Когда через три недели я покинула лишенный окон лазарет, первым, на что я обратила внимание, были деревья, кроны которых являли собой сверкающие палитры красок. Красные и оранжевые листья были яркими и неописуемо прекрасными. «Вот это цвета!» – думала я. Во Флориде листья никогда не меняли цвет. Многие растения там никогда не засыхали – они были вечнозелеными. Я читала об осени в других местах, и Эва как-то рассказывала мне об осенних листьях, но все это произошло так быстро! Пока меня не было, мир превратился в живописное полотно, столь яркое, что на него было больно смотреть.

Я закрыла глаза, защищаясь от буйства красок. Почему меня удивляет то, что эта красота предвещает смерть? Эва рассказывала мне индейскую легенду: четверо охотников загнали на небо медведя и убили его; когда он умирал, его алая кровь пролилась на землю и покрыла листья всех деревьев.

Прежде чем я начала выздоравливать, мне становилось все хуже и хуже. Когда я вышла из лазарета, меня повсюду сопровождал хор девичьих голосов, громко или шепотом благодаривших Бога за мое выздоровление и желавших мне счастья. Всю дорогу от дома Августы до столовой я то ли из-за слабости, то ли от смущения льнула к Сисси. За время моего отсутствия все девочки превратились в незнакомок. Хенни обручилась с юношей из своего родного города. Дядя Кэтрин Хейз убил свою жену и выстрелил себе в висок после того, как узнал, что все его средства, вложенные в железную дорогу, испарились. Одну из учительниц едва не укусил бешеный енот. Мистер Холмс услышал ее крики и подоспел как раз вовремя, чтобы застрелить животное. Миссис Холмс уже во второй раз поймала Джетти со спиртным. Поговаривали, что она пила в одиночестве. Как мужчина. Ей целую неделю не разрешали ездить верхом, что мне казалось еще более ужасным наказанием, чем вышивание платков. Лагерь полнился слухами. А в доме Августы стало на одну девочку меньше: Виктория уехала, вернулась в Джексон в Миссисипи. Магазины одежды, принадлежавшие ее семье, в одночасье разорились. Бизнес ее отца рухнул как карточный домик. Кровать над Сисси теперь пустовала, но Сисси отказалась на нее перебираться. Она заявила, что боится упасть.

Нас стало намного меньше: третья часть девочек разъехалась по домам.

Каждую зиму миссис Холмс покидала Йонахлосси на три недели, чтобы посетить как можно больше женщин, которые, окончив школу, рассеялись по всему Югу. Очевидно, мистер Холмс этого сделать не мог, потому что не был южанином. Как пояснила Сисси, южане любят обмениваться деньгами только с другими южанами. От своего дедушки, который был членом совета школы, Сисси узнала, что в этом году миссис Холмс намеревается потратить на свое турне по сбору средств вдвое больше времени. Но этого никому нельзя было говорить, чтобы люди не подумали, что положение Йонахлосси становится шатким.

– Но ведь, если ее долго не будет, это заметят, – возразила я.

– Если бы ты знала, как мало замечают все эти девчонки! – был ответ Сисси. – Кроме того, все будут радоваться ее отсутствию. Мистер Холмс не наказывает так строго, как она, он гораздо мягче.

Я знала, что я уж точно буду рада ее отъезду. Она знала обо мне все.

Мне было запрещено ездить верхом. За время болезни мышцы моих голеней уменьшились, руки стали дряблыми, а плечи – костлявыми. Если я как следует втягивала живот, мне удавалось руками обхватить себя за талию. Впервые в жизни я стала слабой. Во всяком случае, я такого состояния не припоминала. Наверное, в последний раз я была такой в самом раннем детстве.

Однажды днем, когда все девочки занимались в Зале, я незаметно ускользнула и направилась в конюшню. Теперь вместо того, чтобы наблюдать за птицами, рисовать пейзажи и собирать гербарии, мы изучали историю, литературу и домоводство. И математику, и физику в этом горном анклаве, похоже, просто игнорировали. У нас также практически не было домашних заданий, а то, что нам все же приходилось делать, занимало совсем мало времени. Литературу, которую преподавала кроткая мисс Брукс, я, конечно, любила. Впрочем, рассказывая о тех книгах, которые ей нравились, она воодушевлялась. Наблюдая за ней, я иногда думала, что так, наверное, обычно и происходит – некрасивых девушек часто очаровывают книжные истории.

Собираясь в Зале, девчонки обычно сплетничали или листали журналы. Наари не обрадовалась моему появлению так, как обрадовался бы Саси. Она знала меня недостаточно хорошо. Но мне все равно было приятно ее видеть, вдыхать ее запах, разглаживать челку на ее широком лбу, гладить ее непостижимо мягкую морду. «Как шелк», – подумала я, но нет, она была гораздо приятнее на ощупь.

Я услышала позади себя шаги и обернулась, ожидая увидеть кого-то из конюхов. Но это была малышка Декка Холмс с коротким хлыстом в руках, который она, похоже, протягивала мне.

– Я его нашла, – сказала она.

На ее щеке темнела грязная полоса. Миндалевидные глаза матери и смуглая кожа отца делали ее очень хорошенькой. Ее обычно заплетенные в тугие косички волосы сейчас были распущены и темные, почти черные пряди падали на лицо.

Я взяла у нее хлыст.

– Спасибо, – поблагодарила я девочку и замолчала, не зная, что еще сказать.

– Как это называется? – спросила Декка.

– Хлыст.

Похоже, она не разобрала, и я произнесла слово по буквам. Но она продолжала вопросительно смотреть на меня.

– Хлыст, – повторила она. – Хлыст! – Она протянула руку, и я вернула его девочке. – Для чего он нужен? – спросила она.

– Чтобы понукать лошадь, когда она ленится, – ответила я. Еще один вопросительный взгляд. – Чтобы бить ее. Заставлять бежать быстрее.

– Шлепать? – уточнила Декка.

– Вот именно.

В конюшню вошел симпатичный конюх, и, услышав его шаги, Наари свесила голову через дверцу стойла. Подошло время кормления. Декка отскочила назад, настороженно глядя на Наари.

– Не бойся, – успокоила я ее. – Она просто хочет кушать. Она волнуется так же, как и ты, когда ждешь десерт.

Мне показалось странным то, что девочка, которая выросла рядом с лошадьми, их боится. Я считала лошадей самыми ласковыми созданиями в мире. Но я ни разу не видела, чтобы хоть одна из дочерей Холмсов ездила верхом.

– Хочешь дать ей кусочек сахара? – спросила я.

Декка убрала волосы со лба и кивнула.

Я показала ей, как надо держать руку, чтобы Наари случайно не зацепила ее палец. Декка протянула к лошади раскрытую ладонь. Наари осторожно взяла у нее кусочек сахара и с хрустом разжевала его задними зубами.

– Щекотно! – хихикнула Декка.

Я вернулась в Замок, держа Декку за маленькую липкую ручонку. Похоже, мы подружились. Я ожидала, что общение с ней заставит меня еще острее ощутить тоску по домашним, но этого не произошло. В присутствии Декки я скучала по близким меньше, а не больше. Своей любознательностью и сообразительностью она напоминала мне Сэма. Она была так же наблюдательна, как и он: Сэм постоянно наблюдал за всем, что его окружало.

Миссис Холмс удивилась, когда мы вместе вошли в столовую, но тут же улыбнулась младшей дочери, которая бросилась ей навстречу. Слушая рассказ Декки, она ласково приглаживала ее непокорные волосы. Наверное, все мамы такие: они не умеют просто слушать. Они должны поправлять и расглаживать. Выслушивая своих детей, они одновременно приводили их мир в порядок. И если они делали это умеючи, как, например, миссис Холмс или моя мама, дети этого не замечали. Когда Декка села за стол, ее волосы были уже заплетены в косички, хотя сама она об этом даже не подозревала.

На следующий день я спросила у мистера Холмса, можно ли мне с ним поговорить, и он пригласил меня в свой кабинет, где в первый и последний раз я была, когда отец привез меня в Йонахлосси. Мы прошли мимо Джетти, которая встретилась со мной взглядом и улыбнулась. Джетти мне нравилась. В ней было что-то безыскусное и непосредственное.

Кабинет мистера Холмса был обставлен обтянутой кожей мебелью с медными заклепками. Обитый коричневым бархатом диванчик, на котором я сидела во время своего первого визита, явно предназначался для дам и их детей. Интересно, обратил ли на него внимание мой отец, или он был так озабочен поставленной перед ним задачей – сбыть меня с рук на руки мужчине, которого видел впервые в жизни, что окружающая обстановка исчезла из его поля зрения?

Теперь я сидела в кресле, в котором сидел мой отец, ощущая те же кожаные подлокотники под руками, и спрашивала себя, что он заметил, находясь в этой комнате. Заметил ли он что-нибудь вообще или так сосредоточенно обсуждал дела (меня) с мистером Холмсом, что все остальное перестало существовать?

– Теа, я вижу, что ты чувствуешь себя гораздо лучше.

– Да, спасибо.

Он подпер подбородок рукой. Мне трудно было поверить в то, что такой впечатлительный человек героически убил енота.

– У меня есть идея, – начала я, но это прозвучало слишком по-детски, и я уточнила: – У меня есть предложение.

– Я тебя слушаю, – отозвался мистер Холмс и подбодрил меня: – Продолжай.

Мое заявление его, казалось, позабавило.

– Это касается ваших дочерей. Я хотела бы их учить.

– Чему ты хотела бы их учить, Теа?

В волосах мистера Холмса не было седины, как в шевелюре моего отца, и у него была гладкая кожа без морщин. Ему было лет тридцать. Может, тридцать один год. Этого никто не знал наверняка. Сарабет уже исполнилось одиннадцать, что указывало на то, что он был очень молод, когда впервые стал отцом. Тогда он был всего на несколько лет старше, чем я сейчас. В лагере поговаривали, что миссис Холмс старше мужа, но только я знала ее истинный возраст. Ей скоро должно исполниться тридцать шесть лет – она была приблизительно такого же возраста, как и моя мама. В те времена мужчины очень редко бывали младше своих жен (мой отец был на пять лет старше мамы), и тем сильнее мне нравился мистер Холмс. Такой брак придавал ему в моих глазах благородства. И я прекрасно понимала, почему они с миссис Холмс обзавелись детьми, как только поженились: время жестоко к женщинам.

– Ездить верхом, – немного осмелев, ответила я. То, как пристально и заинтересованно он на меня смотрел, помогло мне продолжить. Я кивнула на рамочку с фотографией у него на столе: три девочки Холмс, все в белых платьях. – Декка сказала, что ни она, ни ее сестры не умеют ездить верхом, но им очень хочется научиться.

– Она так и сказала?

Я кивнула.

– И мне поможет мистер Альбрехт. Я не буду заниматься с ними одна.

– Меня не волнует, будешь ли ты с ними одна, Теа. – Он перевел взгляд на фотографию. – Им необходимо научиться ездить верхом, мы с их мамой тоже так считаем. Особенно это касается Сарабет и Рэчел. Но Декка еще слишком юная.

Я затрясла головой и подвинулась к краю сиденья.

– О нет! – возразила я. – Чем младше, тем лучше. Если она научится этому сейчас, для нее это станет чем-то органичным.

Он посмотрел на лежащие перед ним документы и улыбнулся, как будто вспомнив какую-то шутку. Я ожидала. Я этого хотела. Я очень сильно этого хотела. И я намеревалась воспользоваться добротой мистера Холмса. Во всяком случае, я очень на нее рассчитывала. Я знала, что если кто-то и пойдет мне в этом навстречу, так это он.

– Пожалуйста! – произнесла я. – Я хочу быть с лошадьми. Но мне не позволят ездить верхом, пока я не окрепну.

Я надеялась, что это прозвучало не чересчур жалобно, но, скорее всего, именно так у меня и получилось, поскольку возникло ощущение безысходности. Но чего я ему не сказала, так это того, что хочу быть поближе к его дочкам, потому что скучаю по ощущению семьи. И что его присутствие меня утешает, что, находясь рядом с его дочками, я буду ближе и к нему. Я ни за что не произнесла бы всего этого вслух.

– Ну хорошо, Теа, – сказал он после недолгого размышления. – Ты меня убедила. А я постараюсь убедить миссис Холмс.

Догадался ли он о двойственности моих мотивов? Лошади и девочки, девочки и лошади. Я хотела быть рядом с лошадьми и детьми. Я хотела видеть, как дочки Холмсов научатся любить животных. Я хотела быть на глазах у их отца.

На уроке истории я никак не могла сосредоточиться. Мне даже не удалось вспомнить, где одержал свою великую победу в Гражданской войне генерал Грант.

– Шайло, – ответила вместо меня Леона.

Сэму стало бы за меня стыдно. Он знал подробности всех битв.

За историей последовал французский, после чего нас ждал ланч.

– Увидимся, – кивнула я Сисси, которая болтала с Эвой, и бросилась догонять Леону.

– Не бегать! – крикнула мне вслед одна из воспитательниц.

Судя по голосу, это была Хенни, но я не оглянулась. Замедлив шаг, я начала петлять в толпе направляющихся в столовую девочек. Их было так много! Я успела забыть, как нас много, когда мы все вместе куда-то идем. Я проскользнула слишком близко от Элис Хант, и она бросила на меня возмущенный взгляд. Я беззвучно, одними губами извинилась.

Леона шла, не оборачиваясь, и как будто не слышала моих шагов. Я задыхалась, мои ноги налились тяжестью, а кожа над верхней губой покрылась капельками пота. Я пришла в отчаяние, так как ощущала себя больной и неотесанной.

– Теа, – спокойно произнесла Леона, когда я ее все-таки догнала.

– Привет, – сказала я, подстраиваясь под ее шаг. – Я хотела поблагодарить тебя за конфеты. Они были необыкновенно вкусными.

Я чуть было не сказала «восхитительными». Это была высшая похвала моей мамы, к которой она прибегала крайне редко.

– Не за что. Я попросила маму, и она все устроила.

– Она прислала конфеты из Техаса?

Леона засмеялась.

– Ну да, они ехали через всю страну.

Мы были так близко, что я видела россыпь коротких белых волосков над ее верхней губой, слегка портивших ее безупречное во всех остальных отношениях лицо. Леона повернула голову и посмотрела на меня, как будто почувствовав, что я ее разглядываю.

Я покраснела.

– Конечно, их привезли не из Техаса, – слегка насмешливо произнесла она. – Они бы растаяли. Но это швейцарский шоколад. Ты разбираешься в конфетах?

– Да, конечно.

Мы подошли к входу в столовую, где Леона остановилась и придержала дверь, открытую только что вошедшей в нее девочкой, пропуская меня, как будто она была мужчиной.

Я отыскала глазами наш стол, скользнула на свое место и посмотрела на еду: жареная курица, любимое блюдо всего лагеря, зеленые бобы, жареный картофель. Аппетита у меня не было, но я с удовольствием выпила бы холодного чая. Судя по всему, Хенни, на пухлом пальце которой теперь красовалось кольцо невесты с бриллиантами и рубинами, было поручено следить за тем, как я ем. От взглядов, которые она искоса бросала в мою сторону, мне стало не по себе. Я взяла самый маленький кусочек курицы – крылышко – и лишнюю ложку картошки в качестве компенсации. При мысли о необходимости есть мясо меня затошнило. Лежа в лазарете, я представляла себе свои легкие в виде огромных ломтей красного мяса. Они пульсировали, как будто у каждого из них было свое собственное сердце, и начинали чернеть по краям. В те дни, когда мне становилось хуже, мне казалось, что я вижу, как чернота расползается, подбираясь к центру легких. Когда я чувствовала себя неплохо, чернота отступала.

Я слушала, как Молли засыпает Хенни вопросами о еноте. Я видела, как в другом конце столовой Сисси сочувственно кивает и что-то шепчет на ухо Кэтрин Хейз, которую я узнала даже издали по кудрявым волосам. «Интересно, у ее дяди тоже были такие кудри?» – мелькнула у меня мысль. Мне было ее жаль, но я не знала, любила ли она своего дядю так же сильно, как я своего. И еще я ей завидовала, потому что она была ни в чем не виновата.

Я вернулась к созерцанию содержимого своей тарелки. Перехватив очередной взгляд Хенни, я попыталась ободряюще ей улыбнуться. Пройдет неделя, и я снова стану лишь одной из множества обитающих в Йонахлосси девчонок. Я болела. Я выздоровела. Я снова была среди них.