Дочери Холмсов ожидали меня у двери моего домика.

– Привет, – почти хором произнесли они и завладели моими руками.

Реверансы делать они перестали после первой недели нашего общения. Вместе с ними возле домика стоял мистер Холмс. Сунув руки в карманы, он с веселым видом наблюдал за девочками. Я улыбнулась ему, и он наклонил голову в знак приветствия. Я не разговаривала с ним уже несколько недель, прошедших после Дня благодарения.

Я замечала, как косятся на нас другие девочки. Теа Атвелл с дочками Холмсов и мистером Холмсом впридачу.

Пока мы шли, ему то и дело махали девочки, с которыми я ни разу не общалась: Роберта, Лора Боннелл, Хэтти. Мистер Холмс отвечал им кивками, продолжая держать руки в карманах.

У конюшни я поставила Лютера и Брайта на развязки, и девочки принялись старательно скрести лошадей, останавливаясь только для того, чтобы постучать скребком о стену конюшни, стряхивая шерсть. Брайт был старым черным пони с мудрыми глазами. Я наблюдала за работой девочек и указывала на пропущенные участки. Мистер Холмс старался держаться подальше от обеих лошадей, но особенно от Лютера. Мне это казалось странным – все знали о дурном характере большинства пони и ласковости больших лошадей. Сегодня у девочек было приподнятое настроение. Декка подняла ногу Брайта и указала мистеру Холмсу на его нежную стрелку. Потом она показала отцу, как надо вычищать из копыта грязь. Челка Брайта запуталась, и Рэчел осторожно ее расправила.

Оседлав лошадей, мы повели их к манежу. Мистер Холмс остановился за оградой и наблюдал за нами в позе, которую, похоже, обожали все мужчины, – облокотившись на верхнюю перекладину и поставив согнутую в колене ногу на среднюю.

Мистер Холмс смотрел, как выполняет свое задание Декка. То же самое в ее возрасте делала я. Он с таким интересом наблюдал за дочерью, что наклонился вперед, как будто забыв о своей боязни лошадей.

– Декка, у тебя такие крепкие ноги! – заметил он, когда девочка проезжала мимо, и Декка, польщенная, кивнула.

Немецкий друг моего отца, мистер Бух, когда-то сказал мне, что в профиль я похожа на турчанку. Это сравнение привело меня в восторг. Мне нравилось думать, что я выгляжу, как девочка из далекой страны. Но я скрывала это от Сэма, чтобы он не обвинил меня в тщеславии. Любой девочке необходимо было знать, что она хорошенькая, что она красивая, но она должна была делать вид, что ее это не волнует.

Мне хотелось знать, что думает о моем профиле мистер Холмс. Видел ли он когда-нибудь турчанок? Скорее всего нет.

– Смени ногу, – скомандовала я Декке, которая училась привставать во время движения рысью. – Хорошо, – похвалила я.

Мы выработали свой собственный язык, вернее, девочки освоили мой язык. Пока никто из них не упал, не возникло ни одной опасной ситуации. Учась ездить, я только и делала, что падала, но, к счастью, самыми серьезными травмами были растяжения лодыжек. Но я падала, потому что была сорвиголовой, а за мной никто не следил. Девочки Холмс все время были под присмотром.

– Молодцы, девчонки! – сказал дочерям мистер Холмс.

Декка и Сарабет от похвалы просияли, а Рэчел втиснулась между Деккой и отцом и взяла его за руку.

Декку это возмутило, но мистер Холмс протянул ей вторую руку.

– У меня две руки, – напомнил дочери мистер Холмс, а я подумала о том, что мы с Сэмом были совсем другими, – эти девочки постоянно соперничали друг с другом и беспрестанно, во всяком случае в моем присутствии, старались привлечь к себе внимание отца или идти хоть немного впереди сестер.

Позже девочки стояли в широком коридоре конюшни, возле привязанных к развязкам Лютера и Брайта, и скребли их шкуры, удаляя следы седел. Я стояла в амуничнике, откуда могла наблюдать за ними, и чистила уздечки, стирая с них пот и обрывки травы.

– Девочки всегда это делают? – спросил мистер Холмс.

Я вздрогнула.

– Что вы сказали?

– Прошу прощения. Я вошел без стука. – Он подошел ближе, наблюдая за моей работой. – Девочки всегда этим занимаются?

– Они умеют это делать, и Сарабет отлично справляется с этим, но Рэчел и Декка еще слишком маленькие.

– Настолько маленькие, что не могут почистить лошадь?

– Им не хватает сноровки.

Мистер Холмс кивнул и снова перевел взгляд на уздечку у меня в руках. От него исходил какой-то густой маслянистый запах. Я была большим специалистом по чистке уздечек. Пряжки на моих уздечках блестели, как и налобные ремни. Он издал какой-то звук – вздох? – и опустился на крышку сундука. Я втирала специальную мазь в поводья и ожидала, что он скажет что-то еще. Но ни один из нас больше так и не заговорил. Я видела его боковым зрением, и мне казалось, что он внимательно меня разглядывает. Наше молчание мне даже начало нравиться. Оно было дружеским и непринужденным, но в то же время мы остро осознавали присутствие друг друга.

Мама научила меня заботиться об упряжи, и я знала, как сделать жесткую кожу мягкой, умела продлевать жизнь всего необходимого для верховой езды снаряжения. Я всегда хорошо заботилась о своей упряжи и гордилась этим умением. Это радовало маму, потому что делало меня похожей на нее: мы обе ценили порядок.

Девочки входили и выходили из конюшни. Вошла Леона с переброшенным через руку потником, пропитанным потом Кинга, и, увидев меня, наклонила голову. После нашей ночной скачки она немного потеплела: чаще встречалась со мной взглядом в Замке и едва заметно кивала, проходя мимо меня. Однажды, проходя мимо меня в купальне, она даже пробормотала, что ночная скачка пошла Кингу на пользу. Когда мы закончили ухаживать за лошадьми, мистер Холмс проводил нас до Площади.

– Я уверен, что мы все скоро увидимся снова, – прощаясь, произнес он, и девочки нестройным хором поблагодарили меня за урок.

Начал накрапывать дождь.

Я помахала им рукой.

– Это такая замечательная возможность, – произнес у меня за спиной мистер Холмс, когда я хотела уйти, – для моих девочек. Благодаря тебе они учатся обращаться с лошадьми.

– Не стоит благодарности, – отозвалась я и вспомнила свой первый день в Йонахлосси, отца рядом с собой и незнакомого мужчину – мистера Холмса.

Я была не таким хорошим учителем для девочек, каким была мама для меня. Она всегда знала, что я захочу попытаться исполнить и как перенесу свой вес в седле. Она предвидела, что я потяну за правый повод вместо левого, и знала, как на это отреагирует Саси. Это предвидение превращало ее в невероятно хорошего учителя. Я это поняла только сейчас. Я не могла предположить, что сделают эти девочки, но, конечно же, мама знала меня лучше, чем я дочек Холмсов. Ее предвидение не ограничивалось пределами манежа: она знала, когда Сэм выполнил задание по арифметике небрежно и поспешно и что я вытерла разлитый суп чистым полотенцем. Мама знала все. Но она не знала о Джорджи. Все это произошло прямо у нее под носом.

Я повернула возле Мастерса – очаровательного домика под березовой кровлей – и присоединилась к остальным девочкам, возвращавшимся из манежей. Возможно, мама отправила меня сюда, поскольку была зла на себя за то, что не понимала, что происходит в ее собственном доме. За то, что не знала меня настолько хорошо, как ей казалось. За то, что не вмешалась и не остановила все это.

Меня догнала Сисси, которой не терпелось выслушать рассказ о том, как директор школы наблюдал за тренировкой своих дочерей. Я улыбнулась ей – мне было радостно в окружении других девочек. Я была одной из них. Нам предстояло заскочить в домик и быстро переодеться, но у нас было слишком мало времени, чтобы смыть с себя запах лошадей.

В канун Рождества только я осталась в доме Августы. Даже семья Мэри Эбботт наскребла достаточно денег, чтобы на праздники забрать ее домой. Почти все девочки, оставшиеся в лагере, получали стипендию. Впрочем, у некоторых были свои причины остаться в Йонахлосси: в этом году их родители отправились путешествовать или они жили слишком далеко, чтобы ехать домой на столь короткое время. Именно эту отговорку использовала я, и в моем случае она звучала вполне правдоподобно: Иматла, что во Флориде, действительно находилась очень далеко от конного лагеря для девочек Йонахлосси.

Отбой прозвонили несколько часов назад, но я никак не могла уснуть. Передо мной даже не стоял вопрос, поеду я домой на каникулы или нет. Я знала: разумеется, не поеду. Этим вечером мы пели в Замке рождественские гимны и песенки, наряжали огромную ель. Мне даже удалось избежать расспросов девочек Холмс, потому что все, кто остался, сидели вместе, за одним большим столом, и Холмсы сидели на противоположном от меня конце стола. К концу обеда Декка перебралась ко мне на колени, но она была слишком маленькой, чтобы интересоваться тем, почему я не уехала.

Я услышала снаружи какой-то шум и подумала, что это снова Бун, который не знает, что Сисси уехала домой. Но, конечно же, это не мог быть Бун. Наверняка он сейчас был дома, в кругу своей идеальной семьи, и все они обменивались идеальными подарками.

Кто-то засмеялся, но этот смех показался мне зловещим. И раздался он сразу за моим окном.

Я услышала его снова, тот же самый пронзительный смех, и меня пробрало до костей (одно из маминых выражений), я очень осторожно выглянула из окна и увидела спину девочки, в белой ночной сорочке. Пальто на ней не было, а ее волосы были всклокочены. Она повернулась, и я узнала в этой коренастой девочке Джетти.

Наспех одевшись, я схватила пальто Сисси и выскочила из домика.

– Джетти, – прошептала я, – почему ты здесь?

Я протянула ей пальто, но она помотала головой. Ее глаза остекленели, а в руке она держала бутылку с янтарного цвета жидкостью.

– Мне и без этого тепло, – заявила она. – Мне не нужно пальто.

Я прижала палец к губам.

– Почему? – еще громче спросила она. – Что может случиться?

Я накинула пальто Сисси ей на плечи и отняла у нее бутылку. Она была какой-то заторможенной и не успела воспротивиться.

– Если тебя увидит миссис Холмс, – сказала я, – у нее случится припадок.

Джетти улыбнулась.

– Я просто попрошу Хенни, и она меня выручит. Она любимица миссис Холмс. Они слеплены из одного теста. Верни мне, пожалуйста, бутылку.

Я села рядом с ней.

– Если ты не станешь снимать пальто.

– Договорились. – Она сделала глоток из горлышка, как мужчина. – Теа Атвелл. Твое прибытие наделало столько шума! Кэтрин Хейз рассказывала всем, что ты угодила в какую-то историю с мальчиком. – Джетти, развернувшись ко мне, откровенно меня изучала, окидывая взглядом с ног до головы. Я плотнее укуталась в пальто. – А теперь им нет до тебя никакого дела. Так уж устроен мир.

– Ты пьяна, – сказала я.

– Ты права. – Она засмеялась своим странным смехом. – Я знаю, почему ты не дома, но знаешь ли ты, почему я не дома? Я тебе скажу, – продолжала она, – если ты умеешь хранить тайны.

– Умею, – осторожно ответила я.

Я не была уверена, что хочу знать тайны Джетти.

– Мой отец потерял работу. Поэтому теперь мне придется выйти замуж. А я этого не хочу. – Ее голос звучал все яростнее. – Этого я хочу меньше всего. Но мама говорит, что у меня нет выбора. А Хенни называет меня эгоисткой. А ты что об этом думаешь?

Она приблизила свое лицо к моему, и я заметила тонкий шрам у нее на виске.

– Мальчик, за которого ты выходишь, он хороший?

– Он вообще не мальчик, – ответила она. – Он мужчина. Он старый. Богатый. Разбогател на табаке. И он неплохой, но они мне вообще не нравятся. Мужчины. Со мной что-то не так. Я хотела бы жить одна.

У нее сморщилось лицо, и мне показалось, что она вот-вот расплачется. Я снова отняла у нее бутылку и поднесла горлышко к своим губам. Я сделала глоток и поперхнулась. Напиток оказался очень крепким.

– Я тебе еще кое-что скажу, – сказала Джетти и разрыдалась. – Я не хочу уезжать, – всхлипывала она. – Я не хочу уезжать отсюда. Я не понимаю. Ведь мы не голодаем. Мы же не из Аппалачей!

Она уставилась куда-то вдаль.

Йонахлосси, островок богатых девочек посреди бедности. Я подумала о Доуси, о ее семье. Мы собрали коробку еды для «фабричных девушек»: ветчина, картошка. Миссис Холмс сказала, что ее доставят как раз к рождественскому обеду.

– Теа, – пробормотала Джетти, – стоит повзрослеть, и жизнь становится такой трудной!

– Может, так даже лучше, – задумчиво произнесла я.

– Что?

– Не любить мальчиков. Мужчин. От них одни неприятности.

Она долго смотрела на меня.

– Не будь дурой, Теа, – наконец пробормотала она.

Я улыбнулась и вылила остаток жидкости на землю. Джетти смотрела, не пытаясь мне помешать. Если бы она продолжала пить, ей стало бы только хуже. Она поднялась и, пошатываясь, пошла прочь. Она была похожа на пони – такая же маленькая и крепкая.

– Не забудь! – крикнула она. – Это секрет!

Я провела пальцем по губам и сделала вид, что выбрасываю ключ.

Когда на следующее утро я проснулась, мир вокруг был белым.

Я натянула ботинки и, не надевая пальто, шагнула в глубокий снег.

– Привет, – раздался чей-то голос, и я увидела мистера Холмса, который шел через Площадь с гаечным ключом в руках.

Я помахала ему и прижала к груди скрещенные руки. Надо было одеться, прежде чем выскакивать из домика. Мои руки от холода покрылись цыпками. Мне нужны были перчатки, но я не хотела ничего просить у мамы.

– Поздравляю с Рождеством! – произнес мистер Холмс. – У нас лопнула труба, – добавил он, показывая мне ключ. – В Замке нет воды, а наш рабочий уехал на праздники домой.

Подойдя ко мне, он остановился. В снегу позади него тянулась одинокая цепочка следов.

– Я никогда в жизни не видела снега, – сказала я. – Вот он какой, снег!

– Правда? – Он огляделся, окинув взглядом белоснежные окрестности. Крыши, деревья и горы – все было белым. – Я люблю холод, – признался он.

На нем было старое пальто без верхней пуговицы.

– Он, наверное, напоминает вам о доме, – предположила я.

– Ты не забыла? – обрадовался он. – Да, он напоминает мне о Бостоне.

– Я видела только жару. Но это, – я кивком указала на снег, – так красиво!

А Сэм не мог этого видеть. Он был далеко.

– Моя мама говорила, что, когда идет снег, это означает, что Бог сердится, но я всегда воспринимал это иначе.

– Если он не сердится, что же он чувствует при этом?

Мистер Холмс рассмеялся, выпустив белое облачко пара.

– Просто размышляет. – Он помолчал. – А тебе, похоже, нравится в Йонахлосси, Теа.

Я кивнула. Мне было холодно, но я не хотела уходить. Я начала что-то говорить, но запнулась.

– Что ты хотела сказать? – спросил он.

Над губой мистера Холмса краснел маленький порез. Он поранился, когда брился. Они всей семьей будут праздновать свое собственное Рождество, прежде чем вместе с нами пообедают в Замке. Я хотела быть там, с ним. Я хотела, чтобы он меня пригласил. Внезапно я осознала, что мне этого хочется очень сильно. «Пригласи меня! – мысленно взмолилась я, пока он выжидательно смотрел на меня. – Пригласи меня!»

Но, конечно же, он не мог меня пригласить. Я не носила фамилию Холмс. «Может, это мое последнее Рождество не дома», – подумала я и тут же поняла, что это не так. Я увидела много одиноких и пустых праздников в своем будущем. Я не знала, где буду находиться, но знала, что моих близких рядом не будет.

Мистер Холмс продолжал с любопытством разглядывать меня.

– Мне здесь нравится, – сказала я и замолчала. Я боялась, что мой голос меня выдаст. – Но я также скучаю по дому.

Его это, похоже, не удивило.

– Конечно скучаешь, Теа. Конечно ты скучаешь.

На Рождество родители подарили мне кашемировое пальто темно-бордового цвета с посеребренными пуговицами. «С Рождеством и с Новым годом! Будь счастлива, милая Теа!» – чужим почерком было написано на открытке. На ярлыке я прочла название магазина одежды в Эшвилле. Прижав пальто к себе, я подошла к зеркалу. Мои волосы вспыхнули на темном фоне. Я расплела косу и сжала пальцами прядь. Волосы отрастали очень быстро и на ощупь были густыми и упругими. В серебристом зеркале отражалась странная картина: мои припухшие от сна глаза, пересохшие от мороза губы, вызывающего цвета шикарное пальто. Я коснулась зеркала. Мама даже не видела это пальто, не знала, какого оно насыщенного цвета. Это был экстравагантный подарок, совершенно не в мамином и не в моем стиле. Должно быть, ее мучило чувство вины за то, что она не забрала меня домой даже на Рождество. Она не знала, что я не поехала бы, даже если бы они меня позвали.

Я запихнула пальто в один из пустых ящиков.

В прошлое Рождество мы не обменивались подарками. Мама заранее предупредила об этом меня и Сэма. И хотя я принялась недовольно ворчать, мама напомнила мне, что семью Джорджи измучили проблемы – она так и сказала: измучили, – и мы не должны создавать им еще одну проблему. Кроме того, добавила мама, нам не нужны рождественские подарки, у нас и без того есть все, что нам необходимо, не так ли? И что мне оставалось делать, кроме как согласиться, хотя я рассчитывала на новую уздечку и новые бриджи?

За несколько дней до Рождества мы устроили костер. Тетя Кэрри вернулась из Миссури, потому что ее маме стало лучше. Мы долго стояли вокруг костра, а может, мне так показалось. Отец ласково обнимал меня за плечи. Мама и Иделла вынесли из дома кружки с какао.

– О нет! – воскликнула тетя Кэрри, проводя ладонью по пухлому животу.

Пока я пила, я наблюдала за своим кузеном, изо всех сил делая вид, что не смотрю в его сторону, что я вообще ни на что не смотрю и ничем не интересуюсь. Он держался рядом с Сэмом, и мне казалось, что он чуть ли не заглядывает ему в рот. Мы никогда не пили какао, оно было слишком сытным. Сделав несколько глотков, я ощутила тяжесть в животе и вылила остаток в костер. Я чувствовала, что мама на меня смотрит, и сосредоточилась на костре – клубах дыма и потрескивающих сучьях.

В тот вечер все молчали. Так и хочется предположить, что мы все знали, что стоим на грани каких-то перемен.

Джорджи держался от меня подальше, пока костер не начал гаснуть и мужчины решили, что больше не будут подбрасывать в него дрова. Мне было слишком жарко, и я сидела фута на два дальше от огня, чем все остальные. Джорджи отошел от своей мамы и опустился на колени рядом со мной, но продолжал молчать, и меня это радовало. Сначала я держала руки скрещенными на груди, потому что было довольно прохладно, но потом согрелась и оперлась ладонями о прохладную траву. Джорджи отклонился назад и накрыл мою руку своей сухой ладонью. Это не было смелым жестом, потому что этого никто не видел. Мы сидели так десять, а может, пятнадцать минут, и все, что я успела почувствовать за это короткое время, – предвкушение, удовольствие, жутковатый восторг – все это было новым и непривычным. Прошла неделя с того момента, как кузен меня поцеловал, а я уже стала другим человеком. Или не другим человеком, но человеком, у которого были совершенно другие интересы, и мне казалось, что это одно и то же.

Мы больше не целовались и даже не говорили об этом. Но теперь Джорджи постоянно меня касался, а в конюшне брал меня за руку, как будто это было самым естественным жестом в мире. Мы перешли к этим отношениям вполне непринужденно, но теперь мне хотелось большего.

На следующий день я в одиночестве сидела на ступеньках переднего крыльца. В моих грезах место Саси занял Джорджи. Я не знала, что можно так много думать о чем бы-то ни было. Практически я думала о нем постоянно.

Дверь у меня за спиной скрипнула. Я обернулась. В дверном проеме стоял Джорджи. Это показалось мне каким-то волшебством. Я надеялась, что он меня найдет, и он меня нашел. Было что-то необыкновенное в том, как он ухаживал за мной в моем собственном доме, как он постоянно меня находил. Теперь, когда я его видела, когда он был рядом, в паху у меня пульсировало, а между ногами почти мгновенно возникала какая-то скользкая влажность. Он улыбнулся мне в ответ, но стоял, склонив голову, и я не могла понять, он смущается или скрывает свое самодовольство.

Он сел рядом со мной и накрыл ладонью мою руку.

– Нас могут увидеть, – прошептала я.

– Все на задней веранде.

Он поцеловал меня в лоб, и я, потрясенная, отпрянула, хотя и не могла понять, что меня так испугало – то, что он так дерзко целует меня там, где нас могут увидеть, или удовольствие от прикосновения его губ к моему лбу.

– Джорджи!

– Разве я не имею права поцеловать свою кузину в лоб? – вызывающе спросил он.

Он казался таким большим рядом со мной! Если бы я его не знала и случайно встретила в городе, то приняла бы за молодого мужчину, а не за мальчика.

Я коснулась его щеки. Мне нравилось, что моя рука у его лица кажется маленькой.

– Ты брился сегодня утром?

Меня взволновало то, что я имею право задать такой вопрос.

– Брился.

Он не позволил мне отнять руку и прижал ее к своей щеке, после чего поцеловал ладонь у основания большого пальца. Я не понимала, где он всему этому научился. Я совершенно не знала этого Джорджи.

Я провела большим пальцем по его губам. Он нежно его прикусил, и у меня перехватило дыхание. Я отвернулась, потому что внезапно все это показалось мне чересчур необыкновенным. От удовольствия у меня даже голова закружилась. Заросли плюща перед домом расплылись перед глазами, но затем на самой границе поля зрения возникло совершенно отчетливое пятно. Оно быстро приобрело конкретные очертания. Это был мой брат. Я вытерла руку о юбку и встала. Джорджи тоже вскочил на ноги, и я помахала Сэму, который подошел незаметно, обойдя дом. Он кивнул нам, не вынимая рук из карманов. «Вытащи хоть одну руку, – думала я. – Вытащи ее и дай мне понять, что ты что-то заметил».

Я прижала руку ко рту и обернулась к Джорджи.

– Не волнуйся, – успокоил он меня. – Сэм ничего не видел.

Но это была всего лишь догадка. Ни один из нас не знал наверняка, видел ли что-то Сэм.

В канун Рождества я сидела за обеденным столом между Джорджи и Сэмом.

На мне было шелковое платье золотистого цвета, которое, по словам мамы, оттеняло мои рыжеватые волосы. Я надела его в последний раз – оно уже стало мне тесновато в лифе, и я понимала, что, когда мне представится следующая возможность надеть такое сверкающее, предназначенное исключительно для вечеринок платье, я из него уже вырасту. Но я хотела надеть его еще хоть раз и проигнорировала мамино предложение выбрать другой наряд.

Я также набросила на плечи мамин норковый палантин. Мама его мне одолжила как будто бы для придуманного мною маскарадного костюма. В каком-то смысле так это и было, только теперь мне казалось, что палантин скорее принадлежит мне, чем ей. На прошлое Рождество мне было четырнадцать лет и за столом сидели те же самые люди.

Папа прочитал короткую молитву. Джорджи нашел под столом мою руку и на несколько секунд задержал ее в своей ладони. Украдкой обежав взглядом сидящих за столом, я убедилась, что все склонили головы. Последняя часть молитвы была посвящена апельсиновым рощам. В этом не было ничего необычного. Мама громко выдохнула.

– Аминь! Давайте все вместе восславим цитрусовые деревья, – поддержал отца дядя Джордж.

Папа смотрел на бокал с вином. Я знала, что он раздумывает над тем, как ответить на это, и бокал нужен ему лишь для того, чтобы выиграть время. Мне казалось, что отец всегда стремится выиграть время, используя тысячи уловок, позволяющих ему обдумать ответ.

– Это острота? – спросил он.

Слово «острота» показалось мне таким формальным, как будто отец процитировал Шекспира, и мне стало не по себе.

Джорджи внимательно наблюдал за взрослыми. Я хотела, чтобы он смотрел на меня, а не на них. Я коснулась его руки под столом.

– Я имею право молиться за все, что захочу, разве не так, Феликс? – спросил дядя Джордж.

Сегодня дядя был напряжен, впрочем, как и все остальные. «Сгустившееся напряжение можно было резать ножом», – вертелась у меня в голове услышанная где-то фраза.

Рука Джорджи лежала у меня на колене. Даже сквозь платье я чувствовала, какая она горячая.

– Я тебя прошу, – обратилась мама к отцу.

– Пожалуй, ты прав, – согласился тот.

Джорджи двигал пальцами вверх и вниз по моему колену так осторожно и так ритмично, что я едва не застонала. Он делал это так долго – три, может, четыре минуты, что я перестала понимать, где лежит его рука. Выше, на бедре? Нет, ниже. Слишком высоко, недостаточно высоко.

Я положила руку на его пальцы и заставила его прекратить. Это было безумие – трогать друг друга на виду у всех, да еще рядом с моим братом. Мои бедра дрожали. Взрослые обсуждали рождественскую процессию в Гейнсвилле, о которой мама прочитала в газете. Они намеренно выбрали такую ничего не значащую тему, чтобы развеять мрачное настроение, воцарившееся за столом. И хотя это не помогало, а у тети Кэрри был такой вид, будто она может в любую секунду расплакаться, я поблагодарила Бога за то, что хоть это отвлекло их внимание. «Благодарю тебя, Господи, за рождественские процессии!» – пробормотала я, и Джорджи тихонько засмеялся, а Сэм как-то странно на меня посмотрел.

Я никогда не придавала значения снам. В детстве Сэм часто просыпался от кошмаров. Он задыхался и тяжело дышал, я держала его за руку, и все, что он мог мне рассказать, – так это то, что он падал с высокого утеса и проснулся за мгновение до удара о землю.

Я ему не особенно верила, потому что не могла себе представить, чтобы что-то подобное происходило в голове моего брата-близнеца. После костра я быстро заснула, и мне приснился Джорджи, который меня трогал. Он ласково погладил меня поверх трусиков, потом нажал сильнее, потом вставил в меня один палец. Потом два. Я проснулась, не понимая, где нахожусь. Удовольствие было таким острым, что я подумала, будто все еще сплю. Я была на грани. Я сунула пальцы туда, где во сне были пальцы Джорджи, и удивилась тому, какой твердой была моя плоть под кончиками пальцев и как остро я ощущала свои прикосновения. Потом я коснулась себя поверх трусиков, как это делал Джорджи. Я была мокрой, и трусики насквозь пропитались этой влагой. Яркие искры вспыхивали перед моими закрытыми глазами. Еще и еще, а потом я уже ничего не ощущала, кроме быстрой и сильной пульсации в паху. Я потерла лоб тыльной стороной кисти. Мне было необходимо вымыть руки.

Это удовольствие еще не успело превратиться в тайну. Я его впервые испытала и не знала, что его принято стыдиться.

Сэм разбудил меня на следующее утро, осторожно похлопав по плечу. Сначала я думала, что это Джорджи.

– Если ты хочешь кататься верхом, то тебе пора, – сказал он.

– Хорошо, – пробормотала я.

– С Рождеством! – спохватился он.

– С Рождеством, – ответила я.

Я села на кровати, протирая заспанные глаза. Сэм наблюдал за мной. Я улыбнулась, и он улыбнулся в ответ, но его улыбка была какая-то не такая. На мгновение мне показалось, что Сэм проник в мою голову, увидел мой сон и теперь знает о Джорджи.

Сэм склонил голову, и на меня волной нахлынуло облегчение: он ничего не знал.

Я покачала головой и снова улыбнулась, чтобы дать ему понять, что все хорошо, и хотя Сэм кивнул, я поняла, что он со мной не согласен.

Я хотела испытать новое препятствие, которое соорудила для Саси. В манеже команды следовало отдавать незаметно. Все должно было выглядеть так, как будто между наездником и лошадью существует полное и молчаливое согласие. Но за пределами манежа Саси слушался только тогда, когда я дергала повод и резко перемещала свой вес, била его ногами по бокам и кричала. Это выглядело очень некрасиво, зато откровенно.

Я оставила шпоры в конюшне. Когда я прижала ноги к его бокам, подавая команду, которую Саси обычно старался игнорировать, он вдруг пустился резвой рысью, выгнув шею, насторожив уши и обращая внимание на все, что угодно, только не на меня.

Именно для этого я сюда и приехала: необходимо было подчинить его себе. Я хотела, чтобы он преодолел самое высокое препятствие из всех, через которые до сих пор прыгал. И я хотела этого не ради себя, а потому, что прыжок был нацелен в нечто великое и непознаваемое.

Едва развернув пони, я поняла, что предоставила ему слишком много всего – слишком длинная прямая, слишком много времени и возможность для него – свернуть, а для меня – утратить над ним контроль. Но я ощутила, как он подобрался, готовясь к прыжку.

– Да, да, да, – шептала я в такт его галопу.

Коса хлестала меня по спине, поле зрения сузилось, и я осознавала только, как гулко стучат по земле копыта Саси и как стремительно сокращается расстояние между нами и препятствием. Теперь я полагалась только на свой инстинкт. Никто не может научить наездника выбирать момент для взлета над землей.

– Давай! – произнесла я, и мы взлетели.

Мне так хотелось, чтобы Джорджи был здесь и видел нас! Тут левое плечо Саси опустилось, и я рухнула на мокрую траву. Но я не выпустила поводья, я крепко сжимала их в кулаках.

– Все хорошо, – увещевала я Саси, – все хорошо.

Он попятился, пытаясь волочить меня за собой. Он был испуган, но также понимал, какая ему представилась возможность: если бы ему удалось отделаться от меня, он мог бы убежать, подчиняясь голосу, звучащему из глубины его мозга. Этот голос требовал от него вырваться на свободу любой ценой.

Но я крепко держала повод. Я любила этого пони и не отпустила бы его ни за что на свете. Когда он успокоился, я снова села в седло и снова направила его к препятствию. Как я и ожидала, мы преодолели его без сучка, без задоринки. Вот как был устроен мой мозг! Я была бесстрашной в подобных ситуациях и знала, что другие на моем месте ни за что во второй раз не сели бы на лошадь. Я была уверена, что высшие силы не допустят, чтобы Саси потерял равновесие дважды за один день. Это было невозможно. Время от времени наездники падали, потому что так было положено. Иначе и быть не могло, поскольку лошадь заставляли выполнять задачи, которые никогда не ставила перед ней природа. Одно падение приходилось на сто чистых прыжков.

После того как Саси остыл и я скормила ему утреннюю порцию овса, я на цыпочках пробралась наверх. Подкравшись к двери брата, я заглянула внутрь. Сэм спал на кровати, а Джорджи на матрасе на полу. Я удивилась тому, что они спят отдельно – кровать Сэма была широкой, на ней хватало места для двоих. Руки и ноги Сэма торчали в стороны под самыми нелепыми углами. Его взмокшие от пота волосы прилипли к щеке. Стеганое коричневое одеяло свалилось на пол, а простыня запуталась между его ног.

Я какое-то время смотрела на него, но не осознавала, что видела. Я смотрела просто потому, что он был там. Я перевела взгляд на Джорджи, укрытого пуховым одеялом Сэма. Он не вспотел. Возможно, на полу было прохладнее. Он спал как-то чопорно, вытянув руки вдоль тела и выпрямив ноги со слегка развернутыми в стороны ступнями и торчащими вверх пальцами.

Джорджи повернулся, и я увидела нечто коричневое, когда он сбросил одеяло. Он что-то прошептал, почти простонал, и тут в отверстие в пижамных штанах я увидела его эрегированный пенис. Он был темнее, чем остальная кожа, и отливал лиловым. Я никогда не видела голого мужчину и ни с кем не обсуждала мужскую анатомию, но каким-то образом понимала, что пенис моего кузена эрегирован.

Я отвернулась и прикрыла дверь. Мне было стыдно, но это было неоднозначное чувство. Он не должен был мне это показывать. Я не должна была этого видеть. Но ведь он спал, он этого не хотел!

А потом меня охватило чувство, противоположное стыду. Я обладала властью, потому что знала некую тайну. Этот момент принадлежал только мне и никому больше.