Дождь налетал порывами. Мы с Наари замерли у ворот в манеж, рядом с мистером Альбрехтом, который наблюдал за Леоной, преодолевавшей последние препятствия. Сегодня она справлялась очень плохо. Возможно, ей мешал дождь. Они с Кингом зацепили несколько препятствий, а парочку так и вовсе перевернули.

– Удерживай его голову! – крикнул мистер Альбрехт, пытаясь перекричать шум дождя.

Он держал над собой зонтик, на который с опаской косилась Наари. Сегодня нас оценивали по очереди. Мне предстояло впервые пройти это испытание, но я была спокойна.

Когда Леона закончила выступление, я послала Наари легкой рысью. Дождь отвлекал и ее: она то и дело перебирала ушами. Я прошептала ей на ухо что-то успокаивающее и два раза тронула каблуками ее бока. На какое-то время мне удалось привлечь к себе ее внимание. Мы проскакали мимо Леоны, которая что-то яростно бормотала Кингу.

– Теа, колени! – крикнул мистер Альбрехт.

Я была склонна во время прыжков вздергивать колени.

– Одна минута.

Мистер Альбрехт во время тренировочных заездов засекал время, как это делается на соревнованиях. Я отвела правую ногу назад и чуть тронула Наари каблуком, прося ее перейти на легкий галоп.

– Начали! – скомандовал мистер Альбрехт, когда мы приблизились к первому препятствию.

Я давно, еще до знакомства с мистером Альбрехтом, научилась забывать о своих ошибках. Если бы я продолжала держать их в голове, то могла не справиться с тем, что мне предстояло.

– Вперед! – прошипела я на ухо Наари, и мы перелетели через первое препятствие, едва его не зацепив.

Дождь, похоже, усилился, а может, это я помчалась быстрее. Ветер хлестал меня по лицу. Не было ни грома, ни молний, в противном случае правила Йонахлосси вынудили бы нас укрыться в конюшне. Зато я слышала, как трещат, ломаясь, ветки дубов, те, что послабее. Перед нами пролетел обрывок бородатого мха, и Наари помчалась еще быстрее. Я коснулась ее плеча хлыстом и потуже натянула поводья.

– Держи равновесие! – донесся откуда-то крик мистера Альбрехта.

Я направила Наари к тройной системе, самому сложному препятствию маршрута.

– Два, два, два, – твердила я сама себе.

Между препятствиями было расстояние для двух крупных шагов Наари, не больше и не меньше.

– Да! – завопил мистер Альбрехт. – Gut! – Я его уже едва слышала. – Давай! – донесся еще один крик, и я перелетела через препятствие.

Раз, два – Наари взмыла над вторым препятствием. Я едва ощущала ее под собой, между моими ногами находилась сжатая пружина.

И вот последнее препятствие. Мы почти закончили маршрут. Ветер усилился. И вдруг между вторым и третьим препятствием на нас полетел зонтик мистера Альбрехта. Наари вильнула вправо, и я потеряла правое стремя. Затем я услышала отчетливый звук рвущейся кожи, и мое седло съехало влево. «Лопнула подпруга! – изумилась я и посмотрела в сторону мистера Альбрехта, как будто пытаясь сказать: «Нет, вы это видели?»

Но тут седло сползло еще сильнее. Я не могла поверить в происходящее – как же я теперь смогу сдвинуть седло вправо, если я потеряла правое стремя? Это было невозможно! Внезапно у меня закружилась голова. Мое тело вытянулось почти параллельно земле.

– Поворачивай! – кричал мистер Альбрехт. – Пускай ее по кругу!

Но я так растерялась, что уже не знала, какой у меня повод правый, а какой левый. Я изо всех сил прижимала правую ногу к боку Наари и только благодаря этому еще удерживалась на лошади. Из своего горизонтального положения я видела, что подпруга лопнула не полностью, а значит, мое падение закончилось бы очень плохо – я оказалась бы под копытами Наари, будучи привязанной к ней стременем, в котором продолжала бы оставаться моя левая нога.

– Делай что-нибудь! – в отчаянии закричал мистер Альбрехт. – Что-нибудь!

Наари пронеслась мимо них, и в моем перекошенном поле зрения промелькнула Леона. Она пристально вглядывалась в свою затянутую в темно-синюю перчатку руку, растопырив пальцы и повернув ее ладонью к себе. По предплечью стекали ручейки синей краски.

Сделав неимоверное усилие, я обхватила Наари за шею и рывком выпрямилась у нее на спине. Теперь, когда мир снова принял нормальное положение, я смогла пустить ее по кругу, постепенно замедляя галоп и переводя ее на шаг.

К нам подошел мистер Альбрехт, протягивая к Наари руку, на которую она настороженно косилась.

– Все хорошо, – пробормотал он ей и поднял глаза на меня. – С тобой все в порядке, Теа?

Я кивнула. Я чувствовала себя хорошо. На удивление хорошо. Я знала, что должна испытывать облегчение, но не чувствовала ничего или скорее ощущала полное спокойствие. Со мной чуть было не произошел несчастный случай, но разве не мог он произойти каждый раз, когда я садилась на лошадь?

Леона стояла на том же месте, глядя в нашу сторону, и я поняла, что стала свидетелем ее слабости. Леона не хотела этого видеть. Она испугалась.

– Наари лошадь норовистая, – сказала мне Леона позже, когда мы вернулись в конюшню и начали обмывать теплой водой спины наших лошадей. От них валил пар. – Кинг не такой. Он туповатый. Такой и должна быть лошадь – туповатой и послушной.

– Я предпочитаю умных лошадей, – беспечно отозвалась я.

– Ты предпочитаешь чересчур умных лошадей, на которых подвергаешь себя опасности? Ты потеряла стремя и чуть не упала. Если бы тебе не удалось выпрямиться, она протащила бы тебя по всему манежу.

– Но этого не случилось.

Измученная Наари стояла совершенно неподвижно.

– Но могло случиться, – настаивала Леона. Я хотела ей возразить, но Леона продолжала: – Чем тупее лошадь, тем лучше. – Она хлопнула Кинга по шее. – Теа, наездники, случается, гибнут, падая с лошади. – Она отстегнула повод Кинга от поперечины. Наари вздрогнула от резкого звука, который издал металлический карабин, упав на бетонный пол моечного стенда. – Тебе следует попросить другую лошадь. Но, – добавила она, проводя Кинга мимо нас, – ты этого не сделаешь, потому что слишком гордая. А ведь лошадь – это оружие.

Я замерла, глядя на нее. В это мгновение я поняла, что у меня есть качество, которого нет у Леоны: я была бесстрашной. А это кое-чего да стоило!

– Умные лошади стараются не подвести своего наездника, – произнесла я. – Только их надо завоевывать. Тупые лошади, – я посмотрела на Кинга, – недостаточно любят своих наездников.

Леона пару секунд смотрела на меня, а затем поспешно отвернулась, взмахнув длинной белокурой косой, как хлыстом. Мы обе знали, что я права.

Я соскабливала со спины Наари следы от седла, когда передо мной снова выросла Леона.

– Я хочу кое-что тебе рассказать, – произнесла она совершенно спокойным голосом. – В моей семье все ездят верхом.

Я постучала скребком по стене. На пол упал клочок шерсти.

– Я знаю.

Мы все это знали.

– Да, – продолжала она, – все ездят верхом. – Она помолчала. – Моя сестра подошла к лошади сзади слишком близко. Лошадь ударила ее копытом в голову. Сестра умерла.

Я молчала.

– Она умерла три дня спустя. Это случилось очень давно. Я родилась позже. – Леона показала мне три пальца. – Лошадь была не виновата. Это была вина сестры, которая шла там, где нельзя было идти. Дело не в лошадях, Теа.

Она развернулась и стала удаляться, размеренно и широко шагая.

– Леона! – окликнула я ее.

Она обернулась.

– Что?

– Мне очень жаль, что твоя сестра умерла.

Я сделала шаг вперед, и хотя меня отделяло от этой девочки, от этой утонченной великанши не меньше двадцати футов, она сделала шаг назад.

Леона покачала головой.

– Это было еще до меня.

Глядя вслед удаляющейся Леоне, я поняла, что ее откровения отнюдь не означают, что дверь, ведущая в ее душу, приоткрылась, пусть слегка, но навсегда, как это было с Сисси. Хотя Леона была девушкой властной, она мне нравилась. Несмотря на то что сказала мне Сисси, я ощущала, что между нами существует связь. Мы были лучшими наездницами в лагере.

Мэри Эбботт встала на колени возле моей кровати.

– Теа, – прошептала она, – Теа.

Я открыла глаза. Луны не было, и в домике стояла темень, хоть глаз выколи. Я едва различала бледное лицо Мэри Эбботт. Мне было трудно дышать.

«Что?» – хотела спросить я, но голос мне не повиновался.

– Твое дыхание, – прошептала Мэри Эбботт, – оно меня разбудило.

Я села слишком резко и ударилась головой о днище кровати Эвы, чего со мной не случалось с самого первого дня в лагере. Мои волосы за что-то зацепились, и кожу головы как будто обожгло огнем. Я снова попыталась заговорить, но из моего горла вырвалось что-то напоминающее лай.

– Похоже, с тобой не все в порядке.

Я покачала головой и заплакала. Я не могла говорить и едва дышала. Ложась спать, я ощущала, что слегка простужена. У меня побаливали мышцы, но в целом я чувствовала себя нормально.

Тут ко мне подошла Сисси, отстранив Мэри Эбботт. Она взяла меня за руку, а другой рукой потрогала мой лоб.

– Зови Хенни.

Мэри Эбботт исчезла.

Сисси высвободила мои волосы из металлической сетки над головой.

– Ляг, – прошептала она.

– Теа?

Сверху свесилась голова Эвы.

Я попыталась заговорить. «Все в порядке», – хотела сказать я, но Сисси покачала головой.

– Молчи, – велела она мне.

Сисси не позволили проводить меня до Замка, где я провела ночь в комнате без окон под названием лазарет. Миссис Холмс заглядывала ко мне каждый час. Мой сон был прерывистым и беспокойным. Впервые за несколько месяцев я осталась в одиночестве и не слышала ничего, кроме убаюкивающего шума ветра, раскачивающего ветви деревьев за стеной. Я успела привыкнуть к звукам, которые издавали ночью другие девочки: Гейтс во сне тихонько похрапывала, Сисси изредка что-то говорила, в основном какую-то ерунду, пока Виктория не свешивалась вниз и не трогала ее за плечо. И всякий раз, когда я просыпалась и на какую-то долю секунды мне казалось, что я нахожусь дома и лежу в своей собственной кровати, меня возвращало к действительности шумное дыхание спящих вокруг меня девочек.

Я впала в беспамятство и начала бредить. Вставляя мне в рот градусник и придерживая его кончиком пальца, чтобы я не вытолкнула его языком, миссис Холмс старалась ко мне не прикасаться.

– Не надо, Теа.

Но я не унималась, продолжая вяло сопротивляться.

Ближе к утру мое дыхание стало совсем затрудненным, и у меня поднялась температура. Каждый раз, когда я просыпалась, мне казалось, что я дома.

Еще кто-то вошел в комнату вслед за миссис Холмс. Я увидела четкие очертания фигуры высокого и худощавого мужчины. Наверное, к этому моменту я уже все время бредила.

– Сэм! – позвала я, пытаясь подняться.

– Тс-с, – удержала меня миссис Холмс.

Я знала, что когда маме сообщат о моей болезни, она ко мне приедет. Она не сможет не приехать.

Когда я снова открыла глаза, надо мной стояли миссис Холмс и какой-то мужчина. Я поняла, что это врач.

– Теа, мы слушали твое сердце, – пояснил он.

Я в смущении приложила руку к области сердца, спрашивая себя, поднимал ли он для этого мою сорочку. Даже своим заложенным носом я ощущала исходящий от доктора кисловатый запах. Вместо белого халата на нем был серый костюм. Папа всегда надевал белый халат, посещая пациентов. Но сегодня было воскресенье, и врач приехал сюда только ради меня. Он был низеньким и толстым и подходил миссис Холмс гораздо лучше, чем мистер Холмс. Жена доктора, скорее всего, была высокой и стройной. Так уж устроен мир.

Он взял мое запястье и крепко сжал его пальцами, нащупывая пульс.

– На прошлой неделе она несколько часов ездила верхом под дождем, – пояснила миссис Холмс. – Она промерзла до костей. И еще, – понизив голос, добавила она, – девочка очень скучает по дому.

– Наездница?

– Да, – ответила я.

Миссис Холмс подошла к шкафу и извлекла из него стопку белых полотенец. Когда дверца шкафа закрывалась, я успела заметить в закрепленном на ней зеркале свое отражение. Я была очень бледной.

– Все девочки ездят верхом, – произнесла миссис Холмс, как будто досадуя на неизбежность этого.

Мне показалось, что она сердится на мистера Альбрехта за то, что он разрешил мне ездить под дождем. Впрочем, он ей явно нравился, и в столовой он всегда сидел за одним столом с Холмсами.

– Я не хотела заболеть, – заявила я.

Я была не из тех, кто способен на нечто подобное.

Миссис Холмс ничего на это не сказала. Я уже научилась читать мысли мистера Холмса. Выражение его лица постоянно менялось в ответ на сказанное девочками. Я видела, когда он доволен, возмущен или растерян. В отличие от супруга, миссис Холмс всегда сохраняла полную невозмутимость, и я невольно восхищалась этой ее чертой. Хотела бы я научиться такому самообладанию! Ее одежда была настолько старомодной, что, казалось, принадлежит другой эпохе: юбка до самого пола, камея, наглухо застегивающая ворот блузки под горлом. Холмсы считались прогрессивной парой: они покончили с дамскими седлами, как только возглавили школу, за что я была им безмерно благодарна. Именно Холмсы сподвигли многих девочек подать заявление в женский колледж. И хотя некоторые из них вышли замуж прежде, чем началась учеба, большинство действительно получили образование. И все же миссис Холмс представлялась мне пережитком ушедших времен.

Доктор ощупал мою шею.

– Болезнь – это загадочное и зачастую необъяснимое явление, миссис Холмс. Если мы будем знать ее причину, это будет означать, что мы знаем больше самого Господа. Больше науки.

Миссис Холмс что-то пробормотала, но в этом бормотании я не уловила ни согласия, ни возражения. Доктор улыбнулся и подмигнул мне. Затем он попросил меня сесть в постели и, немного подышав на холодный стетоскоп, прижал его к моей спине. На мне была только ночная сорочка и никакого белья.

Я была практически обнажена перед этим мужчиной. В груди у меня болело, и я с трудом дышала, и тем не менее мне было стыдно.

Закрыв глаза, я делала глубокий вдох, когда доктор меня об этом просил. Я радовалась тому, что я не дома, потому что тогда меня осматривал бы отец и увидел бы меня раздетой. Но если бы я была дома, я бы не заболела!

– Сильная простуда, – провозгласил врач, закончив осмотр.

Он мне понравился. Он встал на мою сторону.

Раздался стук в дверь, и я опустила книгу.

– Войдите, – отозвалась я.

Это был мистер Холмс. Он был в костюме. Жизнь в лагере продолжалась и без меня. Все здесь одевались строго и официально. Мистер Альбрехт надевал к бриджам черный редингот, а женщины-учителя носили платья строгого покроя. Я разгладила одеяло у себя на коленях.

Он уселся в кресло возле моей кровати, которое, казалось, с трудом вместило его сложившуюся пополам высокую фигуру.

– Привет, – произнес он и улыбнулся.

Он был слишком высоким для верховой езды. Ему было бы очень трудно удерживать равновесие. Может, в детстве он и смог бы освоить это искусство. Научить ездить верхом высокого взрослого было почти невозможно. Я знала, что должна испытывать неловкость, впервые в жизни оставшись наедине с мужчиной, который не приходится мне родственником. И все же я ничего подобного не ощущала.

– Привет, как вы себя чувствуете?

– Со мной все хорошо. Вообще-то этот вопрос должен задать я. Тебе лучше?

Я кивнула.

– Что ты читаешь?

Он кивком указал на мою книгу.

– «Хауардз-Энд».

– Ты любишь читать?

– Обожаю!

Он взял в руки книгу и стал рассматривать обложку.

– Я тоже обожаю читать. В мире Форстера столько жестокости и столько доброты! Но я не хочу портить тебе удовольствие от чтения. Я вижу, ты прочитала только половину.

– Но это касается всех книг, верно? – несмело спросила я, однако же зная, что права. – Если в них рассказывается о настоящих людях.

– Пожалуй, да.

Я видела, что мне удалось удивить и порадовать мистера Холмса. Какое-то время мы молчали.

– Теа, я обеспокоен. Миссис Холмс говорит, что ты скучаешь по дому… – Я хотела возразить, но он поднял руку: – Этого не стоит стыдиться, Теа. Многие девочки скучают по дому. Обычно это быстро проходит. Но ты здесь уже два месяца.

Я теребила прядь волос. Поскольку я не мыла голову почти целую неделю, наверное, выглядела ужасно. К тому же я была бледной и растрепанной.

– Но я не скучаю. Я скоро поеду домой.

Он наклонил голову, и я заметила, что он пытается скрыть от меня свое удивление.

– Когда закончится летний семестр, – продолжала я. – На следующей неделе.

Несколько секунд мистер Холмс молчал.

– Теа, – наконец произнес он, – ты не покинешь Йонахлосси на следующей неделе.

– Нет, покину, – упорствовала я. – Это какое-то недоразумение. – Так сказала мама, когда продавец в Иматле заказал для папы не тот тоник для волос. Но я понимала, что мистер Холмс не стал бы мне лгать. Я провела пальцем по обложке книги. – А когда? – спросила я, не глядя ему в глаза.

Не может быть, чтобы они не забрали меня до Дня благодарения! До сих пор праздники мы отмечали все вместе.

– Твой отец оплатил твое обучение на год вперед.

– Год, – повторила я. – Год.

Обложка расплылась у меня перед глазами. Это было непостижимо. Отец ничего мне не сказал. Эту обязанность он возложил на незнакомого человека. Мой отец – слабый человек. Я осознала это совершенно отчетливо.

Мистер Холмс нарушил молчание. Столько доброты было в его голосе!

– Тебя здесь любят. Каковы бы ни были намерения твоих родителей, Йонахлосси – не место для наказания. Право находиться здесь – это привилегия. – Он замолчал, и радость от возможности слышать его голос рассеялась. Я посмотрела на него и слегка улыбнулась, побуждая его продолжать. – Ты можешь относиться к Йонахлосси, как хочешь, но я очень тебя прошу, не надо его ненавидеть. Я надеюсь, что со временем ты его даже полюбишь.

Я молчала. Я не решалась заговорить. Он встал, очевидно, собираясь уйти. Должно быть, он подумал, что я хочу остаться одна. Я этого хотела меньше всего на свете.

– Они знают, что я заболела?

Он не хотел отвечать? Я видела, что он не хочет мне ответить, но он кивнул и сжал губы. Я понимала, что он считает моих родителей ужасными людьми. Он думал о своих собственных дочерях и о том, что, если бы они заболели, он был бы рядом с ними. Я хотела ему сказать, что он прав, что мои родители действительно плохие, но я также хотела, чтобы он знал, что они меня любят, просто он не знает, что я натворила. Он не должен был их осуждать. Никто не может знать, как поведет себя в тех или иных обстоятельствах. Никто, включая его самого.

– Они переживают, – нерешительно произнес он.

Мой смех удивил его. Он выжидательно посмотрел на меня.

– Вы, должно быть, считаете меня дурой, – сказала я, прежде чем он продолжил. – Или деревенщиной.

Дома меня осудили бы за подобное слово. Такое просторечное и грубое.

– Теа, – произнес он, качая головой. Он сидел так близко, что я видела щетину, пытающуюся пробиться сквозь кожу на его щеках и подбородке. – Я ни секунды не считал тебя глупой. Я не претендую на то, чтобы понимать, что происходит в других семьях. – Он замолчал и снова покачал головой. – Прости. Я буду говорить начистоту. Я не знаю твоих родителей, Теа. Я не знаю, каковы взаимоотношения в твоей семье. Но я знаю, что рано или поздно все обязательно утрясется.

Прежде чем уйти, он добавил кое-что еще.

– Книги всегда были для меня большим утешением, где бы я ни находился. В любой момент моей жизни. Я рад, что ты тоже находишь в них утешение.

Когда дверь за ним закрылась и комната снова опустела, я расплакалась, уткнувшись лицом в подушку. В последний раз я так плакала дома. То, что они не сказали мне обо всем сами, означало одно: я практически ничего для них не значу. В груди у меня полыхал огонь, и я с трудом дышала. Я едва успела добежать до мусорного ведра, где меня вырвало. Во рту было горько. Я ничего не ела, и мое тело извергнуло только желчь.

Я открыла шкаф и уставилась на свое отражение в зеркале. За время болезни я превратилась в уродину – бледную, грязную и тощую. Теперь у меня были еще и красные глаза и опухшие веки. Мои губы потрескались. Я была похожа на чудовище. Сейчас меня не узнали бы даже самые близкие люди. Раньше, если я и ночевала вне дома, то только в Гейнсвилле, у Джорджи.

Когда нам с Сэмом было по десять лет и мы считались слишком маленькими, чтобы сообщать нам о трагических событиях, но были уже достаточно взрослыми, чтобы соображать что к чему, какая-то женщина из Иматлы покончила с собой. В холодную ночь она уложила своего малыша спать, укутав его стеганым одеялом. Войдя к нему утром, она обнаружила его мертвым. Он уткнулся лицом в одеяло и задохнулся. Пытаясь защитить ребенка от холода, мать его задушила. После того как она его нашла, после того как мой отец приехал и осмотрел тело, после похорон, соболезнований и череды визитов соседей и доброжелателей она выпила пузырек нашатырного спирта. Отца снова вызвали в этот дом, но, когда он приехал, она уже умерла. Сэм услышал, как он рассказывал маме, что горло женщины было сильно обожжено и что, даже умирая, она продолжала казнить себя.

Сэм нашел меня в амуничнике. Его распирало от волнения, хотя он не вполне понимал смысл услышанного. Я сразу все поняла. Меня мало что могло напугать, но тут мне стало страшно. Я не знала, что человек может проявить такую жестокость по отношению к самому себе.

Я слышала и другие рассказы о людях, решившихся покончить с собой. Некоторые из этих попыток удались, другие – нет. Сейчас в моем распоряжении был целый шкафчик с больничными принадлежностями. Тут были острые ножницы, пузырьки с таблетками, спиртом и дезинфицирующими растворами. Миссис Холмс проявила беспечность, оставив шкафчик открытым, что было на нее не похоже.

Та женщина была молодой. Она недавно вышла замуж. Ей было лет двадцать, а значит, она была лишь немногим старше меня. Я смотрела на себя в зеркало, следя взглядом за своей рукой, все приглаживавшей и приглаживавшей волосы. Я заставила себя остановиться. Я сказала себе, что сейчас остановлюсь, закрою дверцу шкафа и вернусь в постель. Возможно, я даже снова возьмусь за книжку и буду читать с того места, на котором прервала чтение.

Я хотела быть живой. Я хотела жить. Я не была слабой. А значит, я была обязана сделать так, чтобы Йонахлосси стал для меня домом. Только теперь в моем доме не будет моих родителей и брата.

Полоска света упала на одеяло, и я почувствовала, что кто-то стоит у моей кровати. «Сэм! – спросонья подумала я. – Пришел, чтобы по своему обыкновению стащить меня с постели».

– Теа?

– Сисси! – воскликнула я и села на кровати.

– У тебя такой вид, как будто ты увидела привидение!

– Это от неожиданности, – пояснила я, плотнее укутываясь в одеяло.

Бледная фигура Сисси в темноте действительно напоминала привидение.

– Миссис Холмс позволила мне к тебе прийти. Я ее любимица, – пояснила она и кокетливо обхватила себя за щеки ладонями.

Она ожидала, что я засмеюсь, но я не могла смеяться.

Несколько секунд мы обе молчали. Потом я включила лампу, и в комнате стало светло.

– Наверное, она считает, что ты оказываешь на меня благотворное влияние, – наконец произнесла я, отводя глаза.

– Теа, что случилось?

Я мельком взглянула на нее. Похоже, мое состояние ее действительно обеспокоило.

– Родители за мной не приедут. – Ее это явно не удивило. – Ты знала, – добавила я.

– Я догадывалась. И надеялась.

– Я хочу домой.

Меня смутил звук собственного голоса – низкий и напряженный. Я закрыла лицо руками.

– Но почему? – Она осторожно отняла мои руки. – Что там такого хорошего?

Я смотрела на нее, не веря своим ушам.

– Я скучаю по дому, – сказала я. – Я скучаю по брату.

– По брату, который не написал тебе ни одного письма?

– Но он не виноват! – пробормотала я. – Сисси, ты не знаешь, что я сделала.

Сисси не могла меня понять. Мне было жаль ее: она никогда не любила свою сестру так, как я люблю Сэма.

– Так расскажи мне.

Она пристально смотрела на меня. Я не знала, что она может быть такой решительной.

– Но я ничего не хочу рассказывать. – Я в отчаянии прижала ладонь к горлу. – Я хочу вернуться домой.

Она склонила голову.

– Ходили слухи, что тебя прислали сюда из-за мальчика.

– Слухи? – повторила я.

Она усмехнулась.

– Слухи ходят всегда. Кто-то знает кого-то, кто знает кого-то, кто знает твоих родителей. Что-то в этом роде. – Она склонила голову. – Так это правда?

– Да, – ответила я, и с моего языка сами собой сорвались слова, которые были одновременно правдой и ложью: – Меня привезли сюда из-за мальчика.

– Поверь мне, ты здесь не одна такая. – Она нащупала мою лежащую под одеялом руку. Ее пожатие было на удивление крепким. – Мне очень жаль, что ты не можешь вернуться домой. Но подумай о том, что у тебя есть я! – Я не удержалась от улыбки. – А также человек, который передал тебе конфеты. – Она взяла с тумбочки коробку конфет. – Что такого особенного есть у тебя дома? Так или иначе, но через несколько лет ты все равно уехала бы оттуда вместе с мужем.

Она начала развязывать ленту на коробке, но вдруг замерла в нерешительности.

– Сисси?

Она подняла голову.

– Мне нужна твоя помощь.

У некоторых людей душа всегда нараспашку. Сисси была из их числа. «Интересно, каково это? – думала я. – Может, сейчас моя жизнь была бы намного лучше, если бы я не закрывала так старательно душу от окружающего мира?»

– Это касается тебя и Буна? – спросила я.

В нашем домике все знали, что он пишет ей письма и что она ему отвечает. Она показывала мне некоторые из этих писем. И у меня стоял перед глазами его уверенный, мужской почерк.

– Я влюбилась, – произнесла она так серьезно, что я чуть не расхохоталась.

– Как ты могла в него влюбиться? – спросила я. – Ты провела с ним всего один вечер. – Тут мне пришло в голову, что это, возможно, не совсем так. – Или я ошибаюсь?

Сисси отвернулась, и я заметила у нее возле уха небольшой шрам. Наверное, после ветрянки. Я подумала о письме, которое написал мне Дэвид. Оно было коротким и исполненным здравого смысла. Я должна была порадоваться такому письму. Но мальчики означали опасность. Они не умеют себя вести. Я пошла с письмом в Замок и, улучив момент, когда никто на меня не смотрел, бросила его в пылающий камин. От других девочек я знала, что, если я не отвечу, Дэвид не станет мне больше писать. Считалось верхом невоспитанности писать даме, которая не ответила на первое письмо.

Я коснулась запястья подруги.

– Сисси?

– Только один раз, – наконец ответила она.

– Сисси…

Разочарование, прозвучавшее в моем голосе, удивило даже меня.

– Не ругай меня. – Она взяла меня за руку. – Я ничего не могу с этим поделать.

– Но если ты попадешься, тебя отправят домой.

– О, это будет не наименьшей из моих бед. Конечно, дедушка меня убьет. Он тут же выдаст меня замуж за какого-нибудь скучного монровиллского парня. – Она щелкнула пальцами и помолчала. Когда она заговорила снова, ее голос смягчился. – Он это сделает не задумываясь. – Она содрогнулась. – Если я разыграю свою карту правильно, я сама решу, за кого мне выходить замуж. И я не попадусь. Конечно, если ты мне поможешь.

Она стиснула мои пальцы, как будто умоляя меня, как будто быть Сисси и Буну вместе или нет зависело исключительно от меня. И я поняла, что Сисси очень добрая. Она научилась жить в этом мире, любя людей и позволяя им любить себя. И ее любовь не была такой сильной, как моя, или такой отстраненной, как любовь Леоны.

– Конечно, – кивнула я. – Конечно, я тебе помогу.

Она нуждалась в моей помощи, чтобы встречаться с ним в лесу ночью, когда весь лагерь спит. Моя кровать стояла возле окна, в которое мог постучать Бун, извещая Сисси о своем прибытии. А после ухода Сисси мне предстояло перебраться на ее кровать, потому что напротив нее спала Мэри Эбботт, которая просыпалась часто и от любого шороха. Это все придумала я. Сисси восхитилась моей изобретательностью. Я тем более хотела помочь ей, что она, похоже, не осознавала, на какой серьезный риск идет. Один неверный шаг – и Сисси моментально исчезла бы из лагеря, как будто ее и не было здесь никогда.

Неужели во мне было что-то такое, что указывало на склонность к таким вещам? Какое-то качество, о существовании которого я и не догадывалась, но которое делало меня скверным человеком? Для Сисси все это было игрой. И я хотела, чтобы это так и оставалось, потому что она была не такой, как я.

Я думала о женщине из Иматлы, задушившей своего ребенка любовью. Я думала о маме и о том, как она сначала полностью изолировала нас от мира, а потом вычеркнула меня из своей жизни, можно сказать, бросив на съедение волкам. Она знала, что я больна, но даже не позвонила. Отец… Он уступал маме во всем, что касалось нас с Сэмом. Но то, что теперь я все это знала, как и то, что отец не смог даже рассказать мне об этом, а также понимала, что дороги назад нет, облегчало мою задачу. «Разве я могу после этого вернуться домой? – спрашивала я себя. – Каким станет для меня дом? И смогу ли я относиться к нему, как к своему дому?» Вчера миссис Холмс сказала мне, что я могу воспользоваться телефоном. Она меня пожалела. Я стала обдумывать ее предложение, представила себе голоса близких, которые еще ни разу не слышала по телефону. И отрицательно покачала головой.

Они оставили себе Сэма, потому что он не сделал ничего плохого. Но мой бедный брат-близнец понятия не имел о том, в каком мире я теперь живу, о моей жизни среди других людей.