Взявшись с Божией помощью в наше время за начертание духовной панорамы Святоименной Горы, позаботимся предпослать частностям посильное обозрение общих черт.

В природном отношении священный полуостров Афон слывет бесплодным и со стороны моря недоступным, ибо местность здесь по преимуществу гористая, с долинами и лесными чащами, а у берегов нет безопасной гавани, не считая бухт, пригодных для малых суденышек, и искусственных заливов, где устроены постоянные причалы судов и лодок Святой Горы. Уединенное местоположение и малолюдность Афона привлекали сюда монахов, вытесняемых из монастырей Палестины, Египта и Малой Азии набегами сарацин и агарян.

Примерно с X века жизнь святогорского монашества становится более упорядоченной, возникает орган управления администрации во главе с протом в Карее (откуда и название «Протат»), а некоторое время спустя, благодаря царским пожалованиям, устраиваются и монастыри, в том числе Великая Лавра, Ивирон, Дохиар и Ватопед.

С тех пор Святая Гора становится все более известной, а история ее определяется не только царскими хрисовулами, но и уставами, которые к настоящему времени изданы для сведения всех желающих ее изучить.

В середине позапрошлого столетия возник духовный почин, участники которого ратовали за воссоздание в монастырях древнего общежительного уклада. Надеясь помочь духовному пробуждению греческого народа, важнейшим делом полагали они приобщение мирян к христианским истинам. И главный путь к тому виделся им в проповеди на общепонятном языке и в переводе на него же святоотеческих творений. Молитвой и благословением Церкви это боголюбивое начинание достигло значительного успеха и принесло плоды, каких не знала дотоле Святая Гора. В ту пору возникла и начала действовать знаменитая Афониада — философско-богословская школа во главе с Евгением Вулгарисом. Тогда стяжали известность оба Агапия, а также Никодим и Неофит Кавсокаливит, чьи сочинения читаются с неослабным вниманием и ныне. Тогда же из спора о поминовении усопших вышло движение колливадов — авангард течения, которое живо доныне и доставляет великую пользу Церкви и обществу в виде катехизических школ и живой проповеди. Глубочайшие по мысли и классические по согласию их с учением Церкви и важности для христианского воспитания, творения перечисленных нами отцов сами по себе составляют целую библиотеку. «Пидалион» (Кормчая), «Большой синаксарь», «Духовные упражнения», «Грешных Спасение» и множество других книг доказывают правоту тех, кто называет движение 1750–1820-х «золотым веком». И та же эпоха дала многочисленных подвижников и страдальцев за веру — целый сонм новомучеников и преподобномучеников во главе с равноапостольным Космой Этолийским.

Именно тогда любовещественный дух претворился в любоученость, а царивший в румынских метохах дух себялюбивого колонизма — в собирание внутренних сил и деятельную любовь к своему народу. На смену соперничеству из-за приобретения земель на чужбине, бесконечным хлопотам о дальних поездках за милостыней пришла забота о духовном просвещении, чему должно было послужить основание метохов в ближних местах и освоение тех средств к существованию, какие имелись на Святой Горе. К этому времени все благомыслящие уразумели, что для духовно-материального переустройства и благоденствия святогорского монашества одно только нужно (Лк. 10, 42) — общежительный уклад, который за полувековой промежуток возобладал и утвердился в большинстве афонских обителей.

Этот расцвет Святой Горы был прерван подготовкой к великой борьбе за освобождение, чему насельники ее отдали немало духовных сил. И, так как большинство отцов, покинув Афон, переселились в земли Эллады, а святые обители запустели без малого на восемь лет, замерло и всякое духовное движение.

Когда же монахи вернулись на места своего покаяния, то застали среди тамошних развалин безмерную скудость. И ввиду тягот разорения не нашлось бы чем жить, если бы приснопамятный правитель Иоаннис Каподистрия не прислал двадцать восемь тысяч гросиев — дар новоучрежденного Эллинского государства. В счетных книгах за 1830 год приводятся характерные данные: «Получено: в дар от Его Высокопревосходительства Правителя — тысяча гросиев. Отдано: за четыре десятка ложек — двадцать гросиев; за сто ока [128 кг] соли — десять гросиев; за метлы, глиняные миски и труты — пятьдесят гросиев; за кукурузу и рожь — двести гросиев». Вилки и пшеничный хлеб были непозволительной роскошью; животных для перевозки грузов приобрели лишь три года спустя. Понятно, что при такой жизни все усилия и в последующие годы направлялись на сбережение денежных средств.

В наши дни монахи святоименного места, оскудевшего обитателями, всемерно подвизаются, вынашивая в себе залог нового духовного процветания. И из всех забот своих главной полагают возрождение прославленной Афониады в твердой надежде, что заступление Пресвятой Богородицы управит эти благие усилия к славе Божией и похвале Священному Киноту.

 

Ученые святогорцы

Обозрев вкратце историю Святой Горы, обратимся к ее насельникам. Монахов Афона, с самого их водворения здесь и доныне, всегда отличали три свойства: верность иноческому идеалу, то есть внутренняя собранность и склонность к безмолвию, чистая вера и хранение совести. И посему видим, как для приобретения первого употребили они все силы и, невзирая на Церковь и государство, добились самоуправления и независимости (среди прочего сохранив Святую Гору недоступной для женского естества). Видим их до последней иоты отстаивающими чистоту веры в исихастских, колливадских или календарных спорах. Видим, наконец, непрестанное стремление искоренить в себе даже след греха добровольным водворением в пустынях, пещерах или строгом общежитии.

Материальные заботы, хотя и не вовсе чуждые святогорцам VIII–XIV веков (в отличие от монахов Палестины и Египта), занимали в их жизни небольшое место. Но в последующие века, с умножением монастырей и их насельников, здесь также стала наблюдаться склонность к накоплению богатств в виде имений и денег, которая получила оправдание как помогающая выжить.

Господство сего любовещественного духа пресеклось, как мы знаем из предыдущей главы, в XVIII веке, когда национальное пробуждение заставило очнуться и афонитов, сделав их пламенными соработниками Церкви и народа. Просвещенные умы, благоговейные души, напоенные любовью к Богу и ближним, патриоты, всей душой болеющие за народ, который коснел в невежестве, — они сознавали, что духовное пробуждение неминуемо вызовет и национальный подъем. И тем усерднее разжигали искры его с церковного амвона и в тайных школах при монастырях, жаром сердец своих возгревая пламя, где сгорала жертвой Богу всякая тяга к земному богатству. Это пламя вспыхивало с особой силой в знаменитых училищах Кидонии, Смирны и Афониады, плоды его проявлялись в пожертвованиях богатых семей Идры и Янины на книжное дело, учреждение новых школ и воспитание юношества. Среди этих приснопамятных мужей и учителей народа выдающееся место занимали монахи-святогорцы — явные, но и сокровенные возделыватели вертограда веры, знаменитые и безвестные воины Церкви и национального дела. Сознающие все значение своей миссии и исполненные нелицемерной любви, они, как единственные наставники и утешители народа, с истинно апостольским самоотвержением обходили порабощенную землю от Лариссы до Адрианополя и Малой Азии и от Средней Эллады до Иллирика, то разбрасывая в слове проповеди семена свободы, то орошая посев собственной кровью. Новый мартиролог греческого Православия составляют преимущественно иноки-агиориты. С этой стороны они и обрисованы нами далее — как зачинатели духовного просвещения, как обновители веры в многострадальном православном народе, как светочи православной совести.

 

Косма Этолийский

Первое место здесь принадлежит равноапостольному Косме Этолийскому. Постриженник монастыря Филофей, он оставил Святую Гору и, посвятив себя религиозному просвещению народа, проповедовал по городам и весям. Исполненный благой ревности и поначалу взрастивший плоды делания и учения в себе самом, монах Косма пользовался безмерным уважением простолюдинов, сопровождавших его всюду, куда бы он ни шел, будь то храмовые праздники, всенощные бдения или мирские торжества. Бесхитростное слово святого, изливающееся из любвеобильной и состраждущей души, научало твердому стоянию в вере, бережному хранению Предания, любви к книжной премудрости, родному языку и всегда завершалось призывом к живому делу — выстроить церковь или основать школу. Памятуя Господне речение: Не здоровые имеют нужду во враче, но больные (Мф. 9, 12), он заботливо обходил те епархии Македонии и Эпира, где под влиянием иноверного гнета были случаи вероотступления, пренебрежения родным языком и традиционным для греков церковным образованием. Подъемля сей добрый подвиг и непрестанно трудясь, чтобы утвердить свой народ в религиозном и национальном идеалах, он пал смертью мученика, исполнившего свой долг, и оставил по себе память как равноапостол. Западные пределы Центральной Эллады, Фессалия, Македония и Эпир доселе хранят отзвук его пламенных проповедей, а христолюбивый народ вспоминает «батюшку Косму» не иначе как с благоговейным трепетом.

 

Никодим Святогорец

Сей великий представитель афонского иночества родом был с острова Наксос и поначалу пришел в монастырь святого Дионисия. Приняв после положенного испытания монашеский постриг, он проходил здесь в последующие семь лет послушания чтеца и секретаря обители, которая считалась тогда идиоритмией. Когда старец его вознамерился перейти на должность эконома в наш метох Хотарани (в тогдашней Молдаво-Валахии), он хотел отправиться с ним, но из-за внезапной кончины наставника переход не состоялся. Ревнуя об уединении, Никодим покинул место своего покаяния и ушел в Капсалу — местность, относящуюся к монастырю Пантократор и, как показывает название, крайне засушливую, но оттого и весьма подходящую для слабого здоровьем отшельника. Среди подвигов воздержания и полной свободы от попечений житейских он предавался богомыслию и писательским трудам, ради которых посещал время от времени другие монастыри, чтобы отыскать в их библиотеках нужные рукописи или печатные издания. Многосторонняя его ученость проявилась в оригинальных сочинениях и переводах (свыше тридцати названий), а также в составлении им праздничных последований, в том числе многочисленных канонов и херетизмов. Он достиг в такую меру памяти, что знал наизусть пространнейшие тексты Священного Писания со всеми подразделениями на богослужебные чтения для того или иного дня и нумерацией страниц. Известен пример, когда в храме Протата им были прочитаны наизусть пятнадцать паремий вечерни Великой Субботы.

Изможденный непомерными трудами, он принужден был удалиться в вышеозначенную келлию святого Георгия (или Скуртеев), что в Карее, где иеромонахи Стефан и Неофит с братской любовью ухаживали за ним до блаженной кончины, постигшей его 14 июля 1809 года в возрасте пятидесяти девяти лет.

Приснопамятный Никодим слывет святым мужем не только на Афоне, но и во всем православном мире, который не перестает услаждаться богомудрыми и душеумилительными его творениями. Из рукописного его наследия в библиотеке Дионисиата ныне обретается только автограф сочинения «О сновидениях». Местное предание указывает комнату преподобного; в прихожей ее до сих пор стоит стул, на котором он сиживал во время письменных занятий. Частое посещение паломниками места его покаяния во многом способствовало восстановлению здесь в 1806 году общежительного уклада. Cейчас, после ходатайства Великой Лавры (которой принадлежит келлия, где скончался блаженный и где хранится его глава с надписью «Чаю воскресения мертвых») перед Великой Матерью Церковью Христовой, обнаруживается похвальная ревность и об официальном причислении Никодима Агиорита к лику святых. Преподобная же память сего мужа давно освящена душеспасительными его писаниями в сердцах тех, кто извлек из них многообразнейшую пользу.

 

Евгений Вулгарис

Сей многославный уроженец острова Керкиры принадлежал к местной знати и поначалу был причислен к церковному клиру у себя на родине. По принятии диаконского и иерейского сана его, послужившего Церкви в разных местах проповедником слова Божия, учителем древнеэллинского языка и Закона Божия, поставили от Патриархии начальником новоучрежденной Афониады. Эту должность досточтимый Евгений, известный к тому времени и как автор богословско-философских трактатов, исполнял четыре года, в течение которых обучал две сотни неразлучных с ним слушателей эллинской словесности и философии, обнаруживая великую ученость в соединении с недюжинным даром слова.

Расставшись против воли со Святой Горой, он преподавал в Фессалонике и Константинополе, после чего отправился в Германию и, наконец, остановил свой выбор на Петербурге. Императрица Екатерина II взяла его на службу придворным библиотекарем, Академия Наук избрала постоянным своим членом, а Русская Церковь возвела в архиепископа Славянского и Херсонского. Будучи не в силах из-за преклонного возраста и незнания языка понести бремя управления епархией, он исходатайствовал это назначение мудрому своему соотечественнику Никифору Феотокису, после чего проживал в Херсоне, а под конец, по возвращении в Петербург, — в Александро-Невской Лавре, где и почил в 1806 году. В истории Святой Горы имя Евгения Вулгариса неотделимо от знаменитой Афониады. На портрете, который украшает помещение, предназначенное для дирекции новой Афониады в Карее, взор его устремлен к входным дверям, словно в нетерпеливом ожидании, когда те распахнутся навстречу будущим богословам и философам. По словам приснопамятного Кораиса, Евгений Вулгарис, «будучи крупнейшим богословом и выдающимся ученым, оказался одним из тех, кто особенно помог духовно-нравственному возрождению эллинов».

 

Два Агапия

[28]

Один из них, по фамилии Ландос, выходец с Крита, процвел в XVII столетии и отошел ко Господу в конце его. Он носил прозвище Агиорит, поскольку провел большую часть жизни монахом на Святой Горе, где упражнялся в добродетели и писательских трудах.

Ученый муж, большой знаток эллинской словесности, он выпустил в переводе на народный язык ряд книг, в том числе «Феотокарион», «Кириакодромион», «Ковчег» и «Грешных Спасение» (последняя, впервые напечатанная в 1641 году и с тех пор особенно высоко ценимая как руководство к добродетельной жизни, неоднократно переиздавалась вплоть до наших дней).

Сей блаженный Агапий подвизался в пещере близ «малого» скита Святой Анны, где и написал «Грешных Спасение».

Другой Агапий, родом из Димицаны (Пелопоннес), был современником преподобного Никодима Агиорита и помогал ему в отборе церковных правил для «Пидалиона», а также при составлении «Большого синаксаря». Прекрасно образованный, он был дидаскалом (школьным наставником) на Хиосе, в Смирне и, наконец, в своей родной Димицане, где и отошел ко Господу в 1812 году.

 

Неофит Кавсокаливит

Рожденный в Патрах от супругов, которые перешли в православную веру из иудейства, он обучался в Константинополе, на Патмосе и в Янине, после чего, отправившись на Святую Гору, принял монашество в Кавсокаливийском скиту. Преподавал в Афониаде одновременно с Евгением Вулгарисом, после удаления которого был избран ее начальником (схолархом). Соединяя преподавание с посещением греческих общин в странах Европы, он скончался на исходе XVIII века в Бухаресте. Из оставшихся после него сочинений выделяются «Введение к Феодоровой “Грамматике”», а также ряд толкований на трудные места в Священном Писании и творениях православных гимнографов.

 

Агиориты-простецы

В одно время с учеными святогорцами совершали свой духовный труд монахи не столь богатые образованностью, равно как и совершенные простецы.

Многие из них, командированные из монастырей управлять сельскими метохами, пробуждали веру и национальное чувство в крестьянах близлежащих деревень. Эти управители нередко оказывались и зачинателями многих дел, имевших всенародную важность. Столь же самоотверженно и бескорыстно трудились иеромонахи, посланные в городские метохи, где они назидали всех приходящих и как священнослужители, и как духовники. Такие метохи были у святогорских монастырей во многих порабощенных областях, особенно во Фракии и Малой Азии, и при большинстве их состояли чредные иеромонахи. Этим-то иеромонахам Святая Гора той поры в немалой степени обязана новыми насельниками. Ибо они, как и прибывавшие в метохи афониты-духовники, являли собой пример для подражания, в особенности молодым людям, которых наставляли в вере, а зачастую и укрывали от воинского набора (после введения конституции, сделавшей службу в турецкой армии обязательной для христиан).

Коротко говоря, эти не слишком образованные, а нередко и малограмотные агиориты были опорой Православия в городе и на селе, наставниками и просветителями народа под османским гнетом. Подобных им простецов и некнижных, но богатых Божественным ведением и практической добродетелью застали мы и в своей обители.

Один из них, иеромонах нашего монастыря отец Григорий, знавший болгарский язык, обошел за год Северную Македонию, Восточную Румелию, Фракию и повсюду, от Мелника до Филиппополя и Мидии, утверждал христиан в Православии и послушании Великой Церкви Христовой.

Но и выходцы из иных благословенных мест — например, иеромонахи Максим из Каракалла, Кесарий из «малого» скита Святой Анны и прочие — много послужили Церкви и народу своим влиянием на единоплеменников. То были безвестные герои, неведомые воины, неявленные подвижники, стяжавшие трудами своими вечную нашу благопризнательность. Что бы ни говорили о «грубом нраве», «неотесанности» и «крайней отсталости» святогорских иеромонахов и духовников, они наблюдали семейную жизнь христиан несравненно чаще, чем университетские богословы, и в силу практического своего опыта постигли внутренний мир современного человека куда лучше тех. Ни богословские изыскания, ни догматические споры не занимают сегодня мирян, порабощенных грубым материализмом и мучимых окаянным плотоугодием. Но оттого и питают они безграничное почтение и доверие к духовникам из числа простецов-пустынников, прибегая к ним как своего рода высшим существам, ибо мир пресыщен избытком человеческой мудрости и изголодался по святости. К несчастью, священноначалие наше еще не уразумело это в полной мере, отчего и поставляются на духовническое служение молодые богословы, научно образованные, но малоискушенные в недугах душевных. Для этих ученых городских людей, нынешних законников, что многократно приступают, искушая (ср.: Мк. 10, 2), нет ничего важнее теоретического образования. Но, по мнению простецов-агиоритов, одно только нужно (Лк. 10, 42) — наставление духовника, чье сердце всецело свободно от рабства тленному веществу.

 

Агиориты-преподобномученики

Миссионерская ревность, снедавшая иноков-святогорцев стародавних времен, ярко вспыхнула в XVIII столетии, когда особенно усилилось религиозное и политическое утиснение христиан турками. Пробуждение подвластных народов, обратившихся на исходе этого столетия к вооруженной борьбе, направило ярость иноверных поработителей против мужей Церкви, и прежде всего против монахов, проводивших странническую жизнь в заботе о духовном окормлении и укреплении православных. Жития новомучеников и устное предание говорят о том, что принуждение христиан к вероотступничеству было тогда процедурой хорошо отработанной и до крайности простой. Стоило мусульманину публично поклясться, что такой-то христианин — мирянин, монах или священник — похулил его веру или самого «пророка», как обвиняемый в окружении толпы, истошно его обличавшей, незамедлительно, словно овча на заколение (Ис. 53, 7), доставлялся к кадию. А тот, вместо законного разбирательства, предлагал ему искупить свое «преступление» и заодно избежать казни отречением от Христа. Чтобы успешнее достичь цели, прибегали к щедрым посулам, предложению денег, почестей и т. п., а когда это не действовало — к мучительным пыткам, которые заканчивались публичным повешением или обезглавливанием.

 

Патриарх Григорий V

Приступив к описанию духовных достопримечательностей Святой Горы в новые времена, вспомним прежде всех Святейшего Патриарха Константинопольского Григория V, который дважды за свою жизнь оказывался насельником «малого» скита Святой Анны.

Ревнитель монашества, великий Патриарх в страшных для Церкви обстоятельствах был не раз вынуждаем удаляться от управления ею. Полагая патриаршество духовным служением и никогда не забывая, что цель монашеской жизни — преуспеяние в добродетели, он всегда носил с собою ключ от смиренной каливы и показывал его тем, кто выставлял ему недопустимые требования, ибо отягощению совести, хотя бы и на патриаршем престоле, предпочитал безупречное хранение ее в безвестности.

Священномученик Вселенский Патриарх Григорий V

В кодексе святой обители Иверской привлекает внимание трогательная роспись этого героя и мученика греческого народа, для которого звание простого монаха было ничуть не ниже первосвятительского достоинства: «Бывший [Патриарх] Константинопольский и монах Григорий V». Но никого не печалит сегодня духовное устроение иных святогорцев — к счастью, немногих, — которые полагают недостойным себя подписываться «иеромонах такой-то» и выводят взамен того сложносоставные имена наподобие «Папа-Стефан» и «Папа-Григорий» или, того хуже, носят в чемоданчиках нарядные камилавки, которые и водружают на себя, словно вторые головы, как только покинут пределы Святой Горы, чтобы хоть чем-нибудь отличаться от прочих агиоритов (второй обычай, увы, распространяется все более). А пресловутым «зилотам», ревнующим о строгости форм, и в голову не приходит, что простую монашескую скуфью носили до самой смерти Варфоломей Кутлумушский, питомец школ Константинополя, Керкиры и Венеции, приснопамятный Никодим Святогорец и многоученый Евгений Вулгарис (до посвящения его в епископа Херсонского).

Но виноваты не столько они cами, сколько священноначалие, которое, похваляя инославных за порядок и отличную организацию, не имеет должной заботы о том у себя дома, попуская расстройство и бесчиние. Возьмем хоть бы армию. Позволительно ли рядовому или офицеру пехоты носить форму летчика, а моряку — форму артиллериста? Здесь же нечто худшее: монастырский монах, и притом святогорец, доколе не получит положенных афонским насельникам привилегий (в том числе освобождения от воинской службы), еще терпит кое-как на себе иноческую скуфью, но едва лишь окажется в безопасности, тут же вспоминает о «долге перед домашними», о своих выдающихся «дарованиях» и давней тяге к высшему образованию. И вот уже скуфья делается для него тяжкой и идут поиски нового убранства для пустой головы.

 

Патриарх Иоаким III

Как дань высочайшего уважения посвящаю нижеследующие строки досточтимому Патриарху Константинопольскому Иоакиму III. Проведя на Святой Горе одиннадцать лет, сей милопотамский безмолвник умножил своим светозарным присутствием славу Афона и утвердил ее личным авторитетом, какой имели великие Отцы Церкви даже до причтения их к сонму святых Церкви Божией.

Василий Великий и оба Григория удалялись в любезную им Понтийскую пустыню, чтобы тщательным рассмотрением очистить заимствованное у языческих Афин любомудрие и освятить свой ум, вперяя духовный взор в небеса. Так и блаженнейший Патриарх, оставив кормило церковного корабля, обратился к неволнуемому пристанищу иноческого делания, дабы, устремляя око души своей к тому, что не перестает быть духовной целью Афона, достичь при посредстве горнего любомудрия совершенного познания себя самого наравне с делами церковными и человеческими.

Вселенский Патриарх Иоаким III, 1902 г.

Итак, он явился на вожделенную Гору и, сообразно первосвятительскому его достоинству с великим торжеством встреченный в Великой Лавре и келлиях, постави на камени нозе свои и исправи стопы своя (ср.: Пс. 39, 3) — иными словами, вступил на путь безмолвно-смиренного пребывания. Этот последний великий наш этнарх навеки останется ослепительным метеором на небосклоне Святой Горы. Он указал путь, подобающий иерархам Христовым, когда служению их по той или другой причине положен предел. Более чем десятилетнее его пребывание среди смиренных насельников долго будет пленять сердца последующих иноков и уклонять их любящий взор к Милопотаму. Стоило ему появиться на Афоне, и все здесь переменилось к лучшему. Стали затихать междоусобия в монастырях с разноплеменной по составу братией. Споры между главенствующими и зависимыми обителями утратили прежнюю остроту, ибо те и другие возложили упование на правый суд благодатного мужа, который он и совершил вскоре с высоты патриаршего трона. Вкратце сказать, он вдyнул в иноческую стихию душу живу (ср.: Быт. 2, 7) и уготованную к глубоким историческим переменам, которые сподобился предузнать, будучи и сам уготован для Небесного Иерусалима. По Промыслу Божию он был восхищен, чтобы не видеть грядущих бед Церкви и своего народа, не слышать их безудержных критиков и злопыхателей. Его истинно христианское, терпеливо-мудрое руководство нацией ныне признается всеми как насущно необходимое, но семь светильников Откровения, к несчастью, уже угасли в алтарях своих, и Ангелы хранители первых церквей Христовых пребывают ныне в изгнании.

Став благословением Божиим для Святой Горы, прибытие Патриарха не только безмерно вдохновило ее насельников, но и вызвало небывалый приток боголюбцев, спешивших сюда, чтобы разделить с великим иерархом его добровольное уединение. Но особенно мы, монашествующие, использовали любую возможность получить первосвятительское благословение. Порой, не имея сил беседовать с каждым, он выходил на балкон и спрашивал, какая у кого нужда, а узнав, что большинство пришедших просит благословить их на продолжение иноческого подвига, кротко извещал, что не может всех принять, и после общего благословения с миром отпускал. Но, не зная устали в молитвенном делании, Патриарх приходил в ближайший к Милопотаму Иверский монастырь ко всем агрипниям, которые и возглавлял, проводя на ногах десять часов кряду и еще два часа за Божественной литургией. В Карею же поднимался он по великим праздникам, и память тех, кто присутствовал тогда за службами, доныне хранит библейский облик Первосвятителя, окруженного десятками иереев и диаконов, агиоритов и пришельцев, в византийских и русских золотых ризах. Он поистине услаждался беседой с простыми духовниками, а любимым местом его посещений был Кавсокаливийский скит с иконописным домом Иоасафеев в нем. Часто бывал он и у нас в Дионисиате, ради проживавшего здесь проигумена Иакова, с которым они часами беседовали наедине о духовной жизни и делах церковных. Ежедневно являясь в храм к Божественной литургии, он возвышался в алтаре, подобно непоколебимому дубу, и со всяческим благоговением внимал совершающемуся священнодействию. Святогорские отцы, особенно эримиты и аскеты, питали к нему особое доверие, приходя со всеми духовными и земными нуждами, и блаженный щедро оделял их и из сокровищницы своей души, и из скудного своего кошелька. Дорога, проложенная к самой вершине Афона, и мраморная звонница Кавсокаливии останутся на века памятником великому Первоиерарху и свидетельством его благотворения.

А когда наступило время водрузить свечу на подсвечник (ср.: Мф. 5, 15), а Вселенскому престолу — принять своего избранника, Святая Гора сотряслась от скорби, смешавшейся с ликованием, Карея же наполнилась монахами (и афонитами, и пришельцами из отдаленных мест), желавшими проводить возлюбленного отца и принять благословение Вселенского Патриарха. И он удалился, унося с собою навеки покоренные души отцов и оставляя им отеческую свою заботу. Впоследствии, принимая в своей константинопольской резиденции агиоритов, Святейший Владыка в прямом смысле бросался им навстречу.

Блаженна та эпоха — эпоха не только высоких чувств, но также патриархов и архиереев, великих в своем служении Церкви и народу, непревзойденных в простоте и смиренномудрии.

Придя на Афон в 1910 году, я застал проживавших там четырех иерархов. Кутлумушская обитель приняла на жительство Высокопреосвященного Нила Карпафского, столь же величавого видом и доброгласного, сколь и неутомимого в иноческих трудах. Скит Святой Анны стал приютом для Паисия Ниссийского, который увлекал всех не только сладкоречивыми и со властью произносимыми наставлениями, но и примером истинного подвижничества. В том же скиту пребывал на покое Досифей Метрийский, а в Ватопеде безмолвствовал бывший митрополит Меленикийский или Неврокопийский, в точности не знаю. Но сегодня, к несчастью, такие архиереи не находят подражателей среди священноначалия, и могилы патриархов в Великой Лавре, Ватопеде и Дионисиате не возбуждают ни в ком желания окончить свою жизнь в нерассеянном и блаженном испытании безмолвием. Разве лишь некоторые архиереи, вышедшие из афонских монахов или имеющие номинальное посвящение, возможно, и пожелали бы всегда оставаться титулярными епископами на месте своего покаяния. Но сколь прекраснее было бы для архипастырей, для святых обителей, да и для Церкви, если бы все преосвященные владыки в старости своей удалялись сюда и возглашали за общей молитвой: «Рцем и о себе самех: Господи помилуй». Но увы: до крайности дряхлые, а нередко и полупарализованные, они из последних сил держатся за свои кафедры. Но пусть вспомнят, что именно к возлюбленным селениям (Пс. 83, 2)

Господа прильпе, по слову Псалмопевца, всегда пребывавшая во дворех (Пс. 62, 9; 83, 3) Его душа Григория V и Иоакима III, коим вечная и неветшающая память!

 

Иерофей Милитупольcкий

Но как Иаков пророчествовал, что не оскудеет князь от Иуды и вождь (Быт. 49, 10), так и Божие Промышление о нас предустроило, чтобы прилагаемое к Афону именование «Святая Гора» было подтверждено духовными дарованиями пребывающих здесь иерархов. И послан был нам Высокопреосвященный Милитупольский кир Иерофей, о котором вкупе с божественным Павлом можно, не обинуясь, сказать: Таков и должен быть у нас первосвященник (ср.: Евр. 7, 26). Изгнанный албанцами за патриотические настроения из Корицы, он нашел прибежище в вожделенном иноческом безмолвии, к которому от юности прилежал, наcтавленный Арсением, старцем святой жизни, на острове Халки. Преисполненный безмерного почтения к приснопамятному Иоакиму III, Владыка Иерофей водворился сперва в Милопотаме и провел там около десяти лет. Как единственный тогда архиерей на Святой Горе, он не в силах был удовлетворить многообразные ее нужды и переселился более чем на десятилетний период в приморскую каливу Вулевтирия, относящуюся к скиту Святой Анны. Здесь он предался аскетическому деланию, пользуясь уважением отцов-агиоритов и служа для них образцом добродетели и подвига. Почти восьмидесятилетний, Преосвященный Иерофей до сих пор изумляет всех, отправляясь пешком в Карею и на самую вершину Афона или выстаивая, подобно дорической колонне, пятнадцатичасовые агрипнии в престольные праздники здешних обителей. Проводя крайне воздержную жизнь в кафизме Святого Елевферия (его земляка), он раздавал все что мог, вплоть до последней тряпки, нищим эримитам и аскетам. В миру его покровительством пользовалось немало благочестивых юношей, стремившихся к образованию; некоторые из них занимают сегодня высшие должности как в области народного просвещения, так и в Церкви. Он принимал у себя братий меньших во Христе (ср.: Мф. 25, 40; 25, 45) и разделял с ними, алчущими, жаждущими и наготующими (ср.: 1 Кор. 4, 11), неиждиваемое сокровище своего сердца. Тяжелой зимой 1941 года старец Божий нередко оставался без пищи, чтобы поддержать истощенных голодом лодочников и приходящих странников. Он служил величайшим духовным утешением для наших обителей, скитов и эримитириев, и поистине содрогается душа при мысли о скором преставлении честного сего иерарха от «здесущих» к вожделенному и на небесах пребывающему Отечеству. Да умилостивится Всеблагой Бог над словесными Его овцами и не оставит их изнемогающими, но подаст праведнику многая лета для утверждения их на пажитях живоносных.

 

Об отце Геронтии в Русике

В1911 году, когда я прошел монашеский искус, обитель отправила за мной в свой Моноксилитский метох лодку, ибо в наступавший пяток пятой седмицы

Великой Четыредесятницы, на который приходился тогда праздник Благовещения, мне предстояло облечься в многовожделенный ангельский образ.

Распрощавшись в великом волнении с братьями и испытуемыми и приняв прощение от них, я отправился на берег. Идя под парусом, лодка наша при благоприятной погоде достигла обители Ксенофонт и, из-за переменившегося ветра с большим трудом продвигаясь далее на веслах, потом пришла в Русик, или Свято-Пантелеимонов монастырь. Решив по необходимости заночевать здесь, мы получили у отцов-лодочников дозволение войти в ворота. Мне хотелось выслушать последование Великого канона и своими глазами увидеть грека-типикаря отца Геронтия, всюду похваляемого за добродетель и крайнее смирение. Войдя во двор, я поначалу замер при виде гигантских строений, но еще больше — безупречного порядка и чистоты. Однако, приученный к строгой тишине Моноксилита, посетовал про себя на шумное многолюдство Русика (насчитывавшего тогда более тысячи монахов и дававшего, сверх того, приют сотням нищих странников и престарелых) и охотно вернулся бы в лодку, будь там место для ночлега.

По счастью, утреню Великого канона совершали здесь с вечера как часть агрипнии, в прочих же монастырях в тот день полагалась ранняя утреня. И вот, поспешив в храм с первыми звуками била, я занял первую стасидию новоначальных на правой его стороне, откуда мог беспрепятственно внимать службе и видеть отца Геронтия, чье место, как сказали мне, было возле игуменской стасидии. Стояла глубочайшая тишина. Безмолвные фигуры монахов напоминали каменные изваяния. Вскоре началась служба. И, когда после Шестопсалмия и троичнов седовласый Геронтий возгласил: «Помощник и Покровитель бысть мне во спасение», сердце мое возликовало, кости же пришли в трепет от сладостного его пения. На словах: «Откуду начну плакати окаяннаго моего жития деяний?» — я увидел, что дивный певец отирает слезы. А дойдя до заключительного тропаря первой песни: «Всесвятая, надежде и предстательство Тебе поющих, возми бремя от мене тяжкое греховное…», он воздел руки к образу Всецарицы и со многим плачем, но и сыновним дерзновением устремил благоговейный взор на пречистый Ее лик.

Прочие песни, по обычаю Святой Горы, исполняли, сменяясь на каждой, другие отцы. Когда же после синаксаря настал черед жития преподобной Марии Египетской, я заметил, что неподвижные дотоле монахи пришли в движение и старейшие из них стали перемещаться поближе к чтецкой разложке.

В киновиях это житие читает, ввиду особой его важности и назидательности, сам игумен. Но, поскольку настоятель из России не знал греческого, на котором в ту пору совершались в Русике первые и главнейшие чтения, читать выпало старцу Геронтию как старейшему из эллинов.

Немало слышал я искусных чтецов, но должен признать, что и доныне не встречал ни у кого такой интонации и такого дара доносить текст до слушателей. Незабываемое зрелище являли собой и старцы-монахи, особенно русские, которые сгрудились перед разложкой и, преклонив колени или опустившись на корточки, не отрывали немигающих взоров от отца-типикаря, хотя он и изредка останавливался, чтобы откашляться или перевести дух. Плохо понимая текст, они, несомненно, были глубоко захвачены тем, что слышали. И, пока продолжалось это несравненное чтение, голос старца становился все более вдохновенным, в нем нарастало сердечное сокрушение. А дойдя до беседы преподобной Марии с аввой Зосимой, когда он вопрошал ее: «Скажи мне, преподобная Божия», она же отвечала: «Узнай же, авва…», дивный чтец и сам содрогнулся от всхлипывания, которое тотчас перешло в передавшееся всем безудержное рыдание. Подоспевший игумен взял Геронтия за руку и отвел в его стасидию.

У меня же, тогда двадцатидвухлетнего, сердце пламенело радостью, смешанной с печалью, и я вообразил, будто вижу и слышу самого авву Зосиму в беседе с преподобной матерью. Правда, не чуждый лукавой критики ум нашептывал мне, что великое умиление, с каким читались канон и житие, связано с содержанием чтения и не может быть постоянным. Но, расспросив братию, я узнал, что отец Геронтий имел его своим спутником всегда. По роду служения он проводил дни и ночи в храме, свободные же минуты коротал в притворе. И во время этого непродолжительного отдыха левая рука старца перебирала четки, а правая утирала слезы большим куском полотна, которое затем прополаскивалось им в море.

От пожилого монаха, земляка блаженного, я узнал следующее. Когда он (в миру звавшийся Георгием) был молод и владел имением в предместье родной Кидонии (Малая Азия), случилось, что некий варвар — турок или, скорее, татарин, перебравшийся туда из России, как многие его соплеменники, после Крымской войны, — напал с преступной целью на собиравшую дикие овощи девицу-христианку. Бросившись на помощь несчастной, Георгий убил злодея, после чего удалился на Афон — для пущей безопасности в Русик, где и принял монашество с именем Геронтий. По свидетельству нескольких собратий, знавших его все пятьдесят лет, он всегда был мирен, тих и нимало непричастен распрям, случавшимся между греками и русскими. И, когда последние взяли верх, а греки, получив немалые деньги от них, удалились, чтобы обосноваться в другом месте, блаженный не внял соблазну и остался на месте своего покаяния как верный служитель Церкви и страж благочиния. Прожив целых восемьдесят семь лет, он почил о Господе в 1918 году и доселе пребывает в памяти братии как благоговейный монах. И да не соблазнится никто убиением иноплеменника, о котором мы рассказали, ибо имеем перед собой примеры пророка Моисея, преподобного Моисея Мурина и иных святых. Ведь, по слову Божию, нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин. 15, 13). Истинные же эллины прошлых поколений жертвовали жизнью не ради чуждых целей, но ради соплеменников и отчизны, а когда отпадала надобность в такой жертве, углублялись в свое сердце, очищая его от скверны греховной. И, нимало не дорожа прежними своими делами, которые, по мнению других, могли бы служить оправданием любых прегрешений, не переставали они, подобно блаженному Геронтию, взывать к Всемилостивому Богу: «Возми бремя от мене тяжкое греховное и яко милостив, даждь ми прегрешений оставление».

 

О духовнике Игнатии Катунакиоте

Придя в свой монастырь за несколько дней до пострига, я познакомился с благоговейнейшим иеромонахом Игнатием, старцем семидесяти двух лет, который был тогда духовником не только Дионисиата, но и других обителей и скитов. Этот человек Божий в полной мере обладал даром сердечного участия и нелицемерной отеческой любви ко всем, особенно к приходящим для исповеди.

Я познакомился с ним при обстоятельствах, которые по исключительному их значению в моей жизни остаются незабываемыми и неложно доказывающими святость сего мужа.

Он пришел из каливы в Катунакии — самой возвышенной местности на южной стороне Святоименной Горы, — чтобы помолиться за агрипнией под Благовещение, выслушать Акафист, принять исповедь у братий, а заодно, как мне стало известно, познакомиться со мной ввиду предстоящего посвящения. От игумена он узнал, что постриг мой, намеченный на самый день Благовещения, был отложен до Субботы акафиста ввиду одного происшествия.

Дело в том, что я, посланный накануне в Свято-Пантелеимонов монастырь, сверх обыденной постной пищи нечаянно вкусил за тамошней трапезой немного маслин, хотя на другой день мне предстояло стать монахом и первым приобщиться Святых Таин. Вечером, по обычаю, я пришел к агрипнии и среди прочего исповедовал своему приснопамятному старцу и игумену этот приключившийся от забвения грех. Строгий ревнитель иноческой дисциплины, честной старец усмотрел в нем препятствие к Святому Причащению и отложил постриг, дав мне заповедь в наступающий день Благовещения не вкушать ничего, кроме хлеба. Старец-духовник не был извещен об этом и удивился, не видя во время первого часа положенных приготовлений к постригу. Когда же узнал у игумена причину, отеческое сердце его дрогнуло и он, отыскав меня во время Божественной литургии, со слезами обнял и в утешение сказал: «Буду и я поститься и предаваться бдению с чадом моим!». Что и исполнил, не ходя к общей трапезе, но разделив со мною малую просфору в архондарике, и это в день Благовещения — один из двух в Святую Четыредесятницу, когда разрешена рыба!

К вечеру того же дня он спросил, где я буду предаваться бдению до ранней утрени, то есть до Акафиста, и, услышав, что за отсутствием отдельной комнаты и из-за шума от множества паломников в гостинице мне хотелось бы пойти в ближайшую церковь святого Иоанна Златоуста, только и сказал: «Очень хорошо». Придя в храм после малого повечерия, я, к великому изумлению своему, застал там досточтимого старца, который уже поджидал меня и, благословив, тотчас велел трижды прочесть по принесенному мною Евхологию канон из последования великого ангельского образа. Затем, преподав немало советов касательно монашеского пути, указал прочесть по имевшейся там книжице херетизмы божественному Златоусту, а когда я, окончив чтение, обернулся, чтобы положить поклон духовнику, то увидел лицо его как лицо Ангела (ср.: Деян. 6, 15). Упав к ногам старца, я сказал: «Благослови, отче!», — он же, коснувшись главы моей и осенив меня крестным знамением, произнес: «Благословенно имя Твое, Владыко всех!».

Посланный на служение за пределы монастыря, я не сподобился с тех пор видеть дивного старца, но знаю, что скончался он в 1925 году. Родом из Серр, отец Игнатий пришел на Афон двадцати лет и прожил в каливе отшельников до восьмидесятисемилетнего возраста. Любитель безмолвия, он не раз отговаривал своих учеников от приобретения другой каливы, рассчитанной на большую общину, и завещал им переселиться оттуда, если не изменят желания, лишь после его смерти (что и произошло с тезоименитым ему духовником Игнатием Младшим, который ушел в Новый скит обители Святого Павла).

 

О трапезе отцов

Был февраль 1910 года, когда благодать Божия известила сердце, что мне надлежит идти на место безмолвия и молитвы. Я имел горячее желание отправиться в Кавсокаливийский скит, где некогда подвизался мой земляк преподобный Акакий и где проходили и доселе проходят иноческое жительство два других моих земляка — родные братья-иеромонахи, чей духовник отец Пантелеимон, известный своим благочестием и добродетелью (в ту пору старец ста трех лет), считался старейшим из всех здравствовавших тогда агиоритов.

Твердо вознамерившись сразу по прибытии на Святую Гору идти в Кавсокаливу, я прямо из Дафни отправился туда сушей. Но, зайдя по пути в Дионисиат и увидев погребение старца-иеродиакона, был пленен благочинием тамошних отцов, аскетическим обликом и местоположением обители, после чего возложил надежду своего спасения на всеблагого Бога и честного Предтечу Иоанна.

Когда меня зачислили в монастырь и назначили помощником в гостиницу, шла Великая Четыредесятница. В те времена все скиты и эримитирии были переполнены монахами, монастыри владели метохами и раздавали обильную милостыню. Непрестанно совершалась панихида, для чего в субботу вечером приходили отцы-аскеты и эримиты, которые затем оставались на агрипнию и получали натуральное вспоможение.

Влекомый к ним естественной приязнью и благочестивым чувством, но от избытка благоговения не решаясь докучать вопросами, я старался, то вслушиваясь издали, то усаживаясь поближе, усвоить из их бесед хоть что-нибудь и, таким образом, составить понятие о духовном устроении приходивших отцов.

Дело шло к ночи. В ожидании звуков била, созывающего к агрипнии, я закончил положенную раздачу кофе братии и гостям и присел у себя в кафецарии, чтобы немного передохнуть до начала бдения по случаю Пятой недели Великого поста.

И вот, желая, как видно, дать мне представление о трапезе отцов-аскетов, а наипаче положить конец внутреннему моему ропоту, особенно усилившемуся из-за авронии,— ибо, во-первых, меня, как более юного, дважды в неделю посылали с другими сверстниками собирать это растение и, таким образом, лишали службы, а во-вторых, я не мог выносить горькую похлебку из него, — Всеблагой Бог устроил так, что в это самое время пришли и уселись на скамье снаружи два эримита. И первый вопрос у одного к другому был: «Как до сего дня проводили вы Святую Четыредесятницу?». «Молитвами вашими и по благодати Христовой благополучно, — отвечал тот. — По соседству с нами есть благочестивый духовник иеромонах Матфей, он служит для нас литургию, и по средам и субботам братия причащаются. С тем и послал меня старец, чтобы я взял просфор, немного свечей, вина и вернулся». «А как справляетесь с телесными нуждами?» — снова спросил первый. — «В нынешнем году милосердие Божие пощадило нас. Мы питались авронией и не заметили, как прошла Святая Четыредесятница. Каждый день отвариваем ее с малой толикой риса, а по субботам и воскресеньям — с елеем, так что мы избыточествуем пищей и имя Божие прославляется!». Услышав это, я оплакал себя и тотчас исцелился от роптания, ибо у нас в монастыре похлебка из авронии готовилась раз или два в седмицу, и вдобавок братская трапеза постоянно включала маслины и смоквы, эти же в своей бесплодной пустыне лишены были того и другого. Аврония представляет собой растение с мягкой верхушкой из разряда, как мне думается, карабкающихся влаголюбивых. Горькое на вкус, оно, по мнению ученых, обладает мочегонным и кровоочистительным действием. На Святой Горе аврония встречается во всех влажных местах, и стебли ее, выходящие из земли с начала по конец марта, считаются благословением Божиим для Великого поста. Тем, кто вкушает ее впервые и без елея, как положено в постные дни на Афоне, она и вправду кажется невыносимо горькой, но отцы издавна свыклись с ней, находя съедобной и полезной.

В каменистой пустыне Афона, простирающейся от «малого» скита Святой Анны до Виглы, водятся во множестве огромные улитки, пригодные в пищу. Здесь же мне довелось видеть отцов, никогда не позволявших себе вареной пищи и поддерживавших силы лишь сырыми плодами и паксимадами (сухарями). Был тогда у нас в обители прекрасный обычай: из хлеба, остающегося от трапезы отцов, делать сухари для раздачи приходящим пустынникам. А те, приходя за благословением и зная, что монастырь наш собирает в Моноксилите богатый урожай отборных смокв, приносили с собой улиток и выменивали их на плоды.

Теперь, быть может, и нет на Святой Горе отцов, которые могли бы уподобиться постом древним монахам Фиваиды и Палестины, проводившим по десять и более дней без пищи или довольствовавшимся кто тремя смоквами, кто пятью финиками в день. Но и сегодня найдутся здесь — как в скитах и пустынях, так и в святых обителях — воздержники, обходящиеся без пищи по три — пять дней либо вкушающие ее раз в день без елея, поскольку сухоядение для них — лучший обычай монаха. И таких отцов следует признать равночестными древним, приняв во внимание условия Афона, которые требуют большего расхода сил, чем жаркие и сухие страны (что подтвердят и коренные их обитатели, и переселенцы, долго там прожившие).

А с убылью святогорских монахов, с сокращением милостыни от святых монастырей, утративших, как мы сказали, свои метохи, и, наконец, с переменой в умонастроении христианского мира, который не идет на Афон, и тем паче к нищим пустынникам (если же и идет, то почти не подает им милостыню), эти последние, невзирая на телесную немощь и преклонный возраст, вынуждены тяжко трудиться для прокормления нищеты своей.

Лишь тот, кто знаком с труднопроходимыми тропами Афона, кто повидал скитян и пустынников, часами бредущих по ним с мешками в двадцать-тридцать ока на плечах, — тот оценит, быть может, труды и тяготы этих подвижников.

И да не подумает он, что отцы эти были еще в миру приучены к грубому ручному труду и тяжкому ремеслу носильщика. Далее мы представим читателю доныне здравствующих мужей, обладавших огромным богатством, отмеченных всевозможными почестями, блестяще образованных, воспитанных в роскоши, а порой и в царских чертогах, но все оставивших и возложивших на себя легкое бремя Господне, отвергшихся богатства житейского и навыкших, с Божией помощью, тесному подвижническому пути.

В скитах и пустыне, где не положено иметь вьючных животных, всякая работа выполняется насельниками как почетная и достойная похвалы, хотя для многих поначалу и непривычная. Одни рубят дрова, другие возделывают крошечный огород, третьи замешивают глину, стряпают, стирают — словом, делают все, что необходимо человеку в земной жизни.

Но сказано также: отвергнись себя (Мф. 16, 24). После утомительной для тела полунощницы естество физическое требует пищи и подкрепления, но устав иноческого жительства повелевает поститься до часа девятаго, то есть до трех часов пополудни. Природная часть ищет беседы, общения и рассеяния, трезвящийся же дух напоминает монаху о безмолвии и заповедях Внемли себе (Быт. 24, 6) и «Бегай [людей], и cпасешься».

А затем вступают в дело монашеские обеты, безропотное послушание старцу, терпение прещений (хотя бы кто и без всякой вины был), отсечение своеволия и все прочее, чего требует добровольно избранный путь мученичества, то есть иноческого жития.

Посему братия, находящиеся в миру, но вожделеющие истинной жизни и делания по Богу, ревнующие о добродетели и чающие спасения души, почитайте нищих и смиренных монахов, избравших вольную бедность и уничижение, чтобы приобрести Христа. И не будьте, заклинаю вас, скоры на осуждение и на умозаключение о целом по некоей части его. Творящий бесчиние сам выставляет себя на обозрение, добродетель же в благообразии своем, напротив, смиренномудра и сокровенна. Не давайте веры всем обвинениям против монашествующих, но, как благоразумные и рассудительные, всегда памятуйте, что в любом звании людском встречаются негодные, что и среди апостолов нашелся предатель и что всецелое совершенство — лишь на небесах.

 

О прельщении от самомнения

Рассказывал нам блаженнейший старец Христодул из Катунакии, что в одной приморской каливе «малого» скита Святой Анны жил монах по имени Харалампий, подвизавшийся в уединении. Был он пригож лицом, высок и с бородой до пояса.

Сему-то монаху вселукавый изобретатель зла диавол исподволь внушил, что по духовным своим дарованиям, как и по телесному виду, достоин он патриаршества. И, когда увидел Харалампия ежедневно охорашивающимся, глядящимся в зеркало и ухаживающим за бородой, вообразил, что тот уже пленен гордостным помыслом. Отчего и явился ему во сне в образе священнослужителя со словами: «Прибудет на днях из Константинополя посольство архиереев, чтобы забрать тебя отсюда и возвести на Вселенский престол». Поверив сказанному, сей несчастный из самомнения, а также из страха, как бы предприятие это не расстроилось, не открылся никому и втайне начал готовиться к прибытию послов и скорому отъезду.

И вот однажды ночью пристает к утесу, на котором стояла его калива, изукрашенный корабль, а на нем — множество клириков со свещеносцами, хоругвеносцами и воинской стражей. При виде сего злополучный инок, собрав нехитрые свои пожитки, устремился навстречу гостям.

Но безмерно человеколюбие Божие и неодолима сила Честного Креста! Готовясь шагнуть на палубу, Харалампий осенил себя крестным знамением, и лукавое наваждение во мгновение ока исчезло, сам же несчастный очнулся у края утеса над бездной, кишащей акулами. Тогда осознал он сполна бесовское свое помрачение, вернулся в каливу и воздал хвалу всемилостивому Богу, а затем, отправившись к отцам-духовникам, поведал обо всем бывшем и неминуемом, казалось бы, духовно-телесном потоплении своем, от коего избавила его в последний миг благодать Божия.

Познаем отсюда, братья, сколь пагубно сатанинское самомнение и гордыня. Ибо брат сей, имея от Бога телесное благообразие и совершенство, вместо прославления Творца, заботы об украшении души своей и постоянного памятования слов Псалмопевца: Человек, яко трава дние его, яко цвет сельный, тако оцветет (Пс. 102, 15) и Яко земля еси, и в землю отыдеши (Быт. 3, 19), подобающего всем человекам, и в особенности монахам, тешил себя недолжными помыслами и фантазиями.

А вместе с тем подивимся, возлюбленные, и силе доброго обычая. Прародители и отцы наши имели боголюбивый навык: прежде всякого дела, будь то обычное рукомесло и даже выход за порог, осенять себя крестным знамением. Ибо, как поет святая наша Церковь, «Крест — хранитель всея Вселенныя, Крест — красота Церкве, Крест — царей держава, Крест — верных утверждение, Крест — Ангелов слава и демонов язва».

 

О старце Каллинике Исихасте

Тот же старец поведал нам и о наставнике своем отце Каллинике. Сей, будучи родом из Афин, явился сперва в святую обитель Иверскую, но, не удовлетворенный тамошним особножительным укладом, перешел в скит Святой Анны, а оттуда — в Катунакию, под начало искушенного в добродетели духовника отца Даниила, где и научился ремеслу резчика по дереву.

Большинство монахов, живших в конце прошлого века, предавалось молитве и трезвенному созерцанию. Старец же Даниил удерживал от сего тех, кто не упражнялся прежде в послушании и иных практических добродетелях, говоря, что трезвение — дар Божий и как всеблагой Бог вначале создал человека, а затем вдунул в него душу живую, так и монаху надлежит сперва очистить себя доброделанием и затем уже принять от Бога дар умной молитвы и трезвения, восходя, подобно древним отцам, от деяния к началам созерцания. Старец Каллиник не получил систематического образования, но, обладая безмерным прилежанием и стяжав чистейший ум, достиг того, что проникал в глубинный смысл Писания и наилучшим образом разрешал все cвязанные с ним вопросы.

Когда в 1913 году среди русских и румынских насельников Святой Горы возникла ересь «имябожия», он первый поспешил в Священный Кинот, чтобы обличить несостоятельность и неправославие этого учения, о котором метко сказал: «Отбросив голову, поклоняются скуфье!».

Старец Даниил Катунакийский

Своевременное вмешательство сего мужа и непоколебимая верность Православию членов Священного Кинота не дали вовлечь в конфликт остальных святогорцев, и прежде всего греков. Совместным решением Вселенского Патриархата и священноначалия Русской Церкви всех приверженцев этой безумной ереси вывезли с Афона специальным судном и поселили на Кавказе. Блаженный старец прожил около пятидесяти пяти лет в каливе Святого Герасима Нового, где и почил праведным сном в 1930 году семидесяти семи лет от роду. Им был пострижен в монахи выпускник Цюрихского университета Герасим Менайас из Кефаллинии.

 

Об отце Евстратии Долгобородом

Сей блаженный подвизался сперва в пещерной кафизме Живоначальной Троицы, что близ пристани Свято-Павловой обители, а после кончины своего старца пришел в одну из келлий Кавсокаливийского скита и испросил дозволения пребывать в тамошней общине. Хотя и достигший к тому времени тридцати лет, Евстратий, подобно младенцу, оставался совершенно безбородым и потому встретил отказ. Когда же, не отступая, продолжал просить, старец келлии умилосердился и молвил: «Если хочешь, брат, останься, и сотворим сегодня же всенощное моление Предстательнице и Покрову нашему, Госпоже Богородице. Если Всемилостивая пожелает, чтобы ты был в доме Ее, то Сама явит чудо, как Ей ведомо и угодно».

И к утру, когда совершили бдение, на лице Евстратия — о чудо! — показалась растительность, к великой радости и изумлению всех и его самого, без промедления принятого в синодию, ибо на то изъявили волю Сам Господь и Пречистая Его Матерь.

Но чудо на этом не кончилось. Отросшая со временем у Евстратия борода достигла щиколоток и стала простираться далее, так что многие приходили подивиться этому необычайному явлению.

В 1864 году, когда между монастырями Святой Горы возникли административные споры, для улаживания их явился в Карею турецкий губернатор Фессалоники Хусни-паша. Как человек просвещенный, он захотел посетить здание Протата и полюбоваться фресками знаменитого Панселина. Во время осмотра их важный гость в недоумении остановился перед изображениями преподобных Онуфрия Египетского и Петра Афонского, чьи бороды достигали земли, и заявил, что такое «невозможно физически». Находившиеся при губернаторе антипросопы Священного Кинота не только из благочестивой ревности (особенно чувствительной к несправедливым нареканиям), но и ради справедливости уверили его, что облик запечатленных здесь святых был именно таков, и хотя в природе это, по справедливому замечанию Его Превосходительства, пожалуй, невозможно, но среди православных иноков подобные вещи встречаются. И, когда тот снова усомнился, прибавили, что такой монах есть на Афоне и его, если угодно, можно увидеть. Хусни-паша живо согласился, и Кинот послал за братом Евстратием, которого привезли в Карею. Представ перед губернатором, тот попросил дать ему маленькую скамеечку. И когда, встав на нее, сделался выше ростом на пядь, то выпустил из-за пазухи бороду, ниспадшую до самого пола.

Ошеломленный вельможа обратился к честному собранию со словами: «Афендерсин, эфендилер!»

(«Прошу прощения, господа!»), затем вынул из кошелька три золотые лиры, которые и подарил брату Евстратию.

 

О духовнике Иларионе Ивирите

Согласно дошедшему до нас преданию, сей достопочтенный муж и великий ревнитель иноческого жительства, родом грузин, пришел на Афон совсем юным. Он подвизался сперва в грузинской келлии святого Иоанна Богослова при Иверской обители, но, не найдя там любезного ему безмолвия, получил от Дионисиата кафизму Святого Иакова Брата Божия в получасе ходьбы от него, на месте глухом и пустынном.

В этом исихастирии блаженный Иларион, подвизаясь сверх человеческих сил, а относительно пропитания довольствуясь монастырской милостыней и чем придется, пребывал в полном уединении десять лет, после чего, с благословения обители, принял к себе послушника — знаменитого впоследствии духовника отца Савву. Когда старец вполне овладел греческим языком и был посвящен в иеромонаха, они с отцом Саввой, рукоположенным несколько позже, стали по очереди ежедневно совершать литургию, причем неслужащий в тот день исполнял обязанности чтеца и певца. В монастырь оба приходили лишь к агрипниям под великие праздники, и дожившие до наших дней отцы Дионисиата вспоминают седовласого духовника, неподвижно выстаивающего всю службу в герондиконе (старческой стасидии), не покидающего храм даже в промежутке, но ожидающего в притворе начала Божественной литургии.

Приснопамятный старец пришел в такую меру добродетели, что сподобился дара прозорливости, слава о которой достигла и России. Около 1859 года, накануне войны, позже получившей имя Крымской, посланы были на Афон особым судном то ли от самого царя, то ли от генерального его штаба доверенные люди, чтобы вопросить авву Илариона об исходе военных действий, в которых против России выступила, помимо Турции, без малого вся Европа. Поначалу он отказывался принять посланцев, но, когда судно простояло на рейде три дня, все же дал ответ.

Как показала история трех ближайших и последующих лет, пророчество старца сбылось вполне, ибо он предсказал, что в этой войне «Россия будет обессилена и под конец побеждена, но владений своих не лишится», что и произошло. А почивший старец Иаков рассказывал мне следующее: «В бытность мою послушником отправили меня на новое послушание при водяной лесопильне рядом с кафизмой Святого Иакова. По любви к отцам-кафизматам, их духовнику Илариону и иеромонаху Савве, я самовольно отлучился туда за благословением на монашество. Старец-духовник сидел снаружи у двери хижины. Стоило мне появиться, он тут же произнес: “Добро пожаловать, чадо Иоанне!”. Недоумевая, откуда он знает тогдашнее мое имя, я подумал, что ему рассказали обо мне приходившие отцы. Во время беседы старец, благословив меня терпеливо сносить все и быть послушным, наказал не печалиться из-за того, что днем раньше покинул монастырь родной мой брат Георгий, ибо он уже поступил в общежительный монастырь Ксенофонт, где ему будет хорошо (о чем я и сам через несколько дней узнал, получив известие от брата, которого именно в тот день приняли послушником). Потом отвел меня в малую церковку апостола Иакова и велел, сделав три поклона, приложиться к его иконе. Когда я поднялся, авва положил руку мне на плечо и сказал: “Люби и почитай соименного тебе апостола: он будет наилучшим твоим заступником!”. Я решил, что старец ошибся, но в ответ на свое возражение: “Я, отче, зовусь не Иаковом, а Иоанном” — услышал: “Будешь и Иаковом, а пока не сделаешься монахом, ты один знай про то, что говорил тебе сегодня какой-то глупый старик”. Сказанное исполнилось, но, когда я принял ангельский образ, дивного духовника уже не было в живых».

Монахи-пантелеимониты почитали его безмерно и часто приглашали к себе, как знающего русский язык, принимать исповедь. И вот, придя с этой целью в Русик Великим постом 1864 года, он, как указано в монашеском списке нашей обители, почил о Господе 14 февраля.

Предвидя час смерти, авва Иларион заповедал своему послушнику иеромонаху Савве, также находившемуся тогда в Русике, чтобы останки его погребли не здесь (ибо русские окружили бы их особым почитанием, а со временем признали бы, пожалуй, и святыми мощами), но перенесли на место покаяния — в иверскую келлию Иоанна Богослова, а кости по прошествии трех лет захоронили в усыпальнице Дионисиата. Что и исполнил названный муж с монахами Русика, во множестве сопровождавшими честное тело до места упокоения.

Как погребение, так и перенесение костей в наш монастырь совершил тот же иеромонах Савва. И после настоятельного ходатайства перед игуменом и отцами дозволено было ему, приняв как благословение главу блаженного старца, взять ее с собой в каливу Воскресения Господня, что в Катунакии, куда отец Савва перешел после смерти своего наставника. Всеблагой Бог, Который прославляет верно чтущих Его делом и словом во всем земном житии, благоволил, чтобы над этой каливой целых три года являлся каждую пятницу небесный свет. Свет сей видели честные отцы расположенного напротив скита Святой Анны, а благочестивые духовники объясняли его появление тем, что приснопамятный старец по пятницам держал совершенный пост, не вкушая и воды.

 

О духовнике Cавве-иеромонахе

Сей блаженный, послушник упомянутого нами старца Илариона, подвизался с ним двадцать лет в кафизме Святого Иакова, а по успении своего аввы пришел в Дионисиат. Но, не обретя покоя в многолюдной киновии, исповедовал это игумену и попросил дозволения уйти в пустыню. Поначалу предстоятель и братия из любви к добродетельному иеромонаху воспротивились такому намерению, но потом уступили, видя, что его снедает любовь к безмолвию. Отец Савва удалился в «малый» скит Святой Анны и оставшееся время своего подвига провел в каливе Воскресения Христова, до глубокой старости ежедневно служа литургию, вкушая хлеб с постным варевом раз в день, а последние два года поддерживая себя лишь Святыми Дарами да чашкой кофе по вечерам.

Скончался он в 1908 году восьмидесяти семи лет от роду. И доныне еще живы многие исповедовавшиеся у него монахи и миряне. Все они с благоговением вспоминают его приветливый нрав, отеческую любовь и добросердечие, но более всего — сострадательное снисхождение к кающимся, хотя бы и в самых тяжких грехах. Из крошечной крипты-исповедальни ни один не уходил неутешенным, но зато и раскрывал в ней до последней глубины всю душу, не в силах ничего утаить от любвеобильного отца. Бывший послушник отца Саввы, тезоименитый ему иеромонах и настоятель Икосифиниссийской обители на горе Пангей, рассказывал нам, что старец, с раннего утра до поздней ночи занятый исповедью и приемом немощных и бесноватых для чтения над ними особых молитв, никогда не обнаруживал и тени досады, не говоря уже о том, чтобы кому-то отказать, но всех принимал с радостью и во всякое время. При этом он ни у кого не брал приносимых ему плодов или зелени, которых не знала тамошняя каменистая пустыня. Спал отец Савва не более трех-четырех часов, так как после вечерней службы час или два занимался чтением писем, в которых ему исповедовались миряне обоего пола, и собственноручно отвечал на них. Несмотря на то что он принадлежал к братству Великой Лавры, дионисиаты считали его братом по духу и каждую неделю присылали к нему в каливу просфоры, вино и ладан для литургии, а когда старец почил о Господе — свечи для заупокойного последования и с той поры неизменно включали иеромонаха Савву в свои помянники. В нем видят последнего из духоносных мужей ушедшего поколения, а за сострадание и снисхождение к кающимся именуют Златоустом среди духовников.

 

О духовнике отце Григории

Превосходя отца Савву возрастом и будучи более строгим в иноческом жительстве и правилах духовничества, он заслужил у современников прозвище Василий Великий пустыни. От юности возлюбив уединенное житие и воспитанный строгим старцем, авва Григорий не знал снисхождения к себе в хранении добродетели. Положив основанием богоизреченность Священного Писания и богодухновенность церковных правил, он исполнял их до буквы и от других требовал свято соблюдать все, что они предписывают. Непрестанно трезвясь, пребывая в безмолвии и оттого, по обычаю отшельников, объясняясь лишь знаками, старец казался суровым, но на деле был преисполнен любви.

Ревнители совершенства во Христе считали его главным своим духовником. Пешком из Милопотама приходил к нему для исповеди столь же великий, сколь и смиренный Патриарх Иоаким III, равно как и многие архиереи, постоянно жившие на Святой Горе или посещавшие ее. Высокопреосвященный Иерофей Арголидский писал: «Видел я нового Василия Великого, украшенного всеми душевными добродетелями и изнуренного недугом». Действительно, то ли от непомерно суровых подвигов, то ли от постоянной сырости в каливе старец заболел туберкулезом и в 1899 году преставился ко Господу в возрасте семидесяти пяти лет. Тем же недугом страдали и его послушники — духовники Косма и Дамиан-иеромонах, также достигшие вершины добродетели.

 

О нищете прежних отцов

Как мы сказали, Патриарх Иоаким III приходил исповедоваться в «малый» катунакийский скит Святой Анны. И кто-нибудь подумает, наверное, что после многочасового пешего перехода из Милопотама он находил там прием, сообразный его сану и выдающемуся авторитету. Но у кого и из каких средств? Отцы пустыни жили тогда как птицы небесные, а нищие их каливы, за малым исключением, кажутся и теперь ласточкиными гнездами на кручах Афона или орлиным пристанищем у его высот. Всякий раз, когда Святейший Владыка посещал убогую хижину духовника Григория, угощением ему служили три смоквы на глиняном блюдце да чистая вода. По достоверному известию очевидцев, подобной сему была и вседневная трапеза каливитов, но великий Первоиерарх, вкушая зелень или бобы, среди любезных ему пустынников чувствовал себя всецело упокоенным, а по возвращении говорил: «Я ел манну в пустыне».

Отцы Нового Скита передают: когда великий в Патриархах Григорий V пришел из Святой Анны посетить ученого песнописца Иакова Новоскитянина, подвизавшегося в каливе Живоносного Источника, там не нашлось стеклянной посуды и ему подали напиться из деревянной чаши, при виде которой приснопамятный всем сердцем возрадовался. И впоследствии всегда с волнением вспоминал об этом, превознося нищету и нестяжательность тамошних насельников.

Нищета есть спутница добрых монахов и отличительный признак истинных аскетов. И доныне живут в святых скитах и честных эримитириях Афона боголюбивые души, избравшие добровольную нищету, чтобы обогатиться духовно, и радостно разделяющие с другими нищими сухой хлеб, чтобы насытиться хлебом небесным. Об этих-то «нищих Христовых» мы и расскажем далее.

 

Каруля

От подножия горы Афон, а точнее — от ее предгорья Кармилион, до круто обрывающегося в море склона простирается страшная и на первый взгляд Каруля. Безотрадное каменистое место, где весь ландшафт — отвесная скала с небольшими впадинами: ни следа зелени, ни капли воды… Склон до того крутой, что его можно принять за висячую доску с изображением отшельнических хибар, ибо укрывшиеся от мира обитатели Карули слывут, по выражению одного писателя, «стрижами Святой Горы». На этом бесплодном камне устроили себе гнезда десятка два пустыннолюбцев, жаждущих безмолвия и помышляющих о рае. В большинстве своем это русские, прочие — греки, но те и другие записаны, без сомнения, гражданами Царства Небесного. Рукоделие их скудно: изготовление четок из вервия и ракушек, ремонт книг, вязание веников, плетение корзин, и все это — чтобы не есть хлеб втуне (см.: 2 Фес. 3, 10), как и подобает тем, для кого главное и единственное делание — молитва. Среди русских преобладают затворники, никогда не покидающие келлий. За эконома у них благостный отец Александр. Сей, десятилетиями странствуя по Святой Горе, из малого рукоделия своего (вязания веников и метл) и милостыни святых обителей удовлетворяет самые насущные нужды братий. Не желая нарушать тишину своего безмолвия, они за все годы здешнего пребывания не выучились по-гречески и не скрывают этого. Из греков же едва ли не все — бывшие монастырцы, соблазнившиеся изменением календаря и не допускающие поминовения Патриарха как виновника этого изменения. В остальном они достойны всяческого почитания как дивные своим самоотвержением (так что и само заблуждение их происходит от великой строгости к себе) и добровольной нищетой во спасение души.

Что для египетских монахов было «внутренней пустыней», то для афонских отцов — «страшная Каруля».

На высоте пятнадцати-двадцати метров над морем эримит-затворник, точно птенец врановый (ср.: Пс. 146, 9), дожидается, покуда в спущенную на веревке корзину положат с проплывающей внизу лодки ломоть хлеба. Но такое возможно во время штиля, а часто ли бывает штиль на море, поглотившем флот Ксеркса? Да и насыщался ли кто подаянием случайных рыбаков? К тому же «карули» свои (от которых пошло название места) эти ловцы хлеба насущного вытягивают и утром и вечером большей частью пустыми, ибо весла теперь заменены моторами, а простые сети — глубоководными тралами. Словно раковины, прилепившиеся к скалистому мысу, ожидают они росы небесной, чтобы прохладить язык. Много ли найдется из нас таких, кто не покачает недоуменно головой и не пожалеет их как совсем пропащих? И будет по-своему прав, ибо говорит и думает, как «сущие от земли». Но сущие с небес помышляют о небесном и странствуют в небесах. Они — орлы небопарные, мы же, низколетные утки, высмеиваем то, к чему неспособны сами.

Посетить эти эримитирии было моим заветным желанием долгие годы. Но проросшие с ним вместе плевелы многоразличных забот заглушали его. И вот к концу жизни благодать Божия сподобила меня после сорокалетнего пребывания на Святой Горе оказаться в этом пустынном месте, которое освятили и доныне освящают боголюбивые души и до которого, к стыду моему, от нашего монастыря всего лишь сорок минут морского пути.

Прославляю всеблагого Бога, удостоившего меня такого паломничества, такого спребывания и общения со святыми Его, живым сокровищем православного монашества — сокровищем, которое и я в смиренном своем усердии попытаюсь посильно запечатлеть.

 

Карульские отцы

Не впаду в преувеличение, назвав их птицами небесными (ср.: Мф. 6, 26), ибо лишь на небо взирают они и, как я уже сказал, мысленно по нему странствуют.

Для тех из них, кто еще не окончил земной путь, повествование об их добродетелях неполезно, как противное смиренномудрию и способное породить в человеках ложное о себе представление. Господь заповедал ученикам: Не сказывайте никому о происшедшем, доколе Сын Человеческий не воскреснет из мертвых (ср.: Мф. 17, 9), да и мудрейшие из языческих предков наших говорили: «Не называй блаженным никого прежде его конца». А посему повествую о них обобщенно и с преимущественным вниманием к духовному их деланию.

В этих эримитириях видел я братьев большей частью пожилых и до крайности изнуренных суровым житием, безжалостных к себе, но радушно принимающих редких посетителей и огорченных лишь тем, что по недостатку всего не могут предложить и самого обыкновенного. Поскольку многие здешние пещеры и каливы не имеют храмов, все, кто может, ходят молиться и причащаться за Божественной литургией к соседям.

В предисловии мы говорили, что есть среди монахов люди, широко известные в миру аристократическим происхождением, высокими должностями и учеными заслугами. В раздумьях об иноческом местопребывании мысль многих обращалась, быть может, к Ватопеду, Великой Лавре и Русику. Что ж, такие монахи есть и там, но самых выдающихся пустынножителей этого рода отыщем мы среди русских в Каруле и среди греков в Катунакии. Здесь, в негостеприимной Каруле, живет свыше тридцати лет иеромонах Парфений, сын русского графа, чьи имения в Прикарпатье равнялись всей Македонии. Другой, отец Никон, из высших офицеров царской армии, говорит на нескольких языках и славится обширными богословскими познаниями. К нему приезжает много иностранцев, особенно протестантов, часть которых, под влиянием собеседований с ним, обращается на путь истинной веры. Один из них, в прошлом член Палаты общин английского парламента, всей душой принял Православие и теперь ревностно служит Церкви в Лондоне, благодарный отцу Никону, который духовно пробудил его и близких ему людей.

Двое тамошних греков пришли из нашей Дионисиевой обители и живут уединенно: один — в пещере, почти на стометровой высоте, другой — в каливе пониже — двадцать пять метров над морем.

 

Катунакия

Выше Карули, в сорока пяти минутах пешего пути от моря, есть другое поселение пустынников — Катунакия (правильнее — Кандунакия), название которого связано с Кандуни, вершиной на южной стороне Афона.

Оно состоит примерно из тридцати строений, разбросанных по склону от Кармилиона до «малого» скита Святой Анны и Карули. Как и карулиоты, пятьдесят его насельников лишены всякого земного утешения и чают все той же влаги с небес.

Этому скалистому выступу Афонской горы от природы выпало быть безводным, ибо потоки с ее вершины изливаются с обеих сторон в овраги Святой Анны и Керасьи. Катунакийские отцы не раз с великими трудами, но тщетно раскапывали скальные впадины в поисках источников и теперь довольствуются малыми цистернами для дождевой воды, пользуясь любой возможностью пополнить их с помощью самых нехитрых средств. Но и здесь недостаток у одного насельника восполняется братолюбием другого, и доселе наблюдается у них состязание в любви и готовности отдать последнее.

В древнем «Эвергетине» рассказывается, как благоговейный паломник принес авве скита виноградные грозди и старец, движимый сыновней любовью, послал их скитянину, старшему возрастом и болезнующему, а тот, побуждаемый братолюбием, не прикоснувшись к ним, отослал соседу. Но и сей передал полученное другому в боголюбивом помышлении, что тот нуждается в них больше, чем он. Так переходил дар от брата к брату нетронутым, доколе один снова не отослал его авве. Старец же прославил Бога за дивное воздержание и братолюбие отцов.

Нередко случается, что соседние обители присылают пустынникам милостыню, но распределить ее оказывается делом непростым, ибо каждый медлит прийти за своей долей, и не почему другому, как из опасения обездолить соседа и соподвизающегося брата. И лишь Богу открыто, сколь многие являются за ней с тем, чтобы сразу по получении отправить в Агос Василиос, где имеется убежище для престарелых.

Есть и у пустынников свои нищие и свои богадельни. Там, наверху, вдали от всякого общения, живут в пещерах и хижинах тринадцать монахов, греков и румын, братьев Христовых, уповающих лишь на Господа и имеющих утешением отца Стефана из Святой Анны. Сей братолюбивейший муж то на ослике, то на собственных плечах доставляет им тамошнюю «роскошь», то есть сухари, временами присылаемые из монастырей и постоянно — от нищих соседей-отшельников, которые поддерживают столь же нищих собратий. А что получают те и другие жертвователи взамен? Величайшее благодарение, непрестанные молитвы о живых и усопших, о милующих и питающих, обо всем мире.

Взирая на сих молитвенников, внимательный наблюдатель увидит мозоли на ладонях от бесчисленных поклонов у одних, стертые четками до кости пальцы у других и совершенную любовь без различения племени у всех ко всем.

Итак, пусть придут сюда философы мира сего, находящие христианскую цивилизацию непригодной для мирного сожительства народов. Пусть увидят они дивный пример братской по Богу любви и уяснят различие между чудовищным состоянием «классовой борьбы», в которую ввергли несчастное человечество прогрессистские идеи двадцатого века, и вседневным исполнением правила: Никто не ищи своего, но каждый пользы другого (1 Кор. 10, 24).

Сегодняшняя Катунакия переживает время двойного испытания. Во-первых, нищие отцы, кормившиеся до сих пор от рукоделия, теперь оставили его как не находящее спроса. Ложки и гребни, печати для просфор, чаши и другие поделки из дерева вытеснены промышленными изделиями из металла, фарфора и пластмассы. К тому же и леса, дававшие подходящую древесину, семь лет назад выгорели, а найти нужный материал на уцелевших участках — задача нелегкая. Другое испытание, будучи следствием первого, но скорее духовного порядка, связано с тем, что некоторые катунакиоты посвятили себя иконописи, а занятия ею, принося определенный доход, заставляют вступать в деловые сношения с миром и вести жизнь скорее общинную, чем пустынническую.

Иконописный дом Даниилеев, Катунакия, 1958 г.

И теперь в этом краю добровольной нищеты и нестяжания можно видеть первые проявления мирского духа: среди пещер и одноэтажных лачуг воздвигается здание в современном стиле со многими благоустроенными помещениями и всем тем, что более прилично келлии, нежели эримитирию. То правда, что оно служит пристанищем для приходящих и подлинным оазисом страннолюбия. Но оно же составляет резкий контраст с главным назначением и строгой традицией пустынножительства.

Это относится в первую очередь к Иконописному дому братства Даниилеев. Он основан многоученым и достигшим верха добродетелей старцем Даниилом. Сей блаженный уроженец Смирны, будучи сперва монахом Свято-Пантелеимонова монастыря, а затем Ватопеда, пришел в конце концов в Катунакию. Поселившись здесь, он проводил жизнь в молитве, чтении и сочинении книг. А когда его слава духовника распространилась по всему Афону и далее, в Катунакию стали стекаться многие: одни — желая подвизаться с ним вместе, другие — ради утешения и назидания духовного. И тогда приснопамятному старцу пришлось расширить убогий эримитирий, со временем еще более разросшийся и сегодня выглядящий как настоящий дворец.

Блаженный авва дожил до конца двадцатых годов нашего века, и со смертью его пресеклось поколение ученых монахов века девятнадцатого, имевших своим родоначальником приснопамятного Никодима Святогорца. Был он из тех редких и светлых умов, которые предельно сжато, но с величайшей точностью дают оценку всякому явлению. Разбором и обличением ложных мнений Апостолоса Макракиса занимались в то время многие, однако никому не удавалось доказать их шаткость столь неопровержимо. Отец Даниил почил в 1929 году в возрасте восьмидесяти семи лет, оставшись в памяти собратий и почитателей истинно преподобным, и такое отношение к почившему особенно укоренилось с тех пор в киновиях Афона, имевших его самым просвещенным духовным наставником. И доселе вся южная сторона Святой Горы благоговейно вспоминает маститого старца, из чьих уст исходили душеполезные беседы, слаждшия, по слову Псалмопевца, паче меда и сота (ср.: Пс. 18, 11).

Преемником аввы стал соименный ему иеромонах Даниил — высокообразованный, добродетельный и опытный в искусстве врачевания душ.

 

«Малый» скит Святой Анны

Он соседствует с Катунакией и, будучи филиалом одноименного «большого» скита, также населен строгими подвижниками, которые занимаются мелким рукоделием: плетут четки, вырезают печати, вяжут и т. п.

Здесь подвизается ученый монах старец Авимелех. Несмотря на свои восемьдесят лет, он преуспевает и в духовной жизни, и в суровой борьбе за существование, путешествуя крутыми тропами вверх и вниз в соседние монастыри. Смиренный отшельник, который за долгие годы многое познал из книг и опыта деятельного подвижничества, но, наученный такими же как он наставниками, мало высказывается и являет соподвизающимся братиям образ кротости, бескорыстия и воздержания.

Здесь же, изредка отлучаясь в близлежащие обители, проводит истинно духовную и без малого невещественную жизнь молодой возрастом, но старец разумом новый доброгласный соловей Церкви нашей, блаженный Герасим Песнописец. Весь чистая и богопросвещенная мысль в скудельном сосуде, он известен как составитель служб праздникам и святым, соревнующий древним гимнографам. К этому краю между небом и землей, неплодному и безотрадному, но из-за сухости климата полезному слабому организму монаха Герасима, прильпе, по слову псалма, душа (ср.: Пс. 62, 9) богодухновенного певца, и потому не променяет он место своего подвига и вожделенное безмолвие ни на что иное.

Часто получал он приглашение переселиться в какую-нибудь обитель то для уединенного пребывания, то на платную должность секретаря, библиотекаря и тому подобные, но неизменно отклонял их, предпочитая вольную нищету безмятежной и обеспеченной жизни. Ибо церковное песнотворчество для него — не «профессиональная деятельность», но делание духовное. И доселе пребывает сей благой сын пустыни свободным от всякой корысти, довольствуясь малыми пожертвованиями тех, кто просит новых сочинений.

В той же палестре духовной проходил двадцатипятилетнее поприще аскезы блаженный отец Герасим Менайяс. В свое время он окончил политехнический институт в Цюрихе и занимал завидную должность в Египте, но, будучи еще в расцвете сил, оставил все и пришел на Афон к известному добродетелью и даром рассуждения старцу Каллинику, о котором рассказано выше. Здесь он и остался, приняв монашество и подражая во всем строгому жительству и суровым подвигам наставника. Расстроив свое здоровье, отец Герасим находится сейчас на лечении в Афинах, тоскуя по пустынной каливе и моля Бога вновь сподобить его доброго пребывания с братией.

Песнописец Герасим

Равным образом и прочие отцы, благие и смиренномудрые, в тишине сердца собирают мед добродетели, живя убогим рукоделием, не докучая никому, но, напротив, уделяя и другим от нищенского своего достояния.

 

Вера отцов

Господь наш, зная, что человеку в тяжких обстояниях всего полезнее вера, от которой рождается твердая убежденность, сообщающая нам мужество и самоотвержение, наказал первоверховному Петру молиться, чтобы не оскудела вера (Лк. 22, 32). И святые апостолы, часто укоряемые Им за малодушие и сознающие свою скудость, молили: Умножь в нас веру (Лк. 17, 5). Так и отцы, изъясняя увещание Господа: будьте мудры, как змии (Мф. 10, 16), говорят, что этим Он учит нас превыше всего блюсти веру — главу всех добродетелей, уподобляясь в том преследуемой змее, которая стремится сберечь главу свою.

Всякий человек склонен к злу и греху, и, когда состарится в них и даже в наитягчайших пороках преуспеет, тщится заглушить совесть, для чего внушает себе сперва сомнения в заповедях Божиих, затем недоверие к их правоте и, наконец, отчуждается страха Божия, Церкви и Таинств ее, избегая в особенности покаяния и исповеди. Такова участь человека, который утратил главу свою — веру в духовный мир, а то и восстает на нее, как случалось прежде, да и теперь, в лице безбожников, именующих себя рационалистами.

Есть и другой род грешников, которые, подобно первым, впали в вольное или невольное заблуждение, но не утратили чувства вины пред Богом, а потому скорбят, ибо сознают себя преступниками и, уверенные, что получат праведное воздаяние (Евр. 2, 2), сами прилагают покаянный труд и Господа молят избавить их от уз греховных. И таковым отверзает Отец Небесный сокровища милосердия и щедрот Своих и направляет их на путь покаяния, дабы, смиренно исповедуя грехи их, простерлись они со стенанием ниц и получили прощение. Соберутся ли такие верующие помолиться за неверующих, пусть нехотя и наспех, — не знаю, то ведомо лишь Господу. Но с прискорбием вижу, что неверующие даже завещание свое часто составляют так, чтобы в церковь и по смерти, даже на чужих плечах не войти.

Вот о чем размышлял я недавно при посещении в нашей монастырской больнице монаха Никифора, старца семидесяти девяти лет, страдающего миокардитом и астмой, а за неделю до того занемогшего особенно тяжело. Вместе с больничником старцем Лазарем мы уговаривали его ради немощи своей ослабить пост, вкусив немного молока или рыбы, но встретили твердый отказ. А когда предложили принять это как лекарство, он кротко спросил: «Старче, если я съем это, то не умру?». И, услышав от меня, что про то знает лишь Владыка жизни и смерти, сказал: «Благодарю за отеческую любовь вашу и всех братий, но я шестьдесят лет не разорял святую Четыредесятницу и сегодня не упокою себя ее разорением. Довольно и похлебки с маслом. Совершите надо мной Елеопомазание, ибо я дня через четыре отойду». И в самом деле, на рассвете Крестопоклонной недели он мирно предал душу Господу после того, как приобщился накануне Святых Таин, а перед этим произнес: «Вечери Твоея тайныя днесь причастника мя приими».