Мельничные жернова

До полигона было еще далеко, но Грабин волновался: так с ним бывало всякий раз, когда испытывалась новая пушка. Он нетерпеливо, будто от холода, потирал руки, поеживался и, кажется, вовсе не обращал внимания на торопливо бежавшие навстречу зеленеющие по ля, березовые рощи, деревенские избы.

Машина круто вписалась в разворот, и впереди на пригорке показалась деревянная ветряная мельница. Она потемнела от времени, заметно вросла в землю, однако не была заброшена. Мельница работала. Ее широкие крылья равномерно вращались, у коновязи стояли подводы с мешками, а чуть поодаль — трактор с пустым прицепом.

Грабин приник к стеклу, потом повернулся к шоферу:

— Поворачивай! Заедем.

— Куда? — не понял тот.

— На мельницу.

Шофер крайне удивился — времени у них было в обрез, но притормозил, отыскивая удобный съезд с асфальта на проселочную дорогу. По-утиному переваливаясь на колдобинах, машина медленно поднялась на пригорок.

Полутемное помещение мельницы встретило их сытным запахом свежей муки. Деревянные закрома, сложенные в углах мешки, двери и стены — все было покрыто сероватой мучной пылью.

— Здравствуйте, товарищи! — Грабин говорил громко, чтобы его можно было услышать в шуме работающих жерновов.

Увидев генерала, люди почтительно встали. А он, безошибочно определив среди них мельника, подошел к нему и кивнул на мелко подрагивающий деревянный лоток, из которого в каменную воронку сыпалась пшеница:

— Вальцуете?

— Вальцуем. — В глазах у мельника отразилось удивление: не каждый генерал знает это слово.

Грабин наклонился над закромом, куда белой струйкой стекала мука, набрал горсть, растер пальцами. Затем потянулся к деревянной вертушке, регулирующей подачу зерна, и чуть повернул ее.

— Чтоб мука была мягче, — сказал мельнику, — надо слегка увлажнить пшеницу.

Василий Гаврилович поднялся по шатким ступенькам наверх, заглянул в подвешенный к перекладинам бункер, в который засыпают зерно для помола, потрогал рукой заслонки, словно хотел убедиться, работают ли они, потом спустился вниз и, поднеся руку к козырьку фуражки, торопливо вышел.

— Смотри-ка, генерал, а как заправский мельник, — удивился пожилой колхозник.

— А ты видел, что у него на груди? — вступил в разговор дюжий парень в вылинявшей гимнастерке. — Звезда Героя Социалистического Труда.

— Это как же? Генерал — и вдруг Герой Труда? За что же ему такая награда? Чай, в армии свеклу не сеют и хлопок не собирают.

— Значит, есть за что. Зря такую звезду не вручат…

Этого разговора Грабин не слышал. Шелестели шины по асфальту, машина миновала деревню, и взору открылась Волга.

Величественна в плавном течении Волга. Но и у нее есть исток, небольшой родничок, откуда берет она начало. Вот так и Василий Гаврилович Грабин, достигший больших высот в оружейном деле, ставший Героем Социалистического Труда, доктором технических наук, генерал-полковником технических войск, четырежды удостоенный Государственной премии, мысленно вернулся в то далекое время, когда был он просто Васькой, жил в многодетной семье, где и одевались бедно, и ели скудно.

Чтобы оценить пройденный путь, нужно оглянуться назад. И чем сложнее была дорога, чем выше в гору ушел человек, тем пристальнее вглядывается он в то, что успел сделать…

Отец вернулся с работы поздно, не раздеваясь, устало опустился на скамью, положил на колени темные от въевшегося масла руки. И брат Дмитрий, который работал вместе с отцом, на этот раз не вбежал в дом, как обычно, а вошел по-стариковски, волоча ноги.

— Боже мой, — бросилась к нему мать, усадила прямо на пол, стала стягивать с него обувку, — что же это за работа такая, еле живыми возвращаетесь!..

— Ремонт, мать, — сказал отец и тяжело вздохнул, — пойду покурю.

Василий вышел следом, встал рядом. Он часто бывал на мельнице, где работал отец, и хорошо знал, что такое ремонт. Тяжеленный каменный жернов с помощью примитивных приспособлений переворачивают, и тогда открывается его внутренняя сторона в густой насечке. Они при помолах стираются, их приходится обновлять. Камень долбят специальным зубилом, при этом мелкая крошка летит в лицо, пыль набивается в нос и в уши.

Легче, но сложнее считается ремонт рассевов. Шелковые сита приходится или менять целиком, или аккуратно заштопывать, чтобы крошечные отверстия соответствовали сорту муки.

Машинист в это время разбирает свою паровую машину, смазывает части, меняет подшипники. Кочегар очищает зольную яму. Трудятся все с раннего утра до захода солнца. И сам хозяин Федоренко в эти дни безотлучно находится на мельнице. То и дело вытаскивая из кармана круглые часы на золотой цепочке, он поглядывает на стрелки, торопит рабочих. А тех и подгонять не надо: каждый понимает, что лето на исходе, крестьяне заканчивают уборку хлебов, значит, скоро потянутся на мельницу груженные мешками подводы.

— Вот что, Васек, — отец старательно погасил окурок, — завтра пойдешь со мной на мельницу, помогать будешь. Тебе уже одиннадцать лет, пора.

— А Дима? — Василий обрадовался, но ему еще не верилось, что он будет работать наравне со взрослыми.

— Дмитрий договорился с Дабаховым, у него тоже мельница на ремонте. Там ему хоть платить будут, а тут он задарма спину гнет.

Ночью Василий несколько раз просыпался, боясь опоздать на первый настоящий рабочий день. Но за окном стояла темень, и он снова засыпал, и снова во сне видел жернова. Могучие, отполированные до блеска, они были в его руках послушными и легкими. Он заставлял их вращаться то быстрее, то медленнее, то разъединяя, то плотнее прижимая друг к другу, а в закрома бежала бесконечной рекой белая как снег мучная река. И тогда он видел, как мать вытаскивает из печки свежий хлеб, чувствовал его запах и снова просыпался.

Сколько помнил себя Василий, в доме у них хлеба не хватало. Сначала Грабины жили в Екатеринодаре. Отец работал на мельнице, получал мало. А семья росла. За Прокофием появился Дмитрий, потом Василий, за ними девочки — Варвара и Татьяна. И хотя в работе Гаврил Грабин был безотказным, не знал ни выходных, ни праздников, обуть, одеть детей часто оказывалось не во что, в доме порой не оставалось куска хлеба. Были бы сыновья постарше, может, и оказали бы поддержку. А что взять с мальцов? Но есть-то все хотят.

После долгих раздумий решил Гаврил Грабин уехать из города. Ему казалось, что в станице прожить с семьей легче. Как-никак огород много значит. Будет своя картошка, капуста. Рядом лес, луг и поле. Летом можно щавеля насобирать, грибов и ягод.

Мастеровой человек оказался нужным в станице. Казаки больше занимались военным делом и хлебопашеством. В мастерских, в сельских кузницах и на мельницах работали пришлые люди, которых, как и Грабиных, нужда заставила покинуть город.

…Будить Василия не пришлось, проснулся вместе со всеми. Шагая рядом с отцом, старался выглядеть солиднее. Не забегал вперед, не дразнил выбегающих на дорогу собак, даже картуз натянул по-отцовски, низко на глаза. В душе он гордился своим новым положением. Вот уже наравне со взрослыми идет на работу. Вместе с ними будет долбить жернова. Потом им принесут обед прямо на мельницу. И он будет есть по-рабочему, не спеша, обсуждая с отцом, как лучше и быстрее закончить ремонт.

Целый день между отцом и сыном шло скрытное состязание. Отец старался дать Василию работу полегче, а тот настойчиво рвался сделать, что потруднее, поднять, что потяжелее. К вечеру он уже не чувствовал под собой ног, а руки покрылись мозолями и болели. Придя домой, он так же, как отец, устало опустился на лавку и тут же уснул. Да так крепко, что не почувствовал, как его раздели и уложили в постель. Проснулся, услышав голос матери:

— Вставай, Васенька, пора.

Отец успел уже умыться, на столе дымилась горячая картошка. Наступило новое рабочее утро.

Ремонт был окончен, но Василий продолжал ходить на мельницу. Работа теперь была легче и интереснее. Постепенно он начал осваивать сложный мельничный механизм. Сначала изучил процесс подготовки зерна, затем понял, как нужно регулировать качество помола, а позже стал по гулу работающих жерновов определять не только исправность агрегатов, но и качество вырабатываемой муки.

Одно было плохо: работал Василий наравне со взрослыми, а хозяин ему почти ничего не платил. Заходя на мельницу, Федоренко то и дело теребил Василия — сделай то-то, посмотри там-то. А когда дело доходило до расчета, о мальчишке не вспоминал. Получалось, что имел в хозяйстве дармовые рабочие руки. А Василию было обидно. Выходило, что никакой он не помощник в семье, да и на мельнице ему грош цена. Так со временем улетучилась гордость, с какой он шел на работу в первый день.

— Ты что-то невеселый стал, — сказал однажды отец. — Тяжело?

— Не в этом дело, отец. Обидно задарма гнуть спину. Я ведь не маленький, мог бы копейку в дом приносить.

— Кто тебе ее даст, копейку? Федоренко платить и не думает.

— А если уехать в город?

— В Екатеринодар?

— Ведь работают другие мальчишки. В лавках. В мастерских подручными.

— Не от хорошей жизни, сынок.

— Это я понимаю. Но уж если надо работать, то не задаром.

— Как-нибудь проживем.

— И работу можно в городе получить. А здесь до двадцати лет Федоренко будет считать меня мальчишкой, чтобы не платить.

— Тут ты, конечно, прав. Хозяин наш прижимист. — Отец задумался. — А что, если и впрямь попробовать устроить тебя в городе?

— Я бы старался. А жить буду у бабушки.

— Боязно только, годков-то тебе всего тринадцать.

…В ближайшее воскресенье Гаврил Грабин отправился в Екатеринодар. Первым делом зашел в котельные мастерские.

Уж не надумал ли в город возвращаться? — встретил его вопросом старый знакомый Сундугеев. — Чай, и в станице не мед?

— Хорошо там, где нас нет, — вздохнул в ответ Грабин, — а беду на горе менять, только время терять.

Поговорили о житье-бытье, о детях, о ценах на хлеб и картошку.

— Я к тебе вот по какому делу, — решился, наконец, Гаврил. — Сынок у меня, Васька, уже подрос. Не найдется ли ему местечко в мастерских? Все бы к делу приобщался. И копейка-другая не помешала бы в хозяйстве. Семья растет.

— Это ты верно решил, — одобрил Сундугеев, — к труду и самостоятельности надо детей сызмальства приучать. Поговорю с хозяином, думаю, не откажет. В его же пользу. Работают хлопцы у нас наравне со взрослыми, а получают гроши.

Рекомендация Сундугеева сыграла свою роль. Хозяин мастерских Сушкин решил взять Василия на работу подмастерьем. Определил и плату.

Текут один за другим долгие и трудные дни. Стучат по металлу кувалды. Гнутся под этими ударами огромные листы, принимая нужную форму. Намертво стягивают заклепки отдельные части будущих котлов. Гордостью наполняется сердце Василия Грабина. Он — рабочий. Его труд нужен людям, и ему платят за это.

Но однажды Василий не узнал своих мастерских. Пора начинать работу, только люди не спешат по своим местам, стоят кучками, о чем-то оживленно переговариваются. Взял Василий инструмент, но Сундугеев остановил его:

— Не надо. Бастуем мы.

Еще не поняв смысла этого слова, Грабин положил на место сумку с инструментом. И тут же раздался громкий призыв:

— Выходим на площадь. В стачке участвует весь город.

Вместе с другими подростками Василий в общем ряду с рабочими вышел за ворота мастерских. Стачка прошла организованно. Выступавшие ораторы говорили о том, что волновало каждого: о дороговизне, о низкой заработной плате, о произволе хозяев.

Василию казалось, что после такой стачки жизнь пойдет по-другому. Но все осталось по-прежнему. А вскоре дела и вовсе ухудшились. Хозяина мастерских, который был офицером запасного полка, призвали в действующую армию. Предприятие он решил закрыть, Грабин потерял работу. Несколько дней он обивал пороги заводов и учреждений, но напрасно. Даже для квалифицированных рабочих не было места. Пришлось опять возвращаться в станицу.

— Ну что, набрался ума-разума в городе? — встретил его Федоренко, оглядел с ног до головы, видимо, сразу определил, что мальчонка окреп и подрос, а поэтому сказал примирительно.

— Если хочешь, работай вместе с отцом. Только на полную плату не рассчитывай. Детский труд — он и есть детский.

— Так ведь это понятно, — поспешил согласиться отец. Он боялся, что хозяин вообще откажется принять Василия.

— Только не забывайте мою доброту, — предупредил Федоренко, — а то стараешься для вас, а вместо благодарности вы волками смотрите.

Он будто предвидел, что отношения с младшим Грабиным сложатся у него трудные…

Погруженный в воспоминания, генерал Грабин не заметил, как небо потемнело. Он даже вздрогнул, когда раздался резкий и оглушительный грохот. Дождя еще не было, и удары грома напоминали орудийную стрельбу. «А ведь наши пушки похожи на земные громы», — подумал Василий Гаврилович, откинувшись на спинку сиденья. Стекло начали наискосок перечеркивать седые линии, пошел дождь. Шофер сбавил скорость: дорога заблестела и сделалась скользкой. Грабин успокоился, прикрыл глаза и весь ушел во власть воспоминаний.

…В тот день предстоял очередной ремонт. Пришли, как всегда, с рассветом. Василий помогал отцу разбирать рассевы. Сита были старые, приходилось во многих местах нашивать заплаты. Торопились управиться до вечера. Но пришел Федоренко, поманил Василия пальцем, подвел к выгребной яме. Глубокий ров за машинным отделением был забит золой.

— Надо очистить.

Кочегар стоял тут же, но не собирался лезть в зольную яму. Видимо, хозяин решил, что труд подростка обойдется дешевле. У Василия дух перехватило от обиды, на глаза набежали слезы.

— Лезь, чего застыл?

— Не полезу. Я отцу помогаю. А это не наша обязанность.

Хозяин подскочил, будто его ударили кнутом по ногам.

— Ах, щенок, об обязанностях заговорил! Я тебе покажу обязанности. Что надо, то и будешь делать. Лезь немедленно.

Василий стоял, наклонив голову, и молчал. Это еще больше взбесило хозяина.

— Что делается! Я их кормлю, пою, а этот змееныш не хочет слушаться!

— Не вы нас, а мы вас кормим, — зло выкрикнул в ответ Василий.

— Что? Что ты сказал? Да я… Да ты…

— Мы работаем, а вы только и знаете гарнц собирать.

— Ну, оборванец, голытьба проклятая. Каких речей где-то наслушался… Да за такие разговоры в тюрьме сгноить мало. Ты что же, работать отказываешься? Белоручкой вырасти решил?

— Белоручки — это ваши дети, а у меня руки в мозолях. — Василий для убедительности протянул хозяину ладони.

— Гляньте-ка, люди добрые, он с моими детьми поравняться хочет. Да знаешь ты, босяк, что они будут горными инженерами? А тебе все равно придется зольные ямы чистить. В грязи родился, в грязи и помрешь.

— Нет, это я инженером буду! — выпалил Василий, и, повернувшись, пошел от ямы.

До конца дня, ничего не рассказав отцу о ссоре с хозяином, Василий занимался ремонтом. Закончив работу, собрались домой. Но у ворот их как бы невзначай повстречал Федоренко:

— Ты уже знаешь, Гаврила, что твой парень сегодня не послушался меня, не захотел зольную яму чистить?

— Он мне помогал, ему не до ямы было, — сделав вид, что знает о происшествии, ответил Грабин-старший.

— Мало того, — продолжал хозяин, — он сказал, что я даром хлеб ем, что дети мои белоручки и он работать на нас больше не станет.

— Если Василий решил, значит, так и будет. Он у нас напрасно ничего не говорит.

— А куда он денется? Кто ему работу даст? — почти миролюбиво продолжал Федоренко. — Я хотел ему жалованье прибавить. Образумь его, Гаврила.

— Принуждать не буду. Мы у детей воспитываем самостоятельность.

— Воспитываете? — взорвался хозяин. — Да он у вас грубиян, никакого уважения к старшим.

— А это вы зря, хозяин. Сами видите, как к нему казаки относятся, Василием Гавриловичем величают.

— Ну, как хотите. Потом будете в ногах валяться — на работу не возьму! — Федоренко сплюнул и, не простившись, ушел.

— Такие-то дела, сын, — вздохнул отец, — будем теперь думать, как жить дальше.

Шел 1916 год…

 

Дела почтовые

Дождь превратился в настоящий ливень, видимость ухудшилась, и шофер, торопливо свернув на обочину, вынужден был остановиться. Грабин, кажется, даже не заметил этого. Он сидел неподвижно, нахлобучив фуражку на широкий лоб, и дремал. Но вот стена дождя медленно отодвинулась, в кабине просветлело, шофер нетерпеливо поерзал на сиденье и громко кашлянул.

— Что, можно ехать? — встрепенулся Грабин.

— Пожалуй, уже можно. — Водитель включил зажигание, но на стартер не спешил нажать. — Я, Василий Гаврилович, давно хотел спросить у вас. Вот вы — человек заслуженный. Генерал-полковник. Герой Социалистического Труда. Доктор наук. А знают о вас мало. Я понимаю, пока нельзя писать о вашей конструкторской работе. Ну а если придет время рассказать о том, как создавались пушки, с чего бы вы начали?

Грабин задумался, чувствовалось, что вопрос оказался неожиданным для него. Но вот его полные губы расплылись в улыбке, глаза потеплели.

— Я бы рассказал о своем детстве. О том, как работал на мельнице, потом в почтовой конторе.

— А при чем тут контора? — не понял водитель.

— Корни, дорогой мой, корни. От них все начинается. — Грабин кивнул на высокий раскидистый тополь, стоявший у дороги. — Вот посмотри на этого красавца. Какой вымахал! А все от корней, от них вся сила.

Водитель удивленно мотнул головой и нажал на стартер. «Дворники» смахнули со стекла струйки воды, и впереди четко обозначилось блестящее полотно дороги. Машина плавно тронулась. И под мерное гудение мотора Грабин вновь возвратился к далеким годам юности.

…Несколько дней Василий сидел дома. На мельницу с отцом идти он уже не маг, поступать в батраки к богатым казакам не хотелось: все-таки батрак — не мастеровой. Да и годы уже были не мальчишеские, пасти свиней или телят было стыдно.

Наконец отец пришел с работы повеселевший. Ему удалось связаться с одним из старых знакомых в Екатеринодаре, и тот пообещал устроить Василия на работу в почтовую контору.

— Он говорит, грамоты у тебя маловато, а то можно было бы подыскать хорошее место. Ну да ладно, себя как-нибудь прокормишь, а мы тут управимся сами.

Семья к этому времени увеличилась. У Василия появились еще две сестры — Ирина и Анастасия. Он хорошо понимал, как трудно будет отцу, ведь и его пятерка немало значила в домашнем хозяйстве. Но оставаться в станице было нельзя.

— Я уже договорился: завтра в Екатеринодар подвода едет, тебя обещали подвезти. Так что собирайся.

В Екатеринодаре жила бабушка Василия. У нее он и остановился. Бабушка хорошо знала жизнь. Вырастила семнадцать детей, пережила мужа, осталась вдовой, работала в прачечной.

Из дома Василий захватил подготовленное прошение, свидетельство о рождении, справку об окончании начальной школы и две фотокарточки. В городе ему надо было получить в городской полиции справку о политической благонадежности. Туда он и направился на другой день.

После долгих расспросов чиновник приказал подождать в приемной, а сам бесшумно скрылся за дверью. Прошло несколько минут, и тот же чиновник, выйдя из кабинета, жестом пригласил Василия зайти.

Прямо на стене Грабин увидел огромный портрет царя. Николай II был изображен идущим во весь рост, поэтому казалось, что он вот-вот наступит на сидящего под ним полицмейстера. Василий испуганно остановился на большом удалении от стола, уставленного замысловатыми статуэтками, чернильницами, многочисленными приспособлениями для чистки перьев, для хранения карандашей.

— Проходите ближе.

Василий оглянулся. Сзади никого не было. Показалось странным, почему полицмейстер говорит во множественном числе.

— Фамилия? Имя?

— Грабин. Василий.

— Верующий?

— Верующий, православный.

— В церковь ходите?

— Ходим с бабушкой.

Василию опять показалось, что он спрашивает не только о нем.

— А отец и мать бывают в церкви?

— Конечно, бывают, как можно не бывать.

— А гости к вам приходят? Соседи, товарищи отца.

— По праздникам, если приглашаем.

— А о чем они говорят?

— О разном. Песни поют, пляшут.

— Какие песни?

— Ну, про ямщика…

— Понятно. Курите? Пьете?

— Нет. Рано мне.

— Ну, а к хозяину как относились, когда на мельнице работали?

— Плохо, ваше благородие.

— Плохо? — полицмейстер резко выпрямился. — Как это плохо? Почему? Хозяина любить надо.

— Как же его любить, если он денег не платил? Если нехорошие слова говорил?

Василий не ожидал, что разговор будет таким длинным. И вопросы, которые задавал полицмейстер, казались ему несерьезными, лишенными смысла.

Подписав, наконец, справку, полицмейстер протянул ее Василию:

— Служите, Грабин, верой и правдой царю-батюшке.

К почтовой конторе Василий летел как на крыльях. Справка, выданная полицмейстером, возымела волшебное действие. Прочитав ее, а затем посмотрев для чего-то на свет, начальник конторы вызвал чиновника, передал ему документы:

— Молодой человек хочет служить у нас. Оформите в отдел простой корреспонденции.

— Я могу приходить на работу? — спросил Грабин.

— Можете.

На Почтовую улицу, где располагалась контора, Грабин пришел задолго до начала рабочего дня.

— Будете сортировать письма на Кубанскую, Терскую, Ставропольскую и Новороссийскую губернии, — решил начальник отдела, в который определили Василия.

За длинным столом, на который сваливалась поступающая корреспонденция, располагался высокий открытый шкаф с множеством ячеек. Каждая ячейка — это определенный населенный пункт. Работа Грабина на первый взгляд казалась несложной. Надо прочитать адрес на конверте и опустить его в соответствующую ячейку. Но ячеек много, писем еще больше, а времени мало. К тому же, адреса на многих письмах нелегко разобрать.

— Постараешься — через месяц-два будешь поспевать за остальными, — буркнул начальник отдела.

В руках у другого работника письма и телеграммы, казалось, сами находят определенные для них места и влетают туда, как воробьи в свои гнезда. Грабина они не хотели слушаться: из рук валились, из ячеек выскальзывали назад. А при упаковке оказывалось, что не вся корреспонденция лежит там, где надо.

Вернувшись домой, Василий на большом листе бумаги нарисовал схему расположения ячеек, подготовил множество конвертов с разными адресами и, перемешав их, начал тренировку. Прочитав адрес, он быстрым движением бросал конверт в предназначенную для него ячейку. Раз от разу движения его становились увереннее и точнее.

На почте удивлялись, как быстро новичок осваивается с должностью. И пришел из деревни, и грамотой не силен, а самый замысловатый почерк разберет лучше других и в ловкости готов с любым потягаться.

Отдел простой корреспонденции был самым легким на почте. Труднее приходилось на телеграфе. Но именно туда стал чаще всего заглядывать Грабин, как только освоился со своей работой. Его заинтересовала азбука Морзе. На телеграфной ленте не было букв. Их заменяли точки — тире. У телеграфистов были свои упрощенные «ключи» к расшифровке. Переписав азбуку, Василий начал вечерами изучать ее. И вскоре пришла очередь телеграфистам удивляться способностям новичка.

Но в личных отношениях с сотрудниками конторы Грабин чувствовал отчужденность. Многие смотрели на него сверху вниз. Они были чиновники, имели специальное образование, а он оставался для них малограмотным пришельцем со стороны, способным лишь на черновую работу.

Смириться с таким положением было трудно. И Василий решил учиться, чтобы сдать экзамены на звание почтового чиновника. Сначала занимался дома. Брал учебники, заучивал правила по грамматике, решал задачи. Но вскоре понял, что без посторонней помощи школьную программу осилить трудно. А садиться за парту было поздно, да и жить стало бы не на что.

Надо было посоветоваться с кем-то из старших, но Василий боялся подходить к чиновникам с просьбами. Были среди них, правда, люди простые и общительные. Нравился, например, Карасев, человек смелый и откровенный, не раз вслух ругавший порядки в конторе. Но Карасев был всегда чем-нибудь занят, редко оставался один, а подойти и отозвать его в сторону Грабин не решался.

Наступил февраль 1917 года. По городу поползли разные слухи, люди роптали, даже в трамвае можно было услышать разговоры о том, что Россия зашла в тупик, что царь не способен руководить страной, а делами вершит царица и ее любовник Гришка Распутин. В конторе таких разговоров не вели, но по всему чувствовалось, что и среди чиновников много недовольных положением дел.

И вдруг известие. Царь отрекся от престола. Произошла революция. Создано Временное правительство. В Екатеринодаре началась борьба за власть. В город стали стекаться казачьи части, они разоружали солдатские полки. Но делалось это без боев, чаще всего ночью. Казаки стремились организовать свое правительство, так называемую раду.

Оживилась жизнь и в почтовой конторе. Одно за другим стали созываться собрания. Первое время Василию трудно было понять, почему выступающие никак не могут договориться между собой. Все говорят о революции, о войне, о земле, о положении рабочих, но говорят по-разному, спорят, обвиняют друг друга. Вроде бы и один прав, и другой, а которые не соглашаются с ними, тоже мыслят верно.

Вот на трибуне меньшевик Кинг. Он говорит о профсоюзах, которые будут защищать интересы трудящихся, а в первую очередь требует продолжать войну до победного конца. Вслед за ним берет слово большевик Карасев. Этот, наоборот, призывает покончить с войной, называет ее грабительской. Карасев предлагает свергнуть буржуазию и помещиков, фабрики и заводы передать рабочим, а землю — крестьянам. Эсер Пуц вообще против всякой власти.

Грабину больше было по душе выступление Карасева. Он говорил то, о чем Василий давно думал сам. Почему двумя мельницами владеет один человек? А если отобрать их, сделать общим достоянием всей станицы? И не только мельницы, надо отнять у богачей и молотилки, и излишки земли. Тогда не будет кровопийц, все станут равны.

Но вскоре собрания прекратились, а Карасев перестал появляться в конторе. Прошел слух, что его арестовали. Зато Кинг и Пуц по-прежнему агитировали за войну до полной победы. И многие соглашались с ними.

— Слушай, Василий, — подошел как-то к Грабину один из почтальонов, — записывайся в партию эсеров. Я вступил.

— Некогда мне, — ответил Грабин, — учиться надо.

А у самого мелькнула мысль: если бы Карасев предложил стать большевиком, он пошел бы. Очень понятно все, к чему призывают они.

К этому времени Тимошенко, знакомый Василия, свел его с Григорием Ивановичем Кер-Оглы. Тот работал учителем в местной школе. За невысокую плату Григорий Иванович согласился по вечерам давать уроки Грабину.

— Только бездельничать я не позволю, — предупредил Кер-Оглы. — Если взялись за дело, надо довести до конца.

Григорий Иванович был пунктуален и требователен. Он подробно объяснял содержание изучаемого предмета, много задавал на дом, тщательно проверял, как выполнено задание. Вначале Грабин, имеющий слабую подготовку, отставал от Тимошенко, который занимался вместе с ним. Но постепенно настойчивость давала свои плоды. Василий старался сделать больше, чем требовал Кер-Оглы. И это нравилось учителю.

— Из тебя выйдет большой человек, — сказал он однажды Грабину.

— Шутите. Мне бы сдать экзамены на звание чиновника.

— Сдадите. И эти экзамены сдадите, и все другие, которых будет много в жизни. Ваша рабочая честность на большом таланте замешана.

Предсказания Григория Ивановича начали сбываться. Грабин успешно выдержал экзамены и получил звание чиновника шестого разряда. Привилегий это почти не давало, но месячное жалованье увеличилось. Ободренный успехом, Василий решил поступить на общеобразовательные курсы, чтобы получить документ, который приравнивался к аттестату об окончании гимназии. Кер-Оглы, услышав об этом, обрадовался:

— Молодец! Я дождусь, когда ты получишь звание инженера.

Вот ведь как получилось. Василий никогда не говорил об этом с учителем, а он будто прочитал его тайные мысли.

В ноябре 1917 года еще одно событие всколыхнуло жизнь Екатеринодара. Пришло известие о том, что произошла новая революция. Большевики взяли власть в свои руки. Временное правительство арестовано. Заводы и фабрики передаются рабочим. Крестьяне забирают землю у помещиков. С немцами решено заключить мир.

Но в городе почти ничего не изменилось. Почта работала, как и прежде. Правда, споров и разговоров было много, но никто не мог толково объяснить обстановку. Говорили, что красногвардейцы идут из Ростова на Новороссийск. Екатеринодар был набит офицерами, казаками и юнкерами. Появились французы и англичане.

В конце 1917 года на почту устроился новый сотрудник Николай Бардин. С виду простой, он отличался независимым характером. Держался со всеми уверенно, перед начальством не лебезил, по многим вопросам высказывался довольно смело. Чем-то он напоминал пропавшего без вести большевика Карасева. Грабина потянуло к новичку. Он стал помогать ему в работе, рассказывал о порядках в конторе, о сотрудниках.

Вскоре Бардин пригласил Василия к себе домой, познакомил его с семьей. Потом Грабин пригласил Бардина на квартиру к бабушке. Постепенно они все больше сближались. Бардин всегда знал, что происходит в мире. Знал то, о чем не писали в газетах. Он мог ответить на любой вопрос, стараясь при этом доходчиво объяснять суть дела.

— Вот ты рассказываешь, что работал на мельнице и почти ничего не получал за это, — говорил он. — Значит, хозяин присваивал не просто гарнц, как считаешь ты, он присваивал твой труд, эксплуатировал тебя.

— Еще как, — оживился Василий, — я подсчитал, сколько ему в карман за месяц набегало.

И Грабин подробно изложил Бардину свои расчеты.

— Ты кому-нибудь говорил об этом на почте? — поинтересовался тот.

— Нет, конечно.

— И зря. Надо рассказать.

Выбрав момент, когда сотрудники конторы вышли на лестницу покурить, Грабин завел разговор о станичных делах. Слушали его внимательно, переспрашивали. Чувствовалось, что многие очень плохо знают о положении крестьян. Ведь и сам Василий считал раньше, что в станицах нет деления на господ и слуг, на богатых и бедных.

 

Партийное поручение

Регулировщик, стоявший у дороги, выкинул в сторону руку с жезлом, и машина свернула с асфальта. До полигона надо было ехать по разбитой дороге, петлявшей в мелколесье. Все чаще не обочине попадались щиты с предупредительными надписями: «Опасная зона. Проезд запрещен».

— Дождь нас подвел, опоздали, — с досадой кивнул на часы шофер.

И словно в подтверждение его слов до слуха Грабина донесся резкий звук выстрела. «Сотка», — определил Василий Гаврилович, досадуя, что не успел к началу испытаний. Но тут же попытался успокоить себя: «Чего волнуешься? Пушка не твоя, у нее есть конструктор, а ты приглашен посмотреть со стороны…»

Грабина даже передернуло от одной этой мысли. Посмотреть со стороны? Да разве сможет он со своим опытом и характером оставаться равнодушным, хотя и не его КБ сделало эту артиллерийскую систему? Нет, он будет волноваться, оценивать, станет спорить, если это потребуется. Ведь с тех пор, как он увидел пушку впервые, как только речь заходила об артиллерии, сердце его начинало биться чаще.

А когда это было? Где? И какую пушку он увидел во время стрельбы? Память опять перенесла Грабина в далекие годы гражданской войны…

О приближении красногвардейских частей к Екатеринодару белогвардейские газеты не сообщали. Но скрыть это было нельзя. В городе становилось все больше проезжих. Одетые богато, они торопились к Новороссийску. Все чаще можно было увидеть высших офицеров с семьями и с множеством чемоданов. Они тоже держали путь к морю. И чуть ли не каждый день на станцию прибывали вагоны с ранеными. Перемотанные бинтами, они глядели хмуро и обреченно.

— Бегут господа, — сказал Бардин и добавил доверительно: — Красные взяли Ростов.

— Откуда знаете? — спросил Василий.

— Сорока на хвосте новость принесла, — улыбнулся Николай Яковлевич.

Исчез из почтовой конторы меньшевик Кинг. Вместе с семьей и домашним скарбом его видели на вокзале. Куда девались его боевой дух и готовность «сражаться до полной победы»…

— И эти выметаются, — отметил Бардин, когда Василий рассказал ему, что и эсеры не вышли на работу.

Вскоре на подступах к городу послышалась орудийная стрельба, затем стали различаться пулеметные очереди. И вдруг все стихло.

Теплым мартовским утром 1918 года красные части вошли в Екатеринодар. Над городом стоял колокольный звон, на улицах звучала музыка, народ высыпал из домов.

Встретившись с Бардиным, Грабин поздравил его с победой и спросил, нет ли известий о судьбе большевика Карасева?

— Есть, — вздохнул Николай Яковлевич. — Белые увезли его с собой в качестве заложника.

Василию стало ясно, что Бардин — большевик, откуда бы ему знать о Карасеве?

— Скажите, — решился спросить Грабин, — а в партии большевиков есть простые крестьяне или рабочие?

— Не просто есть, а их большинство. Это партия рабочих и крестьян.

— И казаки есть?

— И казаки тоже.

— А что надо сделать, чтобы вступить в большевистскую партию?

— Надо изучить ее Программу и Устав. Это во-первых. Надо быть полностью согласным со всем, что в них написано. А уж после этого написать заявление.

— Куда, Николай Яковлевич?

— В партийную организацию. Заявление будет рассмотрено, и вопрос о приеме решится большинством голосов.

Разговор на том и закончился, но через несколько дней Бардин протянул Грабину небольшую книжечку.

— Что это? — спросил Василий.

— Программа партии. С трудом раздобыл.

Вернувшись домой с работы, Грабин раскрыл книжечку. Но с первых же строк понял, что ему не хватает грамоты, чтобы полностью вникнуть в смысл написанного. В брошюре было не так уж много иностранных или ученых слов, но речь шла о таких понятиях, для усвоения которых у Василия не было нужного политического кругозора. Да и жизненный опыт был не так уж велик — станица, мельница, почта. А речь шла о переустройстве не только целого государства, а всего мира.

— Ну как, усваивается программа? — поинтересовался Бардин через некоторое время.

— Усваивается, но тяжело, — признался Грабин и добавил: — К тому, чтобы отнять у Федоренко мельницу, я подготовлен, а строить новое общество нужно людям грамотным.

— Это мне нравится, правильно мыслишь. Программа — не стихотворение, ее мало изучить, ее надо сердцем понять.

Общеобразовательные курсы продолжали работать, и Василий поступил сразу в четвертый класс. Кер-Оглы по-прежнему оказывал ему помощь. Заниматься приходилось не только вечерами, но и по выходным дням.

Продвигалась вперед работа по изучению Устава и Программы партии. Чтобы облегчить эту задачу, Грабин в блокноте небольшого формата написал конспект, кратко изложив основные вопросы и положения этих документов. Постепенно многое из того, что раньше вызывало затруднения, становилось понятным. Даже обидно было, почему не разобрался сразу, ведь все так просто, все взято из жизни.

Легче было с программой-минимум. Свержение царя. Это уже выполнено. Установление восьмичасового рабочего дня. Тут все ясно. Зато над программой-максимум пришлось поработать. Уже само слово «максимум», не встречавшееся Грабину ранее, требовало разъяснений. Помогал Бардин. Он мог каждый вопрос изложить своими словами, доходчиво и просто.

— Со временем поймешь и максимум, и минимум. Сердцем поймешь и разумом, — говорил Николай Яковлевич. — Человек ты наш, сознание у тебя пролетарское. Я бы тебя сегодня в партию рекомендовал. Но есть одно обстоятельство. — Бардин понизил голос до шепота: — Постарайся, Василий, пока не говорить о вступлении в партию. И в конторе должны меньше знать, что ты заодно с большевиками. Со мной тоже на людях встречайся реже.

— Почему? — удивленно и испуганно воскликнул Грабин.

— Дело серьезное. Положение на фронте, к сожалению, тревожное. Не исключено, что Екатеринодар придется оставить. И тогда нам нужен будет свой человек в почтовой конторе.

— Но разве я смогу?

— Сможешь, если не испугаешься. А главное — ты вне всяких подозрений. В партии не состоишь, занят учебой, стремишься к повышению.

— Я не стремлюсь.

— Знаю и верю, но многие считают, что рвешься в высшие круги. Пусть думают так, меньше подозрений.

— Но у меня брат Дмитрий в красногвардейском отряде.

— Об этом молчи. Может, не докопаются.

— А разве вас, Николай Яковлевич, не будет в городе?

— Буду, и на почте буду, но один человек в поле не воин.

Прошло немного времени, и предсказания Бардина начали сбываться. Красногвардейские части отступали, войска белых подошли к городу. В эти дни у Грабина состоялась еще одна встреча с Бардиным.

— Ты не смущайся, что пока не член партии. Все, что я скажу, считай партийным поручением, — предупредил Николай Яковлевич и начал давать указания: — На телеграфе новый сторож. Если он зайдет в ваш отдел по какому-либо вопросу, считай это сигналом. У сторожа есть потайная комнатка, там и будем собираться.

— А что делать-то надо?

— Молодой ты, Василий, поэтому торопишься. А в нашей работе спешить не рекомендуется. Будем служить, как служили.

Полки белых подошли к Екатеринодару и начали штурм города. На помощь красногвардейцам вышло почти все население. Одни сражались с оружием в руках, другие подвозили снаряды, третьи перевязывали и эвакуировали раненых. Грабин решил присоединиться к отряду, в котором служил брат Дмитрий. Но Бардин разубедил его:

— Что ты будешь делать? Стрелять не умеешь. Штыковому бою не обучен. Окопаться, как надо, не сможешь. Тебя подстрелят в первые же минуты. А в конторе ты нужен не меньше, чем на поле боя.

— Ну, скажете тоже, — недоверчиво возразил Василий.

— Да, да. Если нам удастся, например, задерживать срочные телеграммы белых, они не смогут связаться со своими. Начнется путаница, неразбериха. Такая помощь нашим необходима.

Несколько дней защитники города отражали беспрерывные атаки. Но силы были неравными. У обороняющихся не хватало орудий и снарядов, они были плохо обучены. А против них шли кадровые полки, порой целиком состоявшие из офицеров царской армии, снабженные иностранным оружием. Город перешел в руки белых.

На улицах появились автомобили в сопровождении конной охраны. В ресторанах кутило офицерье. В парке гуляли богато одетые дамы. Среди военных было много иностранцев. Встречались даже шотландцы в клетчатых юбочках. В почтовой конторе, правда, все оставалось на своих местах.

Выбрав удобный момент, Бардин предупредил Василия:

— Остерегайся почтальона Жданова. Есть сведения, что он согласился стать осведомителем. Завелся в конторе и еще один паразит, но пока мы не знаем его. Будь осторожен. Учебу на курсах не бросай. Все должно оставаться, как было, чтобы не возникло никаких подозрений.

— А задание?

— С заданием не торопись. Всему свое время.

У войскового собора появилась географическая карта, на которой с помощью шнура обозначалось положение белых армий. С каждым днем шнур поднимался выше, подтягивался к самой Москве, обтекал ее. Грабин всегда смотрел с болью в сердце на эту карту. Ему казалось, что враги именно этим шнуром хотят задушить революцию.

Почта работала напряженно. Все письма, куда бы они ни были адресованы, первым делом доставлялись в цензуру. Оттуда после тщательного просмотра они поступали на почту, где их сортировали, упаковывали и после этого доставляли на вокзал к поезду. Военная корреспонденция учитывалась и в штабах, и в цензуре, и на почте. Задержка такого письма была делом весьма рискованным. Но Грабину по заданию Бардина приходилось не раз идти на такой шаг. Откуда-то Николай Яковлевич узнавал о наиболее важных пакетах и своевременно передавал Василию сигнал: такую-то депешу надо задержать на сутки, а иногда и на двое.

Обычно Грабин оставлял письмо на столе, в бумагах. В случае провала можно было сделать вид, что оно случайно затерялось. Подобное происшествие могли истолковать как халатность. Но возникала опасность, что кто-нибудь из сотрудников нечаянно наткнется на письмо.

Однажды в отдел вошел сторож, что он делал весьма редко, и попросил чайник. Это был сигнал: надо встретиться. Подождав несколько минут, Грабин прихватил пачку бумаг и направился вслед за сторожем.

— Надо завтра сорвать отправку почты, — передал тот.

— Всей почты?

— Да.

— Это невозможно.

— Это необходимо.

Последнее время обязанностью Грабина была доставка почты к поезду. В работе он был пунктуален, никогда не опаздывал, все делал аккуратно. Почтмейстер не раз хвалил его. Чем же он объяснит такое происшествие, какого не было ни разу за всю службу? И как он сможет выполнить партийное поручение? Ведь все знают время отъезда почтовой повозки, всем известно, когда отправляется поезд.

Решил сыграть на своей аккуратности. Первую же партию почты, поступившую из отдела, забраковал: неправильно запакована. Вторую тоже пришлось вернуть: была обнаружена ошибка в квитанции. Потом сам пошел к помощнику почтмейстера, пожаловался — не могу, мол, своевременно выехать. Тот вызвал начальника отдела, сделал ему замечание. Наконец, когда стало уже ясно, что на вокзал не успеть, заторопился, начал подгонять ямщика. А в душе росла тревога: вдруг поезд задержался, что порою случалось. Тогда все усилия пойдут насмарку. Но опасения были напрасными.

— Я служу больше двадцати лет, — испуганно твердил начальник железнодорожного почтового отделения, — но такого, чтобы почта не поспела на поезд, не помню. Вам, молодой человек, придется держать ответ.

Грабин попытался уговорить его принять груз и сохранить до следующего дня, тот в ответ испуганно замахал руками:

— Нет, нет, я жить хочу. Вези свою почту назад.

Вернувшись, Грабин дрожащим голосом доложил помощнику почтмейстера о невероятном происшествии. Тот с минуту стоял безмолвно, будто его ударило громом, потом заспешил с докладом к почтмейстеру. Разговор был долгий, и все время Василий ждал, что вот-вот в контору войдут контрразведчики, чтобы арестовать его. Но, видимо, начальство решило не поднимать шума. Дело не шуточное, а они сами несут ответственность за порядок и дисциплину. Однако почтмейстер все же вызвал Грабина и сухо приказал:

— Напишите объяснение. Пошлем донесение в округ.

По виду почтмейстера было видно, что до контрразведки дело не дойдет. Грабин медленно вышел из конторы, делая вид, что переживает случившееся. А на душе было радостно: задание партии большевиков выполнено.

По пути домой завернул на улицу Красную, прошел мимо карты, вывешенной белогвардейцами. Последнее время он стал чаще заглядывать туда. Разноцветный шнур, чуть не задавивший Советскую Республику, с каждым днем все больше отодвигался от Москвы, скользил по карте вниз. Иногда, правда, он возле какого-то населенного пункта задерживался, но под напором невидимой на карте силы отодвигался еще ниже.

Грабин с гордостью сознавал, что и он стал частичкой той великой силы, которая очищает русскую землю.

 

История с геометрией

Нить воспоминаний неожиданно оборвалась. И причиной был не резкий поворот машины или громкий звук, а наступившая вдруг тишина. Пушечные выстрелы прекратились, что сразу же насторожило Грабина. Десятки раз он участвовал в испытаниях, и каждый случай, когда пушка замолкала, заставлял сжиматься его сердце. Такие заминки всегда были связаны с отказами или неисправностями, над чем потом приходилось биться месяцами.

Увидев на испытательной площадке людей, столпившихся возле орудия, Грабин тронул водителя за плечо:

— Подъедем к ним.

Пушка стояла в неестественном положении, чуть наклонившись в сторону. Одна станина была погнута и издали напоминала поджатую человеческую ногу.

Поздоровавшись с руководителем испытаний и конструкторами, Василий Гаврилович обошел пушку со всех сторон, внимательно, будто прицеливаясь, осмотрел из-под густых нависших бровей место повреждения.

— Левая станина выдержала, — пояснил ведущий конструктор, — а когда стали стрелять на левых углах поворота…

— У нас такая же штука с дивизионкой вышла, — заговорил Грабин, задумчиво морща лоб. — Проверьте расчеты. Тут геометрия с арифметикой не всегда сходятся.

Наклонившись над предусмотрительно раскрытой папкой, Василий Гаврилович постучал указательным пальцем по колонке цифр:

— Проверьте еще раз прочностные характеристики. Видимо, придется станины усилить. Но вы не волнуйтесь, больших изменений не потребуется.

И все время потом, что бы ни делал Грабин на полигоне, с кем бы ни говорил, мысленно он возвращался в прошлое, в свою молодость, когда впервые познавал азы науки…

Грамматика, арифметика и другие предметы, которые Василий изучал на дому у Кер-Оглы, на общеобразовательных курсах давались легко. Хуже было с геометрией. Ее приходилось брать штурмом, надеясь на память, заучивая наизусть целые теоремы.

Преподавал геометрию старичок желчный и высокомерный. Ошибки учащихся его не огорчали, а радовали. Это был повод для острот и насмешек. Он, не стесняясь, давал обидные прозвища, мог грубо оборвать стоявшего у доски, посадить на место или выгнать с урока.

На этот раз Гафклид, как между собой учащиеся звали занудливого учителя, нарисовал на доске геометрическую фигуру и, заглянув в журнал, пропел:

— Э-э, Грабин. Докажите равенство углов А и С.

Василий начал излагать доказательство, но успел написать лишь несколько уравнений. Гафклид перебил его:

— Э-э, что вы малюете? Что за ерунда? Не знаете, э-э, скажите сразу, не отнимайте время у других.

Грабин растерянно стоял у доски. Что случилось? Ведь только вчера вечером он повторил эту самую теорему, выучил весь ход доказательств.

— Если не хотите учиться, то не занимайте место, — гремел учитель.

Грабина будто обдало кипятком. Всю жизнь он стремится к знаниям, не знает отдыха, занимаясь вечерами, после работы, а его обвиняют в нерадивости.

— Да чтобы я без желания… Да как вы можете, — сбиваясь, попытался возразить он.

— Э-э, да он еще и грубит. Больше можете не приходить на мой урок. Без вас как-нибудь обойдемся.

Злость, обида, чувство бессилия — все смешалось в душе Грабина. Но постепенно пришло отрезвление. Можно, конечно, поддаться малодушию, бросить учебу. Но кто от этого проиграет? Он сам, а не Гафклид. И если не по форме, то по содержанию своих претензий учитель прав. Твердых знаний нет. Значит, есть один выход: налечь на геометрию и своей настойчивостью заставить Гафклида изменить мнение о себе.

Дома Василий засел за учебник и вскоре понял допущенную ошибку. Он заучил теорему, как первоклассник заучивает стихотворение. Знает слова, произносит их с выражением, а смысла не понимает. То ли умышленно, то ли случайно учитель, нарисовав на доске фигуру, буквенные обозначения расставил не так, как они обозначены в учебнике. Грабин же в спешке начал воспроизводить доказательство, как оно изложено в книге. Его теорема не имела ничего общего с чертежом.

Несколько дней, а точнее ночей, Грабин упрямо учил геометрию. Вырезав из газетной бумаги различные фигуры, он соединял и разъединял их, строил новые, мысленно старался сопоставить их, понять сущность соотношения сторон и углов. Обнаружилась интересная закономерность: стоило ему постичь один общий принцип, как целая группа теорем начинала решаться проще и быстрее.

На очередное занятие по геометрии Грабин шел, будто солдат в штыковую атаку. Он был во всеоружии, но не знал, как поведет себя противник. Гафклид, отличавшийся злопамятностью, мог запросто выгнать с урока. Но учитель, внимательно посмотрев на Василия, сразу понял, что тот рвется в бой. Он не мог отказать себе в удовольствии еще раз поиздеваться над незадачливым и упрямым учеником. Ткнув в Грабина пальцем, Гафклид пропел:

— Э-э, пожалуйте, «Эвклид», к доске.

Начертив фигуру, он театральным жестом пригласил Василия:

— Докажите… э-э, что треугольники АБД и ДБС подобны.

Грабин изложил доказательство. Учитель, как показалось Василию, с досадой крякнул. Опять взялся за мел, изобразил новую фигуру.

— Э-э, докажите, что угол Д — прямой.

Задание не составляло особого труда. В считанные секунды Грабин сделал необходимые выводы. В голосе Гафклида вместо досады послышалось любопытство. Он начертил многоугольник, поставил вопрос, который в классе еще не проходили. Василий задумался. Хотел было напомнить преподавателю, что такую теорему они не доказывали, но гордость оказалась сильнее, и он решил путем логических рассуждений найти ответ. Гафклид, удивленно вытаращив глаза, заглядывал через плечо.

— Э-э, молодец, — теперь уже не любопытство, а восхищение слышалось в его голосе. — Ставлю отличную оценку. Похвально, очень похвально.

Прошло после этого случая несколько уроков геометрии, учитель не спрашивал Грабина, он словно забыл о нем. Но на одном занятии опять вызвал его первым и начал задавать вопрос за вопросом. Спрашивал то, что проходили два месяца назад, и то, до чего еще не дошли, заставлял одну и ту же теорему доказывать двумя способами. При этом разговаривал уважительно, без обычных подковырок. И наконец обратился ко всем учащимся:

— Геометрию надо знать, как ее знает Грабин. — Повернулся к Василию: — А вам, молодой человек, надо обязательно учиться дальше. Из вас может вырасти большой ученый. Если, конечно, сами этого захотите.

Говорил он громко и даже торжественно, будто предвидел, что его слова окажутся пророческими.

Из школы Грабин вышел радостный, а на улице к этой радости прибавилась новая. Со стороны Тихорецкой слышалась канонада. По городу бесконечной вереницей тянулись подводы. Белогвардейцы отступали, пытаясь в первую очередь спасти обозы с награбленным добром.

— Бегут крысы! — зло сплюнул прохожий, не опасаясь, что его услышат.

Залпы орудий наступавших частей звучали так внушительно, будто хотели возвестить на весь мир, что Екатеринодару суждено навсегда стать советским городом Краснодаром…

Домой генерал Грабин возвращался под вечер. Он сидел позади шофера молча, только изредка поеживаясь и вздыхая. Было видно, что поездка не принесла ему желаемого успокоения, а разбередила душу. В последние годы он с головой ушел в преподавательскую и научную работу, оставив конструкторское дело. Думалось, что это временно, но новые заботы захватили его без остатка. И в этот день, участвуя в испытаниях пушки, созданной коллегами по конструкторскому бюро, он понял, как много потеряно и как трудно вернуться к любимому делу.

Водитель, изредка оглядываясь, вел машину осторожно, недоумевая, почему так недоволен поездкой Грабин. Вроде бы все сложилось удачно. Пушка выдержала испытания, хотя с утра были хлопоты со станиной. К Василию Гавриловичу все относились с уважением, прислушивались к его советам. Он был окружен всеобщим вниманием. Все это должно было порадовать конструктора. А он весь день оставался рассеянным, хмурился и нервничал, а после окончания стрельб, сухо простившись с теми, кто оказался рядом, неожиданно заторопился домой.

— Не стоило нам заезжать на мельницу, — громко сказал вдруг водитель.

— Почему? — удивился Грабин.

— До этого вы были совсем другим. Не пойму, чего наговорили вам мужики…

Генерал улыбнулся. Слова водителя отвлекли его от невеселых дум, и он зорко глянул на бегущую навстречу дорогу.