно кормили и с комфортом везли в нужном направлении. Знакомый получал отпуск за поимку нарушителя, и все оставались довольны. А вообще-то это, конечно, неприятно — чувствовать себя шпионом. Приставать к незнакомым людям, чтобы купили тебе билет на автобус (без пропуска не продадут), все время ждать проверки документов, знать, что каждый встречный может получить тридцать рублей, если на тебя настучит… В этот раз до Спасска-Дальнего доехал нормально, но потом пришлось соскакивать с автобуса чуть ли не на ходу — хорошо еще, вовремя заметил впереди КПП. Обойдя по широкой дуге опасный участок, несколько часов ловил попутку, чтобы ехать дальше, в итоге добрался только до какой-то развилки, а потом полночи пилил пешком до нужной деревни. В селе все уже спали, кроме многочисленных собак. Дважды я прошел его из конца в конец, пока не встретил бича. Бич объяснил мне, где лагерь экспедиции, и через пять минут меня уже угощали добрые коллеги. Следующий день был чудесен. Мы плескались в теплом озере среди цветущих лотосов, жарили лосося на вертеле и травили анекдоты. Гражданин начальник оказался веселым рыжим мужиком, крайне счастливым по поводу отъезда в город любимой жены. Когда солнце село за низкие холмы, когда один из отчаянно красивых приморских закатов раскинулся в небе, словно тюльпановые поля цветоводческого совхоза «Наргиз» у подножия Тянь-Шаня, когда стих рев танковых моторов на соседнем полигоне и пьяные крики в соседней избе, Женя подошел ко мне и тихо спросил:

— Стрелять умеешь?

— Да! — ответил я уверенно, как будто прожил всю жизнь на Диком Западе. Впрочем, в уточку в тире я иногда попадал. Тут надо заметить, что в те дни я был совсем молод и в первый раз уехал один так далеко от дома, так что мне очень многому предстояло научиться. Всю жизнь я мечтал о путешествиях и приключениях, а в тот год впервые дорвался по-настоящему до того и другого. Страна Погранзона лежала передо мной, как Новый Свет перед Колумбом, а закат все менял краски, и маленькая сова кричала где-то вдали, напоминая о тайнах бесконечного мира… «Что-то я расчувствовался, — проговорил Марко Поло, утирая непрошеную слезу, — давно это было… Итак, Индия…» …Женя осторожно вел «УАЗик» по изгибам грунтовки, а я положил вертикалку на зеркальце заднего вида и ждал появления зайца в лучах фар («разрешение на отстрел в научных целях есть,» — сказал Женя, и я ему верю). Вот он! Пиф-паф, ой-ой-ой! Надо же, попал! Видимо, очень уж стыдно было промахнуться. Больше зайцев не встречалось, и Женя предложил:

— Тут кореш из зоны пришел, на пасеке работает. Заглянем, перехватим чего-нибудь. «Медку поедим» — наивно подумал я. Впереди появилась будка, окруженная рядами бидонов. Женин друг в памяти отсутствует начисто. Ни одного бидона с медом там не было — все содержали в себе различные сорта медовухи. Аралиевая, липовая, ирисовая и так далее. «А теперь, ребята, выпьем за свободу!» Тихим предрассветным часом мы заползли в кабину и поехали обратно. Помню, Женя все пытался ехать побыстрее, я его уговаривал не торопиться, пока не уснул. «Я в этом году попадал в аварию дважды, лимит исчерпан» — сказал начальник. Разбудила меня жуткая тряска. Жени в кабине не было, машина полным ходом неслась под острым углом к дороге. Летая по железной коробке туда-сюда, я все же открыл дверь и выскочил. Мгновение полета — и я впечатался в заросший ежевикой склон кювета. «УАЗ» с оглушительным лязгом опрокинулся, а я откатился подальше и не то потерял сознание, не то уснул. Было уже довольно светло, когда я открыл глаза. Рядом с разбитым вездеходом валялись сломанная двустволка, штормовка с дырой вместо спины и пробитый бидон из-под медовухи. Женя лежал в нескольких шагах и беззаботно храпел. Все его лицо, рубашка и трава вокруг были залиты кровью. Пока я до него дополз, он проснулся и с ужасом оглядел место катастрофы. Тогда я вытащил его из кювета и уложил на обочине. Обычно, когда в рассказе об этом случае я дохожу до слов «и вот я взвалил Женю на плечи и отнес к дороге…», восхищенные слушательницы спрашивают:

— А далеко пришлось нести?

— Не очень, — скромно отвечаю я, а про себя добавляю: «— метра три, но он был о-очень тяжелый…» Меж тем начальник был в отчаянии. В экспедиции имелся штатный шофер, так что Женя вообще не имел права садиться за руль. Из его невнятного бормотания я мог различить только многократно повторяемое слово «тюрьма». Из-за поворота появилась пара грузовиков. Видно было, как расширились глаза водителя первой машины. И тут, когда было уже почти поздно, в моем все еще замутненном мозгу сверкнула спасительная мысль:

— Женя, — быстро сказал я (уже завизжали тормоза), — мы ехали ночью, на дорогу вышел тигр, и мы, чтобы не сбить редкого зверя, свернули в кювет. Вид у начальника был такой, словно он побывал у тигра в когтях. Лоб глубоко рассечен, несколько ребер сломано, глаз подбит. Я отделался сквозной дырой в ступне, трещинкой в шейных позвонках (тогда думал, что ушиб) и мелкими царапинами. Версия оказалась довольно удачной и произвела на всех большое впечатление, но для ГАИ не подходила: очень уж много мы выпили. Когда пришел врач, я спрятался, а Женя сказал, что ехал на мопеде и упал с моста.

— Не верю! — сказал врач, — ты с кем-то подрался. Если найду второго участника, сообщу в милицию. Женю увезли в больницу, а мне пришлось лечиться самому. Деревенские девушки каким-то образом узнали, что это я так отделал начальника (у которого каждый бицепс был с меня толщиной) и прониклись ко мне огромным уважением. Только через пару дней я смог выйти из поселка и прогуляться по тайге. Понаблюдав с высокого берега за выдрой, ловившей в ручье раков, я бодро направился домой и был встречен улыбающимся милиционером.

— Зачем нанес побои Кушнареву Е. Н.? — радостно приветствовал он меня.

— Не помню, пьяный был! — ответил я. Нет, конечно нет. С ума я, что ли, сошел — шутить с милицией? Ну, соврал что-то, плечами пожимал — шея так заболела, что чуть не отключился. На следующий день я встретил в тайге молодого гималайского медведя. С сосредоточенным видом он шел по поляне, уткнув нос в землю и что-то шумно вынюхивая. Шел прямо на меня — как бы не получить вторую травму! Тихонько свистнул — ноль внимания. Свистнул громче — не реагирует. Крикнул — уши в мою сторону повернул, но головы не поднял. Еще несколько шагов — и он уткнется мордой мне в колени. Я тихонько начал пятиться. Так мы двигались несколько секунд. Но вот мишка достиг места, где я только что стоял, учуял запах, страшно испугался и рванулся бежать — вперед, конечно. Отскочить я успел, но упал и чуть подвернул шею. А-а-а! Проработав пару дней в экспедиции вместо Жени, я поехал в Новосельское — маленький поселок на озере Ханка. Мужик, которого я в Спасске попросил взять билет на автобус, отказался и побежал стучать. Пришлось выйти из города пешком и голосовать. Тем временем Женя выписался из больницы и уехал в город. Институтское начальство не поверило байке про тигра, и бедняге пришлось во всем признаться. Но он отделался выговором — в тех краях ценят умение красиво, художественно врать. …До Ханки было всего четыре километра. Бросив вещи на берегу, я пошел купаться. Примерно через полчаса удалось дойти до места, где воды было по пояс. С китайской стороны ползла огромная грозовая туча, обстреливавшая озеро молниями. Проплавав минут пять, я поспешил к берегу. В спину ударил сильный холодный ветер. Несмотря на смешную глубину, поднялось некое подобие шторма. Ветер нагнал воду к берегу, и мои шмотки лежали под водой. Пошел сильный дождь. Заходящее солнце зловеще светило из-под черной тучи. С трудом одевшись, хромая на обе ноги и держась за шею, я ковылял к поселку по колено в грязи. Быстро стемнело. Последний километр уже почти полз. Ну вот, наконец-то… Кажется, все позади. Свет… Забыв, что вместо выключателя торчат провода, я протянул руку — удар! Что я сказал в этот момент, можете перечислить сами. Утро снова оказалось чудесным. Автобус промчал меня по Ханкайской низменности, мимо рисовых полей, маленьких стожков сена, японских журавлей на берегах каналов. Красота! Только вот зуб болит — пломба выскочила. Покинув Спасск, где вместо домов вдоль большинства улиц идут бетонные заборы с проволокой по верху, я к вечеру был уже в преимущественно гражданском Арсеньеве. Добрая докторша положила мне в зуб мышьяк (как потом выяснилось, мало) и ласково сказала, чтобы я пришел завтра. На следующий день я в прекрасном настроении явился в поликлинику. Хребты Синий на западе и Восточный Синий на востоке заманчиво выглядывали из-за городских домов, торопя поскорее разобраться с зубом. Добрая докторша засунула в дырку маленький штопор, намотала на него нерв, и… зазвонил телефон. Семь минут она беседовала с какой-то подружкой, непроизвольно водя рукой туда-сюда. Я впился в подлокотники так, что сломал два ногтя. Закончив беседу, она положила трубку, вырвала нерв и тут, наконец, взглянула на меня.

— Тебе что, нехорошо? Больше в то лето никаких неприятностей не случилось. Через пару недель я приехал в Москву и выслал Жене слайд с тигром. Размахивая вещественным доказательством, Женя поспешил к начальству. «А все-таки она вертится, — кричал он, — теперь никто не усомнится!» Выговор ему сняли и объявили благодарность — за проявленный героизм в деле охраны природы. Но история на этом не закончилась. Прошел год, и Приморье снова встретило меня теплым дождем, и щитомордник сполз с крыльца, когда я отпирал дверь избушки. Всю ночь я ходил по главной улице поселка от фонаря к фонарю. На свет прилетали тысячи бабочек. Огромные и совсем крошечные, они сбивались у каждой лампы в многометровое светящееся, шуршащее, вьющееся облако. За бабочками охотились совы, козодои, летучие мыши, ежи, землеройки, полозы и коты. Ночь была наполнена пением древесных лягушек, огоньками светлячков и ароматом цветов. Утром я прошелся по лугам, заросшим гигантскими фиолетовыми ирисами, а потом заглянул в гости к Мише. К моему удивлению, через полчаса за столом собрался весь штат заповедника и большинство соседей. Все как-то уважительно смотрели на меня, никто не перебивал, и, наконец, старший егерь Ерофеич попросил:

— Володя, расскажите нам, как вы с Евгений Николаичем тигру спасли. И я рассказал о нашем бессмертном подвиге. После этого все время, пока я жил в Каменушке, в банке под мемориальной доской стояли живые цветы. Еще бы, ведь я их каждый день менял.

 

Край света, история вторая, в которой автор осваивает высший пилотаж.

Это, конечно, мое личное мнение, но самым красивым местом страны я считаю Курилы, и в особенности два самых южных острова (из крупных) — Кунашир и Шикотан. Поскольку описать их словами невозможно, начнем эту историю с третьего острова — Итурупа. Среди пятидесяти островов Курильской гряды нет двух одинаковых. Разные части «цепочки» отличаются, как разные страны. На юге Кунашира цветет магнолия, и тропические птицы порхают среди лиан, а на Шиашкотане не растет ни одного дерева и почти ни одного куста — тундра. Более того, каждый из семи больших островов — словно маленький континент. На Шикотане (30 х 15 км) пять природных зон, на Итурупе — семь. Итак, история началась в зоне лиственничного редколесья. Я занимался делом, которое в СССР должен был освоить каждый настоящий мужчина. Я стоял перед чиновником и клянчил. Дело происходило в маленьком военном аэропорту у подножия вулкана Иван Грозный. Через час улетал истребитель на Сахалин, и мне очень хотелось на нем оказаться. Во-первых, я действительно спешил, а до теплохода оставалось еще два дня. Во-вторых, когда еще удастся прокатиться на истребителе? В-третьих, интересно было взглянуть с воздуха на северный конец острова. В-четвертых, на халяву уксус сладок. Но у чиновника были свои, более серьезные соображения. Во-первых, перевозка гражданских лиц самолетами ВВС запрещена. Во-вторых, перевозка пассажиров на истребителе не рекомендуется. В-третьих, там вообще нет места, а в-четвертых, кто вы, собственно, такой и почему без пропуска? Однако со времени действия первого рассказа прошло довольно много времени, и я, скажу без ложной скромности, кое-чему научился. С грустным видом отойдя в сторону, я затем вернулся и подключился к процессу погрузки. Засунув в бомбовый люк рюкзак, поставил сверху два последних ящика и, когда люк закрыли, снова подошел к тому же чиновнику.

— Товарищ Главный Начальник, — говорю (а глаза грустные-грустные), — пока я тут с Вами разговаривал, Ваши солдаты погрузили мой рюкзак.

— Ну и что? — до него не сразу доходит.

— Либо разгрузите самолет и вытащите рюкзак, либо придется мне лететь… И вот Итуруп разворачивается передо мной — зубастая крокодилья челюсть на сером асфальте океана, все семь природных зон, семь действующих и пятьдесят потухших вулканов, узорчатые бухты затопленных кратеров, белые полосы снежников в каньонах, дымки над горячими источниками. Чтобы получить максимум удовольствия, я заранее поспорил с пилотом, что меня не укачает. И теперь он устраивает мне десять минут чудесных «американских горок» в двух тысячах метров над островом. Наконец самолет выравнивается и на малой высоте проходит над водопадом Илья Муромец. Узкая белая лента дугой изгибается над морем, а в облаке брызг под водопадом отчетливо видны два серых кита. Они отдыхают в пресной воде, видимо, дожидаясь, пока погибнут рачки, прикрепляющие свои домики к китовой коже. Мгновение эта картинка стоит перед глазами, затем остров уносится назад, и до самого Сахалина внизу не появляется ничего интересного. Проспоривший летчик подбросил меня из аэропорта до Южно-Сахалинска. Теперь предстояло добраться до городка Северо-Курильск на Парамушире, самом северном из больших островов Курильской гряды. Вообще-то сначала я собирался проплыть всю гряду с юга на север, но оказалось, что нужно сперва вернуться с Южных Курил на Сахалин, потом перелететь в Петропавловск-Камчатский, и лишь оттуда добираться обратно на острова. Когда на следующее утро я пришел в трансагенство, улица перед входом в кассовый зал была уже перегорожена толпой (в те времена каждое лето жители Дальнего Востока почти в полном составе летали за семь тысяч километров на Черное море и обратно). Наверно, так выглядели похороны Сталина. Чтобы взять билет до Петропавловска, пришлось потратить девять часов и множество нервных клеток. К тому же самолет улетал через неделю. Но когда я вышел из очереди с билетом в руках, в голове оставалась лишь одна мысль: «хорошо, что живой!» На всякий случай решил сходить в торговый порт: вдруг что-нибудь подвернется. Диспетчер порта выяснил у меня все слова, которых ему не хватало для заполнения кроссворда, а затем сообщил:

— Зайди на сухогруз «Колгуев», они сейчас уходят в Севкур. Но кэп у них — тяжелый мужик, вряд ли возьмет. Сразу скажу, что капитана я так и не видел. Переговоры велись со старпомом, который согласился меня взять на борт, если я прочитаю команде лекцию.

— Только не о вреде пьянства, — предупредил он, — уже две были в этом году. Сразу за борт выбросим. Я объяснил, что о вреде пьянства читать не имею морального права, и встретил рассвет на траверзе мыса Анива, за которым расстилалось Охотское море. Мне приходилось видеть все моря Союза, но нигде не было и десятой части от того количества фауны, которое встретили мы здесь. Кое-где лежали пятна тумана. Теплоход входит в такое пятно — и ты не видишь ничего на расстоянии вытянутой руки. Проходит несколько минут, ингда час — внезапно туман кончается, а море вокруг оказывается покрытым стаями птиц. Морские котики отдыхают на воде, помахивая ластами; китовые фонтаны взлетают к небу; тяжелые медвежьи морды сивучей вспарывают волны, а под самым бортом черно-белые дельфины словно летят в прозрачной глубине. На второй день вдали показались острова. Цепочка вулканов — больших и маленьких, одиночных и слившихся в группы, усеченных сверху и острых, некоторые дымятся, другие давно потухли и со всех сторон подмыты волнами. Тут я прочел команде лекцию «Природа Охотского моря». Лекция читалась на палубе, и я мог рассказывать всякие интересные подробности из жизни бесчисленных существ, кишевших вокруг — птиц, китов, тюленей и прочих, показывая на них пальцем по ходу дела. В результате удалось подбить команду устроить короткую вылазку на остров Матуа, где живет полмиллиона морских птиц. На корабль мы вернулись залитые с ног до головы пометом, но крайне довольные. Птицы облепили высокий обрыв, где жили на уступах скал и в трещинах, каменные россыпи, где гнездились под камнями (уже другие виды, конечно), и склоны, где скрывались в норах среди кустарника. Некоторые из них выглядели довольно экстравагантно, особенно конюги — крошечные серые «пингвинчики» с алыми глазами, лапками и клювом, косицами из перьев на щеках и длинным, белым, свешивающимся вперед хохлом на лбу. Весь третий день я простоял на носу, точнее, на баке (как говорим мы, морские волки). Кроме меня, на борту был еще один пассажир, оказавшийся начальником северокурильской милиции. В это самое время моя матушка, почему-то не получившая вовремя телеграмму «все порядке Вова», разослала во все три РОВД Курил просьбу меня разыскать. Начальник севкурской милиции распил со мной под лосося не одну бутылку, но так и не сумел меня найти. К вечеру мы увидели Парамушир — покрытые снегом вулканы и черный песок пляжей. По другую сторону поднимался из моря огромный конус острова Алаид, у края его кратера блестели язычки лавы. Утром, выйдя на палубу. я увидел маленький городок над бухтой, желтый гребень вулкана Эбеко над ним и спину кита под самым бортом. Это был южный кит — самый толстый и флегматичный из всех. Он вяло помахивал хвостом и иногда пускал раздвоенные фонтаны. Мы спустили шлюпку и подошли к киту. Я снял ботинки и штормовку, влез в ледяную воду и подплыл к черной туше. Кит явно видел меня маленьким глазом под белым «козырьком», но не шевелился. Я взобрался на его упругую, нагретую солнцем спину, старпом и Саня, мой сосед по каюте, подгребли вплотную и тоже стали карабкаться — и только тут кит медленно поплыл вперед и вниз. Я попытался удержаться за хвост, но кит, помахивая мною вверх-вниз, уходил вглубь, и пришлось отпустить его на свободу. Саня выдал мне противогаз, две каски — металлическую и пластмассовую, и рваный ватник. С этим снаряжением я начал штурм Эбеко. Подъем шел по хорошей тропе, и через несколько часов вокруг были уже горные тундры, а город и ставший под разгрузку «Колгуев» едва виднелись внизу. Снежники на склонах отличались странным серым цветом, а на камнях не было лишайников. Я сообразил, что лишайники исчезли из-за вулканических газов, но никаких практических выводов не сделал, за что впоследствии едва не поплатился. Вот, наконец, кромка кратера. Вокруг торчали желтые холмики серы, из которых били едкие шипящие струйки газовых источников-фумарол. На дне кратера лежало озеро с мутной, как молоко, голубоватой водой. Рядом зияли две дымящиеся «дырки». Я съехал по осыпи к озеру, хотел искупаться в горячей воде, но, к счастью, раздумал. На дне одной из «дырок», метров десяти в диаметре, плескалось озеро кипящей серы. На дне второго ничего нельзя было разглядеть из-за дыма, а спуститься не позволяли крутые стенки. Я поднялся обратно на край кратера, сел на камешек, открыл консервы и приготовился пообедать. Другую сторону острова скрывал лежавший подо мной тонкий, ровный слой облаков, сквозь который угадывался берег. Взглянув на кратер, я заметил, что из второй «дырки» поднимается густая струя желтого дыма, и, отставив в сторону банку, полез за фотоаппаратом. Вдруг земля качнулась, рюкзак стал подпрыгивать на камне. а в следующую секунду мне заложило уши от дикого рева и грохота. Черная туча из пепла, камней, пыли взлетела над кратером, расползлась грибом, закрыв солнце, и рухнула вниз. Горячие камни падали на снег и рвались на десятки осколков, свистевших, словно пули. Дышать стало нечем. Бросившись под круглый валун, я выкрутил из противогаза коробку, зажал ее в зубах и помчался вниз по склону. Тут «бомба» величиной с кирпич ударила меня по голове с такой силой, что я упал и прокатился несколько шагов. Если бы не одетые за полминуты до этого каски, пришлось бы крепко пораскинуть мозгами. Что-то впилось мне в ногу, что-то треснуло по спине. Я увидел на дымящемся снегу половинки расколотой металлической каски и тут же заметил, что пластмассовая — горит. Сбросив ее, я «посыпался» под откос и оглянулся, только когда грохот превратился в глухой шум. Со стороны туча напоминала клубящуюся желтую кляксу. Сбежав к морю, я долго лежал на песке, глядя в серое небо, а потом развел костерок из плавника и открыл вторую банку консервов. На скалах у берега виднелись каланы, но подбираться к ним вплавь уже не было сил. Утром мне все же пришлось лезть в воду — в одежде, чтобы было теплее. Каланы оказались совсем ручными. Они плавали на спине в двух шагах от меня, самки — с детенышами на груди. Вдоль края рифов ходили, пересвистываясь, самые красивые обитатели моря — великолепные черно-белые косатки. Одна из них вдруг рванулась в сторону берега, нырнула, затем вновь появилась над водой, словно катер на подводных крыльях, уже с тюленем в зубах. Вот челюсти сжались, длинные струи крови ударили во все стороны — кадр из фильма ужасов — всплеск, хищник развернулся и исчез, как будто его и не было. Обсушившись у костра, я побрел вверх, чтобы перевалить обратно на восточный берег. За перевалом маленький ручей, весь в водопадах, спускался в глубокий овраг, постепенно превращаясь в небольшую речку. Пройти верхом мешали заросли стланика, и пришлось идти по склону оврага. Но овраг становился все глубже, а склон все круче. Тут из-под ног вылетела пара камней, я шлепнулся на осыпь и поехал вниз. В пяти метрах подо мной склоны почти сходились и ниже были уже вертикальными. Далеко внизу шумела река. Я прижался к склону и стал сползать медленнее, но совсем остановиться не удавалось. Четыре метра… три… Интересно, куда унесет мой труп река, прежде чем его найдут медведи? Один метр… На той стороне осыпь была песчаной и, видимо, более устойчивой. Оттолкнувшись, я перепрыгнул щель и «присосался» к противоположному борту каньона. К вечеру я добрался до города и, вернув Сане противогаз и обгоревший ватник, направился в гостиницу. Сосед по номеру оказался музыкантом — он поставил у окна электроорган и целыми днями играл на нем, используя радиоприемник вместо динамика. Из окна открывался вид на Северо-Курильск, ласково прозванный «город-смертник». Основанный японцами в 1935 году, он в 66-м был полностью смыт цунами. «Служба цунами» вовремя передала предупреждение, и все люди ушли на сопки. Когда море снесло дома, многие спустились обратно, и тут пришла вторая волна, еще выше первой. Было очень много жертв. Теперь город отстроен дальше от берега, но его злоключения не кончились. Вокруг расположены четыре очень активных вулкана, так что пепел с неба сыплется почти постоянно. Землетрясения случаются чуть ли не каждый день. Вдоль улиц натянуты веревки, чтобы никто не заблудился зимой, когда неделями пурга. Основной вид транспорта — вездеход. Как-то на окраине города я встретил свадебную процессию на трех гусеничных вездеходах, украшенных лентами и воздушными шариками. Молодые сидели на броне, сзади их покрывал толстый слой грязи, летевшей с гусениц. Более интересную свадьбу мне довелось видеть только один раз — в Южной Туркмении, в поселке Кушка. Представьте себе теплую южную ночь, огромный дастархан под звездами, многочисленную толпу гостей — дикого вида пастухов, жирных баев из райкома, бородатых контрабандистов-афганцев. Все тянут старые разбойничьи песни, сверкая глазами и притоптывая в такт. Вдруг раздается стук копыт, и на взмыленных конях из темноты вылетают два могучих туркмена с огромными мешками. Один из них, бритый наголо, весь в шрамах, лица другого не видно между бараньей шапкой и бородой. В красных отблесках костра они соскакивают с коней и после короткого диалога с хозяином вытаскивают из мешков… нет, не головы врагов, а синтезатор, электрогитару и пару колонок. Кто-то приносит удлинитель, врубает светомузыку, и басмаческого вида гости под радостные крики собравшихся исполняют по-туркменски песни ансамбля «Modern Talking»… В соседнем номере северокурильской гостиницы жил офицер, два месяца ждавший попутного транспорта к месту службы — погранзаставе, единственному населенному пункту на большом острове Оннекотан. Однажды утром он зашел к нам и радостно сообщил, что ожидается вертолетный рейс. Я сбегал в гастроном за валютой и довольно быстро договорился с пилотами. Вертолет пронесся над острыми пиками Чикурачки и Фусса, над снеговыми полями Южного Парамушира, и завис над Оннекотаном. Он состоит из двух слившихся вулканов, Немо и Креницына. У последнего огромный кратер, заполненный озером. В центре зеленого кольца воды поднимается внутренний конус, а в его кратере — маленькое ярко-синее внутреннее озерцо. К сожалению, пришлось тем же рейсом вернуться в Севкур — не оставаться же на два месяца. Но я утешал себя тем, что за годы советской власти на этом чудесном острове вообще довелось побывать очень немногим — за исключением пограничников, люди сюда попадают раз в несколько лет. Из-за погранзоны, отсутствия информации и транспорта даже на Южных Курилах почти не бывает туристов, а на Средних и Северных — не бывает никогда. А ведь столь красивых и интересных мест в мире не так уж много! Впрочем, даже те, кому удается сюда попасть, проводят дни на «отливке» (приливо-отливной полосе), собирая выброшенный морем японский мусор, а ночи — за телевизорами, которые здесь принимают японскую порнуху. Как-то раз мы шли втроем по берегу острова Шикотан, немного южнее знаменитого мыса Край Света. Со мной была очаровательная девушка Лайма, специалист по лишайникам из Риги, и егерь местного заказника Серега. Выйдя из густого пихтово-тисового леса, мы оказались на океаническом лугу, полого спускавшемся к береговому обрыву. Фиолетовые ирисы, желтые лилии, красные и золотистые рододендроны, белые орхидеи торопились отцвести за короткое лето. Мы подползли к краю обрыва и посмотрели вниз. В ста метрах под нами волны разбивались о черную скальную террасу, всю в пене и ярких пятнах водорослей. На краю террасы возвышалась серебристо-серая гранитная арка, а под ней лежало несколько десятков антуров, самых красивых в мире тюленей — черных в крупных белых кольцах. На юг уходила цепочка Малых Курил, а на востоке понемногу загорались вечерние огни Хоккайдо. Мы долго сидели на краюшке обрыва, а потом я спросил Серегу:

— Много тут бывает народу?

— Да, — ответил он. — Наши заходят, и приезжих иной год человек до пяти. Может быть, когда-нибудь острова покроются отелями, автострадами и закусочными, но пока что, путешествуя в этих краях, испытываешь удивительное чувство, что вся их неземная красота принадлежит только тебе. В последний день моего пребывания на Парамушире мы с начальником милиции поехали на пикник. Поджарив огромного лосося-чавычу и наловив «на отливе» крабов, мы грелись под лучами солнца, впервые за несколько дней вышедшего из-за облаков. По ту сторону пролива тянулся берег плоского, изрытого полевками острова Шумшу, за которым синели горы Камчатки. Я надел маску и отплыл от берега. Под водой росли леса из гигантских водорослей. Бурые ленты уходили на головокружительную глубину и тянулись под поверхностью моря. Под ними было темно и холодно. Мы сбегали к очень красивым Черным озерам в старых кратерах, а когда поехали обратно, еще издали увидели входящий в бухту белый теплоход. Это был «Петропавловск», на котором мне предстояло плыть на Камчатку. Маленькая баржа-плашкоут отвалила от пирса и направилась к теплоходу. Пятнистые тюлени-ларги плыли рядом, выпрашивая рыбку. Прямо в гавани лежал на спине калан и долбил камнем створки ракушки. Вместо моего знакомого — южного кита в заливе собрались длинные черные финвалы, нырявшие в бурых скоплениях планктона, словно гигантские щуки. На теплоходе мне удалось получить «палубное место» — самое дешевое, но с ночевкой в кинозале. Мы обогнули затопленный морем вулкан Торисима, облепленный птичьими гнездами, и вышли в океан, провожаемые светом маяка японской постройки. При японской администрации острова были густо заселены. Когда сюда пришли Советы, прежде всего были сожжены поселки, взорваны мосты, туннели, ветровые электростанции, аэродромы и большинство маяков. Сейчас гражданское население (очень небольшое) есть только на четырех островах из пятидесяти, и оно очень страдает от отсутствия мостов, хороших дорог, удобных домов и аэродромов. Заселяли острова в основном для того, чтобы втереть очки мировой общественности. Исключение составляет знаменитый «Пентагон» — рыбозавод на Шикотане. Знаменит он своим общежитием, куда каждое лето привозили с материка вербованных женщин, так называемую «сайру». При слове «Шикотан» любой мужчина от Совгавани до Магадана хитро ухмыляется и с мечтательным видом вздыхает: «остров любви…» В океане штормило. Вдали проплывали южно-камчатские фьорды — хаос гребней, ущелий, черных скал и полосатых от снега вулканов. Очень мрачный пейзаж, хотя, как позже выяснилось, при солнечной погоде там невероятно красиво. Эти пустынные края, где за зиму выпадает до двадцати метров снега, совершенно необитаемы и почти не изучены. Утро застало наш теплоход на зеркальной глади Авачинского залива. Вокруг расстилался настоящий лабиринт бухт, островов, мысов и скал, а впереди, под двумя огромными, словно висящими в воздухе и прозрачными, конусами вулканов лежал Петропавловск-Камчатский, где меня ждало множество приключений. Но об этом потом, а сейчас -

 

Ужас далекого острова, история третья, в которой автор, действуя совместно с КГБ, избавляет жителей поселка от страшной опасности — медведя-людоеда.

Когда после долгого пребывания в местах, еще не испорченных цивилизацией, попадаешь в большой город, всегда испытываешь легкий шок. Люди на улицах кажутся бесконечной толпой, воздух — удушливым дымом, а автобус — настоящей душегубкой. Едва ступив на землю Петропавловска-Камчатского, я сразу начал думать, как бы поскорее с ним расстаться. Между тем из всех городов Союза «Петрик», пожалуй, расположен в самом красивом месте. Изрезанные берега Авачинской бухты, заснеженные вулканы, светлые березовые леса — все это так здорово, что даже не замечаешь барачную архитектуру и характерную для страны Погранзоны разруху. В городе у меня была куча дел. Сначала отстоял длинную очередь и сдал неиспользованный билет из Южно-Сахалинска. Потом — вторую очередь, чтобы взять билет домой «на через месяц», как выражаются кассиры. Третья очередь, самая короткая в городе, была в столовую горкома, куда пускали почему-то всех (и сейчас остатки свободы еще живы на окраинах России). После этого поехал за тридцать километров в Елизово, в управление Кроноцкого заповедника. Там я бодро зашел в кабинет директора и радостно заявил:

— Мне бы в заповедник попасть… Директор подвел меня к окну. На газоне стояло десятка два палаток, люди сидели у костров, на растяжках сушилось белье.

— Им всем в заповедник, — грустно сказал он.

— Но у меня командировка! — я предъявил неоплачиваемую командировку, служившую мне въездной визой в страну Погранзону, удостоверение выдавшего ее научного общества с золотыми буквами «Член-корреспондент», паспорт (его в этих краях рекомендуется предъявлять при каждом удобном случае), и заодно, по привычке, студенческий билет.

— Тут, — директор показал на палатки, — половина с командировками.

— Ну хоть переночевать-то у вас можно?

— Только там, — он снова ткнул в палаточный городок, — и вообще, в заповедник мы никого не пускаем, так что лучше езжайте-ка куда-нибудь еще. Я долго приставал к его заместителям, бухгалтеру, расспрашивал людей в палатках, с командировками и без, пока не понял, что ситуация практически безнадежная. Дирекция заповедника, измученная толпами туристов, рвущимися в знаменитую Долину Гейзеров, свернулась в клубок, словно напуганный еж, и на все поиски контакта только фыркала и еще больше сворачивалась. Решив повторить попытку, когда поток туристов спадет, я побрел на автовокзал и вернулся в Петрик. Теплоход, который привез меня из Севкура, вечером уходил на Командорские острова. К сожалению, Петропавловск имеет неприятное свойство: он очень длинный, и нужно сменить три автобуса, чтобы проехать его из конца в конец. Разумеется, все три ходят один другого реже. Но вот, наконец, морской порт. Отстояв очередь за билетом на «палубное место», очереди за продуктами в дорогу и на паспортный контроль, я занял самую последнюю из очередей — на посадку, длиной человек в триста. Пока мы, выстроившись в затылок, словно этап, продвигались к трапу, я познакомился с парнем, стоявшим впереди меня. Он оказался почти коллегой — охотоведом, а на острова ехал, чтобы подработать на сборе белых грибов. Когда теплоход уже вышел из бухты и качался на тяжелых океанских волнах, Вася угостил меня соленой горбушей и сообщил интересную новость. По слухам, в марте на остров Беринга принесло на льдине белого медведя. Все были уверены, что это очень агрессивный и опасный зверь. Весь следующий день мы качались над Курило-Камчатской и Алеутской глубоководными впадинами. Где-то под нами, в черной семикилометровой бездне, плавали гигантские кальмары и копошились в сером илу студенистые рыбки. Наверху все тоже было серым, холодным и мрачным. Только изящные альбатросы оживляли пейзаж. Появившись из тумана на длинных узких крыльях, они висели некоторое время рядом с рассекавшим волны носом корабля, а затем легким поворотом своих «несущих плоскостей» уносились обратно в пелену дождя. Под вечер в волнах появились пару раз черные плавники китов-ремнезубов, а потом сразу несколько птичьих стай пролетело над нами, и впереди возникла темная полоса острова Беринга. Из-за шторма высадку на берег отложили, и мы провели еще одну ночь в свободной каюте под скрипучий шепот невыключающегося радио. Утром, выйдя на палубу, я увидел трех веселых туристов, которые с помощью лески быстро вытягивали из воды скользких плоских палтусов. Они дали мне леску и коробку с наживкой. Палтусы хватали крючок, как только он достигал дна. За десять минут мы наловили по три-четыре рыбы и одного камчатского краба. Итак, подходящую компанию для путешествия по островам я нашел. Ребята оказались опытными путешественниками. Они располагали тремя канистрами спирта и зонтиками — полезнейшей вещью для Командор, где за лето бывает три-пять солнечных дней. Правда, при проверке документов во время высадки выяснилось, что они сотрудники КГБ. Но работа у Володи, Вени и Роберта была вполне безобидной, далекой от обычной деятельности их конторы. Так, во всяком случае, они сами сказали. К борту подошла баржа-плашкоут, первая группа пассажиров зашла в огромную брезентовую корзину, судовой подъемный кран поднял ее и опустил на палубу баржи. Очень удобно при сильной качке. На Шикотане, где подобное устройство почему-то неизвестно, однажды пять человек у меня на глазах упали в воду с трапа, когда по нему снизу ударила баржа, поднятая высокой волной. К счастью, утонул только один чемодан.

— Будьте осторожны, — сказал нам капитан плашкоута, — по острову ходит белый медведь. Пограничники пытались его убить, но только ранили, а он двоих задрал. Встретите — берегитесь!

— Не отходите далеко от поселка, — предупредил встреченный на улице милиционер, — может напасть медведь-людоед. Рыбаки, что на озере стоят, еле от него отбились.

— Об этом не может быть и речи, — замахал руками командир погранзаставы, которого мы спрашивали насчет вездехода, — я не хочу отвечать, если вас разорвет чертов медведь!

— А вы его видели?

— Нет, наши, слава богу, не встречали. А вот начальник милиции гонялся за ним на вертолете и даже слегка ранил. Тут мои новые друзья предъявили свои красные книжечки, а я издали помахал столь же красным удостоверением Члена-корреспондента. Командир сразу переменил тон, извинился, сказал, что вездеход в ремонте, а вот оружие для защиты от медведя он нам выдаст. Володя, как старший по званию, получил пистолет Макарова, Вене и Роберту выдали по карабину, а вот мне ствола не нашлось. Но я так громко шепнул Володе «Петров, запишите», что начальник куда-то сбегал и принес аркебузу. То есть я не знаю, как это называлось на самом деле, но на прикладе стояла дата «1912» и иероглифы. По весу, длине и калибру оно явно годилось для отражения танковой атаки. Патронов к нему было всего два.

— Хватило бы и одного, — сказал командир, — второй все равно не понадобится. За канистру спирта мы стрельнули у единственного на острове пастуха четырех лошадей и двинулись по берегу на запад. В эти дни в начале августа на острове была еще весна. В ложбинах лежал серый снег, роскошные океанические луга были густо усыпаны майскими цветами, даже в воздухе было что-то неуловимо весеннее. Мы весело скакали по бесконечному пляжу, покрытому белыми створками ракушек-мактр, поплавками сетей, одноразовыми зажигалками, водорослями, рыбацкими перчатками, пенопластом и сброшенными при линьке панцирями крабов. Такие серые пляжи — «лайды» на многих островах Дальнего Востока служат единственными автомобильными дорогами. По ним можно гнать с любой скоростью, но всегда есть риск влететь в зыбучий песок. Переночевали мы в избушке с вывеской «Betlehem Steel Corporation», явно подобранной на пляже. Утром, отойдя подальше в тундру, мы опробовали оружие. При первом же выстреле из японской фузеи у всех заложило уши, а у меня на плече появился здоровенный кровоподтек. Только на следующее утро я снова смог двигать правой рукой. После этого оставшийся патрон я убрал на самое дно рюкзака. В двух шагах от избушки раскинулось котиковое лежбище. Целый день мы ходили по его краю и по сооруженным зоологами деревянным коридорчикам. Весь видимый берег был покрыт большими усатыми зверями, которые ревели, хрюкали, стрекотали, дрались, бегали, кувыркались в волнах, нежно покусывали друг друга, кормили детенышей и грелись на пляже при девятиградусной жаре. Облазив лежбище и соседний птичий базар, мы вернулись в избушку имени Вифлеемской Стальной корпорации. Жившие там полевки совершенно не боялись человека, позволяли брать себя в руки, а ночью весело шныряли по нашим лицам. (Полевки — это еще ничего. Однажды в гостинице города Дилижана я проснулся оттого, что на лбу у меня сидела большая серая крыса.) Впрочем, и другие обитатели Командор не особенно пугливы, кроме разве что северных оленей. Олени таяли в тумане, едва завидев наш маленький караван, когда на следующий день мы переваливали на другую сторону острова. Лошади все время спотыкались, шагая по кочкам. Вести их в поводу тоже было трудно. Мягкие кочки, усыпанные ягодами, были около полуметра в высоту, и приходилось все время прыгать с одной на другую. Тундряные куропатки отважно нападали на нас, заставляя лошадей шарахаться в сторону, голубые песцы лаяли вслед, а поморники пикировали сверху. Наконец мы выбрались на каменистое плато, покрытое ягелем, и через час лихого галопа спустились в широкую зеленую долину, по которой вилась маленькая река с красивым водопадом чуть выше устья. В бухте, к которой вывела речка, выступал из воды десяток камней, и на каждом лежал тюлень-антур. Заметив нас, тюлени подняли головы и, чтобы не упасть с круглых камней, также хвосты. Бухта от этого приняла несколько странный вид. Мы дошли по берегу до следующего ручья. На нем водопада не было, и все заводи усеивали торчащие из воды плавники лососей-кижучей. Оглушив пару обухом топора, сварили уху с морской капустой и сделали икру-пятиминутку (готовится очень быстро, но хранится всего день-два). Пока обедали, крошечный куличок-песочник развязал Вене ботинки, дергая за шнурки. Угостив кулика рыбкой, двинулись дальше и вскоре услышали гул самого большого лежбища — Северного. Девяносто тысяч котиков и две тысячи светло-рыжих сивучей собрались на галечном пляже, чтобы вывести потомство и зачать следующее. Маленькие черные котята, собранные в «детские сады», размещались в деревянных загончиках, поставленных для того, чтобы взрослые их случайно не затоптали. Малыши бегали друг за другом, играли в «бой старых секачей» и в «перетягивание тряпочки». К последней игре с удовольствием подключались местные «санитары» — серокрылые чайки. К вечеру из тумана неожиданно появилось солнце и село в Берингово море, провожаемое дружным ревом могучих самцов. кряхтением грациозных самочек и блеянием детенышей. Весь следующий день мы ехали из одной бухты в другую. В устье реки. вытекавшей из красивого озера, рыбаки-алеуты угостили нас икоркой, научили бить рыбу коротким гарпуном и еще раз предупредили об ужасном медведе, которого видели геологи в мае. И снова бухты — скалистые, галечные, песчаные — и в каждой нас встречали белые совы, а провожали песцы. Потом мы перевалили через гору Стеллера, усыпанную сброшенными оленьими рогами, снова вышли на тихоокеанский берег и вернулись в поселок. Нам удивительно повезло: за это время было целых четыре солнечных дня. Перейдя речку, мы остановились в небольшой избушке за погранзаставой. Вечером приехали с озера наши друзья-рыбаки, закончившие лов, и поставили рядом большую палатку, чтобы от души погулять перед возвращением в поселок. Долго трудились мы над второй канистрой спирта, закусывая икрой. Алеуты надели парадные костюмы из птичьих шкурок и устроили пляски под бубен. Из села прибежала куча народу, и канистра быстро пустела. Одному парнишке очень понравилась Володина подзорная труба, и он битый час уговаривал ее продать, но до такой степени Володя не напился. К полуночи все поплясали вволю и собрались в кружок у костра. Мы, конечно, наплели с три короба об огромных медвежьих следах у поселка, о задранных оленях и котиках, а заодно припомнили ужасные истории про белых и бурых медведей, которых каждый знал не меньше десятка. На жителей острова, где самый крупный хищник — песец, рассказы произвели большое впечатление. Народ как-то сразу потянулся по домам. Мы ушли к себе в избу, которую точнее было бы назвать будкой, и стали устраиваться на ночлег. Вся будка, кроме небольшого пространства у двери, была занята широкими нарами. Страшные истории подействовали и на нас самих, поэтому все оружие было заряжено и уложено на нары стволами к двери. Через некоторое время, уже почти засыпая, я вдруг почувствовал на лице дуновение холодного воздуха, а затем услышал шорох и спросил: «Кто там?» Неизвестный не ответил, но зашуршал в том углу, где были свалены рюкзаки. «Застрелю!» — молчание. Я взвел курок мушкета. Пришелец бросился к двери. Тогда я поставил пищаль прикладом на нары, поднял ствол к потолку и выстрелил. Со звоном вылетело крошечное окно. Сила отдачи была так велика, что нары проломились, и мы оказались на полу. К густому пороховому дыму прибавились тучи пыли. Ночной воришка пулей вылетел на улицу и громко заорал. Мои друзья не подкачали. Веня и Роберт нашарили в темноте карабины, а Володя выхватил пистолет, и три обоймы ушли в потолок и стены избы. Из палатки рыбаков послышались крики, а затем оглушительная пальба из двустволок. Я тихонько объяснил ребятам, что произошло, и мы подползли к дверям. В этот момент раздался треск автомата, и со стороны заставы разлетелись цепочки трассирующих пуль. В поселке стали зажигаться окна. Люди выскакивали на улицу, лихорадочно взводя курки, или вели огонь прямо из комнат. Стреляли кто куда, но в основном в воздух. Застава, видимо, поднялась по тревоге — в небо взлетели несколько ракет, а затем целый рой пуль зелеными точками умчался почему-то в сторону моря. Потом все начало стихать, но тут из расположенной за селом воинской части (наверное, решив, что на остров напал вражеский десант,) повели пулеметный огонь по акватории Тихого Океана. К счастью, до артиллерии не дошло, но мы еще долго слышали треск, и свет ракет полз красными квадратами по стене напротив окна. Наутро мы нашли злополучную подзорную трубу на полу у двери. У жителей поселка был невыспавшийся вид, на улицах блестели стреляные гильзы. За последнюю оставшуюся канистру мы наняли МРС (малый рыболовный сейнер) и пошли по остальным островам. Остров Арий Камень оказался большой скалой, сплошь покрытой птичьими гнездами. Остров Топорков — наоборот, совершенно плоский и весь изрыт птичьими же норами. Их хозяева-топорки с золотистыми бровями и огромными красными клювами весело сновали по острову и плавали вокруг, размахивая крыльями, точно в полете. Потом мы направились к самому восточному острову — Медному. Он большой, гористый, с красивыми скальными берегами. Сразу же после высадки в небольшой скалистой бухте к нам подбежал песец и прокусил Роберту сапог. Слазив на хребет и посмотрев на другую сторону, мы вернулись на остров Беринга. Тут нам сообщили, что теплохода не будет до следующей недели из-за шторма. Утром мы побежали в порт. Капитан нашего МРС был уже пьян, как настоящий шкипер, но его коллега с другого сейнера оказался трезв и очень зол. В прошлую ночь, когда поселок героически отразил нападение медведя, он принимал участие в битве и был замечен участковым, который наутро конфисковал у него незарегистрированное ружье.

— Пусть не думают, что я их боюсь! — грозно сказал кэп и показал кулак почему-то в сторону зверофермы. — Всех желающих в Петропавловск отвезу — нечего вам государству платить! Мы радостно помчались в магазин и у памятника Берингу встретили охотоведа Васю. До начала заготовки грибов оставалась еще неделя, Вася скучал и был рад возможности пообщаться.

— Покажите шкуру-то, — попросил он.

— Какую шкуру?

— Да бросьте, ребята, все уже знают.

— Что знают?

— Ну хватит придуряться, я же не стукач. Все знают, что вы ночью медведя с пулемета замочили. Не бойтесь, я никому не скажу, что вы краснокнижного зверя без разрешения шлепнули. Мы, однако, отказались. Вася не обиделся и рассказал нам, как получилось, что Командоры достались стране Погранзоне даже раньше Камчатки. Еще в прошлом веке Российско-Американская Компания привезла сюда с соседних Алеутских островов несколько семей. Сейчас в единственном на острове селе Никольское около двухсот алеутов. В 1967 году они неожиданно попросили разрешения съездить в США для свидания с родственниками. Через неделю был образован Никольский район (ныне Алеутский) и объявлен закрытой зоной с ограничением въезда и выезда. Распрощавшись с Васей, мы и еще человек пять нелегальных пассажиров взошли на борт МРС. Выйдя из бухты, кораблик сразу же задрал нос к небу, затем словно упал вниз, и белая стена воды прокатилась по палубе до кормы. Сенер замер, а потом снова начал восхождение — на следующую волну. Мы плыли на Камчатку.

 

Смертельная схватка, история четвертая, в которой автор дает бой советской бюрократии.

Всю ночь океан играл нашим корабликом, вертел его и подбрасывал. В просветах туч появлялась луна, освещая черные водяные горы, пенные разводы на них и облака мелких брызг, носившиеся над гребнями. В пене вспыхивала желтая лунная радуга, черной тенью проносилась отважная птичка-качурка, любительница штормов, и упругая бурая стена очередной волны обрушивалась на палубу. Потом луна исчезала, и в темноте оставались лишь плеск, свист и грохот. Тогда я оглядывался на освещенное окно кубрика, и за разбитым стеклом видел могучую широкоплечую фигуру в плаще, орлиным взором пронзавшую мглу. Неизвестный стойко сносил потоки воды, хлеставшей в окно, и крепко держался за раму, когда сейнер ложился на бок или поднимал нос к луне. «Настоящий морской волк, — думал я, — едет пассажиром, а душа все же моря требует. Мог бы уйти вниз, как другие, ан нет, стоит, мокнет и вдаль глядит…» Серое утро осветило качающийся МРС и бешеное море вокруг. Я сидел в капитанской рубке и рассказывал кэпу об охоте на людоеда. Когда он отсмеялся, я спросил:

— А кто это в кубрике стоял всю ночь? Бывший моряк, да?

— Нет, — ответил кэп, — это бухгалтер со зверофермы.

— А чего он там стоит?

— Да он так укачался, что от окна отойти не может. К вечеру покрытый полосками снега Камчатский полуостров показался справа, и море мгновенно успокоилось. Полосатые тюлени глядели на нас из воды, в небе длиннохвостые поморники с криком гонялись за чайками, отбирая у них рыбу, а впереди на фоне оранжевого заката поднимались фиолетовые конуса далеких Ключевских вулканов. Наш корабль пересек узкую полоску белой пены, четко отделявшую темно-синюю морскую воду от светло-серой речной, словно прорвал финишную ленточку, и через полчаса мы бросили якорь в устье реки Камчатки. Утром мы едва успели высадиться до конца отлива. В прилив в устье образуются стоячие волны до пяти метров высотой, способные опрокинуть любое судно. Мои друзья ушли в аэропорт Усть-Камчатска — им нужно было на юг, а я искупался и вернулся в порт. На причале сидел грустный парень с рюкзаком. Оказалось, что нам по пути. После двух часов поиска мы нашли буксир, идущий вверх по реке. Капитан отвез нас в центр поселка, причалил к другому буксиру, в свою очередь пришвартованному к маленькому пирсу, и сказал:

— Посидите здесь. Сейчас закуплю еды, соберу ребят и поплывем. Мы сидели на берегу и смотрели на свой корабль. Второе судно, служившее нам мостиком на пирс, вскоре ушло, и на наш «борт» мы пройти уже не могли. Парень рассказал, что собирался проехать на велосипеде по «Транскамчатскому шоссе», Сахалину и Приморью (естественно, используя теплоходы). Велосипед он заранее выслал из Минска в Усть-Камчатск. Но за два месяца посылка так и не пришла. Оставив на почте записку, Ивась (так звали беднягу) направлялся в Петрик, надеясь дождаться велосипеда там. Впоследствии ему пришлось таким же образом добираться на Сахалин и так далее. Объехав весь Дальний Восток, велосипед вернулся в Минск к февралю вместе со счетом. Нашу беседу прервал легкий всплеск. Прилив поднял воду в реке, буксир высвободил нос из песка и стал медленно отплывать. Мы тупо глядели вслед. Только когда течение подхватило судно и понесло к морю, мы бросились к стоявшему неподалеку пограничному катеру. Через минуту катер с ревом несся вдогонку за буксиром, а мы стояли на носу, готовясь к десантированию. Нос катера ударил беспризорное судно в борт, и мы прыгнули туда. «Заводите мотор!» — закричали пограничники. Увы, мы не знали, как это делается, а стоячие волны были уже близко… Тут снизу на палубу выскочил в дупелину пьяный матрос с вытаращенными глазами, видимо, разбуженный ударом о борт. От испуга при виде белых гребней впереди он с криком кувырнулся в воду. Пограничники хохотали так, что едва смогли его вытащить. В конце концов мы благополучно вернулись к пирсу под веселые крики мгновенно собравшейся толпы. Путь вверх по реке был очень красив. Каньон петлял среди гор Восточно-Камчатского хребта. Берега устилали трупы отнерестившихся лососей, на которых кормились ярко-красные лисы и огромные белоплечие орланы. Буксир то и дело ломался, и пришлось ночевать на реке. Ночью на палубу влез медведь и стал звенеть мисками с икрой. Мы зажгли в рубке свет, и зверь удрал, залив палубу пометом. Наутро отчаянно болела голова после выпитой «томатовки». По реке плыли плоты из корявых березовых бревен. Извилистые и твердые стволы камчатской березы, собственно, никому не нужны. Однако план надо гнать, а лиственница на полуострове уже почти вся вырублена — тоже без толку, ведь лиственничные плоты при сплаве тонут. Как и большинство рек Сибири, Камчатка теперь течет «по паркету». Вскоре мы вышли на равнину. Справа сверкал гребень вулкана Шивелуч, окруженный огромной пустошью, которую засыпало пеплом и камнями величиной с дом при извержении 1964 года. Капитан тем временем рассказывал, как в Усть-Камчатске, однажды уже смытом до основания, пару лет назад снова объявили «тревогу цунами». Через три минуты все городское начальство сбежало на единственном вертолете. Еще через минуту командование армейских и пограничных частей умчалось вверх по реке на уже известном нам катере. Поселок лежит на совершенно плоском берегу, уйти в сопки там нельзя, и четыре часа его жители в страшной панике бегали взад-вперед по главной улице, пока не стало ясно, что цунами не будет. Мы пристали к берегу в поселке Ключи, откуда начинается «Транскамчатское шоссе», ведущее в Петрик. Собственно, на картах оно идет в Усть-Камчатск. Этот участок дороги строят каждый год, и каждый год он тонет в болоте. За поселком уходил ввысь громадный, идеально правильный конус Ключевской сопки, слегка дымившийся. Весь день я шел к нему, и вершина, сиявшая в небе, была так отточенно прекрасна, что от нее невозможно было оторвать взгляд. Местность постепенно повышалась. Березняки, где ветер гнал тучи черного вулканического песка, сменились синеватыми зарослями ольхового стланика. Перейдя несколько глубоких оврагов, я вступил в Бомбежную Тундру

— усыпанное камнями пространство, среди которого возвышалось множество крошечных вулканчиков — боковые кратеры. Все они были разных цветов — красные, черные, желтые, с воронками на макушках. Подъем становился все круче, появились грязные снежники и застывшие лавовые потоки. Переночевал я в маленькой избушке вулканологов на склоне. Гора ночью дрожала, из ее макушки в небо бил огненный факел, и мимо с грохотом катились камни. Утром вершина была залита розовым светом, внизу сверкали бесчисленные озера поймы Камчатки. Я карабкался вверх по леднику, покрытому маленькими снеговыми «грибками», потом по гладкому льду, где валялись расколотые морозом вулканические бомбы, потом по свежему серому пеплу и к вечеру оказался на краю кратера. За два дня я набрал 4800 м высоты и чувствовал себя, как после марафонского бега. В кратере за последние пять лет вырос внутренний конус, из его вершины шел густой серый дым. Я поднялся туда и заглянул в жерло, но ничего, кроме дыма, не увидел. Вокруг лежала ровная поверхность облаков. Между склоном внутреннего конуса и стеной старого кратера было довольно тепло. Нашел место, где не было упавших камней, и приготовился к ночевке. Взошла луна, облака внизу разошлись, и стали видны сверкающие ледники соседних вулканов, далекие хребты и отблеск на глади Охотского моря в 200 километрах к западу. На востоке виднелись огни Усть-Камчатска, а у подножия — искорки Ключей. Морозный ветер нес снежную крупу, по усыпанному звездами небу проносились метеоры. Я уже почти уснул, когда гора качнулась и облако дыма над вершиной осветил красный отблеск. Послышался гул, и я, помня бомбежку на Эбеко, приготовился к худшему. Из жерла ударил вверх ярко светящийся фонтан жидкой лавы. Камни посыпались по склону, воздух наполнился пеплом и сернистым газом, а затем новый фонтан брызнул в небо, освещая клубящуюся тучу пепла. Багровый отсвет заплясал на остром клыке соседнего вулкана Камень. Узкий ручеек лавы побежал вниз, пузырясь и застывая на ходу. Потом все стихло. В течение ночи вулкан «стрелял» еще несколько раз и будил меня грохотом. Я подходил к краю лавового ручья, глядел на завораживающее движение огненной реки. Иногда синяя молния вспыхивала в черных тучах, и игра красок становилась просто фантастической. К утру гора успокоилась. Застывший лавовый поток затерялся среди десятков таких же, родившихся в другие ночи, и лишь дымок над трещинами говорил о том, что этим черным камням всего нескольько часов от роду. Дымящееся жерло едва виднелось в тумане. Сквозь серую пелену я сбежал вниз по гладкому склону, прыгая через узкие ледниковые трещины. В избушке забрал свои вещи и на негнущихся ногах сустился в Бомбежную Тундру, где меня громким свистом приветствовали сурки. Пронзительно-свежий, но мертвый воздух высокогорья, резкие тени камней и темно-синее небо сменились ароматом пойменных лугов. Уже в сумерках, когда вокруг замелькали ночные птицы-козодои, я ступил на тридцатикилометровую грунтовку, по которой к двум ночи добрел в Ключи, устав, как никогда в жизни. (Только через день я сообразил, что до меня козодоев на Камчатке никто не видел — пришлось писать об этом статью в «Орнитологию»). Еще час я блуждал по поселку, разыскивая станцию Института Вулканологии. Наконец, падая от усталости и подпрыгивая на каждом шагу от боли в мышцах ног, я вполз на второй этаж, упал на какие-то ящики, закрыл глаза, спустя миг открыл их и увидел, что уже утро. Позавтракав с вулканологами (никто из них так и не смог мне объяснить, почему Ключевская сопка «работает» только по ночам), я выполз на шоссе. Через несколько часов попутный грузовик доставил меня в Эссо — маленький поселок, окруженный лиственничной тайгой. По-прежнему хромая на обе ноги, добрел до бассейна местного горячего источника. Меня покрывал слой грязи и пыли, песок скрипел во всех карманах, в ботинках, за шиворотом и даже в ушах. Раздевшись, я плюхнулся в горячую воду. Местные жители — коряки, ительмены и эвенки — тут же выскочили на берег. Я удивленно огляделся и увидел, что по воде расплывается серая клякса пепла. Попутки не всегда попадаются вовремя, и вечер застал меня на огромной гари, заросшей брусникой, с редкими стволами уцелевших лиственниц. Дорога была пуста. Я брел по шоссе, поглядывая на далекий купол вулкана Толбачик. Большое облако подплыло к нему, встало над вершиной, обволокло ее белой мантией, а затем двинулось дальше, по-прежнему сохраняя форму вулкана. Солнце село, тучи мошек поднялись из брусничного ковра. Над Толбачиком появилось облако в форме зонтика. Темнело. Над первым «зонтиком» из воздуха возник второй, третий, и вскоре над вулканом висела стопка из семи «блинов». Я понуро тащился по дороге, преследуемый тысячами кровожадных мошек. Только глубокой ночью меня догнали «Жигули». Через пару дней, добравшись, наконец, до города, я снова пришел в управление заповедника и начал переговоры насчет Долины Гейзеров. После двух часов размахивания документами, шатания по коридорам и подробного объяснения чрезвычайной важности для науки моего туда визита, мне посоветовали обратиться в Институт Вулканологии, от которого летали вертолеты в заповедник. Я поспешил за тридцать километров в Петропавловск, где после долгого проталкивания сквозь бесчисленные «Нет!», «Никаких вертолетов!», «Все рейсы забиты» и «Много вас здесь таких ходит!» меня отправили в заповедник за пропуском. Тут кончился рабочий день. Я пошел к знакомому по одному из теплоходных рейсов Сереже Соловьеву и стал дожидаться многообещающего утра. Увы, и назавтра, и на третий день мне пришлось все также курсировать между заповедником и институтом. Кроме меня, по этому хитрому кругу вращались несколько туристских групп, журналисты трех газет и множество прочих желающих. Я затратил кучу денег на автобус Елизово-Петропавловск, но так ничего и не добился. Поняв, что рискую весь остаток лета проездить по тому же маршруту, я плюнул на все и поехал на турбазу, расположенную между Корякским и Авачинским вулканами. Погода была прекрасная. Внизу сверкала Авачинская бухта, солнце освещало разноцветные склоны, между палатками бегали суслики, подбирая хлебные крошки. Но наутро все оказалось затянутым туманом. Под дождем и ветром несколько сот человек длинной цепочкой брели вверх, к кратеру Авачи. Мы дошли до уступа, бывшей вершины горы. Здесь уже шел снег. Ветер дул с такой силой, что стоять было невозможно. Но туристы оказались упорными, и вскоре мы, взобравшись наверх, лежали на краю огромной желтой чаши, из которой бесчисленные струи пара несли острый едкий запах сернистого газа. А на следующий день начался третий раунд атаки на Долину. Теперь я сосредоточился на вертолетном аэродроме Халактырка и фешенебельной гостинице «Гейзер», где надеялся поймать каких-нибудь «спецтуристов» и прорваться за ними в Долину, как пехотинец за танком. Тут мне повезло: я встретил ребят из Свердловского турклуба, а у них были две тысячи наличных денег, оформленных, как безналичные. Теперь мы могли одновременно давить на заповедник, институт и авиацию, при необходимости устраивая им по телефону «очные ставки». Все же первые два дня ничего не дали. Мы взяли тайм-аут и уехали в поселок Мутновский. Поселок состоял из двух бараков, окруженных чудовищными струями ревущего пара. Пар бил из разведочных скважин: здесь готовилось строительство геотермальной электростанции. Рядом текла речка, по берегам которой шипели и клокотали разноцветные горячие источники. Чуть ниже на речке был водопад с теплой водой. Мы сходили вниз по ручью до бухты Волчьей — узкого фьорда, окруженного зубчатыми скалистыми хребтами — чтобы полакомиться фиолетовой горбушей, полосатой кетой и сладкой малиной. В поселковой столовой висел плакат «Собак и туристов не кормить!», но моя «красная книжечка» Члена-корреспондента решила проблему. Вечером я отправился на Мутновский вулкан. Тропа долго поднималась к перевалу, потом шла поперек склона, во впадинах которого лежали серые ледники. Я рассчитывал добраться до кратера засветло — батарейки в моем фонарике совсем сели. Но за час до захода солнца наполз густой туман. Стало совершенно темно, тропа куда-то подевалась, я долго бродил в темноте среди камней и подмытых ручьями ледников, потом забрался под большой валун и, дрожа от холода, стал ждать рассвета. В три часа ночи туман исчез, луна осветила склон, и я нашел тропу. Заполненный ледником каньон вывел меня к кратеру. В слабеющем свете луны я бродил среди невидимых в темноте горячих источников, то и дело попадая ногами в кипяток, пока не остановился на краю огромной ямы, на дне которой слабо светилось красноватое дымящееся нечто. Все вокруг было наполнено запахом сернистого газа, который всегда сопровождает любую вулканическую деятельность. Рассвет озарил самую фантастическую картину, какую я когда-либо видел. Кратер был полкилометра в ширину и столько же в глубину. На дне его цепочкой располагались три внутренних кратера, связанных горячей речкой. В первом из них били мощные струи пара. Вокруг каждой струи вырос двухметровый конус самородной серы, ярко-желтый снаружи и зеленый внутри. Во втором кратере булькали зеленые кипящие озера и молочно-белые лужи кислоты в золотисто-желтых серных берегах. В третьем бурлила огромная воронка с горячей грязью, та самая, которая светилась ночью. Грязь вздувалась пузырями и выбрасывала фонтаны, как живой океан Соляриса. Со стены большого (внешнего) кратера языками-ледопадами стекал глетчер. Сквозь него били газовые струи, и языки были окрашены: один в красный цвет, другой в желтый, а третий — в голубой. До поселка я еле добрел. Пальцы одной ноги были обморожены, другой — обожжены. На дребезжащей машине-вахтовке мы двинулись в город по пылевому плато между вулканами Горелым с его девятью кратерами и стройным черно-зеленым красавцем Вилючиком. Это плато местные жители называют «Музей стихийных бедствий» (здесь случаются извержения, сели, лавины, бураны, лахары, смерчи, ураганы, пыльные бури, землетрясения, наводнения и лесные пожары). Вернувшись в город, мы начали четвертый раунд великой битвы за Долину Гейзеров. Раунд длился два дня. Потом ребята пошли на Авачу, а я съездил на западный берег полуострова. Странные галечные дюны отделяют его заболоченные тундры от мрачного Охотского моря. Тысячи куликов летели вдоль берега на юг. В этот день на горы вокруг Петропавловска лег свежий снег — лето подходило к концу. Еще пара дней прошла в напряженной борьбе. За деньги Свердловского турклуба мы арендовали на двое суток вертолет от имени Института Вулканологии, оборудование которого нам пришлось везти. За пропуск в заповедник пришлось взять двух его сотрудников. В смертельной схватке с бюрократией моя красная книжечка порятком потрепалась, а расходы на автобус достигли угрожающих размеров. И мы победили! В шесть утра этого великого дня мы стояли у чудесного красного вертолетика, окруженные толпой туристов, которым мы ухитрились продать лишние места. Зеленые холмы и скалы с прыгающими по ним снежными баранами проплыли внизу, и мы приземлились на берегу огромного темно-синего Кроноцкого озера. На той стороне возвышался изумительно совершенный конус вулкана Кроноцкий с правильными вертикальными полосами ледников. Выгрузив представителей заповедника, мы покружились над удивительным вулканом Крашенинникова (огромный кратер, в нем двойной конус с двумя кратерными воронками, в одной из них еще один конус, а в его кратере — еще один, совсем крошечный, с маленьким кратерочком). Потом вертолет высадил нас на склон Долины Смерти и улетел. Долина с таким зловещим названием представляла собой желтый каменистый овраг со слоем сероводорода на дне. У ручья валялись кости медведей и росомах. Мы прошли вниз и оказались в Долине Гейзеров. Об этом месте написано много, и я не буду вдаваться в детали — скажу лишь, что оно стоило затраченного времени, денег и нервов. Весь день мы гуляли среди «Фонтанов», «Печек», «Котлов», «Великанов», горячих водопадов и разноцветных драпировок. Переночевав в избушке, мы наутро поднялись обратно в Долину Смерти — ждать вертолет. Пилот попался неопытный и сел прямо на берег ручья. Поток воздуха от винта поднял слой ядовитого газа, и маленькая дочка одного из туристов потеряла сознание. Но свежий ветер в кабине вертолета быстро привел ее в чувство, а мы уже снижались над кальдерой Узон

— огромным кратером с плоским дном, покрытым озерами, горячими источниками и зарослями вкуснейшей ягоды-княженики. Потом мы от души полетали над окрестными вулканами — аккуратным разноцветным конусом Карымского, Мылым Семлячиком с зеленым озером в кратере и Большим Семлячиком с черной лужей асфальта на золотом от серы склоне. Я понимал, что такой полет вряд ли удастся когда-нибудь повторить, поэтому спустился на тросе за борт и снимал всю эту фантастику, болтаясь на внешней подвеске. В город мы вернулись уже ночью. Я переночевал у доброго Сережи и на следующий день на последние деньги вылетел на самый юг Камчатки, в поселок Озерная. Оттуда, перейдя со второй попытки глубокую быструю речку, дошел по покрытым двухметровой травой лугам до Курильского озера. Оно лежит в огромном кратере среди четырех красивых вулканов и считается крупнейшим в мире нерестилищем лосося. Десятки огромных отъевшихся медведей бродили по берегу. Стоило такому увальню войти в воду и намокнуть, как он превращался в поджарого зверя с могучими буграми мускулов. Длинными прыжками они обрушивались на рыбу, глушили ее ударами лап и мгновенно выбрасывали на берег. Появление перистых облаков в этом районе считается надежным признаком приближения циклона. Я чудом успел вернуться в поселок до начала проливных дождей, но пришлось просидеть два дня в ожидании летной погоды. Поскольку деньги уже кончились, мне пришлось питаться фирменным блюдом местного заводика — консервированной неркой с рисом, которую я воровал через дырку в заборе. Ночевал я c другими бичами в пустом бараке, где всю ночь поддерживал огонь в печи (топилась она мотками нейлона за неимением лучшего). В Петрик удалось вернуться за двадцать минут до рейса в Москву. Семь часов я глядел в окно на хребты и заболоченные тундры, но прилетел всего на полчаса позже, чем вылетел — такова разница во времени. Моя одежда и рюкзак были прожжены во многих местах и разъедены вулканическими газами. Из вещей остались только кое-какие научные сборы, несколько красивых камней и банка икры. Денег едва хватило на автобус из аэропорта до Москвы, а похудел я на десять кило из шестидесяти имевшихся. Но эти два месяца были сказочно интересными и невероятно длинными, а длинная и интересная жизнь — это ведь совсем неплохо.

 

Попутка на крышу, история пятая, в которой автор поднимается на самый верх и режет правду-матку.

— Ура! Сегодня летим! — радостно сообщил наш босс, входя в заваленный дынями и персиками гостиничный номер. Вот уже пятый день наша маленькая экспедиция торчала в Душанбе. Мы выучили наизусть ассортимент книжных магазинов, сбили цены на городском базаре и успели отужинать у всех знакомых. Но договориться насчет вертолета не удавалось. И вот, кажется, удача! Я уже говорил, что не люблю возвращаться в город. Города Средней Азии — приятное исключение. Правда, по количеству людей на улицах, выхлопных газов и пыли они не уступают всем прочим. Однако есть в среднеазиатских городах одна деталь, напоминание о которой заставит чаще биться сердце самого сурового путешественника. Даже в самом слове, кажется, собралась вся экзотика Востока. Попробуйте произнести его по-арабски, протянув последнюю гласную: «эль базаар…» …Мы приехали на порог Памира, в Алайскую долину, в конце июня. В горах было еще холодно, особенно ночью. Забравшись в одно из ущелий Заалайского хребта, мы две недели изучали редкостное чудо природы, одно из самых удивительных, с какими приходится сталкиваться зоологу в Центральной Азии — высокогорных бабочек. Представьте себе, что вы поднимаетесь вверх от долины одной из памирских рек. Все выше и выше по склону, час за часом. Река петляет далеко внизу, давно уже не видны сверху юрты пастухов и ваша палатка. Трава постепенно становится ниже, забивается под камни или тонкими ковриками стелется по земле. Вот вы поднялись над уровнем соседних хребтов, и их изогнутые спины медленно уплывают вниз, а из-за них выглядывают другие. Время идет, солнце уже почти над вами — злое, иссиня-белое в темном провале неба. Наконец вы на гребне. Здесь ничего не растет, кроме лишайников и крошечных подушечек зелени в трещинах скалы. Ледник, зарождаясь на соседних снеговых склонах, стекает вниз и серой лентой уходит за дальний отрог — там, внизу. За широкой пропастью долины сияют залитые светом снежные стены дальних пиков. Ледяной клык семитысячника вздымается над ними, и белый «флаг» сдуваемого ветром снега тянется вбок от его вершины. Обжигающе холодный ветер свищет среди промерзших скал, облизывает снег, резкими толчками пытается сбросить вас с гребня. Ничто, кроме ветра, не движется здесь. Лишь изредка гриф-бородач вынырнет из-за склона, проплывет мимо, кося на вас красным глазом — так близко, что слышен скрип маховых перьев — и заскользит под уклон вниз, в долину. А если вы точно рассчитали дату, время, высоту и точку на склоне, вы можете увидеть чудо. Огромная белая бабочка вдруг возникнет из хаоса черных скал, торчащих над снеговым откосом, промчится на почти неподвижных крыльях вдоль их подножия, повторяя профиль склона, пройдет над вами, непостижимым образом паря против ветра — вы успеете разглядеть яркие красные и синие пятна — и унесется дальше, то укрываясь от порывов шквала за гранитным утесом, то прижимаясь к скальным стенам. Маленькое облачко закроет солнце — она сложит крылья, камнем упадет на осыпь и исчезнет. Вы ждете, ежась на ледяном ветру, но облачко, видимо, застряло между двумя воздушными потоками и все крутится на месте — точно между вами и солнцем. Вот оно, наконец, растаяло, проходит минута-другая, камни чуть нагрелись — бабочка вспархивает над осыпью и улетает прочь. И уже кажется невероятным, что может она существовать тут, среди разорванных морозом скал и тяжелого серого льда. Спустившись в Алайскую долину, мы долго ловили попутку в Таджикистан. Из сообщений «Голоса Америки», единственной радиостанции, которую принимал наш «Альпинист», мы знали, что на киргизско-таджикской границе, проходившей дальше к западу, «имели место вооруженные столкновения». Конфликт оказался для нас весьма полезным. Местный колхоз отправил делегацию аксакалов в соседнюю республику с «миссией мира», а мы на их автобусе добрались до первого таджикского кишлака и назавтра были уже в Душанбе, где после атаки на местных бюрократов просочились в вертолет, вылетавший на знаменитое Сарезское озеро. Известно оно по многим причинам. Образовалось озеро в 1911 году, когда при сильнейшем землетрясении грандиозный обвал перегородил каньон реки Бартанг, засыпав кишлак Усой со всеми жителями. За несколько лет выше «плотины» возник водоем длиной в семьдесят километров. Утверждают, что Усойский завал может разрушиться, и вся масса воды хлынет вниз. На самом деле это маловероятно, но кое-кому подобные слухи весьма выгодны, как мы увидим ниже. Однако Сарез знаменит не только опасностью, которую якобы представляет — это еще и самое красивое озеро мира. И одновременно одно из самых труднодоступных. Даже вертолетный путь сюда не так прост. Почти час «вертушка» крутится среди изгибов узкого коридора Бартангской теснины. Бешеный поток прыгает по камням на дне гигантской трещины глубиной в три тысячи метров. На крошечных пятачках земли внизу едва видны редкие маленькие кишлаки. Вечные памирские сквозняки мотают машину туда-сюда, грозя ударить о скалы, крокодильими челюстями огородившие бездонное ущелье. Серые ледники и острые гребни совсем рядом — видно, как взлетают испуганные треском двигателя горные жаворонки. Вот проплыл слева «сугроб» пика Октябрьской Революции, появляется Усойский завал — высокое нагромождение камней, покрытое белой паутиной пробивающихся струй, а за ним, извиваясь, уходит вдаль голубая змея озера. У горных озер всегда красивый цвет воды, но нигде я не видел такого оттенка, как у Сареза — словно небо на каком-нибудь северном побережье в конце марта, когда прозрачный холодный воздух сладок, как талая вода, и цепочки лебедей проплывают над мокрыми пятнами освободившейся из-под снега земли. На берегу залива Ирхт стоит метеостанция и несколько уютных пустых домиков. Домики построил Минводхоз, чтобы выполнить план по освоению средств. Осваивать средства на Сарезе очень легко, ведь все грузы и рабочих приходится везти вертолетом, платить за высоту, за сухость, лавиноопасность, сейсмичность и т.д. Спекулируя на опасности, которую якобы представляет озеро, многие организации использовали его как мусорный ящик для денег. После постройки про домики, конечно, забыли, а нам они очень пригодились. Несколько дней мы исследовали фауну окрестных гор. Поднимешься на километр по склону — и сине-бирюзовый ромб залива сверкает внизу, за ним светится само озеро, а на том берегу горят на солнце нависшие над водой горы-шеститысячники. Сарез активно размывает берега, и во многих местах к воде стекают длинные, очень крутые осыпи. По ним можно за десять минут сбросить высоту, которую полдня с таким трудом набирал. Мчишься вниз в облаке пыли, петляя, как на трассе слалома, и подъезжаешь прямо к дому. Этот район — один из самых диких на Памире. Здесь множество интересных птиц, стада горных козлов пасутся на склонах, звеня копытами о камни, а у берегов бродят косяки рыбы. В неуютных, продуваемых ледяными ветрами Бадахшанских горах Сарез кажется курортом. На обратном пути мы едва не разбились при взлете, но все же благополучно добрались до поселка Рушан и по Памирскому тракту двинулись на восток. После полутора дней выбивания бензина для двух наших попуток и нудной болтовни с шоферами перед нами открылось Восточно-Памирское плато. Это ровное нагорье лежит на высоте около четырех километров, а горные кряжи поднимаются до пяти-шести. На Западном Памире горы примерно такие же, но долины «проваливаются» гораздо глубже, и потому ландшафты резко отличаются. Например, на «западе» растут целые леса по берегам рек, а на «востоке» есть только три дерева — перед райкомом партии. Тот год выдался в Средней Азии довольно прохладным. В долинах это было очень приятно, но на плато означало порядочный холод. В первую же ночь на нашу палатку обрушилась редкая в тех местах гроза, и через несколько минут прямо через нас бежал ручей. Хорошо, что благодаря исключительно низкой влажности воздуха здесь все сохнет прямо на глазах. Повесишь на ветру мокрую рубашку, потом рядом куртку — а рубашка уже сухая, можно снимать. Проведя неделю среди загадочно уходящих вдаль скалистых гор-останцев, мы поспешили обратно в Душанбе. Высокогорные бабочки летают в течение очень коротокого времени, а многие виды — раз в два года, поэтому в подобных экспедициях всегда каждый день на счету. Два дня гонки по Памирскому тракту, и мы с холодного нагорья попадаем в знойный зеленый город с фонтанами, мороженым, роскошными книжными магазинами и, конечно, базаром! Клубника, черешня, абрикосы уже отошли, но зато на базаре высились дынные горы, персиковые хребты, яблочные кряжи, миндальные холмы и помидорные плато. Знаете ли вы помидоры «бычье сердце», величиной с голову ребенка? А «инжирные персики», такой формы, чтобы удобнее было откусывать? А дыни «кельмес-керчи», что в переводе с бактрийского означает «умри, но попробуй»? А теплые душанбинские вечера, когда лежишь на кровати перед телевизором после прохладного душа, читая Киплинга, чинары шумят за окном, а на столе высится натюрморт в стиле Рабле, увенчанный розовой долькой дыни по копейке за кило? О, города Средней Азии! Но прошло пять дней, и город все же стал нам потихоньку надоедать. Нет, дыни, конечно, надоесть не могут, но автомобильный дым под окнами стал как-то заметнее, и при мысли о горах уже не сводило судорогой мышцы ног. А вертолет все никак не удавалось организовать, несмотря на героические усилия нашего босса. Он уже много сезонов провел в этих психологически сложных краях, восточную специфику знал не хуже Киплинга. Однако есть одна вещь, которую не только приезжий ученый, но даже самый знатный партбай не может себе позволить. Здесь нельзя спешить. А нам приходилось спешить, ведь «объект» ждать не будет — еще несколько дней, и незачем лезть в горы. За пять лет до описываемых событий Виктор, третий член нашей экспедиции, участвовал в поисках «снежного человека». К сожалению, поиски имели мало шансов на успех — ведь снежного человека не существует. Но Виктору неожиданно повезло. Вместо грязного волосатого гоминоида с гнусной рожей и свинскими манерами он поймал большую красивую бабочку, вдобавок неизвестную науке. Что ни говори, одно из приятных свойств природы — любовь к сюрпризам. Увы, описать новую находку по одному экземпляру нельзя, да и биологию ее желательно было выяснить хотя бы в общих чертах. Пришлось ехать на то же место в следующий сезон. Но бабочек не было. Стало ясно, что из-за короткого горного лета они проходят стадии гусеницы и куколки в течение двух лет и появляются только через год. Но на третье лето из-за плохой погоды в местах предполагаемого лђта до осени лежал снег. Бабочек, видимо, было очень мало и держались они в неприступных скалах. Во всяком случае, отважные исследователи не видели ни одной. На четвертое лето — тоже. Пятый год был последней надеждой. А вертолета все нет… Мы уже готовились идти пешком, что заняло бы еще пять-шесть драгоценных дней, но тут все же повезло. В четыре утра мы стоим на аэродроме, волнуясь, как отличники перед экзаменом. Если вдуматься, никто никуда не обязан нас везти. Рейс почему-то оплачивает НИИ Этнографии. По документам «борт» летит совсем не туда. Впрочем, в этих краях с помощью знакомств можно провернуть любую авантюру. Как говорил Киплинг: Там, к востоку от Суэца, злу с добром цена одна, Божьих заповедей нету, и кто жаждет — пьет до дна… И вот мы плывем над скалами Анзобского перевала, над загадочной Ягнобской долиной, где живет маленький народ, говорящий на древнем языке Согдианы, над Кухи-Маликом, где тысячи лет горят под землей угольные пласты. Прошла внизу голубая пиала озера Искандеркуль, вот уже рядом причудливые глыбы Фанских гор — но тут вертолет круто разворачивается, сбрасывает высоту, и мы садимся на заросшем картошкой аэродроме кишлака Айни, смертельно напугав пасущихся там коров. Мы с тревогой смотрим друг на друга. Кажется, уже почти прилетели — и вдруг разворот. Дверь открылась, и в машину внесли замотанного окровавлеными бинтами человека с выбитыми зубами и в простреленном мелкими дырочками пиджаке. Неужели опять конфликт? Но оказалось, что это геолог, у которого в руках взорвался динамитный патрон. Мы вернулись в Душанбе и два часа ждали приезда «Скорой помощи», по очереди бегая за газировкой для раненого. Наконец беднягу увезли в больницу, снова полет — и мы в верховьях одной из речек Гиссарского хребта. День за днем мы прочесывали ледники и осыпи в истоках реки, подолгу стояли на маленьких травянистых лужайках среди снега, переворачивали тонны камней в поисках гусениц. Вокруг летало множество живых существ, но только не тех. Горные индейки-улары паслись среди щебня, скалистые голуби с диким свистом проносились над склоном в долину. Индийские орланы, прилетевшие на сухой сезон из Северной Индии, кружились над нами, высматривая что-нибудь мясное. Когда облака закрывали солнце, мы отдыхали, прячась от ветра за камнями, и тогда орланы и грифы начинали ненавязчиво пролетать мимо, поглядывая на нас. Подманить их ближе не удавалось — по малейшему движению век грифы за несколько десятков метров определяли, что ты еще живой. С этими птичками у меня однажды приключился забавный случай. Дело было в туркменском поселке Кушка, который широко известен у орнитологов страны благодаря огромной свалке местного мясокомбината, привлекавшей сотни грифов, орлов, бородачей и других любителей падали. Мне очень хотелось сфотографировать некоторых из них, и как-то утром я, приехав на свалку в машине с потрохами, спрятался в большой куче лошадиных, верблюжьих и бараньих внутренностей. Солнце поднималось все выше, от нагретой земли стали струиться к небу потоки теплого воздуха, и вот из-за холмов появились силуэты планирующих птиц. Первый десяток грифов расселся по кучам мусора. Я сидел неподвижно, окруженный тучами мух. Птицы прибывали и все ближе подходили ко мне. Вот уже можно снимать… но тут откуда-то возникли два оборванных типа с большими мешками и стали рыться в отбросах, подбирая тряпки и ржавые железки. Тяжело хлопая огромными крыльями, взлетели осторожные орлы, а за ними вся компания снялась и начала кругами подниматься в воздух. Я вылез из кучи и, скрежеща зубами, пошел прямо на помоечных старателей. Дико поглядев на мою увешанную кишками фигуру, они бросили мешки и с воплями умчались по дороге в поселок. Охота была испорчена… Дни шли, и мы уже знали в лицо всех жителей долины — пастухов, сурков, веселых птичек-горихвосток. Кончались продукты и бензин для примуса, таяли запасы подкожного жира, съедаемые ежедневными подъемами к ледникам. Но вот однажды Виктор сильно задержался наверху. Через несколько минут солнце должно было уйти из долины. Мы вооружились бельевой веревкой (другой, к нашему стыду, не было) и приготовились идти на «спасалку», но, едва отойдя от палатки, увидели радостно прыгающего по камням Виктора. В руке он держал огромную мохнатую бабочку с красными, синими и черными пятнами на белых крыльях. Назавтра их было уже довольно много. Словно стрижи, носились они над скалами и синим ледниковым озерком с плавающими по нему льдинками-айсбергами. Это была победа. Конечно, неизвестная науке бабочка — не законы Менделя и не реликтовый гоминоид. Но найти что-то новое всегда приятно, особенно такое красивое. На прощание сосед-пастух зарезал барана. Мы жевали ароматный шашлык, рассказывали Саиду о личной жизни европейцев, а он нам — о нравах таджиков. Обе стороны получили интереснейшую, порой совершенно неожиданную информацию. Институт Этнографии мог нами гордиться. Потрескивал костер, луна заливала магниевым светом ледяные поля, и где-то там, забившись в трещины скал, дожидались рассвета бабочки… А утром — вниз, через арчовые леса, потом сквозь роскошные заросли грецкого ореха, алычи и дикой яблони Сиверса, похожей по вкусу на сорт «белый налив». Мы шли по скрипучим оврингам — навесным тропам из прутьев, укрепленных в трещинах скалы. Мы переходили энергичные горные реки, держа на голове рюкзаки, догруженные камнями для веса — чтоб не смыло. И где-то там, в конце этой экзотики, нас ждал базар… В первом же поселке мы увидели вездеход. Его хозяин радостно объявил, что у него сегодня день рождения и по такому случаю он выполняет любые желания. Он отвез нас и нескольких туристов до самого Душанбе, подбросил их домой, а нас в гостиницу, и все это, конечно, бесплатно. Восход солнца я встретил в автобусе, катившем на юг по пыльным холмам Вахшской долины. Экспедиция кончилась, и я перешел в режим «свободного поиска». Первой точкой на маршруте был заповедник «Тигровая балка». Из управления заповедника открывался вид на широченную пойму реки Вахш, заросшую тополем-турангой, серебристым лохом, облепихой и тростником. Над долиной висели в тумане желтые полушария холмов Актау. Пейзаж из «Улитки на склоне» Стругацких. Взяв у работавшего в управлении знакомого надувной матрас, арбуз и три дыни сорта «вахшская красномясая» с повышенным содержанием сахара, я спустился по усыпанной звериными следами белой песчаной дороге в лес, дошел до одного из рукавов реки, спустил матрас на воду и отправился в плавание. Болотистые берега медленно ползли мимо. Стройные белые цапли, колпицы с клювами в форме щипцов для торта и прочие экзотические птицы бродили в заводях, фазаны с криком взлетали над тростниками. К вечеру из леса стали выходить бухарские олени. Помахивая ушами, они интеллигентно, без единого всплеска пили воду, потом, заметив приближавшийся матрас, пару секунд хлопали на меня глазами из-под кроны рогов и длинными скачками уносились прочь. Один раз встретилась семья шакалов. Взрослая самка, прочесывая кусты, выгоняла из них ушастых зайчиков-толаев. Щенята-подростки бросались в погоню, но быстро отставали от зайца, летящего через кусты, словно с силой брошенный теннисный мяч. Увлекшись наблюдением за шакалятами, я отошел далеко от реки и не заметил, как стемнело. По узкой дорожке в тростниках вернулся к берегу… но где же матрас? Я водил фонарем по черной глади воды, но не видел ничего, кроме лягушек. В этот момент сразу несколько сотен комаров с воем и писком спикировали на меня, а следом ринулись в атаку и основные силы «воздушного противника». Положение становилось критическим. Но тут вышла из-за гор луна, и на фоне серебристой полоски дальних тростников стал ясно виден угнанный ветром матрас. Мелкие рыбешки едва не защекотали меня, пока я с фонариком в зубах плыл через заводь. Но вскоре я уже спал на теплой резине, обняв дыню, под вой шакалов на берегу. Утром я выпустил воздух из матраса, съел дыню и зашагал на восток. Болотистая пойма сменилась бурым глинистым плато, почти безжизненным. По сорокоградусной жаре плелся я к дальнему шоссе, с тоской вспоминая холодный ветер Памира. Добравшись до управления, вернул владельцу матрас, очистил от плодов небольшое миндальное деревце, поужинал на очередной свадьбе и на рассвете двинулся на попутках дальше на юг. Забытые богом пограничные поселки, поросшие защитно-зеленой фисташкой розоватые хребтики, и вот очередной грузовик въезжает в Куляб. Через год этот город прославился как столица таджикского экстремизма и мафии, а тогда был лишь тихим областным центром на самой глухой окраине Империи. Еще пять минут — и я уже сижу в тени чинары под стеной базара, мучительно думая, с чего начать: с помидоров, дыни или персиков. Из города я съездил на хребет Хозратишох, где винторогие козлы млели от жары среди горячих осыпающихся скал, и на знаменитую гору Ходжа-Муймин, состоящую из каменной соли. Вся поверхность горы — нагромождение гигантских «грибов», игл, башен, воронок и других необычных форм. Вглубь соляных пластов уходят пещеры, которые можно издали найти по звону ветра в сплетениях тонких белых сталактитов. Гора очень сильно нагревается на солнце, и, когда я спустился на залитое расплавленным асфальтом шоссе, дальнейшие планы сомнений не вызывали: скорее в горы! Долгая тряска на грузовике по пыльным дорогам, мимо красно-желтых берегов Нурекского водохранилища и зеленых склонов Дарваза, и снова я в Душанбе. После пяти дней шатания по рассыпающимся в пыль от зноя равнинам и холмам Таджикской низменности не было даже желания идти на базар. Насилу заставил себя съесть одну дыню и десяток персиков. Переночевав на скамейке возле аэропорта, я наутро вступил в бой за билет до Хорога. Жители горных поселков мало знакомы с таким достижением цивилизации, как очередь. Даже если в кассе имеется двадцать билетов на десять желающих улететь, все равно возникнет давка с криками и травмами. Но обычно людей в несколько раз больше, чем билетов, так что никогда не знаешь, уедешь или нет, а если уедешь, то куда. Впрочем, это относится не только к памирским самолетам, но и ко всему среднеазиатскому транспорту. Вообще в Туркестане, как ни в одном другом регионе страны, важно учитывать местные особенности. Ошибку можно сделать в самом неожиданном месте. Как-то осенью мы с друзьями путешествовали по Средней Азии и Приаралью и не то в Самарканде, не то в Бухаре зашли в книжный магазин, чтобы купить схему города. Мой друг Игорь, путешественник отчаянно смелый, но тогда еще довольно неопытный, подошел к прилавку и громко спросил:

— Скажите, у вас план есть? Установилась гробовая тишина. Все присутствующие смотрели на него, открыв рот. Ведь в тех местах словом «план» обозначают исключительно сушеную анашу. Наконец продавщица, запинаясь, переспросила:

— Что, что?

— План, городской план! — повторил Игорь. За вытаращенными глазами продавщицы читалась напряженная работа мысли. Все знают туркменский план, ташкентский, ферганский, джунгарский и самый лучший

— чуйский, но городской? Только наши крики «схема! схема города!» спасли Игоря от зиндана. Но хватит о грустном. Приятно продуваемый сквозь многочисленные щели АН-2 удачно вписался во все повороты Пянджского каньона, и я, не успев доиграть партию в нарды, ступил на землю еще недавно труднодоступного Бадахшана. Серо-желтые склоны гор вырывались к небу прямо от стен крайних домов и уходили вверх сразу на две тысячи метров. Многие улицы в Хороге приходится огораживать стенами от катящихся сверху камней. В ботаническом саду, основанном (под гарем) еще эмиром, меня ждал сюрприз: здесь, на высоте, еще не отошли абрикосы — маленькие, но сладкие, как мед. Между тем и в Хороге днем было жарковато. Четыре часа брел я по берегу Пянджа, дожидаясь попутки. Город со своими пирамидальными тополями остался позади, и вдоль дороги росли только пограничные столбики. За рекой, на афганской стороне, кучками стояли крошечные хижины. На крутых склонах едва виднелись квадратики высокогорных полей. Там, где были ровные участки, белели дома крестьян побогаче. Сами «кулаки», согнувшись, шли за плугом, покрикивая на тощих быков. Иностранная молодежь махала мне руками и что-то кричала. Из-за шума воды и незнания шугнанского языка выяснить настроения тамошнего населения не удалось. Неожиданно вдоль реки пронеслись два военных вертолета с опознавательными знаками НРА. Впоследствии мне рассказали, что везли они коммунистов из поселка, занятого моджахедами. По местной традиции, с пленных живьем содрали кожу и облили рассолом. Едва стих шум винтов, как из-за поворота вынырнул милицейский мотоцикл. Его хозяин, начальник хорогского уголовного розыска, по пути завернул на свадьбу в какой-то кишлак, где мы в пять минут напились до предела. Совершенно «косой» детектив все же подбросил меня до санатория Гармчашма. Изо всех сил притворяясь трезвым, я предъявил директору документы, вкратце объяснил важность своей научной миссии («наука, которую я в данный момент имею здесь честь представлять… и т. д.) и получил разрешение ночевать на веранде. Утром я сбегал на горячий источник — красивую, похожую на гейзер белую горку с фонтанчиком теплой воды. Вода пахла серой, что сразу же заставило подумать о вулканах. Памир лежит в самой середине вулканического пояса, протянувшегося от Сицилии до Явы, но ни одного вулкана здесь пока нет. Может быть, когда вы читаете эти строки, лава уже поднимается по трещинам земной коры, и через пару дней привычных к катаклизмам бадахшанцев ждет новый сюрприз. А может быть, ничего подобного не произойдет еще 5-10 миллионов лет. Поживем — увидим. Пока что подвернувшийся „Москвич“ мчал меня по изгибам долины, останавливаясь в разных интересных местах: у нарзанных источников, надгробий-мазаров и у развалин крепостей, построенных еще Александром Македонским. Наконец горы расступились, и мы въехали в поселок Ишкашим. Он состоит из двух частей — советсткой и афганской. Афганскую часть в этот момент как раз штурмовала армия Ахмад Шаха Масуда. Из-за реки доносилась стрельба и плыл густой черный дым. У моста через Пяндж стояли несколько пушек и вели беспрерывный огонь по той стороне. Вдоль улиц были выложены мешки с песком. Здесь, в пятистах метрах от войны, я впервые в жизни порадовался, что живу в Советском Союзе. За Ишкашимом начался самый красивый участок дороги — Ваханская долина. Над песчаными дюнами Сары-Птуп, словно чудовищные куски рафинада, горели на солнце вершины великого хребта Гиндукуш. Из глубоких ущелий выползали длинные полосатые ледники. На вертикальных склонах пиков Тиричмир и Упарисина висели огромные пласты снега, обещая лавины в тысячи и тысячи тонн. Потом наш грузовик взобрался по крутому склону на Памирское плато. Из-за сверкающей стены Гиндукуша на миг показались синие зубцы пакистанского Каракорума, и вот мы уже катим вглубь Памира по берегу маленькой речушки. Речка эта начинается в сорока километрах к востоку из холодного озера Зоркуль и называется Памир. Она быстро теряет высоту, сливается с Вахандарьей и под именем Пяндж мчится на запад, на север, снова на запад, по глубочайшему ущелью пробирается к равнине, сливается в „Тигровой балке“ с Вахшем и медленно течет дальше могучим потоком — Амударьей. В дырявых оросительных каналах и горячих каракумских песках река теряет почти всю воду и в несчастное Аральское море впадает таким же хилым ручейком, каким и начинается. Вскоре дорога свернула прочь от реки, метнулась через перевал, прошла мимо соленого горного озера, где на лугах паслись огромные архары Марко Поло, и нырнула в серую ленту Памирского тракта. Грузовик умчался на запад, а я пошел на восток, вслушиваясь в свист ветра — не идет ли попутка. За свою жизнь я, наверное, несколько месяцев затратил на ожидание попутных машин. Сотни часов брел по дорогам, тысячи раз оглядывался, миллион раз проклинал все машины и дороги на свете. Долгожданная точка появлялась на горизонте, росла, приближалась и… проносилась мимо, осыпав меня пылью, грязью, песком, снегом или вулканическим пеплом. Солнце садилось, уходило драгоценное время, а дорога была по-прежнему пуста. Но если повезло и что-нибудь подвернулось, то скорее всего едешь в кузове, мотаясь туда-сюда на ухабах, вцепившись в борт до судороги в пальцах и отбиваясь ногами от скачущего по доскам бидона с брагой. Да и в кабине хорошего мало. Поскольку денег на оплату нет, приходится вести с шофером дружескую беседу, чтобы в конце пути ему не пришло в голову потребовать вознаграждения. Нужно отвечать на дурацкие вопросы („Как там у вас в Москве Горбачев?“) и травить анекдоты — десятки, сотни анекдотов. И все-таки должен сознаться, что в глубине души люблю этот хулиганский вид транспорта — автостоп. Может быть, именно за его неудобность, ненадежность и непредсказуемость, за тряску разбитых грунтовок и длинные шоферские байки, за сочетание романтики и азартной игры. Вот он возник из-за поворота, дребезжащий грузовик с блеющими баранами в кузове. Миг — и я уже в теплой кабине, арабская музыка тихо льется с кассеты, широкая Аличурская долина послушно ложится под колеса, мохнатые яки провожают нас взглядом, и грозовая туча, зловеще освещенная заходящим солнцем, уже не имеет ко мне никакого отношения.

— Если ты будешь молчать, — прервал мои мысли шофер, — я усну за рулем. Я мучительно подбирал тему для разговора. Но тут начались стандартные вопросы: «Сам откуда?» — «Из Москвы.» «Из самой Москвы или рядом?» — «Из самой». «У-у-у! Ну, и как там у вас Горбачев?» — «…». «А с продуктами как?» — вопрос сложный: скажешь, что хорошо — могут высадить из машины, а сказать, что плохо, я не мог, потому что в то время продукты еще были, а я всегда говорю правду. «С продуктами стало хуже.» — «А с водкой?» — «Плохо!» Машина все катится по плато, мелкие зверушки перебегают дорогу в лучах фар. Шофер начал рассказывать, как ездил в Фергану во время известных событий. »— Остановила меня толпа узбеков. — Турок? — спрашивают. — Нет, говорю, таджик. — Сбрей, говорят, усы, а то на турка похож. Иначе с губой оторвем.

— Хорошо, подвернулся мне гаишник-таджик, научил, как через горы в Таджикистан уехать. Сказал, если опять толпа остановить попытается — пробивай на полной скорости. Слава Аллаху, никто не встретился…» Ночевал я в поселке геологов на окраине Мургаба. Почему-то жители Средней Азии обычно проходили воинскую службу в Москве или области. Сторож поселка был в армии под Москвой. Узнав, что я оттуда, он обрадовался так. словно встретил родного брата. Наутро мы допили все, что осталось с вечера, и я поехал на озеро Рангкуль, в переводе «Радужное». Действительно, озеро постоянно меняет цвет — оно то зеленое, то черное, то синее, то желтое. Над широкой озерной котловиной одна за другой проходили грозовые тучи, выдувая из покрытой щебнем земли пылевые смерчи. Горные гуси с криком летали над водой. Под отвесной стеной знаменитых рангкульских скал гордо парил на широких крыльях филин. Я поклялся больше не пить и снова посмотрел на скалы. Филин по-прежнему описывал в небе круги, словно беркут. Увлекшись этой странной картиной, я едва не упустил подъехавшую попутку. Почтовый фургон довез меня до Чечектинской биостанции, где мне подвернулась «Нива» с автотуристами из Одессы. Мы доехали до самого высокого в стране автомобильного перевала Акбайтал и решили взойти на одну из вершин хребта Северный Музкол. По широкой долине ручья «Нива» поднялась на 5600 м — выше Эльбруса. Можно было бы въехать еще метров на двести, если бы не россыпи камней. По ровной поверхности ледника мы вышли в цирк и взобрались на гребень безымянной вершины. Все восхождение на шеститысячник заняло три часа. Полюбовавшись далекими пиками китайcкого Куньлуня и разноцветными просторами «Крыши мира», мы спустились к машине и, распугивая уларов, покатили к видневшейся внизу ниточке Памирского тракта. Еще час — и мы стояли на берегу огромного темно-синего озера Каракуль. Соленая вода с силой ударялась в ледяные берега, усыпанные птичьими перьями. Красные утки-огари, тибетские чайки и горные гуси с трудом летели против ветра к местам ночевок на дальних островах. Поднимаясь на очередной перевал, мы видели, как солнце садилось за озеро на острые гребни хребта Зулумарт, торчавшие из багровых облаков. В последней из памирских долин, Маркансу, ветер дул с такой силой, что нес тучи гальки, а машина с трудом поворачивала в наветреную сторону. Мы промчались меж красных скал перевала Кызыларт, и в темноте спустились к приветливым огонькам Алайской долины. Памир, холодная страна сквозняков, остался позади. Утром солнце осветило величественную белую стену Заалайского хребта, с которого мы спустились накануне вечером. Там, за хребтом, лежало Памирское нагорье — бесконечные цепи неисследованных хребтов и просторные каменистые долины. Как ни хороши ожидающие внизу теплые оазисы Ферганы, как ни устали мы от холода и ветра, а все же тянет обратно, наверх, на Памир. Туристы довезли меня до перекрестка в наполненном криками горлиц поселке Гульча. «Придурки, придурки» — повторяли бесчисленные птицы, сидевшие на столбах, ветвях и крышах. Машины равнодушно проносились мимо. Наконец подъехал старый-престарый «Запорожец», мы с тремя местными «конкурентами» втиснулись в кабину и медленно покатили вниз по шоссе, то и дело упираясь в отары, перегоняемые в долину. Овцы сначала расступаются перед бампером, но потом начинают толпой перебегать с одной стороны дороги на другую. Вот мы и ползем сквозь море стриженых овец. Мне всегда было интересно, откуда у них привычка перебегать дорогу перед самой машиной. Возможно, она унаследована от диких горных баранов. Волки часто гоняют добычу по кругу, «выставляя» на ждущую в засаде братву. Многие копытные приспособились резко сворачивать поперек направления погони и таким образом вырываться из круга. Видимо, за шестьдесят лет автомобильного движения в Средней Азии овцы так и не поняли до конца разницу между машиной и волком. На очередном повороте «Запорожец» вдруг подпрыгнул и замер. Обернувшись, мы увидели на дороге несколько выпавших из него деталей. Матерясь на русском, узбекском и таджикском языках, хозяин машины пошел их собирать. Плавясь от жары, мы сидели под чинарой, пока шеф чинил развалившийся мотор. Наконец он последний раз ударил кувалдой по какой-то сложной детали, сказал «поехали», и через полчаса я уже стоял у ворот Ошского базара, в то время считавшегося самым богатым в Средней Азии. В то лето меня ждало еще много разных приключений — в ельниках Сары-Челека, яблоневых лесах Ромита, огненных катакомбах Кухи-Малика, баритовых пещерах Аравана, в Джелалабаде, Намангане, Караване, Железных Воротах и других интересных местах. Но мы остановимся здесь, перед ароматными дынными россыпями, и перенесемся на год вперед и на четыре тысячи километров восточнее.

 

Голубые дали, история шестая, в которой автор ловит рыбку в мутной воде.

Вернувшись в Москву в середине мая 1990 года из путешествия по Армении, Грузии и Осетии, я словно упал в гнилое болото во время азартного воздушного боя. После ночных перестрелок на нахичеванской границе и бурных митингов на площади Свободы в Ереване, после сияющих высот Казбека и древних святилищ Цея пришлось вновь увязнуть в городе, жители которого митингам предпочитали очереди за водкой, а борьбе с коммунизмом — спортивную охоту за туалетной бумагой в душных универмагах. А ведь в июле мне предстояло ехать на сборы, да еще в Литву. Перспектива участия в оккупации мало приятна для человека, еще вчера поднимавшего тост «за вашу и нашу свободу» в кафе на площади Сахарова. Еще хуже, честно говоря, было то, что от лета почти ничего не оставалось. Сессия в июне, оккупация в июле, переэкзаменовка в августе… И я решил сдать сессию досрочно, чтобы освободить июнь и август (досрочно сдать экзамен легче — в этом случае тебя могут принять за отличника, потому что обычно досрочную сдачу разрешали только им). Но для этого надо было в течение десяти дней получить разрешение на досрочную сдачу, «спихнуть» два курсовых проекта, десять зачетов и четыре экзамена. Вариант «все вызубрить и честно сдать» исключался. Институт Радиотехники, где я учился, не имел ничего общего ни с моей профессиональной подготовкой, ни с дальнейшими планами. К концу пятого курса я едва отличал диод от триода. Зато такая учеба оставляла массу свободного времени, а как я его использовал, ясно из этих рассказов. Я пришел к декану факультета с письмом от моего научного общества. В письме содержалась просьба разрешить мне досрочную сдачу сессии в связи с участием в «экспедиции особой государственной важности».

— А как вы учитесь, молодой человек? — спросил декан.

— Одна четверка! — гордо ответил я. Это была чистая правда. Все остальные оценки были тройки.

— Ну, тогда, конечно, сдавайте досрочно. Курсовой по ТОЭ удалось достать только на час. Вообще-то вариант был беспроигрышный — этот тест переписывали друг у друга многие поколения студентов. Но вот почерк у меня очень плохой, а в спешке я настрочил проект так, что сам не мог прочитать.

— Я не возьму на проверку такой неаккуратный проект! — гневно изрек патриарх советского ТОЭ Засонин. — И вообще, почему я ни разу не видел вас на лекциях?

— Весь семестр я болел клещевым энцефалитом, — грустно сказал я, — теперь вот рука плохо слушается. По проекту это было ясно видно. Засонин расписался в зачетке, всхлипывая от сознания собственной доброты. Второй предмет назывался ОПУП, не помню, что это означало. О злом доценте Елизарове было известно только, что он бывший подводник.

— Мой брат, — сообщил я ему, — служит на Тихом океане, на подлодке. (На самом деле братьев у меня нет). Я ездил его проведать, и на окраине поселка подцепил энцефалит… Приятно дать человеку возможность совершить благородный поступок. Покинув умиленного доцента, я устремился на сдачу зачетов. Из десяти человек, с которыми мне пришлось играть в эту нудную игру, лишь один профессор Усик оказался порядочным и умным — поставил зачет сразу. Остальные, прекрасно зная, что расколоться все равно придется, тем не менее старались пить кровь из студентов любыми способами. Целую неделю я шакалил по институту, врал, клянчил и изворачивался. Были моменты, когда хотелось все бросить и остаться в городе на июнь. Чтобы довести меня до подорбных мыслей, надо было на славу потрепать мне нервы. До самолета оставался один день, а четыре экзамена все еще не были сданы. С утра я поехал с другом в Горки, где он обнаружил редчайший в Подмосковье цветок — венерины башмачки. Два часа в весеннем лесу повысили мой тонус, и, лихорадочно счищая с брюк грязь, я отправился по профессорам. Жили все четверо в разных концах Москвы — очень удобно, можно по дороге познакомиться с очередным конспектом. Три раза я навешал лапшу на высокоученые уши довольно удачно, но в четвертый раз допустил прокол. На вопрос «почему вы ничего не знаете?» я брякнул, что весь год болел менингитом и до сих пор плохо соображаю. Профессор был крайне туп, и я не ожидал, что он запомнит слово «менингит». Но он запомнил, а впоследствии зачем-то рассказал об этом Елизарову. Несовпадение диагнозов, естественно, вызвало у того подозрения, а ведь каждый преподаватель всегда боится, как бы студент его не обдурил. К тому же, как потом выяснилось, Елизаров был «подводником» не потому, что плавал на подводной лодке, а потому, что пару раз нырял с аквалангом в бассейне «Олимпийский». Так что в следующем семестре с ним возникли некоторые осложнения. Но это было потом, а пока я думал только о предстоящем путешествии. За тридцать пять дней планировалось проехать по БАМу, затем, с остановками в самых интересных местах, добраться до Алтая, а оттуда — на Центральный Тянь-Шань. Первого июля я должен был идти под ружье. И вот я лежу в самолетном кресле, левым глазом смотрю в окно на поблескивающие внизу болота Западной Сибири, правым — на симпатичную стюардессу, потихоньку прихожу в себя после сессии, а впереди меня ждут фантастические дальневосточные закаты, серебряная вода горных ручьев и цветочные радуги таежных полян. Комсомольск-на-Амуре, символ романтики первых пятилеток, с виду целиком соответствует духу своего времени. С усыпанного белыми маками берега город похож на старый труп дворняги. Внутренности давно вытекли, шерсть и ребра разбросаны вокруг, а череп весело улыбается прохожим. По западному БАМу (Северобайкальск-Тында), который строили вольнонаемные, и по Малому БАМу (Сковородино-Тында-Нерюнгри), построенному зеками, поезда ходят часто и быстро. Восточный БАМ (Тында-Комсомольск) строил стройбат, поэтому поезд здесь еле ползет по рассыпающемуся полотну. Только к вечеру добрался я до станции Эворон и пошел по просеке к одноименному озеру. Вскоре меня догнала компания браконьеров, ехавших на рыбалку. По узкой протоке, петлявшей среди непроходимых болот, мы на двух моторках пробирались к берегу, распугивая уток и куликов. Солнце село за ярко-голубой зигзаг далекого хребта, и его последние лучи словно накалили докрасна фиолетовую стену грозового фронта, медленно встававшую над восточными горами. Зеркало воды еще играло розовыми, золотыми и малиновыми отблесками заката, когда мы пристали к плоскому топкому берегу. Озеро Эворон около двадцати километров в поперечнике, однако его можно перейти вброд. В сумерках оно словно медленно закипало — постепенно нарастал доносившийся оттуда загадочный шум, плеск и бульканье, шорохи и крики бесчисленных птиц. Когда мы зашли в воду, оказалось, что все мелководье сплошь забито нерестящимися рыбами. У самого берега собрались тысячи карасей. Каждый шаг вспугивал множество рыбок, и они с плеском разбегались в туче брызг, блестя в свете фонаря серебряными боками. Там, где воды было по колено, стояли парами сильные длинные щуки и тупо глядели со дна широкие усатые морды огромных сомов. В редких камышах сотнями скопились здоровенные сазаны. Мы набили острогой пяток сазанов — по одному на каждого. По закону это, конечно, браконьерство, но вряд от него погибает больше тысячной доли поголовья. Между тем грозовая туча была уже над нами, и молнии все чаще били в озеро, а гром заглушал раскатистый дуэт рыбных филинов в ближнем лесу. Когда до берега оставалось шагов пятьдесят, на кончиках наших металлических, сделанных из лыжных палок острог зажглись бледные огоньки. Я почувствовал, как на голове зашевелились волосы, крикнул «ложись!» и, присев, опустил острогу под воду. Трое участников рыбалки успели хотя бы пригнуться, но один, тот, что был дальше всех от берега, еще смотрел изумленно на горящую холодным светом палку. В следующий миг столб белого огня упал на темную человеческую фигуру, острога в руках бедняги брызнула искрами окалины, ток ударил меня по опущенным в воду пальцам, а гром — по ушам. Когда мы подбежали к месту, куда попала молния, пострадавший лежал на воде лицом вниз. Кисть правой руки у него отсутствовала начисто, из почерневшего запястья торчали обугленные кости. Мы вытащили его на берег, наложили на руку жгут и погрузили на мотоцикл. Ребята уехали в поселок, а я остался на озере и дождался утра, спрятавшись от проливного дождя под перевернутой лодкой. К утру небо снова было ясным, тонкий слой тумана лежал на кочках, по притихшему озеру бродили с печальным видом цапли. Я пошел к поселку напрямик по мягкому болотному ковру, сквозь тяжелый пряный запах цветущего багульника. Редкие корявые лиственницы торчали из пушистого мха. Чем дальше тянулась марь, тем больше становилась клубившаяся вокруг меня туча гнуса. Похожие на парк симпатичные редколесья сменились довольно густыми зарослями. Долго пробирался я сквозь переплетение сучьев, еще отмахиваясь от комаров, которых за время жизни в городе разучился не замечать. Неожиданно лес кончился, и открылась широченная гарь, на которой торчало лишь несколько обугленных стволов. У дальней опушки, едва различимые на темном фоне деревьев, стояли два черных журавля. Тут мне, наконец, удалось забыть про гнус! Я медленно сполз вниз и замер. Танец черного журавля удается увидеть не каждый день.

— Зачем тебе на БАМ? — спросил меня как-то один знакомый, бывавший в этих местах, — мари да гари, гнус да клещи!

— Тайга, все-таки, — неуверенно ответил я, — красиво…

— Нет там ничего красивого и быть не может! — презрительно заявил он. — Ты бы еще за туманом поехал! Стоя по колено в полупрозрачном слое тумана, журавли молча повернулись, одновременно подпрыгнули, взмахнув широкими крыльями, поменялись местами, снова подпрыгнули… Танец редких обитателей восточносибирских болот был гораздо более сдержанным, чем весенние пляски других журавлей, и проходил почти в полном молчании. Подобраться ближе по плоскому болоту нечего было и думать. Я лежал и смотрел на них, а мягкий моховой ковер постепенно прогибался, и вдруг я заметил, что лежу в воде. Как ни осторожно я поднимася, они все же заметили меня, взлетели с тихим криком, описали круг и умчались. Звери и птицы вообще больше боятся движений, направленных снизу вверх. В лесу часто падают сучья, листья, комья снега, но если что-то движется вверх, это необычно и подозрительно. По искрящейся рубиновыми россыпями рододендронов тайге я вышел к поселку. Моего искалеченного знакомого уже увезли в город. Он был в сильном болевом шоке, но от тока, похоже, совершенно не пострадал. Видимо, резиновый комбинезон послужил изолятором, а молния прошла в воду по остроге. В вагоне-ресторане подошедшего поезда я поджарил сазана и позавтракал. Дорога шла по широкой долине Амгуни, действительно покрытой сплошь марями да гарями. На одном разъезде, где лес выглядел получше, я сошел с поезда и направился в сторону реки, чтобы половить рыбку на блесну. Час ходу — и передо мной холодная серая гладь воды в кайме серебристого тальника. С высокого берега была видна вся бескрайняя долина — море молодой лиственничной хвои, островки стройных аянских елей и вдали сиреневые горы в розовых снеговых лифчиках на вершинах. Маленький ручеек прорезал береговой обрыв и из узкого оврага впадал в Амгунь. Против устья ручья под водой лежало несколько длинных темных бревен. Приглядевшись, я понял, что это таймени. До тех пор я ни разу в жизни не ловил рыбу на блесну. Из книг Федосеева, Куваева и других классиков было известно, что фабричные блесны никуда не годятся. В книгах старый и мудрый местный житель обычно снабжал героя блесной, сделанной из алюминиевой ложки или винтовочной пули, после чего герой вытаскивал одну рыбу за другой. Но у меня была только фабричная блесна, а удочкой служила складная металлическая трубка, исполнявшая обязанности также: вертела, рукоятки сачка, оружия самообороны, альпенштока, каркаса рюкзака, шеста для прыжков через ручьи и штатива для фотоаппарата. Я прицепил к трубке пластмассовую катушку, пропустил сквозь нее леску, забросил блесну в ручей и дал ей сплавиться в реку. «Бревна» не обратили на нее никакого внимания. Однако стоило мне начать сматывать леску, как самый большой таймень рванулся вперед и с отчетливо слышным хлопком втянул блесну в пасть. Я дернул «спиннинг» вверх и едва не вытащил рыбу из воды, но она тут же развернулась и, сломав катушечный тормоз, устремилась вглубь. Я уцепился за катушку, тормозя ее вращение пальцами. Вскоре леска перестала разматываться, но катушка сорвалась с «удилища», и я вынужден был крутиться на месте, наматывая леску на себя. Не прошло и получаса, как таймень лежал на берегу — тяжелая серебристая туша с широченными челюстями. Остальные «рыбки», к моему удивлению, снова собрались в устье ручейка, видимо, предпочитая его холодную воду прогревшейся за день на солнце речной. Полотно железной дороги вывело меня к мосту через быструю узкую речушку, приток Амгуни. С лампочки, горевшей у въезда на мост, я снял экземпляр вредителя леса — непарного шелкопряда. Насадив зловредного мотылька на крючок, стал забрасывать его в речку и в пять минут надергал из нее кучу хариусов, маленьких рыбок с ярким, словно крыло бабочки, спинным плавником. Они хватали приманку, как только она касалась воды. Солнце ушло за сопки в верховьях долины, и розовые перья облаков расползлись по темнеющему небу. С ветки ели мне вслед смотрела большая красивая птица — дикуша, несчастное существо, упорно не желающее бояться человека и потому быстро вымирающее. Запустив в нее шишкой в надежде выработать у бедняжки страх перед людьми, я зашагал к следующему разъезду. Почему-то его окрестности оказались битком набиты клещами. Маленькие приплюснутые упыри сотнями сыпались на меня с кустов и травинок. То-то порадовался бы мой преподаватель Елизаров, если бы я и вправду подцепил энцефалит! Но среди ночной тайги мне меньше всего хотелось вспоминать о злом «подводнике» и вообще о городе. Мы с дежурным по разъезду зажарили хариусов по-нанайски, в расщепах березовых поленьев, и умяли их с бутылкой рябиновой настойки. Вскоре подошел поезд. В вагоне-ресторане я договорился с поварами, отдал им треть тайменя, а остальное сунул в холодильник. За ночь поезд пересек горы, и утром, едва опробовав рыбку, я оказался в долине Буреи, в поселке Ургал. Поселок этот, как и Санкт-Петербург, построен на болоте. Но если в Петербурге об этом сейчас трудно догадаться, то в Ургале трясина напоминает о себе на каждом шагу. На улицах, ступеньках лестниц, на полу роскошного, как принято на БАМе, вокзала — всюду зияют большие и маленькие воронки, образующиеся при таянии мерзлоты и проседании жидкой почвы. Над поросшими морошкой и багульником скверами вьется гнус. Естественный ландшафт еще не задушен в таких молодых поселках. Пройдет время, и залитый асфальтом Ургал будет неотличим от других скучных городов. Разве что кое-где на окраинах останутся обломанные кустики рододендрона и чахлые стебли голубики — подобно тому, как в аэропорту Красноводска на покрытом красной, потрескавшейся глиной «газоне» между четырьмя табличками «по газону не ходить» торчит крошечная серая солянка, память о ныне застроенных скалах и плато над Каспием, где когда-то гудели копыта сайгачьих стад и леопарды крались за степными баранами. До следующего поезда в Тынду оставались сутки. Вместе с новым знакомым, монтером пути Пашей, мы нашли в депо попутный тепловоз и весело покатили через пологий хребет Турана в Февральск. Близость Чегдомына — «военной столицы БАМа» — ощущалась в горах колючей проволоки по сторонам дороги, грубых танковых просеках сквозь молодые березняки и в разболтанных рельсах. В локомотивном депо Февральска у меня единственный раз за весь маршрут потребовали документы. Я очень не люблю предъявлять документы, особенно с тех пор, как в 1989 году в Азербайджане меня чуть не убили из-за того, что фотография в паспорте была затемнена и на ней я был похож на армянина. Но не будем о грустном. Мы сидим в уютной кабине тепловоза, аккуратно причесанная тайга бежит навстречу, и пришло время травить байки.

— Тайменя, паря, не ловят, — задумчиво произносит Паша, ковыряя в зубах обглоданной рыбьей косточкой, — на тайменя охотятся. Ловят ленка. Ленок значился в моей программе ихтиологических исследований вслед за тайменем и хариусом, и я навострил уши. Услышанный текст привожу дословно как представляющий лингвистический интерес (ненормативная лексика обозначена многоточиями).

— Прошлую весну по…ли мы с мужиками за ленком. Забурились на мотоциклах в тайгу, переехали,…, реку, на…ли до… ленков, а как …ая водка кончилась, по…ли обратно. Сунулись в реку — …! Вода, …, поднялась, на …ом мотоцикле … проедешь. Бросили мотоциклы, бросили на… этих …ных ленков, еле перебрались вброд, и, как …, пошли пешком. Взяли мужиков с вездходом, по…ли обратно. Как переезжали эту …ую речку, пошел дождь. Пока, …, грузили всю … в кузов, …ая вода еще поднялась, как …. Стали, …, переезжать — …! Сидим, …, как …, ждем, …, когда вода спадет. Бюксы (бабы — прим. авт.) наши дома плачут, копилку пасут (на фене

— … … — прим. авт.) …! …! Три дня, …, …, там, как …! Всех … ленков , …, съели, …, в …! Злые все, …, как …, матерятся, …, через слово, как шпана …ая, туды их в …! Отощали, …, как …, бичи, …, …, в …! Домой когда вернулись, …, уже не …, …, … в …, на …, … …, …, …; … — …, …! Короче, … в натуре, туды-сюды! …! Паша грустно замолчал. Поезд шел по Амуро-Зейской низменности — семь часов полностью соженной тайги. Только к вечеру стали появляться нормальные лиственницы, и на закате мы доползли до Зейского водохранилища — огромной лужи среди бесконечно просторной равнины. Алое небо отражалось в многочисленных заливах среди черных мохнатых берегов.

— Как-то в апреле, — начал рассказ машинист тепловоза, — летели мы с Михалычем из Тынды в Москву через Иркутск. И была у Михалыча белка, вернее, бельчонок, только что пойманный — детишкам подарок. Грызла эта белка все подряд — даже прутья клетки. Михалыч ее в рукавицу посадил и во внутренний карман пальто запихнул. Как в Иркутске приземлились, смотрим — тепло, солнце, снег весь сошел. Пошли мы прогуляться, а пальто в самолете оставили. Сидим в аэропорту в буфете, пьем кофе, и вдруг по радио объявляют:

— Пассажиры рейса 137, везущие белку, СРОЧНО пройдите к самолету! Мы прошли. Белка, конечно, рукавицу прогрызла и носится по салону туда-сюда. И не поймаешь — ведь дикая совсем. Наконец забежала она в кабину, нырнула под пол — и нету. Пилот люк в полу открыл и говорит:

— Ловите. Пока не поймаете, не полечу. Спустились мы вниз — ђоо! Там коридорчик низкий, пройти только на четвереньках можно, и аппаратура с двух сторон — все гудит, щелкает, ящики какие-то, проводов море, и всюду надписи: высокое напряжение! Ползаем взад-вперед, белки не видать, а пилот сверху кричит:

— Учтите, час простоя самолета — тысяча двести рублей! И тут смотрю, Михалыч что-то шепчет. Прислушался сквозь гул, а он белку зовет: «Люся, Люся!» Люсей он ее часом раньше прозвал. Так мне смешно стало

— сижу и хохочу. Пилот орет, Михалыч матерится, а я не могу остановиться — и все! В общем, так и не поймали. Только взлетели, час прошел, вдруг надпись загорается: «пристегнуть ремни!» Все, думаем, перегрызла, видать, белка какой-нибудь провод, теперь либо разобьемся, либо в тюрьму… Но оказалось, просто еще одна посадка. В общем, обошлось. …В свете взошедшей луны был отчетливо виден зубчатый гребень Станового хребта — серебристый зигзаг далеко на севере, за черными иголками лиственничных макушек. Я рассказал, как однажды по просьбе знакомого герпетолога вез из Владивостока в Москву змею — толстую и очень злую самку восточного щитомордника. Я посадил ее в коробку из-под детского питания, и все было бы хорошо, если бы во время полета змея не родила восьмерых детенышей, которые пролезли в щели коробки и принялись весело ползать по проходу между креслами. Впрочем, эта история не имела такого успеха, как рассказ про белку. Утром мы были в Тынде, которую комсомольская пропаганда когда-то удачно окрестила «город на семи ветрах». От других станций ее отличают огромный плакат «БАМ — дорога в будущее!» и роскошный торговый центр. Город расположен на склоне холма и довольно красив. Дальше нас вез уже скорый поезд, и он был действительно скорым — начался Западный БАМ. Мы стремительно спускались по уютным долинам Нюкжи и Олекмы, а серые лысые вершины Станового мрачно обрастали облаками. Когда поезд пересек Олекму и втянулся в узкий каньон реки Хани, погода испортилась окончательно. Я сошел на маленькой станции и побрел вверх по долине, время от времени забрасывая блесну, пока не вытащил упругого медно-розового ленка. Не успел его поджарить, как пошел мокрый снег. Отвесная стена каньона потихоньку растворялась в спускавшейся все ниже туче. Еще несколько минут — и лужи покрылись корочкой льда. Холодный ветер задул костер, едва я перестал его поддерживать. На станцию я вернулся в кромешной тьме и при легком морозце. Но в маленьком здании вокзала было светло и тепло, за окном шумела река, по радио исполняли Моцарта, и еще оставалась половина ленка. А больше всего станция Хани понравилась мне тем, что кресла в зале ожидания были без металлических подлокотников — ничто не мешало растянуться на них и проспать до утра. За час до рассвета подошел товарный поезд. На открытой платформе стояли два автомобиля. Владельцы ехали прямо в них, таким способом доставляя машины из Тынды в Чару. Я договорился с одним из «частников» и покатил дальше в салоне «Москвича». Утро было морозным и пасмурным. Каньон превратился в такую узкую щель, что дорогу пришлось провести по эстакаде высоко над дном теснины. Но вот мы поднялись на перевал, и вокруг раскинулось море покрытых свежевыпавшим снегом гольцов, пологие хребты, вьющиеся во всех направлениях. Только в глубоких котловинах виднелся чахлый лес. Поезд долго кружил среди замерзших озер и каменных россыпей, а потом дорога серпантином пошла вниз, появились рощи стройных лиственниц и сосен. Облака как-то сразу разошлись, и мы оказались в глубокой долине, окруженной высокими белыми стенами хребтов. Это была Чарская котловина, самое восточное звено в цепи рифтов — разломов земной коры, являющихся продолжением впадины озера Байкал. Здесь, в самом сердце Станового нагорья, расположены самые красивые места на всей трассе БАМа. Сойдя с поезда в поселке Чара, я направился по лесной просеке к чуду местной природы — Чарским пескам. Солнце быстро нагревало тайгу, замороженную прошедшим холодным атмосферным фронтом. Стайки разноцветных овсянок летали по молодым лиственницам, делая их похожими на новогодние елки. Низко над дорогой перепархивала бабочка-голубянка. Не менее получаса эта синяя искорка вилась под ногами, почему-то не сворачивая и не улетая. В такой приятной компании я шел по весенней тайге, пока просека не потерялась в болоте. Тут мне обрадовались по-настоящему: тучи мошек с неподдельным удовольствием устремились навстречу. Через час прыжков по кочкам болото кончилось, и я вышел на реку Анамакит. По ее берегам тянулась широкая серая наледь. Сжатая ледяными пластами вода шустро бежала по долине, унося остатки снега с подножий ближайшего хребта Кодар. Оказалось, что река всего по пояс глубиной. Еще полчаса хлюпания мокрыми ботинками — и передо мной неожиданно возник среди тайги высоченный бархан. Взобравшись по крутому склону, я оказался на острове золотистого песка среди тайги, в свою очередь замкнутой оградой гор. На барханах цвели сиреневые «колокольчики» сон-травы. Белая стена Кодара, самого высокого из тридцати хребтов Станового нагорья, сверкала на солнце, но в двух глубоких ущельях, почти до подножия разрубивших хребет, лежала тень. Видимо, воздушные потоки, вылетавшие из этих ущелий, несли много песка. Сталкиваясь над тем местом, где я стоял, они «роняли» песок, и за тысячи лет образовались барханы в заболоченной тайге. Было уже по-настоящему жарко, и маленькие северные бабочки порхали над кустиками рододендрона, когда я вернулся в Чару и пошел вдоль трассы на запад. Что может быть лучше, чем шагать весной по мягкой песчаной дороге через океан молодой хвои лиственниц, над которым играют солнечными бликами горные хребты! Снежные склоны из белых превратились в голубые, затем в фиолетовые, солнце зашло, и сразу стало холодно, а потом очень холодно. Дорога резко повернула на юг, обходя небольшое озеро. Поднявшись на насыпь, я увидел вдали приближающийся поезд и замахал рукой машинисту. На повороте состав резко затормозил, так что я без особого труда зацепился за лесенку, ведущую на площадку грузового вагона. Полчаса на пронизывающем ветру — и поезд снова замедлил ход, причем всего в часе ходьбы от станции, расположенной у самого подножия Кодара. Здание станции оказалось запертым, поэтому ночевал я в тамбуре между двумя дверями поселкового магазина. В каких только местах не приходится ночевать из-за отсутствия гостиниц (или денег на них)! Как-то в Ленинграде нам с друзьями пришлось устроиться на ночь на дне плавательного бассейна городской синагоги. (Разумеется, бассейн не принадлежал синагоге, но был расположен по соседству, и многие служащие оформлялись в него сторожами, чтобы избежать неприятностей с КГБ.) В пять утра приведший нас туда знакомый сменился, и новый сторож пустил в бассейн воду. Мы потом выспались в Эрмитаже, присев на старинный диван и закрывшись от публики газетой. …Утром все было засыпано снегом. Холод стоял удивительный для июня на широте Москвы. Большое озеро Леприндо оттаяло только у берегов. На блесну попался странный черный голец. Я решил подняться в верховья ручья, сбегавшего с хребта, и пошел вверх по камням, пробираясь между гигантскими розетками кедрового стланика. Снег валил все сильнее. Выше края леса лежал густой туман, тундряные куропатки укрывались от ветра в россыпях щебня. Пока шел обратно, туман поредел, из озера медленно вырастали острые зубья Каларских Альп. Подошел поезд, и вскоре, проскочив под Кодаром по длинному туннелю, я оказался в следующей котловине — Муйско-Куандинской. В вагоне, кроме меня, была только семья эвенков. Они оказались совершенно цивилизованными, за всю дорогу ни разу не произнесли слова «однако», а кочевую жизнь помнил только старший. Больше всего их интересовало, когда «мой» Горбачев снизит цену на водку. Совсем недавно тунгусы занимали самую обширную территорию из всех народов мира, а сейчас их осталось всего двадцать тысяч. Впрочем, многие родственные им племена, жившие южнее, в менее суровых местах, вообще исчезли без следа в ходе «освоения» Сибири. Погода постепенно улучшалась. Когда мы пересекали Витим, уже вышло солнце. Угрюм-река медленно двигала на север тяжелую черную воду. К вечеру широкая долина начала сужаться, горы стали выше. Я сошел на станции Северомуйск и оказался в самом красивом из бамовских поселков. Его строили позже других, и кто-то догадался взимать штраф за каждое срубленное дерево. В результате дома оказались стоящими в сосновом бору, словно пионерлагерь. Местная гостиница представляла собой уютную, роскошно обставленную пятикомнатную квартиру и стоила буквально копейки. Короче, городок мне понравился. Перевалив Лено-Енисейский водораздел, я на следующий день добрался до села Уоян в Верхненгарской котловине. Тут была уже не Восточная, а Средняя Сибирь. С изрытого ледниковыми цирками кряжа Долон-Уран спускались длинные узкие каменные россыпи — курумы. Пройдя по такой реке щебня сквозь густой еловый лес, я вышел на широкую прогалину и на ее дальней опушке заметил двух крупных зверей, гонявшихся друг за другом. По мягкому, ныряющему бегу можно было издали узнать волков. Прячась за молодой соснячок, я подобрался к ним метров на пятьдесят. Сильные пушистые зверюги весело носились по поляне. Из логова — большой норы под корнями ели — выбрались четыре крошечных волчонка и присоединились к игре. Я было пополз к компании с фотоаппаратом наперевес, но меня быстро заметили. Волчата кинулись в нору, образовав пробку на входе, а взрослые исчезли в тени леса. Мне приходилось встречать волков в самых разных ситуациях, и за ними всегда было необыкновенно интересно наблюдать. В Пинежском заповеднике (Архангельская область) пятеро здоровенных серых охотников однажды больше часа шли за мной в нескольких шагах по лесной просеке. Очень глубокий снег не давал им свернуть, а обогнать меня звери боялись. То один, то другой то и дело порывались обойти препятствие, но, когда я оборачивался, отскакивали назад. Со стороны это выглядело, наверное, довольно странно. Только перед самой деревней, уже в темноте, волки нашли боковую тропинку и радостно умчались. Попутный тепловоз выполз к Байкалу на закате. Сиреневый Баргузинский хребет отражался в спокойной воде. В Северобайкальске было уже довольно темно, когда я спустился с высокого, поросшего розовым и золотистым рододендронами берега к озеру. Волны мягко шлепали по песку, теплый ветер шелестел в соснах, и даже в темноте сквозь прозрачную, легкую воду было отлично видно каменистое дно. Очень кстати подвернулся опаздывавший на два дня поезд в Новосибирск. За Байкальским хребтом началась самая западная часть БАМа, построенная еще при Сталине в традиционном российском стиле — на костях. В жуткой спешке мы проскочили Байкало-Ленское плато, миновали болотистые заливы Братского водохранилища и в Канске выскочили на Транссибирскую магистраль. Она построена примерно за такой же срок, как БАМ, но получилась вдвое длиннее и впятеро дешевле. Магистраль удачно вписана в ландшафт и до сих пор удивляет высоким качеством полотна. Утром поезд прибыл в Красноярск. В заповеднике «Столбы», начинающемся прямо на окраине города, лето было уже в разгаре. Лесные поляны покрывали яркие россыпи больших оранжевых купальниц, по-местному «жарков». Причудливые скалы вздымались над бархатисто-синим ковром черневой тайги, словно застывшие башни кучевых облаков. Мне повезло — встретил двух местных столбистов (так называют себя красноярские скалолазы, которые принципиально не пользуются никакой техникой, кроме галош). У них как раз оказалась лишняя пара, и мне удалось натянуть галоши на свой сорок шестой размер. Поверхность гранитных скал-останцев шершавая, так что на резиновой подошве можно идти вверх даже по почти вертикальной стене. Но, кроме стен, на «столбах» есть еще трещины, по которым можно подниматься «враспор», острые наклонные ребра, где идешь, балансируя на стометровой высоте, словно по тротуарному бортику, и множество других чудесных аттракционов. Камень прочный, что позволяет, скажем, висеть на пальцах одной руки, не боясь, что «зацепка» обломится. Будь на то моя воля, я бы жил в Приморском крае, а на выходные летал бы в «Столбы». К вечеру на город опустился густой серый смог. В Красноярске множество оборонных заводов, которые, как и повсюду, плюют на нормативы по загрязнению воздуха. В поезде я сразу занял верхнюю полку, открыл окно и поехал дальше на приятном сквознячке. Среди ночи электровоз отцепили, заменив тепловозом. Утром меня разбудили два милиционера, подозрительно вглядывавшихся в мое лицо. Долго не мог понять, что им от меня нужно, пока кто-то из пассажиров не протянул мне зеркальце. Оказалось, что морда у меня совершенно черная от летевшей из окна сажи. Еще день по березовым лесостепям — и я в Бийске. Город интересен красивым собором и невероятным количеством комаров. А на следующее утро меня встретил пылью и давкой автовокзал Горно-Алтайска. Все путешествие по Алтаю сопровождалось удивительным везением на попутный транспорт. Доехав через покрытые роскошными кедрачами перевалы до Усть-Кана, я с ходу поймал вездеход до изумительно красивого озера Аккем у подножия Белухи. Обратно удалось спуститься верхом — у местных пастухов нашлась свободная лошадь. Подгоняя маленькую отару, мы вышли к Катуни и увидели на берегу живописную компанию с типично алтайскими лицами. Это были японские туристы, сплавлявшиеся на плотах. С ними я проплыл семьдесят километров до Чуйского тракта, сэкономив два дня пути. Тракт, извилистая грунтовка среди белых и красных скал, привел меня в поселок Акташ. В гостинице моим соседом оказался врач-алтаец, который весь вечер жаловался мне на злых и агрессивных русских завоевателей, огнем и спиртом поставивших его народ на грань вымирания. Весь следующий день я бродил по чудесным альпийским лугам, украшенным ядовитыми ртутными озерами, а затем «КАМАЗ», на местном жаргоне — «самолет», промчал меня по всему Чуйскому тракту обратно вниз. Пока редкие лиственничники и пустынные степи Центрального Алтая плыли за окном кабины, а густой шлейф пыли заставлял взлетать пасущихся у дороги журавлей-красавок, шофер с обидой рассказал мне про злых и неблагодарных алтайцев, которые обстреливают на тракте машины и выживают русских. И это — вместо благодарности за среднее образование, бесплатное здравоохранение и платное электричество. Дорога запомнилась как бесконечное чередование скальных карнизов — «бомов», заросших густейшей тайгой горных кряжей и широких лугов, сплошь залитых оранжевыми «жарками». Трясясь в автобусе на Телецкое озеро, я познакомился с вертолетчиками, которые подбросили меня на реку Чулышман. Это был санитарный рейс — забирали туриста-водника, получившего травму при сплаве. Место в его байдарке, естественно, освободилось, и половину следующего дня я вертелся в тучах брызг среди порогов нижней части реки. Потом течение стало спокойнее, и к вечеру мы были в устье. Отсюда маленький теплоходик провез нас по всему озеру. В серебряной воде отражались высоченные отвесные берега, покрытые тропически густой зеленью. Узкие каньоны уходили вверх, и цепочки водопадов искрились между тонкими полосами тумана. Синие пихтарники оказались сырыми, как амазонская сельва. Орхидеи-башмачки светились в тени кедровой чащи. Нигде не видел таких красивых таежных лесов, как на Алтае. К сожалению, была уже середина июня, и времени у меня осталось совсем мало. Я успел еще съездить в Чемал, пройтись по берегам Катуни, мчавшейся сквозь лабиринт крошечных скалистых островков, каждый из которых был украшен аккуратным пучком сосен. А к концу следующего дня уже глядел из окна вагона на западносибирские равнины. По дороге на Тянь-Шань я сделал четыре коротких остановки. Первую — на степных Кулундинских озерах, где литровая банка клубники «Виктория» стоила сорок копеек (с тарой). Вторую — в Казахском мелкосопочнике, уютной стране разноцветных каменистых холмов, населенных сайгаками, дрофами-красотками и каракуртами. Третью — на берегу Балхаша, в Бетпак-Дале. Эта гипсовая пустыня, всюду описываемая как скучная и безжизненная, оказалась красивейшей местностью с интереснейшей флорой и фауной. Четвертая остановка была в желанной для наркоманов Чуйской долине, оказавшейся, наоборот, очень скучной. Единственное, что там водилось — это саранча. Ее стайки при каждом шаге с громким треском разлетались из-под ног и прятались в густых куртинах анаши. Во Фрунзе я попал в самый разгар узбекско-киргизского конфликта, но на сей раз события как-то прошли стороной. Путешествие по Внутреннему и Центральному Тянь-Шаню обошлось без эксцессов, если не считать случая в автобусе Чолпон-Ата-Пржевальск, когда одного из пассажиров стошнило прямо на мой многострадальный рюкзак. Мы с уже известным читателю Витей Лесиным вдоволь нагулялись среди ледников Тенгри-Тага, красных скал Джеты-Огуза и ельников Терскей-Ала-Тоо, но вот при возвращении случилась «нескладуха». Из-за рухнувшего моста пришлось сто пять километров идти пешком, чтобы успеть в Алма-Ату к самолету. К счастью, рюкзак был уже пустой. За полдня и ночь я добрался до Кегена, казахского поселка близ знаменитых Чарын-Темирликских каньонов. Эти места мне были хорошо знакомы. Однажды я прилетел в Казахстан в начале апреля, рассчитывая на теплую погоду. Но необычно резкое похолодание заставило меня ночевать в междугородних автобусах, каждый день оказываясь на новом месте. Так мне удалось побывать на Курдайском перевале, где весной цветут все красивейшие в мире виды тюльпанов, в Джунгарском Алатау, на озере Алаколь и так далее, при этом ни разу не простудившись. …Итак, в последний день июня я доехал до Алма-аты. Сил едва хватило на то, чтобы доползти до базара. Ранняя дыня быстро восстановила мое самочувствие. Прокатился в Медео, еще раз зашел на базар и, скупив абрикосов и черешни на все оставшиеся деньги, улетел в Москву. В результате месяца гонки на тепловозах и прочих транспортных средствах я день в день успел туда, куда меньше всего на свете хотел попасть — в Советскую Армию. Но об этом — в следующей истории.

 

Уик-энд, история седьмая, в которой автор слышит зов боевой трубы.

Выпив в поезде несколько ящиков водки, мы с опухшими мордами нестройной колонной вступили на территорию Шаул…ского аэродрома. Литовские ребятишки кидали в нас яблоки, крича «оккупанты, идите домой!» Мы с тоской оглядывались по сторонам, предвидя долгий месяц голода и муштры. Саша Безпелкин обладал очень тонкими ушами и умел сворачивать их в трубочку. Демонстрируя этот фокус всем офицерам по очереди, он сумел в первый же день устроиться судомойкой в столовую. Мы молча завидовали. Однако вечером выяснилось, что кормят, как на убой. И вот бедный Безпелкин мыл горы посуды, пока мы проводили время более приятным образом: начались нелегкие курсантские будни. Работы для нас в части не было никакой. С утра мы плотно завтракали, потом ехали на летное поле. Деловые ребята «шакалили» по аэродрому, скупая и воруя все, что попадалось на глаза — летные куртки, парашютный шелк, радиодетали. Более ленивые загорали на солнышке или собирали землянику в окрестном лесу. После роскошного обеда мы играли в карты или забивали козла до ужина, а потом шли в самоволку. Сначала городская публика встретила нас криками про пакт Риббентропа-Молотова, но мы ответили заранее выученной фразой «Labas Denas!» («Добрый день!»), и вскоре уже сидели в лучшей Шаул-ской пивной. На третий день, когда моральное разложение достигло апогея, в нашу казарму в час ночи пожаловал грозный полковник Нахрапов. В казарме было немноголюдно. Мы с другом Игорем смотрели западногерманское телевидение. Игорь уже проиграл мне в «двадцать одно» свою кружку, и поэтому, чтобы приготовить коктейль, вынужден был поочередно тянуть «Ркацители» и ликер «Vana Tallinn» прямо из горлышек. Я лениво точил о брусок купленную в городе финку. Полковник замер, уставившись на нас выпученными глазами. В этот момент из спального помещения донеслись позывные «Голоса Америки», и Нахрапов бросился туда. Почти все койки пустовали, лишь на одной сидели несколько ребят, слушая радио, а с двух дальних слышался странный шум. Комполка с ужасом глядел на разбросанные по полу предметы женского туалета, потом завизжал:

— Рота, подъем! Боевая тревога! На следующий день двое любителей «клубники» получили по трое суток губы, и мы были вынуждены открыть оборонительные военные действия. Сначала кто-то нечаянно сорвал в истребителе рычаг аварийного открытия люка, и новенький, только что с завода самолет остался с развороченной носовой частью. Потом на казарме вместо советского флага появился литовский. Прогуливаясь по военному городку, я встретил несчастного, забитого «урюка», как называют офицеры солдат из Средней Азии. Парнишка оказался жителем Каракалы, в которой у нас, как выяснилось, была куча общих знакомых. Я вынес ему из офицерской столовой мешок хлеба и в знак благодарности получил пакет порошка, который в милицейских протоколах именуется «наркотик типа терьяк». Большая часть порошка была высыпана в борщ Нахрапова, когда он решил перекусить перед встречей комиссии из штаба округа. «Наш человек в столовой» Безпелкин хитро улыбался, когда совершенно «поплывший» полковник повел комиссию не на летное поле, а в сторону нашей казармы. Под литовским флагом несколько курсантов тренировались, пуская из самодельной пращи пустые бутылки в бюст Ворошилова. Из открытых окон неслась исполняемая на рояле в четыре руки мелодия «семь-сорок». В этот драматический момент Нахрапов упал на руки председателя комиссии и уснул. Больше всех, как обычно, пострадал я, хотя ничего такого не делал. Подумаешь, отрабатывал технику скалолазания на фасаде казармы. И за этот пустяк — наряд! Мало того, пришлось мыть пол в офицерской уборной на втором этаже здания штаба. От обиды я отвернул все краны, какие сумел найти. На первом этаже всплыли даже сейфы. «Кто открыл краны?» — спросил меня разъяренный Нахрапов. Я объяснил, что пришел какой-то подозрительный литовец и пустил воду. «Что же ты их не закрыл?» — заорал полковник. «Приказа не было» — ответил я. Три наряда он мне все-таки вкатил. Отбывать их совершенно не хотелось. К тому же на завтра планировалась присяга, а клясться в верности КПСС и социализму как-то неприятно. Непрерывная пьянка в городе стала надоедать, а в части ребята либо забивали косяк, либо смотрели бесконечную порнуху по телевизору. Короче, пришла пора «штыки в землю». Тут Игорь очень кстати схватил алкогольную интоксикацию, его отправили домой, а меня он попросил назначить сопровождающим. На квартире у одной нашей Шаул…ской знакомой он мгновенно выздоровел, и через два дня мы, простившись со всеми друзьями в Шауляе, поехали на знаменитую Гору Крестов, потом в Тракай, Вильнюс и оттуда в Москву. В том году мне пришлось еще много путешествовать — от Эстонии, где живут самые красивые в Союзе блондинки, до Молдавии, где самые красивые брюнетки. Но поскольку тема этой книги — восточная часть страны, то мы пропустим и фиолетовую сказку белых ночей во фьордах Баренцева моря, и неистовые краски золотой осени на горных озерах Кавказа, и архитектурные памятники Соловков, Кижей, Валаама, Сванетии, Пскова, Чернигова, и уютные долины Хибин. На дворе уже январь, и слякотная московская зима посыпает для вида снежком грязные улицы. Я сидел дома, строча черновик дипломного проекта. На столе передо мной в стеклянной банке лежала куколка бабочки, три недели назад извлеченная из холодильника, где проходила зимовку. Со дня на день бабочке предстояло вывестись и летать по квартире, питаясь раствором сахара и напоминая о приближающейся весне. Пока что весна казалась несбыточно далекой. Я настолько закрутился среди всевозможных дел, (помимо института, я работал еще в двух местах, и в каждом из них не знали про другое), что даже поездка за город в выходной не удавалась уже почти месяц. К тому же снег под Москвой почти стаял, и не было надежды хоть раз прокатиться на лыжах в эту зиму. Радиоприемник, висевший за стеной, закончил треп о «главном событии международной жизни» — тридцатом заявлении Горбачева по поводу положения в Персидском заливе, и я прислушался, ожидая прогноз погоды. Но вместо этого диктор бесстрастным голосом сообщил, что начавшееся извержение Авачинского вулкана не угрожает безопасности Петропавловска. Через пять минут я уже бежал оформлять командировку в погранзону, а перед моим мысленным взором проносились жуткие картины лавовых рек, сжигающих городские окраины. До тех пор я семь раз летал на Дальний Восток или обратно, и всегда по дороге видел что-нибудь интересное. На этот раз почти весь полет проходил в условиях полярной ночи, так что ничего особенного ожидать не приходилось. Но где-то над Оймяконом за окном ненадолго рассвело, и я увидел внизу удивительный пейзаж. Горные хребты, сочно-розовые в лучах низкого солнца, причудливо ветвились, словно морозные узоры на стекле, а между ними змейками извивались синие полоски пойменного леса вдоль замерзших притоков Индигирки. С высоты восьми тысяч метров было отчетливо видно, как в узком каньоне лопнула гигантская наледь, и потоки прорвавшейся из-под нее речной воды устремились вниз по руслу. Я поклялся себе, что обязательно доберусь летом до этих мест. В девять вечера самолет развернулся над Петропавловском, и я приник к иллюминатору, высматривая огненный цветок лавового фонтана. Но его не было. Мой друг Серега стал лидером «зеленого» движения Камчатки. Он развернул бурную деятельность по борьбе с золотодобытчиками и лесосплавщиками и был в курсе всех новостей. За прошедшие три года на полуострове многое изменилось. Передовые отряды наступавшего массового нашествия туристов уже достигли этих чудесных мест. Медведей перестреляли на желчь, пользующуюся спросом у японцев; соболей, рысей и росомах — на меха для американцев. В народе ходили мрачные слухи о скорой отмене режима погранзоны. Рассказал Серега и об извержении. Маршрут к подножию Авачи был любимой трассой лыжных прогулок горожан. В то воскресное утро по нему катались сотни людей. Когда раздался взрыв и над вулканом взметнулась на высоту двадцати тысяч метров пепловая туча, все с открытыми ртами смотрели на происходящее. Через несколько минут мелкий черный песок начал сыпаться на снег. Пепел на ощупь напоминает наждак, и, когда горожане на своих пластиковых лыжах вернулись домой, у многих от лыж оставались одни крепления. К моему приезду все покрыл свежий снег, и по накатанной лыжне я преодолел плавный тридцатикилометровый подъем за четыре часа. Ярко светило солнце, лесотундровые синицы — сероголовые гаички перекликались в ажурных ветвях каменных берез. Было всего на несколько градусов холоднее нуля. Единственное, что портило настроение — сам вулкан. Его вершина дымилась, на склонах виднелись темные потђки свежей лавы, но больше никаких признаков жизни он не подавал. С пятого по десятый километр пути я был совершенно уверен, что опоздал и извержение кончилось. Потом стал слышен неровный гул, а когда по откосу горы в белом снеговом облаке пронесся мощный камнепад, сомнений не оставалось: что-то интересное там явно происходило. Лыжня пропала, но по плотному снегу было легко бежать даже на подъем. Когда-то вершина Авачи была уничтожена сильным взрывом. В образовавшейся огромной воронке позже вырос внутренний конус, и гора стала как бы двухэтажной — такое часто случается с вулканами. Уступ «первого этажа» в одном месте разрушен глубоким оврагом, и там стоит маленькая избушка с печкой. В ней я переночевал, хотя доносившиеся сверху громовые раскаты здорово мешали спать. С трудом дождавшись рассвета, оставил в избе рюкзак и лыжи и полез вверх по ровному склону, прыгая в сторону от катившихся сверху камней. Восходящее солнце обрушило потоки света на заснеженный мир, залив розовой и золотой акварелью блестящую гладь океана, ребристый пик соседнего Корякского вулкана и длинный столб клубящегося дыма надо мной. По мере подъема грохот все усиливался. Каждый раз казалось, что дальше уже некуда, что такой силы звука просто не может быть. Но еще десяток метров, и гром становился даже мощнее. Как ни странно, ничего особенного на вершине при этом вроде бы не происходило. Я взобрался на край кратера, и лавина звуков хлынула на мои барабанные перепонки: глухие удары, рев, вой, дикий стон рвущегося и корђжащегося камня. Золотисто-желтой чаши, привлекавшей туристов многие годы, не было. Вместо этого передо мной колыхалось взлохмаченное озеро полузастывшей лавы. Ее поверхность непрерывно дрожала, шевелилась, дробилась на куски. Сверху лава остыла и была твердой, как асфальт, но в глубоких трещинах еще светилась темно-красными прожилками. Чудовищное давление медленно выжимало вверх эту плотную, почти уже окаменевшую массу, заставляя ее ломаться, крошиться, трепетать и медленно вытекать по одному из склонов широким черным языком. Долго находиться на вершине было невозможно — начинали мучительно болеть уши от отчаянного крика терзаемого базальта. Быстро сделав несколько снимков, я снял оказавшуюся ненужной каску и бегом скатился вниз, к избушке. Там, пообедав банкой сосисок, одел лыжи и помчался под уклон обратно в город. День подходил к концу. Аккуратные конуса вулканов стали ярко-малиновыми, а потом снизу вверх по склонам поползла синяя тень. Полюбовавшись с последнего холма игрой красок, я сел на автобус и благополучно вернулся домой. На следующий день мне пришла в голову идея попробовать снять то же самое с вертолета. Я отправился в Халактырский аэропорт и был совершенно поражен произошедшими там изменениями. Авиация Камчатки практически полностью переключилась на обслуживание туристов. Было воскресенье, и каждые несколько минут с Халактырки стартовали набитые народом «борта» на Курильское озеро, в Кальдеру Узон и другие интересные места. Если три года назад мне потребовалось десять дней и двести рублей, чтобы попасть в Долину Гейзеров, то теперь на это нужно было тысячу рублей и два часа. На облет Авачи я устроился зайцем за двадцать минут. К этому времени извержение действительно почти кончилось. Лава, видимо, совсем остыла. Ее гофрированная поверхность побурела и не шевелилась. Со стороны бывший кратер напоминал чашку с кофе, пролившимся с одного краю. Впрочем, грохот и запах серы доносились даже в кабину. Открыв окно, мы от души нафотографировали дымящийся вулкан и улетели. Мне очень хотелось слетать еще на кальдеру Ксудач, которую приходилось видеть только с воздуха, но на это не было денег. Напоследок я решил прогуляться по городу. Там изменений было мало. Наиболее похожие на бараки жилые дома украсились яркими надписями типа: «Памятник гражданской архитектуры. Эпоха КПСС. Охраняется госу-дарством.» Большинство столовых почему-то исчезло. Я с трудом нашел работавшую забегаловку, в которой продавали сосиски с томатным соусом, но в полиэтилене. Смыв с рук томатный соус, я вышел на набережную. Солнце как раз садилось за косо срезанную пирамидку Вилючинского вулкана. Описывать игру цветов на замерзшем заливе и окружающих горных цепях не буду, чтобы не раздражать читателя. Забрав у Сереги рюкзак, лыжи и кучу посылок, которые он, пользуясь случаем, передавал в Москву, втиснулся в автобус марки ХБИ (Хочу Быть Икарусом), добрался до Елизово, сел в самолет и сразу уснул. Проснулся я над Таймыром. Полная луна ярко освещала заснеженную тундру, и зеленая змея полярного сияния медленно ползла по черному небу. Как-то раз я специально ездил на Полярный Урал в период высокой солнечной активности и той зимой насмотрелся всяких сияний — многоцветных, решетчатых, сплошных (во все небо) и т. д. Но из самолета оно воспринимается совершенно иначе: кажется, что огненная лента совсем рядом, хотя на самом деле она в несколько раз выше, чем «потолок» любого самолета. Следующий раз я проснулся, когда внизу, словно гигантская паутина, светилась желтыми огнями Москва. На улице стоял неожиданно сильный мороз. Дожидаясь автобуса, я пытался представить себе, как теперь выглядит Долина Гейзеров — с толпами туристов и стрекотанием множества вертолетов. Как хорошо, что мне пришлось пробиваться туда десять дней! …Снег выпал в феврале, превратив московские улицы в море грязи. Скользкая бурая каша чавкала под ногами и летела брызгами из-под колес. Тяжелые низкие тучи скрывали верхние этажи высотных домов. Белые хлопья непрерывно сыпались с мутного неба, и в сочетании с холодным ветром создавали впечатление начала нового ледникового периода. Я вывалился из переполненного автобуса, прижимая к груди кошелку с продуктами, и зашлепал по снеговой жиже, закрывшись от ветра капюшоном и глядя под ноги. И вдруг я услышал чистый звон серебряного колокольчика. Поднял глаза и увидел на ветке придушенного выхлопными газами тополя пушистую шуструю синичку, которая весело вертелась под порывами метели и громко высвистывала свою весеннюю песенку. «Надо же, вот и весна скоро», — подумал я, ныряя в полутемный грязный гастроном. Очередь двигалась быстро: в магазине не было ничего, кроме плавленых сырков. Маленькая скуластая продавщица, видимо, недавно приехала из Сибири — ее мягкое произношение еще не было испорчено грубым московским говором. Протягивая ей чек, я заметил на пустой полке стоящую в бутылке из-под молока веточку «багульника» — даурского рододендрона. На ней еще не было листьев, только на самом конце уже расцвел первый нежно-розовый цветок в темных веснушках. Я вышел на улицу и заторопился домой — меня ждало множество всяких дел. Снег еще падал, но на юге в тучах появился небольшой просвет, треугольный кусочек чистого неба, словно осколок синего изразца в пыли разрушенного города в пустыне. И в это яркое окошко была видна позолоченная солнцем гряда далеких кучевых облаков, точно повторявшая силуэт хребта Каракорум с гигантским кристаллом Чогори в центре. Я повернулся, перешел на красный свет переулок и занял очередь в кассу Аэрофлота.

 

Холодное лето, история восьмая, в которой автор обещает покончить с приключениями.

Не надо было быть футурологом, чтобы понять: кончаются времена, когда при некоторой находчивости удавалось гулять по СССР дешево, безопасно и быстро. С каждым месяцем ситуация ухудшалась: цены начали пугающий разбег, весь юг трясли этнические конфликты, первые судороги транспортного паралича прокатывались по стране. Путешественник чувствовал себя словно человек, застигнутый на реке ледоходом. Как раз в этот момент у меня набралась довольно значительная сумма денег: на одной работе удалось провернуть несколько гешефтов, и кое-что осталось от весенних подработок ловлей змей в прошлые годы. Я решил, что надо любой ценой постараться попасть в самые интересные места Союза из тех, где не был раньше, пока все не развалилось окончательно. Защитив в конце концов диплом, я в тот же день улетел в Ашхабад и быстро прокатился по Центральному Копетдагу, Прикаспию, Талышским горам, Дагестану, Чечено-Ингушетии и Калмыкии. Потом съездил на Приполярный Урал и на пустых железнодорожных платформах проехал навстречу весне от Нового Уренгоя до Тобольска. Наконец в начале июня, договорившись на обеих работах, что вернусь в конце августа, я отбыл в «кругосветку» по всей восточной части страны. Знание профессионального жаргона и наличие летной куртки давали мне некоторый шанс на успешную ловлю халявы при общении с полярной авиацией, но пользоваться рейсами из больших городов приходилось по билетам. В течение месяца мне удалось побывать в самых интересных местах Таймыра, Путораны, Северной Земли и Чукотки. До этого я много читал о сибирской тундре, и всюду ее описывали как бедное красками суровое пространство, скучное и безжизненное. Зимой, пожалуй, так оно и есть, но летняя тундра оказалась фантастически прекрасной. Полярный день сменился восхитительными закатами и рассветами продолжительностью по нескольку часов — мечта фотографа! Пользуясь белыми ночами, я сутками бродил по задумчивым равнинам и холмам и не мог наглядеться на игру красок, на волшебные пейзажи, на чудесные оттенки, разлитые по ледовым полям. Даже в Уссурийской тайге не встретишь за день столько ярких птиц, сколько их водится в тундре, особенно прибрежной — гаги и казарки, гуси и каменушки, кайры и чистики, гагары и поморники, куропатки и желтоглазые полярные совы. Внутренние районы несколько менее богаты жизнью, зато там попадаются совершенно неземные ландшафты — такие, как горы Бырранга, район Иультина или озеро Эльгыгытгын в метеоритном кратере. Но самым сильным впечатлением была для меня таймырская весна. Она продолжалась не более недели: в течение трех дней сошел снег, потом с каждым утром тундра преображалась: сначала ее покрыл желтый пух ивовых сережек, затем раскрылись почки — и на седьмой день только лед на больших озерах напоминал о зиме. Чем дальше к востоку, тем богаче становились флора и фауна. На острове Врангеля тундра больше всего походила на бесконечную клумбу, битком набитую леммингами, пуховыми птенчиками куликов, маленькими северными бабочками и прочей живностью. Еще интереснее оказался мыс Дежнева — азиатская сторона Берингова пролива. На его высоких скалах пограничники установили телескопы, в которые при хорошей погоде можно разглядеть рачков на коже плещущихся в бухтах серых китов. Побережье мыса — сплошная цепь моржовых лежбищ, птичьих базаров, гусиных гнездовий. А вдали, за серебистой гладью пролива, сверкают на солнце горы Аляски. Хотя Чукотку исследовали десятки зоологов, там все еще осталось немало неизученных мест, да и в изученных можно нередко найти что-нибудь новенькое. Например, птичий базар Кригуйгун расположен всего в нескольких километрах от поселка Лаврентия и посещался многими экспедициями, но я обнаружил там очкового чистика — птицу, которую прежде никто не видел севернее Курил. На Кригуйгуне мы были втроем — компанию мне составили ответственный по охране природы райисполкома Святого Лаврентия Гоша и орнитолог-любитель Саша. Саша работал вертолетным механиком и оказывал неоценимую помощь науке, подсаживая приезжих ученых на попутные рейсы. Только благодаря ему я сумел в конце концов выбраться из Лаврентия после того, как облазил все окрестности. Летать вертолетом над берегами Чукотки — огромное удовольствие. Из-за низкой облачности приходится порой идти на высоте нескольких метров, так что звери и птицы оказываются застигнутыми врасплох. Толстенькие нерпы в таких случаях опрометью кидаются к лункам во льду и иногда, протискиваясь под воду вдвоем, застревают и отчаянно размахивают в воздухе хвостами. Гуси-белошеи и канадские журавли не успевают взлететь и прижимаются к земле, распластав крылья. В поселке Провидения я снова застрял на неделю — ничего не летало из-за погоды, и даже всесильный райком партии Св. Провидения не смог мне помочь. Особенно раздражало, что маленькие частные самолетики американских туристов прилетали и улетали каждый день, пересекая грозное Берингово море. Впрочем, сидеть в Провидухе было достаточно интересно — поселок расположен в глубине очень красивого фьорда со множеством птичьих базаров и прочего, так что там есть, где погулять. В один из дней я смотался на попутном грузовике до села Чаплино. На околице села розовым пятнышком выделялась небольшая куртинка иван-чая, рядом с которой сидел, уставившись в пространство, старый чукча.

— Что он тут сидит? — спросил я шофера.

— Как что? — удивился тот. — Не видишь, иван-чай свой стережет. Эта куртина

— единственная в округе, если не стеречь, разворуют, а так старик всю зиму будет с витаминами. Надо сказать, что старые чукчи и эскимосы — исключительно колоритные люди. Как-то раз, гуляя по пляжу близ поселка Инчоун, я заметил на самом горизонте мелькнувший на мгновение фонтан гренландского кита. У меня очень острое зрение — так уж повезло — и обычно, когда я плохо различаю удаленные предметы, то другие люди не видят их вовсе. Представьте себе мое удивление, когда оказалось, что стоящий неподалеку древний старик смотрит в ту же сторону. Мы долго глядели вдаль, пока белое облачко не появилось снова — уже ближе.

— «Большой гость», — сказал старик, переведя на русский эскимосское название. Он не только заметил фонтан, но и сразу определил вид кита!

— По-русски — «гренландский кит», — ответил я. Одно из преимуществ натуралиста в путешествии заключается в том, что всегда есть взаимно интересная тема для общения с местными жителями. Оказалось, что старику 65 лет (для эскимоса возраст очень редкий), и большую часть жизни он работал «наблюдателем». Раньше в каждом селении эскимосов и береговых чукчей был свой наблюдатель — человек, который ежедневно дежурил на сопке с хорошим обзором, высматривая новости: не едут ли гости, не меняется ли погода, каков в море лед, а в тундре снег. Самым интересным событием, виденным стариком за сорок лет работы, был пожар и взрыв погранкатера в 1953 году. Что касается чукотской молодежи, то она удивила меня любовью к соответствующим анекдотам. Правда, один встреченный националист уверял, что эти анекдоты — проявление комплекса неполноценности, который испытывают русские по отношению к чукчам. Ведь воинственные чукчи — единственный из народов Сибири и Дальнего Востока, который русским не удалось победить силой оружия. До 1917 года они так ни разу и не уплатили царю ясак. Сами себя эти гордые люди называют «луоравэтлан», что можно перевести как «открыто выступающий стоя» или «говорящий правду в глаза». …Провиденский аэропорт изо дня в день понемногу заполнялся народом. Мое внимание привлекли два мужика в американской одежде и с импортными рюкзаками. Что-то в них было неуловимо советское, и я никак не мог понять, наши это или американцы. В конце концов мне удалось под каким-то предлогом заговорить с ними, и выяснилось, что это двое московских зоологов, возвращающихся с Аляски. Подвернулись они очень кстати: из Провидухи мы вскоре улетели, но в Анадыре пришлось сидеть еще несколько дней, и я был рад найти компанию для вылазок по окрестностям. Вблизи аэропорта я нашел (впервые на Чукотке) колонию редких камчатских крачек, а с причала паромной переправы можно было, протянув руку, погладить одного из полярных дельфинов-белух, вошедших в залив в погоне за кетой. Вскоре мне пришлось расстаться с новыми друзьями, и одного из них я с тех пор видел всего раз или два, зато второму суждено было сыграть в моей жизни роль золотой рыбки. Итак, ребята улетели в Москву, а я просочился на совершенно сумасшедший военный рейс в Магадан через Марково, поселки Северо-Восточной Камчатки, Петропавловск, Палану и Балыгычан (это все равно, что лететь из Москвы в Крым с посадками в нескольких райцентрах Казахстана). В некоторых местах мы торчали по полдня, так что весь полет занял трое суток. Лиственничные леса магаданских сопок показались мне настоящими джунглями, а сам город — солидным мегаполисом. Но чувствовал я себя там очень уютно — в Магадане еще сохранилась та особая атмосфера Крайнего Севера, которую практически утратили другие крупные центры. Городская газета, к примеру, называлась «Территория» в честь известной книги Олега Куваева. К тому же это один из самых красивых городов Союза. Вот к чему я с трудом привык снова — это к существованию ночной темноты. Покрутившись по окрестностям, я уехал на запад. Началась самая интересная часть маршрута — наименее изученные на Земле районы между Охотским побережьем и Леной. Эти дикие края неизвестны туристам и вообще почти никому, так что я не очень представлял себе, что меня ждет, хотя не раз видел их с самолета. Три практически не населенных горных страны — Колымское нагорье, Хребет Черского и Сунтар-Хаята — пересечены единственной дорогой, знаменитым Колымским трактом. Ни одна дорога России не производит столь ошеломляющего впечатления беспредельностью необитаемых просторов, суровой красотой гор и дикостью природы. Первый 500-километровый участок тракта от Магадана до Колымы довольно оживлен — не составляет труда поймать грузовик, а раз в день ходит автобус. До городка Усть-Нера на Индигирке машин меньше, но все же достаточно. Дальше в Якутию уходит разбитая грунтовка, на которой можно прождать пару дней (а комары появляются сразу), но как раз эта часть пути самая красивая. Шофера-дальнобойщики обычно оказываются интересными людьми, и многочасовая беседа не кажется слишком высокой платой за проезд. К концу второго дня я пересек Колыму и вскоре сошел на неприметной развилке, по которой за сутки дошел до озера Джека Лондона. Там не было ни души, только на соседнем озере Танцующих Хариусов стояла лагерем компания золотоискателей. Эта группа озер настолько красива, что действительно имеет смысл идти семьдесят километров пешком (обратно меня, впрочем, подвезли старатели). Грузовик с пустыми контейнерами из-под руды доставил меня к последней развилке. Укатанная дорога уходила на Усть-Неру, а узкая ниточка колеи — в лабиринт хребтов на границе Магаданской области и Якутии. Мимо медленно полз по низкому лиственничнику низовой пожар. Чтобы не дышать дымом, я отошел немного от развилки и тут увидел весело бегущего ко мне молодого медведя. К счастью, через пару минут подошла попутка и спугнула зверя, но за это время мне пришлось скормить ему последнюю пачку печенья. Поверьте, было совсем не смешно, ведь из оружия у меня была только складная удочка (как помнит читатель, это чудо техники могло использоваться для любых целей

— сейчас оно служит мне устройством дистанционного переключения телевизора). Позже я убедился, что отдал печенье не зря — слайды получились замечательные. По западной части тракта ходят только неторопливые КРАЗы, поэтому пересечение Хребта Черского (на самом деле это не хребет, а огромная горная система) занимает два дня. Река Тарыннах, она же Тарын-Юрях (Наледная) выводит к деревушке Орто-Балаган. Отсюда, взяв напрокат учика (верхового оленя), я поднялся на сто километров вверх по Туера-Юряху к озеру Лабынкыр, лежащему в 50-километровом метеоритном кратере. Дорога оказалась очень тяжелой, к тому же у меня слишком длинные ноги, чтоб ездить на учике, а кратер не так красив, как Эльгыгытгын на Чукотке. В Лабынкыре живет сказочный персонаж вроде Несси, к сожалению, тоже невидимый. Дальше дорога пересекает Оймяконскую котловину — плоскую страну чахлой осоки, редких невысоких лиственниц и огромных наледей на реках. Наледи (по-якутски тарыны) образуются зимой, когда реки промерзают до дна. Прорвав лед, вода фонтаном выбивается наружу и замерзает. Получаются длинные полосы толстого синего льда, лежащие в руслах все лето. Крупнейшая в мире Момская наледь тянется на 120 километров. Оймякон дважды упоминается в книге рекордов Гиннесса: как самое холодное постоянно обитаемое место и как точка с самым континентальным климатом (разница зимних и летних температур достигает 110о С). Летом здесь жарко, и обелиск «Полюс холода» воспринимается как некая абстракция. На южных склонах холмов желтеют настоящие степи — остаток тундростепей, некогда покрывавших всю Восточную Сибирь. Чуть выше горы покрыты толстым ковром ягеля, по которому удивительно приятно ходить босиком. Кое-где ягель до полуметра в толщину — здесь и сейчас могло бы прокормиться стадо мамонтов. Пейзажи котловины несколько скучноваты, но дальше начинается нечто фантастическое. Трасса ныряет в стокилометровый каньон, пересекающий Сунтар-Хаяту (Туманные горы), самую красивую и нетронутую часть Сибири. Достаточно чуть-чуть отойти от дороги, чтобы вокруг появилось множество непуганой дичи: огромные колымские лоси, снежные бараны, дикие северные олени, росомахи, лисы, соболя, горностаи, каменные глухари, белые куропатки и рябчики. В скалах гнездятся сокола-сапсаны и белые, как снег, ястреба. Рука бы не поднялась стрелять в таком месте, да и не из чего было, но, к счастью, проблема питания отпала сама собой — пошла ягода, и горы расцвели разливами голубики, брусники, княженики и морошки. Дальше колея пересекает еще несколько хребтов, не столь могучих, и выходит на плоскую равнину Центральной Якутии. Горы кончаются, словно обрубленные топором — немного на свете мест, где граница гор и равнины была бы такой резкой. Тракт обрывается в поселке Хандыга на реке Алдан. Отсюда до Якутска есть дорога, но летом она в таком состоянии, что быстрее доехать по реке — там ходит водометное судно «Заря». Берега очень красивы, но я все никак не мог прийти в себя после ошеломляющего великолепия Сунтар-Хаяты. Ее задумчивые, словно ждущие чего-то пейзажи засели у меня в голове, и я уже начал соображать, как бы вернуться туда зимой. Ужасно не хотелось уезжать с Севера прежде, чем кончится лето, и я долго шакалил по аэропорту Якутска, пытаясь попасть на какой-нибудь самолет в тундру. В конце концов меня с позором вытащили из одного «АНа», а поскольку штрафы за безбилетный пролет в Аэрофлоте не предусмотрены, то с меня содрали пять рублей за вход на летное поле без пропуска. Теперь мое лицо запомнили, и дело казалось совсем безнадежным, но тут как раз удалось влезть в контейнер с мукой, предназначенный к отправке в Черский — поселок на Нижней Колыме. Оттуда я голоснул катер до Походска — маленькой деревушки в дельте реки. Походск основали в XVI веке индигиркинские казаки, которым на этом месте явилась радуга необыкновенной красоты. Видимо, это и вправду было нечто из ряда вон выходящее, если видавшие виды мужики рискнули поставить острог в таком неподходящем месте. В 1887 году неподалеку затерло льдами американскую китобойную шхуну, команду которой набирали на Кубе. Теперь жители деревни поражают сочетанием русских, юкагирских, испанских и негритянских черт. На этом бурная история села не закончилась: в 1908 году почти все население вымерло от оспы (до сих пор деревня насчитывает всего тридцать дворов). В 1991 году Колыма начала размывать холм, в котором на глубине в полметра (глубже не позволила мерзлота) покоились под русскими крестами и юкагирскими уточками жертвы эпидемии. Кому-то пришло в голову, что вирус мог сохраниться в мерзлоте и теперь поразит все население Арктики. И вот в село прибыла на катере экспедиция в составе десяти человек для выяснения обстановки. За два месяца мужики совершенно опухли от безделья и спирта и были счастливы кормить меня в обмен на свежие байки. Жившие на кладбище пеночки-веснички так привыкли склевывать комаров с бухих гостей, что садились прямо на плечи. К западу от Походска начинается Чайгуургино — огромное пространство озерной тундры. Оно тянется до самой Индигирки, и площадь воды здесь впятеро больше, чем площадь суши. Ходить по этому лабиринту воды и густого ивняка — сущее наказание, но иначе не увидишь редких обитателей края — тундряных лебедей и розовых чаек. Якутская тундра — единственная, где лето по-настоящему жаркое, поэтому летом в безветренные дни трудно фотографировать: снимки затягивает серая пелена комаров. Впрочем, тундровые комары почему-то не такие кусачие, как мелкие злые лесотундровые. В предуральском городке Кожым молодежь белыми ночами вынуждена гулять на крыше пятиэтажки — ниже мешают комары. Поскольку пятиэтажка в Кожыме одна, целоваться всем приходится друг у друга на глазах. В Походске живут двое старых юкагиров — одни из последних на свете носителей древнейшего языка Севера. Раньше тут говорили еще на близком ламутском языке, но в 1984 году умерла последняя знавшая его старуха. Юкагирский язык удивительно певучий и по красоте звучания уступает из северных языков только чукотскому. Этот народ когда-то населял обширную территорию, но потом его вытеснили воинственные соседи, прежде всего чукчи, а русские ассимилировали оставшихся. Разные районы тундры совершенно не похожи друг на друга. Всего в часе лета от амфибийного Походска лежит Чокурдах — поселок, окруженный уютными холмами, разноцветными озерцами и легкопроходимым сухим ягельником: гулять-не нагуляться. Здесь тоже есть розовые чайки, а еще сказочно красивые белые кречеты. Но стоит отлететь еще немного западнее — и попадаешь в дельту Лены, край холодных галечников, чахлой травки и мамонтовых кладбищ. Отсюда, из Тикси, я улетел в Якутск и поймал «Ракету» вверх по Лене, чтобы посмотреть знаменитые Ленские Столбы. Вдоль берега реки на пять километров тянется удивительный лес узких четырехгранных скал стометровой высоты. Ничего более причудливого в Сибири, пожалуй, не увидишь

— разве что гигантские замерзшие водопады Путораны. Вдоль речки Синей, притока Лены, столбы тянутся еще километров на сорок, но про них мало кто знает, хотя там они еще красивей. Вернувшись на полпути обратно к Якутску, я срезал по тайге километров двадцать и вышел на АЯМ (Алдано-Якутскую Магистраль), по которой за несколько дней доехал до Транссиба. Грунтовка идет через Алдан и Становой хребет, но не так впечатляет, как Колымский тракт. Кое-где горы на десятки километров покрыты гарями, сплошь заросшими иван-чаем — рассветы и закаты в этом розовом море просто фантастические. Вдоль дороги еще сохранились старые якутские деревни. Переселившись в тайгу из степей Прибайкалья, этот тюркский народ удивительным образом сохранил многое из прежнего образа жизни — все так же пасет коней на обширных лугах. В августе питание здесь не проблема — прямо на обочине можно за пять минут наесться до отвала крупноплодной голубикой. Денег осталось мало, поэтому теперь я либо договаривался с машинистами товарных поездов, либо забирался в укромные места вагонов. Так удалось добраться до Забайкалья, где я чуть не умер с голоду — в магазинах не было ничего, кроме огурцов по тридцать рублей за килограмм. В конце концов, не выдержав, я купил один огурец. Естественно, он оказался горьким. В общем, путешествие по цветущим степям Даурии, черневой тайге Хамар-Дабана, Саянам, Туве, Хакассии, Шории и Кузнецкому Алатау получилось скомканным, хотя и интересным. В Новосибирск я приехал, имея деньги только на самолет до Москвы. Но билетов, как всегда, не было, и вылететь удалось лишь в Уфу. На самолет Уфа-Москва мне уже не хватало, только на поезд, а его, как нарочно, не оказалось, и пришлось ехать в Пензу. Теперь не хватало и на поезд — взял билет до Рязани, а выcадили меня в Коломне. В электричке невезуха продолжалась. Сначала какие-то менты пытались выяснить, из какой зоны я освободился, потом появился контролер и грозно спросил, откуда еду. Я уже плохо соображал от голода и усталости, поэтому машинально ответил «с Чукотки». В конце концов до Москвы доехал, но на метро денег не было — пополз пешком. «Сейчас приду домой, — думал я, — съем все, что есть в холодильнике, а потом залезу в ванну. Все, больше никаких приключений. Надоело! Ближайшую неделю вообще из дому не выйду. Кровать, ванна, кухня. И никто меня не заставит нос на улицу высунуть!» Когда я добрел до дома, уже светало. Было 19 августа 1991 года. Аэрофлота.

 

Мороз-Черный нос, история девятая, в которой автор возвращается в ледниковый период.

Августовский путч 1991 года был веселым, но до обидного скоротечным. Пострелять в коммунистов так и не дали, а на четвертый день уже пришлось выходить на работу. Где вы, студенческие деньки… Во время учебы в институте мне каждый год удавалось с сентября по май съездить по три-четыре раза в Среднюю Азию или на Кавказ, не говоря уже о вылазках по Европейской части, от Урала до Карпат. А теперь я лишь сумел осуществить свою давнюю мечту — прокатиться по заповедникам Приморья и Приамурья в разгар золотой осени. Но это настолько подорвало мое финансовое положение, что до февраля пришлось торчать в Москве. Но вот, наконец, набралась некоторая сумма денег, и я сразу же отправился туда, куда мечтал попасть всю зиму — на Колымский тракт. Моих сбережений как раз хватало на билеты Москва — Магадан и Якутск — Москва, но в тех краях еще не закрылась Великая Халява, безвозвратно исчезнувшая в центральных областях. Уходили в историю застойные времена, когда натуралист-одиночка путешествовал по стране на зарплату, взламывая бюрократические преграды мощью интеллекта. Такие понятия, как «автостоп», «попутный рейс», «письмо в исполком о содействии» стали достоянием легенд и мифов. Отныне все решалось исключительно деньгами или не решалось вообще. Смешно вспомнить, что все многочисленные экспедиции по шестой части суши за семь лет обошлись мне (даже по искусственно завышенному курсу) в три тысячи долларов. Сейчас большинство маршрутов неосуществимо в принципе, а если они когда-нибудь вновь станут реальными, стоить это будет раз в десять дороже. И все же в 1992 году всеобщая меркантильность еще не испортила некоторые наиболее глухие уголки, такие, как Колыма. От утонувшего в ледяных туманах, засыпанного первой пургой Магадана меня везли по тракту совершенно бесплатно и еще выдавали за ученика шофера, чтобы я мог питаться в столовых автоуправления. В колымской долине было -60оС, и все затянул густой туман из ледяных кристаллов. Но ближе к Усть-Нере вышло солнце, и мне открылись пейзажи такой сказочной красоты, что дух захватывало. Более роскошного зимнего великолепия, наверное, не увидишь нигде на свете. В Усть-Нерской, Оймяконской и Верхоянской котловинах зима всегда сухая и солнечная. На склонах гор снега много, и деревья превращаются в высокие сугробы, так что издали лес напоминает толпу куклусклановцев. Но плоские днища долин едва прикрыты скрипучим снежком, из-под которого местами виднеется сухая трава. В ярком свете горы кажутся ярко-голубыми, а воздух наполнен ослепительным сверканием мельчайших ледяных иголочек. Температура меняется в пределах от

—50 до -70оС, и к концу зимы на ветвях лиственниц, скалах, торчащих травинках нарастает «шуба» искрящегося инея, словно белый коралл. Такие же кристаллы инея толстым (до четверти метра) слоем покрывают притолоки дверей, потолки сеновалов, упряжь оленей. Конечно, гулять по такому морозу непросто, хотя в сухом воздухе он переносится легче, чем во влажном. Когда выходишь на улицу, ощущение такое, словно в лицо попал снежок. Через несколько секунд на брови и ресницы начинает оседать иней, и веки смерзаются. Еще трудней приходится грузовикам: все семь-десять дней пути по тракту они проходят с включенным мотором, который не глушится даже на ночь. После одного зимнего сезона в таком режиме приходится списывать почти весь парк машин. Усть-нерские летчики покатали меня над Хребтом Черского, показав с воздуха его достопримечательности: узкий, глубокий, весь в наледях каньон Индигирки и вулкан Балаган-Тас, извергавшийся всего 400 лет назад. Потом я доехал на попутке до Оймякона (зимой машины идут сюда прямо из Усть-Неры, а не через Тарыннахский перевал, как летом). Тут и случилась история, в результате которой я едва не стал самым большим из ледяных кристаллов, украшавших местные пейзажи. Завтракая в поселковой столовой, я заметил за соседним столиком двоих вертолетчиков и завел с ними беседу, надеясь на халяву. Узнав, что я биолог, они радостно закричали: «Слушай, давай мы тебя забросим в зимовьђ на Хэрдэннах-Хоргор! Там столько зверья — прямо Африка! А через три дня полетим обратно, заберем.» Я никогда не слышал такого названия, но ребята пояснили, что речь идет о небольшой долинке в ста километрах от тракта, где стоит удобная избушка с печкой и запасом дров. Было бы глупо упустить такую возможность. Мы сели в вертолет и через три часа приземлились метрах в двухстах от избушки. Помахав мне на прощание, пилоты умчались в поселок Депутатский, лежащий в трех часах лета к северу. Я остался в залитой солнцем котловине, плоской, как блюдце, равномерно утыканной кривыми лиственницами. Деревья были, видимо, очень старые — невысокие, но необычной для этих мест полуметровой толщины. Иней покрывал их такими длинными иголками, что они напоминали сделанные из фольги новогодние елки в витринах магазинов. Казалось, что равнина посыпана снегом, но в основном это был тот же иней, слегка измельченный ветром. Вымороженный до предела воздух стал сухим, как сублимированный в вакууме цыпленок. Долинку тесным кольцом окружали горы, казавшиеся гигантскими кристаллами синего стекла. Красота этого места привела меня в такое отличное настроение, что до зимовья я добежал вприпрыжку. Увидев его вблизи, я сначала от души расхохотался, хотя радоваться было нечему. Отсмеявшись, я сел на рюкзак и уставился на зимовьђ, понемногу понимая, в какую ситуацию влип. Дело в том, что у избушки не было одной стены. С того места, где сел вертолет, как раз эта сторона сруба была не видна, а теперь оказалось, что она давно обвалилась. Северные ветры надули в домик столько снега, что заполнили по самую крышу. Под смерзшейся толщей оказались и печка, и запас дров. Я разом почувствовал весь страшный холод окружающих меня мертвых пространств. В этих котловинах природа практически не изменилась с ледникового периода. Под ногами на полкилометра вглубь земли уходил слой вечной мерзлоты. Над головой поблескивали, как осенняя паутина, кристаллики инея, витая в убийственно холодном воздухе. В конце февраля дневная температура редко падает ниже минус шестидесяти пяти, но под утро будет за семьдесят. На таком морозе достаточно часа, чтобы в буквальном смысле промерзнуть до костей, и пяти минут, чтобы серьезно обморозиться. Сотни километров равнодушных гор вокруг, и нет даже топора, чтобы развести костер. А холод уже просачивается под одежду, стягивает кожу лица, пробует на вкус пальцы, забирается в легкие… Я был совершенно уверен, что живым не выберусь. Дожидаться вертолета смешно

— я бы и часа не выдержал. Лыж, чтоб дойти до тракта, не было. Развести костер с помощью спичек при температуре -60 и ниже невозможно. Но было бы просто позором сдаться просто так, да и умирать на ходу мне нравилось больше. Поэтому я зашагал на юг, в сторону дороги, стараясь идти как можно быстрее и избегать мест с более глубоким снегом. Все равно было очень холодно, но некоторого равновесия со средой достичь удалось. В принципе, одет я был неплохо, если не считать ботинок; снег практически не мешал, и ветра не было. К сожалению, закрыть лицо полностью я не мог — сразу образовалась бы ледяная маска — поэтому оставил узкую щель между шарфом и шапкой. Солнце светило вовсю, и тихо убивавший меня мир вовсе не выглядел враждебным. Летчики не соврали: в котловине было полно зверья. Стада диких северных оленей в сотни голов собрались сюда, привлеченные доступностью корма, и оставляли на снегу раскопанные полосы, словно танковая колонна. Они, вероятно, никогда не видели человека: подойти к ним можно было шагов на пятьдесят. Стайки волков лежали под деревьями, зарывшись в снег и осматривая окрестности. Из трех встретившихся мне групп в двух волки были белыми — скорее всего, прикочевали вслед за оленями из тундры. Там, где лес рос погуще, перебежками носились зайцы-беляки, а один раз путь мне пересек след росомахи. Но самого зверя я в котловине не видел

— среди разреженных лиственниц соседство с волками, наверное, показалось ему слишком опасным. Время от времени из-под ног, словно гигантские снежки, взлетали стайки белых куропаток. Когда они поднимаются в воздух, бросаются в глаза черные пятна на хвостах, но, если следить за пятнами взглядом, то обязательно потеряешь куропаток, едва стая снова опустится. Смешные рыже-коричневые кукши тяжело перепархивали с дерева на дерево. В середине дня вспугнул рябчика, но позже их не видел — в такой мороз они почти круглые сутки прячутся под снегом, лишь на час-другой вылетая перекусить. Я шагал весь день, и в голове появилась сумасшедшая надежда дойти до тракта. Но к вечеру стало холодать, а я подустал и не был уверен, что смогу всю ночь идти в том же темпе. Стоило сбавить шаг хоть на минуту, сразу начинали отчаянно мерзнуть ноги. Разморозил за пазухой и съел плитку шоколада — после этого в рюкзачке остался лишь маленький фотоаппарат. Не знаю, как я выдержал до рассвета. Близилось полнолуние, и выбирать путь не составило труда, но мороз был такой, что, казалось, вокруг открытый космос. Мне удалось ни разу не сбиться с темпа, но щеки все-таки обморозились. Несколько раз начинали покрываться ледяной корочкой глаза, и приходилось идти, закрыв их ладонями, а потом греть руки под мышками. Но к утру я был все еще жив, чем страшно горжусь. Когда стало светать, я увидел, что котловина кончилась. Река вытекала из нее сквозь узкий каньон в невысоком хребте. Теперь в спину дул легкий ветерок, но хуже было другое: снег постепенно становился глубже. Вскоре пришлось сойти на лед и идти по реке. Кое-где ее перегораживали пронзительно-синие наледи, и я с тревогой думал о том, что будет, если очередной прорыв воды случится прямо сейчас. Но река скрытно струила под толщей льда свои невидимые воды, пробираясь тайком к далекому Северному Океану. Когда рассвет залил склоны неправдоподобно ярким розовым сиянием, я попал в «сад глухарей». В одном месте бронзовые скалы каньона расступились, и на берегу реки рос молодой лиственничник, укрытый здесь от ветров. Уютный лесок выбрали для себя каменные глухари. Целая стая только что выбралась из-под снега и копошилась в кронах. До весны было еще далеко, но некоторые из угольно-черных с белыми пятнами самцов уже пощелкивали, готовясь к апрельскому токованию. Серые глухарки первыми заметили меня, однако не взлетели, а проводили удивленным взглядом. До чего же они все-таки красивые! Эти огромные птицы, заменяющие в Восточной Сибири обычного глухаря, очень редки. Их разрозненные популяции разделены десятками, а иногда сотнями километров тайги, почему-то для них не подходящей. Зимой они питаются почками лиственниц. Большинство почек расположены на концах тонких веточек — тяжелому глухарю трудно до них дотянуться. Поэтому птица, словно садовник, заранее обкусывает почки с концов веток, так что крона становится густой и компактной, и глухарю удобней кормиться на таком дереве. Со скал за мной следили снежные бараны, а на одной лиственнице маячило гнездо воронов, но самих птиц не было видно. Может быть, именно эту пару я встретил в котловине — они клевали скелет оленя, задранного волками. Обычно вороны зимой улетают отсюда или держатся у поселков. Каньон вывел меня на холмистую равнину, полого спускавшуюся к югу. Вдали темной ниточкой вился тракт. Поначалу я воспользовался тропинкой, протоптанной снежными баранами, но они не отходили далеко от скал, и пришлось идти по снегу, а его здесь было достаточно, чтобы изредка просачиваться в ботинки. Когда я вышел к тракту, то уже не чувствовал ног и был уверен, что без ампутации не обойтись. Только ступив на дорогу, я понял, что действительно дошел до нее, и, может быть, останусь в живых. Но пришлось прошагать еще несколько километров, прежде чем появилась машина. В одном месте на обочине виднелись остатки сгоревшей избушки — вот было обидно! Никогда в жизни я так не радовался попутке. В жаркой кабине просидел весь день, не раздеваясь, но только к вечеру немного согрелся. Однако стоило мне хоть на секунду выйти на улицу, как начинало трясти, словно сунул пальцы в розетку. Ноги обморожены не были, зато пятна на щеках проступают в холодную погоду и сейчас. Между тем машина нырнула в каньоны Сунтар-Хаяты, и началась такая красота, что не опишешь. Снежные бараны торчали на высоченных скалах, конусы выноса лавин перегораживали дорогу. Реки превратились в цепочки наледей, окруженных замерзшими водопадами. Здесь было теплее — градусов 50, но зато снег до метра глубиной, а кое-где и больше. В одном месте дорога была срезана обвалом. Напрасно надеялся я отсидеться в кабине, не выходя на улицу. Дорожников ждали только на следующий день, а сколько займет выгрызание в скале уступа — вообще непонятно. До поселка оставалось пять километров — рискнул рвануть пешком. Это была ошибка. Буквально через полчаса меня трясло в ознобе так, что я почти не мог идти. Если бы не случайный трактор, не знаю, что бы еще пришлось отморозить на этом позорно коротком маршруте. Зато встретил росомаху — она пересекла шоссе и широкими шагами умчалась в боковое ущелье. Когда подошел ближе, увидел, что шла она по свежему следу рыси, наверное, рассчитывая отобрать добычу. Добычи в этот год у рысей было много — зайцы-беляки попадались на каждом шагу (в другие годы их почти нет). Голубовато-серая, невероятно пушистая якутская рысь мне тоже встретилась — на следующий день, перед самым выездом на равнину. Между Сунтар-Хаятой и низменной Центральной Якутией лежат еще два небольших хребта: Сетте-Дабан и Улахан-Бом, они тянутся всего на пятьсот километров к югу, и на них нет ни одного постоянного селения. Здесь сравнительно теплый микроклимат — попадаются отдельные ели, много следов полевок, мы видели горностая, кедровок и великолепного белого ястреба. Один раз удалось наблюдать прорыв наледи: лед на реке вдруг буквально взорвался, заставив скалы вздрогнуть от грохота, и пенный вал розоватой воды покатился вниз, окутанный паром. Но самая удивительная встреча ожидала нас у выхода из гор, почти в самом конце пути. В этом месте есть незамерзающий ручей, единственный на весь район — небольшая, в тридцать шагов, проталина, которую окрестные жители называют «Теплый Ключ» (в честь такой редкости назван и поселок в часе езды к западу). Конечно, «теплый» — это натяжка, почти все дно ручья покрыто ледяными наплывами. Тем не менее на этой луже зимует птичка-оляпка. В шестидесятиградусный мороз она бесстрашно ныряет в ручей за кормом и весело носится по берегам. Прежде никто не находил оляпку в Северо-Восточной Якутии. Вероятно, летом она гнездится в глубине гор — там есть участки по нескольку сотен километров, где не ступала нога исследователя. Из поселка Теплый Ключ открывается вид на Верхоянский хребет — тысячекилометровую белую стену, ровной дугой тянущуюся до самого океана. Дальше до самого Якутска ничего интересного нет, разве что перебежит дорогу лось, лиса или соболь. В городе было -52, но после тракта показалось прямо-таки тепло. Билетов на самолет не продавали ни в каком направлении, но мне удалось буквально чудом просочиться на «борт», который возит в Москву обогащенную алмазную руду. Загрузившись в Мирном и Удачном, забросили почту в Оленек и Кемпендяй, а потом еще три дня тарахтели на запад через Олекминск, Бодайбо, Иркутск и Омск. Если не считать знаменитых Кемпендяйских Соляных Куполов, Западная Якутия мне не понравилась. Сотни километров поразительно однообразного ландшафта, развороченная тайга вокруг алмазных трубок, морозы такие же, как в Якутске, но влажность выше и не всегда солнечно. К этому времени мой организм окончательно отказался поддерживать постоянную температуру, и меня начинало трясти, едва вокруг становилось не совсем жарко. Но это быстро прошло, и через две недели я снова оказался на Севере в результате самой фантастической халявы из всех, какие только выпадали мне в жизни.

 

Полюс секретности, история десятая, в которой автор сам до сих пор ничего не понял.

Академический институт, где я работал в 1992 году, был местом тихим и уютным. Из-за недостатка средств научная работа шла довольно вяло, зато организационная деятельность поглощала все наше время. Мне, в частности, приходилось периодически ездить в Ленинград — там находился наш филиал. Начальник отдела, интеллигент «старой школы», по доброте душевной оплачивал мне купейный вагон, а я ехал в сидячем, потом покупал у проводника билет в купе и разницу заначивал. Поскольку на обеих работах платили все меньше и меньше, приходилось считать каждый рубль. Филиал занимал один этаж в здании почтенного полярного института с чучелами антарктических птиц в вестибюле и бюстами челюскинцев вдоль парадной лестницы. В этот раз мой поезд пришел слишком рано, и пришлось досыпать в будке вахтера под сенью альбатроса. Когда я проснулся, то увидел, что у меня появился сосед: на соседнем диване прикорнул седой бородатый мужик в куртке с надписью «полярная авиация» на рукаве. Он открыл глаза, подозрительно поглядел на меня и быстрым движением одел темные очки.

— Ты что тут делаешь? — спросил мужик.

— Командировочный.

— Откуда? Я назвал институт.

— Так ты биолог?

— Вроде того.

— А что на диване спишь? Никого тут знакомых нет, что ли?

— Никого.

— Это хорошо!

— Что ж тут хорошего?

— А ты зверей-птиц знаешь? — спросил он, хитро прищурившись.

— Более-менее, а что?

— Чем отличается серый тюлень от гренландского? Я объяснил. Такие вещи знает любой юннат в школьном кружке.

— А со зрением как? — продолжал он допрос.

— Не жалуюсь. В чем дело, гражданин начальник?

— Хочешь на Северный полюс?

— В общем, да, а подробнее можно?

— Нельзя. — В продолжение всей беседы он нервно оглядывался по сторонам. — Там увидишь.

— Ну, а все таки?

— Ладно, слушай, но больше ни о чем не спрашивай. В пятницу летим на Баренцево море, считать тюленей. Нужен учетчик. Питание оплатим, дорогу — нет. Если кому-нибудь ляпнешь, куда и зачем летишь, пеняй на себя. Сейчас дашь мне расписку о неразглашении, и что в случае чего мы не отвечаем. Понял?

— Кто это — мы?

— Все, до свидания. Ты меня не знаешь, я тебя не знаю. Сказал же — никаких вопросов. Но тут уже я уцепился за этого типа и вытянул из него описание маршрута. Маршрутик планировался такой, что я полетел бы даже на ранцевом вертолете. Они собирались облететь тюленьи залежки Белого моря, Землю Франца-Иосифа и Новую Землю — самую «закрытую» часть бывшего Союза, «полюс недоступности» Страны Погранзоны. Хотя выглядело все крайне подозрительно, я решил рискнуть и спросил, когда вылет.

— В следующую пятницу вечером, из Пулково.

— Во сколько?

— Там узнаешь.

— Ладно, давай телефон. Он даже подпрыгнул.

— Никакого телефона! Я тебе сам позвоню! Так мы и расстались. Вернувшись в Москву, я забыл про странного мужика, поскольку был уверен, что никогда больше о нем не услышу. В то время дикие идеи и безумные проекты стаями носились в воздухе и исчезали, оставив единицы со сказочными выигрышами, а всех остальных в дураках. Каково же было мое удивление, когда через день он позвонил.

— Вылет в пятницу в пять утра. Возьми теплую одежду, паек на неделю, бинокль и паспорт. Звучало достаточно серьезно, но я не стал бы рисковать, если бы за день до «дня Х» меня снова не отправили в командировку. Теперь, когда дорогу мне оплатили, оставалось просто заехать на ночь в аэропорт. В четыре утра появился мой знакомый в сопровождении двух молодых людей хиппового вида. Один из них говорил с сильным акцентом, похожим на французкий. Мы погрузились в «Аннушку» и взяли курс на Ладогу. В течение часа самолет кружил над замерзшим озером, высматривая нерп. Ладожская нерпа обычно скрывается в подснежных логовах с выходом под воду через прорубь, но сейчас мартовское солнце уже немного растопило снег, и одного тюленя мы нашли. Я все время вслушивался в разговоры, пытаясь понять, что это за компания. Но за всю экспедицию мне не удалось даже выяснить, как кого зовут. Кем финансируется полет, почему нас пускают в абсолютно закрытые зоны, зачем такая секретность и что предполагается делать с результатами исследований — ничего этого я не узнал тогда и не знаю до сих пор. Больше всего меня смущало, что все трое отлично знали зоологию. То ли ЦРУ завербовало несколько биологов, то ли им удалось закосить под КГБ — никаких правдоподобных гипотез на сей счет у меня нет. И уж вовсе не было предела моему удивлению, когда на дозаправке в Архангельске я познакомился с пилотами. Командиром экипажа был знаменитый летчик с огромным стажем и правом водить самолет практически в любую погоду (на профессиональном жаргоне это называется «большой допуск»). Таких асов на всю Арктику несколько человек, и разные организации готовы платить им зарплату в золотых слитках, лишь бы переманить к себе. Урвать нашего кэпа даже на один рейс могла только очень богатая фирма, каковых среди научных организаций давно не осталось. «Вояки» в 1992 году еще располагали деньгами, но они взяли бы своего человека (у них было два-три настоящих мастера), а не штатского. В течение часа мы крутились над знаменитыми залежками гренландского тюленя в Горле Белого Моря. Этот вид собирается ранней весной в трех местах Арктики, по нескольку сот тысяч в каждом. Естественно, произвести подсчет такого огромного скопления на глаз невозможно, а оборудования для аэросъемки у нас не было, поэтому цель облета осталась для меня загадкой. На одном ледяном поле с сотнями тюленят-бельков мы решили высадиться, и тут оказалось, что посадки будут по методике «прыгающих экспедиций». Делается это так: самолет приземляется на лед, но не останавливается, а только снижает скорость настолько, чтобы можно было соскочить на ходу. Кто-то один спрыгивает, проверяет состояние льда, и, если он достаточно надежный, машина останавливается. Если же лед плохой, «Аннушка» делает второй заход и подбирает «разведчика», снова притормозив до 15-20 километров в час. Это довольно нервный спорт, поскольку всегда могут случиться разные неприятности. Белых с черными головами и «крыльями» на спинах самцов гренландского тюленя нам удалось увидеть только с воздуха, поскольку они располагались на отдельных залежках. Самки при нашем приближении удрали под воду, а очаровательные пушистые бельки остались, и даже давали себя погладить. К сожалению, мы очень торопились, так что на льду провели всего минут пять. Потом мы прошли вдоль восточного берега Кольского полуострова — места очень красивые, но из фауны попался только один обыкновенный тюлень и несколько морских зайцев. Снова заправившись в Иоканге (тоже суперсекретное место — база подводных лодок), мы взяли курс на север. Эта часть Баренцева моря не замерзает благодаря Гольфстриму, и тут зимует кое-кто из птиц, летом гнездящихся в других частях Арктики. С идущего на бреющем полете «АНа» было видно множество чаек (в основном моевок), стайки гаг, кайр, чистиков и буревестников-глупышей. Один раз мы встретили косатку и дважды — семьи белух. В течение всего полета мы сидели по двое у каждого борта, подсчитывая фауну. После того, как я углядел в волнах парочку дельфинов (обычно зимой они не заходят так далеко к северу) шеф проникся ко мне доверием и даже проговорился, что данные учета пойдут во Всемирный Фонд Охраны Тюленей (насколько мне удалось потом выяснить, такой организации не существует). Ближе к вечеру начались льды. На разводьях живности почему-то было гораздо больше, чем в открытом море. Повсюду лежали тюлени — крупные морские зайцы и маленькие кольчатые нерпы. Кайр и больших морских чаек мы тут уже не видели, но бургомистры, моевки, глупыши, чистики и малютки-люрики летали десятками. Пару раз мы встретили даже китов — малых полосатиков. Трижды мы высаживались на лед, чтобы взять пробы снега. Наконец в очередной полынье мелькнула голова моржа, обитателя мелководий, и вскоре мы увидели впереди сверкающий купол острова Виктория. Остров невелик и весь накрыт ледяной шапкой, только с одной стороны осталась узкая полоска галечного пляжа. Там стояла полярная станция, уже закрытая. Теперь станцию занимает колония белых чаек, которые летом живут прямо в домиках. В марте их здесь не было, зато перед самой высадкой на остров мы увидели в разводьях четверку нарвалов — пестрых китов с хвостами в форме якоря. Почему-то в этой группе были только лишенные бивней самки. Нарвал питается в основном полярными каракатицами, которых больше в Канадской Арктике и водах Гренландии, поэтому он очень редок в нашей части Ледовитого Океана. От Виктории одинаково далеко до Шпицбергена и Земли Франца-Иосифа. Мы взяли курс на ЗФИ и добрались туда уже в сумерках. На таком небольшом отрезке пути насчитали 32 нерпы (притом, что многие из них остались неучтенными в своих подснежных пещерках), зато птиц было гораздо меньше. Разок встретился медведь в сопровождении пары белых чаек, и однажды — компания очень редких в нашей части Арктики тюленей-хохлачей. Могучий самец с хоботом на носу грозно заревел и сделал несколько скачков навстречу самолету, а обе его самки даже не подняли головы. Хохлачи, в отличие от других тюленей, предпочитают поля многолетнего льда с торосами. Эта троица не была исключением, поэтому сесть поблизости нам не удалось. Мы приземлились у полярной станции Нагурская на острове Земля Александры. Как ни странно, для нас здесь нашелся бензин, не говоря уже об ужине и ночлеге. Тут меня ждал приятный сюрприз: я встретил троих ребят из Свердловского турклуба, с которыми когда-то просачивался в Долину Гейзеров. Удивительное совпадение: и на сей раз мы очень пригодились друг другу. Ребята прилетели на ЗФИ, чтобы понырять с аквалангами. Но их единственный фонарик из-за холода стал пропускать воду и вконец испортился. На станции, естественно, были фонарики, но отдавать их никто не собирался. Поэтому бедные уральцы, с таким трудом за огромные деньги добравшиеся в Арктику, могли плавать только в радиусе нескольких метров от полыньи. Естественно, я отдал им свой фонарик. Мы запаяли его в полиэтилен, и он светил целых полтора часа, прежде чем потекли батарейки. Поскольку самолет не мог ждать, мне удалось провести под водой только двадцать минут. Конечно, в этих широтах не так много подводной живности, как дальше к югу, но все же контраст с царством льда и снега на суше поразительный. Под разводьями в столбах света серым туманом висел планктон, со дна поднимались заросли мягких кораллов, губок, гидроидных полипов. Рыб, правда, было на удивление мало. Едва взлетев с Нагурской, мы увидели в полынье пару самцов-нарвалов. На этот раз совсем рядом было ровное ледяное поле, и мы шлепнулись на него, даже не высадив «разведчика». Нарвалы выясняли отношения, медленно и как бы лениво фехтуя высунутыми из воды бивнями. Каждый удар этих витых пик сопровождался громким треском. Насколько я знаю, мне довелось стать вторым человеком, снявшим турнир «единорогов». Почти весь этот день мы посвятили прочесыванию архипелага, изредка присаживаясь за пробами снега или просто в понравившихся местах. То и дело попадались тюлени, моржи и белые медведи, а изредка — белые чайки, самые «северные» из птиц, никогда не гнездящиеся южнее северной границы тундры. На юге и западе архипелага среди ледниковых шапок встречаются обширные пространства свободной ото льда земли — оазисы. Они, естественно, были под снегом, только на прибрежных скалах можно было найти лишайники, осоки и другую растительность. Тут мне снова повезло: удалось раскрыть тайну живущих на архипелаге тундряных куропаток. Этот вид крайне редок на ЗФИ: куропатки обитают только на двух-трех островах из сотни, да и здесь их совсем мало. До сих пор никто не знал, каким образом им удается пережить полярную ночь. Ведь зимой землю покрывает толстый слой утрамбованного ветрами снега, из-под которого не торчит ни одной веточки. Предполагалось даже, что птицы улетают отсюда на менее суровый Шпицберген. Оказалось, что в это время года они переселяются к морю. На скалах, где летом расположены «птичьи базары», благодаря удобрению почвы развивается довольно густая растительность, а ветер сдувает с них снег. Конечно, прокормиться здесь может лишь небольшое число птиц — вот почему они так редки. Куропатки разгуливают по скальным карнизам, как снежные козы, а на ночевку зарываются в снег. Север и восток ЗФИ почти полностью скрыты льдом, и в узких извилистых проливах не попадалось ничего живого. Пообедав и столь же непостижимым образом заправившись на последнем острове Рудольфа, где стоит одноименная станция (через два месяца ее закрыли), мы взяли курс на север и довольно быстро, с одной только «прыгающей» посадкой, добрались до полюса. Поначалу еще встречались тюлени и белухи, но потом пошел паковый (многолетний) лед без разводий, и за последний час лета мы видели только одну нерпу. Мы высадились на полюсе 16 марта, то есть ранним утром. До восхода солнца оставалось шесть дней, но из-за рефракции оно казалось выше, и, встав на крыло самолета, можно было увидеть верхний краюшек. Небо было совершенно ясным и прозрачным, лишь в одном месте светились нежнейшие перистые облачка. Легкий ветерок ласково приглаживал снег. Мы не стали бегать вокруг полюса, изображая «кругосветное путешествие», а только взяли пробу снега и пару минут постояли молча, глядя, как золотая точка солнечного края ползет вдоль горизонта, напоминая о вращении Земли у нас под ногами. Потом мы так же молча забрались в самолет и улетели — естественно, на юг. На обратном пути почти все время тянулись тяжелые льды — вероятно, поэтому мы не видели ничего живого, кроме одной нерпы. Пару раз мы по очереди высаживались, чтобы взять пробы снега. Я привык к периодическим прыжкам на лед и уже не боялся, что самолет улетит, оставив меня на морозе. Когда-то в «прыгающих экспедициях» хорошим результатом считалась одна легкая травма на десять высадок. Но у нас благодаря мастерству пилота на 15 посадок пришлась лишь одна ушибленная коленка (парень, говоривший с акцентом, споткнулся, догоняя самолет). Наконец из сумеречной дымки возникла темная полоса — мыс Желания на Новой Земле. Под скалами берега белый медведь уплетал труп нарвала. Мы слегка задержались над этим местом и едва успели засветло плюхнуться на полосу полярной станции. На станции жили при керосинках из-за нехватки солярки для движка, но нас без звука заправили бензином — просто мистика какая-то! Наутро мы занялись исследованием архипелага. Новая Земля — продолжение Уральского хребта, вместе с которым образует одну из самых длинных горных цепей суши. На мысе Желания ледники спускаются в море, а на берегах — полярная пустыня; между тем Мугоджары — южная оконечность Урала — уходят в пустыни Казахстана. Летом эти засекреченные острова — самое интересное место в Высокой Арктике, не считая Гренландии. Тут есть птичьи базары до миллиона гнезд в каждом, моржовые лежбища и прочие чудеса, в основном сосредоточенные вдоль согреваемого Гольфстримом западного берега. Циклоны тоже приходят сюда с запада, поэтому на западных склонах выпадает больше снега и образуются более мощные ледники. Ледники пропахали в скалах глубокие фьорды, один из которых, сквозной, делит Новую Землю на Северный и Южный острова и называется проливом Маточкин Шар. Летом по нему проходят тысячные стада мигрирующих белух, а зимой он обычно забит льдами, что позволяет оленям переходить с одного острова на другой. Зимой фауна тоже собирается к западному берегу, который во многих местах свободен ото льда. Мы видели моржей и нерп на льдинах, белух и гаг на разводьях, чаек-бургомистров и белых мишек на берегу. На восточном побережье попадались только нерпы и иногда морские зайцы, а один раз — группа редких лаптевских моржей, более мелких. Во время посадки на заснеженный пляж мы обнаружили на берегу морских песочников — единственных куличков, рискующих зимовать в Арктике. Внутренние части Новой Земли в ее северной части покрыты ровным ледниковым куполом. Дальше к югу из него как бы прорастают вершины гор, и постепенно ледниковая шапка рвется на части. За проливом ледники остаются только на гребнях хребтов. Все это очень красиво, даже зимой, когда остров покрыт глубоким снегом. Там, где снег сдуло ветром, проглядывает синяя поверхность льда, черные скалы или серые каменистые россыпи. В одном из этих мест мы встретили стадо северных оленей. Олени новоземельского подвида смешные — маленькие и коротконогие. Самая южная часть Новой Земли — плоская заболоченная тундра под названием Гусиная Земля. Летом тут действительно огромное количество гусей, в том числе редких белощеких казарок, и прочей птицы, но зимой совершенно пусто. Между Новой Землей и материком лежит островок Вайгач, отделенный проливом Югорский Шар. В проливе лед оказался разломанным, а снег с него начисто сдуло ветром, и повсюду виднелись нерпы. Мы опять заметили медведя, но, к сожалению, сесть поблизости было снова негде. Потом лед вдруг кончился, и до самой Амдермы море оставалось совершенно чистым — ледяные поля унесло сильным южным ветром. Полоса в Амдерме идет с востока на запад, так что «южак» оказывается боковым. Наш самолет сел нормально, а прибывший через пять минут пассажирский «борт» из Архангельска буквально чудом удержался на полосе. Пока заправлялись, ветер еще усилился, и даже наш кэп отказался взлетать. Вот так, в самом конце маршрута, когда все приключения вроде бы остались позади, мы вдруг застряли в небольшом поселке на берегу Карского моря. Мы поселились в гостинице и ждали погоды. Я здорово волновался, поскольку мне давно пора было вернуться на обе работы, но ничего не мог поделать. Ни один самый роскошный отель не променяю на маленькую северную гостиницу. Нигде не найти такого домашнего уюта, такой интересной компании, такой вкусной столовой. Три дня пролетели как три часа. Каждое утро кто-нибудь звонил в аэропорт, узнавал прогноз на день, после чего все разбредались по своим делам. Я, в частности, пытался исследовать окрестности поселка. Было солнечно и всего десять градусов мороза, но из-за ветра даже стометровая вылазка превращалась в тяжелое испытание. Ровные полосы струящейся поземки разлиновали белую гладь тундры, в которой, казалось, не осталось ничего живого. Лишь изредка удавалось заметить свежую дырочку в снегу — вентиляционное отверстие норы лемминга. Только под защитой береговых обрывов можно было ходить, не рискуя быть унесенным в море. Но там намело много снега, и приходилось обходить сугробы по припаю — сидящему на отмели морскому льду, а его могло в любой момент оторвать ветром. Вдоль обрыва тянулись старые следы песцов. Возле поселка их за зиму выловили, но несколько белых куропаток, оставшихся зимовать, по-прежнему улетали ночевать на припай, чтобы не попасться песцу в зубы. Несколько пустых подснежных лунок куропаток я нашел у самого края припая, метрах в двухстах от берега. После обеда все обитатели гостиницы собирались в холле, смотрели телевизор и травили байки до ужина. На вторую ночь ветер достиг такой силы, что в четыре утра выдавил стекло в моем номере. Комната мгновенно наполнилась снегом. Поскольку вставить стекло и вычистить снег не было возможности, во всем крыле отключили отопление, чтобы избежать потопа. Пришлось мне ночевать в холле. Самыми колоритными из постояльцев были трое туристов-москвичей, прилетевших в Амдерму со своими велосипедами. Они где-то прочитали, что снег в тундре к концу зимы становится под действием ветра настолько плотным, что по нему можно ходить, как по асфальту, и собирались проехать на обычных спортивных великах через весь Югорский полуостров. По ветру велосипеды катились с такой скоростью, что и вправду не проваливались, но первая же попытка повернуть обратно закончилась плачевно. Ветер поднял беднягу вместе с велосипедом и рюкзаком и швырнул на стену барака. Теперь несчастный лежал с рукой в гипсе в поселковой больнице, а двое его друзей маялись от скуки в гостинице. На третий день им удалось договориться с водителем вездехода, шедшего на юг, чтобы он отвез их километров на тридцать от поселка. Вернуться можно было по ветру. Они предложили мне воспользоваться свободным велосипедом, на что я, конечно, согласился. Но оказалось, что в том месте уже начинаются низкие холмы Пай-Хоя — северной части Полярного Урала. В холмах ветра зимой не такие сильные, и снег был мягким. Потребовался целый час, чтобы вернуться в низменную тундру. Там нас погнало на север, словно осенние листочки, и мы благополучно вернулись в поселок прежде, чем ветер стер след вездехода — наш ориентир. Единственным встреченным живым существом был пушистый белый песец. На четвертый день ветер чуть-чуть ослабел, но для «Аннушки» этого было недостаточно. За время, проведенное нами в Амдерме, над нашей головой со скоростью свыше ста километров в час прокатились огромные массы воздуха. Днем и ночью свистела и шипела поземка, раскачивалось здание гостиницы, волны убегали по черной поверхности моря от края припая. Тут неожиданно выяснилось, что для некоторых военных самолетов погода уже летная, и меня на штурмовике подбросили в Нарьян-Мар, а оттуда в Котлас. Котлас — уже не Крайний Север, и обычно в таких местах на военные самолеты устроиться невозможно. Но тут мне снова повезло. Едва я, с трудом разогнув суставы, выбрался из штурмовика, как увидел, что рядом готовят к вылету бомбардировщик. Оказалось, что летит он в Вятку. Естественно, я был в летной куртке, так что пассажиры — генерал с адьютантом — приняли меня за члена экипажа, а экипаж — за одного из пассажиров. Дальше пришлось ехать поездом через Нижний Новгород, но до Москвы я все же добрался и даже успел купить использованный билет у проводника поезда Ленинград-Москва, чтобы отчитаться за командировку. Поскольку все, с кем я летал, наотрез отказались оставить мне телефон или хотя бы представиться, я был уверен, что никогда больше их не увижу. Попытки навести справки ничего не дали. Никто из знакомых зоологов ничего не слышал о подобных полетах и не узнал по описанию никого из участников. Но в ноябре того же года шеф снова, как призрак, возник из небытия. Он позвонил мне домой и предложил принять участие в аналогичном полете, на сей раз по Восточной Арктике. Теперь я ни минуты не раздумывал и в назначенный срок прибыл в Пулково. На этот раз все выглядело не так эффектно. Лететь пришлось вдвоем, экипаж был молодой и с довольно скромным «допуском», а самолет старый и обшарпанный. До Тикси мы добирались в течение полутора суток через Нарьян-Мар, Сђяху на Ямале, Диксон и Попигай. Заправляли нас со скрипом, но все же заправляли, а в то время бензин был в большом дефиците. Самым интересным, что мы видели в пути, был Попигайский метеоритный кратер — круглая котловина диаметром километров пятьдесят, окруженная кольцевым валом низких гор. Внутри кратера растет странный лес из «танцующих» лиственниц — видимо, из-за какой-то почвенной аномалии. Из Тикси мы вылетели на Новосибирские острова, переночевали на Котельном, а утром покрутились над архипелагом. Конец ноября — не лучшее время для полетов в высоких широтах, где светлое время длится менее двух часов. И даже в эти часы море Лаптевых выглядело куда более безжизненным, чем Западная Арктика. За весь маршрут мы насчитали около сорока тюленей, одну белуху, одного моржа и двух медведей, а на островах встретили лишь пару обских леммингов. Зато неживая природа оказалась очень интересной. Остров Котельный, например, настолько разнообразен по природным условиям, что каждая из трех частей называется, как отдельный остров. На западном «острове» Котельном вокруг высокой центральной сопки тундра усеяна островерхними холмиками-берелђхами, образующимися под действием вечной мерзлоты. Средний «остров» Земля Бунге плоский и покрыт песчаными дюнами, а восточный Фаддеевский — глинистый, со множеством озер. Самый своеобразный из островов, пожалуй, Большой Ляховский. Он состоит из льда с тонкими прослойками почвы. Море каждый год вгрызается в берега на несколько метров, вымывая из них огромное количество костей мамонтов и прочих зверей. К сожалению, зимой из-под снега торчали лишь отдельные кости. К северу от Котельного есть отмель, которая, вероятно, еще недавно была островком, ныне полностью смытым волнами. Может быть, именно ее видели с Котельного первые исследователи, назвавшие теперь исчезнувший остров Землей Санникова. Дальше мы взяли курс на северо-восток, где в океане разбросаны пять маленьких клочков суши — острова Де-Лонга. Два из них плоские, а три — Беннета, Генриетты и Жанетты — вулканы, увенчанные ледяными шапками. До недавнего времени считалось, что вулканы потухшие, но в 1990 году на Беннета произошел небольшой пепловый взрыв. Тут шеф сообщил мне, что в наши задачи входит вывоз людей и оборудования с подлежащей закрытию полярной станции. Мы приземлились на острове Беннета и взяли на борт трех бородатых мужиков с кучей ящиков. Остальной груз планировалось забрать вторым рейсом. Я решил остаться на островке, чтобы познакомиться с ним поближе. Самолет исчез в темноте наступившей ночи, а к моим услугам был последний теплый балок на галечном пляже. Мне удалось славно выспаться за двадцатичасовую ночь, а утром шеф связался со мной по радио и сообщил, что у самолета где-то потекло масло, так что прилетят за мной неизвестно когда. Продуктов на станции осталось на неделю — можно было не волноваться. В балке обнаружилась пара лыж, а светлого времени как раз хватило, чтобы подняться на самый высокий из трех ледяных куполов и спуститься по выводному леднику, обрывавшемуся в море. У края ледникового языка из моря торчали мелкие айсберги. На черной глыбе базальта сидела стайка белых чаек. Полярники говорили, что на дальней стороне есть берлоги медведиц, но туда сходить я не успевал. Вернулся в балок уже при луне, полночи читал книги из маленькой библиотечки, а утром проснулся от гула мотора: за мной все же прилетели. Пока погрузились, был уже полдень, но даже с высоты нашего полета солнца не было видно — оно ушло за горизонт до конца января. Так закончилась моя одиночная зимовка в Ледовитом Океане. Обратно мы летели двое суток: на Таймыре испортилась погода, и пришлось брать южнее. В маленьких северных поселках тайга или тундра начинается прямо от летного поля, так что за время дозаправки и отдыха экипажа я успевал пробежаться по окрестностям. В Нижнеянске встретил белоснежного копытного лемминга, в Эйике — серого кречета. Мы садились еще в Туре, Туруханске, Ханты-Мансийске и Соликамске, но это слишком большие города. Летчики от всей души радовались, что возвращаются домой из холодной, утонувшей во мраке полярной ночи Арктики. Я пользовался их хорошим настроением и при каждом удобном случае просил дать порулить. Насколько же все-таки легче вести самолет, чем машину: ни тебе светофоров, ни знаков, ни встречного транспорта, ни ГАИ. Мне все же не терпелось узнать, кто оплачивает все мероприятие, и я снова спросил об этом шефа.

— Я же тебе говорил, — ответил он, — это Всемирный Фонд Охраны Тюленей.

— Такой организации нет.

— Да? Извини, перепутал. Это Канадское Общество Защиты Белых Медведей. Нетрудно догадаться, что такого тоже в природе не существует. На военном аэродроме близ Кириллова мы слишком резко ударились о полосу, и из мотора снова закапало масло. Дожидаться окончания ремонта, чтобы лететь в Ленинград, мне было ни к чему. Простившись с шефом, я посмотрел Кирилло-Белозерский монастырь и голоснул попутку до Костромы. Хотя зима здесь только началась, в городе стоял сорокаградусный мороз. За два полета в Арктику я ни разу так не мерз, как за десять часов ожидания поезда в Костроме. По улицам приходилось двигаться перебежками — от подъезда к подъезду. На вокзале было настолько холодно, что народ сдвинул скамейки к батареям и сидел с ними в обнимку. Все же я могу гордиться тем, что за все путешествия по Северу ни разу не простудился. Про учеты тюленей я никогда больше не слышал — таинственное мероприятие так и осталось загадкой. Но до сих пор, когда раздается звонок междугороднего телефона, я каждый раз надеюсь — не мой ли это таинственный знакомый? В Арктике еще столько интересных мест!

 

Перегон, история одиннадцатая, в которой автор наживается на страданиях японского народа.

Летний сезон в том году как-то сразу не заладился. Сибирь и Дальний Восток теперь были мне не по средствам, большинство южных республик воевало, да к тому же отпуск можно было брать только частями. Хотя я уже работал всего в одной конторе, это было маленькое частное издательство, в котором каждый сотрудник на счету. Наконец в июне удалось смотаться на Чимган, но экспедиция кончилась довольно плачевно. На дороге Коканд-Ташкент попутку, в которой я ехал, остановили лица в камуфляжке, забрали деньги и ценные вещи, сели в эти «Жигули» и укатили, дав по нам на прощание автоматную очередь. Хозяину машины прострелили легкое, другого пассажира убило на месте, а я, к счастью, оказался третьим по ходу очереди и успел упасть на долю секунды раньше. Чудом остановив какой-то грузовик, довез истекающего кровью шофера до милицейского поста на проходившей в двух километрах узбекско-таджикской границе. Естественно, менты не пытались ловить бандитов, но меня чуть не арестовали. Пришлось добираться до Москвы в окровавленной одежде и почти без денег — хорошо, хоть паспорт остался. После этого я целый месяц болтался по городу в отвратительном настроении, не решаясь куда-нибудь выбраться. Но зато несколько моих знакомых, услышав эту жуткую историю, отказались от поездок в Таджикистан, а там буквально через неделю начался самый кровавый раунд гражданской войны. Казалось, лето загублено окончательно. Спас меня интересный человек по имени Миша, с которым я случайно познакомился за год до того в поезде Комсомольск-Совгавань. Миша работал в ЖЭКе, а в свободное время занимался водным туризмом, но необычным. Один из его родственников был большой шишкой в пограничном округе и за бесценок продавал Мише быстроходные катера, конфискованные у японских рыбаков за нарушение границы. Мой знакомый затем перепродавал их за большие деньги разным людям в Сибири и на Дальнем Востоке, причем катер доставлял своим ходом. Так он прошел на моторках всю Лену, Обь, Колыму, Амур и один раз добрался из Совгавани в Южно-Сахалинск. Благодаря столь уникальному блату он даже имел возможность выходить в нейтральные воды. Мы тогда договорились, что Миша сообщит мне, если соберется что-нибудь куда-нибудь перегонять. Теперь он позвонил и предложил принять участие в доставке катера в Игарку. Я занял денег и через несколько дней встретился с ним в Красноярске. Лодка в этот раз была совсем маленькая и, на мой взгляд, ничем не примечательная. Кроме нее, у нас были три японских мотора. В Совгавани Миша засунул «товар» в порожний вагон, а сам поставил деревянную будку на соседней платформе и так за неделю добрался в Красноярск. Какой-то из его бесчисленных знакомых устроил нас бесплатно на военный самолет до Байкита в Эвенкии. Уже в полете выяснилось, что самолет делает промежуточную посадку в Ванаваре, выше по реке, и мы воспользовались ею, чтобы сделать интересную вылазку. В то время цены на местные авиарейсы уже стали совершенно безумными: самолет Ванавара-Тура (час лету) стоил больше, чем Красноярск-Москва. Вертолет был еще дороже, но мы договорились с летчиками, что продадим им мотор со скидкой, а они свозят нас к месту падения Тунгусского метеорита. Затем мы нашли нескольких туристов и продали им свободные места в вертолете. В результате для нас и этот рейс получился бесплатным. Со дня падения прошло уже много десятилетий, так что сам кратер не особенно впечатляет: просто яма в получасе лета от Ванавары. Но на десятки километров вокруг сквозь разреженный полог тайги заметны параллельно уложенные древесные стволы — результат произошедшего при взрыве вывала леса. Ближе к эпицентру они обуглены — тепловое излучение при ударе ледяного ядра кометы о землю вызвало чудовищный лесной пожар. Другая местная достопримечательность не столь известна. К северу от Ванавары в тайге лежат несколько круглых озер с крутыми скальными берегами. Это древние взрывные воронки-маары, своего рода кратеры без вулканов. Из-за большого количества вулканических пород в районе мааров наблюдаются аномалии силы тяжести и магнитного поля. Лет десять назад, во время моды на НЛО, один питерский фанатик-«тарелочник» прослышал про странные озера и аномалии. Естественно, он решил, что речь идет о посадочных площадках пришельцев. Набрав целую команду таких же идиотов, он повел их из Ванавары к «тарелкодрому». Экспедиция была блестяще подготовлена: даже путь в 95 километров по уютной летней тайге оказался непосильным испытанием. Два обглоданных росомахами трупа пастухи-эвенки нашли осенью, про остальных участников никто больше никогда не слышал. Наконец мы спустили лодку на воду и помчались вниз по течению. Подкаменная Тунгуска — очень красивая река, хотя и несколько однообразная. Несмотря на пороги, по ней ходит много всяких плавсредств, поэтому ничего живого, кроме кедровок, на берегах не увидишь. Зато рыбы полно, все больше деликатесы из сиговых: омуль, валек, муксун, нельма и так далее. На следующий день начался Центрально-Сибирский заповедник. Поднявшись на полкилометра в маленький приток, мы пару дней отдыхали среди цветущих полян и мрачных ельников, а потом двинулись дальше и вышли в Енисей. Река неторопливо шествовала к морю среди лесистых холмов. Нам то и дело приходилось обгонять баржи или уворачиваться от «Ракет», а в остальном ничего интересного не происходило. Небольшой участок Среднего Енисея населен кетами — последним уцелевшим народом енисейской языковой группы. Когда-то эти племена — котты, юги, ассаны и прочие — населяли многие районы Южной Сибири, но от них остались только географические названия — такие, как, например, «Тайшет». Их язык вызывает большие споры у лингвистов; по последней из слышанных мною версий, он тибето-бирманского происхождения. К сожалению, даже в Ырваре, наиболее колоритной из виденных нами кетских деревень, они (кеты, а не лингвисты) в большинстве говорят только по-русски и пьянствуют вчерную. За Туруханском началась северная тайга, более разреженная. Как раз в это время комар стал сменяться мошкой, и нам случилось увидеть редкое явление природы — «гнусовый смерч». Роящаяся мошка движется над лесом гудящим черным столбом, на пути которого лучше не оказываться — заедят насмерть в пять минут. Если рой учует человека, он бросается в погоню, словно жуткий кровожадный призрак — хорошо, что мы в этот момент были рядом с лодкой, а мотор сразу завелся. Из Игарки мы прокатились по системе озер в поселок Верхний у подножия одного из отрогов Путораны, после чего вручили лодку и мотор «клиенту». Свою старую «казанку» мужик отдал нам, а мы погрузили ее на «Ракету» и вернулись вверх по течению до Лесосибирска. Оттуда на оставшемся моторе поднялись по небольшой речке до узкого канала под названием Александровский шлюз, который связывает бассейны Енисея и Оби. Им не пользуются со времени постройки Транссиба, так что он совсем зарос. Несколько раз нам, к радости гнуса, приходилось идти волоком. Наконец мы вышли на чистую воду, спустились по Чулыму до села Михайловка, продали лодку и мотор, на «Заре» доплыли до Белого Яра, а оттуда рукой подать до Томска. На Чулыме сохранились последние деревни чулымцев и южных селькупов — еще двух исчезающих народов. Ущерб, нанесенный культурному богатству Сибири русской колонизацией, просто катастрофический, особенно в более благоприятной для жизни южной части. По моим подсчетам, за последние полтора столетия из 62 сибирских языков 27 исчезли полностью, а 23 неизбежно исчезнут в ближайшие годы. Прежде, чем разъехаться по домам, подвели итоги. Миша едва окупил затраты на транспорт и бензин, а моей доли как раз хватило на покрытие дорожных расходов. Но для нас обоих такой «бизнес» был не средством заработать, а просто способом путешествовать. Наш следующий «перегон» состоялся в августе. На этот раз маршрут был куда интереснее. Мише обломился большой двухмоторный глиссер, и решено было доставить его в Магадан. Бригадир артели золотоискателей готов был отвалить за чудо японской техники действительно солидную сумму. Я вылетел в Совгавань и долго в немом восторге ходил вокруг роскошной черной «торпеды» с мощными моторами, сложными навигационными приборами и изящным силуэтом. Чтобы сэкономить время и бензин, мы доставили ее попутной баржей на северный Сахалин, а оттуда своим ходом вернулись к материку, сразу же выйдя в Охотское море. Катер оказался необыкновенно скоростным, устойчивым к качке и легким в управлении. Сменяя друг друга у штурвала, мы стремительно мчались по глади моря, стараясь по возможности не терять из виду берег, вспугивая любопытных тюленей и огромные стаи птиц. Без особых приключений мы добрались до замечательно красивых Шантарских островов, погуляли по ним и за несколько часов дошли до Аянского побережья. Были времена, когда единственной дорогой из Петербурга на Тихий океан был зимник, связывавший Якутск с Охотском. Отсюда расходились корабли на Камчатку, Аляску и Чукотку. Но потом главными портами стали Владивосток, Совгавань и Магадан, а все побережье близ Охотска и Аяна пришло в запустение. Вдоль этого чудесного «Лукоморья» мы шли почти неделю. Поросшие аянской елью и лиственницей холмы вокруг бухт и пляжей сменялись высокими скалами в тех местах, где отроги хребта Джугджур спускались к самому морю. В устьях нерестовых рек нас встречали пришедшие за кетой медведи и лисы. Заходя дальше в тайгу, мы видели соболей и крадущихся сквозь бурелом кабарог, а выше, у края леса — диких северных оленей. Нам удивительно повезло с погодой: ни разу не было густых туманов, из-за которых в этих краях погибло столько кораблей. Избежали мы и другой опасности — зыбучих илов, которые тянутся на многие километры по дну мелких бухт. В отлив илистые отмели обнажаются, и лодка может оказаться очень далеко от моря. Ведь прилив достигает здесь семи метров (а на Шантарах — десяти). Плавание проходило настолько гладко, что мы решили позволить себе небольшую авантюру и сгонять на расположенный в двухстах пятидесяти километрах от берега остров Ионы. Найти затерянный в открытом море клочок суши довольно трудно, но нам очень хотелось проверить навигационное оборудование, да и погода была отличная. Удачно загрузив катер канистрами с бензином в небольшой деревушке, мы вышли на рассвете в залитое солнцем море и взяли курс на юго-восток. Когда мы прошли примерно две трети пути, барометр начал падать, а небо затянули облака. Но до острова теперь было ближе, чем до материка, и мы прикинули, что должны увидеть его прежде, чем погода испортится по-настоящему. Так и получилось. К тому времени, как видимость начала ухудшаться всерьез, остров уже был отчетливо виден на горизонте. Пошел проливной дождь, здорово заштормило, поднялся ветер и стало очень холодно. Скорость сразу упала, и к острову мы подошли, когда высаживаться было уже поздно. Иона напоминает полуразрушенную крепостную башню: со всех сторон — отвесные скалы до трехсот метров высотой, только в одном месте есть маленькая выемка, пригодная для подхода на шлюпке. Но сейчас там бесновался прибой, а мы не могли рисковать катером, поскольку должны были сохранить его в «товарном виде». Островок необитаем, лишь раз в год на него заглядывают с корабля или вертолета люди, чтоб сменить батареи на автоматической метеостанции. Зато весь он представляет собой один колоссальный птичий базар. Несмотря на все больше расходившийся шторм, тысячи птиц каждую секунду срывались со скал, улетая в море за кормом, или возвращались к гнездам. А на скальных обломках, торчащих из воды, расположилось гигантское лежбище сивучей, оглушительный рев которых заглушал и грохот прибоя, и хор птиц. Бесстрашно кувыркаясь в волнах, могучие звери с разгона выпрыгивали на камни и так же лихо кидались вниз головой в пенный котел бурунов. Зачарованные этим сказочным зрелищем, мы обошли вокруг всего острова и успели засветло найти укромное место с подветренной стороны. К этому времени море сплошь покрылось белой пеной, а катер прыгал вверх-вниз, как поплавок, за который дергает окунь. При закрытой кабине он превращался в непотопляемый «пузырь», а закрепленные на дне канистры с бензином служили отличным балластом, не позволяя опрокинуться. Поэтому мы могли штормовать сколько угодно, если бы не близость бесчисленных рифов. Из-за туч и дождя стемнело на два часа раньше, и нам пришлось всю ночь кувыркаться в открытом море, отойдя от острова на безопасное расстояние. Но каждые полчаса приходилось высовываться наружу и вглядываться в темноту: не прибило ли нас опять к скалам? При этом какая-нибудь волна обязательно успевала дать по морде или влить ведро воды внутрь катера. Едва начало светать, мы пошли по компасу на северо-запад. Шторм достиг такой силы, что мы едва ползли, и до материка добрались глубокой ночью. Когда впереди проступила сквозь мрак белая полоса прибоя, мы заглушили было мотор, чтобы не высаживаться в темноте: разбивать лодку о камни ужасно не хотелось. Но было поздно: ветер и волны тащили нас к берегу. Единственное, что мы успели предпринять, это пройти немного в сторону, высматривая просвет в прибое. Нам здорово повезло: там была песчаная коса, за которой в море впадала речушка. Войдя в устье реки, мы остановились на спокойном месте, я спрыгнул в воду с канатом и привязал его к валявшемуся на гальке здоровенному бревну. К утру ветер стих, но раскачавшееся море успокоилось только на второй день. Дожидаясь, когда отгуляет зыбь, мы сидели в устье реки, питаясь икрой и малиной. Бензина как раз хватило, чтобы дойти до следующего села. Остальной путь мы прошли без приключений, если не считать наматывания на винт обрывка сети при посещении тюленьих залежек на островах Магаданского заповедника. Вручение лодки покупателю сопровождалось грандиозной пьянкой, после которой мы снова отправились по домам. Моя доля прибыли и в этот раз едва покрыла расходы на самолет, но Мишка заработал неплохо. Больше мы, к сожалению, никогда не встречались. Насколько я знаю, на следующее лето Миша перегнал целую рыболовную шхуну-кавасаки из Южно-Курильска во Владивосток. В это время я был в Китае и не смог принять участия в предприятии, а он заработал столько, что собирался перегнать еще одну шхуну в Таллинн через Индийский и Атлантический океаны. Но тут его замечательного родственника перевели на другую работу, и грандиозный проект не удалось реализовать. Впрочем, Миша — парень непростой, и я уверен, что он не успокоится. Надеюсь, мы еще когда-нибудь выйдем с ним в море, неважно, в какое — ведь неинтересных морей не бывает.

 

Березина, история двенадцатая, в которой автор заглядывает в собственную молодость.

С каждым месяцем путешествовать за границу становилось все проще, а по бывшему Союзу — все сложнее. Самые интересные места теперь настолько труднодоступны, что как бы вообще не существуют. Про них помнят лишь специалисты и местные жители (там, где есть хоть какое-нибудь население). А через несколько десяков лет о многих из них не будет знать никто. Уже сейчас немного найдется людей, которые смогут сказать, что такое хребет ТорреПорреИз, вулкан-остров Ширинки, эксплозивное поле Хыйхойхэйхай, котловина иройландуз или Ороктуктукский Трещинный Лабиринт. Я тоже махнул рукой на развалившийся СССР и переключился на «забугорье». К тому времени мое издательство потихоньку перестало существовать, так и не выпустив в свет перевод «Книги Джунглей» Киплинга, над которым я работал полгода. Гонорар, однако, мне выплатили, что позволило покататься автостопом по Европе и Израилю. Там я немного подработал и стал готовиться к экспедиции в Китай. Выяснилось, что даже с пользующимся всеобщим презрением и ненавистью российским паспортом путешествовать по другим странам дешевле, легче и безопасней, чем по нашей (а в тропики, как я теперь знаю, еще и интереснее). И все же я часто скучаю по утраченной империи, особенно по самым диким уголкам. Ведь ни в одной другой стране мира не осталось таких огромных безлюдных территорий, которые не были бы опошлены и испорчены индустрией массового туризма. Как здорово было бродить по нетронутым горам, лесам и тундрам, каким я тогда был молодым и как ярко воспринимал все новое! Но в мае 1992 года мне удалось ненадолго вернуться в прошлое, навестив одно из самых сказочных мест Союза. Газеты сообщили об извержении вулкана Шивелуч на Камчатке. Конечно, извержения — самое эффектное, что можно увидеть на нашей планете, но истратить триста долларов, отложенных на Китай, я не мог и с отчаянием думал, что редкий шанс упущен. И тут мне снова явилась моя ангелица-хранительница по имени Халявушка. Подруге одной знакомой удалось выйти замуж за француза Николя. Прежде, чем увезти жену в Париж, Коля хотел посмотреть Россию, однако боялся отправиться в неизведанные просторы без надежного проводника из местных. Я предложил ему слетать на Камчатку при условии, что он оплатит мне дорогу. Коля согласился, но меня смущали два обстоятельства. Во-первых, он был слишком «городским» человеком, совершенно не подготовленным к приключениям, без которых поездка на Дальний Восток не обходится никогда. Во-вторых, для иностранцев билеты на самолет стоили втрое дороже — таких денег у парижского студента просто не было. Пришлось пойти на авантюру. Один мой друг чуть-чуть напоминал Колю внешне, и я, взяв его паспорт, по нему провел француза в самолет. Это было довольно рискованно — парень знал по-русски всего несколько слов, так что при паспортном контроле его легко могли отловить. Но не отловили. Еще в Домодедово я высмотрел в толпе пассажиров мужика достаточно «полевого» вида (хотя и в пиджаке) и не ошибся — он оказался бывшим сотрудником Института Вулканологии, геологом-любителем и вообще «нашим» человеком. Так что проблема жилья в Петропавловске тоже отпала. Мы благополучно долетели до Камчатки, полюбовавшись в пути на заснеженную Путорану, знакомый до боли поселок Хандыга и Колымский тракт, а дальше начались трудности. За два года ситуация на полуострове снова резко изменилась. По Институту ходили с потерянным видом сотрудники: об извержении стало известно неделю назад, но никому из них так и не удалось добраться даже в Ключи, не говоря уже про Шивелуч. Вертолет теперь стоил так дорого, что им никто не мог пользоваться, и в Халактырском аэропорту царило запустение. Билеты на самолет до Ключей оказались раскуплены на месяц вперед, теплоход «Петропавловск» больше не курсировал по причине нерентабельности. Есть автомобильная дорога, но на ней в одном месте отсутствовал мост, а в каком состоянии лед на реке, никто не знал. Из-за дороговизны бензина попуток на трассе почти не было, автобус же ходил только до Мильково — это примерно треть пути. Нам ничего не оставалось, как доехать туда и пытаться поймать что-нибудь дальше. В долине Камчатки еще лежали пятна талого снега, на лиственницах только-только набухали почки. В первый день мы напрасно простояли на обочине до вечера, и только утром смогли голоснуть грузовик. Но он довез нас лишь до развилки на Атласово. Мы надрали бересты, развели костерок и стали ждать, собирая с мохового ковра перезимовавшую клюкву. Грустная ястребиная сова глядела на нас с верхушки ели (это как раз самый центр полуострова, и здесь, в более теплом микроклимате, на небольшой территории растет ель). Наконец на дороге появился «газик». Внутри сидело пять человек, все абсолютно пьяные. Рядом с дедком-водилой стояла канистра самогона, к которой он то и дело прикладывался. Но пришлось втиснуться внутрь — другого шанса могло не быть. Вскоре мы встретили грузовик из Козыревска. Шофер сообщил, что извержение давно кончилось — оно свелось к паре пепловых взрывов. Ледоход на Камчатке еще не начался, но лед был в таком состоянии, что переезд закрыли, а паром начнет ходить только летом. «Газик» шел в Эссо, и мы решили отправиться туда: во-первых, красивое место, во-вторых, есть горячие источники, а в-третьих, оно населено в основном коренными жителями — ительменами (камчадалами) и эвенками. К тому же ребята из краеведческого музея недавно восстановили башню старого русского острога. Машина свернула с трассы и пошла к перевалу через Срединный хребет. Но тут дед, окончательно напившись, не удержал руль, и мы оказались в кювете. Нам снова повезло: никто всерьез не пострадал, а всего через час проходивший грузовик вытащил нас на дорогу. Сын старика не пустил его больше за руль и попытался вести «газик» сам. Но он привык к «Жигулям» и вскоре перепутал скорости. Не успели мы проехать и двадцати километров от места первой аварии, как машина оказалась сломанной окончательно. Ребята были в отчаянии: «газик» был основой их благосостояния, поскольку они зарабатывали на жизнь торговлей, доставляя на нем в Эссо разные товары из города. Но делать нечего: пришлось нам всем идти последние 15 километров пешком. В Эссо мы отдохнули пару дней и решили вернуться в Петропавловск. Уже установилась довольно теплая погода, так что мы пошли по дороге, дожидаясь, когда нас кто-нибудь подберет. Ущелье Эссо окружено высокими, покрытыми густой лиственничной тайгой горами и очень красиво. Случайный трактор подбросил нас почти до развилки и высадил на вершине холма, с которого открылся вид на долину Камчатки, заснеженные вершины Восточно-Камчатского хребта, гигантский белый купол Толбачика и на Ключевские вулканы далеко к северу. Даже отсюда они казались чем-то неестественно громадным, особенно идеально правильный конус Ключевской, словно отлитый из льда, с дымящейся верхушкой. На развилке нас подобрал грузовик и в несколько часов довез до города. Пару дней мы слонялись по Петрику, пытаясь взять обратные билеты на самолет, но сумели пробиться только на подозрительный рейс с пятью посадками. До вылета оставалось три дня, и мы решили попробовать съездить на Мутновский — все равно никуда больше из Петропавловска выбраться было невозможно из-за тотального транспортного паралича. От последнего поселка, куда ходит автобус, до Мутновки примерно 60 километров. Мы пошли пешком, надеясь в случае отсутствия попутки переночевать в какой-нибудь из стоящих поблизости охотничьих избушек. Дорога шла вдоль узкой долины, покрытой самым красивым из камчатских лесов

— парковым редколесьем из «танцующей» каменной березы. С погодой повезло необыкновенно: за всю поездку мы ни разу не видели даже маленького облачка. Слева сиял красавчик Вилючик — симметричная двуглавая пирамида, которая летом окрашена в великолепное сочетание угольно-черного, белого и малахитово-зеленого, а сейчас была розовато-золотистой в ярких солнечных лучах. Точно по оси симметрии вулкана проходил вертикальный каньон с большим замерзшим водопадом. На юго-востоке Камчатки выпадает очень много снега, до 20 метров, поэтому весна здесь только начиналась. К полудню мы дошли до засыпанной снегом избушки, рядом с которой дымился обложенный плоскими камнями бассейн — горячий источник. Ниже по склону в зарослях тальника журчала шустрая речка. Я стал растапливать печку, чтобы к моменту, когда мы закончим принимать ванну, вскипятить чайку, а Коля, взяв чайник, пошел за водой. Когда он спустился к ручью, в кустах поднялась мрачная фигура только что вышедшего из берлоги медведя. Тощий облезлый зверь выглядел жутковато, но Николя, к счастью, совсем плохо видел без очков. Он поставил на снег чайник и вежливо сказал:

— Извините, мы заняли ваша избушка… Медведь наклонил голову и поднял одно ухо.

— Ничего, что мы занимали ваша избушка? — еще вежливей спросил Коля. Тут медведь рявкнул и бросился бежать. Николя одел очки, вскрикнул «О, медведь!» и побежал в другую сторону. Я так смеялся, что бедный парень, кажется, здорово на меня обиделся. Но купание в окруженном сугробами горячем бассейне среди залитых солнцем гор и чудесных «танцующих» лесов кому угодно вернуло бы хорошее настроение. Мы весело стрескали обед, не ведая, какие приключения ждут нас впереди. Вечером мы взобрались на «Плато стихийных бедствий». До Мутновки оставалось километров двадцать, и мы уже примирились с тем, что придется идти часть ночи. Но тут внизу появилась ползущая по дороге точка, и вскоре мы голоснули грузовик. Лучше бы мы пошли пешком. В кабине сидели четверо пьяных мужиков, и пришлось ехать в кузове в компании прыгающих бочек. У нас еще была свежа в памяти недавняя авария, а машина выписывала по сугробам такие зигзаги, что только глубина колеи не позволяла ей опрокинуться. Если бы это случилось, достать нас из-под провалившегося в глубокий снег грузовика все равно бы не успели. Бедный Коля, для которого эта поездка вообще была суровым испытанием, просто позеленел, да и мне было здорово не по себе. Стало темнеть, и нам казалось, что мы едем по какой-то другой планете — таким холодным и диким выглядел под звездным небом пейзаж из утонувших в снегу вулканов. К тому же резко похолодало. Наконец из-за поворота показались огни и белые струи пара. Мы приехали. За те пять лет, что я не был в Мутновке, строительство не продвинулось ни на шаг. Все те же обогреваемые горячей водой из-под земли балки, ревущие столбы пара над разведочными скважинами. Вот только входить в домики приходилось через третий этаж — столько навалило за зиму снега. Туристов еще не было, и встретили нас более дружески. Утром мы пошли к кратеру Мутновки. Поначалу идти было просто здорово — снег покрывал такой прочный наст, что по нему можно было шагать, как по асфальту, и даже скользить на подошвах ботинок, будто на лыжах. Но незадолго до перевала на другой склон вулкана поднимающееся солнце стало растапливать наст, и вскоре мы начали увязать в снегу. Тут бедный Николя совсем сник. Его трудно винить — внезапный перелет из относительно цивилизованной и уже зеленеющей Москвы в дикую горную лесотундру, заваленную снегом, кого угодно привел бы в шоковое состояние. Естественно, он успел натереть ноги и слегка простудиться, а шестичасовой подъем на перевал окончательно его доконал. С большим трудом мне удалось дотащить его до начала узкого каньона, ведущего к кратеру. Оставалось пройти всего метров двести, хотя и по очень глубокому снегу. Но тут, как нарочно, с одной из стен сорвалась маленькая лавинка и шлепнулась на дно в облаке снеговой пыли. Николя посмотрел на узкую дымящуюся теснину, казавшуюся воротами в ад, и решительно сказал:

— Березина! Дальше я не пойду. Я уже знал, что часто употребляемое Колей слово «Березина» соответствует нашему «хуже некуда» или, более точно, «полный п…ц». Имя белорусской реки, на которой были безжалостно перебиты 30000 больных тифом солдат из отступавшей армии Наполеона, прочно засело в исторической памяти французского народа. Забавно, что лично у меня оно ассоциировалось прежде всего с Березинским заповедником. В конце концов я оставил его отдыхать и любоваться видами, а сам быстренько сбегал до выхода в кратер. Он и летом-то выглядит совершенно фантастически, а зимой и вовсе не поддается описанию, хотя зайти дальше не удалось: времени не было, да и в горячий источник можно провалиться сквозь снеговую крышу. Обратный путь прошел легче — почти все время вниз. Чтобы Коле не было обидно, я повел его через фумарольное поле — выставку разноцветных грязевых ванн, свистящих сольфатар и булькающих луж. В итоге он снова воспрял духом, но заявил, что весь следующий день намерен провести в койке. Это оказалось очень кстати. Из очередной вылазки вернулся мой старый знакомый, технолог Никита, большой любитель природы, знаток Камчатки вообще и района Мутновки в частности. Он предложил мне такой маршрутик, что я оставил Николя восстанавливать силы в койке и горячей речке, а сам еще до полуночи укатил с Никитой на юг. Пластиковые лыжи позволяли буквально лететь по насту, так что рассвет застал нас очень далеко от Мутновки. Отсюда до самых Курил нет ни одного постоянного населенного пункта, кроме трех поселков и биостанции в долине Озерной да заставы на мысе Лопатка. Мы шли по бескрайнему гористому плато, за которым на западе и юге виднелись залитые лунным светом вулканы. К востоку долины ручьев обрывались в бездонные ущелья, по каждому из которых можно спуститься к вершине фьорда. Наконец перед нами открылась небольшая округлая котловина с березовой рощей, в центре которой дымилось горячее озеро. Из озера вытекала речка, через глубокий овраг уходившая в один из каньонов. Метрах в двухстах ниже по течению стояла маленькая избушка — приют егерей, которые раз в год летом обходят территорию заказника. Раздевшись в избушке, мы пошли вверх по руслу реки. Узкий овраг, окруженный вертикальными снеговыми стенами, был весь заполнен паром, и мороз сюда не проникал. Наконец мы плюхнулись в озеро и блаженно разлеглись на мягком дне. И через полчаса начался спектакль. В котловину собирались на ток каменные глухари. Когда совсем рассвело, вокруг нас ходили по снегу не менее сорока угольно-черных в белых пятнах птиц с алыми бровями. Серые глухарки расселись на березах, делая вид, что не интересуются происходящим. Самцы вышагивали взад-вперед, опустив крылья, распустив веером хвост, запрокинув голову и громко щелкая. За год до этого Никита приводил на озеро своего приятеля. Когда они вернулись к избушке, то увидели рядом медведя. Естественно, у них не было ни оружия, ни даже одежды. Ребята не растерялись: один сел другому на спину, и в таком «более высоком» виде они побежали на зверя. Увидев жуткое восьмилапое чудище, орущее в два голоса, мишка тут же испарился. Вообще камчатский бурый медведь считается наименее опасным подвидом, но бывает всякое. В 1990 году вышедший из берлоги медведь, вломившись в теплицу на окраине поселка Большерецк, убил и слегка обглодал работавшего там человека. Когда медведя застрелили, оказалось, что он не был ни ранен, ни особо истощен зимовкой. Все же такие случаи крайне редки. Вот кунаширский медведь человека ест тоже редко, но нападает почему-то довольно часто. Мы в тот день медведей не видели, хотя следов было полно. Обратно в Мутновку по размякшему снегу добежали к ночи, по пути встретив только лису. Камчатская лисица-огневка такая яркая, что кажется стелющимся по снегу языком красного пламени. Пришли мы вовремя: был банный день. Николя, напарившись в бане и наевшись блинов, мирно спал. Утром он снова был в прекрасном настроении. Погода по-прежнему стояла солнечная, и казалось, ничего вокруг не изменилось, вот только выходить надо было уже со второго этажа — так сильно осел снег за пару дней. Обратно мы ехали на гусеничном вездеходе — очень удобно, потому что можно спускаться со склонов поперек серпантина. Еще день в Петропавловске — и мы улетели домой. Этот перелет стоил нам немало нервных клеток: ведь в каждом из пяти пунктов посадки надо было снова проходить паспортный контроль. Денег у нас практически не осталось, так что если бы нас поймали с чужим паспортом, дело было бы плохо. Бедный Коля под конец совершенно обалдел и запутался в географии: все пять аэропортов были построены по одному проекту, так что казалось, что мы часами летаем по кругу. Но всему на свете приходит конец. Я был уверен, что Николя никогда больше не пересечет нашу границу, и вообще у него навсегда останется устойчивый страх перед путешествиями. Но задатки у парня были неплохие, и, как выяснилось, эта короткая вылазка все же сделала из него человека: на следующее лето он повез на Камчатку целую съемочную группу. Правда, когда они должны были проезжать Москву на обратном пути, меня в городе не было, и я не знаю, остался ли кто-нибудь в живых.

 

Отморозки,

история последняя, в которой на автора находит полное затмение.

Так получилось, что только в мае 1996 года я снова рискнул прокатиться по стране после нескольких путешествий за границу. Правда, всего один день: вылетел в Калмыкию, посмотрел отђл сайгаков и вернулся. Мне показалось, что ситуация потихоньку нормализуется. Транспорт плохой и дорогой, с билетами по-прежнему проблемы, но все же что-то ездит. Попутки ловятся, хотя и с трудом (в данном случае все шофера боялись «кавказцев», кроме чеченцев и дагестанцев, которые меня и подвозили). Развал промышленности и сельского хозяйства оказался спасительным глотком кислорода для полузадушенных биоценозов, и экологическая обстановка заметно улучшилась — например, еще недавно редкие виды чаек и журавлей теперь довольно обычны. В других отношениях тоже стало веселее. Вот, например, плакаты, установленные на улицах Элисты. Их два, стоят они по очереди. На первом — фото Кирсана Илюмжинова в обнимку с патриархом и подпись: «Единая Калмыкия в единой России». На втором — Кирсан в обнимку с далай-ламой и подпись: «Ом мани падме хум». А кооперативные туалеты в виде буддистских дацанов, а смешные для москвича цены в магазинах… в общем, полно интересного. Глядишь, лет через сорок можно будет нормально путешествовать. Однако лично для меня эта страничка жизни, скорее всего, перевернута навсегда. Устав от проблем с получением виз при поездках за границу, я решил эмигрировать в США — кроме всего прочего, это единственный способ спокойно посмотреть Северную Америку. И очень уж осточертела многолетняя необходимость перебиваться случайными заработками, не имея возможности жить основной специальностью — зоологией, которая, как и почти любая наука, у нас не профессия, а в лучшем случае хобби. Последней каплей стал доступ в Интернет, который я получил на своей очередной работе. Только тут я обнаружил, что именно в Интернете проходит большая часть современной научной жизни. А поскольку в наших НИИ это редкая роскошь, попытки отечественной науки притворяться живой бессмысленны — пора признаться самим себе, что ее больше не существует. Впрочем, как раз моя последняя работа в одной российско-американской фирме оказалась на редкость приятной: симпатичные сотрудники, нескучные обязанности (я оформлял страницы фирмы в Интернете). А главное, возможность путешествовать по компьютерным сетям, общаясь с научными организациями и просто интересными людьми по всему миру. Время, о котором идет речь, запомнится астрономам появлением двух необыкновенно красивых комет. Первая из них, названная по имени японца-первооткрывателя Хиякутаке, пролетела мимо нас в марте 1996 года и отличалась удивительным, почти во все небо, хвостом — правда, таким прозрачным, что ближе ста километров от города его почти не было видно. Осенью того же года стало ясно, что другая комета, открытая американцами Хэйлом и Боппом, будет самой яркой за последние столетия. По мере того, как сорокакилометровый «грязный снежок» преодолевал один миллион километров за другим на пути к Солнцу, вокруг него рос странный ажиотаж. Позже это, как известно, закончилось массовым самоубийством членов американской секты, считавших, что под видом кометы за ними прилетел НЛО из лучших миров. Я решил воспользоваться редким (прошлый раз эта комета появлялась четыре тысячи лет тому назад) случаем для того, чтобы добыть денег на прощальное путешествие по стране. Разослал по выходящим в Интернете астрономическим журналам сообщение, что набираю группу туристов для поездки на БАМ — там, под холодной сенью Сибирского антициклона, будут идеальные условия для наблюдения кометы и подвернувшегося кстати солнечного затмения. Весна приближалась. По ночам я иногда выбирался за МКАД на тещиной «Оке», заезжал на заброшенное кладбище и смотрел в бинокль на комету, которая из туманного пятнышка постепенно превращалась в звездочку с размытым желтым хвостиком. К середине февраля выяснилось, что почти все «любители затмений» (есть такая категория, наряду с «любителями торнадо», «любителями наблюдений за птицами» и другими интересными чудаками) испугались сибирских морозов и поедут в Монголию — там затмение тоже будет видно, хотя и хуже. Только четверо туристов, двое из Канады и двое из Гонконга, рискнули составить мне компанию, и еще примерно сто (из более чем тысячи) решили добираться в Тынду или Читу сами. В последний день зимы, едва успев забежать в ГУМ за слайдовой пленкой, я повалился на боковую полку поезда Москва-Нерюнгри. «Клиенты» должны были присоединиться ко мне в Красноярске, поскольку летели в Сибирь через Пекин. Вагон был заполнен до отказа. К моему приятному удивлению, там ехали даже две группы туристов. А ведь зимний маршрут в горах Восточной Сибири — серьезное мероприятие, требующие долгой работы над снаряжением и солидной физической подготовки. Эти ребята, казалось, по волшебству перенеслись сюда из 70-х годов: те же лица, те же шутки, те же байки, и, конечно, те же песни под гитару — теперь, увы, казавшиеся мне немножко детскими. До Урала, как водится, смотреть было не на что — не считая фантастической распродажи хрусталя на перроне какой-то станции близ Гусь-Хрустального. Когда начались березняки Барабинской низменности, я принялся просматривать придорожные столбы — в этих местах зимой на них часто можно увидеть сов, в том числе роскошного, почти белого западносибирского филина. Снег, мороз и корейская лапша в стаканчиках на станциях, объявления пьяного проводника вроде «Станция Наливайская — стоянка поезда сто грамм», веселые истории грузинских золотоискателей, ехавших по соседству: «Снял я как-то пацанку, привел домой, а она с ног до головы в наколках. — Ты почему синяя? — спрашиваю. — Только из зоны, — отвечает. Ох, и накинулась она на меня — изголодалась, бедняжечка…» Настоящая Сибирь начинается с Красноярска. Подсевшие в вагон «клиенты» с восторгом глядели на седую от инея черневую тайгу, незамерзший почему-то Енисей, а по ночам — на комету, которая стала такой яркой, что ее было отлично видно в окно вагона. Трое из них были молодые ребята, рискнувшие ради этой вылазки всеми сбережениями и ужасно волновавшиеся, что в момент затмения будет плохая погода. Пока за окном сверкало солнце, но каждое облачко заставляло их заметно нервничать. Четвертый, канадец лет сорока, притворялся невозмутимым, но, конечно, тоже беспокоился. Хотя я по два раза объяснял им, что нужно брать с собой, они довольно легкомысленно отнеслись к подбору одежды, а мыла не взял ни один: «— Мы думали, что раз едем на поезде, то в душевой вагона обязательно будет мыло». Мой кусочек мыла они полностью истратили в первые дни, пытаясь отмыться от вагонной грязи, и больше умываться было нечем — тем лучше, после мыла кожа легче обмораживается. Когда свернули с Транссиба на БАМ, погода все же испортилась. Целый день мы тащились сквозь непроглядную метель. На маленькой станции в отрогах Байкальского хребта, где мы решили сделать первую остановку, снег лежал вровень с крышами домов, а телеграфные столбы превратились в причудливые грибы с двухметровыми шляпками. После безуспешной попытки погулять по утонувшей в сугробах пихтовой тайге мы забились в электричку и проехали оставшиеся семьдесят километров до Байкала, где, как выяснилось наутро, было солнечно и снега меньше, чем в Москве. Переночевали в по-застойному уютной вокзальной гостиничке Северобайкальска, наняли мужика с «Нивой» и покатили по льду к противоположному берегу озера, чтобы посмотреть на нетронутую баргузинскую тайгу. Машина резво мчалась на восток мимо синих торосов и кругленьких толстушек-нерп, суматошно нырявших в лунки при нашем приближении. Но едва мы добрались до засыпанного валунами берега, как, оглянувшись, увидели словно молочные ручейки, стекавшие со склонов гор на оставленном нами западном берегу. Начиналась сарма — знаменитый стоковый ветер, аналог новороссийской боры. Пришлось снова втискиваться в «Ниву» и мчаться обратно. Северную оконечность озера на глазах затянуло белым туманом, а перед самым поселком нас все-таки накрыло: машина даже остановилась на миг, когда воздушная волна ударила в ветровое стекло. Странная штука: если стоишь на льду, не видишь вытянутой руки из-за поземки, но стоит взобраться на торос — и над головой снова светит солнце, а берега озера видно на много миль вокруг. Остаток дня пришлось провести под защитой высокого берегового обрыва, на котором расположен Северобайкальск. В городе живут неплохо: ассортимент в магазинах не хуже, чем в Москве, а цены ниже. Обед в вокзальной столовой (оленина по-строгановски, оладьи с клюквой, уха из омуля и чай с баданом) обошелся в два доллара с носа. По улицам по-пластунски ползали прижатые ветром птицы — воробьи да вороны. Но под обрывом было совсем тихо, в кронах сосен пели серые снегири, потрескивал лед озера, и постепенно розовели горы под нежными лучиками заходящего солнышка. В следующем поезде компанию нам составили мент в штатском («сопровождающий вагона»), молодой майор и врачиха из поликлиники Нового Уояна. Мент, увидев иностранцев, закричал: «Сейчас я вам омуля достану, ребята!» — и, побежав к начальнику поезда, связался со своими коллегами на следующей станции. К нашему приезду они конфисковали у местных торговцев пару килограммов копченого омуля и притащили к вагону. После этого мент быстро выпил бутылку водки и больше не просыпался. Майор между тем принялся жаловаться на тяготы службы — я еле успевал переводить и отвечать на изумленные вопросы «клиентов».

— У меня что ни день, то солдаты бегут. Вчера опять один удрал. Но ловить его нельзя.

— Почему?

— Он уже третий раз бежал. Если поймаем, надо уголовное дело заводить. Посадят, а к нам все равно не вернется. Пусть лучше бежит… В Таксимо служивые сошли, и настал черед женщины-врача жаловаться на жизнь.

— Мужиков-то не осталось, — говорила она. — Либо поубивали друг друга, либо замерзли по пьянке. Во многих местах по три бабы на каждого. Вот и приходится с алкашами жить. Сифилис повальный, дети поголовно дебилы, да и взрослые от водки одурели… Бабы все битые-перебитые, то и дело в больницу попадают, а бросить мужика-изверга не могут: других-то нет. Тогда я думал, что она преувеличивает. Но оказалось, что на большинстве бамовских станций (за редким исключением, вроде Северобайкальска), жизнь и вправду мрачная. Словно в американских фильмах ужасов, где зомби или упыри захватывают ни в чем не повинный городок, здешние поселки буквально оккупированы невменяемыми от пьянства алкоголиками, и последние оставшиеся нормальные люди — врачи, учителя, геологи — живут словно в осаде, боятся выйти из дома после пяти вечера и вынуждены отправлять детей порой к дальним родственникам — лишь бы не отдавать в местную школу. Особенно тяжело на станциях вроде Уояна и Хани, где закрыли единственный источник рабочих мест — железнодорожное депо. Раньше местные жители пробавлялись охотой и рыбной ловлей, но теперь рыбы стало намного меньше, а зверь ближе полусотни километров от дороги вообще перевелся. Летом 1990 года прямо с поезда удавалось заметить то соболя, то зайца, то изюбря, а теперь даже следов на снегу было очень мало — за сотни километров пути пара заячих, один соболиный и ни одного лисьего — хотя лис тут всегда было полно. Кабарга, снежный баран, дикий северный олень и медведь вообще исчезли вдоль трассы. «А медведей у нас полно, — говорят местные охотники, — вот в 95-м, помню, в горах убили одного…» Собственно, зверям и жить-то негде: вся хорошая тайга либо выгорела, либо вырублена, осталось только похожее на лесотундру заболоченное редколесье. Зимой, когда на лиственницах нет хвои, оно выглядит особенно уныло. Только горы все так же прекрасны, особенно возле недостроенного Северомуйского тоннеля — мы попали туда как раз на рассвете. В рифтовых долинах, укрытых в глубине Станового нагорья, зимой почти все время очень холодно и солнечно. Мы пересекли Витим и сошли перед тоннелем, ведущим из Муйско-Куандинской котловины в Чарскую. Здесь было тихо и морозно, над синей наледью клубился пар, покрытые густым инеем деревья на берегах резко выделялись на темном фоне тайги. Меж кустиками ив бродили куропатки, выглядевшие голубыми среди сугробов. Таинственные каньоны уходили вглубь хребтов, а вершины гор казались призрачными — их окутывал легкий туман из сдуваемого ветром снега. Пушистые синички — гаички весело пересвистывались среди молчаливых лесов. Мы долго шли вдоль дороги, надеясь увидеть еще кого-нибудь, пока нас не привлекли истошные вопли кедровок — мы поспешили на звук и вспугнули бело-серого ястреба, как раз расклевывавшего одну из крикуний. Добрались до тоннеля и прошли под хребтом на другую сторону — но там был такой ветер, что пришлось торчать на станции. Кроме нас, тут околачивались туристы, только что спустившиеся с гор — жутко обмороженные, c переломанными лыжами, но очень довольные. Только за час до прихода поезда я обнаружил, что в трех минутах ходьбы от тоннеля ветер, дующий из-за гор, резко стихает, и успел еще немного погулять по тайге — познакомиться с полевками, в изобилии населявшими мусорные свалки вдоль дороги. Вернуться на станцию против ветра оказалось нелегкой задачей — еле успел. Дальше поезд идет по отрогам самого высокого в Забайкалье хребта Кодар. Слева сверкают скалистые пики, слева расстилается плоская чаша в золотистой лиственничной поросли — Чарская долина. Здесь мы первый и последний раз за весь маршрут видели крупного зверя: далеко внизу, провожая взглядом поезд, стоял на берегу реки задумчивый лось. Судя по его безмятежному поведению, он был не местный — наверное, просто пересекал котловину, кочуя из одних диких мест в другие. Очередную остановку решили сделать на станции Хани — единственной, принадлежащей Якутии, и самой заброшенной из всех. Трехкомнатная квартира стоит здесь около пятисот долларов. Станция втиснута на дно узкого каньона, постоянно продувается зверскими ветрами, да к тому же тут не оказалось гостиницы, а к креслам в зале ожидания за время моего отсутствия какая-то сволочь приделала подлокотники. Хорошо, что до рассвета оставалось недолго. Как раз успели посмотреть комету — теперь было видно, что у нее два хвоста, желтый пылевой и синий газовый. Рассвет в Хани, «волчьем ущелье», был красивый, но пейзажи там унылые, и «клиенты» совсем скисли — пришлось ловить товарняк до Тынды. Полз он так медленно, что лишь к вечеру мы наконец добрались в город и завалились в гостиницу. Местные такси потешили мое самолюбие, поскольку в большинстве оказались марки «Ока». Из достпримечательностей в Тынде имелись клуб любителей собак и кошек «Элита», бичовский кабак «Дюймовочка», ночной клуб «Стройка века» и корейское гетто. Мы договорились с местным турклубом и перебрались в избушку, стоявшую на вершине скалистой сопки над рекой Гилюй, восточнее города. В этом тихом уголке мы наконец отдохнули от поездов, ветра и мороза

— здесь было всего тридцать градусов, а к вечеру «тропическое» солнце нагревало воздух почти до нуля. Вдоль поросшей рябиной поймы реки потихоньку тянулись на север стаи чечеток. В зарослях кедрового стланика, который по вечерам, чувствуя оттепель, приподнимался из снега, жили шустрые горностаи и пушистые зайчики. Гуляя по тайге, едва не получили коллективный инфаркт, вспугнув из лунок стайку каменных глухарей. Особенно здорово было ночью — кругом пересвистывались ястребиные совы, а где-то внизу выли волки. Мы несколько запутались, высчитывая, насколько отличается местное время от Гринвича, но знали, что затмение будет утром. Поскольку днем из Тынды уходил последний на этой неделе самолет в Комсомольск, решили потихонечку идти в сторону города и посмотреть «спектакль» по дороге. Главное было не дойти слишком быстро. «Клиентам» особенно хотелось увидеть комету в момент затмения — вроде бы раньше это никому никогда не удавалось. А в городах с их фонарями и смогом кометы видно очень плохо. На всякий случай мы вышли до рассвета и медленно побрели по тропе, то и дело оглядываясь на восходящее солнце. До аэропорта оставалось километров десять, когда на краюшке солнца наконец-то появилась долгожданная выемка. Погода была словно на заказ — двадцать градусов мороза, темно-синее, как высоко в горах, небо, ни ветерка. Через час от солнца остался только узенький серп. Начало стремительно темнеть, серп «втянул рожки», превратился в «фасолинку», в искру — и погас. Никогда прежде не видел солнечного затмения и совершенно не ожидал, что это настолько фантастическое зрелище. Вместо солнца на усыпанном звездами небе висел черный круг в золотистом ободке, а от него во все стороны расходились прозрачные голубые лучи короны, причудливо изогнутые по симметричным линиям магнитного поля. Все вместе удивительно напоминало знаменитые изображения Солнца в виде крылатого скарабея на древнеегипетских фресках (позже выяснилось, что такая ассоциация возникала не только у меня). Это чудо длилось три минуты — необычайно долго, в Монголии многочисленные приезжие любители могли рассчитывать только на пятьдесят секунд. Я стоял, наслаждаясь картиной и вслушиваясь в доносившийся издалека волчий вой. Белая сова бесшумно, словно призрак, пронеслась над нами, испуганно пискнула синичка в лесу… Между тем мои спутники развернули лихорадочную деятельность: фотографировали солнце разными камерами, глядели на него в маленький телескопчик (по-моему, без него или в обычный бинокль вид куда лучше), высматривали комету. Ее и вправду было видно, но плохо — затмение проходит узкой полосой, поэтому небо с двух сторон подсвечивал зловещий красноватый отблеск с горизонта. Наконец у края черного диска сверкнула яркая искра, радостно заорали у реки голубые сороки, и все пошло в обратном порядке. Только в самолете выяснилось, что двое из четырех «клиентов» обморозились. У самого молодого, из Гонконга, пострадали нос и щеки, чему он был несказанно рад. «Расскажу всем, что обморозился в Сибири — девчонки просто отпадут…» Молодой канадец обморозился в том месте, которое соприкасалось с металлической молнией в ширинке, и был мрачен как туча — ведь ему похвастаться будет куда трудней, да и ходить больно. По расписанию самолет должен был делать посадку в Эвороне, но оказалось, что тамошнюю полосу приспособили под автодром для обучения вождению — пришлось лететь прямо в Комсомольск. Оттуда я свозил ребят на горное озеро Амут — пожалуй, самый красивый уголок Приамурья. Тут, в царстве густых пихтовых чащ, весна уже шла полным ходом. Черные петушки-дикуши с тихим гудением зависали над полянками (так у них проходит токование), журчали в кустах стайки амурских свиристелей, а в лиственничниках вовсю распевали кукши — они начинают насиживать кладки, когда еще стоят морозы. Следы кабарог, изюбрей и колонков тянулись по мягким сугробам, скрывающим бурелом. В Хабаровске мы расстались. «Клиенты» улетели в Пекин, а я — в Приморье. Лица у жителей края были такие же мрачные, как на БАМе, но поражало обилие иномарок на улицах поселков и коммунистическое изобилие на прилавках. До конца отпуска осталось несколько дней, так что я успел погулять по Уссурийскому заповеднику (где снега было по уши) и Кедровой Пади (где он лежал только в горах). Прощальное свидание с любимыми уголками порадовало: таежные поселки заметно опустели, и живности в лесах стало намного больше. Хотя со времени последнего снегопада не прошло и недели, снег был истоптан следами во всех направлениях. Вот глубокая траншея, пробитая шедшим за стадом кабанов тигром, вот «квадратик» на месте приземления белки, удиравшей от куницы-харзы, вот длинные прыжки пятнистых оленей, шарахнувшихся от вспугнутого ими же зайца — единственная книга, которую никогда не надоест читать. По ночам чудесные встречи выпадали мне при свете молодой луны и ставшей почти родной кометы: леопард, интеллигентно пробирающийся через сугробы, пара длиннохвостых неясытей, перекликающихся в кроне старого кедра, «танцы» летяг в ветвях. Днем солнце зажигало среди леса красные фонарики — гроздья ягод лимонника, на снег выползали крошечные морозостойкие насекомые — ледничники, к вытаявшим трупам косуль слетались огромные, жутковатого вида птицы — грифы и орланы. Я словно попал в совершенно незнакомую страну. Вот бы остаться здесь до мая, когда прилетят японские журавли, расцветут дикие абрикосы, и каждый день будет приносить больше интересных событий, чем все газеты за год… В Москве весна, казалось, не начнется никогда. Только веточки рододендрона, привезенные из Северобайкальска и поставленные в воду, покрылись было бутонами — но первые цветки быстро завяли в духоте квартиры. Ничего, еще насмотримся — май мы решили провести в Непале, а там из них целые леса. Интернет позабавил известием, что в день затмения в Монголии был снежный буран и никто ничего не видел — в результате мое сообщение об одновременном наблюдении кометы и солнечной короны попало в доклад НАСА. А в почтовом ящике ждала открытка из ОВИРа, извещающая, что готов мой паспорт для постоянного выезда.

 

Послесловие к третьему самизданию

Первое самиздание этой книги тиражом два экземпляра вышло в свет весной 1991 года и содержало семь историй; второе появилось в 1995 году вдвое большим тиражом, и в нем были все истории, кроме последней. С тех пор их прочло довольно много людей, а неопределенное число пиратских ксерокопий и дискет ходит по Москве по сей день. Я надеялся, что основным вопросом читателей будет «как добраться в…» Вместо этого меня постоянно спрашивали, в какой степени все это правда. Причем наибольшие сомнения в подлинности вызывали как раз те эпизоды, которые изложены с протокольной точностью. Эти рассказы, конечно, литературное произведение, но они документальны в том смысле, что все, что здесь описано, происходило на самом деле. Некоторые мелкие события слегка «подрежиссированы» или перенесены во времени с целью сделать повествование более компактным; кое-какие места слегка утрированы — например, описание военных сборов. Но все же вышеизложенные истории куда достоверней, чем кажется большинству читателей, да и мне самому — потому что сейчас мне тоже порой удивительно, что это было со мной. Надеюсь, мне еще удастся когда-нибудь навестить отдаленные уголки России, которая, даже после того, как я облазил ее вдоль и поперек, не утратила для меня некоторой загадочности. Все-таки страна у нас хорошая, только народ сволочной, природа скучная и климат отвратительный. Тем, кто пока живет здесь, могу посоветовать одно: НЕ ТЕРЯЙТЕ ВРЕМЯ.