Н’Гор Сен был чистокровный серер черный как уголь. Довелось ему раз в жизни взглянуть на Сангомарскую отмель у берегов великого моря, а вот на севере и востоке Н’Гор Сен так и не побывал. Поэтому он ничего не знал о беде Мавдо, старого фульбе из дальней земли Масины, который много лет назад однажды вечером за беседой до того забылся, что при всем народе издал неприличный звук. Все, от мала до велика, переглянулись; потом каждый пристально посмотрел на Мавдо, а он поднялся и, нырнув во мрак, зашагал к югу. Он шел ночью и днем, много лун подряд; он пересек страну народа марка, земли народа бамбара, деревни людей миньянка и бугристые поля народа сенуфо, похожие после засухи на бескрайние кладбища. Семью семь лет прожил Мавдо в лесу, в стране голых людей. А потом-медленно, усталым старческим шагом побрел обратно в родную Масину, потому что тоска по широким просторам иссушила его бедное сердце. И снова шел он много лун подряд, — пока не добрался наконец до берегов Нигера. В тот день огромные стада были переправлены через эту бурную, полноводную реку. И вечером умаявшиеся пастухи неторопливо беседовали у высоких костров. Мавдо подошел к огню, чтобы согреть разбитое, окоченевшее тело, и услышал:

— А я тебе говорю, что это было не так давно!

— Да нет же, давным-давно. Постой-ка, мой отец говорил, что как раз в тот год Мавдо…

Услышав это, старый Мавдо повернулся и ушел в темноту. Он побрел далеко-далеко на юг — доживать там свои дни…

Н’Гор Сен никогда и не слыхивал о беде горемычного старика Мавдо. Но с детства, с тех лет, когда он едва мог отличить правую руку от левой, Н’Гор Сен ни за что не соглашался поесть фасоли.

Как бы ее ни приготовляли, под каким бы соусом ни подавали, будь то приправа из поперченного арахиса или кислого щавеля; с чем бы эту фасоль ни ели — с котлетами из козлятины или с бараньей шеей, с вырезкой говядины или антилопы, — Н’Гор к ней не прикасался, ни единой фасолинки в рот не брал.

Всякий знал, что Н’Гор Сен — это Тот-кто-не-ест-фасоли. Но странное дело, и в его деревне, и во всей округе его звали Н’Гор-Ньебе, и никто больше не вспоминал его настоящего имени.

А приятелей его только раззадоривало то, что Н’Гор всегда отказывается присесть возле калебаса, если в нем виднеется черное пятнышко хотя бы одной фасолинки. И однажды они поклялись, что заставят Н’Гора отведать фасоли.

Н’Дене была юная красавица с тугой грудью, с округлыми бедрами, с гибким, как лиана, телом, и Н’Дене была подругой Н’Гор Сена. К ней и пришли приятели ее милого.

— Н’Дене, — сказали они, — мы дадим тебе все, что захочешь: бубу, повязки, бусы, серебро, только заставь Н’Гор Сена попробовать ньебе. Мы уж не знаем, что и думать про его причуды, и он не хочет нам, его братьям, объяснить, почему не ест фасоли. В роду-то его не было ведь никакого запрета есть фасоль.

Пообещать молодой, хорошенькой и кокетливой женщине наряды и драгоценности! Чего она не сделает, чтобы их заслужить, на что только не пойдет! Уговорить отведать кушанье, которое вовсе не запрещено обычаем? И кого же? Того, кто уверяет, что любит тебя, и доказывает это каждый вечер? Да нет ничего проще! И Н’Дене тут же согласилась.

Целых три ночи Н’Дене больше чем всегда льнула к своему другу, и стоило только уйти гриотам, музыкантам и певцам, которые развлекали юных любовников, как она принималась ласкать Н’Гор Сена. Она не спала ни минутки, все обмахивала, гладила его, пела ему нежные песенки и вела сладкие речи. Наутро после третьей ночи Н’Гор спросил:

— Н’Дене, сестра моя и возлюбленная, чего тебе от меня надо?

— О мой любимый, — сказала молодая женщина, — все уверяют, что ты не ешь фасоль, даже если ее приготовит твоя мать. А мне хочется, чтобы ты съел хоть горстку, которую сварю я сама. Если ты и впрямь меня любишь так, как говоришь, ты сделаешь это для меня, и я одна буду это знать.

— Так вот каково самое горячее твое желание? Ну, ладно, любимая, если уж тебе это нужно, чтобы поверить в мою великую любовь, свари назавтра ньебе, и я поем вечером, когда остынет земля.

Вечером Н’Дене сварила фасоль, приправила ее арахисовым соусом, добавила перца, гвоздики и еще столько всяких пряностей, что нельзя было распознать ни запаха, ни вкуса фасоли.

А ночью она осторожно разбудила крепко спавшего Н’Гора, нежно погладив его по голове, и поставила перед ним вкусно пахнущий калебас.

Н’Гор поднялся, вымыл правую руку, сел на циновку подле калебаса и сказал своей милой:

— Н’Дене, есть у тебя подруга, которой ты отдашь нос, если она потеряет свой? Подруга, с которой у тебя одно сердце, единственная, кому ты поверяешь все без утайки?

— Есть! — сказала Н’Дене.

— Кто же она?

— Это Тиоро.

— Ступай приведи ее.

Н’Дене пошла за своей лучшей подругой. Когда пришла Тиоро, Н’Гор спросил у нее:

— Тиоро, есть у тебя близкая подруга, от которой у тебя нет тайн?

— Есть! — отвечала Тиоро, — это Н’Гоне.

— Сходи позови ее.

Тиоро пошла за Н’Гоне, которая была ей дороже сестры. Когда Н’Гоне появилась, Н’Гор спросил:

— Н’Гоне, есть у тебя закадычная подруга, от которой ничего не скрывает твой язык, перед которой твое сердце яснее дня?

— Да, это Джеган, — сказала Н’Гоне.

Джеган пришла и на вопрос Н’Гора ответила, что своими секретами делится только с Сирой. Н’Гор велел ей привести Сиру, ее лучшую подругу. Пришла Сира и тут же побежала за Кари, единственной поверенной ее тайн. А Кари привела ту, от кого ничего не скрывала. И вот не меньше дюжины женщин окружило Н’Гора, присевшего в хижине у калебаса с фасолью.

— Н’Дене, сестра моя, — сказал он тогда, — я ни за что не притронусь к фасоли. Случись мне отведать ту, что ты приготовила нынче вечером, и завтра же все стало бы известно этим женщинам, а там — подружка от подружки, муж от жены, родня от мужа, соседи от родни, приятели от соседей — вся деревня и вся округа мигом узнали бы, что произошло.

И Н’Гор Сен вернулся среди ночи в свою хижину, размышляя над тем, как справедливо изречение: «Дари женщину своей любовью, но не доверием».